Долгая дорога домой

30 июня 2002 года Варшава, штаб Висленского военного округа

К счастью, а может быть, и к несчастью – гусары не читают газет. Не потому, что не умеют читать, а потому, что презирают всю эту досужую болтовню. Труп пана Ковальчека обнаружила приходящая домработница двадцать девятого утром – у нее был свой ключ, она пришла убраться в квартире и, как только открыла дверь, почувствовала неприятный, подозрительный запах. Пытаясь найти его источник, она осторожно прошла в комнату и... взвыла, как сирена автомобильной сигнализации.

Прибывшая полиция в раздувшемся и источавшем отвратительное зловоние трупе – в эти дни в Варшаве держалась жара – опознала квартиросъемщика, пана Юзефа Ковальчека, больше тут никого быть не могло. Тут же нашли и передали на экспертизу три гильзы, тело отвезли в морг, на вскрытие.

Конечно, полиция предпочла бы хранить это дело в тайне, но шила в мешке, как известно, не утаишь. У любого репортера, занимающегося криминальной хроникой, существует рация со сканером полицейской волны, однако в этот раз полиции удалось вывезти тело до того, как на место прибыли первые журналистов, а потом они задержали на сорок восемь часов домработницу и не допустили журналистов к месту преступления. Тем самым они сделали себе хуже – в дневных газетах Варшавы появились сообщения о том, что известный диссидент пан Юзеф Ковальчек, профессор университета, арестован из-за своих политических взглядов. Таким образом полиция, сама того не желая, сильно усугубила свое положение, загнав себя в угол. Потому что уже к вечеру подкупленный репортерами сотрудник полиции сообщил, что пан Юзеф Ковальчек мертв, более того – убит. В вечерние газеты это не попало, но утренние вышли с аршинными заголовками. Естественно, в них было сказано, что пан Юзеф убит кем-то по наводке властей за то, что говорил неудобную правду, и именно поэтому власти скрывают правду о его смерти.

Полиция тем временем шла по следу – по тому самому, который и предвидел неизвестный убийца.

Днем в морге Варшавского университета было сделано вскрытие и выписано свидетельство о смерти. Причина смерти – пулевое ранение, одна из пуль повредила желудочек сердца. С такими ранениями не живут. Еще две пули прошли менее точно, одна вообще не задела никаких жизненно важных органов, еще одна повредила позвоночник. Все три пули были извлечены, отсканированы и отправлены на экспертизу. Двадцать лет назад о таком приходилось только мечтать – на трассологическую экспертизу уходило до месяца, центрального файла не было вообще. Сейчас – пули был отсканированы специальным сканером, позволяющим строить трехмерные изображения объекта, данные были отправлены не фототелеграфом, а через спутник на центральный компьютер МВД. В нем содержалось больше четырехсот миллионов (!!!) записей с изображениями самых разных пуль, полученных при обстреле продаваемого в частные руки оружия, извлеченных из тел убитых, выпущенных при обстреле изъятого у преступников оружия. Компьютер быстро определил полученное из Варшавы, как пули калибра 9 парабеллум, выпущенные, скорее всего, из пистолета марки «Орел» производства оружейной фабрики в Радоме, в Висленском крае[6] – там были специфические следы от выбрасывателя на гильзе, да и «Орел» этого калибра производился только малыми частными фабриками на заказ, там, в Радоме. Из четырехсот миллионов возможных вариантов разом осталась восемьдесят одна тысяча – с ними компьютер и начал работать.

Тогда же, при вскрытии, была установлена примерная дата наступления смерти – вечер двадцать шестого или ночь на двадцать седьмое июня.

Тем временем служба безопасности университета (полиция не имела права входить на его территорию) провела опрос студентов и преподавательского состава, благо, были летние каникулы, и на территории университета и тех, и других было немного. Выяснилось, что пана Юзефа последний раз видели как раз вечером двадцать шестого, он привел с собой высокого, светловолосого молодого человека, с которым и уехал после собрания на своем факультете. Сексуальные пристрастия пана Юзефа ни для кого не были секретом, поэтому полиция Варшавы на несколько часов взяла ложный след, отрабатывая картотеку «сахарных мальчиков»: стриптизеров, танцоров, моделей, просто завсегдатаев клубов, обслуживающих богатеньких содомитов. Среди них попадались самые разные люди, причем настоящих содомитов среди них было немного. Преобладали студенты и не слишком богатые молодые люди из провинции, которые таким образом зарабатывали себе на жизнь. Даже несмотря на то, что Варшава была космополитичным и толерантным городом – полицейские испытывали к подобным субъектам омерзение, и на отработку этого контингента посадили новичков и в чем-то провинившихся сотрудников.

Примерно в двадцать ноль-ноль вечера двадцать девятого числа аналитический центр в Санкт-Петербурге дал результат, идентифицировав пули, выпущенные в пана Юзефа Ковальчека, как пули пистолета, который был выдан в качестве табельного оружия пану Ежи Комаровскому, проходящему службу в Его Императорского Величества польском гусарском полку. Так впервые прозвучало имя графа Ежи.

В ответ на срочный запрос в военное министерство последовал ответ, что любая информация из личного дела офицера может быть выдана лишь по вхождению начальника полиции на имя командира полка, а выдача информации об офицерах лейб-гвардии возможна только по визе военного министра или товарища военного министра. Ни того, ни другого в столь поздний час на месте нет, и беспокоить их по такому поводу дежурный офицер не собирался.

Но, помимо официальных, есть и неофициальные источники информации.

Предположив, что пан Ежи является «сахарным мальчиком» или стал им в Петербурге, полиция Варшавы запросила у своих санкт-петербургских коллег досье на него. Досье пришло достаточно быстро и стало для варшавских полициянтов сюрпризом. Пан граф не только не был содомитом, но и был отправлен в отпуск из-за скандальной связи с замужней дамой. Кто-кто, а содомиты так не поступают.

Что же касается внешности графа Комаровского, то она совпадала: высокий блондин. Для более точной идентификации в Санкт-Петербург направили фоторобот, составленный по описаниям коллег и студентов покойного пана Ковальчека, и попросили провести опознание по фотороботу, наведавшись в полк.

Только в этот момент один из полициянтов вспомнил, что Висленским военным округом командует генерал Тадеуш Комаровский. Короткая проверка позволила установить, что пан Ежи – его родной сын. Дело принимало настолько серьезный оборот, что о нем необходимо было доложить царю. Под ночь Его Величество решили не беспокоить, но с утра необходима была приватная аудиенция.

Пытаясь понять, что могло произойти на квартире у пана Ковальчека, полицейские решили, что, видимо, пан Ковальчек стал приставать к молодому человеку, согласившемуся посетить его, а молодой человек не принял эти приставания, ну и убил содомита. Оставался вопрос – зачем он вообще пошел к содомиту. Не знал, что тот – содомит? Возможно, но маловероятно, пан Юзеф особо не скрывался и даже числился в картотеке неблагонадежных с позорным шифром ПП[7]. Может быть, графу понадобилось от профессора что-то еще?..

