Долгая дорога в дюнах

ГЛАВА 3

Красное авто промчалось по аллее и остановилось возле дачи Лосбергов. Это был солидный, внушительный двухэтажный особняк с просторной верандой, выстроенный в суровом вкусе Курземского побережья: необработанный булыжник, черепица, дерево крутого янтарного цвета.

Из большого окна, раскрытого в кабинете на втором этаже, было видно, как Рихард прощался с тремя вышедшими из машины айзсаргами — теми, что были на поминках в доме Банги. Старик Лосберг недовольно поморщился, глядя на них, и отъехал в кресле-каталке от окна.

— Что у тебя может быть общего с тем субъектом, который тебя чуть не утопил? — сердито встретил старик вошедшего Рихарда. — Он же позорит форму айзсарга. Ничего себе, защитник порядка! — Несмотря на болезнь, лицо Карла Лосберга светилось насмешливым умом и властной силой.

Рихард ласково коснулся отцовского плеча:

— Они помогут мне перегнать яхту в клуб.

— Слава богу, что ты ее сломал. Лезть в море, не умея плавать! Легкомыслие, достойное желторотого юнца. А ты… Пять лет провел в Мюнхенском университете. Чему ты там учился? Дай мне сигару!

— Твой врач взял с меня слово…

— Лучше бы он взял слово, что ты не будешь волновать отца. Сигару!

Рихард достал из ящика сигару, протянул отцу.

— И объясни, наконец, почему ты до сих пор околачиваешься здесь, когда в Риге столько дел? — спросил раздраженно отец.

— Не волнуйся, с продажей прядильной фабрики я все уладил. Хотя и считаю, что это очередная ошибка.

Карл Лосберг переменился в лице:

— Ты еще молод судить о моих ошибках.

Но Рихард досадливо перебил:

— Это хуже, чем ошибка. Сворачивать производство, вывозить капитал за границу — прости, папа, но… сегодня это предательство.

Впервые старик с интересом и в то же время сочувственно посмотрел на сына:

— Оставим громкие слова, сынок. Я хорошо помню девятнадцатый год, когда эти оборванцы захватили власть. Не хочу еще раз остаться нищим.

— И я не хочу. Но не собираюсь и бежать. Готов драться, если понадобится.

— Боюсь, уже поздно, сынок. Когда корабль тонет — бессмысленно тонуть вместе с ним, хотя жест может получиться красивым.

— Вот тут ты, пожалуй, прав. Если капитан — растяпа, недолго и угодить на дно. У нашего уважаемого президента Ульманиса замашки маленького фюрера, но, увы… только замашки. Сейчас Латвии, как никогда, нужна крепкая власть. Железный кулак.

— Понятно, — кивнул старик. — Курс корабля тебя устраивает, но не нравится капитан.

— А кому он нравится? Я имею в виду людей мыслящих…

— Ты ошибаешься, мой мальчик, И очень. Доктор Ульманис далеко не так прост, как кажется тебе и… — Карл Лосберг выдержал паузу, закончил: —…и некоторым твоим «мыслящим» друзьям, с которыми ты встречаешься в доме адвоката Крейзиса.

Рихард изумленно взглянул на отца, с усмешкой покачал головой:

— Ты неплохо информирован, папа…

— Приходится приглядывать за ребенком. Так вот, о капитане… Не так он прост, наш уважаемый господин Ульманис, если сумел затронуть самую звучную струну у латышей — их национальные чувства.

— Ну, затронуть каждый дурак сумеет, дело нехитрое.

— Не скажи… — Старик, наконец, раскурил сигару. — Он не только затронул — он играет. Дешево, балаганно, но многим эта музыка ласкает слух. Как же — президент в гостях у крестьян, пьет у них на свадьбе. Любой латыш может позвонить президенту по телефону домой. Театральная, конечно, роль, но достаточно эффектная. Под аплодисменты.

Рихард брезгливо скривился:

— А если попросить этого актера со сцены?

— Боюсь, не получится. Те, кто мог бы это сделать, за вами не пойдут. Они ведь тоже «мыслящие», им не нужен второй Ульманис. Остальные… Мне очень жаль, сынок, что ты снова оказался в компании этого прохвоста, адвоката Крейзиса. Будь осторожен, Рихард. Их «Гром и Крест»[4]

— опасная политическая авантюра. Держись подальше! — старик начинал заметно волноваться.

— Поговорить с умными людьми всегда интересно. Тем более, что…

— Держись подальше! — все более раздражался отец. — Твое, призвание — честная коммерция. И — все!

— А мне этого мало, отец. Понимаешь? Набивать деньгами мешки… и потом ломать голову, куда их запрятать… Прости, но я убежден, что способен не только на это.

Отец гневно стукнул кулаком по подлокотнику кресла:

— Какие мешки? Сопляк! Да ты хоть один лат заработал? Сам, без моей помощи? Как ты смеешь!..

Он вдруг задохнулся, схватился за грудь. Рихард испуганно кинулся к нему:

— Папа! Что с тобой? Папа…

Лицо Карла Лосберга все наливалось и наливалось мертвенной бледностью, пальцы рук, что вцепились было в подлокотники, — Рихарду почему-то вдруг припомнилось, как он хватался за борт тонувшей яхты, — все слабели и слабели пока, наконец, не отпустили свою последнюю опору, голова безвольно откинулась набок.

Стычки с отцом повторялись все чаще, становились с каждым разом все круче и нетерпимей. Старый Лосберг упрямо не желал прислушиваться к новомодным разглагольствованиям сына о будущем латышского народа и его личной исторической роли в судьбе нации. С самых ранних лет Карлу Лосбергу вдалбливали понятные и простые истины: лучше быть волком, нежели беззащитной овцой; лишний кусок никогда не мешает; в споре слабого с сильным не принимай сторону слабого. Особенно остро он это почувствовал в девятнадцатом, когда на какое-то время сделался нищим. С тех пор люто возненавидел слово «демократия», которое у него ассоциировалось с понятием «грабеж».

