Долгое-долгое детство. Помилование. Деревенские адвокаты

ДЛЯ ЗАЧИНА

Кто жив, кто живет — у того дни, месяцы, годы идут непрерывной тесной чередой. Ни один из ряда не выпадет, ни один через другого не прыгнет, ни один в другой раз не повторится. Каждый на своем месте. Однако если эти бусинки дней и годов нанизать на нить — то у самой даже удачной, счастливой, достойной судьбы они жемчужно-коралловым или злато-серебряным ожерельем не вытянутся. Меж самоцветов попадутся комки спекшейся глины, рядом с золотыми и серебряными монетами — зеленый медный грош и ржавая жестянка. И не скажешь, чего больше — золота или медяшек. Конечно, истовой душе и жить истинным: радости — так чистое золото, горести — так черный уголек. Но и самая вольная душа лишь одной своей волей не живет. Бывает, что по его день забрезжит, да не по его свечереет, по его начинается жизнь, да не по его завершается. Вот и думаю я: те мгновения, что прожил он в своей воле, — самые высокие, самые драгоценные. В них-то и суть каждой судьбы.

— А горе, муки, потери, поражения — а с ними как? Взять и выбросить? Их-то никто сам себе не выбирал. Помимо воли пришли. По-твоему, они запекшаяся глина, зеленая медяшка, ржавая жесть? Ну, что скажешь? — это спрашивает сидящий во мне бесенок сомнения.

А коли спрашивают, я и самому бесу отвечу. Вот так:

— Глина, медяшка и жесть — это пустые дни — без сути, без смысла, без печали. А горе, беды, испытания, которые человек перенес терпеливо, не теряя достоинства, снизанные в ожерелье, становятся драгоценными. Только с виду неяркие и свет их невесел.

Что же я хочу сказать, куда же так издалека веду? Народ вы догадливый, смекнете сразу. В этих своих записках под названием «Деревенские адвокаты» я не собираюсь рассказывать вам о жизни трех сверстников, трех земляков, трех друзей все от начала до конца, не пролив, как говорится, не расплескав. Нынче длинных рассказов не любят. Вот и я всего только и хочу собрать несколько бусинок, оставшихся после них, и нанизать на коротенькую нить Может получится, что крупные и мелкие лягут вперемешку но ложь от правды, серебро от жести все же старался отличить.

АВТОР

ВОТ И КУРБАНГАЛИ УШЕЛ…

Ну, такая ли пора, чтобы человеку помирать? Лик неба ясен, лик земли приветлив, в только что проклюнувшейся гусиной травке снуют, попискивая, только что вылупившиеся цыплята. Кричавший с плетня рыжий петух, не в силах сдержать страсти, летит на крышу курятника и вытягивает свою и без того длинную шею так, что она вся вылазит из червонно-изумрудного воротника, выкатывает оба глаза и орет еще оглушительней. Пегий кутенок — сам-то с кулачок, а грозно тявкает на сидящего на ветке черемухи старого куцехвостого воробья. Пугает. Тот не слышит, чирикает свое. Все живое, всяк, в ком есть душа, — даже листок травы, даже навозная мушка — спешит оповестить мир о своем появлении: «О-хо-хо! Я родился, я проснулся. Знайте, слушайте и не говорите потом, что не слышали!..»

И в такую пору Адвокат Курбангали Насыров порвал свои связи с миром. В самый полдень вытянулся на пуховой перине, кончиками пальцев опустил себе веки и отошел прямиком туда. Супруга его Кумешбике Серебряночка в ту пору была на Совиной улице у своей подружки Баллыбанат. Они сидели на хике, мирно беседуя, и с пылу-жару пили чай. Однако потом, говорят, так убивалась Серебряночка, так каялась. Ну что она, в самом деле, чая этого не пила, что ли? Человек в жизни один раз, можно сказать, помирает. Больше пятидесяти лет рядышком прожили, временами — тишь и гладь, а подчас — и не очень, вот и проститься бы тихо-мирно, по-человечески, уж куда как лучше.

Всяко было. К месту ли, не к месту, ко времени или нет, но попутно скажем: дородная, богатырской стати Кумешбике (дотянуться захочешь — на носках не достанешь, обнять возмечтаешь — в объятья не войдет) взбеленилась однажды по пустяку, зажала голову маленького Курбангали под мышкой и отшлепала мужа большой ладонью по задней части. Не больно, но обидно, хотя сам-то Курбангали был не из обидчивых. Конечно, наказание это свершилось не прилюдно, были только вдвоем, но зато как-то одним летом, когда на Заячьем наделе жатву жали, опять разругались они, и Курбангали на все поле в острастку жене и в назидание соседям пригрозил своей благоверной: «Жена, говорю! Женушка! Не зли меня, не распаляй! Разойдусь, не дай бог, и поколотить могу!» Это, каждый понимает, одна лишь «комедь». Но тяжелый, чугунно-каменный голос, что выкатывается откуда-то из самого чрева Курбангали, наводит на соседей смутную тревогу. Тут и жена — испугалась, дескать — замолкает надолго. Но известно: после того раза Кумешбике мужа больше не колотила, свою благодатную силу зазря не тратила. Она и всегда была к себе милосердна. Среди ночи не вскакивала, спросонья ребенка не укачивала, с рассветом не поднималась, корову не доила. Ребенка им господь не дал, ну а корову — корову поначалу свекровь доила, а потом муж. С юных лет Серебряночке не сиделось дома, ей бы одно — быть на людях да на виду. «Свобода принадлежит женщинам!» — говорила она. Свекровь ее, святая душа, сама благословляла: «Пусть среди народа будет, с людьми общается». Так и бывало: только муж в дверь, как жена в окно. Даже и когда сваты приходили ее высватывать, и то ведь пропадала где-то. Вот и сейчас… Впрочем, так всегда было: одному смерть — другому покаяние. Грехов, чтобы каяться, у Кумешбике, наверное, не очень много. Но все же, пожалуй, есть. Душа не грешна, так глаз, случается, грешен… Ладно, соберется как-нибудь и во всех до одного разом и покается.

Как сама потом рассказывала, ей у Баллыбанат и чай был не в чай, и яства не в сладость, вдруг в какой-то миг — тук-тук-тук — три раза больно стукнуло сердце, рот наполнился полынной горечью, душа почуяла беду, только вот ноги, вытянутые на хике, разомлели и не догадались бежать домой. Единственный бы раз не ногами, а головой подумать Кумешбике. Но говорят же: идущая беда наперед разум помутит. Оттого и попрощаться со своим стариком, пожелать места в раю да в красном углу, она не успела.

Адвокат Курбангали завершил к полудню все мирские дела и отошел. А перед тем он отнес младшему внуку покойного друга Кашфуллы Сельсовета, семилетнему Ильясу, белую войлочную шляпу, которую свалял ему по мерке, порадовал ребенка. В прежние времена это было основным промыслом мастера Курбангали — войлочные шляпы валял. Когда же в предвоенные годы в ауле появились кепка, фуражка и картуз, войлочная шляпа достоинство свое потеряла, промысел упал. Однако ремесла своего мастер совсем не оставил. Иной раз просили, и он не отказывал, валял. Круглолицему, черноглазому, чернобровому Ильясу белая шляпа очень пойдет, решил он. Шляпа и впрямь удалась на славу. Так к лицу, что надел Ильяс — и будто всю жизнь, все семь лет, в этой шляпе ходил, в ней и родился. Повеселел старик, погладил редкую длинную бороду. На обратном пути возле кладбищенских ворот увидел двух насмерть схватившихся гусаков — шипят, щиплют друг друга нещадно, только перья летят. Гусыни же, позабыв своих разбежавшихся в страхе гусят, тут же стоят, гогочут, подзадоривают, еще больше науськивают. Нашли зрелище! Курбангали, размахивая палкой, разогнал два выводка в две стороны. Гусаку, который, уходя, все выворачивал шею и, докрасна раскалив глаза, шипел на него, погрозил пальцем: «Это ты, наверное, и поднял скандал. Бестолочь! Смотри у меня!» И засеменил дальше. Вдруг отпустило застывшие больные суставы, разошлась походка и ясность наполнила сознание. Совсем маленький, совсем щупленький человечек с каждым шагом, казалось, становился все больше, все выше, все дюжей; и земля на ногах уже не виснет, и небо не гнет, шагает как в молодости, легкой побежкой идет. Нет, не шагает он плывет, как дикая утка, что рассекает мелкую рябь. И утка-то — не утка, а утиный великан. Был бы жив покойный Нурислам, увидел бы сейчас ровесника, то подумал бы: вот настоящий Алпамыша! Но если бы сказал кому, то никто не поверил бы: «Опять Враль Нурислам, — усмехнулись бы, — заливает. Курбангали — и вдруг богатырь! Должно быть, с Кумешбике спутал». Однако Нурислам, когда надо, видел все. Уж он-то разглядел бы, какой сейчас в ровеснике богатырский дух.

У Курбангали даже карточка есть: он на ней богатырем снят. Над зеркалом в рамке под стеклом висит. На голове — высокая баранья папаха, на плечах — широкая мохнатая бурка, под буркой — узкий черкесский бешмет с белыми газырями, на ногах сапоги со шпорами, на боку шашка, на поясе длинный кинжал. И в таком виде сидит он на белом коне. А конь встал на дыбы, два копыта подняты в небо. В 1931 году, когда с Нурисламом ездили в Уфу продавать овес, на сенном базаре просунул он голову в дырку в натянутом меж двух жердей полотнище и так сфотографировался. Фотографу, чтобы он в дырку просунуться смог, пришлось поставить два ящика один на другой. Зато карточка вышла отменная. А Нурислам голову совать не стал: «Все равно не поверят, что я. И тут, скажут, враль глаза нам замазывает».

Думая удивить и прельстить свою Серебряночку еще больше, Курбангали, как распряг пегую кобылу, сразу вошел в дом и протянул жене карточку. Серебряночка же то ли в испуге, то ли в восхищении долго смотрела на всадника, наконец, разглядев под носом у богатыря знакомые редкие усишки, тонким пронзительным голосом запричитала:

— О, господи, владыка всемилостивый! Божья немочь, людское посмешище! Ты зачем это принес? Чтобы я смотрела, чтобы я терзалась: зачем, дескать, мой не такой орел, не такой молодец? За этим, да? Недомерок! Чека тележная! Кочедык!

— Так ведь, женушка, когда мы поженились, я все такой же был, не больше теперешнего… — пытался оправдаться прототип орла с картинки.

— Надеялась, что хоть маленько подрастешь, — вдруг смягчившись, вздохнула жена.

— И-и. Серебряночка, нам тогда обоим по двадцать четыре было. В эти годы кто ж растет? — Зараз и жене два года скостил.

А дело было так. До двадцати шести лет к долговязой Кумешбике, старшей дочери промышлявшего лаптями косого Хабетдина, никто не приглядывался, никто не сватался. Младшие сестры, одна за другой, минуя обычай, повыходили замуж, старшая все так и оставалась в девицах. И Курбангали, стыдившийся своего малого роста, тоже ходил-маялся, не смел к кому-нибудь посвататься. И вот однажды Враль Нурислам донес до Курбангали весть, которую услышал он якобы из уст самой Кумешбике: «Если бы этот Курбангали меня в жены взял, я бы его только на руках и носила. Пусть не стесняется, на то и золото, чтобы малым слиточком». Слова, сказанные Нурисламом, никто не вымеряет, никто не проверяет. Ибо проверке они не поддаются. Похожее известие донес он и до ушей Кумешбике. «Если бы Кумешбике меня ровней себе посчитала, парой приняла, я бы всю жизнь ее на ладошке пестовал», — сказал, оказывается, Курбангали. От парня до девушки путь невелик: один — на улице Трех Петухов, другая — на улице Мерзлых Труб. Поперек — всего лишь один ручеек журчит. А Нурисламу, коли задумал что-то, и бездны нипочем. Подлинно ли так сказала девушка, мы ручаться не можем, потому что сват-доброхот их скорее сам выдумал. Истинность ответных слов джигита нам тоже неведома. Однако ни тот, ни другая вилять там или нос задирать не стали. Кумешбике, конечно, смутилась, отвернула свою большую голову и тоненько хихикнула, но в душе у самой весело защелкали соловьи и печально позвала кукушка. «Ничего, целоваться будете, на колени встанешь», — то ли обнадежил ее, то ли успокоил сват. И джигит при этой вести сразу растянул в улыбке губы, заморгал своими голубыми очами и тоже посмотрел Нурису прямо в глаза. Нурислам хоть и врал, но глаза его не лгали никогда.

Курбангали и прежде жалел долговязую вековушку. «Кто ее возьмет, кроме меня, — подумал он, — ладно хоть я еще есть…»

Выпустив поверх кривого сапога правую штанину красных полосатых штанов (как положено свату), Нурислам прямиком отправился к Хабетдину. И, прибегнув к самому тонкому, самому высокому иносказанию, молвил ему так:

— Опора общества, почтенный Хабетдин, есть у нас молодой яростный барс, так вот он, истомившись, пустился по следу вашей статной газели. Что нам теперь делать, а?

Опора же общества, почтенный Хабетдин, который, шмыгая носом, плел на кочедыке лапоть, мужик темный и незатейливый, столь изящного образа не принял:

— Куда там — газель! Скажи уж «верблюд». И твой барс тоже, наверное, от шелудивого котенка далеко не ушел.

Однако и Нурислама так просто не собьешь:

— И верблюд, и котенок — все божьи твари. Ты не спрашивай, из какого роду-племени, а спрашивай, кто он сам такой.

— Вот это правда.

Кумешбике в отцовском доме и телом, и душой уже становилось тесно. Потому и дельное предложение Нурислама лапотный мастер про себя оценил высоко. Хотя вся родня у Курбангали были люди бедные, но сам он человек искренний и добросердечный.

— Дочку я во всю глотку хвалить не могу. Что бог дал, то и при ней. Скажешь — исполняет.

— Ничего, поженятся — притрутся, лапоть к лаптю — и будет пара, кивнув на груду лаптей в углу, успокоил посланец.

— Вернуть вздумаете, обратно не приму, — заранее предупредил щепетильный Хабетдин.

— Хоть с войском придешь, обратно не отвоюешь, — отрезал Нурислам.

— Ты уж, отец, сам свое дитя так не изничтожай. У нас лишней дочери нет, сват Нурислам, — вмешалась в разговор жена Хабетдина. Муж, однако, услышать ее слова посчитал излишним. Самой газели дома не было.

Сват с отцом невесты к соглашению пришли быстро. Назавтра в доме кривого Хабетдина что-то наскребли у себя, что-то заняли у соседей, напекли-наварили, позвали муэдзина Кутлыяра. Ни достатка, ни положения такого, чтобы утруждать самого муллу Мусу, у них не было. Хворая мать Курбангали встать с тюфяка, прийти к свадебному застолью не смогла. Со стороны жениха было двое гостей, сам сват Нурислам и его жена Баллыбанат, и со стороны невесты четверо — две хозяйские дочки и два зятя. Муэдзин прочитал никах[30], совершил обряд «Ты вручил — я получил», и уже в сумерки жених, перепрыгнув через тот самый ручеек, повел невесту с улицы Мерзлых труб в свой дом на Трех петухов.

Наутро говорили некоторые, то ли насмешники, то ли завистники: «Ну, брат, и привалило Курбангали серебра. Другие и золотнику рады, а ему пудами».

Нурислам на это сказал так: «Они это не из имени вывели, они ее суть разглядели»[31].

Вот с тех пор муж и стал в нежные минуты звать жену Серебряночкой.

Э-хе-хе-хе, сколько лет миновало! Вот Курбангали, последний раз в жизни разняв драчунов, двух гусаков, вернулся домой. Вернувшись, курам задал корм, напоил катыком пегого щенка, налил кошке в блюдце молока, короче — дал живым пищу. В тот же час залез на перину и от всей пищи земной, от всех благ отрекся разом — концами двух указательных пальцев закрыл себе веки и умер.

…А ДОМ ЕГО ОСТАЛСЯ

А маленький, высоко вытянувший шею дом его, а в том доме щедро сотворенная богом жена-наследница — остались. О старухе мы уже сказали. Надо и о доме что-нибудь сказать, иначе будет невежливо.

Кончилась послевоенная нищета, пришел зажиток, тогда и сложили этот дом. Курбангали сразу сказал: «Дом будет крепенький, маленький», Кумешбике сказала: «Нет, высокий, нет, высокий!» И каждый стоял на своем, никто от своих слов не отказался. Вот так и вырос маленький высокий дом. На улицу два окна смотрят, а во двор — одно. Крыльцо высокое, лесенки крутые. Оно даже удобно вышло — будто смотровая башня. Для Курбангали, который был в колхозе инспектором по качеству, дали раздвинулись, горизонт расширился, и Кумешбике на прохожих глазеть стало еще сподручней.

В Кулуше народ оконные наличники или в белое красит, или в голубое, или в желтое, или в коричневое. У одного Курбангали — красным горят. Когда закончили дом, за краской, чтобы окна красить, он поехал в Уфу. В магазине так продавцу по-русски и отчеканил:

— Давай, парень, самый хороший красный, — и показал три пальца:- Три окошка.

Он-то хотел сказать «краска», но парень как просили, так и дал большую банку, чтобы на три окошка хватило, и такая красная — глаз сосет. Вернулся домой Курбангали, открыл банку и удивился. Однако привередничать не стал, все три окна — и наличники, и рамы, и косяки — взял и выкрасил. Поначалу кто шел мимо, зубы скалил. Но потом притерпелись. На то и человек, чтобы ко всему привыкнуть. А приезжие на улицу Трех Петухов не заглядывают. Если бы и заглянули, что из того? Серебряночка же яркими своими окнами очень даже была довольна. «Наш дом — ну прямо городская красавица с накрашенными губами», — хвалилась она. Отчего же не похвалиться, коли есть чем. Каждые три-четыре года хозяин подновлял окна, но цвета не менял. А если бы покрасил в другой цвет, то, наверное, чем-то обидел людей, аул потерял бы какой-то один свой узор. Разве станет он этот добрый, издалека зовущий бойкий цвет своих окон менять на какой-то другой, вялый и тусклый! Случись это — народ бы не принял такую безвкусицу и произвол.

Положили покойника на кладбищенские носилки, осторожно спустили по крутым ступеням и понесли вдоль улицы к последнему его становью. Сгорбившаяся на высоком крыльце Кумешбике трепыхнула на прощание мокрым от слез платочком и сказала: «Прощай, благоверный супруг мой Курбангали! Жди меня скоро». В нашем краю кое в чем еще старых обычаев держатся овдовевшие жены до могилы мужей не провожают, должны показать выдержку и благовоспитанность. Кумешбике оказалась из терпеливых. Если бы Курбангали смог открыть голубые, до последнего дня не поблекшие глаза, он увидел бы свой дом с длинной трубой, с тремя полными кровавых слез окошками, и на высоком крыльце того дома свою старуху, первый раз в жизни плачущую истыми горькими слезами. «Упаси, создатель, дом мой — от огня и ветров, жену мою от зла и наветов», — пожелал бы он тогда.

ПРИНЕСЛИ ЕГО К ДРУЗЬЯМ

И в званые гости, и на базар, откуда зватаев не присылают, кулушевцы всегда идут с большой охотой. А вот на йыназу[32] ходят с выбором. Йыназа — это последняя цена, какую мир, общество дают человеку. Коли ты пришел на кладбище, то хотел или нет, но тем самым ты сказал про покойного: «Хороший был человек. Земля ему пухом». Случается, что возле чьей-то могилы только человек десять-пят-надцать толкутся. Кому же хочется дурного человека с хорошим свидетельством на тот свет отправлять? Это только говорится так, что могила все покрыла. Концы-то не сюда, а на тот свет торчат. А если потом, когда туда явишься, придется держать за него ответ? Тогда что скажешь? Ложись от стыда и вновь помирай. Это только здесь можно чью-то плохую работу назвать хорошей, дурные выходки на доброе истолковать, расхвалить чуть не до райских ворот и выдать на то свидетельство по форме и с печатью. Потому что здесь за это никто не спросит.

Хоронить Курбангали собралась вся округа. Народ стоял как крутой берег. Навзрыд не плакали, но всхлипы и вздохи слышны. Не просто по обычаю, не повинность отбыть — люди пришли разделить горе, без слов утешить друг друга. За какие же заслуги такая честь, какие благодеяния оказал он им всем? Есть заслуги, и благодеяния есть. Будет случай, расскажем и о них.

За последние четыре года это были третьи похороны, которые всколыхнули, подняли на ноги весь аул. Сначала с Сельсоветом Кашфуллой так простились. От городской болезни, которая называется инфаркт, разорвалось у него сердце. Так и рухнул — в черной фуражке со звездой, с брезентовым портфелем в руке. Народу на похороны собралось бессчетно. Районное начальство было. Из Уфы даже председатель Совмина толстый Байназаров и довольно известный писатель Муратай Карам приехали. Когда тело опускали в землю, из пяти винтовок пальнули. А перед этим говорили речи. Слова, от которых из всех глаз брызнули слезы, говорил Враль Нурислам: «Ладно, Кашфулла, ровесник, попрощаемся, — сказал он негромко. — Семьдесят пять лет ты прожил в этом ауле вместе с нами. За это тебе спасибо! Пятьдесят лет сюда я включаю и одну зиму, которую ты был на финской войне, пока тебе не перебило сухожилье на левой ноге, — да, пятьдесят лет стоял ты против бед и невзгод, что обрушивались на аул, против напраслины и несправедливостей, что падали на голову наших односельчан, вздымался, будто каменный утес, держа священную сельсоветовскую печать в руке. Приходило горе — ты садился и плакал вместе с нами, радость приходила — мы радовались вместе. Мягким не был, но справедливым был — и суровым был, но не был безжалостным. Душа открытая, суд праведный, пальцы прямые, к себе не загибались. Все твое богатство — вот этот лежащий в ногах холщовый портфель да вот эта лежащая в головах черная фуражка с красной звездой. Даже когда злые люди горстями бросали грязь, на тебе не оставалось ни пятнышка. Как древние говорили, чистое золото не ржавеет. Был ты живой, и мы старались быть лучше — себя не позорить, злому не сдаваться, дурному не поддаваться. За это тысячу раз тебе спасибо! Но покуда ты был жив, мы не знали тебе настоящей цены. Пятьдесят лет мы своим упрямством, несознательностью, бестолковостью изводили тебя. Теперь-то мы каемся в этом. А ты не обижался, а если обижался, обиды не выказывал, зла не держал, за это тоже спасибо тебе! На могильном камне какого ты года, из какого ты рода — писать не будем, напишем просто: «Сельсовет Кашфулла». В ком память есть — тебя вспомнит, в ком совесть есть — тебя почтит. Жива будет Советская власть, и ты в родном своем ауле будешь жить вечно. Твою смерть, Кашфулла, я уже один раз обманул, со следа сбил. Об этом ты и сам толком не знаешь. А в этот раз не углядел я, она вдруг нагрянула, неожиданно явилась, я и не зметил. Ты уж в обиде не уходи, Кашфулла-а!» — закончил он свою речь и замолчал. Дурачок Ануар захлопал в ладоши и крикнул: «Да здравствует Сельсовет Кашфулла!» Но никто его не ругал. Всхлипнули и заплакали женщины, даже самые крепкие мужчины не стали удерживать слезу.

Кашфуллу в сельсовете сменил добрый и толковый парень, из наших. Запись о его рождении когда-то Кашфулла собственной рукой сделал в самой большой сельсоветской книге. Рука у председателя была легкая.

Вон, на могиле Кашфуллы уже пробилась зеленая трава, черемуха растет в изножье. Над головой — серый четырехугольный камень. Вот только надпись была не такая, какую хотел Враль Нурислам, Районное начальство не одобрило, посчитало, что так будет ошибкой. Имя-фамилию написали полностью. «Зулькарнаев Кашфулла. 1899–1974» — выбили на камне и буквы покрыли золотой краской. Только золота и на ползимы не хватило, осыпалось тут же. Ну, осыпалось и осыпалось, никто не убивался. Такому неприхотливому человеку позолота как-то ни к чему.

Рядом лежит Нурислам. В прошлом году бабьим летом прибыл он сюда. Еще даже зеленым покрывалом не обзавелся. То ли зрелищем, то ли горьким обрядом были те похороны. Молодежь и старики, женщины, детвора, приезжие из ближних и дальних деревень заполнили чуть не все кладбище. За деревянным забором выстроились легковые и грузовые машины, трехколесные мотоциклы, тарантасы, оседланные кони… Тут же тарахтели два трактора. Из одного колхоза с того берега Демы даже на автобусе приехали. Всякие были в этой огромной толпе. Одни, горюя, будто горячие угли несли в груди, пришли проститься, другие торопились своими глазами увидеть: неужто и впрямь умер? Или опять дурачит нас? Третьи просто за первыми и вторыми увязались, из чистого тщеславия. Не отставать же, когда другие едут. Ведь такие знаменитые, такие почтенные врали не каждый год рождаются, не каждый день умирают. Разве можно пропустить такое зрелище? Должно быть, надеялись, что уж эти-то похороны унылыми не будут, непременно случится какая-то потеха. Вдруг он, как Ходжа Насретдин из анекдота, вскочит, сядет на кладбищенских носилках и скажет: «Ямагат! Я жил — смеялся, так и вы меня с плачем не хороните!», или затянет вдруг единственную свою песню, которую и пел-то в кои веки раз. Одной этой песни ему на всю жизнь хватило, не износилась, не полиняла:

Нет, ничего не сказал и ничего не спел. Человек, если даже пошучивая живет, умирает все-таки не шутя. Похоронили — и многим стало грустно. «Как же так, взяли и остались вдруг без Враля Нурислама? Да, теперь и мир поблек. Кто же теперь и обдурит, и утешит нас? Жить-то, конечно, поживем и дальше, но бесцветней и пресней», — сокрушались они. Были врали в Кулуше и до Нурислама, есть и сейчас, будут и потом, на них, слава богу, мора нет. Но только они для своей корысти обманывают, в свой карман хитрят, а Нурислам другим на пользу врал, в утеху лукавил. Глянет кто в его насквозь ясные простодушные серые глаза, — каждому его слову верит, да и как не поверить?

Нет таких сил. Тот журналист, что в позапрошлом году приезжал из Уфы, так и сказал: «Ваш Нурислам — художественная литература, он небылицу плетет, а ты без оглядки веришь. Одно удовольствие».

В тысяча девятьсот пятьдесят третьем году, в самом начале марта поехал Нурислам в Москву, погостить у друга, в одном взводе вместе воевали. Кашфулла с Курбангали на сельсоветовекой лошади проводили его на станцию, посадили в вагон. «Если уж в самой Москве оказаться выпало, ровесник, ты уж и Сталина постарайся повидать. Вернешься, расскажешь», — сказал Курбангали. Нурислам твердо не обещал, буркнул только: «Отчего же, если случай выпадет…» Лишнего загнуть при Кашфулле, под его строгим взглядом, он остерегался. Может, малость и побаивался его.

