Договор-2008

Обсуждение

Лейбин: У меня возник вопрос в середине лекции, где было сказано, что не бывает одной справедливости, общей, а бывают разные. Но потом я в конце разобрался в чем тут дело. На самом деле бывают частные морали, кодексы, субкультуры и пр. Корпоративные, квази-сословные. Но вопрос в том, что обозначал Виталий Найшуль, как “задачу прописки”, или социализации тех или иных социальных групп внутри общества. Я так понимаю, это то, что вы обсуждали, когда говорили, что чем-то придется жертвовать для того, чтобы прийти к согласию. В частности был вопрос о том, что у нас не социализирован бизнес в обществе. А это значит, что не приняты внутренние модели поведения и общество не согласилось, что у него должны быть такие модели справедливости. Вопрос, правильно ли я здесь совместил языки?

И второе, что я хотел отметить: в той части, где вы говорили о том, что каким-то группам отчего-то придется отказываться или идти на жертвы, имеется ввиду, что эти группы должны заставить воображаемого субъекта договоренности с меньшей активностью-таки санкционировать что-то. Они же могут не санкционировать даже в обмен на уступки, правильно? То есть это некоторая процедура признания, что бизнесмен в нашем обществе должен то-то и то-то, и за это имеет право на то-то и то-то. Безработный имеет право не работать, но за это не имеет права есть колбасу особо высокого качества.

Тогда вопрос: если актом индивидуального отказа от каких-то собственных благ и принятие на себя обязательств может быть малоосмысдена — см. компанейщина по социальным ответственностям бизнеса. Как возможно, обеспечение таких вещей как договренностей квази-сословий и социальных копораций друг с другом? А если коротко: надо ли созывать новый съезд советов?

Аузан: Вопрос здесь был не столько длинный сколько многообразный. Я в нем усмотрел три вопроса и буду отвечать на те три, которые я увидел. Во-первых, если говорить о том, в какой степени социализированы те или иные группы, имею ли они свои кодексы поведения, то мне легко отвечать на этот вопрос, потому что я практически с этими вещами работал много и в разных направления. Хочу сказать, что у нас в зачаточных элементах все есть. У нас есть саморегулируемые организации, вполне работающие. Я могу привести в пример по крайней мере две, наиболее эффективные, это Гильдия риэлторов и НАУФОР (ассоциация управляющих компаний на фондовом рынке). Там работают определенные нормы, кодексы, санкции. Есть третейские суды, способы арбитража. Я просто вхожу в список арбитров нескольких деловых объединений, не поверите, у меня даже есть иногда работа в качестве арбитра, причем, вы же видите, что я не авторитет, в привычном смысле этого слова. Это не тот механизм решения споров. Это все у нас бывает. Вопрос в том, к какому сектору это относится и к каком количеству случаев, потому что да, это может относиться к одному случаю из миллиона. Но дело в том, теперь я перехожу ко второму вопросу про механизм, Джеймс Бьюкенен описал явление, которое потом было названо бьюкенневским товаром. В чем суть? Это очень важно для понимания механизма. Вот один и тот же компьютер можно провести через границу несколькими способами. Его можно растаможить вот так, так и так. И бьюкенновская пара, его товар состоит в том, что мы всякий раз, покупая компьютер покупаем его вместе с правилом. Он по виду не различается, а на самом деле одинаковые компьютеры могут продаваться по разным правилам. Это относится к чему угодно. Паспорт можно получить по-разному. Фирму можно ликвидировать по-разному. Например, один способ ликвидации называется продажа таджикам. Мы исследовали в пермской области варианты ликвидации фирм. Нету. Я осмелюсь утверждать, что вообще нет такого случая, чтобы только единственным путем можно было провести операцию. Что это означает? У нас разные институты живут и дышат рядом. Они все время между собой конкурируют, сопоставляются. Поэтому как происходит этот процесс распространения правил и тем самым возникновение локальных договоров? Очень просто. Если у вас большее количество людей ушло в черную схему, значит, люди пришли к согласию, что эта схема для нынешнего времени эффективна. Возникает один из локальных конкурирующих социальных контрактов. И это относится не только к вопросу о справедливости, а к любому вопросу. В чем механизм? В жизни это все есть, но в разных удельных весах. Это конкурирует между собой. Как только люди начинают пользоваться больше эти путем, и меньше пользоваться другим, у нас меняется потенциальный социальный контракт.

Теперь насчет съезда советов. Мы с Виталием Аркадиевичем Найшулем не только обсуждали, но я бы даже сказал, публично дискутировали этот вопрос. Правда за пределами Российской Федерации, но не далеко, в Литве. А Виталий Аркадьевич здесь? Вышел?

