Дочь Сталина

Заморский гость

Светлане исполнилось 35 лет, когда она вдруг ощутила полную бессмысленность своего существования. Как будто волна жизни, плескавшейся и шумевшей вокруг, вдруг вынесла ее на пустой берег. Время, приносившее новые впечатления, сгустилось, и она застыла в нем, как в янтарной смоле. Это был душевный кризис, с которым она не знала, как справиться. Все предыдущие годы прошли как бы на полном обеспечении молодости, сменяющих друг друга инфантильных чувствований, в которых так много обаяния. Тупик, полная пустота впереди.

Дети подрастали. Друзья имелись, но между ними и ею выросла прозрачная стена. Зима 1962 года длилась и длилась, казалось, ей не будет конца. Изнутри Светлану сжигала мысль о бесцветности прожитых лет, чересчур перегруженных внешними событиями, за которыми не успевали ни ум, ни сердце.

Она часто открывала окно, чтобы охладить разгоряченную голову, и ей начинало казаться, что эта мерзлая земля настойчиво зовет ее к себе. Мысль о самоубийстве теперь оплетала буквально каждый ее шаг. Она казалась Светлане естественной и даже оправданной — ведь мать ее тоже покончила с собой, а наследственность кое-что значит…

Но вот наступила весна — стремительная, ветреная. Еще снег сиял последней, слепящей глаза белизной, а в разрывы облаков ударяло горячее солнце. Небо то здесь, то там растворяло синие окна, как будто разговаривало с ней на знакомом, но уже забытом языке. Паводок еще не начался, но что-то мрачное, тяжелое бурная весна вымывала из ее души, чтобы унести в реку.

Весной в Казани умер брат Светланы Василий. Немногие знали о том, что она даже не поехала на его похороны. Позже Светлана не только уверяла, что была на них, но даже оставила картину этих похорон. Смерть брата не слишком тронула ее, тем более что в те времена она была слишком озабочена своим собственным состоянием.

По совету коллеги и товарища Светлана стала ходить в церковь. Не то чтобы она вдруг уверовала в Бога, но ей необходимо было за что-то ухватиться — за книгу псалмов Давида, за трогательное пение на клиросе «Ныне отпущаеши…».

Она окрестилась, стала бывать на исповеди. Прошел год. Однажды священник, с которым у Светланы возник душевный контакт, расспросив ее, как обычно, о детях, о работе, вдруг строгим голосом задал вопрос:

— Ты сейчас одна? Есть кто-то около тебя?

Светлана растерянно мотнула головой.

— Не спеши, — продолжал батюшка несколько смягчившимся тоном, — ты все спешишь, и от этого все твои беды… Вот подожди, скоро явится князь заморский… — и усмехнулся куда-то в сторону.

В октябре 1963 года Светлана легла в загородную правительственную больницу в Кунцеве, чтобы удалить миндалины. Она лежала в отдельной палате, выходила только в столовую и библиотеку, старалась не привлекать к себе внимания. Отделавшись от процедур, забиралась с книгой в кровать и часами читала стихи.

Выбор книги, которую она читала — это был Рабиндранат Тагор, — возможно, и подтолкнул ее к знакомству с «заморским князем».

Почему она обратила внимание на этого седого, сутулого очкарика со смешными тампонами в носу — ему только недавно удалили полипы, — в блеклой больничной пижаме?.. Проходя мимо него по коридору, она слышала, как он с кем-то беседовал то по-английски, то по-французски. Но это не могло ее удивить: иностранцев в больнице было много — из Италии, Индонезии, Индии… Ей сказали, что он — индиец. В этот период своей жизни Светлана очень интересовалась Индией, читала «Махабхарату», Веды, книги о Махатме Ганди и Неру. И ей захотелось поговорить с индийцем о том, что она прочитала.

Светлана собиралась задать ему несколько вопросов и распрощаться, но они проговорили в больничном коридоре больше часа, не замечая устремленных на них глаз.

Его звали Сингх Браджеш. Сын богатого раджи, он учился в Лондоне, где сделался коммунистом, желая послужить идеалу человеческого братства. Потом долго жил в Германии, Франции, Австрии. Со своей первой женой, индуской, он давно жил отдельно, это был традиционный брак, заключенный родителями молодых, без любви. В 1940 году Сингх вывез из Вены, куда вступили немцы, еврейскую девушку, чтобы спасти ее от нацистов. Они прожили в Индии 16 лет, после чего жена с сыном уехали в Англию, а сам Сингх не сумел тогда там найти работу. Зарабатывал он переводами. В Москве оказался случайно — каждая компартия ежегодно получает определенное число приглашений из Москвы для лечения и отдыха. Ему предложили поехать в Советский Союз, и он согласился…

Разговаривая с Сингхом, Светлана была уверена, что ему известно, кто она такая. Медперсонал уже успел растрезвонить больным, что вместе с ними лечится дочка Сталина. Светлана то и дело ловила на себе любопытные взгляды. Иногда некоторые люди, воровато оглядевшись по сторонам, пожимали ей руку со словами: «Ваш отец — великий человек!» Более смелые просили ее сфотографироваться на память. Другие упрекали ее за то, что она взяла фамилию матери…

Но из разговоров с Сингхом она сделала вывод, что ему ничего не известно о ее происхождении. На второй день знакомства он поинтересовался:

— Как вы считаете, сильно изменилась жизнь в Советском Союзе после смерти Сталина?

Светлана уклончиво ответила:

— Нет, я думаю, не слишком уж сильно… Перемены, конечно, есть, но они не носят фундаментальный характер.

Они говорили по-английски. До этого у Светланы не было случая попрактиковаться в английском языке, но, получив эту возможность, она почувствовала, как ожил в ней мертвый запас английских слов.

Сингх поднял брови.

— Вот как? А мне говорили — изменения есть и они довольно глубоки…

И тут Светлана наконец-то представилась.

Сингх посмотрел на нее поверх своих толстых очков и только произнес: «О!» Больше они на эту тему никогда не говорили.

Что поразило ее в этом немолодом человеке, иностранце, похожем не на индийца, а на итальянца или на еврея? Почему она, такая по натуре осторожная, замкнутая, испытала к нему полное, абсолютное доверие? Такого Светлана не испытывала ни к одному из своих избранников… Отчего разговаривать с ним ей было так легко, точно он знал ее с самого раннего детства?

Люди, с которыми она до сих пор имела дело, были всегда насторожены, как будто страх въелся в поры их кожи и влился в их кровь. Они боялись произнести необдуманное слово, пошутить, как будто постоянно видели неподалеку от себя канувшую в небытие фигуру топтуна или доносчика.

Сингх был великолепно спокоен, раскован, миролюбив, ровен. С его лица не сходила мягкая улыбка. Светлана физически чувствовала, как от этой улыбки у нее в душе тает напряжение, распускаются мускулы лица, постоянно стянутого маской. Хотя на них все время косились отдыхающие кондовые партийцы, изгнанные со своих теплых мест во время хрущевской «оттепели».

Сингх и Светлана не понижали голос, беседуя, — ведь они говорили на языке, который вряд ли мог быть известен невежественным функционерам. Они хохотали во весь голос. Они вели себя настолько непринужденно, что со стороны — в чопорном и заморозившем людей отечестве — это казалось неприличным. И после того как Браджеша и Светлану врачи отправили на юг в один из домов отдыха Сочи, злобное наблюдение за ними усилилось.

К ней начали подходить и прямо говорить: «Зачем вам этот индус?» Ей советовали держаться ближе к «своим». Давали понять, что все иностранцы — шпионы. Ее осуждали за то, что она пьет чай в компании индийцев. К Светлане в комнату подселили соседку, хотя она очень просила оставить ее одну. Вероятно, это явилось следствием доноса о ее «недопустимом» поведении в Москве. Но эти мелочи не могли нарушить давно забытого ощущения блаженного покоя в ее душе.

В ноябре в Сочи тепло, повсюду благоухают розы. Закаты над морем полны такой невыразимой прелести, как будто их создает фантазия великих поэтов. Ночью россыпи звезд освещают дорожки между цветущими клумбами, и со всех сторон звучит незатейливая музыка цикад.

Что из того, что, когда они вдвоем входят в номер, тут же является проинструктированная прислуга — поменять простыни среди белого дня или фрукты в хрустальной вазе? Что из того, что столик «для иностранцев», за которым они вместе пьют чай, вдруг переносят в отдельную комнату? Все это смехотворные уколы официоза, которые не могут нарушить ощущения стойкого счастья и тепла.

Сингх и Светлана часто ходят в небольшой приморский ресторанчик. Днем там обычно никого не бывает. Сингх просит накрыть им столик на балконе. Они сидят, смотрят часами на море, потягивая легкое красное вино. Заказывают что-нибудь из «даров моря» или шашлык под острым соусом, — Сингх говорит, что ему и в Европе не приходилось есть что-то более изысканное…

После ресторана они отправляются на рынок, Сингху нравится справляться о ценах на виноград, персики, груши. Прогуливаясь меж торговых рядов, он поражается изобилию этого края.

Иногда заходят в православный храм. Индиец поражен красотой и душевностью службы.

Время от времени Сингха отрывают от Светланы, чуть ли не принуждая присутствовать на каком-нибудь запланированном мероприятии. Из вежливости он не может отказаться. То его с группой других индийских товарищей отправляют в чайный совхоз, где они вынуждены слушать доклад о развитии чайного дела в районе, то привозят в образцово-показательный детский сад, где детишки повязывают иностранным гостям пионерские галстуки. Сингх переносит все это с несокрушимым спокойствием и добродушием.

В начале декабря они вернулись в Москву. Сингху пора было ехать в Индию, но он решил, что в скором времени обязательно возвратится в Москву, устроится здесь работать переводчиком в издательстве. Они со Светланой уже не представляли, что могут жить друг без друга.

Перед отъездом из Москвы Сингх часто заходил к Светлане домой. Между ним и ее детьми установилось полное взаимопонимание, что особенно радовало Светлану. Однажды он вдруг посреди разговора прикрыл глаза рукою и произнес:

— Света, а вдруг я больше никогда не увижу вас?

Эта мысль время от времени терзала и саму Светлану. Она знала, что Сингх неизлечимо болен. У него хронический бронхит. Холодный климат был ему противопоказан.

В ответ на его слова Светлана расплакалась, и Сингх тут же принялся утешать ее:

— Нет-нет. Все будет хорошо. Через несколько месяцев я буду рядом с вами!

Но на деле все оказалось не так просто, как полагал индиец.

Советские аппаратчики изо всех сил тянули с официальным приглашением переводчика-иностранца. Браджеш не мог понять, в чем дело, писал Светлане взволнованные письма.

Зато она отлично все понимала. Для властей Светлана была не простой советской гражданкой, а дочерью Сталина, поэтому каждый ее шаг рассматривался в свете возможной «провокации» со стороны иностранцев. Светлана поняла, что для того, чтобы ускорить приезд любимого человека, ей необходимо заручиться прямым согласием «верхов».

С этой целью однажды летом она отправилась к Микояну.

С Анастасом Ивановичем у нее всегда были самые добрые отношения. Да и изо всех «кремлевских жен» Светлана наибольшую симпатию испытывала к его супруге — тихой, скромной, гостеприимной Ашхен, у которой всегда проживало множество родственников из Армении.

Микоян отнесся к ее рассказу об индийском коммунисте довольно сочувственно. Но сказал, что, для того чтобы помочь ему с приглашением, необходимо переговорить с главой государства, с Хрущевым. Эти переговоры Анастас Иванович взял на себя. О том, как они проходили, вспоминает в своих мемуарах сам Никита Сергеевич.

«Позднее Микоян рассказал мне, что Светланка приходила к нему за советом. Она хотела выйти замуж за индийского журналиста. Она сказала Микояну, что любит этого человека. Он был старше ее, но она знала его в течение длительного времени, и он был порядочным человеком, коммунистом. Микоян сказал: «Она просила меня выяснить, как ты к этому отнесешься». Я был удивлен, что она спрашивает моего мнения. С моей точки зрения, это было ее личное дело. Я так и сказал Микояну: «Если она считает его достойным человеком, пусть выходит за него замуж. Что бы она ни решила, не будем вмешиваться. Тот факт, что он не является гражданином Советского Союза, не должен быть препятствием, если она действительно его любит». И она вышла за него замуж. Я был доволен. Я просто хотел, чтобы она смогла устроить свою личную жизнь».

…В октябре 1964 года, как известно, произошел «дворцовый переворот». Не кто иной, как Микоян, в те времена Председатель Президиума Верховного Совета СССР, был вынужден подписать указ об освобождении Н. С. Хрущева от обязанностей Председателя Совета Министров СССР. Первым секретарем ЦК КПСС стал А. И. Брежнев, а главой Советского правительства — А. Н. Косыгин. К власти пришли партийные консерваторы во главе с М. А. Сусловым.

И все же свое обещание относительно Браджеша Сингха Микоян выполнил. Не без его участия вожделенное приглашение было получено Сингхом, и в апреле 1965 года он снова приехал в Москву.

Сын Светланы Иосиф, который вместе с матерью встречал индийца в аэропорту, увидев, как их обоих обрадовала эта встреча, сказал ей:

— Чего уж, мама, привози его сразу к нам, все равно рано или поздно этим кончится!

Сингх же, услышав это великодушное предложение, слегка запротестовал:

— Подумайте, пока не поздно! Я болен, вряд ли проживу долго и не хочу стать для вас обузой… Я еще не подписал контракта, я могу поехать к друзьям в Югославию и работать там…

Но Светлана решительно проговорила:

— Глупости. Едемте к нам. Едемте домой!

Для Светланы наконец-то наступила пора полного и безмятежного покоя. Возможно, этот иностранец и был тем единственным человеком, с которым она могла бы прожить всю свою жизнь. Во-первых, он был намного старше нее, знал жизнь, научился понимать людей и относиться к ним терпеливо и со снисхождением к их слабостям. Во-вторых, он был воспитан в совершенно иных традициях, и, может, благородство его поступков основывалось прежде всего на другой жизненной философии.

Они решили пожениться. Навели справки о том, как это сделать. Выяснили, что в Москве есть только единственный загс, где регистрируются браки с иностранцами.

На следующий день после посещения этого Загса Светлане вдруг позвонили из приемной премьер-министра и пригласили ее на прием к А. Н. Косыгину. Она насторожилась. Светлана надеялась, что за годы хрущевской «оттепели» о ней забыли, что ей будет позволено жить как частному лицу. Но она поняла, что ошибалась… Содержание беседы с Косыгиным Светлана Аллилуева приводит в своих воспоминаниях:

«Я ждала в приемной. Уже здесь у меня сжалось сердце от тяжелого предчувствия. Опять эти унылые стены в деревянных панелях, хорошо знакомые мне, эти стандартные казенные ковры, которыми устланы все коридоры в Кремле. Эти зеленые суконные скатерти на пустых столах…

Почему я опять здесь? Зачем? Как тоскливо это ожидание! Каким холодом веет от этих стен, от этих старых сводчатых потолков! Постукивают стрелки электрических часов на стене — такие же часы были в каждой комнате нашей казенной квартиры там, внизу, и так же постукивали. Как я отвыкла от унылых кремлевских интерьеров за эти годы обычной жизни…

Косыгина я никогда не видела прежде и не говорила с ним. Его лицо не внушает оптимизма. Он встал, подал мне вялую, важную руку и немного скривил рот вместо улыбки. Ему трудно было начать, а я вообще не представляла себе, как этот человек говорит.

— Ну, как вы живете? — наконец мучительно начал он. — Как у вас — материально?

— Спасибо, у меня все есть, — сказала я. — Все хорошо.

— Вы работаете?

— Нет, сейчас я дома: дети, семья. Иногда делаю переводы, но редко.

— Почему вы ушли с работы, где были раньше?

— Я ушла по состоянию здоровья, и некому было помочь дома с детьми. Я считала, что для меня дом и дети важнее, у нас ведь есть пенсия…

— Я понимаю, вам было ч то время трудно в коллективе. Это понятно. Но мы не собираемся продолжать гнилую линию Хрущева в этом вопросе! Мы собираемся принять кое-какие решения. И вам нужно снова войти в коллектив, занять должное место в коллективе. Мы вам поможем, если что…

— Да нет, я не потому ушла. Ко мне всегда очень хорошо относились, — начала было я, но вдруг мне стало так скучно что-то говорить или доказывать. Значит, он считает, что меня «угнетали» после Двадцатого съезда. Бесполезно объяснять ему, что мне последние годы стало жить легче, чем раньше.

— Нет, ко мне все очень хорошо относились, — повторила я, — сейчас я не работаю только оттого, что много дел дома и мой муж очень больной человек.

При слове «муж» премьера будто ударило током, и он вдруг заговорил легко и свободно, с естественным негодованием:

— Что вы надумали? Вы, молодая, здоровая женщина, спортсменка, неужели вы не могли найти себе здесь, понимаете ли, здорового молодого человека? Зачем вам этот старый, больной индус? Нет, мы все решительно против, решительно против!

Я сначала оторопела и не могла не только отвечать, но даже связно думать. Все против. Кто — все — против?

— Позвольте, но как же, — начала я, — что значит «против»? Ведь я знаю, что это не вызвало никаких возражений… (Господи, я же забыла, что премьер у нас теперь другой и «линия» другая…)

Больной человек приехал сюда работать ради меня. Что ж, ему ехать обратно? — сказала я, желая сейчас лишь предусмотреть все неожиданности.

— Ну нет, это было бы нетактично, — молвил премьер. — Но мы вам не советуем регистрировать этот брак. Не советуем. И не разрешим. Ведь он тогда по закону может увезти вас в Индию? А это нищая, отсталая страна, я был там, видел. И потом — индусы плохо относятся к женщинам. Увезет вас и там бросит. У нас много таких случаев, уезжают, а потом просятся обратно…

Что-то начало постепенно поворачиваться у меня внутри.

— Мы, во-первых, не собираемся уезжать в Индию, — начала я, приходя в себя и начиная трезво соображать. — Он приехал работать здесь, в Москве. Но мы, конечно, хотели бы съездить, посмотреть Индию и другие страны.

Но премьеру было не до этих деталей. Он желал внушить мне свое:

— Оставьте вы это. Вам нужно работать, в коллектив возвращаться. Никто его не тронет, пусть работает, условия хорошие. Но вам это ни к чему.

— Теперь поздно, — сказала я резко. — Человек приехал, он живет у нас и будет жить с нами. Я его не оставлю. Он болен и приехал только ради меня. Это на моей ответственности.

— Ну, как знаете, — сказал премьер сухо. — Живите, как хотите. Но брак ваш регистрировать мы не дадим!»

Когда Светлана, вернувшись домой, пересказала содержание своей беседы с Косыгиным Сингху, он был возмущен до глубины души. Кое-что зная о жизни в СССР понаслышке, он и представить себе не мог, что в этой стране человеческая личность ничего не значит.

Ему, правда, уже приходилось изумляться, сталкиваясь с непонятными иностранцу вещами, которые советским людям казались самыми обычными, сами собой разумеющимися.

Например, он не мог скрыть удивления, когда узнал, что Светлана никогда не была за границей. «Как же так можно жить, в изоляции от целого мира, — восклицал он, — как можно всю жизнь прожить в одном городе, никуда не выезжая!»

Еще больше его потряс прошедший в сентябре 1965 года процесс против писателей Андрея Синявского и Юрия Даниэля. Узнав о приговоре, он побледнел от негодования:

— Как! Семь лет тюрьмы за книги?! За то, что писатель пишет книги?!

Светлане приходилось просвещать индуса относительно порядков в Советском Союзе. Она рассказала ему, что существует огромный пласт литературы, не публикуемой из-за цензуры, написанной «в стол», до востребования грядущих времен. Она не скрыла от Сингха, что и сама имеет честь принадлежать к подпольным литераторам, ибо у нее хранилась рукопись «Двадцати писем к другу», написанная ею по совету одного близкого приятеля из Ленинграда. Литературовед, перепечатавший рукопись, оставил себе один экземпляр и давал читать его друзьям, не спрашивая разрешения у автора.

Узнав о существовании рукописи, Сингх посоветовал Светлане переправить ее в Индию через его давнего друга, посла Кауля, что и было сделано.

Нелегко пришлось индийцу в Советском Союзе. В издательстве «Прогресс», где он переводил английские тексты на хинди, высказывали недовольство его работой. А Сингх очень боялся ее потерять. Ведь работа была единственным формальным основанием его пребывания в Москве, раз уж зарегистрировать брак со Светланой ему не удалось.

Все эти переживания привели к тому, что состояние его здоровья стало ухудшаться. Ему периодически приходилось ложиться в кунцевскую больницу. Но Светлане казалось, что лечат его неправильно, перегружают лекарствами, от чего у Сингха случались приступы сердечной слабости и астматической одышки, которые снять можно было только уколом.

Светлана не могла не понимать, что дни его сочтены. И она ничем не может помочь любимому человеку. В отчаянии Аллилуева написала письмо Брежневу с просьбой отпустить их с Сингхом в Индию.

Но и новое обращение к властям не увенчалось успехом.

Светлану снова пригласили на Старую площадь. На этот раз у нее состоялся разговор с М. А. Сусловым. Он сразу же сказал ей, что, будь жив ее отец, он бы никогда не дал согласия на брак дочери с иностранцем.

— Но теперь-то это разрешено всем, — возразила Светлана.

Суслов окинул ее ледяным взглядом:

— Мы не выпустим вас за границу. А ваш муж… муж — пусть он уезжает, если хочет.

— Он не может уехать один! — чуть не выкрикнула Светлана. — Он нуждается в уходе. Он, может быть, скоро умрет…

— Умрет так умрет, — равнодушно бросил Суслов. — Он больной человек. А вам уехать нельзя. Представьте себе, там на вас сразу набросятся корреспонденты… Возможны всякие провокации! Вы даже не представляете, насколько это для вас опасно. Нет, вас мы не выпустим…

После этого разговора Сингх прожил еще неделю… 30 октября он сказал Светлане:

— Света, это мой последний день. Я знаю, что умру сегодня…

Всю ночь его мучили приступы удушья, а под утро он сказал Светлане, что чувствует себя лучше.

— Только здесь что-то трепещет… — он показал на сердце. — А теперь выше… — и откинулся на подушку.

Он умер на рассвете, как, говорят, умирают индийские праведники, — тихо и спокойно.

Индия. Последняя капля

«В случае моей смерти пусть тело кремируют, а прах бросят в реку. Религиозная церемония не нужна» — так написал Сингх в своей записной книжке, и Светлана за три года до его смерти прочитала эту запись. «Какую реку ты имеешь в виду, Ганг?» — спросила его тогда Светлана. Улыбнувшись, Сингх заметил, что все реки впадают в один океан; впрочем, конечно, ему хотелось бы, чтобы это был Ганг.

Теперь Светлана хотела во что бы то ни стало выполнить волю покойного. И с этого момента начинает звучать в ее жизни тема, которая в дальнейшем получит мощное развитие, — тема скитания.

Когда-то в детстве, в ранней юности она много путешествовала, меняла места жительства: то ее перевозили с дачи в Кремль, то с дачи на дачу, то из Москвы на юг, в Куйбышев. Но тогда Светлана была пассивной фигурой, совершавшей перемещения в пространстве согласно чужой, довлеющей над ней воле: решению матери, указке отца, силою сложившихся обстоятельств.

Отныне ее собственная воля сосредоточена на вечной теме побега человека от самого себя или, если хотите, отказа от самого себя. Этот мир — майя, радужная пленка действительности. Прийти к себе истинной можно, только отказавшись от мнимой реальности.

Она обращается к Косыгину, который на этот раз очень быстро, даже как-то виновато дает ей разрешение ехать в Индию, чтобы она смогла развеять прах мужа над Гангом.

1 ноября 1966 года Браджеша Сингха кремировали, а уже 11-го Светлана получила на руки паспорт с индийской визой сроком на один месяц. 28 ноября она вылетела в Дели к племяннику Сингха Динешу Сингху, который прислал ей приглашение погостить у него в столице и в Калаканкаре, где родился и жил и Бранджеш. С этого момента начинается долгий период ее скитаний.

Н. С. Хрущев в невозвращении Светланы Аллилуевой в Советский Союз обвиняет работников посольства, посла И. А. Бенедиктова, поверенного в делах Н. И. Смирнова и второго секретаря посольства Сурова. Это они своей навязчивой опекой спровоцировали бурю протеста Светланы и подтолкнули ее к решению раз и навсегда освободиться от зависимости государственных структур. Они попытались сократить срок пребывания в Индии, приставили к ней некую Кассиорову, которая должна была повсюду сопровождать Светлану и следить за каждым ее шагом. Они старались опорочить в ее глазах бывшего посла Кауля (которому Светлана передала свою книгу «Двадцать писем к другу»). Они не хотели отпустить ее в Калаканкар. Надо сказать, от этой поездки ее отговаривал и Динеш, и его жена Наггу, обещая обеспечить Светлане интересное времяпрепровождение в Дели.

Динешу она впервые и выразила свое желание не возвращаться на родину, тогда еще необдуманное, импульсивное. Когда он сказал ей, что собирается на встречу с Индирой Ганди, Светлана вдруг заявила:

— Динеш, скажи ей, что я хотела бы остаться в Индии. Возможно ли это?

Осторожный Динеш ответил, что об этом он переговорит с Индирой позже, когда приедет в Калаканкар для выборов, а Индира Ганди в то же время будет в соседнем округе. На том и порешили.

С урной, в которой был прах ее мужа, Светлана улетела за 600 миль от Дели в деревенскую глушь, куда раньше ее пребыла Наггу с шестью дочерьми и где жил Суреш, брат Браджеша, со своей женой Пракаш. Она поселилась в огромном доме-крепости — радж-бхаване — с толстыми каменными стенами и плоской крышей, с которой можно было смотреть на Ганг, с большой террасой, также выходившей на реку. Дом этот построил в конце прошлого века раджа Рампал Сингх. Во время разлива вода заливала подвальное помещение и доходила до края террасы. Дом был обставлен на европейский манер, в нем имелась огромная библиотека. Теперь дом принадлежал Динешу. Во дворе стоял огромного роста пенджабец. Он с длинным деревянным копьем осуществлял охрану, отпирал и запирал на засов калитку. Правда, эта мера предосторожности была излишней: деревенские жители к воротам этого аристократического дома не подходили, зная свое место.

Зато дом, где проживал Суреш, брат Браджеша, и его жена Пракаш, никто не охранял. Он походил на современную виллу, увитую цветущими растениями, правда пришедшую в упадок. Большая половина дома превращена была в склады. Суреш жил здесь безвыездно, занимаясь тем, что писал юмористические рассказы и книги об индийских птицах и растениях. С племянником своим Динешем у них были довольно напряженные отношения из-за какой-то имущественной тяжбы.

Дело в том, что в индийской семье титул раджи, дом, имущество и общественное положение наследует всегда только старший сын. Динеш был раджа; в Калаканкаре, своем избирательном округе, он правил, как царек. К тому же он являлся главой семейного треста, финансирующего здесь два колледжа, клинику, храм, школу. По сравнению с ним оба его дяди были совершенно бесправны, хотя и Браджеш, и Суреш всегда пользовались в этих краях уважением. У них также была сестра Даду, когда-то нарушившая законы касты, выйдя замуж по любви. Долгие годы ей запрещали переступать порог родного дома, и лишь недавно запрет был снят.

Через несколько дней после приезда Светлане удалось избавиться от Кассиоровой, отправив ее в Дели с письмом к послу, в котором она объявила о своем намерении задержаться в Калаканкаре.

«Я осталась в деревне и начала погружаться в индийскую жизнь, как в теплую, ароматную ванну, наслаждаясь ею каждую минуту. Жизнь в Калаканкаре была во всех отношениях иной, непохожей на мою прежнюю, а это сейчас мне было необходимо, как воздух. Я устала от напряжения последних дней в Дели, последних месяцев в Москве, последних трех лет и от всех сорока лет моей ненормальной двойственной жизни. Я чувствовала, что внутренне подошла к какому-то пределу, за которым может произойти глубокий внутренний перелом.

Я не могла еще найти для себя ясные и четкие решения. У меня было только желание жить иначе. Я не знала, возможно ли будет остаться в Индии, хотя надеялась на это, не отдавая себе отчета — как я стала бы жить здесь. Я ждала приезда Динеша и возможной встречи с Индирой Ганди, которую ожидали здесь, в деревне к середине января. Часами я сидела, глядя на Ганг, чувствуя только одно — как. мне необходим этот покой и свежий ветерок от реки» («Только один год»).

16 января 1967 года в Калаканкар должна была приехать Индира Ганди. Светлану не покидала мысль остаться здесь, в Индии, и Пракаш, которая знала премьер-министра, обещала переговорить с ней.

В день приезда Индиры вся деревня явилась на митинг возле здания колледжа. Вскоре подкатил лимузин, из которого вышла женщина в сари, устремив внимательный взгляд на Светлану, о которой ей уже рассказывали. Собственно, Светлана была немного знакома с этой женщиной, когда та еще не была премьер-министром: в 1965 году посол Кауль представил ее Индире Ганди в Москве.

