Дочь снегов. Сила сильных

Глава I

– Все готово, мисс Уэлз, но, к сожалению, мы никак не можем предоставить вам шлюпку.

Фрона Уэлз с живостью поднялась с места и подошла к старшему офицеру.

– У нас дела выше головы, – объяснил тот, – и к тому же золотоискатели такой скоропортящийся груз… По крайней мере…

– Понимаю, – перебила она, – и я веду себя не лучше их. Простите за беспокойство, но, но… – Она, быстро повернувшись, указала на берег. – Видите тот большой бревенчатый дом? Между группой сосен и рекой? Я родилась там.

– На вашем месте я и сам, пожалуй, торопился бы, – сочувственно пробормотал офицер, провожая ее по запруженной людьми палубе.

Все толкались и мешали друг другу, громко переругиваясь между собой. Несколько сот золотоискателей требовали, чтобы их снаряжение немедленно выгрузили на берег. Все люки были широко раскрыты, и краны со скрипом поднимали кверху из глубины трюмов разрозненный багаж пассажиров. Ряды плоскодонок, теснившихся вдоль обоих бортов парохода, принимали груз, который им опускали сверху. На каждой из них теснилась группа мужчин. Обливаясь потом, они набрасывались на спускающиеся канаты и с горячечной поспешностью осматривали тюки и ящики. Стоящие на палубе размахивали багажными квитанциями и громко переговаривались с другими через борт. Подчас двое или трое одновременно заявляли права на одно и то же место багажа, и тогда разгоралась настоящая война. Различные клейма – два кружка и кружок с точкой – вызывали бесконечные споры, и на каждую пилу находилось не меньше десятка претендентов.

– Комиссар говорит, что сойдет с ума, – сказал старший офицер, помогая Фроне пробраться к сходням, – а багажные конторщики вышвырнули весь груз пассажирам и не желают больше палец о палец ударить. Однако мы все же оказались счастливее «Вифлеемской звезды», – продолжал он, указывая на пароход, стоявший на якоре в четверти мили от них. – Одна половина ее пассажиров привезла с собой вьючных лошадей для переправы через Скагуэй и Белый перевал, а другая оказалась вынужденной отправиться на Чилькут. Все они взбунтовались, передрались между собою, и теперь там полная забастовка.

– Эй! – окликнул он лодку, осторожно пробиравшуюся в стороне от этой суматохи.

Какой-то маленький баркас, геройски таща за собой большую буксирную баржу, попытался пройти между флотилией плоскодонок и лодкой. Лодочник попробовал было срезать ему нос, но маневр, к несчастью, не удался. Лодка повернулась кругом и затормозила на месте.

– Берегись! – крикнул старший офицер.

Две семидесятифутовых пироги, нагруженные снаряжением золотоискателей и индейцами, под полными парусами неслись с противоположной стороны. Одна из них круто повернула к сходням, но вторая прижала лодку к барже. Лодочник успел вовремя поднять весла, но его маленькое суденышко под натиском пироги затрещало и заскрипело, грозя перевернуться. Он поднялся на ноги и в кратких, но чрезвычайно сильных выражениях предал всех лодочников и рулевых всего мира вечному проклятию. Какой-то человек, перегнувшись через борт баржи, покрыл его отборнейшей трескучей руганью, на которую индейцы и белые, находившиеся в пироге, ответили презрительным смехом.

– Эй ты, растяпа, – крикнул один из них, – научился бы раньше грести!

Кулак лодочника опустился на скулу злополучного критика, и тот, оглушенный, свалился на беспорядочно сваленный груз. Не довольствуясь этой расправой, оскорбленный лодочник снова занес руку, а ближайший к нему золотоискатель схватился за револьвер, к счастью, плотно застрявший в светлой кожаной кобуре. Его товарищи-аргонавты, покатываясь со смеху, ожидали, чем кончится дело. Но пирога снова двинулась, и индеец-рулевой, ткнув концом своего весла лодочника в грудь, сшиб его с ног.

Когда поток ругательств и проклятий достиг полной мощи, а кровопролитная стычка казалась неминуемой, старший офицер бросил украдкой взгляд на девушку, стоявшую рядом с ним. Он ожидал увидеть испуганное и смущенное девичье лицо, но, к великому удивлению, встретил разгоряченный и глубоко заинтересованный взгляд.

– Мне, право, очень неприятно… – начал он.

Но она не дала ему докончить.

– Какие пустяки. Напротив, все это мне страшно нравится. Впрочем, я очень рада, что револьвер застрял в кобуре, иначе…

– Нам не скоро пришлось бы высадиться на берег, – с улыбкой тактично вставил офицер. – Этот малый настоящий разбойник, – продолжал он, указывая на лодочника, который плыл теперь вдоль борта парохода. – Он запросил ни больше ни меньше как двадцать долларов за то, чтобы доставить вас на берег. И при этом добавил, что с мужчины он ни за что не взял бы меньше двадцати пяти. Говорю вам, что это сущий пират и виселица давно уже плачет по нем. Двадцать долларов за полчаса работы. Ну, не безобразие ли это!

– Эй, вы там, полегче на повороте, – предостерег его лодочник; он неуклюже причалил к пароходу и перекинул одно весло через борт. – Не ваше это дело выражаться здесь разными словами, – прибавил он, вызывающе стряхивая с рукава воду, набежавшую с весла.

– У вас неплохой слух, милейший, – заметил старший офицер.

– И верный кулак, – выпалил тот.

– И язык без костей.

– Да, уж иначе в нашем деле никак нельзя. Вам, морским акулам, только попадись, – живо слопаете. Это я-то разбойник? А вы кто же будете? Тоже, подумаешь, честные люди нашлись! Напихают в свое корыто тысячу пассажиров, ровно сельдей в бочку, пичкают их тухлятиной, обращаются с ними хуже, чем со свиньями, а дерут за это вдвое дороже, чем за первый класс. Это я-то разбойник, я?

Над перилами показалась вдруг чья-то красная физиономия, и раздраженный голос заорал:

– Да выгрузите ли вы когда-нибудь мой багаж? Слышите, мистер Терстон? Сейчас же выложите мне его! Немедленно! На вашей паршивой скорлупе застряло пятьдесят мест моего багажа, и если вы не выгрузите их в два счета, плохо будет. Каждый день задержки обходится мне в тысячу долларов. Я не потерплю этого. Слышите вы? Вы принялись очищать мои карманы с той минуты, как мы вышли из Сиэтла. Будет, хватит с меня! Клянусь всеми чертями, что я разнесу вашу компанию, не будь я Тэд Фергюсон. Слышите, что я говорю? Я – Тэд Фергюсон, и если вы дорожите своей шкурой, пошевеливайтесь. Слышали?

– Разбойник! – продолжал возмущаться лодочник. – Это кто же разбойник, я?

Мистер Терстон умиротворяюще махнул рукой краснолицему и повернулся к девушке:

– Я охотно проводил бы вас до самого дома, но вы видите, как мы завалены работой. До свиданья и счастливого пути. Я сейчас же прикажу людям спустить ваш багаж, а не позже завтрашнего утра он будет в лавке.

Она слегка пожала ему руку и опустилась в лодку. Под тяжестью ее тела утлая посудина накренилась и сильно зачерпнула, так что ноги Фроны оказались по щиколотку в воде. Однако она отнеслась к этому совершенно спокойно и уселась на корме, подобрав под себя ноги.

– Стой! – крикнул офицер. – Так не годится, мисс Уэлз. Вернитесь обратно, и я постараюсь при первой возможности добыть для вас одну из наших шлюпок.

– Скорее я увижу вас на том свете, – возразил лодочник, отталкиваясь от борта. – Эй, пустите, – угрожающе крикнул он.

Мистер Терстон еще крепче ухватился за шкафут и в награду за свое рыцарство получил сильный удар лопаткой весла по пальцам. Тут он вышел из себя и, забыв обо всем на свете, не исключая и мисс Уэлз, стал яростно ругаться.

– Наше прощание, пожалуй, могло бы выйти более трогательным, – крикнула ему девушка, и смех ее разнесся по воде.

– Черт! – пробормотал он, галантно снимая фуражку. – Вот это женщина! – и в нем проснулось вдруг страстное желание вечно видеть свое отражение в серых глазах Фроны Уэлз. Он не любил копаться в собственной душе, но чувствовал, что с этой девушкой охотно отправился бы на край света. Мистеру Терстону вдруг опротивела его профессия, и им овладело искушение бросить все и двинуться в Клондайк, куда направлялась она. Но тут он взглянул на облепленный людьми борт парохода, увидел красную физиономию Тэда Фергюсона и сразу позабыл о прекрасном сне, который пригрезился ему за минуту перед тем.

Шлеп, дзз! Пригоршня воды с весла усердного лодочника плеснула прямо в лицо Фроне.

– Надеюсь, вы не сердитесь, мисс? – виноватым голосом спросил лодочник. – Я стараюсь как могу, а толку вот мало.

– Да, пожалуй, – добродушно ответила она.

– Не скажу вам, чтобы я слишком любил море, – с горечью продолжал он, – но нужно же человеку как-нибудь честно заработать свои несколько долларов? А это верный хлеб. Эх, был бы я теперь в Клондайке, если бы не мое проклятое невезение. Уж расскажу вам, как было дело. Все мое снаряжение погибло в Рукаве Ветров, после того как я благополучно перетащил его через Перевал…

Шлеп, дзз! Она смахнула с век воду, снова залившую ей лицо, и заерзала от холодных струек, которые скатывались по ее теплой спине.

– За вас-то бояться нечего, – подбодрял он ее. – Вы, прямо сказать, созданы для этих мест. Отправляйтесь смело, у вас получится.

Она весело кивнула.

– Да, вы справитесь, что и говорить. Так вот, потеряв свое снаряжение, я вернулся к берегу, чтобы заработать себе на другое. Вот почему я и беру такие деньги с пассажиров. Надеюсь, мисс, вы не в претензии на меня, что я столько запросил с вас? Право, я не хуже других, мисс. С меня содрали целую сотнягу за эту старую калошу, а в Штатах за нее никто и десяти бы не дал. Здесь всюду такие цены. Там, на Скагуэе, гвозди для подков стоят ни больше ни меньше как по четверти доллара за штуку. Человек подходит к стойке и спрашивает виски, а виски – это полдоллара. Ладно, опрокидывает он свое виски, кладет за него два подковных гвоздя – и квит. Никому и в голову не придет отбрыкнуться от гвоздей, они ходят в тех местах за монету.

– А вы, должно быть, с характером человек, если собираетесь снова отправиться в эту страну после такого печального опыта. Как вас зовут? Мы, может быть, еще встретимся там.

– Кого? Меня? Меня зовут Дэл Бишоп, золотоискатель; и если мы когда-нибудь свидимся с вами, помните, что я охотно сниму для вас последнюю рубашку, то есть я хочу сказать, что с радостью отдам вам последний кусок.

– Спасибо, – ответила она с ласковой улыбкой, ибо Фрона Уэлз была женщиной и любила все, что идет прямо от сердца.

Он перестал грести и довольно долго возился, стараясь выудить из воды, покрывавшей дно лодки, старую жестянку из-под солонины.

– Вот займитесь-ка вычерпыванием, – распорядился он, перебрасывая ей жестянку. – После этого столкновения лодка стала протекать еще больше прежнего.

Фрона мысленно улыбнулась, подобрала свои юбки и принялась за работу. Каждый раз, когда она нагибалась, скованные льдом горы, точно огромные валы, то поднимались, то опускались на горизонте. Время от времени девушка откидывалась назад и вглядывалась в цветущий берег, к которому направлялась их лодка, затем снова переводила взор на зажатый сушей рукав моря, где стояло на якоре около двух десятков больших пароходов. От каждого из них к берегу и обратно устремлялся беспрерывный поток плоскодонок, баркасов, пирог и всевозможных мелких лодчонок. «Так человек, этот великий труженик, преодолевает враждебную ему среду», – подумала она, вызывая в памяти имена учителей, мудрость которых она впитывала в себя в библиотеках в часы полуночных занятий. Фрона Уэлз – зрелый плод своего века – была прекрасно знакома с миром физических явлений и законами, которые управляют им. И она любила и глубоко почитала Вселенную.

Некоторое время Дэл Бишоп лишь подчеркивал царившее молчание всплесками своих весел. Но вдруг его поразила одна мысль.

– Вы не сказали мне, как вас зовут, – заметил он вежливо.

– Меня зовут Уэлз, – ответила девушка, – Фрона Уэлз.

На лице его отразилось великое почтение, которое все усиливалось, пока не перешло, наконец, в нечто вроде благоговения.

– Вы… Фрона… Уэлз? – медленно произнес он. – А Джекоб Уэлз, значит, приходится вам батюшкой?

– Да, я дочь Джекоба Уэлза, к вашим услугам.

Он собрал губы, издал протяжный тихий свист в знак того, что понял, наконец, в чем дело, и перестал грести. – Перебирайтесь-ка опять на корму и не мочите больше ног, – скомандовал он, – а жестянку дайте мне.

– Разве я плохо работаю? – с негодованием спросила Фрона.

– Нет, работаете вы как следует, но… но вы…

– Та самая, какой я была прежде, чем вы узнали мою фамилию. Ну, беритесь-ка за весла – это ваше дело, а я займусь своим.

– О, вы-то справитесь! – пробормотал он в восхищении, снова нагибаясь над веслами. – Так, так, значит, Джекоб Уэлз приходится вам отцом. И как это я сразу не догадался!

Когда они добрались до кишащей людьми песчаной отмели, заваленной грудами самого разнообразного багажа, Фрона Уэлз задержалась на некоторое время, чтобы пожать руку своему перевозчику. И хотя пассажирки, с которыми Дэлу Бишопу приходилось до тех пор иметь дело, никогда не делали ничего подобного, он нашел такой поступок вполне естественным для дочери Джекоба Уэлза.

– Помните, что мой последний кусок будет всегда к вашим услугам, – сказал он, не выпуская ее руки.

– И последняя рубашка тоже, не забудьте, пожалуйста.

– Вы… вы прямо молодчага! – воскликнул он, в последний раз пожимая ей руку. – Право!

Короткая юбка не сковывала свободных движений, и она с удовольствием заметила, что избавилась от мелкой семенящей походки, к которой приучили ее городские тротуары. Теперь она шла свободным легким шагом, который вырабатывается на тропе и усваивается ценой долгих странствий и испытаний. Не один золотоискатель, жадно поглядывая на ее ноги, затянутые в серые гетры, разделял восхищение Дэла Бишопа. И не один из них, заглянув ей в лицо, старался сделать это еще раз, ибо это открытое лицо дышало искренней дружеской приветливостью, а глаза всегда светились улыбкой, готовой расцвести в любую минуту. И стоило заглянувшему улыбнуться, как глаза Фроны тотчас же отвечали ему смеющимся сиянием. Этот ласкающий свет отражал всю гамму настроений – он говорил о веселье, сочувствии, радости жизни, юморе и дополнял собою то, что зажигало его. Иногда он разливался по всему лицу, точно заря, предвещающая радостный восход, пока улыбка не начинала искриться на нем. Весь облик девушки дышал неизменным дружелюбием и искренностью.

Многое вызывало ее улыбку, когда она торопливо пробиралась сквозь толпу, сначала по песчаной отмели, а потом по плоскому берегу, направляясь к бревенчатому строению, на которое она указывала мистеру Терстону. Время, как ей казалось, повернуло вспять, и способы передвижения и перевозки снова вернулись к самому примитивному состоянию. Люди, всю свою жизнь не носившие ничего, кроме небольших пакетов, теперь превратились в носильщиков и грузчиков. Они больше не держались прямо, а подавались всем туловищем вперед и пригибали голову к земле. Спины превратились в седла для груза, и ссадины от ремней уже давали себя чувствовать. Люди пошатывались под непосильной ношей, и ноги их от усталости дрожали и выписывали мыслете[1], словно все они были пьяны. И так продолжалось до наступления сумерек, когда носильщики вместе с грузом без сил падали тут же у дороги. Другие, торжествуя в душе, наваливали свое добро на двухколесные тележки и бодро подталкивали их вперед, пока на пути не вырастал первый огромный круглый валун – один из тех, которыми была усеяна дорога. Столкнувшись с этим препятствием, они устанавливали новые принципы путешествия по Аляске и, покончив с философской стороной вопроса, разгружали тележку или возвращались с ней обратно на берег, чтобы продать ее там за баснословную цену последнему высадившемуся с парохода. Новички, увешенные десятифунтовыми револьверами, патронами и охотничьими ножами, бодро пускались в путь по тропе и медленно сползали обратно, в отчаянии отбрасывая револьверы, патроны и ножи, так и сыпавшиеся дождем на землю. И так, задыхаясь и обливаясь потом, сыны Адама искупали первородный грех своего прародителя.

Этот бурно пульсирующий поток опьяненных жаждой золота людей слегка ошеломил Фрону, и толпы мятущихся чужаков на время как бы затмили родную картину и связанные с ней воспоминания. Даже давно знакомые особенности любимых мест показались ей вдруг странно чужими. Ничего как будто не изменилось, а между тем все стало новым. Здесь, по зеленой равнине, где она играла ребенком, пугаясь собственного голоса, который отражало эхо в ледниках, теперь беспрерывно проходили взад и вперед десятки тысяч людей. Они втаптывали в землю нежную зелень травы и бросали дерзкий вызов безмолвию скал. Там, впереди, шли десятки тысяч других алчущих золота людей, и по ту сторону Чилькута двигались еще и еще десятки тысяч. А позади, вдоль усеянного островками берега Аляски, вплоть до мыса Горн, спешили по волнам десятки тысяч оседлавших ветер и пар искателей счастья, стекавшихся сюда со всех концов земли. Река Дайя, как и прежде, бурно катила к морю свои воды, но девственные берега ее были осквернены грубой ногой человека. Волнующаяся цепь тянула намокшую бечеву и медленно поднимала ее вверх, таща за собою осевшие под тяжестью груза лодки. Воля человека боролась с волей реки, и люди смеялись над старой Дайей и вытаптывали ее берега, подготовляя путь для тех, кто следовал за ними.

Порог лавки был забит шумной толпой людей. Как часто Фрона перебегала через него когда-то и, прижавшись к притолке, с трепетом разглядывала незнакомую фигуру какого-нибудь случайно забредшего охотника или скупщика мехов. Там, где в прежние времена одно письмо, дожидавшееся адресата, считалось чуть ли не чудом, теперь – как она увидела, заглянув через окошко, – поднимались с пола до потолка целые груды писем. И все эти люди, толкавшиеся и шумевшие у дверей, являлись сюда за своей корреспонденцией. Перед складом у весов теснилась другая толпа. Индеец сбросил свою ношу на весы, белый владелец груза отметил вес в записной книжке, и на весы опустили следующий тюк. Весь багаж был увязан ремнями, так что носильщикам оставалось только взвалить его на спину и пуститься в тяжелый путь через Чилькут. Фрона подошла ближе. Ее заинтересовали нынешние цены за переноску груза. Она хорошо помнила, что во времена ее детства редкие золотоискатели и торговцы платили по шести сентов за фунт, что составляет сто двадцать долларов за тонну.

Новичок, груз которого взвешивали в этот момент, заглянул в свой путеводитель.

– Восемь сентов, – сказал он индейцу. В ответ раздался презрительный смех, и все индейцы закричали хором:

– Сорок сентов!

На лице новичка отразилось отчаяние, и он с тревогой стал оглядываться по сторонам. Заметив отблеск сочувствия в глазах Фроны, он тупо уставился на нее, поспешно подсчитывая в уме, сколько ему придется заплатить за переноску своего снаряжения, в три тонны весом, при цене сорок долларов за центнер.

– Две тысячи четыреста долларов за тридцать миль! – воскликнул он. – Что же мне делать?

Фрона пожала плечами.

– Соглашайтесь лучше на сорок сентов, – посоветовала она, – иначе они снимут свои ремни.

Он поблагодарил ее, но вместо того, чтобы последовать мудрому совету, начал торговаться. Один из индейцев, не долго думая, подошел к грузу и стал развязывать ремни. Новичок заколебался, но в тот момент, когда он готов был уже сдаться, носильщики подняли цену, требуя по сорок пять сентов за фунт.

По лицу бедняги расползлась жалкая улыбка, и он кивнул им в знак того, что соглашается. Но тут к группе подошел другой индеец и начал возбужденно шептаться с товарищами. Раздались крики ликования, и прежде чем новичок успел сообразить, в чем дело, индейцы поснимали свои ремни и ушли, распространяя по дороге радостную весть, что цена за переноску груза к озеру Линдерман поднялась до пятидесяти сентов.

Толпа перед лавкой вдруг заметно заволновалась. Люди возбужденно зашептались, и все глаза устремились на трех человек, спускавшихся к берегу по тропе. Эта троица с виду ничем не отличалась от прочих смертных, мужчины были плохо одеты, даже оборваны. В более культурной местности их подозрительный вид несомненно привлек бы внимание полицейского, который не колеблясь задержал бы их как бродяг.

– Француз Луи, – шептали новички, и имя это переходило из уст в уста.

– У него три заявки кряду в Эльдорадо! – объяснил Фроне ее сосед. – Цена им, по меньшей мере, десять миллионов.

Глядя на француза Луи, шедшего несколько впереди своих спутников, трудно было этому поверить. Он распрощался где-то по дороге со своей шляпой, и голова его была небрежно обвязана потертым шелковым платком. Несмотря на свое десятимиллионное состояние, он сам тащил дорожный мешок на собственных широких плечах.

– А вон тот с бородой – Билль Стремнина, тоже один из эльдорадских королей.

– Откуда вы это знаете? – недоверчиво спросила Фрона.

