Дождь Шукры

СОЛОНЬ

— Женщина должна быть сильной, но без жестокости, — сказал профессор Куртье. — Она должна быть умной, но не сухой, отважной и в то же время не утратившей женского обаяния — словом, настоящая женщина должна работать, думать, бороться и шагать по трудным дорогам наравне с лучшими из мужчин. — Профессор насмешливо посмотрел на меня: — Вы со мной не согласны, Виктор? Впрочем, это не мои мысли: я позаимствовал их у Ирвинга Стоуна, который, в свою очередь, утверждал, что именно такой представлял себе женщину двадцатого века Джек Лондон. Я не понимаю, почему женщины всего мира не поставили до сих пор памятника Джеку Лондону — чище, возвышеннее о них мало кто писал. После чтения его произведений так и хочется отправиться на поиск настоящей, «той единственной» женщины, забыть, что существуют мелкие любовные интрижки, о которых потом противно вспоминать. Джек Лондон сумел пронести через всю жизнь удивительное, возвышенное отношение к женщине. А знаете, что он не любил в женщинах? Стоун писал, что автор «Маленькой хозяйки большого дома» терпеть не мог женского кокетства, сентиментальности, отсутствия логики, слабости, страхов, невежества, лицемерия, цепкой мягкости прильнувшего к жертве растения-паразита. Джек Лондон полагал, что эти отрицательные качества женской души должны исчезнуть вместе с девятнадцатым веком, а в новом столетии появится другой тип лучшей половины человечества, близкий к идеалу, который он прославлял в своих книгах. Бедняга! Недавно я прочитал наимоднейший труд, изданный в ФРГ под названием «Дрессированный мужчина»…

Профессор устроился поудобнее в кресле, задумался, помолчал немного и продолжал:

— Автор «Дрессированного мужчины», как известно, — женщина. О своих человеческих сестрах она пишет удивительно зло: современные дамы дрессируют-де мужчин, приручают их, а затем становятся паразитами-эксплуататоршами, посылающими мужей во враждебный им мир зарабатывать деньги… Книжка, в общем-то, противная. Увидев на обложке портрет автора, я подумал: некрасивая умная женщина мстит своим более удачливым соперницам… Но есть там одна идея, которая, пожалуй, и не лишена здравого смысла: эмансипация, если она ограничивает в женщине желание иметь хорошую семью, может погубить цивилизацию…

— А вы сами, профессор? — решился я. — Вы причисляете себя к сторонникам Джека Лондона в вопросе о женщинах или разделяете взгляды автора «Дрессированного мужчины»?

— Я слишком долго изучал биологию, Виктор, — тонко улыбнулся Куртье, — чтобы рассматривать женщину с позиций примитивного метафизика: черное — белое. Я за диалектический подход, как говорят марксисты. К тому же истинный биолог не может не быть пессимистом…

— Простите, профессор, но я с вами не совсем согласен. Мне всегда казалось, что настоящий биолог непременно становится оптимистом и гуманистом высшего типа!

— Да, — протянул Куртье уже с обычной своей иронией, — может, начинающий в биологии романтик и бывает гуманистом, как вы говорите, высшего типа. Только наши врачи, возьмите рекомендовавшего вас Руайе, почему-то думают прежде всего о деньгах, об особняках и уже в последнюю очередь — о здоровье пациентов. Сколько вам лет, Виктор?

— Двадцать шесть, профессор.

— Прекрасно! Вернемся к этому разговору… когда вам исполнится сорок.

Он изящным движением поднялся с кресла, поклонился и вышел из гостиной.

Профессор Куртье был из породы гениев. Не знаю, сколько ему было лет, наверное около пятидесяти, но этот белокурый, подтянутый аристократ выглядел так, что мог в любой момент, не стыдясь, пойти под венец с молоденькой девушкой. Кстати, он не был женат. О его гениальности говорили с большим почтением в кругу крупнейших биологов мира, хотя, как я подозреваю, эти самые биологи имели весьма смутное представление о том, чем занимается гениальный Куртье. Я тоже не очень хорошо представлял себе работу профессора, хотя и служил у него уже несколько месяцев. Тем не менее и того, что я успел узнать, вполне хватало, по моему разумению, на присуждение профессору полдюжины всяческих почетных премий. Однако полная секретность была основным принципом работы фирмы.

Остаток дня мне предстояло провести в изучении актиномицетов, или, как их еще называют, лучистых грибков. В 1945 году С. Ваксман и А. Шатц выделили из культуры актиномицета антибиотик стрептомицин. Собственно, лучистые грибки не моя специальность, но шеф, как я мысленно зову профессора, безжалостно заставляет меня заново штудировать массу материалов по биологии, химии и физике. Сам Куртье обладает феноменальной памятью и нашпигован таким количеством знаний, что соперничать с ним может, пожалуй, лишь библиотека американского конгресса. У шефа есть какая-то только ему и богу известная система, помогающая раскладывать знания точно по полочкам, соответственно научным дисциплинам, и никогда ничего не путать. В нужный момент он извлекает эти знания из глубин памяти со скоростью, превышающей быстроту последней модели ЭВМ. К тому же Куртье знает уйму разных языков, на которых говорит хотя и с одним и тем же акцентом, но зато без ошибок. Мои разноплеменные бабушки выучили меня с детства французскому, английскому, чешскому и русскому языкам. Жизненные скитания значительно расширили мой лингвистический кругозор: кроме немецкого, испанского и итальянского, мне пришлось говорить на суданских и некоторых азиатских языках. Но Куртье по сравнению со мной — настоящий полиглот, и я невольно тушуюсь, когда он начинает насмешливо пояснять, что означает то или иное выражение в японском языке или на малаялам — есть такой язык в Индии. Потом я специально проверял пояснения шефа по словарям — он не ошибался. Однако, насколько я успел разобраться, основное внимание шеф уделяет не языкам и не биологии, а «наукам-перекресткам», то есть стыкам разных наук — биологии, математики, электроники, механики…

Итак, на сегодня Куртье дал мне кипу папок, содержавших полезные сведения об актиномицетах, посоветовав внимательнее отнестись к работам немца Р. Лиске. Этот Лиске в двадцатые годы скрупулезно обобщил массу данных о происхождении и свойствах лучистых грибков.

Прежде чем сесть за работу, точнее, за учебу, я решил минут сорок погулять по парку. Взглянув в окно, я увидел нашего привратника — малийца Бубакара, который в данный момент выполнял работу садовника. Рядом с Бубакаром стояла небольшая тележка для транспортировки мусора. Мы назвали ее «жуком». Это было одним из изобретений шефа, за которое он мог бы получить и Нобелевскую премию, и миллионы долларов, если бы не предпочитал держать в секрете сам факт существования подобной машины. Впрочем, миллионы долларов не имели для профессора особого значения — Куртье сам был миллиардером, хотя и скрывал свои финансовые дела не менее тщательно, чем направление научных исследований, проводимых фирмой. Сохранением тайн занималась специальная служба, и дело было поставлено едва ли не лучше, чем в первоклассной разведке. Так вот, у этого самого «жука» не было колес, их заменяли шесть ног — точная копия ног насекомого, только многократно увеличенных и сделанных из новых, не существующих в природе сверхпрочных материалов. Прототипом механизма послужил майский жук. Надо сказать, что у Куртье было несколько машин, представлявших собой, по сути дела, искусственные системы — копии насекомых; среди них были бегающие, летающие и плавающие.

Я вышел в парк и медленно пошел по одной из желтых дорожек, веером разбегавшихся от особняка.

— Пока будете проходить испытательный срок, вам разрешается ходить и гулять в парке только по дорожкам, посыпанным желтым песком, — строго предупредили меня, когда принимали на работу в фирму (ее точное название «Сосьете женераль де решерш сьянтифик»). — Запомните это хорошенько. Нарушение данного правила чревато для вас очень тяжелыми последствиями.

Позднее шеф внутренней охраны, белокурый бельгиец Дюшато, сказал мне:

— Мсье Виктор, поскольку первая стадия вашего испытательного срока прошла успешно, я должен кое-что пояснить вам. В этой части парка четыре вида дорожек: желтые, красные, черные и белые. Вы ни разу не нарушили правила и ходили только по желтым. Знайте, что красные, из кирпичной крошки, означают смертельную опасность для всякого, кто вступит на них без специального снаряжения. Черные, шлаковые, дорожки — это практически сама смерть… А вот по дорожкам из белого речного песка вы скоро сможете ходить, получив специальный пропуск.

Парк профессора Куртье был необычайно красив: здесь гармонически сочетались английские, французские, японские и другие методы садового паркового искусства. К тому же профессор привез из разных стран богатейшую коллекцию редких растений. Особенно он был неравнодушен к хвойным, не без основания полагая, что многим из них в ближайшее время грозит полное вымирание. «Уничтожение сосны — блестящий показатель неполноценности нашей цивилизации», — говаривал он. Причудливые по своим формам групповые посадки хвойных — голубых, или, по-научному, одноцветных, пихт, напоминавших мне почему-то гибрид серебристой ели с кедром, редких видов сосен, секвой, лиственниц — занимали значительную площадь вокруг центрального особняка. Дорожки в этой части парка посыпали только желтым песком.

Забота об уходе за деревьями была возложена на садовников-малийцев, фактически не владевших французским языком. Подозреваю, что мое знание бамбара — языка большинства жителей Мали было для Куртье досадной неожиданностью: ему вряд ли нравилось, что кто-то сможет установить прямые контакты с одной из этнических групп его служащих. Я уже успел заметить, что у Куртье работало несколько обособленных национальных групп: малийцы, индийцы, мозамбиканцы, японцы — и европейцы. Аккуратных индийцев профессор использовал в лабораториях; мозамбиканцы, которых, видимо, пригласили из-за их веселого, доброго и незлобливого характера, убирали помещения; японцы работали со сверхточными приборами. Внутренняя охрана, если не считать привратников-малийцев, состояла только из европейцев.

Начальника охраны, бельгийца Дюшато, мне представили официально. Мои наблюдения за его подчиненными позволили построить кое-какие гипотезы о национальной принадлежности некоторых из них. Заместитель Дюшато, как и его начальник, был белокур, только значительно более педантичен и аккуратен. По-французски он говорил с акцентом, свойственным языку, на котором удивительно удобно отдавать команды. Хотя он ходил в штатском, мне почему-то всегда чудилось, что на нем мундир полковника и в глазу поблескивает монокль. Среди рядовых охранников резко выделялась огненная шевелюра двухметрового парня, улыбающаяся веснушчатая физиономия которого не оставляла ни малейших сомнений в том, что именно его предки поставляли из поколения в поколение первоклассных полицейских городу Нью-Йорку и заядлых террористов — остальной части земного шара. Симпатичное смуглое лицо и живые карие глаза другого охранника показались мне знакомыми. Порывшись в памяти, я обнаружил сходные черты у одного из персонажей фильма «Крестный отец». Бородка и тонкое аристократическое лицо третьего охранника сильно напоминали портрет средневекового французского маркиза в одном из замков Луары. И лишь случайно оброненное «о бригаду!»[1] подсказало мне, что его родственников следует искать несколько южнее, в самой западной части Европы. Среди охранников я успел заприметить шведа, финна, датчанина, венгра, грека, серба, чеха и испанца.

Особенно дружеские отношения у меня установились с малийцами. И началась эта дружба в первый же день моего пребывания в имении Куртье. Накануне я приехал из Парижа в Блуа, где и переночевал в каком-то маленьком отеле. Я всегда любил останавливаться в небольших уютных провинциальных отелях, где скрипели деревянные лестницы и была старая мебель. Эти отели вызывали во мне воспоминания об эпохе моих бабушек и о безвозвратно ушедших детских годах.

Блуа, вообще-то, местечко курортное, но тогда уже наступила осень и городок был пустынен. Проснувшись утром, я сначала подумал о хорошенькой горничной Иветте, стройной двадцатилетней блондинке, подававшей мне вечером ужин, а потом уже о Жанне д'Арк, поскольку именно в Блуа собрала она пять веков тому назад свое войско, чтобы освободить Францию от иностранных захватчиков. Как говорит мой дядя Мишель, половину национальных героев Франции составляют женщины, так как всего этих героев было двое: Жанна д'Арк и генерал де Голль, ибо Наполеон Бонапарт все же был корсиканцем… Как известно, современники нередко оказываются неблагодарными по отношению к своим героям, особенно отвратительно поступили они с Орлеанской Девой, но часть историков до сих пор не теряет надежды, что Жанну д'Арк все-таки не сожгли и в последний момент ей удалось бежать… Сожгли же какую-то сподвижницу Жанны. Увы, о Наполеоне я тоже слышал, что он смог уплыть с острова Святой Елены на первой в мире примитивной подводной лодке и что остаток жизни он прожил в Америке, а мышьяком травили внешне похожего на императора его соратника. Конечно, хочется верить в лучшее, хотя соратников тоже жалко…

Закончив с мысленным экскурсом в прошлое, я позвонил Иветте и, сообщив ей массу интересного по поводу цвета ее глаз и щечек, попросил принести мне кофе и круассан.[2] После завтрака я выехал в Солонь, в имение профессора Куртье, к которому имел рекомендательное письмо от старинного друга нашей семьи, модного парижского врача Руайе. Предварительно Руайе говорил обо мне с Куртье по телефону.

Солонь — это песчаное, заросшее лесом плато, где много старинных замков и прославленных охотничьих угодий. Президент республики именно сюда приглашает время от времени поохотиться своих именитых гостей. Среди бесчисленных лесных шоссе, украшенных по бокам табличками «частная собственность», я с трудом нашел нужный мне адрес. Имение было огорожено высоким каменным забором. Поставив в сторону «пежо», я бодро направился к солидным металлическим воротам. После моего звонка калитка бесшумно поползла вбок и в образовавшемся проеме появился двухметровый малиец, на черной физиономии которого было бы тщетно отыскивать малейшие признаки гостеприимства.

— Мсье желает? — спросил этот антоним радушия, бросив на меня взгляд, которым таможенник-гваделупец удостаивает в аэропорту Орли багаж не понравившегося ему белого пассажира.

Я внутренне улыбнулся. Конечно, если бы передо мной неожиданно встал во весь рост и загородил своим телом вход во владения профессора Куртье пигмей из Конго, я, может быть, и растерялся бы. Но негр, да еще малиец… с этим народом я чувствовал себя достаточно уверенно.

— Инисогома! Икакэнэ кособэ?[3] — приветствовал я черного стража на чистейшем бамбара с акцентом города Сегу — колыбели этого языка.

— М'ба![4] — машинально ответил малиец, сохраняя на лице свирепое выражение.

— И мусо какэнэ? И дэу какэнэ?[5] — вежливо продолжал я традиционный перечень африканского приветствия.

— Торотэ![6] — все еще хмуро ответствовал мой визави.

— И сомого бе какэнэ? И сунгуру какэнэ?[7] — последняя фраза ритуалом не предусматривалась.

— Тороситэ![8] — ответил малиец и расхохотался. Лицо его приняло добродушное выражение.

Тогда я перешел на французский:

— Меня пригласил профессор Куртье. Моя фамилия Руадо.

— Мы вас ждем, мсье Руадо! — поклонился негр.

Так состоялось мое первое знакомство с Бубакаром Кулибали. Позднее мы с ним подружились. Бубакар помог мне установить хорошие отношения и с другими малийцами. Особенно часто беседовал я с маленьким веселым Траоре, который рассказывал множество интересных вещей об Африке, ее обычаях, старинных преданиях, народных приметах, а также о колдунах различных племен. Траоре был прирожденным рассказчиком, слушать его было одно удовольствие, однако отличить правду от вымысла в его повествованиях оказывалось не всегда просто.

— Знаешь, Виктор, — обычно начинал он, — у нас в деревнях есть такие колдуны, которые могут умертвить человека.

А человек этот живет в другой деревне, в нескольких десятках километров от колдуна, и колдун его никогда не видел.

Это я знал. Колдун не посылал своей жертве никакого яда, он просто на глазах односельчан совершал обряд убийства человека, живущего в другой местности. И через некоторое время этот человек умирал… Но при одном условии: он узнавал, что колдун обрек его на смерть. Он умирал от самовнушения. В его голове просто не укладывалось, что он может жить, если колдун предвещал ему смерть.

— А еще, — продолжал Траоре, — колдун становится перед деревом, произносит заклинания, и у вас на глазах листья с дерева начинают опадать.

— А чем он перед этим поливает корни? — интересовался я.

— Нет, нет, ничем не поливает, — настаивал Траоре, — он заколдовывает дерево…

«Кто знает, — думал я, — может, какие-нибудь экстрасенсы обжигают дерево биотоками, а может, гипноз… В Африке все возможно».

Особенно хорошо Траоре разбирался в ядах. Он рассказывал о разных способах лечения укусов ядовитых змей, приготовлении смертельных настоев из растений, применении ядов во время охоты на крупных зверей.

— Знаешь, Виктор, самый лучший яд, которым смазывают наконечники стрел, делают в нашей деревне так, — говорил он. — Человек (понимай — мужчина) уходит в лес и убивает там большую жабу, кожа которой ядовита. Ее кладут в глиняный горшок, куда должен помочиться маленький мальчик. Горшок зарывают в землю в лесу под тенистым деревом. Приходят на это место через год. Горшок выкапывают, добавляют в его содержимое сок одного редкого растения и ставят на костер. Затем все отходят подальше, чтобы ядовитые пары никого не отравили. Когда костер погаснет и зелье остынет, один, наиболее опытный, охотник приближается к горшку и обмакивает в отраву наконечники стрел. Потом горшок с остатками яда зарывают в землю… Кстати, Виктор, — продолжал Траоре, — здесь, в парке, тоже много ядовитых растений. Очень ядовитых. Даже у нас в Африке я таких не встречал.

Мой чернокожий приятель, видимо, решил на всякий случай предупредить меня о возможных опасностях, подстерегающих новичка, если он будет гулять по парку в местах, не предназначенных для прогулок. Видя, что я никак не реагирую на его слова, Траоре решился сказать больше:

— Знаешь, Виктор, когда мы здесь обрабатываем землю вокруг ядовитых кустарников и трав, мы надеваем специальные костюмы со шлемами, а то нечаянно заденешь растение или вдохнешь его пары и можешь умереть. Самые страшные растения-убийцы находятся вдоль узких черных дорожек…

— Понятно, — поспешил я успокоить малийца. — Вдоль черных и красных дорожек — ядовитые растения. Но по этим дорожкам я не гуляю. К счастью, в отличие от Африки здесь нет змей. Ты боишься змей?

— Очень боюсь, Виктор. У меня на родине встреча со змеей — это встреча со смертью. У вас в Европе змея ползает по земле — смотри под ноги, не наступай на нее, и она тебя не тронет. А у нас есть змеи, которые кусают сверху, с дерева. Это страшно. Когда я был мальчишкой, мы пошли ватагой в лес. Один из нас шел мимо дерева, а змея обвилась вокруг ветки, и мы ее не видели. Она укусила его в лицо, и он умер через несколько минут на наших глазах. Мы не успели позвать знахаря, чтобы спасти его. С тех пор я очень боюсь змей!

— А знахари всегда спасают жизнь укушенного змеей?

— Почти всегда. У них есть специальные порошки, которыми они посыпают рану. А детям они надрезают перепонки между пальцами рук и ног и в надрезы втирают специальный состав. И тогда не страшен укус любой змеи. Это как прививки. У нас есть очень искусные заклинатели змей, Виктор, — продолжал Траоре. — Они, например, умеют превратить ядовитую змею в палку. Да, да, змея становится прямой и твердой, как палка. А потом снова будет нормальной и может вас укусить. Ты никогда в это не поверишь!

— Почему же не поверю, я могу даже научить тебя, как это делается.

Траоре раскрыл рот от удивления.

— В самом деле?

— Конечно! Берешь змею, за шею разумеется, чуть-чуть надавишь — и змея раскрывает пасть. Ты спокойно приближаешь голову змеи к своему рту и плюешь прямо в ядовитую пасть. Змея тут же распрямляется и деревенеет. Вот и все!

Траоре подозрительно посмотрел на меня:

— Ты все шутишь, Виктор!

— Ничуть. Просто в твоей слюне предварительно должен быть растворен определенный наркотик, который молниеносно парализует змею. Все очень просто, мой дорогой Траоре! Сам я, как ты понимаешь, этого фокуса не делал, но секрет знаю.

Размышляя о малийцах, я забрел довольно далеко от особняка, — где жил, и, оглянувшись, увидел, что нахожусь около наружной стены, окружавшей территорию Куртье. Это был уголок, заросший буйной дикой растительностью, которой не касались ножницы садовника. Желтая дорожка, по которой я шел, внезапно обрывалась, разветвляясь на две черные тропинки. И в этот момент я услышал сдавленный стон. Сбоку от дорожки, в кустах, ничком на земле лежал человек. Видимо, он пробирался сквозь кусты и, почти достигнув дорожки, потерял сознание. Я сделал то, что должен был сделать по инструкции: вытащил из кармана свой номерной транзистор и сообщил дежурному диспетчерского пункта, что вижу в таком-то месте парка человека, судя по всему потерявшего сознание.

— Не прикасайтесь к нему, — сказал мне диспетчер, — сейчас вылетаем.

Со стороны диспетчерской поднялось огромное механическое подобие стрекозы. Через минуту «стрекоза» приземлилась рядом со мной; из аппарата выпрыгнули два дежурных охранника, подбежали к неизвестному и наложили ему на лицо кислородную маску. Лежавший открыл глаза. В это время приземлилась еще одна «стрекоза», из которой вышел профессор Куртье. Он подошел к неизвестному и, чеканя слова, сказал:

— Вы отравились, продираясь сквозь ядовитые растения. Через пять минут вы окончательно потеряете сознание и еще через пятнадцать умрете, если я немедленно не дам вам противоядия. Но я дам его только при условии, что вы честно ответите на все мои вопросы. Если вы солжете, я позабочусь, чтобы противоядие не оказало нужного действия… Согласны?

Умирающий закрыл и тут же открыл глаза.

— Хорошо, будем считать, что это знак согласия, — буркнул Куртье. Он вынул из кармана коробочку со шприцем и какой-то пузырек, наполнил мутноватой жидкостью шприц и сделал неизвестному укол в руку. — Перенесите его в мою лабораторию, ту, что рядом с кабинетом, — приказал профессор охранникам. Потом, обернувшись ко мне, добавил: — Виктор, вы пойдете со мной, так как я хочу, чтобы вы присутствовали на допросе.

Когда мы вошли в лабораторию, неизвестный уже немного оправился, хотя лицо его было еще очень бледным. Он сидел в кресле, рядом на стульях расположились два охранника. Задержанный оказался сухощавым блондином не старше тридцати лет.

Куртье взял стул и уселся напротив пленника.

— Итак, — отрывисто начал он, — фамилия, имя?

— Гастон Легран, — ответил тот.

— Что вы делали в моем имении?

— Я безработный, мсье. Химик. Живу в Париже. Меня наняли, чтобы я проник в ваш парк и выяснил, что здесь происходит. Потом я должен был подробно рассказать обо всем, что увидел.

— Как вы преодолели внешнюю стену?

— Меня перебросили через нее на стреле автокрана. Очень длинная стрела. Там в одном месте стена близко подходит к шоссе. Автокран на минутку замедлил ход, развернул стрелу над стеной, и я соскользнул в парк. Через три часа меня должны снова забрать с помощью стрелы в том же месте.

— Что вы знаете о людях, которые вас наняли?

— Какая-то небольшая фирма, мсье. Но может быть, и гангстерская организация. Выглядят подозрительно. Меня пригласили, пообещав работу по специальности в тропиках. С очень высоким окладом. Но в качестве предварительного условия потребовали визуально проанализировать, на что похожи работы в конкурирующей фирме, то есть у вас. Вот и все.

— Как выглядели люди, которые привезли вас сюда на автомашине?

— До Солони меня везли на легковой машине два блондина с невыразительными лицами. Они со мной не разговаривали. А в автокране, который ожидал нас недалеко от вашего имения, были два брюнета. У одного на переносице вроде родинки с копеечную монету, на левой щеке шрам. Акцент южанина. Низкий череп, похож на гориллу.

— Это и есть «горилла», — усмехнулся профессор. — Известен в уголовном мире как Красавчик Антуан. Один из подручных марсельского клана Гверини, старой банды, во главе которой был до своего ареста Меме, он же Бартелеми Гверини. Значит, против нас подключили мафию. — Он немного помолчал, потом добавил: — Ладно, как вы сами понимаете, Легран, возвращаться вам нет смысла. Вас просто ликвидируют. Задания вы не выполнили, а лишний свидетель им не нужен. Вы производите впечатление честного человека. Поживите у нас, под охраной разумеется, а там посмотрим, что с вами делать.

Когда мы остались одни, Куртье сказал мне:

— Виктор, мы тщательно изучали вас эти месяцы. О вас сложилось благоприятное мнение. У нашей фирмы в конечном счете гуманные цели, хотя нам далеко не всегда приходится работать в белых перчатках. За исключением части технического персонала, не посвященного в наши секреты, мы подбираем себе людей по принципу порядочности и убежденности, что наше дело необходимо. — Куртье помолчал. — Мы решили вам довериться. Отныне вы получаете право ходить по белым дорожкам — они ведут в специальные лаборатории — и будете посвящены во многие наши тайны. Я редко ошибаюсь в людях и полагаю, что вы не обманете моего доверия. Однако честно предупреждаю: за измену нашему делу мы караем смертью. Впрочем, — Куртье вдруг широко улыбнулся, — думаю, до смерти дело не дойдет. Открою тебе маленький секрет, — он перешел на «ты», — я ведь знаю тебя и твою семью очень давно. В Париже мои родители дружили с семьей твоей русской бабушки Александры. Дружили много лет. И я помню тебя мальчуганом. Вот почему тебя так легко приняли на работу в нашу фирму. А теперь о деле.

Куртье рассказал, что его фирма имеет несколько филиалов, разбросанных по всему свету, достаточно замаскированных. У фирмы две задачи. Одна чисто коммерческая — производить различные вещи и продавать их, чаще всего с этикеткой «сделано в Гонконге» или «на Тайване».