Через неделю он вернулся домой. В те дни страна была в большом горе. Умер Сталин. Нурислам похудел, круглые, словно наливное яблочко, щеки опали, толстые губы потрескались, в глазах печаль. Тяжело переживал солдат смерть своего командира. Был ли на похоронах, попрощался ли с телом вождя, нам неизвестно, однако в тот же вечер, как вернулся, он пришел в караульную избу и рассказал все по порядку. «Прямо на руках у меня отошел, — сказал он. — Сидели мы с ним один на один, разговаривали, вдруг плеснулось у него сознание, качнулся он, опустил голову мне на плечо, только и успел сказать: «Прощай, мой верный солдат». Оторопел я. Однако живо запряг свою смекалку и что есть силы ударил в колокол, вроде того, что стоит у Кашфуллы на столе. Только там у них колокол нашего сельсоветовского раз в десять больше. Ухнул, как набат. Из трех дверей три богатыря в военной форме влетели. Но было поздно. Уже совершилось. Про остальное сами, наверное, знаете, по радио слушали и в газетах читали, не совсем темные». Рассказ Нурислама народного горя не убавил. Но что покойный в последнюю свою минуту преклонил голову в надежные руки нашего земляка, немного утешило нас…

Сельсовету Кашфулле замена нашлась хорошая. Кулушев-цы были довольны. А вот Вралю Нурисламу преемника не то что в Кулуше, во всей округе не видать. Может, и вовсе никогда не найдется. Как уже говорили, вруны-то есть, но только они в свою выгоду врут, чтобы от наказания спастись и на других переложить. Нет, так врать — что воровать. А вот Нурислам врал словно гостинцем одаривал. Соврет, бывало, и от кого-то беду отведет.

…Но все же, когда моложе был, и его чуть-чуть бес не попутал. Но сам ли бог вмешался, собственное ли простодушие Нурислама уберегло — спасся от срама. Коли уж помянули, так надо сразу и поведать. Не то забудется.

СЛАВНОЕ ДЕЛО — СОВРАТЬ!

Была, кажется, весна двадцать девятого года, только-только полая вода сошла. Вот тогда и пропал в кооперативной лавке мешок изюма. Выследить-то вора выследили, но поймать его, руки за спину заломить не удалось.

Вор Муратша, до полусмерти избитый в Лекаревке, лежал всю зиму покалеченный, выздоравливал понемногу и крепко по своему ремеслу стосковался. Все терпение вышло, дневной сон пропал. Ночного у него и так нет. А весна пришла — вконец душа извелась, сердце изныло. Хоть собственный дом обворуй. Как раз в ту пору и завезли в кооператив три мешка изюма. Почему-то в клеть под замок не заперли, а скинули рядом, в сарайчик, где и дверей-то нет. Новость эта очень скоро докатилась до Муратши. И так ему изюму захотелось, ну прямо душа возжаждала. Удержу нет — хоть кричи, хоть так, молча, помирай. Сколько ведь месяцев в праздности провел, надо было испытать сноровку, проверить удачу. И не в наживе дело — в охоте. До этого он государственное или артельное имущество старался не трогать. Теперь же поневоле пришлось. Утолить свое вожделение на стороне еще не было сил.

В карауле у клети стоял один такой — Ахметгареем звали. Как и положено всякому охраннику, только весна — и начиналась у него «куриная слепота», а чуть за полночь — клонило ко сну. В предрассветную темь взял Муратша свою короткотулую, мохнатую темно-гиедую лошадку под уздцы и пошел на задворки муллы Мусы. Кооператив занимал остатки надворных построек муллы. Возле клети сидел на чурбаке и, посапывая, дремал сторож. Не дремал даже, а совсем уже в сон уплыл. Воровского нюха и разбойничьей хватки в Муратше достаточно. Двух минут не прошло, а мешок с изюмом уже лег на хребет гнедка. Хрустнула при этом у злодея увечная поясница, однако не переломилась. Изюм Муратша зарыл в стогу сена за соседним гумном. Но пока вернулся домой, не отпускала его тревога. Казалось, что кто-то тайно шел за ним по следу и при этом тоненько кому-то подсвистывал. Но пришел домой и понял: свистело в собственном его носу. Однако тревога не оказалась пустой. Кто-то все же приметил на задворках у муллы длинногривого битюга. Охранник Ах-метгарей тоже слышал сквозь сон: тихонько, чуть-чуть постукивали копыта. А лошадь, коли она праведными путями ходит, так осторожно, так боязливо ступать не будет.

Приехавший в тот же день из Ак-Якупа худой крючконосый милиционер Худайдатов вызвал Муратшу в контору кооператива и, как говорится, прижал к стенке:

— В Кулуше других воров нет. Так что отпираться и не пробуй, признавайся сразу! — И большой его кадык так и заходил — то вверх, то вниз.

— Так ведь… и без меня в округе воров хватает. Вон калкановские…

— Конечно, хватает. Однако здесь твоя работа. Порядочный вор ради мешка изюма за тридевять верст магазин грабить не притащится, пачкаться не будет.

— Был бы изюм… может, и запачкается, — обиделся вор. Кому понравится, когда профессию задевают?

— Ты, Муратша, меня знаешь. Я тебя насквозь, до потрохов вижу. Ты лучше не тяни, верни изюм. Вернешь — писать на тебя, бумагу изводить не буду. — И для убедительности добавил по-русски:- Черт с тобой!

Муратша не корысти ради сотворил это, а из душевного томления. Но в каждом ремесле своя премудрость есть, своя тайна, свое достоинство. Ловко украсть для вора доблесть, а со следа сбить, украденное скрыть — доблесть вдвойне. Муратша не теленок, на мякине выросший, так просто ему веревку на шею не накинешь. Если на месте схватят — пусть хоть бока обломают или на суд потащат, тогда дело другое.

— Ну, чего застыл?

— Не застыл. Так стою.

— Я тебя выследил, подлая твоя душа. И другие твои злодейства известны. Думаешь, про лекаревские похождения не знаю? Испугались они, что сдох ты, потому лишь молчат.

— По пьянке сцепились, чего меж знакумов не бывает. Сами же и уладили.

— Уладили они! Не заливай! Про корову в лаптях тоже знаем.

— Что? Корова в лаптях? В первый раз слышу! — Муратша посчитал, что тут нужно расхохотаться.

— Рот-то не дери! Ну ладно… Где прошлой ночью был?

— На рыбалке! — и сам не ожидал, как выпалил тот. Сказал бы «дома», и все.

— Свидетель есть?

— Ну, свидетель… Кто же без свидетелей ходит?

— Кто? Приведи его сюда.

— Когда?

— Сейчас же!

— А если дома нет? Время-то горячее!

— Дождись, когда вернется.

— Так сразу и отправляться?

— Отправляйся.

— Эх, товарищ Худайдатов, важные свои дела отложил, ездишь, хлопочешь, себя не жалеешь… — остановился в дверях Муратша.

— Ступай куда сказано! — ответил милиционер и даже головы не повернул.

Тот ушел. Худайдатов свернул самокрутку, закурил. «Ишь, налим! Ничего, за хвост не ухвачу, так за жабры тебя возьму, окаянный. Я тоже рыбак не из растяпистых», — подумал страж закона.

…Прежде Муратша у Нурислама даже через порог не шагнул, глотка воды не испил. Но теперь направился прямо к нему. Отделившийся от отца молодой хозяин сидел возле новой, сложенной из ольхи клети и стругал рукоять косы. Молодые на ноги встали быстро, обжились, Баллыбанат тоже оказалась хозяйственной и расторопной. За шесть лет два мальчика и одна девочка из избы во двор на четвереньках выползли… Вон старший — уже по примеру отца сидит и стругает что-то.

— Ассалямалейкум, сват Нурислам, — издалека приветствовал Муратша.

Нурислам поднял голову. Появление Муратши показалось ему странным.

— Вагалейкум-салям… Муратша-агай! Проходи, вот сюда изволь! — он показал на крыльцо клети, прислонил рукоять косы к углу сруба, но сам не сел — так и стоял перед гостем.

В том, что Муратша назвал его сватом, кое-какой смысл был. Со стороны Баллыбанат какой-то их сват тоже Му-ратше сватом приходится. Но не общались, в гости друг к другу не хаживали, так что родство-свойство их было вроде того заячьего супа из анекдота — что вкусом, что прозрачностью. Или, как русские говорят, седьмая вода на киселе. Муратша, усевшись, поднял ладони к лицу и пошептал молитву:

— Аллах акбар! Вы, молодые, веры теперь не держитесь. У нас же благочестие в крови сидит, не вытравишь, — и он провел ладонями по плоскому лицу с перебитым, расплющенным носом. Посмотреть, так этот крепкий, лет сорока мужчина — божий угодник, скромный, благонравный. Хозяин к молитве не присоединился.

— Баллыбанат! Ты дома? — крикнул он. — Ставь самовар. Гость пришел.

— Сейча-ас! — тут же откликнулась из дома.

— За радушие, за лик приветливый спасибо, Нурислам. За близкого свата почитая, за родственника, можно сказать, пришел я к тебе.

— Изволь, в дом войдем.

— Нет, сват, не за угощением я к тебе явился, а за помощью, языком своим ты мне должен подсобить. Ради аллаха, не откажи.

— Если это языку моему посильно…

— Посильно, посильно! В самый раз! Чтобы такому знатному Вралю да…

— Что же стряслось?

— Скажу. Сейчас все объясню. Милиционер этот, что из Ак-Якупа приехал, Худайдатов, спрашивает у меня: «Где, — говорит, — прошлой ночью был?»

— Зачем спросил?

— А кто его знает.

— Ну и сказал бы, коли спрашивает.

— Ну, а я возьми и скажи так просто, мол, на рыбалке был, вместе с Нурисламом. Теперь тебя в свидетели требует.

Нурислам задумался. Со всеми хозяйственными заботами он и про рыбалку забыл. Вода еще не отстоялась, должно быть, крупная клюет. Сказал бы кто вчера, может, и врямь пошел бы…

— Если уж врать, — снова заговорил Муратша, — так лучше всего про рыбалку врется. Особенно если на удочку ловишь. Тут уж сам резвишься, что рыба в воде. Ты только всю эту рыбу представь — которую поймал, которую чуть не поймал и которая клевать даже не думала, вес ее, цвет, какая она быстрая и верткая. Одна уха чего стоит, полное ведро, кипит, булькает, луковица прыгает!

Как уже сказано, был у вора Муратши дар: умел, бес, завлечь, заворожить. Говорили, когда он на свой ночной промысел ходит, на него даже собака не тявкнет. Дескать, она от воровского заклятья дуреет. Так что Муратша, чего хотел, добился. И без того готовое вспыхнуть воображение уже унесло Нурислама к излучине Демы. Рыба в воде кишмя кишит. Сомы, в размах рук длиной, выплыли со дна омута, лежат против течения, усами шевелят, быстрые щуки меж ними снуют, из воды прыгают; лениво прочерчивая рябь, плавают широкие, как лопата, жирные лещи; язи, с кожаную рукавицу величиной каждый, уткнулись носом в прибрежный ил, а уж мелочи всякой и совсем бессчетно: окуньки, плотва, подлещики, красноперки, подусты, голавли, пескари… Нурислам двумя удочками, одной и другой поочередно, со свистом вытягивает их из воды. Но крупных попадается мало, все больше середняк. Бьется, трепыхается на траве кучка живого серебра, растет, становится больше и больше. Такая удача привалила рыбаку — диву даешься. А он повторяет про себя запомнившееся с детства заклинание: «Если клюнул попадись, на кукан скорей садись!» Клюет, попадается, садится. Ни одна не сорвется. Весь омут до дна выдоил. Мальчишками они при богатом улове хвастались: до дна выдоил… Есть и ему чем похвастать. Вот еще одна рыбеха — сдается, что лещ — удилище дугой выгнула, потащила крючок на дно. Дернул Нурислам — с треском лопнула леска. И в ту же минуту оборвались его мечты.

— Эх…

— Ну что, сват, надумал? Ты прежде всего об родстве-свойстве нашем не забудь…

— Я согласен. Скажу: были на рыбалке. Одного вот такого, — он раскинул руки, — сома поймали, двух щук в руку длиной, трех лещей шириной в лопату, четырех судаков в локоть, ладно? А мелочь сыпали без счета.

— А… не через край? Может и не поверить. Милиционер все же.

— Ну и пусть не верит, нам какое дело? Не могу я, агай, аптаритет свой ронять, врать по мелочи. Все же звание ношу — Враль.

— Ай-хай, а может, говорю, скинешь малость?

— Не скину. Поверит, как миленький. Не родился еще человек, чтобы мне не поверил.

— Ладно, спасибо, будь по-твоему… Значит, решились?

— Решились!

Выходя из ворот, Муратша надумал укрепить свата в рвении.

— Я тоже, сват, тебя не обижу, — сообщил он, — деньгами или еще каким добром…

— Чего? — не понял Нурислам.

— Не обижу, говорю, за службу. Ремесло — оно ремесло и есть, вознаграждения требует.

Враль Нурислам стал как вкопанный. В чистых, ясных его глазах мелькнула тень, даже черные искры метнулись.

— Деньгами? Добром? Вознаграждение? Вор подумал, что это он так радуется.

— Сторгуемся, сват, мелочиться не буду. Я ведь парень фартовый.

— Ты что же это, ворюга, и меня с пути сбить хочешь? Человек до этих своих лет дожил, без выгоды, без корысти, от чистого сердца врал, а ты ему деньги хочешь дать, опозорить, на весь свет осрамить?

— Ладно, ладно, бесплатно соврешь, я же не неволю.

— Нет уж, агай, испортил ты мой тахарат![33]

— Ты уж, сват, сразу так кистенем наотмашь не бей. Редко выходил Нурислам из себя, но выйдет — сразу не успокоишь.

— Ударю! Наотмашь! Какой я тебе сват, вон Алабай тебе сват! — кивнул он на лежащего возле забора лохматого пса. Немного успокоившись, забубнил себе под нос:- Дай, думаю, совру, ублажу разок этого злодея. А он, значит, мое чистосердечное вранье за деньги купить хочет, упырь! Тьфу!

— Полегче, ты, паршак… Враль облезлый. Нас тоже не из навоза месили. Кистень-дубину держать умеем. — Вор показал крепко сжатый кулак.

— Не грозись! Иди, ступай своей дорогой!

Муратша неспешно пошел со двора. Нурислам взял прислоненную к забору метлу и подмел там, где прошел «сват».

— Чтобы и следа твоего не осталось, окаянный! Потом, когда злость прошла, сказал, то ли себе, то ли кому другому: «Вранье, если хочешь знать, для меня дело чести. Славное дело — соврать!..»

Тут как раз и Баллыбанат, высунувшись в окошко, крикнула:

— Немножко потерпите! Сейчас самовар закипит! Нурислам не ответил, а малыш, который увлеченно, не слыша перебранки взрослых, мастерил что-то, при слове «самовар» насторожился, но работы своей не оставил.

История с изюмом закончилась весьма занятно. Когда Муратша отправился за свидетелем, крючконосый Худайдатов вызвал продавца и нагнал на него страху, обвинил в ротозействе, в преступном отношении к народному добру, под конец пригрозил тюрьмой. Тот, бедолага, помертвел от страха. Однако был не только трусоват, но и хитер. Что к чему, смекнул быстро. Когда милицейский гнев маленько остыл, он, чуть не в голос, жалобно запричитал:

— Уж вы меня простите, Худайдатов-агай, ради бога помилуйте, из-за моей бестолковости вся эта ошибка вышла. Стыд и срам!

— Какая еще ошибка?

— Такая, что не три, оказывается, мешка изюма привезли, а два. Еще раз проверил: оба как есть на месте.

— Мякинная голова! Мозги недопеченные! У продавца в груди потеплело.

— Что ни скажете, все ваша правда, това…

— Хватит! Ишь, распелся! Выходит, обратно свое заявление берешь?

— Беру, беру…

— Вот мозги куриные! Шляпа! А вашему этому вору доморощенному скажи: на сегодня ни сам он, ни свидетель его не нужны. И пускай запомнит, доведи до сведения: я глаз с него не спущу, пусть меня в любую минуту ждет.

— Скажу, доведу, будет ждать.

Проверить завезенные товары по бумаге Худайдатову и в голову не пришло. Страж закона читал-писал туговато и дела до сих пор имел не с бумагами, а с людьми.

Муратша же на запрятанный мешок с изюмом больше и не посмотрел. Так он и лежал там. Очень скоро к нему привадились мыши. Поначалу привередничали, от винного запаха нос воротили, но скоро распробовали и тогда уже взялись от души. Мясо, масло теперь у них не в ходу, только изюм подавай. Но что потом будет, когда мешок кончится, ума не приложу…

ПРЕДАЛИ ЗЕМЛЕ

Еще при Сельсовете Кашфулле позади кладбища, за каменной оградой, прирезали клин заросшей полынью земли и огородили забором. Тех, кому сюда перебраться назначено, не убывает, а места все меньше и меньше. Теперь народ все больше в родные края тянется, особенно после смерти. Многие всю жизнь без тепла, без угла на чужбине маются, но как почуют свой конец, завещают: «Везите меня домой, хочу на кулушевском кладбище, за каменной оградой, покоиться». А что завещано — свято. Везут. Каждому могила нужна, а если из начальства кто, тому и место для могилы требуется повиднее — не на отшибе. Дескать, положение обязывает. Когда только новый забор обвели, бывший вор, а ныне пребывающий на «заслуженном отдыхе» Муратша, проходя мимо сельпо, не удержался, брызнул желчью:

— Замечаете, братва, — сказал он сидевшим рядком на длинном бревне старикам, — наш-то Сельсовет за городским начальством угнаться хочет, на природе дачу себе поставить надумал, хи-хи-хи. — Чуть ковыляет Муратша, словно теленок на льду, ноги широко разъехались, еле зад тащит.

Еще в ту пору, когда он увел лекаревскую корову и, чтобы на свежей пороше сбить со следа, на все четыре копыта надел ей лапти, его догнали и шкворнем намяли поясницу. Всю зиму пролежал на печке, стоном стонал, кровью харкал. Собственную мочу пил, только тем, говорят, и излечился. Молод был. А теперь на старости лет все «барыши» от железного шкворня и вышли.

Нурислам сделал вид, что слов его не расслышал, и сам завел разговор:

— Куда так несешься во весь опор, Муратша-агай, никак, опять к лекаревским мужикам, поясницу свою размять? Даже не остановишься.

— Паршак! — огрызнулся тот и, как смог, прибавил шагу. Знал вор, где укусить. В детстве у Враля и впрямь на голове была парша. Живший у нас в ссылке доктор-поляк щипцами выбрал ему волосы и смазал какой-то вонючей мазью. Так и вылечил. Потом, хоть и редкие, даже выросли новые волосы. Никто, кроме этого злодея Мурат-ши, и не помнит.

— Тьфу! А ведь еще с таким на одном кладбище лежать предстоит! — вздохнул старик Валинур, самый ворчливый среди них. — Придешься рядом, так он весь твой могильный прах к себе перетаскает.

— Конечно, ляжешь, куда денешься? — согласился Нурислам. — Ладно бы только под землей, а то ведь и на земле их терпеть приходится.

— Однако, ямагат, на земле только жизнь живешь, а в землю навечно уходишь, — стоял на своем Валинур. — Так что рядом с Муратшой лежать я не согласен! Ищите ему другое место. Надо такое решение принять.

— Законом не предусмотрено, — припечатал Нурислам. А почему не предусмотрено, объяснять не стал. Есть у него такая привычка: своих доводов не хватает — ссылается на закон.

Вот уже и многие с того бревна сюда, за новую ограду, перебрались. Они больше по краям. Посередине же — Сельсовет Кашфулла, рядом с ним — Враль Нурислам, возле Ну-рислама уже и Адвокату Курбангали пристанище готово. Из высокого домика в три красных окошка принесли Адвоката в это жилище, темное, узкое, глубокое, без окон и без крыльца. Мельник Миндияр взял его маленькое худое тельце на руки и, как переносят заснувшего младенца в колыбель, опустил в могилу. В последний раз Курбангали принял милость человеческих рук. Впрочем, нет, мертвое тело ничего уже не принимает милость ему оказали… Но и при жизни случалось, что взрослого уже Адвоката на руки брали и опускали в колыбель.

Какой бы нерасторопной Кумешбике ни была, а все же, видать, когда к жениху в дом шла, удача к ногам прицепилась. Скоро и хворая мать Курбангали поднялась с тюфяка. Две их козы в ту весну принесли пятерых козлят. Через три года и коровой обзавелись (как известно, сначала эту корову доила свекровь, а потом муж). И пегая их кобыла каждые два года жеребилась. Хоть и немного вперед забегаю, но скажу: в колхоз Курбангали вошел с высоко поднятой головой — одну кобылу, одного двухлетка привел. В доме завелся кое-какой достаток. Женатому мужчине уважения прибыло, замужняя женщина в цене-достоинстве поднялась. С ровесниками своими жили-соседствовали — в застольях у них сидели, а одежду справили — и на люди стали выходить, не зря же сказано: голодного примут, а раздетого нет. В зимнюю гостевую пору они тоже, людей не хуже, питье-яства готовили, полон дом гостей собирали. Их тоже не забывали, в свой черед не обходили. Утаить не посмею, Серебряночка печь-кухарничать была не мастерица. «Мука — мука, тесто докука, — говаривала она. — А крупа — глупа». Порою себе в утешение добавляла: «Где вошло — там не базар, а что вышло — не товар». Впрочем, и гости в еде не привередничали — что хозяйка подаст, то и уметут. Вот в эту разгульную, веселую пору, когда семь кулушевских улиц и проулков на семь ладов гудят-веселятся, из дома Враля Ну-рислама пошел один потешный обычай. Был у Враля бойкий, проказливый и очень сильный свояк. Самый знаменитый в Ак-Якупе волчатник, кистенем волков бил, его так и звали Сайфетдин-Кистень. Когда бражка разбежалась по жилам и застолье уже порядком разгулялось, этот самый Кистень, не в силах обуздать задора, схватил сидевшего на краешке скамьи Курбангали в охапку и положил в висевшую за спиной пустую лубяную зыбку. В самый раз, словно по мерке, тело так и легло, только руки и ноги сверху остались. Сначала весь стол опасливо застыл: ну, быть сейчас сваре! Озорной свояк: «Баю-баю-баю-бай!» — начал качать зыбку. Но Курбангали тут же вошел в игру, затянул своим толстым голосом: «Мне-мне-мие — мне!» — а сам руки к ковшу с бражкой тянет. «На, малютка, пей, — дал ему ковш в руки Сай-фетдин, — пей и спи, встань и играй. Только пеленки не обмочи». Мужчины расхохотались, женщины взвизгнули во весь голос. Один обжора гость, завернувший в рот кус мяса с кулак величиной, тоже решил вместе с другими посмеяться, подавился и чуть не умер.

— О господи-и, и даже не постыдится ведь! — зашептала Серебряночка. Сама от стыда умру, валлахи!

— Нашла, подружка, чего стыдиться! Кому еще такой почет оказывали? — так, чтобы все слышали, сказала хозяйка, то есть Нурислама законная супруга Баллыбанат.

— Уж куда там… — все же сделала вид, что ей стыдно, Серебряночка. Нужно сказать, что в последнее время она вся из себя округлилась, а в себе возгордилась. Тут еще, глядя на волкобоя, душа заволновалась. Просто так…

Начиная с этой зимы в каждом застолье гости, разгулявшись, клали Курбангали в колыбельку — благо она всегда в каждом доме висела. Больше всех от этой забавы получал удовольствие сам Адвокат. А скоро и колыбельные появились. Вот одна из них:

И Серебряночка с этим свыклась. Только ли свыклась — в застолье, где случалась кислушка покрепче, сама мужа в охапку брала, сама в колыбель укладывала и сама баюкала. И верно, игра эта продолжалась, покуда по бороде Курбангали не побежала седина. Пришла пора — сама собой забава кончилась.

В колыбели Адвоката баюкали только для потехи. Однако Серебряночке носить его на руках приходилось не только для забавы, но и для дела.

Когда-то Нурислам, ходивший меж двух домов сватом, принес слова, якобы сказанные невестой: «На руках бы его носила», — так почти и вышло. В первое же лето, как они поженились, соседям на сенокосе предстало такое зрелище. (Тогда каждое хозяйство отведенный ему надел само скашивало и собирало.) Молодой хозяин и молодая хозяйка с жаром метали стог на лугу возле озера Имэнли. Навалят сена вдвоем, потом жена залезет и умнет. Валят еще. Когда уже горой поднялось, решил залезть муж. Не может. Круто. Высоко. Взяла Кумешбике одной ладонью мужа, пытавшегося вскарабкаться по рукоятке вил, да под зад и подтолкнула. Тот прямо там, где надо, и очутился. Крепко умял он стог, прибил, граблями со всех боков выровнял, счесал, где лохматилось, короче — показал мастерство. Когда же стог набрал стати, он, как мальчишка с ледяной горы, съехал вниз. Одной-то Серебряночке столько сена накидать нелегко. «Хоть жена у меня и большая, но не лошадь все же», — думал он. Но коли уж пойдет — работу ломит. Вот только стронуть ее трудно. Сегодня же задор в ней так и кипит, сила через край льется. Чудеса! Мало того, там, за шиповниковым кустарником, сгребает сено известный пролаза Нажип с Носом и, кажется, то и дело просматривает сюда. С него, проказника, станет…

Еще выше поднялся стог, опять было рванулся Курбангали. Куда там! И не подступайся. Тогда Кумешбике прислонила вилы к стогу, обеими руками обхватила мужа за пояс, подняла, раскачала и забросила на самый верх. Пока стог не завершили, он оттуда больше не слез. Жена подавала ворохами, муж принимал на перевернутые грабли. Сейчас Курбангали, в желтой рубахе и в белой шляпе, походил на жестяного петуха, который торчал на крыше дома муллы Мусы. Когда же завершили стог, Кумешбике бросила ему один конец аркана, другой оставила себе. Держась за веревку, Курбангали слез по другой стороне на землю.

Соседи на это зрелище смотрели посмеиваясь, но никто не поддразнил их, обидного слова не бросил. Приличие соблюдали. А ведь языкастый был народ, бойкий. Однако всему своя мера, всему свое место — воспитанные люди это знают. И потом, в последующие годы, жена-богатырка своего покладистого мужа и на крышу сарая закидывала, и на подводу со снопами, и в кузов автомашины. Кто хотел, тот смеялся, они же делали свое.

Теперь же Кумешбике с омоченным горькими слезами платочком в руке осталась стоять на высоком крыльце своего высокого дома. В самые бы небеса закинула она своего Курбангали, но пробил час, и уже сама смерть закинула его неведомо куда. Да, в эти минуты, опустив покойника в могилу, уже засыпали сверху землей. Поднялся черный холм, обложенный по краям зеленым дерном, и часть толпы скоро разошлась. Но большинство не торопились. Кончилась похоронная суматоха, и каждый, оставшись один, свою думу обдумывал, еще раз выказывал свою благодарность. Были здесь не только те, кого защитил Адвокат, от беды спас, но и те, кого он от дурного дела отвел и даже от злодейства удержал. Или наследники тех. Пусть они пока остаются здесь, пусть каются, пусть благодарят. А мы будем рассказывать дальше. Понадобится, снова сюда заглянем. А нет — так нет, утруждаться не будем.

Вот и снова три друга вместе — Сельсовет Кашфулла, Враль Нурислам и Адвокат Курбангали. Все трое родились здесь почти в одно и то же время, прожили почти один и тот же срок. Но все же по окончательному счету самый младший Курбангали вышел других чуть старше, самый же старший Кашфулла оказался младшим. Но отныне все трое равны. Если бы там, на том свете, можно было говорить, наконец, наговорились бы вволю, столько бы вспоминали, что в памяти уже не умещалось. Вернее, Враль рассказывал бы, Курбангали вставлял порою слово, а Кашфулла слушал…

НЕ БЕЙ ЕГО!