– Как же мне не знать! – воскликнул ее собеседник. – Знаю! Вот уж полтора месяца, как все газеты полны его портретами. Вот посмотрите! – Он развернул номер газеты. – Здорово похоже, не правда ли? Я так насмотрелся на его физиономию, что узнал бы ее в тысячной толпе.

– А кто же третий? – спросила девушка, молчаливо признавая авторитетность его сведений.

Собеседник ее поднялся на цыпочках, чтобы лучше разглядеть.

– Не знаю, – с грустью сознался он и похлопал по плечу своего соседа. – Кто этот тощий, бритый? Вон тот, в синей рубахе, с заплатой на колене?

Но в этот миг Фрона радостно вскрикнула и бросилась вперед.

– Мэт! – крикнула она, – Мэт Маккарти!

Человек с заплаткой горячо пожал ей руку, хотя по всему было видно, что он не узнает девушку: глаза его выражали полную растерянность.

– Да неужели вы забыли меня? – оживленно болтала она. – И боитесь сознаться в этом? Если бы тут не было так много народа, я расцеловала бы вас, старый медведь! Итак, Большой Медведь вернулся к своим медвежатам, – продолжала она торжественно. – А медвежата были голодные-преголодные. И Большой Медведь сказал: «А угадайте-ка, детки, что я вам принес?» Один из медвежат ответил: «ягод», другой: «рыбку», а третий: «дикобраза». Но Большой Медведь рассмеялся: «Уф, уф! Нет, нет, детки. Вкусного, большого, жирного человека!».

Маккарти слушал, и по его лицу скользили отблески воспоминаний. Когда она умолкла, глаза Мэта сощурились, и он засмеялся странным, беззвучным смехом.

– Разумеется, я вас знаю, – заявил он, – но, чтоб мне провалиться, если… Кто вы такая?

Она указала ему на лавку, напряженно следя за выражением его лица.

– Есть! – Он отступил назад и осмотрел ее с ног до головы. На лице его снова отразилось разочарование. – Нет, не может быть, я ошибся. Вы не могли жить в этой лачуге, – сказал он, указывая пальцем в сторону лавки.

Фрона энергично кивнула головой.

– Значит, это в самом деле вы? Маленькая сиротка с золотыми волосиками, которые я столько раз расчесывал и распутывал? Маленький чертенок, который бегал повсюду босиком и без штанишек?

– Да, да, – весело подтвердила она.

– Тот самый маленький бесенок, который в самый лютый мороз выкрал упряжку собак и отправился через Перевал, чтобы посмотреть, там ли конец света, потому что старый Маккарти рассказывал ей глупые сказки.

– О Мэт, милый старый Мэт! А помните, как я отправилась купаться с сивашскими девушками из индейского поселка?

– И я вытащил вас за волосы.

– И потеряли при этом один непромокаемый сапог, совсем новый!

– Как не помнить. Ну и история была! Просто срам один. А ведь за сапоги-то я выложил вашему отцу десять долларов чистоганом.

– А потом вы отправились через Перевал в глубь страны. И мы больше не слыхали о вас ни звука. Все думали, что вы погибли.

– Я как сейчас помню этот день. Вы плакали у меня на руках и ни за что не желали поцеловать на прощание своего старого Мэта. Но под конец вы все же сделали это, – воскликнул он с торжеством, – когда увидели, что я в самом деле ухожу от вас. Какая вы были тогда крохотная!

– Мне было всего восемь лет.

– Да, с тех пор прошло двенадцать лет. Двенадцать лет я провел в глубине страны и ни разу не высовывал оттуда носа. Значит, вам теперь должно быть двадцать лет.

– И я почти одного роста с вами, – подтвердила Фрона.

– Славная девушка вышла из вас, высокая, статная и все такое… – Он окинул ее критическим взором. – Вот только мяса, мне кажется, не мешало бы нагулять немножко…

– Нет, нет, – возразила она. – Не в двадцать лет, Мэт, – позднее. Пощупайте-ка мои мускулы, вы увидите. – Она согнула руку и напрягла бицепс.

– Ну и мускулы, – одобрил он с восхищением, нащупав вздувшийся узел. – Можно подумать, что вы в поте лица добывали себе хлеб.

– О, я умею драться дубинками, боксировать и фехтовать, – воскликнула она, поочередно принимая соответствующие позы, – и плавать, и нырять, и бегать взапуски и… ходить на руках. Вот!

– И это все, чем вы занимались там? А я думал, что вы поехали учиться! – строго заметил Маккарти.

– Но теперь учат по-иному, Мэт, и не набивают больше голову всякой ерундой.

– Что говорить, – если ноги в ход пойдут, тут уж не до головы. Ну, ладно, я вам прощаю ваши мускулы.

– А вы-то сами что поделываете, Мэт? – спросила Фрона. – Как вам жилось эти двенадцать лет?

– Как? Смотрите же! – Он расставил ноги, откинул голову назад и выпятил грудь. – Вы видите перед собою мистера Маккарти, короля из благородной династии Эльдорадо, милостью своей собственной правой руки. Мои владения не имеют границ. За одну минуту я получаю больше золота, чем видел за всю свою прежнюю жизнь. Теперь я отправляюсь в Штаты повидаться с предками. Я твердо убежден, что они несомненно существовали когда-то. В Клондайке вы можете найти сколько угодно самородков, но хорошего виски там нет. Вот мне и захотелось перед смертью выпить еще настоящей водочки. А после этого я имею твердое намерение вернуться снова в свои клондайкские владения. Так вот, значит, я король Эльдорадо; и если вам понадобится славный участок, я, так и быть, устрою вам это дело.

– Все тот же старый Мэт, тот же старый младенец, – засмеялась Фрона.

– А вы настоящая Уэлз, несмотря на ваши мускулы чемпиона и философские мозги. Ну, войдемте в лавку за Луи и Стремниной. Я слышал, что в ней по-прежнему хозяйничает Энди, и мы увидим сейчас, сохранился ли я на страницах его памяти.

– И я тоже, – сказала Фрона, схватив его за руку. (У нее была дурная привычка хватать за руку людей, которых она любила.) – Ведь целых десять лет прошло с тех пор, как я уехала отсюда.

Ирландец проложил себе дорогу через толпу, работая точно ломовой, и Фрона легко и спокойно двигалась сзади, под прикрытием его широкой спины. Новички с глубоким почтением провожали взглядом королей Эльдорадо, ибо для них это были божества Севера. Когда они скрылись в лавке, в толпе снова послышались взволнованные голоса.

– Кто эта девушка? – спросил кто-то.

И Фрона, переступая через порог, услышала ответ:

– Дочка Джекоба Уэлза. Не слыхали о Джекобе Уэлзе? Где же вы были до сих пор?

Глава II

Она вышла из чащи серебристых берез и легко побежала по обрызганному росой лугу. Первые лучи солнца золотили ее распущенные волосы. Рыхлая от влаги земля мягко поддавалась под ее ногами, сырая трава била ее по коленям и обдавала сверкающими брызгами жидких алмазов. Утренняя заря румянила ей щеки, зажигала искры в глазах, и вся она сияла юностью и любовью. Фрона выросла на лоне природы, заменившей ей мать, и питала страстную любовь к старым деревьям и зеленым побегам, стелющимся по земле. Смутный шорох пробуждающейся жизни радовал ее слух, а влажные запахи земли ласкали обоняние.

Там, где верхний край луга тонул в темной и узкой полосе леса, среди прозрачных одуванчиков и ярких лютиков, она наткнулась на целую полянку крупных аляскинских фиалок. Бросившись на землю, девушка зарыла лицо в благовонную прохладу пурпурных цветов и, обхватив руками нежные головки, окружила великолепным венком свою голову. Фрона нисколько не стыдилась в эту минуту своей восторженности. Она немало постранствовала по свету, пожила сложной жизнью, сталкиваясь с грязью и непогодой, и вернулась на родину такой же простой, чистой и здоровой, как и уехала. И, лежа здесь на земле, она радовалась этому и вспоминала прежние дни, когда вся Вселенная начиналась и кончалась для нее у горизонта и когда она совершила путешествие через перевал, чтобы увидеть бездну, которой, по ее мнению, завершалась земля.

В детстве она жила вполне примитивной жизнью, чуждой всяких условностей, за исключением немногих строго соблюдавшихся правил. Эти правила можно было выразить словами, которые она где-то вычитала позднее: «вера в пищу и сон». Этой веры всегда придерживался отец, размышляла девушка, вспоминая, с каким уважением люди произносили его имя. Этой вере он научил ее, Фрону, и она перенесла ее через пропасть в тот мир, где люди давно забыли о старых истинах и заменили их эгоистическими догмами и тончайшей казуистикой. Эту веру она привезла с собой обратно такой же свежей, юной и радостной, как и увезла. Ведь это так просто и ясно, рассуждала она, почему же людям не разделять ее веру – веру в пищу и сон? веру в тропу и охотничий лагерь? Веру, которая помогала сильным, чистым людям бесстрашно встречать грудью внезапную опасность и неожиданную смерть в бою и в волнах. Почему бы нет? Ведь это вера Джекоба Уэлза! Вера Мэта Маккарти! Вера индейских мальчиков, с которыми она играла в детстве! Вера девушек-индианок, которыми она предводительствовала в походе амазонок! Наконец, такова была и вера волкодавов, напрягавших в упряжи свои мускулистые члены и мчавшихся с ней по снегу! Это здоровая, реальная, хорошая вера, думала она, и волна счастья заливала ее душу.

Громкие трели реполова приветствовали ее из чащи берез, напоминая о том, что день уже наступил. Далеко в лесу с шумом вспорхнула куропатка, и белка точным движением перепрыгнула над ее головой и понеслась дальше с ветки на ветку, с дерева на дерево. С реки, скрытой за рядами деревьев, доносились голоса работающих искателей счастья. Заря оторвала их от сладкого сна и заставила снова взяться за тяжелый труд.

Фрона встала, откинула назад волосы и бессознательно направилась по старой тропинке, которая вела к селению вождя Георга и индейцев племени Дайи. По дороге ей попался мальчик, в одних штанах, босой, похожий на бронзового божка. Он собирал хворост и бросил на Фрону быстрый взгляд через бронзовое плечо. Она весело поздоровалась с ним на местном наречии; но мальчик покачал головой, дерзко рассмеялся и прервал свою работу, чтобы послать ей вдогонку неприличную брань. Фрону страшно удивила эта грубость: она прекрасно помнила, что ничего подобного раньше не бывало, и, проходя мимо рослого, хмурого индейца из племени Ситка, решила на всякий случай придержать язык за зубами.

На опушке леса перед ней открылось селение индейцев. Она остановилась пораженная. Это был уже не прежний поселок – десяток-другой лачуг, лепившихся на открытой поляне, словно ища друг у друга защиты. Перед ней лежало настоящее большое селение. Оно начиналось у самого леса и тянулось во все стороны по равнине, между разбросанными группами деревьев, спускаясь и поднимаясь по берегу реки, где стояли в десять-двенадцать рядов длинные пироги. В нем, по-видимому, слились несколько племен, рассеянных до того на тысячу миль по берегу. Ничего подобного Фроне не приходилось видеть прежде. Население почти целиком состояло из пришлых индейцев, перебравшихся сюда со своими женами, скарбом и собаками. Ей попадались индейцы из племен Юно и Врангель, ее толкали стиксы со свирепыми глазами, пришедшие из-за перевала, дикие чилькуты и индейцы с островов Королевы Шарлотты, и все они бросали на нее злобные, хмурые взгляды. Правда, изредка попадались исключения – еще более неприятные – в лице местных весельчаков, которые покровительственно подмигивали ей и бросали в лицо неповторяемые гнусности.

Это нахальство скорее раздражало, чем пугало Фрону, оскорбляя и нарушая радость свидания с родными местами. Однако она быстро сообразила, в чем кроется причина этой перемены: старый патриархальный строй времен ее отца отошел в область преданий, и цивилизация палящим вихрем пронеслась над этими полуварварскими племенами. Заглянув через поднятую полу одной из палаток, она увидела на земле группу мужчин с разгоряченными лицами и безумными глазами, сидевших кружком на корточках. Груда бутылок, валявшихся у входа, красноречиво свидетельствовала о бурно проведенной ночи. Какой-то белый, с хитрым и порочным лицом, сдавал карты, а на краю одеяла блестели кучки серебряных и золотых монет. В нескольких шагах от играющих жужжало колесо лотереи, и индейцы – мужчины и женщины – с жадными лицами протягивали заработанные в поте лица деньги в надежде получить жалкие выигрыши. Со всех сторон неслись визгливые нестройные звуки дешевых music boxes.

Какая-то старая индианка грелась на пороге хижины, обдирая кору с ивового прута. Вдруг она подняла голову и издала резкий крик.

– Хи-Хи! Тенас Хи-Хи! – восторженно бормотала она своими беззубыми деснами.

Фрона вся затрепетала: Тенас Хи-Хи. Маленькая Хохотушка! Так прозвали ее когда-то в далекие времена местные индейцы. Она повернулась и подошла к старухе.

– Как ты скоро забыла нас, Тенас Хи-Хи! – забормотала та. – А ведь глаза твои так зорки и молоды. Нет, старая Нипуза помнит дольше твоего.

– Так ты Нипуза? – воскликнула Фрона, слегка запинаясь, так как давно уже не говорила на этом языке.

– Да, да, Нипуза, – ответила старуха, увлекая ее за собою внутрь шатра. Она тотчас же отправила с каким-то спешным поручением босоногого мальчика, затем усадила гостью на полу и принялась любовно поглаживать руку Фроны, заглядывая своими гноящимися, тусклыми глазами в ее лицо.

– Да, да, Нипуза, которая быстро состарилась, как старятся все наши женщины. Та самая Нипуза, которая нянчила тебя на руках, когда ты была совсем крошкой; Нипуза, которая прозвала тебя Маленькой Хохотушкой; Нипуза, которая боролась за тебя со смертью, когда ты захворала, и собирала корни в лесу и травы в поле и настаивала из них чай и поила тебя им. Но ты мало изменилась с тех пор, и я сразу узнала тебя. Твоя тень на земле заставила меня поднять голову. Хотя немножко-то ты, пожалуй, все-таки переменилась: высокая стала и гибкая, точно стройная ива, и солнце с годами оживило поцелуями твои щеки; но волосы у тебя все те же, так же свободно развеваются и цветом напоминают темные морские водоросли, всплывающие во время прилива, а рот по-прежнему светло улыбается и не знает рыданий. А глаза твои так же ясны и правдивы, как в те дни, когда Нипуза бранила тебя за шалости и ты не оскверняла языка своего ложью. Ай! Ай! Женщины, которые приходят теперь в эту страну, совсем не такие.

– А почему у вас перестали уважать белых женщин? – спросила Фрона. – Ваши мужчины говорили мне в поселке скверные вещи, а когда я проходила по лесу, какой-то мальчик сделал то же самое. Такого безобразия не бывало в те времена, когда я играла здесь с вашими ребятишками.

– Ай! Ай! – ответила Нипуза. – Верно, верно. Но ты их не вини. Не изливай своего гнева на их головы. Потому что вина за это лежит на белых женщинах, которые приходят теперь в нашу страну. Они не могут сказать про одного какого-нибудь мужчину: «Это мой муж». А это очень скверно, когда женщина так ведет себя. Они смотрят на всех мужчин дерзкими, бесстыдными глазами, язык их нечист, а сердца испорчены. Вот почему твоих женщин больше не уважают у нас. На мальчишек не стоит обращать внимания: ведь это дети. А мужчины… почем они знают, что ты не такая?

Полы палатки раздвинулись, и на пороге показался старый индеец. Он что-то проворчал в сторону Фроны и уселся. Только некоторое оживление во взгляде указывало на то, что он очень рад видеть Фрону.

– Значит, Маленькая Хохотушка снова вернулась к нам в эти скверные времена, – произнес он резким, дребезжащим голосом.

– А почему же ты называешь эти времена скверными, Мэским? – спросила Фрона. – Разве женские наряды не стали ярче и красивее? Разве вы не живете сытнее прежнего, разве вы не едите теперь больше муки, свинины и прочей пищи белых людей? Разве молодежь ваша не богатеет, перетаскивая на своих ремнях багаж белых? И разве ты не получаешь, как в прежние дни, приношений из мяса, рыбы и тканей? Почему «скверные времена», Мэским?

– Воистину все это так, – ответил он своим красивым образным языком жреца, и в глазах его зажегся отблеск прежнего огня. – Все это так. Женщины носят более яркие наряды. Но они испытали на себе благосклонность белых мужчин и не желают больше смотреть на юношей своей крови. Вот почему племя перестало размножаться, и маленькие дети больше не ползают у нас под ногами. Все это так. Мы сытнее наедаемся пищей белого человека, но зато мы пьем больше скверного виски, который они привозят нам. Правда и то, что молодые люди зарабатывают теперь большие деньги. Но они просиживают ночи за картами и проигрывают их. Они научились грязно браниться, часто дерутся и проливают кровь. А старый Мэским получает гораздо меньше приношений мясом, рыбой и тканями. Ибо молодые женщины отвернулись от истинной стези, а молодежь не почитает больше старых тотемов и старых богов. Вот почему я назвал эти времена скверными, Тенас Хи-Хи, вот почему старый Мэским сойдет в могилу с горечью в сердце.

– Ай, ай! Все это правда, – заскулила Нипуза.

– Безумие твоего народа передалось нашим племенам, – продолжал Мэским. – Твои родичи приходят к нам из-за Соленой Воды, точно волны морские, и идут все дальше, дальше! Кто знает, куда?

– Ах! Кто знает, куда? – причитала Нипуза, медленно раскачиваясь из стороны в сторону.

– Они идут в страну морозов и льдов, и вслед за ними приходят все новые и новые люди, волна за волной.

– Ай, ай! В страну морозов и льдов! А путь туда долгий, холодный и мрачный! – Она задрожала и положила вдруг руку на руку Фроны. – И ты пойдешь туда?

Фрона кивнула.

– И Тенас Хи-Хи пойдет! Ай, ай, ай!

Пола палатки поднялась, и Мэт Маккарти заглянул внутрь.

– Так вот где вы пропадаете, сударыня? Завтрак уже полчаса дожидается вас, и старый Энди жарит и варит, точно настоящая баба-стряпуха. С добрым утром, Нипуза, – обратился он к собеседнице Фроны, – и тебя также, Мэским, хотя вы, кажется, успели позабыть меня.

Старики ответили на приветствие и замкнулись в тупом молчании.

– Ну, поторапливайтесь, барышня, – снова обратился он к Фроне. – Мой пароход уходит в полдень, и мне совсем недолго осталось любоваться вами. Да к тому же вас дожидаются Энди и его завтрак, оба с пылу горячие.

Глава III

Фрона махнула Энди на прощание рукой и вышла на дорогу. За спиной у нее висел плотно увязанный фотографический аппарат и маленький дорожный мешок. Вместо альпенштока она держала в руках ивовую палку, с которой Нипуза содрала накануне кору. На девушке был скромный серый костюм, приспособленный для ходьбы по горам. Короткая юбка и отсутствие лишних складок и отделки давали полную свободу движениям.

Человек десять индейцев, несших на себе ее снаряжение, двинулись в путь под присмотром Дэла Бишопа за несколько часов до нее. Накануне, вернувшись с Мэтом Маккарти из сивашского селения, она застала у дверей лавки Дэла Бишопа, поджидавшего ее. Они живо поладили, ибо предложение его оказалось очень дельным и пришлось весьма кстати. Она отправлялась в глубь страны. Он также собирался туда. Ей несомненно понадобится помощь. Если она еще ни с кем не сговорилась, то он предлагает ей свои услуги. Он забыл сказать ей, когда вез ее на берег, что много лет назад он бывал в этих местах и знает их, как свои пять пальцев. Правда, он недолюбливает воду, а путь им предстоит главным образом по воде, но это не пугает его. Он вообще ничего не боится, а за нее готов пожертвовать последней каплей крови. Что же касается вознаграждения, то он будет вполне счастлив, если она, по приезде в Даусон, замолвит о нем словечко Джекобу Уэлзу и обеспечит его на год продовольствием. Нет, нет, она может быть совершенно спокойна, речь идет о простом одолжении. За все полученное он заплатит впоследствии, когда в его мешочке заведется немного золота. Ну, что же она думает об его предложении? Фрона, пораздумав, выразила свое согласие, и, прежде чем она успела позавтракать, Дэл Бишоп уже собирал носильщиков.

Фрона очень скоро убедилась, что двигается много быстрее большинства своих попутчиков. Все они были обременены тяжелым грузом и через каждые несколько сот ярдов останавливались, чтобы передохнуть. Тем не менее, ей пришлось напрячь все силы, чтобы не отстать от группы скандинавов, шедших впереди. Это были статные белокурые гиганты; каждый из них нес на спине добрую сотню фунтов, и все пятеро, кроме того, общими силами тащили за собою тележку, на которую было нагружено не менее шестисот фунтов. Их лица сияли солнечным смехом и жизнерадостностью. Тяжелый труд, казалось, был для них детской забавой, и они совсем не замечали его. Они перекидывались шутками друг с другом и с прохожими на непонятном языке, и их мощные груди трепетали от раскатов смеха. Люди уступали им дорогу и провожали их завистливыми взглядами, ибо они шутя взбегали на подъемы тропы и легко спускались вниз, грохоча по скалам окованными железом колесами. Потонув в темной полосе леса, они вышли на берег реки у самого брода. На песчаной отмели лежал лицом вверх утопленник; его остановившиеся немигающие глаза были устремлены прямо на солнце. Какой-то человек, не переставая, задавал раздраженным голосом один и тот же вопрос: «Где его товарищи?» Двое других, сняв свои тюки, самым хладнокровным образом составляли инвентарь имущества покойного. Один громко называл предметы, а другой записывал их на клочке грязной оберточной бумаги. Мокрые, разбухшие письма и расписки валялись кругом на песке. Несколько золотых монет были небрежно брошены на белый платок. Другие золотоискатели, сновавшие взад и вперед по реке в челнах и яликах, не обращали никакого внимания на то, что происходило на берегу.