Вернув утраченное состояние, Лосберг вначале удвоил капитал, а затем и утроил. У него появилась новая прядильная фабрика, несколько доходных домов, вклады в швейцарских банках. Он был в ладу с правительством, поддерживал добрые отношения со всеми политическими партиями, за исключением, разумеется, тех, что кричали о демократии и свободе. Рисковал Лосберг только в крайних случаях и всегда держал нос по ветру. Не промахнуться бы, не стать ка сторону слабого.

В этом же духе воспитывал он и Рихарда, единственного сына и наследника. Когда назрела пора дать ему фундаментальное образование — к тому времени Рихард уже учился на первом курсе Рижского университета, — решил, что это лучше всего будет сделать в Германии. Среди людей его круга преобладала пронемецкая ориентация. Собственно, к немцам у Карла Лосберга почтительное отношение было всегда. Деловиты, расчетливы, организованны… Еще бы силы побольше. Теперь все как будто склонялось именно к этому. Не случайно некоторые из его знакомых Озолиньшей вдруг преобразились в Озолингов, а Берзиньши стали именоваться Берзингами. Сам Карл Лосберг не спешил с ответом, когда его спрашивали, нет ли в нем немецкой крови. Загадочно улыбался, предоставляя думать о себе, что угодно. Мали ли как потом могло обернуться дело.

Итак, Рихарду было сказано: он поедет к дяде Генриху, продолжать учебу в Мюнхенском университете. Так уж случилось, что младший брат Карла Лосберга, сбежав от революции в девятнадцатом, навсегда поселился в Германии. С одной стороны, сказалось сильное нервное потрясение, которое пережил Генрих, — его чуть не убили на собственном заводе, с другой, вмешалась любовь, Генрих женился на немке, дочери состоятельного баварского пивовара. Не бескорыстно, конечно, но и не так, чтобы только на деньгах. Чувства были. Постепенно, с помощью жены, при участии старшего брата, Лосберг довольно быстро наладил собственное пивное производство, которое со временем стало приносить немалые дивиденды.

Братья резко разнились: Карл был немногословный, худой, аскетичный; Генрих — говорливый, кругленький, жизнерадостный. Но деловой хваткой, способностью учуять добычу и подобраться к ней они как бы дополняли друг друга. Тщательно анализировали обстановку, обменивались информацией, не упускали из поля зрения ни малейшего нюанса. Пришел фашизм и посулил выгоды. Братьев нисколько не смутило, что от него за версту несло кровью. Главное — не просчитаться, не упустить своего.

Рихард был принят в Мюнхене с распростертыми объятиями. И не столь дядей, сколько его супругой. Дородная, похожая на дюжего фельдфебеля, с редкими рыжими усиками и маленькими добрыми глазками на ярко-красном круглом лице, она всю свою любовь и нежность бездетной женщины выплеснула на племянника.

Германия и Мюнхен поразили молодого Лосберга, впервые выехавшего за пределы Латвии. Многое выглядело именно таким, каким рисовалось в его юношеском воображении. Он словно бы попал на другую планету, в иной мир, где было и радостно, и тревожно. Новые впечатления, новые друзья, студенческие пирушки, споры до утра… Данте, Кант, Гегель, Фейербах… Рихарда подавляла безграничность человеческого гения, блеск мысли и глубина разума. Ламброзо, Ницше… С этими было проще, с этими он разговаривал как бы на равных. Во всяком случае, здесь не было ничего заумного и непонятного. Неожиданно, откровенно, захватывающе и… все жизненно. Без фокусов и выкрутасов. Наследственность? Конечно. Добродетель так же, как и пороки, передаются от матери к дочери, от отца к сыну. У вора рождается вор, у проститутки проститутка. Рихард мог привести сколько угодно примеров из жизни. Неравенство среди людей? Чистота расы? Господи, даже у животных существует своя извечная и непреложная иерархия. Стадом повелевает вожак, выживает и побеждает сильный. Естественный отбор. За миллиарды лет сама природа выработала и утвердила свои законы. Они имеют отношение ко всему живому на земле, в том числе и к человеку, который постоянно борется за свое существование.

Но если богу было угодно благословить именно такой порядок бытия в подлунном мире, то почему бы не попробовать направить развитие естественных и крайне важных законов природы по более разумному и организованному пути? Не приспела ли пора подумать о породе самого человека? Потрясенный, Рихард не утерпел, обратился к одному из своих новых приятелей, Манфреду Зингруберу.

— Но это же нереально.

— Почему? — снисходительно усмехнулся тот. — Любая операция кажется нереальной до тех пор, пока нет достойного хирурга. Ничего сложного. Так же, как выводят скот. Селекция и селекция. Какая-нибудь сотня лет — и на земле будут жить люди, достойные этого звания, а не двуногие млекопитающие.

Рихард учился не то чтобы очень прилежно, но вполне сносно, хотя особого рвения не проявлял. Германия бурлила. Национал-социализм принес с собой не только новую мораль, но и новую философию — более увлекательную, динамичную и более заманчивую для некоторой части молодого поколения немцев. Они пьянели от сознания своего расового, национального превосходства. Сидеть в аудитории и корпеть над избитыми книжными истинами в то время, когда рядом, за стенами, вершилась новая история человечества, было, по крайней мере, глупо. Вместе со студентами, из которых Рихард больше всего сдружился с Манфредом Зингрубером — стройным голубоглазым красавцем, сыном известного фабриканта, — он участвовал в манифестациях, маршировал по улицам, кидал в костры книги Гейне и Маркса, зачитывался Ницше и Адольфом Гитлером. Лосберг был бы вполне счастлив, если бы не одно щекотливое обстоятельство. Как только кому-то из его новых знакомых становилось известно, что он не немец, что-то сразу же менялось в их отношениях. Рихард, пожалуй, и не сказал бы сразу, что именно. С ним по-прежнему были вежливы и предупредительны, его не обделяли ни куском, ни бокалом на студенческих пирушках, но его как-то очень деликатно сторонились, когда речь заходила о политических акциях. Ему словно бы давали понять, что существует грань, за которую переходить не рекомендуется.

