Договор с вампиром

Глава 1

ДНЕВНИК АРКАДИЯ ЦЕПЕША

5 апреля 1845 года

Отец умер.

Мери давно уже спит, лежа в старой низенькой кровати на колесиках, на которой в детстве мы спали с моим братом Стефаном. Бедняжка, она так утомилась, что даже мерцание моей свечи ей не мешает. До чего же странно видеть Мери рядом с незримо присутствующим призраком маленького Стефана, среди предметов, знакомых мне с детства, в этой комнате с высокими потолками и толстыми каменными стенами, наконец, в этом доме, где, кажется, до сих пор бродят тени моих предков. Такое ощущение, будто мое прошлое и настоящее неожиданно столкнулись.

Я сижу за старинным дубовым письменным столом, за которым сиживал еще мальчишкой, постигая азы грамоты. Левая рука лежит на его крышке, отполированной и исцарапанной несколькими поколениями маленьких непоседливых Цепешей. Скоро взойдет солнце. Я смотрю в окно, обращенное на север, где сквозь мглу проступают величественные стены фамильного замка. Кроме дяди, там сейчас никто не живет. Я с гордостью думаю о своих предках, о славной истории нашего рода и не могу сдержать слез. Я плачу тихо, чтобы не разбудить Мери, однако слезы не приносят облегчения, и только когда я вожу пером по бумаге, это хоть как-то притупляет горечь утраты. Я решил вести дневник и записывать туда события всех этих печальных дней, дабы лучше помнить отца. Я просто обязан сохранить в сердце неувядаемую память о нем, чтобы в будущем суметь нарисовать своему еще не родившемуся потомку (я пишу "потомок", поскольку нам не дано знать, кто у нас родится) словесный портрет деда.

Как я надеялся, что отец дождется внуков...

Нет. Довольно слез. Писать! Если Мери проснется и застанет меня в таком виде, это лишь добавит ей страданий. Она и так достаточно настрадалась по моей вине.

В течение нескольких минувших дней мы находились в непрестанном движении, путешествуя по морю и по суше, меняя корабль на поезд, а поезд – на дилижанс. Мне казалось, что я перемещаюсь не столько в пространстве, сколько во времени. Там, в Англии, как будто осталось мое настоящее, а сам я быстро и неумолимо возвращался в мрачное прошлое своих предков. Лежа в купе спального вагона, в котором мы выехали из Вены, я прислушивался к дыханию спящей Мери и смотрел на игру света и теней за плотно зашторенным окном. У меня вдруг возникла пугающая уверенность, что наша счастливая лондонская жизнь окончилась навсегда и больше уже не вернется. Мери и наш будущий ребенок – только они связывали меня с той жизнью. Мери – мой спасительный якорь – крепко спала, уверенная в моей любви, крепости наших уз, исполненная радости скорого материнства. Она спала на боку – только так она и могла спать, будучи на седьмом месяце беременности. Белые, словно алебастровые, веки, окаймленные золотом, были плотно сомкнуты, пряча безбрежную синеву ее глаз. Тонкая ткань ночной сорочки лишь подчеркивала внушительные размеры ее чрева, скрывавшего наше будущее. Осторожно, чтобы не разбудить жену, я коснулся ее живота и не смог сдержать благодарных слез. Мери – она такая сильная, спокойная и одновременно безмятежная, как море в штиль. Я старался спрятать свои чувства, опасаясь, что их напор дурно подействует на нее. Я всегда твердил себе: эта сторона моего характера осталась в Трансильвании[1]– мрачном краю, порождавшем в душе тоску и отчаяние. Только покинув родину, я узнал, что такое настоящее счастье. До отъезда в Англию я написал на родном языке целые тома печальных и весьма заумных стихов, но на берегах Альбиона оставил это занятие. У меня никогда не возникало желания попробовать писать стихи по-английски.

В Англии у меня была совсем другая жизнь, но теперь мое прошлое неотвратимо становилось моим будущим.

Поезд, грохоча на стыках, увозил нас все дальше от Вены. Я лежал рядом с женой и еще не родившимся ребенком и плакал. Плакал от радости, что они рядом со мной, и от страха перед будущим, способным погасить эту радость. И еще я плакал от неопределенности жизни, что ожидала нас в старинном доме, затерявшемся среди карпатских гор.

В моем родном доме.

Однако, будучи предельно честным с самим собой, не могу сказать, чтобы известие о смерти отца явилось для меня неожиданностью, подобной грому среди ясного неба. Предчувствие его смерти не оставляло меня на всем пути от Бистрицы[2](по-английски надо написать от Бистрица, а я решил вести свой дневник на английском, иначе язык слишком скоро забудется), и моя голова была полна мрачных мыслей. Телеграмму[3]о болезни отца мы получили от Жужанны около десяти дней назад и с тех пор могли только гадать, стало ли отцу лучше или, наоборот, хуже. А тут еще кучер. Услышав, куда мы едем, этот сгорбленный старик вгляделся в меня, затем торопливо перекрестился и воскликнул:

– Храни меня Господь! Да вы из рода Дракула!

Звук ненавистного имени вогнал меня в краску.

– Моя фамилия Цепеш, – поправил я кучера, сознавая всю бессмысленность своих слов.

– Как вам будет угодно, добрый господин, только не говорите графу ничего худого обо мне!

Старик вновь перекрестился, теперь уже дрожащей рукой. Когда я сказал ему, что мой дядя (я привык называть этого человека дядей, хотя, если быть точным, дядей он приходился моему отцу, а мне – двоюродным дедом) уже выслал нам навстречу свой экипаж, у старика полились слезы и он стал умолять нас подождать до утра.

За годы, проведенные в Англии, я успел позабыть о суевериях и предрассудках, свойственных местным крестьянам. Забыл я и о страхе и тайной ненависти, с которыми здесь (да и не только здесь) относятся к боярам – родовой румынской аристократии. Я часто упрекал отца за презрение к крестьянам, сквозившее в его письмах. Теперь же я со стыдом обнаружил, что схожее чувство пробудилось и во мне.

– Что за глупости? – довольно грубо оборвал я причитания кучера.

Я был вынужден это сделать. Мери хотя и не понимала румынского, однако по лицу старика догадалась о его состоянии и теперь глядела на нас обоих с тревожным любопытством.

– Говорю тебе, с тобой не случится ничего дурного, – повторил я.

– И с моей семьей тоже? Тогда поклянитесь, добрый господин.

– И с твоей семьей тоже. Клянусь, – поспешно произнес я и помог Мери залезть в коляску.

Не переставая кланяться, старик забрался на козлы.

– Благослови вас Бог, господин! И вашу жену тоже.