Тем временем поступили результаты еще одной экстренной экспертизы, она делалась при помощи какой-то военной лазерной установки, позволяющей мгновенно определять присутствие любых химических веществ, в том числе сложносоставных, в крови, в мазках с кожи и с других мест. В момент смерти профессор Ковальчек находился в состоянии наркотического опьянения. Были обнаружены следы кокаина по всему лицу, как будто он размазывал его по щекам, или чихнул, и кокаин рассыпался. Еще одна экспертиза, которая должна была ответить на вопрос, имел ли пан профессор половые сношения перед смертью, готова не была.

Примерно в два ночи – а дело было литерным, и следственная бригада работала по нему круглые сутки, спали тут же, в дежурке министерства, на неудобном, пропахшем потом и гуталином топчане – из Санкт-Петербурга пришло еще одно сообщение. Полиция Санкт-Петербурга по запросу варшавской полиции инициировала срочную проверку хранения оружия в Польском Его Императорского Величества, лейб-гвардии гусарском полку. Когда армейские контрразведчики, совместно с поднятым посреди ночи каптенармусом, вскрыли оружейную комнату, то выяснили, что вместо пистолета, который пан граф должен был сдать, убывая в отпуск, на месте только карточка-заместитель с его подписью в получении оружия. Это была, как минимум, халатность, но разбираться с этим должны были уже военные.

В восемь часов утра полицеймейстер Варшавы истребовал срочную аудиенцию у царя, поставив перед ним вопрос о превентивном задержании молодого графа Ежи Комаровского по подозрению в убийстве. Константин колебался в решении, и колебался долго, он понимал, что отдать приказ о превентивном задержании своего подданного он может, а вот офицера лейб-гвардии – уже нет, для этого нужна санкция военного прокурора, причем по месту службы, то есть в Санкт-Петербурге. А военный прокурор, учитывая обстоятельства, вполне может вызвать графа в Санкт-Петербург и взять его под стражу уже там, или даже передать на поруки офицеров полка – то есть вынудив сидеть в казарме и не выходить из нее. Царь перед аудиенцией прочитал утренние газеты – и знал о том, что в городе УЖЕ неспокойно, по городу УЖЕ поползли слухи. Поляки вообще беспокойный, бунтарски настроенный народ. И поэтому царь Константин дал согласие на задержание пана Ежи Комаровского и водворение его в дом предварительного заключения, хотя не имел на это никакого права.

Еще через час санкцию на арест – тоже не имея формального права санкционировать задержание военного, да еще и дворянина, – дал прокурор Варшавы.

Группу, которая выехала из варшавского полицейского управления на набережную, возглавлял старший инспектор полиции[8] Бронислав Гмежек, старый и опытный полицейский волк, проходивший практику в считавшейся лучшей в Империи московской сыскной полиции. Во время практики – тех, кому это удавалось, можно было пересчитать по пальцам рук, – он был отмечен медалью «За усердие»[9]. Тогда трое медвежатников «запороли медведя» – выпотрошили сейф в «Русско-Азиатском», разжившись чуть ли не полумиллионом рубчиков, а потом, когда поняли, что полиция у них на хвосте, бросились врассыпную. Чеха – вора в законе, действительно чеха по национальности – Гмежек, тогда еще простой исправник, гнал по всей Москве больше трех километров, не дал ни скрыться, ни взять заложников – и все же настиг, обезвредил, вырвал из рук уже казавшейся потерянной добычу. За то и наградили... а потом с повышением отравили обратно, в родную Варшаву, поднимать уровень местной полиции. Варшавский криминалитет дал старшему инспектору Гмежеку кличку «Чума», и кличка эта была заслужена инспектором на сто один процент.

Сейчас, старший инспектор Гмежек, пробираясь в составе отряда полицейских на двух «Варшавах»[10] через пробки на Мокотуве, неизбежные в это время дня, не прекращал думать об этом деле. Дело для многих членов следственной группы было ясным, для многих, но не для пана Гмежека.

В Московской сыскной полиции его учили: мотив – половина раскрытия. Правильно определил мотив – круг подозреваемых сразу сужается, и просчитать, кто мог совершить это преступление, можно в два счета. Промахнулся с мотивом – сразу пошел не в ту сторону, раскрытие может быть чисто случайным. А вот сейчас – у них был верный подозреваемый, все сходилось: описание внешности, оружие – все, кроме мотива.

В принципе, мотивов могло быть два: личная неприязнь по каким-либо причинам или приказ это сделать. Личная неприязнь – вполне могла быть, но что-то тут не сходилось. Получалось так: сначала этот пан Ежи вместе с Ковальчеком пришел в университет, где их все видели, потом он с ним же ушел. Если предположить, что молодой пан Комаровский содомит – то зачем он застрелил Ковальчека, а не вступил с ним в половую связь? Поссорились? Может быть, но возникает вопрос, почему поссорились, что было причиной. Как вообще они познакомились? Когда? Были ли у них интимные отношения? Если да – то почему никто не знает об этом, почему в университете их видели вместе впервые? Если пан Комаровский скрывал свои сексуальные предпочтения – надо сказать, что это могло быть, признание человека содомитом в Российской империи является основанием для изгнания из армии, тем более из лейб-гвардии, с позором – остается вопрос, почему именно в этот день, перед смертью Ковальчека он счел нужным появиться вместе с ним на публике? Если они длительное время состояли в противоестественной связи – почему граф решил показаться с ним на людях именно перед тем, как застрелить, ведь если бы не та ниточка из университета, никто бы и не подумал на него. Почему он взял с собой оружие, отправляясь на квартиру Ковальчека? А как быть с информацией из Санкт Петербурга, что молодой граф большой любитель женщин и даже отправлен в отпуск из-за скандала с женщиной?

Табельное оружие – еще одна ниточка, и не ниточка даже, а канат – вообще никуда не лезет, любой офицер знает, что пистолет, который ему выдали и закрепили за ним – отстрелян, и данные о нем внесены в электронную пулегильзотеку. Если он хотел убить Ковальчека – зачем он взял с собой именно табельное оружие? Инспектор Гмежек знал в Варшаве по меньшей мере два десятка мест, где можно купить оружие нелегально. Не может быть, чтобы пан Комаровский не мог найти хотя бы одно такое место и обзавестись там краденым стволом. Если даже это невозможно – у молодого пана Комаровского наверняка есть фамильное поместье, там находится оружие, которое собирали его предки, старое, но не может быть, чтобы там не нашлось хотя бы одного пистолета или револьвера тридцатых – семидесятых годов с патронами и в хорошем состоянии, то оружие не отстреливалось, и данных о нем не было ни в одной картотеке. Наконец, не может быть, чтобы он по должности не имел доступа к трофейному и конфискованному оружию. Почему применил именно табельное оружие?

