Повесть об адарбадаганском атабеке Узбеге и царице Мелике-хатун

Когда Джелал-эд-Дин препроводил под надежной охраной царицу Мелике-хатун, жену атабека Узбега, в Хойскую крепость, она оказалась в полной безопасности от всех превратностей военного времени, но и в стороне от всех дел. Царица привыкла царствовать, властвовать, повелевать, и поэтому новый образ жизни ей очень скоро наскучил.

Атабек Узбег, ежедневно купающийся в вине и в иных мирских удовольствиях, и при хорошей-то жизни не находил времени для своей молодой жены. Теперь он и вовсе не показывался на глаза.

А Мелике-хатун хотелось жить. Ей хотелось веселья и счастья. В уединении Хойской крепости она имела все, соответствовавшее ее царскому сану и высокому роду. Ее окружали верные визири и мамелюки. Но все же в крепости царили невозмутимая тишина и монотонное спокойствие. И это больше всего приводило в отчаяние полную жизненных сил молодую женщину.

Ее тянуло в большой город, в кипение столичной жизни, ко двору атабека, где еще недавно блистали перед ней… вернее, где она блистала перед лучшими рыцарями страны, для которых каждое ее слово — закон, но закон, исполняемый с радостью и наслаждением. Ко двору каждый день прибывали послы из разных стран, отягощенные дорогими, достойными царицы подарками. Подлинная властительница Адарбадагана, царица Мелике-хатун повелевала от имени своего мужа, совсем утонувшего в вине и по своей воле отошедшего от управления государством.

В минуты отдыха, бывало, она услаждала себя музыкой и представлениями лицедеев, а лучшие рыцари ее царства соревновались игрой в мяч либо на конных ристалищах. Каждый стремился привлечь к себе благосклонный взгляд прекрасной царицы и быть награжденным хотя бы улыбкой одобрения.

Царица раскаивалась, жалела, что сама же попросила увезти ее подальше от хорезмийского султана. Зачем нужно было покидать Тавриз и скрываться в высоких горах? Зачем ей понадобилось убегать от султана, о мужестве, богатстве и благородстве которого весь Восток рассказывает легенды. К тому же, говорят, Джелал-эд-Дин понимает толк в красивых женщинах и, вероятно, лучше некоторых мог бы оценить прелести адарбадаганской царицы.

Мелике-хатун молода. В сущности, она только еще расцвела, только еще входит в зрелую женскую силу. Да султан, вероятно, скорее отдал бы Тавриз, чем отказался бы от Мелике-хатун, если бы только раз загляделся поглубже в ее черные, затягивающие в себя большие глаза.

Мелике-хатун лишь однажды видела султана, да и то мельком. Низкорослый, плотный, он показался ей очень подвижным и ловким. Черное, как бы опаленное лицо его освещали глаза черные, но горящие словно угли. Не запала ли искорка от них в сердце скучающей без мужа адарбадаганской царицы?

Из искры, как известно, очень часто сотворяется большое, всепоглощающее пламя.

Как глупо делала Мелике-хатун, когда сидела в осажденном Тавризе. Если бы можно было вернуть время и события, она почла бы за счастье сдаться отважному Джелал-эд-Дину вместе со своим городом.

А тут еще до крепости дошла весть, что Джелал-эд-Дин разбил грузинское войско и на время возвратился в Тавриз. Царица совсем потеряла покой. Она поняла, что не может больше жить в этой глуши, что она должна возвратить себе Тавриз, но не Тавриз ее безвольного кутилы Узбега, а Тавриз неутомимого, деятельного, мужественного Джелал-эд-Дина, Тавриз султана, который сумел внести в душу царицы столь великое и радостное смятение, который, надо думать, сумеет успокоить и усладить ее смятенную душу.

Мелике-хатун была и женщина и царица. Как у женщины, у нее родилось неукротимое стремление овладеть желанным мужчиной, как царицей, ею руководило тщеславие, жажда привычной власти, блеска и величия, почестей и славы.