Я тогда процитирую Виталия Аркадьевича. Что он считает? Он полагает, что съезд народных депутатов СССР имел решающее значение для того, чтобы был легитимно решен вопрос об уходе от прежней социально-политической системы. Что вопрос о власти был решен путем всеобщего обсуждения, слушанием радиоприемников, выплескиванием кухонных разговоров на улицу. Когда человек к странном клетчатом пиджаке, который потом оказался Анатолий Собчак, до этого говорил об этом только на кухне, а тут он говорил в парламенте. И вот таким путем происходило переосмысление и перезаключение социального контракта. Причем Виталий Аркадьевич полагает, и я с ним согласен, что вопрос о приватизации таким же путем не был решен. Вот он не прошел такого легитимного решения. И поэтому когда власть и система начали распадаться, вообще говоря, не произошло всенародного стона по поводу того, что рушится советская власть. А вот с приватизацией все сложнее. И поэтому вопрос о признании собственности, наверное, требует какого-то другого механизма. Дальше у нас возник спор. Потому что Виталий Аркадьевич полагает, имея ввиду традиционные механизмы социального контракта в России, в этом механизме огромную роль играет человек, который царь. Вот царь должен такое обсуждение устроить и тогда в процессе обсуждение произойдет перезаключение социального контракта. Я не спорю, что если царь устроит такое обсуждение, то возможно результатом его станет перезаключение социального контракта. Я задаю вопрос, а если царь его не устраивает? Если царь не до такой степени ещё сошел с ума, чтобы выносить такие вопросы на всенародное обсуждение. То тогда что? Возможно ли перезаключение социального контракта в России без участия технологической фигуры царя? Я полагаю, что возможно. Виталий Аркадьевич, насколько я понимаю, полагает обратное. Поэтому это другой механизм. Бьюкененовские товары — это механизм, который дышит и работает всегда, но бывают моменты переломные, точки бифуркации, когда идет перезаключение больших социальных контрактов. Вообще говоря, неудобно это напоминать, но выборы — это тоже формальный способ в ряде стран перезаключения социального контракта. Я хочу сказать, что в середине 90-х годов американские республиканцы победили на выборах в Конгресс, а затем появился и республиканский президент, выдвинув проект, который назывался “Договор с Америкой”. И это был типичный проект социального контракта. Они сказали: “Мы просил согласия на эти непопулярные меры”, — они касались налогообложения, — “но за это мы обещаем сократить аппарат, уничтожить эти процедуры, эти”. И когда они победили на выборах, произошло перезаключение социального контракта в жизненно важном для американского избирателя вопросе. Поэтому механизмы разные. От бьюкененовских товаров до выборов. Сейчас наверное, нас больше интересует не Земский собор, пока не очень видно желание царя созвать Земский собор, а механизмы выборов.

Сергей Магарил (Факультет социологии, РГГУ): Уважаемые коллеги, прежде всего хочу поблагодарить Александра Александровича за блистательную лекцию. Из его тезиса о том, что при условии отсутствия компетенции потребителя, конкурентный отбор непременно становится ухудшающим, деградирующим, отбор лучших образцов становится принципиально невозможным. Из этого вытекают два совершенно железных, неумолимых следствия. Первое: это имеет непосредственное отношение к предельно низкому качеству национального государственного управления и отечественная история XX века дает убедительные тому примеры: крах Российской империи, распад Советского Союза, предельно низкий уровень жизни, траектория глубокого неблагополучия постсоветской России. Это непосредственно связано с предельно низким качеством массовой общественной гуманитарной подготовки специалистов естественно-научного и технико-технологического профиля. По статистике в России порядка 18–19 миллионов носителей дипломов, носителей национального интеллекта. И тем не менее все мы оказались неспособны не остановить, не блокировать анти-социальные реформы 90-х годов предложить в навязать элитам программы социального развития, оказались неспособны сформировать по факту расхищения национальных ресурсов эффективные системы уголовно-правовой и политической ответственности. На мой взгляд, общественным гуманитариям есть над чем подумать. Благодарю.

Аузан: Поскольку вопроса не было, то только одна поправка. Все-таки я признателен за высокую оценку, но тезис про ухудшающий отбор — это Акерлоф, за это уже нобелевскую премию вручили. Единственное только, что я добавляю, мы пытаемся в наших исследованиях применить это все не к обычным рынкам, а к системе оказания государственных услуг. При этом утверждаю, что потребитель разбирается в такой вопросе, как качество государственного обслуживания. Качество услуги — это нечто более сложное, а качество обслуживания — это они понимают. Получили или не получили они результат от чиновника — это они в состоянии понять. И исходя из этого можно переделать систему так, чтобы был не ухудшающий отбор, а конкурентное улучшение.

Лебедев: Александр Александрович, во-первых, действительно ещё раз спасибо вам за интереснейшую лекцию и вопрос в контексте социальной справедливости. Вот вчера, когда президент оглашал очередное послание Федеральному Собранию (я был на этом собрании, поэтому слышал все практически из первых уст), вечером к 9 я переговорил с двадцатью людьми. Половина из них звонила и спрашивала 200 000 за ребенка давать будут, а вторая спрашивала, скажи, почему, когда Путин сказал, что мы знаем всех коррупционеров, в зал не вошли люди в форме, и не забрали их оттуда. И там не сидели. Федеральное понятие в первый раз было революционным, а для тех кто слушай в седьмой раз стало ясно, что с коррупцией, с социальной справедливостью он борется все 6 с половиной лет правления. И ничего за это время не меняется. У меня вопрос, может быть, мы живем в системе мифологии социальной справедливости? Нас всех так устраивает. И второй вопрос: Александр Александрович, как можно решать проблемы России, если, извините, у нас отсутствует не просто политическая элита, у нас отсутствует национальная российская элита.

Лейбин: А вы — кто? Мне вот понравилась позиция Сергея Магарила. Сразу было понятно его представление о справедливости, в смысле — из какой позиции идет вопрос.

Аузан: По поводу мифологии социальной справедливости. А мы не живем сейчас в условиях мифологии социальной справедливости. Мы 20 лет назад так жили, а сейчас — нет.