Хорошо. Если предположить другое – пан Комаровский хладнокровно убил содомита и диссидента Ковальчека, потому что исполнял приказ. Чей-то приказ. Он пришел в университет, чтобы втереться в доверие к Ковальчеку. Возможно, тот, кто отдал этот приказ, знал, что Ковальчек содомит, и отправил на задание именно Комаровского, рассчитывая, что пан Ковальчек заинтересуется стройным офицером лейб-гвардии и затащит его в постель. Комаровский втерся в доверие к Ковальчеку, сделал вид, что согласен предаться с ним содомскому греху, поехал к нему домой, там достал пистолет и трижды выстрелил в него.

Версия, что Комаровский ликвидировал Ковальчека, выполняя чей-то приказ, была более правдоподобной, но вопросы возникали и здесь.

Первое – опять-таки оружие. Предположим, что кто-то в Санкт-Петербурге приговорил Ковальчека к смерти за подрывную деятельность, посчитав его опасным для государства. Исполнить приговор поручили Комаровскому, возможно, он сам состоит в каком-нибудь тайном обществе, возможно (хотя маловероятно, слишком заметный персонаж), что он только числится в лейб-гвардейском полку, а на самом деле является исполнителем в одной из спецслужб. Он сделал «под козырек» и исполнил приказ.

Главное несовпадение – это оружие. Оружие – это вообще несовпадение настолько вопиющее, что его наличие наталкивает на мысль, будто кто-то хочет подставить Комаровского под это убийство. Если бы Комаровскому приказали ликвидировать Ковальчека – его ни за что не послали бы на дело с табельным оружием, ему выдали бы «стерильное», не проходившее ни по одному делу, ни по одной картотеке, и со строгим наказом после использования выбросить его в Вислу. Да он и сам бы не взял табельное оружие – на такие дела случайные люди не ходят, ликвидациями занимаются профессионалы, а ни один профессионал так дешево не подставится, взяв на акцию свое табельное оружие.

Второе несовпадение – сам способ ликвидации. Почему Комаровский показался на людях с Ковальчеком, убийца – вместе с жертвой. Чтобы их запомнили и дали показания? Что мешало тому же Комаровскому – если ему приказали убить Ковальчека – дождаться профессора во дворе, выстрелить в него и уносить ноги? Почему выбрали именно такой способ убийства – с помощью огнестрельного оружия, почему нельзя было имитировать автомобильную катастрофу, устроить отравление несвежей пищей или что-то в этом роде?

Как к этому привязать избиение? И наркотики?

Впереди засигналили, автомобильный поток совсем встал, сирена уже не помогала. Сидящий за рулем младший инспектор Бернацкий выругался последними словами и сам начал колотить по клаксону, издававшему резкие, отвратительные звуки, от которых начинала болеть голова.

Старший инспектор Гмежек снова открыл дело – оно не было подшито и представляло собой папку, полную самых разных распечаток с компьютера. Это раньше результаты экспертизы посылали спецкурьером – сейчас все по электронной почте приходит, на месте с протоколом отправки распечатывается – и считается надлежаще оформленным. Если требуется допросить свидетеля в другой местности – результаты допроса высылаются тамошним полицейским управлением тоже по электронной почте, а не курьером. Существует специальная полицейская поисковая система, куда вносятся краткие описания всех совершенных преступлений, если ищешь modus operandi[11] – достаточно сделать запрос в систему и максимум через час ты получишь информацию обо всех подобных преступлениях, совершенных на территории империи. Установить человека по базе данных, «пробить» отпечатки пальцев – нет проблем, у каждого полицейского инспектора сыскного отдела и в каждой дежурной части стоит сканер отпечатков пальцев, приложишь его ладонь – и через какое-то время система даст тебе полные данные на этого человека. Когда старший инспектор только начинал, ничего этого не было, фототелеграф, сыскное чутье, словно у собаки, да ручная картотека. Сейчас ни фототелеграфа, ни ручных картотек уже не осталось, а вот сыскное чутье, нюх на преступника – нужен как никогда[12].

И сейчас этот нюх подсказывал старшему инспектору, что они взяли не тот след.

Три пули. Очень непрофессионально, но старший инспектор обратил внимание, что один из выстрелов, очень точный, прямо в сердце, а вот другие – менее точные. Это, кстати, большая редкость, прямое попадание в сердце, обычно пуля застревает рядом, и жертва умирает от кровотечения или от кавитационной полости, образуемой пулей. Сердце человека находится немного правее, чем думает большинство людей, а вот тут попадание было исключительно точным.

Но какая пуля попала настолько точно? Первая? Вторая? Третья? Старший инспектор достал карандаш и записал в блокноте – поставить перед экспертами дополнительные вопросы. Пусть попытаются выяснить, в каком порядке пули попали в жертву, сделают трехмерную модель с указанием траектории пуль – для наглядности. Будет интересно хотя бы попытаться понять: пуля в сердце – это удача дилетанта или хладнокровный выстрел профессионала?

Теперь избиение. Избили знатно – трещина в ребре, многочисленные гематомы на лице и теле, повреждение половых органов в результате сильного удара ногой, выбиты четыре зуба полностью и повреждены еще пять – мечта стоматолога. А вот и еще одна экспертиза... когда они проводили обыск, то обнаружили в ванной следы крови, просыпанный белый порошок, пакет с теми же следами белого порошка, довольно большой. Все это отправили на экспертизу. Ответ поступил утром, буквально перед самым выездом оперативной группы. Белый порошок, соскобы и образцы которого были взяты с пола, с обода биде, с пакета, с небольшого серебряного подноса, с рваной купюры в тысячу злотых – все это не что иное, как наркотическое вещество кокаин высокой степени очистки, смешанный с сахарной пудрой. Кровь на биде, на полу принадлежит покойному профессору Ковальчеку. Ни одного образца крови или иного биологического материала, принадлежащего другому лицу, а соскобов и мазков они сделали немало, на экспертизу не представлено.

Старший инспектор попытался прикинуть, сколько кокаина мог вмещать тот рваный пакет, который они нашли на полу ванной. Кокаин считался особо опасным наркотиком, для привлечения к уголовной ответственности достаточно было иметь при себе тысячную долю грамма в переводе на чистый наркотик. Того, что осталось на стенках пакета, в принципе, уже хватало для возбуждения уголовного дела по признакам преступления «Сбережение, торговля, передача, перевозка наркотических средств и препаратов»[13]. А в пакете должно было находиться не меньше килограмма, такое количество наркотика не могло быть у простого движка[14], даже состоятельного. Значит, профессор был не только диссидентом и содомитом, но еще и наркораспространителем. Это еще сильнее подрывало версию о том, что Комаровский убил Ковальчека по приказу. С ним можно было разобраться и другим способом – сообщить в полицию, что он наркоман и наркоторговец, полиция произвела бы обыск и нашла бы пакет с кокаином. За килограмм кокаина профессор получил бы двадцать лет даже у самого мягкосердечного судьи.

Примерно прикинув ситуацию и оценив собранные улики, старший инспектор понял, что произошло. Комаровский сильно избил Ковальчека и спустил в биде его кокаин. Значит, он хотел тем самым наказать Ковальчека. Но за что?