— Впрочем, — добавил он, — сделанные фирмой магнитофоны и транзисторы не уступают лучшим японским образцам. Мы создаем также много электронных игрушек. Наши собачки на батарейках могут бегать, лаять и приседать на задние лапы не хуже настоящих.

Другая задача фирмы — большая научно-исследовательская работа, главным образом на стыке различных наук. Результаты исследований претворяются в производство. Куртье сказал, что в исследованиях фирмы есть еще один, как бы филантропический момент. Пожалуй, его можно назвать и фантастическим: профессор раздумывает ни мало ни много над тем, как облегчить человечеству жизнь… в будущем.

— Я очень богатый человек, — сказал Куртье, — и о происхождении своего богатства, может быть, когда-нибудь расскажу тебе… Так вот, я могу себе позволить роскошь подумать о будущем человечества.

Куртье считает — на мой взгляд, не без оснований, — что человечеству грозят две естественные опасности: во-первых, истощение ресурсов планеты, особенно энергетических, и при этом загрязнение атмосферы и воды; во-вторых, генное вырождение. Он предполагает и третью опасность — атомное взаимное уничтожение, но это уже опасность не природная, а субъективная, связанная, как он сказал, с глупостями, свойственными отдельным представителям человеческого рода.

Машины, которые Куртье изобретает, еще раньше были изобретены природой, в этом смысле он считает себя не изобретателем, а, скорее, подражателем. Смысл всех его машин — высочайший КПД при небольших энергетических затратах.

Пустить машины фирмы Куртье в массовое производство сейчас нельзя — хищные фирмы неизвестно что могут с ними сделать, а самые хищные и самые могущественные, например нефтяные компании, предпримут все возможное, чтобы уничтожить и изобретения, и изобретателя. Я представил себе, что будет, если все откажутся от автомобиля, перестанут покупать бензин и пересядут на «жуков» и «стрекоз», которые двигаются с помощью небольших и емких аккумуляторов. Да, Куртье прав: нефтяные магнаты не замедлят сбросить на его имение водородную бомбу, не пожалев не только Солонь, но и Париж…

— Теперь ты понимаешь, почему у меня такая охрана и такие строгости при сохранении секретов фирмы, — усмехнулся профессор. — А что касается генного вырождения, — продолжал он, — то на этот счет у меня есть своя собственная теория. Каждый организм — это система. Любая система не вечна. Ваш «пежо» может ездить три-четыре года, а потом начнет ломаться. «Роллс-ройс», который англичане делают с 1904 года, система более надежная и более тщательно сделанная. На этом автомобиле можно ездить лет двенадцать, а то и двадцать. Но продолжение человеческого рода, то есть воспроизводство человека человеком, — это тоже система. Гены не могут передаваться неизменными вечно — начинаются поломки. Ты слышал что-нибудь о том, почему вымерли динозавры?

— Я читал, что есть несколько гипотез. Одна — похолодание климата, другая — возрастание концентрации двуокиси углерода в атмосфере от частых извержений вулканов…

Куртье грустно улыбнулся:

— Может быть. Но я лично думаю, что передача динозаврами наследственных черт будущим поколениям была запрограммирована на какое-то количество миллионов лет. Динозавры прожили примерно сто сорок миллионов лет. А потом все: система разладилась. Так же и человек. Пока он существует на земле около четырех миллионов лет. Он запрограммирован к воспроизводству, допустим, на несколько миллионов или десятков миллионов лет. Потом начнутся сбои, мутации, рак, психические болезни… Понимаешь, автомобиль можно починить, заменив новыми деталями старые, и постепенно его можно обновить весь. То же самое я хочу сделать с человеческими генами с помощью генной инженерии.

Куртье задумался. Я слушал его, не прерывая.

— Чтобы ты лучше понял природу моей филантропии, я расскажу тебе немного о своих взглядах на жизнь. Я достаточно поездил по земному шару и повидал всякое. Испытал множество доступных человеку удовольствий, разумеется, кроме наркотиков да еще курения, которое считаю тоже своеобразным наркотиком. Деньги и любознательность позволили мне наслаждаться прелестями жизни на Западе и на Востоке, в цивилизованных столицах и на заброшенных островах Тихого океана. И надо сказать, я не разочаровался в человеческом существовании, но пришел к выводу, что истинных и достойных человека жизненных ценностей не так уж много. Тщеславие, жажда власти, богатство — все это в конечном итоге пустое, если является самоцелью. Остается любовь к ближним, которые чаще всего ее не заслуживают, стремление сделать счастливым свой народ — цель, безусловно, благородная, но очень трудная. При попытках достигнуть ее лучшие умы человечества потерпели неудачу. Есть еще бесконечное познание мира, тайн природы… Последнее вполне достойно человека, его разума. Это, кстати, помогает и самому мозгу сохранять свои главные качества, свою форму, если хочешь… ибо без большого разумного дела человек становится либо глуповато эйфорическим, либо — и это происходит чаще, — разочаровавшись во всем, оказывается человеконенавистником, что выражается в агрессивности, скупости, черствости. — Куртье взглянул на меня с грустной иронией: — Не подумай, Виктор, что я ненормальный. Во многом я разумный эгоист. И не считаю себя оторванным от жизни. Но пойми, получив от судьбы с момента рождения так много — богатство, возможность поездить по земному шару, — я искренне хочу отдать взамен на пользу человечества свои знания, свои силы, наконец, свои деньги и умение использовать способности других людей на общее благо!

— Простите, профессор, у меня невольно возникли два сравнения. Первое — из восточной мифологии. У индусов, как вы, конечно, знаете, есть слово «аватара»…

— Когда божество спускается на землю, воплощается в смертное существо, чтобы «спасти мир», восстановить закон и добродетель, — перебил меня Куртье. — Что ж, сравнение весьма лестное. Ненавижу зло! Зло, которое порождает как отдельный человек, так и целая большая группа людей, из-за чего миллионы других обречены на голод, безработицу, нищету. Я считаю, что голод и нищета не обязательны для человечества… Я создал машины, с помощью которых можно было бы ликвидировать наступающий энергетический кризис, но дать людям эти машины я не могу — их уничтожат, а заодно и меня с моими сотрудниками… Ну а второе сравнение?

— Моя бабушка Александра, которую вы хорошо знали, рассказывала мне об одном русском богатыре, его звали Илья Муромец. Это был человек необыкновенной силы, он всегда побеждал своих врагов. Но однажды ему предложили поднять с земли небольшую сумочку. Он попытался это сделать, но надорвался и умер. В той сумочке была заключена вся земная тяжесть.

— Понял, Виктор. Ты хочешь сказать, что я взялся за дело, которое одному человеку поднять невозможно. Может быть, ты и прав. Но ничего не делать тоже нельзя! — Куртье остро взглянул на меня. — Моя большая любовь к человечеству, Виктор, не исключает безжалостной борьбы с теми, кто становится на моем пути и, как хищник, затаившийся в зарослях, приготовился к прыжку, чтобы запустить свои когти в мой затылок. Таких я вынужден уничтожать. В конце концов жизнь есть борьба, и нужно уметь постоять за себя и свои идеалы. Все это я говорю потому, что сегодня тебе предстоит участвовать в операции, которая закончится убийством людей — тех самых, которые заслали к нам Леграна. Если мы не убьем их, они уничтожат нас. Я не спрашиваю твоего согласия, Виктор, я открыл тебе очень много, и теперь ты можешь быть только с нами…

— Хорошо, — выдавил я, подумав про себя: «А что бы произошло, скажи я «нет»?»

Впрочем, я неожиданно ощутил, что люди, заславшие к нам лазутчика, скорее всего, гангстеры, а поэтому и мои личные враги. Куртье, по-видимому, великий ученый, и то, что он сделал в науке, достойно всяческого поощрения, а не уничтожения. К тому же я с детства ненавидел бандитов, гангстеров — всех тех, кто, пользуясь силой, навязывает свою волю слабым и глумится над ними. И я немало получил в жизни синяков, заступаясь за беззащитных.

Однажды мне пришлось участвовать, вопреки своему желанию, в довольно серьезной истории. Я учился в университете и как-то вечером провожал домой сокурсницу. Дело было в шестнадцатом округе Парижа. Мы вышли из метро и углубились в тихий, безлюдный переулок. Обычно в этом квартале не хулиганят: здесь живут богатые, респектабельные люди. Внезапно из какой-то ниши в стене перед нами возникли трое. Сначала я подумал, что они пришли, скорее всего, из Булонского леса, находившегося поблизости, где, видимо, рыскали в поисках неожиданной добычи. Они были пьяны и с собой у них были ножи. Упиваясь своей силой, наглостью и безнаказанностью, они прижали нас к стене. И только тут я заметил на противоположной стороне улицы тихо урчавший «ситроен» последней модели. «Это не шпана из Булонского леса, — пронеслось в голове. — Это бандитствующие «сынки», ищущие острых ощущений».

Я знал эту публику — наглые, трусливые и безмерно жестокие, они могли пойти на бессмысленное убийство.

— Вот что, юноша, — заявил тот, кто был в центре, — мы заберем у тебя всего-навсего кошелек и твою курочку. Кошелек ты вынешь из кармана добровольно. Курочка пойдет с нами также добровольно. Ничего плохого с точки зрения развития человечества мы ей не сделаем, — и он довольно загоготал.

Меня стало трясти. Это еще больше развеселило нападавших. Тогда я полез руками в правый и левый боковые карманы куртки, якобы в поисках кошелька; неожиданно вынул маленькие черные пистолеты и выстрелил в лица тех, кто стоял слева и в центре. Пистолеты были всего лишь безобидной имитацией вальтера и заряжались шестью пистонами каждый. Из них нельзя было ни убить, ни даже ранить. Однако в их стволах находился картонный патрон со слезоточивым порошком, который при выстреле распылялся метра на два вперед. Оба бандита взвыли от острой боли в глазах, а я сделал шаг вправо и, наставив теперь уже абсолютно безобидные пистолеты на обалдевшего третьего, резко ударил его ногой в низ живота. Он охнул и опустился на тротуар. Все это произошло молниеносно. Схватив свою спутницу за руку, я бросился к урчавшему «ситроену», почти втолкнул перепуганную девушку в машину, сел за руль и резко рванул с места. Через несколько кварталов я остановил машину недалеко от площади Этуаль, помог выйти своей спутнице, стер платком отпечатки пальцев на руле и ручках двери, а ключи от автомобиля выбросил в водосточную канаву. Когда мы спустились в метро, я объяснил девушке, что сегодня ей лучше переночевать у какой-нибудь родственницы, а маме, чтобы не тревожилась, позвонить по телефону…

— Сейчас я вызову Жоржа, — прервал мои воспоминания Куртье, — и он объяснит тебе, что следует делать.

Белокурому парижанину Жоржу Ривэ я симпатизировал. Мы с ним иногда совершали совместные прогулки (думаю, у него было задание профессора подружиться со мной) и болтали о всякой всячине. Парень он был веселый, знавший массу занимательных историй из парижской жизни, начиная от Бурбонов и кончая нашими днями. Когда мы с ним вышли от Куртье, на лужайке перед домом нас уже ждала двухместная «стрекоза». Мой спутник уверенно взялся за штурвал, и мы плавно поднялись в воздух. Через несколько минут Жорж мастерски приземлил аппарат на небольшой ровной площадке. Это была верхняя часть скалы, нависавшей над шоссе, по которому мы ездили в Блуа. Внизу, метрах в тридцати, шоссе с одного бока вплотную прижималось к скале, с другого обрывалось вниз метров на сто. Жорж достал портативную рацию и открыл лежавший в кабине чемоданчик, в котором оказалась карта местности и какой-то прибор, напоминавший большой духовой пистолет.

— Наверно, уже скоро, — озабоченно произнес он, взглянув на часы, и достал штатив и круглую, похожую на поднос подставку.

Привинтив к штативу «духовой пистолет», Жорж прочно укрепил его на подставке. Дуло оружия было направлено вниз, на участок шоссе.

Через некоторое время в наших транзисторах прозвучала тоненькая трель колокольчика.

— Сигнал, что едут в нашу сторону, — негромко сказал Жорж. — Подымись вон на тот уступ и, как увидишь на дальнем повороте шоссе автокран, дай мне знать.

Я взобрался на уступ и вскоре заметил автокран с длинной стрелой. Он приближался с довольно большой скоростью. Дорога шла под уклон и делала резкий поворот влево. Справа был обрыв. Автокран начал притормаживать. Я оглянулся на Жоржа и сделал знак: «Едет!» Жорж прильнул к оптическому устройству «пистолета». Раздался тихий рокот. Я снова посмотрел вниз. Автокран двигался как ни в чем не бывало. Вот он достиг поворота, но вместо того, чтобы повернуть налево, пошел прямо и через секунду полетел вниз, в пропасть.

— Всё, — мрачно сказал Жорж. — Поехали домой!

Уложив части «пистолета» в чемодан, он прыгнул в кабину «стрекозы».

— Что это за оружие? — спросил я слегка охрипшим голосом, кивнув на чемодан.

— Излучатель типа лазера, — пояснил Жорж. — Лучи мгновенно дестабилизируют биоэлектрическое поле мозга, и человек или животное теряет сознание… Надеюсь, ты не жалеешь их, — кивнул он в сторону пропасти. — Это были бандиты и убийцы. Нас бы они не пощадили.

— Не жалею, — сипло сказал я. — Но мне не по себе. Я не привык убивать людей.

— Я тоже, — зло ответил Жорж. — Сегодня я убил первый раз в жизни. Но мой отец сражался с фашистами во времена Сопротивления. Этих, которых мы уничтожили, тоже послали фашисты. Я не хочу, чтобы они убили профессора Куртье и разгромили его лаборатории.

После этого дня (полиция, кстати, была убеждена, что произошел несчастный случай, так как никаких следов насилия она не обнаружила) жизнь моя заметно изменилась. Ожидание раскрытия какой-то романтической тайны в лабораториях профессора Куртье сменилось чувством беспокойства, ощущения, что я попал в водоворот событий, которые ассоциировались у меня с волнами цунами. Временами я казался себе щепкой, в стремительном потоке несущейся к гигантскому водопаду… Моя спокойная научная жизнь кончилась, начались дела если и имевшие отношение к науке, то весьма специфическое.

Событием, заслуживающим особого внимания, было «введение» меня в «кают-компанию». Так называлось подобие клуба, расположенного в одном из особняков, добраться до которого можно было только по белой дорожке. Произошло это так. Однажды после ужина Куртье зашел в мою комнату и шутливо объявил:

— Виктор, прошу следовать за мной.

Мы вышли в парк. Болтая о разных пустяках, добрались до особняка, где я еще ни разу не был. Куртье ввел меня в большую гостиную, хлопнул в ладоши и громко произнес:

— Дамы и господа, представляю вам нашего нового сотрудника мсье Виктора, успешно прошедшего испытательный срок. Персонально каждого из вас я представлять ему не буду, пусть выкручивается как сумеет, но все же прошу быть к нему милосердным.

Я не сразу оценил последнюю фразу профессора и, оглядев гостиную, немножко оробел. В разных углах комнаты группами стояли десятка полтора мужчин и несколько молодых женщин, удивительно красивых. Особенно поразила меня одна рыженькая девушка с чудесным нежным цветом лица и веселой, озорной улыбкой. На ней было белое платье и изящные изумрудные серьги. Она сидела в кресле и слушала рассказ расположившегося напротив нее жизнерадостного полного мужчины лет сорока. Рядом на диване и в креслах сидели еще несколько мужчин и женщин, составлявших живописную группу вокруг рассказчика. Одна из слушательниц, брюнетка с синими глазами, также привлекла мое внимание. «Наверное, испанская кровь, машинально подумал я. — Там у них в Каталонии есть синеглазые брюнетки». Я заметил на брюнетке гарнитур из великолепных сапфиров, гармонировавших с ее глазами. Кроме сапфировых серег и кольца, у «испанки» был еще кулон — огромный синий корунд. Скорее всего, это был цейлонский сапфир — камни такого глубокого васильково-синего цвета чаще всего встречаются в галечниках Шри Ланки. В расслабленной позе синеглазой красавицы таилось что-то хищное — казалось, в любой момент она может собраться, сжаться и прыгнуть на жертву, как кошка или, скорее, пантера, которая внезапно выскакивает из зарослей на добычу.

Соседка синеглазой брюнетки также была ослепительно красива и также вызывающе унизана драгоценностями. Тоже брюнетка, но уже креольского типа, она предпочла для своего туалета рубины и шпинель.

Я подошел к этой группе. Мне приветливо предложили свободное кресло, и разговор, прерванный моим появлением, возобновился. Полный мужчина с живыми глазами, видимо специально для слушательниц, усыпанных драгоценными камнями, рассказывал, насколько я понял, истории известных бриллиантов.

— Итак, Никола Харлей де Санси, — повествовал рассказчик, — намеревался подарить свой алмаз — а весил камень больше ста каратов — королю Франции. Но по дороге человек, которому он доверил алмаз, подвергся нападению и был смертельно ранен. Умирая, он успел проглотить драгоценный камень. Никола де Санси был настолько убежден в верности и стойкости своего посланца, что приказал вскрыть труп убитого, и, действительно, в его желудке нашли алмаз. Этот камень все-таки попал к королю Франции, но уже через много лет — к Людовику XIV. Перед этим драгоценность побывала у английской королевы Елизаветы I, потом у скупердяя кардинала Мазарини. Последнее известное местонахождение камня, кажется, в коллекции леди Астер, хотя после Великой французской революции его видели среди драгоценностей испанской короны, потом в 1821 году у русского богача Демидова, снова в Индии, в сокровищнице магараджи Путиала. В 1867 году бриллиант демонстрировался на Всемирной выставке в Париже. Несмотря на множество владельцев, за камнем закрепилось название «Санси».

Рассказчик обвел глазами всех слушателей, особо улыбнувшись каждой женщине.

— Рассказываю я все это лишь для того, чтобы вы, мои дорогие слушательницы, философски относились к драгоценным камням: чаще всего они приносят несчастье их обладателям. «Санси» считался как раз талисманом, приносящим удачу. Но его владельцам тем не менее также сопутствовали беды. По крайней мере, Карл Смелый, один из первых владельцев алмаза, взял камень с собой в сражение, но, увы, был убит в тот же день. Случилось это в 1477 году в битве при Нанси, а бриллиант тут же похитил солдат-мародер.

Рассказчик хитро посмотрел на синеглазую брюнетку и, сделав небольшую паузу, глубокомысленно изрек:

— Вы ведь знаете мой нетривиальный взгляд на современную медицину. Я многие заболевания объясняю тем, что мы научились чистить зубы, чтобы подольше их сохранить, но не научились заниматься элементарной гигиеной мозга, чтобы предупреждать психические отклонения и связанные с ними нарушения работы внутренних органов. Так вот: страсть к кристаллической модификации чистого углерода, безводному глинозему, разновидностям берилла, окрашенным в зеленый цвет, и прочим минералогическим причудам, которые в просторечье называются бриллиантами, сапфирами, рубинами и изумрудами, имеет, на мой взгляд, в своей основе некое психическое отклонение, близко стоящих к обширной группе заболеваний человеческой психики…

— Боже мой, Пьер, до чего же вы жестоки! И все камни, даже драгоценные, в наш огород, — шутливо возмутилась синеглазая брюнетка.

— Никакой пощады! — невозмутимо парировал рассказчик. — У нормальной, счастливой в семейной жизни женщины сумасшедшей тяги к драгоценностям быть не может. У нее другие жизненные ценности и другое понимание того, что стоит в жизни дорого, а что ничего не стоит. Должен вам сказать, что участь «пожирательниц бриллиантов» незавидна. И чтобы окончательно вас в этом убедить, я закончу свою импровизацию рассказом о синем алмазе «Хоуп». Не возражаете?

Слушательницы, казалось, проявляли крайнюю заинтересованность. Они не отрывали глаз от рассказчика. Он продолжал:

— Синие алмазы крайне редки, ценятся очень дорого, поэтому всегда на виду у общества и проследить их путь в веках не так уж трудно. Нет ничего более странного, чем само название алмаза: «хоуп» по-английски — «надежда». Правда, справедливости ради надо сказать, что назвали алмаз так по имени лондонского банкира Генри Томаса Хоупа, одного из бесчисленных его владельцев… Алмаз «Хоуп» всегда был окружен молвой, что приносит несчастье любому, кто с ним соприкоснулся. В Европу камень попал из Индии — и вместе с ним была завезена чума. Королева Франции Мария-Антуанетта разрешила поносить этот синий бриллиант принцессе Ламбалле — та была жестоко убита, а сама королева кончила жизнь на эшафоте. После того как банкир Хоуп приобрел бриллиант, сына его отравили, а внук разорился. Русский князь Корытовский в 1901 году подарил «Хоуп» парижской танцовщице Ледю, но это не помогло ему удержать ее любовь, и тогда он застрелил Ледю, а вскоре и сам был убит. Затем синий бриллиант купил султан Абдул-Хамид II и преподнес его своей возлюбленной, которую тут же убили, а сам султан оказался в изгнании. Далее синий камень достался испанцу — и он не замедлил утонуть в море. Потом американцу, имевшему неосторожность подарить драгоценность своей жене. В результате оба потеряли единственного ребенка, и отец сошел с ума… Скончавшаяся в 1947 году миллионерша Эвелин Уолш завещала алмаз «Хоуп» своей внучке мисс Рейнольс, и та умерла при загадочных обстоятельствах…

— Достаточно, мсье Пьер! — снова прервала рассказчика брюнетка с сапфирами. — Считайте, что вы нас убедили. И если я сейчас сниму с себя этот глинозем, то виноваты будете только вы. Впрочем, синие бриллианты, которые, по вашим словам, столь опасны, мне не по карману.

— Они не по карману многим сотням миллионов женщин, которые не отказались бы их иметь. И тем не менее эти женщины живут или прожили счастливую жизнь, — ответствовал Пьер. — Я не против женских украшений, но против того, чтобы делать из них фетиш.

Кто-то легонько меня толкнул. Обернувшись, я увидел Жоржа. Он поманил меня. Мы вышли в парк.

— Я опоздал, — сказал Жорж. — А у профессора есть милая привычка учить не умеющих плавать, выбрасывая их из лодки в воду. У нас народ хотя и хороший, но своеобразный. Давай-ка для начала я тебе расскажу, кто у нас есть кто.

— Начни с женщин, — попросил я. — Уж очень они ярки.

— Хорошо, — согласился Жорж. — Понимаешь, Поль убежден, что в любом коллективе должны быть две-три очень красивых, тщательно следящих за своими туалетами женщин. Он считает, что это помогает общей атмосфере приподнятости, аккуратности. Тебе показалось, что в салоне все женщины красивы. На самом деле у нас четыре выдающихся молодых особы, которых ты называешь яркими. За глаза и в глаза мы их зовем мадемуазели А, С, Р и И, что означает мадемуазель Алмаз, мадемуазель Сапфир, мадемуазель Рубин и мадемуазель Изумруд. Это за их пристрастие к тем видам драгоценных камней, которые, по мнению каждой из них, больше всего подходят к ее внешности. В жизни девушек зовут соответственно Жаклин, Мари, Колетт и Катрин.

— Я видел трех. А где же мадемуазель Алмаз?

— Не всё сразу, — усмехнулся Жорж, — а то удар будет слишком сильным. Жаклин, пожалуй, самая серьезная девушка и, наверное, самая лучшая. Но лично мне ужасно нравится Катрин. Она у нас самая жизнерадостная. И самая рыжая. Может, у нее ирландская кровь. — Голос Жоржа заметно потеплел. — Самая кокетливая, самая энергичная и самая ветреная — Мари. Она умудряется многим вскружить голову. Упаси тебя бог влюбиться в нее! Сама она очень влюбчива, но постоянства не признает… Впрочем, как товарищ она человек надежный, — поспешил заверить он меня. — Колетт — вещь в себе. Что она думает в действительности, никто не знает. Это типичный интроверт — личность, направленная на внутренний мир мыслей и переживаний. Она замкнута в себе, и неизвестно, какие страсти бушуют в ее сердце. Мужским полом она, кажется, не интересуется. По крайней мере, внешне. Но несмотря на всю ее тропическую красоту, я искренне сочувствую человеку, который решится связать с нею свою жизнь, так как это будет не жена, а, скорее, индийская богиня — таинственная и непонятная.

Я слушал с нескрываемым интересом. Жорж продолжал:

— Если не считать увлечения драгоценными камнями (а это у наших девушек что-то вроде коллекционирования марок — своеобразная плата за относительно затворническую жизнь), в остальном они вполне серьезны и очень хорошие специалисты. Все они медики и биохимики. Работа у некоторых очень секретная. Хотя и существует мнение, что из женщины хорошего ученого-исследователя не получится, наши девушки — одаренные естествоиспытатели и сделали немало открытий в биологии и бионике. Все четверо исключительно работоспособны.

Затем Жорж перешел на характеристики мужчин. Оказалось, с его слов, что толстый Пьер — непризнанный и капризный гений, точнее, признанный только у нас. Он — крупнейший в мире специалист по проблемам мозга, и некоторые его идеи приводят в ужас нормальных медиков.

— Впрочем, — усмехнулся Жорж, — современную медицину он не очень-то жалует, обвиняя ее в застое, догматизме и рутине. Тут они нашли общий язык с Куртье. У Пьера есть хобби: он лечит всех нас от головных болей, насморка, сердечных приступов, повышенного кровяного давления, обострения язвы, аллергии — безо всяких лекарств. Секрет прост. Хорошо зная мозг, Пьер дает пациенту несколько тестов на виды памяти и в зависимости от ошибок определяет перенапряженность тех или иных полей мозга, после чего замораживает хлорэтилом определенные точки на коже больного, связанные с перенапряженными участками мозга. Это рефлексотерапия, очень точно направленная. Перенапряженность в мозгу снимается, и недомогание моментально проходит. Фактически то же, что и иглорефлексотерапия, но Пьер считает, что хлорэтил удобнее, так как помогает избегать осложнений, сопровождающих иногда акупунктуру. К тому же точки у него не всегда совпадают с чжень-цзю, как китайцы называют иглоукалывание. Пьер большой оригинал! Он, например, не признает такое лечение, когда врач назначает пациенту какие-нибудь таблетки.