Обращаю ваше внимание может быть я невнимательно прочел послание президента к федеральному собранию, но там нет слова справедливость. Чему больше всего текста в Федеральном собрании посвящено? Надо рожать детей и срочно модернизировать вооруженные силы. Мне немножко странно, может быть, я недостаточно глобально мыслю, но мне понятно, что проблема демографии является центральной проблемой российской жизни для тех людей, которые думают, как же мы, когда нас останется 110 миллионов, будем удерживать государственные границы. Это правда, потому что удержание, я уж не говорю об освоении территории, требует определенного населения, но мне не кажется, что это проблема российского населения. Поэтому я утверждаю, что сейчас нет никакой мифологии социальной справедливости. И в 90-е годы ее не было. Мифологизации подлежали другие вещи: свобода реализовывалась и мифологизировалась в 90-е годы, стабильность мифологизирована ныне. На самом деле, на мой взгляд, стабильности уже нет. Мы вошли в период структурной неопределенности. Ее уже нет. Когда правительство не в состоянии удерживать инфляцию, это очень нехороший признак, господа, потому что инфляция, она вроде термометра. Она сама по себе выражает тысячу разных факторов. И потеря управляемости означает, что там внутри происходит что-то нехорошее. Это не означает, что больной завтра умрет, может, он почихает, и все будет дальше хорошо. Но говорить о том, что существует стабильность 2000–2004 года — этого нет. И по поводу национальной и ненациональной элиты. Понимаете, я слово элита использую в абсолютно технологичном смысле. Вот у нас произошел некоторый отбор, может быть, ухудшающий, и что-то осталось в сухом остатке. Я не говорю, что это самые замечательные люди на земле. У нас все-таки есть группы, которые находятся наверху. Я не оцениваю сейчас их качества, они на самом деле разные. Некоторые из них деградировали. По поводу национальной и ненациональной элиты — вот мне-то как раз важно было сказать, что на мой взгляд, мы путаем основные и производные вопросы. Мне так кажется. Мы начинаем искать причины и виновников несправедливости в каких-то окружающих областях, в других областях. Вместо того, что бы открыто поставить вопрос о справедливости и поставить его не перед государством, а в отношениях между разными группами, которые разного хотят и к разному стремятся.

Чудновский: Кажется сейчас выдвигается не столько категория справедливости, сколько духовности. Просто масса признаков, где духовность замещает очень много ценностей. И в духовности содержится справедливость по-своему понимаемая. Я вижу субъектов, которые движут духовность. Я читал послание президента также как и вы один раз прослушали. Я вижу там семью выпукло поданную, через которую обязательно духовность будет проводиться в традиционном смысле, в исторически традиционном для России. И таким образом я понимаю, что конкуренция и политическая и властная, которая была до 2000 года и на корню сейчас уничтожена, никому из властных лиц сейчас не нужна. Любой переход на справедливые действия — это есть переход на некоторое конкурентное поле. Стало быть дестабилизирующее. С другой стороны духовность — это вполне умиротворяющее, содержащее и справедливость, и отречение от богатств. Масса вещей библейских историй, которые все содержат. И стало быть, договор вообще-то более вероятно на этом должен был построиться. На таких вещах. Будьте добры, скажите, в чем я не прав. Спасибо.

Аузан: Мне кажется, здесь опять два вопроса в вашей реплике-комментарии. Первый касается технологической осуществленности. Я могу здесь только повторить то, что уже сказал, может быть, только развив идею, что понимаете, общество, в котором социального контракта нет вообще, нежизнеспособно. Оно довольно быстро умирает. Всякий раз, когда мы имеем более устойчивое общество, это значит, что социальный контракт заключен. Это не означает ни плюс, ни минус. Это не означает, что он хорош. Потому что, скажем, в основе тоталитарных режимов лежали прочные социальные контракты. Заметьте, если их не ликвидировали внешним образом, то они очень долго трансформировались, как, скажем, советские или китайские. Там очень прочные социальные контракты и определенные группы населения были согласны с тем, что они получают. Ведь социальный контракт — это и активное и пассивное согласие с тем, что действуют определенные правила. Механизмы достижения этих вещей очень многообразны и, к сожалению, очень плохо изучены. Я называл уже три механизма: выборы, бьюкененовские пары, когда люди непрерывно находятся в разных типах отношений и они свой удельный вес меняют. И вещи, о которых пишет и говорит Виталий Найшуль, вроде таких Земских соборов и т. д.

Да есть и пятые, и седьмые, и девятые механизмы, к сожалению, технологии очень плохо исследованы. Теперь насчет центральной категории.

Прошу понять меня правильно. Я совершенно не утверждаю, что справедливость есть для меня наиболее приятная, приемлемая и высокая ценность. Я это не говорю. Я не говорю ни да, ни нет. Я в данном случае выступаю как аналитик, который пришел к определенному выводу. Если я говорю, что стабильность — есть характеристика второго договора о правлении в пореформенной России. Что это значит? Это значит, что мне нравится стабильность? Мне стабильность чем-то нравится, чем-то не нравится, но вообще не является для меня высшей или высокой нравственной ценностью. Поэтому мне вообще трудно очень работать с этой темой. На мой взгляд, я честно скажу, я очень мучался и у меня был даже соблазн позвонить Виталию и сказать, что я приболел. Потому я тяжело себя чувствую в этой теме. Я продираюсь через нее, мне тяжко. Поэтому я совершенно не утверждаю, что я к этому пришел и на этом стою, но понимаете, я вполне готов обсуждать, что духовность — это может быть одним из вариантов центрального социального контракта, это вполне обсуждаемая гипотеза. Но когда я говорю о справедливости, я ведь старался и в конце прошлой лекции, и в начале этой сказать, почему я так думаю. Может это и неправильно, но я так думаю, потому что вот она занимает такое место в иерархии ценности и правил, традиционных для российского общества — раз. Два: есть определенная динамика экономических показателей, которые 15 лет терпели. Они все негативны с точки зрения справедливости. Три: я действительно считаю, что этот вопрос, ещё не прорвавшийся в центр освещенного круга, он тем не менее уже начинает загнаиваться. Поскребите любую обсуждаемую проблему. Поговорите с националистами, со скинхедами, не знаю с кем. Вы на третьем ходе наткнетесь на жалобы на несправедливость. Да? Вот поэтому я на основании этих вещей утверждаю или предполагаю. Для меня то, что я излагаю, это гипотеза, имеющая некоторые, на мой взгляд основания, но отнюдь не что-то доказанное и установленное. И готов обсуждать всякий другие вещи, потому что для следующего шага, а следующий шаг дл меня — попытаться все-таки сформулировать, так про что же договор 2008 года. Третий договор о правлении он про что? Какова его повестка дня? Мне важно понять. Если это справедливость, то из этого вытекает такой набор. Если это что-то иное, то набор будет несколько иной. А может быть, сильно иной. Поэтому открыть для обсуждения и утверждаю, что я декларировал не свои ценности, а свои предположения и сомнения.