Исходя из этого начала рождаться третья версия. Комаровский не хотел убивать Ковальчека, он хотел его наказать за что-то или припугнуть. А возможно – и то, и другое вместе. Поэтому он и взял с собой пистолет, свой, табельный, он не собирался из него стрелять – только угрожать им. Почему-то он решил выбрать именно такую тактику поведения – не подкараулить профессора во дворе или в подъезде, а втереться к нему в доверие и добиться того, чтобы тот пригласил его домой. Поэтому он пошел с ним в университет, поэтому он показался с ним на людях – он не опасался этого, поскольку не думал, что его будут разыскивать за убийство, он не собирался его убивать. А подавать жалобу на побои и телесные повреждения...

Йезус-мария...

Да он же знал! Идя в квартиру профессора Ковальчека, граф Комаровский знал, что найдет там кокаин! Он знал, что Ковальчек – наркоторговец, и он не станет подавать жалобу в полицию. Ну конечно же! Придя с ним в квартиру, он начал его избивать, возможно, сам нашел наркотик, возможно, заставил профессора показать тайник! После этого граф порвал пакет и высыпал наркотик в биде, а потом ткнул туда лицом профессора. Так вот почему на лице покойного обнаружен кокаин – его ткнули лицом туда, куда перед этим высыпали наркотик. Поэтому наркотик есть и на полу, и на ободе биде – небольшая часть просыпалась, а остальная – просто смыта в канализацию!

Получается, что Ковальчек каким-то образом перешел дорогу молодому графу Комаровскому, и тот решил не обращаться в полицию, а отомстить самостоятельно. Конечно же, ни один шляхтич не пойдет в полицию, если он оскорблен, они чувствуют себя выше этого. И, скорее всего...

Скорее всего, эта месть как-то связана с наркотиками! Точно! Потому-то граф и знал, что он найдет в квартире наркотики – он знал, что Ковальчек ими торгует! Возможно, он сделал вид, что ему нужны наркотики, и пан профессор на это купился, рассчитывая обменять дозу кокаина на ночь телесных утех. Бедняга профессор, он-то рассчитывал... и вот что получил в итоге, весь его кокаин в канализации, разбитая морда, отбитые яйца и выбитые зубы. Нечего сказать – достойное наказание для наркоторговца!

Получается, что граф Комаровский мстил. Явно за близкого человека, несложно будет узнать, за кого – нужно только опросить знакомых, и сразу все станет понятно. Опросить отца как свидетеля, не может быть, чтобы не знал. Ковальчек посадил либо друга Ежи Комаровского, либо его женщину, что более вероятно, на кокаин – и вот так за это расплатился.

Получается простое убийство, со смягчающими вину обстоятельствами – первая судимость, отличные характеристики с места службы, мотивом убийства стали противоправные действия самого потерпевшего. Учитывая, как Государь относится к наркоторговцам – граф Комаровский определенно при любом приговоре может рассчитывать на помилование. Тем более – он офицер лейб-гвардии. Помиловали же тех казаков, которые самочинно, не дожидаясь прибытия полиции, повесили на ближайшем суку наркоторговца, предлагавшего казачатам дурь.

Помилуют и этого.

Непонятно только, что произошло потом. Граф Комаровский избил профессора в ванной комнате, высыпал в унитаз весь его кокаин. Скорее всего, предупредил, что вернется, если узнает, что тот снова торгует кокаином, или вообще предложил профессору покинуть Варшаву, для большей убедительности тыча ему в лицо пистолетом...

Что дальше? Они выходят в комнату, оба... зачем? Продолжить разговор? О чем? Возможно, граф потребовал сообщить, откуда пан Ковальчек берет наркотик. Даже скорее всего потребовал. Значит, при допросе надо задать и этот вопрос. Если светлейший пан граф соизволит сотрудничать со следствием, и если Ковальчек сказал ему, откуда он берет наркотик – есть шанс помимо убийцы задержать еще и крупного оптового наркоторговца, а возможно, и целую банду наркоторговцев. Тут и повышение по службе светит, и еще одна медаль «За усердие». Быстро раскрыли резонансное убийство – да вдобавок еще и торговлю наркотиками пресекли, разоблачили банду наркоторговцев. Сам Ковальчек явно в университете продавал... детей совсем еще вовлекал, мразь поганая.

Все более и более старший инспектор Гмежек проникался симпатией к графу Ежи Комаровскому, которого еще в глаза не видел. Как и любой полицейский – старший инспектор ненавидел наркоторговцев, в душе считал, что те казаки поступили правильно. С этим злом не справиться обычными методами, слишком велики ставки в игре. Только смертная казнь всех причастных остановит наркопреступность... зря тогда ее отменили. Нужно просто с самого начала дать понять графу, что он понимает мотивы, толкнувшие его на преступление, и даже сочувствует ему. А потом и задать вопрос... пояснив, что если он поможет раскрыть сеть наркоторговли, то суд, безусловно, зачтет ему это...

А этот Ковальчек... правильно его грохнули, заслужил. Он наверняка и студентов совращал, предлагая марафет за ночь содомской любви. Как таких только земля носит?!

Но что же произошло в комнате?

Ковальчек оскорбил Комаровского, и тот, потеряв самообладание, выхватил пистолет и открыл огонь? А потом, испугавшись того, что сделал, сбежал?

Может быть. Но неужели профессор, уже избитый и лишившийся своего запаса кокаина, решился на то, чтобы угрожать? Или оскорблять? Будь граф Комаровский простым представителем польской шляхты – старший инспектор сразу поверил бы в произошедшее, шляхтичи в ответ на некоторые слова относительно их самих и их рода вспыхивают, как порох, хватают что под руку попало, и ... Сам старший инспектор не раз занимался такими случаями, все они были несложными, убийца или каялся, мол, что я натворил, или, наоборот, вел себя с вызовом – да, это я убил! Нехай не говорит то, что не положено!

Но ведь граф Комаровский служит в лейб-гвардии, допущен к Его Императорскому Величеству. Невротика, психопата – к Государю не подпустят.

Может быть, Ковальчек попытался чем-то угрожать Комаровскому и тот, услышав эти угрозы, решил расправиться с ним? Но чем он угрожал? Что будет и дальше продавать наркотики? Не повод для убийства, в таком случае граф, скорее всего, просто избил бы его еще раз. Не вяжется, постоянно видятся два разных modus operandi – избиение, разборка на нервах, и в то же время хладнокровное убийство из пистолета. Если граф Комаровский сразу решился бы на убийство – вряд ли он пошел бы в квартиру Ковальчека.

Может быть, пана Ковальчека избил кто-то еще? Но ведь он уходил из университета с Комаровским. Где его избили? Только в доме, тем более что следы обнаружены там. А граф что в это время делал – стоял и смотрел на избиение? Держал Ковальчека под прицелом пистолета? Не проще ли сразу убить?

Как все-таки интересно было бы посмотреть на результаты экспертизы, какой выстрел был смертельным, первый второй или третий...

Устав колотить по клаксону, водитель повернулся ...

– Пан старший инспектор, мы тут не проберемся. Застряли.

– Что там, Войцех?

– А бес его знает. Рокош какой-то.