Рихард не подавал виду, что чувствует себя чужаком, бодрился, но обида от этого не проходила. Отныне он, беседуя с товарищами, пристально вглядывался в их глаза, настороженно прислушивался к каждому слову, отыскивал во всем второй, скрытый от него смысл. И часто находил этот смысл там, где его вовсе не было. Страдал еще и оттого, что, действительно, ощущал себя неполноценным. Как ни старался изображать из себя молодца не хуже Зингрубера, многое у него не получалось. Во-первых, не было той убежденной озлобленности, которая все больше отличала его некоторых приятелей, во-вторых, ему было попросту страшно.

Однажды — это случилось в тридцать третьем, то есть сразу же после его приезда в Германию — они с Манфредом надумали избить одного парня. Вернее, решил Манфред, а Рихард постеснялся отказаться. За что избить? А так. За то, что он — еврей — добровольно не уходит из университета. К ним присоединилась целая компания — в желающих поучаствовать в развлечении недостатка не было. Тогда Рихард впервые увидел, что значит стая хищников, обезумевших от крови. Били тяжело, методично, со смаком. Рихард тоже ударил. Раз или два. Его поразило, что избиваемый не кричал, даже не стонал. Он шарил по земле руками, пытаясь отыскать очки. Это только подхлестывало компанию.

Потом пьянствовали в пивной, поздравляли друг друга с крещением и первой победой. Рихард пил вместе со всеми, чувствуя, как тошнота подступает к горлу, как липнут ладони, как колотится сердце. Перед глазами неотступно стояло лицо парня. Дома его вывернуло наизнанку, и так продолжалось до утра. Тетка ухаживала за племянником, журила баловника, не подозревая об истинной причине его недуга. Потом были еще драки, еще кровь и бессмысленная жестокость, и каждый раз он переживал это не менее мучительно. А когда понял, что Манфред догадывается о его состоянии, то и вовсе почувствовал себя безобидным пуделем, затесавшимся в свору гончих псов.

Международное положение усложнялось. Гитлер и его компания перешли от слов к делу: земля Европы обагрилась кровью, в воздухе запахло порохом и гарью. Многие из бывших знакомых Рихарда добровольно надевали военные мундиры. Немцы преображались на глазах. Даже милая, сентиментальная тетушка, и та постоянно ходила на какие-то собрания, приносила оттуда новые мысли, незнакомые слова, строго покрикивала на прислугу — при этом зло надувала губы и топорщила усы. Всем своим видом тетка как бы подчеркивала, что она немка и судьба Германии ей не безразлична. Дядя Генрих уныло наблюдал за этой переменой, но не вмешивался, не делал жене замечаний. Все ходили словно в тумане, настороженно и опасливо наблюдая друг за другом. Во всем надо было соблюдать крайнюю осторожность: с инакомыслящими не деликатничали. Тем более с иностранцами.

Вокруг Рихарда все ощутимей образовывалась пустота. Он невольно напоминал себе человека, некстати пожаловавшего в гости: только отнимает время да морочит хозяевам голову. Единственный, кто не изменил к нему своего доброго расположения, был Манфред. Лосберг не мог упрекнуть друга в неискренности. Но даже тот вынужден был в конце концов покинуть приезжего друга-латыша. Зингрубер тоже надел военную форму. Случилось это на четвертом курсе. Манфред был отчислен из университета. Вернее, он сам себя исключил из списка студентов, уже больше года вообще не появляясь в аудиториях. Лосберг понял, что настала пора убираться восвояси.

Кое-как домучив последний курс и получив диплом, он возвратился в Латвию, увозя в душе странное и противоречивое отношение к немцам. Рихард им завидовал и ненавидел их. И хотя в Риге все было не так, как в Мюнхене: и пожиже, и провинциальнее, в нем вдруг с неожиданной силой вспыхнула любовь к родине. Потому что только здесь он снова почувствовал себя человеком, уважаемым и достойным.

Но огорчило другое: дома происходило что-то несуразное, совсем противоположное тому, что он видел в Германии. Президент Ульманис актерствовал, произносил речи, поучал, напутствовал, заверял, успокаивал, заигрывал с немцами, флиртовал с русскими, пожимал руки хуторянам, а государственный корабль у всех на виду, медленно и неотвратимо, опускался на дно.

Убрались из Латвии немцы, за ними кое-кто из латышей, предприниматели спешили избавиться от частной собственности и, несмотря па большие сложности и всякие ограничения, переправляли капитал за границу. Другие в надежде глядели на восток, робко исповедуя «красные» настроения. Правда, находились и такие — их было значительно меньше, — которые страстно желали национальной самостоятельности. И хотя Рихард сразу же примкнул к их числу, эти люди были ему не симпатичны, потому что не представляли убедительной и серьезной силы. Так, общие разглагольствования, амбиции и обиды. Даже мало-мальски конкретной программы у них не было. Не смог бы ее предложить и Лосберг. Он присутствовал на встречах — легальных и полулегальных, выслушивал соотечественников, спорил, бранился, но не более. Как правило, словопрения на поверку оказывались чистейшей схоластикой и демагогией. Вроде того: почему это Швеция и Швейцария могут существовать самостоятельно, а Латвия не может? Даешь свободу и независимость! Конечно, они чувствовали, как почва ускользает из-под ног, а это означало новые неприятности и унижения.

Может, прав все-таки Освальд Крейзис, его давний университетский приятель? Химеры никогда не приносили пользы. В реальной жизни из всех зол всегда следует выбрать меньшее, иначе тебя постигнет катастрофа. Или Латвия воспользуется покровительством Германии и внесет свою лепту в шествие фашизма по Европе, или ее захватят коммунисты. О них даже думать было страшно. Впрочем, фашизм тоже был не по вкусу Рихарду. Память невольно возвращала его в Мюнхен, к тому, что он так и не сумел принять. Поэтому, наверное, и не получалось откровенного разговора с Крензисом. Так, светские беседы — вокруг да около.

Рихарда с Освальдом связывала давняя дружба. Они познакомились случайно на одной из студенческих вечеринок, куда Лосберга, тогда еще гимназиста, затащил один из его более взрослых приятелей. Крейзис к тому времени был уже студентом университета, притом студентом-переростком. Молодые люди пришлись друг другу по душе и, несмотря на значительную разницу в возрасте, подружились.