— То есть как? Он что, полагает, что лекарства глотать не надо?

— Представь себе, он действительно считает, что на уровне знаний современной медицины принятие лекарства, то есть химическое вмешательство в организм, пока еще не управляемый или плохо управляемый процесс, и, помогая одному органу, оно может вредить другому. Поэтому он и избрал «прямой» путь воздействия: кожа — мозг — больной орган. Особенно успешно Пьер снимает тягу к спиртному у хронических алкоголиков, причем делает это в первый же день путем примораживания кожи.

— Действительно, оригинал…

— Ты бы слышал его споры с каким-нибудь профессором медицины! У Пьера огромный запас знаний, и он легко кладет собеседника на обе лопатки. А медицинские светила в отместку объявили его ненормальным. Собственно, поэтому он и сбежал к Куртье, который предоставил ему полную свободу в исследованиях.

С этого дня я стал частым посетителем «кают-компании». Люди там собирались интересные и разговоры велись о самых любопытных вещах. Круг моих знакомств значительно расширился. Кроме трех мадемуазелей С, Р, И (мадемуазель А так ни разу и не пришла в «кают-компанию» — поговаривали, что она занята какой-то срочной работой) и Пьера, я легко сошелся с двумя спортивного вида физиками Леоном Жоссом и Мартеном Треленом. Леон был хорошим горнолыжником и, кроме того, заядлым аквалангистом. Мартен увлекался боксом и водными лыжами. Рядом с клубом размещался очень приличный спортзал с большим бассейном, сауной и паровой баней. Здесь мы встречались вчетвером (четвертым был Жорж) и каждый тренировался по собственной системе. Я и Жорж отдавали предпочтение гимнастическим снарядам, поскольку в университете занимались спортивной гимнастикой, а Леон и Мартен — прыжкам с трамплина в бассейн. Потом все вместе отправлялись в сауну или в парилку.

Раз в неделю Куртье обычно приглашал меня в свой кабинет, подробно расспрашивал о научной работе, а затем начинал разговор на какую-нибудь отвлеченную тему. Видимо, он уточнял мои мировоззренческие взгляды и старался, чтобы я лучше понял собственные жизненные позиции. Эти беседы были всегда интересны. Профессор заставлял меня сопоставлять диаметрально противоположные точки зрения на самые спорные проблемы современности и обосновывать свои выводы. Мы говорили о путях развития науки, о политике, о причинах тщеславия, зависти, стремления к власти, о роли женщины в обществе, о наиболее рациональных формах семьи у разных народов. Я учился вырабатывать более точный подход ко всем этим проблемам и логически обосновывать свои взгляды. Кроме того, эти беседы давали мне еще огромный фактический материал — познания профессора были поистине неисчерпаемы.

Неожиданно Куртье попросил меня прекратить на время мою основную научную работу — я занимался иммунологией — и подключиться к Леону и Мартену, которые конструировали аппарат для подводного плавания, имитировавший большую рыбу.

Аппарат мы окрестили «барракудой». Он напоминал длинную сигару с рыбьим хвостом и плавниками. Под брюхом — углубление, куда помещался водитель. Перед ним было смонтировано что-то вроде мотоциклетного щитка, только опущенного вниз, и приборы управления. Руль также напоминал мотоциклетный. По бокам рыбины были скобы из прочного пластика, к которым могли прикрепляться еще два человека. Внутри «барракуды» планировалось расположить багажные отделения для перевозки снаряжения и оружия. Источником питания служили особые биоэлектрические аккумуляторы, постоянно самоподзаряжающиеся. Принцип действия хвоста и плавников был позаимствован у рыб.

Я не мог понять, для чего профессору понадобилась такая рыбина. Скорее всего, «барракуда» представляла собой идеальное средство для заброски шпионов по морю в соседнее государство. Но нам это было вроде бы ни к чему. Тем не менее Куртье очень торопил с завершением работы. Собственно, все было готово, оставался неотлаженным только механизм биоэлектрического управления хвостом и плавниками. Именно поэтому подключили к работе меня, а вскоре и Пьера. От меня пользы было немного, но Пьер быстро наладил нужную схему.

Как-то, гуляя по саду, я забрел в «японский уголок», напоминавший виденные мною в кино парки Киото — древней столицы Японии, резиденции ее императоров. В этой части парка мне особенно нравился «каменный сад» — небольшая, очень ровная площадка, усыпанная светло-серыми мелкими камушками, среди которых, словно айсберги, возвышались семь больших темных валунов. С какой бы стороны вы ни посмотрели на большие камни, вы видели только шесть из них, один всегда был скрыт другими. Мне камни напоминали острова в море. Только море было застывшим и каменным. На эти каменные острова можно было смотреть и размышлять о вечности вселенной и целях мироздания. Собственно, в Японии «каменные сады» — место для раздумий…

Итак, собираясь поразмышлять о жизни и о событиях последних дней, я приблизился к скамейке около «каменного сада», когда обнаружил, что место занято. На скамейке сидела симпатичная светловолосая девушка в белом платье и белых туфлях. Она читала и не замечала моего появления.

Я хорошо помнил результаты последних социологических опросов, опубликованных в модном парижском журнале. Социологи утверждали, что в нынешних молодых людях современные девицы больше всего не любят нерешительности. «Мужчина должен быть мужчиной» — такой вывод делали журналисты.

Вооруженный новейшими социологическими данными, я решил сразу же познакомиться с симпатичной блондинкой, презрев условности, принятые в английском аристократическом обществе. Вообще-то я не страдаю комплексом излишней скромности. У меня свой собственный взгляд на это человеческое качество. «Опасайтесь скромных людей, — говаривал мой школьный учитель, — никогда не знаешь, чего от них ожидать…» Учитель считал, что скромность — это нередко консервативное выражение тщеславия. В поддержание этого тезиса он обычно приводил из истории примеры «скромности» древних королей и императоров, которые подчеркнуто просто одевались и демонстрировали неприхотливость в быту, но одновременно обожали иметь пышную охрану и ставить себе при жизни исполинские памятники.

Итак, всячески осудив в душе скромность и застенчивость, я подошел к незнакомке и вежливо поздоровался. Девушка спокойно и приветливо посмотрела на меня.

— Здравствуйте, — сказала она. — Меня зовут Жаклин. А вы, наверное, мсье Виктор. Я слышала о вас от своих подруг.

Я уже собрался было весело спросить, что хорошего и что плохого рассказывают про меня ее подруги, как вдруг осекся. Сидевшая передо мною девушка оказалась не просто симпатичной, она была невероятно красивой. И это был тот самый тип красоты, от которого я мгновенно теряю голову, самообладание, уверенность в себе. Я встречал его дважды в своей жизни. И оба раза не мог заинтересовать собой понравившихся мне девушек. Вообразите стройных блондинок с большими серыми глазами, тонким точеным носом, безупречным овалом лица и длинной шеей. Один раз это была полька, другой — англичанка. И для той и для другой я был неинтересен, и я не мог бы уверенно ответить почему. До сих пор я тешу себя мыслью, что обе были просто крайне нелюбознательными. Зато они были практичны и точно знали, что именно нужно им в жизни. Поэтому и с первой и со второй мне пришлось расстаться, даже толком не познакомившись. Кажется, обе видели во мне прекраснодушного мечтателя или современного Дон Кихота. Ни в мечтателях, ни в странствующих рыцарях они не нуждались.

И вот я смотрел во все глаза на третью «девушку моей мечты» и не знал, что сказать.

— Что-нибудь не так, Виктор? — улыбаясь, прервала она молчание. — Вы действительно Виктор?

— Я действительно Виктор. И я боюсь сказать что-нибудь неудачное, что могло бы повредить нашему знакомству, — обезоруживающе брякнул я.

Девушка рассмеялась.

— Присядьте, пожалуйста! — сказала она. — И если хотите, давайте поговорим.

Я согласился.

Так состоялось наше знакомство. К моему удивлению, Жаклин вела себя удивительно просто и благожелательно, так, как если бы мы были хорошо знакомы много лет. Меня это поражало, я не привык, чтобы девушки с такой внешностью были простыми и добрыми. Лишь через какое-то время я понял, что за простотой и благожелательностью Жаклин стояли высокая культура и добрые отношения в ее семье. Девушка была очень хорошо воспитана. Теперь это, увы, редкость. Впрочем, внутренняя мягкость и доброжелательность не мешали Жаклин быть исключительно твердой в принципиальных вопросах, в чем я смог убедиться позже при совместной работе. Примером се стойких жизненных взглядов было и то, что она не курила. Кажется, это была единственная некурящая женщина среди наших сотрудниц. Неоднократные попытки подруг-искусительниц прельстить ее сигаретой ни к чему не привели.

Во время третьей встречи я сказал Жаклин:

— Мои отношения с девушками, которые мне нравились, всегда кончались неудачей. Наверное, потому, что я всегда торопился выяснять отношения.

— А с девушками, которые вам не нравились? — лукаво перебила она меня.

— С ними было легче, — несколько смутился я. — Беда только, что по отцовской линии мне достался очень сердобольный характер. Мне попадались, как правило, хорошие девушки, и я постоянно боялся нанести им душевную рану. И вообще, по мужской линии у нас в роду все бабуины.

— Кто-кто? — переспросила Жаклин.

— Бабуины. Знаете, в стае обезьян-бабуинов всегда есть один на сотню, у которого повышенное чувство ответственности за других. Это своеобразные альтруисты. Обычно такой бабуин не спит, когда вся стая дремлет. И он первым замечает подкрадывающегося леопарда, первым поднимает крик, спасая стаю, и первым попадает в когти хищника. Альтруист погибает первым, но благодаря ему стая продолжает жить. В нашей семье таких альтруистов называли бабуинами. И все наши мужчины попадали под это определение. Я не хвастаюсь, скорее, это всевышняя кара на наш род. Многие мои предки по отцовской линии погибали очень рано.

— Ничего себе наследственность! И вы это рассказываете девушке, которая, судя по всему, вам нравится!

— Прямота также всегда была нашей наследственной чертой. Я вижу тебя всего третий раз, Жаклин (я неожиданно для себя перешел на «ты»), и я не из тех, кто теряет голову или влюбляется в любую красивую девушку. И пусть я сделаю глупость, но честность всегда была лучшей политикой: я готов был предложить тебе руку и сердце после первой нашей встречи.

Жаклин посмотрела мне прямо в глаза немного грустно и насмешливо.

— Ничего себе объяснение в любви! За девушками надо ухаживать, Виктор, создавать интимную атмосферу: полумрак, музыка, коктейль, танцы, а потом в нужный момент: «Вы самая красивая» или даже «Я вас люблю». А ты сразу бряк — при солнечном свете, никакой романтики! Но ты не отчаивайся! Дело в том, что ты мне нравишься, а я редко, кажется, ошибаюсь в людях, точнее, в их главном качестве — порядочные они или нет. Давай попробуем дружить, кто знает, может быть, из нас и получится хорошая пара. Я девушка старомодная, мне двадцать один, а увлечений у меня никаких не было, если не считать прыжков в воду с десятиметровой вышки…

И она весело рассмеялась. В этом была вся Жаклин. Она боялась фальшивой патетики и не могла не закончить признания с юмором. Наверное, поэтому я и выбрал объяснение в солнечный день на открытом воздухе. Любой интим в полумраке она могла высмеять.

С тех пор мы подружились с Жаклин, подружились крепко. Я, правда, не скрывал, что безумно влюбился в нее, но ни с какими сантиментами не лез, просто подшучивал над собой. Однако отношение Жаклин ко мне потихоньку изменялось, она как бы оттаивала. В ее насмешливости все чаще стали проявляться нотки нежности, хотя она их несколько стеснялась.

Мы оба по своей природе, кажется, были однолюбами, и нам было хорошо друг с другом.

В «кают-компании» мы особенно не афишировали наших отношений и вели себя друг с другом сдержанно. К тому же Жаклин там побаивались — внешне мягкая и деликатная, она не прощала фривольных шуточек и могла резко и язвительно высмеять шутника.

Наиболее колоритной фигурой в «кают-компании» был Пьер. На первый взгляд непривлекательный, лысый, с одутловатым лицом и брюшком не по возрасту — ему не было и пятидесяти, — он совершенно преображался, когда начинал говорить. А говорить он мог на самые неожиданные темы, обнаруживая недюжинную эрудицию и оригинальный подход к общепринятым истинам.

Было известно, что Пьер много работает в лабораториях и постоянно получает поразительные результаты. Видимо, он возглавлял несколько групп научного поиска. О работе одной из этих групп я узнал однажды в «кают-компании», причем из уст самого Куртье.

В тот вечер шеф лично присоединился к нашему кружку в гостиной, где мы уединились своей обычной компанией: Пьер, Жорж, Леон, Мартен и «прелестная четверка» — Жаклин, Мари, Колетт, Катрин.

— Пьер, — сказал Куртье, — блестяще завершил сегодня первую серию опытов, которые в недалеком будущем помогут человечеству вдвое продлевать жизнь отдельного индивидуума, отодвигая процессы его старения. Возможно, многие из здесь присутствующих также захотят продлить свой, скажем, тридцатилетний возраст на тридцать — сорок лет.

— Извините, профессор, — с невинным видом перебила Куртье Мари, — платить за молодость мы будем так же, как Фауст Мефистофелю?

— Не сомневаюсь, — последовал ответ, — что некоторые за продление своей молодости не побоятся заложить душу дьяволу. Впрочем, чтобы заложить душу, надо ее иметь. А тот, кто ее действительно имеет, никогда ее не заложит. Вот ведь какой парадокс. Но если серьезно, то речь идет вот о чем. Сейчас в мире ведутся многочисленные исследования, направленные на поиски подлинных причин старения. Ученые дают самые противоречивые ответы на вопрос, почему стареет человек. Одни утверждают, что происходит «катастрофа ошибок» — накапливаются ошибки в информации, содержащейся в молекулах ДНК (дезоксирибонуклеиновой кислоты) клеток человеческого организма, что выводит клетки из строя. Таким образом они «стареют» и соответственно стареет организм человека. Другие ученые связывают старение с радиацией. В общем, гипотез много.

Наш Пьер стал искать ответы на вопросы о причинах старения в головном мозгу, эндокринной и иммунной системах. Он исходил из того, что главную роль в процессе старения играют два отдела мозга: гипоталамус и гипофиз. Они влияют на щитовидную и зобную железы. Пьер рассуждал так: природа лишена сентиментальных чувств, она программирует организмы, в том числе человека, так, чтобы они успели произвести и вырастить потомство, после чего включается механизм разрушения.

— Боже мой! — вновь перебила профессора Мари. — Значит, как только выходишь замуж — сразу начинаешь разрушаться! Теперь я понимаю, почему были созданы монастыри!

Но Куртье не принял шутливого тона нашей синеглазой красавицы.

— Мари, — сказал он, — я, конечно, говорю известные вещи, но я хочу, чтобы все четко представили себе суть работы Пьера. Когда он стал изучать механизм старения, то установил следующее. С наступлением половой зрелости в мозгу уменьшается выработка основного химического вещества — медиатора (или, как еще его называют, нейротрансмиттера) дофамина. Это влияет на гипоталамус, который контролирует гипофиз! И, вот тогда под воздействием гипоталамуса гипофиз начинает выделять то, что мы условно назвали «гормоном старения». Этот «гормон» в свою очередь воздействует на гормоны щитовидной железы, а та на зобную. В результате идет процесс «расшатывания» эндокринной и иммунной систем организма. Другими словами, вопросы увеличения продолжительности жизни, причем жизни здоровой, а не дряхлой, свелись к поискам методов поддержания уравновешенности эндокринной системы и устойчивости иммунной системы. Все понятно?

— Конечно, — ответила за всех Мари.

— Так вот, чтобы найти средство для поддержания устойчивости эндокринной и иммунной систем, Пьер избрал сразу три пути. Во-первых, он омолодил шимпанзе, пересадив старым животным зобные железы и костный мозг от молодых. Во-вторых, он направленно и с большой точностью воздействовал разнообразными методами рефлексотерапии на различные участки гипоталамуса и гипофиза старых животных. Результаты оказались поразительными. Безо всякой химии, то есть без введения лекарств, шимпанзе молодели буквально на глазах! В-третьих, Пьер сумел воссоздать химическим путем отдельные компоненты гормонов щитовидной и зобной желез. Инъекции из комбинаций этих компонентов, при одновременной нейтрализации роли гипофиза, то есть торможение выделения им «гормона старения», дали также потрясающие результаты. Этот третий путь наиболее сложный, но зато и самый перспективный. Я считаю работы Пьера неоценимыми для человечества. Некоторые из вас активно помогали ему. Я благодарю всех вас за работу — и пожелаем Пьеру долгих лет здоровья!

Несмотря на всю свою занятость, Куртье умел выкраивать время для бесед один на один со своими сотрудниками. Особенно с новичками. Между собой мы называли эти встречи «тэт а тэт».[9] Во время тэт а тэт в кабинете Поля обсуждались любые темы и разговор начинался, как правило, с какого-нибудь неожиданного вопроса профессора. На этот раз Куртье пригласил меня прогуляться с ним после обеда по парку. Сначала он интересно рассказывал о различных растениях, собранных в парке, — коллекция, насколько я понял, была поистине уникальная. Потом перешел к теме «Травы в китайской медицине». И наконец, совсем не к месту спросил:

— Виктор, ты что предпочитаешь, «Лидо» или «Мулен Руж»?[10]

— «Мулен Руж», «Мулен Руж», ты всю ночь колеса вертишь, Для любви или для смерти?» — вспомнил я неожиданно куплет.

— Автор куплета Морис Букэ, поэт-министр, — сказал Куртье. — Что еще ты знаешь о «Мулен Руж»?

— По-моему, началось это в октябре 1889 года, когда придумали французский канкан. Но все же лично я предпочитаю «Лидо». Оно появилось в 1946 году и классом выше, по моему разумению. «Лидо» — это кабаре-храм. Там больше вкуса! К тому же так приятно в таком большом помещении в центре Парижа осознавать себя единственным французом…

— Браво, Виктор! Французы в «Лидо» действительно редкие гости: слишком дорого! Там больше иностранцев: японцев, скандинавов, американцев. Вот уж не думал, что ты, с твоей склонностью к науке, такой знаток и ценитель развлекательных зрелищ!

— Во-первых, профессор, ничто человеческое мне не чуждо. А во-вторых, за свою жизнь я лишь дважды был в «Мулен Руж» и дважды в «Лидо». Просто больше меня не приглашали в эти уважаемые заведения богатые друзья. А своих денег, чтобы туда идти, естественно, не было. Тем не менее я не страдаю комплексом мирского аскетизма, который считаю социально опасным явлением. Эти так называемые пуритане вечно прячут в своих душах наиболее развращенные и разнузданные идеи. Куртье рассмеялся:

— Хорошо, Виктор. Я даю тебе служебное поручение — в ближайшие дни посетить «Лидо» и потом рассказать мне, какая у них программа. Я давненько там не был. Говорят, живой дельфин, который плавает в огромном аквариуме, поднимающимся из оркестровой ямы на сцену, совсем не плох. Или это в «Мулен Руж»?

— Мне можно задать вопросы, профессор?

— Пока не надо, отвечать я все равно буду не сейчас, а какое-то время спустя. Пока считай, что ты получил задание пригласить любую девушку из наших сотрудниц, благо в «кают-компании» выбор большой, в «Лидо». После представления переночуете в ближайшей от варьете гостинице — вам будут заказаны два отдельных номера. Если твоя спутница окажется парижанкой, то дома ей ночевать нельзя — только в гостинице, поэтому домой она пусть не звонит, чтобы не волновать родных. Если ты назовешь сейчас имя той, с которой хотел бы пойти в «Лидо», я постараюсь помочь тебе убедить твою даму, что посещение варьете — настоятельная служебная необходимость…

— Я приглашу Жаклин, профессор. Только, с вашего разрешения, я сам постараюсь убедить ее посетить «Лидо» в интересах науки.

— У тебя хороший вкус, Виктор. Жаклин — замечательная девушка. Желаю тебе приятно провести вечер в «Лидо».

Резкий жужжащий звук, шедший с неба, прервал речь профессора. Почти над нашими головами появился вертолет. С неожиданной легкостью Куртье затащил меня в густые кусты. Потом достал транзистор и приказал кому-то из охраны:

— Говорит первый, сбить вертолет лучом для мозга, как только он удалится на двести — триста метров от нашей территории.

Вертолет сделал крут и повернул обратно в сторону шоссе. Через несколько секунд раздался взрыв…

Вечером Куртье собрал наиболее доверенных сотрудников.

— Должен честно предупредить всех, что нам могут объявить войну, — начал он. — Пока, судя по всему, ведут разведку боем, и поручено это гангстерским организациям. Цель разведки выяснить, чем мы тут занимаемся. Интерес к нам проявляет крупная межнациональная фирма, которая, не желая вступить с нами в прямые контакты, решила привлечь мафию и с ее помощью разобраться в нашей работе… Насколько мне известно, никаких сведений о нас ни у кого нет, просто на всякий случай желают выяснить, а вдруг здесь что-то любопытное. Наша территория хорошо защищена, и попасть сюда не просто. Сегодня мы сбили вертолет-разведчик, перед этим уничтожили автокран. Хотя внешне это выглядит как несчастные случаи, возможно, они немного отрезвят гангстеров. Но все же прошу всех быть предельно внимательными и бдительными. И не волноваться: в отличие от полиции у нас достаточно сил, чтобы разгромить любую гангстерскую организацию.

Вскоре после этого я поговорил с Жаклин относительно «Лидо», и она охотно согласилась поехать со мной в Париж. Представление в «Лидо» нам понравилось. Хотя мы и, правда, были, пожалуй, единственными французами в этом зале. А столик, за который нас посадили (согласно оплаченным местам), занимала группа японцев. Девицы же, отплясывающие на сцене, были явно немецкого или скандинавского происхождения. Костюмы на танцовщицах были изящными, цветное освещение сцены — отличным, и музыка — вполне приемлемой. Кроме того, мы с Жаклин все-таки больше получали удовольствия друг от друга, чем от сцены. Мы мило беседовали на ничего не значившие темы, и нам было очень хорошо вдвоем в этом огромном полуосвещенном зале с яркими красками на сцене, где исполнялись африканские, китайские, эскимосские и прочие танцы.

После представления мы с Жаклин пошли вниз по Елисейским полям. К сожалению, улица Берри, на которой находилась гостиница «Калифорния», была рядом. Мне не хотелось идти в гостиницу, Жаклин также предложила погулять, но я сразу же заметил, что нас «опекали». Это была открытая слежка, и я подумал, что, скорее всего, это охрана, выделенная нам Куртье. Профессор предупредил, что нас будут охранять. «Вели» нас четверо молодых людей: один впереди, один сзади и двое почти вплотную за нами. Жаклин тоже заметила «сопровождение».

— Надеюсь, нас не собираются похищать, — сказала она, — но все же пойдем в гостиницу, такая прогулка малоприятна.

— Нет, не беспокойся. Это забота Куртье о нас. Охраняют, как президента с супругой.

Мы свернули налево и пошли в отель. Номера у нас были на разных этажах, и мы грустно улыбнулись друг другу, расставаясь в лифте без дверей.

Гостиница «Калифорния» известна тем, что если вы пойдете от лифта по коридору влево, то сделаете изломанный круг и вернетесь к лифту справа. В коридоре у моего номера стоял стул, а на нем сидел человек. Заметив меня, он поздоровался и сказал:

— Не беспокойтесь, мсье Виктор, профессор просил оберегать ваш сон. Я всю ночь буду дежурить у ваших дверей.

— Благодарю, — ответил я, — и желаю вам спокойной ночи!

Ночью ничего не произошло, если не считать сильного дождя. Но от него только лучше спалось. К тому же эти старые гостиницы, к которым принадлежит «Калифорния», хороши тем, что имеют окна, выходящие во внутренний дворик, похожий на большой колодец, так что здесь, в самом центре Парижа, уличный шум не проникал в комнату и не мешал спать.

Утром я поблагодарил своего стража, по-прежнему сидевшего на стуле у моих дверей, встретился внизу в холле с Жаклин, и мы отправились в Солонь. Но еще раньше у гостиницы ко мне подошел охранник-швед, которого я знал как одного из, подручных Дюшато, и, извинившись, сказал, что впереди и позади моего «пежо» пойдут автомашины с охраной — таков категоричный приказ Куртье.

— Ты случайно не восточный принц, инкогнито путешествующий по Европе? — спросила меня Жаклин, когда мы уселись в автомашину. — Что-то меня до сих пор никогда так не охраняли. Всю ночь перед моей дверью сидел охранник.

— Я четвертый сын сорок восьмой жены его величества славнейшего из королей, главного электровозбудителя душ своих подданных Махмуда Двести тридцать восьмого. Выходи за меня замуж, и я сделаю тебя своей любимой женой.

— Я не хочу быть только любимой женой, Виктор. Я хочу быть единственной и любимой женой. Так что выбирай: или я, или все женщины мира!

— Конечно, все женщины мира… не стоят твоего мизинца.

— Подхалим, но все же не теряй надежды!

Куртье встретил нас очень приветливо и, улыбнувшись, сказал, что мы хорошо выполнили служебное поручение. Жаклин с удивлением посмотрела на меня, но промолчала. Заметив это, профессор сказал:

— Не удивляйтесь, Жаклин. Виктор и сам не знает, что он делал. Я вам все объясню, но позднее.

Так тогда я и не понял, зачем Куртье посылал меня в Париж.

ДЕЛИ И КАТМАНДУ

Прошло несколько недель. Однажды вечером Куртье пригласил меня в свой кабинет.

— Что такое Общество Девяти Неизвестных? — спросил он в своей обычной манере задавать неожиданные вопросы.

— Разумеется, я ничего не знаю об этом обществе, — несколько резче, чем следовало бы, ответил я.

— Сорэ-ва е кунай дэс![11] — заметил профессор.

— Сорэ-ва е ий дэс![12] — ответствовал я и добавил: — Забивать голову излишней информацией не следует — это мешает чистоте логического мышления.