Пан Гмежек взглянул на часы, потом вышел из машины, осмотрелся по сторонам. Некоторые водители уже покидали машины, запирая их и оставляя без движения в пробке, а это значит, что улица встала на несколько часов, как минимум. Просто удивительно – как легко люди идут на рокош и как сложно в то же время заставить их выполнять хотя бы какие-то минимальные правила человеческого общежития. Пара вот таких дураков бросила машины посреди дороги, потом еще, потом встала улица, а потом, учитывая, что транспорта в Варшаве больше, чем улиц, – встал весь центр. Вот тебе и транспортный коллапс на ровном месте. А еще находятся идиоты, которые хают русского царя, что мост Варшаве подарил – архитектурный облик нарушает.

Но делать нечего – они тоже не могут стоять в пробке несколько часов, у них есть работа.

– Войцех, ты и Вацлав остаетесь здесь, – решил пан старший инспектор, – около машин. На всякий случай в багажниках есть ружья, но не злоупотребляйте. Если будет возможность – отгоните машины на обочину. Остальные – за мной!

Рокош и впрямь был знатный – дорогу уже перекрыли. Человек двести, с плакатами, с транспарантами – «Вбийцы!» «Ироды!» «Прочь!» – перекрыли набережную, проходимость которой для машин имела для центра Варшавы стратегическое значение... и, похоже, не они одни. Небольшой отряд полиции пытался как-то сдерживать митингующих, но по глазам коллег пан Гмежек видел, что большинство полицейских ничего не будет делать, превратись рокош в погром или в бунт, а некоторые – не прочь и сами присоединиться к митингующим. Несколько метров и жидкая цепочка полицейских отделяли их от не менее жидкой, но вооруженной, в касках и щитах – видимо, в здании штаба округа специально для таких случаев хранили – цепочки казаков из охранной роты. В отличие от полициянтов, которые (за исключением жандармерии и некоторых частей дорожной стражи) не имели права носить автоматическое оружие, обходясь крупнокалиберными полуавтоматическими дробовиками, – у каждого из казаков на боку висел короткий, курносый «АКС-76У».

Пан Гмежек, привычно прикрывшись руками, врубился в толпу, следом, сдвинув ряды, шли еще четверо полицейских, их пинали, толкали, толпа улюлюкала, но ничего серьезного не предпринимали, нападение на полицейского – это повод применить оружие. Пан Гмежек не раз видел подобные рокоши, в отличие от больших мятежей они случались часто, и по поводам, которые в Центральной России не сочли бы даже заслуживающими внимания. Там даже из-за футбола не принято было бесчинствовать на улицах, все знали, что полиции на футбол наплевать, и дубинкой по хребту с пятнадцатью сутками арестного дома (и тяжелой работой) не обделят никого, а тут... последний раз такое случилось из-за какой-то передачи, когда толпа моментально собравшихся молодчиков, в основном студентов университета, пошла на штурм радиотелецентра Варшавы, а когда охрана угостила их дубинками и резиновой картечью – начался рокош. Здесь, в принципе, было то же самое, но что-то подсказывало пану Гмежеку, что в этот раз добром не кончится.

Протолкавшись через толпу – пиджак можно было выбрасывать, – пан Гмежек предъявил полицейскому, командующему кордоном, свое служебное удостоверение, они прошли за первую линию оцепления. Впереди была вторая – даже толпа замерла, видя, как полицейские идут через ничейную, заплеванную и загаженную землю, а навстречу им выходит молодой бородатый казак, на ходу перекидывая поудобнее щит.

– Чего надо, паны? Нельзя сюда!

Казак выглядел решительно, и то, что перед ним полицейские – его ничуть не смущало. Сегодня полицейские, а завтра... Каждый поляк – прежде всего поляк, это опыт, полученный кровью. Кому рокоши эти надоели – давно отсюда уехали, на тот же Восток, благо Россия большая и устроиться можно везде.

– Сыскная полиция Варшавы, отдел убийств. Старший инспектор Гмежек ... – Карман был порван, но удостоверение старший инспектор, как все полицейские, давно носил на тонкой стальной цепочке, поскольку за утерю удостоверения полагался строгий выговор с занесением. – Мы должны пройти в здание штаба.

– Документы есть какие?

Ордера на арест у старшего инспектора не было, он имел право произвести арест «чрезвычайный» с обязательным уведомлением прокурора Варшавы в двадцать четыре часа с момента ареста и с препровождением арестованного к уголовному судье – в семьдесят два часа. Это он и рассчитывал сделать в случае необходимости. Но казаку все эти тонкости уголовного права были до одного места.

– Я вам показал удостоверение, пан казак. Извольте пропустить нас.

– Никак нет, пан... – скучным тоном произнес казак, – у меня приказ от дежурного офицера не пускать никого без пропуска. А у вас его нет. Шли бы вы лучше отсюда, паны... пока недоброе не затеялось...

– Вызовите дежурного офицера.

Немного поразмыслив, казак решил, что это законное и справедливое требование. Его дело и впрямь – маленькое, стоять и не пущать. Дежурный офицер пусть и разбирается с этими мутными панами.

– Стойте здесь, паны... – казак пошел обратно.

Тут выругался один из полицейских, выругался последними словами. Пан Гмежек повернулся – и увидел, что тот снимает свой пиджак... а на спине было ярко-алое, быстро сохнущее пятно... и остатки презерватива.

– Песьи дети, пся крев!

Полицейский погрозил толпе кулаком, и она разразилась хохотом. Вот такая вот работа у полиции Варшавы – свои среди чужих, чужие среди своих, меж двух огней. А иногда – между молотом и наковальней.

Появился дежурный офицер, чуть бледный с лица, без бронежилета и каски, но с таким же «АКС-76У» и разгрузочным жилетом, набитым магазинами и накинутым поверх форменной рубашки повседневной формы. Каким-то сюром на его лице смотрелись очки в тонкой золотой оправе. Идти к полицейским он не решился – остановился у линии казаков, махнул им рукой оттуда. В толпе засвистели, снова полетели презервативы – с мочой, с дерьмом, с краской – и казаки подняли щиты, чтобы защититься от этой мерзости.

– Пан дежурный офицер... – начал старший инспектор Гмежек, но дежурный офицер бесцеремонно перебил его:

– Майор Рышард Пшевоньский, дежурный офицер по штабу округа. Извольте сообщить, какое у вас дело в штабе?

– Мы должны допросить одного из находящихся там людей, пан офицер.

– Кого конкретно? Это не может подождать до завтра, вы же видите, что творится?

– Не может, пан офицер. Совершено убийство, и мы должны вести следствие.

– Кого конкретно вы хотите допросить?

– Некоего пана Ежи Комаровского. Он в здании?

Лицо майора Пшевоньского исказилось от удивления.

– Вы с ума сошли?

– Вы не ответили на мой вопрос, пан майор, – решил надавить Гмежек, – этот человек находится в здании?

– Я не имею права сообщать вам о том, кто находится в здании, тем более при таких обстоятельствах. И вы не имеете права проводить какие-либо следственные действия, это компетенция военной контрразведки.

– Это гражданское дело, совершено убийство гражданского лица. Здесь нет никакой военной компетенции.