В тот год, когда Рихард уезжал в Германию, Освальд начал свою самостоятельную адвокатскую практику. Они переписывались, информировали друг друга не только о личных делах, но и о том, что происходило вокруг них. Вначале Лосберг с восторгом писал о Мюнхене, о новых друзьях, об их шалостях и забавах, естественно, не в открытую, а иносказательно. Крейзис, в свою очередь, рассказывал о собственных успехах — дела у молодого адвоката пошли на удивление блестяще, с каждым днем он становился все более известным юристом. Освальд намекал на свою причастность к каким-то событиям особой важности.

Затем тональность писем и с той, и с другой стороны заметно изменилась, в них стали проскальзывать раздражение и разочарование. Правда, как потом выяснилось, основа для этого у друзей была разная. На Рихарда повлияло понимание собственной малоценности и обиды, у Освальда настроение переменилось от отчаяния и досады.

Оказалось, что Крейзис был активным участником крайне правой профашистской организации «Рērkonkrusts», программа которой предусматривала создание активных боевых отрядов наподобие немецких штурмовиков, захват власти и провозглашение абсолютной фашистской диктатуры. В программе проповедовались расовая чистота, восстановление национальных традиций, антисемитизм и прочее.

Для страны с хуторским крестьянским укладом это было уже чересчур. Ульманис решил одним махом разделаться с конкурирующей фирмой: в январе тридцать седьмого года состоялся скандальный процесс по делу организации «Гром и Крест». Перконкрустовцев обвиняли в том, что они хотели с оружием в руках свергнуть национальное правительство. И для этого создали свои боевые отряды. Руководитель организации Густав Целминьш отправился в Италию, поближе к своему духовному отцу Муссолини.

Крейзису каким-то чудом удалось избежать огласки и скандала, но злость и неудовлетворенность от провала не давали покоя. Целминьш — из Италии он перебрался в Финляндию — пытался из-за границы руководить перконкрустовцами, однако не надо было обладать особым политическим чутьем, чтобы не понять, насколько это бесперспективно. Заработать себе на жизнь, подпортить кому-то настроение было еще можно, добиться же чего-то более серьезного, конечно, нельзя. И Крейзис решил повести дело самостоятельно, послав заграничных руководителей к чертовой матери.

Дело оказалось не простым: требовались осторожность и выдержка, тщательный отбор единомышленников. Желающих прибрать власть к своим рукам к тому времени уже было сколько угодно. С одной стороны, это вроде бы сулило выгоды — легче стало вербовать сторонников. С другой, такой энтузиазм создавал и особые трудности. Объяснялось это тем, что общей платформы и единой точки зрения у энтузиастов не было. Всякий норовил изречь собственную истину, и далеко не каждый принимал программу перконкрустовцев. Стало быть, новый провал неминуем? Допустить его было смерти подобно. Вот почему даже в отношениях с Рихардом Крейзис проявлял особое терпение и сдержанность. Пусть поглядит, осмотрится — сам поймет, что другого пути у латышей нет.

С отцом Рихард схватился сразу же после возвращения из Мюнхена — он нелестно отозвался о немцах. Лосберг-младший попытался было сформулировать свои мысли, поговорить с отцом по душам, но тот решительно не принял ни его доводов, ни его откровения.

— А что тебя, собственно, не устраивает в немцах? — холодно спросил Лосберг-старший. — То, что ты сам не немец?

Отец безжалостно ударил в самое больное. Рихард сцепил зубы, ответил не сразу.

— Меня не устраивает их беспардонное чванство. Их уверенность, что им все дозволено и доступно.

— Не устраивает или тебе завидно?

Кровь бросилась Рихарду в лицо. Он хотел ответить дерзостью, но отец не дал ему раскрыть рта:

— Не мы определяем свое происхождение, сынок. Кому быть волком, кому — овцой. Если не можешь стать таким, как они, лучше думай о том, чтобы тебя самого не сожрали. Это разумней, чем строить из себя оскорбленную невинность.

Спор коснулся и дяди Генриха: правильно ли тот поступает, оторвав себя от родины. Но главное началось тогда, когда Карл Лосберг объявил, что сворачивает производство и тоже уезжает в Германию. И хотя Рихард, сам не видевший другого выхода, был в душе согласен с родителем, решение отца и сознание собственной беспомощности вызвало новый приступ горечи и обиды. Неужели им всю жизнь суждено унижаться и вымаливать снисхождение?

Попытался было поговорить откровенно с Крейзисом и тут же испугался.

— Развешать бы их всех ка уличных фонарях, — отрезал тот.

Рихарду в какой-то миг показалось, что перед ним сидит не Освальд, а один из тех, кто избивал еврейского парня в Мюнхене. Господи, да что ж это такое? Адвокат, сам почуяв, что зашел слишком далеко, решил все превратить в шутку. Он деланно рассмеялся и похлопал Лосберга по плечу: ты что, мол, всерьез принял?

Нет, Освальд не шутил, и Рихард это безошибочно понял.

Стало еще страшнее. Но его удивило, что отец, который, казалось, должен был бы приветствовать пронемецкую организацию, пришел в неистовую ярость, когда узнал о связи сына с адвокатом Крейзисом. Не впутываться ни в какие политические авантюры — вот что было вечным и непреложным принципом Карла Лосберга. Коммерция и только коммерция. Флаг над головой, рассуждения о национальном достоинстве и долге — все это труха, не более. Реальной властью никогда не располагали болтуны, она принадлежала только тем, кто мог заплатить за нее чистой монетой.

Рихард и хотел бы верить в это, но ему вспоминался дядя Генрих, всегда чуточку виноватый и затравленный. Неужели и сам он станет таким же? Надо было что-то предпринимать, что-то делать. Но что именно, он не знал.