При виде этого зрелища лица скандинавов на мгновение омрачились. «Где его товарищ? Неужели у него нет товарища?» – спросил их сердитый человек. Все трое покачали головами. Они не понимали по-английски. Они вошли в воду и двинулись вперед, расплескивая ее вокруг себя. Кто-то предостерегающе закричал им с противоположного берега; они остановились и посовещались между собой. Затем снова двинулись дальше. Те двое, что составляли инвентарь, повернулись к реке и стали смотреть им вслед. Вода не доходила великанам до бедер, но быстрое течение заставляло их пошатываться, а тележка то и дело поддавалась в сторону. Однако худшее было уже пройдено, и Фрона невольно вздохнула свободнее. Тем двум, которые шли впереди, вода доходила теперь только до колен, как вдруг у ближайшего к тележке лопнул на плече ремень. Тюк, который он нес на спине, сразу сполз на сторону, нарушая его равновесие. В тот же момент его товарищ поскользнулся, и они сбили друг друга с ног. Двое других, шедших позади, тоже упали, тележка опрокинулась, и течение увлекло ее от брода в глубокое место. Первые двое, которым удалось было выбраться из воды, бросились назад и ухватились за ремни. Усилие было героическое, но, несмотря на всю богатырскую мощь этих людей, задача оказалась им не по плечу, и течение дюйм за дюймом стало увлекать их вниз.

Тяжелые тюки тянули их ко дну. Только одному из них – тому, у которого лопнул ремень, – удалось снова подняться на поверхность, но он поплыл не к берегу, а вниз по реке, стараясь держаться вместе с товарищами. В нескольких сотнях футов ниже по течению поток разбивался о зубчатый скалистый риф, и там через минуту всплыли несчастные. Первой показалась тележка, по-прежнему нагруженная своей тяжелой поклажей. От толчка одно колесо ее разлетелось в щепы. Она несколько раз перевернулась и снова исчезла под водой. Люди в самом беспомощном состоянии последовали за ней. Они разбились о подводную скалу и пошли ко дну все, кроме одного. Фрона, сидя в пироге (около десятка лодок уже спешило на помощь погибающим), видела, как он хватался за скалу окровавленными пальцами. Она видела его мертвенно-бледное лицо, на котором отражались муки последнего отчаянного усилия. Но силы изменили ему, и его отбросило в сторону как раз в тот момент, когда освободившийся от поклажи товарищ, плывя изо всех сил, уже добирался до него. Скрывшись из виду, они глубоко нырнули и снова показались на минуту, все еще продолжая бороться в мелком месте потока.

Пирога подобрала единственного удержавшегося на воде, а все остальное бесследно исчезло в длинной ленте глубокого и быстрого течения.

Добрых четверть часа лодки тщетно шныряли вокруг, пока не нашли, наконец, их тела в одном из водоворотов. С проходившей мимо лодки взяли буксирный канат, и пара лошадей, выпряженных из обоза на берегу, вытащила на отмель ужасный улов. Фрона посмотрела на пятерых юных богатырей, лежавших в иле с переломанными костями, разбитых и истерзанных. Они все еще были запряжены в тележку, и жалкие, уже никому ненужные тюки по-прежнему держались у них за спиной. Шестой сидел около них, совершенно оглушенный, с сухими глазами. А в двадцати шагах от этой группы по-прежнему беспрерывной волной катился живой поток, и Фрона, слившись с ним, снова двинулась в путь.

Темные, поросшие хвоей горы тесно смыкались в ущелье Дайи, и ноги людей месили сырую, не согретую солнцем почву, оставляя за собою топкое, грязное болото. Каждая следующая партия прокладывала новые тропинки, и множество их переплеталось густой сетью, разбегаясь по всем направлениям. Пустившись по одной из таких тропинок, Фрона наткнулась на человека, небрежно растянувшегося в грязи. Он лежал на боку, раскинув ноги; одна рука, придавленная большим тюком, была подвернута под туловище. Щека его безмятежно покоилась в грязи, и на лице отражалось полнейшее довольство. Увидев ее, он осклабился, и глаза его весело заблестели.

– Как раз вовремя вы подоспели, – приветствовал он ее, – я уже добрый час поджидаю вас здесь. Вот-вот, – продолжал он, когда Фрона нагнулась над ним, – развяжите-ка только этот ремень. Подлая штука! Я никак не мог добраться до него.

– Вы ушиблись? – спросила она.

Он освободился от ремней, встряхнулся и пощупал подвернувшуюся руку.

– Все в порядке. Прочна, как доллар. Благодарю вас. Даже синяка не найдется.

Он потянулся и вытер свои грязные руки о нижние ветки сосны.

– Не повезло мне! Хотя, признаться, я славно отдохнул, так что и огорчаться-то, выходит, не из-за чего. Зацепился об этот корень и поскользнулся. Шлеп! Шлеп! И бац – полетел в грязь, да упал так неловко, что никак не мог достать рукой пряжку ремня. Вот и пролежал здесь битый час, потому что все идут нижней тропой.

– Но почему вы не позвали кого-нибудь на помощь?

– Чтобы заставить людей карабкаться ко мне наверх, когда они и так из сил выбиваются? Ни за какие коврижки! Дело-то пустячное. Если бы кто-нибудь заставил меня лезть в гору только потому, что он поскользнулся, я бы помог ему, как полагается, выбраться из грязи, ну а потом дал бы ему такого подзатыльника, что он снова окунулся бы в нее. К тому же я был уверен, что кто-нибудь обязательно изберет мой путь.

– О, вы справитесь, – воскликнула она, повторяя любимое выражение Дэла Бишопа. – Вы справитесь в этой стране!

– Черт возьми! – отозвался он, взваливая на спину свой тюк и снова пускаясь бодрым шагом в путь. – По крайней мере, отдохнул хорошенько.

Тропинка спускалась по крутому болотистому склону к берегу реки. Тощая сосенка была перекинута над кипящей пеной и, изгибаясь посредине, касалась воды. Течение ударялось о суживающийся к верхушке ствол и ритмически раскачивало его; ноги нагруженных пешеходов содрали с дерева кору, а вода окончательно отполировала его. Этот шаткий мост тянулся на восемьдесят футов, на каждом шагу угрожая гибелью переправлявшимся золотоискателям. Фрона ступила на него, почувствовала, как он колеблется под ее ногами, услышала рев воды, увидела бешеное течение и отшатнулась. Она развязала шнурки ботинок и стала с преувеличенным старанием завязывать их. В это время из лесу показалась толпа индейцев, направлявшихся по болотистой полосе к реке. Трое или четверо мужчин шли впереди, за ними следовало много женщин, сгибавшихся под тяжестью объемистых тюков, а сзади тащились дети, нагруженные сообразно своему возрасту, и с полдюжины собак, с трудом тянувших, высунув язык, свою поклажу.

Мужчины искоса посмотрели на нее, и один из них сказал что-то вполголоса. Фрона не расслышала что именно, но хихиканье, раздавшееся вслед за этим, заставило ее покраснеть до корней волос и сказало ей гораздо больше, чем сделали бы это слова. Лицо ее горело, она чувствовала себя униженной в собственных глазах, но продолжала делать вид, будто ничего не замечает. Вожак группы отступил в сторону, а все остальные, поодиночке, строго соблюдая очередь, стали переправляться на другой берег.

На середине сосны, там, где ствол касался воды, тяжесть их тел и тюков пригибала его еще ниже, и ноги людей по самую щиколотку погружались в холодный быстрый поток. Но даже маленькие дети без малейшего колебания прошли по стволу, а за ними то же самое проделали упиравшиеся и визжавшие собаки, которых понукал индеец, замыкавший шествие. Когда последнее животное очутилось на другом берегу, он обернулся к Фроне.

– Там проезжий дорога, – сказал он, указывая в сторону горы, – твой лучше ходил проезжий дорога. Много дальше, много лучше.

Но она отрицательно покачала головой и подождала, пока он не переправится на другой берег. Ибо она чувствовала, что тут задета не только ее личная гордость, но и гордость всей ее расы, и эта последняя говорила в ней настолько сильнее страха, насколько сама раса значила больше, чем ее личность. Итак, она поставила ногу на ствол и под взглядами людей чужой расы прошла через белую клокочущую пену.

На краю тропы Фрона увидела человека, который сидел и плакал. Его нескладно увязанный тюк валялся на земле. Одна нога была раздута и девушка заметила, что она окровавлена и сильно распухла.

– В чем дело? – спросила она, останавливаясь перед ним.

Он взглянул сперва на нее, затем вниз, в мрачное ущелье, где река Дайя серебряной лентой прорезала суровую мглу. Слезы все еще застилали его глаза, он всхлипывал.

– Ну, в чем же дело? – повторила она. – Не могу ли я чем-нибудь помочь вам?

– Нет, – ответил он, – чем же? Ноги мои изранены, спина отказывается служить, и сам я окончательно выбился из сил. Чем же вы можете тут помочь?

– Ну, – рассудительно ответила Фрона, – уверяю вас, что дело могло бы обстоять хуже. Подумайте о тех, кто только что высадился на берег. Им придется затратить десять дней, а то и две недели, чтобы дотащить свой багаж до того места, где мы находимся сейчас.

– Но мои товарищи бросили меня и ушли, – простонал он, как бы взывая к ее сочувствию. – Я остался один и чувствую, что не способен сделать ни одного шага дальше. Подумайте только! Ведь у меня жена и дети. Я оставил их там, в Штатах. О, если бы они увидели меня в этом состоянии. Я не могу вернуться к ним, я не в силах двинуться дальше. Это безнадежно! Я не вынесу такой каторжной жизни. Для нее надо родиться битюгом, а не человеком. Я умру, наверное умру, если стану так надрываться. О, что мне делать, что мне делать?

– Почему же ваши товарищи бросили вас?

– Потому что я оказался слабее их, потому что я не мог переносить таких тяжестей и делать такие переходы, как они. Они высмеяли меня и бросили здесь.

– Вам никогда не приходилось делать подобных вещей раньше?

– Н-нет.

– Вы выглядите здоровым и крепким. Сколько в вас весу, сто шестьдесят пять фунтов, должно быть?

– Сто семьдесят, – уточнил он.

– С виду не скажешь, чтобы вы когда-нибудь сильно хворали. Надеюсь, вы не страдаете каким-нибудь физическим недостатком?

– Н-нет.

– А кто ваши товарищи? Старатели?

– Никогда в жизни не занимались этим делом. Я служил с ними на одном предприятии. Вот потому-то мне так и обидно, понимаете ли. Столько лет мы знаем друг друга, и так бросить меня и уйти, потому что я оказался слабее их!

– Друг мой, – Фрона сознавала, что говорит во имя достоинства своей расы, – вы ничуть не слабее их. Вы можете работать и переносить такие же тяжести, как они. Но вы слабы духом. Вы не можете работать, как лошадь, потому что вы не хотите этого. Такие люди не нужны Северу. Он требует сильных мужей, сильных не телом, а духом. Физическая сила в счет не идет. Возвращайтесь домой, в Штаты. Нам вы не нужны. Здесь вы погибнете, и что станется тогда с вашей женой и малютками? Вот вам мой совет: продайте свое снаряжение и возвращайтесь обратно. Через три недели вы будете уже дома. Прощайте.

Она прошла через Овечью стоянку. Где-то в горах давление подземных вод сдвинуло мощный ледник. Он сполз вниз, наполнив скалистое ущелье тысячами тонн льда и воды. Залитая этим потоком тропа покрылась скользкой корой. Люди в полном унынии рылись среди опрокинутых палаток и в ямах для сохранения провизии. Но в некоторых местах они работали с лихорадочной поспешностью, и их напряженные сильные фигуры, вырисовывавшиеся у края дороги, молчаливо свидетельствовали о том, как горячо кипит работа. Ледяной поток продолжал катиться беспрерывной струей. Люди опускали свои тюки на выступы камней, проворно уклонялись от него, стараясь перевести дух, и снова принимались за тяжелый труд.

Полуденное солнце заливало светом каменную вершину Весов. Лесная сень отказалась от борьбы, и голые скалы дышали головокружительным зноем. По обеим сторонам выступали обледенелые, голые ребра земли, суровые в своей наготе. А над всем этим поднималась громада обветренного бурями Чилькута. По его суровым, изодранным склонам тянулась тонкая струйка людей. Но струйке этой не было конца. Она вытекала из крайних групп низкорослого кустарника, внизу перерезала темной чертой ослепительную полосу льда и извивалась мимо Фроны, которая завтракала у края дороги. Затем она поднималась по крутизне, становясь все тоньше и незаметнее, кружась и изгибаясь, точно колонна муравьев, и наконец бесследно исчезала за хребтом перевала. Пока Фрона наблюдала движение этой живой реки, Чилькут окутался крутящимся туманом, быстрыми облаками, и на выбивающихся из сил пигмеев налетела снежная вьюга. Дневной свет померк, и на землю спустился глубокий мрак. Но Фрона знала, что где-то там беспрерывная лента муравьев, карабкаясь и цепляясь руками и ногами, по-прежнему пробивает себе путь к вершине.

Эта мысль заставляла ее трепетать от восторга, гордиться этим извечным стремлением человека к господству. И она решительно вступила в вереницу людей, которые выходили из клубов вихря внизу и тонули в снежном смерче наверху.

Подгоняемая вьюгой, она проникла в ущелье, сдирая кожу с рук, спустилась по вулканическим обломкам могучего прародителя Чилькута и вышла на суровый берег озера, которое образовалось в выемке кратера. Озеро злобно бурлило и выбрасывало белые шапки пены. Сотни людей стремились переправиться на другой берег, но лодок нигде не было видно. Рахитичный скелет из палок, обтянутый просмоленной парусиной, покоился на скалах. Фрона разыскала владельца этого сооружения, добродушного молодого парня, с живыми черными глазами и выдающимися скулами. Да, он и есть перевозчик, но на сегодня он покончил с работой. Слишком бурно для переправы. Обычно он берет по двадцати пяти долларов с пассажира, но сегодня он вообще не намерен никого перевозить. Разве она не расслышала? Сегодня слишком бурно. Да, вот именно поэтому.

– Но ведь мне вы не откажете? – спросила она.

Он покачал головою и бросил взгляд на озеро.

– Там дальше еще неспокойнее, чем здесь у берега. Даже большие деревянные лодки не справятся в такую непогоду. Последнюю, которая пыталась перебраться на ту сторону с партией носильщиков, прибило к западному берегу. Это произошло на наших глазах, и так как оттуда нет дороги по берегу озера, то им придется торчать там, пока буря не утихнет.

– Но этим людям все-таки лучше, чем мне. Мое снаряжение находится в Счастливом лагере, а здесь мне, пожалуй, будет не совсем удобно ночевать. – Фрона очаровательно улыбнулась. Но в улыбке этой не было и намека на женскую беспомощность, взывающую к силе и великодушию мужчины. – Подумайте и перевезите меня.

– Нет.

– Я заплачу вам пятьдесят долларов.

– Говорю вам – нет.

– Но, право, я нисколько не боюсь.

Глаза парня сердито засверкали. Он резко обернулся к ней, но внезапно промелькнувшая мысль помешала ему произнести слова, готовые сорваться с языка. Фрона поняла вдруг, что задела неосторожным намеком самолюбие юноши, и открыла рот, чтобы объясниться. Но сообразив, что это, пожалуй, единственный способ добиться желанной цели, она вовремя спохватилась и промолчала. Они стояли, подавшись всем телом в сторону ветра, как делают это моряки на палубе во время качки, и твердо смотрели друг другу в глаза. Волосы его мокрыми завитками прилипли ко лбу, Фронины же развевались длинными прядями и яростно хлестали ее по лицу.

– Ну, так едем! – Он сердитым движением спустил лодку на воду и всунул весла в уключины. – Влезайте! Я перевезу вас, но совсем не ради ваших пятидесяти долларов. Вы заплатите обычную цену, и дело с концом.

Порыв ветра подхватил легкую скорлупу и отбросил ее на несколько десятков футов лагом. Пена залила лодку колючим дождем, и Фрона сразу же принялась работать черпаком.

– Нас, кажется, относит к берегу, – прокричал он, берясь за весла. – Это будет неприятно… для вас. – Он сердито посмотрел на нее.

– Нет, – поправила она, – это будет очень неприятно для нас обоих. Провести ночь без палатки, без одеял, без огня, брр… Но я уверена, что нас не прибьет к берегу.

Она вышла из лодки на мокрые камни и помогла ему вытащить брезентовое суденышко и вылить из него воду. С обеих сторон поднимались лишь голые скалы. Мягкий снег крупными хлопьями покрывал все вокруг, и в сгущающейся темноте можно было с трудом разглядеть несколько залитых водою ям для хранения припасов.

– Вы хорошо сделаете, если поторопитесь, – посоветовал он девушке, благодаря ее за помощь и снова спуская лодку на воду. – Отсюда до Счастливого лагеря две мили по тяжелой дороге. До самого места не наберешь и охапки хвороста. Поторапливайтесь. До свиданья.

Фрона пожала ему руку.

– Вы славный малый, – сказала она.

– О, пустяки, – ответил он, с лихвой возвращая ей рукопожатие. Лицо его выражало искреннее восхищение.

Десяток палаток мрачно держались на своих колышках у опушки строевого леса, перед Счастливым лагерем. Утомленная за день, Фрона переходила от палатки к палатке. Мокрое платье тяжело облегало ее усталое тело, а ветер жестоко хлестал ее, налетая то с одной, то с другой стороны. Проходя мимо одной из палаток, она услышала вдруг изощренную ругань и решила, что так браниться может только Дэл Бишоп. Но, заглянув внутрь, Фрона убедилась, что ошиблась, и пошла дальше. Пространствовав таким образом довольно долгое время, она дошла до последней палатки. Бишопа нигде не было. Девушка отвязала полу и заглянула внутрь. Трескучая свеча освещала единственного обитателя, который, стоя на коленях, усердно раздувал огонь в маленькой дымящей юконской печурке.

Глава IV

Фрона развязала завязки, соединявшие внизу полы палатки, и вошла внутрь. Человек продолжал раздувать огонь, не замечая ее присутствия. Фрона кашлянула, и он поднял на нее покрасневшие от дыма глаза.

– Ладно, – произнес он довольно небрежным тоном. – Закрепите полы и устраивайтесь поудобнее. – Затем снова вернулся к своей нелегкой задаче.

«Нечего сказать, гостеприимно», – заметила она про себя, подчиняясь его приказанию и подходя к печке.

У огня лежала груда карликовых сосен, узловатых, сырых и распиленных сообразно размерам печурки. Фрона хорошо знала эту породу, которая ползет, извивается между скал, закрепляясь корнями в скудной почве отложений аллювиального периода, и, не в пример своему древесному прототипу, редко поднимается больше фута над землей. Фрона заглянула в печку, увидела, что там пусто, и набила ее мокрыми сучьями. Хозяин палатки поднялся на ноги, откашливаясь от дыма, который забрался ему в легкие, и одобрительно кивнул ей. Отдышавшись, он сказал:

– Сядьте и посушите свое платье. Я займусь ужином.

Он поставил на передний выступ печки кофейник, вылил в него всю воду из ведра и вышел из палатки, чтобы принести еще. Лишь только фигура его скрылась, Фрона взялась за свой дорожный мешок, и, когда он снова вошел в палатку, она была уже в сухой юбке и выжимала только что снятую мокрую одежду. Пока он рылся в ящике для провизии, доставая оттуда тарелки, вилки и ножи, она натянула кусок веревки между шестами палатки и повесила свою юбку сушиться. Тарелки оказались грязными, и он наклонился, чтобы перемыть их, а она тем временем, повернувшись к нему спиной, быстро переменила обувь. Она еще с детства помнила, как важно, чтобы ноги во время пути были в хорошем состоянии. Фрона поставила свои мокрые ботинки на груду дров за печкой и надела вместо них пару мягких, изящных мокасин индейской работы. Огонь в печке разгорелся, и она с удовольствием почувствовала, как белье начинает высыхать и согреваться на ее теле.

Все это время никто из них не произносил ни слова. Владелец палатки не только молчал сам, он был, по-видимому, так сильно поглощен своим делом, что слова объяснения замирали на устах у Фроны. Ей казалось, что он просто не расслышит их. По тому, как он держал себя, можно было подумать, что появление одинокой молодой женщины, просящей гостеприимства в бурную ночь, для него вполне обычное явление. С одной стороны, это нравилось ей, но с другой – немного беспокоило, потому что она не знала, чем объяснить такое отношение. Она чувствовала в этом какую-то предвзятость и не могла понять, в чем она. Несколько раз Фрона открывала рот, чтобы заговорить, но он, казалось, был так далек от мысли о ней, что она тотчас же отказывалась от своего намерения.

Вскрыв топором жестянку солонины, он поджарил несколько толстых ломтей мяса, затем отставил сковородку и вскипятил кофе. Из ящика для провизии он извлек половину холодного зачерствелого яблочного пирога, неодобрительно посмотрел на него, бросил быстрый взгляд на Фрону и решительным движением вышвырнул испорченный пирог за дверь. Затем высыпал из мешка на походную скатерть сломанные, искрошившиеся морские сухари, обильно пропитанные дождем и превратившиеся в мягкую, рыхлую массу грязновато-белого цвета.

– Вот все, что у меня есть в смысле хлеба, – пробормотал он, – но все-таки усаживайтесь и давайте насыщаться.