Представить, каким был Курбангали бойким, быстрым, подпрыгивающим на ходу, как трясогузка, мальчишкой, а Нурислам живым, смышленым, верящим всем своим выдумкам сорванцом — еще можно. А вот каким ребенком был высокий, грузный, с размеренными движениями и веским словом Кашфулла — вообразить трудно. Однажды Нурислам в досаде на друга, опоздавшего на чествование новорожденного младенца, сообщил гостям: «Кашфулла ведь и мальчишкой был бегать не умел, шагом только ходил». Однако на сей раз Враль сказал напраслину. Детьми они все трое и бегали, и прыгали, и падали, и ушибались. Словно бы совсем недалеко остались те дни, вон там, за Казангуловским взгорьем…

За два года до первой с германцем войны в ауле началось новое обучение. Откуда-то приехал учитель — с длинными черными волосами, бледным лицом, в коричневом суконном казакине и в круглой из серого каракуля шапке, звали его Махмутом. Хоть и тридцать уже, но еще холостой. До этого ни случая, ни достатка, чтобы жениться, не было.

В доме, где прежде было медресе муллы Мусы, с соизволения самого муллы открыли школу. Не только учили читать на родном языке, но и писать и даже считать. До этого три ровесника всю долгую зиму в медресе пытались заучить наизусть «Иман шарты»[34].

Кашфуллу отец в школу не отдал, отвез его в Каран-елгу, в медресе знатока Корана слепого Мунасифа, внес рожью годовую плату и оставил там. Гариф-агай был человек темный, но в учение пророка верил усердно и праведно, вот и хотел младшего сына, последыша своего, направить путем истинной веры.

Отцы же Курбангали и Нурислама — шапочник Кабир с редкой и седой, как ковыль, бородой, который шил на всю округу тряпичные шапки без ушей — их еще у нас «жалкими» называют, и Заяц Шайми (пугливым он не был, Зайцем прозвали за длинные, торчком стоявшие уши), единственный на весь аул, кто курил трубку и промышлял тем, что круглый год ходил в извозе, — так вот, шапочник и Заяц выбирать своим сорванцам пути, какими должно им постигать истину, не стали. День-деньской по улицам мерзлые конские яблоки не пинают, дни не тратят, зря лапти не рвут, то и ладно. И только подморозило, Курбангали Шапчонка и Трубка Нурислам вместе с другими мальчишками помладше и постарше отправились в «школу». Прозвания у них были от рождения, от отцов достались. Но скоро они обзавелись собственными прозвищами.

Удивлялись дети: к середине зимы они, что в книге читали, уже сами и понимали, коли спросят, могли ответить, все рассказать. Есть, конечно, и тугодумы. Вон Мутахар с Базарной улицы. Учитель спросил его: «Сколько будет к трем прибавить три?» — «Много», — ответил Мутахар. Учитель Махмут, человек горячий, вмиг закипает, порою непоседливым шалунам уши накрутит, порою длинной палкой, которой показывает написанные на доске буквы, отвесит по макушке. А сам то и дело кашляет. Порою так удушье схватит — стоит, шевельнуться не может. А как отпустит удушье, лицо у него белое-белое, а потом становится желто-пепельным. Но когда начнет говорить, все ему в рот смотрят, оторваться не могут: урок не только объяснит, еще и разжует и в голову вложит. Есть у него такое обыкновение: глуповатых, если даже урока не знают, он не ругает. Но смышленым лентяям, самоуверенным умницам, башковитым разгильдяям при каждом случае задаст взбучку. «Ума я вам дать не могу. Как ум напрягать, как знания собирать, вот чему я вас, упрямцев, стараюсь научить!» Дети этих его слов до конца понять не могут, но видят, как надрывается этот больной дяденька, как старается для них.

В комнате с четырьмя окнами на длинных низких скамейках сидят около двадцати мальчишек от девяти до тринадцати лет, на коленях у каждого кусок обструганной доски. На уроках доска эта — собственный стол ученика, а прошли уроки — можно сесть на этот стол и в полное свое удовольствие скатиться с горки.

Махмут-агай только что прочел вслух стихотворение Габ-дуллы Тукая «Гали и Коза».

С козой подружился Гали с давних пор.

Вот смотрит подружка в окошко на двор.

Гали ее кормит травой молодой.

Коза благодарно трясет бородой.

Мутахар, сидевший как завороженный, вытаращив свои большие круглые глаза на учителя, пробудил в том какие-то надежды.

— Ну-ка, Мутахар, скажи нам, почему коза трясет бородой?

Долговязый тринадцатилетний подросток встал. Коли спрашивают, надо вставать — это он еще с первых дней усвоил. Но представить себе козу из книжки не смог. Потому спросил сам:

— Какая коза, агай?

— Друг Гали, — кротко объяснил учитель.

— Которого Гали, агай? Того, что с Совиной улицы? Уж такого Нурислам не пропустит.

— Гали с рогами, — пояснил он и, оттопырив указательные пальцы, приставил оба кулака к вискам. — Вот с такими.

Все прыснули со смеху. Даже посиневшие губы Махмута шевельнула улыбка. Меткому слову он цену знает. Потому и не рассердился.

— Садись, Мутахар, — сказал учитель. — Коли тяжело тебе, можешь в школу больше не ходить. Отцу дома помогай.

Но мальчик садиться не спешил.

— Тяжело, агай. Но коли не пойду, отец побьет.

Учитель вдруг надрывно закашлялся. Дотянулся до медного колокольчика и тряхнул им. Ученики, решив, что он хочет утихомирить их, присмирели. «Ступайте домой, дети, — сказал он, когда смог передохнуть. — Больше сегодня уроков не будет».

Прижал ко рту платок. В этот день у него впервые пошла горлом кровь.

Зима за половину перевалила, когда Кашфулла бежал из медресе слепого Мунасифа. Душа не лежала, и по аулу соскучился. Отец и уговаривал его, и ругал, однако одолеть тринадцатилетнего строптивца не смог. Тот стал, уперся тяжелым взглядом в землю и лишь повторял: «Не пойду».

Гариф-агай — человек веры, на детей своих никогда руки не поднимал. Греха боялся, душу детскую не хотел ранить. А коли дитя уперлось, что будешь делать? Руки-ноги не свяжешь и в сани не бросишь Не ягненок ведь собственный ребенок.

Назавтра же после возвращения Кашфулла вместе с приятелями пошел в школу. Учителю он понравился сразу. Тихий нрав, степенные движения, каждое слово взвешено. Вспыльчивый, в чувствах перекидчивый, Махмут искренне восхищался степенными и спокойными людьми. Владеть собой — чего завидней? Новому ученику тоже нашлось место на самой задней скамейке. Хоть с виду увалень, а сметка быстрая. Недели не прошло, он уже был одним из первых. На вопросы отвечает коротко и точно. Не спрашивают — не лезет. Хоть вымахал изрядно, сидит тихий, собранный, потому каланчой не торчит.

Однажды Махмут задал такой вопрос: «Где мы живем?» — и провел очень занятный урок. О дальних странах и близких землях рассказал, о лесах, горах, реках, даже о морях, которые за тридевять земель. Посмотреть, так очень забавно получается: мы не только в ауле Кулуш, но еще и в Ак-Якуповской волости, и еще в Уфимской губернии, и еще в Российской империи живем. Вот как! А царский трон в городе, который называется Петербург. Трон этот вроде мумбара[35], какой в мечети стоит. Учитель, чтобы лучше поняли, нарисовал на доске маленький кружочек. «Это кулушевская земля», — сказал он. Обвел его кругом побольше и пояснил: «Это — волость, сюда много аулов входит». Потом эти два круга охватил еще одним кругом: «Это — губерния, сюда вмещается много волостей». Думали, уже все, а он эти кружочки и круги обвел еще одним, совсем большим и толстым: «А это — наше Отечество, Россия. Земли, воды его, аулы, города, люди и народы бессчетны». После этого объяснения таинственность, загадочность мира не исчезла, наоборот, еще больше заворожила. Как же так — выходит, ты сразу и в Кулуше, и в Ак-Якупе, и в Уфе, и в России живешь? Но упало в детскую душу зернышко мысли, залетела искорка мечты: как широка их земля, как велика их страна!

Махмут ткнул пальцем в сидевшего на передней скамейке ученика:

— Курбангали! Мальчик вскочил.

— Вот, скажем, поднял тебя, Курбангали, ураган, закружил, понес и бросил где-то за морями, далеко-далеко, в неведомой стране. Как ты найдешь дорогу домой?

Самый из них маленький, самый худенький, дунешь — и полетит, Курбангали растерялся: то ли остановилось сердце, то ли выскочило вдруг из груди, в широко открытых голубых глазах сразу свет померк, закружилась голова. Вот сейчас налетит ураган, вот сейчас подхватит и унесет высоко в небо! И некому его спасти — кто осмелится да кто дотянется? Он в отчаянии бросил взгляд на окна, дверь. «Уф, хорошо, закрыты!» Мальчик чуть ожил.

— Ну, Курбангали, как же ты дорогу спросишь?

— Не знаю… — чуть слышно прошептал он.

— А лазве там, за молем, по-нашему понимают? — спросил Габдельмажит, который отродясь еще не выговорил буквы «р». Вечно он на вопрос вопросом отвечает.

— Там, за молем, по-калтавому не понимают, — объяснил сидевший у окна драчун Ягафар.

— Тебя не спрашивают, — отрезал учитель. Кажется, он начал уже сердиться, на обе скулы его выбежал быстрый румянец. Но — сдержался.

С разных сторон посыпались ответы:

— Сначала по-ихнему надо выучиться!

— Как же, выучился! Кто тебя там будет учить? Смотри на солнышко и шагай, так и домой попадешь.

— Жди, попадешь! Только лапти собьешь! Поднялась рука, наполовину вылезла из рваного рукава:

— Может, тогда я сам попробую? — сказал Нурислам и облизнул толстые губы. Перед тем как соврать, он их так смазывает, чтобы слова мягче выскальзывали.

— Ну, тогда сам попробуй, — голос учителя вдруг потеплел.

— Я бы, агай, сделал так…

— Ну?

— Я бы перво-наперво спросил, где Россия. Языка моего не знают, так страну должны знать. Скажу «Россия» — и мне покажут дорогу. Пойду я, пойду и попаду в Россию. А попал в Россию, Уфу спрошу, а из Уфы, даже в Ак-Якуп заходить не надо, дуй через Цыганскую поляну, Жуково и Дубковое взгорье прямо в Кулуш.

Когда ссыльный доктор-поляк Нурисламу волосы выщипывал и паршу отскребывал, ум-то не выскреб. Голова работает.

— Правильно. Ты на земле не заблудишься. Афарин![36] — похвалил его Махмут. — А теперь, что узнали, закрепим. Теперь скажи ты, Кашфулла, где мы живем?

Этот каждое слово опускал твердо, веско, будто печать ставил.

— Мы живем в деревне Кулуш, в Ак-Якуповской волости, в Уфимской губернии, в Российской империи. — О престоле он не забыл, но вопроса это впрямую не касалось, и он говорить не стал.

Столь полным ответом Махмут остался доволен. Порадовался, что сдержался давеча, не сорвался. На этом уроке он даже не кашлянул ни разу.

В тот день учитель в первый раз дал детям домашнее задание. Завтра пятница, они не учатся, а к послезавтра все ученики должны вспомнить названия, самое меньшее, трех рек, пяти озер, пяти родников, пяти урочищ, пяти лесов и пяти дорог, входящих в кулушевские владения. Кто умеет писать, пусть запишет, а кто писать не умеет, скажет так. Если кто сам не знает, может спросить у взрослых.

В субботу урок сразу пошел бойко. Драчун Ягафар, всегда сидевший затаясь и замышлявший проказы, первым поднял четырехпалую левую руку. Потом, загибая пальцы, он принялся называть реки по именам. В прошлом году, когда мастерил клюшку, которой гоняют шар, он стесал топором указательный палец.

— Одна Дема, один Берсуан, один Назияз, один Теменей, — пальцы кончились, а с ними кончились и реки.

— Сколько всего?

Мальчик сжал кулак и ткнул им перед собой.

— А сколько есть, агай, все здесь, — он покрутил кулак, оглядел его со всех сторон. — Четыре.

Озера достались Дильми, внуку рыбака Насыра. Полное имя — Дильмухамет. Ну, тут он как рыба р воде.

— Самый первый Акманай, за ним Былау, за ним Кулуш, потом Ишбай, потом Мырзы, еще Юкали, еще Барлыбай, еще Капкалы… Мой дедушка говорит, — и мальчик перешел на стихи:

Названия озер, знакомые с малолетства, ребятишки слушали затаив дыхание. Учитель и сам внимал, словно постигал какую-то высокую науку. Кивал каждому слову смышленого ученика, лицо посветлело, разгладилось.

А Дильми много забавного знает. Один раз он всех, кто живет на улице Мечети, с Нижнего конца до Верхнего, назвал по прозвищам: «Первый Курбан-мулла — Бисмилла, Ма-жит второй — Грудь горой, третий Сирай Навозный сарай, четвертый Камал — Болотный комар, пятый Шаряй — Горбатый, шестой Батыр — штаны протер до дыр, потом Гим-ран — Таракан, Асхат — Ухват, Сагит — уши торчком, Ва-хит — нос пятачком да Петух Хамидулла — всем им слава и хвала!»

За такой бойкий язык даже драчун Ягафар считает его себе ровней. Сам не трогает и от других защищает. Иначе с таким языком попробуй проживи небитым.

Дороги выпали на долю Нурислама, Тут счет вышел долгий, он еще и от себя прибавил.

— Самая большая Городская дорога, потом Аровская, потом — на Сайран, потом — на Каран, потом — Луговая, потом — Мельничная, Казангуловская, Кашеваровская, Акма найская, Станционная… Пешие тропы и не называю, их сто, а может, и тысяча.

— Хорошо. Хватит, — сказал учитель.

— Агай, я тоже дорогу знаю, — поднял руку Мутахар.

— Скажи, коли знаешь.

— Дорога Косого Юмагула.

— Молодец, — похвалил Махмут.

Так весело шел урок, и вдруг все испортилось. Взгляд учителя остановился на Кашфулле. Все это время он сидел не шелохнувшись, низко опустив круглую, чисто выбритую голову.

— Ну, Кашфулла, теперь ты скажи, какие ты в своей округе урочища знаешь? — голос его стал еще мягче, еще приветливей.

Мальчик даже не шевельнулся.

— Ты что, оглох?

Ученик молчал. Тот страшноватый румянец опять выбежал на скулы учителя, синие губы дрогнули.

— Встань, дубина!

Съежившись, не поднимая головы, «дубина» встал.

— Что за бунт? Что за комедия? — грохнул кулаком об стол. — Кому говорю?

— Агай, агай! — рванулся было с места Курбангали.

— Не пищи, цыпленок осенний! Жди, когда спросят. Медленно поднялась склоненная бритая голова, холодный, даже гневный взгляд уставился на учителя. От этого взгляда у Махмута кровь вскипела, в голове помутилось. Замученный болезнью, он, и без того взбалмошный и вспыльчивый, потерял волю, уже не мог держать себя в руках. Спокойствие Кашфуллы, которое восхищало его, сейчас пробудило злобу, привело в негодование. Перехватило дыхание. Вот-вот, казалось, хлынет горлом кровь.

— Открой рот! Хоть слово скажи, окаянный! Ты у меня заговоришь, отступник!

Круглая бритая голова отвернулась в сторону.

— Ну тогда и от меня жалости не жди! — Махмут схватил свою длинную палку. Взлетела палка, и тогда Курбангали закричал в отчаянии:

— Не бей его! Не бей! Не бей! Рука с палкой медленно опустилась.

— Вчера у них единственная корова пала, — сказал побелевший от страха мальчик. — Всем домом сидят убиваются. Отец их говорит: «Бог нас покарал за то, что Кашфулла из медресе убежал».

Нурислам, как обычно, дал пояснения:

— Тяжело телилась, надорвалась и умерла. Теленок-то двухголовый родился и на трех ногах. Лежит на соломе, ни одной головы поднять не может. Сам видел.

Странная, пугающая эта весть до мальчишек дошла не сразу. Они еще от прежнего крика очнуться не могли. Кашфулла все так же неподвижно стоял на месте. Учитель сел на стул, двумя руками схватился за узкий высокий лоб. Долго так сидел, потом сказал тихо:

— И адвокат нашелся, и враль-свидетель тут как тут. Негромко сказал, но услышали все. А ведь трехногий теленок о двух головах и впрямь был. Правду сказал Нурислам, а оказался вралем.

Учитель махнул рукой: все, мол, перемена. Тихо, благонравно выходили дети из класса, но вырвались на улицу — и поднялась суматоха. Сначала они обступили Курбангали, затолкали, задергали, хотя смысла и не поняли, слово «адвокат» показалось им очень ловким, удобным, таким сподручным. Они закричали, переиначивая каждый на свой лад:

— Адвокат!

— Акманат!

— Адбанат!

Тут шустрый Ягафар ухватил его за тонкий нос.

— Адвокат Курбангали!

— Адвокат!

И новое это прозвище к отзывчивому тщедушному Курбангали прилипло сразу, моргнуть не успел. Больше про «шапчонку» никто и не вспомнил.

Покончив с Адвокатом, взялись за Нурислама.

— Так сколько голов ты видел у теленка?

— Шесть голов, семь хвостов?

— Это — див, коли шестиголовый!

— Ребята, Нурислам дива видел!

— Что, Нурислам, испугался?

— Еще как, полные штаны!

— Враль-свидетель!

— Враль! Враль!

— Нас два, вас двадцать два! — закричал Нурислам. — Нам вас словами не взять, горлом не перекричать. Пойдем, посмотрим, коли не верите. Вон, пусть Кашфулла сам скажет… — он посмотрел по сторонам. Глядит — а Кашфулла уже в проулок Ярмухамета заворачивает.

После уроков мальчики решили посмотреть на это чудо собственными глазами. Гариф-агай хоть и поворчал немного, но разрешил. «Ладно, пусть, безвинные дети, им можно…» — подумал, наверное. Но взрослых и близко не подпустил. «Это вам не зрелище, не цыган с медведем, нашли на что глазеть…» К вечеру теленок отдал душу.

Так слова Нурислама вышли правдой, а сам он — стал Вралем. Прозвище это досталось ему на всю жизнь, порою оно даже громче настоящего имени звучало. Говорили с удовольствием, в полный рот: Вра-аль.

Учение шло до весны, до той поры, когда в оврагах побежали ручьи. Учителю Махмуту становилось все хуже. Рухнул на перину и лежал, кровь сплевывал. Пролежал так трое суток, и отец Нурислама Заяц Шайми уложил его на разложенную в дровнях перину, накрыл сверху пестрым, в красных цветочках одеялом и повез куда-то в верховья Уршака, в родные его места. Испытанный, привычный к оглоблям серый жеребец шел и шел, тянул усердно, на взгорьях по самые бабки в грязи увязал, в низинах тащился по самое брюхо в воде. Белой пеной покрылся, черным потом омылся, но устали не выказал. И Махмуту тащиться по бездорожью было тяжким мучением. Но на другой день полегчало, в глазах затеплился свет. Лежа навзничь, он полным, охватным взглядом смотрел на небо, каким-то чудом сумел глубоко вздохнуть. Само ясное голубое небо, казалось, вплыло ему в грудь. В отчий край возвращался человек, к родному чернозему. Старший брат Махмута, единственная на земле родня, мутавали[37], приветливо встретил, охотно принял его. Так что нельзя сказать, что Шайми оставил учителя безнадежным.

Однако в наши края ни сам Махмут не вернулся, ни вестей о нем не пришло.

В следующую зиму из школьной трубы дым уже не вился. Адвокат перенял у отца ремесло, взялся шить «жалкие» шапчонки, понемногу становился помощником в доме, а потом сам, своим разумением, выучился валять войлочные шляпы. Враль же подручным отца отправился в город, занялся извозом, сразу вытянулся, раздался в костях. Кашфулла с год примерно все ходил по двору, как курица, глаз от земли не поднимал, потом положил в холщовую котомку каравай хлеба, пару новых лаптей и тоже ушел из аула. Отец круто против не пошел, мачеха особенно не тужила, а у взрослых отделившихся братьев своих забот с избытком. Тоже, наверное, подумали: «Пускай, нужда сено есть научит, глядишь, и наш упрямый братец присмиреет, за ум возьмется». Ушел не от обиды и не вперекор. Просто увязался за одним заносчивым их сватом, который то ли золото где-то на Урале копал, то ли медь. «Я там мальчишку вашего, словно церковный купол, в золото обмакну. Богатым вернется», посулил расщедрившийся сват. Однако всем было невдомек: отчего же сам-то до сих пор не озолотился?

В тот год, в самый разгар жатвы, германец начал войну.

ВРАГ ВЕРЫ МОЕЙ — ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ МОЙ…

Ушел Кашфулла и пропал. Не то что золоченым куполом, луженым даже чайником не вернулся. Свата, щедрого на посулы, тоже след пропал. Война судьбы людские смешала, все дороги запутала. Ночами не спал Гариф-агай, ждал сына. «Может, хоть в лихие эти времена родимая земля назад потянет?» думал он. Душа изнывала, корил себя: «Младшенького, с не окрепшими еще крыльями, взял и выпустил из гнезда». И мачеха с ним заодно тревожилась, спрашивала порою: «От Кашфуллы вестей нет ли, отец? Нынче во сне его видела, да ясно так». Гариф жене верит. Потому что она никогда не обманывает. На душе становится легче. Но месяцы идут, годы проходят, и душа начинает свыкаться, смиряться…

Нужно сказать, что в мальчишеских забавах Кашфулла не верховодил, задора играм не прибавлял. В спорах, в мальчишеской суматохе сверстники порою его и не замечали. Но ушел он — и куда ни глянь, всюду нужен Кашфулла. Лошадей ли в ночное гонят, на Акманай ли рыбачить идут, в сабантуй ли за оврагом играют, шар ли из конца в конец, улицы гоняют — все кажется мальчикам, что одного человека не хватает, каждый раз одно место пустое. Долгое время Курбангали с Нурисламом совсем осиротевшими ходили. Но пыль времени и не такие следы заметала. Сначала с германцем воевали, потом внутренняя усобица на годы растянулась. Мальчишки в косяк джигитов вошли, девочки стали невестами.

Враль и Адвокат, как и прежде, при случае подтверждали свои прозвища. Хоть и редко, но возвращались домой калеки — безрукие, безногие, слепые. Расходились по аулу баиты про войну, горестные песни-плачи, приличные и неприличные частушки и всякие злые анекдоты. Видать, этот Дильми, внук рыбака Насыра, не лежебочничал. Впрочем, и без него сочинителей порядком развелось.

В ту зиму, когда скинули царя, случилось событие оглушительное. Узнали — чуть с ног не попадали. (От того, что где-то далеко скинули царя, народ особо не убивался. Одного скинули, так другого посадят. Не впервой.) А вот наша история — такого прежде глазами не видывали, ушами не слыхивали. Из улицы в улицу, из аула в аул верхом на конях разнесли эту весть.

— Эй-хэй, слушай весь ямагат! Стар и млад! Здоровый и хворый! Ближний и дальний! Слушайте каждый, слушайте каждый! В неведении не оставайтесь! — взывали гонцы. — Зубейда приняла бесчестье! Дочь известного торговца Ха лиуллы известная красавица Зубейда предалась позору! А как все было — молва донесет!

— Зубейда опозорилась!

— Из дома с евреем убежала!

— Осрамилась!

Зубейда… До каких только краев не разлетелось, в чьем только сердце не вызвало ненависти, проклятий, жалости, тревоги или горечи это имя!

А случилось вот что.

Славная своей красотой, умом, благовоспитанностью Зубейда, любимая дочь Халиуллы-бая, всех парней аула иссушившая в тоске, гордая Зубейда сбежала с кудрявым Йосифом, сыном Якова, который уже три года на улице Кузнечиков держал лавку с красным товаром. В самую глушь полуночи бежала. Отец с матерью и старший брат со снохой уехали в город Бугульму к приятелю-торговцу на свадьбу. Другой брат собрал парней, своих ровесников, и ночь напролет шлепали в бане картами. Хоть бы какая собачонка тявкнула беглецам вослед!

Вот так и случилось. Уму непостижимо, рассудок рассыпается, в глазах темно! Однако с рассветом кулушевцы быстро пришли в себя.

Как уже сказано, в четыре стороны поскакали четыре гонца, четыре вестника. Самые ярые мужчины запрягли лучших коней гуськом и пустились по большим дорогам в погоню. Один даже, стоя в санях, пальнул из ружья в небо. Тем временем разъяренная толпа подошла к лавке Якова. Лавка эта разделена надвое. В задней комнате сам хозяин с единственным сыном живет, а в передней на полках, свернутый большими тюками, лежит товар, меж двух комнат только легкая дощатая дверь. Кто-то схватил крошечного ростом, с седой бородой, в маленьких очочках Якова за рукав синего бешмета (у них лапсердак называется), выволок и поставил на крыльце. Старик дрожал всем телом, даже широкие штанины, выпущенные поверх коричневых, с залатанными носками валенок, била крупная дрожь. Яков был человек добрый, честный, кроткий. Это все знали, даже называли его на свой мусульманский лад Якупом. Потому толпа, хоть и вовсе распалилась, разбушевалась, взять вот так и сразу наброситься не решалась. Даже самые остервенелые пока лишь сыпали угрозами, дальше этого не шли.

— Хи-хи-хи, вражина, кяфыр!

— Куда прелюбодеев своих спрятал, отступник?

— Над мусульманами глумишься? Спалить все дотла!

— Где щенок твой, пес!

Ясное утро померкло перед глазами Якова, все стало черно. Он снял свои маленькие очочки. Стало еще темней. Еле усмирив дрожащие руки, снова надел очки. Но день не зажегся. Стояла черная ночь.

— Чего стал как крест?

— Отвечай, поганый! Яков молчал.

— Надо ведь что-то делать с ним, ямагат… — нерешительно протянул один.

Лукман Каменная Глотка, который всегда против всего схода шел, любую ссору обращал в потасовку, заревел:

— Чего ждем… жуем! Подпалить дом и самого туда же! И делу конец! Прямиком в иудейский рай отправится.

В нахлобученной по самые брови заскорузлой шапчонке (сшить новую шапку для себя недосуг) вышел старик Ка-бир и встал рядом с Яковом. Левым кулаком зажал под самый корень реденькую бородку. Была у него привычка: когда чувствовал безвыходность — хватался за бороду.

— Давайте, подумаем, ямагат, — сказал шапочник негромко. — Он ведь другого бога исповедует. Суд нашей веры будет ли для него истинным? Надо у хазрета спросить.

— Зачем у хазрета спрашивать? Вон брат той распутницы стоит, пусть скажет!

— Я не знаю, — сказал брат девушки, опустив измученное бессоньем лицо.

Но после слов Кабира гнев толпы немного остыл. Очень скоро, посадив в легкие саночки, запряженные серым, в яблоках жеребцом, привезли муллу Мусу. Придерживая полу зеленой выдровой шубы, он вылез из саней. Спокойно, словно ничего не случилось, тусклым, как всегда, голосом приветствовал собравшихся:

— Ассалям-агалейкум вам, правоверные. Каждому… — медленно, словно проверяя, обвел всех взглядом, на Якове остановился, чуть заметно кивнул.

— Вагалейкум-салям, хазрет… — согласно ответила толпа.

— О делах-заботах ваших наслышан, ямагат, — сказал мулла.

Помолчал, подождал, когда народ затихнет, потом заговорил снова:

— Этому греху ты, заведомо зная, дорогу открыл, Якуп?

— Знал, но дороги не давал, хазрет.

— Говори ясней! — опять заорал Лукман.

— Еще осенью сын стал просить, чтобы разрешил жениться на мусульманке. Я разрешения не дал. Он бушевал и плакал. Я стоял на своем. Он затих. Я успокоился.