– У вас есть какие-либо документы?

– Пан майор, чтобы побеседовать с человеком, полицейскому не нужны какие-либо документы. Это наше право – опросить пана Комаровского по поводу произошедших событий.

Майор какое-то время мялся, не зная, что предпринять.

– Я вынужден получить санкцию командующего. Прошу оставаться здесь.

На сей раз их пропустили за цепь казаков, двое казаков встали рядом с ними – охранять. Майор, смешно вскидывая ноги, побежал к дверям здания штаба, придерживая бьющий по боку автомат.

– Не пустят... – сказал кто-то из полициянтов, – Комаровский его отец.

Гмежек промолчал. По крайней мере казаки теперь защищали их от толпы.

Майор Пшевоньский вернулся минут через десять, вид его был растерянным.

– Пан генерал примет вас. Кто из вас старший?

– Я, старший инспектор Гмежек.

– Вы пройдете в здание. Остальным придется подождать здесь.

Инспектор усмехнулся:

– Пан майор, вам не кажется такое решение несколько... рискованным.

Пан майор задумался.

– Вероятно, да. Тогда остальные – подождут в помещении караульного взвода.

– Другое дело...

В здании было темно, освещение не работало, только аварийное, на дизель-генераторе. По опыту предыдущих рокошей – здание готовили к обороне, возможно, даже к боям внутри здания. Все окна первого этажа забраны решетками, и не внешними, а внутренними, да еще и закрывались накладными ставнями из стали, которые вешались прямо на решетки. Внизу строили баррикаду – несколько офицеров штаба откуда-то выносили и крепили один к другому бронещиты, такие тяжелые, что каждую секцию приходилось тащить вдвоем. Все эти щиты скрепляли между собой через специальные замки и пазы, а крайние – крепили к стенам через специальные пазы в самой стене, в кирпичной кладке. Часовые теперь стояли не перед дверьми, а за ними, и вместо парадных «федоровок» с начищенными до блеска, сверкающими на солнце штыками – у них были автоматы «АК» и бронежилеты. На площадке между первым и вторыми этажом двое казаков сидели около уже установленного станкового пулемета. Дверь запиралась теперь на массивный засов, внутрь пускали только после того, как ты просовывал пропуск в специальную щель, закрываемую заслонкой. Для того, чтобы взять такую крепость, учитывая еще, что стены были построены на старый манер, в три кирпича толщины, – понадобились бы значительные силы с хорошим вооружением, в том числе с гранатометами и огнеметами.

Их пустили внутрь без обыска, провели в находившуюся по правую руку караулку. Там было пусто, не звонили телефоны, и только один из офицеров сидел в углу на стуле, положив на колени автомат, и спал.

– Квятковский!

– А... Господин майор! – Офицер безуспешно сделал вид, что не спал.

– Это паны полициянты... – объяснил майор Пшевоньский, – они остаются здесь, по зданию шляться не должны. Свари себе кофе... и им, что ли, тоже...

– Нам бы еще умыться... – мрачно проронил один из полициянтов, в которого попал презерватив, наполненный мочой.

– Ретирада, вода, мыло – вон за той дверью. Прошу. А вы, пан...

– Гмежек.

– Пан Гмежек – прошу за мной.

Документы проверяли на каждом этаже, проверяли даже у майора Пшевоньского – порядок есть порядок. По коридорам почти не ходили, людей было мало, кто попадался – все с автоматическим оружием, многие в бронежилетах. Сверху, прямо по лестничным маршам, тянули какой-то толстый кабель. Третий этаж перекрывали баррикадами, на этот раз из мебели, четвертый, судя по всему, тоже...

Генерал Тадеуш Комаровский оказался высоким, сухим, прямым, как палка, стариком, до сих пор предпочитающим старого фасона, темно-зеленого цвета мундир со всеми регалиями. Серый от бессонной ночи, он сидел в своем кабинете, охраняемом двумя казаками с автоматами, еще один автомат с подсумком магазинов был брошен на ряд стульев у стены, которая была обклеена картой округа в масштабе 1:1000. Он просто сидел и смотрел куда-то вдаль, в окно, он даже не пытался командовать – да пока командовать и не было необходимости – судя по кипевшей в штабе деятельности, каждый знал, что он должен делать.

– Пан генерал...

– Вы свободны, пан майор, – прервал доклад генерал.

Щелкнув каблуками, майор вышел из кабинета, аккуратно затворив за собой дверь...

А генерал продолжал смотреть в окно. И пан Гмежек, хоть он недолюбливал и армию, и Комаровского – не знал, куда ему деваться.

– Вы пришли за моим сыном? – прервал молчание генерал.

– Старший инспектор полиции Гмежек, сыскная полиция Варшавы, отдел убийств. Да, пан генерал, я пришел побеседовать с вашим сыном.

Генерал снова какое-то время молчал, глядя в окно.

– Что он натворил? – наконец спросил он.

– Не далее как три дня назад...

– Что он натворил, пан полицейский?

Гмежек решил говорить правду, хотя и не должен был. Просто – чувствовал, что так надо.

– Мы считаем, что он причастен к убийству. Возможно, причастен – мы не можем сказать этого точно.

– Вот как? Из-за этого начинается рокош?

– Возможно, да, – осторожно ответил пан Гмежек.

– Интересно... И кем же был убитый, что из-за него выходят на улицы?

– Пан Ковальчек, профессор Варшавского университета, из эмигрантов... – полицейский замялся.

– Говорите, говорите, пан полицейский...

– К тому же – диссидент и содомит.

– Диссидент и содомит, – медленно, будто пробуя эти слова на вкус, произнес их генерал, – достойный подданный Его Величества, ничего не могу сказать. Он имел какое-то отношение к наркотикам?

Пан Гмежек снова не стал лгать.

– Да. Наркотики обнаружены и в его крови, и на квартире рассыпанными. Судя по всему, он был не только потребителем наркотиков, но и наркоторговцем.

Генерал внезапно поднял руки и закрыл ими лицо, будто плача, но все это происходило в абсолютной тишине. Так он просидел какое-то время – старший инспектор боялся даже слово сказать, потом вдруг повернулся в кресле. Гмежек увидел глаза генерала – больные, красные от недосыпа, какие-то обреченные, будто у загнанного зверя.

– Я предупреждал... что добром не кончится... – надтреснутым голосом произнес он.

– О чем вы, пан генерал? – спросил полицейский.

– О своем сыне, пан полицейский. О своем сыне. Он сам вам расскажет, я не имею права говорить о чужих секретах. У вас есть дети, пан полицейский?

– Да, есть, пан генерал. Двое. Сын и дочь. Сын в этом году заканчивает гимназию.

Пан Гмежек не стал упоминать, что дети живут с женой. Бывшей. Как и бо#льшая часть полицейских, пан Гмежек был в разводе, мало какая семья выдерживала испытание работой полицейского. Тем более – семья старшего инспектора убойного отдела, которого могли выдернуть на происшествие в любое время дня и ночи.

– А у меня Ежи единственный. Даже супруги нет... погибла...