– Одну минуту… – и прежде чем он успел что-нибудь возразить, Фрона высыпала морские сухари на сковородку, поверх сала и свинины. Затем она подлила туда немного воды и поставила все это на огонь. Когда кушанье закипело и задымилось, она нарезала кусочками солонину и смешала ее с соусом, затем густо посолила и поперчила варево, от которого поднимался аппетитный запах.

– Должен сознаться, что это превкусная штука, – сказал он, держа тарелку на коленях и с жадностью уплетая произведение Фроны. – Как называется это блюдо?

– Сломгеллион, – коротко ответила она, и трапеза продолжалась в молчании.

Фрона помогла ему заварить кофе, внимательно изучая в то же время его внешность. Лицо его отнюдь нельзя было назвать неприятным, напротив, оно говорило о силе, силе скорее потенциальной, чем активной, мысленно добавила она. Наверное, студент, продолжала свои наблюдения Фрона. Она встречала немало студентов в Штатах и приучилась различать в их глазах следы утомления, вызванного ночными занятиями при свете керосиновой лампы. Эти следы усталости она подметила теперь и в глазах своего хозяина. Карие глаза, решила она, и красивые мужественной красотой. Но, накладывая себе снова на тарелку сломгеллиона, она с удивлением заметила, что глаза у него не карие, а скорее орехового цвета. И тут же подумала, что при дневном свете, когда глаза эти не утомлены, они должны казаться серыми или даже серо-голубыми. Она хорошо знала этот оттенок: такие же точно глаза были у одной ее товарки и самой близкой подруги.

Волосы у него были каштановые. Они отливали при свете свечи золотом и чуть-чуть завивались, точно так же, как и рыжеватые усы. Гладко выбритое лицо его было прекрасно очерчено и дышало мужеством. Сначала ей показалось, что его немного портят слегка ввалившиеся щеки, но, окинув взглядом хорошо сложенную, гибкую, мускулистую фигуру с сильной грудью и широкими плечами, она легко примирилась с этим недостатком. Во всяком случае, эти впадины не свидетельствовали об истощении – вся его фигура служила этому живым опровержением, – а скорее указывали на то, что он не подвержен греху чревоугодия. Рост – пять футов девять дюймов, определила она по гимнастическому опыту, а возраст – между двадцатью пятью и тридцатью, хотя, вернее, ближе к первой цифре.

– Одеял у меня мало, – отрывисто произнес он, высушивая свою чашку и ставя ее на ящик с провизией. – Я жду своих индейцев с озера Линдерман не раньше завтрашнего утра, а эти молодцы забрали все мои вещи, кроме нескольких мешков муки и лагерного снаряжения. Впрочем, у меня есть пара толстых ульстеров, которые прекрасно заменят нам одеяла.

Он повернулся к ней спиной, словно не ожидал ответа, и развязал завернутый в клеенку сверток одеял. Затем вытащил из бельевого мешка два ульстера и бросил их на одеяло.

– Вы, должно быть, опереточная актриса?

Он задал этот вопрос, по-видимому, без всякого интереса, как бы для того, чтобы поддержать разговор, и с таким видом, точно заранее знал, каков будет стереотипный ответ. Но для Фроны эти слова прозвучали как пощечина. Она вспомнила филиппику Нипузы против белых женщин, которые являлись в эту страну, и только тут поняла всю двусмысленность своего положения и причину его небрежного обращения.

Но он, не дожидаясь ее ответа, заговорил снова.

– Прошлой ночью у меня ночевали две опереточные звезды, а третьего дня – целых три. Правда, тогда у меня было больше постельных принадлежностей. К несчастью, эти дамы обладают удивительной способностью терять свои вещи, хотя должен сказать, что мне еще ни разу не удавалось найти на дороге потерянный кем-либо багаж. И все они – звезды первой величины, я еще ни разу не встречал между ними ни одной дублерши или хористки – нет, нет, ни одной. Вы, должно быть, тоже звезда?

Чересчур горячая кровь залила щеки Фроны, и это заставило ее еще больше разозлиться на него. Она была уверена в том, что умеет владеть собой, но все же боялась, чтобы эта краска не внушила ему мысль о смущении, которого она не испытывала на самом деле.

– Нет, – ответила она холодно, – я не опереточная актриса.

Он молча сложил по одну сторону печки несколько мешков муки, сделав из них основание постели. Затем проделал то же самое с остальными мешками, сложив их по другую сторону печки.

– Но вы все же из актрис, – настойчиво повторил он, с нескрываемым презрением произнося слово «актриса».

– К сожалению, я совсем не актриса.

Он выронил одеяло, которое складывал в этот момент, и выпрямился. До этой минуты он лишь мимоходом скользил по ней взглядом, но, услышав этот ответ, внимательно осмотрел девушку с головы до ног и с ног до головы, не упуская ни одного дюйма, ни единой подробности ее платья и прически. Он проделал это обстоятельно, без всякой торопливости.

– О, прошу прощения, – резюмировал он результаты своего осмотра и снова уставился на нее. – В таком случае вы очень безрассудная женщина, мечтающая о богатстве и закрывающая глаза на опасности, которыми грозит вам это путешествие. Только два сорта женщин встречаются в этих краях. Одни пользуются уважением в качестве жен и дочерей, а другие совсем не пользуются уважением. Ради приличий они называют себя кафешантанными певицами, опереточными звездами, а мы из вежливости делаем вид, что верим этому. Да, да, это так. Не забывайте, что женщины, попадающие сюда, в результате обязательно примыкают к первым или вторым, середины не бывает, и те, кто думает удержаться на ней, обречены на неудачу. Вот потому-то я и сказал, что вы очень, очень безрассудная девушка и вам лучше всего вернуться обратно, пока еще не поздно. Если вы согласитесь принять услугу от незнакомого человека, я готов ссудить вас деньгами на обратный переезд в Штаты и дать вам проводника-индейца до Дайи.

Фрона раза два пыталась перебить его, но он всякий раз повелительным жестом заставлял ее молчать.

– Благодарю вас, – заговорила она наконец, но он снова перебил ее.

– О, не за что, не за что.

– Благодарю вас, – повторила она, – но дело в том, что вы немного… ошиблись. Я пришла сюда прямо с Дайи и рассчитывала найти в Счастливом лагере носильщиков со своим багажом. Они вышли на несколько часов раньше меня, и я понять не могу, каким образом мне удалось опередить их. А впрочем, нет, догадываюсь. Сегодня днем буря прибила одну лодку к западному берегу озера Кратер, должно быть, они-то как раз и были в ней. Вот почему мы разошлись. Что касается моего возвращения в Штаты, то я, конечно, очень благодарна вам за любезное предложение, но в Даусоне живет мой отец, которого я не видела уже три года. Кроме того, я прошла за сегодняшний день весь путь от Дайи, очень устала и хотела бы немного отдохнуть. Поэтому, если вы не откажете мне в дальнейшем гостеприимстве, я лягу.

– Но это немыслимо! – Он оттолкнул ногой одеяло, опустился на мешки с мукой и в полном смущении уставился на девушку.

– Нет ли… нет ли в других палатках женщин? – нерешительно спросила она. – Мне не попалось ни одной, но, быть может, я проглядела.

– Здесь были муж с женой, но они двинулись дальше сегодня утром. Нет. Других женщин вы не найдете, если… если не считать двух или трех в одной палатке, но… но это вас все равно не устроит.

– Неужели вы думаете, что я побоюсь воспользоваться их гостеприимством? – горячо спросила она. – Ведь вы сказали, что это женщины.

– Но, говорю вам, что это не подойдет, – рассеянно ответил он, устремив взгляд на натянутую парусину палатки и прислушиваясь к реву бури. – В такую ночь невесело остаться под открытым небом. А все другие палатки битком набиты, – продолжал он рассуждать вслух. – Я случайно знаю это. Они забрали внутрь все припасы, хранившиеся в ямах, чтобы уберечь их от дождя, и теперь там негде повернуться. К тому же им пришлось приютить с десяток других путников, которых буря застигла по дороге. Двое или трое просили меня укрыть их на ночь, если им не удастся устроиться в другом месте. Очевидно, они устроились, потому что я больше не видел их. Но это совсем не значит, что вы найдете еще где-нибудь свободный угол. И, во всяком случае…

Он беспомощно умолк. Положение становилось все более тягостным.

– Смогу ли я добраться сегодня ночью до Глубокого озера? – спросила Фрона, забыв посочувствовать ему, и тут же, заметив свою оплошность, расхохоталась.

– Но не можете же вы переправиться через реку в темноте, – сказал он. Ее веселый смех заставил его нахмуриться. – А по дороге нет ни одной стоянки.

– Вы боитесь? – спросила она с легкой насмешкой.

– Не за себя.

– Ну, в таком случае, я могу ложиться.

– А я, пожалуй, посижу и буду поддерживать огонь, – предложил он после маленькой паузы.

– Вздор! – воскликнула она. – Как будто это спасет ваш дурацкий жалкий кодекс приличий. Мы находимся за пределами цивилизации. Это путь к полюсу. Ложитесь спать.

Он пожал плечами в знак того, что сдается.

– Ладно. Что же мне теперь делать?

– Прежде всего помогите мне приготовить постель. Вы положили мешки поперек. Благодарю вас, сэр, но мои кости и мускулы еще не совсем утратили чувствительность. Так… Поверните-ка их вот сюда.

Подчиняясь ее указаниям, он уложил мешки в длину двумя рядами. В середине образовалась неудобная выемка, из которой торчали узлы мешков, но она примяла их несколькими ударами обуха топора и таким же манером сгладила края выемки. Затем, сложив втрое одно из одеял, она закрыла им длинную щель.

– Гм, – заметил он, – теперь я понимаю, почему мне так плохо спалось до сих пор. Вот это другое дело. – И он проворно проделал ту же процедуру со своими мешками.

– Видно, что вы не привыкли странствовать в этих краях, – заявила ему Фрона, расстилая верхнее одеяло и усаживаясь на нем.

– Возможно, – ответил он. – А вы-то сами много ли знаете об этой кочевой жизни? – проворчал он минуту спустя.

– Достаточно, чтобы уметь приспособляться к ней, – неопределенно ответила она, отбрасывая от печки высохшие поленья и заменяя их сырыми.

– Прислушайтесь-ка. Вот так буря, – сказал он, – погода все ухудшается, хотя хуже придумать трудно.

Палатка содрогалась под напором ветра, парусина глухо гудела при каждом новом порыве бури, а снег и дождь барабанили над головою, точно град пуль и разгаре битвы. В минуты затишья они слышали, как вода шумными потоками стекала по боковым стенкам. Он потянулся и с любопытством коснулся рукою мокрой крыши. Целый водопад тотчас же хлынул из этого места и залил ящик с провизией.

– Не делайте этого! – воскликнула Фрона, вскакивая на ноги. Она приложила палец к мокрому пятну и провела им, плотно прижимая к полотну, до боковой стенки. Течь тотчас же прекратилась. – Никогда не делайте этого, – с упреком сказала она.

– Черт возьми! – ответил он. – Ведь вы прошли сегодня весь путь от Дайи сюда. Неужели вы не устали?

– Немножко, – откровенно созналась она, – и спать хочется смертельно. Покойной ночи, – пожелала она ему через несколько минут, с наслаждением вытягиваясь под теплым одеялом. Однако через четверть часа она снова окликнула своего хозяина. – Послушайте, вы еще не спите?

– Нет, – глухо прозвучал его голос из-за печки. – В чем дело?

– Вы накололи лучинок?

– Лучинок? – переспросил он сонным голосом. – Каких лучинок?

– Чтобы развести утром огонь, разумеется. Встаньте-ка и наколите.

Он беспрекословно повиновался, но прежде чем он успел справиться с этим делом, она заснула.

Когда Фрона открыла глаза, в воздухе стоял уже аромат неизменной свинины. Наступил день, и с ним утихла буря. Омытое солнце заливало радостным сиянием затопленный дождем пейзаж и заглядывало внутрь палатки через широко раскрытые полы. Повсюду уже кипела работа, и группы людей проходили мимо с тюками на спинах. Фрона повернулась на бок. Завтрак был уже готов, и хозяин ее, поставив грудинку и жареную картошку в печку, подпирал в этот момент двумя поленьями ее открытые дверцы.

– С добрым утром, – приветствовала она его.

– И вас также, – ответил он, поднимаясь на ноги и берясь за ведро. – Я не спрашиваю, хорошо ли вы спали, потому что уверен в этом.

Фрона рассмеялась.

– Я пойду за водой, – продолжал он, – и надеюсь, что к моему возвращению вы будете уже готовы к завтраку.

После завтрака, греясь на солнце, Фрона издали увидела на дороге знакомую группу людей, огибавших ледник со стороны озера Кратер. Она захлопала в ладоши.

– А вот мои вещи и с ними Дэл Бишоп. Воображаю, как он сконфужен своей неудачей. – Затем, обернувшись к молодому человеку и вскидывая на плечи свой дорожный мешок и фотографический аппарат, она сказала: – Итак, мне остается только попрощаться с вами и поблагодарить вас за любезность.

– О, не стоит, не стоит. Пожалуйста, не благодарите. Я сделал бы то же самое для всякой…

– Опереточной звезды.

Он с упреком посмотрел на нее.

– Я не знаю, как вас зовут, и не хочу даже спрашивать вас об этом.

– Ну, я не так скромна: я знаю, как вас зовут, мистер Вэнс Корлис! Я прочла ваше имя на пароходных ярлыках, разумеется, – пояснила она. – И буду очень рада, если вы навестите меня, когда будете в Даусоне. Меня зовут Фрона Уэлз. До свидания.

– Так Джекоб Уэлз ваш отец? – крикнул он вдогонку Фроне, которая легким шагом опускалась к тропе.

Она обернулась и утвердительно кивнула головой.

Дэл Бишоп не только не был сконфужен, но даже, как оказалось, нисколько не беспокоился о ней. Уэлзы никогда и нигде не пропадут, утешал он себя, укладываясь спать накануне вечером. Но все же он был зол, как черт, сказал он сам.

– Здравствуйте, – приветствовал он Фрону. – По лицу видно, что вы прекрасно провели эту ночь, а все по моей милости.

– Вы очень беспокоились обо мне? – спросила она.

– Беспокоился? О дочери Уэлза? Кто? Я? Ни капельки. Я был чересчур занят тем, чтобы выложить начистоту озеру Кратер, какого я о нем мнения. Не люблю я воду, вы это знаете. Она всегда норовит сыграть со мною какую-нибудь дурацкую штуку. Впрочем, я, конечно, совсем не боюсь ее. Эй вы, ребята! – крикнул он индейцам. – Наддайте пару! Нам нужно добраться к полудню до озера Линдерман.

«Фрона Уэлз», – повторял про себя Вэнс Корлис.

Все это происшествие казалось ему сном, и, чтобы рассеять свои сомнения, он еще раз обернулся и посмотрел вслед ее удаляющейся фигуре. Дэл Бишоп и индейцы уже скрылись из виду за выступом скалы. Фрона как раз огибала ее подножие. Солнце ярко освещало ее, и фигура ее отчетливо вырисовывалась в золотом сиянии на фоне сумрачных скал. Она махнула ему на прощание своим альпенштоком, обогнула утес и исчезла из виду. А Корлис, сняв шапку, все еще смотрел ей вслед.

Глава V

Положение, которое занимал Джекоб Уэлз, никак нельзя было бы назвать естественным. Он был торговцем-гигантом в стране, не знающей торговли, и, будучи сам зрелым продуктом девятнадцатого века, процветал в обществе, весьма близком по культурному уровню к вандалам. Став крупнейшим промышленником и могущественным монополистом, он господствовал над сборищем самых независимых людей из всех, когда-либо стекавшихся в одно место с четырех концов земного шара. И, тем не менее, это был самый обыкновенный человек. Воздух земли впервые ворвался в его легкие среди прерий на берегах Лаплаты. Над головой его сияла синева небес, а зеленая трава ласково прижималась к его нежному обнаженному тельцу. Первое, что он увидел, были нерасседланные лошади, с удивлением созерцавшие это чудо. Ибо его отец-траппер только что перед этим свернул с дороги, чтобы дать жене спокойно разрешиться от бремени. Через час-другой оба они – вернее, все трое – были уже в седле и догоняли своих товарищей трапперов. Родители ребенка не отказались от охоты и не потеряли даром времени; утром мать его уже готовила завтрак над походным костром и до заката не сходила с лошади, проделав за этот день пятьдесят миль верхом.

Этот миссионер экономического Евангелия, своего рода коммерческий апостол Павел, проповедовал догматы силы и целесообразности. Веруя в естественные права человека и будучи сам сыном народа, он заставлял всех подчиняться своей самодержавной власти. Правление Джекоба Уэлза, в интересах Джекоба Уэлза и народа, осуществляемое исключительно Джекобом Уэлзом, – таков был его неписаный символ веры. Опираясь исключительно на собственные силы, он расширял свои владения до тех пор, пока они не поравнялись размерами с десятком римских провинций. По его указу население то и дело переливалось из конца в конец на территории, насчитывавшей свыше ста тысяч квадратных миль, и города возникали и исчезали по мановению его руки.

Отец его, траппер, происходил из здоровой валлийской семьи, которая перебралась из густонаселенных восточных штатов в штат Огайо, когда тот еще только начинал заселяться. Мать же его была дочерью ирландских эмигрантов, поселившихся на озере Онтарио. Таким образом, он с обеих сторон унаследовал склонность к кочевой жизни, стремление вечно передвигаться с места на место и любовь к рискованным предприятиям. В первый год своей жизни, еще не научившись ходить, Джекоб Уэлз изъездил на лошади тысячи миль по пустынным прериям и зимовал в охотничьей хижине на верховьях Северной Красной реки. Его первой обувью были мокасины, первым лакомством – олений жир. Его первые обобщения сводились к тому, что мир состоит из огромных пустынь и белых пространств и населен индейцами и белыми охотниками, как его отец. Город – это группа шалашей, покрытых оленьими шкурами, фактория – центр цивилизации, а комиссионер – сам всемогущий Господь Бог. Реки и озера существуют главным образом для того, чтобы люди могли переправляться по воде. Вот почему горы, назначения которых он не понимал, смущали мальчика. Однако он отнес их в своей классификации к области необъяснимого и перестал ломать голову над этой тайной. Иногда люди умирают. Но мясо их не годится в пищу, а от кожи тоже нет никакого проку, может быть, потому, что она не обрастает мехом. Звериные шкуры, напротив, ценятся очень высоко, и, имея несколько тюков таких шкур, человек может завладеть миром. Животные созданы для того, чтобы человек мог убивать их и сдирать с них кожу. Для чего существуют люди, он не знал, хотя у него и мелькала смутная мысль, что они сотворены для комиссионера, скупающего меха.

С возрастом эти взгляды несколько видоизменились, но жизнь по-прежнему продолжала вызывать в юноше неистощимый запас наивных представлений и поражать его своими чудесами. Глаза его утратили свое детски удивленное выражение лишь после того, как он сделался вполне взрослым человеком и изъездил половину городов Соединенных Штатов. Только тут в его взгляде впервые появилась острая проницательность и сметливость. Познакомившись еще в детстве с городской жизнью, он пересмотрел свои синтетические обобщения и заново переработал их. Люди, живущие в городах, отличаются изнеженностью. Они не умеют определять без компаса страны света и легко сбиваются с пути в открытом месте. Вот поэтому-то они и предпочитают жить в городах. Боясь простуды и темноты, они спят в закрытых помещениях и запирают на ночь свои двери на замок. Городские женщины нежны и красивы, но они не способны проходить целый день на лыжах. Все горожане чересчур много говорят – вот почему они так часто лгут и лучше работают языком, чем руками. Наконец, в городах существует новая человеческая сила, так называемый «блеф». Человек, замышляющий «блеф», должен быть непоколебимо уверен в его успехе, иначе расплата неминуема. «Блеф» штука замечательная, но пользоваться им следует с осторожностью.

Позднее, живя главным образом среди лесов и гор, Джекоб Уэлз убедился, однако, что города не так уж плохи и что человек и в городе может сохранить в себе достоинство мужчины. Привыкнув к борьбе с силами природы, он почувствовал желание вступить в экономическую борьбу с силами социальными. Короли рынка и биржи вызывали в нем восхищение, но не подавляли его своим величием. Он изучал их, стараясь постигнуть тайну их могущества. А впоследствии, как бы признав окончательно, что и в Назарете можно найти кое-что хорошее, он в полном расцвете сил женился на городской девушке. Но влечение к неизведанному не утихало в душе Джекоба Уэлза, а бродячая кровь толкала его вперед, пока он не снялся, наконец, с места вместе с женой и не двинулся на север. И там, на берегу Дайи, у опушки леса, Джекоб Уэлз выстроил большую бревенчатую факторию. В этой суровой стране, достигнув полной зрелости, он выработал, наконец, правильный взгляд на вещи и обобщил явления социальной жизни, как обобщил уже раньше явления природы. Он нашел, что в области социальных явлений не существует ничего такого, что не могло бы быть выражено на языке природы. В основании тех и других лежат одни и те же принципы, одни и те же истины проявляются в них. Соревнование – вот тайна, управляющая миром. Борьба – вот закон и фактор прогресса. Мир создан для сильных, и только сильным суждено наследовать его – в этом вечная справедливость. Быть честным – значит быть сильным. Грех есть проявление слабости. Надуть честного человека нечестно, но надуть плута – это значит поразить его мечом правосудия. У первобытного человека сила заключена в руке, у современного – в мозгу. Но, хотя поле битвы изменилось, борьба осталась той же. Как и в старину, люди продолжают бороться за обладание землей и пользование ее благами. Но меч уступил место бухгалтерским книгам, закованный в латы рыцарь – изящно одетому промышленному королю, и центр государственной политической власти перенесся в резиденции бирж. Силой воли современный человек обуздал в себе дикого зверя. Неподатливая земля покорилась его власти. Мозг оказался могущественнее физической силы. Человек с развитым мозгом сумел подчинить себе первобытный мир.