— Сказанное правда, Якуп?

— Богом клянусь, хазрет.

— Коли так, ямагат, и мы, и Яков в равной мере впали в горе и позор. Страдания его не меньше наших. К тому же он иудей, и коли осудим мы его своим судом, неугодное богу сотворим. Ты, Якуп, ступай в святилище своей веры и расскажи обо всем, что случилось. Сочтут виновным, там тебя и осудят, там ты и кару примешь. И сына своего, если поймают и вернут, забери с собой.

Яков простер руки и шагнул вперед. Но ступил мимо и грянулся с крыльца. Круглая суконная его шапочка откатилась в сторону. Все, кто стоял рядом, отшатнулись в изумлении.

— Я ведь ослеп, хазрет. Не гони меня из аула.

Эти слова оглушили толпу, люди стояли и шевельнуться даже не могли.

— Будь по-твоему, — сказал Муса-мулла тем же ровным голосом. — Тебя не обидят.

Он сел в легкие сани, запряженные серым, в яблоках иноходцем, и уехал. Толпа начала расходиться. Круглой черной шапки, лежавшей на снегу, словно никто и не видел. Нет, один увидел. Враль Нурислам. Отряхнул от снега и сунул Якупу. Тот взял в руки, ощупал, но на голову не надел. Так и остался стоять. Две-три слезинки скатились по его густоседой бороде.

Где только не искали беглецов! Мало до Уфы — до Оренбурга и Челябинска доехали. Ни следов, ни слухов. Шито-крыто. Где голова спрятана, там и хвост не торчит.

Но все же мир не совсем глух и слеп.

…Уже после вторых петухов Нурислам, собиравшийся наутро в извоз, выходил задать лошади овса и кое-что в глухом переулке за их забором разглядел. Видел мужчину, который стоял возле запряженной в дровни лошади, и девушку, спешащую с того конца проулка с большим узлом под мышкой, приметил. И то разглядел, что сели они в сани и сначала поехали медленно, а потом пустились рысью. Кто такие, Нурислам тоже смекнул. Вспомнил и слухи о них, пролетевшие недавно по аулу. Впрочем, пролетели они тогда и затихли. У кого хватит смелости о дочке Халиуллы-бая долгие пересуды вести? И вот какое теперь опасное дело затевается.

Лихое затевается дело. Выйди на улицу, крикни «караул» — весь аул мигом проснется.

И на улицу не выбежал Нурислам, и «караул» не крикнул. Нет, он не подумал: пусть, мол, двое влюбленных по своим законам живут, сами свою судьбу ищут. Не из таких благих пожеланий. Не в тех еще был годах, чтобы подумать так. Кровопролития испугался он, убийства. Если бы парня с девушкой нагнали, без топора-ножа не обошлось бы. К тому же, говорили, есть у Юсуфа шестизарядный самопал.

За гумнами беглецы завернули на самую пустынную дорогу, через лес, и пропали в ночи…

Много лет прошло после революции, Халиулла-бай умер, сыновья его разъехались кто куда, и в караульной избе открыл Нурислам народу свою давнюю тайну. Облизывая толстые губы, он рассказал: «А ведь тот человек, что Юсуфу и Зубейде благословение дал и светлую их судьбу им в руки вложил, был я. Сам лучшего рысака запряг, сам их в нашем проулке свел, сам усадил их в легкие сани на подрезах и самую надежную дорогу указал. Потому и на след не напали. Говорят, Юсуф теперь в больших комиссарах ходит. Нынче ведь все евреи комиссарами стали. Наверное, еще вернется, разыщет меня». Рассказывая, Враль даже день, час и минуты назвал. Народ слушал в изумлении — то есть верил. Но Юсуф почему-то благодетеля, который вручил счастье да еще надежную дорогу указал, навестить не спешил.

…А к слепому Якову той же весной, в самый разлив, приехала какая-то родственница и увезла его неизвестно куда.

Тогда про Зубейду длинные-длинные баиты и насмешливые песенки пелись, срамные частушки на аул так и сыпались. Непристойные частушки сошли быстро, ядовитых песенок тоже надолго не хватило, а горестные поучительные баиты из памяти не уходили долго. Особенно слова, будто бы сказанные самой Зубейдой, долго ранили тонкие души.

Нет-нет, но и поныне услышишь эти строки из уст какой-нибудь старушки.

НАЖИП С НОСОМ

Порою бывает так, что ничтожный, смешной даже случай отбросит свою тень на громкое, потрясшее всех событие, затмит его, и все людское внимание переходит туда. Может ли наперерез бегущему по лесной поляне оленю выкатиться маленький, с клубочек-то всего, ежик и сбить его с бега? Может. Вот так же и с событиями — мелкими и большими.

Еще не утих шум после истории Зубейды, случилось забавное происшествие на улице Трех Петухов. Тут бы и говорить-то не о чем, но круто заварилось потом…

По соседству с Курбангали, от них справа, живет с четырехлетним сыном солдатка Сагида. Душой приветлива, нравом озорна. Посмотреть, так ростом-статью не очень вышла и с виду не писаная краса. Но было что-то в ней привораживающее, колдовство какое-то — глазу невидимое и душе неодолимое. Не было, наверное, мужчины, чтобы прошел мимо нее спокойно. В то лето, как только поженились, копнили они с мужем сено на излучине Капкалы, вдвоем только, и Халфет-дин, не в силах дождаться вечера, захотел было увлечь молодую женушку в кусты среди белого дня. Надо сказать, Сагида проявила выдержку, шутила, смеялась, но мужней воле в неподобающий час не покорилась.

Больше двух лет прошло, как взяли мужа в солдаты, но молодая жена за чужой зубок, за чужой язычок, хвала аллаху, ни разу не зацепилась.

Как началась война, известный своим беспутством На-жип начал крутить с солдатками, что податливей. Узкогрудый, с длинной шеей, лет тридцати — этот ухарь стал при случае заговаривать с Сагидой, загодя подливать закваску.

— Изобилия-то, говорю, твоего, сватья, день ото дня прибывает… Зазря ведь пропадает. Для кого бережешь? — сказал он однажды.

— Для хозяина.

— Так ведь не убудет, только «бисмилла» при этом надо сказать. И хозяину доля останется.

— Ты свое «бисмилла» жене дома повторяй, на других страсти меньше останется.

Разговор случился на улице, мимоходом. Вскоре после этого Нажип, будучи навеселе, прихвастнул перед приятелями: «Надежный крючок забросил я, братцы, на Сагиду. Не сорвется! Коли не завлеку да в объятиях ее не понежусь — можете за мой горбатый нос меня взять и подвесить. Даже не охну».

Коли тридцать зубов слова этого не удержали, то через тридцать языков, но дошло оно и до Сагиды. Та не разгневалась и не оскорбилась, только усмехнулась загадочно. «Заклад твой приняла, беспутник», — сказала она.

Прошла неделя, нет ли, спустилась как-то Сагида к роднику за водой, тут же и Нажип появился, напоенную недавно лошадь привел на водопой. Лошадь на воду даже не взглянула.

— Ну, что во снах видишь, пригожая сватья? Кошмары не мучают?

— Так ведь сны-то не в нашей воле, сват Нажип. Всякие бывают, — и уголком платка краешек рта прикрыла, стесняется, дескать.

— Вон, значит, как.

— Так уж.

— Кажись, давеча я малость неучтивые речи вел с тобой, Сагида. Уж как потом каялся…

— Зачем же каяться? На то и мужчина, чтобы богом данную благодать не проглядеть, — она даже крутнулась на месте.

— Эх, вот сватья так сватья! Ну прямо из ангельского крыла золотое перо!

— Так ведь и мужчина: коли скажет — чтоб ожгло, коли глянет — чтоб прожгло.

— Ты вправду, что ли?

— Еще бы не вправду. Что у меня, души нет?

— Сладкие же сны тебе снились в последние ночи.

— Снились вот… Долго стоим, еще заметит кто.

— Ты прямо скажи: когда встретимся, где?

— Сегодня нельзя. Завтра приходи, после первых петухов, к тому окошку, за черемухой которое. Буду ждать.

— Обещано — свято?

— Обещано — свято. Ступай и назад не оборачивайся, — сказала Сагида.

Не послушался тот, обернулся. Глянул на ладное, туго сбитое ее тело, открытое круглое лицо, полные улыбающиеся губы, колдовским светом блестящие глаза, и опять помутилось в голове.

Пенилась, цвела черемуха, самая была пора. Ночь прохладна. Белые кисти, днем источавшие свое благоухание на весь свет, теперь закрылись и спрятали нежный горьковатый запах в себе. Они спят, отдыхают, потому и не пахнут. Вконец отощавший из-за своей излишней страстности черный петух старика Кабира прогорланил разок, и ночной гость, раздвинув руками ветви черемухи, встал под открытым наполовину окном.

Сначала дадим попутное объяснение. Этот дом перед самой войной Халфетдин поставил сам, своими руками. Каждую мелочь сладил отменно, на совесть. Оконные и дверные косяки изготовил из крепкого сухого дерева. Рамы сколотил из дуба. Углы их обил железом, поставил на створки крепкие медные ручки и надежные крючки. Руки мастера сноровисты, ум с затеями. Каких только рисунков, каких только узоров не нарисовал он на оконных наличниках, над воротами и над дверьми. Одни восхищались, другие хмыкали: «Нашел заботу, время изводил…»

Гость, что вышел из мрака, тихонько покашлял. «Сюда!.. Сюда!..» донесся шепот из дома. Гость нагнул сидящую на длинной шее маленькую голову и боком просунул в полуоткрытое окно. А сам, будто на скачках бежал, носом сопит, сердце так и колотится. Еще бы не колотиться! Вот-вот он к молодой женщине в объятия нырнет. Вот-вот с чмоканьем в губы поцелует. Вот-вот… Трах! Все померкло, помутилось в голове оглушенного ухажера. Что такое, что случилось? А случилось вот что: Сагида захлопнула открытую створку, сжала со всей злостью. Голова у гостя в доме, а сам на улице. Краешек рамы как раз на кадык пришелся. Кричать боится, вырваться мочи нет. Второй рукой Сагида ухватила нос «жениха» в горсть и принялась терзать, крутить его вправо, влево, вверх и вниз. «Распутник! Бабник! Вот так подвешивают за нос! Вот так! Понежишься ты у меня в объятиях, как же! Рыбак нашелся! — Она в ярости чуть не вывернула нос с корнем. — Да я тебя без мошны оставлю, потомства лишу, козел! Вот тогда и посмеешься над женщинами. Ну, исполняй свой зарок, вражина!» Нажип подергался, попытался вырваться и сник. Вдруг он начал хрипеть.

Сагида отпустила ручку створки. Нажип, качнув ветки черемухи, медленно сполз на землю. Сагиду охватил ужас. Но страх ее был недолог. Тот скоро пришел в себя, встал, помотал головой и, шатаясь, направился к воротам. Дальше объясняться не стали. Поняли и без слов…

Наутро нос разнесло, что бельевой валек. Три дня Нажип не выходил из дому.

— О господи, опять избили, — убивалась жена, — уж больно и сам ты задиристый. А теперь и глянуть страшно…

— Хоть ты не кулдыкай, ради бога.

— Болит?

— Горит.

Жена спустилась в погреб и подняла в кастрюле снега.

— На, сунь свой нос сюда, может, поутихнет.

Нажип с головой влез в кастрюлю. Боль скоро утихла, но зеркало ничего отрадного не показало: цвет и величина оставались почти те же. Вместо черно-красного страшилища торчало сине-красное чудище.

Заходили проведать мужики, удивлялись: «Вот так нос, братцы, на всю волость нос». Сам хозяин пострадавшего носа толком ничего не объяснил, буркнул лишь: «Было дело…», так и сострадатели допытываться не стали. На четвертый день, когда «бельевой валек» поблек и утянулся, Нажип вышел на люди. Но и оставшегося хватило, чтобы незадачливый сват получил прозвище Нажип с Носом. С полным на то правом. После того случая прославленный нос лет пять к чужим женам не принюхивался. Вроде бы ни скрытого соглядатая, ни случайного свидетеля пылкому ночному свиданию не было. Шума, чтобы соседей поднять, тоже не разнеслось. Разве что куры с насеста видели да сова из-под банной застрехи услышала? Однако дурные слухи — что керосин в глиняном горшке, насквозь просочатся. Нос Нажипа еще и на место не сел (впрочем, прежнего обличия он так и не принял, одна ноздря сплющилась, кончик торчал вверх), появились «Припевки про нос».

Но и припевки эти скоро забылись. Песенки и анекдоты про мужскую дурость и оплошность отчего-то вкус теряют быстро. Это про женщину — коли зацепилось, так уж на всю жизнь, не отдерешь. Да, частушка забылась, но прошло время, и отголосок ее вернулся.

ТАЛАК! ТАЛАК! ТАЛАК!

Халфетдина ранило под Варшавой, снарядом оторвало левую ногу по самое колено. На деревянной ноге и с солдатским крестом на груди вернулся он домой. Стараясь не стучать деревянной култышкой, вошел тихонько в дверь и замер. Хлопотавшая возле печки за занавеской Сагида дверного скрипа не учуяла.

— В этом доме калек принимают? — сказал осевшим голосом муж и опустил солдатский сундучок на пол.

— Халфетдин! — вскрикнула жена. Еще не увидев, она узнала его. Халфетдин! — Бросилась, прильнула к мужу. — Ты ли это? Господи, живой, здоровый! Господи! От радости ведь умру! — всхлипывала она и терлась лицом о грудь мужа.

Услышав, что мать сейчас умрет, игравший на полу четырехлетний их сынишка пустился в рев. Только тогда Сагида оторвалась от Халфетдина и взяла ребенка на руки. Мальчишка барахтался, отбивался изо всех сил, но она сунула его в отцовские объятия.

— Сынок, это ведь твой отец! Не плачь! Смотри, и усы есть! Как на карточке.

Мальчик тут же затих. Откинулся чуть и с размаху тонкими ручонками обнял отца за шею, и так крепко сжал, что от тоски и блаженства тот чуть не застонал.

— Живой-здоровый, целый-невредимый! — радостно причитала жена.

— Нет, Сагида, не целый, не здоровый, видишь, на одну ногу убавился.

Но Сагида на ногу даже не посмотрела.

— Пусть! Зато сам весь целый. Сын целехонек. Я цела. Все трое целые и вместе. — Она засмеялась. — С ума ведь сойду, господи!

Доволен был Халфетдин, Дом, хозяйство, живность-скотина — все в сохранности. Женой налюбоваться не мог. Расцвела, налилась, вызрела — вот какая славная жена ждала его!

Короткими летними ночами он даже лампу гасить не давал.

— Душа не сыта, на лицо твое никак не нагляжусь, — говорил он. Проснусь и смотрю…

— Уж будто… — отвечала Сагида, очень этим довольная. Муж в дом благо в дом. Даже огонь в очаге забился веселей. С первого же дня деревянная нога уверенно, по-хозяйски переступила через порог. Плотнику — что? Плотнику — были бы руки целы. Со страхом, с чувством своей убогости вернулся солдат домой, а теперь вздохнул спокойно. Потому что жена не жалела, не утешала его. Отстегивая ремень, которым деревянная култышка пристегивается к ноге, Сагида шутила: «Ну-ка, отпряжем скакуна». — «Скакун-то скакун, только сам не скачет», — отвечал принявший шутку Халфетдин. Когда жена мыла ноги мужу, ласково гладила культю: «Батыр ты мой…»

И вдруг вся эта жизнь верх дном пошла… чуть было не пошла.

Халфетдин ковылял на своей деревяшке с Совиной улицы и, как на грех, наткнулся на вора Муратшу. Тот о житье-бытье даже не спросил, сразу выложил:

— Пока тебя не было, тут у нас всякие красивые песни насочиняли. Слышал, наверное?

— Нет, не слыхал. Какие песни?

— Как же так, все слышали, один ты не слышал?

— Не знаю. Не помню, — насторожился солдат.

— Тогда, пожалуй, напомню. Вот эта:

— Тьфу! Наушник! Ничуть не изменился. Все тот же подлый Муратша. — И пошел Халфетдин своей дорогой, через несколько шагов обернулся, сплюнул еще раз: — Злыдень!

— Не я эту песню выдумал, не я распевал, и жену твою не я обольщал, хихикнул вслед вор. — Иди, хромай, служба царская…

Но сомнение в солдатское сердце запало; пока до дому дохромал, из той искорки уже разгорелся пожар. Мнительному человеку много ли надо? Всякие безобразные виды разыгрались перед глазами. «Греховные-то дрожжи кстати пришлись, сдобная стала, в глазах вожделение горит», — со злобой подумал он про жену.

Когда еще парнями были, Халфетдин на Ишбаевском лугу застал Муратшу ворующим чужое сено и избил его так, что тот неделю ходил с заплывшими глазами. Вот ведь когда должок-то вернул!.. А солдат давно об этом забыл.

Домой Халфетдин явился чернее тучи. Простукал через сени, вошел и молча сел на лавку. Дома была одна Саги-да. Мальчика недавно бабушка увела к себе.

— Что случилось, Халфетдин? Ощетинился весь…

— Ничего не случилось.

— Ну, коли так…

— Со мной ничего не случилось. Меня никто не соблазнял. А вот тебя…

— О чем ты, Халфетдин?

— «Сразу клюнет Сагида…» Вот о чем.

— Ах, вон оно что! — покачала головой Сагида. — Донесли, значит? — она коротко рассмеялась.

— Не кудахтай, беспутница!

— Халфетдин!

— Молчи!

— Нет, молчать я не буду. Напраслину несешь, Халфетдин. Побойся греха. Я перед тобой чистого чище, белого белей.

— На мне греха нет, бойся ты.

— Нет, Халфетдин, вранье это. Вранье! Все не так было! Сейчас я тебе все расскажу.

— Не рассказывай. Не бывает дыма без огня. — Значит, бывает.

— Нет, не бывает!

— Выслушай меня, Халфетдин. Иначе жизнь прахом пойдет.

— Не буду слушать! — стукнул он деревянной ногой об пол. — Не буду я распутницу всякую слушать. Пусть прахом пойдет! Постель нашу замарала, блудница!

Сагида заплакала навзрыд. Но мужний гнев лишь разгорелся сильней: «Ишь, слезами грех замыть хочет, беспутная баба!» — распалялся он. Опять топнул своей деревяшкой.

— Талака хочешь, падшая!

Но тут и у жены самолюбие взыграло.

— Ну и что? То-то напугал!

— Ах, так?

— Да, так!

— Тогда талак! Талак, грешница, талак, талак, та-лак!

— Не боюсь я твоего талака, не боюсь! Плевала! Теперь свобода!

В Халфетдине, который два года сидел в окопах, людей побил изрядно (медаль ведь на войне дают, если человека убьешь), валялся по лазаретам, муки принял немалые, лютый бес проснулся. Он вскочил. Бросился к лежавшему возле печи топору, но дотянулся не сразу, деревянная нога задержала. Тем временем Сагида успела выбежать из дома. Халфетдин, схватив топор, запрыгал следом за женой. Выскочив на крыльцо, он размахнулся и уже готов был пустить топор в спину бегущей к огороду жены, как возник откуда-то Курбангали, подпрыгнул и перехватил за топорище, стал выворачивать из руки Халфетдина. Тот не противился, отпустил. (Должно быть, от неожиданности растерялся.) Все произошло как во сне.

Однако случайно, говорят, и муха не пролетит. Услышав в доме у дружных соседей крики, Курбангали подошел к плетню. Подождал. Крики не утихли. Вскоре донесся плач Сагиды. Никак, беда какая? — подумал Курбангали и перепрыгнул через плетень. Только подошел к двери, вылетела Сагида, следом вывалился Халфетдин с топором в руках. В этот миг худой, маленький Курбангали ощутил в себе такую мощь, что впору медведя повалить. Да и проворства джигиту не занимать.

Курбангали потрогал пальцем лезвие топора.

— Топор ведь, дядя-сосед, бревна тесать придумали, а не людям головы снимать, — сказал он немного погодя и сел на порог распахнутой двери.

Халфетдин не сказал ни слова. Откинув ногу, опустился на траву и закрыл лицо руками. Сагида прислонилась к углу клети. Так они молчали долго. Когда все трое поостыли, Курбангали рассказал Халфетдину об оказии с носом. О том, как и где Нажип свой нос покалечил, и о том, что Сагида в этом происшествии чище снега и белей молока, весь аул знает. Откуда знает? Отчего же ему не знать? Знает. На то он и аул.

— Эх, Халфетдин-агай, сплетне поверил, зазря жену обидел! У нас бы спросил, ведь ближе соседей нет. За три года у снохи и ворота не ко времени не открывались, и дверь не скрипнула.

— Да ведь дыма без огня… — промычал Халфетдин. — Ворюга этот, Муратша, душу замутил.

— Вот такие, как Муратша, дыма и напустят — весь об-коптишься.

Сагида молчала, не шевельнулась даже. Но сердце уже оттаяло. Один жест, одно слово мужа — и вновь она станет той любящей душою, что была прежде.

— Как же теперь дальше жить собираетесь? — спросил безусый-безбородый «аксакал».

— Не знаю, браток, ума не приложу. У меня ведь «талак» вырвалось три раза.

— Вот это нехорошо. Надо бы Кутлыяра-муэдзина на совет позвать. Если, конечно, сноха не воспротивится…

Сагида опять промолчала.

— А что Кутлыяр может сделать?

— Уж что-нибудь придумает, найдет выход, — сказал Адвокат. — Если, конечно, сноха согласна…

Сагида чуть заметно кивнула.

Тревожить самого муллу Мусу по всяким мелким надобностям народ не осмеливается. Он только совершал свадебные и погребальные молитвы, давал имя новорожденному, встречал приезжее начальство или высокого сана священнослужителей. А неимущий, многодетный муэдзин Кутлыяр всегда наготове, приходи с любой просьбой. Летом ли, зимой ли, на люди он выходил в синем с красными полосками узбекском чапане с залохматившимися уже полами, на голове — белоснежная чалма с зеленым верхом, на ногах желтые ичиги с глубокими кожаными галошами. Усы и борода всегда подчернены, голова гладко выбрита. Голову всегда брил сам. Чистый и собранный ходит Кутлыяр-муэдзин. Остабике[38] его хоть женщина не слишком расторопная, но опрятная. Малышам своим, кто на четвереньках ходит и кто на своих уже ковыляет, она каждый день втолковывает: «Выше всех, сильнее всех на свете господь-создатель, потом — Мухаммед-пророк, за ним — царь, наш государь, а за ним — ваш отец родной. Господь-создатель — в небе высоко, пророк наш — в земле глубоко, царь-государь — во дворце далеко, кто же рядом остается?» «Отец родной!» — хором отвечают дети. (Муэдзин женился поздно, потому дети еще маленькие.) «Он вам еду добывает, кормит вас. Почитайте отца», наставляет остабике. На сухие кости муэдзина ни мясо не сядет, ни жирок не набежит. Может, ухода, заботы повседневной не хватает, а может, суетлив очень. «Наш муэдзин не жадный, не загребущий, потому и не разживется никак, — говорят миряне, — вон в том приходе муэдзин — раздулся, что фаршированная курица». А Кутлыяр, коли даяние посчитает чрезмерным, лишнее вернет: «Господу неугодно будет».

— Всю жизнь так не просидишь, — опять заговорил Кур-бангали, — как-то шевелиться надо.

— Совсем я потерялся, браток, рассыпался весь.

— Перед немцем тоже так сыпался?

— Немец — другая порода. Он тебе не законная твоя жена, зазря тобой обиженная.

— И ты, сноха, слово молви…

— А что я наперед мужа скажу… — ответила тихо Сагида.

— Тогда слушайте меня. За хозяйскую дурость скотина его расплачивается. Придется тебе, агай, зарезать курицу, а сноха пусть казан затопит, — распорядился Адвокат. — Как стемнеет, Кутлыяра-муэдзина приведу. Недавно возле мечети видел, так что дома, никуда не уехал.

Только зажгли лампу, явились Адвокат с муэдзином. По дороге Адвокат подробно рассказал, как все случилось. За двадцать лет трудов на божьей ниве с такой бедой слуга аллаха уже сталкивался не раз. Способ один: обновить никах. Но делать это стараются втихомолку, от людских глаз подальше. Бывает, все тайной и остается.

— Ассалям-алейкум!

Только переступили порог, в нос ударил сытный запах куриного супа. У Курбангали в животе потеплело. Муэдзин чуть шевельнул губами: «Бог в помощь вам…» Сагида хлопотала у печи, хозяин живо вскочил, принял палку муэдзина, снял с него чапан, стянул галоши. Сели, молитвой возблагодарили бога. Тем временем и Сагида вышла на эту половину, встала молча.

— Та-ак, значит… — сказал Кутлыяр, снял чалму, приподнял тюбетейку и погладил бритую голову.

— Да, вроде этого, муэдзин-абзый, — сказал хозяин. — Поломалось тут у нас. Благослови наладить.

— Моего пустого благословения, как тебя… Халфетдин, в этом случае мало. Сначала кто-нибудь должен вступить с Сагидой-сестрицей в брак. Потом они разведутся, получит она свой «талак», вот тогда и можно прочитать вам никах заново. Об этом тебе ведомо ли?

— Ведать-то ведаю, однако и муторно что-то. Свою собственную жену и своими руками чужому отдай?

— Иного пути нет. Отдашь и возьмешь обратно. Надежный человек есть?

— Человек-то, может, найдется. Духу вот не хватает.

— Сноха что думает?

— Где уж мне наперед хазрета думать…

— Курбангали, сколько тебе лет? — Муэдзин испытующе глянул на джигита.

— Хоть ростом не вышел, муэдзин-абзый, однако восемнадцать мне, сказал, накинув несколько месяцев, Курбангали.

— Очень подходяще. Если эти двое… бедняги согласны, то… — Кутлыяр показал подбородком сначала на мужа, потом на жену. — В брачный возраст ты уже вошел.

У Халфетдина от души отлегло. Ходить умолять кого-то, а тут господь сам человека прислал.

— Если тебя не затруднит, браток, я, на бога положась, отважусь… мы отва… — он повернулся к жене, та кивнула. — Мы отважимся. Не обойди милостью, Курбангали, соседства ради…

На хике легла большая вышитая скатерть, муэдзин взобрался на почетное место и, подогнув худые ноги, утонул задом в пышно взбитой пестрой подушке. Курбангали подвинулся к нему поближе. Муж с женой присели на краешек, по двум концам хике.

Прежде чем приступить к трапезе, исполнили очень важный, очень серьезный обряд.

— Курбангали, сын Кабира, согласен ли ты взять законной своей супругой дочь Сайфульмулюка Сагиду? — спросил муэдзин.

— Согласен.

— Дочь Сайфульмулюка Сагида, согласна ли ты стать законной супругой Курбангали, сына Кабира?

— Согласна, — сказала Сагида, и у Халфетдина сердце оборвалось. Что это? Сон, явь? Чья жена говорит «согласна»? Кому?

Кутлыяр, как положено, тут же начал читать никах. Голос ровен, тих, но убедителен. Словно выносит окончательный приговор. Пока читал, имена их, только что давших друг другу согласие, повторил трижды. Вот так муэдзин эти две души соединил навеки. Отрезанная нога Халфетдина, там, ниже культи, заныла, словно ее пилили тупым ножом. Уже терпеть невмочь.

— Теперь ты, Курбангали, скажи сестре Сагиде три раза «талак».

Адвокат будто и не слышал.

— Курбангали, тебе говорю.

— Так ведь… язык не поворачивается.

— Как это — язык не поворачивается? — вскинулся Халфетдин.