Царица созвала визирей и советников, все свое деловое окружение. Она разжалобила их, растравила их собственные чувства, вспоминая столицу, где некогда обитали ведь и они. Потом царица сказала:

— Если мой муж, великий и благородный Узбег, действительно любил бы свой народ и свою супругу-царицу, он не вверг бы нас всех в такое жалкое положение. Он собрал бы в Адарбадагане бесчисленные войска и освободил бы страну от засилия хорезмийцев. Ну, или хоть попытался бы освободить. Но он, видно, выбросил заботы о стране и народе из своего сердца и оставил государство на произвол судьбы. Вот почему царица вынуждена сама заботиться и о своем народе, и о судьбе трона, и о личной своей судьбе. Царица решила расторгнуть брак с атабеком, тем более что на деле он давно уж по своему желанию выпрягся из ярма супружества. После того как брак с атабеком потеряет законную силу, царица сочетается браком с единоверным хорезмийским султаном Джелал-эд-Дином. Этим шагом мы сразу же обратим врага в друга, завоевателя в покровителя. Адарбадаган обретет достойного хозяина и тем самым навсегда избавится от вечного вражеского засилия.

Советники царицы не верили своим ушам. Откуда столько мудрости у этой молодой женщины, откуда столько самообладания и мужества? Они наговорили ей высоких и лестных слов и тотчас отправили послов к Джелал-эд-Дину.

Султан был наслышан о прелестях и государственном уме адарбадаганской царицы. Кроме того, женитьба на ней делала его военное обладание страной вполне законным. Покоренный силой оружия народ становился его верноподданным на законном и понятном каждому сердцу основании. Кроме того, этот брак выбивал всякую почву из-под ног у тех, кто еще надеялся на Узбега и считал именно его законным властелином Адарбадагана. Вот почему султан, не раздумывая, принял предложение послов. Брак царицы и Узбега был законно расторгнут, и царица Мелике-хатун сделалась женой Джелал-эд-Дина, то есть возвратила себе звание адарбадаганской царицы.

Любитель музыки и лицедейства, пиров и состязаний поэтов, Узбег не любил забот. Последний потомок некогда великих и знаменитых Пахлаванов, он руководствовался в жизни не столько соображениями политики или здравого смысла, сколько рецептами тех иранских поэтов, для которых, кроме вина, веселья и женщин, в суетном мире не существовало ничего. Все остальное являлось тщетой.

Все мы созданы из земли и опять превратимся в землю. Полная жизни и сладкого трепетания красавица, которую ты сейчас сжимаешь в своих объятиях, завтра смешается с землей. Земля все бездушно и равнодушно поглощает. Горшечник изготовит из нее сосуд с изящной и длинной шейкой. Из этого сосуда другие мужчины будут пить вино, как пьешь ты его сейчас из своего грациозного кувшина. Они будут пить вино и ни разу не задумаются о том, что когда-то эта глина была прекрасной девушкой, юной женщиной, умеющей обнимать и дарить радость. А вон та вместительная пиала скорее всего перевоплотилась из черепной коробки сурового и властного мужчины.

Какой же смысл в смешных человеческих заботах, если никто не может изменить неотвратимого закона, установленного свыше? Для чего человеку его воля, сознание, ум, если они не могут подняться выше ничтожества мирской суеты?

Человек обречен с минуты своего рождения. Если он умен, то он поймет, что высшее благо — пить душистое вино, вдыхать благовония, чтобы в головокружительных объятиях щедрых на ласки дев как в тумане пролетела жизнь, данная неизвестно зачем. Пей из сосудов вина, любви и забвения. Лови мгновение счастья сегодня, потому что никто не знает, что будет завтра, а если догадывается, то не в силах ничего изменить.

Узбег твердо исповедовал эту веру, поэтому его не смущали удары судьбы, несчастья, толчки, перемены. Сначала ему не давали покоя грузины. Он всегда удивлялся, чего они хотят, что им понадобилось в Адарбадагане? Неужели у них нет своего вина и своих женщин, то есть именно того, что и нужно человеку для счастья?

Теперь вот хорезмийский султан. Захватил почти всю страну и объявил себя хозяином Адарбадагана. Ну что ж, если ему так нравится, пожалуйста, пусть. Но, право, не поймешь, зачем это нужно! Разве от того, что называешься хозяином, вино становится душистее, а женщины слаще? Как несчастны, как слепы эти тщеславные люди. Как жадно они хватаются за все мизерное, мнимое, преходящее. Ни разу не оглянутся назад, ни разу не посмотрят вперед. А ведь и сзади и впереди — ночь, пропасть преисподней, мрак небытия. Кому там нужен какой-то Адарбадаган!