Домашний кабинет учителя Акменьлаукса был похож на библиотеку и одновременно на лабораторию. На полках и на столах громоздились книги, приборы, карты, барометр. Артур сосредоточенно решал какое-то сложное математическое уравнение. Работал уверенно, быстро, от нетерпения еле дописывал хвостики знаков и цифр. Учитель Акменьлаукс — прямой, костистый, с чеканным профилем (за что получил прозвище Архимед) — расхаживал по комнате, заложив руки за спину, изредка поглядывал через плечо своего великовозрастного ученика и удовлетворенно хмыкал:

— Резонно… резонно. — Вдруг насторожился, нахмурил брови: — Что, что? Ну нет, дружище, это не резонно.

Артур не ответил, только еще быстрее заскрипел пером по бумаге. Акменьлаукс напряженно следил за ходом доказательства. И когда Артур уверенно подчеркнул равенство, одобрительно кивнул:

— Ну что ж, так тоже можно. И тоже — резонно. — Он оглядел парня и улыбнулся. — Молодец, ничего не скажешь, — наморщил лоб, проговорил твердо и уверенно: — Ты должен поехать и официально оформить перерыв в учебе. Предъявить свидетельство о смерти отца, остался-то всего один курс.

— Но за этот год я все забуду…

— Будешь заниматься со мной. Возьмешь книги. Отец хотел, чтобы ты стал капитаном.

Артур молчал, задумавшись. Акменьлаукс посмотрел на него, улыбнулся, потрепал по плечу:

— Я понимаю, что тебя гложет. Но ведь это зависит только от вас обоих. За счастье нужно бороться. Тогда и Озолс ничего не сможет с вами сделать.

Артура передернуло:

— Неужели люди не могут быть просто людьми? Дружить, любить, не спрашивая, сколько у кого в сундуке?

Акменьлаукс помолчал, похрустывая, сцепленными за спиной пальцами, потом сказал:

— Я понимаю, о чем ты спрашиваешь. Но… это гораздо серьезнее, чем ты думаешь.

Артур захлопнул тетрадь, резко поднялся, отошел к окну, проговорил с болью:

— Ничего не понимаю. Тот же отец… Были же друзьями с Озолсом, оба с нуля начинали. А потом? Один стал хозяином, другой у него работником. Артель, организовали — тут уж вроде бы все равны. Ничего подобного: один из лодки не вылезает, а ничего, кроме долгов, не прибавляется, другой сидит себе на берегу и жирок нагуливает. Умнее они нас, способнее, что ли?

Акменьлаукс криво усмехнулся:

— Это, Артур, и сложнее, и проще. Брать — не отдавать. Всю жизнь грести только под себя… Дай Аболтиньшу возможность, он бы собственные кишки сожрал. Умнее? Их ум — это совесть наизнанку. Лощеные, благородные, щедрые. А чуть что, за свое барахлишко глотку перервут. Неважно кому — женщине, старику, ребенку. Нагляделся я…

Учитель пристально посмотрел в глаза парню.

— Ты когда едешь в Ригу?

— Завтра. Нас с Лаймоном за сетями посылают.

— Тогда вот что… — Акменьлаукс достал из ящика стола запечатанный конверт:

— Возьмешь это письмо.

— Хорошо, я опущу.

— Нет, на этот раз опускать не надо. Видишь, здесь даже адреса нет. Нужно передать из рук в руки. Понял?

— Да.

Но учти, дело опасное. Если боишься, лучше откажись. Ладно, ладно, — заметив возмущенный жест Артура, улыбнулся учитель. — Тогда запомни. У входа в Верманский парк есть газетный киоск…

По шоссе мчался красный автомобиль Рихарда. Рядом с ним в машине сидели трое айзсаргов с винтовками. Они были навеселе, больше других шумел Зигис:

— Ну что? — он вертел в руках серебряный кубок. — Приз-то я получил не зря? Выбить девяносто шесть из ста возможных!

— Жалко, что там не было парусной регаты, — язвительно перебил его Бруно, — вот где ты бы себя показал.

— Ладно, Бруно, — вступился за Зигиса Рихард. — В конце концов, он же не морской айзсарг. Зато на земле стоит твердо. Верно, Зигис?

— Я думаю, — вмешался в разговор старший сын лавочника Волдис, — что этот наш экстренный слет неспроста. Заметили? И полковник в своей речи намекнул — мол, должны быть готовыми ко всему и держать порох сухим.

— Главное, не передержать, — усмехнулся Рихард. — Чтоб из него дух не вышел.

— Как, как вы сказали? — переспросил, не дослышав, Зигис.

— Говорю, что красные наглеют с каждым днем.

— Боитесь переворота?

— А ты не боишься, что у твоего отца отнимут трактир, а тебя заставят петь «Интернационал»? — съехидничал Бруно.

— Пусть только сунутся.

— Когда сунутся, будет поздно, — жестко отрезал Рихард. — Бить надо всегда первым.

Машина, остановилась на площади возле трактира.

— Ну как? — обратился к компании Зигис. — Предлагаю всем выпить из этого кубка. Омыть мой трофей.

— Гуляйте, друзья! — Рихард приятельски хлопнул его по плечу. У меня, к сожалению, дела. И, высадив айзсаргов, круто развернул машину.

К стене дома Озолса была прикреплена большая металлическая табличка с надписью: «Управляющий отделением Акционерного общества «Рыбак»». Озолс с заброшенным за спину ранцем опрыскивал в саду яблони.

— Ты куда собралась? — спросил он вышедшую на крыльцо Марту, заметив у нее перекинутое через плечо полотенце.

— Не волнуйся, не на свидание, — с вызовом ответила та, широко распахивая калитку.

Отец сокрушенно посмотрел вслед дочери, тяжело вздохнул. Уже на самом берегу ее догнала Бирута и быстро затараторила:

— Один человек просил тебе передать… — она чмокнула Марту в щеку.

— Что передать?

— Да вот это самое, — Бирута поцеловала ее еще раз. — Догадалась, от кого? Они с Лаймоном в Ригу поехали, за сетями. Артур — еще насчет училища похлопотать.

— Надолго они, не знаешь?

— Ну если Лаймон не затеет на фабрике какой-нибудь митинг… Ему же всегда больше всех надо. Ох и жарища!

— Я окунусь. — Скинув платье, она побежала к воде.