Джекоб Уэлз не был образованным человеком в общепринятом смысле. К грамоте, которой мать научила его при свете лагерных костров и свечи, он добавил кое-какие знания, почерпнутые из случайно прочитанных книг. Эти знания отнюдь не обременяли его мозга, тем не менее в книге фактов, которую развертывала перед ним жизнь, он умел разбираться как нельзя лучше, и его ясный ум всегда отличался той трезвостью и проницательностью, которыми наделяет человека только тесная связь с землей.

Итак, много лет назад Джекоб Уэлз перевалил через Чилькут и исчез в великом неизвестном. Год спустя он снова вынырнул на свет божий близ русских миссий, лепившихся в устье Юкона у Берингова моря. Он прошел три тысячи миль по реке, перевидал немало любопытного и был полон великих проектов. Но Джекоб Уэлз на время прикусил язык и взялся за работу, не проронив никому ни слова о своих широких планах. И вот однажды у топких берегов реки, близ форта Юкона, раздался дерзкий свист ветхого колесного парохода, пославшего вызывающий привет полуночному солнцу. Это было великолепное предприятие; о том, как его удалось осуществить, мог рассказать один Джекоб Уэлз. Но, начав с невозможного и преодолев его однажды, он стал заводить пароход за пароходом и нагромождать одно предприятие на другое. На протяжении многих тысяч миль по реке и прилегающим местностям рассыпались выстроенные им фактории и торговые товарные склады. Он вложил в руки туземцев топор белого человека, и в каждом селении и между селениями выросли штабеля четырехфутовых дров для его пароходов. На одном из островков Берингова моря, в том месте, где река сливается с океаном, он основал большой распределительный пункт и выпустил в северную часть Тихого океана несколько больших океанских кораблей. Его конторы в Сиэтле и Сан-Франциско набирали целые армии конторщиков, чтобы как-нибудь поддерживать порядок и систему.

Люди хлынули в страну. Прежде голод быстро выживал их оттуда, но теперь там был Джекоб Уэлз и его пищевые оклады, и они смело оставались зимовать в стране льдов и рылись в промерзлой земле, ища золото. Он поддерживал их, снабжал припасами и записывал их в книги компании. В далекие дни Полярного голода его пароходы перевозили их по Койокуку. Повсюду, где только можно было ожидать прибыли, он воздвигал товарные склады и лавки. Вокруг них быстро вырастали города. Он открывал прииски, спекулировал и всячески расширял сферу своего влияния. Неутомимый, неукротимый, со стальным блеском в темных глазах, он поспевал одновременно всюду, сам входил во все. При открытии новой реки он оказывался впереди всех и в то же время хлопотал в арьергарде, подвозя золотоискателям припасы. В центрах он боролся с конкурентами, вступал в соглашения с компаниями, рассеянными по всему земному шару, и добивался льготных тарифов от крупных транспортных обществ. У себя же на Севере он торговал мукой, одеялами и табаком, строил лесопильные заводы, основывал городские поселения и производил разведки медной и железной руды и каменного угля. Заботясь о том, чтобы рудокопы были снабжены всем необходимым, он рыскал по всей Арктике, вплоть до Сибири, вывозя оттуда лыжи и меховую одежду туземного производства.

Вся страна опиралась, так сказать, на его плечи. Он заботился о ее нуждах, делал ее дело. Мимо его рук не проходила ни одна унция ее золота, ни одна открытка или вексель. Он был для нее одновременно и банком, и биржей, и он же отправлял и распределял ее корреспонденцию. Он не терпел конкуренции, запугивал хищнический капитал, надувал и разорял враждебные синдикаты. И, несмотря на все это, находил время и желание заботиться о своей полусироте-дочери, лелеять ее и подготовлять к тому положению, которое он создал для нее.

Глава VI

– Итак, капитан, я полагаю, вы согласны, что нам следует несколько преувеличить серьезность положения. – Джекоб Уэлз помог своему посетителю надеть меховое пальто. – Я, разумеется, не считаю его очень серьезным в данный момент, но эта мера, как мне кажется, поможет нам предупредить грозящие осложнения. Нам с вами не раз уже приходилось бороться с голодом. Прежде всего необходимо напугать народ, и напугать сейчас, пока еще не поздно. Выживите из Даусона пять тысяч, и остальные будут вполне обеспечены продовольствием. Пусть эти пять тысяч разнесут весть о голоде до Дайи и Скагуэя, и это избавит нас от нашествия пяти тысяч новичков, которые намерены переправиться сюда по льду.

– Совершенно верно. И вы можете рассчитывать на искреннее содействие полиции, мистер Уэлз. – Говоривший, седой плотный человек, с выразительным лицом и военной выправкой, поднял воротник пальто и взялся за ручку двери. – Благодаря вам последние партии новичков начинают уже распродавать свое снаряжение и покупают собак. Воображаю, что за Содом начнется на льду, когда река станет! А ведь каждый, кто продает здесь свою тысячу фунтов продовольствия и покидает Даусон, упрощает решение задачи, избавляя нас от одного пустого желудка и наполняя другой. Когда отправляется «Лаура»?

– Сегодня утром. Она увезет на себе триста человек, распродавших здесь свои припасы. Эх, если бы их было три тысячи!

– Святая правда. А кстати, когда вы ждете свою дочь?

– Со дня на день. – Глаза Джекоба Уэлза засветились теплым огоньком. – Надеюсь, вы не откажетесь пообедать с нами, когда она приедет. Да, кстати, приведите с собою вашу молодежь из казарм. Я не имею удовольствия лично знать их всех, но прошу вас передать им это приглашение от моего имени. Мне самому было не до развлечений, но теперь надо позаботиться, чтобы девочка не заскучала. Попасть в эту глушь прямо из Штатов и Лондона! Боюсь, как бы она не начала тосковать. Вы понимаете?

Джекоб Уэлз закрыл дверь, отодвинул свое кресло обратно к камину и положил ноги на решетку. Несколько секунд в мерцающем столбе воздуха перед ним трепетал девический образ, превратившийся постепенно в красивую женщину саксонского типа.

Дверь открылась.

– Мистер Уэлз, мистер Фостер послал меня узнать, должен ли он по-прежнему отпускать продовольствие по подписанным ордерам?

– Разумеется, мистер Смит. Только передайте ему, чтобы он сокращал требуемое количество наполовину. Если кто-нибудь предъявит ордер на тысячу фунтов, выдавайте пятьсот.

Он зажег сигару и снова откинулся на спинку своего кресла.

– Капитан Мак Грегор желает вас видеть, сэр.

– Попросите войти.

Капитан Мак Грегор вошел в комнату и остановился перед своим хозяином. Суровая рука Нового Света с детства тяготела над шотландцем. Но неподкупная честность отражалась в каждой черточке его лица, носившего печать горьких испытаний, а выдающаяся челюсть ясно предупреждала о том, что честность есть лучшая тактика для того, кто желал иметь дело с обладателем этой челюсти. Это предостережение не менее решительно подтверждали свернутый на сторону и переломанный нос и длинный шрам, пересекавший лоб и исчезавший в подернутых сединою волосах.

– Через час мы снимаемся с якоря, сэр, и я пришел за последними распоряжениями.

– Прекрасно. – Джекоб Уэлз, не вставая, повернулся вместе с креслом. – Капитан Мак Грегор!

– Есть!

– На эту зиму я собирался дать вам другое дело. Но потом раздумал и назначил вас на «Лауру». Вы не догадываетесь, почему?

Капитан Мак Грегор переступил с ноги на ногу, и тонкая усмешка зазмеилась в уголках его глаз.

– Ждете неприятностей, – проворчал он.

– Да, и лучшего выбора я не мог сделать. Мистер Белли даст вам подробные инструкции, когда вы явитесь на борт. Я же скажу только следующее: если нам не удастся выжать из этих мест достаточного количества народа, каждый фунт продовольствия в форте Юкон будет скоро расцениваться на вес золота. Поняли?

– Есть.

– Итак, прежде всего строжайшая экономия. Сегодня вы увезете с собой триста человек. Мы рассчитываем, что еще вдвое больше отправится вниз по реке, лишь только кончится ледостав. Вам придется прокормить в течение зимы тысячу человек. Посадите их на пайки – рабочие пайки – и заставьте поработать. Заготовка дров, по шести долларов за сажень. Складывать их нужно будет на берегу, в таком месте, куда легко могут пристать пароходы. Кто не работает, лишается пайка. Поняли?

– Есть.

– Тысяча человек легко может натворить кучу безобразий, если их не занять работой. Безобразий следует ожидать вообще. Следите за тем, чтобы они не грабили ям, где хранится продовольствие. Если начнутся беспорядки, исполните свой долг.

Капитан Мак Грегор мрачно кивнул головой. Руки его бессознательно сжались, а шрам на лбу побагровел.

– На льду зазимуют пять пароходов. Позаботьтесь о том, чтобы они не пострадали весной при вскрытии льда. Но прежде всего перенесите весь их груз в одну большую яму. Так вам легче будет охранять продовольствие от возможных покушений. Пошлите человека в форт Бурр и попросите мистера Картера прислать вам трех из его людей. Они не нужны ему. В Сёркл-Сити тоже немного дела. Спуститесь туда и возьмите половину людей мистера Бердуэлля. Они могут вам понадобиться. Среди этой компании найдется немало охотников побаловаться. С места в карьер возьмите их в ежовые. Помните: тот, кто стреляет первым, сохраняет свою шкуру. А главное, не спускайте глаз с продовольствия.

– И с оружия, – пробурчал капитан Мак Грегор, выходя из комнаты.

– Джон Мельтон – мистер Мельтон, сэр. Прикажете впустить?

– Послушайте, Уэлз, что это значит? – Джон Мельтон, словно разъяренный зверь, ворвался вслед за клерком, чуть не сбив его с ног. Он размахивал перед главой фирмы листом бумаги. – Прочтите-ка, что здесь написано.

Джекоб Уэлз бросил взгляд на лист и хладнокровно ответил:

– Тысяча фунтов продовольствия.

– Вот и я говорю то же самое, но малый, который орудует в вашем складе, заявил мне, что по этому ордеру я могу получить всего пятьсот фунтов.

– Он сказал правду.

– Но…

– В ордере обозначена тысяча фунтов, но в складе вам могут отпустить не больше пятисот.

– Позвольте, это ваша подпись? – забушевал Мельтон, суя ордер под самый нос Уэлзу.

– Моя.

– Так как же вы намерены поступить в таком случае?

– Дать вам пятьсот. А как намерены поступить вы?

– Откажусь принять их.

– Прекрасно. Вопрос решен. Нам не о чем больше разговаривать.

– Совершенно верно. Я не желаю больше иметь с вами дело. Я достаточно богат, чтобы переправить через Перевал свои собственные припасы. Так я и сделаю в будущем году. Наши деловые отношения прекращаются с этой минуты навсегда.

– Воля ваша. Я не возражаю. У меня хранится ваш вклад на триста тысяч долларов золотого песка. Ступайте к мистеру Этшелеру и заберите его.

Мельтон бессильно кипятился, не зная, на что решиться.

– Нельзя ли все-таки получить остальные пятьсот? Господи! Ведь я же заплатил за них. Неужели вы хотите, чтобы я подох с голоду?

– Послушайте, Мельтон, – Джекоб Уэлз сделал паузу, чтобы сбросить пепел с сигары. – О чем вы, собственно, хлопочете сейчас? Что вы хотите получить?

– Тысячу фунтов продовольствия.

– Для собственного желудка?

Король Бонанцы опустил голову.

– Вот именно. – Морщины резче обозначились на лбу Уэлза. – Вы хлопочете только о собственном желудке, а я забочусь о желудках двадцати тысяч.

– Но ведь вы же выдали вчера Тиму Мак Реди тысячу фунтов без всяких разговоров?

– Выдачи сокращены только с нынешнего дня.

– Но почему же мне одному приходится отдуваться?

– А скажите, пожалуйста, почему вы не явились вчера, а Тим Мак Реди – сегодня?

На лице Мельтона отразилась полная растерянность, и Джекоб Уэлз, пожимая плечами, сам ответил на свой вопрос:

– Так-то обстоит дело, Мельтон. Никаких поблажек. Вы ставите мне в упрек Тима Мак Реди, а я вам то, что вы пришли не вчера, а сегодня. Давайте-ка возложим ответственность за то и другое на Провидение. Вы пережили уже раз голод в Сорокиной миле. Вы белый человек. Ваши владения в Бонанце, как бы велики они ни были, отнюдь не дают вам каких-либо преимуществ на получение лишнего фунта хлеба перед самым старым из старожилов или новорожденным младенцем. Поверьте мне. Пока у меня будет хоть крошка хлеба, вы не умрете с голоду. Ну же, перестаньте сердиться. Вашу руку. Улыбнитесь и постарайтесь примириться с этой неприятностью.

Король Бонанцы, все еще сердясь, но уже настроенный более благожелательно, пожал Уэлзу руку и вылетел из комнаты.

Не успела за ним закрыться дверь, как в комнату развалистой походкой вошел, шаркая ногами, какой-то американец. Он зацепил обутой в мокасин ногой стул, пододвинул его к себе и уселся в самой непринужденной позе.

– Послушайте, – начал он конфиденциальным тоном, – ходят слухи, что у нас не совсем благополучно с продовольствием?

– А, Дэв, это вы?

– Как видите. Говорю вам, что, когда река станет, отсюда начнется форменное бегство.

– Вы уверены?

– М-гм!

– Очень рад слышать. Только это нам и нужно. Вы тоже собираетесь вместе с ними?

– Еще чего! – Дэв Харней с самодовольным видом откинул назад голову. – Вчера отправил свой багаж на прииски. Хотя боюсь, что немного поторопился с этим. Но послушайте… Какая история приключилась с моим сахаром. Он был весь погружен на последние сани и – как бы вы думали, что случилось с этими санями? Как раз в этом месте, где дорога поворачивает от Клондайка к Бонанце, они провалились сквозь лед. Только я их и видел. И нужно же было, чтобы это случилось с последними санями, на которых был весь сахар! Вот поэтому-то я и решил заглянуть к вам и забрать сотню-другую фунтов. Рафинада или песку. Мне безразлично.

Джекоб Уэлз с усмешкой покачал головой. Но Харней подвинул свой стул поближе.

– Ваш клерк заявил, что он не знает, можно ли отпустить товар. Я не желал ставить его в затруднительное положение и сказал, что сам переговорю с вами. Мне все равно, сколько это будет стоить. Считайте хоть по сотне. Меня это не разорит. Послушайте, – продолжал он, не смущаясь решительным движением головы своего собеседника. – Ведь вы же знаете, какой я сластена. Помните, сколько ячменного сахара я извел тогда, на Причер-Крик? Господи, как время-то летит. Это было шесть лет назад. Нет, вру, больше. Целых семь, шут меня возьми! Но о чем это я говорил? Ах да, я готов скорее обойтись без жевательного табака, чем без сладенького. Ну, как же насчет сахара? Мои собаки ждут с санями. Нельзя ли отправиться с ними к складу и получить его там, а? Недурная идейка!

Но тут он увидел, как губы Джекоба Уэлза складываются, чтобы произнести «нет», – и прежде чем слово успело сорваться, янки заторопился продолжить:

– Я совсем не желаю обирать вас по-свински. Даже в мыслях не было. Если у вас сахарный кризис, я, так и быть, помирюсь на семидесяти пяти (он внимательно следил за выражением лица своего собеседника), пожалуй, даже на пятидесяти. Я вхожу в ваше положение, и вы знаете, что я не такой подлец, чтобы приставать…

– Зачем даром тратить слова, Дэв? У нас нет ни одного лишнего фунта сахара.

– Я же сказал вам, что вовсе не хочу поступать по-свински. И ради вас я, так и быть, возьму двадцать пять.

– Ни одного золотника!

– Ни самой малой крошечки? Ну, ну, не горячитесь. Забудьте, что я просил вас об этом, а я уж лучше загляну как-нибудь в другой раз. Ну, всего доброго! А это что? – Он скривил челюсть и, казалось, напряг мускулы уха, внимательно прислушиваясь. – Свисток «Лауры». Значит, скоро отчаливает. Пойдемте посмотреть.

Джекоб Уэлз надел свою медвежью шубу и рукавицы, и они прошли через контору в главный магазин. Он был так велик, что человек двести покупателей, стоявших у прилавка, не производили впечатления заметной толпы. У многих были серьезные лица, и не один бросил хмурый взгляд на главу фирмы, когда тот проходил мимо.

Приказчики отпускали все, что угодно, кроме продовольствия, а именно его и требовали покупатели.

– Припрятали для спекуляции. Думают содрать потом голодные цены, – презрительно заявил какой-то золотоискатель с рыжими усами.

Джекоб Уэлз услышал это замечание, но пропустил его мимо ушей. Он знал, что ему не раз еще придется слышать подобные вещи – и даже в более резкой форме, – пока не уляжется паника.

На тротуаре он остановился, чтобы взглянуть на всевозможные объявления, налепленные на стену здания. Среди них значительное место занимали объявления о пропаже, находке и продаже собак; во всех остальных сообщалось о продаже съестных припасов. Наиболее робкие уже поддавались панике. Снаряжения в пятьсот фунтов распродавались по доллару за фунт без муки; другие же вместе с мукой – по полтора доллара за фунт. Джекоб Уэлз увидел, что Мельтон разговаривает с каким-то взволнованным человеком, по-видимому, из вновь прибывших, и по довольному виду короля Бонанцы заключил, что ему удалось пополнить свои запасы провианта.

– Почему бы вам не разнюхать здесь насчет сахара, Дэв? – спросил Джекоб Уэлз, указывая на объявления.

Дэв Харней не потерпел такого упрека.

– Неужели вы думаете, что я уже не совал повсюду свой нос? Я загнал собак, гоняя их от Клондайка к Сити к больнице. Золотника ниоткуда не выжмешь, ни за какие деньги.

Они отправились по тротуару и прошли мимо дверей склада и длинного ряда упряжек ожидающих собак, уютно свернувшихся на снегу. Этого снега, первого прочного санного пути, только и ждали золотоискатели, чтобы начать перевозку грузов к истокам ручьев.

– Смешно, не правда ли, – заметил Дэв, когда они пересекали главную улицу, направляясь к берегу. – Ужасно смешно, что я, владеющий в Эльдорадо двумя участками, каждый по пятисот футов с лишним, стоимостью в пять миллионов, я, король Бонанцы, лишен возможности подсластить себе кофе или кашу. Черт бы подрал всю эту страну! Пусть проваливается к дьяволу! Я распродам все… К черту эту жизнь! Я… я вернусь в Штаты.

– Ничего подобного вы не сделаете, – ответил Джекоб Уэлз. – Не раз уже я слышал от вас подобные речи. Если память мне не изменяет, вы уже однажды попостились целый год на верховьях реки Стюарта. Вспомните, как вы питались внутренностями лососей и собаками на Танане, не говоря уже о двух перенесенных здесь голодовках. И все-таки вы не распрощались с этой страной и никогда не сделаете этого. Вы сложите здесь свои кости. И это так же верно, как то, что якорь «Лауры» сейчас поднимут на борт. Я совершенно уверен, что настанет день, когда мне придется отправить вас в свинцовом ящике багажом на Сан-Франциско, а самому заняться здесь ликвидацией вашего имущества. Вы прочно завязли в этих краях и сами знаете это.

Беседуя, он то и дело отвечал на приветствия встречных прохожих, в основном старожилов, которых сам мог назвать по имени, да и среди новичков мало кто не знал в лицо Джекоба Уэлза.

– Хотите пари, что в 1900 году я буду в Париже? – неуверенно возразил король Эльдорадо.

Но Джекоб Уэлз уже не слушал его. Раздался звон гонга, капитан Мак Грегор послал ему приветствие из рулевой будки, и «Лаура» мягко отчалила от берега. Люди, стоявшие на берегу, наполнили воздух пожеланиями счастья и последними наставлениями, но триста пассажиров, расставшихся со своим продовольствием и отказавшихся от золотой мечты, имели мрачный, унылый вид и едва отвечали на прощальные приветствия. «Лаура» прошла задним ходом по каналу, прорезанному в прибрежном льду, сделала поворот в открытом месте и, дав последний гудок, двинулась полным ходом вперед.

Толпа стала расходиться по своим делам, но Джекоб Уэлз остался на берегу, в центре небольшой группы. Разговор шел о голоде, но это был разговор мужчин. Даже Дэв Харней перестал проклинать страну за недостаток сахара и посмеивался над новичками, чечако, как он называл их, пользуясь сивашским наречием. Среди разговора его зоркий взгляд подметил вдруг черное пятнышко, плывшее по реке, прокладывая себе путь среди сала.

– Посмотрите-ка! – воскликнул он. – Лодка из Питерборо.

Изгибаясь и поворачиваясь то в ту, то в другую сторону, то гребя, то отталкиваясь от плывущих льдин, два человека, управлявшие лодкой, пробились к полосе прибрежного льда и поплыли вдоль нее, ожидая, чтобы где-нибудь открылся проход. Добравшись до устья канала, прорезанного пароходом, они налегли на весла и помчались по спокойной застывающей воде. Стоявшие на берегу встретили их с распростертыми объятиями. Они помогли им выбраться на сушу и вытащили лодку из воды. На дне ее оказались два кожаных чемодана, пара одеял, кофейник, сковородка и довольно тощий мешок с провизией. Сами же люди так замерзли и одеревенели от холода, что едва держались на ногах. Дэв Харней посоветовал им поскорее выпить виски и стал энергично тянуть их за собой, но один из путников задержался, чтобы пожать руку Джекобу Уэлзу.