Смерть неминучая, неотвратимая смерть идет по пятам. От нее не откупишься никаким золотом, никакими завоеванными царствами, она уравнивает всех — и тех, кто не знал в жизни ничего, кроме лишений и тягот пути и походов, сражений и вечных тревог, и тех, кто не хотел знать ничего, кроме наслаждений и радости.

Неужели они, лишь на короткое время допущенные до пира жизни, не могут понять, что каждое потерянное мгновение — это потерянное мгновение, что тратить столь скупо отпущенное время на заботы и суету, на мелкую жизненную возню и склоки, что это — самое настоящее сумасшествие.

Им нужно мое царство, мое наследство, мое богатство и величие? Пусть возьмут! Чарка вина, приятный собутыльник и собеседник, молодая красавица всегда найдутся. А больше Узбегу ничего не надо. Вино прогонит из сердца заботу и суету, а любовь сделает нас счастливыми. Чего же больше?

Ничто, касающееся мирской суеты, давно уж не волновало сердце Узбега, исповедующего столь мудрые правила жизни. Ему было не жалко своих владений, и то, что произошло, он вовсе не считал своим несчастьем, как считали за него многие со стороны. Впрочем, все знавшие Узбега были уверены, что никакие удары судьбы не могут вывести из равновесия их атабека и заставить его обратить свое лицо и сердце к мелочной презренной суете вокруг.

Так думал и сам Узбег, но он не рассчитал одного, а именно того, что, при всей его мудрой философии, он по-прежнему остается человеком.

Однажды, когда атабек только что проснулся и не подносил еще чаши к губам и был трезв, из Тавриза прибыл гонец. Не переодевшись с дороги, он вошел к Узбегу, как будто известие, которое он принес, не терпело ни минуты отлагательства.

— Пусть великий и славный атабек разрешит доложить о событии, прискорбном для его души и его сердца. Но все в воле божьей…

Атабек прервал посла и махнул рукой.

— Говори, — а сам про себя подумал: «Что ты можешь сказать мне хуже того, что я сам знаю? Завтра или послезавтра ни тебя, ни меня не будет на этой земле. Мы станем глиной, прахом, пылью на ногах прохожего. Мы будем ничто. А ты хочешь испугать меня дурной вестью!»

Узбег налил большую пиалу вина, поднес ее к губам и еще раз кивнул вестнику:

— Говори!

Вестник с удивлением и даже с испугом глядел на рассеянного, беззаботного атабека. Постепенно его взгляд, видимо, проник в душу Узбега, и Узбег что-то понял, что-то прочитал в этом взгляде, потому что рука его, держащая пиалу, дрогнула и немного темно-красной душистой влаги перехлестнулось на драгоценный ковер.

— Султан Джелал-эд-Дин покорил почти весь Адарбадаган, — тихо и внятно начал вестник.

— И земли и воды принадлежат не людям, но богу. Он отдает их тому, кому захочет, — неторопливо перебил Узбег, потому что почувствовал, что это лишь далекий заход дипломата. Не для того же скакал гонец, чтобы рассказывать известное самому последнему адарбадаганцу.

— Царица Мелике-хатун сочеталась законным браком с хорезмийским султаном Джелал-эд-Дилом, — еще более тихо, но зато и более внятно проговорил гонец, стоявший на коленях.

Говоря это, он опустил голову, так что лбом ощутил шершавую поверхность ковра, и замер.

Острая сабля лежала около атабека. Вестник хорошо знал повадки восточных владык. Он знал, что бывает тому, кто приносит плохую весть. Он приготовился к тому, что неожиданно станет темно в глазах и никогда уж больше не рассветет.

Но удара сабли все не было. И вестник осторожно начал поднимать голову с ковра. Он увидел, что атабек сидит в прежней позе, но очень бледный, рука совсем не держит пиалу, вино плещется и льется через края.

— По своей воле… пожелала царица или султан употребил насилие и власть?

— По доброй воле, по своему желанию, по законам магометанской веры соединились царица и султан.

Вестник снова опустил голову, потому что теперь-то уж было бы совсем чудно, если бы атабек не схватился за саблю.