— Так вот. Не поворачивается, и все. И возраст у меня такой, самый возраст жениться. И сноха — краше не сыскать. Пожалуй, доверюсь судьбе, не зря же муэдзин свои молитвы читал. А мальчика я усыновлю, ближе родного будет.

Все трое оторопели. Если подумать, право на его стороне. Никах прочитали, судьбы связали. Ни силой, ни угрозами тут не возьмешь.

— Ты уж так не шути, браток, и без того душа живьем тлеет.

— Не шучу я, сам маюсь, видишь, в раздумьях весь…

Курбангали с последним словом не спешил. Что ни говори — он слову хозяин. Много времени так прошло, а может, вовсе оно не шло, стояло.

Сагида испугалась, сидела ни жива ни мертва. «Молодой зять» вздохнул и очень серьезно, озабоченно спросил:

— Ну что, Халфетдин-агай? Проморгал жену? Что теперь делать будешь? Не жена ведь, яблочко наливное.

— Как это — проморгал?

— Так ведь сам за меня отдал, при тебе никах прочитали. «Ты вручил — я получил» — было же?

— Ты уж так не делай, браток, соседи все же, уважь… Кутлыяр-муэдзин тоже не на шутку встревожился: поди знай, в ком какой бес сидит.

— Ты это взаправду?

— И сам еще не знаю. Не могу же я свою законную жену так просто в чужие руки отдать. Условие есть.

— Говори условие.

— Ты, сосед Халфетдин, жену свою, безвинную душу, из-за злобной напраслины осрамил и опозорил. Покайся в этом трижды.

— Каюсь, — процедил сквозь зубы тот.

— Нет, сосед, в полный голос и три раза.

— Каюсь, каюсь, каюсь! Доволен теперь?

— Нет еще. Отныне ты сноху нашу Сагиду ревновать, в чем-то дурном подозревать не будешь и даже пальцем ее не тронешь. Клянись в этом трижды.

— Ты уж слишком, браток.

— Как хочешь, воля твоя… — Курбангали скользнул к краю хике.

Вконец запуганный Халфетдин уже и не помышлял о том, как тут мужскую честь и солдатское достоинство сохранить:

— Впредь Сагиду и словом не обижу, и руки на нее не подниму. Валлахи-биллахи! Валлахи-биллахи! — но при этом уязвленным себя отчего-то не почувствовал. В этот миг он подумал: «А если и впрямь Сагиды лишусь, тогда что?» И ему стало страшно.

Вот так безусый соседский паренек осадил, научил уму-разуму расходившегося солдата.

Голос Курбангали, уже к тому возрасту набравший гулкости, стал еще зычней, он сообщил свой суд:

— От сочетавшейся со мной браком дочери Сайфульму-люка Сагиды я отрекаюсь: талак, талак, талак!

Все облегченно вздохнули. Кутлыяр с подъемом и вдохновением перешел ко второй части обряда.

— Халфетдин, сын Янбека, согласен ли ты дочь Сай-фульмулюка, Сагиду, взять себе в жены навечно?

— Согласен! Согласен!

— Дочь Сайфульмулюка, Сагида, согласна ли ты быть женой Халфетдину, сыну Янбека, до самой своей смерти?

— Согласна, согласна!

И уж в этот-то раз муэдзин никах читал с особым одушевлением. Не молитву читал он, а высокая мелодия лилась из его груди.

— Пусть жизнь ваша будет долгой, счастье обильным, согласие крепким. К господу-создателю нашему будьте почтительны, к людям милостивы и благосклонны… — такие красивые слова, добрые пожелания сказал под конец сверх положенных при никахе вдохновившийся муэдзин. Потом отужинали и перед тем, как в послетрапезной молитве возблагодарить бога, главный жених протянул муэдзину два серебряных полтинника. Одну монету Кутлыяр вернул обратно:

— Одна положена.

— Пристало ли так уж считаться, муэдзин-абзый, ты ведь два никаха прочитал.

— Первый из них ложный. Брать за него подаяние — грех. А за угощение отменное — спасибо!

Слухов о досадном происшествии, что случилось между Халфетдином и Сагидой, по аулу не разошлось. Кто видел, должно быть, притворился, что не видел, кто слышал — что не слышал, а кто знал — прикинулся, что несведущ.

В ладу и согласии прожили свою жизнь поженившиеся заново Халфетдин и Сагида.

Сколько в колхозе бревен обтесал топор одноногого Хал-фетдина — не сосчитать, сколько молока выдоили пальцы Сагиды — черпать и не вычерпать. Детьми бог не обидел — четырех сыновей, двух дочек вырастил, к отцу с матерью заботливых и почтительных.

Хоть виду и не очень выказывал Халфетдин, в благодарностях не рассыпался, но в душе был признателен соседу до самой своей смерти. Нужда у соседа какая — первым на помощь спешил, праздник у себя какой — его на самое почетное место сажал. Однажды собрал своих взрослых детей с внуками-правнуками и оставил им такой завет:

— Святое дело, когда человеку, в беду попавшему, протянет руку помощи другой человек, — сказал отец рода Халфетдин. — Да вот не каждый с такой помощью спешит. А чтоб у замахнувшейся уже беды руку отрубить — такое лишь пророкам посильно. Слушайте же, дети. Сосед наш Курбангали для меня и для матери, для бабушки вашей, и оказался таким пророком. Мно-ого лет тому назад он меня от позора и преступления удержал, а мать и бабушку вашу от увечья и даже от смерти спас. Судьбу нашу, треснувшую поперек, снова сладил и срастил. Подробно рассказать не могу, до сих пор стыдно. Поверьте на слово. И даже после меня, покуда он жив, оказывайте ему почет и уважение. Он кивнул на закрытое новой порослью черемухи окно туда, где стоял высокий маленький дом. — Когда он оставит мир, придите на могилу и положите горсть земли. Вперед меня он не уйдет, крепкий еще, жилистый. Когда же землю бросите, не спешите, сразу не разбегайтесь. В изголовье постойте, подумайте: «Кем он был, этот человек, что доброго оставил на земле?» Коли случится, что переживу его, постоим вместе».

Нет, постоять ему не пришлось. Лет десять назад Халфетдин и Сагида следом друг за другом в один месяц оставили этот мир — сначала старуха, потом сам. Большое, многолюдное их гнездо было верно завету. На похороны Курбангали пришел весь род, кроме самых маленьких. Мельник Ми-нидияр, старшего их сына последыш, собственными руками опустил покойного в могилу, то есть вернул в лоно земное. Халфетдиново потомство от могилы сразу не ушло, нет, столпились в стороночке, постояли молча, в этом было их уважение и благодарность…

БЫЛА БЫ ЦЕЛА ГОЛОВА…

«Я ведь, Кашфулла, твою смерть один раз обманул, со следа сбил…» сказал Нурислам на похоронах друга. Весь народ слышал эти слова, но ни в тот день, ни позже никто его о том не расспросил, не допытался. Все равно, дескать, в словах Враля ни шва, ни заплаты не отыщешь. Скажет он небывальщину — так на пять ладов поймут, каждый по-своему, на свой душевный нрав. Хотя, конечно, странно это, чтобы смерть, которая всегда напрямик ломит, сбилась со следа и заблудилась. Сомнительно. Не верится что-то. Но слово, скользнувшее с толстых губ Нурислама, сомнительным не бывает никогда. Всегда приличит, в самый раз и к месту. Иначе бы он и говорить не стал.

Время было пестрое — то красные врываются в аул, то белые. Джигитов в солдаты забирают, пожилых — в обозники. Овец гонят, кур хватают — блеянье и кудахтанье по всему Кулушу. Горшки со сметаной и маслом из погребов как языком слизнуло. Но аллаху спасибо: ни те, ни другие женщин не трогали. Хотя в округе, сказывали, случалось и такое.

Вот в эти-то дни со смертью, что, принюхиваясь, бежала по следу Кашфуллы, и повстречался Нурислам. Лицом к лицу столкнулся, глаза в глаза и не растерялся.

На хромом ленивом мерине боронил он поле возле Ак-якуповской дороги. Уже слышу вопрос: отчего на мерине, где же серый жеребец? Потому немного вернусь назад.

Была пора — только что сошла полая вода. Вместе с другими обозниками отправили Шайми Зайца и его серого жеребца в сторону Стерлитамака — на сей раз белые. Серый уже был не тот серый, что когда-то вез больного учителя в верховье Уршака. Тянул свои годы, тянул свои грузы, налегал на постромки и порядком изнурился. Но с виду еще держался. Вскинет порою голову — и враз помолодел. Что и говорить, окажись тогда мерин дома, его бы запряг Шайми, а не серого жеребца, но, как на грех, убрел мерин в лес и пропадал три дня.

Прошла неделя, и обозник, перекинув смотанные ременные вожжи через плечо, посреди ночи ввалился домой.

Только шагнул через порог, первый вопрос был:

— Глянь-ка, жена, голова на месте?

— Твоя, что ли? Не знаю. Поглядеть, так вроде на месте, — сказала на слово охочая да скорая, на работу нерасторопная его жена.

— Гляди не гляди — цела-целехонька.

— Ну, хвала создателю, коли так!

— А когда голова цела, что будет?

— Хвала будет… создателю.

— Вот заладила! Была бы голова цела — а добра и скота нажить можно.

— Коли господь соблаговолит.

— Как же, жди от него, от господа, соблаговолит он! Все, женушка, проморгали мы серого жеребца, прохлопали. Остался он в чужих краях, поникнув в тоске головой.

Страшная эта весть до жены, кажется, не дошла. Тут бы судьбу клясть и себя оплакивать, а она жеребца принялась жалеть.

— Бедняжка! Один-одинешенек? В чистом поле?

— Посреди боя! — выпалил Шайми, долго не думая; словно пламя пыхнуло перед глазами, и увидел Заяц картины, каких никогда в жизни не видывал. — В аду кромешном! Как заржал он в неистовстве — до сих пор сердце унять не могу. В самый огонь сражения, в самую гущу боя ворвался он, одну белогвардейскую лошадь ударом копыта убил, другую на месте изувечил, встал на дыбы, схватил зубами офицера за бок и шмякнул на землю.

При такой вести вялая его женушка встрепенулась вся.

— Ай да наш аргамак! Отчаянный оказался конь. Не зря его хлебушком кормила, от вороного тайком.

Но воображение Шайми как вспыхнуло, так и погасло. Он доплелся до чурбака в углу и сел. Глянул сонными глазами на пятерых своих детишек, вповалку спавших на хике, и тоже захрапел. Про старшего сына, пропадавшего где-то, и не вспомнил. Две ночи перед этим он даже глаз не сомкнул.

Если же по правде, случилось так. На опушке густой дубравы войско встало на ночлег. Обозники собрались возле костра, перекусили, о том, о сем поговорили, началось со всяких слухов, какие в мире ходят, а потом разговор завернул совсем круто.

— Ждите, братцы, быть завтра судному дню, — сказал один. — С Оренбурга красные идут. Что там конных, что там пеших, что там с пушками. Бессчетно.

— Стало быть, сглотнут этих и жевать не будут.

— А заодно и нас.

— А нас-то зачем? Разве мы войско?

— Как же, будет пуля или снаряд лететь и каждого встречного спрашивать: «Ты войско или обозник?»

— Хватит вам, нашли чем людей пугать! — сказал дядька-мещеряк[39], до самых глаз заросший бородой.

— Небось испугаешься, коль борода вспыхнет.

— У красных, сказывают, силы теперь видимо-невидимо.

— Ну и пусть. Нам-то что? Мы обозники.

— А чьи обозники-то? Чье добро возим? Чью, стало быть, песню поем?

— Я ничью песню не пою.

— Заставят, так запоешь, тебя не спросят. Еще как зальешься.

— Тогда, выходит, мы все для красных враги?

— А то.

Трудно сказать, с умыслом кто-то затеял этот разговор, нет ли, однако тревожной мути обозникам в душу плеснул изрядно.

Когда кругом все угомонилось, Шайми со стариком-чувашем лет пятидесяти, с которым три дня ехали след в след, тайком сговорились, что ближе к рассвету убегут. Решили, что если бежать потихоньку, без лошади, то никто ничего не заподозрит. Кто же сам, по своей воле собственную лошадь оставит?

— Моя лошадь старая, ледащая, — зашептал старый чуваш. — Ни слезам литься, ни душе томиться… Но божья тварь, однако, потому лишь жалко. И сбруя на тридцати узлах, в сорока заплатах. Хорошую-то лошадь я вместе с упряжкой у нас в лесу спрятал. Сынишка стережет. А твой конь, Шай-мишка, знатных кровей, хомут-дуга боярские, арба царская. Подумай сначала. Второго такого коня дома, наверное, нет.

— Головы тоже второй нет, — отрезал Шайми.

— Тоже верно. Второй головы ни у кого нет.

— Была бы голова цела, говорим мы, башкиры, а лошадь нажить можно.

— Тоже верно… Коли голову снимут — меду не отведаешь, говорим мы, чуваши.

Так они с вечера подбодрили друг друга. Старик-чуваш снял с уздечки лыковые поводья и крепко ими перепоясался под чекменем. Шайми же тщательно смотал отменные ременные вожжи. Хоть сердце огнем тлелось, больше ничего не взял — ни синей, из клена гнутой дуги, ни кожей обтянутого хомута, ни медью обитой седелки. Даже если и мог бы взять — рука не поднялась. Даже плетеный ременной седельник и, как шелк мягкий, подбрюшник оставил. Как же ему было грабить остающегося на чужбине коня? А вожжи были его сокровищем, радостью, утехой души. Возьмет, бывало, в обе руки эти вожжи, сожмет покрепче, свистнет на серого жеребца — и душа вослед ангелам улетала в поднебесье. Вот судьба! Даже не приласкал хозяин коня — а ведь каждый вечер, прощаясь на ночь, гладил его по голове. Не посмел ои. Духу не хватило. Простоват и темен был Шайми, но туп и бесчувствен не был. И безгрешного животного коснуться посчитал за грех. Но про себя такую мольбу высказал: «Хоть за вину мою и проклянешь, но малое то добро, что видел от меня, копытом не растопчи. Когда на том свете в счетный день про меня спросят — скажешь правду, мне и хватит. Добро, возможно, и перевесит причиненное нынче зло… Прощай…»[40]

Вот так, спасая голову, которая у него только одна, и притащился Заяц Шайми, навьюченный вожжами, домой.

МЕРИНОМ СВОИМ КЛЯНУСЬ

Возле Ак-якуповской дороги на опушке леса, пустив лошаденку на собственный ее неторопливый лад, Нурислам боронил свой надел. Вконец изленился вороной, каждый шаг словно аршином отмеривает. Под стать мерину и хозяин. Лыковые вожжи держит на весу, порою и вздремнет на ходу, но споткнется об отвал, вздрогнет и откроет глаза. День знойный. И не то чтобы печет, но так изнуряет, словно вываривает. Давно уже не было дождей. И вяло подпрыгивающая деревянная борона вздымает клубы пыли. Пыль эта забивает глаза, маревом застит сознание. К тому же и ночи теперь короткие, короче некуда. Оперившийся уже Нурислам начал к девушкам приглядываться, с вечерних игрищ приходит только на рассвете. (Оттого лишь, что в мире смута, молодежь игры свои, гулянки не оставляет.)

Однако, если бы на улице Кузнечиков не жила пухленькая, пригоженькая, тихонькая девушка по имени Баллыбанат, если бы из глаз ее не лилось сияние, с алых губ не сыпались розы, а на двух щечках не перемигивались крошечные веснушки, может, джигит ночных снов себя и не лишал бы. Покуда они и словом еще не перемолвились, рукой руки не коснулись. Но уже доподлинно известно: в этом мире их теперь двое. А в эту пору на миг хоть увидеть, на мгновение показаться — всей жизни стоит.

У ленивой этой лошаденки есть и свои достоинства. Оводы, слепни, мошка безглазая облепили мерина, истязают люто, он же и хвостом не махнет. Как взял, так и идет, в сторону не оступится, с шага не собьется. Будь какая лошадь поблагородней, взбесилась бы от этаких мук.

Вдруг впереди Нурислама шагах в пяти села на отвал небольшая темнокрылая птичка с белой грудкой. У нас ее трясогузкой называют. Ужас какая верткая. От головы до кончика хвоста — вся трясется, дергается, дрожит. Лапки, кого-точки — что суровая нить, не толще того. Но вздумает трясогузка прыгнуть — стрельнет далеко. Нурислам уже подошел к ней вплотную — она все сидела и ждала, смотрела на человека блестящими, с просяное зернышко, глазами. Нурислам руку протянул — отпорхнула и села шагах в трех, опять подождала. Опять руку протянул — опять она без страха, без по-лоха отлетела на те же три шага. И так — несколько раз. Маленькая птичка с храбрым сердечком сначала стряхнула с Нурислама дрему, подняла настроение, но затем понемногу нагнала тревогу, потом — и легкую жуть. С детства верил джигит всякому волшебству, порою и собственные вымыслы с правдой путал. «А вдруг и не трясогузка это вовсе? А вдруг это чья-то душа? Может, она мне весть какую-то принесла? Вот какую только — добрую, худую? Нет, не вестница это, а колдунья, злая душа, что в тело красивой птицы вошла. Затем и обратилась, чтобы околдовать меня. Взять и околдовать…» Отвел в испуге глаза, сказал заклятье. Но смотрит: опять сидит трясогузка, опять ждет. Остановился бы сам — покажет, что струсил, прогнал бы птичку — мести ее боится. Нурислам хорошо знает: ни трусить, ни пятиться перед колдовской силой нельзя. Попятился — считай, все, пропал. Не отступил парень, но все же натянул вожжи, остановил лошадь. Вот так и стоят они, джигит и трясогузка, друг на друга смотрят. Но взгляд птички-невелички исполнен веры, надежды, святости. И всем видом своим, жестами, повадками напоминает кого-то знакомого, человека очень близкого. Все знакомое, все! Кто же это? Вот-вот заговорит, вот сейчас. Ба-а, да ведь это друг его Курбангали! «Курбангали!» — вскрикнул он. Птичка вспорхнула и улетела. А у джигита на душе осталась смута. Но вскоре рассеялась и она. Злая сила, сколько бы ни старалась, на Курбангали так походить не сможет, доброе ей не под силу. «Но-о, давай, ло-шадушка, еще немножко, хоть на обед себе наработаем!» крикнул парень, погоняя воронка.

Хоть и забегая вперед, скажу. Через много лет Нурислам рассказывал, что вестница-трясогузка и донесла ему о скором возвращении серого жеребца. Кулушевцы слушали и всем миром верили. Хотя той трясогузки они не видели, но Враля-то самого видят, слова его слышат. О том же, что птичка-невеличка была с Курбангали схожа, как две горошины, Враль не сказал. Тогда бы в пустую потеху все обратили. Вот чего боялся.

Ни шатко ни валко, но к полудню наработали порядком. Можно мерину дать немного отдыха. Остановил Нурислам лошадь и упал на горячую землю навзничь. И тут же высоко в небе на маленьком одиноком облачке возник Курбангали и запрыгал, как трясогузка. Так и крутится Курбангали, так и вертится. Смотреть — одна забава. Вдруг, разрезав дремотный воздух, донеслось яростное лошадиное ржание. С самого утра не обронивший и звука воронок вдруг ответил с немалым задором. Нурислам вскочил и окинул взглядом небо. Только солнце во всей небесной пустыне. Глянул по сторонам. Что это? По Ак-якуповской дороге, волоча огромный хвост пыли, скачут сюда три всадника. Четвертый конь, чуть откинув голову набок, рысит в поводу. Шагах уже в двухстах. Самый передний на сером жеребце скачет. Сразу видно, что военные, за плечами винтовки. Опять донеслось ржание. Нурислам вконец растерялся: какой знакомый голос! Вороной встрепенулся и рванул постромки. И в третий раз послышалось ржание. Ведь это их серый жеребец! Сам! Бросился было джигит к коню навстречу — и остановился. Кто же в седле? Добрый человек? Или недобрый? Может статься, на его, Нурислама, сером жеребце верхом его, Нурислама, собственная смерть скачет? Побежал бы к лесу — из винтовки могут подстрелить — никто ведь с добрыми помыслами в лес не припустится. Ну, чему быть, того не миновать, что суждено, то и случится. Нурислам — дескать, он гужи у хомута перетягивает — подошел к мерину, сам краем глаза на дорогу посматривает. Может, проедут мимо. Конечно, проедут. Что они здесь потеряли? Нет, не проехали. Когда уже поравнялись, передний всадник круто завернул серого жеребца и зарысил к нему. Следом и другие, поднимая пыль, протащились через пашню и встали перед Нурисламом. Боронильщик даже головы не поднял, возится с гужами, не из таких, мол, чтобы трусить. Но бросил искоса взгляд на узкую красивую голову серого жеребца, и заныло сердце.

Тот, что сидел на сером, спросил:

— Как поживаешь, парень?

— Живем пока.

— Кто в ауле есть?

— В ауле-то… Люди есть, народ, — ответил Нурислам, все так же не поднимая головы.

— Белые или красные? — спрашивают тебя.

— Никаких нет.

— Ты что, как виноватый, даже головы не поднимаешь?

Только тогда Нурислам вскинул голову, только тогда увидел звездочки на фуражках, только тогда быстрым взглядом окинул серого жеребца от копыт до холки и только тогда…

— Постой, постой, погоди… Ну, па-арень! Да, никак, ты это, Кашфулла! Или мерещится? Ну, пропащий! Вот ведь, а?.. — затоптался на месте Нурислам.

Высокий, костистый, с худым, покрытым пылью лицом красноармеец снял с плеча винтовку, передал товарищам и спрыгнул с седла. Сделал три больших, увесистых шага и встал перед Нурисламом.

— Здравствуй, Нурислам, уж ты старался, чтобы не узнали тебя, медленно, спокойно сказал он, словно не пять-шесть лет не виделись они, а всего пять-шесть дней.

— Ну, ребята! Ну, прямо сказка! Таки жив, а? Дал же господь росту! Только вот кости голые, мяса, даже чтоб вороне клюнуть, не нагулял.

— Так мы в меду-масле не катаемся. А ворона другой поживы себе найдет.

— Струхнул я, парень, подумал, что белые. Жизнь-то одна. Вот за мерина спрятался. Где такого знатного жеребца раздобыл?

— Под Стерлитамаком, когда белых побили.

— Ну, езди во благо, — сказал джигит с некоторым унынием.

Кто этому жеребцу настоящий хозяин, он пока говорить не стал. Было бы совсем не ко времени.

— Ну и бестолковые же мы оба! — опять загорелся Нурислам. — Руки даже друг другу не пожали. Давай поздороваемся, что ли!

— Поздороваемся, Нурислам, как же не поздороваться! Крепко я соскучился… — и Кашфулла протянул обе руки. Левую ладонь его прорезал поперек глубокий след. Впервые в жизни два друга поздоровались за руку.

— Гляжу, и тамгу[41] на ладонь поставили, — сказал Нурислам.

— Было дело… Не потерялся чтоб.

— Что, Кашфулла, ничего не спрашиваешь? Когда спра-шивают, и рассказывать легче…

— Самое горестное я уже слышал.

— Вон, значит, как… В тот день, когда тронулся лед на Деме, и схоронили Гарифа-агая. Место ему в раю отведено, говорят старики.

Тем временем серый жеребец подошел к мерину и положил голову ему на холку, а тот опустил в землю тусклые глаза и то ли плачет, то ли тихо радуется про себя.

— Что это мы здесь стоим? Пошли скорей в аул! В баньке с товарищами своими попаришься. Совсем ведь в пыли утонули. Уважу, чем могу. — Он повернулся к двум другим всадникам: — Добро пожаловать, товарищи. Знакум будем, — подошел к ним и с каждым поздоровался за руку.

— Нет, друг Нурис, некогда нам. Мы тут у белых в тылу важное задание выполняем. Когда через Каратунский лес ехали, кажется, заметили нас. Погоню могут пустить. Надо нам где-нибудь спрятаться, со следа их сбить. Ты ведь укромные места лучше меня знаешь.

— Знаю.

— Где лучше будет?

Нурислам прикинул быстро и твердо сказал:

— В Волчьей яме. Лучшего не сыщешь. Помнишь, где это?

— Да, вроде помню…

— Сейчас прямиком через лес спуститесь и вдоль оврага, дорога там одна. На излучине Капкалы будет небольшое болотце. Наломаете веток, проложите гать и проведете коней. Смотрите только, чтобы следа копытного не осталось. Как доберетесь до толстого осокоря с большим дуплом, дорога пойдет направо, а узкая тропка — налево, в осинник. Вот она-то прямиком в Волчью яму и приведет. Туда сам шайтан заглянуть побоится. Память у тебя хорошая была. Небось вспомнишь.

— Вспомню, — сказал Кашфулла. Когда он на чужбине тосковал в одиночестве, то в думах проходил по всем землям своего аула — урочищам, холмам, долам, рощам и перелескам, в самые густые чащобы забредал — так по земле скучал, которую оставил еще мальчишкой.

— Только мошки да комарья там люто. Невтерпеж.

— Перетерпим.

— Странно как-то получается, Кашфулла, не по-людски. Даже чашки чая в родном становье не выпьешь.

— Суждено будет, так попьем еще. Ладно. — Он подошел к жеребцу, который все так же стоял, приникнув к мерину, дернув за повод, завернул его в сторону, откачнулся назад долгим худым телом и легко взлетел в седло. Потом кивнул товарищам, и те, дернув поводья, тронули лошадей.

— Как стемнеет, жди меня, Кашфулла, принесу поесть. Возле болота ухну филином один раз, возле дуплистого осокоря два раза. Вы же птичьим посвистом отвечайте.

— Хорошо. Только и ты в оба гляди.

— Знамо. И харч принесу.

— Об этом не хлопочи. Суточный харч — здесь, — он легонько похлопал по впалому животу. — Недельный — там, — он кивнул на вьюк, перекинутый через хребет четвертой, заводной, лошади. И вроде бы чуть улыбнулся. — Ну, прощай пока…

— До свидания, Кашфулла. — Всякий раз, как произносил он имя ровесника, тепло становилось в груди.

Всадники на рысях домчались до опушки, пошли вдоль нее и скрылись за изгибом леса. Лишь тогда опомнился Нурислам.

— Эх-хе-хе, парша пустоголовая! — так порою ругал себя, когда давал промашку. — Хоть бы ту еду дал, что с собой была! — На меже под кустиком полыни у него были завернутая в старый материнский фартук половина ржаного каравая и зарытая в землю бутылка молока.

Истинное ведь чудо, уму непостижимое! Ну, ладно Кашфулла, дитя человеческое, — своя земля, своя вода потянули бы, не сейчас, так потом вернулся. Но серый-то жеребец — прямо перед хозяином предстал! Такое не то что наяву — и во сне-то в тысячу лет один раз случается… Показались оба вместе, и оба вместе исчезли. Может, он колдовское это видение сам себе придумал?

Весь мир изменился вдруг. Давеча только даль небесная, и солнце в этой дали, и дальний окоем леса, и черная земля, расцарапанная деревянной, с железными зубьями бороной, и уныло склонивший голову хромой воронок — все было всамделишным, привычным, можно видеть, можно осязать. А теперь вдруг отошли от Нурислама, обрели иные свойства, потускнели, стоят в полусвете-полумраке полуявью-полумечтой. В этом изменившемся мире стало джигиту неуютно и одиноко. Словно заблудился вдруг. Не зря, выходит, прыгала та трясогузка. Нет, не зря. Уж она-то была настоящая. И не с пустой вестью прилетала птичка-невеличка. Кашфулла, серый иноходец, еще два всадника… Вот здесь они были, на этом самом месте. А ведь все доброе и красивое является в обличии чуда, вернее — само чудо рождает их. Хотя до истины этой джигит умом не дошел, но чутьем угадал. И снова перед ним тайна и явь слились в одно, и снова мир понемногу взял прежний ход. Однако вновь погонять хромого меринка и поднимать пыль до небес ему расхотелось. Что ни говори, но встревоженный дух его еще до самой земли не спустился.