«У нее было умное, вдохновенное лицо, острый взгляд. Она долго и горячо говорила на хинди, должно быть, что-то прогрессивное и вселяющее надежды. Кто же иначе говорит накануне выборов? Сидевшая перед ней аудитория не очень внимательно слушала, а скорее разглядывала ее». Как ни хотелось Светлане, чтобы Индира Ганди понравилась ей, в этот момент ею овладела ирония. Ей было смешно слушать Наггу, жену Динеша, «эту махарани с бриллиантом в ноздре, для которой не существует жизни за пределами касты», о том, какая замечательная вещь — социализм. Уж она-то, Светлана, знала все преимущества этого строя, о котором горячо толковала сейчас Индира Ганди.

После окончания митинга все направились в радж-бхаван, где был накрыт обед в гостиной. Отдавая дань вежливости, Индира спросила иностранку, как ей понравился Калаканкар. Светлана ответила, что ей здесь очень нравится и хотелось бы погостить как можно подольше. Инициативу разговора в дальнейшем взяла на себя Пракаш, которая подсела на диван к Индире и о чем-то заговорила с ней. Та искоса поглядывала на Светлану.

Но миссия Пракаш, увы, не увенчалась успехом. Индира сказала ей, что она смогла бы помочь Светлане, если та сумеет задержаться здесь до весны. Весной ее снова выберут премьером, и тогда они с Динешем подумают, что можно сделать для Светланы. Но Пракаш не скрыла от Светланы, что Динеш не хочет, чтобы она осталась здесь, они с Наггу просто мечтают, чтобы она поскорее уехала. Зато сама Пракаш и ее муж были в восторге от идеи Светланы и предлагали ей перебраться к ним в дом.

В свете своего возможного невозвращения на родину Светлана все чаще думала о своей рукописи, рассчитывая сначала через друзей издать ее во Франции, а потом — в Америке. «Двадцать писем к другу» Динеш, когда в очередной раз наведывался в Дели, забрал у посла Кауля. Динешу было интересно узнать содержание рукописи. Осторожная Светлана ответила, что в ней нет никаких политических «открытий и секретов», что она посвящена истории семьи.

— А в Советском Союзе знают о существовании этой книги? — спросил Динеш, подразумевая, конечно, официальные круги.

Светлана отвечала отрицательно. Кауль никому не говорил о рукописи, а она — тем более.

— Вы, вероятно, рассчитываете издать ее в Америке? — продолжал расспрашивать Динеш. — Я бы вам не советовал это делать. Конечно, за вашу книгу там ухватятся, сделают по ней фильм… Но вам-то зачем вся эта шумиха вокруг вашего имени?

Светлана поспешила заверить его, что ей это действительно ни к чему. Нет, она не собирается прибегнуть к американской помощи.

— Да-да, — поддержал Динеш, — для вас не годится этот путь.

Светлана сказала, что хочет пока лишь одного — чтобы ей продлили срок пребывания в Индии.

Динеш выразил надежду на то, что ей, скорее всего, разрешат.

После этого разговора в Калаканкар приехал второй секретарь посольства Суров. Москва отклонила просьбу Светланы. «В связи с тем, что цель визита осуществлена, дальнейшее пребывание в Индии нецелесообразно» — таков был ответ Москвы. Индийская виза была просрочена Светланой на целый месяц; МИД Индии продлил ее до 15 марта.

Светлана вылетела в Дели.

«По мере того, как возвращение домой становилось ощутимой реальностью, мне все сильнее хотелось увидеть детей. Два с половиной месяца — так надолго мы еще никогда не разлучались! Но одновременно с этим все страшнее было думать, что я вернусь к своей прежней жизни и все снова будет так, как было. Эти противоположные чувства нарастали одновременно с одинаковой силой, и я чувствовала себя разодранной надвое и какой-то парализованной, но никто не мог бы догадаться, на каком напряжении держалось это мнимое спокойствие. Я чувствовала, что все силы собраны и напряжены, как перед прыжком, и нужен только маленький толчок, последняя капля, которая вдруг перевесит и все решит…

Этой «последней каплей» оказалась встреча с советским посольством в Дели — с советским миром, от которого я уже успела отвыкнуть».

В аэропорту Светлану встречал Динеш, который уже давно мечтал избавиться от своей гостьи. Он не мог скрыть своей радости, что близится день ее отъезда из Индии. Динеш поспешил заверить Светлану, что устроит ей на будущий год приглашение в Индию, и не одной, а вместе с детьми. Он предложил ей последние дни до возвращения на родину провести в его доме, но Светлане хотелось побыть одной — в каком-то «нейтральном» месте, где никто не станет ее трогать.

Светлана решила — пусть никто как можно дольше ни о чем не догадывается. Она должна была прислушаться к самой себе, своему внутреннему голосу. Тем не менее два дня она пробыла у Динеша, встречаясь с Каулем, а утром третьего дня за Светланой приехал Суров, чтобы отвезти ее в посольскую гостиницу.

«Едва я только села в машину к Сурову и мы заговорили по-русски, как меня охватила мрачная скука. Вот опять гостиница, и все та же сестра-хозяйка с украинским говором, которую я видела здесь в декабре. Там она передала меня в руки другой такой же пухлой украинки. В столовой суетились, готовясь к вечеру по поводу Международного женского дня, о чем оповещала висевшая здесь афиша. Доклад. Художественная часть. Советская колония живет здесь своей жизнью, отделенной от Индии непроходимым барьером.

Я совсем отвыкла от этой жизни. До чего унылая эта столовая, и клуб, и этот вечный «международный женский день» — один из поводов напиться! Все напьются вечером, ведь умирают со скуки, варятся в собственном соку».

С нескрываемым отвращением пишет Светлана о том, как на нее пахнуло «родимым домом». Картины вызывают в ней чувство тошноты, протест, бешенство, которое она едва может скрыть. Все так противно, рутинно, засижено мухами… Жены и дети посольских работников на скамейках, и те и другие надменные, преисполненные чувством собственного достоинства. Все толстые, разъевшиеся. У всех лица, отвыкшие от улыбки, с уродливой мимикой, которую можно подметить у советских чиновников и их близких. Единственное их отличие от чиновников на родине — дорогая одежда. Ради этого они и стремятся за границу, мечтают о том, как бы побольше накупить шмоток, чтобы потом можно было перепродавать их в Советском Союзе на черном рынке. И при этом все они ругают капитализм! Еще бы! Социализм для них необходим как воздух, при этом замечательном строе такие типы — бездарные, лицемерные, наглые — и процветают! Партия для них — мать родная, хотя они шепотом, друг другу на ушко не стесняются, поливая грязью эту самую партию!..

«Мне становилось все мрачнее. В тягостном унынии я отправилась на ленч к послу, куда был приглашен и Суров с женой. Ленч был у посла Бенедиктова дома. Официальная дорогая безвкусица, всюду ковры, плохие картины в золоченых рамах. Все роскошное, блестящее, но не на чем остановить глаз. Такая же роскошная и тяжеловесная мадам Бенедиктова с официальной улыбкой. А вот и высокий, огромный Иван Александрович Бенедиктов, с неподвижным, как монумент, лицом…»

Светлана чувствует, что все они безмерно рады тому, что беспокойная гостья наконец собирается уехать. Потому все с ней чрезмерно, слащаво любезны, наперебой стараются ее накормить, напоить… Стол ломится от яств, а она еле сдерживает отвращение, которое переносится и на закуску, — она уже привыкла к скромной, но вкусной индийской пище, к крепкому гималайскому чаю и отвыкла от мяса, которого не было в деревне.

Светлана отказывается от всех традиционных русских яств под водочку, которую вообще ненавидит из-за своего брата-алкоголика. Бенедиктов выказывает раздражение.

— Ну, вы не очень-то поддавайтесь здешним привычкам! — с негодованием говорит он.

Супруга его также норовит изобразить перед Светланой гастрономический патриотизм.

— Мы не можем отвыкнуть от нашей, русской пищи!

«Наша, русская» — в их понимании это означает нажраться до отвала, проносится в голове у Светланы. Ее хотят накормить, приблизить «к русскому», удивляясь тому, какая она худенькая… Она и в самом деле похудела в Калаканкаре.

Ее настойчиво приглашают в клуб вечером. Супруга Сурова намерена сделать доклад о Международном женском дне, после которого будет концерт. Здесь отличная самодеятельность, говорят ей.

«Доклад! Самодеятельность!» Да неужели нельзя жить без всех этих коллективных фальшивых чувств?

Как она отвыкла от всего этого — и как быстро… Два с половиной месяца была сама собою, дышала вольно, и люди вокруг не были частями механизма… Они были нищими, голодными, имели тысячи своих забот, но каждый мог свободно говорить то, что он думает, свободен выбирать…

«Индия раскрепостила и освободила что-то внутри меня. Здесь я перестала чувствовать себя частицей «государственной собственности», которой была в СССР всю жизнь. И хотя я вполне трезво понимала, что для индийского правительства я была такой же «собственностью», — в этом у меня не было никаких иллюзий, — но внутренне я уже непоправимо освободилась от этого вечного рабства».

И буквально все подталкивает ее поскорее принять решение…

Бенедиктову хотелось показать себя радушным хозяином, но он не может найти нужную интонацию, необходимые слова, и разговор не клеится. Он напоминает, что Светлана ни в коем случае не должна чувствовать себя неудовлетворенной, ведь ей пошли на уступки, разрешив задержаться в Индии. В тоне его звучит что-то менторское. Светлана изо всех сил сдерживается, чтобы не обнаружить перед этим почтенным собранием свои истинные чувства. Ее еще раз настойчиво приглашают прийти вечером в клуб, но она, сославшись на приглашения Кауля, отказывается, берет свой паспорт и уходит в гостиницу.

«Если я лечу послезавтра в Москву, то надо отдохнуть, пойти вечером к Каулю, как условились, а завтра сделать последние покупки. Если нет… Если нет…

Я вдруг встала и начала перекладывать вещи из большого чемодана в тот, который поменьше. Не потащу же я с собой большой чемодан в посольство США…»

Заметим — это весьма символический жест в жизни Светланы Аллилуевой. Она еще не приняла окончательного решения — но руки опережают то, что сложилось в уме. Первый порыв почти всегда знаменует собою свершение. Тут ничего не поделаешь. У нее всегда в запасе есть время — месяц, неделя, день, но какая-то неведомая сила как будто подталкивает ее под руку: беги! беги! Ей бы помедлить, снова и снова перечитать письмо сына, которое она получила еще в Калаканкаре:

«Мамочка, милая, здравствуй! Получил твое письмо и телеграмму. Очень удивился тем, что ты не получила ту телеграмму, которую я послал тебе. Я думаю, она где-нибудь потерялась… У нас все прекрасно. Обеденную книжку мы получили по твоей доверенности, а в остальном все не так уж плохо, за исключением того, что Катя очень по тебе тоскует. Я тоже очень скучаю по тебе и очень хочу тебя видеть…

…Мы здесь живем так: во время Катиных каникул она ездила на дачу с Таней. А мы во время наших каникул предприняли вояж в Тбилиси… В общем все очень хорошо, за тем исключением, что мы очень скучаем по тебе. Очень нам без тебя плохо…»

Ей следовало бы вчитаться в эти строки — ведь это крик души…

И сейчас у Светланы в запасе ночь.

Ночь для размышлений, для окончательного взвешивания всех «за» и «против». На одной чаше весов — Родина, дети, друзья, родные, на другой — свобода. Разве не стоит подобный выбор того, чтобы над ним помучились еще одну ночь? Заказать крепкий кофе, выпить его в одиночестве, постоять у ночного окна — может, холодное стекло и далекое ночное небо отрезвят? Может, шаг, на который она решилась, все же не следует предпринимать? Или по крайней мере не делать его сейчас, а через год, как обещал Динеш, приехать с детьми, заранее сагитированными в пользу свободы, в Индию — и тогда?.. Но, увы, такая это горемычная душа — неизвестность манит ее, как бездна…

Взгляд Светланы падает на часы: три часа дня. День и ночь впереди, день и ночь полного одиночества. Но одиночество — это именно то, чего не переносит Светлана Аллилуева. При всех своих жалобах на сутолоку и суету, которые не дают ей возможности сосредоточиться, люди ей нужны как воздух — знакомые, незнакомые. Посольские — неподходящая компания, поищем другую…

Она быстро спустилась вниз и спросила у вахтера, как по телефону вызвать такси. Вахтер объяснил ей, и Светлана вернулась в комнату.

Тут она снова достала вещи из чемодана и положила на самое его дно папку с рукописью, которую вернул ей Кауль, думая о том, как завтра утром она вызовет такси… Большой чемодан она не возьмет с собой, чтобы дежурная по этажу не поняла, что птичка окончательно выпорхнула и клетка опустела… Светлана включила утюг, чтобы погладить зеленый индийский платок, подаренный ей Пракаш. А вот и еще один ее подарок — связанный Пракаш свитер для Кати. Его Светлана отложила в саквояж, гадая, передадут ли Кате этот свитер, если она… Передадут ли эти дутые браслеты, эти шитые золотом домашние тапочки для Оси?

И вдруг она подумала — а почему завтра? Лучше сегодня, когда стемнеет. Да, конечно, сегодня! Ведь до завтра она может раздумать, а сейчас полна решимости…

Было начало седьмого, когда Светлана вызвала такси. Она взяла в руки чемодан, подошла к воротам посольства, вздрагивая от света фар каждой машины, боясь, что ее заметят.

Подошло такси. Светлана села на заднее сиденье. Машина тронулась, свернула в боковой темный переулок. Осталось позади советское посольство. Вот и посольство Соединенных Штатов. Это было совсем близко. Другая жизнь — рукой подать…

Светлана выскочила из такси. Вошла в главный вход американского посольства, поднялась по широкой, ярко освещенной лестнице. Молодой американец, стоявший у столика, на котором были какие-то бумаги, увидев ее «серпастый и молоткастый» паспорт, что-то понял и быстро провел ее в маленькую комнату рядом с вестибюлем, сказав, что ей надо подождать.

Светлана села на предложенный ей стул и стала ждать.

Побег

«Стеклянная дверь американского посольства в Дели была для меня входом в западный мир, с которым я не встречалась до того», — вспоминала Светлана год спустя. Переступив его порог, она словно окунулась в поток, который понес ее плавно и быстро. Посол, второй секретарь и консул взяли на себя ответственность и, не дожидаясь разрешения из Вашингтона, помогли ей той же ночью вылететь в Рим.

Такая поспешность была вызвана только расписанием самолетов. У Светланы не хватило бы сил и терпения дожидаться следующего рейса. К тому же за это время все могло случиться. В посольстве ей мягко и деликатно напомнили, что вернуться она не сможет и мосты будут сожжены. Светлана отвечала, что все хорошо обдумала.

Вылет на Рим задерживался из-за неполадок в самолете. Сотрудники посольства с беспокойством оглядывались на дверь — не появится ли кто-нибудь из советского посольства? Но Светлана знала, что в родном посольстве сегодня вечеринка. Это значит, все здорово выпьют, завтра встанут с головной болью и будут долго приходить в себя.

— Вы совсем не волнуетесь? — с удивлением спросил секретарь.

— Нет! — отвечала Светлана, не в силах сдержать улыбку.

«Что это со мной? — удивилась она. — Еще сегодня утром мрак давил меня, как камень. Посол Бенедиктов, Суров, — кто станет с ними улыбаться, да и по какому поводу? Я оторвалась от этих мрачных людей, тяжеловесных, угрюмых, угнетенных и угнетающих… Я перешагнула невидимый рубеж — между миром тирании и миром свободы» («Только один год»).

Тысячи россиян могли только мечтать об этом — попасть из страны «бесконечных запретов, секретности, давления и унижения человеческого достоинства» в царство истинной демократии и свободы. Светлана увлеклась и этой иллюзией поклонению Демократии и мечтам о Свободе. Потом разочаровалась в Америке — символе демократии и свободы. Но до первых разочарований было еще далеко.

Однако в Риме Светлане пришлось провести несколько дней: ответ из Вашингтона еще не пришел. По-видимому, там решали, что делать с такой необычной перебежчицей? Наконец было найдено соломоново решение — дать мадам Аллилуевой трехмесячную туристскую визу в Швейцарию, может быть, за это время она, «успокоившись, передумает и вернется в Москву».

Но Светлана и не думала о возвращении. Куда угодно, только не домой. Она убедила себя, что почти счастлива. Все эти дни ее окружали простые дружелюбные люди. Как непривычна для нее была их непринужденность, легкость в общении, демократичность. Если все американцы таковы, то ей нетрудно будет прижиться в этой стране и найти себе друзей.

К тому же копия рукописи ее книги отправлена еще из Дели в Вашингтон. Ее прочел бывший посол США в СССР Джордж Кеннан. «Письма к другу» ему понравились. Эта новость окрылила Светлану. Еще в Москве друзья говорили ей, что ее дневниковые записки — вполне сложившаяся, интересная книга, но она не до конца верила в это. Считала, что друзья щадят ее самолюбие или судят не слишком профессионально. А Кеннан был не только дипломатом, но и автором нескольких нашумевших книг.

Мысль о том, что она сможет стать писателем, заниматься творчеством, не давала Светлане покоя. Неужели это возможно? В СССР она не могла и мечтать ни о чем подобном. Ее прошлое существование уже казалось ей убогим, однообразным, безрадостным. Если книга будет иметь успех, она построит больницу в Калаканкаре в память о Браджеше!

Больница, фонд Аллилуевой, писательство — все это еще месяц назад показалось бы смешными фантазиями. Но может быть, не все это и не поиски свободы заставили ее бежать в неизвестность. Ее заветным желанием всегда было стать кем-то, личностью, может быть знаменитостью, а не только дочерью своего отца.

Но праздник в душе продолжался недолго. В Швейцарии ее сначала поселили в маленькой горной гостинице. Но журналисты быстро пронюхали об этом. Пришлось спешно бежать. Яннер — представитель швейцарского МИДа, решил поселить Светлану в маленьком монастырском приюте в Сен-Антони под чужой фамилией.

Здесь Светлана написала письмо детям на пятнадцати страницах и передала его индийскому послу Джайпалу. Она очень надеялась, что письмо все-таки дойдет до адресата. Может быть, тоска по детям была тому причиной, но в ее настроении произошел резкий перепад. К сожалению, эти перемены в ее душевных настроениях происходили довольно часто.

В монастыре она вела дневник, почти ежедневно аккуратно отмечая, что читала, с какими людьми встречалась, куда ходила гулять. Но не только чисто внешние события. Вот запись от 20 марта, ставшего не самым счастливым днем упадка сил:

«Я бродила в маленьком дворике, обсаженном туями, думала о детях, томилась неизвестностью. В эти дни я читала «Доктора Живаго» Пастернака… — и чтение разрывало мне сердце. Я рыдала над книгой, мешая ее слова со своими, ее печаль со своей, плача о себе, о детях, о несчастной замученной стране, которую я покидаю, но люблю. Я не могла скрыть своего настроения, и сестра Флорентина испугалась, утешая меня, сказала, что будет молиться обо мне и о моих детях в часовне. Много слез было выплакано в тот день, и наутро стало легче» («Только один год»).

В воскресенье 26 марта была католическая Пасха, и Светлана горячо молилась в соборе Сен-Николя. Ей все равно было, где молиться, — в православной церкви, на берегу Ганга или в католическом соборе: ведь люди повсюду молят Бога об одном и том же, убеждала она себя, — о помощи себе и своим детям, о душевном покое. Светлана благодарила Всевышнего за все, что он дает ей, и просила милости и щедрости ее детям. «Меня душили слезы, в глазах темнело, я не могла остановиться. Пасхальная месса была пышной, долгой, торжественной, много раз все опускались на колени, — и это было то, что мне сейчас было нужнее всего» («Только один год»).

Но уже на другой день она спустилась с небес на землю и занялась делами. Джордж Кеннан посоветовал ей как можно скорее найти адвокатов, которые возьмут на себя издание книги, получением визы, гонорара… Светлана чувствовала себя деревенской жительницей, попавшей в большой город. Но нужно было понемногу привыкать к новым реалиям.

В будущем оказалось, что она не лишена практической жилки. Америка быстро научила ее самостоятельно вести свои дела, на равных общаться с адвокатами и не слишком им доверять. Но пока что Светлана покорно подписывала все документы, передававшие в руки адвокатов заботы о публикации книги, деньгах, визе. Ей ничего не говорило имя «Хапер и Роу», будущего издателя книги. Важно, что книга все-таки скоро увидит свет, причем не только в Америке, но и во многих странах мира.

«Я просто целиком доверилась в руки людей, пришедших мне на помощь в трудную минуту, — писала Светлана. — Я отправилась в долгое плавание на корабле с хорошей, дружественной командой — стоит ли думать в этот момент, что делает команда? Они знают свое дело лучше меня. Надо сказать спасибо за то, что меня берут на корабль» («Только один год»).

Уже в Швейцарии на Светлану обрушилась лавина писем. В первые же дни ее пребывания там все западные газеты, радио и телевидение оповестили о побеге дочери Сталина. Журналисты рыскали по стране в поисках ее тайного убежища. Но почту чиновники МИДа пересылали Светлане в монастырь. Эти послания часто отвлекали ее от грустных мыслей.

Русские эмигранты советовали ей поселиться в Австралии, обещали помочь с визой. Мужчины предлагали руку и сердце. Наиболее бескорыстные, не преследующие никаких иных целей, кроме желания помочь, писали только о фиктивном браке, чтобы она могла быстрее получить гражданство. Некоторые письма трогали Светлану: совершенно чужие люди тревожились о ней, желали счастья и покоя.

Но она с нетерпением ждала одного-единственного письма — из Москвы. Наконец оно пришло. Сын писал, что они с Катей три часа провели в аэропорту, дожидаясь ее самолета, и не могли поверить, что она так и не прилетела. Несколько дней они не знали, что и думать. Потом в газетах появилось сообщение ТАСС о том, что Светлане Аллилуевой продлена виза и она пробудет за границей еще некоторое время. После этого «мы более или менее успокоились, — писал Иосиф. — И жизнь вошла в свою колею. Если не считать того, что Катя до сих пор никак не может войти в эту самую колею, да и мы, честно говоря, мало что понимаем… Нас очень удивило то, что со времени твоего отъезда из Индии мы не получали от тебя никаких вестей, и я даже звонил в посольство Швейцарии и просил, чтобы мне помогли с тобой связаться… Нам бы очень хотелось написать тебе непосредственно или, что самое лучшее, поговорить с тобой по телефону обо всем. В частности, нам бы хотелось знать твои планы на будущее, как долго ты собираешься там пробыть и когда собираешься вернуться? До свидания. Целуем. Ося. Катя».

Светлана представила, как тяжело сейчас ее детям. То и дело звонят друзья, знакомые, спрашивают о ней. А Ося с Катей ничего не знают: ведь они так и не получили ее письма на пятнадцати страницах. Это письмо прочли те, кому оно не предназначалось. Похоже, в Кремле пока выжидают, замалчивают ее побег и надеются вскоре строптивую женщину вернуть на Родину. Послу в Индии Бенедиктову было дано такое задание, и когда он с ним не справился, его лишили теплого местечка и прогнали со службы.

Яннер все понимал. Он повез Светлану в маленькую гостиницу, оттуда был заказан московский номер и назвали вымышленное имя. Ждать пришлось недолго, но Светлана вся извелась от нетерпения. Наконец звонок. Сын взял трубку и, услышав ее голос, растерянно ответил: «Господи Боже мой…» Они проговорили полчаса. Светлана повторяла: «Я не вернусь, я — не туристка, ты понимаешь?» Ося все понял, но не задавал вопросов. Говорила Светлана. Советовала им мужаться, жить по-прежнему всем вместе — втроем, не отдавать Катю Ждановым. Хорошо, что Кати не было дома. Светлана не вынесла бы разговора с ней, ее вопросов, слез…

Их неожиданно прервали. Светлана так переволновалась, что к вечеру у нее поднялась температура. Снова в тоске, в слезах она писала свой «Плач». Такого жанра в литературе нет, он есть в фольклоре. И сейчас плач как нельзя лучше выражал ее состояние. К сожалению, в своем «монастырском дневнике» Светлана не оставила ни одного отрывка из этого произведения, и судьба его неизвестна.

Через несколько дней она снова пыталась дозвониться домой. Телефон не отвечал. И тогда она набрала номер подруги. Разговор получился очень тягостный. «Детям будет очень трудно», — строго сказала Берта. «Я все понимаю, но понимаете ли вы меня?» — спросила Светлана. Она пыталась что-то объяснить, рассказать, какие милые ее окружают люди, сколько у нее появилось новых друзей. «Какие там у тебя друзья, о чем ты говоришь?» — вырвалось у Берты с недоверием и возмущением.

Светлана была потрясена. Лучше бы она не звонила Берте. Похоже, ее никто не понимает — ни дети, ни друзья. Не только не понимают, но осуждают! У нее было такое чувство, что она режет по живому и теряет самое дорогое — детей, друзей, целый кусок прошлой жизни…

Наконец, к середине апреля вопрос с визой в США был решен положительно. Светлана тоже все решила для себя. Настолько окончательно и бесповоротно, что не прислушивалась к советам своих новых друзей, чиновников МИДа и самого Кеннана, мнением которого она дорожила.

Ее единственные европейские знакомые, Эммануэль и Люба Д'Астье, специально приехали из Парижа, чтобы повидаться, и поделились своим планом. План этот заключался в том, что она ни в коем случае не должна ехать в США, потому что неминуемо «попадет из одной тюрьмы в другую». Не издавать свою книгу, потому что «сейчас это вызовет сильную реакцию со стороны советского правительства», и оставаться пока в Швейцарии.

В швейцарском МИДе также советовали ей поселиться в какой-нибудь другой стране — Англии, Франции или Швейцарии. Все эти советы нельзя не признать разумными. Ей давали время на спокойное размышление. А поразмыслив, Светлана Аллилуева могла бы вернуться домой. Советское правительство недаром так долго замалчивало ее отъезд и всеми силами старалось вернуть беглянку. Она была бы прощена, в этом никто не сомневался.

Но Светлана никогда не меняла своих решений. «Я хочу прежде всего издать книгу, — откровенно объясняла она друзьям. — А на «реакцию» советского правительства я не обращаю внимания, потому что порываю с ним и с СССР… Швейцария дает убежище, но она ставит условием для всех полное невмешательство в политическую жизнь. Я не могла бы здесь публично объяснить, почему навсегда порываю с коммунистическим миром».

Да, она могла бы тихо жить в Швейцарии много лет. Но какой в этом смысл? Так же тихо и незаметно она могла существовать в Москве. Конечно, за решением Светланы крылись и другие причины. Человек непишущий не может понять, как хочется автору видеть свою рукопись напечатанной!

Но, кажется, главным мотивом ее странного поступка стала необходимость больших перемен, сильной встряски. Светлана чуть ли не с шестнадцати лет жаловалась на скуку, однообразие и бесцветность своего существования. А после смерти Сингха оно стало совсем невыносимым. «Моя жизнь в СССР была такой беспросветной, — писала она, — что казалось, ничто и никогда не выведет меня из того русла, в котором она шла». И тогда Светлана сама сделала решительный шаг…

22 апреля она уже выходила из самолета в аэропорту Кеннеди в Нью-Йорке. Настроение снова было радостное и беззаботное. Только что она впервые в жизни пересекла океан, впервые попробовала омаров, которых принесла на завтрак стюардесса. И, к сожалению, впервые ей предстояло встретиться с толпой журналистов.

«Вам предстоит тяжелое испытание: встреча с прессой в аэропорту в Нью-Йорке. Я бы хотел избавить вас от этого, но не могу», — предупреждал Светлану Кеннан. Сопровождавший ее в перелете адвокат Ален Шварц тоже волновался. Но у Светланы пока не было страха перед прессой. Она даже шутила и подбадривала оробевшего Алена.

«Микрофон и репортеры оказались у самого трапа, внизу. Я, не чуя ног под собою, сбегаю по трапу. «Хелло, я счастлива быть здесь!» — говорю я то, что чувствую всем сердцем. Фотографируйте, пишите и говорите обо мне все, что вам угодно, — я знаю, что вы сейчас не понимаете меня. Ничего, когда-нибудь поймете, как это много: сказать перед всем миром то, что думаешь» («Только один год»).

Сопровождающие постарались поскорее отнять Светлану у журналистов и увести к машине. Ей предстояла пресс-конференция, где она могла высказаться. Очень скоро Светлана утратит свое благодушие по отношению к репортерам. Они отравят ей жизнь, будут бесцеремонно преследовать дома и на улице. И главное — писать о ней глупости и откровенные измышления. У свободы немало издержек.

Кеннан ее предупреждал: «Вы неизбежно встретитесь с трудностями и неприятностями в этой стране, но некоторые из нас постараются сделать все, что в наших силах, чтобы помочь Вам, и я думаю, что в нашей жизни здесь Вы найдете для себя также много радостей и удовлетворения».

Но вначале Светлана обратила мало внимания на эти предостережения. Впоследствии они часто ей вспоминались… Первое время пресса к ней благоволила, журналисты пытались создать идеальный женский образ, нечто лирическое, тургеневское. Вот такой увидели они Светлану Аллилуеву, сходившую по трапу самолета:

«Это изящная, жизнерадостная женщина сорока одного года с рыжими вьющимися волосами, голубыми робкими глазами и привлекательной улыбкой, весь облик которой светился чувствами добра и искренности».

Америка встретила Светлану приветливо. Первые дни ей все здесь нравилось — великолепное шоссе Лонг-Айленда, множество женщин за рулем, совсем молоденьких и седых старух, которые небрежно вели машины, покуривая и болтая с соседями. В Москве только у двух-трех ее знакомых актрис были машины. Женщина за рулем в России редкое явление. Все это тут же отметила Светлана — опытный водитель.