Но перед ним происходило нечто непонятное. Крупная дрожь, похожая на судороги, пробежала вдруг по всему телу Узбега. Атабек преклонил голову на подушку, поглядел вокруг взглядом, в котором не было ни смысла, ни жизни, еще один раз дернулся и затих навсегда.

Наведя порядок в Адарбадагане, Джелал-эд-Дин снова обратился к Грузии. Приехав в ставку, он первым делом расспросил о пленных, взятых в бою под Гарниси. Визирь только ждал этой минуты. Огромностью выкупа он надеялся снискать великую милость Джелал-эд-Дина. Но султан неожиданно разгневался. Что обиднее всего, он накричал на визиря в присутствии грузинских послов.

— Как ты смел вести переговоры с неверными, да еще без моего ведома! Я пришел в Грузию не для того, чтобы торговать врагами, но жестоко наказать врагов ислама и по возможности уничтожить их всех до одного. Сейчас же отошли обратно этих послов, и чтобы я больше не слышал ни о самих пленных, ни о выкупе за их собачьи шкуры!

Грузинские послы молча покинули шатер. Джелал-эд-Дин отдышался, успокоился и начал расспрашивать о размерах выкупа. Было видно, что цифра удивила его самого, и он задумался.

— Не уехали еще послы?

— Они здесь, властитель. Но кажется, выводят коней.

— Задержи их до вечера. — По губам султана пробежала улыбка, та самая улыбка, которая никогда еще не предвещала ничего хорошего его врагам.

Павлиа писал. Большая восковая свеча оплыла почти до конца, и стены тесной монастырской кельи сливались с мраком. Желтело только круглое пятно, в котором находились лицо Павлиа, его руки и лист пергамента. Пергаментный лист гремел и шуршал, перо скрипело, и все это было похоже на то, как скребутся и шуршат мыши в углу за дубовым сундуком, набитым рукописями, исписанными прилежной рукой мудреца Павлиа.

Павлиа сидел в белой длинной рубахе. За всю ночь он не сомкнул глаз. Он писал быстро, мелким почерком и часто останавливался только затем, чтобы размять затекшую руку. Не то что раньше, когда он мог писать без передышки целую ночь.

Горела и оплывала свеча, ложились на пергамент слова и строки, запечатлевалась летопись Грузии тех времен.

Странно, что строки одного цвета. Иные должны бы писаться горячей праведной кровью. Павлиа оторвался от работы и прислушался. Какое-то беспокойство почудилось в устоявшейся монастырской тишине. У ворот перекликалась стража, звякнуло стремя, захрапел конь, послышались торопливые шаги.

Монастырские ворота последнее время держались на запоре. Если кого-то пустили ночью, значит, это кто-нибудь свой и что-нибудь очень важное. Павлиа начал одеваться.

Не успел он застегнуть все пуговицы, как в келью осторожно постучали. Монахи ввели человека. На его одежде, лице, руках кровь перемешалась с дорожной грязью.

— Кто ты, откуда и зачем приехал в наш монастырь?

— Я грузинский посол, бежал из лагеря Джелал-эд-Дина.

— Бог мой, а что ты делал в лагере этого антихриста? — удивился Павлиа.

Посол опустился на каменный пол и продолжал:

— Мы везли выкупное золото султанскому визирю.

— Ну и что? Там ведь была частица и моих денег.

— Все было решено. Визирь должен был получить золото, а мы — пленных. Но откуда ни возьмись налетел султан. Он сильно разгневался на визиря и велел нас выгнать из шатра, а потом и из стана.

— Не отдал, значит, пленных султан?

— Какие пленные! Сами рады были унести ноги. И даже золота нашего не захотел, а ведь его было немало.

Павлиа приуныл. Он представил себе несчастную Цаго, которая все надежды свои возлагала на золото. Значит, рухнули, не сбылись ее надежды. Как она ждет послов, которые должны были вернуться с освобожденными пленниками! А посол-то вот он, в монастырской келье, один, в грязи и запекшейся крови.

— Нас было трое послов, — продолжал между тем грузин. — Охранял нас отряд воинов. Собрали мы свои вещи, сели на коней и отправились в обратный путь. Дело было под вечер, а вскоре и совсем стемнело. Напали на нас грабители и отняли все золото — надежду тысяч грузинских матерей, жен и сестер. Мы обнажили сабли, но их было много, а нас мало. Кого убили, кого ранили, а я вот сумел ускакать.