Александр Долгин (Фонд “Прагматика культуры”): Прежде всего хочу поблагодарить Александра Александровича за замечательное выступления. Для меня оно очень симпатично и содержательно вот по какой причине. Мне кажется, продемонстрирован тот подход к обществоведческим вопросам и проблемам, которого страшно недостает во множестве дискуссий, которые, как правило, выстроены следующим образом. Участники дискуссии выступают с некоторых не очень явно артикулированных ценностных позиций, своих собственных, определенных их положением в обществе, образованием, специальностью гуманитарной. И пытаются обобщить свою позицию, сделать из нее какие-то выводы и заключения, что людям, держащим в уме другие позиции, кажется не легитимным, интеллектуально несостоятельным. Так вот. В данном случае, поскольку поднято колоссальное количество вопросов и очень сложная тема, я не готов дискутировать по каким-то частным вопросам, а хочу отметить самый общий вопрос. Нам предложен некоторый язык, не пройдя через который, не согласовав который, никакие другие обсуждения не будут конструктивными. Чрезвычайное достоинство выступления Александра Александровича — это всегда начертание полноценной системы координат, и вместе с тем простой. Сейчас выдали 3–4 координаты, в рамках которых надо говорить, и ситуация в них почти помещается. Мне так кажется. Должен заметить, что в литературе XX века, те, кто знаком с трудами экономистов, в особенности институциональных экономистов, меня, например, не покидает ощущение, что представители этой когорты интеллектуалов, это на сегодняшний день самые большие философы. То есть пальма первенства философской мысли перехвачена этими людьми, которые имеют для этого то преимущество, что они говорят в некоторой степени бесстрастно и внеценностно. По крайней мере, субъективные ценности какой-то страты не выносятся на первый план. Я убежден, что сегодняшний лектор, профессор Аузан — представитель именно этого типа интеллектуалов и мыслителей.

Александр Носиков: У меня вопрос такой: не кажется ли вам, Александр Александрович, что для решения тех проблем, о которых вы с блеском только что говорили нам, то есть России, не хватает новой идеологии. Я, конечно, понимаю, что в какой-то степени вступаю в противоречие даже с конституцией, но тем не менее, политологам и экономистам хорошо известна научная работа оппонента Карла Маркса, Макса Вебера “Протестантская этика и дух капитализма”. И та роль, которую эта идеология, дух капитализма, сыграла в организации именно западной цивилизации, которую мы сейчас, простите за выражение, копируем. В том числе и Америка, для этого достаточно просто прочесть биографию Бенджамина Франклина.

Аузан: Я могу косвенно с этим согласиться, а косвенно возразить, потому что вообще-то есть специальная работа. Мы перед лекцией обсуждали вопрос, что очень мало на русском языке издано работ Дагласа Норта, нобелевского лауреата. Обсуждали с Александром Борисовичем Долгиным, надо ли переводить на русский те или иные работы Норта. И в частности надо, потому что Норт — экономист, который ввел понятие идеологии в экономику. Он стал рассматривать идеологию, как некоторый набор формальных правил, которые могут решающим образом воздействовать на поведение, направленность, результаты, эффективность. В этом смысле я совершенно соглашаюсь. Если же говорить о взгляде Вебера, его книга великолепна как провокация. Как поворот мышления. Насколько я знаю, многие вещи потом бы оспорены. И мы знаем, что и католические народы достигали довольно серьезных экономических результатов. На мой взгляд, мы сейчас наблюдаем экономический и идеологический бум в исламе. Мне кажется, в исламе сейчас идут очень похожие процессы. Боюсь, что ваххабизм, то, каким страшным он сейчас для мира предстает, примерно также выглядел протестантизм для мира века XVI. Он, вообще говоря, нес с собой много войн, насилия, перемены и прочее. Поэтому вот насколько тесно это можно связать с формой религиозных установлений, это трудный вопрос, тем более, что у Норта есть как раз классический пример с Англией и Испанией, где он утверждает примерно следующее, что Англия не потому в XVI веке стала, будучи такой же по развитию, первой страной мира, а Испания одной из самых отсталых стран Европы, что там развилось протестантство, а скорее наоборот — изменение религиозных правил во многом произошло благодаря тому, что произошло изменение неформальных правил в XVI веке в почти незаметных вещах. В так называемом первоначальном институциональном выборе, куда попадает вопрос о налогах, что может, что не может король, можно ли без согласия человека изъять его собственность и т. д. А религиозно страны были очень похожи, потому что англиканская церковь — это те же католические предписания, только король во главе церкви. Поэтому я бы сказал, что соглашаясь с тем, что идеология существенна и она всегда есть в экономике, она всегда есть, она может быть неэффективна. Тот же Норт утверждает, что идеология может эффективно воздействовать на экономику в течение 10–20 лет, а потом она выдыхается. Но в течение 10 лет она может вещи, которые заведомо экономика не позволяет, делать осуществимыми. Например, эффективные научные тюрьмы в сталинском СССР и гитлеровской Германии. Экономика утверждает, что креативный труд не может быть принудительным. Точнее говоря, как только он становится принудительным, он становится неэффективным. Может. В условиях интенсивного воздействия идеологии. Как только это вычерпывается, все — не может.