После маленькой уютной Швейцарии Америка с ее просторами так напоминала Россию! Не только множество толстых мужчин и женщин с лицами славянского типа все время бросались в глаза. Американцы на удивление напоминали русских своей открытостью, доброжелательностью и гостеприимством. Позднее многие соотечественники, попавшие в Штаты, говорили то же самое, и Светлана была рада, что ее впечатление подтвердилось.

Все складывалось как нельзя лучше. Переводчица Присцилла Джонсон уже начала переводить ее книгу на английский. Светлана поселилась пока в просторном доме отца Присциллы. Ее то и дело приглашали в гости, опекали, давали советы. Американцы очень нравились Светлане, и сама Америка казалась сказочной страной. Жена фермера-арендатора, ухоженная, с модной прической, приезжала к ним на автомобиле. Обыкновенный врач-стоматолог живет в доме, который и не снился русскому академику.

Светлана наблюдала, сравнивала и все больше восхищалась страной. Правда, Кеннан продолжал ее предостерегать. «Невозможно судить о нашем обществе в целом, — писал он Светлане в конце апреля. — Необходимо разделять и различать. На самом деле — это не единое общество, а огромное поле битвы, на котором сталкиваются проблемы, важные для всего человечества. Внешняя сторона этого часто будет отталкивать Вас — она выглядит отталкивающе и для нас. Но не забывайте, что многие из нас борются, как только могут, против всех уродств и ошибок. В каком-то смысле мы ваши братья и сестры, и Вы должны симпатизировать нам в наших трудностях».

Но Светлана по-прежнему не понимала его беспокойства, все шло странно и неправдоподобно успешно — для начала. Ее пресс-конференция в отеле «Плаза» прошла благополучно. Перед кинокамерами Светлана держалась просто и естественно, по общему мнению, очень хорошо владела собой. Сообщила журналистам, что решила порвать со своим прошлым и начать новую жизнь, что вскоре собирается начать новую книгу, где постарается объяснить, почему не может вернуться на Родину. Самым щекотливым и неприятным был вопрос о детях. «Жизнь моих детей не изменится, они уже достаточно взрослые», — ответила Светлана.

Вечером она смотрела свою пресс-конференцию по телевизору и не могла поверить, что эта передача транслируется сейчас во всех странах Европы. Ее не покидало чувство нереальности происходящего, но на душе было все так же легко и хорошо, как в день приезда. Правда, репортеры по-прежнему дежурили у ворот дома, допрашивали садовника и повара, ловили Светлану в магазине за примеркой обуви. Но она все же надеялась, что суматоха, вызванная ее приездом, схлынет и скоро ее оставят в покое.

А между тем главные испытания только приближались. Кеннан тревожился не напрасно. «Он слишком хорошо понимал Советский Союз и его возможные реакции. Он прекрасно знал свою страну. И еще — он понимал человеческую натуру и боялся, что после опьянения счастьем первых дней наступит горькое похмелье» («Только один год»),

Знакомство с «Миром свободы»

Все, что последовало за первыми счастливыми днями в Америке, сама Светлана называла «смятением». Она уже начинала уставать от суеты и многолюдья: каждые полчаса приносили корзины с цветами, кипы писем, которые она не успевала читать. Писали частные лица — доброжелатели и ругатели, общественные и религиозные организации, женские клубы, университеты и колледжи. Ее приглашали читать лекции о Советском Союзе, рассказывать о том, как она пришла к Богу, как живут женщины в ее стране.

Светлана была в отчаянии. Она не привыкла быть на виду, не привыкла к такому ажиотажу вокруг своей персоны. Ее вовсе не прельщала должность странствующего лектора «по советским проблемам». И она не представляла, как можно вещать с экрана телевизора о своих религиозных чувствах. Все были с ней доброжелательны, гостеприимны, но она отказывалась от приглашений. Светлане хотелось писать новую книгу. Общественная деятельность — не ее амплуа. Она уже начинала чувствовать какое-то мягкое, но навязчивое насилие над своей волей, и требовалось немалое мужество, чтобы устоять и продолжать быть самой собой, а не тем, кем хотели ее видеть.

Усугубило ее усталость и смятение письмо сына, полученное в это время. «Это был нож в самое сердце, — вспоминала Светлана. — Он почувствовал себя преданным, оставленным, — себя, Катю, Лену».

В эти дни окружающие видели Светлану улыбающейся и счастливой. Что это было — величайшее самообладание или легкомыслие и бессердечие? Она читала письмо сына, укрывшись от любопытных глаз, снова рыдала и молила Бога о прощении за грех перед детьми. Да, они были почти взрослыми, учились, их окружали родственники и близкие. И все же в словах сына было столько обиды и боли, что Светлана была раздавлена… Она так нуждалась тогда в совете и утешении своего мудрого наставника Кеннана, но он был далеко, в Африке. Светлана написала ему и вскоре получила ответ.

Кеннан писал: «Не позволяйте себе самой усомниться в Вашей правоте… В Дели Вы следовали тому, чего требовала Ваша натура. Если бы Вы вернулись назад в СССР, тогда, будучи врагом системы, Вы стали бы в известном смысле врагом самой себе. И все это не принесло бы ничего хорошего Вашему сыну.

…Верьте, даже перед лицом этой огромной печали, что каким-то образом, которого ни мне, ни Вам не дано осознать, Ваши мужество и вера будут в конце концов оправданны — и для Вашего сына тоже».

Неизвестно, принесло ли адресату утешение это письмо? Задумывалась ли сама Светлана Аллилуева о том, что Кеннан явно преувеличивает масштаб ее личности? Ей хотелось быть просто частным лицом, женщиной, которой хочется изменить свою жизнь, издать книгу и написать другую. А из нее упорно лепили «врага системы», героиню, бросившую вызов коммунистическому режиму, некий символ протеста против советского образа жизни. Эта роль была явно не по плечу Светлане.

На кухне в доме Джонсонов день и ночь дежурили два полицейских в штатском. Вокруг усадьбы круглосуточно курсировала полицейская машина. Боялись провокаций. Но советское посольство, как видно, не собиралось организовывать похищение перебежчицы. Москва долго не знала, что ей предпринять. И наконец грянул первый залп из тяжелого орудия. «25 июня премьер Косыгин, прибывший с визитом в США, заявил на пресс-конференции в ООН: «Аллилуева — морально неустойчивый человек, и она больной человек, и мы можем только пожалеть тех, кто хочет использовать ее для политических целей…» («Только один год»).

Брежнев, Косыгин и другие члены правительства были очень озабочены побегом дочери Сталина. После того как не удалось тихо и безболезненно вернуть ее домой, Москва попыталась воздействовать на посла США, на госдепартамент и многих влиятельных лиц, чтобы «отложить издание книги Аллилуевой, так как ее выход накануне 50-летия Октябрьской революции мог повредить советско-американским отношениям». В СССР всегда с трепетом относились к юбилеям, особенно к революционным, и пеклись больше об имидже, видимости, чем о сути.

Но издательство «Харпер энд Роу» и слышать не хотело об этом. Наоборот, издание книги решили ускорить. Потому что журнал «Штерн» в Гамбурге начал публиковать выдержки из рукописи Аллилуевой под видом «Мемуаров Светланы» с комментариями некоего Виктора Луи, корреспондента лондонской газеты, советского гражданина. Сам Луи уверял, что он был знаком с госпожой Аллилуевой и фотографии и рукопись получил от нее. Светлана это отрицала. Она считала Луи агентом КГБ и не сомневалась, что рукопись и фотографии были украдены из ее запертого стола в московской квартире.

История была довольно темной и не прояснилась до сих пор. Неясно, как попала рукопись к Виктору Луи. Очевидно, что советское правительство ему всячески покровительствовало: «дозволило» взять интервью у детей Светланы, посетить ее квартиру, завладеть фотографиями из ее письменного стола. Едва ли Иосиф впустил бы в дом пронырливого репортера без распоряжения свыше.

Светлана писала по этому поводу: «По-видимому, Москва рассчитывала, что, пока издание книги будет отложено, весь мир уже узнает о ней из «варианта» Виктора Луи с фотографиями и потеряет к ней всякий интерес. К тому же его «вариант» и комментарии развивали главные пункты советской пропаганды: «сумасшедшая с повышенной сексуальностью и ближайший помощник своего отца». Невинная история с Каплером была раздута до «страстного романа с оргиями». «Пахнущие табаком поцелуи», которыми отец награждал меня в детстве, превратились в сенсационный заголовок: «Мой отец был хорошим человеком» («Только один год»).

Адвокат Ален Шварц неузнаваемо изменился — похудел и побледнел. Его адвокатская контора судилась в Европе с браконьерами-издателями, чтобы отстоять авторские права своей клиентки. Джордж Кеннан тоже выглядел измученным, на него давили со всех сторон. Всем вокруг Светлана приносила беспокойства, неприятности и хлопоты. Но при этом сама страдала больше всех.

После знаменитого высказывания Косыгина советская пресса, словно с цепи сорвавшись, радостно бросилась ее травить. Все газеты и журналы, от центральных до провинциальных, сочли своим долгом бросить камень в отступницу. «Богоискательницей за доллары» заклеймили ее «Известия». Большинство нищих и жадных соотечественников не сомневались, что главная причина ее побега — конечно же деньги и желание разбогатеть. А сумма гонорара за «Письма к другу» просто сводила с ума — полтора миллиона долларов! Ни одна газета не заикнулась о том, что созданный благотворительный фонд Аллилуевой перечислил на строительство больницы в Индии примерно треть этого гонорара. Это совсем не соответствовало образу алчной, истеричной и распутной перебежчицы, который старательно создавали советские газеты.

Виктор Луи взял интервью у митрополита Пимена, который заявил, что «ему ничего неизвестно о крещении Аллилуевой», она вовсе не христианка, а интересуется всеми религиями сразу». «Литературная газета» писала, что Аллилуева всегда была истеричкой и параноиком. Власти позаботились о том, чтобы создать подобное мнение о ней и за рубежом. Итальянскому корреспонденту Энцо Биаджи, сочувствующему коммунистам, предложили взять интервью у «друзей» Аллилуевой, специально для этого подобранных. Ни одного из настоящих друзей Светланы среди них не было.

Друзья сообщили, что «после смерти отца и после Двадцатого съезда она была очень несчастна, старые знакомые оставили ее, былая слава померкла. Поэтому единственный выход из мрачной жизни она нашла в бегстве за границу, а публикацией рукописи надеялась вернуть себе утраченное внимание общественности…».

Общественное Мнение в СССР было соответствующим образом подготовлено. Обыватель очень легко поддается массовой пропаганде. Аллилуеву дружно ругали и осуждали «в народе» за то, что бросила своих детей, за то, что изменила Родине и напечатала за границей клеветническую книгу о СССР, хотя книжку эту никто, конечно, не читал. В «Дневниках» Корней Иванович Чуковский писал, как летом 1967 года его навещала врач и с возмущением рассказывала о перебежчице Аллилуевой. Чуковский был поражен, с какой ненавистью эта женщина и другие его знакомые относились к совершенно чужому человеку, не зная, да и не желая знать все скрытые обстоятельства ее жизни и истинные мотивы поступков. Сам он не решился бы осуждать кого бы то ни было за желание покинуть СССР.

Общественное мнение в СССР было таким же стойким и монолитным, как при Сталине. Раньше с ненавистью клеймили «врагов народа», «врачей-вредителей», а теперь «тунеядцев», диссидентов. Но и западный обыватель, впитавший демократию с молоком матери, оказался не лучше. Не только доброжелательные письма получала Светлана. Были и такие: «Америка не для красной чумы и не для сталинской семьи», «Наша кошка лучше вас — она заботится о своих детях». Какой-то американский офицер предлагал ей сдать тест на патриотизм и не сомневался, что мадам Аллилуева его не выдержит.

И «свободная» западная пресса, которая вначале отнеслась к Светлане вполне благожелательно, вдруг заразилась непонятной бациллой от советских коллег. Информацию западные газеты и журналы в основном черпали из русских изданий или получали от своих корреспондентов из Москвы. «Я узнала о самой себе из прессы много нового, — писала Светлана. — Оказалось, что я всю жизнь находилась под наблюдением психиатров; страдала необычайной сексуальностью, носила бриллианты Романовых, ела с золотой посуды и жила в Кремле — в бывшем романовском дворце; присутствовала при подписании пакта 1939 года с Риббентропом, причем уже тогда была взрослой. Что мой отец советовался со мной по каждому политическому вопросу, я вела его дом и без меня не принималось ни одно решение. Что в Швейцарию я поехала для того, чтобы взять деньги, положенные моим отцом в швейцарские банки» («Только один год»).

Виктор Луи начал печатать в лондонской газете «Дейли экспресс» фотографии, украденные из стола Светланы Аллилуевой, со своими комментариями под броским заголовком «Секретные альбомы Сталина». Даты, факты, имена в этих комментариях были перепутаны. Луи относился к так называемым «беззастенчивым» репортерам, которые ради сенсации не пожалеют мать-отца. Врал не краснея, ссылался на свое интервью с теткой Анной Сергеевной, давно умершей, цитировал слова мужей Светланы Аллилуевой, с которыми не встречался. Вместо Ростова определил Юрия Жданова на жительство в Одессу, а Григория Морозова сделал специалистом по Германии.

Но Виктору Луи верили, и Светлана понимала, что бороться бесполезно. Опытные и циничные журналисты хорошо знают этот психологический закон общественного поведения — доверчивую жадность толпы к дешевым сенсациям и интимным подробностям из жизни «великих». К тому же доверие людей к печатному слову не окончательно подорвано. Из Индии от родственников Сингха пришло письмо. Они встревожились, узнав из газет, что у Светланы «тяжелое нервное потрясение» и она находится в психиатрической лечебнице.

«Я знала, что нельзя реагировать на ложь всем сердцем, что это разрушительно, — писала Светлана. — Знала, что с клеветой мне придется встречаться теперь всю жизнь. Мир свободной прессы как обоюдоострый нож: каждый пишет, что хочет. Потратить свою жизнь на опровержение всей неправды — не стоило. Мои друзья говорили мне: «Не реагируйте. Забудьте. Привыкайте к этому, как к досадной неизбежности». Я знала, что они правы. Но переход от полнейшего молчания в СССР к миру свободного слова был так резок, что я почувствовала, как мои бедные кости трещат на этом повороте…» («Только один год»).

Андрей Синявский в лагере, многим в СССР гораздо тяжелее, чем ей сейчас, убеждала себя Светлана. Но когда она видела в газетах фотографии своих детей, самообладание ее покидало. На фоне знакомых полок для книг, привычных стен ее бывшей квартиры Катя и Ося выглядели такими беспомощными, растерянными! Ее охватывало отчаяние, когда она читала о том, как истязают журналисты ее детей. Иосифа спрашивали, «сколько еще было мужей» у матери, пытались выведать подробности их жизни и «семейные тайны». «Я могу только гордиться тем, с каким достоинством бедный мальчик выдержал все испытания, обрушившиеся на него», — говорила Светлана.

Она обладала счастливой способностью «само-восстанавливаться», прогонять тоску и дурное настроение. Природа, доброта и сочувствие людей, окружающих ее в то время, очень помогали этому самовосстановлению. Но однажды Светлане захотелось взбунтоваться, как-то выразить свой протест против безобразной кампании, развернутой против нее. Она гостила на ферме у Кеннанов. В этот день дома остались только семнадцатилетний Кристофер Кеннан и младшие дети. Светлана позвала их на веранду, где в небольшом гриле жарили мясо. Заинтригованные дети последовали за ней и с любопытством смотрели, как она положила на тлеющие угли советский паспорт и торжественно объявила:

— Кристофер! Вы все присутствуете при торжественном моменте. Я сжигаю свой советский паспорт в ответ на ложь и клевету!

«Кристофер широко раскрыл глаза. Паспорт ярко вспыхнул… Потом я вынесла вон горстку золы и дунула на нее. Она разлетелась по ветру…»

Так Светлана ответила советской «карманной» прессе, объявившей ее психопаткой, предательницей Родины, плохой матерью. Но ведь западная, демократичная пресса тоже ее не щадила. И на этот счет у Светланы сложилось свое мнение: «Свобода — бесценный дар. За нее приходится дорого платить!»

Большим утешением после всех ударов стал выход книги. Светлана испытывала настоящее счастье, когда взяла в руки первые экземпляры «Двадцати писем к другу», изданные «Харпер и Роу» по-русски и в английском переводе. Наконец она почувствовала себя писателем. Еще полгода назад в Индии издание книги представлялось неосуществимой мечтой, фантазией. И вот это чудо свершилось.

С этого дня Светлана ждала отзывов о книге, ей хотелось говорить о своем первом «детище», поделиться планами и замыслами новой книги. Но, увы — корреспонденты задавали все одни и те же нелепые вопросы, одно интервью следовало за другим, и все они были сплошной пыткой.

Критика и официальные круги встретили книгу довольно прохладно и с недоумением: они ждали громких разоблачений, серьезных исторических мемуаров, а вместо этого получили просто историю семьи. Светлана пыталась объяснить это недоразумение, но ее не слышали.

Лучшими, самыми непредубежденными читателями стали женщины. Они приняли книгу как есть — им интересна была именно семейная хроника, человеческие взаимоотношения, судьбы женщин из рода Аллилуевых, особенно Надежды и Анны Сергеевны. Письма от таких читателей приносили Светлане большую радость.

А вот рецензии официальной прессы в Европе и США больно задевали не только авторское самолюбие… Разочарованные тем, что не нашли в книге «тайн Кремля», журналисты называли ее «преданной дочерью, защищающей своего отца», «свалившей все исторические преступления на злодея Берия». Некоторые отзывы трудно было отнести к жанру рецензий, потому что они были откровенно оскорбительными. Светлана уверяла себя, что привыкнет, уже начинает привыкать к «свободной» прессе, но все же теряла самообладание, читая о себе такое: «неловкий адвокат дьявола», «слепая кремлевская принцесса, ничего не видевшая из-за стен Кремля, не ведавшая истории своей страны и страданий народа».

В это время в СССР широко отмечалось 50-летие Октябрьской революции. Книгу перебежчицы Аллилуевой могли прочесть только единицы из миллионов советских граждан, тем не менее советская пресса сочла долгом ее заклеймить. С удовольствием пересказывая содержание отрицательных рецензий на «Двадцать писем к другу» за рубежом, русские газеты подытожили: «У книги Аллилуевой нет читателей!»

И приводили подробности: сначала «Двадцать писем к другу» продавали по десять долларов, потом — по пять, потом — по пятьдесят центов за экземпляр, а теперь большая часть тиража лежит нераспроданная на складах. Итак, несмотря на рекламу, книга с треском провалилась!

Как и во всякой неправде, в этих статьях была маленькая доля правды: «Двадцать писем к другу» действительно не стали бестселлером и не оправдали надежд издателей на шумный успех. Причины очевидны: в книге было слишком мало скандального, разоблачительного. Не содержала она и интимных подробностей из жизни вождя и его окружения. Журналисты без конца терзали Светлану вопросами о любовницах, явных и мнимых, ее отца, о том, как он едва не женился на Розе Каганович, дочери Кагановича. Самое смешное, что эта мифическая Роза никогда не существовала на свете, а у Кагановича не было дочери…

Книга Аллилуевой была слишком камерной, личной и целомудренной. Она скорее соответствовала вкусам русского читателя, чем западного. Появись она в то время в СССР, то несомненно имела бы громкий успех. Одни бы отчаянно ее ругали, другие — яростно защищали. Впрочем, «Двадцать писем к другу» и появились вскоре в России — в самиздате. Помню, как в семидесятые годы мои знакомые украдкой передавали друг другу потрепанные, перепечатанные на машинке листочки, а взамен получали Солженицына, Набокова или еще что-нибудь запрещенное.

Когда в конце восьмидесятых «Двадцать писем к другу» выпустили сразу несколько издательств, она не вызвала большого ажиотажа: читателей уже «обкормили» разоблачениями и «запретным плодом»…

Светлану Аллилуеву всегда задевало равнодушие к ее книгам. Прессу интересовал только ее отец и множество подробностей, связанных с его жизнью, которые в книги не вошли. Сейчас, через тридцать лет, можно подвести некоторые итоги. «Письма к другу» есть в любой библиотеке. Судя по виду этих книжек в мягких обложках, они прошли через десятки рук. Их читают. И будут читать еще долго. Хотя они не принадлежат к той литературе, о которой много говорят, спорят с восторгом или раздражением.

Много это или мало? И способен ли такой итог удовлетворить самолюбие автора? Кажется, этого вполне достаточно, чтобы Светлана Аллилуева с полным правом могла называть себя писателем. Что касается других книг — «Только один год», «Книга для внучек», «Далекая музыка», то они изданы маленькими тиражами и менее доступны. У них свой читатель, не столь многочисленный, как у «Двадцати писем к другу». Но этот читатель, приложив некоторые усилия и старания, книги Аллилуевой найдет.

В октябре 1967 года Светлана впервые в жизни праздновала не годовщину революции, а День благодарения. Москва вдруг переменила тактику и предложила перебежчице вернуться. Это было сделано не прямо, а косвенно: в интервью для немецкого журнала «Штерн» Иосиф заявил, конечно, не от своего имени: «Если сейчас мама решит вернуться обратно, никакого наказания не последует». Но Светлана не раз с гордостью повторяла, что никогда не меняет своих решений. «Мне иногда снились по ночам московские улицы, комнаты моей квартиры, я просыпалась в холодном поту, это было для меня кошмаром», — не без вызова признавалась она.

Но и будущую жизнь в новой стране Светлана пока представляла себе смутно, хотя «год путешествия и цыганского кочевья подходил к концу. За всю свою прежнюю жизнь я не видала столько новых стран — Азия, Европа, Америка. Пора было, наконец, убрать чемоданы и попробовать перейти к оседлой жизни» («Только один год»).

Вначале у нее было много планов и замыслов. Она хотела жить в среде писателей, художников и заниматься какой-нибудь творческой работой, например фотографией. Путешествуя по Америке, Светлана была очарована ее природой, великолепными ландшафтами. Вот что ей хотелось бы снимать!

По неосторожности она поделилась своими мечтами с журналистами. И тут же ей предложили стать участницей грандиозного коммерческого шоу: она будет разъезжать по стране с группой фотокорреспондентов. И скоро во всех журналах появятся красочные снимки: «дочь Сталина на фоне водопада!» Светлана представила себя на обложке журнала, ужаснулась и решила пока отложить на неопределенное время занятия фотографией.

Еще летом она рассказывала Джорджу Кеннану и своим издателям о плане следующей книги — описать события последнего года, круто изменившего ее жизнь. Издатели одобрили замысел. Оставалось только найти тихое место, снять дом и всерьез заняться работой. Светлана выбрала Принстон, маленький университетский город, старомодный и уютный. По его улицам она ходила спокойно, не опасаясь, что ее узнают. К тому же Кеннаны жили неподалеку. И ее новый знакомый Луи Фишер, профессор, историк, который четырнадцать лет был корреспондентом в СССР, а теперь консультировал ее и помогал в работе над книгой.

Свою жизнь в Принстоне Светлана описывает как безмятежное и спокойное существование, заполненное работой и общением с друзьями. Но за каждым ее шагом пристально следили не только газетчики. О ней по-прежнему ходило много сплетен, о ее личной жизни судили и рядили все, кому не лень. Недоброжелатели утверждали, что она сама часто давала к этому повод.

Историка Роя Медведева едва ли можно отнести к доброжелателям Светланы Аллилуевой. Он писал о первом годе ее жизни в Америке: «В Принстоне у нее возник роман с писателем-советологом Луи Фишером, который помогал ей в работе над мемуарами. Ему исполнилось семьдесят лет. Луи Фишер, автор биографии Ленина, был очень польщен вниманием дочери Сталина, однако их связь вскоре распалась, главным образом из-за грубости и несдержанности Светланы. Разъяренная дочь Сталина пришла в дом Фишера объясниться, но он не открыл ей двери. Светлана целый час ходила вокруг дома своего недавнего друга, требуя, чтобы он вернул ей подарки. Когда она начала выбивать стекла в доме, Фишер вызвал полицию. Все в Принстоне знали об этом скандале, но западная печать, создавшая образ обаятельной «тургеневской» женщины, хранила молчание».

Рой Медведев несколько идеализирует западную печать. Она никогда не проявляла сдержанность «в освещении» личной жизни знаменитостей и никогда никого не щадила, смакуя интимные подробности. Газеты и журналы с удовольствием рассказывали о трагических любовных историях Светланы. «Светлана влюблялась бешено, — писал журнал «Таймс». — Скандалила, приходила к женам, разбивала окна, при разлуке отнимала подарки». «Итак, жизнь Светланы Аллилуевой выставлена напоказ для толпы! Можно не сомневаться, что некоторые заатлантические журналисты, которых не терзают угрызения совести и которые не слишком стеснительны, еще больше добавят того, что они называют «пикантными» (газета «Юманите диманш»). И добавляли, конечно, и сгущали краски, а случалось, бессовестно врали.

И русская пресса не отличалась большой достоверностью. Даже к исследованиям серьезных историков, работам публицистов нужно относиться осторожно. Рой Медведев, например, утверждал, не ссылаясь на таинственные источники этих сведений: «Светлана сняла дом в Принстоне, у нее появилась прислуга, а вместе с тем и старые привычки деспотичной и капризной хозяйки. Она грубо обращалась с чернокожим управляющим и резко отчитывала служанок. «Вы только мои слуги!» — заявила она одной из горничных, Она отказывалась от приглашений и знакомств с соседями. «Никто не может заставить меня делать то, чего мне не хочется!» — сказала она своей соседке актрисе Доротее Гринбаум» («Свита и семья Сталина»), В Принстоне Светлана сняла дом недавно умершего издателя и его жены, писательницы и музыкантши, которая любила путешествовать и редко бывала дома. Это был всего лишь дом, а не имение — без чернокожего управляющего и штата прислуги. Знакомые настоятельно рекомендовали Светлане нанять чернокожую расторопную «домоуправительницу», но она так и не сделала этого, боясь присутствия посторонних. Ей хотелось покоя и одиночества. Светлана не скрывала, что упорно избегала знакомств, особенно с соседями, ограничиваясь узким кругом своих друзей.

Это всего лишь один пример того, как разноречивы и субъективны многочисленные воспоминания, мемуары, документы и исследования. Как легко заплутать в этих лабиринтах мнений и сведений.

Если книга «Только один год» — это книга обольщений чудесной страной и ее обитателями, так непохожими на запуганных, подозрительных и мрачных соотечественников Светланы Аллилуевой, то «Далекая музыка» — опыт разочарований и несбывшихся надежд.

Но «Далекая музыка» будет написана много лет спустя. А пока что в Принстоне Светлана работала над второй своей книгой, которую закончила на очень оптимистической ноте. Год ее скитаний подходил к концу. Приближалось Рождество. Светлана собиралась встретить его в своем доме одна, при свечах, слушая кэролз — рождественские песенки. Она удивительно быстро привыкала к реалиям чужой жизни.

А 19 декабря 1967 года Светлана сидела с Кеннаном и Луи Фишером за столиком в ресторане и вспомнила: «А знаете, ведь только год назад в этот день я уезжала из Москвы… Какая вьюга мела! Мой сын провожал меня поздно ночью в аэропорт. Мог ли кто-нибудь вообразить тогда, что я поселюсь в Принстоне и буду сидеть за столом с вами?»

И все трое подняли бокалы и выпили за этот год свободы!

Последнее замужество Светланы

Может быть, самая большая тайна в жизни женщины заключается в ее способности в любви возрождаться как феникс из пепла.

Казалось бы, очередное разочарование в личной жизни выжгло в душе все надежды; сердце, источив свои сокровища на любимого, становится сухим, пустынным; ум настроен скептически.

Но так устроена женщина, что скепсис недолго владеет ею, ровно столько, сколько воспоминание о минувшей любви заставляет ее просыпаться среди ночи и плакать, проклиная свое одиночество, рисуя картины прежнего блаженства.

Но одно время души сменяется другим. Грусть понемногу оставляет женщину, горечь истаивает, новая надежда, как зимнее равноденствие, кладет рубеж между той жизнью и этой, и минуты света начинают прибывать, — вновь наступает весна.

Она может прийти в декабре и июле, среди белого дня и темной ночью, в Мордовии и в Калифорнии. Весна, которая расцвела в душе Светланы на сорок четвертом году ее жизни, совпала с настоящей, календарной весной, и совпадение это, мучительное и счастливое, потрясло ее душу до основания.

А ведь любовь приносила ей обычно сплошные разочарования, не исключая и любви самого родного мужчины — отца, который, подобно многим ее возлюбленным, любил ее не так уж долго, пока она была очаровательным рыжим ребенком.

В жизни Светлана не всегда плыла по течению. Ведь однажды она волевым усилием изменила судьбу, которая должна была катиться по установленным шпалам, — уехала за границу.

Но в любви большую роль для нее всегда играли обстоятельства, они, собственно, и правили бал. Они таким образом сплетались вокруг нее, что она как бы заранее была лишена свободы выбора и бросалась очертя голову к тому «первому встречному», которого посылала ей судьба.