— Только золото и забрали?

— На остальное и не взглянули. Да и что у нас было отнимать?

— Оружие.

— Не взяли ни одного клинка.

— Если бы разбойники, ни за что бы не оставили оружия, оно для них дороже всякого золота.

— И я так думаю. Наверное, это были хорезмийцы, подосланные вероломным султаном.

— Так оно и есть, сын мой. Тот, кто грабит среди белого для, постесняется ли грабить и ночью?

Монахи перевязали раненого посла, накормили и уложили спать. Павлиа так и не удалось уснуть. Он думал о Торсли и Цаго, о новом несчастье, свалившемся на них. Вскоре рассвело. Павлиа сел на мула и в сопровождении слуги поехал в Тбилиси.

Павлиа проехал почти весь путь до Тбилиси и не встретил ни одного путника, который направлялся бы из столицы на юг. С дороги ему было видно, как из сел, словно цыплята, вспугнутые ястребом, разбегаются женщины и дети, старики, калеки, все, кто не мог взять в руки оружие и остался дома. Люди, поддавшись панике, бросали свои дома, имущество и кто в чем был убегали в горы, в скалы, в пещеры, в леса. Время от времени Павлиа перегоняли всадники, торопившие коней. Наверное, это были разведчики, скакавшие доложить о продвижении неприятеля к столице.

Затихало цоканье копыт, растекалась и оседала пыль, поднятая ошалелым всадником, и вновь воцарялась тягостная, обреченная тишина.

Павлиа хлестал мула кнутом, понукал его. Нужно было во что бы то ни стало добраться до Тбилиси, пока не смыла с лица земли катящаяся волна неприятельских войск. Если даже враги подойдут к столице с другой стороны, как проедешь тогда в осажденный город. Тогда и птице не пролететь, а не то что пробраться калеке-книжнику.

С сумой за плечами слуга бежал вслед за мулом, иногда перегоняя его, иногда погоняя сзади длинным гибким прутом. Наконец показались крепостные стены Тбилиси.

Как Павлиа и предполагал, попасть в город было не так-то просто. Все ворота Тбилиси были крепко заперты, город, превратившийся в военный лагерь, никого не впускал внутрь городских стен, никого не выпускал оттуда. Павлиа и так и сяк крутился перед железными воротами, стучал по ним палкой с серебряным набалдашником, сердито кричал, призывая стражников открыть ворота, со слезами умолял их. Стражники, стоя на стене, только посмеивались над странным толстым монахом, над его беспомощностью и даже над его мулом. Они махали ему рукой, показывая вдаль. Это значило, чтобы он поскорее убирался отсюда.

Но Павлиа не отступал. Его упрямство надоело стражникам, и они доложили о нем начальнику крепости. Начальником Тбилисской крепости был назначен Гочи Мухасдзе. Он вышел из крепостной башни, сразу узнал, что это не кто иной, как шурин его друга Торели, и приказал открыть ворота. Мул Павлиа затрусил по притихшим перед бурей улочкам Тбилиси.

Орды Чингисхана, нахлынувшие на Хорезмийское царство, опустошили страну. Как подрубленные деревья, пали большие цветущие города. От неприступных крепостей остались одни груды камня, сотни тысяч невинных людей были умерщвлены без всякой пощады и жалости.

Все это видел своими глазами султан Джелал-эд-Дин, все это видел и его секретарь Мохаммед-эн-Несеви. Но все же самую острую боль Мохаммед испытал при разорении и уничтожении его родного города Неса.

В этом городе у Мохаммеда погибло много близких, родственников и друзей. Там он потерял свое богатство. Но не при воспоминании о богатстве или даже друзьях больнее всего сжималось сердце Мохаммеда. Просвещеннейшему человеку города и целого царства, ему больнее всего было при воспоминании о погибшей библиотеке, которую он собирал в течение десятилетий со старанием и любовью.

Книгочий и мудрец Мохаммед-эн-Несеви поступил на службу к султану по своему желанию, потому что не было на хорезмийской земле другого человека, на которого можно было бы возложить надежды. Мохаммед понимал, что только Джелал-эд-Дин способен противостоять орде и, может быть, даже победить Чингисхана. А если так, то он один есть достойнейший наследник хорезмийского престола.