Марта невольно залюбовалась стройной, бронзовой от загара фигурой девушки в сверкающих на солнце брызгах.

— А вода холодная! — крикнула Бирута.

Пока Марта скинула туфли, расстегнула халат, подруга успела вернуться.

— Тебя не дождешься, — растираясь полотенцем, сказала она.

— Да я сейчас, погоди!

— Нет, побегу. Отец сердиться будет, в огороде работы полно. — Бирута подхватила платье и, помахав на прощанье рукой, бросилась к дому.

Марта уронила халат на песок рядом с полотенцем, подобрала узлом волосы, но в воду идти не спешила, разморенная жарой. Опустилась в тень у старого карбаса, подперла голову руками, задумалась. Все складывалось неважно: отец продолжал вести себя круто и неумолимо — Артур это чувствовал и ершился. Резко изменила к ней отношение мать Артура. Порой Марта ловила на себе неприветливые взгляды Зенты, и… вообще теперь ей все чаще казалось, что все вокруг настроены к ним враждебно и неискренне. Нет, она нисколько не сомневалась в своей самостоятельности, но неприятности, по всей видимости, только начинались. Девушка так ушла в свои думы, что не обратила внимания, как сзади кто-то подошел. Обернулась лишь тогда, когда почувствовала на себе чей-то пытливый взгляд — перед ней стоял Рихард. Пряча под неловкой улыбкой смущение, он восхищенно смотрел на Марту. Она поспешно поднялась.

— Адская жарища, — осипшим голосом сказал Лосберг.

— Купайтесь, — улыбнулась девушка.

— Только вместе с вами.

— Нет, я передумала. Вода слишком холодная.

— Странно. Казалось бы, по законам логики…

— Вероятно, здесь свои законы. И своя логика. — Она набросила ка плечи халат. — А я считала, что вы уехали. В поселке говорили, будто вы продаете дачу.

— Отец болен, отъезд откладывается, — помолчал, хмуро добавил: — И потом, откровенно говоря, лично я вообще не собираюсь уезжать.

— Да, я тоже не представляю себе, как можно жить вдали от родины. Но как вы отпустите отца одного? У вас, наверное, есть для этого серьезные причины?

— Да, серьезные, — коротко ответил Рихард и переменил тему: — Я заходил к Артуру. Мне сказали, он в Риге. Хотите, поедем к нему? Поищем. А не найдем — тоже не беда. Погуляем.

Марта отрицательно качнула головой:

— Спасибо.

— Боитесь, Артур приревнует? — улыбнулся Лосберг, отшвыривая носком туфли обглоданный морем сучок. — Ну и напрасно. Вы же знаете, как я к нему отношусь. Я перед ним в большом долгу.

— В долгу-то, к сожалению, он, — грустно, как бы про себя заметила Марта.

— Да слыхал. Мне очень хотелось бы ему помочь, но не знаю как. Такой самолюбивый парень…

— Нет, он гордый и очень честный.

— Ему нелегко будет жить, — убежденно сказал Рихард, подходя к машине. — Все-таки садитесь. Прокатимся, поговорим, подумаем, нельзя ли ему как-то помочь, — Видя, что она колеблется, решительно взял за локоть. — Садитесь! Хотя бы до дому вас довезу.

— Ну разве что…

Артур с Лаймоном вернулись под вечер. Усталые брели по берегу. Легкий ветерок отдельными незлобивыми порывами налетал на зеркальную гладь моря. Огромное, основательно потускневшее солнце, опускаясь в его пучину, окрасило горизонт синевой и багрянцем.

— Кажется, кого-то встречают, — пристально посмотрев вперед, проговорил с улыбкой Лаймон.

Артур покраснел, опустил глаза — он еще давно, еще с моря заметил поджидавшую на берегу Марту. Не добежав десятка метров, девушка замедлила шаг, явно смущаясь присутствия Лаймона, степенно проговорила:

— С приездом!

— Спасибо, — за обоих ответил Лаймон и, искоса взглянув на счастливую физиономию друга, поспешно ретировался.

— Артур! — положив руки ему на плечи, Марта поцеловала парня в щеку.

— И не боишься? — полный смятения и счастья, спросил он.

— Не-е.

— А если отцу скажут?

— Пусть. — Она еще раз поцеловала Артура.

— Тут явно что-то произошло, — лукаво улыбнулся он. — Ну-ка, выкладывай!

— Нет, сначала расскажи, как съездил. Уладил с училищем?

— Да как будто в порядке. Обещают оформить отпуск на год.

— Тогда — вот! — она, словно фокусник, выдернула из рукава бумагу.

— Что это?

— Да вексель же твой! Рихард выкупил у моего отца. Велел передать тебе.

— Рихард? С какой стати?

— Ну… вероятно, он как-то хочет отблагодарить. Все-таки ты спас ему жизнь.

Артур пристально посмотрел на Марту:

— А при чем здесь ты? Ты что, говорила с ним обо мне? Просила?

— Я так и знала, — обескураженно проговорила она. — Вместо того, чтобы радоваться…

— Чему?

Девушка не нашлась, что ответить.

— Странно как-то… Я должен сейчас же поговорить с Рихардом.

Возле подъезда дачи Лосбергов Артур с удивлением увидел несколько запыленных, судя по всему, приехавших издалека автомобилей. Входная дверь была открыта, Банга вошел внутрь. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, он встретил молчаливых, одетых в черное людей. Наверху, из-за неплотно прикрытой двери, слышались сдавленные рыдания. Артур растерянно огляделся, прислушался. Рыдания смолкли. Теперь оттуда доносилась приглушенная молитва. Нетрудно было догадаться, что в доме несчастье. Он уже повернулся, чтобы уйти, но тут распахнулась дверь кабинета и Банга увидел Рихарда. Молодой Лосберг сидел точно так, как во время последнего разговора с отцом. Только кресло-каталка напротив него было пустым. Остановившимся, безжизненным взглядом Рихард смотрел на гостя.

— У тебя несчастье, — подходя к нему, смущенно пробормотал Артур.

— Отец, — хрипло выдавил Рихард. — Ты поймешь меня. Ты знаешь, что такое потерять отца.