Особенно если в очередную встречу с любовью вплеталось нечто мистическое. Мистика как будто сшивала суровыми нитками всю ткань ее разорванного существования. И Светлана не могла это не замечать. Многие ее встречи — и разлуки также — окрашены сумеречным светом мистики. Но ни одна ее любовь до такой степени не была заряжена ею, как чувство к Вильяму Питерсу, Вэсу, американскому архитектору.

Вэс был учеником знаменитого архитектора Фрэнка Ллойда Райта, основателя архитектурной школы и Товарищества Талиесин в пустыне Аризоны.

Четвертым браком Райт был женат на Ольге Ивановне Милиановой, внучке национального героя Черногории. Юность свою она провела в Грузии — Тифлисе и Батуми, вышла там замуж и родила свою первую дочь Светлану, которую назвала этим именем из любви к романтическим балладам Жуковского.

После революции Ольга Ивановна эмигрировала с мужем-музыкантом и обосновалась в Чикаго. Здесь эта молодая, предприимчивая тридцатилетняя женщина познакомилась с шестидесятилетним Райтом и пленила его. Вспыхнул бурный роман, в результате которого появилась на свет еще одна дочь — Иованна Райт. Все они, вместе с удочеренной Райтом Светланой, составили ядро Товарищества Талиесин. Идею этой артистической коммуны Ольга Ивановна позаимствовала от Груджиевской школы гармоничного человека во франции, где она некоторое время довольно успешно училась.

В пустыне Аризоны был спроектирован и построен кампус, который отличала изысканная архитектура. Вокруг цвели апельсиновые деревья, целые рощи. Изгороди домов оплетали малиновые цветы багульника. Уютные коттеджи утопали в зелени.

Кампус был спланирован как причудливый оазис среди этой пустыни. Его строили из местного камня. Массивные низкие постройки каменной кладки с плоскими крышами, толстыми стенами и небольшими оконцами. Для воплощения своих идей Райт кое-что позаимствовал из культуры американских индейцев.

После того как Райт скончался, Ольга Ивановна сделалась президентом фонда Райта, президентом архитектурной школы и фирмы, специализирующейся на архитектурных проектах. Руководить этим огромным делом ей помогал Вэс, женившийся на ее дочери Светлане.

Брак был исключительно счастливым. Юная Светлана горячо привязалась к мужу, и он отвечал ей самой пылкой любовью. У них родились два мальчика. Все складывалось замечательно. Вероятно, эта пара прожила бы всю свою жизнь в любви и согласии, окружив Ольгу Ивановну многочисленными внуками и внучками, если бы не случилась страшная беда. Будучи беременной в третий раз, Светлана вместе с одним из своих сыновей погибла в автокатастрофе. Старший сын, тоже бывший с ней в машине, чудом уцелел.

После произошедшей трагедии Вэс целиком и полностью ушел в работу, решив поставить крест на семейной жизни и остаться верным памяти юной жены.

Но Ольга Ивановна, подобно многим женщинам, любящим выступать в роли свахи, задумала его женить. На роль жены ее бывшего зятя не могли претендовать ни молодые, богатые аристократки, которые время от времени наезжали в кампус погостить, ни тем более ученицы той же школы. Это, по мнению Ольги Райт, было бы слишком пошлым и банальным и оскорбительным для памяти ее дочери. Она хотела отыскать Вэсу настоящую заместительницу Светланы — женщину необычайную, на которую ей укажет сама судьба.

Светлана Аллилуева подходила для этой роли как нельзя больше. Главное — совпадение имен. В Америке трудно отыскать женщину по имени Светлана. И Ольга Ивановна с глубоким интересом читала прессу, посвященную дочери Сталина, корни которой так же, как и ее собственные, тоже были в Грузии.

Но не только все эти возвышенные, мистические соображения владели Ольгой Райт, когда она села за стол и написала письмо-приглашение Светлане Аллилуевой, которая могла тогда находиться в Нью-Джерси.

Нет, все было на деле гораздо более прозаично, по-американски. Ольга Ивановна знала, что у Светланы есть капитал, а главное — слава дочери российского тирана. Ее появление в этих краях должно было способствовать оживлению работы фонда, сделать ему дополнительную рекламу.

И Вэсу, по ее мнению, годилась в жены именно такая женщина — не только богатая (слухи о богатстве Светланы раздувались американской прессой), но и знаменитая чуть ли не на весь мир.

Светлана же приняла приглашение Ольги Райт за чистую монету. В то время ей многие рассылали приглашения погостить.

Во-первых, она тогда о браке не помышляла. Во-вторых, ее по-настоящему тронула семейная трагедия Ольги Райт. В-третьих, Ольга Ивановна была родом из Грузии и ровесницей матери Светланы Надежды Аллилуевой. Почему-то наивной Светлане померещилось, что Ольга Райт в чем-то очень похожа на ее несчастную мать, и эта мысль особенно сильно запала в ее душу.

Как бы то ни было, завязалась переписка.

Светлане писала Ольга Ивановна, писала и ее дочь Иованна. Они прислали ей несколько прекрасно изданных книг об их жизни в кампусе, в коммуне. На снимках все это выглядело достаточно изысканно и привлекательно.

Наконец Светлана почувствовала себя обязанной ответить на приглашение Ольги Райт. Она снова поплыла по течению, решив, правда, ограничить срок пребывания в коммуне несколькими днями.

Но — не тут-то было. Ураган событий, а точнее сказать, чужая воля охватили Светлану и понесли ее в ту сторону, о которой она и не мыслила…

За время пребывания в Америке Светлана привыкла к американской восторженности, но так и не смогла для себя решить, стоят ли все эти изъявления чувств, которые со всех сторон расточали ей, принимать за чистую монету. В ее родной стране люди были более сдержанны в выражении своих чувств на словах — зато в деле на них можно было положиться в гораздо большей степени.

Здесь же, получая многочисленные письма, телеграммы, приглашения, она не знала, можно ли доверять всем этим словам, искренен ли прием, оказанный ей.

Вот и Иованна Райт, встретившая ее в аэропорту Финикс, сразу же заключила ее в горячие объятия, как долгожданную сестру, — и все это на глазах у публики. И не успели они усесться в красную спортивную машину этой женщины, как Иованна выразила надежду, что Светлана будет ее сестрой — не больше и не меньше.

Это была яркая, уверенная в себе женщина, которая, очевидно, привыкла подчинять себе тех, кто имел с ней дело. Но еще более властной и уверенной женщиной оказалась ее мать Ольга Ивановна — маленькая, худощавая, с морщинистым лицом и острым взглядом умных глаз, в которых было что-то кошачье…

Светлана испытывала легкое смущение и разочарование.

Ольга Райт оказалась похожей на ее отца, а не на мать, как ей грезилось в ее воображении. Да, она во многом напоминала отца, привыкшего к беспрекословному подчинению со стороны окружающих. Царственная осанка, неприступный вид — несмотря на все то радушие, с которым она встретила Светлану.

Светлана, утомленная восторженным приемом, вскоре была отведена в роскошный коттедж для гостей с маленькой уютной кухней, где она, как сказала Иованна, в любой момент могла попить кофе.

Иованна, дав ей немного побыть одной и оглядеться, вновь появилась с вопросом, который поверг Светлану в еще большее смущение: не взяла ли она с собой вечерние платья?

— Я не нашла ничего подходящего в лавках Принстона, — помедлив, отозвалась Светлана.

На лице «сестры» выразилось изумление.

— Но у нас сегодня официальный прием! — воскликнула она. — Я принесу вам свои наряды, может быть, что-то вам подойдет…

И не успела Светлана слова молвить в ответ, как она исчезла.

Светлана снова осталась одна, стараясь привести в порядок свои чувства.

Она уже привыкла к тому, что в Америке не слишком обращают внимание на то, как она одета. И в Карнеги-Холл, и на званые обеды она являлась в скромном черном платье. И всегда слышала от хозяев: «Приходите в том, что на вас сейчас есть…»

Но здесь все было иначе. Через несколько минут явилась Иованна, неся на сгибе локтя умопомрачительные яркие платья. Светлана отказалась их примерить. Она надела свое светло-зеленое короткое платье и черные туфли, после чего присланный за нею эскорт — молодые мужчины — проводили ее в большую гостиную, где ее дожидались дамы в шикарных туалетах и мужчины в смокингах.

Драгоценности, которыми они были увешаны, переливались в свете камина, как елочные игрушки.

Гости последовали в другую комнату, где под низким потолком стоял длинный красный полированный стол, изысканно сервированный золотыми приборами и причудливой формы хрустальными стаканами.

Старинные китайские вышивки украшали стены, сложенные из тяжелого, грубого камня. Гостиная напоминала пещеру Аладдина.

Хозяйка представила Светлане ее соседа, посаженного по ее правую руку:

— Светлана — это Вэс. Вэс — это Светлана.

Светлана пристально посмотрела на человека, о котором знала только одно: что он был когда-то зятем хозяйки. Высокий темноволосый человек в песочного цвета смокинге и фиалковой рубашке с оборками, на которой красовалась массивная золотая цепь с кулоном, изображающим золотую сову с сапфировыми глазами.

Глубокие, скорбные морщины прорезывали это исполненное необыкновенного достоинства лицо. Печальный взгляд темных глаз… Глянув на сову, она едва сумела подавить ироническую усмешку. Но тут же подумала, что этот Вэс, пожалуй, все-таки выглядит лучше других, разряженных в пух и прах, как райские птицы.

Обед был в мексиканском духе. За столом прислуживали молодые люди в мексиканских рубашках с оборками. Позже Светлана узнала, что это были студенты-архитекторы, которые, надо сказать, почитали для себя за честь прислуживать за столом у миссис Райт.

Разговор был достаточно оживленным — благодаря хозяйке, которая задавала всему тон, следила за тем, чтобы гости не скучали, выдавала шутки, которые присутствующими воспринимались с большим одобрением, и все это снова напомнило Светлане отца — его застолья. Она уже радовалась в глубине души, что у нее имелся билет в Сан-Франциско, куда ее пригласила одна русская художница.

Тут Ольга Ивановна торжественно произнесла: «Я так рада, что Вэс и Светлана наконец встретились!» — и завеса спала с глаз ошеломленной гостьи… Так вот как далеко смотрит хозяйка! Вот для чего ее, Светлану, пригласили сюда!.. Она выжала на лице улыбку, решив, что скоро все равно уедет отсюда, так почему же немного не поплыть по течению… понаслаждаться этой роскошью… Она не думала, что Вэс разделяет далеко идущие планы своей бывшей тещи. За весь обед он обратился к ней только один раз, предостерегая: «Этот соус, «Сальва брава», очень острый…» То есть особенных знаков внимания Светлана от чопорного американца не дождалась.

Зато на следующее утро Вэс, очевидно снаряженный Ольгой Ивановной, возник в коттедже Светланы с приглашением прогуляться по территории Талиесина и наведаться в городок Скотт-Сдэйл.

Прогулка удалась. Вэс показывал кампус, объяснял, почему он был спланирован столь причудливым образом, много и интересно рассказывал о своем учителе Райте.

Ближе к вечеру они оказались в небольшом ресторанчике, и тут-то произошел между ними, что называется, судьбоносный разговор. Вернее, говорил в основном Вэс — Светлана ему внимала. Его как будто прорвало — очевидно, эти годы Вэсу не приходилось исповедоваться перед людьми.

Он рассказал Светлане о том, как он познакомился с шестнадцатилетней Светланой Райт, как между ними сразу же возникло серьезное и глубокое чувство, как они, не откладывая дело в долгий ящик, поженились, как были счастливы. Беда, сломавшая его жизнь, была внезапной, оттого и по-настоящему страшной. Он до сих пор не представлял себе, как ему удалось справиться с этим горем. Утрата жены и ребенка оставили в его душе незаживающую рану. Для него все это как будто произошло вчера…

И в эти минуты Светлана ощущала то самое чувство, которое часто возникает именно у русских женщин, когда перед ними исповедуется переживший жизненную катастрофу мужчина. Это была смесь жалости и жажда тут же, немедленно что-то для него сделать, восторженное вдохновение пополам с состраданием и робкой надеждой.

…Этот чудесный вечер она вспоминала долгие годы спустя, когда все так нелепо окончилось. Он не изгладился из ее памяти, оставшись наиболее ярким впечатлением жизни.

Но главное — она вновь поплыла по течению. Светлана видела желание окружающих, и прежде всего Ольги Ивановны, во что бы то ни стало поженить их с Вэсом. Она понимала, что он безусловно порядочный человек, которому нужна не легкая интрижка, а прочные отношения, брак. Это подкупало. Ведь Светлане было 44 года, второй такой возможности выйти замуж по склонности сердечной может уже и не представиться.

Жениховский период у Вэса и сейчас длился не слишком долго. Всего через три недели после приезда Светланы в коммуну они поженились.

Вероятно, Ольга Райт не скрывала своего торжества, подоплеку которого Светлана увидела позже. Сначала она полагала, что Ольге Ивановне просто льстит роль устроительницы чужих судеб. Но все было несколько иначе.

На свадьбу съехалось множество гостей. Она проходила в атмосфере всеобщего праздника. Ольга Ивановна каждому гостю с гордостью представляла Светлану, называя ее своей дочерью. В этом чувствовалась явная натяжка, которую Светлана уловила своим чутким слухом, ведь она ни внешне, ни внутренне не походила на свою погибшую тезку. А это, вероятно, от нее прежде всего и требовалось — войти в образ Светланы Райт, перенять особенности ее характера, о которых ей уже рассказали. Но Светлана старалась особенно надо всем этим не задумываться. Она просто решила, что изо всех сил будет стараться угодить своему новому мужу.

«Нас засыпали цветами, письмами, пожеланиями счастья, подарками всех видов и возможностей. Что-то было от волшебной сказки в нашей встрече. Те дни никогда не забудутся, даже если позже пришли другие чувства и другие события. Но что бы ни было позже, я не могу стереть из памяти весну 1970 года. Мне лишь хотелось знать, чувствовал ли Вэс то же, что я: но этого я не могла знать. Он оставался молчаливым, как обычно, и никогда не говорил о своих чувствах ко мне. Мне это даже нравилось.

Он казался счастливым, по крайней мере, в продолжение первых месяцев после свадьбы. И только однажды, когда нашей Ольге было уже несколько месяцев от роду и мы теплой дружеской компанией сидели в доме его друзей в Висконсине, он сказал: «Ты вернула меня к жизни. Я был мертв все эти годы».

Я поразилась. Это было много больше того, что я когда-нибудь слышала. Больше, чем я могла желать» («Далекая музыка»).

Да, это было серьезное заявление. Оно давало Светлане безусловную надежду на то, что благополучие семейное будет вечно… А между тем уже были в их жизни моменты, которые повергли ее в недоумение и страх.

Спустя несколько месяцев после свадьбы Ольга Райт позвала к себе Светлану. Вместо обычной любезно-снисходительной маски она увидела на лице Ольги Ивановны озабоченность и некоторое смущение. Светлана поняла, что ее пригласили для какого-то серьезного разговора.

Ольга Ивановна сказала, что считает своим долгом кое в чем предостеречь Светлану. Дело в том, что у Вэса есть один недостаток: он бездумно, как мальчишка, тратит деньги. В его распоряжении всегда много кредитных карточек, и он обожает всем подряд накупать подарки, за что, собственно, Вэса так и любят окружающие. Щедрость его буквально не знает границ. Он обожает дарить знакомым драгоценности, предметы искусства, одежду.

— Сейчас у него колоссальный долг, — заявила Ольга Райт, — если он не выплатит его, ему грозит полное банкротство. Он продает свою ферму в Висконсине, которая ему дорога как память: его мать жила там, его дети и моя Светлана жили там многие годы. Мы не можем спасти его от долгов, так как это повторяется с ним опять и опять. Вам придется следить за ним, чтобы этого не повторялось!

Светлана была вынуждена выплатить долги мужа. Она искренне полагала, что обязана это сделать, и ничто на свете не могло остановить ее. Она выкупила и его ферму, старомодный сельский дом среди лесов и полей. Ее адвокаты в Нью-Йорке всячески отговаривали Светлану от решения перевести ее личный фонд в Аризону. Но она была непреклонна. После того как вклады были переведены, они с Вэсом открыли объединенный счет.

Ольга Ивановна надеялась, что брак между Светланой и Вэсом, широко освещенный в печати, заставит заказчиков вспомнить о фонде Райта, что увеличится поток клиентов фермы. Но этого не произошло. Вэс работал как каторжный. Он не смог позволить себе полноценный отпуск.

После свадьбы они со Светланой только на несколько дней смогли вырваться в Сан-Франциско. Это было чудесно. Они бродили по берегу залива, заходили в местные лавочки, с любопытством разглядывая товары, отдыхали в своей комнате в мотеле, читая газеты. Но и сюда просачивались деловые звонки, раздражавшие Светлану, и с этим ничего нельзя было поделать. Как-то она выговорила Вэсу, что ей не нравятся эти звонки, но он строго остановил ее, заявив, что работа для него прежде всего. Он настолько вошел в роль преданного члена товарищества, что она стала его второй натурой.

Да и была ли у него первая! Светлана скоро выяснила, что кроме работы и красивых вещей Вэса почти ничего не интересует. Она сама обожала посещать музеи, выставки, галереи, но Вэс усердно таскал ее по магазинам, приобретая для нее драгоценности, одежду, обувь. Он не одобрял пуританский вкус. Он хотел, чтобы его жена была шикарно одета. Правда, это и впрямь было необходимо — ведь Вэс общался исключительно с богатыми людьми…

Итак, весьма скоро Светлана пришла к выводу, что им с мужем попросту не о чем разговаривать. Вэса не интересовали литература, музыка, он не испытывал потребности создать вокруг себя аристократический круг, о чем так мечтала Светлана.

Когда у Светланы родилась дочь — 21 мая 1971 года, — она решила дать ей имя Ольга. Светлана уверяет, что сделала это в память своей бабушки Ольги Евгеньевны. Но, возможно, назвав дочь этим именем, она заодно хотела потрафить Ольге Райт.

Оправившись от родов — довольно легких для ее возраста, Светлана увидела, что и этому счастливому событию суждено сделаться частью рекламы.

Журналисты набежали в госпиталь в Сан-Рафаэле, где лежали они с новорожденной Ольгой. Вэс привел целую бригаду телевизионщиков. Он обожал быть на виду, всякая публичность ему импонировала. Ему нравилось, что незнакомые люди на улице останавливают его и приносят ему свои поздравления в связи с рождением дочери. И конечно, он пришел в восторг, когда Светлана решила окрестить дитя. По проекту Ф. А. Райта Вэс когда-то построил греческую православную церковь в Милиоки — церковь Благовещения. Алтарь был расписан другом Вэса, взявшим в модели для иконы Богоматери первую жену Питерса и его сына.

Предполагаемое крещение совпало еще с одним знаменательным событием — архиепископ всех американских греков Яковос приехал в Милиоки, чтобы заново освятить алтарь. Он и крестил Ольгу…

Трудные годы

Что же произошло потом, после блистательного и широковещательного мероприятия крещения? С чего начался процесс охлаждения Вэса к жене? На это наброшен покров тайны, и сама Светлана в своей книге «Далекая музыка» отделывается от этой щекотливой темы лишь констатацией факта, что они с Ольгой после Рождества 1971 года стали жить отдельно от Вэса в новом доме, «зарегистрированном на имя мистера и миссис В. В. Питерс».

Одиночество матери и дочери нарушала женщина по имени Памела, приходившая сидеть с Ольгой. Светлана не пишет о своих душевных переживаниях, напротив, с умилением говорит о том, что здесь, в их новом доме, было спокойно и уютно, исчезли бесконечные посетители, являвшиеся в товарищество. Вэс остался в Талиесине, изредка навещая жену и дочь. По словам Светланы, он был глубоко уязвлен ее решением жить вне коммуны.

Раздельное проживание супругов привлекало внимание журналистов. Через несколько месяцев после мирной и спокойной жизни у дверей дома, где жили мать и дочь, возник первый корреспондент местной газеты, которого Светлана не пустила в комнаты. Их беседа состоялась через сетчатую дверь: Светлана была не одета и не желала, чтобы ее видели босой и в утреннем балахоне.

— Почему вы здесь? — таков был первый вопрос журналиста.

— Это наша с мистером Питерсом частная резиденция, — находчиво отозвалась Светлана.

— Но до нас дошли сведения, что вы живете раздельно, — настаивал тот. — Вы хотите подать на развод? — бесцеремонно поинтересовался он.

— Конечно нет! Я только отделилась от коммунальной жизни в Талиесине! — ответила Светлана, не подозревая, какую бурю вызовут ее слова в Талиесине. Как! Ей не нравится жизнь в коммуне, в этом замечательном поселке, где собрались единомышленники! Можно представить возмущение Ольги Райт, когда она прочитала Светланино интервью в газетах.

Светлана бросила вызов Талиесину, и он был принят. Тотчас коммуна выдала свою версию: «Они разделились, и муж желает теперь только развода». Между тем муж еще ничего подобного Светлане не говорил.

Тогда Светлана решила обратиться к специалисту по проблемам брака. Она рассказала врачу свою жизнь, начиная с раннего детства. После этого специалист пригласил для беседы Вэса. Встречи врача то со Светланой, то с Вэсом продолжались в течение довольно длительного времени, — за это время супруги ни разу не виделись!

Заключение, которое он высказал Светлане, повергло ее в состояние шока. Оказывается, Вас ни в малейшей степени не желал примирения. Он хотел только одного: поскорее «выбраться» из этого брака. Доктор сказал, что это вполне обдуманное решение и Светлане придется с ним свыкнуться и думать дальше, как жить одной.

Вот когда Светлана пожалела, что не согласилась жить в Талиесине вместе с Вэсом. Но было поздно, и в скором времени она в этом убедилась.

«Однажды поздно вечером я просто больше не могла сопротивляться, села в машину и поехала в Талиесин. Было уже темно, и я остановилась вдалеке от входа. Я знала, как пройти задами к нашей комнате и террасе, смотревшей на дорогу, и никто не увидел бы меня. В это время все обычно находились в своих комнатах, уставшие от долгого дня работы. Я тихо прокралась из сада по нашей террасе и приблизилась к стеклянной двери, ведущей в дом.

Мое сердце упало. Все было в том же порядке, как я оставила, все здесь — старинное оружие на стене, иранская средневековая сабля, подвешенные растения, книги, друзы и другие минералы — все, что Вэс любил видеть вокруг себя. Я тихо прошла по гостиной и увидела Вэса, сидевшего в шелковом халате, босиком, спиной ко мне. Он смотрел телевизор и не шевелился, совсем как камень. Тогда я подошла ближе, коснулась его плеча рукой, и слезы полились из моих глаз.

Он встал с таким же точно лицом, как тогда, когда я увидела его в первый раз: печальным, с глубокими вертикальными складками вдоль щек. Он был бледен, уставший и не мог найти слов. «Ты должна уйти, — сказал он, боясь, что кто-нибудь увидит меня там. — Ты должна… Ты должна…» Больше он ничего не мог сказать, и я тоже. Он направился к двери, все еще босиком, и я последовала за ним. Он знал путь, которым я пришла сюда, и пошел со мною к моей машине, стоявшей среди кактусов и крупных камней пустыни. Вокруг никого не было. Только яркие звезды мерцали на черном небе. Мы молчали.

И я поехала обратно, все еще не в состоянии сдержать слез…» («Далекая музыка»).

В одной газетной заметке тех времен Ольга Райт была названа журналистом свекровью Светланы. Эта обмолвка не случайна. Ольга Ивановна фактически не являлась свекровью Светланы, матерью ее мужа, но в житейском и в то же время в духовном плане она действительно сыграла в жизни супругов ту зловещую роль, которую часто приписывают властолюбивой свекрови.

Она желала быть для них больше, чем свекровью, больше, чем матерью. Ольга Райт, особа амбициозная, претендовала на роль духовного гуру коммуны, и ни один ее член не мог быть свободен от ее влияния.

Это согласно ее отчетливо выраженному желанию Вэс потребовал от жены полного слияния с жизнью Товарищества Талиесин. Он хотел видеть ее в роли первой Светланы, как уже говорилось. И Ольга Райт должна была знать о каждом шаге «невестки», о каждой ее мысли. И Вэс метался между двумя женщинами, каждая из которых обладала сильным характером. Светлана не желала подчиняться Ольге Ивановне, как некогда ее мать Надежда Аллилуева не захотела подчиниться требованиям мужа — быть бессловесной рабой.

Однажды — это произошло вскоре после свадьбы Вэса и Светланы, — Ольга Ивановна почувствовала, что последняя как бы ускользает от нее, и призвала Светлану для серьезного разговора.

Светлана была настроена решительно: она приготовилась дать отпор Ольге Райт. Разговор состоялся тяжелый. Ни одна сторона не пожелала вразумительно изложить суть своих претензий к другой, разговор был полон намеков и недомолвок. Ольга дала понять Светлане, что вне Талиесина для нее не может быть жизни. Светлана в свою очередь намекнула на то, что она не привыкла к тому, чтобы ею манипулировали.

И тут Ольга Райт умолкла, устремив пристальный взор на непокорную «невестку». Она, конечно, знала, что ее взгляд обладает магнетическими свойствами. Этим взором ей уже, наверное, не раз приходилось укрощать непокорных. И он парализовал волю Светланы, она почувствовала, что как будто рассыпается изнутри. Она ощутила свое тело бескостным, ноги у нее подогнулись.

И вдруг Светлана упала перед Ольгой Ивановной на колени и, заливаясь слезами, стала целовать ей руки.

На такой эффект Ольга Райт и рассчитывала. Она могла торжествовать. Она даже в завуалированной форме похвалила Светлану.

— Теперь у вас все будет хорошо, — произнесла Ольга Ивановна.

Но такие вещи не проходят для души безболезненно. Такое надругательство над человеческой волей, позже осознанное Светланой, не могло не вызвать протест.

Светлана, очнувшись от чар, горячо корила себя за проявление слабости. Теперь она испытывала к Ольге Райт глубокое, непреодолимое отвращение.

Ее решению жить вне товарищества способствовало еще одно обстоятельство. Между Ольгой Ивановной и ее дочерью Иованной шла открытая борьба за лидерство в Талиесине. Иованна обладала также сильным характером, аналитическим умом и энергией. Она не желала быть рядовым членом товарищества, жаждала власти. А Ольга Ивановна не хотела сдавать свои позиции главы Талиесина.

Эта борьба была исполнена драматизма. Иованна, чтобы немного разрядиться, прибегала к наркотику. Между матерью и дочерью происходили чудовищные сцены, свидетелями которых были многие.

Кончилось все это тем, что у Иованны вдруг вспыхнул страстный роман со студентом-архитектором, который был моложе ее на четверть века. С ним вместе Иованна вскоре и покинула товарищество.

Кстати, на крестинах, которые широко описывались прессой, произошло событие, также приблизившее развод Вэса и Светланы. Ольга Райт закатила обоим истерику. Ей не понравилось, что здесь, в церкви, главным действующим лицом стал младенец, тогда как «мистер Райт был совсем забыт». Конечно, Ольгу Ивановну обидело не то, что никто не вспомнил словом ее покойного мужа, а то, что она сама играла в этом спектакле далеко не главную роль.

Итак, Светлана осталась одна — в который раз! — с ребенком на руках.

Соглашение о разделе имущества супругов было подписано в июле 1972 года. Светлана отказалась от претензий на ферму и земли Вэса. Ей досталась только крохотная ферма Май-Катчин, которую она тут же продала. По суду Светлана получила родительскую опеку над дочерью. Думается, Вэс и без суда уступил бы ей опеку.

По американскому закону он мог встречаться с дочерью, но Вэс делал это крайне редко. По его поручению с Ольгой виделась его сестра Мардж.

Светлана снова перебралась в Принстон, купив свой прежний дом на улице Вильсона, дом № 50.

Годом позже их с Вэсом Питерсом развели в штате Аризона. Светлана не присутствовала при разводе.

Светлана заявила журналистам, что остаток своей жизни посвятит исключительно воспитанию дочери, а книг больше писать не будет.

Но и тут она столкнулась с новыми для себя трудностями.

С первыми ее детьми, Иосифом и Катей, Светлана не знала забот и хлопот — ими занимались няньки. С Ольгой же ей пришлось заниматься самостоятельно, она была вынуждена делать всю ту незнакомую ей прежде работу по уходу за ребенком, которая изнуряет многих женщин творческого плана. Купать девочку, выгуливать ее, кормить — все эти обязанности выполняла она, хотя время от времени к ней на помощь приходили девушки-студентки.

В два с половиной года Ольга пошла в ясли при пресвитерианской церкви в Принстоне.

Светлана сделалась довольно активной прихожанкой епископальной церкви Всех Святых. Но и религия не могла унять ее тоски и беспокойства. Она все еще тосковала по Вэсу и, чтобы заглушить эту боль, уложив Ольгу спать, потягивала джин с тоником. Одно время ей даже показалось, что она стала алкоголичкой, поэтому Светлана обратилась к врачу. Врач успокоил ее, заявив, что, раз уж она не пьет по утрам, до алкоголизма ей еще далеко.

Между тем стала давать знать о себе проблема денег… У Светланы накопились большие долги. Она была вынуждена забрать дочь из дорогостоящей школы, в которую та начала ходить, и продать дом.

Узнав от друзей о том, что в Калифорнии жизнь дешевле, чем в Нью-Джерси, Светлана решила переехать туда.