Мохаммед боготворил отважного, отмеченного личной храбростью султана. Он был очарован последовательностью, крепостью идеи, несгибаемой волей. Мохаммеду казалось, что сам аллах послал Джелал-эд-Дина, дабы объединить и укрепить мусульман и тем самым остановить монголов. Когда Несеви смотрел на Джелал-эд-Дина, ему верилось, что черные дни пройдут и что опять засияет звезда ислама и начнется новая, счастливая эра. Несеви был как бы ослеплен этой верой. Каждый шаг султана, каждое его решение казались предопределенными свыше, благословлены аллахом и вдохновлены им.

Мохаммед верно служил своему властелину. Он не жалел сил, умения, и поэтому в диване Джелад-эд-Дина царил образцовый порядок.

Но все же султанская канцелярия была не главным делом для Несеви. Своей самой святой обязанностью, своим самым главным делом, своим назначением в этой жизни и оправданием своего существования на земле Мохаммед-эн-Несеви считал другое. Он писал летопись жизни султана Джелал-эд-Дина, его деяний и подвигов.

Султан, которому было отнюдь не чуждо честолюбие, всячески поощрял своего секретаря. Он подолгу, щедро беседовал с ним, рассказывал о себе, делился мыслями, а главное, не скупился на золото и на прочие султанские милости.

Замысел был богат и обширен. Несеви хотел рассказать не только историю Хорезма и его властителей, не только жизнь и поступки доблестного султана.

Идя сквозь жизнь, султан невольно соприкасался с другими народами, а подчас решал их судьбу. Чтобы рассказ о Джелал-эд-Дине был полным, летописец намеревался описать историю и географию всех народов, с которыми судьба так или иначе связала великого Джелал-эд-Дина. Среди этих народов иные были врагами Джелал-эд-Дина и его исторической миссии, иные были друзьями, иные трепетали, не враждуя, но и не любя. Но все же история каждого народа, каждой страны пересекалась с историей Джелал-эд-Дина.

Летописец считал, что потомки, которым придется изучать жизнь султана, должны будут иметь представление о тех народах и государствах, с которыми соприкасался султан.

Один человек, как бы он ни был мудр, справиться с такой задачей не мог. Поэтому Несеви имел в своем распоряжении целый отдел, в котором трудились книжники тех народов, история которых интересовала султанова летописца. Несеви держал здесь монгола и уйгура, индийца и адарбадаганца, перса и туркмена. Все они в разное время попали в плен к Джелал-эд-Дину и теперь находились на положении рабов в руках Несеви. По его заданию и под его ежедневным наблюдением они писали историю и географию своих стран.

Эти рабы, эти помощники султанова секретаря жили, конечно, лучше других рабов, они не могли сетовать и жаловаться на свою судьбу. Несеви относился к ним с должным уважением, как-никак они были его коллеги, но все же плен есть плен, и дабы кто-нибудь из них не вздумал шпионить или даже бежать, к ним была приставлена стража. Каждый день подневольных летописцев, каждый их шаг был известен хозяину.

К числу таких-то книжников-рабов и присоединили придворного грузинского поэта Турмана Торели. В первый же день Несеви разговорился с новым рабом.

— Такова уж судьба, поэт, и таковы превратности судьбы. Ее колесо непрерывно вращается. Оно то поднимет человека высоко к облакам, то опустит его на землю, иногда и вовсе в грязь. Нет на земле человека, которого колесо судьбы поднимало бы все вверх и вверх. На то оно — колесо. Те, кто вчера считал себя наверху положения и был счастлив, вдруг начинают скользить вниз, в бездонную пропасть, а те, кто скрежетал зубами от несправедливости и обиды, вдруг подымаются и попадают в сферу неожиданного, неслыханного счастья.

Мир устроен так, что не могут быть одновременно счастливы все, так же, впрочем, как и несчастны. Вертится колесо. У его вращения есть верх и низ. Счастье одних неизбежно подразумевает несчастье других. Счастье одного народа строится на несчастье другого. Вражде между народами нет и не будет конца, так же как раздорам, вражде, ненависти между отдельными жалкими людьми.