Банга молча сжал ему локоть.

— Как мы бываем жестоки к ним при жизни! — Рихард едва сдерживал рыдания. — Никогда себе не прощу…

Артур стоял рядом, молчал, уважая чужое горе. И вдруг Лосберг заметил в его руке вексель.

— Марта передала тебе?

— Да. Я как раз шел… Хотел сказать, но…

— Говори, — Рихард смотрел на него тяжелым взглядом.

— Не сочти меня неблагодарным, но я так не могу. Я не хочу, чтобы ты оплачивал мои долги.

Нервная судорога пробежала по губам Лосберга. Он взял у рыбака вексель, задумчиво повертел в пальцах.

— О чем ты говоришь? Чего вообще стоит наша жизнь? Суетимся, хлопочем, вечно спешим куда-то, а потом…

Он достал из кармана зажигалку и, щелкнув ею, поднес вексель к огню. — Нет у тебя никаких долгов. — Бумажка вспыхнула, заглушая горьким запахом дыма приторно-сладкие ароматы стоявших повсюду цветов.

— Пусть не теперь — через год, через два… Через пять лет! Мы согласны ждать, сколько скажешь. Только дай нам надежду, хоть какую-нибудь. Хоть самую малую!

Какая жгучая, неистребимая жажда сорвала Марту среди ночи с постели… Сколько она перестрадала, если еще раз решилась докричаться, достучаться до отцовой, наглухо запертой души. В длинной белой рубашке, простоволосая, с измученным от бессонницы и слез лицом, она пришла не убеждать, не уговаривать… Молить, ждать чуда.

— Ты видишь, Артур делает все, чтобы ничем не унизить тебя. Работает, учится. Ради меня готов на все. Чужие люди сочувствуют, помогают ему. Даже Лосберг. Кто ему Лосберг? — Она опустилась перед отцом на колени. — Умоляю тебя… Ради мамы… Вспомни ее, отец!

И будто от ее слов колыхнулось пламя свечи. Погасла в глазах Озолса жесткая, властная сила. Сгорбившись в кресле, с библией на коленях, в сдвинутых по-стариковски на лоб очках, он с нежностью, с бесконечной любовью смотрел на приникшую к его коленям голову дочери. Рука Якоба потянулась к теплому золоту рассыпанных по плечам волос. Потянулась и замерла, повисла в воздухе.

— Ступай спать, Марта, — непримиримо произнес он. — И выкинь глупости из головы. Ты вольна поступать как знаешь. Но я тоже слов на ветер не бросаю.

Девушка встала, не поднимая глаз. Непроницаемой, каменной, как у отца, маской застыло ее лицо.

Ветер гнал с моря рваные, клочковатые тучи. В просветах мелькала луна. В ее призрачных лучах темнела над запрудой громада старой водяной мельницы, едва различимая в густых зарослях кустарника и травы. Монотонно журчала вода. Ее серебряный перезвон глухо доносился наверх, где на дощатом настиле под самой крышей, на ворохе сухого сена, сидели Артур и Марта. Через проем выбитого окна на них струился лунный свет. Они сидели, тесно прижавшись, взявшись за руки, слушали мелодичный говор воды.

— Знала бы ты, как мы, мальчишки, завидовали рыбакам, когда они возвращались с острова Роню. Нам казалось, будто это какая-то сказочная земля. Отец обещал меня взять туда, да так и не успел. А теперь…

— Вы надолго уходите? — спросила Марта.

— Море есть море. Лососю не прикажешь, когда в мережу лезть. Думаю, на неделю.

— Значит, не проводишь меня?

Артур не ответил. Только зло стеганул веточкой по соломе.

— А может, все-таки вместе уедем в Ригу? Тебе же всего год остался…

Он пожал плечами:

— А мать? — Помолчал, прислушиваясь к звону воды. — Ты больше не пробовала говорить с отцом?

Она ответила не сразу.

— Думаю, пока не окончу университет, бесполезно.

— Четыре года, — горько усмехнулся Артур.

— Ну и пусть четыре! — Марта порывисто прижалась к нему, прошептала жарко и трепетно: — Все равно я твоя. — Понимаешь, твоя. На всю жизнь.

Он бережно целовал ее тревожно распахнутые глаза. Серебряным звоном журчала в призрачном сумраке вода, плыли над старой мельницей просвеченные луной тучи. Марта и Артур лежали, обнявшись, в мягком, душистом сене.

— Марта… Любимая… Ты не пожалеешь потом? Не будешь меня проклинать?

Слезы и улыбка, чистая, как весенний луч, осветили ее лицо.

— Молчи-молчи! О чем мне жалеть? Я — твоя жена.

На рассвете, еще затемно, рыбаки собирались выходить в море. Грузили снасти, ровно постукивал на малых оборотах двигатель.

— Все тяп-ляп… Черт их знает, — бурчал не проспавшийся после вчерашней попойки Марцис. — Лишь бы побыстрее.

Лаймон несколько раз искоса взглянул на Артура — тот был, что называется, сам не свой. Уронил канистру с горючим, поднял, снова упустил из рук.

— Ты что такой смурной? — скрывая за улыбкой тревогу, спросил Лаймон. — Новые долги завел?

— Считай, что так, — путаясь в сетях, ответил Артур.

Они уже отошли на порядочное, расстояние от берега, когда небо над поселком окрасил непонятный багровый отсвет. Легкий ветерок принес оттуда тоскливый звон колокола.

— Пожар! Ей-богу… — тревожно выдохнул Марцис.

Теперь все, не отрываясь, смотрели в одну сторону — зарево над дюнами становилось все ярче и ярче.

— Разворачивай! — приказал Спуре.

— А как же?.. — попытался было возразить кто-то из артельных, но на него негодующе зашумели.

— Не слышишь, что ли? Даже сюда горелым тянет. Давайте, братцы, давайте!

Горел дом Озолса.