Внимательно вглядываясь в жизнь нашей героини, поневоле сделаешь вывод, что Светлана Аллилуева была крайне беспокойной натурой, которая искала себя по всему миру и нигде не могла найти.

Переезжая с места на место, она всегда руководствуется каким-то веским предлогом для очередного переезда, хотя, если подумать, у нее достаточно в то же время мотивов для того, чтобы не трогаться с насиженного места.

Покидая Советский Союз, Светлана убедила себя и всех, что ей необходимо отдать последний долг мужу-индусу, развеять его прах над Гангом… Попросив политического убежища в американском посольстве, она считала, что там, за рубежом, она наконец-то обретет свободу, хотя ценой этой свободы будет вечная разлука с детьми… Уезжая из Принстона в Калифорнию, она твердила себе, что там жизнь дешевле, — но ведь перемена места жительства всегда влечет за собою большие расходы… Но и в Калифорнии ее не удержала «дешевая жизнь». Она вдруг вспомнила о пасторе епископальной церкви в Принстоне, который поддерживал своими советами ее и Ольгу, и опять поспешила вернуться в Нью-Джерси.

Все это странно! Ведь, в сущности, Светлана сидела на мешке с золотом, которым не сумела как следует воспользоваться. У нее безусловно были писательские способности, уникальная жизненная биография, которой обычно писатели не пренебрегают, обращая свои трагедии в статью дохода… Оказавшись на Западе, она могла стать биографом своего отца, к тому ее и призывали американские издатели. Это было всем интересно, именно это — ее отец, его окружение, ее детство, из которого она могла бы черпать и черпать, рыться в архивах, чтобы освежить свою память, сидеть в библиотеках — и необходимость переезжать с места на место отпала бы сама собой…

Но и в творчестве она мечется, как в жизни. Не может сфокусировать внимание на том, что единственно и интересно в ней людям.

Увы, такова неугомонная натура Светланы Аллилуевой, трагедия человека, не сумевшего обрести семью, дом, осуществить собственное призвание.

1972–1982 — это десятилетие Светлана считает самым унылым периодом своей жизни. Хотя и в это время судьба посылает ей небольшие сюрпризы.

Таким даром судьбы явилось для нее знакомство с Френсис Райт — вдовою сына Ф. А. Райта Джона. Френсис очень любила старика Райта и терпеть не могла его вдову. У них со Светланой нашлась общая тема для разговоров. Талиесин, считала Френсис, мог сломать хребет кому угодно. Она сама много потерпела от Ольги Ивановны, потому драма Светланы была ей понятна, как никому другому.

Они много говорили о Вэсе: Светлана не могла его забыть, хотя прошло уже много времени и надежд на воссоединение с ним не было никаких. Френсис, как могла, утешала ее.

После того как Френсис уехала из Калифорнии, Светлане наскучила ее «дешевая жизнь», и она опять вернулась в Принстон.

Сначала она сняла квартиру, а позже смогла купить маленький домик с садом. Ольга вернулась в школу, стала брать уроки верховой езды, французского языка, училась играть на гитаре.

До десяти лет девочка и не подозревала о том, что она — внучка Сталина. Ольга совершенно не знала русского языка, росла стопроцентной американкой. Поговаривали, что отношения между матерью и дочерью были напряженными. В письме своему другу из Кембриджа Светлана жалуется: «Я связана по рукам и ногам этой длинноногой и пустоголовой, испорченной девчонкой. В воскресенье она возвращается в школу, слава Богу! Когда она со мной, я, как никогда, тоскую о Кате и Осе, они всегда были такие милые»…

Между тем Иосиф, о котором мать тосковала, вдруг неожиданно прислал ей письмо. Он сообщал матери, что жена ушла от него, забрав сына, что теперь его ничего не удерживает на Родине и он хочет жить в Америке, где живет самое родное для него существо.

Светлана с этим письмом обратилась к послу из госдепартамента Кеннану. Она просила его похлопотать, чтобы Иосиф смог приехать к ней. Кеннан потребовал от нее обещания, что сын, погостив, вернется в Советский Союз. Но такого слова Светлана дать ему не могла. Контакт с сыном прекратился.

Желала ли она на самом деле приезда сына в Америку? Возможно, что нет, возможно, ее испугала мысль о том, что ей придется взять на себя заботы о человеке, которого она уже не знала, хоть он и был ее родным сыном. С нее достаточно было забот об Ольге.

Светлана побывала в Англии, участвовала в программе Би-би-си. После этого у нее возникла идея об очередном переезде. К тому же в Принстоне она познакомилась с Терри Уайтом, в прошлом миссионером англиканского причастия в Африке, большим подвижником, отважным и необыкновенно добрым человеком. Он сказал Светлане, что ее дочери лучше всего учиться в Англии, в пансионе квакеров, где учились дочери его друзей, и что он сам похлопочет за Ольгу.

Действительно, учеба дочери в хорошей школе — чем не предлог для очередного переезда? И Светлана вновь покидает Принстон. В августе 1982 года она перебирается в Англию, в Кембридж, где Терри Уайт помог ей отыскать квартиру.

«В Кембридже, на старой зеленой улице с профессорскими домами в викторианском стиле, ныне сдаваемыми поквартирно и покомнатно приезжим преподавателям, нашими хозяевами оказались милейший профессор аграрной экономики — веселый усатый старик, внешне скорее француз, чем «типичный англичанин», и его худенькая болезненная жена. В их громадном особняке, кроме нас, жили еще две семьи квартиросъемщиков…

По приезде мы с Олей сразу направились по крутой лестнице на самый верх, в мансарду, откуда открывался чудный вид на уже золотящиеся деревья большого сада. Хозяйка объяснила сложные приемы добывания горячей воды в ванной, которые показались мне устаревшими даже по сравнению с московскими квартирами. В гостиной и спальне я не нашла никаких отопительных приборов, кроме газового камина и чрезвычайно старомодной маленькой электропечки. А красивые большие окна, глядевшие в сад, были без вторых рам и обещали стужу зимой…» («Книга для внучек»). Позже Светлана приобретет другую квартиру в Кембридже, довольно удобную.

В Лондоне ей предложили работу на Би-би-си, но Светлана, не желая заниматься «политикой», отказалась от этого довольно выгодного места. К тому же она рассчитывала, что ей удастся третья книга, идею которой подал английский писатель.

Книга «Далекая музыка» была написана, но издатель вдруг решил, что раз она «об Америке — пусть в Америке ее и издают». Светлана переправила рукопись в Америку. Оттуда пришел ответ, в котором говорилось, что издательство хотело бы напечатать ее книгу о детстве, о Кремле, о Сталине… Светлана же считала, что обо всем этом написала уже достаточно, и не пожелала возвращаться к теме «Кремля». После долгих мытарств книгу удалось издать в Индии благодаря усилиям Тикки Кауля, который много лет тому назад увез туда первую книгу Аллилуевой «Двадцать писем к другу».

Ольга училась в квакерской школе, от которой была в восторге. Когда Светлана, принявшая католичество по приезде в Англию, попыталась устроить дочь в католическую школу, та решительно отказалась от этого.

В Кембридже Светлана познакомилась с Верой Трайл, дочерью Александра Гучкова, бывшего военного министра Временного правительства. Обе женщины быстро подружились, у обеих было весьма богатое прошлое. Светлана подарила Вере Трайл телевизор. Дружеские отношения они поддерживали до тех пор, пока Светлана не решила вернуться в Советский Союз: узнав о ее намерениях, Вера с нею поссорилась. Светлана была уверена, что больше не увидит Веру. Но по возвращении из Советского Союза она окажется в числе немногих людей, провожающих дочь Гучкова в последний путь.

Религиозные поиски Светланы продолжались. «Мне нужна была вера, способная охватить все человечество, весь земной шар, вера без «национальной гордости», без «патриотизма», без «побед» одного народа над другим…» Но, сделавшись католичкой, Светлана не оставила своей второй, после православия, любви. В Англии жил индийский философ Кришнамурти, книгами которого зачитывалась Светлана. Она решила встретиться с ним, рассказать философу о том, что она переводит его «Дневник» на русский язык. Эта встреча произвела на нее большое впечатление.

«Я говорила ему, как мне хочется вновь побывать в Индии, на что он просто сказал: «Предоставьте это мне. Я помогу вам». Я верила, что он хочет мне помочь, но также сознавала, вполне ясно, как оторван он от всех практических решений ежедневной жизни. Чтобы он смог мне помочь, нужно было, чтобы все члены колоссального Треста, который издавал его книги и владел самим автором, согласились бы с ним. А в этом я совсем не была уверена. Шла какая-то скрытая вражда с индийским обществом Кришнамурти, все еще державшим копирайты его ранних книг. Все это было так далеко от маленького смуглого святого в джинсах и синем свитере, быстро шагавшего по проселку меж полей и звавшего нас всех к миру, любви и полному слиянию с природой. Хотелось забыть о всех копирайтах и просто идти вслед за ним, наслаждаясь этими редкими моментами…»

Сюда, в Кембридж, неожиданно позвонил ей сын. Как давно она не слышала голос Иосифа, даже не сразу узнала его. А он был поражен ее английским акцентом. Разговор оказался сумбурным, но сын сказал, что Светлана теперь может беспрепятственно звонить ему в Москву.

То, что сын смог позвонить ей в Англию и высказать пожелание, чтобы и она звонила ему в Москву, явилось для Светланы свидетельством нового политического курса в СССР. К власти пришел Андропов. Наверное, Иосифу дали понять, что Кремль не станет препятствовать его сношениям с матерью. Зная немного сына, Светлана решила, что этот звонок — не его личная инициатива, что он санкционирован властями.

Теперь и она сама стала звонить в Москву. Иосиф разговаривал с Олей по-английски. Светлана беседовала с новой его женой Людмилой. О Кате Иосиф сообщил матери, что она — геофизик, живет на Камчатке, замужем, у нее растет дочь Анюта.

«Звонки туда и обратно продолжались весь 1983 год, а затем и 1984-й. Мне было неожиданно трудно сочетать эту мою обычную жизнь за рубежом, ставшую для меня давно нормой, в особенности после рождения Оли, с этими вестями «оттуда». Я сделала невероятное усилие забыть, что там что-то и кто-то существует, почти перестала говорить по-русски, и мои заботы были все здесь. Теперь я вдруг узнавала новости и подробности о моих двух внуках, немного о Кате, а главное — не переставал звучать в ушах голос сына, какой-то совсем другой… А когда прибыла его фотография, я поняла, что голос должен быть иным.

Передо мной на фото был не тоненький элегантный мальчик с короткой стрижкой и юмором в глазах, нет, на меня смотрело стареющее лицо с мешками под глазами лысоватого, но, главное, совершенно подавленного человека. Я так испугалась этой фотографии, напомнившей мне моего брата-алкоголика в последние годы его жизни, что немедленно позвонила в Москву и потребовала объяснений.

«Ты пьешь, — сказала я без предисловий. — Я узнаю эти опухшие глаза. Мы их видели предостаточно». Сын засмеялся, но ничего не объяснял. Голос его теперь был грубым, он часто сквернословил в письмах и по телефону, как это любил делать и мой брат. Что это — показная «близость к народу», как полагают сегодня многие советские интеллигенты? Он говорил, что его Люда «из простых и хорошо готовит». Так, может быть, все это, чтобы быть с ней в унисон? Он не был таким с Еленой — умной, красивой переводчицей с французского и польского языков. Вдруг стало страшно за него. Внезапное сходство с моим братом, которое раньше не обнаруживалось, было тревожным знаком.

Я предложила, чтобы мы все встретились летом 1984 года в Финляндии, в каком-нибудь курортном месте. Советским разрешали довольно легко ездить в соседнюю Финляндию. Мне так хотелось видеть его, а не только слышать. Но он сказал, что это невозможно. Тогда я предложила, чтобы он просил правительство о посещении меня в Англии: всем было известно, что мы не виделись уже 16 лет. Разрешили звонить, может, разрешат и поехать? На недельку? Я все оплачу. Нет, сказал он, это также невозможно. Значит, они полагают там оба, что я могу приехать. Но такая мысль была для меня все еще совершенно дикой».

«Путешествие на Родину»

Путешествием на Родину назвала три года спустя свою поездку Светлана Аллилуева. Хотя, уезжая, она искренне надеялась, что это будет возвращение домой!

В жизни все неожиданно, случайно и необъяснимо — в этом она давно убедилась. Может быть, кому-то, на счастье или муку, суждено стабильное, монотонное существование. Кто-то десятилетиями ухитряется прожить в одних стенах, с одним и тем же супругом, детьми, внуками. Но только не Светлана Аллилуева! Ей выпали скитания и одиночество, долгая разлука с семьей.

Она вспоминала в «Книге для внучек», что звонок сына из Москвы, первый за семнадцать лет, тоже стал неожиданностью и лишил ее душевного покоя. Но вот что рассказывал об этом сам Иосиф Григорьевич Морозов.

«В 1983 году получил письмо, в котором она просила меня помочь возвратиться на Родину, говорила, что находится в тяжелейшем положении, что если она не вернется, то жизнь ее потеряет смысл. Тогда я позвонил ей в Лондон. Для меня это было не так-то просто. Ведь она была лишена советского гражданства, а времена тогда были совсем не те, что сейчас. И тем не менее я старался понять ее, помочь ей» («Хроника жизни семьи Сталина»).

Значит, беспокойная мысль о возвращении зародилась задолго до звонка сына. Сама Светлана Иосифовна не скрывает, что не раз писала ему в Москву, но никогда не получала ответа. Почему же вдруг невыносима стала разлука с детьми и внуками? Настолько, что Светлана не могла ни думать, ни говорить ни о чем другом с близкими и с чужими. Она советовалась с приятельницей. Приятельница ей призналась, что не представляет себе жизни без детей и внуков. Даже корреспондентке «Обсервера» Светлана говорила о своей тоске. Но корреспондентка ее не поняла, интересовалась больше политикой.

Наверное, с тоской по дому связано в эти годы ее резкое неприятие и Америки, и Англии. «Мой идеализм по отношению к Америке испарился очень быстро, — не раз повторяла она друзьям и журналистам. — Попав в этот «самый свободный мир», я не была в нем свободна ни одного дня. Там я попала в руки бизнесменов, адвокатов, политических дельцов, издателей, которые превратили имя моего отца и мою жизнь в сенсационный товар».

Но и в туманном Альбионе Светлана не обрела душевный покой и счастье. Хотя она с большой симпатией описывает уютный Кембридж, их с Ольгой маленькую квартирку с видом на Ботанический сад, интересных людей вокруг. Англия слишком чопорная и «закрытая» для пришельцев страна. «В Америке вас немедленно включают в общую жизнь, и вы становитесь частью ее, хотите вы этого или нет. В Англии вам этого никто не предлагает, ибо принадлежность к британской нации священна и ее не бросают к ногам каждого приезжего». Светлана сравнивает, и сравнения не всегда в пользу их нового пристанища. Вот и Ольгу не приняли в учебное заведение «высшего класса», потому что они только для урожденных британцев, к тому же слишком дороги. А Ольгу в Англии считали какой-то «полурусской эмигранткой», и попала она только в интернациональную школу квакеров.

Ощущать себя «вторым сортом» не всегда приятно, но Светлана и Ольга сжились с этим чувством «в силу привычного интернационализма и отсутствия ложной гордости». Как никогда, Светлане сейчас нужны были друзья. Для того чтобы посоветоваться, хотя следовала она советам только в том случае, если они совпадали с ее собственным внутренним убеждением. Для того чтобы пожаловаться и излить душу.

Она позвонила Владимиру Ашкенази, который всегда находил для нее время, несмотря на занятость. Рассказала ему о том, что в Америке было хоть какое-то «чувство дома», в Англии они это чувство утеряли.

«Слушая по телефону мой довольно бессвязный монолог, — вспоминала Светлана Иосифовна, — он едко заметил:

— Ну знаете, если вам здесь не нравится и в Штатах не нравится, так не поехать ли вам обратно в Советский Союз?

Меня уязвил его тон: еще смеется! Хорошо ему: вся семья и дети с ним, живет королем в Швейцарии, повсюду резиденции… И я ответила в его же тоне: «А что, возможно, и воспользуюсь вашим советом». И повесила трубку» («Книга для внучек»).

Рассудок подсказывал ей не спешить, все взвесить, обдумать. И астрологический прогноз, с которым Светлана регулярно советовалась, рекомендовал то же самое — «не предпринимать серьезных решений, так как ясное понимание сейчас затуманено». Но она всегда безоглядно следовала только «логике сердца». Махнув рукой на прогноз — глупости, она села писать письмо советскому послу с просьбой разрешить вернуться.

В сентябре 1984 года Светлана приехала поездом из Кембриджа в Лондон и направилась в советское посольство. Долго звонила у чугунной калитки старомодного особняка, пока не появился угрюмый молодой человек, один из сотрудников. Острый критический глаз Светланы отметил все — и дурно сшитый пиджак, «москвошвеевский», на своем собеседнике, и полное отсутствие хороших манер (ее продержали у калитки, так и не впустив, пока посол по телефону не дал «добро»). И какая-то недружелюбная, полная подозрительности атмосфера внутри посольства, куда ее наконец допустили. Это была первая встреча с советским миром после семнадцати лет отсутствия.

Ее попросили зайти через неделю. Но она была уверена, что волокита затянется на долгие месяцы. За это время она успеет подготовить Ольгу. Светлану очень мучила эта проблема: «Если я все скажу ей сейчас, она не даст нам уехать. Она все остановит. В свои тринадцать лет она уже стала такой сильной. Но ей там понравится среди семьи. Я чувствовала себя противно, как будто обокрала кого-то; следовало бы все сейчас же отменить, послать ко всем чертям… Но этого я не могла уже сделать».

Вначале у Светланы была мысль не брать с собой дочь. Она послала письмо ее тетке в Калифорнию с просьбой взять девочку к себе, если «с ней случится что-либо неожиданное». В ответ Мардж потребовала от нее справку от врача о состоянии ее здоровья: так ли велика опасность? В который раз Светлана пришла в ярость от американского образа жизни и мышления, такого делового, бессердечного. Но, может быть, ей не хотелось повторять старые ошибки. Снова, как в 1967 году, весь мир будет кричать, что она кукушка, бросающая своих детей.

События развивались слишком стремительно. Советское посольство проявило невероятную расторопность: через неделю Светлану встретили с распростертыми объятиями и предложили вернуться домой немедленно, если не завтра, то в ближайшее время. Светлана растерялась: «Но мне необходимо как-то уладить это с дочерью, ведь она еще ничего не знает».

Они собирались с Олей слетать в Грецию весной или осенью. Светлана надеялась найти в этой стране сходство с Черноморьем, столь дорогим ей по воспоминаниям детства. Когда Ольга вернулась из школы на каникулы, мать сообщила ей, что через два дня они будут в Афинах, но оттуда полетят в Москву, чтобы увидеться со всей семьей. Ольга слегка встревожилась, но не возражала.

— Но потом я вернусь в школу? — спросила она.

— Да! — заставила себя сказать Светлана, решив, что позднее в Афинах откроет ей всю правду.

В Греции им пришлось провести всего три дня. Им показывали достопримечательности, Акрополь, Афины. Светлана с тревогой наблюдала за дочерью и отмечала, что Ольга ведет себя великолепно, улыбается, увлеченно покупает подарки родственникам в Москве. Она всегда любила магазины, и на этот раз выбирала кроссовки и спортивную сумку для своего племянника Ильи, сына Иосифа.

Правда, по вечерам в гостинице она продолжала донимать Светлану расспросами. И когда узнала правду — из Афин они не вернутся в Англию, — пришла в негодование, осыпала мать упреками.

«— Ну ты понимаешь ли, наконец, что я не видела их столько лет? — говорю я в полном отчаянии.

Да, она понимает это. И умолкает. Мы обе молчим. И плачем, каждая на своей постели» («Книга для внучек»).

Когда самолет уже летел над подмосковными заснеженными полями, Светлана отметила, что не волнуется, не плачет счастливыми слезами. На душе у нее было нехорошо, она нервничала, повторяя про себя: скоро я увижу отца, увижу их всех… Даже очутившись в аэропорту Шереметьево, она не могла ответить на вопрос, стал ли ее приезд на Родину «каким-то сумасшествием или, совсем наоборот, глубоко обоснованным и необходимым шагом, который судьба заставляет нас совершить вопреки «здравому смыслу», но в соответствии с мудростью Божией, которую мы часто не в силах распознать, так как не укладывается она в наши узкие земные рамки».

Светлана наотрез отказалась встречаться с сыном в аэропорту. Ее сдержанная натура протестовала против этой трогательной сцены на глазах у посторонних. И жить они с Ольгой решили в гостинице, а не у родных. Светлана за годы скитаний привыкла к гостиницам и чувствовала себя там удобно и естественно.

В Шереметьево их встретил официальный представитель, вернее, представительница с дежурной улыбкой на устах, в строгом деловом костюме. Ольга с любопытством оглядывалась вокруг, а Светлана была словно в параличе от нервного возбуждения. Хорошо, что у них в запасе целый час для того, чтобы приготовиться к встрече. Из окна автомобиля она смотрела на Москву и не узнавала ее. Еще семнадцать лет назад, когда она улетала в Индию, здесь бесконечно тянулись почти сельские окраины, теперь все было густо застроено безликими серыми коробками.

Наконец, они очутились в огромном фойе гостиницы «Советская». И навстречу идет Ося! Они обнялись и стояли молча посреди зала. Очнувшись, Светлана заметила в сторонке своего первого мужа Григория Морозова с какой-то полной, седеющей дамой лет пятидесяти.

Дама оказалась ее новой невесткой. Светлана была неприятно поражена и не сумела скрыть этого. Или не посчитала нужным. Сын уже сообщил ей по телефону, что вполне счастлив, что Люда хорошо готовит. «Но что-то в Людином лице никак не дает мне успокоиться», — говорила проснувшаяся в Светлане привередливая свекровь.

Едва ступив на родную землю, Светлана не раз отмечала, и не без удовольствия, что сама она давно полностью вошла в иные правила жизни и почти забыла советские, дикие установления и предрассудки. Но будь она истинной американкой, то скрыла бы за лучезарной улыбкой свое разочарование и заключила Люду в материнские объятия. Наверное, это было бы неприятно слышать Светлане, но гены живучи, и даже через столько лет в ней немало осталось доморощенного, советского.

Непонятно, по чьей вине, но трогательной, теплой и радостной встречи не получилось. Всем тягостно, неловко. Светлана возблагодарила Бога, что пришел Гриша. Он, как всегда, прост и легок, наслаждался своей ролью распорядителя, повел всех в номер, по дороге весело болтая с Ольгой по-английски. Зоркий глаз Светланы отметил, что Ося не сказал сестре ни слова, не обнял ее.

В роскошном двухкомнатном номере они продолжали бестолково суетиться, натыкаясь друг на друга. Григорий, оказывается, все предусмотрел, обо всем подумал, заказал ужин. Он приказывает гостям «освежиться» и спускаться вниз в ресторан. В ванной, как Светлана и ожидала, дочь выплеснула на нее свое раздражение и, глядя на нее «злыми глазами, сказала: «Он только посмотрел на меня сверху вниз, потом снизу вверх и не сказал ни одного слова!»

— Деточка, он в обалдении. И я тоже. Ты пойми! — примирительно и чуть виновато отвечала Светлана.

В ресторане все усаживаются за стол, уставленный закусками и батареей бутылок. Иосиф рядом с матерью, и они держатся за руки. Светлана жадно разглядывает сына, наконец у нее появилась возможность внимательно его рассмотреть. Он выглядит старше своих тридцати девяти, лысоват, располнел в талии, «ничего не осталось от молодого стройного мальчика с веселыми глазами». Говорить трудно, потому что в зале, как принято, орет музыка. Спасатель Гриша не оставляет Ольгу, подкладывает ей что-то на тарелку, переводит разговоры родных.

Светлана не упускает случая беззлобно подшутить над этим застольем и русскими традициями, глядя на себя и близких чуть-чуть со стороны и сверху: «Гриша наливает всем водки — потому что вот так встречают сына после семнадцати лет разлуки… Я не пью этот яд, никогда не пила, но тут приходится подчиняться правилам и традициям: нам всем надлежит напиться, упиться, лишиться всякого рассудка, плакать горючими слезами, обниматься, целоваться и рыдать друг у друга на плече… В силу своей образованности мы не можем этого себе позволить, но мы все-таки напиваемся в этот вечер как следует. Нельзя даже и помыслить, чтобы этого не произошло» («Книга для внучек»).

На другой день Светлана энергично занялась делами, хотя голова еще была тяжела после того, как они по-русски «отпраздновали» ее приезд. В первую очередь ей предстояло устроить дочь, занять ее учебой, найти ей друзей, чтобы Ольга забыла об Англии и своей квакерской школе. Вскоре симпатичная молодая преподавательница Наташа стала по утрам заниматься с девочкой русским языком. Ольга как будто была увлечена уроками, со своей преподавательницей общалась легко и непринужденно.

Наташа оказалась человеком нового поколения. Она доверительно посоветовала не отдавать Ольгу в советскую школу, так как это может вызвать нервное потрясение у ребенка. Светлана была поражена, услышав это. Не потому, что идеализировала советские школы, а потому, что в ее время о таких вещах не думали и о психическом здоровье детей никто не заботился. Значит, прогресс медленно, но приходит и в СССР. И здесь появились детские психологи, с мнением которых вынуждены считаться педагоги.

С первых же дней Светлана ощутила пристальное внимание к себе властей и слишком навязчивую заботу. Ей постоянно давали понять, как она должна вести, себя на родине, как жить, в какую школу определить дочь. Но Светлана слишком привыкла к свободе и самостоятельности. Все же она пыталась приспособиться к советской жизни, хоть это было совсем не просто. «Я совершенно отвыкла от советского образа жизни, и возвращение к нему, к его обычаям и нравам было для меня сейчас так же трудно, как и для ничего не понимающей Оли», — писала позднее Светлана в «Книге для внучек».

Для начала чиновница Министерства просвещения сообщила ей пренеприятное известие — «английские школы в Москве давно закрыты как эксцентричная выходка Хрущева». Но остались школы с углубленным изучением английского языка, и им с Ольгой в ближайшее время предстоит выбрать одну из них. Дама-чиновница не скрывала, что кому-то там «наверху» не терпится, чтобы Ольга Питерс как можно скорее села за парту. Но Светлана все-таки решила не спешить и сначала внимательно изучить предложенные школы.

Скоро ей нанесли визит два представителя МИДа, брюнет и блондин с голубыми глазами, которого Светлана тут же окрестила про себя «Розовые щечки». Они заявили, что она немедленно должна подать прошение о восстановлении своего гражданства СССР и о принятии Ольги в таковое. Светлана пыталась объяснить, что, пока она не встретится с дочерью Катей и другими родственниками, их планы на будущее неопределенны. Куда спешить? Пока их с Ольгой вполне бы устроило двойное гражданство.

— Нет! — твердо заявили «Розовые щечки». — Мы не признаем двойного гражданства. Советский Союз ничего подобного не признает.

Светлана даже рассмеялась, не боясь показаться непочтительной. Чиновники очень напомнили ей гоголевских героев, и сама ситуация была гоголевской.

Но у нее сейчас не хватило бы сил на борьбу и нервы были на пределе, поэтому она покорно подписала все бумаги. Подписала, твердо зная, что у них с Ольгой сохраняется двойное гражданство, пока они публично не откажутся от него, в присутствии посла США и под присягой.

«Розовые щечки», очень довольный ее уступчивостью, забрал их американские паспорта, прихватив коллегу, удалился. Процесс восстановления гражданства обычно длился долгие месяцы, для Светланы Аллилуевой и Ольги Питерс он был завершен в несколько дней, немыслимые для советской бюрократии. Зато их официальный выход из гражданства СССР занял два года!

25 октября 1984 года Светлана Аллилуева с дочерью прилетели в Москву, а 1 ноября в Верховном Совете СССР уже был подписан указ о том, что отныне они являются полноценными советскими гражданками. Но все эти превращения мало занимали Светлану. Она думала о Кате и ждала известий с Камчатки, телеграммы, письма, втайне надеясь, что дочь приедет повидаться с ней.

Иосиф сказал, что Катю уже оповестили о ее приезде. Светлана пыталась разузнать у него больше подробностей о жизни дочери, о ее муже, малышке внучке. Но Ося не мог удовлетворить ее любопытства, он мало что знал о сестре. Похоже, брат с сестрой не были особенно близки, виделись нечасто и редко обменивались вестями. Это открытие Светлану не обрадовало.

Но тревожиться было еще рано, хотя дни шли, а весточки от Кати не приходили. Но «я все еще надеялась, что как-то все образуется, — вспоминала Светлана. — Как-то уладится, и мы наконец окажемся с Олей в атмосфере семейного тепла. Хотя первые признаки того, что это может оказаться лишь беспочвенным мечтанием, были уже налицо» («Книга для внучек»).

Светлана старалась как можно чаще общаться с родственниками и приучать к ним Ольгу. Но прежде чем полностью погрузиться в дела семейные, она решила провести пресс-конференцию, рассказать журналистам, что их возвращение продиктовано чисто личными мотивами, а не политическими — желанием соединиться с семьей, с детьми и внуками. Ей очень бы хотелось, чтобы пресса оставила их с Ольгой в покое, не подстерегала у гостиницы, не докучала на улицах.