Вчера еще Грузия была сильной, счастливой страной, а ты был ее свободным, избалованным сыном. Но колесо повернулось, и вот ты пленник и раб хорезмийского султана, а вся твоя родина — рабыня, лежащая в прахе у его ног.

И у меня когда-то была иная жизнь. У меня был свой город. Отец моего сегодняшнего повелителя хорезмшах Мухаммед держал в своей руке почти весь исламский Восток. Счастливо и мирно жила эта огромная страна, и я был счастлив вместе с ней. У меня была прекрасная библиотека, полная редких и бесценных книг. У меня был досуг, который я тратил на их постижение. Я проводил время в мудрых неторопливых беседах с учеными и поэтами. Я считал такую жизнь не менее привлекательной и богатой, чем времяпрепровождение на охоте, на пиру или в объятиях женщин. Но, как только что я говорил, колесо судьбы непрестанно вращается.

В глубине далеких пустынь, в Монголии, появился, окреп и возвысился неизвестный доселе народ. Он хлынул из своих пустынь и смел наше государство с лица земли. Звезда монгольского счастья поднялась в зенит, а нашу звезду затмило непроглядным мраком.

Мой родной Хорасан растоптала нога врагов. Мое счастье кончилось, и я, как бродяга с сумой, иду по пути несчастья. И этот путь бесконечен… Голос у Несеви задрожал, а на глаза набежали слезы.

Торели оказался хорошим слушателем. Он внимал речам своего хозяина, не перебивая течение его мысли и его речи. Но когда Несеви заплакал, не выдержал и поэт. Он осмелился вставить слово.

— Почему вы несправедливы к своей судьбе? Вы по-прежнему сильны и должны быть по-прежнему счастливы.

— Силен и счастлив! Может быть, это и так, но вторая особенность нашего мира заключается в том, что все в нем относительно. По сравнению с тобой, за один день превратившимся из придворного поэта в раба, я должен выглядеть счастливым человеком, ибо я служу своему султану. А султан побеждает своих врагов. Но мое сегодняшнее счастье несравнимо с тем, что я имел у себя в Несе и Хоросане.

Несеви оправился от слез и, взяв себя в руки, продолжал:

— Наш султан, и мужество и милосердие которого ты видел сам, действительно велик и могуществен. Правда, до сих пор все время побеждал Чингисхан, но нельзя искать причины этому в бессилии либо в несмышленности султана. Он терпит поражение не потому, что слаб или глуп, но потому, что Чингисхан лишь орудие в руках аллаха, которым он хочет наказать нас за наши грехи и маловерие. Поэтому напрасны были все усилия Джелал-эд-Дина в борьбе с Чингисханом.

Но наши молитвы смягчили сердце аллаха, и он сменил гнев на милость. Его благодать сошла на султана, ибо он единственная надежда и защита правоверных. Господь повернул колесо судьбы и даровал нам победу над врагом.

Отныне в руках Джелал-эд-Дина меч победы. Он остановит и повернет татар, возвратит себе законные владения своего отца, а нам спокойное и мирное процветание.

Победа над Грузией — одно из самых славных деяний Джелал-эд-Дина. Вероятно, он вас сотрет с лица земли. Но потомки должны будут знать, кто такие были грузины, где они жили, как жили, как достигли могущества и богатства. Ты знаешь свою страну, поэтому ты должен ее подробно описать. Нас интересует все — обычаи народа, законы, по которым он жил, прошлое и настоящее. Большая удача, что ты поэт, книжник и весьма пригоден для исполнения такой задачи.

Только для этого я спас тебя от султанского гнева. Если бы не моя просьба, твоя голова торчала бы теперь, надетая на шест, на тавризской городской стене вместе с головами твоих соотечественников.

Надеемся, ты оценишь великодушие и милосердие султана и отнесешься к важному делу, о котором я только что рассказал, с прилежанием и любовью. Садись и приступай к описанию Грузии. Жди от нас милости и внимания. Если в чем-нибудь будешь нуждаться, обращайся к нам, мы поможем добрым советом, ибо у нас драгоценный опыт и аллах вразумляет нас. Когда труд будет закончен, получишь награду из рук самого султана.

И Торели приступил к описанию Грузии. Многое он знал сам, многое нашел в грузинских, арабских, персидских, византийских и армянских книгах, а также в книгах самого Несеви. Пригодились сведения путешественников и летописцев.