Как мог, я постарался удовлетворить любопытство Мери и рассеять ее подозрения, сказав, что местные жители неохотно ездят по лесным дорогам в темноте.

– Они боятся волков или разбойников? – спросила Мери.

– Они сами не знают, чего боятся. Предрассудки, дорогая, всегда лишены рациональной основы.

Коляска тронулась, и мы покатили в сторону Карпат. День клонился к вечеру. Разумнее было бы задержаться до утра в Бистрице и передохнуть – мы и так провели в дороге почти весь день. Но нам обоим не давали покоя слова из телеграммы Жужанны: "Приезжайте как можно скорее". К тому же, зная, что дядя послал за нами экипаж, мы не захотели заставлять тамошнего кучера дожидаться нас всю ночь.

Мы ехали вдоль карпатских предгорий. На холмах, живописно изрезанных перелесками, время от времени встречались одиноко стоящие домики – хутора. Изредка попадались деревушки. Мери не скрывала своего восхищения красотой моих родных мест и все время подбадривала меня. Я и в самом деле чувствовал себя виноватым перед нею. Привезти Мери в такую глушь, где все для нее незнакомое и чужое! Но честное слово, после нескольких лет жизни в громадном и грязном городе я успел позабыть не только о местных предрассудках. Я забыл, до чего же красива моя родная страна. А чистый и свежий воздух разительно отличался от лондонского зловония. Я сказал Мери, что через какой-нибудь месяц земля вокруг покроется цветами.

Прошло еще несколько часов. Солнце садилось, окрашивая в бледно-розовые тона величественные заснеженные вершины Карпат. Даже у меня, выросшего в этих местах, перехватило дух от сказочного великолепия природы. Признаюсь: тяжелые предчувствия не мешали мне гордиться родной землей и испытывать тоску по дому. А ведь я совсем забыл о нем в водовороте лондонской жизни.

Родной дом. Каких-то десять дней назад эти слова означали для меня Лондон...

Вместе с наступившими сумерками сумеречными сделались и мои мысли. Я вспоминал страх, мелькнувший в глазах нашего кучера, думал о предрассудках, которые, как в зеркале, отражались в его словах и жестах, и о враждебности, скрытой под внешней учтивостью.

Под стать моим мыслям изменился и пейзаж. Чем выше в горы увозила нас коляска, тем более чахлой и низкорослой становилась растительность. Когда мы поднялись по крутому склону, я заметил невдалеке сливовый сад. Точнее, бывший сливовый сад, ибо в деревьях, представших нашим взорам в сиреневых сумерках, давно иссякли жизнетворные соки. Их стволы чем-то напоминали сгорбленные спины здешних старух-крестьянок, привыкших таскать на себе непомерные тяжести. Мертвые деревья молча взывали к небесам о милосердии. Мне вдруг показалось, что вся земля вокруг сгорбилась. Горбатая земля, горбатые люди, причем суеверия горбили их еще сильнее, нежели тяжелая работа.

Удастся ли нам, оказавшись среди них, чувствовать себя по-настоящему счастливыми?

Вскоре стемнело. Чахлые фруктовые сады сменились прямыми и высокими соснами. Мелькание темных силуэтов деревьев на фоне еще более темной гряды гор, а также убаюкивающее покачивание рессорной коляски сморили меня, и я заснул.

Сон мой был тяжелым и сопровождался странными сновидениями.

Я вернулся в детство. Задрав голову, я разглядывал высоченные сосны, над которыми, будто горная вершина, возвышался дядин замок. Верхушки деревьев скрывали клочья тумана. Внизу было прохладно и сыро, пахло хвоей и недавно выпавшим дождем. Теплый ветерок приятно шевелил мои волосы, играл листьями и травой. Появилось солнце, и тысячи капелек вспыхнули бриллиантовыми россыпями.

В тишине раздался мальчишеский крик. Обернувшись, я увидел среди солнечных пятен своего старшего брата Стефана – веселого шестилетнего сорванца. Его темные глаза озорно блестели (наверняка задумал какую-нибудь очередную шалость), лицо, чем-то напоминавшее традиционное изображение сердца, раскраснелось. Губы над узким подбородком заговорщицки улыбались. Рядом с братом стоял здоровенный серый Пастух – помесь английского дога с волком. Нам он достался маленьким щенком и рос вместе с нами.

Махнув мне рукой, Стефан повернулся и побежал в лес. Пастух радостно устремился за ним.

Я почему-то испугался, но страх быстро прошел. Чего бояться, если с нами Пастух? Трудно было найти более преданного и свирепого защитника, чем этот пес. Да и отец где-то поблизости (это я знал с уверенностью сновидца), а потому с нами ничего не случится.

Я бросился вслед за Стефаном и Пастухом, смеясь и сердясь одновременно. Брат был старше меня всего на год, но в таком возрасте год – значительный срок. Он бегал быстрее, чем я. Услышав мои крики, Стефан ненадолго остановился, глянул через плечо и, довольный тем, что мне его не догнать, скрылся в темной, влажной листве.

Я тоже вбежал в лес. Приходилось то и дело нагибаться, иначе нижние ветви могли больно отхлестать по щекам и плечам и вдобавок окатить водой. Чем дальше я углублялся в лес, тем сумрачнее он становился. Вскоре мое лицо горело от пощечин, которые мне надавали коварные ветки. Мне было больно, глаза наполнились слезами, и теперь вместо смеха я всхлипывал, хватая ртом воздух. Я бежал все быстрее. А ветки словно сговорились меня задержать. Их очертания стали похожи на чудовищ из сказок. Я совсем потерял из виду и брата, и собаку. Правда, я еще слышал звонкий смех Стефана, но откуда-то издалека.

Трудно сказать, сколько времени я продирался сквозь эту угрюмую чащу. Мне казалось, что целую вечность. Вдруг смех брата оборвался. Послышался глухой стук, будто Стефан споткнулся и упал. Затем раздался его короткий пронзительный крик. На несколько секунд все смолкло, после чего я услышал негромкое, но жуткое урчание. Оно переросло в рычание. Стефан страшно завопил. Я бросился на его вопль, сам выкрикивая имя брата.

Деревья расступились, и я очутился на краю поляны. Солнце, пробивавшееся сквозь редеющий туман, освещало жуткую картину. Я застыл от ужаса: Пастух стоял над моим братом, сомкнув свои массивные челюсти на его шее. Заслышав мои шаги, пес поднял голову и невольно порвал зубами нежную кожу. С серебристой морды Пастуха капала кровь.

Я заглянул в глаза животного. Они были тусклыми и бесцветными, разительно отличаясь от привычно блестящих глаз нашей доброй и верной собаки. На меня смотрели белые глаза хищника. Глаза волка.