— Прекрасный образчик фрондерства молодого человека, который отсутствие знаний пытается оправдать демагогическими выкрутасами, — беззлобно сказал Куртье. — В кладовой человеческого мозга всегда так много пустых полок, что если иногда аккуратно ставить туда знания, то это может пригодиться. Важно только именно раскладывать по полочкам знания, а не валить все в одну кучу — иначе потом, при надобности, ничего не найдешь. А теперь я объясню тебе, что такое Общество Девяти Неизвестных и почему я вдруг заговорил с тобой по-японски.

Как говорится в сказках, давным-давно в одной прекрасной восточной стране жил-был император. Давным-давно — это более двух тысяч лет назад, а прекрасная страна — это Индия. Когда император был еще молодым, то все его заслуги, пожалуй, заключались в том, что он был внуком Великого Деда… Надо сказать, что этот дед не родился царем и, известно о его происхождении лишь то, что отец его матери был смотрителем царских павлинов. Говорят также, что этот будущий дед в молодости был умен, энергичен и честолюбив. Наверное, за это царь прогнал его из своей столицы, города Паталипутры, современной Патны. Но дед не унывал. Он нашел себе верного друга по имени Чанакья и вместе с ним поднял народ на севере страны против греческого гарнизона, оставленного Александром Македонским. Разгромив греков, друзья выгнали из Паталипутры царя из династии Нандов, после чего будущий Великий Дед сам занял трон. Было это в 321 году до нашей эры, а звали деда Чандрагупта.

Но это еще не все. После этого Чандрагупта нанес жестокое поражение бывшему полководцу Александра Македонского Селевку, правившему всеми странами от Малой Азии до Индии, отобрал у него Гандхару — часть сегодняшнего Афганистана, заодно женился на его дочери и, наконец, объединил в одно государство многие провинции Индии. Благодаря всем сим славным действиям Чандрагупта вошел навечно в историю…

— Все это хорошо и интересно, профессор, но при чем здесь Общество Девяти Неизвестных?

— Погоди, две тысячи лет длилось довольно долго, а ты хочешь, чтобы я выложил тебе все за две секунды. Внука Чандрагупты, молодого императора, звали Ашока, в молодости он пока ничем себя не прославил, но тоже имел намерение запечатлеть свое имя на скрижалях истории. Он долго размышлял, как это сделать, и наконец решил, что история особенно хорошо сохраняет в своих летописях страницы, написанные не пером, а мечом, так как кровь выцветает в памяти людской не так быстро, как чернила. Возможно, по этой причине молодой властитель решил для начала включить в состав своей империи соседнее государство Калингу.

Императорские войска разгромили соседей, и вечером его величество лично пожаловал на поле брани, чтобы полюбоваться плодами своей победы. Он увидел тысячи и тысячи трупов вперемешку с тысячами умирающих, истекающих кровью людей. Это зрелище глубоко потрясло императора, и он начал задумываться о цене, которую великие мира сего платят за свое непомерное тщеславие. После этого император стал заниматься науками и созидательной деятельностью. Это, кстати, и прославило его имя в истории. Прославило больше, чем иных прославляли ратные подвиги. Герберт Уэллс писал, что Ашока был единственным в мировой истории монархом-воителем, который отказался от дальнейших завоеваний тогда, когда еще одерживал победы.

Когда ты, Виктор, завтра будешь в Дели, советую тебе остановиться в самом большом городском отеле, носящем имя императора Ашоки.

— Масса интересных сведений, профессор. И не только касающихся прошлого, но и будущего. Конечно, я польщен, что мое имя упоминается в непосредственной близости от имени великого Ашоки, но особенно интересно то, что завтра я буду в Дели…

— Не смущайся, Виктор. Завтра тебе действительно придется полететь в Индию по нашим делам. Билет тебе уже приготовлен. А из Индии — в Японию. Вот почему я заговорил с тобой по-японски. А что касается Ашоки, то, потрясенный ужасами войны, точнее, ее апофеозом, увиденным вечером после битвы, он основал Общество Девяти Неизвестных, одну из самых тайных в истории организаций. Ее цель — не допустить, чтобы знания, содержавшие сведения о новых опасных средствах уничтожения людей, могли бы получить распространение. Это было первое известное человечеству общество, которое уничтожало знания, содержавшие в себе секреты массового убийства людей.

У меня в Индии и в Японии есть друзья, которые разделяют идеи императора Ашоки. Ты встретишься с ними и получишь интересующие нас сведения. Могу заверить тебя, что эти сведения будут применены только в интересах человечества, а люди, которые дадут тебе их, — гуманисты в самом высоком смысле этого слова.

В Индии ты проведешь несколько дней. Как любознательный, праздношатающийся турист. Съезди куда-нибудь, побывай, кроме Дели, еще в каком-нибудь городе: Мадрасе или Калькутте, например. Кроме того, слетай в Непал. Это всего час лету. Очень живописная страна. В Катманду есть красивые старые кварталы с множеством любопытных лавочек. Заодно выполнишь в Непале одно мое поручение. Впрочем, в Индии тебе тоже надо будет кое-что сделать…

Куртье еще долго инструктировал меня, заставляя повторять вслух то, что я должен был сделать. Записывать он ничего не разрешил.

На другой день я уже был в Дели. Город оказался малоэтажным и растянутым на многие десятки километров. Как и советовал Куртье, я остановился в отеле Ашока. Отель был длинный, не очень высокий (по нынешним временам), расположенный в небольшом парке. Нижние и подвальные этажи здания занимали дорогие магазины, рестораны, бассейны, сауны… Я побродил по магазинам, подивился кашмирским коврам (не красоте, а ценам), наткнулся на великолепные резные шахматы из слоновой кости и черного дерева, мысленно поздравил себя, что сэкономил четыре тысячи долларов, или тридцатое лишним тысяч рупий (именно столько стоили понравившиеся мне шахматы), и не спеша поднялся к себе в номер. Из номера я позвонил своему старому-старому другу Роберу Креанжу, с которым когда-то мы вместе учились в Сорбонне. Робер с семьей обосновался в Дели и работал представителем какой-то мульти-национальной фирмы. Он очень обрадовался моему звонку и обещал вечером заехать за мной на машине и повезти к себе в гости.

А пока я решил немного прогуляться около отеля. Каждый незнакомый город обычно познается и запоминается именно в те минуты, когда ты имеешь возможность побродить по нему один, без спешки и добровольного конвоя из друзей или знакомых.

Выйдя из отеля, я чуть было не столкнулся со слоном. Слон был смирный, покрытый красочными нарядами. Рядом стоял проводник, предлагавший за несколько рупий покататься на слоне или сфотографироваться с ним. Кататься мне не хотелось, хотя очень захотелось дать слону что-нибудь вкусное. К сожалению, в карманах не было ничего подходящего. Видно уловив мои мысли, слон внимательно посмотрел на меня и грустно переступил с ноги на ногу. Я помахал ему рукой и пошел дальше. Через парк я спустился вниз к улице.

Улица была широкой, тенистой и безлюдной. С обеих ее сторон на тротуаре росли большие старые деревья. Заложив руки за спину и поглядывая с опаской вверх (кто-то мне говорил, что в Индии лучше не ходить под деревьями — оттуда может спикировать на тебя какая-нибудь насекомообразная пакость и укусить), я медленно прогуливался вдоль улицы. Вдруг что-то шмякнулось мне на левый ботинок. Какая-то белая масса, напоминающая тесто. Я с подозрением посмотрел на крону дерева — может быть, птица совершила свой туалет?..

Но тут слева от меня возник человек. Это был индиец с ящиком для чистки обуви. Оказывается, подкравшись ко мне сзади, он ловко плеснул на мой левый ботинок белую пасту, чтобы предложить мне свои услуги. Я хотел рассердиться, но потом рассмеялся и поставил ногу на его ящик. Чего только не придумают бедняки, чтобы заработать лишнюю рупию! Чистильщик ловко расправился с моими ботинками, и я полез за портмоне, чтобы расплатиться. Неожиданно индиец как-то странно посмотрел на меня и сделал левой рукой жест, привлекший мое внимание. Это был пароль, о котором предупреждал вчера Куртье. Пальцами левой руки я изобразил необходимый отзыв. Когда я протянул чистильщику деньги, он умудрился взять их так, что в моей руке оказался маленький, туго свернутый бумажный комочек. В бумажке содержались нужные мне сведения. Я медленно пошел дальше, сняв через некоторое время с лацкана пиджака небольшой голубой значок, по которому чистильщик определил, кто я такой. Еще через некоторое время я развернул бумажный комок, на котором было написано место встречи, время и пароль. Город, в котором я должен был получить материалы для Куртье, назывался Катманду.

Вечер я провел у Робера Креанжа. Небольшой двухэтажный домик находился в центре зеленой лужайки, по краям которой росли невысокие деревья. Жена и дети Робера улетели на две недели в Париж, слуг (повара, садовника и ночного сторожа) он отпустил, и мы блаженствовали вдвоем за столиком на лужайке, попивая джин с тоником и закусывая чем бог послал… из ближайшего китайского ресторанчика. «Бог послал» в основном креветки, правда довольно вкусно приготовленные, и еще разные дары моря.

Мы вспоминали студенческие годы и нашу дружную компанию — четверых мушкетеров, как нас часто называли в университетском городке под Парижем в общежитии «Дом Соединенных Штатов». Атосом у нас был, бесспорно, Питер Спарк — американец из Массачусетса, весьма гордившийся тем, что он родился в Бостоне от родителей, также родившихся в Бостоне. Семейные хроники Спарков особенно подчеркивали тот факт, что одна из родственниц по отцовской линии происходила от англичанина, прибывшего в Северную Америку в 1620 году на знаменитом корабле «Мейфлауэр». Как известно, именно эта группа английских пуритан, или, как их еще зовут, отцов-пилигримов, основала Новый Плимут, с которого и начались колонии Новой Англии. Если не считать родства с «Мейфлауэр», других сколь-нибудь видимых недостатков у Питера, пожалуй, не замечалось. Это был высокий блондин, великолепный образчик того самого североамериканского янки, которого терпеть не могут в южных штатах. У южан, как известно, свои взгляды на экстерьер.

В обыденной жизни Питер был открытым, дружелюбным парнем, щепетильно порядочным во всем, что касалось данных им обещаний. В общежитии шутили, что слово Питера надежней, чем номерной счет в швейцарском банке. Наш Атос изучал физику и подолгу пропадал в лабораториях. Он увлекался какими-то новомодными теориями и пытался найти им подтверждение, ставя многочисленные эксперименты.

Арамисом в нашей компании, несомненно, был Анри Фалле, именуемый порой своими недоброжелателями «французский англичанин»: мать Анри была урожденной леди Ден-Норант. У Анри было симпатичное лукавое лицо, тонкая талия и густая черная шевелюра, которую он, впрочем, коротко подстригал. Из нашей компании Анри больше всех бегал за девушками и часто бранил судьбу за то, что она поселила нас в «Доме Соединенных Штатов». Надо заметить, что в те времена «Дом Соединенных Штатов» отличался нравственной строгостью и не шел ни в какое сравнение с несколькими десятками национальных домов-общежитий, расположенных в парке парижского университетского городка. У меня не раз мелькала мысль, что основали американский дом прямые потомки пуритан, которые поплыли в Америку на «Мейфлауэре». Достаточно сказать, что наше старомодное здание было разделено на две половины: правую — женскую и левую — мужскую. Внизу находился общий холл и несколько комнатушек без дверей, где можно было принимать гостей или встречаться с лицами, проживавшими на другой половине дома. О том, чтобы попасть студенту на половину студенток или наоборот, не могло быть и речи. Это помогало нам в какой-то степени не отвлекаться от учебы, но в то же время создавало атмосферу монастыря, которая сильно не нравилась нашему Анри.

Анри был человеком весьма разносторонним. Как и Питер, он изучал физику, но умудрялся быть довольно сведущим в вопросах литературы, музыки, искусства. И прекрасного пола. Влюблялся он часто, легко сходился с предметом своей страсти и так же легко умел расставаться с ним. Девушки «а него почему-то не обижались. Возможно, быстро понимали, что этот беззаботный симпатичный парень просто не создан для серьезной семейной жизни.

Невзирая на любвеобильность, Анри был способным физиком, он умел находить неожиданные, оригинальные решения сложных проблем. За это его очень ценили и прочили ему большую будущность в науке. Интересно, что жизненного прототипа Арамиса из «Трех мушкетеров» тоже звали Анри…

Портоса среди нас не было, но Робер Креанж был к этому имени все же ближе, чем я. Этот крупный, провинциального вида парень олицетворял собой надежность, обстоятельность и упорство в достижении цели. В отличие от героя Дюма он отнюдь не был хвастуном и не любил красиво одеваться. Зато у него, как и у Портоса, были ясные жизненные идеалы, и если литературный персонаж твердо стремился к сундуку герцогини-вдовушки, то Робер, в соответствии с духом времени, мечтал о кабинете юрисконсульта в большой многонациональной компании. Он и учился на юридическом, одновременно уделяя много времени экономическим наукам. Девицами он не интересовался.

Робер был самым целеустремленным из нашей четверки. Он вырос в маленьком провинциальном городке в центре Франции и не мог обмануть надежд своей многочисленной родни, видевшей в нем будущего генерального директора солидной фирмы. Кроме того, он твердо решил объехать весь мир. Кабинет юрисконсульта представлялся ему первой ступенькой своей лестницы жизни. Положение, занимаемое им в Дели, свидетельствовало, что он уверенно продвигался по этой лестнице.

Итак, на мою долю оставалась роль д'Артаньяна. Не знаю, насколько я подходил для этого, но с гасконцем меня объединяло, возможно, одно качество — изобретательность, умение выпутываться из сложных ситуаций.

Несмотря на разность характеров и темпераментов, наша четверка крепко дружила, и трое всегда приходили на помощь тому, кто оказался в трудном положении.

— У меня недавно в гостях был Питер, — прервал мои воспоминания Робер. — Он приезжал сюда по делам своей фирмы «Грейт пасифик энд атлантик ойл» и вел переговоры с компанией, которую я представляю.

— Интересно посмотреть, каким он стал!

— Еще как интересно, — усмехнулся Робер. — Только не это.

Неожиданно он встал, вошел в дом и вскоре вернулся, неся в руках небольшой блестящий стереомагнитофон-радиоприемник «Санио», из которого лилась нежная восточная музыка. Поставив магнитофон на наш стол, Робер продолжил беседу, сильно понизив голос:

— Питер прилетал не столько по делам своей фирмы — это был предлог, — сколько для того, чтобы встретиться со мной. Меня же он просил немедленно связаться с тобой. Если бы ты так неожиданно не прилетел в Дели, я через несколько дней был бы в Париже: официально — чтобы присоединиться к своей семье, а на самом деле — чтобы найти тебя.

Робер снова встал, вроде бы для того, чтобы размяться. Он походил по лужайке, внимательно осматривая изгородь, окружавшую участок. Музыка из магнитофона продолжала звучать. Вернувшись к столу, Робер тихо продолжал:

— После университета Питер работал в правительственной организации США, связанной с научными исследованиями в области обороны. Недавно его попросили (а точнее, приказали) перейти на работу в одну частную фирму. Предложили солидный пост и очень высокий оклад. Формально фирма не связана с правительственными учреждениями. Но подчиняется она правлению некоего закрытого фешенебельного клуба, члены которого не то самые богатые, не то самые главные, а может и то и другое, боссы разных стран. Боссы, у которых всюду «своя рука» — в полициях, в армиях, в разведках, в газетах, на телевидении, в гангстерских шайках. Эти боссы считают себя хозяевами мира, они уже сковырнули кое-где независимые правительства, поставив к власти с помощью разведок и прессы своих ставленников, и теперь хотят всерьез взяться за социалистические страны.

— Разгрызть орешек, который им пока не по зубам.

— Вот поэтому-то и готовятся две сверхопасные авантюры. Собственно, из-за этого Питер и прилетал. Фирма, в которой он работает, официально связана с международной торговлей продовольствием и нефтью. Кроме того, у нее ряд своих научно-исследовательских центров. Питер как раз и занимается некоторыми научными исследованиями. По его словам, готовится крупная акция, последствия которой могут быть губительны для всего человечества. Речь идет о попытке активно повлиять на погоду и климат нашей планеты. На одном из островов Карибского моря создан сверхсекретный институт, имеющий в своем распоряжении самый гигантский компьютер нашего времени. Прогнозы погоды — это прежде всего расчеты. В компьютер на острове вот уже несколько лет вводится вся информация, поступающая с американских метеорологических спутников.

Я знал, что Пентагон и ЦРУ ищут эффективные методы воздействия на природу и климат. Хотя все это было засекречено более строго, чем атомное и ракетное оружие, полностью сохранить тайну не удалось. Я читал в газетах сообщения об американских экспериментах с погодой. Правда, говорили, что после этого бесследно исчезли несколько журналистов, причастных к этим сообщениям…

Между тем Робер рассказал мне, что несколько лет назад фирма, в которой работает Питер, вкупе с некоторыми военными организациями обработала сильнейшими реагентами обширные участки насыщенных влагой облаков в Северной Атлантике. Эти облака обычно приносят дожди в Европу. После обработки атлантические тучи пролили свои дожди в океан. Лишенные влаги, ослабленные циклоны из Атлантики не смогли продвинуться, как обычно, в Восточную Европу и были вытеснены сухим антициклоном из Центральной Азии. В Восточной Европе установилась засушливая, жаркая погода, которая привела к большим потерям в сельском хозяйстве. Это вызвало необходимость в дополнительных закупках продовольствия на Западе… Фирма Питера, рассказывал далее Робер, связана с торговлей продовольственными товарами. На другой год искусственно вызванную засуху попытались повторить, но расчеты оказались недостаточно точными, и бедствие обрушилось на Северную Европу, в том числе частью на Англию и ФРГ. Назревал крупный политический скандал, и эксперименты прекратились. Зато в компьютер поступало все больше и больше данных о погоде.

Сейчас, как сообщил Питер, руководители фирмы считают, что компьютер в Карибском море уже накопил достаточно информации, чтобы рассчитать, где и сколько следует «высеять» в начале лета веществ, вызывающих дождь в Атлантике. Тогда засуха небывалой силы установится в социалистических странах Восточной Европы. При этом пострадают заодно Финляндия, часть территории Швеции и Норвегии, но это мало волнует организаторов засухи, их цель — экономически поставить на колени социалистические страны.

Кроме того что организация засухи сама по себе — преступление, Питер глубоко убежден, что вся эта затея авантюристична, так как в компьютере на острове Карибского моря еще очень мало необходимой информации, чтобы точно рассчитать все возможные результаты искусственного вмешательства в климат планеты. Скорее всего, думает Питер, страшная засуха поразит Англию, Францию, ФРГ и Испанию, а возможно, и США. Но руководители фирмы, ослепленные ненавистью к социалистическим странам, горят желанием как можно скорее поставить эти страны в экономически зависимое положение от Соединенных Штатов. Ни о каких серьезных проверках уже сделанных расчетов (достаточно приблизительных) они не хотят и слышать, а ведь любая Неточность грозит глобальной катастрофой.

Потом Робер заявил, что, по мнению Питера, есть только один выход: уничтожить компьютер в Карибском море. И сделать это может Куртье.

— В этой связи, — продолжил Робер, — наш Атос просил меня связаться с тобой — он знает, что ты работаешь у Куртье. Он просил также сказать, что за твоим профессором пристально наблюдают руководители его фирмы, но считают его чудаком-ученым, пока не очень опасным. Внедрить в Солонь агентуру вроде бы пока не удалось. Снимки, полученные со спутников, тоже толком ничего не дали. Попытки проникнуть в лабораторию Куртье продолжаются. Однако у Питера есть друг во французской разведке. Это человек глубоко порядочный. Он сумел раздобыть кое-какую информацию о работах в Солоны. Информацией он поделился с Питером, а агента, доставившего сведения, вынужден был уничтожить, имитировав несчастный случай на воде. Вот почему Питер знает больше о твоем профессоре, чем его фирма. Питер по-прежнему верит в тебя, полагая, что ты не можешь связать свою судьбу с бесчестным делом.

— Спасибо за доверие! — буркнул я. — Продолжай.

— Питер считает, что у вашей фирмы есть какие-то новые виды оружия и вы сможете покончить с этим проклятым компьютером. Если его уничтожить, то на восстановление и накопление информации понадобится много лет и глобальная катастрофа будет отсрочена или к тому времени станет совсем невозможной. Компьютер надо уничтожить еще и потому, что с его помощью разрабатывается другая сумасшедшая и бесчеловечная операция: искусственное пробуждение некоторых вулканов. Если рассчитать атмосферные потоки, а потом взорвать атомное устройство в кратере дремлющего вулкана, то произойдет извержение, которое выбросит в небо огромное количество пепла. Этот пепел поднимется в верхние слои атмосферы и рассеется над всем земным шаром, но вначале он может образовать пленку над территорией определенной страны. К примеру, в Мексике взрывают вулкан. Ветры относят пепел в Восточную Европу, где уже установился сухой антициклон, вызванный искусственным воздействием на водоносные облака в Атлантике. Тогда в восточноевропейских странах людям не только нечего будет пить, но еще и нечем будет дышать…

Робер замолчал и выразительно посмотрел на меня. Я попросил продолжать.

— Обе акции объединены в один проект под кодовым названием «Дождь Шукры». Помнишь, у нас в Сорбонне на лекциях по индуистской мифологии рассказывали о солнечной и лунной династиях царей Индии!

Я оживился:

— Как же, конечно, помню! Данда, сын Икшваку — основателя солнечной династии, похитил у жреца Шукры его красавицу дочь. В отместку Шукра наслал на землю Данды семидневный дождь из золы, уничтоживший все живое… Значит, боссы у Питера — люди образованные, знают древнюю мифологию.

Робер усмехнулся:

— Образование, однако, не мешает им готовить убийство миллионов людей с помощью искусственной засухи и дождя из пепла.

— Знаю я эту теорию, Робер. Только все это чепуха — удушение пеплом конкретной страны. Никому не известно, как пепел распределится в верхних слоях атмосферы, обычно он растекается тонкой пленкой над большими пространствами и создает парниковый эффект. Если и удушат, так все человечество! Да и атомный взрыв вулкана может иметь самые страшные последствия.

— Согласен с тобой, Виктор. В общем, Питер считает, что уже пора активно вмешаться в тайные дела фирмы. Обращение в прессу, по его мнению, ничего не даст: фешенебельный клуб, который командует фирмой, крепко держит в руках главные средства массовой информации Запада и не позволит никаких серьезных разоблачений. Вот поэтому наш американец думает, что надо взорвать компьютер на острове и отодвинуть сумасшедшие планы сумасшедших политиков на неопределенный срок. Как ты понимаешь, Питер очень рискует, поделившись со мной всей этой информацией. Ведь при малейшем подозрении, что он разгласил секреты своей фирмы, его убьют. Но и быть соучастником всех этих авантюр он, понятно, тоже не может. Связи с Питером практически нет, его слишком хорошо охраняют, тем не менее он заверил, что не будет сидеть сложа руки и постарается в меру своих сил тормозить осуществление проекта «Дождь Шукры».

Рассказ Робера меня глубоко поразил. Если Питер пошел на такой риск, как полет в Индию, значит, ситуация действительно крайне серьезная.

Робер предложил мне, чтобы я переночевал в его домике. «Это надежней, чем ехать в автомашине по улицам Дели», — заметил он. Я согласился, хотя понимал, что, вступив в контакт с Робером, наверняка попал под нежелательное для меня наблюдение, ибо встреча Питера с Робером не могла пройти незамеченной для тех, кто «опекал» Питера. Все это, конечно, усложняло выполнение моей собственной миссии, но сведения, полученные от Робера, стоили того. За Робером, конечно, присматривали. Теперь они будут присматривать за мной.

На другой день мне предстояло лететь в Непал. Самолетом из Дели в Катманду — всего час. Вначале я решил, что мне не повезло, так как вместо «боинга» непальской авиакомпании, которая славится своим хорошим обслуживанием пассажиров, мне пришлось взять билет на самолет индийской компании. Но провожавший меня Робер посоветовал не расстраиваться: у Непала всего два «боинга», сказал он, на новом король улетел в Европу, а старый самолет в ремонте, поэтому лучше уж лететь на более надежной индийской машине.

Вскоре после взлета слева по борту можно было увидеть великолепные, покрытые снегами горные вершины. Я задумался об одной из самых высокогорных стран мира. Горные хребты занимают шесть седьмых территории Непала. Но столица Катманду находится в плоской котловине, образовавшейся на месте древнего озера. Я взял с собой из Дели несколько больших бутылок минеральной воды, чтобы не пить в Катманду местную воду, поскольку меня предупредили, что в непальской воде большое количество чешуек слюды, которые тут же вызывают кровотечение желудка. Впрочем, в богатых домах Непала воду пропускают через специальные фильтры.

— Эта форма развода не так уж плоха, — услышал я разговор пассажиров, сидевших за моей спиной. — Если непальская женщина желает оставить мужа, то, согласно традиции, жене достаточно положить под подушку своего супруга орех или листья бетеля.

— Вот бы этот обычай нашим европейским женщинам, — заметил второй собеседник.

— Боюсь, что в Европе начнется острый дефицит орехов, поскольку бетель там не растет.

Позади меня шел разговор двух французов. Один из них продолжал:

— Особенно интересны обычаи неваров. Они, к примеру, трижды отмечают достижение человеком преклонного возраста. Первый раз в 77 лет 7 месяцев и 7 дней. Неплохо, да? Второй раз; старика чествуют, когда ему исполнится 83 года 4 месяца и 4 дня. В это время он встречает свою тысячную луну. И наконец, последний раз его чествуют в тот момент, когда он увидит тысяча двухсотую полную луну. Для этого ему должно быть всего лишь 99 лет 9 месяцев и 9 дней. Правда, этот третий праздник называют почему-то «уходом на небеса…».

Собеседники рассмеялись.

О неварах и их обычаях я слышал. Считается, что это племя — их около полумиллиона — пришло в Непал с Малабарского побережья Южной Индии, а их далекие предки были выходцами из Средиземноморья. Невары внешне отличаются от тибето-гималайского населения страны более тонкими чертами лица и овальной формой головы. Большинство других обитателей Непала — кираты, таманги, гурунги — относятся к монголоидной группе.