И тут началась комедия, как именует сама Светлана «подготовку» к пресс-конференции. Ее попросили написать текст своего выступления по-русски, чтобы переводчик затем перевел его. Все это делалось для того, чтобы исключить прямое общение между ней и репортерами, как будто она не умела говорить по-английски. Светлана поняла, что в русских газетах бессовестно переврут ее слова. Так, по ее утверждению, и случилось.

На пресс-конференции совсем не было западных журналистов. В основном русские и из стран Восточной Европы. Светлана пыталась донести до них свою заветную мысль, ради которой и затеяла это коллективное интервью: «Прошу вас всех понять, что я вернулась в город, где родилась почти 59 лет назад. Здесь — моя школа, мой университет, мои друзья, дети, внуки. Я наконец дома. Что вам еще? Что я должна объяснять? Меня приняли с великодушием, с доброжелательностью, которой я даже не ждала. Моя просьба о гражданстве была быстро удовлетворена. Нас приняли, как принимали блудного сына в библейские времена. Я только могу сказать, что бесконечно благодарна!»

Светлана говорила о том, что вначале очень идеализировала «свободную» Америку и вскоре пережила жестокое разочарование. Те, кто уехал туда в надежде разбогатеть, разбогатели и довольны своим существованием. Многиё же из тех, кто был одурманен идеями псевдодемократии, к ним Светлана относила и себя, мечтают вернуться, но боятся наказания.

И «переводчик» из газеты тут же вольно интерпретировал ее слова. В западной прессе появились статьи о том, как «Аллилуева ненавидит Америку». Светлана утверждает, что она с благодарностью вспоминала, как встретили ее в Америке в 1967 году: она была любимицей прессы и телевидения. Слово «pet» — любимица перевели как «любимая собачка». В тексте заявления для прессы это так: «Я стала в эти годы любимой дрессированной собачкой Си-ай-эй, тех, кто дошли даже до того, что стали говорить нам, что я должна писать, о чем и как». Сама Светлана уверяла впоследствии, что никогда не произносила этих глупостей о Си-ай-эй.

А вот от этих слов Светлана никогда не отрекалась. Она повторяла их не только публично, на пресс-конференциях, но и своим близким, например Владимиру Аллилуеву. Он упоминает об этом в «Хронике одной семьи». «Все эти годы меня не покидало чувство вины, — признается Светлана. — Сколько я ни старалась вполне искренне жить так, как все американцы, и наслаждаться жизнью, у меня этого не получалось… Моя жизнь за границей постепенно утрачивала всякий смысл. Моей целью было не обогащение, а жизнь среди писателей, художников, интеллигенции. Я хотела заниматься фотографией, языками. Однако из этого ничего не вышло…»

Светлана не скрыла от журналистов, что не сбылись ее мечты о карьере писателя. Последняя книга «Далекая музыка» «о невеселом американском опыте и разочарованиях» не вызвала интереса у американских и английских издателей. Она вышла в Индии небольшим тиражом и прошла незамеченной в книжном мире.

Недоброжелатели Аллилуевой отчасти этим объясняли ее решение вернуться в СССР: ее книги не имели успеха, сбережения кончились, и она якобы вернулась, надеясь на Родине переиздать «Двадцать писем к другу» и «Далекую музыку». Другие утверждали, что в СССР Аллилуева приехала с единственной целью — собрать материал для новой книги. Но Светлана своими творческими планами с журналистами не поделилась.

В заключение она сказала, что собирается жить в Москве «тихой частной жизнью», и просит журналистов оставить ее в покое, потому что ей отвратительно вмешательство прессы в личную жизнь.

Но неугомонные журналисты не вняли ее просьбе. Их с Ольгой продолжали подстерегать на улице, пытались взять интервью у девочки. И тогда Светлана в который раз показала, что в гневе она может быть страшна. Журналистов-соотечественников она могла виртуозно послать «по-русски», иностранцев — по-английски. Одну такую сцену сумел запечатлеть на улице репортер с кинокамерой, и «в таком виде я подала на экран», — с возмущением писала Светлана в «Книге для внучек». Пресса всегда доставляла ей немало огорчений. Но она привыкла к наглости и вранью репортеров. И даже убедила себя в том, что ей совершенно безразлично, что о ней пишут. В эти дни ее волновали только отношения с близкими…

«Неуютная Москва»

В квартире, где Светлана прожила много лет с детьми, казалось, ничего не изменилось — та же мебель, те же книги. На нее не нахлынули ни волнение, ни ностальгические воспоминания. Светлана никогда не умела привязываться к «месту» или к вещам. Может быть, только в детстве. Но годы скитальческой жизни отучили ее «болеть» за собственность и недвижимость.

Наконец-то Светлана увидела своего внука Илью. Она так стремилась к внукам, так мечтала об этой встрече. И не могла скрыть своего разочарования: «Ничего общего с моим сыном я не нашла в нем, он был как-то странно «не мой внук» — очень холоден, смущен, не знал, куда девать руки, куда смотреть. Ольга преподнесла ему кроссовки и сумку «Адидас», купленные ею в Афинах, — он не проявил никаких эмоций. Ее шокировало это, ведь это была ее собственная идея, она сама выбирала… В Америке дети всегда бросаются на любой подарок и горячо благодарят, здесь же принято не выражать чувств».

Пятнадцатилетний Илья и Ольга так и не нашли общего языка, хотя Илья говорил по-английски. И снова атмосфера семейной встречи была натянутой, холодной и недружелюбной. Светлана была так благодарна Грише за то, что он своей легкостью и добродушием сумел все сгладить.

Отношения с невесткой, да и с сыном Осей тоже не складывались. Кто был виноват в этом больше — трудно сказать. Скорее всего, обе стороны не желали проявить терпимость и снисхождение. Светлана не чувствовала за собой никакой вины. Она всего лишь сделала сыну замечание за столом, что ему при гастрите нельзя пить и лучше воздерживаться от обильной жирной пищи, соблюдать диету. Невестка в ответ не пожелала промолчать и ясно дала понять, что она в этом доме решает, что они должны есть и пить.

Дальше — больше! Светлана, с единственной целью сделать невестке приятное, опрометчиво предложила называть себя «мамой». На что Люда бросила, «взглянув на свекровь острым взглядом недобрых глаз: «Ну, это мы еще посмотрим!»

— Была бы честь предложена, — коротко ответила Светлана.

Бедный Гриша только вертел головой в изумлении».

Об этих самых невинных стычках упомянула Светлана в «Книге для внучек». Наверное, происходили и другие, более серьезные. Потому что всего через месяц отношения с сыном и невесткой испортились окончательно, непоправимо.

Сын и внук так и не зашли ни разу в гостиницу навестить их с Ольгой, спокойно посидеть и поговорить наедине. Иосиф отговаривался: «Люда не может», а без Люды он не привык ходить в гости. Светлана ничем не могла объяснить эту разительную перемену в сыне. «Не он ли плакал в телефонную трубку, когда я жила в Англии? Спрашивал: «Неужели я тебя больше не увижу?! Ну вот, я здесь» («Книга для внучек»). Но Иосиф больше не ее сын, а Людин муж.

И только встреча и общение с кузенами Аллилуевыми принесли утешение и истинную радость. Их с Олей встретили радушно, обласкали. «Мамины племянники, с которыми я почти что росла вместе, мало изменились. Теперь в возрасте от 50 до 58 лет они были все так же хороши собой — все высокие, стройные, худощавые, белозубые, с карими веселыми глазами — просто загляденье, — и выглядели куда моложе своего возраста. Они женаты, с детьми, с хорошей работой, их жизнь идет хорошо — после ужасающих лет, когда родители умирали, погибали в тюрьме; они знали годы нищеты, общественного остракизма, все на свете…» («Книга для внучек»).

Вместе с кузенами Светлана посетила Новодевичье кладбище, могилы матери, бабушки и дедушки, тети Ани и дяди Павла, своей дорогой няни. Рядом с их могилами появилась новая: недавно умер от укола героина двадцатилетний сын Василия. И сам Василий должен был лежать здесь, но все хлопоты родственников о перезахоронении его останков не увенчались успехом.

Посещение кладбища навеяло на Светлану черную тоску. Вспомнились старые друзья и дорогие когда-то люди, которых она уже не застала в живых, — Алексей Каплер, Фаина Раневская, Татьяна Тэсс, Александр Александрович Вишневский. Из-за депрессии Светлане кажется, что «каким-то могильным духом веет от Москвы, и у меня такое чувство, что мы попали на кладбище».

Ее грусть и одиночество скрашивают общение с племянниками. Они молодые, веселые, еще не сломленные жизнью. Они так же, как кузены, приняли и обласкали Олю. Девочка наконец-то почувствовала себя в кругу семьи. Гуля, дочь Якова, стала специалистом по алжирской литературе, хорошо знала французский. На французском она и общалась с Ольгой.

Больше всех поразил Светлану ее племянник Александр, старший сын Василия. Кто бы мог подумать, что этот боязливый, хрупкий мальчик сделает такую головокружительную карьеру, станет известным режиссером Театра Советской Армии! Светлана всегда была честолюбива, а Америка тем более приучила ее оценивать людей по тому, как они преуспели в жизни, какую сделали карьеру. Она гордилась племянником, даже испытывала волнение, когда после спектакля он выходил на сцену, раскланивался перед зрителями.

Несмотря на известность, жил Александр в небольшой квартирке, убранной с большим вкусом, чистой и уютной. Он совсем не пил, подчеркнула Светлана, хорошо говорил и много читал. Ей так надоели бесконечные застолья с водкой, селедкой, солеными грибами, — без этих «атрибутов» не обходились общения с родственниками.

Светлана общалась и с другими племянниками, но почему-то не обо всех написала позднее в «Книге для внучек». С сыном Якова Евгением Джугашвили отношения у них быстро испортились. «Из доброго и умного племянника я превратился в Женьку — хама и зазнайку», — признался Евгений Яковлевич.

У нас есть возможность взглянуть на пребывание Светланы в Москве со стороны — глазами ее племянников, сына и кузена Владимира Аллилуева. Отношения в этом большом семействе такие сложные и путаные, что разобраться в них очень сложно. Но почти все родственники, как и прежде, обвиняют Светлану в непредсказуемости, нетерпимости, грубости. В общем, клеймо «трудный характер» она носила на себе всю жизнь.

Когда племянник Евгений пригласил ее в гости, Светлана поставила условие: она явится только в том случае, если не рискует столкнуться у него с сыном и невесткой. При этом она не могла сдержаться от оскорбительных выражений в адрес Иосифа и его жены. Пораженный Евгений Яковлевич позвонил брату. «Ты бы почитал ее письма моему руководству, — грустно поведал ему по телефону Иосиф. — Она требует исключить меня из партии, лишить ученого звания и, что самое страшное, требует, чтобы меня после всех лишений выслали на Сахалин!» («Хроника жизни семьи Сталина»).

Поверить в это было нелегко, но не поверить — вовсе невозможно, потому что брат был для Евгения Яковлевича человеком здравого ума и ясной памяти. Но ему еще предстояло на собственном опыте убедиться в странностях характера родной тетки. Светлана все-таки удостоила их семью своим посещением. Жена Евгения Яковлевича, грузинка, накрыла стол «в грузинском стиле». Еще бы, сама дочь И. В. Сталина после семнадцати лет мытарств на чужбине» вернулась на Родину, к родным людям! Евгений Джугашвили свято чтит своего великого деда и в семье сумел создать что-то вроде культа вождя.

Поэтому принимали Светлану с особым гостеприимством не только как родственницу, но и как дочь. Но спустя некоторое время в академию, где служил полковник Джугашвили, пришло письмо, подписанное Светланой Аллилуевой, где она настоятельно требовала «разобраться» с племянником, так как он явно живет не по средствам и имеет побочные, незаконные доходы. Хорошо, что времена наступали вегетарианские: в академии только посмеялись над письмом. А приди такое послание несколькими годами раньше, да еще с такой подписью, и партком мог с удовольствием заняться поисками побочных доходов и «моральным обликом» своего подопечного.

Как выразился один из родственников Светланы Аллилуевой, «она любила всяческую писанину». К сожалению, ее любовь к слову не ограничивалась воспоминаниями. И письма она писала не только «к другу», но и в различные инстанции, похожие на доносы. Сын и племянники отнеслись к письмам как к выходкам нервной, чрезвычайно эксцентричной женщины, как к нелепым происшествиям, которые следовало бы скрыть от посторонних глаз, если бы это было возможно.

А вот Надежда Бурдонская, дочь Василия, отнеслась к тетке без всякого снисхождения — к ее нервам, наследственному тяжелому характеру и нелегкой судьбе. Как матери, ей был непонятен внезапный отъезд Светланы за границу, когда «она бросила своих детей на произвол судьбы». Не верила Надежда и в показную скромность тетки: это, по ее мнению, та самая скромность, которая паче гордости. Светлане всегда нравился шепоток за ее спиной: «Это дочь Сталина». Надежду поразило резкое несоответствие: в своих книгах Светлана была одна, в жизни — совсем другая…

«Когда она бывала у меня дома, уже после возвращения в СССР, я обратила внимание вот на какую деталь, — вспоминала впоследствии Надежда. — Ее больше всего интересовало, как сложилась семейная жизнь ее близких. Удалась или нет? Мне кажется, что это от ее глубокого одиночества. В ее жизни не нашлось спутника, который прошел бы вместе с ней через все трудности и, когда надо — заслонил собой» («Хроника жизни семьи Сталина»).

Действительно, внимание к личной жизни близких было у Светланы не только пристальным, но и ревнивым. Если эта жизнь не складывалась, она проявляла что-то вроде скрытого удовлетворения, хотя сочувствовала и изъявляла готовность помочь. И в то же время ей невыносимо было видеть счастливые супружеские пары. Евгений Джугашвили был счастлив в браке. Именно поэтому его супруга вскоре получила письмо от Светланы с советами бросить мужа и в одиночестве «воспитывать прекрасных деток». Сыну она тоже настоятельно рекомендовала развестись.

Пошлине в этой женщине обитал какой-то демонический дух разрушения, который усиливался к зрелым годам. Этот дух подтачивал силы и нервы Светланы, не давал ей тихо и спокойно жить на одном месте. Интересно, что писала она об отце еще в «Двадцати письмах к другу»: «Вокруг отца как будто очерчен черный круг, все попадающие в его пределы гибнут, разрушаются, исчезают из жизни». Из всех детей Сталина дочь больше всего была на него похожа. Только масштабы личности, конечно, несоизмеримы у отца и дочери.

Надежда каким-то внутренним женским чутьем угадала эту раздвоенность в Светлане, ее беспокойный разрушительный дух. И Светлана была слишком наблюдательна, чтобы не заметить жесткий проницательный взгляд племянницы. Она пробовала подкупить Надю. Та жила очень скромно с дочерью и мужем-актером. Светлана предложила купить ей дубленку в валютном магазине, по тем временам недосягаемую роскошь. Надежда гордо отказалась от подачки. Вскоре их отношения были прерваны, Светлана даже не упоминает племянницу в «Книге для внучек». Какое-то время она продолжала благоволить к Гуле, Яшиной дочке, но и эта родственная привязанность была обречена…

Уже через месяц Светлана поняла, что ее мечты очутиться в кругу семьи, ощутить его тепло — несбыточны. Может быть, она мечтала о том, чего нет на свете. Счастливые семьи, конечно, встречаются, но они выглядят исключением на общем безрадостном фон§. Социология уже не одно десятилетие пророчит полный распад института семьи. Находят множество тому причин — бедность, неустроенность, жилищные проблемы, разгул индивидуализма, общая тенденция к разобщенности среди людей.

Даже в провинции, в деревне сегодня трудно найти семью, в которой уживаются под одной крышей три поколения — старики, дети и внуки. Не только свекровь с невесткой не могут поладить, как это было испокон веков, но и близкие по крови — родители с детьми, братья с сестрами. Клан Аллилуевых не был исключением, даже с большой натяжкой его нельзя назвать дружным.

Через все книги Светланы проходит мечта о семье, ностальгия по родным. Эта ее старомодная и трогательная «семейственность» так и осталась мечтой, игрой воображения. Представим себе, что мечта сбылась… Смогла бы Светлана ужиться с родными если не под одной крышей, то хотя бы в одном городе? И все, кто ее знал, отвечали без колебаний — нет! Причина этого в ее несчастном характере. И о Светлане то же сказал много лет назад Новалис: «Характер — это судьба!»

Кроме неприятностей с родными, Светлану раздражала опека властей, постоянное напоминание, что они должны делать, как и где жить, куда ехать. Она не терпела никакой власти над собой и за годы жизни в Америке и Англии привыкла к полной свободе, хотя признавала, что свобода часто соседствует с бедностью и одиночеством. Но лучше уж такое соседство, чем откровенный деспотизм.

Через несколько недель после их приезда власти решили, что новым советским гражданам пора осесть, переехать из гостиницы в свою квартиру. Им предложили роскошное по советским меркам жилье — четыре комнаты общей площадью девяносто квадратных метров в новом доме на улице Алексея Толстого, построенном для членов Политбюро и их семей.

«Начинайте жить!» — сказал официальный представитель, показывавший нам это великолепие, как будто до этого мы еще никогда не существовали», — с иронией отметила Светлана. И вежливо отказалась от квартиры, объяснив, что она слишком велика для двоих, все заботы об уборке лягут на ее плечи. На самом деле ей не хотелось жить в одном доме с советской элитой, где у дверей всегда стоял постовой, где за ней всегда наблюдали бы соседи и официальные соглядатаи.

Светлана была уверена, что за ней следят и днем и ночью. Эта мысль превратилась у нее в манию — вокруг одни чекисты. Даже ее любимым ругательством стало «Чекист проклятый». Может быть, в Москве это опасение было небезосновательным: за ними с Ольгой всегда следовал «чекист» для того, чтобы оградить их от нежелательных общений. Но еще в Америке Светлана обвинила некоторых своих знакомых и даже друзей в том, что они — «агенты КГБ».

При всех странностях этой беспокойной женщины вызывает уважение ее совершенное равнодушие к мирским благам. В Америке она заработала на книжке огромные деньги, но как-то бездумно их потратила. В Москве она могла жить безбедно, жить за казенный счет: ей предоставили роскошную квартиру, пенсию, служебную машину и множество других льгот. Она от всего этого, не задумываясь, отказалась. Много ли в наши дни сыщется таких бессребреников?

Не только племянница, но и многие более или менее проницательные люди замечали, что Светлана — человек с двойным дном, что скромность ее показная, на самом деле она очень горда, тщеславна, нетерпима. Да, она с детства была неплохой лицедейкой, умела «работать на публику». В Америке эти способности проявились еще ярче.

О муже Питерсе Светлана как-то обмолвилась, что он «весь на публику», как это принято в Штатах. Там очень заботятся о своем имидже и судят человека не по тому, кем он является на самом деле, а по тому, как он себя подает.

Но, несмотря на искусный грим, человеческая сущность все равно проступает, особенно трудно скрыть алчность, корысть и скупость. Без сомнения, равнодушие Светланы к деньгам, недвижимости и прочей собственности было вполне искренним.

Мягко, но настойчиво Светлане не раз напоминали, что пора выбрать школу для Ольги, что она должна учиться, как все нормальные советские дети. Знакомство с привилегированными московскими школами стало для Светланы еще одним хождением по мукам.

«Директор первой такой школы встретил нас с нескрываемым ужасом. Он прямо заявил мне, пока Олю водили по классам, что «будет очень трудно, очень трудно для нее и для всех нас!». Произнес он это с таким выражением, что мне стало понятно, что именно он имел в виду: Олиного деда, чьей тени он не желал в своей школе» («Книга для внучек»).

Светлана действительно позабыла советские реалии. Позднее ей объяснили, что у директора этой школы жена иностранка, следовательно, и без Ольги хлопот хватает, он живет словно «под колпаком». К тому же школа находится недалеко от университета, в ней учатся дети университетских преподавателей. Директор боялся, что научная элита будет недовольна присутствием в школе внучки Сталина. Светлана не пишет, сумела ли она понять обстоятельства несчастного директора. Обычно она не умела делать это — считаться с чужими обстоятельствами, но с каким-то детским эгоизмом требовала, чтобы окружающие безропотно входили в ее собственные.

В следующий по счету школе ни дети, ни учителя не говорили по-английски. Там Ольгу готовы были принять с распростертыми объятиями. «Ничего! — сказала радостная директорша. — К нам вьетнамские дети поступают — ни словечка не знают, а смотришь, через полгода уже заговорили!» Но Светлана никому не позволила бы так жестоко экспериментировать над своим ребенком.

В третьей школе директриса напоминала тюремную надзирательницу. Она до смерти напугала Ольгу, и та умоляла мать не отдавать ее в эту страшную школу. Светлана и не собиралась. Школа явно была «показушной», туда возили иностранцев и показывали им хороших советских детей. И Ольгу стали бы демонстрировать как одну из достопримечательностей.

А Ольга и была достопримечательностью среди советских школьников. Одевалась она слишком по-американски — в джинсы и свитера. На груди поверх свитера — непременно огромный крест, наверное, так принято было в квакерской школе. Нетрудно догадаться, что педагогический коллектив был не в восторге от новой ученицы. «Американка» могла оказать дурное влияние на детей. Русские девочки ходили в школу в темных юбках и светлых блузках. По крайней мере борьба за официальный стиль одежды продолжалась. Нарушителей наказывали. И только спустя несколько лет были сделаны некоторые послабления.

Учителя пытались экзаменовать Ольгу и обнаружили ее вопиющее невежество. «Она совершенно не знала русского языка, не знала она ни географии, ни истории СССР, ее знания по естественным наукам и математике были весьма примитивными. В школе квакеров ее учили и иным предметам, и иными методами, чем в СССР» («Свита и семья Сталина»).

Вряд ли Светлана согласилась бы с подобной характеристикой, хотя в своей книге «Далекая музыка» она довольно откровенно и проницательно оценивает характер дочери. Она любила Ольгу, но не утратила при этом способности судить о ней строго и объективно. Только не выносила, когда это делали посторонние.

«Ольга никогда не оставалась долго в плохом настроении и не помнила обид и огорчений. Эта легкость и эластичность была у нее от отца: когда-то в молодости он был очень жизнерадостным человеком», — с удовольствием отмечала Светлана эту замечательную черту в характере дочери. Но не скрывала, что порой Ольга была упряма, раздражительна, слишком самостоятельна для своих лет. От кого ей досталась по наследству эта переменчивость настроений — нетрудно догадаться.

Еще в Америке Светлана обнаружила, что ее одиннадцатилетняя дочь становится очень беспокойным подростком. Она жить не могла без телевизора, просиживала возле него часами, и больше всего на свете любила шумные компании сверстников. Тут у них обнаружились разногласия: Светлана не позволяла слишком часто устраивать «тусовки» у них в доме. Она сама любила больше ходить в гости и поощряла к этому дочь. Но вскоре возникли новые осложнения…

«В школе Олю характеризовали как «проблемного ребенка». Дочь вдруг начала испытывать отчуждение. Вдруг ее перестали приглашать в гости девочки. А некоторые учительницы вдруг начали находить в ней уйму недостатков… Ольга начала жаловаться мне на то, что девочки плохо к ней относятся. Это было нечто новое» («Далекая музыка»).

Она склонна объяснять такие перемены вовсе не характером Ольги, а тем, что в школе прослышали, чья она внучка. В это время Светлана уже страдала «манией преследования»: многие знакомые казались агентами КГБ или недоброжелателями ее отца. С годами эта болезнь все усугублялась…

Однажды утром Светлана обнаружила, что дочери нет в ее комнате. Ольга сбежала из дома, оставив ей записку. В то время по Америке прокатилась эпидемия побегов: подростки часто сбегали из дома, чтобы таким образом заявить протест против тирании родителей и учителей и вкусить свободу. Светлана во всем винила проклятый телевизор. Именно по телевизору ежедневно показывали, как вытряхнуть деньги из копилки, написать записку родителям и сразу же идти на автовокзал, а уж оттуда ехать куда глаза глядят.

Светлана была в отчаянии. Что, если дочь уже успела сесть в автобус и уехать куда-нибудь в большой город, где ее подстерегает множество опасностей? Хорошо, что сосед оказался отзывчивым человеком, быстро сел в машину и отправился на поиски Ольги. Вскоре он вернул ее, напуганную предстоящим объяснением с матерью.

После этого случая Светлана всерьез задумалась о переезде в Англию и о частной школе для Ольги, где ее держали бы в узде. Очевидно, сама она уже не справлялась с «беспокойным подростком». Были и другие причины для переезда, в том числе и ее «охота к перемене мест». Но все же проблемы с дочерью оказались решающим.

Об отъезде в Москву она до последней минуты боялась сказать дочери. В Москве Светлана продолжает бдительно наблюдать за ней, особенно когда они встречались с родственниками или с представителями властей. «Ольга вела себя замечательно», «Ольга вела себя хорошо», — то и дело замечает она на страницах «Книги для внучек», как будто это так уж важно. Для Светланы, наверное, немаловажно. А читатель, естественно, предполагает, что девочка могла вести себя и иначе.

Историк Рой Медведев считает Ольгу чуть ли не главной виновницей того, что Светлана так и не прижилась на Родине и вынуждена была вернуться:

«Главные осложнения возникли из-за тринадцатилетней Ольги, проявившей самостоятельность и упрямство. Она не желала учиться в советской школе…» («Свита и семья Сталина»).

Большинство знакомых и родственников свидетельствовали об обратном: это Ольге часто приходилось страдать от вспышек необузданного гнева и раздражительности матери. И тут, как всегда, на защиту кузины встал Владимир Аллилуев:

«Нередко в печати высказывались о деспотическом отношении Светланы к дочери. Скажу сразу — это ложь. Они долго жили у меня, и я могу с полным основанием судить об их отношениях. Мать и дочь сильно любят друг друга. Я не знаю больше ни одного человека, кроме Ольги, который бы делал со Светланой все, что ему вздумается. Конечно, они могут поругаться. Светлана может накричать на Ольгу — это обычные ссоры, которые бывают в каждой семье. Но вот проходит пять, десять минут, и они вновь сидят обнявшись. А еще через пять минут Светлана уже готова на любые дела во имя Ольги» («Хроника одной семьи»).

В том, что Москва показалась Светлане неуютной, Владимир Станиславович винит не Ольгу, а детей, близких родственников, которые не проявляли терпения и великодушия, не помогли ей прижиться на Родине. Власти слишком допекали ее своим вниманием, журналисты тоже не оставляли в покое. От всего этого день за днем у Светланы накапливались раздражение и горечь. Уже через месяц она решила, что будущего у них в Москве нет.

Почему-то в «Книге для внучек» она редко вспоминает о своих московских друзьях и встречах с ними. Друзья, окружение всегда много значили для Светланы, едва ли не больше, чем родственники.

Друзья могли бы поддержать ее после возвращения. Но Рой Медведев утверждает, что «старые друзья не спешили возобновить с ней знакомство». Наверное, так оно и было, некоторые наиболее осторожные ее друзья предпочитали не рисковать. В те времена слишком близкие отношения с иностранцами считались опасными, а Светлана все-таки была «американкой».

Александр Колесник писал в своей «Хронике», что Светлана звонила некоторым сослуживцам и старым знакомым, может быть, и встречалась с ними. Но с кем именно, он не уточняет, и, как видно, близость с друзьями юности не восстановилась. Светлана навестила только старого друга, которому посвящены «Двадцать писем к другу», Федора Федоровича Волькенштейна. Но эта встреча оказалась скорее тягостной и не принесла ей ничего, кроме огорчения.

Федор Федорович был очень недоволен ее пресс-конференцией. Он усмотрел в ее высказываниях много подобострастия и неправды. Ему не понравилось ее критическое отношение к Америке, приютившей ее, чрезмерная благодарность к советскому правительству и, конечно, «собачка Си-ай-эй». Светлана с обидой оправдывалась: неужели он не понимает, что она не могла говорить таких глупостей, что ее выступление тщательно «отредактировали».

«Он долго молчал, потом сказал с силой: «Зачем ты приехала? Мы все привыкли к тому, что ты живешь за границей. Твои дети в порядке — ты же знала это. Что ты будешь теперь здесь делать? Ты видишь, как твой приезд использовали для пропаганды? Ведь тебе-то этого не нужно!» Я молчала. Он прав, конечно, как всегда. Я еще не могла сказать ему: «Мы уедем», так как я все еще надеялась. Это было жестоко — не давать мне права любить своих детей. Но он был прав. Это я тоже знала» («Книга для внучек»).

Федор Федорович, или Фефа, как называла его Светлана, был одним из немногих людей, сумевших ее разгадать. Он понимал, что ее возвращение — это иллюзия», что она не сумеет вновь прижиться в Москве. А так как Федор Федорович был очень болен и знал, что скоро умрет, то не считал нужным ничего смягчать и говорил со Светланой откровенно. Через несколько месяцев его не стало.

Владимир Аллилуев, которому по наследству от матери досталась нелегкая миссия миротворца в семействе, любил кузину, защищал ее от нападок. Но при этом очень хорошо понимал сложности ее характера: склонность впадать в иллюзии, жить ими, а потом страдать от разочарований, метаться в поисках очередной иллюзии.