Увидев меня, Пастух оскалил зубы и угрожающе зарычал. Потом он медленно, очень медленно припал к земле, напружинился и прыгнул в мою сторону. Невзирая на приличный вес, Пастух взлетел в воздух, как пушинка. Я примерз к месту, но, к счастью, не утратил дара речи, ибо в следующее мгновение я завопил что есть мочи.

Откуда-то сзади ударил выстрел. Пастух испустил хриплый крик и рухнул замертво. Обернувшись, я увидел отца. Тот, отбросив дымящееся ружье, подбежал к Стефану, но поделать было уже ничего нельзя: Пастух – дотоле добрейший и послушнейший пес – разорвал моему брату горло. Я метнулся к Стефану. Мне почему-то было важно увидеть корень или корягу, за которую он зацепился, и камень, о который ударился головой.

А потом с поразительной ясностью, какой отличаются самые кошмарные сновидения, я увидел своего умирающего брата.

Из ранки на лбу густо струилась кровь, но эта рана казалась пустяком в сравнении с его горлом. Пастух за считанные секунды успел располосовать Стефану шею. Содранная кожа висела окровавленными лоскутами, и я не мог отвести взгляд от обнажившихся костей, хрящей и окровавленных жил.

Самое ужасное, что мой брат умирал, но еще не умер. Он силился в последний раз вдохнуть воздух, испустить последний крик. Стефан лежал, устремив на меня испуганные глаза, в которых застыла немая мольба о помощи. Из разорванной глотки, переливаясь на солнце, вылетали ярко-красные пузырьки – сотни маленьких окровавленных радуг. Стебельки травы, не успев просохнуть после дождя, сгибались под другой влагой – человеческой кровью.

Я пробудился от кошмарного сна как раз в тот момент, когда кучер остановил лошадей. Должно быть, я спал не менее часа, ибо мы успели въехать в ущелье Борго и добраться до того места, где мы планировали пересесть в карету, отправленную за нами дядей. Мери тоже задремала, поскольку и она не сразу пришла в себя и некоторое время удивленно оглядывалась по сторонам. Сбросив остатки сна, мы выбрались из коляски. Я выгрузил наши вещи. Кучер, не проронив ни слова, развернулся и уехал, а мы остались ждать посланный за нами экипаж.

Ждали мы совсем недолго. Не прошло и пяти минут, как мы услышали скрип колес и стук копыт. Из ночного тумана вынырнула коляска, запряженная четверкой норовистых угольно-черных лошадей. Лошади бешено вращали глазами и раздували ноздри. Дядин кучер спрыгнул с козел и подошел к нам, чтобы поздороваться и погрузить наши вещи. Из отцовских писем я знал, что прежний кучер – старый Санду – умер пару лет назад. Новый был мне совершенно незнаком. Смуглый, светловолосый, с лицом, на котором за маской угодливости скрывались жестокость и несговорчивость. Человек этот не понравился мне сразу. Я не стал расспрашивать его об отце. Он тоже не проронил ни слова Я решил: уж лучше дождаться и все узнать от родных, чем задавать вопросы этому неприятному субъекту. Впрочем, он был достаточно расторопен, ибо вскоре наши чемоданы были погружены и надежно перехвачены веревками, а мы сами сидели в коляске, закутавшись в теплые накидки. Последнее было отнюдь не лишним, ибо ночью в горах холодно даже летом. Мы с Мери тоже молчали. Она вновь дремала. Мне спать не хотелось, и я убивал время, размышляя о недавно увиденном кошмаре. Конечно, если его вообще можно назвать сном.

Полагаю, это было не сновидение, а воспоминание, посетившее меня во сне. Возможно, толчком к нему послужил знакомый запах влажной сосновой хвои. Мой брат действительно погиб столь ужасающим образом, когда мне еще не исполнилось пяти лет. Но наяву все обстояло по-иному: я не отважился подойти к окровавленному Стефану. Когда я услышал его предсмертные хрипы и увидел склонившегося над ним отца, то почти сразу же потерял сознание.

Через несколько лет, когда отец более или менее оправился после трагической гибели Стефана и гнетущего чувства собственной вины (Боже, как он корил себя за доверие к Пастуху!), он рассказал мне о возможной причине того, что наша собака в мгновение ока превратилась в дикого зверя. Стефан, считал отец, споткнулся, упал и расшиб себе лоб. Хлынула кровь. Ее запах пробудил у Пастуха инстинкты хищника, и добродушный пес преобразился, став безжалостным волком. Пастух тут ни при чем – какой спрос с животного? А вот его самого, утверждал отец, судьба жестоко покарала за излишнюю доверчивость к собаке-полукровке.

Воспоминания о гибели Стефана наполнили меня ужасом, причем это ощущение нарастало. Увы, мои предчувствия оправдались...

К отцовскому дому мы подъехали около полуночи, проделав утомительный подъем по нескончаемому серпантину песчаных дорог. Мы с кучером помогли Мери выйти из коляски. (Мою жену потрясли размеры и великолепие дома, не идущего ни в какое сравнение с нашим скромным лондонским жильем. В Англии я предпочитал не говорить о том, насколько богат род Цепешей. Что-то скажет моя дорогая женушка завтра, когда взойдет солнце и она увидит старинный замок, рядом с которым даже этот внушительный особняк выглядит игрушечным?) Признаюсь, я пережил несколько мгновений неподдельного страха, когда с каменных ступенек к нам бросился здоровенный сенбернар. Однако в его лае не было ничего угрожающего, пес просто здоровался с нами. Вслед за ним на лестнице появился... мой умерший брат, что заставило меня сразу же позабыть про сенбернара.

Мраморно-белый лоб Стефана окаймляли иссиня-черные волосы. Прошло уже двадцать лет, но он оставался все тем же шестилетним мальчиком. Стефан медленно поднял руку, приветствуя меня. Я заморгал, посчитав увиденное галлюцинацией. Призрак брата не исчезал. Только теперь я заметил, что бледная ладошка и разорванная белая полотняная рубашка покрыты темно-красными пятнами (в лунном свете они выглядели почти черными). Я понял: брат поднял руку вовсе не для приветствия, а чтобы скрыть кровь.

Я неотрывно смотрел на призрачное видение. Стефан протянул ко мне руку (с его детских пальчиков капала кровь), указывая на что-то, находившееся у нас за спиной. Разумеется, Мери и кучер не видели призрака, поэтому я украдкой обернулся назад, но ничего не увидел. Только ночной лес с темными силуэтами деревьев.

Я вновь повернулся к Стефану, успевшему спуститься по каменным ступеням вниз. Он молчаливо, но выразительно указывал в сторону леса.