Наш «боинг» стал снижаться. Горы под крылом самолета кончились, внизу показалась долина, и машина тут же пошла на посадку.

Аэропорт в Катманду оказался небольшим зданием, и хотя таможенный контроль был строгим, формальности не заняли много времени. Я сразу же взял такси, заехал в центре города в гостиницу, оставил там свой чемодан, попросив приготовить мне хороший номер, и поехал в старые кварталы столицы.

Действовал я так стремительно потому, что мне не очень понравилась поспешность двух французов — моих попутчиков по самолету, рассуждавших об обычаях неваров. Когда я садился в такси, они вдруг выскочили из здания аэропорта и стали также искать такси, но других машин поблизости не оказалось. Поскольку автомашин на улицах непальской столицы немного, я вскоре смог убедиться, что меня никто не преследует. План Катманду, а также планы примыкающих к нему городов Лалитпура и Бхактапура я тщательно изучил в тот вечер, когда Куртье предложил мне лететь в Индию. Я попросил шофера высадить меня на площади, от которой начинались старые кварталы и где были расположены бесчисленные магазинчики-лавки. В этих магазинчиках продавались вещи совершенно необыкновенные, удивительно красочные, абсолютно ненужные в нашей европейской жизни, а посему охотно раскупаемые туристами из западных стран.

Для начала я купил себе красивую кожаную индийскую сумку — светло-коричневую и явно непрочную, как и всё, что делается в этой стране из кожи. На сумке были изображены черные слоны с красными крылышками на спине. Стайка мальчишек, местных офеней, заметив, что я приобрел сумку для покупок, тут же окружила меня. Они стали наперебой предлагать разные мелкие безделушки из металла, похожего на бронзу. Хотя безделушки меня совсем не интересовали, две из них я все же купил, чтобы зарекомендовать себя туристом, увлекающимся бронзовыми фигурками.

То, что меня интересовало в действительности, находилось в другом месте, недалеко от площади. А искал я статуэтку существа о двух человеческих ногах, шести руках и одном хоботе. И должно было это существо танцевать на крысе. Звали его Гаиапати, или Ганеша, но я называл его Ганеш. Был он богом, хотя и не относился в индуистской мифологии к высшему разряду сверхъестественных существ. Покровительствовал науке и литературе (кто же из главных богов будет заниматься такими пустяками, удел высших — война и экономика). Зато Ганеша всегда призывали в помощь те, кто начинал новое, сколь-нибудь серьезное дело. Это неудивительно, он мог дать хороший совет, поскольку, кроме науки и литературы, занимался еще и серьезными делами: был заведующим канцелярией и начальником свиты самого бога Шивы. Такую важную должность Ганеш смог получить, видимо, потому, что грозный Шива был его отцом.

Иметь отцом Шиву — дело, конечно, ответственное. «Приносящий счастье», как дословно толкуется имя Шивы, в действительности (мифической) был не только богом-созидателем, но и одновременно богом-разрушителем. Плюс великим аскетом. Большего аскета в истории, пожалуй, не найти. Мало того, что он покрывал свое тело золой, уши украшал серьгами из змей, а шею — ожерельем из черепов, он еще жестоко расправлялся с теми, кто пытался помешать его аскетизму. Так, бога любви Каму, захотевшего вернуть Шиву к мирской жизни, «Приносящий счастье» просто сжег. Правда, вместо костра или современного огнемета Шива воспользовался своим третьим глазом. Этот испепеляющий глаз появился у Шивы в тот момент, когда его супруга Парвати, мать Ганеша, подойдя к мужу сзади, имела неосторожность закрыть ладонями оба мужниных глаза. Жены не должны слишком активно мешать мужьям глядеть на мир, особенно когда их супруги — боги.

Согласно легенде, несмотря на все могущество папы, маленькому Ганешу в начале жизни не повезло. На праздновании его рождения забыли пригласить бога Шани — тот обиделся и испепелил (разумеется, взглядом — наиболее страшным оружием в те далекие времена) голову Ганеша, которому, правда, немедленно приставили другую, на этот раз находившегося поблизости слона. Так и остался Ганеш со слоновьей головой. К тому же однажды он потерял один бивень. Случилось это, когда Ганеш сражался с великим Гаджамукхой. Чтобы победить соперника, сын Шивы отломал у себя бивень и запустил им в великана, а тот сразу же превратился в крысу — бивень был волшебным. Потом Ганеш стал использовать эту крысу вместо лошади, то есть сделал ее своим верховым животным, но ездил при этом как наездник в цирке: стоя одной ногой на спине крысы.

Я и раньше неплохо знал индуистскую мифологию, но, получив поручение слетать на Восток, прихватил с собой в самолет книги по истории Индии и Японии. Историю Ганеша и его родителей я тоже «освежил» в памяти. Мне она нужна была для выполнения задания Куртье.

Итак, решив начать в Катманду «новое серьезное дело» (выполнить поручение), я, естественно, отправился на поиски слоноподобного бога. Нашел я его быстро, на первой же отходящей от площади улице. Немного пройдя по этой улице, я увидел на правой стороне небольшой магазинчик, где торговали фигурками из бронзового металла. Тогда я быстро нацепил на лацкан пиджака маленький значок и вошел в лавку. Хозяин лавки в одиночестве читал какую-то книгу. Отложив книгу, он поздоровался со мной и пристально посмотрел на мой значок. Я, в свою очередь, внимательно оглядел хозяина. Это был молодой невар с приветливым лицом. Поскольку хозяин молчал, я, не начиная разговора, стал осматривать полки с товаром. И сразу же увидел Ганеша, того самого, которого искал.

Непальский Ганеш не был толстяком, каким его обычно изображали в Дели, а имел стройное человеческое тело. И вместо четырех рук у него было шесть. Голова была пропорциональна телу: не огромная, слоновья, а обыкновенная, человеческая, но со слоновьей маской, напоминающей противогаз с длинным хоботом. И оба бивня были целы. Он изящно балансировал на одной ноге, стоя на крысе, которая была явно крупней своих обыкновенных сородичей и походила на лису с длинным крысиным хвостом. Статуэтка больше напоминала грациозную традиционную индийскую танцовщицу, чем толстого веселого слоноподобного бога.

— Чем же Ганеш превратил Гаджамукху в крысу, — обратился я по-английски к хозяину лавки, — ведь у него целы оба бивня?

— Если вы посмотрите внимательно, то увидите, что это остатки бивней, а оба их конца Ганеш запустил в великана, — ответил хозяин.

Таково было начало пароля и отзыва.

— Мне очень нравится эта необыкновенная статуэтка, — продолжал я пароль, — я хочу ее купить.

— Эта не продается, — отвечал хозяин, — но, если вы подождете, у меня есть вторая, в точности такая же.

Он вышел в заднюю комнату и через минуту вернулся со статуэткой — копией той, что стояла на полке.

Я заплатил деньги, попросив добавить к Ганешу еще несколько самых разных статуэток, постарался как можно теплее улыбнуться хозяину, поклонился ему и вышел.

Побродив немного среди магазинчиков и купив еще несколько оригинальных статуэток, я взял такси и вернулся в гостиницу.

Войдя в номер, я заперся в ванной комнате, прихватив с собой статуэтку купленного мною Ганеша. После нескольких манипуляций мне удалось отделить фигурку от подставки и обнаружить внутри маленький тайничок. В тайничке была записка. Внимательно прочитав ее, я повторил про себя ее содержание, а саму записку сжег, пепел бросил в унитаз и спустил воду. В записке сообщались координаты некоего острова в Карибском море, пароль и место встречи с человеком в Токио и имя предателя, пробравшегося в научный центр Куртье в Солони. Имя было женским. Прочитав его, я вздрогнул.

Во время завтрака[13] в ресторане гостиницы, к счастью европейской, за мой столик, спросив разрешения, подсели два француза — попутчики по самолету. Те самые, которые метались в поисках такси в аэропорту, когда я уезжал. Представившись Шарлем и Ришаром, они напомнили мне, что мы вместе летели из Дели, и поинтересовались, сколько времени я собираюсь быть в Непале.

— Точно не знаю, но, видимо, несколько дней, — осторожно ответил я.

Шарль и Ришар принялись расхваливать Непал. К моему удивлению, они действительно хорошо знали эту страну, как, впрочем, и Индию. Я пригляделся к собеседникам. Они были не такими молодыми, как показалось мне с первого взгляда. Сухощавые, с неплохой выправкой. Европейцы, долго жившие в тропиках.

«Дикие гуси»![14] — мелькнула мысль. — Точно! Легионеры из Африки! Значит, дело серьезное, раз ко мне прицепили эту парочку. Такие умеют расправляться с людьми. Даже без оружия. Оружия у них быть не должно. Через индийскую таможню черта с два протащишь пистолет. Если только у них нет сообщников в Катманду… Интересно, какой у них приказ: понаблюдать или прикончить меня?»

Тем временем Шарль предложил погулять после завтрака по старым кварталам Катманду, а на утро посетить буддийский храм на высокой, поросшей лесом горе неподалеку от столицы. Потом, спустившись с горы, заехать в города Лалитпур и Бхактапур — все поблизости от Катманду. Оказывается, мои спутники уже договорились взять на завтрашний день напрокат автомашину. Отказаться от этого предложения, судя по обстановке, было еще опаснее, чем согласиться, и я беззаботно поддержал идею Шарля, попросив их только выезжать не очень рано, так как утром я собирался сделать кое-какие покупки. Потом я ненадолго отошел от столика, чтобы заказать в свой номер минеральную воду. Когда я вернулся, то уловил обрывок разговора между моими новыми знакомыми. К моему изумлению, они говорили на бамбара. Хотя оба понизили голоса, до меня донеслось несколько слов, которые мне не очень-то понравились. Этими словами были: сини, фага, налома, кулу.[15] Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что завтра собираются убить на горе какого-то дурака. У меня, увы, уже были достаточные основания считать, что роль этого дурака предназначалась мне.

Подойдя к столу, я поинтересовался, на каком языке только что говорили мои соотечественники. Не смутившись, они сказали, что пытаются вспомнить язык жителей Южного Непала тхару, говорящих на одном из индоарийских диалектов.

Днем мы съездили в старые кварталы Катманду, побродили по древним улочкам. Поскольку маршрут наш пролегал по уже знакомой мне улице, я остановился у витрины магазинчика, где купил Ганеша. Ришар предложил зайти в магазинчик, мы с Шарлем согласились. Владелец лавочки встретил нас приветливо, но ничем не выдал своего знакомства со мной. Шарль купил какую-то безделушку, и мы вышли. Мы еще немного погуляли по старому городу. В маленьком переулке нас окружила группа мальчишек, которая буквально атаковала Шарля и Ришара, предлагая купить у них изделия из бронзы. Ко мне подошел только один юный продавец и, протянув какого-то металлического божка, четко произнес по-английски:

— Сегодня или завтра утром обязательно зайдите туда, где купили Ганеша.

Поздно вечером я дал портье королевские чаевые и деньги на авиабилет до Дели.

— На рейс послезавтра утром, — попросил я его. — И пожалуйста, чтобы никто не знал об этом. Особенно женщины или мужчины, нанятые ими…

Портье понимающе улыбнулся и заверил, что все будет в порядке.

Ночью я немного поворочался, но зато к утру у меня появились кое-какие идеи.

Рано утром я разбудил одного Шарля и сказал ему, что через полтора часа жду их обоих с машиной (они должны были взять напрокат автомобиль) у въезда в старый город. А пока я должен успеть выполнить ряд поручений своих парижских поклонниц: купить непальское мумиё (которое никому еще не помогло, но тем не менее высоко ценится в Европе), китайское «королевское желе» — ампулы с пчелиным маточным молочком, растворенным в меде (которое также высоко ценится в Европе, очень приятно на вкус, но, увы, также никого не омолодило), и, наконец, непальскую бирюзу — хотя она и не съедобна и не омолаживает, но зато по-настоящему красива.

После этого я поймал такси и попросил шофера помочь мне с покупками. Мумиё в Катманду продавалось всего в двух местах. Первое оказалось закрытым, зато во втором я купил сразу и мумиё и «королевское желе».

Купить бирюзу тоже оказалось несложно — таксист знал магазинчик близ старого города. Продавец положил на весы несколько крупных голубых камушков, которые свели бы с ума многих моих парижских приятельниц. Бирюзу я намеревался подарить нашим любительницам драгоценностей в «кают-компании».

Попрощавшись с таксистом и не обнаружив за собой слежки, я быстрым шагом пошел к старому городу. Лавка с бронзовыми фигурками была открыта. Поздоровавшись с хозяином — он был один в магазине, — я попросил завернуть мне статуэтку маленького пузатого будды. Потом, без предисловий, сказал непальцу:

— Сегодня меня, кажется, собираются убить; через двадцать минут я еду с двумя французами на гору смотреть храм, мои спутники похожи на бывших белых наемников иностранного легиона в Африке. Но прежде чем убить, меня наверняка свяжут и будут пытать, чтобы выяснить цель моей миссии… Я постараюсь не попасться в сети палачей, но, если сможете, подстрахуйте.

— Сейчас я вывожу свою машину и буду следовать за вами, — ответил непалец. — Ваши знакомые нам известны. Они действительно служили наемниками в Конго и в Анголе, боролись против освободительного движения в этих странах. Сейчас оба живут в Дели, неплохо знают Индию, их нанимают за деньги для разных грязных дел. В прошлом году были в Катманду и здесь испачкали свои руки кровью, хотя прямых улик против них не было. Сообщников у них здесь нет, оружия тоже нет, но остерегайтесь: кажется, у этих бандитов есть специальные ампулы-шприцы, которые впрыскивают вещество, заставляющее человека мгновенно терять сознание. Будьте начеку, чтобы вас не укололи такой ампулой. Возьмите на всякий случай пистолет.

И он протянул мне небольшой вальтер. Я поблагодарил непальца и поспешил на условленное место встречи. Пришел я вовремя, потому что вскоре показался автомобиль с моими «соотечественниками» — они приехали на десять минут раньше, чем договаривались. Все-таки они нервничали (что было видно по их физиономиям), так как опасались, не дал ли я стрекача, но, увидев меня, сразу успокоились, а я немедленно стал хвастаться покупками. Шарль тут же похвалил мою бирюзу, заметив, однако, что залежи самой красивой в мире бирюзы находятся в Иране, в северо-восточной провинции Хорасан. «Там около города Нишапура есть знаменитые рудники, где добывают этот камень», — добавил он.

— Ну что ж, поехали, — сказал я «соотечественникам». — Только у меня будет просьба: дайте мне возможность повести машину в гору. Должен же я похвалиться в Париже, что водил авто в Гималаях. А вниз поведет автомобиль кто-то из вас.

— Ладно, — сказал сидевший за рулем Ришар, — садись!

И мы поехали. В зеркальце я видел, что сзади нас никто не преследовал. Непалец, хозяин лавки, видимо, поехал сразу более короткой дорогой к подножию горы.

Оба моих спутника развеселились. Шарль стал рассказывать забавные истории и неожиданно проговорился, что вырос в семье французских колонистов, живших в Мали и Гвинее. «Вот откуда знание бамбара», — понял я. Ришар также проговорился, заявив, что воевал в Конго.

Несмотря на внутреннюю напряженность, я не без интереса наблюдал за поведением людей, намеревавшихся убить меня в ближайшее время: никаких следов смущения, угрызений совести. Это были действительно профессиональные убийцы. В то же время оба безудержно болтали, то ли старались скрыть охватившее их возбуждение, то ли отвлекали мое внимание от предстоящей акции.

Между тем я довел машину до половины горы. Наконец перед моим взором открылся участок дороги, который я подыскивал. Ровное, без подъемов место и справа по ходу движения ничем не огороженный крутой обрыв метров на двести. Слева скала, отвесно поднимающаяся вверх. Я повел автомашину медленнее, следовало быть осторожным. Неожиданно я крикнул своим попутчикам:

— Смотрите, какой огонь!

Оба наклонились вправо, пытаясь разглядеть, что там, внизу. В ту же секунду правой рукой я резко крутанул руль вправо, а левой распахнул левую дверцу автомашины и, прежде чем выпрыгнуть на дорогу, успел ногой нажать на газ. Я не видел, как исчез за обрывом автомобиль, но услышал глухой удар где-то внизу. Тренер по боксу не раз говорил мне: «Виктор, у тебя не очень выносливое сердце, но зато блестящая реакция и точный удар». Реакция спасла меня и на сей раз. Только лоб был мокрым. Достаточно было промедлить долю секунды, и я оказался бы в обществе «соотечественников», под обрывом.

Снизу послышался гул мотора. Потом показался автомобиль. За рулем находился хозяин лавки бронзовых фигурок. Я поднялся с земли, отряхнул от пыли одежду и молча протянул непальцу уже ненужный мне вальтер. На заднем сиденье автомашины я заметил винтовку с оптическим прицелом…

— В прошлом году, — сказал непалец, — эти двое (он кивнул в сторону обрыва) также прилетали из Дели. Они разыскивали трех европейцев, сбежавших с какого-то острова в Карибском море и укрывавшихся в Непале не то от гангстеров, не то от агентов фирмы, связанной с торговлей оружием. Бандиты разыскали беглецов и дождались, когда те поехали в горы. Мы не успели помешать, у нас был бинокль, но не было винтовки с оптическим прицелом. В бинокль все было видно очень хорошо. Бандиты имитировали на горной дороге аварию своей автомашины. Европейцы остановились, вышли из автомобиля, чтобы оказать помощь. Их мгновенно парализовали ампулами-шприцами и посадили обратно в машину, которая медленно поехала в пропасть…

— У меня есть билет на утренний рейс в Дели, — сказал я. — По этой дороге редко кто ездит. С самой дороги не видно, что находится внизу. Думаю, что гангстеров вряд ли хватятся в ближайшие дни. Сейчас отвезите меня в кварталы старого города, я поброжу там и сделаю еще какие-нибудь покупки. Пусть меня запомнят. Вряд ли кто заметил, что я садился к погибшим в автомобиль.

— Я высажу вас недалеко от старых кварталов. Советую походить по улицам, где продают тибетские коврики — это очень живописные изделия, которые высоко ценятся в Европе. Покупка таких ковриков вполне оправдывает ваше времяпрепровождение в городе.

Вскоре мы подъехали к центру Катманду, и я попрощался с непальцем. Напоследок я сказал ему:

— Я не могу задавать вам никаких вопросов, как не могу и отвечать на вопросы. Но я вижу, что вы хороший, честный и мужественный человек. От всей души желаю вам счастья.

Он молча поклонился мне.

Улочка, где продавались коврики, была удивительно красивой. Коврики, издалека напоминавшие чем-то большие разноцветные игральные карты размером сто восемьдесят на девяносто сантиметров, вывешивали на стенах домов до высоты третьего этажа. Ощущение, что ты попал в сказочное королевство карт. Я зашел в один из магазинчиков и разговорился с женщиной — хозяйкой. Она тут же сообщила, что приехала в Непал из Тибета еще девочкой вместе со своими родителями. Все ее родственники и она сама много лет уже делают эти ковры, а козью шерсть доставляют им из Тибета. Я выбрал три белых коврика с синими и сине-красными драконами, поблагодарил хозяйку за рассказ и попросил ее отправить покупку в гостиницу, где остановился.

Рано утром я наблюдал из окна «боинга», как справа по борту медленно удаляются белоснежные вершины Гималаев. Мне было над чем подумать. Во-первых, моя научная деятельность превратилась во что-то здорово смахивающее на подвиги Джеймса Бонда. Неужели нельзя заниматься чистой наукой? И никого не убивать?! Или наше «свободное общество» устроено так, что даже такие богачи-альтруисты, как Куртье, не могут спокойно заниматься научными изысканиями на благо человечества? Вопросов у меня накопилось много. И к обществу, и к самому себе. Не было только ответов.

Следовало задуматься и над тем, как меня выследили и почему пустили за мной вдогонку Ришара и Шарля. Во Франции? Вряд ли! Там были приняты строгие меры предосторожности и в аэропорт я попал таким хитроумным способом, что «засечь» меня было очень трудно. Из городка, как называли мы имение Куртье, я выбрался ночью на летающей «стрекозе», которая приземлилась в нескольких десятках километров на пустынной дороге, где меня уже ждал автомобиль. В Париже пришлось много покружить, поменять автомобили, даже проехаться в метро и только потом уже отправиться в аэропорт.

«Засекли» меня, скорее всего, когда я приехал в гости к Роберу — за ним, видимо, наблюдали очень пристально. Очевидно, после его встречи с Питером Спарком. Сначала «они» записали мой первый телефонный разговор с Робером. В общем-то, ничего подозрительного: старый университетский товарищ решил навестить Робера, с которым много лет не виделся. Думаю, что на всякий случай ко мне прикрепили двух «соотечественников», и так как я на другой день улетел в Непал, те последовали за мной. В их задачу вряд ли входило просто ликвидировать меня. Скорее, они должны были затащить пленника в укромное местечко, связать и пытать до тех пор, пока он не выложит, зачем приехал в Индию. Потом бы меня все равно убили и в том случае, если бы я чистосердечно все рассказал, и в том, если бы я вынес пытки и ничего им не сообщил. Меня пытали бы и убили при любом варианте: и окажись я сотрудником Куртье, и окажись я человеком, который чисто случайно попал в Индию. Да, поистине наука требует жертв!

В Дели я не стал выходить из аэропорта. Я купил билет на ближайший самолет до Сингапура и через два часа снова был в воздухе. Покупать билет сразу до Токио я не решился. В Сингапуре я также пробыл всего несколько часов, но на сей раз вышел в город и основательно поколесил по нему. Несмотря на все мои старания, никакой слежки за собой я не обнаружил. Возможно, меня все же считали случайно попавшим к Роберу человеком и легионеров отправили за мной на всякий случай, для очистки совести. Если бы в отношении меня были серьезные подозрения, так просто улететь из Дели мне бы не дали…

ТОКИО И НИККО

В Японию я попал впервые. Когда-то, в детстве, эта страна, далекая, миниатюрная и непонятная, сильно волновала мое воображение. Страна восходящего солнца. Она ассоциировалась в моем сознании с такими словами, как «кимоно», «икэбана» (искусство аранжировки букетов), «тя-но-ю» (чайные церемонии) и… «дзюдо». Но главным словом, определяющим, по моему тогдашнему разумению, национальный характер японцев, было «бусидо» — суровый кодекс самурайской чести: аскетизм, презрение к страданиям, верность своему покровителю, готовность смыть бесчестие самоубийством «харакири». Еще было слово «камикадзе» — смертники на маленьких подводных лодках, начиненных взрывчаткой, или на самолетах, имевших запас горючего только до цели. «Камикадзе» — дословно «божественный ветер», тот самый ветер, который дважды спасал Японию. Оба раза, когда правитель монголов Хубилай подготовлял неисчислимую армаду кораблей, чтобы захватить Японские острова. И оба раза поднимался «камикадзе», начиналась буря и корабли захватчиков тонули. Было это в конце XIII века. В середине XX века, в августе 1945 года, «камикадзе» не смог спасти Японию от двух американских самолетов, несших на своем борту атомные бомбы.

Позднее мой интерес к Японии проявился в том, что я научился довольно бегло говорить по-японски на несложные бытовые темы. И с довольно приличным произношением. Освоил японскую разговорную речь я так: в Сорбонне всегда училось немало японских студентов, которые с удовольствием давали уроки своего языка взамен уроков французского и особенно русского. Изучать русский язык японцы очень любили, а я знал его с детства от своей бабушки по материнской линии. Уроки японцев я записывал на магнитофон, грамматику японского языка и французско-японский словарь (фонетическая транскрипция была моим собственным изобретением) составлял сам. Но если разговорная речь далась мне легко, то освоить иероглифы было делом трудным, и я ограничился запоминанием самых необходимых. С этим лингвистическим багажом, немного позабытым, я и прилетел в Токио.

Аэропорт оказался довольно далеко от столицы, километров восемьдесят. Я взял такси и попросил отвезти меня поближе к центру города в какой-нибудь отель для деловых людей. Отели такого рода бывают вполне приличными, с полным набором необходимых удобств и с минимумом пространства в номере. Таксист меня понял и предложил «Тобу-отель», расположенный недалеко от крупнейшей телевизионной компании Эн-эйч-кэй. Я сказал, что мне все равно. На самом деле, местоположение отеля, по некоторым соображениям, очень меня устраивало. Тем более, что в Токио я прилетел в субботу.

Первая часть пути от аэропорта до города показалась мне прекрасной. Мы молниеносно пролетели километров пятьдесят по хорошему шоссе, и я уже видел себя отдыхающим в номере, когда темя нашего движения резко замедлился и я с удивлением обнаружил, что такси тихо двигается по узкому железному желобу, шириною в две автомашины. Впереди и сзади — бесконечные вереницы автомобилей, по бокам — металлические стенки желоба: ни свернуть, ни сойти нельзя. Оставшиеся километры мы добирались два с половиной часа. Это время мне пришлось потратить на размышления о тех, кто придумал автомобили, а заодно и железные дороги для них.

Бурное развитие техники в Японии привело к тому, что в этой стране научились делать, кажется, самые лучшие в мире автомобили и в самом большом количестве. Зато из-за массового пользования автомобилями передвижение в Токио с помощью этого вида транспорта фактически потеряло всякий практический смысл. Наша дорога напоминала медленно колышащуюся гигантскую ленту фантастического конвейера, где детали двигались сами собой — и этими деталями были автомобили.

Мы прибыли в гостиницу, когда мне стало казаться, что перпетуум мобиле все-таки существует и увлекающий нас железный поток действительно не имеет ни конца ни начала. По обычаю японских таксистов, мой водитель не взял чаевых и отсчитал мне сдачу до последней иены. Я с уважением посмотрел на представителя единственной в мире корпорации таксистов, не берущих на чай, и подумал, как долго смогут они еще продержаться под натиском цивилизации.