Елена Гусева: Вопрос на уточнение и на приземление как бы. Вот с субъектами справедливости мы поняли — модели ваши. А цель справедливости? Вы как предполагаете, чуть-чуть приоткрыть клапаны? Я в формате раскаленной сковородки спрашиваю. Чуть-чуть приоткрыть и выпустить пар, открыть полностью или строй поменять? Потому что у меня аналогии не с Советами, а с 1917 годом и с расслоением общества и принципами справедливости, которыми воспользовалась определенная группа людей.

Аузан: А вот в том-то и дело! Очень хороший вопрос. Замечательный вопрос, потому что если действительно проблема назрела и фурункул порывается, то дальше возможны разные схемы социального контракта. Я бы сказал, что если общество не справляется с проблемой, как это произошло в 17 году в России. То есть вообще говоря, общество в царской России, общество и государство не справилось с этой проблемой. В результате оно погибло и произошла перемена строя. Опять не ставлю знаки плюс и минус, просто констатирую. Если общество не справляется, тогда изменения кардинальные. На самом деле кардинальность этих изменений в моделях математических, в моделях Харшани определяется тем, насколько люди склонны к риску. Если возникает ситуация, когда люди отказываются рисковать и требуют прочных гарантий — всё, капитализма в России быть не может. Но на мой взгляд, мы от этого далеки. У нас есть люди, которые хотели бы этого риска, есть люди, которые хотели бы вообще уравниловки и полной гарантии, но нету такого большинства, которое хотело бы это все взорвать и перевернуть. Поэтому, мне кажется, речь идет о разных схемах социального контракта, в общем в рамках нынешнего капиталистического развития страны.

Лейбин: Одно короткое замечание, потому что я могу забыть. Кажется, важная тема, которая прозвучала, и которую на полях можно оставить, про духовность, в частности про Вебера, она относится к вопросу какой в смысле проблематики культуры и религии вообще втягивается в этот аппарат, а вроде бы это необходимо просто для того, чтобы сесть за стол переговоров. Если мы верим в разное, то просто не сядем.

Галина Савинич (журналист): Я вам задам несколько провокационный вопрос. Первое — это реверанс в вашу сторону, спасибо большое, что вы вообще взяли на себя труд и смелость рассматривать и обсуждать такую сложную тему о справедливости. Вообще мало кто на это решится. Но ближе к вопросу. Итак, голодный волк, он вполне справедливо ест зазевавшегося оленя или зайца. Так вот к 90-м годам в нашем обществе сформировались хищники, сильные, которые, наверное, справедливо пожрали всех слабых. Вот к сожалению, государство, которое формирует модель справедливости, оно всегда служит элите. И оно сформировало неправильную установку для населения, не предупредив его, “ребята, мы идем к капитализму, а капитализм — это джунгли. И если ты родился тигром, то оттачивай клыки, а если кроликом, то тренируй задние лапы дабы убежать”. Это было лукавство и обман социологов и нашей научной элиты, и население на этот обман попалось. Не пора ли лукавство прекратить, а сказать четко и внятно: “Капитализм — это джунгли. Тренируйся”. И второй вопрос на обсуждение. На ваш взгляд, какой институт в нашем обществе должен формировать понятие справедливости? Это институт государства или религии, или интеллигенции и культуры? Кто из этих трех институтов формирует само понятие справедливости.

Аузан: Вообще, оба вопроса просто в точку — спасибо. По первому вопросу, правда, буду возражать стопроцентно, потому что, вы знаете, по-моему, ситуация как раз в 90-х годах была обратной. Сейчас скажу почему. Во-первых, я считаю, что население вполне осознанно в конце 80-х начале 90-х годов приняло решение расстаться с социализмом и идти в капитализм. Это было решение населения, а не элиты. Вот оно было, потому что с гарантиями расстались довольно легко. Соглашались с тем, потому что хотели уровня жизни. Но я бы сказал, вот не хочется ёрничать по поводу людей, которых я знаю и к которым хорошо отношусь, но некоторые вещи они делали просто по карикатурным учебникам капитализма. То есть они какие-то вещи делали как капитализм-джунгли. Вообще, капитализм джунглевую свою фазу пережил во всех безусловно странах. Но я бы сказал, что эти джунгли значительно окультурены во многих странах к концу XX века, а мы ломанулись. Понимаете, в чем разница? Если вы просто отпускаете все и говорите, пусть все идет как идет, то такое можно сделать только при условии, что у вас, например, нету доминирующих предприятий, монополий. А они есть. Нету людей, у которых уже накоплен значительный денежный потенциал, а он был. А если вы это все высвобождаете, то вы все это получаете. Под видом либерализации вы получаете реализацию монополий, которые уже сидят в экономике. И они продолжают не пускать, делать барьеры. Их не сделали, их унаследовали вместе с экономической структурой. Поэтому я бы сказал, чем отличается капитализм, при том, что он разнообразен в разных развитых странах. Он отличается тем, что там есть тонкие системы институциональной настройки. А у нас институтами никто не занимался. Институтами, как правилами, неформальными правилами, частными субъектами, третейскими судами, нормами, по которым бизнес взаимодействует между собой — у нас в начале 90-х никто этим не занимался. Я хочу сказать, что это был мой трагический спор с Егором Гайдаром, с которым мы с одного факультета и знакомы с начала 80-х годов, когда Егор был премьером и уговаривал меня заняться другим, а я говорил, неужели ты не понимаешь, что важнейшие действия сейчас делаются вне правительства. Неужели ты считаешь, что мы в бирюльки играем? Егор сказал: “Честно?” — “Честно” — “В бирюльки играете”. Вот я продолжаю играть в бирюльки. Я считаю необходимым делать институты, которые позволяли бы жить, потому что не бывает более-менее комфортных условий жизни в обществе, если не выработаны серьезные системы неформальных правил.