Пожар охватил подворье, над пылающими постройками взрывались снопы искр, летели раскаленные головни. Ревели, рвались из горящего хлева осатаневшие коровы. В дыму, в багровых сполохах, метались по двору люди. Кто тащил узлы, стулья, вороха какого-то тряпья, кто плескал ведрами воду. Несколько парней, упираясь плечами, выкатили из сарая телегу. Калниньш, заслоняясь полой от жара, яростно рубил топором заклинившую дверь конюшни. Оттуда неслось дикое ржание испуганных лошадей.

Озолс — всклокоченный, страшный бестолково путался под ногами, бросаясь то к одному, то к другому.

— Помогите! Родненькие, не оставьте… Воду… Скорее воду! О господи…

Марта оцепенело смотрела на гибнущий дом. Бирута с Зентой что-то говорили ей, неразличимое в этой сутолоке и шуме. Пытались увести подальше от пожарища, но она не трогалась с места.

Калниньш, наконец, прорвался в конюшню, сорвав тяжелую дверь и тут же выскочил обратно, с трудом удерживая за повод двух лошадей. Они дико скалились, норовя вырваться. Тут-то на него и наскочил совсем потерявший голову Озолс.

— Сейф!.. сдавленно прохрипел он, — Там…

— Какой сейф? — недоуменно переспросил Калниньш. Ему показалось, что Озолс свихнулся.

— Маленький такой, как сундучок… Деньги, бумаги векселя… Все!

Калниньш хмуро уставился на пылающий дом:

— И что? Ты хочешь, чтобы я лез туда?

— Пятьсот латов дам!

— На том свете мне твои латы ни к чему.

— Тысячу дам, слышишь? Тысячу!

Калниньш, казалось, на секунду заколебался.

— Сам лезь! — метнулась к ним Айна, отталкивая мужа. — Совсем одурел.

Озолс постоял секунду, тупо глядя им вслед, потом как-то странно дернулся, набросил на голову рядно, сорвался с места и запрыгал на своем протезе в самую ярость пожара.

— Куда? — кинулся на перехват Калниньш. — Сгоришь со своим сейфом.

— Пусти! — отчаянно заорал старик. — Пусти! — и с неожиданной силой отшвырнув Андриса, он проворно добежал до дома, рванул дверь и скрылся в огненном, гудящем аду.

— Отец! — пронзительно вскрикнула Марта, силясь вырваться из рук женщин.

И вдруг все замерли… Над домом взвился гигантский сноп искр, раздался треск — толпа ахнула. Пылающая кровля дрогнула, начала медленно оседать.

Как раз в этот момент к пожарищу подкатил красный автомобиль Лосберга. Не открывая дверцы, Рихард перемахнул через борт машины, пробился сквозь толпу к бьющейся в руках женщин Марте:

— Что? Что такое?!

Она смотрела на него помутневшими от ужаса глазами:

— Отец!

Рихард оглянулся на гудящий пламенем дом и все понял. Лишь одно мгновение владели им отчаяние и нерешительность.

— Какого же черта!.. — хрипло выкрикнул он. И вдруг бросился к Калниньшу, сорвал с него брезентовую куртку, выхватил у Зенты платок, обмотал голову. Воды!

На молодого Лосберга выплеснули несколько ведер воды, и он ринулся в огонь. Все происходящее было настолько фантастичным, разворачивалось в таком стремительном темпе, что Марта невольно переключила свое внимание на Рихарда. Схватив Бируту за руку, она с силой потащила ее к огню.

Еще раз подалась и хрустнула крыша. Продержалась несколько томительных секунд и, заглушая крики ужаса, с обвальным грохотом рухнула вниз. Огненные круги поплыли перед глазами Марты. Она покачнулась, подняла руки, словно пытаясь за что-то ухватиться.

Калниньш вздохнул, потянул с головы шапку, да так и застыл: из густых, заволокших подворье клубов дыма показался Рихард. Обхватив бесчувственного, тяжелого, как мешок, Озолса, он упорно, шаг за шагом, волок его за собой. Опомнившись, рыбаки бросились к ним, сбивая шапками пламя с горящей одежды, плеская ведрами воду. Рихард каким-то чудом еще держался на ногах, жадно хватал ртом воздух. Его хотели подхватить, но он отстранился и только показал обгорелой, вздувшейся волдырями рукой на лежащего Озолса:

— В машину… быстро, — и побрел, шатаясь, сквозь почтительно расступившуюся толпу.

Калниньш присел над стариком. Тот, хоть и без сознания, крепко прижимал к животу маленький, окованный железом сундучок. Андрис попробовал забрать — не вышло. Обожженные пальцы вцепились намертво.

— Выживет, — уверенно заключил Калниньш и кивнул рыбакам.

Подняв Озолса, они так и понесли его к машине — вместе с сундучком. О Рихарде на какое-то мгновение забыли. Лосберг попытался было самостоятельно взобраться на подножку автомобиля, но покачнулся, и, теряя сознание, рухнул наземь. За руль сел Бруно.

Машина уже тронулась с места, когда рыбаки прибежали на пожарище. Артур с удивлением и тревогой проводил взглядом удалявшийся автомобиль. Успел заметить там Марту. Дом догорал. На подворье еще слонялись люди, таскали какие-то вещи.

— Живи-наживай… — вздыхали старики. — Все под богом ходим. Сегодня хозяин, а завтра по миру с сумой.

— Ну, положим, Озолс-то не с сумой, а с сундучком. Не на один дом хватит.

— Вот-вот! — въедливо подхватил Аболтиньш. — Чужой достаток всегда бельмом на глазу. Неспроста этот пожар, не-ет… Уж помяните мое слово — неспроста!

— Ладно болтать-то…

— А что? — не сдавался Аболтиньш. — Видно, крепко допек кого-то.

— Недаром говорят: как пришло, так и ушло.

Увидев мать, Артур подбежал к ней:

— Мама, что с Мартой? Она… Почему увезли?

Зента с грустью посмотрела на посеревшее от тревоги лицо сына, ласково коснулась его плеча:

— Бог миловал, сынок. Все живы.

Артур оглянулся на пепелище и неожиданно заметил Петериса. Единственный из всей толпы он сохранял полное спокойствие и невозмутимость. Даже больше того, Петерис с аппетитом что-то жевал. Его маленькие глазки-щелочки светились неприкрытым торжеством и злорадством.