Нурислам распряг лошадь и отпустил ее щипать траву меж деревьев. Дожди нынче были скудные, трава чахлая, на открытых местах и косой не зацепить. Вороной как на работу не падкий, так и на еду не жадный. Для начала он долго терся худым ребром о кривую березу, потом фыркнул, потом, сотрясая лес, издал гром из-под хвоста — на том обряд приготовления к полуденной трапезе был завершен. И меринок с чистой совестью принялся щипать траву. Лишь теперь Нурислам почувствовал, что смертельно хочет пить. Он пошел вдоль межи, ища зарытую бутыль и узелок с полкараваем. Они остались там, в самом начале надела. Долго шагал, топча жухлую полынь. Нашел, встал на колени, разгреб землю, вытащил бутылку. Выдернул зубами затычку, глотнул пару раз, и разошлись по телу блаженная прохлада и легкость. Но бутыли он не опрокинул и разом все не выхлебал — пил долго, чтобы протянуть удовольствие. Хлеба даже не коснулся. Когда нутро остудилось и жажда унялась, вернулось к Нурисла му крестьянское усердие. «Десятины-то лишь край остался, — прикинул он. — Добью и отправлюсь домой. Вечером — не сабантуй ждет». Он подошел к мерину и надел на него уздечку.

Тот же словно хотел сказать: «Ну, что это еще? Зачем такие шутки?» лениво отвел голову, но оказать более решительное сопротивление не осмелился. «Куда такая поспешность? — удивился он. — Может, за приятелем моим, серым жеребцом, следом пустимся? Славно бы, коли так, — и даже раззадорился на миг. — Чем я других хуже? На четырех ногах хожу, на четырех копытах, при хвосте, при гриве, в груди сердце бьется. Было время, и я жеребцом был», — мотнув головой, он даже резво прошел три-четыре шага. Но повернули к бороне — и задор его увял, надели хомут — и надежда погасла.

Уже в третий раз шел с бороной вдоль своей десятины Нурислам, когда на Ак-якуповской дороге снова поднялся хвост пыли — еще толще, еще длинней. Всадники. Семь-восемь их, не меньше. Никак, за Кашфуллой погоня, будь ты неладен. Впрочем, мало ли какие всадники могут скакать в такую пору. Теперь и деревенский люд в одиночку не ездит. Но очень скоро Нурислам увидел, что встревожился не зря. Скакали шестеро военных. На сей раз парень решил головы не опускать и за мерина не прятаться. Он остановил коня и уставился на подъезжавших всадников. Дескать, ничего он не боится, стоит на своей земле прямо, не гнется, а кого там по большой дороге носит, ему дела нет, если и глянет порой, так просто из любопытства. Если и похож слегка на дурачка, тоже вреда не будет. За дурость налог не дерут, если и дерут, так шкуру, да и то не на шубу. Нурислам заранее прикинул, как держаться, что говорить. Решил, ни полной бестолочью, ни особо сметливым себя не выставлять. Впрочем, с кем ведь дело придется иметь, с умным или с дураком?

Поравнявшись с Нурисламом, всадники резко осадили лошадей. Лишь один с разгону проскакал еще немного, но и он, круто осадив коня, вернулся к остальным. Лошади у всех в черной пене, какой масти которая — и не угадаешь. Лица у всадников в черной пыли, словно черные личины надели. Только губы шевелятся и глаза блестят. В соседней Боголю бовке молодые ребята на праздник рождества для потехи, чтобы не узнали, такие личины надевают. Нурислам это сам, своими глазами видел. У этих же, понятно, лица от грязи черны. На высокой, с тонкой шеей, с красивой походкой кобылице, то ли палевой, то ли рыжей, сидел карлик. На плече у него Нурислам разглядел погон. Выходит, те. Но вид всадника с погонами отчего-то не испугал Нурис лама, наоборот, позабавил.

Подошвы маленьких сапог карлика еле достают до высоко поднятых стремян. В большом кожаном седле он сидит, словно нахохлившийся ворон на крыше сарая. Крикнуть бы: «Кыш-ш!» — и запустить камнем — каркнул бы и взлетел. Да не крикнешь, не запустишь.

«Ворон» махнул камчой:

— Эй ты, чурбак с глазами! Чего стал как вкопанный! Катись сюда! Хриплый его голос и впрямь походил на карканье.

— Кто? Я, что ли?

— А кто еще тут есть, кроме тебя? Дурак!

— Вон, соратники твои есть…

Что-то похожее на улыбку шевельнулр тонкие сухие губы «ворона». Парень, похоже, тугодум. Это ему понравилось. Еще одно подтверждение истины: из трех мужиков — два идиоты.

— Бегом сюда! — для пущего страха гаркнул он по-русски.

— Бегим, бегим! — откликнулся Нурислам и, резво просеменив шагов пятнадцать, встал перед ним. Хотя разговор и пошел по-русски, не растерялся. Когда с отцом ходил в извоз, он и в русском натаскался. — Чауа калякать будим, офицер-эфенди[42]?

— Не калякай. По-своему говори.

— Тоже можно.

— Сначала посмотри мне в глаза и дай клятву.

— Какую, офицер-эфенди?

Карлик опять усмехнулся. От такого обращения — «офицер-эфенди» — спесь его сразу раздулась. «Может, этот мужик не такой уж идиот», — подумал он.

— Клянись, что на все вопросы ответишь только правду! — в глазах опять сверкнула угроза.

— А может, я и без клятвы правду скажу, офицер-эфенди? Клятва вещь коварная, нарушишь разок — потом беды не оберешься.

— Клянись! А соврешь — пристрелю! — и он хлопнул по кобуре на поясе.

Нурислам во все глаза уставился на серое лицо карлика — видать, он скакал первым, оттого и пыль не так густо лежала на нем, как на остальных.

— Валлахи-биллахи, вон тем единственным своим мерином клянусь! А совру — пусть земля проглотит.

В его чистых, до самого дна ясных глазах не было и тени хитрости. (Вот только «пусть земля проглотит», пожалуй, вырвалось зря. Тут же и сам пожалел.) Встретился взглядом карлик с этими глазами и даже смутился на миг. Но смущение слетело быстро.

— Давно тут ковыряешься? — Голос уже не голос — настоящий карк.

— Порядком уже.

— Сколько часов?

— Часов нет, офицер-эфенди, мы так просто, без часов ковыряемся. Нурислам и сам не заметил, как почесал живот.

— Не чешись, тупица!

— Мы, уездные, всегда малость туповаты. Будь я поумней, тоже бы, вроде тебя, на хорошем коне сидел, в кожаном седле и с шестизарядным самопалом на поясе.

Карлику и эти слова понравились — молодец, и сам понимает, что тупица!

Лошадь «офицера-эфенди» переступила всеми четырьмя копытами и, звякнув уздечкой, резко вскинула голову, словно хотела напомнить хозяину: «Пора бы уже, хватит мешкать…» Хозяин понял. И впрямь, чего он вдруг на этого «чурбака с глазами» зря время тратит? И карлик озлился. Так взревел, что лошади попятились:

— Ты, чесотка! Отвечай! Три всадника проезжали тут? Нурислам вздрогнул. «И откуда такой голос берется? — подумал он. — Вот бы их с Курбангали свести».

— Что, недавно, что ли? — спокойно спросил он. — А как же, проезжали. Трое на конях и одна лошадь в поводу. Только это красные были. Звездочки на фуражках нацеплены.

— Откуда шли и куда?

— Они, что ли?

— Они! Они!

«Ну и голос. Интересно, перекричал бы он Курбангали? Вот интересно, а я ведь ни разу не слышал, чтобы Курбангали кричал».

— Сначала вон оттуда, от Ак-Якупа, на рысях поднялись, и уже было к городу проехали, как… — и парень замолчал.

— Что — «как»? — каркнул в нетерпении коротыш.

И тут в голове у Нурислама вспыхнули видения, придумка за выдумкой побежали чередой. Высокое вдохновение проснулось в нем. Тому, что сейчас расскажет Враль, поверит и сам сатана. Безвинные его глаза стали еще чище, еще ясней.

— Всё, думаю, проехали, как… как завернули круто лошадей и вот сюда… нет, я тогда вон там боронил… Туда поскакали, прямо ко мне. Один, долговязый, худой, голые кости, стал у меня пытать, которая дорога на Макла-шево.

— А это что — Маклашево?

— Поместье. Боярин там жил. Дела у них заварились круто. День-ночь в колокол бьют. Мужики серебро и золото поделить не могут, все в кровь передрались. Мусульман, говорят, и близко не подпускают. Сам-то я не видел, Мутахар утром приходил, тамошний пастух, он и рассказывал.

— Ты мне тут ерунды не плети, — насторожился карлик. — Откуда вдруг у мужиков золото? С неба свалилось?

— Слухи у нас в уезде давно ходят. Боярин тамошний, перед тем как бежать, чугунный сундук в землю зарыл с серебром, золотом и всякими брильянтами. А вчера этот сундук взяли и нашли. Не знаю, откуда эти красные прослышали, но глаза у них были ошалелые, черного-белого не видели. Прямиком туда поскакали. Во-он за тем бугром до сих пор, видишь, пыль стоит, — он кивнул на черный столб, километрах в трех, поднятый ходившим на Дальнем поле стадом.

Карлик все это выслушал спокойно. Верить или нет? Не поверил бы — но о зарытых сокровищах действительно ходили слухи, бывало, даже находили клады. Поверить — на сказку похоже…

— Врешь, сволочь!

— А зачем мне врать? Видел ты кого, чтоб на вранье разбогател?

Карлик оглядел Нурислама с головы до ног. Ничего не скажешь, одет богато — продранные на носках лапти, портки холщовые с залатанным задом, войлочная шляпа с обтрепанными краями. Откинулся в седле и расхохотался. Остальные удивленно переглянулись: с чего так развеселился господин офицер?

— Так, выходит, с тобой надо ухо держать востро. Врешь, наверное, с утра до вечера. Разбогатеть боишься.

— Смейся, офицер-эфенди, смейся на здоровье. Когда турэ[43] смеется, и нам хорошо… — кивнул Нурислам. В ясных глазах его ни хитрости, ни обиды. Одна задушевность.

Глянул «его превосходительство» и даже на время подобрел.

— Как там?.. Баклашево?

— Маклашево.

— Так которая, говоришь, дорога на Маклашево?

— Вон там, видишь, одинокий вяз стоит?

— Вижу.

— Так вот, от него направо еще дорога отходит. Туда и свернете. Там путь один, вдоль холмов. Считай, верст шесть. Миг — и будете там.

— А у тех что за кони?

— Громко хвалить не берусь, однако шли резво. Один жеребец так и вовсе хорош показался.

Карлик щекотнул шпорами ребра рыжей кобылицы. Та встала на дыбы. И все рванули разом. (Вот так смерть Каш-фуллы сбилась со следа, ушла в другую сторону.) Только один всадник с длинными висячими усами придержал коня, подпятился задом и резанул Нурислама поперек спины камчой. Не выругался и рожи не скорчил. Напротив, лицо при этом расплылось от удовольствия. Карлик и не заметил ничего. «Коли на этом расчет полный и добавки не будет, я согласен», — осторожно почесал спину довольный Враль. Уже далеко отъехав, «офицер-эфенди» обернулся назад, тут как раз Нурислам снял с головы шляпу. «Покорность, она у мужика в крови, вон вслед кланяется, даже шляпу снял».

А у Нурислама голова взопрела, спасу нет, вот и снял шляпу, паршу свою проветрить.

Когда беляки скрылись из виду, Нурислам погнал мерина к опушке леса и там распряг. Борону, хомут, постромки оттащил далеко в кустарник и спрятал, вожжи смотал и отложил в сторону. Сбегал на межу, принес узелок с хлебом и бутыль. Съездить в аул, сказать домашним уже не было времени. Эти могут скоро вернуться. Пускай возвращаются. Только он их дожидаться не будет. Ищи ветра в поле, лови Враля за хвост. Перекинув смотанные вожжи через плечо, он вспрыгнул на хромого мерина и погнал его той же дорогой, какой уехал Кашфулла. Обвисшие уши воронка воспряли, маленькая, слабенькая искорка задора зажглась у него в душе — потому что копыта его ступали по следам серого жеребца. Порой даже припускал рысцой. И дивился про себя, об этом, значит, говорят — старость и юность вперемешку. Возле болотца на излучине Капкалы Нурислам слез с лошади. Огляделся. Сучьев-веток навалено порядком. Копытного следа, однако, не видать. Значит, коней вели осторожно, след в след. Как условились, Нурислам два раза ухнул филином. Но ответа из Волчьей ямы не пришло. И прийти не должно. Какой тебе филин среди белого дня будет ухать? Нурислам перебрался через болото и стал ждать темноты. В сумерках опять подал голос — ответила свистом какая-то птица. Возле дуплистого осокоря перекликнулись еще раз…

ШАЙМИ ОБНОВЛЯЕТ ВЕРУ

Больше белые в наши края не заявлялись. Вскоре, слышали мы, где-то на Урале им крепко наломали бока. Через двое суток Кашфулла пересел на того коня, что вел тогда в поводу, и с двумя своими товарищами отправился дальше.

Нурислам же верхом на мерине, ведя серого жеребца под уздцы (хромой увалень уперся всеми четырьмя копытами и в поводу пойти не пожелал), вернулся в аул. Встречные на улице своим глазам не верили: откуда вдруг явился серый жеребец — или, подобно Акбузату, с небес спустился? Заяц Шайми, пока семенил от крыльца к воротам, своего сына, пропадавшего двое суток неведомо где, честил на все корки: «Дурак пустоголовый! Пенек беспамятный! Дубина! Мать день-ночь плачет, я не знаю, что думать…» Тут он узнал серого жеребца и встал с разинутым ртом. Побелел, покраснел, к коню бросился, отступил назад, губы задергались, чуть в голос не зарыдал, однако удержался. Короче всего, что Заяц Шайми в тот миг перечувствовал, одним словом не выскажешь. Жеребец-то и радость ему привез, и горький укор. Всякий раз он теперь как вспомнит, так и будет думать: «Эх, хозяин… Разве друга бросают так?»

— Ну, слезай же с лошади, — вымолвил наконец Шайми. — Не томи, не мучай. — А кого не томить, кого не мучить, себя или лошадь — не пояснил.

Когда, много лет отработав на шахте, Шакирьян, сын Гисмата, в черных хромовых сапогах, в красной косоворотке, в синей шляпе и с гармонью под мышкой, вернулся домой, поглазеть на такое зрелище сбежался весь аул. Вот и сегодня посмотреть на грозного Акбузата, что посреди боя, в огне сражения, в аду кромешном одну белогвардейскую лошадь копытом убил, другую на месте изувечил, а самого главного ихнего генерала зубами ухватил за бок и шмякнул об землю, народ шел и шел. (Жена Шайми на движения скупа, на язык безудержна. Что ночью муж рассказал, утром спозаранок на весь мир разнесла.) Сам хозяин из дома не выходил — и не людей стыдился, а родной своей лошадушки. Однако ворота в сарай, где стоял жеребец, были распахнуты. Пусть любуются.

Тем временем Заяц Шайми сидел, глубоко уйдя в разные думы. Слова сына, что серого жеребца вернул пропавший много лет назад Кашфулла (должно быть, уже и кости у бедняги истлели), он, конечно, не поверил. Всякий раз, когда сын говорил правду, он старался поймать его на вранье, когда же сын плел небылицу, верил каждому слову. Впрочем, разве он один? Все случившееся как божий промысел истолковал Шаймухамет, тот самый Заяц Шайми, которому прежде из всей религии даже буква «р» не проникала в сознание. После долгих раздумий он уверился окончательно: святые духи указали божьей твари пути домой, ангелы взяли на крыло и спустили на Ак-якуповскую дорогу. Неделя не минула, как пришел он к такому решению: зарезал барана, велел жене затопить казан и созвал гостей на меджлис — если и не самых в ауле видных и почтенных мужей, но все же людей приметных и в возрасте, в общем, ровню себе. Примерился было и муллу Мусу позвать, но передумал — чего уж выше головы прыгать? Муэдзина же Кутлыяра, конечно, не обошел. Гости еле уместились на хике. Когда покончили с трапезой и пришло время читать Коран, сидевший всех выше Кутлыяр-муэдзин решил уточнить:

— Стало быть, в честь поначалу пропавшего, но промыслом господним и указанными ангелами путями вернувшегося к своему хозяину божьего создания, то есть серого жеребца, читаем мы эту молитву?

— В честь твари бессловесной молитву читать не предписано, — сказал Зеленая Чалма Фасхетдин, который в незапамятные еще времена побывал в Бухаре, то ли возле медресе терся там, то ли на базаре. Тридцать лет уже надел эту чалму и во всех застольях к каждому слову пристегивает свои поправки и уточнения. Оттого и на меджлисы зовут его редко.

— Коли есть у твари хозяин — предписано! — резко ответил обычно мягкий Кутлыяр. — Благодать на хозяина перейдет. — И он со всей ретивостью принялся читать суру из Корана. Сура кончилась, и хозяин раздал садаку подаяние. Кутлыяру две монеты досталось, другим — по одной. Потом не спеша прочитали благодарственную молитву.

Гости зашевелились, заскользили по хике, начали вставать. Но тут Шайми достал из кармана штанов вонючую, насквозь прокопченную трубку и поднял ее над головой.

— Ямагат! — сказал он. Ямагат, глядя на трубку, удивленно замер. Ямагат, сейчас я на ваших глазах эту чертову игрушку, потешку сатаны, души моей совратительницу, это вымя вурдалачье, которое я тридцать лет сосал без устали, сожгу на огне. Когда серый жеребец вернулся, повелел мне господь отречься от этого моего распутства, — и он бросил трубку на тлевшие под казаном красные угли. Насквозь прокоптившееся «вымя вурдалачье» загорелось не сразу — но потом вспыхнуло и занялось пламенем.

— Афарин, почтенный Шаймухамет! Отринул грех от тебя… — воскликнул первым Кутлыяр-муэдзин.

— Еще раньше надо было, — уточнил Зеленая Чалма, — а то весь аул провонял…

— Раскаяние обновляет веру, — добавил муэдзин. — Хвала аллаху!

После этого Заяц Шайми даже две или три пятницы в мечеть ходил. Но рвение его дальше того не пошло. А все же от стыда перед серым жеребцом нет-нет и саднило сердце. Тварь же бессловесная обиды своей ничем не выказывала, и понемногу у хозяина на душе полегчало. И снова жизнь покатила по своей колее. Однако сядет Шайми в легкий тарантас или сани-кошевку, возьмет в обе руки ременные вожжи, хлопнет ими — рванет и понесется серый, но ветер галопа уже так не пьянит Шайми, как бывало, и душа вослед ангелам не улетает в поднебесье.

МЯСО-ТРЕБУХА! МЯСО-ПОТРОХА!

Когда навеки прощались с Кашфуллой, Нурислам сказал еще так: «Даже когда злые люди горстями бросали грязь, на тебе не оставалось ни пятнышка». Немножко прибавил, маленько приукрасил Враль. Чтобы грязью облить, да пятна не оставить — такого не бывает. На теле не останется, так в душу въестся. Нашлись люди, не то что измазать его, в трясине собирались утопить.

После гражданской войны Кашфулла стал работать в Оренбурге, на кожевенном заводе. Хорошо работал, все как положено, и вдруг затосковал он по родному аулу. Вот так же в Каран-елге изнывал, когда еще мальчишкой был. Неделю терпел, месяц терпел, год терпел. И все — уперся, дальше терпеть невмочь. Рассчитался с заводом и вернулся домой. Мяса так и не нагулял, но кости еще толще и тяжелей стали, а плечи еще шире. Красноармейскую одежду он снял, ходил теперь в черной бостоновой паре, в черной фуражке с высоким околышем. На фуражке — красная звезда. Другого добра нет. Единственное достояние — в левом внутреннем кармане партбилет.

Вернулся он и в один год хозяйство мачехи поставил на ноги, показал, на что горазд. И мирские заботы на себя брал, в ауле его зауважали, выбрали председателем сельсовета. Сход его принял всей душой, только один аксакал высказал опасение, не то чтобы против был, просто сомнение вдруг старика взяло:

— Не привыкли мы неженатому начальству подчиняться. Как холостой человек женатых уму-разуму будет учить?

Откуда ему детские заботы-печали знать, коли свои по дому не ползают.

— Ладно, дедушка, будь по-твоему, я ему завтра же невесту найду! — крикнул один.

— А там уже сам постарается! — добавил другой. — В меру сил…

— Уж тебя не позовет, — одернул третий второго. — Так что свою страсть при себе держи.

Любят кулушевцы срамные намеки, рады при случае язык почесать. Такое и за грех не считается.

Однако после схода Кашфулла задумался. Аксакал-то верно сказал. У нас на перегулявшего холостяка как на бродячего козла смотрят, говорят: подванивает. Так что одной лишь круглой печатью, что в кармане лежит, народ слушаться не заставишь, тут мужская солидность нужна.

От их дома через улицу наискосок жила Гульгайша, отец на германской погиб. Кашфулла еще прежде ее, как говорится, глазом и душой приметил. Молодой председатель ни сватов не отправил, ни даже весточки вперед себя не послал — взял и в тот же вечер явился сам. Гульгайша сидит, вышивает что-то, а мать нить шерстяную сучит. К осени вечера потянулись длинные, дошел черед и до рукоделия. Гость вошел, девушка потупилась, а мать тут же взялась за самовар.

— Не хлопочи, енге, я ненадолго.

— Пусть себе закипает. Горячий самовар не в обузу. Гульгайша так и сидела в глубине хике, подогнув ноги.

Лицо еще совсем детское. Хотя ребенок она только с виду. Годами подошла — уже семнадцать. Однако, когда ее на улице встречал, казалась повыше и пополнее. А сейчас как-то съежилась, поменьше вроде стала. На склоненное лицо румянец выбежал. Сердечко — тук-тук, тук-тук — так и колотится. Парень, который прежде и порога их не переступал, вдруг вошел и сел. Небось и растеряешься. Даже палец иглой кольнула.

Посидел Кашфулла, помолчал, потом сказал:

— Гайния-енге, Гульгайша, с важным делом, с большой просьбой пришел я к вам, — не зная, как сказать дальше, он замолчал. Хозяйки, старая и молодая, тоже смущенно молчали.

— Такая ли просьба, что нам под силу… — дрогнуло материнское сердце.

— Прежде спросить хочу, — тем же размеренным голосом продолжал Кашфулла, — есть ли у Гульгайши человек, с кем она обещанием связалась?

— Молодая ведь еще Гульгайша…

— Это знаю. Однако хочу ответ услышать, прежде чем просьбу свою скажу.

— Нет вроде. Только ведь нынче слабуда, так что молодых теперь не поймешь. Пусть Гульгайша сама скажет.

Девушка, не поднимая лица, лишь головой мотнула.

— Тогда, Гульгайша, прошу твоего согласия выйти за меня замуж, а твоего, Гайния-енге, благословения.

Мать с дочерью совсем растерялись. Какой бойкий сват, однако… Строгий, за дело взялся решительно. Только вошел, сердце матери и душа дочери, как было сказано, что-то почуяли, но такого натиска они не ожидали.

Гайния была женщина осмотрительная, за любое дело бралась с оглядкой. Однако теперь она раздерганные свои мысли в клубок смотала быстро.

— Слова твои не слова оказались, Кашфулла, а прямо угли горячие, сказала она. Хоть и без нужды, но пошла и добавила в самовар жару из печки. — Что ни скажу, все будто невпопад будет. Кто заполошно дело зачинал, говорят, от оплошки умрет. Подумать надо. С родней посоветоваться. Но коли речь зашла, скажу сразу: приданое у нас небогато. Мы нынче сватов еще не ждали.

Гульгайша еще больше съежилась, в тугой клубок свернулась. Нутро ли огнем схватило, холодом ли вдруг окатило — не понять.

Кашфулла, присевший на край хике, на нее не смотрит, только бросит порою взгляд. И с каждым взглядом все ближе становится ему Гульгайша.

— Я ведь, Гайния-енге, не приданое просить явился. Я Гульгайшу, коли ей по душе придусь, сватаю, — еще раз напомнил он.

Гайния — женщина умная, понимает, что у каждого времени своя премудрость, а времена теперь совсем другие. Была бы суть благая. Оттого себя по коленкам не била, не изумлялась, не причитала: «Астагафирулла![44] Вот так обычай — самому себе невесту сватать! Отродясь такого не видели! Что, уже сваты в округе перевелись?» Только сказала сухо:

— Приданое тоже не лишне, среди людей живем… — Взыграла вдруг бедняцкая гордость. — И мы, слава богу, на миру не последние.

— И все же слово Гульгайши хотелось бы услышать.

— Тебе она своего слова не скажет — мне скажет. Ут ром тебе передам.

Сват-жених улыбнулся скупо. Посмотреть, так и не взволнован, и не озабочен вовсе, с самым заурядным делом пришел, каких сорок на дню делают. И всегда так было, все в себе хранил Кашфулла, на свет не выплескивал.

— У мачехи благословение взял?

— До срока спрашивать не стал. Теперь возьму.

— Ну, бог даст, — завтра. На этом разговор закончим, чаю попьем.

Наутро события так и покатились, цепляясь, стукаясь друг о друга. Только солнце поднялось, из дома через улицу пришло согласие, тогда и мачехино благословение было получено. Вскоре, как еще с вечера договорились, на выпрошенном у отца тарантасе, запряженном собственным рыжим, со звездочкой жеребцом, подъехал Нурислам. Под зеленой дугой бубенчики заливаются, жеребец в оглоблях пляшет, к ушам у него расшитые платочки привязаны, красные ленты в гриву вплетены. А кучер в белой войлочной шляпе, синей рубахе, черном камзоле, весь из себя картинка. Бело-красно-зеленое же полотенце, которым он перепоясан, возвещает о том, что не простой он кучер, а дружка жениха. Одна осанка чего стоит, на козлах сидит — будто ловчий сокол на руке, сразу видно — в извоз ходил человек. В тарантасе высокая красная перина лежит, на ней — узорчатый ковер, одним концом на спину тарантаса наброшен, сзади свисает. А день-то, день какой! Самая блаженная пора бабьего лета. Земля — перстень золотой, а небо изумрудный его глазок. Чувствуя праздничный дух, конь Нурислама на месте играет, медный колокольчик под дугой подпрыгивает и звенит. На звон этот из всех домов высыпала ребятня. Над заборами, тынами, плетнями по обе стороны улицы высунулись головы зевак соседей.

Кашфулле стало неловко, все было не по нем — и разукрашенный жеребец, и колокольчик под дугой, и бело-красно-зеленый пояс Нурислама, и свисающий с тарантаса ковер, и высоко взбитая перина. Он было воспротивился: дескать, по-старому все это. Но дружка стоял твердо:

— Не по-старому, а по-нашему. Древний обычай, не перепрыгнешь. Раз в жизни бывает свадьба. Форси, брат, пока есть форсат[45]. Будет потом что вспомнить.

Тарантас встал у невестиных ворот. Жених вошел в дом, вынес свою нареченную. Мать в слезах осталась дома. Посадив жениха с невестой на высокую перину, рванул кучер Нурислам в Ак-Якуп. Там свершили обряд «ты вручил — я получил» на новый лад, стукнули по бумаге круглой печатью с царский пятак величиной, сунули бумагу им в руки, и с тем они вернулись домой. Вечером в красном уголке сыграли красную свадьбу — пели, плясали, играли в разные игры. Было очень весело.