В Америку Светлана уехала с надеждой жить среди писателей, художников, творческих людей. В Россию вернулась с мечтою о семейном тепле. Друзья ей нужны были как воздух. Часто она принимала за друзей просто знакомых, приятелей и приятельниц, людей, которые относились к ней с интересом и любопытством. По этому поводу Владимир Станиславович с грустью писал: «…но в одном Светлана меня не убедила — будто у нее много друзей у нас и за рубежом. Я был бы счастлив, если бы это было так, ведь тогда ей не пришлось бы колесить по всему свету в поисках желанного пристанища» («Хроника одной семьи»).

…Всего месяц прожила Светлана с дочерью в Москве. «Этот месяц был сплошным кошмаром» — к такому выводу пришли они на семейном совете. Светланой стали овладевать панические настроения: «Зачем мы приехали сюда. Боже, Боже! Какое идиотство, какая опрометчивость, какие новые цепи я надела на себя опять, — разве мы сможем так жить? Бедная, бедная моя Оля! Ведь ее запихнут не сегодня завтра в эту показательную школу, где завуч так похожа на тюремщицу!»

Почему-то близкие и знакомые ее не понимали. Бывший муж Григорий считал, что все идет прекрасно, что они с Олей неплохо устроились. Советовал не волноваться по пустякам и почаще принимать валидол. Но Светлана уже чувствовала, как нарастает в ней знакомое беспокойство — уехать, немедленно бежать. Но куда? Она уже придумывала предлоги: в Москве их преследуют корреспонденты, они с Ольгой привыкли жить в таких маленьких городках.

Светлана очень верила в сны и астрологические гороскопы. И вот то ли во сне, то ли среди ночного бдения у нее «возник образ страны, где она никогда не жила, но где родились, жили, женились, любили почти все ее предки». Еще в Греции, когда им показывали достопримечательности Афин, ей привиделась Грузия — то же море, те же лица с темными глазами и черными кудрями, образ Георгия Победоносца, покровителя Грузии в одной из афинских церквей.

«Быть может, за стеной Кавказа сокроюсь от твоих пашей, от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей», — повторяла я всю ночь. А наутро было готово решение… Нам с Ольгой сейчас самое место там, раз уж мы не в состоянии выдержать всего нажима Москвы.

Я схватила бумагу и настрочила письмо в правительство, умоляя позволить нам уехать…» («Книга для внучек»),

За стеной Кавказа

«…Я говорил Светлане, что в Грузии она жить не сможет, но, если она что-то вбила себе в голову, переубедить ее было невозможно. Думаю, это была ее очередная попытка убежать от самой себя», — считает Владимир Аллилуев.

Светлана провела бессонную ночь, составляя очередное письмо в правительство. Наутро ее посетили представители Совмина и их с Ольгой опекуны из МИДа, не терявшие надежду, что она, Светлана, вскоре вновь окажется в «коллективе» и что ее дочь будет получать образование в СССР.

Светлана терпеливо ждала, пока ее не ознакомили с соответствующими документами. Потом сдержанно поблагодарила правительство за хлопоты и принялась читать вслух составленное ночью письмо.

В нем она умоляла позволить ей уехать «в провинцию», так как в Москве они с дочерью слишком на виду и все время будут подвергаться атакам западной прессы. Она ссылалась «на исторические и семейные связи с Кавказом», вспоминала всех известных ей родственников, проживающих в Тбилиси, где имелась даже улица Аллилуева в честь ее дедушки-революционера, обещала «полное понимание и сотрудничество с местными властями». Просьбы, доводы, обещания в этом письме щедро пересыпались благодарностями в адрес правительства, не оставляющего их своими заботами, но тем не менее, дочитав его до конца, Светлана увидела, как у ее посетителей буквально вытянулись физиономии. Конечно, они не могли сразу дать ответ и пообещали довести ее просьбу до сведения правительства. На том и расстались.

Через несколько дней Светлану пригласили в представительство Грузии, где она сразу ощутила не только доброжелательное отношение, но и некоторую атмосферу свободы, праздничного веселья, — и это убедило ее в том, что она приняла правильное решение. Представитель миссии, одарив ее улыбкой, заявил, что Светлане с дочерью разрешено поехать на жительство в Грузию, и добавил: «Это очень приятный сюрприз для нас!» Окрыленная Светлана быстро собирает вещи и, прихватив Ольгу, 1 декабря 1984 года летит в Тбилиси.

«Светлана с дочерью улетели в Тбилиси, когда К. У. Черненко оставалось жить считанные дни, завершалась, как сейчас говорят, эпоха застоя, на горизонте поднимался новый лидер — М. С. Горбачев.

В Грузии Светлане обеспечили вполне нормальные условия для жизни, ей даже предоставили персональную машину, чем вызвали возмущение некоторых наших сограждан, но им-то невдомек, что машина была выделена не столько для удобства Светланы, сколько для служб, контролирующих ее перемещения. По правде, машина ей не шибко была нужна, как и многое другое. У нее были кое-какие валютные сбережения, и она могла купить все необходимое, в том числе и машину, которую, кстати, умела прекрасно водить. Она еще с детства была приучена обходиться в быту только необходимыми вещами и никакой роскоши себе не позволяла. Иное дело различные бытовые удобства, к которым она привыкла, их отсутствие ее, конечно, раздражало, как и излишняя опека» («Хроника одной семьи»).

Светлане предоставили квартиру в доме, где жили партийные работники — с двумя спальнями и столовой. Предлагали прислугу, гувернантку для Ольги, от чего Светлана наотрез отказалась, зная, что это будет очередным средством надзора. Но с шофером личной машины, несмотря на его крайнее любопытство, пришлось примириться, хотя постепенно Светлана и ее дочь научились пользоваться и общественным транспортом. Купили мебель, обставили квартиру, украсили стены комнат домоткаными коврами.

К великой радости Светланы, здесь никто не настаивал на том, чтобы ее американская дочь уселась за парту рядом со своими грузинскими сверстниками. К Ольге приходили педагоги, учили ее русскому и грузинскому языкам, математике, музыке и пению. К тому же она стала посещать школу верховой езды и ездила там на лучшей лошади, которую предоставил в ее распоряжение министр школ Грузии, создатель этой школы. И еще девочка стала заниматься акварелью.

Первое время Светлана чувствует себя довольной, особенно она рада за дочь. «Ее сверстники здесь были в нескрываемом восхищении от Америки, и Оля была для них источником искреннего любопытства и симпатии: девочка, родившаяся в Калифорнии! Американка! Она выслушивала их дифирамбы, наивные восторги и расспросы и часто открывала им глаза на действительную Америку, которую они представляли себе как один нескончаемый Нью-Йорк с небоскребами и автомобилями…

…Мы встречались с художниками и скульпторами, с музыкантами и актерами театра и кино, с театроведами и кинокритиками просто уже потому, что Грузия — артистическая страна. Выставки, фильмы, спектакли и музыкальные события явили необычайно высокий уровень мастерства, красоту традиции, смелость новых поисков. Искусством здесь живут и дышат. Это воздух, а не что-то «прикладное». Оля, хорошо певшая, игравшая, легко танцующая, способная к живописи, была здесь как рыба в воде. Она ходила на выставки, мы смотрели новые фильмы. Даже балет «Лебединое озеро» здесь превращался в праздник национального торжества, потому что молодую грузинскую балерину только что отметили в этой роли в Большом в Москве. Теперь она давала гастроль на родине, и публика неистовствовала. Те немногие слова, что Оля выучила и могла сказать в грузинской компании, открывали ей повсюду сердца и двери…»

Но и на этом празднике жизни, который поначалу вызвал у Светланы прилив восторга и патриотизма, она вскоре начинает ощущать холодок официоза.

Встреча с Эдуардом Шеварднадзе, местным главой партии, страшно разочаровала ее. Он недвусмысленно дал ей понять, что ей во всем следует подчиняться желаниям Москвы, «севера». Разговор шел, как говорится, «на подтекстах». Шеварднадзе намекнул Светлане, что, пока Москва будет согласна с пребыванием ее в Грузии, он будет оказывать им с дочерью гостеприимство. Только ей следует «скорее войти в коллектив и начать делать переводы».

Услышав это, Светлана чуть не взвыла. Она и слышать не желала ни о каком «коллективе», она и сюда-то перебралась в надежде избавиться раз и навсегда от посягательств «коллектива» на свою личную жизнь.

Светлана выступила со встречным предложением: поскольку она по образованию историк, ей хотелось бы всерьез заняться историей Грузии, в особенности ранними веками христианства, а также средними веками «золотого» расцвета культура. При этих ее словах Шеварднадзе подобрался, некоторое время молчал, устремив на нее хмурый взор, а потом твердо сказал:

— Не надо вам этого!

И снова за нее решали, что ей надо, а чего не надо! И снова ее хотели вовлечь в принятые здесь игры, которые она так ненавидела. А главное — снова ей предъявляли счета как дочери «великого» Сталина или «проклятого» Сталина…

«Обожатели моего отца полагали, что я должна уделять больше внимания им и памяти Сталина. Я с большим трудом отговаривалась от различных публичных появлений и посещений, таких, например, как празднование 40-летия Победы в Тбилиси и в Гори, где нас с Олей специально попросили присутствовать. Мы не пошли, чтобы не стать центром общественного внимания.

С другой стороны, в Грузии, особенно в Тбилиси, много потомков чисток 30-х годов: Берия начал здесь намного раньше, еще до своего появления в Москве. Целое поколение партийных работников, технической интеллигенции, артистов, поэтов было стерто с лица земли. Грузин вообще меньше двух миллионов на земле. Теперь же мы видели глаза тех, кто унаследовал их имена и их искусство. Здесь все еще жила и практиковалась кровная месть, как в Сицилии — вендетта. Мы знали, что это здесь факт, а не «паранойя», как сказали бы американцы. Особенно заметны были эти горящие ненавистью глаза в церкви. Позже мы узнали, что многие подходили к патриарху с требованием, чтобы он «не допускал» нас к службе. Ему приходилось успокаивать негодовавших, напоминая им, что церковь — не место для мщения и ненависти…» («Книга для внучек»).

С момента приезда в Тбилиси Светлана пыталась реализовать идею, которая показалась серьезной и властям в Москве, по крайней мере против нее никто не возразил: она решила разыскать своих родственников в Грузии.

Ей чудилось, что здесь, в этом южном воздухе, присутствуют и поныне тени всех Аллилуевых, тени немецких ее предков, о которых она пыталась что-то разузнать. Что уж говорить о родственниках отца! Они должны были отыскаться!

Относительно немецких переселенцев ей сообщили, что всех их выслали после второй мировой войны, Аллилуевы все уехали из Грузии. Но в Грузии было много дальних родственников со стороны Светланиной бабушки Екатерины, которые всегда, даже во время пребывания у власти ее сына, держались скромно, в тени. Они не помышляли о столице, не требовали для себя каких-то льгот и теплых мест. Светлана немного была знакома лишь с троюродной сестрой отца Евфимией, которая когда-то приезжала в Москву, чтобы повидаться со Сталиным. Кое-что от нее Светлана знала и о других родственниках — скромном инженере, виноделе, дирижере оркестра, учителе.

Но грузинские власти не стали помогать ей в розыске родных. Светлана предположила, что, может быть, всех их преследовали после знаменитой хрущевской речи, возможно, предложили им уехать куда-нибудь подальше…

«Я, конечно, должна была познакомить свою дочь с детством ее деда — и мы отправились в Гори, смотреть музей. Крошечная лачуга, не более курятника, где вся семья ютилась в одной комнатушке, произвела неизгладимое впечатление на маленькую американку. «А где они готовили пищу?» — спросила она. Я перевела. «Летом на улице, — ответила экскурсовод, — а зимой тут в комнате, на керосинке». Здесь жили мальчик, его отец-пьяница и мать, зарабатывающая стиркой белья. Мать отдала мальчика в приходскую школу, где он изучал три языка: русский, грузинский, греческий (Оле показали парту, за которой он сидел). Потом он учился в семинарии, чтобы стать священником. Мы видели здание семинарии в Тбилиси. Он стал революционером: ушел из семинарии, уехал из Грузии. Долгие годы, десятилетия не видел свою родину и свою мать, растившую его на гроши. Потом, когда он стал главой государства, ее поместили в одну из комнат бывшего губернаторского дворца. Там старуха и умерла, огражденная «славой» и надзором КГБ от всего, что было ей привычно, но до самой своей смерти все так же неуклонно посещая церковь. Ольга знала, что совместно с Черчиллем и Рузвельтом ее дед выиграл войну против нацизма, у нее была фотография «большой тройки». Но только теперь, здесь, в этой маленькой лачужке, над которой возвышались холм и крепость, а дальше белели снеговые вершины, она могла увидеть жизнь не из учебников.

Музей, в который мы, как и все Аллилуевы, отдали большое количество семейных фотографий, всегда полон народа. Автобусы привозят туристов со всего мира. Интерес к человеку, родившемуся здесь в этом курятнике и ставшему главой мирового коммунистического империализма, — не подделка. Мы буквально не раскрывали рта, мы не хотели участвовать в спорах и высказывании «мнений». Мы прекрасно знали — и уже могли повсюду видеть, что жизнь идет вперёд, а не назад и что, возможно, здесь нам не будет в ней места…» («Книга для внучек»).

То, что в этой жизни ей не будет места, Светлана уже начала понимать, но она продолжала надеяться, что по крайней мере в сердцах родных людей ей найдется место. С сыном отношения не складывались, и теперь она надеялась на свою дочь Екатерину, с нетерпением ожидая от нее весточки.

Скорее всего, Светлана догадывалась, что весточка эта вряд ли принесет ей утешение — ведь Катя во время пребывания матери в столице бывала там, но не сообщала о своем приезде.

Письмо от нее пришло только в июне 1985 года с Камчатки, из города Ключи, где она жила и работала на станции Академии наук вместе с дочерью Анютой, которую иногда брала с собой «в поле».

Получив письмо с хорошо знакомым детским почерком, Светлана очень обрадовалась. Но радость эта была недолгой…

Екатерина писала матери, что не прощает ее и не простит никогда. Со свойственной ей непреклонностью она утверждала, что мать виновата не только перед нею, но и перед всем государством. Она требовала, чтобы Светлана не пыталась установить с ней контакт, не хотела, чтобы она вмешивалась в ее «созидательную жизнь». «Желаю Ольге терпения и упорства», — заканчивала свое письмо Катя и вместо подписи написала по-латыни ДIХI, означавшее «судья сказал».

Светлана утверждает, что ей стало смешно, когда она прочитала письмо до конца с этим вынесенным ей приговором. Но это, конечно, не так. Это — бравада. Наверняка письмо дочери очень больно ударило ее. Если она не нужна ни сыну, ни дочери, какой смысл был в ее приезде сюда, в Советский Союз?

А с другой стороны — на что она рассчитывала?

Приняв решение уехать на Запад, она учитывала только то, что о ее детях есть кому позаботиться, кроме нее, что они не пропадут, что у них есть любящие отцы… Но не подумала о том, что мать никто не может заменить. И холодность со стороны детей, их враждебность происходит не из-за того, что их здесь настроили против матери. Они имели полное право думать, что она бросила их, предала — и не желали считаться с причинами, вынудившими ее так поступить.

Светлана знала, что Катин муж недавно умер, стало быть, дочери приходилось очень нелегко. Странно, что она сетует на неблагодарность Екатерины, не написавшей ей «спасибо» за греческое платье, которое Светлана послала Анюте. Неужели греческое платьице могло загладить годы невнимания, пусть вынужденного, годы Катиного сиротства?

Как бы то ни было, она продолжала посылать дочери любящие послания на Камчатку, на которые больше не было ответа. Она, к несчастью, так ничего и не захотела понять.

«Я перестала понимать самые основы человеческой души, — сетует она в «Книге для внучек». — У меня были очень хорошие старшие дети, мы жили без конфликтов, присущих многим семьям, и именно от них невозможно было принять подобную перемену. Сама не знаю почему, но я так верила, что уж мои-то сын и дочь поймут все мои действия, мой побег и всю мою жизнь, последовавшую за ним, куда лучше, чем кто-либо «посторонний». И невозможно мне до сей поры понять, почему именно они-то и оказались наихудшими жертвами всей клеветы и пропаганды. Почему именно у них ничего не осталось в сердце от семнадцати лет нашего несравненного семейного счастья и взаимного понимания, которыми я так всегда гордилась и все последующие годы».

Закономерно, что, когда у Светланы не складывается личная жизнь, она устремляется к религии — но не к Вере, потому что в ней невозможно двоедушие.

Светлана ходит в православную церковь в Грузии, общается с католикосом, отстаивает службы и намертво молчит о том, что перешла в католическую веру. Плохая она христианка, католичка и православная, и длительное общение с католикосом ничего не может дать душе, насквозь пораженной двойственностью.

Разумеется, они с католикосом много говорили о ее отце.

«Я рассказывала ему то, о чем уже писала в «Двадцати письмах к другу», — этот последний жест умирающего, этот суровый взгляд, которым он обвел всех стоящих вокруг, показывая левой рукой с вытянутым указательным пальцем наверх. Это совсем не было обращено «к фотографии на стене» — как интерпретировал этот жест позже Хрущев (или тот, кто писал за Хрущева его официальные «мемуары»). Это был совершенно определенно угрожающий, наказующий жест с призывами Бога там, наверху, в свидетели… Поэтому некоторые, стоявшие близко к постели, даже откинулись назад. Это было страшно, непонятно. Потому что после нескольких дней затуманенного сознания оно вдруг на мгновение вернулось к нему и выражалось в глазах. В следующий момент он умер. Патриарх сказал, что именно в этом жесте — о котором он раньше не знал, так как книги моей не читал, — и было заключено, по его мнению, доказательство последнего обращения к небу».

Выслушав Светлану, католикос добавил:

«Грешник, большой грешник. Но я вижу его часто во сне, потому что думаю о нем, о таких, как он. Я вижу его потому, что молюсь о нем и могу войти с ним в контакт во сне. Я видел его осенявшим себя крестным знамением… Смотрите, что случилось с ним, когда он оставил Бога и церковь, растившую его для служения почти пятнадцать лет!»

Но ни пастырь духовный, ни появившиеся друзья, ни ощущение родины, которое подарила ей Грузия, не смогли удержать ее здесь. Минул год ее пребывания в Тбилиси, а она уже стала подумывать о том, как бы вырваться из Страны Советов.

Эти ее настроения совпадают с очередной переменой в руководстве страны. Умер долго болевший К. У. Черненко, весной Генеральным секретарем становится М. С. Горбачев. Наступает лето, в которое Светлана еще ничего не предпринимает.

Они с дочерью отправляются на курорт, на Черное море, любимое с детства. Ей хочется, чтобы и Ольге здесь было хорошо. И девочка как будто чувствует себя здесь как рыба в воде. Окруженная молодежью, она по-прежнему наслаждается ролью представительницы «свободного мира». Но отдых омрачает мысль, что со следующего года нужно посещать школу, сесть за парту — ей уже не разрешали заниматься дома.

Таким образом, тема возвращения на Запад начинает обсуждаться всерьез. Но только через полгода — в декабре — Светлана решилась написать письмо Горбачеву.

В своем письме она объяснила, что решение вернуться в Советский Союз было продиктовано горячим желанием воссоединиться с семьей. Но мечта ее не сбылась, с воссоединением ничего не получилось. И теперь у нее нет причин оставаться здесь. Она просит разрешения на выезд из СССР.

Ответа не последовало, и Светлана, взяв с собой Ольгу, отправилась в феврале 1986 года в Москву.

Там она по совету своего бывшего мужа Григория Морозова обратилась к «высокому чину из КГБ, товарищу H.», как его называет Светлана, с просьбой выяснить, как отнесся глава государства к ее посланию.

Товарищ Н. был корректен, учтив, улыбался, приглашал Светлану к разговору «по душам», хотя прямого ответа на вопрос, получил ли Горбачев письмо, не дал.

— Он знаком с его содержанием, — уклончиво сказал Н. — Ваша дочь может возвратиться в свою школу в Англии, это не проблема. Конечно, теперь она поедет туда как советская гражданка и будет приезжать к вам сюда на каникулы. Это все очень просто устроить. А вам следует жить в Москве. Ведь вы москвичка! Грузия — не подходящее место для вас. Ведь вы там никогда раньше не жили. Все ваши друзья здесь…

Светлана поняла, что именно таким будет официальный ответ.

Бессонной ночью, посасывая валидол, пытаясь унять бешено колотившееся сердце, она, лежа на диване в квартире своего брата Владимира Аллилуева, приютившего их с Ольгой, стала думать, каким образом им вырваться отсюда.

…По счастью, у нее имелось письмо американского консула в Москве, дошедшего до нее совершенно случайно — на гербовой бумаге, со всеми печатями. В этом письме консул подтверждал, что Светлана и Ольга являются американскими гражданами до тех пор, пока они сами не пожелают отказаться от американского гражданства в присутствии посла и под присягой.

С этим письмом в сумочке Светлана отправилась вместе с дочерью в американское посольство.

Их немедленно окружила милиция и проводила в будку для постовых. «Мы американские граждане, — стала объяснять Светлана офицеру милиции, — и нам необходимо увидеть американского консула, от которого мы получили письмо».

Офицер взял письмо, ушел с ним куда-то, потом вернулся и попросил у гражданок их американские паспорта. Светлана ответила, что они находятся у консула, и офицеру пришлось довольствоваться Светланиным советским паспортом, в который была занесена и ее дочь. Он снова исчез, и после долгих часов ожидания вместо офицера милиции явился начальник охраны посольства и предложил Светлане отвезти ее с Ольгой домой.

После этого провалившегося мероприятия Светлана встретилась с товарищем Н. и двумя знакомыми мидовцами. Н. был по-прежнему любезен, шутил, улыбался, уговаривал Ольгу учиться бесплатно в московской школе, благодаря чему она смогла бы сэкономить деньги на хорошую шубу. «Нет, — возразила Ольга, — уж лучше я буду платить за мою частную школу».

Мидовцев же интересовал вопрос, каким образом у Светланы оказалось письмо консула.

«Оно было переслано мне вместе с другой корреспонденцией от адвоката через посольство в Вашингтоне», — призналась Светлана.

Мидовцы были обескуражены тем, что посольские работники так плохо проверяют почту. Без успеха Светлана снова и снова задавала вопрос: почему ей ничего не ответил Генеральный секретарь.

Так ни с чем им обеим пришлось вернуться в Грузию.

Но Светлана не оставила своих попыток. Ей удалось из Тбилиси позвонить в Англию директору Ольгиной школы квакеров, который подтвердил, что девочку примут в любой момент, необходимо только прислать ему бумагу с просьбой о принятии Ольги Питерс, а остальное он сделает. Затем Светлана позвонила дяде Ольги, сенатору Сэму Хайкана, и сказала ему, что у нее просрочен американский паспорт, что она должна получить новый, а Ольга возвращается в Англию. Тот остался доволен новостями и пообещал связаться с госдепартаментом и передать, чтобы консул постарался увидеть Светлану в Москве.

Эти два важных телефонных разговора окрылили Светлану.

И ее снова целиком захватывает привычное чувство: уехать, уехать на Запад! Вырваться отсюда! Если прежде Светлану горячо восхищало грузинское гостеприимство, то теперь «никакого» движения за здоровую пищу не было. Мясо, масло, кофе, вино, сахар, соль — все это поглощалось в неограниченных количествах. Выделяться, жить как-то иначе, чем все живут, никогда не было принято в СССР. От обильной еды спасения не было. Они старались с Олей ходить почаще на очень дорогой рынок, где была уйма свежих овощей и фруктов. Но все равно их приглашали, их кормили, соседи приносили еду домой. Не принять нельзя. Обидишь. («Книга для внучек»).

Она явно передергивает. В Советском Союзе, в Грузии, как и во всем мире, всегда были сторонники здорового образа жизни, любители диеты, сыроедения, любители умеренного отношения к еде. И если бы Светлане хотелось ограничить себя в потреблении пищи, никто на свете, в том числе органы госбезопасности, не стали бы этому мешать.

Ольгу решено было отправить в Москву в середине апреля, чтобы оттуда она вылетела в Англию. А Светлане надо было встретиться с работником консульства США. Она отправила второе послание Горбачеву и принялась оформлять нужные Оле бумаги.

И тут почувствовала себя плохо… Сердце у нее давно побаливало. Пришлось обратиться в поликлинику и принять выписанные врачом таблетки, после чего боль в груди усилилась, стало трудно дышать.

У Светланы всегда было подозрение, что ее брату Василию «помогли» отправиться на тот свет. Теперь она, особа в высшей степени мнительная, стала опасаться такой же участи. Вызвали «неотложку», приехали врачи, сделали инъекцию кофеина, поставили диагноз: сердечный приступ. Светлану положили в больницу.

«Вдруг в палате раздается телефонный звонок — от сына. Я не слышала его уже более года. Значит, доложили ему, что мамаша при смерти… Я вдруг страшно озлобляюсь от этой его близости к начальникам и спрашиваю: «Ты что, хоронить меня собрался? Еще не время». Он молчит…» («Книга для внучек»).

А что, спрашивается, было отвечать сыну на такую грубость? Откуда Светлана могла знать о чувствах, которые овладели Иосифом, когда ему сообщили о состоянии матери? Почему она приписывает ему исключительно низкие побуждения, ода, христианка, которая не должна никого ни в чем худом подозревать? Почему она не верит «ни единому его слову»? Какое теперь она имеет право обвинить именно сына в том, что он «затащил» ее сюда, на Родину?

«Зная хорошо, что означает государственное здравоохранение в СССР и как вас могут «залечить» и «долечить до конца», я уже думаю только о том, как бы мне выбраться из больницы. Лекарств дают невероятное количество, в голове от них дурман и в желудке какая-то смесь химии. Бесконечные консилиумы предлагают мне всякие исследования и опыты — надо-де обследовать все досконально. Я сопротивляюсь, но здесь у меня нет поддержки…»

Светлана лежала в отдельной палате, а консилиумы врачей-специалистов свидетельствуют о повышенном внимании к пациентке. Но она ищет, ищет, ищет предлоги для совершения очередного побега.

Но пока ей удается только сбежать из больницы, и они с Ольгой вылетают в Москву.

Устроившись в гостинице, Светлана тут же послала телеграмму Горбачеву с уведомлением о вручении. В ней она справлялась, получил ли он ее письма и какой будет ответ. С Ольгой уже все ясно, ей разрешено уехать в Англию, теперь Светлана должна добиваться того же для самой себя. Вскоре она узнала, что «адресату телеграмма вручена».

На другой день после получения уведомления в ее номер постучалась очаровательная американка — представитель консульства США. Вдвоем они заполнили необходимые бумаги для получения Светланой нового паспорта.

«Я спросила ее, колеблясь, считает ли она возможным мое возвращение в США, учитывая всю ужасную прессу, писавшую обо мне небылицы за прошедший год… Но она рассмеялась, заметив, что наше возвращение создаст нам совсем иную, хорошую прессу и что, безусловно, я не должна испытывать никаких сомнений по поводу своего возвращения в США».

После этого состоялся разговор Светланы с одним из ее мидовских опекунов. Он поинтересовался, когда она хочет выехать, поскольку оформление документов займет некоторое время. Светлана сдержанно сообщила, что хочет выехать с американским паспортом, и как можно скорее, следом за дочерью, на что последовал ответ:

— Хорошо. Но до этого вас примут в Центральном Комитете.

И снова — знакомые с детства «коридоры власти».

«В каком плохом фильме, в какой ученической пьесе можно было бы так подогнать все факты и события, чтобы они в последнем акте построились, как в первом», — восклицает Светлана в каком-то мистическом ужасе… Теперь ее принимает Егор Лигачев.

— Ну что ж, — выслушав меня, сказал он. — Родина без вас проживет. А вот как вы проживете без Родины?

Лигачев был родом из Сибири, и мне очень хотелось спросить, почему же он покинул родную Сибирь и сидит в Москве. Но сейчас было не время и не место для бестактностей. Я проглотила все, решив не вступать в споры.

— Так куда же вы едете отсюда? — спросил он, как будто бы им было это неизвестно. Со всем возможным безразличием и без нажима я ответила, что в «Соединенные Штаты. Я жила там много лет». Он молча посмотрел на меня в упор. Замолчала и я.

— Ну-с, ваш вопрос был разрешен Генеральным секретарем, — сказал он через некоторое время. — Он сожалеет, что не смог лично принять вас… Но ведите себя хорошо! — вдруг поднял он вверх палец. Это было сказано серьезно, даже с угрозой в голосе. Означало это, что мне следует молчать, не высовываться, не писать книг, не выступать с интервью… Исчезнуть, так сказать. Книг они боялись больше всего. Это для них хуже, чем бомбы. Ничего не изменилось, ничего», — скорбно заключает Светлана.

До самого отъезда из Советского Союза Светлану не оставляют своей опекой люди из МИДа, из грузинского представительства, что весьма раздражает ее. То, что ее никак не «оставляют в покое», — главный козырь в борьбе за возвращение на Запад. А между тем могла ли она жить без этой опеки? Владимир Аллилуев вспоминает:

«Однажды она прилетела в Москву самостоятельно, без помощи грузинских спецслужб, и так же решила вернуться обратно. Билет на самолет у нее был, и я поехал проводить ее во Внуково. Было это в январе 1986 года. Рейс задерживался, как и многие другие. Аэропорт набит битком, суетня, толкотня, грязища, приткнуться некуда. Пришлось звонить в грузинское поспредство, приехал его сотрудник, пожурил ее за самодеятельность и проводил в депутатский зал, где хоть передохнуть можно было и перекусить по-человечески.