Я ощутил сильное головокружение и, невольно вскрикнув, закрыл глаза. В здешних краях полно легенд о мороях[4]– неупокоившихся душах мертвецов. Крестьяне верят, будто тайные грехи или зарытые сокровища вынуждают эти души скитаться по земле до тех пор, пока не откроется правда. Но какие грехи могли быть у маленького Стефана? Сомнительно также, чтобы ребенок знал тайну спрятанного в лесу клада. Умом я понимал: призрачное видение вызвано всего лишь усталостью после длительного путешествия и страхом услышать печальное известие. Я причисляю себя к современным людям и верю в науку, а не в Бога и дьявола.

Я открыл глаза. Стефан исчез. В дверях стояла моя сестра Жужанна.

Мое сердце сжалось от боли. Мери поспешно прикрыла рукой рот, но и у нее вырвался горестный стон. Мы оба сразу же поняли: мой отец мертв. Жужанна была в трауре, ее глаза покраснели и опухли от слез. Обрадовавшись встрече, она попыталась улыбнуться нам, но улыбка мгновенно погасла под тяжестью горя.

Милая моя сестричка, как же ты постарела за эти несколько лет, что я отсутствовал дома!.. Она была старше меня всего на два года, а казалось – на все пятнадцать. В ее иссиня-черных волосах (таких же, как у меня и у маленького Стефана) появилась седина, посеребрившая виски и макушку. Осунувшееся лицо избороздили морщины. Смерть отца придавила Жужанну. Мне стало стыдно: ведь все самое тяжелое легло на ее хрупкие плечи.

Я бросился к ней, миновав то место, где совсем недавно стоял призрак Стефана. Жужанна успела сделать всего лишь шаг. Я нежно обнял ее. Мы оба зарыдали, не стесняясь своих слез.

– Каша, – повторяла она. – Каша, милый...

Меня давно так никто не называл, и это детское имя-прозвище больно царапнуло меня по сердцу. (Объясню происхождение этого странного имени. В детстве у нас была старая повариха из русских, звавшая меня уменьшительным русским именем Аркаша. Если отбросить первые две буквы, получалось "каша" – весьма странное и противное кушанье, которым нас изо дня в день кормили на завтрак. Правда, мне часто удавалось одурачить повариху: выкинув куда-нибудь ненавистную кашу, я предъявлял старухе пустую тарелку и уверял, что все съел. Жужанна любила меня поддразнивать, называя Кашей. Незаметно это имя пристало ко мне.). Жужанна показалась мне совсем бесплотной, и, как бы ни был я охвачен горем, меня серьезно встревожило ее состояние. Сестра родилась хромой и с искривленным позвоночником. Сколько я ее помню, она всегда была слабым и болезненным созданием.

– Когда, Жужа? – спросил я по-румынски.

Неужели я четыре года провел в Лондоне, разговаривая исключительно по-английски и почти забыв о своей принадлежности к роду Цепешей? В тот момент мне казалось, что я никуда не уезжал.

– Вечером, сразу после заката, – ответила она, и я сразу же вспомнил кошмарный сон, привидевшийся мне, когда мы ехали в коляске. – Где-то в полдень он впал в беспамятство и в сознание больше не приходил. Но до этого отец успел продиктовать тебе письмо...

Утирая платком слезы, Жужанна подала мне сложенный лист бумаги, который я не глядя опустил в карман жилетки.

Громадный сенбернар взбежал по ступеням и остановился подле хозяйки. Я невольно отпрянул. Жужанна поняла мой жест – когда Пастух разорвал Стефану горло, ей было семь.

– Не бойся, – сказала она мне, поглаживая пса. – Брут – собака чистых кровей. Он очень добрый и покладистый.

Ну и имя! Интересно, что заставило мою сестру так назвать своего любимца?

Жужанна проковыляла вниз и подошла к Мери, которая до сих пор терпеливо стояла в стороне, не желая нам мешать.

– Какая же я все-таки грубая, – по-английски сказала Жужа. – Давно мечтала увидеть свою дорогую невестку, а теперь заставляю ее ждать. Добро пожаловать, Мери.

После нескольких лет, проведенных в Лондоне, акцент сестры резал мне ухо. Мери тоже несколько опешила. Она привыкла читать письма Жужанны, написанные безупречным литературным английским языком, и, наверное, решила, что речь последней отличается такой же безупречностью.

Со всем изяществом, какое позволяло нынешнее положение, Мери пошла навстречу Жуже и, поцеловав мою сестру, произнесла:

– Ваши удивительные письма покорили меня. Мне казалось, что мы с вами – давние подруги. Как я рада наконец увидеть вас, и как жаль, что наша первая встреча происходит при столь печальных обстоятельствах!

Жужанна взяла Мери за руку и повела с ночного холода в теплый дом. Неужели я снова очутился в знакомой большой гостиной? Всхлипывая и вытирая слезы, Жужа рассказала нам о болезни отца и его последних днях. Наш разговор продолжался около часа. Затем, спохватившись, сестра заявила, что проводит нас в нашу комнату (мою прежнюю комнату!), ибо Мери сильно утомилась и нуждается в отдыхе. Уложив жену в кровать, я отправился с Жужей к отцу.

Выйдя из восточного крыла дома, мы миновали поросший травой холм и оказались возле семейной часовни. Точнее, перед тем, что некогда было семейной часовней, поскольку отец никогда не скрывал своих атеистических воззрений, привив и нам скептическое отношение к церкви и ее требованиям. Еще издали мы услышали мелодично-печальные голоса плакальщиц, исполнявших бочете[5]– традиционные песни-причитания. Рискну перевести на английский несколько строк из одной песни:

Отче, от нас уходить не спеши,

Встань же и слезы нам осуши.

Еще не пробил час смертный твой —

Молви нам слово, очи открой.

Все христианские атрибуты часовни: иконы, статуи и кресты – давным-давно были удалены из алтаря, но остались на стенах в виде ярких мозаичных изображений святых, выполненных в древних византийских канонах. Купол, в центре которого крепилась цепь массивной люстры, также был мозаичным. Христос-Спаситель бесстрастно взирал с вышины на человеческую суету. Войдя, я сразу же увидел изображения, которые очень любил разглядывать в детстве: великомученик Стефан[6](его я всегда отождествлял со своим братом), Люцифер, падающий с небес, и доблестный святой Георгий, убивающий ненасытного дракона.

Здание часовни утратило свое первоначальное назначение и из места молитв превратилось в место уединенных размышлений. Тем не менее, здесь все равно сохранялась атмосфера благоговейного покоя. Несколько лет подряд (тяжелых лет), пока не начала рубцеваться рана, нанесенная отцу гибелью Стефана, он часами просиживал здесь.