Теперь про второе, про то, какие институты работают на справедливость. Я во-первых, хочу сказать, что для меня может быть основной пафос моей лекции состоит в том, что справедливость, это не та идеология, которую вам предложила церковь или правительство или интеллигенция. Это ваши интересы и ваши свойства. Культурные свойства этой группы — они будут определять где должна проходить оптимальная планка в разрыве доходов. Как должны быть устроены лифты, которые возят вверх и вниз. Поэтому первыми реальными источниками справедливости являются характеристики самих групп. Конечно, на достижение консенсуса, на реализацию тех или иных моделей справедливости решающим образом могут воздействовать те или иные институты. Я честно скажу, я не люблю государство. Это вопрос о ценностях. Поэтому я считаю, что государство может тут что-то сделать, но скорее всего сделает это гораздо хуже, чем могла бы сделать тайная культурная элита. Я повторяю, что значительная часть проблем, связанных с накалом и злобой, они решаются на совершенно других путях, на абсолютно других путях. На центральных каналах показывают, как развлекается luxury класс. Да зачем это показывать? Потом покажите как бомжи на свалках пируют. Во радость просто для всего общества! По-моему, лучше анекдоты рассказывать и сочинять. И это серьезная, важная, плодотворная культурная работа. Ну а про общество я говорил, какие здесь существуют возможности.

Гурова Елена: У меня конкретный вопрос. По какому критерию вы оцениваете готовность низшего слоя общества к диалогу, в результате которого можно выйти на договор. То есть революционная ситуация: верхи не могут управлять, низы не хотят. Вот готовность, желание жить по-другому.

Аузан: Вы знаете, я бы сказал так. Конечно, бесполезно так напрямую ставить вопрос перед сельским библиотекарем, который непонятно как перебивается с хлеба на квас. Вы готовы к общественному диалогу или разговору с властью на тему справедливости? Можно, конечно, так поставить вопрос, но зачем? Непонятно. Я бы сказал, что вообще… Я не помню, кто сказал такую замечательную фразу: “Каждый человек стоит ровно столько, сколько он может отдать добровольно”. Вот я бы сказал, что каждая группа готова к этому процессу достижения этого договора в той степени, в какой она готова что-то отдать добровольно. И поверьте, как раз в низших по имущественному статусу группах, на мой взгляд, я могу ошибаться, но договороспособность все эти годы была выше, чем в элитных группах, которые сейчас находятся в страшной схватке под ковром. Меня пугает на сегодняшний день не договороспособность правящих групп даже между собой, потому что это может привести к довольно неприятным картинам. Ведь переход может проходить как в мягких, так и в довольно неприятных формах. И как бы я не относился к нынешней власти, я бы не хотел обрушений. Потому что обрушение государства приводит к тому, что осколки падают головы нам. Поэтому на мой взгляд, многие вещи произошли так, как произошли, потому что группы, потерявшие в доходах, были готовы жертвовать и ждать. Вот я утверждаю, что этот период скорее всего подходит к концу. Что кредит исчерпан, который был выдан.

Гансвинд: У меня маленькая реплика. Я не могу понять, как соотносятся между собой понятия духовности и справедливости. Я хотел бы процитировать Евангелие от Матфея: “Ибо всякому имеющему дастся и умножится, а у неимеющего отнимется и то, что он имеет”. Я, конечно, читал Лескова. Читал рассказ “Чертогон”, в котором вот страстное желание от неправедно нажитых денег есть, но я не понимаю, как духовность может способствовать яйценосности олигархов.

Аузан: Я все-таки напомню, что я экономист и поэтому, на мой взгляд, могу быть вам интересен теми законами, в которых все-таки я профессионально что-то понимаю. На справедливость можно ведь выходить от разных концов. От разных предпосылок. Можно рассматривать справедливость как нравственную категорию, можно, как религиозную. Но поскольку я экономист, мне удобнее работать с контрактным подходом философа Ролза, потому что дальше я могу сказать, что такие-то характеристики вот так будут на экономическое поведение влиять. Для меня справедливость — это вот такие группы, вот такие модели вот такие возможности взаимодействия между ними и сочетание их в решении проблемы общественного выбора. Я прошу прощения, кажется у Виталия был незаконченный вопрос о роли религии во всех этих вещах.

Лейбин: Это был вопрос на размышление.

Ольга Лобач: Вы знаете, у меня есть сомнение в том, что представленная вами модель может работать. Потому что по основаниям, если рассмотреть, у меня был в конце лекции только один вопрос. Была предъявлена экономическая действительность, через которую вы попытались рассмотреть все проблемы, которые вы видите. Они были эмоциональными, они были структурными, политическими, всеми остальными. Я понимаю, где вы шли в своих рассуждениях, поскольку вы обозначила свою основную цель это создание фактически рынка услуг административно-политических. В этом смысле вот мои сомнения: взгляд с экономической точки зрения позволит решить эти проблемы? Есть основная единица, на которой базируется экономическая действительность. Человек — фактор обменных процессов. Если вы не меняете, вы не можете взять все, что лежит за границами экономической действительности. Оттого, что вы возьмете термин из другой действительности, из действительности обустройства жизни, культуры, всего остального — “справедливость”, и переведете его на экономический язык, решение этих проблем все равно не будет реализовано. Мне было очень интересно в конце, какие же механизмы вы предложите. Они были механизмами энтузиазма, а есть старое правило, проверенное: если вас призывают к энтузиазму, значит вас обманывают. В этом смысле мне очень близки и понятны ваши интенции, ваш пафос. Но у меня есть сомнения в том, что не создав междисциплинарный подход, тот который обязан заставить человека изменить основные параметры действительности, как вы говорите, оставаясь в рамках экономической действительности, решить эту задачу невозможно.