Вот так и шла жизнь, и опека не в радость, и без нее не обойтись…»

До отъезда Ольги оставалось совсем немного времени. Светлана должна была вылететь на следующий день, и тут неожиданно позвонил Вэс, отец Ольги.

Светлана знала, что миссис Райт скончалась прошлой весной, и надеялась, что теперь-то Вэс, получив свободу, станет более внимательно относиться к дочери. Его звонок был для нее доказательством, что она не ошиблась.

Вэс предупредил ее, что в Англии Ольгу встретит толпа с телекамерами. Светлана ответила, что ее это не волнует: Ольга — прирожденная актриса, она умеет прекрасно держаться на публике.

Поговорив с бывшим мужем, Светлана позвонила старому знакомому в Висконсин и поинтересовалась, можно ли ей снять небольшой домик возле старой, развалившейся фермы — они с дочерью полюбили эти края… Тот заверил Светлану, что сам встретит ее в Чикаго, чтобы отвезти на ферму.

После этого разговора Светлана, совершенно счастливая, бросается на кровать в своем гостиничном номере и думает: наконец-то, наконец-то! Сначала улетит Оля, потом — я!.. И она обзванивает своих братьев Аллилуевых и приглашает их на прощальный ужин. Светлана знает, что больше никогда их не увидит. «Буду только хранить память об этих последних днях, проведенных вместе».

Так закончилась попытка «воссоединения семьи».

Если счастье состоит в исправлений собственных ошибок, то это счастье Светлана испытала сполна, оказавшись в комфортабельном самолете, уносившем ее прочь от родных, от друзей, от вновь обретенной и снова утраченной Родины.

Она утверждает, что ей стало так хорошо, как не было давным-давно. Если следовать логике, то Светлане и не надо было предпринимать это путешествие восемнадцать месяцев назад, когда ей и без того жилось неплохо…

Но тогда она этого не понимала. Понадобился стресс, каковым, в сущности, явилось ее пребывание в Москве, а затем и в Грузии, чтобы она ощутила полноту бытия, справившись с этим стрессом.

Но ей не хочется признавать, что эта попытка обрести родину — ошибка. То есть признание это, как многое в ее жизни, носит половинчатый характер. Да, это был «сумасшедший поступок», но о нем сожалеть не следует.

«Никогда не надо сожалеть о том, что случается с нами, — даже о самом наихудшем, — потому что все имеет свое место в общей картине жизни и судьбы. Мне надо было снова увидеть родные места и старых друзей. Оле надо было узнать существенную часть ее собственного наследия. Без этих восемнадцати месяцев как ее жизнь, так и моя были бы неполными, незаконченными и даже неестественными».

Да, теперь она имеет возможность пофилософствовать на эту тему, не задумываясь о том, что было бы с нею и Олей, если бы им не удалось вернуться. Вряд ли бы в этом случае Светлана настаивала на том, что это путешествие необходимо…

И вот, оказавшись на маленькой, полуразрушенной ферме среди лесов Америки, положив перед собою стопку чистой бумаги для работы над своей четвертой книгой — «Книгой для внучек», — она и в самом деле чувствует себя счастливой. Тем более что от дочери из Англии она получает бодрые, счастливые письма.

Журналисты на Западе, не щадя сил, раскручивают очередную сенсацию — возвращение внучки Сталина в Англию. По приезде туда ее встречают тележурналисты, которых Оля очаровывает.

«Это было необыкновенно интересным опытом для меня, и я не сожалею ни об одной минуте… Не каждому школьнику приходится узнать три разные страны, побывать в трех самых важных странах мира», — находчиво комментирует девочка свое путешествие.

Телевизионщики снимают ее в аэропорту, снимают плачущую от радости среди одноклассников. Ольга в знак благодарности директору школы, позволившему ей вернуться, тепло говорит о нем, о своей квакерской школе.

Светлана же часами просиживает на террасе фермы, любуясь закатом, вспоминая о безмятежном начале своей жизни с Вэсом, о том, как уже после разрыва с ним они с Олей приезжали сюда — девочка обожала лагерь для юных наездниц…

Начиналась весна… Серые холмы, окружавшие ферму, вдруг зазеленели. Среди юной зелени лесов то здесь, то там, как спустившиеся с неба облака, белели дикие вишни и слива. От земли шел аромат фиалок.

«Для меня наступал окончательный катарсис. Факты приходилось принять такими, каковыми они теперь были для меня — шестидесятилетней матери и «бабушки. Тихими вечерами, под неумолкаемые крики птицы, называемой козодой жалобный, под тихими звездами, светившимися на этот мирный уголок суматошной Америки, я постепенно приходила в себя. Козодой этот регулярно появлялся каждый вечер с наступлением темноты и сидел где-то совсем рядом с небольшой терраской, смотревшей в лес, на невысокие лесистые холмы, на зеленую долину. Его крик — особенный, с каким-то вопросительным знаком в начале, а потом и ответом. Долгий такой крик. Когда он повторяется сотни раз без конца, он убаюкивает и приводит вас в состояние глубокого внутреннего мира. Ну вот, даже птицу послал Господь такую, как надо, — так перестань скорбеть и болеть душой! Благодари Бога за все, что он дал тебе, за все, от чего спас, за все, чем можешь быть довольна в твои-то годы».

Безуспешно пыталась пресса разыскать Светлану. Ее местопребывание помогла журналистам определить Ольга, приехавшая из Англии на каникулы.

Но Светлана не стала встречаться с прессой, предоставив это делать Оле. Она дала интервью в местную газету, которое не понравилось Светлане тем, что в нем не упоминалось об американских корнях Ольги, о дедушке Питерсе, который так много сделал для Америки. Зато, как всегда, рядом со снимком Оли красовалась фотография второго ее деда, Иосифа Виссарионовича Сталина.

Оле хотелось считать эти места своей родиной, поэтому летом они с матерью купили небольшой охотничий домик в лесу. Здесь до сих пор охотники подстреливают оленей, диких индюшек, тетеревов и куропаток. «Мы окружены здесь поэзией и красотой, и добротой простых людей» — так сказала Светлана одной американской поэтессе, поинтересовавшейся, почему она выбрала для себя резиденцию именно в этих глухих краях.

«Забытая жертва тирана живет в нищете!»

В одно и то же время по утрам на Кенсингтон-сквер появлялась женщина. Тихо и бесцельно брела от автобусной остановки с видом человека, которому некуда спешить. Владелец антикварной лавки, куда она обычно заходила, уже привык к ее появлениям. Она разглядывала старинные безделушки, картины, мебель, как посетительница музея, а не как покупательница. Одета скромно, даже бедно. И в дождливую, и в ясную погоду — в одной и той же светлой, легкой куртке, туфлях-лодочках, с большой хозяйственной сумкой через плечо. По виду — типичная английская пенсионерка из провинции. И никто бы не усомнился, что эта женщина ведет тихий, монотонный образ жизни, вполне соответствующий ее возрасту и положению.

Заглянув в библиотеку, где часто меняла книги, женщина возвращалась домой. Ее «домом» стал приют на улице Ладброукгроув при крупном благотворительном обществе «Карр Гомм». Для соседей по приюту давно не было секретом, что им посчастливилось разделять кров с дочерью Сталина. Лана Питерс этого не скрывала, хотя далеко не со всеми поддерживала знакомство. Ее считали молчаливой, скрытной, немного странной. Но покладистой и не заносчивой.

В приюте был свой уклад: его обитатели по очереди занимались уборкой, покупали продукты для кухни. Лана Питерс никогда не отлынивала от своих обязанностей. Иногда разговаривала со своей соседкой Мэри. Их комнаты были рядом. Мэри не была столь навязчивой и любопытной, чтобы выспрашивать, как дочь Сталина, в прошлом состоятельная женщина, попала в приют для бедных?

Спустя несколько месяцев, когда Лана Питерс уехала из приюта, а журналисты допрашивали ее соседей, Мэри вспоминала:

— О деньгах мы не говорили. Лишь однажды Лана упомянула, что ей нелегко платить 78 фунтов в неделю — столько стоит содержание в приюте.

Около года Лана Питерс тихо и неприметно прожила в приюте, пока об этом не «пронюхали» вездесущие журналисты. Летом 1992 года лондонская газета «Ивнинг стандард» напечатала на двух полосах сенсационную статью «Забытая жертва тирана живет в нищете». В ней читателям напоминали, как Светлана Аллилуева с дочерью попыталась вернуться в Россию в 1984 году. Прожив там восемнадцать месяцев, она с трудом вырвалась из «лап Кремля» и вернулась в Америку, где, по признанию Светланы, ей всегда было «легко и просто».

Но дочь вернулась в свой колледж в Англии, и Светлана вскоре покинула Америку, которая «стала слишком хаотичной», и переехала в Лондон. На несколько лет о ней словно забыли. И вдруг — такой подарок журналистам — дочь Сталина живет в приюте для бедных. И не просто для бедных. Обитатели «Карр Гомм» чаще всего лица с психическими проблемами, алкоголики и наркоманы.

Другие газеты дружно подхватили новость, обсуждая подробности, сплетничая и судача: почему вдруг приют для бедных, если Светлана Аллилуева получила за свою книгу более миллиона долларов, а когда уезжала в СССР, то продала квартиру в Лондоне? Впрочем, ее знакомые подтверждали, что она давно жаловалась на финансовые затруднения.

Журналисты быстро раскопали все подробности ее жизни в последние годы. Дочь Ольга вышла замуж и уехала в Америку. Светлана не поехала вместе с ней. Почему? Бывший муж, архитектор Питерс, скончался примерно год назад. Она взяла его имя, чтобы быть неприметной и спрятаться от докучливой прессы.

Теперь репортеры не давали покоя Лане Питерс Они поджидали ее у дверей приюта, фотографировали на автобусной остановке, приставали с вопросами на улице. Вскоре она покинула свое временное пристанище.

— Да, в ее жизнь бесцеремонно вторглись газетчики, а она против какого-либо паблисити, — с грустью подтвердил директор «Карр Гомм» Майкл Баррет. — До этого миссис Питерс жила спокойно и счастливо.

Администрация приюта была возмущена наглой клеветой: их заведение вовсе не лечебница для душевнобольных, наркоманов и проституток. И не ночлежка для нищих и бездомных. В Лондоне двадцать тысяч бездомных. И только немногие из них могут позволить себе жить в «Карр Гомм», потому что плата довольно высока. И кого попало с улицы в приют не возьмут. Лану Питерс пристроили сюда по рекомендации ее друзей.

Вскоре газетная шумиха улеглась. Виновница ее исчезла. Лондонцев не особенно заинтересовала судьба дочери Сталина. Своих проблем хватало: падение курса фунта, экстренное, чрезвычайное заседание палаты общин, посвященное состоянию экономики и внешней политики, — вот что волновало умы англичан летом 1992 года. И все-таки маленькую сенсацию газетчикам удалось раздуть.

Но уже в сентябре во многих русских газетах появились статьи о незавидной судьбе Светланы Аллилуевой. «Известия», «Вечерняя Москва», «Литературная газета» с сочувствием, драматизмом или со злорадством поведали, как живет на чужбине, в полной безвестности, нищете, в приюте для бедных и людей с психическими проблемами дочь Сталина!

Но журналист Вячеслав Воздвиженский вскоре дал отповедь любителям сомнительных сенсаций, механически переписывающим новости из зарубежных газет, вместо того чтобы дать себе труд задуматься или проверить факты. О какой безвестности Светланы Аллилуевой можно говорить! — вполне справедливо отмечает Воздвиженский, если за последние годы в России появились сразу три ее книги — «Двадцать писем к другу», «Только один год», «Книга для внучек»! В 1992 году издательство «Новости» выпустило и малоизвестную ее книгу «Далекая музыка». Как писательницу Светлану Аллилуеву, конечно, хорошо знали на Родине. Но она едва ли разбогатела на издании этих четырех книг.

Что касается приюта для бедных, «в этом подобии правды неизменно меньше, чем прямой неправды, — пишет Воздвиженский. — Мне приходилось в последние два года встречаться со Светланой Аллилуевой, достаточно откровенно разговаривать с ней. Пансион, где живет Светлана Аллилуева, действительно для небогатых, но это отнюдь не приют для бродяг с «психическими проблемами», как может показаться из информации «Известий». Это именно пансионат для имеющих небольшую, но удовлетворительную пенсию.

Светлана Аллилуева давно уже не просто дочь Сталина, «кремлевская принцесса», а человек собственной трудной и в самом деле незавидной, но ею самой избранной судьбы. Журналистам, взявшимся «вдруг» информировать читателей России об этой судьбе, не мешало бы вспомнить, что она могла быть куда благополучнее, что Светлана Аллилуева с дочерью могла бы неплохо устроиться в бывшем Советском Союзе, когда вернулась было сюда в середине восьмидесятых годов. Но она не пожелала принять благодеяний ни от тбилисских поклонников Сталина, ни от московских структур КГБ» (Литературная газета. 1992. 7 октября).

…Уехав из приюта, Лана Питерс не исчезла бесследно. Время от времени ее имя появлялось на страницах газет. О дочери Сталина не забыли, и ее судьба вызывала любопытство не только у русских читателей.

Весной 1993 года Светлана Аллилуева, на этот раз под своим настоящим именем, вдруг «объявилась» в одном из лондонских отелей. Именно объявилась, потому что ее не искали и не преследовали навязчивые репортеры. Она сама дала интервью газете «Фигаро»! Может быть, для того, чтобы опровергнуть нелепые слухи о себе или выдумки журналистов.

Не без скрытой иронии она поспешила заверить корреспондента «Фигаро» в том, что живет «в приличных условиях, а не в приюте, в окружении алкоголиков, и не в скитаниях», как об этом широко оповещала мир пресса. Чтобы получить вид на постоянное жительство, она должна прожить в Лондоне несколько лет.

Корреспондент подробно расспрашивал госпожу Аллилуеву об ее отношении к последним бурным событиям в России. Светлана Иосифовна довольно равнодушно отвечала, что не читает русских газет, «не хочет жить прошлым». Но английское телевидение и газеты дают вполне достаточно информации о ее бывшей Родине. О Горбачеве она совсем не сожалеет: он лицемер, строил грандиозные планы и сам же их похоронил. Она была довольна, когда путч провалился и Ельцин пришел к власти. Но ее увлечение Ельциным — уже в прошлом.

— Теперь Ельцин отыграл, — считает Светлана Иосифовна. — Есть много новых талантливых людей, которые могут принять эстафету.

На вопрос, мечтает ли она вернуться или побывать на Родине и каковы ее планы, ответила:

— Никогда не вернусь в Россию. Теперь моя мечта — жить в монастыре. Я каждый день хожу к мессе. Религия — это самое прекрасное, что есть в моей жизни. Если бы не религия, я была бы раздавлена. Знаете, тем более с такой семьей, как моя. Выкарабкаться из этого можно только с помощью Бога.

Очевидно, к семидесяти годам Светлана Аллилуева так и не обрела покой, к которому стремилась. Не сблизилась с родственниками, наоборот, отношения с ними стали еще напряженнее. Долго спорили и гадали у нее на родине — исполнилась ли ее мечта о жизни в монастыре? Ведь газетным сенсациям не всегда можно доверять.

В начале 1996 года в итальянских газетах появились статьи с броскими заголовками — «Дочь Сталина в швейцарском монастыре решила искупить грехи отца! Миссионер Джованни Гарболино открыл тайну семидесятилетней монашенки!»

Отец Джованни Гарболино поведал якобы журналистам, что в течение нескольких лет был духовным пастырем Светланы Аллилуевой, состоял с ней в переписке. Она давно мечтала уйти в монастырь и просила благословения на это у него, своего духовника и наставника. Благословение было получено, и Светлана Аллилуева в 1993 году поселилась в английском монастыре святого Иоанна.

Почему вдруг католический священник решил раскрыть тайну своей духовной дочери, посчитав, что пришло время «сделать достоянием общественности» содержание ее писем? Или это очередная «газетная утка», или недостойному поступку пастыря трудно найти оправдание.

Те, кто читал все книги Светланы Аллилуевой, несомненно узнают «ее руку», ее стиль, в котором есть что-то неповторимо индивидуальное. Подделать ее письма мог только профессионал самого высокого класса. Но зачем тратить столько усилий на имитацию писем дочери Сталина, женщины из далекого прошлого?

Вот что писала Светлана Аллилуева своему духовному отцу о жизни в монастыре святого Иоанна:

«Мне трудно предаваться созерцанию в широком кругу послушниц. Здесь мало уединения, нас слишком много. Все сестры ко мне очень внимательны, но я нуждаюсь в большем осмыслении… Когда придет время постричься, мне исполнится семьдесят лет. Наконец-то я смогу стать монашкой. Убеждена, что Бог призвал меня быть ближе к нему именно сейчас, так как в монастырских стенах я обрела тот покой, к которому стремилась всю свою жизнь и надежду на который уже начала терять».

Падре Гарболино сообщил журналистам, что его «духовная дочь») собиралась перейти в один из тихих малолюдных монастырей Швейцарии. В такой обители она провела когда-то несколько недель после побега из Дели. Окончательно удалившись от мира и от людей, Светлана Аллилуева хотела искупить вину своего отца.

В начале 1994 года она вдруг перестала писать своему наставнику. И вскоре до него дошли слухи, что Светлана покинула монастырь святого Иоанна из-за осложнившихся отношений с послушницами.

Падре был уверен, что она исполнила свое намерение и переехала в Швейцарию. С этого момента имя Светланы Аллилуевой было окутано дымкой таинственности и некой романтической легенды. Многие ее знакомые и родственники в Москве не сомневались, что она затворилась в швейцарском монастыре и порвала последние ниточки, связывающие ее с миром, родственниками и друзьями. Другие, неисправимые скептики, только иронически усмехались — Светлана Аллилуева в монастыре!

Казалось бы, эта непредсказуемая женщина ничем уже не может удивить — линия ее судьбы становится все вычурней и неожиданней: из приюта для бедных — в монастырь святого Иоанна. Из монастыря — в другую тихую обитель. А может быть, в Индию! Именно там Светлана мечтала окончить свою жизнь.

Но через год выяснилось, что Светлана Иосифовна живет в Лондоне, в маленькой однокомнатной квартирке, получает небольшую пенсию, как и все англичане преклонного возраста…

Находясь в Лондоне, Светлана умудрилась рассориться с одним из тех в общем-то редких людей, который не изменял к ней доброго отношения на протяжении многих лет ее жизни, — с двоюродным братом Владимиром Аллилуевым.

Казалось бы, как это могло произойти — она проживает в Англии, он — в Москве?.. Но для ее беспокойной и переменчивой натуры ничего невозможного нет…

Причин к недовольству родственником оказалось две: во-первых, по его настоянию Светлана приняла группу российских телевизионщиков, которые сняли картину о жизни ее в Англии, в чем позже Светлана, очевидно, раскаялась, во-вторых, ей резко не понравилась книга Владимира Аллилуева «Хроника одной семьи».

Чем раздражила ее Ада Петрова, руководитель съемочной группы, остается неясным. Основные свои упреки Светлана адресует ее мужу А. Лещинскому, который якобы «обснимал» «все мои углы своей портативной камерой». Не пришлись по душе Светлане и слова самой Ады Петровой, которая, увидев ее квартиру, «сморщилась и произнесла свое типичное, незабываемое, роковое, вполне советское, в эдаком негодующем тоне: «Неужели английское правительство не могло вам дать дом поприличнее, машину и обслугу! Какое безобразие!»

Светлана своим новым жильем была вполне довольна. Она не раскрыла секрета, как ей удалось приобрести эту однокомнатную квартирку, точно такую же по размерам, «как у моей кузины Киры в Москве». Что еще нужно пожилому человеку для счастья… Квартира с окнами на солнечную сторону, славная кухонька, санузел, там «тепло и сухо», книги, которыми она продолжает зачитываться, скромное денежное пособие, положенное ей по английским законам, хождение на службу в церковь, «умеренная еда», любимые цветы на подоконниках…

Нет, у нее все есть для того, чтобы чувствовать себя спокойной, а создатели фильма хотят выставить ее «маленькой сироткой в белых носочках»… Светлана так и не увидела фильма Ады Петровой, но осталась в убеждении, что пафос картины направлен на то, чтобы показать ее именно «сироткой».

А между тем у зрителя, посмотревшего этот фильм, такого ощущения не возникает. Нет ни «сиротки в белых носочках», ни собственно ее скромно, но достойно обставленной квартиры, все углы которой «обснимали». Светлана запретила создателям фильма снимать свои апартаменты.

Съемка осуществлялась в парке. Светлана непринужденно прогуливается по знакомым дорожкам в своей болоньевой походного типа куртке и рассказывает о своей жизни в Англии, о прошлом, о настоящем…

Сначала она работала в третьеразрядном пансионе для цветных и негров, где проживала некоторое время. Пенсия небольшая, и она захотела немного подработать. В ее обязанности входило приготовление обеда на всех постояльцев пансиона… В Англии люди вообще живут небогато, рассказывала Светлана, работу здесь найти довольно трудно, вот почему ее дочь Ольга, занимающаяся архитектурой, перебралась в Америку… Да, здесь люди живут бедновато, зато во Франции еще больше людей, находящихся за чертой бедности, которым буквально приходится «штопать-перештопывать каждую простынку, чтобы сэкономить»…

Светлану разозлило, что в этом фильме совсем не упоминается о написанных ею книгах. Возможно, она говорила о них, но это осталось за кадром. Ей всегда хотелось ощущать себя творческим человеком, хотелось, чтобы и другие думали о ней именно так… Но когда смотришь на нее и слушаешь, как она рассуждает на бытовые темы, действительно трудно себе представить, что говорит писатель. Речь ее невыразительна, тускла, в ней нет ярких образов, свидетельствующих о писательской наблюдательности, об умении сопоставлять факты и анализировать…

Кажется, что она не стремится обжить этот уголок земли, куда привела ее судьба к старости, населить его какими-то мифами и легендами, увидеть что-то символическое в названиях улиц, приблизить к себе дома, деревья, артистически все это приручить, сделать своим. Возможно, она просто не подготовилась к серьезному разговору и не использовала по-настоящему шанс предстать перед людьми не просто как «дочь Сталина», но как писательница, как яркая, самодостаточная личность.

Что же касается «Хроники одной семьи» — эта книга так сильно задела Светлану, что она перенесла полемику со своим двоюродным братом Владимиром Аллилуевым на страницы российской газеты «Книжное обозрение». Она прислала в редакцию «КО» свою рецензию на книгу родственника, в первых строках которой обозначивает резко негативное к ней отношение.

«В издательстве «Молодая гвардия» недавно вышла книга Владимира Федоровича Аллилуева «Хроника одной семьи», посвященная, казалось бы, интимной стороне жизни Аллилуевых — Сталиных. На самом же деле это — политический трактат, обеляющий всё происходящее в стране за ее 70 лет советской истории, эдакий вопль о прошлом, написанный с любовной идеализацией, подчас настолько лишенной связи с общеизвестными фактами коммунистических репрессий, что, читая, я не верила моим глазам: это ли мой младший двоюродный брат Володя Реденс, чей отец арестован и погиб в тюрьме (впоследствии — реабилитирован); чья мать перенесла шесть лет одиночки безо всякой вины (больная, туберкулезная женщина, она жила «вне политической деятельности»)?.. Это ли Володя, натерпевшийся от надзора НКВД, ГПУ, МГБ и прочая и прочая — как и вся наша многострадальная семья; это ли Володя, отличавшийся в молодости острым языком и сарказмом, не боявшийся высмеивать весь этот мир надзора, лжи и смертельной опасности, в котором мы все варились до тех пор, пока не настало избавление?»

На протяжении всей своей жизни Светлане приходилось не раз менять место жительства, вероисповедание, отношение к людям, мужей. Оказалось подверженным переменам и ее чувство к отцу: ребенком она обожала его; девушкой — боялась; после его смерти — жалела; потом, когда у многих людей открылись глаза на все происходившее в стране за сорок лет, — стала относиться к нему резко отрицательно; еще позже — попыталась защитить его от нападок демократической печати, заявив, что Мао Цзэдун уничтожил людей куда больше, чем Сталин…

Но своих политических взглядов, сложившихся у нее к моменту побега из Индии в Европу, она не меняла никогда. Свое кредо Светлана Аллилуева изложила в заключительных строках «Книги для внучек»:

«Я лишь мечтаю о том времени, когда с плеч многонационального великого народа свалится, наконец, тяжелое бремя ленинской партии убийц и обманщиков и люди, наконец, вздохнут свободно. Это не за горами. Мои внучки, конечно, доживут до тех дней. Мне же остается только видеть сны в предвкушении».

Именно к этим строкам она отсылает Владимира Аллилуева, упрекая его в отступничестве. Правда, Светлана подозревает, что за спиной брата укрылась теплая компания авторов, которых она наделяет прозвищами из детской считалки: Эна, Бена, Рес, Квинтер, Минтер, Жес, Раба, Жаба. Эта группа товарищей, считает она, уступив двоюродному брату копирайт, пожелавшая остаться «за кулисами», в основном работала над текстом «Хроники одной семьи». «А он дал свое имя этому творению безудержной ностальгии о «державных временах», когда все было, видите ли, распрекрасно, социализм наш торжествовал, капиталистический мир трепетал от страха, и мы шли от победы к победе, давая жестокий, сокрушительный отпор врагам страны… именно во времена Сталина».

Лояльность Владимира Аллилуева сталинскому режиму Светлана объясняет его всем известной любовью к семье, к родственникам, одним из которых был Сталин. Он великодушно прощает Сталина за гибель своего отца, за страдания и смерть матери, он прощает и Светланиного брата Василия за все то, что он натворил, когда отец был у власти, объясняя его поступки ранним сиротством.

Но больше всего ее возмущает то, что брат пишет о ее матери, Надежде Сергеевне Аллилуевой. Брат называет ее «неимоверно строгой и бессердечной». Он пишет, что «все ее осуждали». Для Светланы, которая с годами все больше и больше размышляет над трагической судьбой матери, все больше любит ее и понимает, такие слова — не просто вызов здравому смыслу. Она страстно защищает мать, которая «пожертвовала своею жизнью, чтобы доказать всем невозможность существовавшего режима». Она настаивает на том, что предсмертное письмо Надежды Сергеевны было, ссылаясь на признания своих теток Евгении Александровны и Анны Сергеевны Аллилуевых, которые держали его в руках.

«А теперь утверждает, что самоубийство это было результатом «только болезни» и что «никакого письма не было», — сокрушается Светлана.

И не только ее мать, но и некоторые другие родственники, пострадавшие по милости Иосифа Виссарионовича, всегда знали ему цену. «Кузине моей, Кире Аллилуевой, актрисе, предлагали в тюрьме написать «дяде Иосифу», покаяться да попросить прощения… Может, помилует и выпустит. Но Кира отказалась. «Зачем же! — говорила она мне с негодованием в 1985 году, когда гостила у нас с Олей в Грузии. — Что же, он не знал, что мы все в тюрьму угодили? Знал, конечно! Сам нас туда и засадил. Чего же я буду просить, унижаться!»

Светлана призывает «Володю» отказаться от попыток «бежать в прошлое». «Бедный, добрый мальчик, набраться бы ему храбрости от наших аллилуевских женщин да стряхнуть бы с себя весь груз помощников да секретных соавторов, у которых не хватает честности себя назвать хотя бы в качестве редакторов…»

Аллилуевские женщины! Чувствуется, с какой гордостью Светлана ставит их в пример брату. Их отваге, предприимчивости и в самом деле могут позавидовать некоторые мужчины. Светлана в своих мыслях часто, должно быть, обращалась к их героическим образам, запечатленным в душе, как моментальный снимок…

Вот Ольга Евгеньевна Аллилуева, ее бабушка, еще совсем юной девушкой глухой ночью спускается из окна к своему пылкому возлюбленному, оставляя за своей спиной обеспеченную жизнь, спокойный, налаженный быт, все свое уютное девическое прошлое…

Вот мать Светланы Надежда Сергеевна, прощающаяся в Александровском саду со своей подругой Полиной Молотовой, входящая в свою квартиру в Кремле с созревшим в сердце решением раз и навсегда разорвать страшные сети, в которые уловила ее судьба, с помощью маленького револьвера…

Вот Светланина тетка Анна Сергеевна, заручившаяся обещанием Сталина сохранить жизнь ее любимому мужу, если он подпишет то, что тот хочет, пришедшая в «Лефортово» уговорить его сделать то, что требует Коба. Измученный пытками, но не сломленный Реденс крикнул, чтобы ее увели. Много лет спустя она еще долго пытается добиться для него реабилитации… Пока не сойдет с ума…

Светлана — плоть от плоти и кость от кости Аллилуевых.

Она тоже отважна и самоотверженна, способна на решительные поступки, кардинально меняющие всю ее жизнь. Но, увы, не отчаянная смелость нужна женщине для того, чтобы сложилась ее личная жизнь, а совсем другие качества. Когда-то давным-давно ее бабушка своим «свободолюбивым» поведением разрушила дом, который сама же и строила. И ее мать, отчаявшись найти общий язык с человеком, которого любила, покончила с собой. И она сама, Светлана, столько раз пыталась устроить свою жизнь — но не получилось. Возможно, то, что она унаследовала от аллилуевских женщин, не позволило сделать это…