Мы тихо прошли к задней стене часовни. Она служила усыпальницей. На золотых табличках были выгравированы имена наших предков, обретших здесь последнее пристанище. В часовне уже давно никого не хоронили, ибо полтора века назад на полпути между домом и замком воздвигли новую усыпальницу. Я шел мимо умерших предков, чувствуя на себе их взгляды. В шелесте нашей одежды мне слышался их одобрительный шепот. Меня охватило весьма странное чувство – предельно обостренное чувство времени. Подобное чувство возникало у меня, когда я путешествовал. Только сейчас я двигался не назад, в минувшие эпохи, а вперед. Я двигался быстро, почти бегом (как тогда бежали Стефан и Пастух), навстречу настоящему. Навстречу судьбе.

Отец лежал близ алтаря, в гробу, сделанном из отполированного вишневого дерева (мне сразу вспомнился Стефан, лежавший в своем детском гробике). Сам алтарь был затянут черной материей и уставлен зажженными свечами. Рядом с изголовьем и ногами покойного горело по толстой погребальной свече в бронзовом подсвечнике. По обе стороны от изголовья стояли женщины в черном, исполнявшие бочете. Они напоминали отцу обо всех, кого он покинул, будто и в самом деле верили, что отец повременит уходить в мир иной и откроет глаза. Я застыл в нескольких футах от гроба. Мне не хотелось приближаться, чтобы плакальщицы видели мое горе.

– Оставь меня, Жужа, – попросил я сестру. – Пойди отдохни. Ты и так заботилась об отце все эти годы. Теперь я о нем позабочусь.

Последние слова наверняка показались бы моей жене достаточно странными, однако у нас существует обычай: не оставлять на ночь покойника одного. Полагаю, этот обычай, как и большинство остальных, обусловлен крестьянскими суевериями и невежеством. Считается, что в ночные часы нужно оберегать душу усопшего от всех злых сил, которые попытаются ее похитить. Представляю, как бы это не понравилось моему отцу, всегда восстававшему против крестьянских суеверий. Мне же хотелось не столько соблюсти традицию, сколько выказать свое уважение отцу. К сожалению, я приехал слишком поздно и уже ничем иным не мог ему помочь. Пусть хоть так я отдам ему дань памяти. Мой отец был добрым и терпимым человеком. Думаю, он понял бы, что движет мною, и не стал бы противиться.

В горе ведешь себя вопреки здравому смыслу. Я вдруг почувствовал, что меня раздражают плакальщицы. Как странно: получалось, сам я имел право соблюсти старинный обычай (который, повторяю, никогда не нравился моему отцу), а плакальщицам в этом праве отказывал. Объяснение нашлось почти сразу же: я был сыном покойного и хотел остаться с отцом наедине, без присутствия кого бы то ни было.

Жужанна не стала мне возражать. Прежде чем уйти, сестра сказала:

– Вечером приходил слуга из замка. Принес мне письмо от дяди. Прочти.

Она достала из-за пояса письмо и подала мне. Я развернул лист и узнал мелкий, как бисер, почерк дяди. Вот перевод этого письма (в той мере, в какой я сумел запомнить содержание):

Милая моя Жужанна!

Позволь мне высказать в этом письме свои самые искренние соболезнования. Я целиком разделяю твое горе и скорблю вместе с тобой. Ты наверняка знаешь, что во всем мире не было для меня человека ближе и дороже, чем твой отец. Если б не его блестящее и разумное управление хозяйством, я бы давно разорился и погиб. Но деловые отношения были лишь малой частью того, что нас связывало. Хотя Петру приходился мне племянником, я любил его, как брата, а тебя с Аркадием – как своих детей. Верь мне: пока я дышу, вы оба не будете ни в чем нуждаться. Пока я жив, вам нечего бояться. Ведь вы – последние в роду Цепешей, гордость нашей династии и надежда на будущее. Дорогая, если сейчас тебе что-либо нужно или же есть нечто, что тебе просто хотелось бы иметь, окажи мне честь и позволь исполнить твое желание.

Передай от меня привет нашему дорогому Аркадию (он ведь должен сегодня приехать) и его жене, а также мои искренние соболезнования. Надеюсь, они добирались сюда с максимальными удобствами и ничем не рисковали. Жаль, что кончина Петру омрачит им радость приезда.

Я нанял плакальщиц, они будут петь бочете по твоему отцу. Пожалуйста, не тревожься насчет устройства похорон. Все хлопоты я возьму на себя. С твоего позволения, сегодня я навещу часовню, дабы провести некоторое время рядом с покойным. Поскольку это будет поздно ночью, я не хочу никого тревожить и всего лишь прошу не запирать ее дверь.

Твой любящий дядя В.

Я кивнул Жужанне, показывая, что дочитал письмо. Она молча сложила лист и убрала его обратно за пояс. Мы понимающе переглянулись – Жужа предупредила, что мое уединение может оказаться нарушенным. Взглянув с любовью и почтением на отца, сестра приподнялась на цыпочки и нежно поцеловала меня в щеку.

Я стоял, не шевелясь, и слушал причитания плакальщиц и неуверенные, шаркающие шаги Жужанны по холодным каменным плитам. Скрипнули петли тяжелой двери. Жужа ушла.

Я повернулся к плакальщицам и велел:

– Ступайте отсюда.

Плакальщица помоложе испуганно взглянула на меня, но продолжала петь. Вторая опустила глаза и с тем же рабским страхом, что и кучер, везший нас до ущелья Борго, пролепетала:

– Господин, мы не смеем уйти отсюда. Нас ведь наняли петь бочете. Если пение прекратится хоть на минуту, то душа вашего отца не сможет обрести покой!

– Уходите, – повторил я, слишком истерзанный горем, чтобы вступать в спор.

– Господин, как вы не понимаете? Граф очень хорошо нам заплатил. Он разгневается, если мы...

– Я отпускаю вас!

Резко махнув рукой, я указал плакальщицам на дверь. Обе женщины боязливо покосились на меня, не зная, как быть.

– Ступайте отсюда! Если граф рассердится, я все ему объясню.

Черные юбки плакальщиц зашелестели по полу. Женщины послушно направились к двери, успев несколько раз обернуться в мою сторону. Глаза их были полны немого ужаса.