– Ваша дочь едет за нами, – заявил он. – Мы обогнали их лодку на какой-нибудь час. Она может показаться каждую минуту. У меня есть для вас письма, но этим мы займемся немного погодя. Сначала нужно подкрепиться.

Уходя с Харнеем, он вдруг обернулся и указал вверх по реке.

– Вот она, наконец. Выплывает из-за утеса.

– Живее, ребята, живее, вам необходимо проглотить виски, – уговаривал их Харней. – Скажите там, пусть запишут на мой счет; возьмите двойную порцию, извините, что не могу составить вам компанию. Я останусь здесь.

По реке плыл уже густой лед, местами тонкий и рыхлый, местами плотный и твердый, оттесняя лодку на середину Юкона. С берега было ясно видно, как гребцы боролись с течением. Четверо мужчин, отталкиваясь веслами, прокладывали дорогу между затиравшими лодку льдинами. В лодке горела юконская печка, над которой колебался синеватый столб дыма. Когда путешественники приблизились к берегу, ожидавшие увидели на корме женщину, которая работала рулевым веслом. При этом зрелище в глазах Джекоба Уэлза загорелся огонек. Вот первое и превосходное предзнаменование, подумал он. Она осталась верной имени Уэлзов, смелых и неутомимых борцов. Годы, проведенные в культурной обстановке, не лишили ее силы и мужества. Оторвавшись от родной почвы и вкусив иных плодов, она смело и радостно возвращалась снова в суровую страну.

Эти мысли мелькали у него, пока облепленная льдом лодка не приблизилась к краю береговой полосы льда. Один из гребцов – белый – выскочил на лед с багром в руке, чтобы замедлить движение лодки и направить ее в канал. Но лед, образовавшийся лишь прошлой ночью, был еще слишком тонок. Он подломился под его тяжестью, и человек провалился в воду. Нос лодки, под напором толстой льдины, повернул в сторону, так что упавший гребец выплыл у кормы. Рука женщины с молниеносной быстротой ухватила его за ворот, и в тот же миг голос ее резко и повелительно приказал лодочникам-индейцам дать задний ход. Продолжая поддерживать голову упавшего над водой, она всем телом налегла на рулевое весло и направила лодку кормой вперед в канал. Несколько взмахов весел – и лодка причалила к берегу. Девушка передала воротник человека Дэву Харнею, который вытащил его из воды и после чего погнал поскорее по дороге в город.

Фрона выпрямилась; щеки ее раскраснелись от усилия. Джекоб Уэлз остановился в замешательстве. Он стоял теперь в двух шагах от нее, но их разделял промежуток в три года. Расцвет женственности в этой двадцатилетней девушке, с которой он расстался, когда ей было семнадцать, превзошел все его ожидания. Он не знал, что делать: сжать ли в объятиях это лучезарное юное существо или взять ее за руку и помочь выйти на берег. Но Уэлзу не пришлось долго размышлять, потому что, не дожидаясь его помощи, она выскочила из лодки и очутилась в его объятиях. Те, кто стоял повыше, все до единого, деликатно отвернулись в сторону, пока отец с дочерью, обнявшись, поднимались к ним.

– Моя дочь, господа!

Лицо его сияло гордостью. Фрона с дружеской улыбкой окинула всех ласковым, смеющимся взглядом, и каждый почувствовал, что ее взгляд на мгновение слился с его взглядом.

Глава VII

Нечего и говорить о том, что Вэнсу Корлису очень хотелось еще раз повидаться с той девушкой, которой он дал приют в своей палатке. Он оказался недостаточно предусмотрительным, не захватив с собой в путешествие фотоаппарата, но природа, благодаря другому, несравненно более тонкому процессу, запечатлела свой солнечный образ в его мозгу. Достаточно было одного мгновения, чтобы он оказался зафиксированным там навсегда. Волна света и красок, перемещение и сцепление молекул, чрезвычайно тонкий, но точный подсознательный мозговой процесс – и снимок готов. Мрачные скалы, залитые потоком солнечного света, стройная женская фигура в сером, выступающая в лучезарном ореоле из полосы, где сливаются свет и мрак; ясная утренняя улыбка юного лица в пылающей рамке расплавленного золота.

Вэнс часто любовался этим образом, и чем больше он вглядывался в него, тем сильнее разгоралось в нем желание снова увидеть Фрону Уэлз. Он ожидал этого события с трепетом, с восторгом, точно предчувствуя, как сильно оно повлияет на всю его жизнь. Эта девушка казалась ему новой, свежей женщиной, не похожей на все, что он встречал до сих пор. Из очарованной дали ему улыбалась пара светло-карих глаз и рука, нежная и в то же время сильная, манила его к себе. Во всем этом скрывалось какое-то непобедимое обаяние, похожее на аромат греха.

Нельзя сказать, чтобы Вэнс Корлис был очень влюбчивым человеком или до тех пор жил монахом, но воспитание придало его жизни несколько пуританский уклон. Расширив свой кругозор и увеличив запас знаний, Вэнс до известной степени освободился из-под влияния суровой матери, хотя оно и не исчезло бесследно. Внушенные с детства принципы продолжали гнездиться в глубоких тайниках души, превратившись в неотъемлемую часть его личности. Освободиться из-под их влияния он был не в силах, и они, хоть и слабо, все же сказывались в его воззрениях на людей и мир, искажали его впечатления и очень часто, когда дело касалось женской половины рода человеческого, предопределяли его оценку. Вэнс гордился широтой своих взглядов: ведь он допускал существование трех типов женщин, тогда как его мать признавала всего лишь два. Он чувствовал, что перерос ее. Женщины бесспорно делятся на три типа: хороших, дурных и таких, которые не вполне хороши и не вполне дурны. Однако это не мешало ему думать, что последние в конце концов неизбежно становятся дурными. Их шаткая позиция между добром и злом неуклонно вела к гибели. Это была лишь промежуточная ступень, отмечающая переход сверху вниз, от лучшего к худшему.

Все это, конечно, могло быть справедливо, но, при отсутствии точных определений в посылках, выводы неизбежно должны страдать догматизмом. В самом деле, что считать хорошим и что дурным? Вот тут-то и сказывалось влияние матери, мертвые губы которой нашептывали ему ответ. Да и не одной только матери, а многих поколений, вплоть до того далекого предка, который первым оторвался от земли и взглянул на нее сверху вниз. Ибо, как ни далек был теперь Вэнс Корлис от земли, в нем, помимо его воли, жило влечение к ней, охранявшее его от гибели.

Не следует, однако, думать, что он тотчас же подобрал для Фроны ярлык согласно своей классификации и унаследованным им представлениям. От этой мысли Вэнс решительно отказался, предпочитая составить себе мнение об этой девушке позднее, когда соберет больше данных. И в этом собирании данных тоже таилась своего рода прелесть, ибо это был тот великий критический момент, когда чистота протягивает мечтательные руки к грязи и отказывается назвать ее грязью, пока не запятнает своих одежд. Нет, Вэнс Корлис не был подлецом, но, поскольку чистота есть понятие относительное, его нельзя было назвать и чистым. Если под ногтями у него не было грязи, то объяснялось это не тем, что он усердно следил за их чистотой, а тем, что ему не случалось соприкасаться с грязью. Добродетелен он был не по сознательному желанию и не потому, что зло внушало ему отвращение, а по той простой причине, что ему не представлялось случая совершить что-либо дурное. Но это, разумеется, совсем не доказывает, что при известных обстоятельствах он стал бы дурным человеком.

Вэнс Корлис представлял собой продукт оранжерейного воспитания. Вся его жизнь протекла в исключительно благоприятных гигиенических условиях. Он дышал не воздухом, а искусственно выработанным озоном. В хорошую погоду его выводили на солнце, в сырую – прятали от дождя. Достигнув же, наконец, самостоятельного возраста, он оказался чересчур занятым человеком для того, чтобы уклониться от проторенной дорожки, по которой мать научила его ползать и ходить. И по этой же дорожке он продолжал уверенно двигаться и теперь, не задумываясь над тем, что лежало по ее сторонам.

Жизненная энергия дается человеку в ограниченном количестве. Если истратить ее на что-нибудь одно, для другого уже ничего не останется. Так случилось и с Вэнсом Корлисом. Занятия и физические упражнения в колледже поглощали всю энергию, которую вырабатывал его организм, питаясь здоровой и обильной пищей. А заметив некоторый избыток этой энергии, он спешил растратить его в обществе матери и светских знакомых, которых она любила собирать за своим чайным столом. В результате из него вышел образцовый молодой человек, которого матери без трепета подпускали к своим взрослым дочерям. Очень здоровый и крепкий молодой человек, не растративший своих сил в беспорядочной жизни, очень образованный молодой человек, с инженерным дипломом Фрейбергского горного института и званием бакалавра искусств Йельского университета, наконец, молодой человек, в достаточной мере обладающий выдержкой и силой воли.

Однако главная добродетель его заключалась в следующем: он не застыл в той форме, которую отлила его мать. В нем сказались черты атавизма, и Вэнс во многом напоминал того предка, который некогда оторвался от земли. Но до сих пор эта сторона наследственности не пробуждалась в нем. Он жил в привычной, устойчивой среде, не требовавшей от него никакого напряжения, никаких усилий. Между тем самый склад характера Вэнса не оставлял сомнений в том, что лишь только явится необходимость, он сумеет приспособиться и примениться к обстоятельствам под непривычным давлением новых условий. Истина о катящемся камне, быть может, вполне справедлива, но, тем не менее, в схеме жизни неспособность застыть на месте является превосходнейшим качеством. Эта подвижность и была самым крупным достоинством Вэнса Корлиса, хотя он и не сознавал этого.

Но вернемся к рассказу. Вэнс с глубокой сдержанной радостью ожидал встречи с Фроной Уэлз, а тем временем часто заглядывался на солнечный образ, который хранился в его душе. Как ни щедро сыпал он деньгами, переправляясь через Перевал и по озерам (лондонские синдикаты никогда не скупятся в подобных случаях), Фрона добралась до Даусона на целых две недели раньше него. Правда, деньги помогали ему преодолевать препятствия, но Фрона пользовалась таким могущественным талисманом, как имя Уэлз, и все препоны сами собою рушились перед ней.

Приехав в Даусон, Корлис потратил недели две на то, чтобы приобрести себе сруб, представить куда нужно свои рекомендательные письма и устроиться поудобнее. Все это понемногу уладилось, и на следующий вечер, после того как река окончательно стала, он направился к дому Джекоба Уэлза, удостоившись чести сопровождать туда миссис Шовилль, жену комиссара по золотым делам.

Корлис не поверил глазам, – паровое отопление в Клондайке! Но в следующий момент, раздвинув тяжелые портьеры, он перешел из передней в гостиную. Да, это была настоящая гостиная. Его мокасины из оленьей кожи утопали в пушистом ковре, а глаза с изумлением остановились на Тернеровском пейзаже, изображавшем восход солнца. В комнате были еще другие картины и несколько художественных бронзовых вещиц. Огромные сосновые поленья ярко пылали в двух каминах, выложенных голландскими изразцами. В глубине стоял рояль, и кто-то пел. Фрона вскочила со стула и поспешила ему навстречу, протягивая обе руки. До этой минуты Вэнсу казалось, что солнечный образ, запечатлевшийся в его мозгу, в совершенстве передает ее облик, но эта озаренная огнем фигура, это юное создание, полное жизни, тепла и радости, совершенно затмило первое впечатление. Сжимая ее руки в своих, он испытывал глубокое волнение, это был один из тех моментов, когда непостижимый восторг кружит голову и заставляет кровь быстрее пробегать по жилам. Голос миссис Шовилль привел его в себя, хотя первые слоги лишь смутно дошли до его сознания.

– О! – воскликнула она. – Вы с ним знакомы?

И Фрона ответила:

– Да, мы встретились по дороге из Дайи сюда. А те, кому довелось встретиться на этом пути, никогда не забудут друг друга.

– Как это романтично!

Жена комиссара по золотым делам всплеснула руками. Несмотря на свои сорок лет, солидную комплекцию и флегматический темперамент, она была очень экспансивна и постоянно изливала свой восторг в рукоплесканиях и восклицаниях. Ее муж уверял за ее спиной, что, если бы сам Господь Бог сподобил его супругу встретиться с ним лицом к лицу, она наверное всплеснула бы своими пухлыми руками и воскликнула: «Как это романтично!».

– Как это случилось? – продолжала она. – Он перенес вас на руках через пропасть или сделал еще что-нибудь в этом роде? Ну, расскажите же скорее. А вы-то хороши, мистер Корлис, ни разу не обмолвились мне об этом. Да говорите же. Я умираю от любопытства.

– О, ничего подобного, – поспешил успокоить ее Вэнс. – Сущий пустяк… Я, то есть мы…

Он окончательно смутился, когда Фрона перебила его. Кто мог предугадать, что скажет эта необыкновенная девушка?

– Он приютил меня, вот и все, – сказала она. – И могу засвидетельствовать, что картошку он жарит великолепно, а вот кофе его очень вкусен, лишь когда сильно проголодаешься.

– Неблагодарная! – с трудом выдавил он из себя и получил в награду улыбку. Затем его представили стройному лейтенанту конной стражи. Лейтенант стоял у камина, беседуя о продовольственном кризисе с бойким маленьким человеком, крахмальная сорочка и стоячий воротничок которого резко выделялись на фоне окружающей обстановки.

Корлис, с детства привыкший вращаться в обществе, непринужденно переходил от одной группы к другой, вызывая этим горячую зависть Дэла Бишопа. Бойкий лодочник сидел точно приклеенный на первом подвернувшемся кресле и терпеливо ждал, пока кто-нибудь начнет прощаться, чтобы узнать, как проделывается эта церемония. В общем он уже приблизительно догадывался, что нужно будет сделать, и на всякий случай подсчитал даже количество шагов, отделявших его от двери. Только одна деталь продолжала смущать Дэла. Он не сомневался в том, что должен попрощаться с Фроной за руку, но вот, нужно ли пожать руки и всем остальным присутствующим? В этом-то и загвоздка. Он заглянул сюда на минутку, чтобы побеседовать с Фроной, и совершенно неожиданно очутился вдруг в большом обществе.

Корлис, закончив спор с мисс Мортимер о вырождении французских символистов, наткнулся на Дэла Бишопа. Золотоискатель сразу узнал его, хотя до этого видел молодого человека всего один раз мельком, когда тот, стоя у входа в палатку, провожал их взглядом. Тем не менее, не задумываясь, он сказал ему, что глубоко признателен за гостеприимство, оказанное мисс Фроне в ту ночь, когда сам он застрял по дороге; что всякую услугу, сделанную ей, он считает услугой ему самому; и что, Бог свидетель, он не забудет этого, пока у него самого будет одеяло, чтобы укрываться. Он выразил надежду, что Корлис не очень продрог в ту ночь. Мисс Фрона заметила, что одеял было маловато, но ночь оказалась не слишком холодной (скорее ветреная, чем морозная), поэтому он полагает, что им было тепло. Корлису эта беседа показалась небезопасной, и он, воспользовавшись первым удобным предлогом, отошел от золотоискателя, взор которого снова со страстной тоской устремился на дверь.

Но Дэв Харней, попавший в эту гостиную отнюдь не случайно, не проявлял никакого желания приклеиться к первому попавшемуся креслу. Будучи одним из королей Эльдорадо, он считал необходимым занимать в обществе положение, на которое ему давали право его многочисленные миллионы. То, что всю свою жизнь он вращался только в обществе игроков и кутил, нисколько не мешало ему теперь с величайшей развязностью изображать светского человека. Он с полной непринужденностью разгуливал по комнате, бросал отрывистые, бессвязные замечания всем, кто попадался навстречу, причем шикарный костюм и развинченная походка еще больше подчеркивали его апломб и самоуверенность. Мисс Мортимер, говорившая по-французски с настоящим парижским акцентом, огорошила его своими символистами; но он быстро вывернулся с помощью основательной дозы жаргона канадских «вояжеров» и оставил ее в полном недоумении, предложив ей продать двадцать пять фунтов сахара – безразлично песка или рафинада. Однако не одну мисс Мортимер ошеломил он таким оригинальным предложением. Кто бы ни был его собеседником, он ловко переводил разговор на продовольствие и заканчивал неизменным требованием: сахар или жизнь! после чего весело направлялся к следующему.

Успех его в обществе окончательно укрепился лишь после того, как он предложил Фроне спеть трогательную песенку: «Для вас покинул я край родной». Она не знала этой вещи и заставила его пропеть несколько куплетов вполголоса, чтобы подобрать аккомпанемент. Он пел не столько приятно, сколько старательно, и Дэл Бишон, отважившись, наконец, напомнить о своем присутствии, хриплым голосом присоединился к хору. Это настолько подбодрило его, что он расстался с креслом, а, попав наконец домой, растолкал пинком своего сонного сожителя, чтобы рассказать ему, как здорово он провел время у Уэлзов. Миссис Шовилль восторгалась и находила, что все это необычайно романтично, особенно когда лейтенант конной стражи, поддержанный несколькими соотечественниками, проревел английский гимн «Боже, храни королеву», на что американцы ответили им «Джоном Брауном» и другими национальными песнями. Затем толстый Алекс Бобьен, король Сёркл-Сити, потребовал «Марсельезу», а разошлась компания под звуки немецкого гимна, прорвавшие молчание морозной ночи.

– Не приходите на эти вечера, – шепнула Фрона, прощаясь с Корлисом. – Нам не удалось перемолвиться словом, а между тем я уверена, что мы будем друзьями. Удалось ли Дэви Харнею выцедить из вас немного сахара?

Оба рассмеялись, и Корлис, возвращаясь домой, при свете северного сияния, старался привести в некоторый порядок свои впечатления.

Глава VIII

– А почему бы мне не гордиться своей расой?

Щеки Фроны горели, глаза сверкали. Они углубились в воспоминания детства, и она рассказала Корлису о своей матери, которую едва помнила: красивая белокурая женщина чистого саксонского типа – вот какое представление она составила себе о ней по рассказам отца и старого Энди из Дайи. Разговор незаметно перешел с этой темы на расу вообще, и Фрона в пылу увлечения высказала взгляды, которые показались более консервативному Корлису опасными и не совсем обоснованными. Он считал себя свободным от расового эгоизма и национальных предрассудков и высмеял ее незрелые убеждения.

– Всем народам свойственно считать себя высшей расой, – сказал он, – это наивный, вполне естественный эгоизм, очень здоровый и полезный, но, тем не менее, совершенно необоснованный. Евреи считали себя избранным народом и до сих пор уверены в этом…

– Вот потому-то они оставили такой глубокий след в истории, – перебила она.

– Но время доказало, что они заблуждались. Кроме того, не следует забывать и оборотной стороны медали. Народ, считающий себя высшей расой, неизбежно должен смотреть на все другие нации сверху вниз. Это приводит нас к предкам. Римский гражданин считал себя выше любого короля, и когда римляне впервые столкнулись в германских лесах с нашими дикими предками, они удивленно подняли брови и презрительно процедили сквозь зубы: «Низшая раса, варвары».

– Но победа осталась за нами. Мы существуем, а римляне погибли. Время – лучший пробный камень. До сих пор мы выдержали испытание; и некоторые благоприятные признаки дают основание думать, что мы выдержим его и дальше. Мы лучше всех приспособлены для этого.

– Эгоизм.

– Подождите. Я сейчас докажу вам.

Увлеченная спором, она дотронулась до его руки. При этом прикосновении сердце его забилось сильнее и кровь застучала в висках. Какое нелепое и восхитительное ощущение, подумал он. При таких обстоятельствах он готов был спорить с ней всю ночь напролет.

– А доказательства вот какие, – повторила она без всякого замешательства, отводя свою руку. – Наша раса – раса деятелей и борцов, раса победителей земного шара и завоевателей новых стран. Мы трудимся, боремся и не отступаем от своей задачи, каким бы безнадежным ни казалось положение. Мы стойки и упорны, но в то же время умеем приспособляться к самым разнообразным условиям. Да разве могут когда-нибудь индусы, негры или монголы одолеть тевтонов? Индусы, правда, устойчивы, но зато они лишены способности приспособления. Если они не приспособляются, их ждет смерть. Но, пробуя примениться к новым условиям, они все равно точно так же погибают. Негр умеет приспособляться, но он покорен по натуре и нуждается в руководстве. А китайцы неподвижны и совершенно лишены гибкости. Англосаксы обладают всеми качествами, которых не имеют другие расы. Кому же по справедливости принадлежит будущее и господство над миром?

– Вы забываете славян, – возразил Корлис.

– Славян! – Лицо ее омрачилось. – Да, правда, славян. Единственная юная раса в этом мире молодых людей и седобородых старцев. Но она вся еще в будущем, и будущему принадлежит решение. Пока же мы подготовляемся. Быть может, нам удастся уйти вперед настолько, чтобы помешать росту этой юной расы. Ведь раздавили же испанцы ацтеков только потому, что они были сильнее их в химии и умели делать порох. Неужели же мы, имея в своем распоряжении весь мир с его неистощимыми ресурсами, вместив в себя все его знания, не сумеем придушить славян, прежде чем они попробуют помериться с нами силами?

Вэнс Корлис неодобрительно покачал головой и рассмеялся.

– О, я знаю, что наговорила глупостей и чересчур разгорячилась, – воскликнула она. – Но в конце концов мы уже потому можем считать себя солью земли, что имеем мужество заявлять об этом.

– Ваш пыл безусловно заражает, – ответил он. – Знаете, я и сам, кажется, начинаю загораться. Все мы, и англы, и саксы, и норманны, и викинги, – несомненно избранный народ, избранный не Богом, а природой, и земля – наше наследие. Так поднимемся же и двинемся вперед.