Впервые за все время службы старший инспектор Гмежек не знал, что ему сказать. Он был циничен, как все полицейские, и за время службы повидал немало. Как все полицейские, он имел дело с отбросами общества: убийцами, грабителями, разбойниками, наркоманами. Он смотрел в глаза семнадцатилетнему поддонку, который убил старую пани, чтобы поживиться содержимым ее сумочки, он входил в состав оперативно-следственной группы в ставшем основной для ленты синематографа розыскном деле «Березовая роща», когда им удалось изобличить маньяка, тихого почтового служащего, на руках которого была кровь тридцати двух человек[15]. Он всякое видел. Он видел и самых разных полицейских, честных и не очень, и совсем не честных, он мог даже подложить улику в карман виновного, если видел, что тот и в самом деле виновен. Но он никогда не арестовывал человека, никогда не привлекал его к ответственности, если видел, что тот – невиновен. А сейчас получалось так, что он отнимал сына у старого генерала, который был опорой порядка в Варшаве в эти трудные минуты, – и при этом искренне считал молодого человека невиновным.

Он впервые узнал, что это такое – арестовывать невиновного человека, человека, которого ты и сам считаешь невиновным. И ему это не нравилось.

– Пан генерал, я могу вам пообещать только одно, что я лично прослежу за тем, чтобы при производстве следствия закон соблюдался до последней запятой. Кроме того, я лично прослежу за тем, чтобы все данные об убитом, о том, кем он был – внесли в дело и представили на рассмотрение судье.

– Закон... – генерал снова повернулся к окну, – кому сейчас нужен закон, кто помнит о нем? Вот эти?

– О нем помню я. Надеюсь, что и вы, пан генерал. Закон нужен нам.

Генерал покачал головой.

– Что есть закон вот для них? – Он показал рукой в окно. – Рокошанам не нужен закон. Им нужна свобода. Они выходят на улицы и кричат – нам мало свободы! Дайте нам ее... Знаете, пан полицейский, когда-то давно... я и несколько других офицеров удостоились личной аудиенции монарха... тогда еще царствовал отец ныне правящего монарха, да продлит Йезус его дни. Он тогда сказал одну фразу, которую я и, наверное, мои спутники запомнили на всю жизнь. «У моего подданного нет права быть скотом», – вот что он сказал. И в России – никогда такого права у подданных не будет. Те, кто выходит на площадь и кричит, что им мало свободы, требует именно такой свободы. Свободы быть содомитом, наркоманом, диссидентом. Нас, которые не дают им эту свободу, они называют иродами и сатрапами...

Генерал снова замолчал.

– Пан генерал, вы знаете, где ваш сын был в ночь на двадцать шестое июня сего года? – осторожно спросил пан Гмежек.

– Об этом он расскажет вам сам. Если захочет. Думаю, захочет, потому что ему нечего стыдиться. Раньше таких, как этот пан... сжигали на кострах. Сейчас – у нас есть закон.

Генерал нажал на кнопку звонка, он зазвенел так резко, что старший инспектор Гмежек непроизвольно вздрогнул.

– Еще один вопрос, пан генерал. Я думаю, что ваш сын мстил за кого-то. Вы знаете – за кого?

– Об этом он тоже расскажет вам сам.

Хлопнула дверь, на пороге вырос майор Пшевоньский

– Пан генерал?

– Проводи, – коротко произнес генерал, показывая на Гмежека, – пусть полицейские выполняют свою работу.

– Прошу меня простить, пан генерал, – сказал Гмежек.

Генерал ничего не ответил.

Вместе с паном майором они проследовали на другой этаж, уже перекрытый. Здесь было шумно, голосили рации.

– Как вы выведете его из здания, пан полицейский? – негромко спросил майор Пшевоньский. – демонстранты его разорвут и вас заодно?

– Кто сказал, что я кого-то собираюсь выводить из здания?! – раздраженно ответил старший инспектор. – мне нужно просто поговорить!

Майор остановился около одной из дверей, постучал. Потом еще раз.

– Странно...

Еще стук, громкий – без ответа

– Когда вы его последний раз видели?

– Полчаса назад.

Майор навалился с силой на ручку двери, добротную, сделанную из настоящей стали. Та не поддалась.

– Есть еще ключи?

– Да, в дежурке.

– Неси, – распорядился полицейский, – и прихвати с собой еще кого-нибудь.

– Кого именно? – недоуменно переспросил майор.

– Не важно кого! Любого, только не полицейского.

– Понял...

Майор вернулся минут через семь – пришлось обходить баррикады. Вместе с ним был казак, невысокий, вооруженный автоматом крепыш.

– Вот! – майор протянул ключ.

– Откройте сами, – отстранился от двери старший инспектор.

Майор провернул ключ в замке, нажал на ручку, и дверь открылась.

– Теперь заходите и ни к чему не прикасайтесь.

В кабинете было темно из-за грязных, немытых стекол, на столе была пыль, но с разводами, свидетельствующими о том, что тут кто-то был и совсем недавно. Старший инспектор натянул на руки тонкие нитяные перчатки, которые всегда имел с собой, потом достал небольшой цифровой фотоаппарат и начал фотографировать. Сначала от двери он сделал несколько фотографий общего плана кабинета, потом подошел ближе к столу и сфотографировал несколько раз столешницу и оба стула. Потом сфотографировал стекла. Потом он достал небольшой цифровой диктофон, включил его и осторожно положил на поверхность стола. Лучше было бы – учитывая резонансный характер дела – производить съемку следственного действия на видеокамеру, но видеокамеру они на выезд не взяли. Придется довольствоваться этим.

– Сегодня тридцатое июня две тысячи второго года...

Он посмотрел на часы.

– Одиннадцать – семнадцать по варшавскому часовому поясу. Я, старший инспектор отдела убийств сыскной полиции Варшавы Бронислав Гмежек, в связи с возбужденным уголовным делом о причинении смерти, провожу обыск кабинета номер...

Полицейский повернулся к военным.

– Двести семнадцать – подсказал майор Пшевоньский.

– Номер двести семнадцать в здании штаба Висленского военного округа. Кабинет перед осмотром был заперт на штатный замок и был открыт по моей просьбе дежурным офицером, использовавшим запасной ключ, находившийся в дежурной части. Хозяином этого кабинета является поручик Ежи Комаровский, Его Императорского Величества лейб-гвардии Польского Гусарского полка. Я прав?

– Не совсем. Это временный кабинет, обычно в нем располагаются командированные офицеры.

– Хорошо. С какого времени его занимает поручик Комаровский?

– Примерно два месяца, нужно посмотреть по журналу – ответил майор.

– В журнале отмечается, кому выданы ключи от кабинета?

– Да, обязательно.

– Сколько всего существует ключей от кабинета?

– Два ключа.

– Где они находятся?

– Один обязательно в дежурной части. Второй – на руках у офицера, которому предоставлен кабинет.

– Передача ключей фиксируется?

– Обязательно. Сдающий и принимающий расписываются в журнале.

– А если один офицер передает ключи другому офицеру?