На другой день, в воскресенье, я пошел погулять по городу. Я поднялся вверх пе улице, ведущей от «Тобу-отеля» к Эн-эйч-кэй, и увидел большущего лисенка. Он был в полтора человеческих роста, с огромной головой, в широченных розовых шароварах и черной курточке. Лисенок важно вышагивал в своих здоровенных сабо, а за ним двигался строй пяти-шестилетних ребятишек в синих курточках и белых коротких штанишках. Замыкал шествие оркестр. Я не понял, по какому случаю двигалась эта манифестация, но бодро зашагал за оркестром. Вскоре мы. оказались в парке, примыкавшем к Эн-эйч-кэй. Здесь, на одной из аллей, по которой в будние дни сновали автомобили, а сегодня в связи с воскресеньем движение транспорта было запрещено, собрались «прыгающие мальчики». Их были сотни, а может, и тысячи. Они собирались кружками, в центре которых ставился магнитофон, и каждая компания танцевала на свой лад и под свою музыку. При этом девочек, точнее, девушек среди «прыгающих — мальчиков» было гораздо больше, чем юношей.

Я медленно двинулся вдоль аллеи, от одного круга танцующих к другому. Наконец я дошел до места, где над аллеей был перекинут мостик для пешеходов. Здесь мне следовало остановиться и подольше посмотреть на ближайших ко мне танцоров. Вскоре одна из танцующих компаний решила передохнуть. Двое молодых японцев, разговаривая между собой, направились в мою сторону. Неожиданно один из них посмотрел на меня, вежливо поздоровался и подошел.

— Какая неожиданная встреча! — воскликнул он. — Мир воистину тесен! Совсем недавно мы с вами смотрели в Париже представление в «Лидо»!

— Мир действительно тесен, — ответствовал я. — Рад встретиться с вами в Токио. Говорят, здесь есть своя Эйфелева башня? Я приехал только вчера и не успел еще осмотреть город.

— Это даже к лучшему! Я и мои друзья с удовольствием поможем вам посмотреть и столицу, и часть страны. — Японец хитро улыбнулся и добавил: — По счастливой случайности у меня с собой есть фотография вас и вашей спутницы в «Лидо». — И он протянул мне великолепное цветное фото, на котором сияла Жаклин. Рядом с нею красовалась моя настороженная физиономия, а вокруг были японцы.

Это уже был сюрприз к паролю. Только теперь я окончательно понял, почему Куртье так неожиданно отправил нас с Жаклин в «Лидо». Ему нужно было показать японцам своего будущего представителя в Токио, и они, конечно, тайком (фотографировать в «Лидо» запрещено) сфотографировали меня, чтобы потом узнать в лицо. А я-то ломал голову, как японцы найдут меня среди «прыгающих мальчиков». Ведь на бумажке, находившейся внутри бронзового Ганеша, был написан пароль, время и место встречи в Токио и добавлено, что связной подойдет ко мне сам.

Новые знакомые, один из них назвался Кусака, другой — Симидзу, мне понравились. Это были высокие худощавые японцы со спокойным, несколько ироничным взглядом. Держались они просто и доброжелательно, без излишней восточной учтивости. Мне сразу предложили проехать на место встречи с «теми, кто вас ждет», а завтра показать Токио. Я спросил, где намечена встреча.

— Это в ста двадцати километрах к северу от Токио, в курортном местечке Никко, — сказал Кусака. — Там чудесное горное озеро, очень красивый водопад и, наконец, великолепный храм, связанный с эпохой первого сёгуна из династии Токугава. У нас, знаете, были императоры и были сёгуны. Самый первый сёгун известен с 1192 года. Сёгун был фактически правителем страны, он лишал императора реальной власти. Первая династия сёгунов Минамото длилась до 1333 года. Потом до 1573 года у власти были сегуны из династии Асикага. И последние сёгуны, с 1603 по 1867 годы, были из рода Токугава. Потом у нас была мэйдзи исин — Реставрация, просвещенное правление. Император восстановил свою власть и вместе с дворянством стал проводить социально-экономические преобразования.

— Вы хорошо знаете историю своей страны, Кусака-сан, — сказал я, чтобы поддержать разговор. — А как последнего сёгуна отстранили от власти?

Я знал кое-что о революции Мэйдзи, сильно повлиявшей на развитие Японии, — это была незавершенная буржуазная революция, но меня интересовали объяснения самих японцев.

— Все началось с американцев, — усмехнулся Кусака. — В 1853 году американская эскадра подошла к городу Эдо, так назывался тогда Токио. Командовал эскадрой капитан Перри. Он с присущим американским военным «демократизмом» предложил сёгуну заключить договор между США и Японией или, в противном случае, обстрелять Эдо с американских военных кораблей. Договор был простым: разрешить американским кораблям заходить в два японских порта. Через пять лет, правда, договор усовершенствовали: Япония должна была пригласить американских военных советников и закупить американское вооружение. Удивительно постоянный народ эти американские генералы, они и сейчас все требуют, чтобы мы как можно больше вооружались… И, как сейчас, тогда мы тоже согласились.

Мне было известно, что произошло в середине прошлого века, когда Перри предъявил свой ультиматум. Прежде всего сёгунат тогда растерялся. Впервые за столетия сёгунат обратился к императорскому двору в Киото с вопросом, как поступить, то есть как отнестись к ультиматуму американцев. Императорский двор, как и большинство феодалов Японии — даймё, выступил против договора с иностранцами. Но американская эскадра вошла в залив Эдо, и сёгунат капитулировал. Это вызвало большое недовольство феодалов и буржуазных кругов внешней политикой сёгуната. Образовалось движение за «изгнание варваров», то есть иностранцев.

Ну а внутренней политикой сёгуната были недовольны уже давно и самые разные слои населения. В 1886 году был неурожай, затем голод и рисовые бунты. Тем временем Англия стала предлагать военную помощь южным княжествам, которые поддерживали императора. Для его защиты южане прислали свои отряды в Киото.

— В ноябре 1867 года, — продолжал между тем Кусака, — оппозиция сёгунату заставила последнего сёгуна Кэйки отказаться от верховной власти и отдать ее вступившему на престол пятнадцатилетнему императору Муцухито. Но сёгун все еще надеялся управлять страной от имени императора. Однако в Киото восторжествовали противники сёгуната, и в январе 1868 года император своим декретом лишил сёгуна власти. Было создано правительство, которое, как и императора, стали охранять самураи из южных княжеств.

Сёгун, конечно, двинул свои войска против Киото, но их разбили. Сёгун бежал в Эдо, потом сдался императору. А Эдо переименовали в Токио, что означает «восточная столица», и туда переехали император и правительство. Вот и вся наша тысячелетняя история… Как видите, иностранная военная помощь вечно вовлекала нас в какие-нибудь коллизии.

Япония — красивая страна. Пока мы ехали в Никко, я созерцал аккуратные домики, мелькавшие за окнами автомашины, и не менее аккуратные маленькие поля, ухоженные трудолюбивыми крестьянами. И размышлял о своеобразной, порой труднопонятной европейскому мышлению истории этой страны и психологии ее народа. Трудолюбие, честность и верность долгу воспитываются в семье. От ребенка требуют учиться и получить хорошую специальность для того, чтобы содержать в достатке своих престарелых родителей. Ребенок растет, уважая родителей и зная, что самые страшные бедствия — землетрясение, пожар и… гнев отца. Промышленность получает готовых работников, если говорить о трудолюбии и ответственности за свое дело. Работник, как правило, всю жизнь предан одному предприятию, и если оно не выплачивает позднее ему пенсии, то перед тем, как уйти на отдых по старости, в свою последнюю получку он получает столько месячных окладов, сколько лет проработал на данной фирме. Преданность поощряется.

Я не заметил, как характер ландшафта изменился, мы въезжали в предгорья. Наконец, наша машина подъехала к небольшому симпатичному городку, застроенному двухэтажными домиками. Мы свернули налево в проулок и оказались во дворе гостиницы.

Меня привели в красиво обставленную комнату с европейской мебелью. В комнате было шесть человек, которые встретили меня по всем правилам японского гостеприимства. Когда же положенные церемонии окончились, один из присутствующих, видимо старший, перешел на сугубо деловой язык, принятый у американских бизнесменов.

— Виктор-сан, — так начал он, — вы видите перед собой представителей одной из самых тайных организаций на земле — Общества Миллион Неизвестных. Наше общество возникло после второй мировой войны, но истоки его восходят к Обществу Девяти Неизвестных, основанному незабвенным императором Индии Ашокой. Кроме Японии, наше общество имеет сторонников во многих странах, прежде всего в Индии и Европе. Особенно много разделяющих наши взгляды в Скандинавии.

Дальше я узнал, что у общества две благородные цели, как выразился японец. И первая из них — спасти мир от возможной ядерной войны.

— И не только ядерной, — продолжал мой хозяин. — Сегодня разрабатываются новые, ранее неизвестные способы массового уничтожения людей. Наша задача — не допустить этого уничтожения. К глубокому сожалению, в мире существует немало ненормальных людей, занимающихся подготовкой мировой войны. Военные в США, например, планируют к концу нашего века, а точнее, к 1990 году иметь запас ядерного оружия в двенадцать миллионов килотонн условного тротилового эквивалента.

Я знал, что это такое. Этого хватило бы на миллион Хиросим! Если исходить из того, что в Хиросиме во время атомного взрыва погибло сто тысяч человек сразу и сто тысяч позже от лучевой болезни, то двести тысяч человеческих жизней, умноженные на миллион, превращаются в двести миллиардов! Много раз можно убить каждого человека на земном шаре!

Между тем японец стал мне разъяснять, что вторая благородная цель Общества Миллион Неизвестных — предотвращение грозящих нашей планете крупных природных катаклизмов.

— Вы понимаете, — говорил он, — что нас, японцев, это особенно волнует. Наша страна расположена в той части земного шара, где постоянно происходят сдвиги в пластах земной коры. В Японии ежедневно регистрируется три — пять землетрясений. Мы привыкли к землетрясениям и даже к цунами, если только можно привыкнуть к таким вещам. Борьба со стихийными бедствиями, точнее, с их последствиями традиционна для нас и сопровождается после каждой катастрофы определенным историческим оптимизмом: следует сделать шаг вперед… Возможно, европейцам это понять сложно.

Он добавил, что европейцев, возможно, удивляет популярность в Японии фильмов, в которых поднимающиеся из моря разные чудовища уничтожают их страну, например, таких как «Годзира» или «Гибель Японии». Только это закономерно.

— Если знать нашу историю и учитывать особенности нашей географии, то нас можно понять. Древние мифы гласят, что Японские острова создали два бога — Идзанаки и Идзанами. Их имена можно было бы расшифровать как «первый мужчина» и «первая женщина», хотя это и не совсем точно. Высшие боги даровали им копье, которым Идзанаки и Идзанами стали месить морскую воду. Потом они подняли копье и загустевшие капли, упавшие в океан, образовали Японские острова. Все было бы хорошо, если бы Идзанами не вздумала создать бога огня Кагуцути. Он отправил в царство мертвых богиню-мать и стал с тех пор трясти землетрясениями наши острова. Эти легенды также в какой-то степени формируют нашу психологию, помогают философски относиться к стихийным бедствиям. А если серьезно — японцы особенно чувствительны ко всему, что связано со стихийными бедствиями. Неслучайно Куртье-сенсей[16] легко нашел с нами общий язык: его по-настоящему интересуют проблемы катаклизмов, природных и искусственных. И мы с удовольствием сотрудничаем с ним.

После столь длинного предисловия японец, наконец, перешел конкретно к делу. Речь зашла о многонациональной фирме «Грейт пасифик энд атлантик ойл» и ее научных центрах. Больше всего японцев беспокоил компьютер этой фирмы на одном из островов Карибского моря.

— Координаты этого острова вы получили в Непале. В компьютер заложены программы искусственного оживления вулканов и организации засухи над Восточной Европой.

— Проект «Дождь Шукры», — сказал я.

— О! Этого мы Куртье-сенсею не сообщали! Значит, у вас есть свои источники информации? Тем лучше. Компьютер надо уничтожить обязательно! Сначала мы предложили Куртье-сенсею взорвать с нашей помощью весь остров. Но выяснилось, что компьютер заминирован. Видимо, они боятся разоблачения и, чтобы избежать в будущем ответственности, хотят взорвать его при необходимости сами.

— У вас на острове свои люди? — поинтересовался я.

— Да. И не только японцы. Они-то и подсказали нам, как проще и надежнее уничтожить накопленную в компьютере информацию. Вы уж извините нас, Виктор-сан, но мы люди ответственные и вынуждены все проверять по нескольку раз, подстраховываться, чтобы избежать ошибок. Не удивляйтесь, что мы попросили уважаемого Куртье-сенсея поручить именно вам миссию в Японию. Дело в том, что один из главных кибернетиков-руководителей компьютера на острове — член нашего общества, и он дал вам самую лестную характеристику. Вот почему мы с вами так откровенны.

Это для меня было новостью: интересно, кто мог меня знать на острове? Но спросить об этом я не решился. Между тем японец со всяческими церемониями вручил мне два подарка. Сначала — небольшой магнитофон с наушниками «Вокман» для прослушивания музыки в самолете и других общественных местах.

— Передайте его, пожалуйста, Куртье-сенсею, — сказал японец. — Он знает, как с ним обращаться. Там, внутри, закодированы все наши предложения. Если кто-то посторонний вскроет аппарат — сообщение автоматически уничтожится.

Вторым подарком оказалась белая собачка. Я был знаком с устройством — в Гонконге фирма, принадлежащая Куртье, делала точно таких же. Если нажать у собачки на кнопку под брюхом, она ходит, встает на задние лапки, лает.

— Если вам или Куртье-сенсею будет срочно необходима наша помощь, — сказал японец, — привезите собачку в Люксембургский сад и включите ее на несколько минут. Не позднее чем через час наш человек подойдет к вам. Как вы, наверное, догадались, внутри собачки — миниатюрный радиопередатчик… А рядом с Люксембургским садом — квартира, где круглосуточно дежурят наши люди. Вот и все, что мы хотели бы вам сказать. Если у вас есть желание, советую съездить в Киото. Ведь вы впервые в Японии, насколько я знаю. Не пожалейте одного-двух дней — познакомьтесь с нашей древней столицей. Не беспокойтесь, мы позаботимся, чтобы никто в Японии не проявлял суетного интереса к вашей персоне. Нам известно, что случилось с вами в Непале, здесь это будет исключено. У нас достаточно для этого сил. Так что можете позволить себе денек отдохнуть.

В Киото я все же не поехал. Легионеры в Непале отбили у меня желание к излишним передвижениям. К тому же полученную мною информацию нужно было как можно быстрее доставить Куртье. Вот почему я попросил Кусаку-сана достать мне поскорее билет на самолет до Парижа. «Хай», — невозмутимо ответил японец, что по-французски означало «да», «будет выполнено», «согласен» и множество других утвердительных понятий. На другой день я снова был в воздухе. На сей раз мой путь в Париж пролегал через СССР с посадкой в Москве. Японцы предложили мне воспользоваться самолетом «Ил-62» русской компании «Аэрофлот». Это было надежнее и гарантировало от неожиданных террористических актов.

ПАРИЖ

Честно говоря, я не надеялся, что меня встретят в аэропорту «Шарль де Голль». Никаких телеграмм о своем прилете из Токио я не давал, чтобы «не обнаружить» себя. Но провожавшие меня японцы заверили, что они сами, через своих представителей во Франции, уведомят Куртье о моем приезде. Больше всего меня волновало, нет ли за мной слежки.

Я летел первым классом и потому мог выйти из самолета одним из первых. Пройдя через «рукав» в зал, я не спеша огляделся: ничего подозрительного заметно не было. Тогда я быстро пошел по длиннющей ленте эскалатора без ступенек, двигавшейся в сторону залов таможенного контроля. Кажется, никто не бросился за мной следом. Дождавшись своих чемоданов, я погрузил их на тележку и поехал к выходу. И тут увидел Жоржа. Он подошел ко мне с таким видом, как будто мы расстались десять минут назад.

— Салют, Виктор! Все в порядке?

— Привет, Жорж! Вроде бы в порядке.

— Наши планы такие, — сказал Жорж, едва мы сели в его «Пежо», — сейчас ты поедешь в ресторан, где будешь обедать с шефом. А я тем временем отвезу твои вещи в гостиницу: несколько дней поживешь в Париже, профессор просил тебя посетить кое-какие лаборатории, прежде чем отправиться в Солонь. Какую гостиницу ты предпочитаешь — «Мэридиен» или «Калифорнию»?

— Ты знаешь, я не очень люблю достижения цивилизации в гостиничном деле. Поэтому большим модерновым муравейникам предпочитаю скрипящие полы старомодных гостиниц.

— Значит, «Калифорния». Полы там, правда, не скрипят, но в этом отеле есть что-то от прежних времен. К тому же там удивительно тихо, хоть это и рядом с Елисейскими полями. Все из-за того, что окна номеров выходят во внутренний дворик.

— Договорились!

— А теперь перед обедом расскажи, чем тебя угощали в заморских странах.

— Увы, везде водили в китайские ресторанчики — и в Дели, и в Катманду, и в Токио. Даже смешно. Как будто нигде нет своей национальной кухни. Ну, а в Дели объяснили тем, что индийцы не жалуют ни рыбу, ни мясо, а кормить французов одной растительной пищей неудобно. Хотя говорят, что по-настоящему приготовленные овощи в Индии по вкусу похожи на мясные блюда. Следующий раз обязательно попробую. А из Токио пировать отвезли в китайский квартал в Иокогаме, там рядом. И только после моих просьб накормили по-японски. И, скажу тебе, неплохо.

— Сегодня тебя тоже хорошо покормят. Смотри, уже подъезжаем.

Мы были на Елисейских полях, и машина свернула к «Лёдуайену». Куртье во всем отличался хорошим вкусом. История ресторана, к которому мы подъезжали, была мне известна.

«Лёдуайен» всегда был неотъемлемой частью Елисейских полей. Расположенный в нижней части Полей в парке, этот ресторан сумел сохраниться в персональном каменном павильоне, несмотря на все революции и войны. Возник он приблизительно в XVII столетии, когда по нынешним Елисейским полям бегали козы и лисы, а прохожему предлагали парное молоко, которое при нем выдаивали у пасшейся на лугу коровы. Вокруг были болотца и огороды. Во времена революции здесь процветало несколько кабаре. Одно из них, содержавшееся неким Демазюром, было куплено Антуаном Дуайеном, сыном трактирщика, который преобразовал кабаре в ресторан. Дуайен знал свое дело, и заведение его стало популярным. Во всяком случае, в ресторане бывали и Робеспьер, и Сен-Жюст, и Баррас, и молодой генерал Бонапарт. Особенно расцвел ресторан при Второй империи, и в то время, видимо для солидарности, его переименовали из «Дуайена» в «Лёдуайен».

«Ну что ж, — подумал я. — Выбрав «Лёдуайен», профессор специально хочет подчеркнуть историческую значимость выпавшей мне миссии. Постараемся доложить все как следует. Заодно отдадим должное лангустам, которых лучше, чем в Париже, все же нигде не готовят». Последняя идея возникла у меня при виде здоровенных лангуст, плававших за стеклом большого аквариума в вестибюле ресторана.

Куртье поздоровался со мной безо всяких внешних эмоций. За обедом я подробно изложил результаты своей поездки. Поль предупредил меня, что я могу говорить свободно (в зале мы были с ним одни), так как служба безопасности провела работу, гарантирующую отсутствие подслушивающих устройств.

— У нас старые связи с этим рестораном. Я питаю к нему необъяснимую слабость, возможно из-за его истории. Поэтому порой здесь обедаю, — сказал Куртье.

Когда я сообщил, что, по переданным мне сведениям, в Солони есть предатель и это — Мари, Поль нахмурился.

— Что-то здесь не так! — сказал он. — Я не собираюсь утверждать, что не ошибаюсь в людях, но ошибаюсь я все же крайне редко. Мари влюбчива, непостоянна в любви, но по своей натуре не очень подходит для роли предательницы. Впрочем, разберемся.

Мне тоже очень хотелось верить, что синеглазая брюнетка, которая одним своим присутствием создавала жизнерадостную атмосферу в нашем клубе, не может быть предательницей. Я так и сказал об этом Полю. Он рассмеялся:

— Хочешь, Виктор, мы вместе с тобой разберемся с этим делом? И безо всяких детекторов лжи.

— Я готов, профессор.

Обед прошел отлично. Приготовление холодных и горячих лангуст тоже оказалось на высоте. Куртье был в хорошем настроении и добавлял к моему рассказу массу интересных или смешных деталей о Непале, Индии и Японии. Знал он эти страны прекрасно. Однако финал нашей встречи был совершенно неожиданным.

Мы уже вышли из ресторана и я попрощался с Полем на лужайке перед зданием, когда к ресторану медленно подъехал длинный, с тремя дверцами «мерседес». На заднем сиденье восседал какой-то солидный благообразный тип, по виду не меньше, чем генеральный директор крупной фирмы. Спереди рядом с шофером сидел молодой человек, похожий на секретаря генерального директора. Поль в это время подошел к своей машине, возле которой стояли два охранника, и взялся за ручку двери.

Внезапно я увидел, как стекла в окнах «мерседеса» поползли вниз и в руках у «генерального директора» и «секретаря» оказались автоматы. Готов поклясться, что охранники Куртье не успели сделать ни одного движения, сам я не успел крикнуть — а автоматы вдруг исчезли и люди, находившиеся в «мерседесе», поникли и стали заваливаться на сиденья. «Мерседес», тихо урча, поехал на газон и уткнулся в дерево.

Поль между тем как ни в чем не бывало сел в свой автомобиль и уехал. Я же, как и намеревался, пошел пешком вверх по Елисейским полям к гостинице «Калифорния». Правда, я все же успел заметить в дверях ресторана физиономию одного из наших охранников, державшего в руках стереофонический магнитофон «Филипс». По всей видимости, это был замаскированный излучатель, поразивший бандитов.

Потрясенный увиденной сценой, я подумал, что дела становятся весьма серьезными, если наши противники решились на убийство Куртье. Только кто дал приказ его убить? Могущественная фирма «Грейт пасифик энд атлантик ойл»? Или эта инициатива марсельских гангстеров, обозленных гибелью автокрана и вертолета? Впрочем, могущественные фирмы сами не организовывают убийств. Обычно с такими делами они обращаются к разведывательным организациям. Те тоже не пачкают рук кровью, а просят об «услуге» какой-нибудь гангстерский синдикат… Мне иногда кажется, что пожелай разведки и контрразведки главных капиталистических стран покончить с мафией, и от гангстерских синдикатов остались бы одни воспоминания. Но мафия нужна и для политических дел, особенно со времен второй мировой войны… Вот и держат ее, как злого пса, услугами которого порой приходится пользоваться. Ну а то, что этот пес кого-нибудь время от времени загрызает, — это уже издержки производства, то есть политического бизнеса.

В этот момент ко мне подошли два охранника из поместья Куртье.

— Простите, мсье Виктор, — сказал один из них. — В связи с покушением на профессора нам дано указание отвезти вас вместо гостиницы на конспиративную квартиру, где вы проживете несколько дней, необходимых вам, чтобы закончить всё дела в Париже. Ваши вещи будут доставлены туда.

И мы поехали в потайное убежище, находившееся неподалеку от Восточного вокзала на одной из самых своеобразных торговых улочек Парижа Рю де паради,[17] где собрано огромное число магазинчиков, продающих хрусталь, фарфор и стекло.

Меня слегка загримировали, и я оказался обладателем небольших усиков и бородки. Кроме того, мне предложили одежду, принципиально отличавшуюся от нравившихся мне фасонов. Поскольку в зеркале я себя не узнавал, я решил пройтись по «стекольным» магазинам и, налюбовавшись баккарой, лиможским фарфором и богемским хрусталем, купил для Жаклин великолепную топазовую вазу из мозерского стекла, а для Куртье огромные бокалы из того же стекла. Я знал, что Жаклин в Париже, у родителей, и ваза была бы хорошим предлогом познакомиться с ними.

Через два дня, посетив необходимые лаборатории, я практически освободился от дел и позвонил на квартиру Жаклин. К телефону подошла ее мать, и я, представившись по всей форме, попросил позвать Жаклин.

— Она будет через час, — сказала женщина, которую я очень хотел видеть своей будущей тещей.

— Тогда разрешите мне заехать к вам сейчас. У меня для вас есть посылки, — неожиданно для себя выпалил я.

— Пожалуйста, Виктор. Жаклин будет рада вас видеть. Она много рассказывала о вас…

— Тем хуже. А вдруг я вас разочарую?

— Постарайтесь этого не делать. К тому же моя дочь не будет дружить с плохим человеком… Ей, вообще, очень не просто угодить. Так что крепитесь и старайтесь сохранять форму. Я вас жду.

Когда она повесила трубку, я начал размышлять, что значит «сохранять форму». Может быть, не разочаровывать в будущем ту, которую я люблю? Жаклин мне как-то говорила, что не выносит мужчин, опустившихся после свадьбы или нескольких лет семейной жизни, что терпеть не может мужчину в сочетании с домашним халатом и диваном. Мне по складу моего характера вроде бы это не угрожало. По крайней мере, в ближайшие тридцать лет.

Продолжая рассуждать про себя о том, что же все-таки означает «сохранять форму», я тем временем отнес в машину тибетский коврик с драконами, безделушки из восточной бронзы, бирюзу, китайское «королевское желе», мумиё и мозерскую вазу и, внутренне насмехаясь над своими купеческими замашками, поехал к Люксембургскому саду, неподалеку от которого жили родители Жаклин.

Тащить все подарки к незнакомым людям я все-таки постеснялся и, прихватив только мумиё, маточкино молочко и бирюзу (удобные темы для разговоров), нажал кнопку звонка у входной двери. Из динамика женский голос спросил: «Кто?» Я ответил, и короткое жужжание возвестило, что замок открылся. Дом был прошлого века с мраморным парадным, великолепной широкой лестницей и маленьким старинным лифтом, в котором с трудом могли поместиться два-три человека.

Дверь квартиры открыла симпатичная блондинка лет сорока пяти, покроем своего белого костюма походившая больше на англичанку из высшего общества тридцатых годов, чем на современную парижанку. Лицом она была похожа на Жаклин (правильнее было бы сказать, Жаклин похожа на нее), и я сразу понял, что моя возможная будущая жена и в пожилом возрасте будет красивой и сохранит хорошую форму.