Наконец-то я остался один. Глубоко вздохнув, я подошел к гробу и остановился возле тела моего дорогого, любимого отца. В жизни он был высоким, ладным человеком, но, как и Жужанна, сильно постарел за эти несколько лет. Когда я уезжал, седина только-только начала пробиваться в отцовских волосах. Теперь его шевелюра была почти сплошь седой, да и морщин заметно прибавилось. Кроме гибели Стефана, в отцовской жизни хватало трагедий. Из-за близких браков между боярскими родами в последних поколениях династии Цепешей дети часто либо умирали во младенчестве, либо страдали слабоумием или телесными недостатками. Мой прадед, бабушка и тетка по отцовской линии лишились рассудка, другая тетка и двое дядьев умерли в раннем детстве от чахотки. Из поколения отца только он и его младший брат Раду избежали родового проклятия и дожили до взрослых лет. Но все равно судьба была немилостива к отцу. Жужанна родилась хромой и с искривленным позвоночником, что обрекало ее на одинокую жизнь старой девы. Я был совсем маленьким, когда умерла моя мать, а потом трагически погиб Стефан. Меня охватило жгучее чувство вины, я с грустью осознал, что мой отъезд в Англию явился одной из причин, приведших к преждевременной смерти отца. Он умер, так и не увидев нашего ребенка.

(Мое дорогое, еще не родившееся дитя! Как жаль, что тебе не суждено узнать любовь твоего деда, его доброту и отзывчивость. Как бы он баловал тебя, наше с Мери старшее, а то и вовсе единственное чадо, – он мастерил бы тебе деревянные игрушки, как некогда делал их для меня, Жужанны и Стефана. Чтобы представить, как выглядел твой дед, тебе достаточно взглянуть на меня. Мои острые черты лица и ястребиный нос – от него, мои волосы цвета воронова крыла – тоже от него. И только цвет глаз мне достался в равной мере от обоих родителей: у меня они светло-карие, в то время как у отца – зеленые, а у матери – темно-карие. Жаль, что мне не удастся столь же подробно рассказать тебе о твоей бабушке. Все, что я знаю о ней, мне известно главным образом со слов отца. Твоя бабушка, а моя мать, умерла вскоре после моего рождения.)

Я глядел на бледное, застывшее отцовское лицо. Оно стало еще уже, а его черты – еще острее. Глаза отца были закрыты. Осознав, что больше никогда не загляну в его умные зеленые глаза, я разразился коротким, судорожным рыданием. Я горько плакал, прислонившись щекой к его холодной, неподвижной груди, и, точно малый ребенок, умолял его хоть на несколько секунд открыть глаза. Хоть на мгновение.

Не знаю, сколько времени продолжались мои стенания. Затем я несколько успокоился и тут обнаружил, что мою щеку царапает какой-то холодный металлический предмет. Я повернул голову и увидел большое золотое распятие, прикрепленное к четкам, надетым отцу на шею. Несомненно, кто-то из этих темных крестьянок осмелился так поступить, а ведь они прекрасно знали, насколько это оскорбительно для него, ненавидевшего суеверия. Рассердившись, я схватил четки, намереваясь сдернуть их. Нитка лопнула и оборвалась, и часть бусин упала в гроб, остальные рассыпались по полу. Я швырнул остатки бусин вместе с распятием в дальний угол часовни. Золотой крест с легким звоном чиркнул по каменной стене и упал.

Гнев на время приглушил мое горе. Потом я заставил себя успокоиться. И в самом деле, вправе ли я злиться на этих добрых, но невежественных женщин? Вряд ли они сознательно хотели оскорбить память моего отца. Скорее всего, они руководствовались самыми благими намерениями. Я поднялся, собрал рассыпанные бусины, отыскал упавшее распятие и убрал в карман жилетки. Ощутив под пальцами письмо, надиктованное отцом, я уселся на скамью возле гроба и развернул лист плотной бумаги. Мои глаза побежали по строчкам, написанным четким округлым почерком Жужанны.

Аркадий, милый мой мальчик!

Когда ты прочтешь эти слова, меня уже не будет в живых. (В этом месте, невзирая на плотность бумаги, чернила расплылись.) Мне бы очень хотелось, чтобы ты с женой и ребенком вернулся в Англию и продолжал вести жизнь, к которой успел привыкнуть. Но думаю, ты поймешь, что без твоей помощи дядя окажется совершенно беспомощным, ибо некому будет управлять хозяйством. Ты должен занять мое место и во имя благополучия нашего рода исполнять все повеления графа. Таков твой удел, сын мой, и иной судьбы тебе не дано.

С каким бы злом ни пришлось тебе столкнуться, непременно помни, что я любил тебя всей душой. И дядя, сколь странным ни казалось бы тебе его поведение, тоже по-своему любит тебя. Пусть это поддерживает тебя во всех грядущих испытаниях.

Прощай! И да пребудет моя любовь с тобой, а также с моей дорогой невесткой и малюткой, которого мне не суждено увидеть.

Отец.

Я еще острее почувствовал тяжесть утраты и какое-то время просидел в полном оцепенении. Слова отца о необходимости занять его место отнюдь не явились для меня неожиданностью. После телеграммы от Жужанны мы с Мери постоянно возвращались в своих разговорах к этой теме. Помнится, когда я уезжал в Англию, у меня и в мыслях не было там остаться. Я ехал учиться, а по завершении курса намеревался вернуться домой и помогать отцу в управлении дядиным хозяйством. Зная дядин возраст, мне казалось, что к тому времени владельцем замка станет мой отец (теперь, похоже, его владельцем скоро стану я сам). Однако проведя в Англии несколько лет, я привык к ней, привык к тамошней жизни, потом встретил Мери, полюбил ее, женился и начисто позабыл о своих обязательствах перед нашим родом.

Пренебрегать ими и далее я просто не имел права. Браки между родственниками и так тяжело сказались на нашей династии. Я уже упоминал о детях, родившихся, подобно Жужанне, увечными, а также о слабоумии и умопомешательстве, преследовавших наш род. И все это длилось уже несколько столетий подряд. Только отцу и его брату удалось избежать семейных напастей и продолжить род Цепешей. Отец не пожелал выбрать себе невесту из привычного круга румынской аристократии и женился на сильной и здоровой девушке – наполовину венгерке, наполовину русской. К счастью, ни он, ни дядя не препятствовали моему браку с Мери и, узнав о нашей помолвке, прислали свои благословения. Но надо смотреть правде в глаза. Дядя уже очень стар, и, когда он умрет, я останусь последним в мужской линии рода Цепешей (или Дракул, как упорно называют нас эти темные суеверные крестьяне). Я должен растить и воспитывать своих детей не в Англии, а здесь, чтобы привить им любовь к родной земле (ведь не кто иной, как отец научил меня любить эту землю, а его в свое время научил мой дед). Не сомневаюсь, что и остальные предки столь же горячо любили эти прекрасные места, которыми род Цепешей владеет вот уже почти четыреста лет. Я не могу все бросить и уехать отсюда. Сама мысль о продаже замка и земельных владений неведомо кому представляется мне чудовищной.