Спокойный, неторопливый, молчаливый Кашфулла и быстрая, на язык острая Гульгайша хорошей парой пришлись. Жили дружно, жили долго. Троих детей вырастили. Двух мальчиков и третью Аккош Лебедушку. О ней, будет случай, еще расскажем. Гульгайша, осиротив своего старика, на год раньше оставила его. Самый долгий год в жизни Кашфуллы был этот год — последний.

Жизнь у них задалась сразу. Кашфулла, где, конечно, запинаясь, где спотыкаясь, но в работу вошел. Где не хватало опыта или сообразить не мог, брал справедливостью. Где не хватало суровости, выручала выдержка. Заботы аула его заботами стали, печали государства — его печалью. Натуре этого большого медлительного человека с суровым взглядом не были чужды страсть и задор. И в самых, бывало, заковыристых делах не злость вела его, не самолюбие — страсть и тайный задор. Вот этот глубоко затаившийся в нем задор и довел однажды его до беды.

Как-то вызвал он к себе в канцелярию богатого лавочника Мухтасима. Тот все тянул, никак не хотел платить обложение. Про таких у нас говорят: «У змеи когти остриг». Язык медовый, ум-помыслы — чистый яд. За глаза его Лиса Мухтай называют. Посыльному из сельсовета он ответил: «Сегодня прийти не могу. Гость у меня, издалека приехал, я гостя потчую». Конечно, не каждый спешит сразу сельсоветское слово исполнить, но чтобы по вызову не явились такого еще не случалось. «Гостя он, видите ли, потчует среди белого дня. Что ж, тогда и на гостя твоего посмотрим», — подумал председатель и пошел сам. Прежде он с делами по домам не ходил. Что он, побирушка, из дома в дом ходить? Как-никак человек при власти.

Разумеется, в дом, где ссора, где тяжба, куда беда явилась, куда смерть нагрянула или радость пришла, он спешит первым. Ведь людей в казенную канцелярию вызывать и там утешать, там мирить, там поздравлять как-то несподручно. Такие дела в дому должны делаться, у горящего очага. В дома, где раздор, он шел, лишь подыскав случай, предупреждая заранее: «Пусть сноха к такому-то часу самовар раздует, собираюсь заглянуть». Эту мудрость Кашфулла не из книг вычитал, сам, душой своей постиг. На этот же раз какой-то бес подтолкнул председателя нарушить собственное правило.

Он поднялся на крыльцо высокого дома-пятистенка, под зеленой железной крышей, с синими наличниками на улице Мерзлых труб. Лежавший под забором большой рыжий пес повернул нехотя короткую волчью шею, бросил равнодушный взгляд. Днем пес Мухтасима не лаял. Он и ночью не лаял, хватал сразу.

Только Кашфулла вошел в гостевую половину, Мухтасим, словно только его ждал, истомился весь, даже поздороваться не дал, широко распахнув руки, пошел ему навстречу.

— Айда, изволь, добро пожаловать, Кашфулла-браток! Как раз к застолью подоспел, с добрыми, значит, помыслами ходишь. Видишь, на столе яства, за столом гость.

У хозяина язык развязался, знать, давненько уже сидят. Толстый детина лет сорока с закрученными кверху рыжими усами, в высокой черной тюбетейке-каляпуше, в пестрой рубахе, сидел, откинувшись на спинку стула, и даже не шелохнулся.

— Гайфулла-свояк, вот — самый большой в нашем ауле начальник. Видишь, коли назначено, сам, своими ногами пожаловал. — Тот, которого назвали Гайфуллой, чуть заметно кивнул. — Большому начальству — и место высокое, все так же суетился Мухтай. — Вот сюда изволь, с гостем рядышком. Издалека гость.

— Я по делу пришел, коли ты сам… — Кашфулла помолчал, — такой занятый.

— Всех дел, браток, не переделаешь. Мы тут тоже от безделья не изнываем. Обычай велит. Гость, который в доме, выше царя, который на стороне.

— Не обессудь, что при госте речь завожу, Мухта-сим-агай, а все же услышать хочу: ты обложение когда уплатишь? Больно долго тянешь.

— Сказал так сказал. В этом греха нет. Правда, она всегда правда, при госте ли, без него ли. Скудновато было в доме, нехватки всякие. Даст бог, на днях с государством рассчитаемся.

— Слово, значит, твердое? Больше разговора нет.

— Сказано — свято.

Кашфулла направился к двери, но хозяин заступил ему дорогу:

— Э нет, Кашфулла-браток. Ты, значит, и гостя моего за гостя не почитаешь? От дедов-прадедов святой обычай: гостя надо уважить. А обычай, сам знаешь, закона старше, — повторил свой довод Мухтай.

— Я не против обычая… — чуть сдал председатель.

— Как же, как же, обычай, он от народа. А Советская власть против народа никогда не пойдет, — подхватил хозяин. — Вот сюда, рядом со свояком моим садись. Свояк, это — нашего аульского Совета голова. Знай, с кем в одном застолье сидишь.

Гайфулла и не шевельнулся.

Кашфулла постоял в сомнении и решил: «А чего я боюсь? Пусть они меня боятся. Не к медведю же в берлогу залез». Нет, не берлога была это, а лисья нора.

— Я ведь водку не пью, — сказал Кашфулла.

— Не пей, не пей, так посиди, закуси немножко, укрась наш стол.

От таких сладких ужимок на душе стало приторно, но все же повернуться и уйти он не смог. Пошел и молча сел на стул рядом с Гайфуллой.

Стол полон яств: круги вяленой конской колбасы, в большой миске гора баранины, фаршированная курица с оторванной ногой, полная суповая тарелка вареных яиц, курут катышками, масло колобком, топленого масла большая плошка, полный поднос баурсака, в большой белой чаше красный, варенный в сахаре творог — чего только нет! Никогда еще Кашфулла не видел столько яств в одном застолье. И зачем на двоих столько выставили? В долгое же путешествие снарядились свояки. Только-только в дорогу вышли, до еды еще не дотронулись почти. «Да, одна скудость и сплошные нехватки, — подумал Кашфулла. — А где-то и куску хлеба рады».

— Отведай, Кашфулла, отведай, этого вот попробуй, и этого поешь, угощал хозяин. — Водки этой проклятой, значит, не наливать?

— Спасибо. Отведаю. Не наливай. Не хлопочи.

— Да-да, не хлопочу. Всяк при своем. Еда на столе, гость за столом, а хозяину — потчевать, — и Мухтай потянулся к стоявшей посреди застолья четвертной бутыли[46], на ней арабскими буквами было написано: «Тахил шарабы» — пшеничная, значит, водка. «Проклятой» в бутылке оставалось наполовину. Взяв пальцами за горлышко, он накренил ее и налил в две чашки, одну подвинул к гостю-свояку. — Мы тоже… не затем ее пьем, что вкусная, а только для успокоения души. А твоя душа не мается, вот и не пьешь.

— Не пью. Даже когда мается, не пью.

— Да… Ты всегда умным хочешь быть, благонравным хочешь казаться. А выпьешь — какое уж там благонравие! Ты вот попробуй выпей, запьяней — и не будь тогда свиньей.

— А зачем?

— Затем. Как выпьешь, сразу возьмешь и дураком станешь, свиньей. Вот чего ты до смерти боишься. — Мух-тасим поднял чашку и опрокинул ее прямо в рот. И откусил кусок казы. У него уже язык начал заплетаться. Затем повернулся к Гайфулле, который по сию пору и звука еще не издал: — Извини, свояк, слово твое перебил, но я так скажу, и если не прав — от нашей мусульманской веры отрекусь, под крест пойду. У этого, — он большим пальцем показал на председателя, — от одной чашки дух закатится.

Кашфулла хотел выйти из-за стола, приподнялся уже, но не встал, что-то удержало его. Ишь ты, «до смерти боишься», «дух закатится». Вот, значит, как. Тут шевельнулись вымазанные жиром губы под закрученными кверху усами. Усатый вдруг качнулся, обоими локтями уперся в стол.

— Трус! — закричал он. — Даже водки выпить боишься! Убожество! Начальство он, видите ли… Ты чего боишься, трус? Уж кого я на дух не принимаю, так это трусов. Тошнит от них.

И Кашфулла больше всего на свете презирал трусость. Левая рука, лежавшая на колене, сжалась в кулак, потом разжалась. Опустил взгляд ладонь от края до края располосована темным глубоким шрамом. В восемнадцатом году это было. В конной атаке лицом к лицу сошелся он с белоказаком, взвизгнули шашки — и в руке у Кашфуллы осталась только рукоять. Над головой блеснула казацкая шашка. Но долговязый красноармеец приподнялся, схватил левой рукой за лезвие и сжал. От запястья к локтю черная кровь побежала, но он удержал клинок, выворотил и вырвал из руки казака. Председатель опять сжал руку со шрамом и опять разжал. «Разве это рука труса?» Вдруг ему стало стыдно, а стыд где-то в глубине души царапнул и распустил стянутый в узел задор. Словно бес за сердце пощекотал.

— Шкура у тебя нежная, продырявить боишься. Не люблю трусов, — теперь уже спокойно повторил Гайфулла.

— Ты уж начальство так крепко не задевай, свояк. Мне с ним еще дальше жить.

— Задева-аю! Мы же терпим, когда они нас задевают. Плюю я на трусов! Вот так! — он по-мальчишески цыкнул между зубов.

Опять Кашфулла приподнялся, чтобы уйти, но упрямство не пустило, толкнуло обратно на место.

— Не трясись, тебе в рот силком лить никто не собирается, — махнул рукой пьяный гость и снова откинулся на спинку стула.

Погоди-ка, от кого он это все выслушивает? Кто это сидит тут и над ним изгаляется? Где его красноармейская отвага?

— Лей! — сказал Кашфулла. — Полную. С верхом. Лиса Мухтасим — ничего, дескать, удивительного — даже бровью не повел, налил чашку с краями вровень.

— Ну, коли так, коли решил нас уважить, изволь, — он подтолкнул к нему тарелку с бараниной.

Кашфулла поднял чашку и на одном дыхании выпил до дна. Мяса даже не коснулся. Той премудрости, что после выпитого положено закусить, он не знал. Сначала перехватило горло, вздохнуть не мог, потом завернуло в кишках. Потом по жилам побежало юркое тепло и вместе с ним — истома и мягкая мелодия. Мелодия эта ласкает уши, ласкает сердце. В голове ясность, ни дум, ни забот. В доме враз посветлело, узоры на висящем возле окна полотенце, на занавесках ожили и начали перемигиваться.

— Из одного зернышка похлебки не сваришь… каши тоже не сваришь. К левому правая положена, к нечету — чет, — сказал хозяин. И наполнил чашку опять. Налил и себе. У гостя стояла полная. — Давайте эту все вместе поднимем, дружно.

— Нет, не вместе, я один подниму.

— Воля твоя, ты — начальник.

После второй чашки весь мир разделился. Одна половина ясная, а вторая в тумане. Узоры с занавески ручейком один за другим на пол сбежали, а четверть водки, наоборот, взмыла высоко и дном к потолку прилипла, чашки закружились, словно звезды вокруг луны. Одноногая фаршированная курица пытается вылезть из тарелки и уйти. И вылезла бы, но цыплята, что вылупились из яиц, лежавших в тарелке, не дают ей подняться, взлетают и садятся прямо на нее. В двух концах остро закрученных усов Гайфуллы запутались два воробья. Крутнулся мир, постоял так и, сделав обратный круг, вернулся на место. Потеха! Кашфулла вспомнил считалочку из детства:

— Раз, два, три — третьего бери! — сказал он, ткнув пальцем в четверть.

Третья чашка совсем отрешила председателя от мира — мир и не ясный теперь, и не туманный, просто нет его, и все. Кашфулла как сидел, так и сполз со стула на пол.

Поначалу Лиса Мухтай хотел позвать людей и выставить сей позор на обозрение. «Ну, видите, каков ваш председатель? — сказал бы он. — Узнали его? Коли узнали, так забирайте себе. Мне он не нужен». Но передумал. Народ его тоже за такое дело не похвалит. В чьем доме случилось? В его доме случилось. Другая мысль пришла ему — еще коварней.

У Махтасима, который с добрым приварком торговал дугами-хомутами, мылом-керосином, разным железным, скобяным товаром, в работниках ходил какой-то дальний родственник жены. Дескать, и не работник он, а свой, родня. Верзилу этого, умом коротковатого, все и звали коротко — Ишти. Полного же имени — Иштуган ли он, Иштимер ли, Иштамыр ли — никто не знал. Ему другой мулла имя давал, не из нашего аула.

К Ишти, который за сараем укладывал навоз, Мухтасим вышел сам. У детины этого, как с хозяином повстречается, чувство всегда одно: его тут же бросает в дрожь.

— Не бойся, Ишти… Я сегодня добрый.

— Так ведь ты и всегда не злой, зятек. — Он заискивающе, во все глаза уставился на хозяина.

— Не ври, Ишти, я злой. Сам знаешь, на себе отведал.

— Отведаешь, коли потчевал, зятек…

Настроение у Мухтасима было веселое. Он даже похлопал верзилу по спине.

— Ступай, у Хабутдина, который лапти плетет, попроси ручную тележку.

— А коли не даст?

— Даст. Скажи, зять велел.

Мало кто в ауле мог отказать Мухтасиму в просьбе. Скоро Ишти с грохотом вкатил Хабутдинову, на двух железных колесах, тележку во двор. Мухтай с Ишти вытащили вялое, бескостное тело Кашфуллы из дома и свалили навзничь на тележку. Черную фуражку с красной звездой положили на грудь. Тележка была длинная, на ней Хабутдин возил из леса лыко. У Кашфуллы только согнутые в коленках ноги свисали спереди.

— Слышал, что торговцы мясом на улицах кричат?

— Торговцы мясом? Подумать, да? Не знаю, зятек.

— А ты крепче подумай.

— А, узнал! «Мясо-требуха! Мясо-потроха! А вот кому свежей убоины?» И у этого тридцатилетнего ребенка, счастливого от своей сообразительности, блеснули глаза. — Так, зятек?

— Так. Ты сегодня и будешь мясником.

— А как буду?

— Слушай, — и Мухтай кивнул на раскинувшегося на тележке председателя. Кашфулла, словно спящий младенец, брови насупил, губы оттопырил, плотно сомкнутые опухшие веки потемнели, бледное лицо в крупных каплях пота, светлые растрепанные волосы прилипли к мокрому лбу. — Я тебе говорить буду, а ты уши держи торчком! Та-ак… — протянул хозяин. — Сейчас ты эту арбу возьмешь и не спеша покатишь по улице Мерзлых Труб, потом проулком выйдешь на Трех Петухов, потом по Базарной поднимешься. Канцелярию знаешь?

— Кашфуллы которая? Знаю.

— Вывалишь поклажу возле крыльца, а тележку вернешь Хабутдину. Понял?

— Понял, зятек. — Зачем все это нужно, Ишти, разумеется, не понял. И спросить хотел, но не посмел. «Зачем» и «почему» — для него вопросы запретные. За каждый из них или по голове, или в скулу получить можно. А кулак у зятька увесистый. Толстый Мухтай ростом невелик — чтобы по голове тюкнуть, на носки встает. «Чем мучиться, на цыпочках тянуться, тыкал бы лучше в спину», — удивлялся каждый раз Ишти.

— А теперь я самое важное скажу, — поднял палец Мухтай. — Как из ворот выйдешь, два дома минуешь тихо. Ни звука чтоб. А потом пройдешь немного, остановишься и покричишь, опять пройдешь, опять покричишь.

— А что кричать, зятек?

Эх, двинул бы разок по башке — но тогда у этого скота совсем ум за разум зайдет! Разжал свой каменный кулак, сказал ласково:

— А что сам давеча говорил. Что, забыл уже? Ну-ка вспомни…

— Вспомнил, зятек! Мясо-требуха! Мясо-потроха! Мухтай открыл калитку. И покатил Ишти тележку с поклажей.

День горячий, дохнуть нельзя. Вся живность, все растения изнемогают от жары. Картофельные кусты за сараями совсем привяли. Не то что собак, даже малых ребят на улице нет. Все в тень забились. Взрослые в поле рожь жнут. Солнце над самой макушкой. Тень Ишти возле самых ног тащится, обрезанная как кадушка. Вздымая огромными лаптями пыль, шлепает он по дороге. Один дом позади остался, другой… Стоявший у ворот Мухтай от бешенства уже переминаться начал. Никак, все забыл, придурок беспамятный. Нет, не забыл. Поравнявшись с третьим домом, остановился и заорал на всю улицу:

— Мясо-требуха! Мясо-потроха! А вот свежей убоины кому? — Прокричал и весь страх прошел. Ишти сразу стало легче, и он не торопясь пошел дальше. Хозяин тоже успокоился, махнул пальцем так, будто пустил маятник: «Теперь пойдет!» — и вернулся в дом к задремавшему гостю, налил полную чашку водки, выпил и с удовольствием прокашлялся.

На первый крик никто на улицу не вышел. Но Ишти свое дело исполнял хорошо. Через каждые два дома останавливался и голосил:

— Мясо-требуха! Мясо-потроха!

Уже выходили из домов, редкие встречные останавливались и изумлялись поразительному зрелищу. За тележкой гурьбой катила детвора, свесив языки, выползали лежавшие в тени псы.

— Астагафирулла! — завизжала какая-то старушка. — Да ведь это наш Кашфулла! Избили, никак! До чего довели человека!

— Пьяный он, — сказал Ишти. — В канцелярию везу. Мясо-требуха! Мясо-потроха!

— Не ори, луженая глотка! — прикрикнул на него восьмидесятилетний рыбак Насыр. — Быть того не может! Кашфулла ее в рот не берет.

— Может, отравили беднягу?

— А дух какой тяжелый, — сказала женщина, подошедшая, чтобы смахнуть мух, густо обсевших рот Кашфуллы.

Поначалу возле тележки только ребятня крутилась да старики толклись. Поэтому никто Ишти не остановил. Так, голося, он добрался до конца Мерзлых Труб. Одни, завидев, остались стоять на месте, другие тащились следом. Ротозеев все прибывало. «Мясник» знай кричал свое. Стоявшие у ворот старушки, провожая взглядом, шептали под нос: «Йа, рабби, спаси и помилуй…» А кого спасти, кого помиловать, райса[47] или их самих, было неясно.

Только тележка завернула в проулок, навстречу попался речистый Дильмухамет, внук рыбака Насыра. Он смолол мешок новой ржи и теперь ехал с мельницы. Увидев бездыханно лежащего Кашфуллу, спрыгнул с повозки.

— Погоди-ка, парень! Что с ним? Избили?

— Да нет. Пьяный вдрызг, шевельнуться не может, — пояснил Ишти. — Не веришь, подойди понюхай… А вот кому свежей убоины?

— Дам я тебе «свежей убоины»! Потроха отобью, дурак! — Дильмухамет размахнулся и вытянул Ишти вожжами поперек спины. Тот обеими руками закрыл голову, тележка грядком стукнулась о землю, Кашфулла съехал вниз и ткнулся головой о пыль. — Бесстыжие! Псы бешеные! — обругал кого-то Дильмухамет. Он тут же почуял, что неспроста это, со злым умыслом кто-то напоил председателя и выставил на позорище. — Что ведь с человеком сделали! Да он и в самом большом застолье капли в рот не брал. Сволочи!

— А что, я, что ли? Зятек велел.

Услышал ли, учуял ли что-то — появился откуда-то Кур-бангали. При виде распростертого вниз головой ровесника, то ли живого, то ли мертвого, так и застыл, слова сказать не может, в глазах потемнело — уже сам ни жив ни мертв. Его непомерные телу длинные руки обвисли, стали еще длинней. «Убили!»

— Чего стоишь, Курбангали? Столбняк хватил? Давай поднимем и на мою телегу положим.

Они вдвоем подняли обмякшего, как тесто, Кашфуллу и положили рядом с мешком. Кто-то сунулся подсобить, Дильми оттолкнул плечом: «Нет, мы сами…»

Черную фуражку со звездой Курбангали держал в руках.

— Скажи своему зятьку, Ишти, ему это кровью отрыгнется, — сказал Дильмухамет.

— Не скажу. Сам скажи, если храбрый такой.

Боясь, что Гульгайша, увидев мужа в таком состоянии, перепугается насмерть, Кашфуллу повезли не домой, а к Курбангали, на улицу Трех Петухов. Гульгайша вот-вот должна была разрешиться, живот, как говорится, чуть не до носа уже задрался. Мать у Курбангали часто прихварывала, потому во всяких травах-кореньях разбиралась хорошо. Когда Кашфуллу до черной желчи вытошнило, она отпоила его полынным отваром. К вечеру больной поднял голову, и она велела Курбангали зарезать курицу, затопила казан, и когда уже пора было поспеть супу, послала сына за Гульгай-шой. Так вчетвером и посидели в невеселом сумеречном застолье.

Происшествие это, в ауле небьшалое, одни видели собственными глазами, другие узнали о нем с чужих слов. Долго гудел Кулуш в тот вечер. И не жалели, не обвиняли, не защищали — весь аул из колеи вышибло. Словно вдруг самая крепкая его опора пошатнулась. Словом — аул обомлел.

ДЕНЬ КАЗНИ

Говорят, в Древнем Риме холм такой был, Капитолий, и на том холме во дворце проходили народные собрания и самые высокие меджлисы, по-ихнему заседания сената. Споры о войне и мире, суд над государственными преступниками, чествование прославивших родину героев — все совершалось там. Теперь же все это, понятное дело, ушло в глубины памяти, утонуло во мгле веков.

А в Кулуше и сейчас есть такое славное место. В самой середине аула, где тянет шею пожарная каланча, посреди горбатой площади гордо стоит под деревянной крышей длиною в два бревна дом схода. Еще до революции всем миром поставили его. Если дела веры-совести обсуждались в мечетях двух приходов, то здесь кипели споры о делах общественных и хозяйственных, о заботах дня. Теперь его называют клубом. Если поплотней набить, человек сто войдет. Самые важные дела — кого пастухом нанять, кого старостой назначить, решались здесь. И сейчас так.

С заходом солнца возле клуба начал толпиться народ, даже старики и женщины, которые прежде сидели дома, пришли, детвора же, словно мелкая плотва вокруг поживы, так и снует. Их то и дело гонят, они исчезают и еще больше разросшейся стайкой налетают снова. Как зажгут лампу, здесь начнется собрание. Председатель Кашфулла, склонив голову, встанет перед народом. Еще днем два мальчика на конях с криками: «С сумерками в клуб! С сумерками в клуб на собрание!» — проскакали по всему аулу.

Уже на другое утро весть о происшествии с Кашфуллой дошла до Ак-Якупа. Мало что горяченьким донесли, не остудив, — еще жару-лиха подсыпали. Дескать, он среди бела дня вдрызг пьяный шлялся по всему аулу, пел песни, приставал ко всем встречным женщинам, и мало того — вернувшись домой, отлупил беременную жену. Тамошнее начальство пришло в великий гнев. Он и прежде своей строптивостью раздражал их. «Выгнать сегодня же!» — приказал начальник, чуть пониже самого главного. Не проницательный глаз был нужен тут, а тяжелая рука — и потому в Кулуш уполномоченным послали человека хоть умом недалекого, но нравом крутого. «Не то что песни распевать, он плясать будет передо мной», — думал уполномоченный, когда, лежа на боку, катил к нам в тарантасе. Что там мед да масло — любил он еду соленую да перченую, да чтоб погорячей.

Только двери открылись, народ волной ударил в клуб. На возвышении стоит стол под красным сукном. На столе горит лампа-семилинейка. Дальние углы освещает висящая посреди лампа-десятка. Народ гудит. Никто не унимает, не успокаивает его. Будь как прежде, Кашфулла сказал бы своим мощным голосом: «Тишина, товарищи! Порядок!»

Довольно рослый человек в желтых хромовых сапогах с высокими голенищами, в брюках галифе и в черной рубашке с множеством белых пуговиц, поднялся на помост. Лицо белое, приятное, волосы иссиня-черные. Цвет глаз понять трудно, все время меняется. Взгляд странный, пустой, словно глаза его все, что видят, в себя не впускают. Он долго стоял молча. Кулушевцы, если на них не прикрикнешь, сами не уймутся, такие уж беспривязные. Тот человек медленно простер вперед правую руку. Народ то ли не заметил, то ли не понял — гудел все так же.

Кашфулла, сидевший на передней скамейке, не выдержал, встал, обернулся назад и, почти не поднимая голоса, сказал:

— Порядок, товарищи! Тишина!

Народ затих. Но чужак говорить не спешил, стоял все так же. Словно напряг всю свою волю и теперь стягивал силы. Но вот стянул, и голос, вырвавшийся из напрягшейся груди, вдруг сотряс клуб:

— Нет, товарищи, это не обычное собрание! Председателя и секретаря выбирать не будем. Я, представитель власти, буду за двоих. Фамилия моя Кылысбаев. Предупреждаю: фамилия по нраву моему в самый раз[48]. Повестка одна — снять председателя сельсовета с поста, выгнать в три шеи! — От собственного крика он даже привстал на носки. Сидевшие на передней лавке отшатнулись. — Срам! Позор! До какого дня дожили! Всем аулом в дерьме сидите по шею! Кто ваш председатель, кем оказался? Бездельник, пьяница, развратник! Позор! Стыд и срам! Прогнать сегодня же! А партийную сторону дела там, — он показал большим пальцем на потолок, — наверху рассмотрим! В конце концов! — И голос, и слова его оглушили собрание. Почуяв это, уполномоченный сделал передышку. Мол, цели своей он достиг. Однако кое-кто пришел в себя быстро.

— Постой-ка, как тебя, палнамуч Кылысбаев! — Партизанка Шаргия, которая на каждом собрании несла свое, вскочила с места. Не оттого так прозвали, что эта топившая печи, прибиравшая в школе вдова ходила когда-то в партизанах, а за всякие шалые выходки, за вздорный нрав. Да и язык у нее острый и жгучий. — Ты, палнамуч Кылысбаев, саблей-то своей не больно размахивай! Про какого ты раиса нам тут рассказываешь? У нас такого нет!

— А какой еще есть? — рыкнул «палнамуч». — Что, двое их у вас? Мы только одного знаем. Вон, передо мной сидит. Ну-ка, Зулькарнаев, встань, поднимись сюда. Повернись лицом к народу. Пусть видят! Сядь и смотри им в глаза, коли стыд потерял! Вот сюда! — он показал на один из стульев.

Кашфулла сидел, не решаясь подняться, потом вздохнул и рывком встал с места. Стоял съежившись, словно стыдился своего большого грузного тела. Никогда, ни перед каким врагом не терялся, а тут перед своими оробел.

— Поживее! — понукнул уполномоченный. Поднявшись на сцену, Кашфулла малость успокоился.

Перед ним — его односельчане, люди, с кем судьбу делил, жизнь правил. Чужих нет. Никого заведомо не обижал. По службе, конечно, всяко бывало. Но разве за это зло держат? В клубе полумрак, лица видны неясно. Народ сейчас — словно поваленная бурей рожь. Бурей, которую поднял Кылысбаев. Вдруг эти люди всколыхнутся, поднимут головы и… бросят его из огня да в полымя?.. Тут еще Шаргия вперед всех выскочила. У Кулуша уже в привычке: от ее слов отмахнуться и сделать все наоборот. Но Партизанка стояла на своем, не попятилась, не качнулась даже.