— Здравствуйте, мсье Виктор, — приветливо сказала хозяйка квартиры, — входите. Жаклин скоро придет. А меня зовут Иветт.

Меня сразу же провели в гостиную, мебель которой состояла из большого письменного стола, нескольких глубоких кресел и множества книжных шкафов со стеклянными дверцами. В глаза бросились красные с золотом этзелевские издания Жюля Верна. Изображение маяка на верху корешка обложки свидетельствовало, что это были самые первые издания великого фантаста.

— У вас все первые издания Жюля Верна? — не удержался я от вопроса.

— Все, — улыбаясь, ответила хозяйка, — это мой муж собрал полную коллекцию. Он большой поклонник и знаток Жюля Верна. Я иногда поддразниваю его: говорю, что возьму какой-нибудь том и сменяю на новый автомобиль. Некоторые тома первого издания Верна очень дорогие — стоят почти столько же, сколько и автомобиль. Присаживайтесь! Что вы хотите? Виски, мартини, вино, коньяк, пепси-колу, кофе?

— Прекрасный способ испытать молодого человека! — рассмеялся я. — Заодно всегда можно определить, алкоголик он или наркоман. Если можно, чаю!

— Ну, что вы, — обезоруживающе улыбнулась хозяйка. — В наше время мужчин, совсем не употребляющих спиртное, не бывает, а кофе и чай, вы правы, сильные стимуляторы. Знаете, во времена Великой французской революции решили испытать, что быстрее убивает человека: чай или кофе. Двух приговоренных к смерти узников Бастилии стали поить каждый день: одного — четырьмя большими чашками чаю, а другого — четырьмя большими чашками кофе. Тот, кто пил чай, дожил до семидесяти шести лет, а тот, кто пил кофе, — до восьмидесяти двух лет. Врач, наблюдавший за ними и не пивший ни чая, ни кофе, умер в возрасте шестидесяти двух лет…

— Поучительная история, мадам. Но все же, с вашего разрешения, я буду настаивать на чашке чаю. И если можно, липтонский «Эрл Грей». Я люблю привкус бергамотова масла, которое добавляется в этот чай. Сам Эрл Грей, наверное, и не подозревал, что увековечит свое имя, когда вывез этот чай из Китая…

— Что ж, Виктор, в вашем возрасте еще все возможно. Позднее вы поймете, что этот сорт чая действует на сердце. К тому же боюсь, что теперь вместо плодов бергамота применяют химическую эссенцию. Но ваша просьба будет удовлетворена. Мой муж большой знаток сортов чая, и у него на кухне специальный шкаф для хранения разных видов этого напитка. Коллекция весьма обширная, начиная от японского жасминного и кончая индийским шоколадным. Вообще, мой супруг — коллекционер. Коллекционер редких книг, сортов чая, некоторых монет — и других предметов, не очень нужных для хозяйства, но, видимо, необходимых для его души.

Отворилась дверь и вошла Жаклин.

— Здравствуйте все! — широко улыбнулась она. — Мама, как тебе понравился этот молодой человек?

— По-моему, нормальный, — осторожно ответила мадам Иветт.

— Нормальный! Ловлю тебя на слове, мама. Этот нормальный человек имеет вполне нормальные (и серьезные) планы стать твоим нормальным зятем. И лично я отношусь к этим планам вполне нормально. Надеюсь, ты тоже отнесешься ко всему этому нормально?

Это было неожиданным не только для мадам Иветт, но и для меня самого. До сих пор Жаклин никогда не позволяла себе шутить, да и вообще говорить на темы нашего будущего супружества. Моя возможная будущая теща побледнела и испуганно-вопросительно посмотрела в мою сторону. Потом, немного придя в себя, сказала, стараясь выразить ироничность:

— Для нашей дочери относиться с нормальной благосклонностью к молодым людям не является нормальным. Поэтому ее заявление следует рассматривать как не вполне нормальный для нее юмор или… как нормальную любовь. Последнее будет абсолютно ненормальным состоянием нашей дочери.

— Браво, мадам Иветт, — не выдержал я. — Чувствую, в семействе, которое может стать для меня родным, недостаток юмора вряд ли будет ощущаться.

Но тут мадам Иветт больше не выдержала и обняла Жаклин.

— Доченька, это серьезно?

— Ты знаешь, мам, Виктор по-настоящему хороший парень и лучшего зятя тебе не найти. Но главное, пока его не было, я поняла, что уже не могу без него… — И уже обращаясь ко мне: — Надеюсь, Виктор, ты не разлюбил меня, путешествуя по разным далеким странам? А то ведь современные девицы перед свадьбой совсем не спрашивают о согласии у своих будущих мужей.

Мне уже давно все было ясно. Просто опять мне крупно повезло. Я попал в очень хорошую, добрую семью людей, искренне любящих друг друга и скрывающих свои взаимные трогательные чувства за легкой, ставшей уже привычной иронией.

— Милые мои женщины, — обратился я к Жаклин и Иветт. — Не надо больше изощряться в остроумии. Не сочтите мои слова за глупую самонадеянность, мадам Иветт, но думаю, что вы получите зятя с хорошим характером. В вашу дочь я влюбился с первого взгляда и сразу был готов предложить ей руку и сердце, и вы мне понравились также с первого взгляда. И знаете, не будет у нас с вами никаких современных семейных коллизий через двадцать, тридцать, сорок…

— Пятьдесят, шестьдесят, сто лет! — перебила меня Жаклин.

— Ну что ж, поверим этому самонадеянному заявлению на ближайшие двадцать лет, — улыбаясь, сказала мадам Иветт. Испуг в ее глазах, кажется, прошел.

Остаток вечера мы провели как задушевные старые друзья. У мадам Иветт были те же качества, что и у ее дочери: никакой искусственности, благожелательное, доброе отношение к собеседнику и простота общения, которая быстро создала такую атмосферу, как будто я уже много лет был завсегдатаем этого дома.

Потом мадам Иветт ушла. Жаклин тут же подошла ко мне и, положив руки на плечи, посмотрела в глаза с немножко грустной улыбкой.

— Я и сама не знаю, Виктор, как все это вырвалось у меня. Наверное, твое отсутствие обострило все мои чувства. Ты ведь не шокирован моими речами?

— Я готов слушать их бесконечно. Моего отношения к тебе я не скрывал с нашей первой встречи, только старался не приставать с сентиментами.

— И правильно сделал. Интуитивно ты избрал самый верный и единственный путь. Теперь уже ясно, что только ты и никто другой…

Она подошла ко мне и смело первая обняла меня, неумело поцеловав в губы. От нее чуть-чуть веяло тонкими духами. Нежная белокурая богиня. От волнения у меня закружилась голова.

— Ты знаешь, Жаклин, я не выношу сентиментальности. Я не выношу также, когда люди дают или требуют обещания верности в любви. Это пошло. Но ты для меня будешь всегда самой любимой единственной женщиной. И я никогда не смогу сравнить тебя ни с кем другим на свете. И у нас будут хорошие, умные и очень добрые дети.

Моя невеста вдруг покраснела. А так как блондинки с нежной кожей краснеют очень сильно, то лицо ее стало пунцовым.

— Ничего, моя хорошая, не смущайся. Когда назначим свадьбу?

— Мой отец вернется из Чехословакии через три месяца. Я его очень люблю. Может быть, даже больше, чем маму. Давай отпразднуем свадьбу, как только он вернется.

— Согласен, хотя ждать три месяца — так тяжело…

— Ничего. Вдвоем мы с тобой справимся и не с такими трудностями. Ты знаешь, я очень старомодная, Виктор. Я, например, не понимаю, как можно выходить замуж дважды. Это все родители мои виноваты… Особенно отец. Он всегда очень любил маму и до сих пор ее обожает. И подает мне пример мужской любви и верности, какой нынче уже редко встретишь. Если бы судьба не свела меня с тобой, я на всю жизнь, наверное, осталась бы старой девой… Отец тебе понравится. У вас много общего — не обижайся, но ты мне сразу стал симпатичен именно поэтому.

На другой день я и Жаклин вернулись в Солонь. Мы настолько оба «сияли», что скрывать от окружающих наши чувства не имело никакого смысла, и мы официально объявили в «кают-компании», что собираемся пожениться.

Последующие недели остались в моей памяти как очень счастливые мгновения. Правда, один эпизод выпадал из этого радостного круговорота. Случилось это через три дня после нашего возвращения в поместье. Куртье сообщил мне по миниатюрной рации, что просит быть у него в кабинете ровно через час. Когда через час я подошел к кабинету, то увидел входившую туда Мари.

Усадив нас в кресла, Куртье начал без предисловий:

— Мари, — сказал он, — мы получили данные, что вы — шпионка и работаете на другую фирму. Что вы можете сказать в оправдание?

Я впервые увидел, как наша насмешливая красавица Мари растерялась. Она побледнела, потом, глядя профессору в глаза, произнесла:

— Поль, вы знаете, что я по своему характеру не могу быть предательницей. Я не шпионка, я не работаю ни на какую фирму, и я не выдала никаких наших секретов. Пока. Но я влипла в нехорошую историю. — Она открыла свою сумочку и достала оттуда черную бархатную коробочку. Внутри лежал необыкновенной красоты крупный синий самоцвет. — Это редчайший синий бриллиант из индийских сокровищниц, — сказала Мари. — И мне его подарили, а я не удержалась и приняла подарок.

— Кто подарил? — сухо спросил Куртье.

— Несколько недель назад во время отпуска я была в Монте-Карло, где играла в рулетку. Во время игры со мной познакомился швейцарец по имени Жак. Мне он очень понравился, и мы стали встречаться. Кажется, я серьезно влюбилась. Потом мы с ним отправились на его автомашине в Женеву, где у родителей Жака роскошный особняк недалеко от города. Жак пылко клялся мне в любви, и я решила, что, наконец, нашла своего избранника. В Женеве мой поклонник подарил мне этот бриллиант, сказав, что его родственники крупные банкиры, а этот индийский камень — старинная семейная реликвия, переходящая из поколения в поколение и всегда достающаяся старшему сыну. «Этот синий алмаз словно специально создан для твоих глаз», — добавил он. А поскольку я обещала выйти за него замуж, он хотел бы видеть кулон с синим камнем на моей груди. Я понимала, что бриллиант стоит фантастических денег, но отказаться от подарка не смогла. — Мари перевела дух. — Это первая часть истории. Вторая началась здесь, недавно — в Париже. Я встречалась с Жаком трижды, и во время последней встречи он откровенно объявил мне, что связан с конкурирующей с нами фирмой, очень могущественной, и что его убьют, если я не буду ему рассказывать, что делается у нас и чем мы вообще занимаемся. До этого Жак никогда не спрашивал меня про мою работу. Я вспылила и попросила уточнить, не подстроено ли все это с самого начала — и любовь, и бриллиант, и особняк. Он погрустнел и сказал, что подстроенной была только наша первая встреча, а камень, особняк и любовь — настоящие. Он действительно сын очень богатых родителей и действительно влюбился в меня. Вы знаете, у меня масса недостатков, но я не терплю лжи ни в чем, и я настолько разозлилась, что ушла, хлопнув дверью. Бриллиант, которого у меня в тот момент не было с собой, я пообещала вернуть обратно. — Мари помолчала. — Случилось все это два дня назад. Я хочу вернуть драгоценность Жаку, но не хотела бы встречаться с ним. Все, что я сказала, Поль, чистая правда, и я прошу мне верить.

Куртье вдруг широко улыбнулся.

— Мари, — сказал он, — я тебе полностью верю, да и никогда не сомневался в твоей верности нам, о чем сразу же сказал Виктору. Но в твоей легкомысленности я тоже никогда не сомневался. Увлечения твои всем известны, и однажды они могут всем нам дорого обойтись. Давай сделаем так: бриллиант мы передадим твоему Жаку сами, а ты посиди на месте и не высовывай своей красивой головки с территории поместья. Не то тебя, чего доброго, могут и убить.

Так закончился наш разговор. Прошло еще несколько дней, и меня снова попросили срочно зайти к профессору.

ОСТРОВ В КАРИБСКОМ МОРЕ

Короткий дождь кончился. Над океаном поднималась нежная радуга. Она достигала четверти небосклона и пропадала в облаках. Почти соперничая своими броскими купальными костюмами с цветами радуги, на палубе нашей роскошной яхты возлежали в живописных позах четыре красавицы, один вид которых говорил, что не перевелись еще богатые бездельники, позволяющие себе предпринимать увеселительные прогулки по старым пиратским маршрутам в Карибском море. К бездельникам относились владелец яхты Жорж и его друзья — золотая молодежь, в число которых официально входил и я.

Роль палубных красавиц — они почему-то ассоциировались у меня с тропическими бабочками — выпала на долю Жаклин, Колетт, Мари и Катрин. Внешний вид изображаемых ими девиц должен был отвлекать внимание излишне любопытных людей на встречающихся нам судах от подлинной цели плавания «Авроры» — так называлась наша яхта. Я сильно подозревал, что наши высокоинтеллектуальные красавицы в душе проклинали выпавшую им роль экзотических чешуекрылых, но вида не подавали и щеголяли друг перед другом, а также перед нами вульгарными манерами и безвкусными купальниками.

О предстоящем путешествии на яхте по островам Карибского моря я узнал в тот день, когда меня срочно вызвали к Куртье. На этот раз профессор попросил встретиться с ним не в своем кабинете, а в лаборатории-аквариуме, где ранее мы испытывали «барракуду». В этом высоком и просторном помещении, напоминавшем большой спортзал, находился гигантский стеклянный аквариум, уровень воды в котором был выше пола на четыре-пять метров. Вода в аквариуме была морской, то есть ее состав искусственно подгонялся под морскую воду. В огромном сосуде жили довольно крупные рыбы, лангусты, морские звезды и прочие обитатели океана. Был даже маленький осьминог.

Когда я вошел в лабораторию, то увидел в глубине аквариума Куртье, плавающего в ластах у самого дна. Куртье был в плавках, шапочке, но без акваланга. Тело его опоясывали какие-то тонкие пояски. Я стал ждать, когда профессор вынырнет на поверхность. Однако прошло три, пять, семь минут, а Куртье как ни в чем не бывало по-прежнему плавал на глубине трех-четырех метров, что-то рассматривая на дне. Обеспокоенный, я подошел к толстому стеклу и стал размахивать руками, призывая Поля вынырнуть на поверхность. Но он только приветственно кивнул мне и отрицательно покачал головой. Прошло еще пять минут, и тут сотрудники привели собаку, которую осторожно опустили в воду. Собака тут же нырнула к Полю, а тот взял ее на руки и принялся удерживать на дне. Собака не сопротивлялась. Прошло еще пять минут, наконец, Поль отпустил пса, и они оба вынырнули из воды.

Только тут я заметил, что тела профессора и животного покрыты какой-то прозрачной пленкой. Сотрудники помогли Полю снять его необычный костюм, освободив заодно от пленки и собаку.

— Добрый день, Виктор, — обратился ко мне профессор. — Правда, здорово? Человек может спокойно дышать под водой без акваланга. Все дело в пленке, — он протянул мне костюм. — Это — особая тончайшая силиконовая пленка, она фактически выполняет ту же роль, что и жабры у рыб: осуществляет газовый обмен. Через нее свободно проходит растворенный в воде кислород и уходит в воду углекислый газ. Правда, пленка не очень прочная, и плавать в открытом океане в таком костюме нельзя…

Я с большим интересом разглядывал костюм. Куртье тем временем оделся.

— Я попросил тебя прийти в связи с двумя вопросами, — сказал он. — Первый: ты заканчиваешь очередной цикл своей работы по иммунологии. Потрудился ты хорошо. По закону тебя нужно было бы сейчас послать куда-нибудь в Аден. Догадываешься, почему?

— Догадываюсь, мсье. В Адене много акул, а эти существа никогда не болеют раком и инфекционными заболеваниями. Имунная система у них — просто чудо. И нам не мешало бы в этом чуде разобраться.

— С тобой трудно иметь дело, Виктор. Все схватываешь на лету. В отношении акул все верно. Но в Аден придется съездить попозже, а пока надо срочно отправиться в одно место, где так же много акул, с которыми тебе, если и придется иметь дело, то только в том смысле, чтобы не позволить им тебя съесть.

— Ничего себе перспектива! А где это место?

— Там, где самая полезная питьевая вода на свете.

— Кажется, это в горах Шри Ланки.

— Да, там хорошая вода. Там тоже искали эликсир жизни — воду, которая омолаживала бы человеческий организм. Но больше всего эту воду искали в бассейне Карибского моря. Снаряжались целые экспедиции. Помнишь сказки о живой и мертвой воде? Что-то есть в этих сказках: вода действительно может быть «мертвой» — отравленной химикатами или радиацией, или, наоборот, «живой» — биологически активной. Говорят, что долгожительство людей в горах, кроме чистого воздуха, связано с омолаживающим действием воды, стекающей с ледников. Впрочем, не обязательно ездить в Гималаи. Вы можете поставить чашку с водой в морозильник, потом вынуть ее, дать льду растаять и пить размороженную воду — эффект должен быть таким же, как и в горах.

— Да, но вы, профессор, что-то говорили про Карибское море?

— Некоторые искатели эликсира жизни находили на островах Карибского моря небольшие золотые россыпи, но отказывались от добычи золота, чтобы не отвлекаться от главного — поисков живой воды. И вот ведь что интересно: на таких островах, как Гваделупа, действительно чудесная вода. Это обнаружил еще Колумб. На его кораблях как раз кончились запасы пресной воды, и в этот момент судьба послала им остров с прекрасной водой. Первооткрыватели Америки окрестили его в честь святой девы Гваделупы, покровительницы одного из источников в Испании. Как бы там ни было, жители Гваделупы славятся тем, что долгие годы сохраняют юношеский вид, в чем ты, Виктор, сможешь лично убедиться, когда побываешь на этом острове.

— Насколько я понял, профессор, вместо страшного жаркого полуострова Адена, где средняя продолжительность жизни человека до изобретения кондиционера составляла двадцать шесть лет, мне предстоит лететь на чудесный остров Гваделупа и пить целительную «живую» воду.

— Абсолютно верно, Виктор! Кроме того, на Гваделупе ты встретишься со своим богатым другом, владельцем дорогой яхты, в компании с которым, а также с группой легкомысленных девиц вы отправитесь изучать историю пиратов Карибского моря. Завидую тебе! Такая шикарная морская прогулка!

— Будем плавать под черным флагом, Поль?

— Ну, если быть исторически точным, то пираты под черными флагами не плавали. Флаги у них были разных цветов. И вместо черепа и скрещенных костей на пиратских флагах изображали животных, чудовищ или святых — покровителей кораблей. И лишь в XIX веке авторы романов о пиратах придумали им черные флаги с черепом и костями. Но если твоим друзьям понравится черный флаг, можешь попробовать. Правда, как бы вас местные канонерки не приняли за настоящих современных пиратов и не пустили, на всякий случай, ко дну… Сейчас морских бандитов развелось немало, особенно в Тихом океане. В Карибском море они тоже попадаются.

— А кто мой друг, имеющий роскошную яхту?

— Очень известная личность — твой старый знакомый Жорж. Он уже на Гваделупе. Правда, сменил фамилию и профессию. Теперь это сын парижского миллионера, имеющего крупные вклады в ЮАР. Легкомысленные девицы тебе тоже знакомы, одна из них сейчас приедет, и, по-моему, ты не будешь возражать. Так что перелет через Атлантический океан окажется весьма приятным.

Дверь открылась, и в кабинет вошла Жаклин. Куртье сразу утратил свою насмешливость и перешел к серьезному инструктажу. Речь шла не более и не менее, как об уничтожении секретного компьютера международных монополий, на котором велись расчеты по подготовке проекта «Дождь Шукры».

Полет над Атлантическим океаном в обществе Жаклин действительно оказался очень приятным. Не знаю, что испытывала Жаклин рядом со мной, но сам я в ее присутствии чувствовал невероятный прилив сил и энергии. Когда я смотрел на ее чистое нежное лицо, мне казалось, что нет ничего невозможного, ничего такого, с чем бы я не справился. Жаклин давала мне заряд бодрости, уверенности, оптимизма. Она тоже была в прекрасном настроении и с юмором (и с определенной долей нежности) рассказывала мне о своих родителях.

— Внимание! — раздалась на палубе команда Жоржа, прервавшая мои воспоминания. — Остается четыре часа светлого времени. Через пятнадцать минут начинаем операцию!

Через десять минут шесть человек, в том числе и я, в легких водолазных костюмах спустились в трюм. Костюмы предназначались для того, чтобы оберегать нас от медуз и прочей мелкой пакости. Кроме того, в них была вмонтирована аппаратура, имитировавшая многократно усиленные импульсы электрического ската, которые заставляли удирать даже крупных акул.

Прежде чем надеть шлемофоны, Жорж еще раз кратко повторил задачу каждого из нас в предстоящей операции.

— Учитывая хорошее кислородное питание в наших костюмах, на суше мы их снимать не будем. Это затруднит движение, но обезопасит нас от возможных химических или биологических ловушек, — сказал в заключение Жорж. Он посмотрел на часы и, взмахнув рукой, произнес: — Пошли!

В трюме находились две «барракуды», с помощью которых нам предстояло добраться до берега. Первой должен был командовать Жорж, второй — я.

Экипаж моего аппарата состоял из Леона и Ива. Второй конструктор «барракуды», Мартен, вошел в команду Жоржа: у каждой «рыбы» механик должен был находиться под боком, в прямом смысле этого слова. Я проверил, насколько прочно Леон прикрепился к скобам. Все было в порядке. Ив тоже надежно пристегнулся. Ива я знал мало. В основном встречал на волейбольной площадке: этот смуглый худощавый длинноволосый парень обладал неотразимым ударом правой.

Вообще, многих своих коллег я знал прежде всего как спортсменов, так как встречался с ними, главным образом, на спортплощадках, в бассейне или спортзале. Чем они занимались в лабораториях, мне, естественно, известно не было, за исключением случаев, когда я соприкасался с кем-либо по конкретным вопросам совместной работы. Что касается Ива, то вчера, во время репетиции операции, я впервые узнал, что он кибернетик и от него во многом будет зависеть финальный успех. Я занял свое место под брюхом «барракуды», положил руки на руль управления.

— Готов? — раздался в шлемофоне голос Жоржа.

— Готов, — ответил я.

— Начали!

Трюм стал заполняться водой и днище под нами раскрылось.

Мы шли к берегу немногим более часа, метрах в тридцати друг от друга, на глубине пятнадцати метров. Когда по нашим расчетам до острова оставалось около километра, «барракуды» всплыли ближе к поверхности и подняли перископы. Я увидел остров, покрытый густой зеленью. Ничего особенного в нем не было.

По плану моя команда должна была выходить на берег первой и выполнять основную операцию. Жорж со своими ребятами нас только страховал. Мы проплыли еще метров девятьсот, после чего я опустил «барракуду» на дно, закрепил ее якорями, и наша тройка вплавь двинулась к берегу. Больше всего меня тревожила узкая полоска пляжа — расстояние между водой и растительностью, несколько метров голого пространства. Если нас заметят на этой узкой полоске, то поднимут тревогу и операция будет сорвана. Но по сообщенным мне данным (у Куртье на острове был свой агент) в том месте, где была намечена высадка, никаких постов охраны не было. Меня это удивляло и беспокоило.

Мы, действительно, благополучно пересекли пляж и углубились в заросли. Я шел первым, за мной Ив, замыкал Леон. Пробираться сквозь тропическую растительность — удовольствие небольшое. Острым ножом типа мачете я рассекал лианы и ветки, загораживавшие проход. Нервы были напряжены до предела. Вдруг что-то стукнуло меня в левое плечо. Я посмотрел налево и на мгновение остолбенел от ужаса: прямо перед моими глазами покачивалась голова огромной змеи. Я не успел отпрянуть назад, как змея вторично ударила меня, на сей раз в голову. По прозрачному шлемофону растеклись капельки яда. Гидрокостюм и шлем спасли меня. «От верной смерти», — пронеслось в голове, потому что я уже сообразил, что на меня напала лабария. Одного укуса этой змеи было более чем достаточно, чтобы человек погиб.

Взмахом тяжелого ножа я отсек отвратительной рептилии голову. Двухметровое туловище, обвившееся вокруг толстой ветки дерева, продолжало извиваться.

Лабария — одна из самых ядовитых змей Южной Америки. Ее еще называют кайсака. Это огромная, до двух с половиной метров в длину, копьеголовая змея или куфия, которая отличается злым нравом и большой агрессивностью. Если в Азии некоторых куфий, например храмовую, можно осторожно брать в руки, чем нередко пользуются священнослужители, то американские копьеголовые змеи имеют дурную привычку первыми нападать на людей…

Я вдруг подумал, что на острове куфий быть не должно — лабария живет на материке. Правда, в старые времена плантаторы специально завозили с материка на Мартинику и другие острова лабарий, чтобы убежавшие с плантаций рабы-негры боялись прятаться в лесах и зарослях. Смертельный укус змеи был для беглецов страшнее, чем бич надсмотрщика. Существовало также немало легенд о том, как индейцы племени араваков, желая отомстить карибам, специально отлавливали на континенте ядовитых змей и потом забрасывали их на острова.

Я осторожно стал продвигаться дальше, но уже метров через десять вновь увидел лабарию и почти сразу же еще одну. Все стало ясно: пляж не охранялся потому, что заросли были буквально нашпигованы ядовитыми змеями. Расстегнув водонепроницаемую кобуру парализующего пистолета, я вытащил оружие и стал водить лучом по зарослям. Пистолет негромко гудел, больше никаких звуков слышно не было. Через минуту я выключил пистолет. Теперь змеи не нападут, они если не убиты, то парализованы уж наверняка.

Подошли Ив и Леон. В шлемофоне раздался голос Жоржа:

— Выходим на пляж. Все нормально?

— Пока нормально. Выходите! — ответил я. И, не удержавшись, добавил: — Много ядовитых змей, но большинство их я парализовал.

Передатчики в шлемофонах были отрегулированы всего на двести метров и работали через кодирующее устройство. Мы договорились, что вторая группа будет следовать за нами на расстоянии ста — ста двадцати метров. Еще метров триста мы продирались сквозь заросли без приключений. Наконец заросли кончились, впереди была песчаная полоса, за ней асфальтированная дорога, за дорогой стена высотой метров в пять. За стеной просматривалось большое приземистое здание. Слева, метрах в трехстах от нас, виднелись необычной формы ворота, справа, в полукилометре, — что-то похожее на поселок. Начиналась самая ответственная часть операции.