Аузан: Я не очень понимаю, что такое экономическая действительность. Понимаете, какая штука, как профессор экономического факультета МГУ, я нахожусь всегда в трудном положении, потому что бакалаврам я не могу сказать то, что магистрам я говорю. Да нету никакой экономики. Экономика — это один из способов нашего взгляда на то как живут люди. Это просто способ взгляда. Вот когда инспектор ГАИ штрафует или берет взятку у автолюбителя, это что? Это экономика? Психология? Культура? Право? Это и то и другое. Зависит от того, как вы будете смотреть. Теперь понятно, я слышу регулярно эти вещи. Вот на Никитском клубе мы недавно презентовали нашу работу по спросу и предложению на безопасность. И экономисты говорили: “Ну безопасность — это ведь не экономическая категория”. И мы говорили: “Да, конечно, но это не означает, что на безопасность нельзя посмотреть через призму экономики как подхода”. Потому что экономика не есть реальность. Это есть способ взгляда на ту реальность, на которую мы все с вами смотрим.

Теперь насчет энтузиазма. Вы знаете, это скорее нужно отнести к недостаткам моего характера, чем к умозаключению, которое я хотел бы вам предложить. Потому что если я в конце говорю: “Вы можете купить дешево некачественный товар и дорого — качественный”. Скажите, где здесь призыв к энтузиазму. Я не утверждаю, что вы обязаны дорого покупать качественный товар, хотя я всячески желаю вам потреблять качественные товары, а не другие. Я бы сказал, что если я чересчур эмоционально все упаковываю, как мне привычно, то это мой личностный недостаток, а не способ моего умозаключения. Не призываю к энтузиазму. Призываю к взвешиванию интересов и способов действий. Спасибо.

Елена Гусева: Можете ли вы тогда отождествить слово справедливость со словом рациональность? То есть справедливость — это стратегически рационально, а несправедливость — это стратегически нерационально.

Аузан: Я бы сказал, что в справедливости, конечно, есть рациональность, но отождествить их безусловно нельзя. Потому что есть для этого способа взгляда справедливость? Набор правил, который связан с этими тремя критериями и который возникает из согласия людей, что на этих правилах в тех или иных вариациях могут быть устроены общественные взаимоотношения. А именно, доступ к правам свободы, вертикальная мобильность, и обоснованность разрыва в доходах, обоснованная тем, что тот, кто находится внизу должен выигрывать, а не проигрывать. Поэтому я бы не сказал, что это можно отождествить с рациональностью, но конечно мы пытаемся рассматривать справедливость как способ разумного действия.

Сергей Рассказов (Институт географии РАН): У меня вопрос по поводу первого типа социального лифта, или справедливости, о бюрократии. У меня есть по личному опыту свои соображения, почему не работает обеспечение справедливости через бюрократическую карьеру. Неэффективность: всегда есть возможность остаться в низших слоях, которые не принимают больших решений, не получают больших денег, не имею доступа к возможностям получения дополнительных доходов. И то, что доминирует — кланово-семейное и дружеское. То есть принцип рекрутирования в бюрократию по семейному признаку более важен. Соответственно, вы можете туда попасть, но если у вас нет семейных и дружественных связей, можете ничего не получить. Есть такое ощущение, что эта семейственность есть элемент ментальности. Соответственно, если мы предлагаем каждому слою от чего-то отказываться, и например бюрократии отказываться от этой клановости, согласна ли она на это? Вот завтра мы всем чиновникам МИДа говорим, ваши дети будут поступать в МГИМО на общих условиях. Папа-дипломат не сработает. Если вспомнить лекцию Кордонского, где говорилось, что множество неформальных институтов, в которых легитимизированы взятки — это и есть наше гражданское общество. Каким образом совместить изменение институтов и такие вещи?

Аузан: Я приведу простую аналогию. Это аналогия с бизнесом. Знаете, у китайского бизнеса по всему миру есть интересная характеристика. Это бизнес, как правило, семейный, но в результате, в подавляющем числе стран, в которых он присутствует, он не может выйти на уровень среднего бизнеса. Знаете, почему? Потому что он за пределами семейных связей сразу теряет эффективность. Значит, выявляется что, есть страны, которые построены по принципу большой семьи. Вот вы никак не построите чиболи в России, потому что не большой семьи. Не хватит родственников, чтобы контролировать крупные предприятия. Теперь от этой аналогии к чиновникам. До тех пор пока вы вообще не ставите вопрос, а в чем результат труда этой чиновничьей корпорации? Так ее можно устроить по-семейному признаку, а можно по цвету глаз, а можно по дружественным привязанностям, по членству в футбольном клубе, по какому хотите. Потому что вы же результат в данном случае не контролируете. Пусть кучкуются так, как им удобней. Если вы начинаете в этом смысле воздействовать на результат, а в этом и состоит подход нового государственного менеджмента, оказание властных услуг и т. д., то начинается вообще-то конкурентный отсев. С другой стороны, я допускаю, что есть такие профессии, я кроме МИДа могу назвать ещё одну. Удивительная вещь, таким кадровым, династическим у нас оказывается министерство финансов. Причем может быть, это тоже неслучайно. Есть такие профессии. Никто не спорит, что акробаты в цирке — это наследственная профессия. Я не знаю, может быть есть то, что придает дополнительную конкурентно способность дипломатической службе, которая формируется вот так вот династически. Не знаю, не изучал этот вопрос.