– Ну, теперь вы насмехаетесь надо мной! А разве мы и так уже не шагнули основательно вперед? Для чего вы отправились на Север? Чтобы завладеть наследием своей расы.

Услышав приближающиеся шаги, Фрона обернулась и крикнула вместо приветствия:

– Поддержите меня, капитан Александр! Я призываю вас в свидетели.

Капитан конной стражи улыбнулся и пожал руки Фроне и Корлису.

– В свидетели? – спросил он. – Ну что ж!

Фрона, взволнованная спором, в тот же момент сжала обе руки капитана в своих. Увидев это, Корлис почувствовал, как что-то дрогнуло в его груди. Ему не нравилось, что она так расточительно дарит прикосновения своих теплых, сильных рук. Неужели она так щедро вознаграждает всех, кому удастся привести ее в восторг словом или делом?

Он не испытывал ничего, кроме удовольствия, когда пальцы Фроны прикасались к его руке, но терзался всякий раз, когда эта ласка доставалась другому. Пока он размышлял над этим, Фрона успела объяснить капитану, о чем идет спор, и тот выступил в ее поддержку.

– Я не много знаю о славянах и других народах, кроме того, что они хорошие работники и сильные люди. Но зато мне хорошо известно, что белый человек выше всех и лучше всех в мире. Возьмите, например, индейцев. Является белый человек и сразу оттесняет его на второе место во всех отношениях. Он оказывается трудолюбивее, выносливее, превосходит его и в рыбной ловле и в охоте. Аляскинские индейцы с незапамятных времен занимаются переноской грузов. Но золотоискатели, раскусив, в чем заключается фокус этого ремесла, тотчас же научились переносить еще большие тяжести и на более длинные расстояния, победив индейцев и на этом поприще. В мае прошлого года, в день рождения королевы, на реке были устроены состязания в гребле. И мы в пух и в прах разбили индейцев в гонках пирог с одним, двумя, тремя, четырьмя и пятью гребцами. А между тем, они чуть ли не рождаются в пирогах, тогда как мы только знакомимся с ними, будучи уже взрослыми.

– Но чем же это объяснить? – спросил Корлис.

– Не берусь вам ответить. Я только констатирую факт. Ведь я здесь всего лишь свидетель. Итак, в качестве свидетеля, я заявляю, что они не могут сделать того, что делаем мы, а все, что делают они, мы делаем лучше.

Фрона с торжеством кивнула Корлису.

– Признайте же себя побежденным и пойдем обедать. Ну, хоть временно побежденным. Конкретные примеры с веслами и ремнями для переноски тяжестей сводят на нет всю вашу догматику. А! Я так и думала. Вы еще не сдаетесь? Ну, что же, спорьте. Только пойдемте в столовую. Посмотрим, какого мнения на этот счет мой отец… и вино! Нас ждет пир в честь верховенства англосаксов.

Мороз и вялость – две вещи несовместимые. Север, в противоположность теплому климату, горячит кровь и заставляет ее быстрее пробегать по жилам. Поэтому вполне естественно, что дружба, возникшая между Корлисом и Фроной, быстро окрепла. Они часто встречались под кровом ее отца и нередко гуляли вместе. Молодых людей влекло друг к другу, и разница во взглядах не могла омрачить удовольствия, которое они находили во взаимном общении.

Фроне нравилось в нем прежде всего то, что он настоящий мужчина. В самых бурных взлетах фантазии она никогда не представляла себе близости с человеком, который не обладал бы физической мужественностью, как бы высоко он ни стоял в духовном отношении. Она всегда охотно любовалась сильными мужчинами своей расы, их красивыми телами и мощными мускулами, говорившими о славных подвигах и упорном труде. Для нее мужчина был главным образом борцом. Она твердо верила в естественный отбор и была убеждена, что способности и навыки, приобретенные человеком таким образом, полезны для него и служат ему во благо. Точно так же относилась она к инстинктам. Чувствуя влечение к кому-нибудь или чему-нибудь, она не боролась с ним, а считала его хорошим и полезным для себя. Если вид красиво сложенного тела и крепких мускулов доставляет ей удовольствие, зачем же лишать себя этой радости? Почему нельзя любить тело? Почему стыдиться этого? История ее расы да и всех других рас подтверждала правильность ее взглядов. Во все времена слабые и изнеженные самцы исчезали с мировой сцены. Только сильные наследуют землю. Фрона родилась от сильных и искала своего избранника среди сильных.

Однако она не менее горячо и быстро откликалась на все исходившее из мира духовного, хотя и от духа человеческого требовала силы и мужества. Слабость, нерешительность, робкое ожидание, бесполезное нытье всегда отталкивали ее. Мозг и душа должны быть так же быстры в решениях, уверены в себе и энергичны, как и тело. Дух создан не только для бесплодных мечтаний. Нет, подобно плоти, он должен бороться и трудиться. У него должны быть свои рабочие дни и свои праздники. Она могла понять и слабое существо, оценить его прелесть и благородство, могла даже полюбить его за эти качества; но любовь ее была бы полнее, будь оно сильно телом. Она считала, что поступает справедливо, отдавая должное телу и духу. У Фроны был свой идеал. Она стремилась найти гармонию духа и тела. Пророческий дар и дурное пищеварение не казались ей удачной комбинацией. Великолепный дикарь и рахитичный поэт! Она могла восхищаться мышцами первого и песнями второго, но предпочитала, чтобы то и другое было слито в одном лице.

Что же касается Вэнса Корлиса, то между ними, помимо всего прочего, несомненно, существовало физическое влечение, благодаря которому прикосновение его руки всегда доставляло ей удовольствие. Пусть души сливаются воедино, но если люди физически неприятны друг другу, все счастье их основано на песке, и здание его всегда будет шатким и ненадежным. Корлис обладал физической силой и обликом героя, однако без всякого намека на животную грубость. Его мускулы были скорее развиты в качественном отношении, чем в количественном, а только такое развитие и обеспечивает красоту форм. Великан не всегда отличается гармонией форм, а массивные мускулы – симметрией.

И наконец, хотя это отнюдь не менее существенно, Вэнса Корлиса в духовном отношении нельзя было назвать ни застывшим, ни вырождающимся человеком. Он производил на нее впечатление свежего, здорового и сильного мужчины, который умел возвышаться над землей, не проникаясь к ней презрением. Конечно, все эти впечатления возникли в ней бессознательно. Она не рассуждала, а чувствовала.

Они много спорили и чаще расходились, чем сходились во взглядах, но, несмотря на это, в основе их отношений лежала неизменная гармония духа. Ей нравились в нем и трезвость мысли, и юмор (ведь серьезность и шутка могут прекрасно уживаться друг с другом); нравилось его врожденное рыцарство, широта, с которой он предложил ей в Счастливом лагере проводника-индейца и денег на проезд в Соединенные Штаты, – дело у него не расходилось со словом. Нравились Фроне его благоразумие и великодушие, в которое она твердо верила, хотя он был скорее скуп на слова; его ум, правда, несколько академичный и затронутый схоластикой новейшего времени, но все же позволявший причислить его к «интеллигенции». Он умел отделять чувства и эмоции от разума. Выводы его были всегда безупречны, как только он принимал в расчет все обстоятельства. Но именно тут-то и сказывалось, по мнению Фроны, его слабое место – узость взглядов, часто мешавшая ему разглядеть некоторые факты и проявить всю ширину, на какую он был способен. Но Фрона не считала этот недостаток непоправимым и верила, что новая жизнь быстро излечит ее друга от этого зла. Он был чересчур пропитан культурой, а суровая действительность является в этом случае лучшим лекарством.

Наконец, он нравился ей сам по себе, независимо от тех отдельных качеств, из которых слагалась его личность. А это далеко не то же самое. Ведь известно, что при сложении двух величин в результате получается не только их сумма, но еще некая третья величина, не содержащаяся ни в одном из них. Так же и с Корлисом. Он нравился ей сам по себе, вернее, ей нравилось в нем нечто такое, что не могло быть выделено как особое свойство или сумма нескольких свойств, то нечто, которое всегда заводило в тупик философию и науку. Вэнс нравился Фроне Уэлз, но это отнюдь не означало, что она любит его; для нее это были две разные вещи.

Влечение Вэнса Корлиса к Фроне было очень сильным и объяснялось прежде всего страстным тяготением к земле. Этот инстинкт так глубоко сидел в нем, что женщины, давно оторвавшиеся, далеко отошедшие от земли, не могли ему нравиться. Таких женщин он встречал постоянно, но ни одна из них не заставила его сердце забиться сильнее. И хотя неудовлетворенность, которая всегда служит предвестником великой любви, все острее давала себя чувствовать, ни одной из дочерей Евы, встречавшихся на его пути, не удавалось заполнить своим блеском эту пустоту. Он никогда не испытывал к ним более или менее сильного влечения или того не поддающегося определению чувства, которое называется любовью. При встрече с Фроной чувство это сразу вспыхнуло в нем, широко расправив крылья. Но он совершенно неправильно истолковал его как влечение к новому и непривычному.

Много мужчин хорошего происхождения, вкусивших все плоды цивилизации, подчинялись этому тяготению к земле и, наперекор здравому смыслу, женились на деревенских девушках и кельнершах. Убедившись в своей ошибке, они проклинали инстинкт, заставивший их сделать такой выбор, забывая, что природа не считается с индивидуумом и действует всегда в интересах рода. В этом тяготении к земле безусловно сказывается здоровый импульс, но неблагоприятные условия времени и места большей частью влекут к гибели тех, кто следует ему.

К счастью для Вэнса Корлиса, время и место были вполне благоприятны. В Фроне он нашел и культуру, без которой не мог бы обойтись, и ясно выраженную крепкую связь с землей, так сильно притягивавшей его. Что касается образования и культуры, то в этом отношении она была настоящим чудом. Вэнс не раз встречал и прежде молодых женщин, напичканных поверхностной ученостью; но Фрона, помимо знаний, обладала способностью вливать новую жизнь в давно известные факты, и ее взгляды на самые обыденные вещи всегда отличались логичностью, свежестью и новизной. Благоприобретенный консерватизм Вэнса нередко приходил в смятение от смелости ее взглядов и предупреждал его об опасности, но, несмотря на это, он все же поддавался очарованию философских теорий Фроны и прощал ей ученость за искренность и энтузиазм. Он, правда, не всегда соглашался с тем, что она так страстно отстаивала, но сама эта страстность и пыл являлись в его глазах большой прелестью.

Главным ее недостатком он считал полное пренебрежение условностями. Женщина была в его глазах чем-то невыразимо священным, и он страдал при одной мысли, что она может ступить на не совсем безопасную стезю. Когда порядочная женщина решалась переходить границы, поставленные ей полом и положением, он объяснял это распущенностью. А распущенность такого рода была очень близка к … нет, он не мог произнести этого слова, раз речь шла о Фроне, хотя она часто огорчала его своими неосторожными поступками. Однако подобные мысли приходили ему в голову только тогда, когда он был вдали от нее. Вблизи же, глядя в ее честные глаза, пожимая при встрече или прощании ее руку, всегда отвечавшую ему искренним рукопожатием, он испытывал полную уверенность, что ничто дурное не может пристать к ней.

Кроме того, ему нравилось в ней еще многое, например, ее порывистость и страстная стремительность, которая всегда носила возвышенный характер. Теперь, подышав воздухом Севера, он полюбил в ней ту простоту отношений, которая так неприятно поразила его в начале их знакомства. Постепенно он научился ценить в ней отсутствие ложной стыдливости, которое он принял было за отсутствие целомудрия и скромности. Он сам очень скоро обнаружил свою ошибку. Произошло это на другой день после того, как он неосторожно вступил с ней в спор по поводу «Камиллы». Она видела в этой пьесе Сару Бернар и с любовью вспоминала незабываемое впечатление. Возвращаясь в этот вечер домой с тяжелой болью в сердце, Вэнс тщетно старался примирить образ Фроны с идеалом, внушенным ему матерью, идеалом, для которого невинность являлась синонимом неведения. Однако на следующий день он понял свою ошибку и сделал новый шаг к освобождению от пут, которые связывали его с детства.

Ему нравилось сияние ее волос, золотые искры, загоравшиеся в них при свете камина, их пышность и великолепие. Нравилась ее стройная нога и затянутые в серые гетры икры, увы, скрывшиеся в Даусоне под длинной юбкой, нравилась ее гибкая сильная фигура; гулять с ней, приноравливаясь к ее шагу, или только следить, как она проходит по комнате или по улице, было для него истинным наслаждением. Жизнь и радость жизни кипели в крови Фроны, в меру наполняя и округляя ее стройные мышцы и нежные изгибы ее тела. Все это нравилось ему. Но особенно любил он руки Фроны, упругие, сильные и соблазнительные, слишком быстро прятавшиеся в широком рукаве.

Стремление к гармонии между физической и духовной красотой чрезвычайно сильно у нормальных мужчин, и Вэнс Корлис не представлял в этом отношении исключения.

Увлекаясь ее красотой, он не меньше ценил ее душевные качества. Фрона нравилась ему и тем, и другим, а главным образом сама по себе, независимо от всех своих качеств; Фрона нравилась Вэнсу, и для него это означало любовь.

Глава IX

Вэнс Корлис, не теряя времени, начал приспосабливаться к жизни на Севере и нашел, что во многих отношениях это далеко не так трудно, как казалось с первого взгляда. Сам он никогда не божился и не ругался, но быстро привык к тем крепким выражениям, которыми другие мужчины часто пересыпали самую благодушную беседу. Карти, маленький техасец, работавший с ним одно время, через каждые два слова вставлял краткое восклицание: «Будь я проклят!». Этим возгласом он неизменно выражал удивление, разочарование, смущение, вообще всевозможные оттенки настроений. При соответствующих изменениях интонаций, ударений и экспрессии это восклицание успешно выполняло все функции обычной человеческой речи. Вначале эта привычка сильно раздражала и отталкивала Корлиса, но, спустя некоторое время, он не только стал терпимо относиться к сквернословию техасца, а даже полюбил в нем эту черту и с нетерпением поджидал очередной порции.

Однажды упряжная собака Карти лишилась уха в жаркой схватке с собакой с Гудзонова залива, и когда молодой человек нагнулся над животным и обнаружил рану, глубокая нежность и пафос слетевшего с его губ: «Будь я проклят!» явились для Корлиса настоящим откровением. И в Назарете можно найти кое-что хорошее, мудро решил он и, подобно Джекобу Уэлзу в молодости, подверг пересмотру свою жизненную философию.

Вообще говоря, общественная жизнь Даусона текла по двум руслам: люди, занимающие известное положение, собирались в казармах, у Уэлзов и в нескольких других семейных домах, где они встречали радушный прием и находились в обществе женщин того же круга. Там устраивались чаепития, обеды, балы и благотворительные вечера. Однако все эти светские увеселения не вполне удовлетворяли мужчин. В центре города развертывалась совершенно иная, хотя ничуть не менее оживленная картина общественной жизни Даусона. Поскольку страна была еще чересчур молода для клубной жизни, вся мужская половина населения собиралась в салонах. Исключение составляли только священники и миссионеры. В салонах обсуждались и заключались всевозможные сделки, вырабатывались проекты, совершались закупки, обсуждались последние новости и поддерживались добрые, приятельские отношения. Там сталкивались люди совершенно различного общественного положения: короли и погонщики собак, старожилы и чечако – все встречались у стоек бара на равной ноге. Кончилось тем, – должно быть, потому, что лесопилок было еще мало и места для строек не хватало, – что салоны обзавелись карточными столиками и вощеными полами для танцев. И с этим обычаем Корлис, подчинившись общему правилу, примирился очень быстро, так что Карти, глубоко уважавший своего патрона, был вполне прав, заявляя: «А главное, что все это ему чертовски нравится, будь я проклят!».

Но всякий процесс приспособления сопровождается мучительными периодами, и, хотя Корлис в общем довольно легко освоился в новых условиях, отношения с Фроной складывалисьь далеко не так гладко. У нее был свой собственный кодекс нравственных правил, совершенно непохожий на общепринятый. Она, по-видимому, полагала, что женщина имеет право делать вещи, способные смутить даже завсегдатаев салонов. На этой почве и произошла у нее первая размолвка с Корлисом.

Фрона любила в сильные морозы кататься на собаках, чувствовать, как горят щеки, волнуется кровь, а все тело, напряженно устремляясь вперед, движется в ритмическом беге. Раз в ноябре, когда ударили первые сильные морозы и спиртовой термометр показывал шестьдесят пять ниже нуля, она выкатила сани, запрягла в них собак и помчалась по дороге к реке. Оставив за собой город, Фрона пустила собак во всю прыть. Так попеременно, то в санях, то бегом, она пронеслась через индейскую деревушку под утесами, сделала круг в восемь миль по Оленьему Ручью, пересекла реку по льду и через несколько часов мчалась уже по западному берегу Юкона против города. Фрона знала, что там проходит дорога, укатанная розвальнями, доставляющими в Даусон дрова, и думала вернуться этим путем домой. Но, проехав с милю, она попала в мягкий снег и пустила уставших собак шагом.

Прокладывая себе путь, она направила сани вдоль берега реки, под нависшими скалами. Время от времени ей приходилось сворачивать в сторону и огибать вдающиеся в реку утесы, а иногда спускаться на лед вдоль крутых стен. И вот, ведя за собою собак, она наткнулась вдруг на женщину, которая сидела на снегу, устремив взгляд на противоположный берег, где вырисовывался подернутый дымкой Даусон. Женщина плакала, и этого было достаточно, чтобы Фрона остановилась. Слеза, превратившись в льдинку, застыла на щеке незнакомки, а в печальных, затуманенных глазах ее отражалось безнадежное, безграничное горе.

– О! – воскликнула Фрона, останавливая собак и подходя к ней. – Вы ушиблись? Не могу ли я помочь вам?

Но незнакомка отрицательно покачала головой.

– Но вам нельзя сидеть здесь. Сегодня без малого семьдесят градусов, и вы замерзнете через несколько минут. Ваши щеки уже отморожены. – Она начала растирать женщине снегом побелевшие места, следя за тем, как кровь теплой волной снова приливала к ним.

– Простите, – женщина с некоторым усилием поднялась на ноги. – Благодарю вас, мне вполне тепло, – она мягким движением глубже надвинула свой меховой капюшон, – я просто присела на минутку.

Фрона заметила, что она красива, и ее женский глаз тотчас оценил великолепные меха, покрой пальто и изящные мокасины, выступавшие из-под него. Незнакомое лицо и вся эта роскошь вызвали у Фроны инстинктивное желание отодвинуться.

– Со мной ничего не случилось, – продолжала женщина. – Просто захотелось вдруг посмотреть на эти бесконечные, унылые снега.

– Да, – ответила Фрона, овладев собой. – Я понимаю вас. В этом пейзаже, должно быть, много грусти, но только на меня он действует совсем иначе. Я чувствую в нем суровость и величие, но не печаль.

– Это происходит от того, что наши жизни идут различными путями, – задумчиво заметила незнакомка. – Дело не в пейзаже, а в том, кто и как его воспринимает. Если бы мы исчезли, он, разумеется, остался бы, но вместе с тем утратил бы свое человеческое значение, то есть то, что мы в него вкладываем.

Женщина резко остановилась и залилась вдруг серебристым смехом, в котором звенели нотки горького отчаяния, заставившие Фрону внутренне содрогнуться. Она сделала движение по направлению к собакам, но рука незнакомки быстрым движением – очень похожим на любимый жест самой Фроны – дотронулась до нее. И это движение сразу покорило сердце девушки.

– Подождите минутку, – сказала она с молящей ноткой в голосе, – и поговорите со мной. Я давно уже не встречалась с такой женщиной, как вы. Я вас знаю – вы дочь Джекоба Уэлза, Фрона Уэлз. Так ведь?

Фрона утвердительно кивнула в ответ и остановилась в нерешительности, внимательно всматриваясь в свою собеседницу. Она сознавала, что испытывает сильное, но простительное любопытство и откровенно стремилась узнать все до конца. Кто же эта женщина, так сильно похожая на нее и вместе с тем такая чужая, старая, как старейшая из рас, и юная, как новорожденный младенец, заброшенная на край света, где пылают костры, и вечная, как само человечество? В чем разница между ними? Пять чувств, которыми наделила ее природа, не могли дать Фроне ответа на этот вопрос. Естественные законы создали их одинаковыми, и только резко очерченные границы социальных каст и правила общественной мудрости возводили стену между ними. Такие мысли мелькали в голове Фроны, пока она торопливо изучала лицо незнакомки. Эта минута наполнила девушку благоговейным страхом, точно перед ней разверзлась вдруг завеса и открылось во всем своем мистическом величии божество. Ей вспомнились слова: «ноги влекут ее в ад; дом ее – путь к могиле, дорога в чертоги смерти», и в тот же миг живо вспомнила знакомый жест, которым эта женщина обратилась к ней с немым призывом. Она оглянулась по сторонам, охватила взглядом унылую бесконечную белизну, и ей также показалось, что все вокруг дышит печалью.

Фрона нервно вздрогнула, но, взяв себя в руки, произнесла довольно спокойным голосом:

– Пойдемте, согреемся немножко. Я не представляла себе, что так холодно, пока не постояла на месте. – Она обернулась к собакам. – Ну, вперед, Король! Сэнди, вперед! Я совсем застыла, а вы, должно быть…

– Мне очень тепло. Вы шли слишком быстро, и ваша мокрая одежда сохнет на теле. А я шла спокойным шагом, только чтобы не застыть. Я видела, как вы выскочили из саней за госпиталем и скрылись за сугробами, точно Диана снегов. Как я позавидовала вам. Должно быть, это доставляет вам огромное удовольствие?