Я еще раз осмотрелся и предложил своим спутникам продвинуться, не выходя на дорогу, метров на семьдесят вправо. Как раз напротив этого места на шоссе стоял дорожный столб с какими-то цифрами. Впрочем, выйти на шоссе из зарослей было непросто: песчаная полоса отгораживалась от леса невысокой, примерно в метр, стеной, поверх которой шли провода, видимо с электрическим током и сигнальные. Это было сделано, чтобы змеи и, возможно, непрошеные гости, вроде нас, не выходили из зарослей на шоссе.

Предстояло перебраться через изгородь с высоким напряжением. До назначенного срока оставалось пятнадцать минут. Минут через десять со стороны поселка показался человек в желтой рубашке и синих шортах, с сумкой через плечо. В руках у него был сачок для ловли бабочек. Он шел не спеша, явно испытывая удовольствие от прогулки и посматривая по сторонам в поисках насекомых. Поравнявшись с дорожным столбом, он вдруг взмахнул сачком и бросился к невысокой стене, словно преследуя насекомое. Я выступил из кустов и сделал жест, напоминающий приветствие в Индии. Человек покосился на мой гидрокостюм, потом выдвинул из ручки сачка длиннющий пластмассовый стержень и сачок превратился в нечто, похожее на шест. С помощью этого шеста человек ловко перепрыгнул через неширокий заборчик с током высокого напряжения. На песчаной полосе остались четкие следы его передвижений. Я расстегнул шлемофон и приблизился к прыгуну.

— Здравствуй, Анри! Рад тебя видеть! — тихо сказал я.

— Виктор! — вскрикнул Анри Фалле (это был он). — Я знал, что одним из тех, кто придет, будешь ты! Точнее, не знал, а верил! Я и попросил обратиться к Куртье, когда случайно узнал, что ты у него.

В наушниках зазвучал голос Жоржа:

— Мы в сорока метрах позади вас. Видим вашу группу и будем наблюдать за ней. Связь прекращаю, вблизи от ворот охрана может засечь переговоры.

Анри тихо произнес:

— Сейчас будем прыгать по одному через ток высокого напряжения. С помощью моего сачка. Потом подойдем к воротам. Там я набираю цифровой код — 222 722, и они откроются. В этот момент вы должны немедленно нейтрализовать охрану в проходной, и мы быстро пойдем к главному зданию. Если что-то случится со мной, то у одного из охранников надо взять пластинку-пропуск и приложить ее к желтой точке слева от дверей главного здания. Тогда компьютер откроет двери и отметит в своей памяти, что вошел такой-то охранник. Обратно выходить из главного здания также с помощью пластинки. Потом не забудьте положить ее снова в карман охранника. От дверей главного здания широкий коридор ведет к помещению, где находится основной компьютер, мы зовем его «Мозг». Коридор прямой, в конце его, метров через сто, двери, окрашенные в красный цвет. За ними «Мозг». Код дверей —775 577. Подходить к самому «Мозгу» нельзя, его ограждает специальный луч. Если луч потревожить, вас изрешетит пулеметная очередь, заодно будет дан сигнал общей тревоги. Как отключается луч, я не знаю. Но для вас это неважно. Мы должны войти в небольшую черную дверь в зале компьютера, слева от входа. Там кодовое устройство из букв. Сначала надо набрать слово «смерть» и подождать, когда загорится над дверью желтая лампочка. После этого набрать слово «жизнь». Тогда дверь откроется. Внутри комнаты пульт с циферблатом и механизмом взрывного устройства. Чтобы поставить часы на взрыв, требуются два специальных ключа, которых у меня нет. Зато я кое-что придумал и сообщил профессору, как обойтись без ключей. Я просил прислать специалиста.

— Это я, — сказал Ив. Мы разработали по вашему предложению взрывное радиоустройство. Оно у меня собой. Через стенку током высокого напряжения мы прыгали по очереди. Это было нетрудно, но, прямо скажу, неприятно. Первым прыгнул Анри. Он перебросил нам шест обратно. Настала моя очередь. Техника преодоления стенки походила на прыжок спортсмена с шестом. Однако существовало одно «но». Жизненно важно было не дрогнуть в момент разбега. Если рука или нога дрогнет, то заденешь за провода высокого напряжения и мгновенно обуглишься. К тому же в скафандре прыгать было не слишком удобно.

Я вспомнил свои первые занятия спортивной гимнастикой в университете. На высокой перекладине нужно было выполнить упражнение, которое мы называли «скорочкой». Находясь на перекладине в упоре на руках, надо было сделать ногами резкий мах назад и, отпустив руки, перепрыгнуть через перекладину. Все это происходило на высоте свыше двух метров. Элемент считался легким, но он требовал полной психологической уверенности, что ты сделаешь этот соскок, не задев ногами за перекладину. Если где-то в душе ты дрогнешь в этот момент, когда тело уже парит над перекладиной, то ноги обязательно зацепятся за нее, и тогда ты полетишь головой вниз на маты, рискуя сломать себе шею или руку. С парашютом из самолета прыгать легче: ты можешь выпрыгнуть, зажмурив глаза. Здесь можно было спрыгнуть, только четко представив в уме все упражнение и мысленно убедив себя, что ты его выполнишь, не коснувшись ногами перекладины.

Я взял в руки шест и мысленно представил себе, как я с его помощью «перелетаю» через провода высокого напряжения. Потом довольно лихо разбежался и легко перемахнул через преграду. Только после этого я заметил, что мое лицо покрыто каплями пота. Шест я перебросил обратно Иву. Он и Леон благополучно перескочили через стенку.

Крадучись вдоль высокой стены, мы подошли к массивным металлическим воротам. Рядом с ними находилась небольшая, также металлическая калитка с «глазком» посередине. Сбоку кнопки с цифрами. Анри набрал цифру «222 722». Раздался мелодичный звон, и металлическая дверь поползла в сторону. Перед калиткой остался наш сопровождающий. В тот же миг мы с Леоном, как заправские автоматчики времен второй мировой войны, прыгнули вперед и начали «поливать» лучом проем в калитке. Длилось это всего несколько секунд. Я кивнул Анри, предлагая войти в проходную первым и посмотреть, что получилось… Он молча шагнул в проем. Вскоре он вновь появился в дверях, жестом приглашая нас следовать за ним.

Один из охранников в голубом комбинезоне сидел в проходной за столом, напоминавшим пульт управления — кнопки, лампочки, рычажки, — неестественно запрокинув голову назад. Лампочки на пульте оживленно мигали разноцветными огоньками. Двое других охранников лежали на земле во дворе. В момент нашей атаки они, видимо, разговаривали друг с другом на свежем воздухе.

Мы быстро пересекли внутренний двор и оказались у солидной, также металлической двери. На этот раз Анри вынул из кармана черную пластинку, видимо взятую у кого-то из охранников, приложил ее к стене, и дверь бесшумно поползла в сторону. Открывшийся за ней длинный широкий коридор выглядел пустынным. Справа и слева двери. На каждой номер. Пол коридора был покрыт бетонными плитами, выкрашенными в белый цвет. Стены сероватые. Потолок абсолютно черный.

— Быстрее, — сказал Анри, и мы почти побежали по коридору.

Анри был впереди, за ним я, далее Ив и Леон. Позади что-то щелкнуло. Я обернулся: боковая дверь, мимо которой мы только что пробежали, открылась, и из нее вышел человек в голубой одежде охранника. В руке у него был предмет, похожий на карманный фонарик, который он тут же направил на находившегося ближе всех к нему Леона. В то же мгновение Леон упал. Когда человек в голубом направил оружие на Ива, я уже успел нажать на гашетку своего излучателя и напавший на нас охранник рухнул на пол. Тем временем Ив остолбенело смотрел на поверженного противника, явно забыв о своем оружии.

Я бросился к Леону — он лежал ничком и не шевелился. Из спины у него выходил тончайший провод, который тянулся к лежавшему в нескольких метрах от него человеку в голубом комбинезоне.

— Контрольный охранник, — услышал я голос Анри. — Обычно они ходят по одному и проверяют аппаратуру.

Анри вытащил из спины Леона тонкий проводок, на конце которого оказалась малюсенькая стрела, потом взял из рук охранника прибор-оружие, похожий на карманный фонарик.

— Тазер, — рассматривая прибор, сказал Анри. — Стреляет маленькими электрическими стрелами, которые пробивают одежду и мгновенно парализуют человека. Ток передается по тонким проводам, соединенным со стрелами. Что-то вроде стреляющего провода высокого напряжения. Тазер бьет на сорок — пятьдесят футов, но есть модели, которые поражают жертву на более значительном расстоянии. Тазерами вооружены многие охранники. Это оружие особенно удобно при аресте строптивых сотрудников центра — у нас случалось и такое. Паралич обычно проходит через две-три минуты — можно отрегулировать тазер так, что человек очнется через несколько секунд или, наоборот, дать дополнительный ток по проводу и продержать в бессознательном состоянии длительное время.

Леон открыл глаза.

— Что случилось? — прохрипел он.

— Ты можешь встать? — спросил я.

С большим трудом Леон поднялся.

— Пойдем потихоньку, — сказал я.

— Подождите, — вмешался Анри, — охранник оставил незапертой дверь, из которой вышел. Давайте спрячем его тело в комнате, где он был, и захлопнем дверь. Он, кстати, убит или очнется?

— Он очнется часа через три.

— Это никуда не годится. Он не может остаться в живых — он нас видел. Надо что-то придумать. Так же, как и с теми, у проходной. Но те, по крайней мере, не видели нас. Мы сделаем тогда так: охранника, заберем на обратном пути, и из его тазера перестреляем тех троих у ворот… Пусть думают, что это сделал он. А сейчас может и полежать. Я не думаю, чтобы в помещении «Мозга» был кто-то еще. Сегодня большой праздник у американцев и по этому случаю в центре нерабочий день. Сейчас все пьют и веселятся…

— Прости, — прервал я монолог Анри. — Как здесь тебя зовут?

— Джо, — последовал ответ. — Они знают мое настоящее имя, но в целях конспирации всем сотрудникам центра присваивается новое имя.

К красной двери мы подошли без приключений. Джо-Анри набрал нужный код, и дверь открылась. Огромное помещение, в котором находился «Мозг», поражало тишиной. Сам «Мозг» — что-то вроде двухэтажной белой машины с множеством разноцветных мигающих огоньков — находился метрах в тридцати от нас.

— Не больше четырех шагов от двери по направлению к «Мозгу», — предупредил Анри. — Пятый шаг будет последним… Осторожно, идем влево.

Мы подошли к двери, окрашенной в черный цвет. Анри набрал нужные слова, и дверь распахнулась. Мы собрались перешагнуть через порог, но вдруг Анри остановил нас:

— Стойте! Здесь может быть включена ультразвуковая защита. Любой движущийся в комнате предмет поднимет тревогу!

Он вынул из кармана коробочку с особым дистанционным выключателем и нажал несколько раз на какие-то кнопки. Потом облегченно вздохнул.

— Всё. Действительно, комната пронизывалась ультразвуком. Я его отключил. Пошли!

В комнате стоял большой стол-пульт. Посреди него весьма художественно был нарисован череп с костями. Настала очередь Ива. Он достал из своего комбинезона металлические ящички — наверное приборы, расставил их в разных углах комнаты, потом еще одним стал водить из стороны в сторону. Время от времени он о чем-то озабоченно переговаривался с Анри. Тот давал советы. Наконец, Ив радостно воскликнул:

— Нашли! — Он снова собрал все ящички. — Все в порядке! Можно идти. Взрыв произведем на расстоянии, когда подойдем к берегу. «Мозг» основательно заминирован, вот мы и подорвем его их собственными минами. Возвращаемся!

Соблюдая все возможные предосторожности, мы покинули сначала комнату с черной дверью, затем зал «Мозга».

Тело охранника лежало на том же месте, где мы его оставили. Ив взвалил его на плечи, и наша группа двинулась к выходу. Пока все шло хорошо. Даже подозрительно хорошо. Меня, правда, беспокоил Леон. Но он держался молодцом. Шел молча, положив руки на излучатель, подвешенный ремнем к шее. Весь вид Леона говорил о том, что он готов стрелять в любую секунду, если на нас кто-то нападет. Бедный Леон, он старался компенсировать свою оплошность — все-таки непростительно, что он позволил охраннику себя сразить…

У проходной мы устроили маленькую инсценировку: взяли у принесенного нами охранника тазер и его стрелами поразили тела трех других дежурных. Того, кого мы принесли, также застрелили из тазера. Получалось, будто вернувшийся после осмотра компьютерного центра контрольный охранник неожиданно стал стрелять в своих, но и его прикончил один из сторожей. Надо ли говорить, что во всех случаях ток тазера мы пустили на полную мощность…

Взглянув последний раз на экраны многочисленных телевизоров, установленных в проходной, — все они показывали пустынные помещения компьютерного центра — мы вышли на шоссе. Анри шел после всех. Он повернул на пульте в проходной какой-то рычаг и пулей выскочил из калитки, которая тут же автоматически закрылась.

Из кустов, по другую сторону изгороди с током высокого напряжения, за нами наблюдала группа Жоржа. Я сделал рукой условный жест, означавший, что все идет нормально. Леон полностью восстановил свои силы. Анри посоветовал перепрыгнуть через изгородь в том же месте, где мы это уже один раз проделали. Когда вся группа оказалась в кустах, Анри вытащил из своей сумки что-то похожее на маленький пылесос и стал с помощью этого приспособления заравнивать все отпечатки наших следов на песке контрольной полосы…

Группа Жоржа принесла с собой запасной гидрокостюм для Анри, который должен был вернуться с нами на яхту на «барракуде» Жоржа: там было оборудовано дополнительное место. Анри с явным удовольствием облачился в новое одеяние — путешествие без защитной одежды сквозь змеиные заросли его пугало.

Я дал команду к возвращению на берег, и мы осторожно пошли старым путем. Змеи нас больше не тревожили, правда, раза два мы натыкались на полусонных, еле шевелящихся лабарий. По дороге Анри сказал, что он имитировал свою гибель в море, оставив на «диком» пляже, где сотрудники центра купаются редко, костюм, документы и следы на песке, ведущие к воде. Пусть думают, что он утонул. Когда мы подошли к последним перед морем кустам, Ив попросил всех остановиться. Быстро темнело.

— Внимание, — сказал он, — сейчас этот проклятый «Мозг» взлетит на воздух.

Ив нажал кнопку на своем аппаратике дистанционного управления, и со стороны здания, где размещался компьютер, раздался сильный взрыв. В поселке завыла сирена.

Мы бегом пересекли узкий каменистый пляж и бросились в воду. Доплыв до «барракуд», выбрали якоря и «на всех парах» двинулись к яхте: надо было как можно скорее отплыть подальше от острова.

По плану яхта должна была за ночь достигнуть одного из необитаемых островов — на юге их несколько — и там, замаскировавшись, переждать два-три дня. На всякий случай пассажиры яхты собирались «поискать» на этом острове пиратские сокровища — у нас были соответствующие книги и старые карты. Но все понимали, что если яхту обнаружат, то наши пиратские увлечения никого не введут в заблуждение.

«Барракуды» подошли к яхте без приключений, и, как только они закрепились в трюме, корабль на полной скорости двинулся на юг. Огней на яхте мы не зажигали, шли, руководствуясь лишь локатором. К счастью, небо было затянуто облаками.

Когда мы вошли в кают-компанию, девушки устроили нам торжественный прием. Интересно, что, когда Анри и Мари впервые увидели друг друга, они оба словно споткнулись — настолько сильным было взаимное впечатление. Все дружно рассмеялись, и я в шутливой форме торжественно представил их друг другу. Не скрывая взаимного интереса, они сразу бурно разговорились. Я даже немного обиделся — мне хотелось поговорить с Анри после столь долгой разлуки и столь опасных приключений. Но потом махнул рукой — наш Арамис ничуть не изменился…

— Ну, что ж, — сказал Жорж, — за этих двоих (он кивнул в сторону Анри и Мари) я спокоен. И тут же добавил, обращаясь к Катрин: — А вот мы с тобой, мое солнышко, никак не можем найти общей темы для разговора!

Рыженькая Катрин зарделась и, цитируя Санчо Пансо, ответила:

— «Клевета, сеньор губернатор!.. Клевета! Темы всегда найдутся, не хватает соответствующего подхода…»

Я спустился в свою каюту, решив немного отдохнуть и собраться с мыслями. Однако в дверь скоро постучали. Это был Анри.

— Есть серьезный разговор, Виктор, — сказал он, улыбнувшись. — Надо кое-что обмозговать.

— Давай обмозгуем…

— То, что мы уничтожили «Мозг», выражаясь высокопарно, — дело большое с точки зрения судеб цивилизации. Считай, что человечество мы спасли, по крайней мере, на несколько месяцев или лет. Но я не уверен, насколько верно вы с Куртье представляете себе противника, на которого замахнулись. — Анри помолчал. — Мы разворошили гигантский муравейник, не уничтожив его. И муравьи, в данном случае мои бывшие хозяева, вновь начнут строить свое опасное сооружение, лучше позаботившись на сей раз об его охране. Кроме того, обозленные — а они навряд ли поверят в несчастный случай, — будут мстить. Это очень серьезно. Даже если нам удастся благополучно добраться до берегов Европы, опасность, угрожающая всем нам, отнюдь не уменьшится. Я хочу, чтобы и ты, и Куртье отчетливо представляли себе всю мощь врага, против которого выступили. Если бы мы имели дело с какой-нибудь одной фирмой, пусть весьма могущественной, было бы не страшно. Но концерн «Грейт пасифик энд атлантик ойл» — это не просто богатая многонациональная компания. Это рабочий орган секретного клуба «самых богатых и влиятельных», в члены которого претендентов в американские президенты не принимают — туда они могут попасть только после того, как их изберут президентами. Свое место в фирме я получил — не улыбайся, пожалуйста, — благодаря одной красивой женщине. (Я все же внутренне улыбнулся: поступки Арамиса всегда можно было понять с позиции «ищите женщину».) Эта женщина занимает важный технический пост в клубе. От нее я узнал много интересного о «самых богатых и влиятельных» — так они называют себя сами. Моя знакомая ввела меня в общество некоторых членов клуба.

Раздавшийся стук в дверь прервал наш разговор. В каюту вошла Жаклин.

— Извините, — вежливо сказала она. — Девушки просят передать, что без вас им чего-то не хватает.

— А почему ты говоришь о Мари во множественном числе? — не удержался я.

Жаклин расхохоталась.

— Жаклин, — торжественно произнес я. — Позволь тебе представить моего давнего друга Анри Фалле, который волей судеб и собственной натуры вполне закономерно оказался с нами в одной лодке, то бишь яхте. Анри, — продолжал я, — разреши представить тебе мою невесту и, как я надеюсь, будущую жену, Жаклин де ля Тур.

— Боже, какой аристократизм! — воскликнул мой друг. — Так и повеяло родословной в пятнадцать веков.

— У вас что, комплекс неполноценности в связи с вашим происхождением? — вежливо поинтересовалась Жаклин.

— Ты извини, Жаклин, — прервал я пикировку, — у нас, действительно, серьезный деловой разговор. Но через несколько минут мы будем на палубе.

После ухода моей невесты Анри продолжал:

— Вся эта катавасия с «богатыми и влиятельными» началась в конце второй мировой войны. Большие боссы промышленности за океаном испугались, что с наступлением мира кончатся военные заказы, и перед ними явственно замаячил призрак кризиса двадцать девятого года. Они боялись мира, они боялись антифашистских настроений в Европе, но больше всего они боялись русских, победивших фашизм.

И вот тут-то один экономист из Нью-Йорка представил американскому правительству несколько математических моделей сравнительного развития экономики США и СССР. Я не помню точно фамилии этого деятеля экономики, что-то на букву «Л». Так вот, модели, рассчитанные им, показали, что, в случае перехода советской и американской экономики на мирные рельсы, русские будут иметь темпы развития, намного превышающие американские. Это значило, что Россия быстро превзойдет Штаты в экономическом отношении. Почти то же получалось, если военные затраты обоих государств будут минимальными. Но картина резко менялась в модели, предусматривавшей гонку вооружений американцами и русскими. У России хозяйство было разрушено войной, восстанавливать и развивать его казалось невозможным, если США навязывали ей гонку вооружений с большими военными расходами. Для мощной американской экономики гонка вооружений была менее чувствительной, плюс военные заказы отодвинули угрозу кризиса… Один нефтяной король говорил при мне в клубе, что первоначальная математическая модель ясно показала: Россия при больших военных затратах должна была погибнуть от голода и разрухи. Но видимо, — добавил он, — математика не учла социальной системы, которая позволила русским мобилизовать свою нацию, выжить и превратиться в мощнейшую державу. Я не утомил тебя своей лекцией по экономике и международным отношениям?

— Нет, Анри, это очень любопытно и многое начинает объяснять.

— Да, это объясняет, почему после окончания войны был взят сознательный курс на обострение международной напряженности. Инициаторы его — люди, возглавлявшие крупные банки и промышленные корпорации США, связанные с производством вооружения. Сейчас их называют военно-промышленным комплексом. Эти же люди и создали секретный, а точнее, сверхсекретный клуб «самых богатых и влиятельных». Эксперты клуба уже много лет разрабатывают мероприятия, чтобы держать мир на грани войны, и дают рекомендации по противодействию усилиям сторонников разрядки. Потом политические деятели, зависящие от членов клуба, стараются претворять эти рекомендации в жизнь.

В одном салоне при мне рассказывали, как были сорваны некоторые попытки сближения между Россией и Америкой. Например, перед визитом американского президента в Москву без ведома этого президента к русским был послан самолет-шпион. Этот самолет русские сбили, а летчика взяли в плен, получился скандал, но цель была достигнута — визит президента не состоялся. Другого президента, вышедшего из-под контроля клуба «самых богатых и влиятельных» и пытавшегося проводить самостоятельную политику, попросту убили.

Понимаешь, как объяснил мне один эксперт клуба, военно-промышленный комплекс до смерти боится установления длительной разрядки в международных делах. Потому что разрядка потребует прихода к власти в главных капиталистических странах другого сорта руководителей — людей, ориентирующихся не на военные концерны, а на иную форму развития экономики: различных проектов мирного исследования космоса, строительных программ, уменьшающих безработицу, как было при Франклине Делано Рузвельте и т. п.

Теперь видишь, какой муравейник мы разворошили. Ты не думай, я ни о чем не жалею, я сознательно искал возможности уничтожить наш страшный «Мозг», в создание которого сам же вложил немало сил. И я не случайно вышел на японцев из Общества Миллион Неизвестных. Вначале думал выйти на Питера, он у нас работает в коммерческом отделении фирмы и при нашей системе секретности даже не подозревает, что я тоже работаю в этой же компании. Но, поразмыслив, я решил, что любой контакт с Питером слишком опасен для нас обоих — и стал искать другие пути.

— Питер сам вышел на меня, Анри, через Робера.

— Молодец! Я предполагал, что он не останется безразличным к страшным планам нашей фирмы. Только бы все обошлось для него благополучно… А то у нас расправа короткая. Президентов — и то убирают, не то что нас, грешных!.. Так вот, Виктор, борьба предстоит тяжелая и длительная. И пожалуй, надо искать серьезных союзников!

— Что ты имеешь в виду?

— Твой Куртье — это хорошо. Но он фактически один, а один, как известно, в поле не воин. Миллион Неизвестных уже лучше, там пацифисты, их много, и они организованы. Но все же пацифисты — это пацифисты. Обычно они избегают решительных действий. То, что они пошли на уничтожение «Мозга» (заметь, руками Куртье) — высочайший героизм с их стороны. Думаю, нам надо искать более основательных союзников!

— Кто же это может быть, Анри?

— Только социалистические страны, Виктор! Без них мы не выдюжим. Уж они-то точно не хотят третьей мировой войны! И помочь они могут очень серьезно.

— Не знаю, как к такой идее отнесется Куртье. Он человек сложный.

— Ничего, поживем — увидим! Все равно другого выхода нет. А сейчас пойдем на палубу. Девушки, я думаю, заждались нас.

— Иди, я сейчас тебя догоню.

Мне нужно было побыть немного одному, осмыслить услышанное от Анри.

Будущее нетрудно было предвидеть — борьба. Куртье — человек принципиальный и настойчивый. Он не отступит даже перед могущественным противником. Смысл его жизни — служение человечеству, не случайно его научные исследования были глубоко гуманистичными и шли по трем магистральным направлениям: создание из новых материалов насекомоподобных машин с целью помочь людям преодолеть энергетический голод, конструирование искусственных жабр, чтобы дать человеку возможность свободно чувствовать себя под водой и овладеть богатствами океана, наконец, поиск путей к продлению жизни каждого человека, жизни здоровой, не отягощенной болезнями. Такой человек не позволит каким-то маньякам поставить под угрозу само существование рода людского на земле.

Только маньяки оказались не просто группой ненормальных, они, судя по всему, составляют закономерную часть нашей общественной системы свободного предпринимательства, системы, имеющей в своем распоряжении государственные учреждения и армии. Да, есть над чем подумать, или, как говаривал в университетские годы Анри, «много хлеба на подносе». Анри прав, надо искать серьезных союзников. Борьба предстоит тяжелая, а отступать не только трусость, но и подлость…

К концу ночи мы подошли к нашему необитаемому острову. Место стоянки яхты было присмотрено заранее и, освещая прожекторами узкий проход в скалах, мы медленно вошли в небольшой заливчик, прикрытый сверху буйной тропической растительностью. Здесь мы решили переждать три дня, не выходя в эфир, а только слушая круглосуточно все радиопередачи. Потом нам предстояло добраться до Европы, организовать «просачивание» в прессу сообщений о взрыве на одном из островов в Карибском море, о страшном проекте «Дождь Шукры» и начать новый этап борьбы с безумцами, которые ради своих прибылей ставят под угрозу благополучие всего человечества. Но об этом — особый рассказ…