Однако наряду с гордостью за свой род меня снедало чувство вины перед Мери. Ведь я уговорил ее оставить Англию и переехать жить в здешнюю глушь. Правда, по словам Мери, она всегда знала, что рано или поздно ей придется это сделать, и потому морально полностью подготовилась к такому шагу. Понимаю, она не хочет меня огорчать. И в то же время я не смогу быть по-настоящему счастлив на родине, если для Мери жизнь здесь окажется в тягость.

Я встал и в ночном сумраке часовни произнес слова клятвы отцу. Такие клятвы обычно приносят перед смертным одром (как тяжело сознавать, что я опоздал всего на несколько часов!), но у меня не было иного выбора. Я поклялся отцу, что выполню его завещание, останусь и буду заботиться о дяде. Наш ребенок родится здесь, на родной земле, и мы с Мери сделаем все, чтобы он знал не только о своем деде, но и обо всем роде Цепешей.

Я сидел на простой деревянной скамье, предаваясь скорбным размышлениям об отце. Вот так же здесь сидели многие поколения моих предков, совершая ночное бдение у гроба дорогого им покойника. Должно быть, прошло несколько часов. Я задремал, и беспокойный сон вновь вернул меня в детство. Я опять бежал в лес, догоняя Стефана.

Не знаю, что бы я увидел на этот раз. Из сна меня вырвало жуткое, пронзительное завывание, раздавшееся совсем неподалеку. Я едва успел открыть глаза, как дверь часовни со скрипом распахнулась и на пороге появился мой дядя Влад (никак не привыкну называть его правильно – двоюродным дедом), которого я не видел все эти годы.

(Мое дорогое дитя! Когда ты достаточно подрастешь, научишься читать и ознакомишься с папиными записками, твой троюродный дед Влад уже покинет мир живых. Он был человеком весьма эксцентричным и вел уединенную, почти затворническую жизнь. Возможно, его странности объяснялись легкой формой помешательства, преследующего род Цепешей. Влад отличался агорафобией – боязнью открытых пространств. Он редко покидал замок и сторонился контактов с другими людьми. Исключение составлял лишь мой отец, то есть твой родной дед. Поэтому отец взял на себя все хлопоты по управлению хозяйством и общению со слугами. Должен отметить, что Влад был необычайно щедр по отношению к моему отцу и к нам с твоей тетей Жужанной. В праздники и дни рождения он навещал наш дом и вел себя как добрый и заботливый дядюшка, осыпая нас подарками. Если бы не деньги Влада, твой дед и я вряд ли сумели бы получить образование. Однажды, когда тетя Жужанна серьезно заболела, Влад пригласил из Вены лучших врачей и спас ей жизнь.

К сожалению, странности и чудачества Влада служили пищей для нелепых слухов и домыслов среди его слуг, а в особенности – среди местных невежественных и суеверных крестьян. Отсюда – настороженное и подозрительное отношение ко всей нашей семье. Думаю, став постарше, ты прочувствуешь это и на себе.)

Увидев друг друга, мы поначалу оба опешили. Влад не сразу шагнул внутрь часовни, а задержался на пороге: высокий, гордый, по царски величественный, с благородным лицом, на котором выделялся ястребиный нос. Дядя надел траурные одежды. Должен признаться, за годы, проведенные в Англии, необычная суровость его облика успела изгладиться из моей памяти. Поначалу я даже оробел (помнится, в детстве я побаивался Влада). Дядина кожа отличалась призрачной бледностью (следствие затворнической жизни), и из-за этой белизны терялась всякая граница между кожей и гривой седых волос. Добавлю, что черный плащ лишь подчеркивал бледность дядиного лица. Длинные обвислые усы и густые кустистые брови Влада тоже были седыми. Дядя вполне мог бы сойти за восковую статую, если бы не глаза. Глубокие, изумрудно-зеленые, они сразу же приковывали к себе внимание. Мне они казались глазами древнего мудреца, и в то же время это были глаза вполне современного человека, отличавшегося незаурядной сообразительностью.

На мгновение я испытал странную двойственность: взгляд дядиных зеленых глаз притягивал и в то же время отталкивал. Затем все изменилось, как по волшебству: дядя меня узнал. Его глаза потеплели и наполнились непередаваемой добротой, а сам он из призрака превратился в старого любящего Влада.

У меня перехватило дыхание. Я понял, что моя отчаянная, почти детская мольба исполнилась. Я мечтал еще раз заглянуть в отцовские глаза. Теперь, глядя в глаза дяди, я одновременно глядел и в глаза своего отца. За эти годы я забыл о потрясающем сходстве между дядей и отцом. Влад заговорил, и я услышал отцовский голос.

– Приветствую тебя, Небожитель, – произнес дядя. – Кажется, так переводится твое имя с греческого? До чего же я рад видеть тебя, и как мне больно, что наша встреча совпала с семейным горем.

– Здравствуйте, дорогой дядя, – ответил я, поднимаясь со скамьи.

Мы шагнули навстречу друг другу, обменялись рукопожатием, а затем дядя поцеловал меня в обе щеки (после жизни в Лондоне этот старинный обычай тоже показался мне довольно странным). По моим подсчетам, дяде было за восемьдесят, никак не меньше, ибо я с детства помню его седые волосы. Да и походка у него была стариковская. Но пожатие его ледяной руки оказалось неожиданно крепким, невзирая на преклонный возраст. Возможно, память меня все-таки подвела – иначе каким чудом объяснишь, что дядя за эти годы совсем не постарел? Некоторое время он не отпускал мою руку. Мы смотрели друг другу в глаза, и мне показалось, что Влад вобрал в себя мудрость всех поколений рода Цепешей.

– Прости, что потревожил тебя, – нарушил молчание дядя. – Не ожидал застать тебя здесь.

– Ваше присутствие мне ничуть не мешает, – возразил я.

– А как перенесла дорогу твоя прекрасная юная жена?

– Довольно мужественно, хотя и очень устала. Думаю, сейчас она спит.

– Вот и замечательно, – с необычайной серьезностью сказал Влад. – Мы должны всячески оберегать ее драгоценное здоровье и здоровье ребенка.

Влад обвел глазами пустую часовню.

– А где плакальщицы? Я нанял двоих крестьянок петь бочете.

– Ушли. Я их отпустил. Это моя вина. Надеюсь, вы не станете гневаться. Мне очень хотелось побыть с отцом наедине.

– Разумеется, – участливо согласился Влад и махнул рукой, показывая, что не сердится на мое своеволие. – Однако как же ты изменился, Аркадий. Ты стал мужчиной. Сейчас ты больше, чем прежде, похож на своего отца.

Дядя шагнул назад, чтобы лучше меня разглядеть, затем негромко и печально вздохнул.

– Да. Ты очень похож на него. И лицом, и волосами.