Сначала Торели подробно и красиво описал места проживания грузин, их обычаи и весь многовековый уклад жизни. Затем он начал рассказывать о важнейших исторических событиях. Чем больше он вникал в суть истории, тем чаще он вспоминал слова, оброненные Мохаммедом-эн-Несеви, о том, что счастье одного народа неизбежно строится на несчастье другого. Неужели действительно ходом истории руководит этот волчий закон, неужели он действительно непреложен для всех времен и народов? А где же законы бога, который учит любви к своим ближним и ко всем людям на земле? Может быть, закон уничтожения одного другим выдуман этим проклятым монголом, который, подобно древнему Моисею, внушает вместе с верой закон отмщения: «Око за око и зуб за зуб»?

Но ведь воюют и христиане. Они ведь тоже убивают безвинных людей, завоевывают другие страны — православная Византия, и Грузия, и Русь, и христианские государства Европы. Разве господь не учил «не убий»?

Да, конечно, ни Моисей, ни Магомет здесь ни при чем. Первобытные племена уничтожали друг друга задолго до Моисея, Магомета, Будды, Христа.

Вот сидит рядом пленный дикий монгол. У монголов нет даже алфавита, нет и книг. Кое-как пользуются уйгурской письменностью. В этом странном учреждении, придуманном Мохаммедом Несеви, около монгольского пленника постоянно сидит уйгур, тоже, конечно, пленник Джелал-эд-Дина. Монгол дик. Он настоящий первобытный человек. До пленения он был скороходом Чингисхана. На длинных дорогах Чингисхан устроил так называемые ямы, места, где можно менять лошадей. Но может смениться и гонец. Для этого он должен другому, свежему гонцу спеть свое донесение наподобие песни. Затем он останется отдыхать либо вернется в ставку, а донесение-песня помчится дальше.

Когда все остальные пленники, в том числе и Торели, кончают свою работу и уходят, монгол с уйгуром остаются одни. Монгол начинает распевать и таким образом рассказывает историю своего племени. А уйгур в уме переводит рассказ монгола и записывает его на своем уйгурском языке.

Монгол напевает легенды и предания, в которых превозносит предков Чингисхана, а его самого величает как высшее божество. За что они его величают? За то опять-таки, что он уничтожил и разорил множество невинных народов.

Монгольский народ не исповедует ни Моисея, ни Магомета. Но и в его действиях проявляется все тот же волчий закон. Значит, он действительно является всеобщим и обязательным для всех народов.

Для чего же появились пророки? Ради чего они отрекались от жизни, а Христос принял крестные муки? Зачем Магомет проповедовал новую веру, если человеческие действия заранее предопределены, если людям заранее уготованы вражда, убийство друг друга, господство одних над другими?

Если взаимоотношения народов непременно основаны на насилии, если счастье и благополучие одного народа сопряжено с несчастьем и разорением другого, значит, в мире вовсе нет и не может быть справедливости и добра. Значит, этот мир создан для господства сильных, а слабые рождаются для того, чтобы влачить ярмо рабов.

Одному со дня рождения уготовано быть господином, а другому рабом. Сильные наслаждаются, вкушая все блага этого мира, а слабые существуют лишь для того, чтобы мучиться и дышать.

До Давида Строителя Грузия тоже очень долго влачила жалкое существование на земле. Но в результате деятельности великих государей Грузии народ поднял голову, поднялся с колен, разогнул спину и плечи. Он узнал, что такое свобода, независимость, что такое красота и радости жизни.

Совсем недавно началась для Грузии радостная, счастливая жизнь. Неужели так быстро вертится колесо судьбы, неужели Грузия, прекрасная цветущая Грузия, должна теперь просовывать голову в рабский хомут только потому, что появилась на свете страна сильнее ее, населенная более многочисленным народом? И вот для счастья и блага этого более сильного и более многочисленного народа необходимо, чтобы начала страдать и разоряться более слабая Грузия?

Торели писал и думал. Он все глубже вникал в течение истории, ее законы, события прошлого он сопоставлял с событиями настоящего времени и путем таких сопоставлений в бессонные ночи старался разобраться в действиях темных сил, в необъяснимых законах взаимоотношений людей и народов.

Загрузка...