– О, да, – просто ответила Фрона. – Я выросла вместе с собаками.

– Это напоминает Грецию.

Фрона ничего не ответила, и они шли некоторое время молча. Девушка чувствовала неудержимое желание (хотя и не осмеливалась привести его в исполнение) заговорить совершенно свободно и заставить свою случайную спутницу поделиться с ней горьким опытом и знаниями, которыми та несомненно обладала. Волна горячей жалости и братской скорби переполняла сердце Фроны, но она не знала, с чего начать, как найти доступ к этой замкнувшейся душе. И когда незнакомка заговорила, Фрона вздохнула с облегчением.

– Расскажите мне, – сказала женщина горячо и властно, – расскажите о себе. Вы недавно появились в этих краях. Где вы были до того, как приехали сюда? Расскажите.

Лед был сломан, и Фрона заговорила о себе, искусно подделываясь под девичью наивность. Она делала вид, будто не понимает, с кем имеет дело, и не замечает в своей собеседнице плохо скрытой тоски по давно утраченной чистоте, которою обладала она, Фрона.

– Вот тропа, на которую вы хотели выйти. – Они обогнули последний скалистый выступ, и спутница Фроны указала ей на то место, где стены утесов, расступаясь, открывали проход; из этого ущелья выбегала дорога, по которой сани перевозили дрова в город через реку. – Здесь я прощусь с вами, – закончила она.

– Но разве вы не вернетесь в Даусон? – спросила Фрона. – Становится поздно, и вам лучше не задерживаться.

– Нет… я…

Заметив ее мучительное колебание, Фрона поняла, как легкомысленно она поступила. Но шаг был сделан, и она решила, что отступать уже поздно.

– Мы вернемся в город вместе, – решительно заявила девушка. И, откровенно показывая, что знает, кто ее спутница, добавила: – Мне все равно.

Кровь горячей волной залила застывшее лицо женщины, и ее рука знакомым жестом протянулась к девушке.

– Нет, нет, я прошу вас, – пробормотала она. – Я… я хочу пройтись еще немножко дальше. Смотрите. Кто-то едет.

Они как раз дошли до санной тропы, и лицо Фроны вспыхнуло так же, как вспыхнуло перед тем лицо ее спутницы. Из ущелья большими скачками неслись им навстречу легкие санки, запряженные собаками. Рядом с упряжкой бежал мужчина, приветствуя их рукой.

– Вэнс, – воскликнула Фрона, когда он, столкнув передовых собак в снег, остановил сани. – Что вы тут делаете? Разве ваш синдикат решил скупить дрова, чтобы взвинтить цены?

– Нет, до этого мы еще не дошли. – Лицо его сияло радостью от встречи с ней, и они пожали друг другу руки. – Дело в том, что Карти покидает меня и собирается проводить изыскания где-то в окрестностях Северного полюса. Вот я и отправился поискать Дэла Бишопа, чтобы узнать, не согласится ли он работать у меня.

Он повернул голову, чтобы взглянуть на ее спутницу, и Фрона увидела, как улыбка сползла с лица Вэнса и глаза его гневно сверкнули. Фрона сознавала свою полную беспомощность и тщетно искала способа овладеть положением. Эта сцена глубоко возмущала ее своей жестокостью и несправедливостью, но она понимала, что не в силах предотвратить развязку этой маленькой трагедии. Встретив его взгляд, женщина содрогнулась, точно ожидая удара, и на лице ее отразилась кроткая, жалкая мольба. Но он окинул ее холодным долгим взглядом и демонстративно повернулся спиной. Фрона увидела, как лицо незнакомки сразу постарело и поблекло. В выражении его появилась та же резкость, которую Фрона уловила раньше в ее смехе, а в глазах загорелись и запрыгали жесткие огоньки. Еще минута – и с языка ее несомненно сорвались бы не менее горькие и жесткие слова. Но тут взгляд незнакомки случайно остановился на Фроне, и злое выражение сразу исчезло с ее лица, уступив место бесконечной усталости и скорби. Она задумчиво улыбнулась девушке и, не говоря ни слова, пошла от них прочь. И точно так же, не произнося ни слова, Фрона прыгнула в сани и помчалась к городу. Дорога была достаточно широка, и Корлис со своими собаками побежал рядом с ней. Возмущение, тлевшее в Фроне, вдруг вспыхнуло ярким огнем; вся смелость и бесшабашность ее спутницы, казалось, перешла в этот момент к девушке.

– Животное!

Это слово слетело с ее губ резко, отчетливо, разрезая молчание, словно удар бича. Неожиданность и жестокость этого восклицания ошеломили Корлиса. Он не знал, что сказать, что предпринять.

– О, какой вы трус! Низкий трус!

– Фрона, выслушайте меня…

Но она оборвала его.

– Нет. Молчите. Вам нет оправдания. Вы поступили отвратительно. Я никогда не ожидала этого от вас. Ужасно! Ужасно!

– Да, это было ужасно, – ужасно, что она шла рядом с вами, говорила с вами, что вас видели вместе.

– «Пока солнце светит вам, я не отвернусь от вас», – бросила она ему.

– Но есть известные приличия.

– Приличия! – Она повернулась к нему лицом и дала волю своему гневу. – Вы еще смеете говорить о приличиях. Вы осмеливаетесь первым бросить в нее камень, жалкий фарисей, – слышите вы, фарисей!

– Не смейте так говорить со мною. Я не позволю этого.

Он ухватился за край ее саней и, несмотря на все свое возмущение, она с удовольствием отметила этот жест.

– Не позволите? Вы, трус!

Он вытянул руки, чтобы схватить ее, а она замахнулась кнутом. К чести Вэнса следует сказать, что он не отшатнулся и с побелевшим лицом спокойно остановился, ожидая удара. Но она отвела руку, и длинный бич со свистом опустился на собак. Продолжая размахивать кнутом, Фрона опустилась на колени в санях и стала бешено погонять животных. Ее упряжка славилась своей быстротой, и она без труда оставила Корлиса позади. В эту минуту ей хотелось умчаться не столько от него, сколько от самой себя, и она все сильнее подгоняла собак. Бешеным карьером Фрона взяла крутой берег реки и, словно вихрь, пронеслась через весь город к своему дому. Никогда в жизни не переживала она ничего подобного, никогда не испытывала такого припадка ярости. И воспоминание об этой сцене вызывало в ней не только стыд, но ужас и страх перед безднами собственной души.

Глава X

На следующее утро Корлиса разбудил Бэш, один из индейцев Джекоба Уэлза. Он принес ему коротенькую записку от Фроны, в которой та просила зайти к ней при первой возможности. В записке больше ничего не было сказано, и молодой человек глубоко задумался над этим маленьким клочком бумаги. Что она хочет сказать ему? Она все еще – а после вчерашнего дня больше, чем когда-либо, – являлась для него неразрешимой загадкой, и он терялся, не зная, на чем остановиться. Желала ли она окончательно порвать с ним, точно и подробно объяснив ему, почему она делает это? Или, воспользовавшись преимуществом своего пола, еще больше унизить его? Высказать ему в холодно обдуманных, холодно рассчитанных словах то, что она о нем думает? Или же, почувствовав раскаяние, она стремится загладить свою вину и извиниться за незаслуженную резкость? В записке не было заметно ни раскаяния, ни гнева, никакого определенного намека, ничего, кроме вежливо выраженного желания повидать его.

Итак, отправляясь к ней около полудня, Корлис чувствовал себя очень неспокойно и готовился к худшему. Приняв равнодушный вид, он решил занять выжидательную позицию и предоставить Фроне самой сделать первый шаг. Но она без всяких обиняков, с той непосредственностью, которая всегда так восхищала его, сразу открыла свои карты и смело вышла ему навстречу. Первый же взгляд на ее лицо, первое прикосновение ее руки, еще прежде чем она успела открыть рот, сказали ему, что все обстоит благополучно.

– Я очень рада, что вы пришли, – начала она. – Я чувствовала, что не могу успокоиться, пока не увижусь с вами и не скажу вам, как я сожалею о вчерашнем и как мне стыдно…

– Полно, полно. Уверяю вас, что ничего страшного не было.

Они все еще продолжали стоять, и Вэнс отважился приблизиться к ней.

– Я прекрасно понимаю вас. Теоретически вы вели себя, как героиня, и заслуживаете величайших похвал, но все же, говоря откровенно, ваш поступок…

– Ну, что же?

– Заслуживает глубокого порицания с точки зрения общественных законов. А мы, к сожалению, не можем сбросить их со счетов. Но, во всяком случае, вы не сделали ничего такого, о чем вам следовало бы сожалеть или чего вы могли бы стыдиться.

– Это очень великодушно с вашей стороны, – мягко сказала Фрона. – Но вы сами понимаете, что говорите неправду. Вы знаете, что поступили правильно, а я накинулась на вас, оскорбила, словом, вела себя, как базарная торговка. И теперь вы, должно быть, глубоко презираете меня…

– Нет, нет! – воскликнул он, подняв руку, словно для того, чтобы защитить Фрону от ударов, которые она сама себе наносила.

– Не нет, а да. И я стыжусь своего поведения. Я могу сказать в свою защиту только следующее: эта женщина так глубоко растрогала меня, что я едва удержалась от слез. И в этот момент явились вы, – ну, вы сами знаете, что произошло, – и жалость к ней обратилась в настоящую ярость против вас… Да, я никогда еще не испытывала такого возбуждения. Это был в сущности истерический припадок. Во всяком случае, я была совершенно невменяема.

– Мы оба были вне себя.

– Нет, вы опять говорите неправду. Я вела себя возмутительно, но вы владели собой не хуже, чем сейчас. Однако давайте сядем. У вас такой вид, точно вы ожидаете новой вспышки с моей стороны и готовы при первых признаках обратиться в бегство.

– Право, вы совсем не так ужасны, – засмеялся он, ловко подвигая себе кресло и усаживаясь так, чтобы свет падал на ее лицо.

– Вернее, вы не из трусливых. Воображаю, как я была ужасна вчера. Я… я чуть не ударила вас. И вы безусловно проявили немало мужества, когда кнут повис над вами. Почему вы не пытались защищаться, отвести удар?

– Насколько я знаю, собаки, на которых так часто опускается ваш бич, подходят к вам, лижут ваши руки и идут, чтобы вы приласкали их.

– Ergo? – смело спросила она.

– Ergo, все относительно, – вывернулся Вэнс.

– И, значит, я прощена?

– Как и я, надеюсь?

– Ну, тогда все хорошо… только вас, право, не за что прощать. Вы действовали согласно своим взглядам, а я своим, хотя должна сознаться, что мои много шире ваших. Ах! Теперь я понимаю, – она радостно захлопала в ладоши. – Я рассердилась вчера не на вас и нагрубила совсем не вам, даже замахнулась не на вас. Личности не играли тут никакой роли: в этот момент вы олицетворяли для меня общество, ту его часть, которую я ненавижу всей душой, и как представитель получили удары, предназначавшиеся для другого. Понимаете?

– Понимаю, тонко придумано. Но только, извинившись за вчерашние оскорбления, вы наносите мне сегодня новые – и еще более тяжкие. Вы обвиняете меня в узости, ограниченности и лицемерии, а это очень несправедливо. Всего несколько минут назад я сказал вам, что теоретически вы безусловно правы. Но дело меняется, если принять во внимание общество и его законы.

– Но вы не поняли меня, Вэнс. Послушайте. – Рука Фроны коснулась его руки, и сердце Корлиса забилось живее. – Как я всегда считала, все, что существует, прекрасно. Я готова даже признать мудрость общепринятой точки зрения на этот счет. Я скорблю об этом, но подчиняюсь; так уж, видно, создано человечество. Но я признаю ее только как общественная единица. Как отдельный индивидуум, как личность я предпочитаю смотреть на дело иначе. И почему бы отдельным личностям, настроенным одинаково, не отнестись к этому таким же образом? Вы понимаете? И вот тут-то, на мой взгляд, вы поступили неправильно. Вчера на реке, где никого, кроме нас с вами, не было, вы взглянули на дело иначе. Вы проявили ограниченность и узость, достойную того общества, которое вы представляли.

– Значит, вы готовы проповедовать одновременно две доктрины, – возразил он. – Одну для избранных и другую для толпы. Вы хотите быть демократкой в теории и аристократкой на практике. Признаться, все ваши рассуждения кажутся мне чистейшим иезуитством.

– Еще минута, и вы станете отрицать, что все люди рождаются свободными и равными, с кучей всяких естественных прав. Вот вы собираетесь нанять Дэла Бишопа. А скажите, пожалуйста, с какой стати он, равный вам и свободный по рождению, будет работать на вас, и по какому праву вы станете пользоваться его трудом?

– Для этого, – возразил он, – мне придется несколько видоизменить свою точку зрения на равенство и право.

– А тогда вы пропали! – заликовала она. – Потому что этим путем вы обязательно придете к моей точке зрения. Другого выхода нет. И уверяю вас, что эта точка зрения совсем не такая уж иезуитская и шаткая, как вам кажется. Но не будем вдаваться в диалектику. Я хочу понять то, что мне доступно, а потому расскажите мне об этой женщине.

– Не особенно приятная тема, – возразил Корлис.

– Но я хочу знать.

– Далеко не всякое знание бывает полезно!

Фрона нетерпеливо постукивала ногою, пристально глядя на него.

– Она красива, очень красива, – сказала девушка. – Вы согласны?

– Прекрасна, как грех.

– Но все же прекрасна.

– Да, если вы так настаиваете. И она настолько же жестока и черства, насколько красива. Безнадежно погибшая женщина.

– Однако, когда я увидала эту женщину на краю дороги, лицо ее светилось мягкой грустью, а из глаз текли слезы. И женское чутье подсказывает мне, что я видела ту сторону ее души, которая скрыта от вас. Сознание это было так сильно, что в тот момент, когда вы появились, душа моя изнывала от жалости к ней. Ведь она такая же женщина, как я, и, по всей вероятности, мы во многом похожи друг на друга. Знаете, она даже процитировала Броунинга.

– А на прошлой неделе, – оборвал он ее, – она в один присест проиграла тридцать тысяч, не своих, конечно, а Джека Дорси, у которого и так уже висели на шее две закладные! На следующее утро его нашли на снегу с простреленной головой.

Фрона ничего не ответила. Подойдя к свече, спокойно сунула палец в огонь. Затем она протянула его Корлису, указывая на красную обожженную кожу.

– Вот мой ответ. Огонь – вещь хорошая, но я злоупотребила им и наказана.

– Вы забываете, – возразил он, – что огонь действует в слепой зависимости от законов природы. Люсиль же обладает свободной волей. Она сделала только то, что хотела сделать.

– Нет, это вы забываете, что Дорси был точно так же волен в своих поступках, как она. Но вы сказали – Люсиль. Ее зовут Люсиль? Я хотела бы поближе узнать ее.

Корлиса передернуло.

– Не говорите таких вещей. Вы делаете мне больно.

– А почему, позвольте узнать?

– Потому… потому…

– Ну?

– Потому что я очень высоко ставлю женщину. Фрона, вы всегда ратовали за откровенность, и я воспользуюсь этим теперь. Мне больно потому, что я слишком уважаю вас, потому, что я не могу вынести мысли, что вас коснется грязь. Когда я увидел вас с этой женщиной, там, на тропе, я … нет, вы все равно не поймете, что я выстрадал.

– Грязь? – Ее губы чуть-чуть сжались, а в глазах блеснул торжествующий огонек, но он не заметил этого.

– Да, грязь, скверна, – продолжал он. – Есть вещи, которых порядочная женщина не должна понимать. Нельзя, копаясь в грязи, остаться самому незапятнанным!

– Ах, вот как! – Она с довольным видом сжимала и разжимала руки. – Вы сказали, что ее зовут Люсиль; значит, вы знакомы с ней, вы сообщили мне несколько фактов о ней и, несомненно, знаете еще много других, о которых не решаетесь говорить. Если человек не может остаться незапятнанным, прикасаясь к грязи, то как же, позвольте спросить, обстоит дело с вами?

– Но я…

– Разумеется, вы мужчина, и, значит, вам дозволено все то, что воспрещается мне как женщине. Но ведь порок заразителен, он передается от одного другому. Что же вы делаете здесь, около меня? Уходите поскорее!

Корлис, смеясь, поднял руки.

– Сдаюсь. Вы с вашей формальной логикой чересчур сильны для меня. Я могу сослаться в довершение только на высокую логику, которой вы не захотите признать.

– А именно?

– На силу мужчины. Мужчина всегда находит в женщине то, чего сам желает.

– Это вода на мою мельницу, – заликовала она. – При чем же Люсиль? То, чего мужчина хотел, то он и получил. К этому испокон веков стремились все мужчины, не исключая вас. И этого же хотел бедняга Дорси. Вам нечего возразить мне. Позвольте же сказать, что я думаю об этой высшей логике, которую вы называете силой мужчины. Я уже столкнулась с ней. Я прочла ее на вашем лице вчера.

– На моем лице?..

– Да, в тот момент, когда вы ухватились за мои сани. Вы просто подчинились вспышке первобытной страсти, сами не сознавая всей ее мощи. Но лицо ваше было очень похоже на лицо пещерного человека, похищающего женщину. Еще секунда, и я уверена, что вы схватили бы меня.

– В таком случае прошу прощения. Я не представлял себе…

– Ну вот теперь вы хотите все испортить. Мне … мне, право, это очень понравилось. Разве вы забыли, что и я в эту минуту, как настоящая пещерная женщина, занесла бич над вашей головой? Но я еще не разделалась с вами окончательно, господин лицемер, хотя вы и выбиты из строя. – Глаза ее лукаво заблестели, а на щеках показались маленькие ямочки. – Я намерена сорвать с вас маску.

– К вашим услугам, – громко ответил он.

– Прежде всего вам придется кое-что припомнить. Когда я смиренно просила у вас прощения, вы облегчили мою душу, заявив, что считаете мое поведение неблагоразумным только с точки зрения общественных приличий. Помните?

Корлис кивнул головой.

– Затем, после того как вы обвинили меня в иезуитстве, я свела разговор на Люсиль и сказала, что хотела бы увидеть то, что могу увидеть.

Он снова кивнул.

– И мои ожидания оправдались. Я увидела. Вы сейчас же заговорили о пороке, разврате, копании в грязи – и все это в отношении меня. Итак, оказалось, милостивый государь, что у вас две точки зрения на мой проступок. Но вы можете остановиться только на одной из них, и я уверена, что вы изберете последнюю. Да, я не ошибаюсь, это так. И признайтесь, что вы были неискренни, когда нашли мое поведение неблагоразумным только с общественной точки зрения. Я люблю откровенность.

– Да, – начал он, – я, сам того не сознавая, был неискренен. Но я понял это только после того, как анализ, произведенный с вашей помощью, открыл мне глаза. А все же говорите, что хотите, Фрона, я остаюсь при своем: женщина не должна соприкасаться с грязью.

– Но разве мы не можем быть, как боги, познавшие добро и зло?

– Увы, мы не боги! – грустно покачал он головой.

– По-вашему выходит, что только мужчины боги.

– Так возражают обычно женщины нового толка, – поморщился он, – равноправие, избирательные права и все прочее.

– О, нет, – запротестовала Фрона, – вы не хотите понять меня или не можете. Я совсем не сторонница женского равноправия. Я стою не за новую женщину, а за новую женственность. Потому что я искренна, потому что я хочу быть естественной, честной и правдивой, а так как я последовательна, то вы предпочитаете не понимать меня и извращать мои мысли. Я стараюсь быть верной себе и логичной и, кажется, не без успеха; но вы, по-видимому, не находите в моих словах ни толка, ни смысла. Может быть, это происходит оттого, что вы не привыкли иметь дело с разумными, естественными женщинами, что вы встречались до сих пор лишь с оранжерейными цветками, красивыми, беспомощными, кругленькими, хорошо упитанными тепличными созданиями, блаженно невинными и преступно невежественными. Они никогда не бывают сильными и естественными и не могут породить ничего естественного и сильного.

Она остановилась вдруг на середине фразы. Кто-то вошел в переднюю, и тяжелые, заглушенные мокасинами шаги приблизились к двери.

– Но мы друзья, не правда ли? – торопливо обратилась она к Корлису, и тот ответил ей взглядом.

– Я не помешаю? – многозначительно спросил Дэв Харней и обвел комнату внимательным взглядом, прежде чем поздороваться с ними.

– Нисколько, – ответил Корлис. – Мы успели достаточно надоесть друг другу и жаждали, чтобы кто-нибудь прервал наш спор. Если бы вы не явились вовремя, мы скоро поссорились бы, не правда ли, мисс Уэлз?

– Мне кажется, вы не совсем точны, Вэнс, – улыбнулась она в ответ. – На самом деле мы уже начали ссориться.

– Да, вид у вас обоих немного разгоряченный, – критически заметил Харней, вытягиваясь своим длинным телом на подушках кушетки.

– Как с голодом? – осведомился Корлис. – Организовалась ли общественная помощь?

– Никакой общественной помощи не понадобится. Отец мисс Фроны оказался достаточно предусмотрительным. Запугал людей до смерти. Три тысячи отправились по льду в горы, а тысячи полторы вернулись обратно к своим запасам, таким образом, напряжение на рынке значительно ослабело. Случилось то, чего ожидал Уэлз: люди начали спекулировать на повышение и припрятали продовольствие. Это помогло напугать тех, кто не успел сделать запасов, и они всем скопом двинулись к Соленым Водам, захватив с собой собак. Послушайте, – он вдруг выпрямился с торжественным видом, – о собаках. Весной, когда начнется оживленная перевозка, цены на них невероятно поднимутся. Я скупил уже сотню животных и собираюсь нажить на каждом псе по сотне долларов чистоганом.