Эти слова он произнес вполне одобрительно, но потом его тон изменился (впрочем, думаю, мне просто показалось).

– Вот только глаза у тебя... с примесью материнских.

Какое-то время Влад продолжал меня разглядывать, затем повернулся к гробу. Дядино лицо помрачнело. Он снова вздохнул.

– А вот наш Петру...

– Да, дядя, – сказал я и отошел к скамье, чтобы не мешать ему провести несколько скорбных минут над отцовским гробом.

Дядя закрыл лицо рукой. В его словах было столько неподдельного горя, что у меня вновь хлынули слезы.

– Есть ли что-нибудь ужаснее смерти? Сознавать, что он потерян для нас навсегда. Что может быть страшнее?

Дядя склонился над гробом, взял отцовскую руку в свою и тихо воскликнул:

– Ах, Петру! Неужели мне суждено провожать в последний путь и тебя?

Влад поднес пальцы покойного к губам и, целуя их, продолжал:

– Иногда я чувствую, что слишком зажился на свете. Сколько дорогих мне людей умерло за это время. Скольких мне пришлось целовать в их холодные лбы.

Дядя осторожно, с безграничной нежностью опустил руку отца. Но горечь утраты была сильнее его воли. Как и я, Влад припал щекой к отцовской груди и прошептал:

– Петру! Петру! Мой единственный настоящий друг...

Дядя заплакал. Я закрыл глаза и отвернулся. Мне не хотелось видеть его страдания, ибо они усугубляли мои собственные. В этот момент дядя показался мне таким слабым и дряхлым, что невольно подумалось: скоро, очень скоро нас ждет новая утрата.

Успокоившись, Влад встал и, глядя на моего отца, заговорил. Дядин голос был звонким и торжественным, будто ему хотелось, чтобы его услышал не только мой отец, но и все предки:

– Клянусь тебе именем нашего рода – рода Цепешей: верность твоя будет щедро вознаграждена.

Потом дядя сел рядом со мною, и наше бдение продолжалось в тишине. Вскоре за стенами часовни вновь послышался волчий вой. Волки были так близко, что я не удержался и встревоженно посмотрел в темное окно. Заметив мое состояние, дядя слегка улыбнулся и успокоил меня:

– Не бойся, Аркадий. Они не причинят тебе зла.

Но этот вой глубоко проник в мое сознание. Вероятно, из-за него я вновь увидел все тот же кошмарный сон. Я опять бежал по лесу, догоняя Стефана и Пастуха. Я бежал и бежал, а лес не кончался. Бег этот продолжался несколько часов; я звал Стефана, но ответом мне было лишь волчье рычание. Наконец я очутился на краю знакомой поляны, где с разодранным горлом лежал мой брат. Пастух поднял на меня окровавленную морду и оскалил зубы...

Неожиданно между нами оказался мой отец. Словно не видя случившегося, он встал к Пастуху спиной. Схватив меня за запястье, он повернул мою руку тыльной стороной наружу. Я не противился, ведь это был мой любимый отец.

– Верь мне, – сказал он. – С тобой не случится ничего плохого...

В его занесенной руке что-то блеснуло. Меня обожгло болью, и я закричал.

Почувствовав у себя на плече чью-то холодную руку, я проснулся и с ужасом обнаружил, что смотрю в белые волчьи глаза.

– Аркадий, – сурово произнес дядя. – Просыпайся. Как ты мог заснуть?

Я заморгал, и волчьи глаза превратились в отцовские, вернее, в изумрудно-зеленые глаза дяди, ярко сиявшие на его бледном лице. За окошком начинало светать.

– Мне пора, – сказал дядя.

Я встал и проводил его до двери, поблагодарив за время, проведенное в скорбном бдении. Он недовольно махнул рукой.

– Это мой долг.

Дядя умолк. Впервые за все это время я ощутил в его поведении какую-то нерешительность.

– Скажи, отец упоминал о том, что тебе, возможно, придется занять его место?

– Да. А как же может быть иначе? Я и сам намеревался вернуться и взять управление хозяйством в свои руки. Сочту за честь работать для вас.

– Прекрасно. Но не будем говорить о делах сейчас, когда наши сердца переполнены горем.

Дядя положил мне руки на плечи – традиционный жест прощания. Мы расстались. Я решил не возвращаться в часовню, а направился к дому. Дядя скрылся в предрассветной мгле, двинувшись в противоположную сторону, к замку.

Трава была мокрой от росы. Где-то неподалеку вновь завыли волки. Я прибавил шагу. Слева мелькнуло что-то темное. Я застыл от ужаса. Возможно, то был одинокий волк, а может, и медведь.

Я ошибся: то был мой брат. Окровавленная фигурка Стефана тускло поблескивала в слабеющем лунном свете.

Брат стоял возле дальнего угла восточного крыла дома, выходившего в сторону леса (забыл упомянуть, что между нашим домом и замком стоял высокой стеной густой лес). Подняв ручонку, Стефан махнул в направлении вздымавшихся к небу сосен.

Наши глаза встретились. Ничто в его взгляде не напоминало того беззаботного сорванца, каким он был при жизни. Брат глядел на меня серьезно и с упреком. Он унаследовал не только цвет материнских глаз, но и их форму: карие глаза Стефана были миндалевидными. Голова брата показалась мне непропорционально большой для его щуплого тельца. Под подбородком лоскутами висела разорванная кожа, обнажая белые кости. Указательным пальцем Стефан снова и снова тыкал в сторону стоящих в отдалении сосен и нетерпеливо топал ногой. Только сейчас, через двадцать лет, я вспомнил, что у брата была такая привычка – топать ногой от нетерпения.

Я испуганно вскрикнул, опустился на колени и закрыл лицо руками. Так я простоял несколько минут и лишь потом отважился слегка разжать пальцы и взглянуть на то место, где мне примерещился мой давно усопший брат.

Стефан исчез. Я поднялся на ноги, счистил с брюк налипшие на них влажные стебельки и поспешил в дом.

Сейчас я дома, пишу эти строки, но неприятное чувство не покидает меня. Мне везде чудится Стефан: и возле кровати жены, и в коридоре. Конечно, мои видения – не более чем результат постигшего нас горя, и все же мне никак не отделаться от заполонивших мозг мыслей о мороях. Почему эти нелепые легенды не идут у меня из головы?

Мой бедный маленький Стефан, что ты с таким упорством призываешь меня искать? Какие сокровища, спрятанные в лесной чаще?

Я писал с лихорадочной скоростью, не замечая времени. А оно движется к полудню, если судить по солнцу, которое поднялось уже высоко в небо. Бедняжка Мери так утомилась, что спит беспробудно. Пойду и я прилягу. Очень надеюсь, что мне не приснятся волки.