– Тогда они должны подойти к дежурному и расписаться в журнале – кто сдал и кто принял.

– Спасибо. Получается, что теми ключами, которые должны быть в дежурке, вы открыли дверь. Вторые ключи от кабинета – у пана Ежи Комаровского, которому он предоставлен?

– Так точно.

– Пан Комаровский мог передать кому-то ключи от кабинета, не регистрируя это в журнале?

Майор задумался.

– Если он сделал это, то совершил должностной проступок, – изобрел наиболее приемлемую формулировку майор.

– А дежурный офицер мог выдать ключ, который находится у дежурной смены кому-нибудь?

– Мог, но не каждому. Только старшему офицеру с особыми полномочиями и с отражением этого в журнале.

– То есть, если дежурный офицер выдавал кому-либо второй ключ, это будет отражено в журнале?

– Да, безусловно. Без записи ключ не выдадут даже командующему.

– Хорошо, с записями в журнале мы ознакомимся потом...

Если бы старший инспектор Гмежек прервал обыск, спустился вниз и проверил по журналу, кому выдавался второй ключ, то сразу узнал бы имя настоящего убийцы. Убийца получал второй ключ сегодня, а до этого второй ключ брали несколько месяцев назад. Он имел полномочия, чтобы получить второй ключ, и знал, что его имя и номер удостоверения запишут в журнал учета, но пошел на этот тщательно просчитанный риск разоблачения. Потому что знал – ровно через три часа это не будет иметь никакого значения.

– Продолжаем. Обыск проводится в присутствии двух понятых, как того требует Уложение о следственных действиях в уголовном процессе. Также процесс обыска фиксируется на цифровую фотографическую камеру марки «Ладога» и цифровой диктофон этой же марки, протокол будет составлен по окончании обыска, каждое действие, совершаемое в процессе обыска, комментируется мною вслух и снимается на фотографическую камеру. Понятые, пожалуйста, по очереди назовите свое имя, фамилию и должность.

– Майор Рышард Пшевоньский, офицер штаба Висленского военного округа.

– Казак Алексей Подгородний, урядник Донского казачьего войска. Прикомандирован к штабу, заместитель командира роты охраны.

– Хорошо. Понятые, внимательно слушайте ваши права: согласно Уложению о следственных действиях в уголовном процессе вы имеете право присутствовать при производстве обыска, наблюдать за действиями производящих его офицеров, не мешая им, указывать устно и позднее в протоколе, если одно из лиц производящих обыск возьмет и скроет что-либо при производстве обыска или, наоборот, подложит что-либо в помещение, где производится обыск. При подписании протокола вы имеете право вписать информацию обо всем, что вы увидели и услышали при производстве обыска, без ограничений, если она не вписана там при составлении протокола. Вам понятны ваши права, отвечайте по очереди?

– Да. Понятны.

– Так точно.

– Хорошо. Подойдите ближе к столу, пожалуйста.

Майор и казак подошли ближе.

– Я собираюсь открыть все ящики стола, какие смогу. Каждый раз, открыв ящик, я буду фотографировать, что в нем находится. Вы должны наблюдать за мной, чтобы я не подложил в ящики что-либо. Будьте внимательны, вам придется подписывать протокол и, возможно, свидетельствовать в суде. Вам все понятно?

– Так точно, – ответил за обоих майор.

В первом ящике была какая-то тетрадь, прошитая и скрепленная печатью.

– Пан полицейский, это секретная тетрадь. Не имея допуска к секретному делопроизводству, ее нельзя трогать.

– Я ее не забираю. Просто вынимаю и фотографирую.

Старший инспектор сфотографировал ее в ящике, потом вынул ее, положил на стул и сфотографировал с обеих сторон, не открывая.

– Открываю второй ящик...

На фанерном дне ящика, маслянисто поблескивая, лежал пистолет. Почему-то старший инспектор не удивился – он ничему не удивлялся в этом темном деле.

– Понятые, внимание. Подойдите сюда и посмотрите, что находится в ящике.

Понятые подошли. Старший инспектор сделал снимки – самого пистолета и понятых, смотрящих в ящик.

– Что находится в ящике, отвечайте по очереди?

– Там находится пистолет.

– Да, пистолет... – подтвердил казак.

– Вы видели, что я положил этот пистолет в ящик – или он находился там, когда я его открыл?

– Никак нет, пан полицейский, – ответил майор, чуть струхнув, – пистолет уже был в ящике, вы его туда не клали.

– Хорошо.

Старший инспектор порылся в кармане, достал оттуда чистый пакет, прикинул по размеру – пойдет.

– Я достаю пистолет и кладу его в пакет, мои руки в перчатках и отпечатков пальцев я не оставляю[16].

Пан Гмежек вывернул пакет и ловко положил в него пистолет, как бы надев пакет на оружие. Потом он выложил пистолет в пакете на стол, вырвал из блокнота чистую страничку...

– Вы можете сказать, что это за пистолет?

– «Орел», табельный, – казак наклонился над ним.

– Не трогайте!

Казак отдернул руку.

Старший инспектор написал на бумажке «пистолет, предположительно марки «Орел», изъятый...» – он посмотрел на часы – «... в одиннадцать – двадцать восемь по варшавскому времени в кабинете номер двести семнадцать здания Висленского военного округа во втором сверху ящике письменного стола мною, старшим инспектором сыскной полиции Варшавы Брониславом Гмежеком в присутствии и на глазах понятых Рышарда Пшевоньского и Алексея Подгороднего, в чем вышепоименованные расписались». После чего старший инспектор расписался сам, и расписались оба понятых. Затем пан Гмежек засунул бумажку в пакет, сорвал небольшую белую полоску, прикрывающую клейкую ленту внутри пакета, и заклеил пакет.

– Найденный пистолет изъят со всеми должными формальностями и помещен в чистый пакет для улик. Продолжаем обыск.

Но больше ничего найти не удалось.

Когда закончился обыск все трое – старший инспектор, казак и майор Пшевоньский – спустились вниз, на первый этаж здания. Там уже закончили строительство разборной баррикады, теперь строившие ее дежурные офицеры занимались другими этажами, перекрывая и их, уже капитально...

– Где журнал, в котором отмечается передача ключей, пан майор... – спросил старший инспектор.

– А вот он. Туточки...

Узнать имя убийцы старший инспектор не успел – хотя он был в нескольких секундах от одного из самых блестящих раскрытий в своей жизни, возможно, даже самого важного. Одно из стоящих на улице авто вдруг взорвалось, в миллионную долю секунды превратившись в сгусток огня с температурой в несколько тысяч градусов. И этот сгусток огня, по размерам моментально ставший больше ширины набережной и доставший до третьего этажа здания – расширяясь со скоростью больше скорости звука, как языком, слизнул и демонстрантов, которых к этому времени значительно прибыло, и казаков, и полициянтов, стеной огня он ворвался в вестибюль, размазывая и пожирая все, что встречалось ему на пути, не обращая внимания ни на стены, ни на баррикады – все превращая в пепел и тлен.

Расследовать дело об убийстве Ковальчека – стало некому.