Людмила Хохулина: Я согласна с Александром Александровичем в том, что действительно справедливость сейчас выходит на первый план. Я не буду здесь об этом говорить. Я выступаю здесь как социолог, который занимается этой проблемой с 92 года, участвовала в трех международных проектах по изучению социальной справедливости в нашей стране, в бывших соц. странах и в экономически развитых странах. Основываясь на этом, я хочу высказать ряд сомнений. На первый взгляд, социальную справедливость нельзя навязать виде идеологии. Мы уже через это прошли, мы понимаем. Поэтому социальная справедливость это всегда связано с представлениями людей как должно быть устроено общество и как оно в реальности устроено. И вот чем больше разрыв между этими представлениями и реальностью, тем больше у них ощущение несправедливости. На основе этих же исследований я хочу сказать, что для нашего населения краеугольным камнем являются бедность и богатство: почему одни бедные, а другие богатые, и второе, а можно ли из бедных продвинуться в богатые. То, что здесь Александр Александрович говорит насчет лифтов во многом совпадает. Я готова с ним дискутировать, когда у нас будет больше времени и поделиться результатами. Я уверена в том, что у нас богатство не легитимно. У нас приватизация вся нелегитимна, бедность у нас воспринимается чаще всего как результат несправедливого устройства. Вы часто ссылались на Ролза. Ведь он в какой среде работает? Он работает в западной обществе. Возьмем, скажем, Америку и Россию. Там абсолютно одинаковый разрыв между бедными и богатыми, но у нас он очень болезненно воспринимается, а там абсолютно нормально. Почему? Потому что есть система базовых понятий, которые разделяют практически все. Я их не буду перечислять. Это то, что упорный труд вознаграждается. И поэтому у каждого есть возможность добиться успеха и т. д. Поэтому имея эту базовую ценность, Ролз и говорит, давайте теперь перейдем на план договора. А мы-то на чем будем переходить в план договора? Если у нас нет этих ценностей? Мне кажется, в этом состоит сейчас главная вещь — не договор, а понять, какие ценности могут объединить людей.

Аузан: У нас, по-моему, практически нет дискуссии, потому что я тоже утверждаю, что справедливость идет от характеристик групп и ее взгляда. А что касается Ролза, то возражения экономиста Харшани Ролзу именно в том, что для разных групп, в зависимости от установок, получится разная активность, склонность к риску, образование воздействует, имущественный статус и все прочее. Если говорить об отношении к разрывам, так извините, у нас индекс Джини намного выше, чем в США. Мы сейчас рекордсмены по индексу Джини. Притом, что, я согласен, приватизация у нас нелегитимна. Как будет решен вопрос о справедливости — это и есть вопрос о том, будет она легитимизирована или не будет.

Сергей Лукашевский (Центр “Демос”): Я сейчас выступаю от целой группы граждан, так что будет только один вопрос на уточнение и ещё один провокационный. Первый — маленький на уточнение, по поводу манны подземной, которую нельзя поделить справедливо. А как страны Персидского залива с их системой распределения, или Норвегия? Это короткий вопрос.

Здесь прозвучала и многими экспертами транслировалась мысль, что послание президента ничего не говорит о справедливости. Но вот мы в этом усомнились. Потому что действительно послание президента можно трактовать как предложение контракта о справедливости. С одной стороны государство предлагает увеличение разнообразных выплат населению для повышения уровня жизни, в частности на рождаемость. При этом государство оставляет за собой право оставшиеся деньги тратить на свои глобальные проекты и распределяться как угодно. В принципе можно в этом усмотреть вариант такого контракта. Безусловно, это скорее похоже на плохое решение, но у нас власть последнее время демонстрировала свое умение реальные вопросы решать плохо, и закрывать их на этом. Например, реформа о монетизации льгот и т. п. В этой связи не может ли быть таким развитие событий. Что мы будем иметь к 2016 году?

Аузан: Во-первых, про Эмираты. Я ещё раз повторю, что смысл моего утверждения, что манна подземная не может быть распределена справедливо, относится и к Эмиратам и к России в равной степени, потому что речь по существу идет о чем? Мы ведь в несколько упрощенном виде эти вещи сейчас обсуждаем. А есть модели, которые позволяют сказать, что оптимальным с точки зрения критериев справедливости оказывается вот такое распределение. Но так можно сказать только в отношение того, что создано. Если же говорить о распределении ренты, то этого сказать нельзя. Рента не имеет критериев справедливого распределения. Поэтому вы можете ее предложить раздать, вы можете ее предложить разворовать, потратить на создание новых заводов, а я бы сказал, что эту ренту надо потратить. На нее нельзя построить новое счастливое будущее, но на нее, может быть, можно выкупить темное прошлое. Потратьте на то, чтобы уничтожить, преобразовать те системы правил. Вложить эту ренту в преобразование правил. Поэтому мое суждение насчет несправедливости касается формальных моделей и относится к Арабским Эмиратам в той же степени, в какой относится к России.

По поводу предложения контракта. Да я соглашаюсь с вашим суждением. Я хочу напомнить, на прошлой лекции я говорил, что власть пытается заключить контракт и национальные проекты — это по существу попытка… Давайте так, у нас деньги есть, давайте мы заплатим населению, а население нам оставит власть и те активы, которые мы заплатили. Не получается, потому что не срабатывают старые институты и в качестве представителей населения выступают отдельные группы врачей и учителей. Теперь говорят, давайте ещё женщинам заплатим. Но всем женщинам невозможно, женщины, между прочим, самый чувствительный избиратель. А давайте их по какому-нибудь признаку выделим. Да, у кого двое детей. Тогда каждая женщина в принципе может стать такой женщиной. Поэтому власть пытается заключить контракт, конечно, пытается. Это и есть предложение контракта. Но вы обратили внимание, что в послании федеральному собранию национальные проекты у президента как-то здорово поблекли. Он даже фразу допустил: “Ну что там, 5–7% бюджета”. О чем мы говорим, давайте лучше о другом. То есть у меня такое впечатление, что этот вариант считается уже отыгранным, тем более, что деньги уже ушли, распределены по национальным проектам. Теперь любовь, женщины и семья — новая попытка социального контракта.