— Ты, Кылысбаев, сначала свои слова обратно возьми! — закричала она пронзительным голосом. — Ты нашего раиса перед всем миром осрамил! И нас опозорил! Забирай свои слова обратно!

— Я? Свои слова? Кто ты такая? Ты — скандалистка! Бузотер! Смутьянка!

— Коли я смутьянка, так ты врун и наветчик! Вот! — И она плюхнулась увесистым задом на скамью. Оттого, что женщина разошлась сверх меры, народ в клубе вздохнул в досаде и поерзал на месте.

— Может, тогда каждый его грех по отдельности разберем? — уже чуть потише сказал уполномоченный. — Пьяница он? Пьяница!

— Нашел пьяницу! Если и выпил, так от силы две чашки, — поправил из задних рядов спокойный голос.

— Значит, прежде пил тайком. Если в первый раз, человек больше одного стакана выпить не может — или поперхнется, или вырвет его. Уж как-нибудь знаем. Выходит, пьяница он! Это — первое. Женщин по улице гонял — так что визг, говорят, стоял? Гонял. Это два.

— Астагафирулла! Полную же напраслину несет этот дяденька! Кашфулла женщин гонял?! Только ему и осталось! Умру, ей-богу! — проверещала какая-то речистая сношенька.

— А ты что, за ним ходила? Может, и покудахтали где… — пришел голос из дальнего правого угла.

— Если были где визг и кудахтанье, так без Каш-фуллы! — отрезала та.

Кое-кто прыснул от смеха. Оторопь уже прошла. Но Кылысбаев своей позиции не сдал ни на пядь. Как разговаривать с народом, как припугнуть это стадо людское, он хорошо усвоил. Долгим невидящим взглядом ряд за рядом обвел он сидящих перед ним людей. Вновь опустилась недобрая тишина. Опять, словно артиллерийская канонада, загремел голос Кылысбаева:

— А жену? Кто его беременную жену избил? Может, я пришел и избил? — Он вынул из кармана листок бумаги. — Вот тут все написано. Документ!

При слове «документ» люди опять встревожились. Письменного приказа, письменного вызова, письменного обвинения кулушевцы боятся до смерти. Теперь тоже показалось, что эта бумага, которую назвали документом, про Кашфуллу знает больше, чем даже они сами. Небось «документ». Не игрушка. Тут-то и подал голос Курбангали.

— Ты, палнамуч, не знаешь, не говори. Товарища Зуль-карнаева мы… вот как «по-законному» завернул Адвокат, — товарища Зулькарнаева мы с самого рождения знаем. Красноармейцем был, кровь проливал. Об этом тоже всем известно. Самый из нас толковый, самый справедливый. Потому мы его на это место и посадили. Так что ты здесь не встревай, понял?

— Ты, темнота, а что такое демократический централизм, ты знаешь?

— Не знаю. А коли не знаю, не говорю. И ты, чего не знаешь, не говори.

— Я представитель высокой власти. Встревать имею право!

— Власть высокая, да сам не высокий, ростом не вышел. — По клубу пошли улыбки. То, что Курбангали обсуждает чей-то рост, рассмешило многих. — Да, не дорос еще! Не ты его ставил, не тебе и снимать. И за грехи мы его сами накажем. Вот так. Похлопаем, ямагат!

И похлопали.

Сидевший на передней скамье опустив голову, положив обе руки на палку, старик Насыр, самый старый, самый почтенный человек в ауле, по привычке попросил у председателя:

— Кашфулла! Я бы тоже два-три слова сказал. Кашфулле стало неловко. Кылысбаев же молчал. «Ну что за темный народ, прямо диву даешься! Уже нет председателя, так они у его тени спрашивают», — думал он.

— Тебе говорю, Кашфулла! Не слышишь?

— Говори, дедушка, говори! — раздались голоса. Зашумели:

— Аксакала послушаем!

Насыр довольно проворно поднялся с места и стал к сцене задом, к собранию лицом:

— Почтенные! Братья! Ямагат! Сколько уже сидим, черное с белым перемешали, и спорим, где правда, где неправда? Правда ли, что Кашфулла напился? Правда. Сам, своими глазами видел.

— Говори, аксакал, говори, — подбодрил его уполномоченный.

— Вот беда — напился разок! В этом бренном мире кто не пьет да кто не блюет! Воробей и тот!.. — отважно заявил жестянщик Гильметдин, который раз в год по случаю удачной продажи кумганов и ковшей на Ак-якуповском базаре напьется на пять копеек, а покуражится на пятьдесят. — Не пить, не гулять разве это жития?

— Тебе, утробе, только бы жития!

— Попрошу без намеков! — Однако намек жестянщику пришелся по душе. Чем он других хуже?

— Аксакала перебил — бестолочь!

Дед Насыр не спешил. Народ понемногу успокоился.

— Кашфулла пьяным напился — это правда, — повторил он. — Ты, Кашфулла, такое совершил, что и тебе самому, и нам всем, и Советской власти стыдно. Чистое свое имя запятнал. Правда это?

— Правда! — ответили собравшиеся.

— А все остальное неправда! — отрезал старик. — Верой своей ручаюсь я. Смертному ошибки не избежать, на то он и смертный. Большой промах совершил наш раис. Пусть за это и получит от нас нагоняй. Человек он не пропащий. Так что еще и совесть от себя накажет.

— Как это — нагоняй? — заволновался Кылысбаев. — Подумаешь, совесть накажет. Какой еще нагоняй? Вы его… мы его из председателей выгнать должны. Такое указание есть — сверху! — и он опять ткнул большим пальцем в потолок.

— Ты, как тебя, Ханьяров…[49] — старик пристукнул палкой.

— Кылысбаев! — поправили его.

— Ладно, пусть Кылысбаев… он ведь не в бочке затычка, чтобы взять и выкинуть. Затычку тоже, коли пора сменить, сразу не выбрасывают, сначала новую стешут, покрепче. Хвала создателю, ни раис нам, ни мы раису пока не надоели. Вот и все мое слово.

Прежние бы времена, после аксакала никто б и слова не молвил. Однако теперь времена другие, теперь у людей и на доброе, и на дурное язык хорошо подвешен.

Поднялся Искандер, завсегдатай мечети по прозвищу «С одной и с другой», и начал сыпать свои вопросы:

— А в ту ли ты сторону, дедушка, гнешь? С одной стороны посмотреть, имеем ли мы право, дозволительно ли нам к тому не прислушаться, что сверху говорят? С другой стороны посмотреть, коли мы все, собравшиеся здесь, не посчитаемся с дукамитом, не окажемся ли перед законом неправыми?

Но вопросы его остались без ответа, их даже не дослушали до конца. Опять вскочила Шаргия.

— Мужики! Ямагат! А почему это мы одному лишь Кашфулле косточки моем? Кто его вдрызг напоил? Пусть тоже ответит! Вон он сидит, забился в угол!

Нюх у Мухтасима острый. Чуя, что на собрании и до него доберутся, он пришел, чтобы, в случае чего, отвести удар, выйти сухим из воды. Не зря же Лисой прозвали.

— Зачем он его по аулу таскать велел? На весь свет опозорил? Пусть ответит! — потребовал Курбангали. Сидевший рядом Нурислам в спор пока не лезет, свое слово бережет для решительной схватки. «Это всего лишь ветерок, буря еще впереди», — думает он. Но бури пока не чувствуется.

— Мы тут только одного человека обсуждаем! Так что от вопроса не отклоняйтесь! — возразил уполномоченный. — Что он, тварь четвероногая? Сам небось соображает. Зверь и тот дурную траву не ест.

Самому Кылысбаеву довод казался сильным, но людей он не убедил.

— Пусть и Мухтай ответ даст! — послышались крики.

— Опоил он его чем-то!

— Отравы подсыпал!

— Вот жизнь пошла! Мало, что угощай, потом, значит, и ответ за гостя держи… Душа — мера! Что же, хозяину гостя за руки хватать? Не имеет права! — свое долбил жестянщик Гильметдин.

— Не любо — не люби! И в кажном деле так! — крикнул Нажип с Носом. Знать, увидел случай в прошлых своих похождениях оправдаться. — Кто же от назначенного яства откажется?

Халфетдин с деревянной ногой, который на всех собраниях и сходках за долгие годы и единого словечка не обронил, тут почувствовал, что язык во рту дернулся и ожил. Злость, столько лет дремавшая в груди, вдруг проснулась.

— Ты в это дело свой нос не суй! Тогда прищемили, так теперь оторвут, — остерег он.

Острословам того и хватило, со всех сторон посыпалось:

— Ничего, бывалый нос, испытанный, его так просто не возьмешь!

— Краса Кулуша!

— Только ли Кулуша! На всю округу славный нос! Дышать на такой нос, не надышаться — уф-уф-уф!

— Эй, хватит лясы точить!

— Пусть Мухтай скажет!

— Пусть даст ответ!

Мухтасим встал, но из угла своего не вышел.

— Даю ответ. Отчего же не дать? В том, что его в таком виде всему аулу, каков он есть, показали, моей вины нет, ямагат. Как свалился Кашфулла пьяный, я велел запрячь лошадь и бережно доставить домой. Но шурин мой Ишти, сами знаете, умом скудноват, нашел, оказывается, где-то ручную тележку и забаву себе устроил, дескать, мясник он. Я его отругал за это, крепко отругал. — В голосе, в словах Лисы звучала скорбь. — Вот как это случилось. А что я напоил его… Так ведь я не уговаривал. Я с гостем сидел, а он попросил и сам, один выпил, даже с нами не чокнулся.

— Так и было? — Кылысбаев этому не очень поверил, повернулся к Зулькарнаеву. Тот, словно уже пришел к какому-то решению, сидел спокойный. — Сам попросил и выпил?

— Так и было. Сам попросил и выпил.

В озябшей было душе приунывшего уполномоченного сразу потеплело. Громовой голос снова обрел силу.

— А теперь мы слово дадим тебе, Кашфулла, сын Га-рифа Зулькарнаева. Как же ты теперь оправдываться будешь? Какие клятвы принесешь? Ну, послушаем, — и он сделал шаг назад. Дескать, сейчас перед вами еще один человек выступит.

Кашфулла спокойно встал, но из-за стола не вышел.

— Ни оправдываться, ни клятвы давать не буду, — как обычно, с нажимом на каждое слово, сказал он. — Как мне теперь вам в лицо смотреть и как вот эту печать, данную мне Советской властью, носить? — Из брезентового портфеля он достал белую тряпочку, не торопясь развернул ее, выложил на стол круглую печать и четырехугольный продолговатый штемпель, портфель убрал под стол. — Вот они, печать и штемпель, оба в целости-сохранности. Принимайте. Я с этой службы ухожу.

— Вот это сознательно! — одобрил Кылысбаев. Но печать со штемпелем в глубокий карман галифе почему-то сразу не убрал.

Сидевший в третьем ряду Нурислам в два прыжка взлетел на сцену. Первым делом схватил печать со штемпелем и сунул себе в карман. Народ даже ахнуть не успел.

— Это что за самоуправство, что за самоволие такое? Откуда такая спесь? Кто дал Зулькарнаеву право с печатью играть? Печать не девица — хочу женюсь, хочу разведусь. Панимаешь! — это он уже добавил для красы. — Где твоя честь, где афтаритет? Комар ужалил, а ты «разбой» кричишь? Красноармеец ты, который кровь проливал, или… это… Ладно, этого не скажу… Что, нюня, разобиделся? Вот еще барин, его превосходительство, хочет — приходит, хочет — уходит. Через нас, через наши головы переступить хочешь? Не выйдет! Ты не по своей воле сюда сел и так просто, по своей обиде не уйдешь. Нет, товарищ Зулькарнаев, кроме тебя еще мы есть. Мы! — он повернулся к народу и двумя руками обвел сидящих.

Кылысбаев пытался остановить его, но перебить Враля ему было не по силам.

— Есть мы, ямагат, или нет уже нас?

— Есть! — закричали. — Есть!

— А коли так, товарищ палнамуч, ни ты, ни разобиженный Кашфулла сами этого вопроса разрешить не можете, его мы решать обязаны… Покуда наш председатель нам годился?

— Годился, годился!

— Очень даже неплохой!

— Тогда побьем-потрясем и обратно на место посадим. Согласны?

— Согласны! Согласны!

— Пусть остается! Нурислам совсем разошелся:

— Вот что я тебе скажу, палнамуч Кылысбаев, ты нас и волостью, и властью не пугай. Мы сами себе власть! В волость тоже, бывало, хаживали, дорогу знаем. И с начальством тамошним знакомы. Одного тебя в первый раз видим.

— Погодите-ка, товарищи! — высоко поднял руку Кылысбаев. — Это же не собрание. Это черт знает что такое!

— Ты сам вначале сказал, что это собрание и не собрание вовсе, напомнил Нурислам.

Кылысбаев, конечно, из самоуверенных гордецов, но не совсем же безмозглый, понимает: сколько бы жеребенок ни лягался, но горы не свернет. Кроме двоих-троих сомневающихся, Кулуш стоит крепко. Собрание без вожжей, без уздечки несется. Нужно и то сказать, в те времена ораторов назначать, подготавливать, определять, кто о чем должен говорить, заранее собирать голоса — обычая еще не было. У людей — что на уме, то и на языке. Потому неправой воле одного не подчинились. Кылысбаеву, чтобы потом дать отчет в волости, надо было что-то делать. Он ведь думал: «Приеду, разоблачу и скину. Делов-то, на пять минут…» Ан не вышло, дела закрутились по-иному. Самое простое, законное — поставить на голосование. Тут уж и волостное начальство не придерется.

— Вас понял, ступай, садись на место, — сказал он Ну рисламу. — Ты, Зулькарнаев, тоже садись.

— А печать? — забеспокоился Враль.

— Положи на место. Никто не тронет.

Нурислам вынул из кармана печать со штемпелем и положил на белую тряпицу. Но, спустившись со сцены, на место не сел, стал, прислонившись к печке. Еще неясно, может, кончилась схватка, а может, и нет, надо быть наготове.

— Одно дело разговор, товарищи, и совсем другое дело — документ. Мне документ нужен, — решил подытожить уполномоченный.

Но в этот раз слово «Документ» прозвучало не так грозно, как давеча, за это время в кулушевцах отваги прибыло.

— А где мы его тебе возьмем? — спросил кто-то.

— Брать не надо, — Кылысбаев уже совсем приглушил голос. — Все, о чем говорили, поставим на голосование и узаконим. Первым было предложение снять Зулькарнаева с работы. Ставлю на голосование.

Опять поднялся крик:

— Не было такого предложения!

— Не слышали!

— Кто предложил?

— Я, — сказал уполномоченный.

— Ты не из нашего аула!

— Ты его не выбирал!

— Высокий ямагат! С одной стороны, товарищ Кылысбаев тоже из нашей волости, большой начальник, палнамучем приехал к нам, с другой стороны, его слова тоже нельзя со счетов сбрасывать, — залебезил завсегдатай мечети Искандер. — Надо принять предложение.

— Ладно, пусть по его будет.

— Давайте руки поднимать!

— Ставлю на голосование первый вопрос. — Кылысбаев подошел к краю сцены.

Его тусклый взгляд во второй раз обошел всех собравшихся, на этот раз и сидевших в задних рядах не упустил.

— Кто за то, чтобы снять Зулькарнаева Кашфуллу с председателей, пусть поднимут руку. Смелее товарищи, смелее!

«Смелых» оказалось пять или шесть.

— А кто за то, чтобы Зулькарнаева оставить на месте? Дружно взлетели руки.

— Теперь поднимите руки те, кто воздержался! Клуб молчал.

— Воздержался кто или нет? Собрание в смущении молчало.

— Ты только погляди, о чем спрашивает, бесстыдник! — громко зашептала соседке Партизанка Шаргия. Даже ей стало неловко.

— Мы, браток, перед таким важным собранием не то что воздержались, еще и тахарат — омовение совершили, — весьма доходчиво пояснил Нажип с Носом. Только зачем это в волости нужно знать?

Тут наконец дошло и до Кылысбаева. Нет, такого черного невежества, как в Кулуше, он не встречал нигде! Уполномоченный вспыхнул от стыда и злости. Хотел было объяснить, уже рот открыл, но по тому, как заблестели глаза у опамятовавшихся кулушевцев, понял, что лучше разговор о воздержании на этом прекратить.

— Значит, так… — сказал он. — Большинством голосов Зулькарнаев остается председателем. Потворствуете, понимаешь! Так в протокол и запишем. Но смотрите, как бы потом сами не пожалели. Все, собрание закрыто. Расходитесь!

Народ расходился медленно, без обычного оживления. Хоть и настояли на своем, но на душе осталась смута.

— Забирай свою печать, — сказал Кылысбаев, не глядя на Кашфуллу. — Но вперед не попадайся. В другой раз не вывернешься.

…Больше он ему не попался. Скоро Кылысбаева отправили исправлять мир в другие места. Потому и партийный вопрос Зулькарнаева наверху не рассматривали. Разговоры об этом случае в ауле понемногу затихли, а потом и сам случай забылся. Память у кулушевцев — что блюдце, мелкая. Где уж тут дурное помнить, на доброе бы головы хватило. Даже самые вздорные бабы, когда, бывало, сцепятся с председателем, о том не поминали. Однако самому Кашфулле того стыда и той горечи на всю жизнь хватило. Даже когда состарился уже, проснется порой среди ночи, вспомнит, и кольнет сердце. «Мясо-требуха! Мясо-потроха!» Когда бесчувственный лежал в тачке, слышал он эти слова. Слышал, но смысла их не понимал. А если бы и понимал?..

Долгими бессонными ночами Кашфулла думал о Кылыс-баеве, о том, как он вел себя тогда, о приказе, что привез из волости. Тянулись горькие мысли, наматывались на сердце, и не было им конца: «Я же не со злым умыслом, не преступление совершил, а по глупости своей, по вражьему коварству попал в беду. С Кылысбаевым мы представители одного класса, члены одной партии, проще говоря — одной совести люди. Он первым должен был протянуть мне руку помощи, спасти от позора, разобраться должен был, до сути добраться, правду от напраслины отделить. Он же приехал, чтобы одним махом свалить и раздавить. А вот мулла Муса своего единоверца Кутлыяра-муэдзина, если бы тот вроде меня оплошал, стал бы перед всем миром казнить? Наверное, не стал бы. Нет, не стал бы. Потому что он истовую службу Кут-лыяра, неприхотливый его быт знает и ценит. И приходу, и мулле самому Кутлыяр нужен. А я, значит, не нужен?» Так и жил в своих думах Кашфулла — сверху одни угрозы слышал и ничего иного, кроме наказания, для себя не ждал. Потом через годы пришли другие мысли: «Может, время того требовало: чужих не щадить, своих не миловать?» Пытался оправдать Кылысбаева и тех, кто был над ним, кто приказывал ему. «Но тогда — что же тогда время? Время — это мы. Каковы мы таково и время. Так, а не наоборот».

КОМУ ВРАГ?

Прошло лет двенадцать — тринадцать, и новая беда свалилась на голову Зулькарнаева Кашфуллы, и даже не беда — когда бы беда! — обвинение страшное!

Надо сказать, что за семь лет до того Ак-якуповскую волость упразднили и вместо нее учредили Булакский район. И вот в середине июля вызвали нашего председателя в этот самый Булак. Вызвали — и обратно не отпустили. День прошел — его нет, второй миновал — нет его…

Но прежде чем рассказывать дальше, бросим короткий взгляд назад. Так надо.

Кулушевцы испокон веков, можно сказать, писанием не увлекались. Куда-то, на кого-то доносы и ябеды почти не слали. «Почти» — я сказал недаром. Тут намек есть. И вот какой. Все же был грех: в конце прошлого века поставили кулушевцы тридцать шесть подписей и девяносто одну тамгу и отправили на боярина Колесарова жалобу царскому величеству самому. Ненасытный Колесаров, не довольствуясь теми наделами, что отхватил на демском лугу раньше, привез губернских землемеров и нарезал себе лучшие покосы — мол, чуть не в ханские еще времена кулушевские старейшины продали их то ли деду Колесарова, то ли прадеду его. Как выяснилось, даже купчая на то бумага нашлась — с пришлепнутой печатью. Однако кулушевцам ее не показали. Хоть и не скоро, но пришел от верных царских слуг ответ. Он был такой: «А коли опять кулушевцы смуту поднимут, схватить зачинщиков и отсыпать им по пятьдесят плетей». Тридцать шесть подписей и девяносто одна тамга притихли и больше голоса не поднимали… После того из аула никаких бумаг — ни в хвалу, ни в хулу, ни тем паче с жалобой — не выходило.

Но тяжба с Колесаровым на том сразу не унялась. Через год примерно посоветовались старейшины аула и решили направить ходока — чтоб шел он к его царской милости прямиком. Сунули в руки послу денежки, собранные с миру на дорожные расходы, навьючили за спину назначенную царю в гостинец кадушку с медом, посадили на только что проложенную чугунку и отправили в стольный град. Послом же выбрали ладного, на слово быстрого, умом острого молодца по имени Сырлыбай — деда нашего Нурислама. В провожатые проворному Сырлыбаю дали медлительного копотуна по имени Абдульман. Но на первой же остановке, маленьком разъезде Дятел, Абдульман, с намерением справить большую надобность, отправился в заросли краснотала. Дело затянулось, поезд больше ждать не мог и тронулся. Абдульман же понуканий не любил и начатого, тем более в таком деле, на половине не бросал. Не было такой привычки. Так и остался сидеть. Пришлось Сырлыбаю проделать свой путь в одиночестве. Месяца не прошло, путешественник вернулся в Кулуш. А вернувшись, дал обществу отчет — полный и без утайки. Отчет сей — из уст в уста, от дедов к отцам, от отцов к нам — дошел и до наших дней. А я, слово в слово, довожу и до вас.

А сказал он так[50]:

…Отвел я дверь в золотом дворце чуть-чуть, на ниточку, и вижу: сидит его царская милость на троне, а вокруг визири на коленях стоят, повелений ждут, табун голов в сто. Владыка тут же метнул взгляд на дверь. Царь, он царь и есть. Бога земной наместник. Все чует.

— Откуда прибыл? Кто ты? — спрашивает.

— В Башкирии живем, демскую воду пьем, — отвечаю. — Зовусь Сырлыбай.

— Давай, Сырлыбай, вот сюда, в красный угол проходи, — приветливым голосом сказал наш халиф. Затем не спеша оглядел своих визирей. — Ступайте. Повеления мои получите завтра. Видите же, гость пришел.

Тут вся челядь словно сквозь землю провалилась. Царь корону снял. Волосы, гляжу, кудрявые, черные. Только мы остались вдвоем, я хотел было сразу обо всех злодействах жадного Колесарова рассказать, просьбу нашу выложить, рот уже открыл, но его царская милость так отрезал:

— Нет, — говорит, — верный мой слуга Сырлыбай, покуда угощения моего не отведаешь, чтобы о деле и звука от тебя не слышал.

Поперек царя не пойдешь, я покорился.

— Мощь твоя, владыка мой, хан-султан, беспредельна, что ни скажешь, на все твоя воля.

— Есть маленько, — сказал царь и повел меня в гостевую половину. А убранство там — словами не расскажешь. На полу большой узорный палас раскинут. На большом хике войлок расстелен — молока белей, на малом хике подушки да перины горой высятся, с жердочки под потолком цветастые одеяла свисают, на окошках вышитые полотенца с кисточками висят, возле печки серебряный таз с серебряным кум-ганом стоят. Владычица наша, царя, значит, законная супруга, поначалу-то маслом не растаяла, медом не растеклась. Нравом, выходит, не шибко открытая, не то что муж. Погордиться любит. Но выставил я перед ней кадушку с медом, сразу глазки сверкнули. Тут же сунулась мизинчиком в мед, слизнула и чуть не взвизгнула:

— Ой, батюшки! — говорит. — Как вкусно-то! Пальчики оближешь!

— Так и лижи! — говорю. — Досыта лижи, меда не жалко. Я еще привезу.

Ребятни ихней не видать, у гостя под ногами не путаются, видать — в строгости держат, в благонравии. Только девушка одна, в приживалочках у них, молоденькая такая, туда-сюда порхает. Я сапоги скинул, так она портянки тут же сушить повесила. Хожу в носках. Что ни говори, осенняя распутица, ноги промокли. Пока то да се, приживалочка эта на белом войлоке скатерть расстелила. Белого калача большими ломтями нарезала, вот такую голову сахара выставила, колотый тоже был. На сковороде чуть не гору картошки вынесла, на чистом топленом масле картошка поджарена, так и шипит. Альба ли, халва ли, баурсак там и пряники, изюм и урюк, всех фруктов-ягод, какие «в мошне вызревают», — сколько душа пожелает. Вот только мясного ничего не подали. Верно, значит, слово, что царь мяса не ест, только сластями всякими пробавляется… Скоро и кипящий самовар подоспел.

Бике-царица кадушку-то взяла и ушла на хозяйскую половину. Остались мы вдвоем. Царь корону надел и взобрался на хике во главе застолья, я, подогнув ногу, с краю сел, чуть его пониже. Посидел наш шах-падишах, посмотрел на меня в задумчивости.

— Не знаю, как примешь, — говорит. — Если бутылку… того-сего… рассургучу? Коли истинный ты мусульманин, можешь и не одобрить.

— Верно говоришь, владыка мой, хан-султан. Истинный мусульманин, стойкий. Хмельное нам во грех. Бог не велит.

— Ай, афарин! — похвалил меня повелитель наш. — Таким верным и надо быть всегда — и богу, и царю.

— Иншалла! — говорю. — Чего-чего, а верности сколько хочешь. Под завязку. Хоть отбавляй.

— Похвально, — кивнул царь и бороду погладил, одобряет, значит. — Не то визири мои доносят: по нынешним временам и мусульмане озоровать начали, с пути сбились, к зелью этому пристрастились. А от пьяных голов верности не жди.

— Истинная правда, владыка мой, хан-султан, какая уж верность!

Когда чай допили и чашки на блюдца вверх дном поставили, я рассказал о злодействах паука нашего Колесара, все жалобы до ушей их царской милости донес. Я и досказать не успел, а из глаз повелителя нашего сквозь слезы метнулись искры.

— Ах он Колесар, ах он разбойник! — закричал владыка-царь, знать, все терпение вышло у кроткого и терпеливого отца нашего. — Да я ему… да я псу этому так хвост накручу! Он у меня каждому встречному пятки лизать будет, завтра же своим визирям отдам приказ — чтоб всю ту землю кулушевцам обратно вернули! А псу этому, Колесару, кара будет жестокая.

После утреннего чая стал я собираться в обратную дорогу, а царь наш помялся немного и говорит:

— Сам я, видишь, весь в государственных заботах, мальчишки мои еще маловаты, от слуг проку мало, вконец разленились. Про те дрова говорю, что за сараем свалены. Распилил бы ты их и сложил в поленницу. Хоть подсохнут немного, пока дожди не зарядили. Кто-нибудь из слуг поможет. Я и сам мастак дрова колоть. Только держава на мне. А после державных трудов много не наработаешь. Дни уже короткие стали. Дворец, сам видишь, большой, дров уходит много. Приказать не могу — ты гость.

— А ты — всей земли отец. Волен и приказывать. Все исполню.

Тогда на это царь опять свое обещание повторил:

— Я вероломному этому Колесару крепко задам! Ишь, дуролом!

За четыре дня возов пятнадцать распилил, расколол и вдоль задней стенки дворца в два ряда поленницу сложил. Правда, один его слуга помогал, но такой рохля, вроде нашего Абдуль мана. Когда я уходить собрался, их царская милость взгрустнул маленько.

— Ну, с богом, мой верный слуга, — сказал он на прощание, — не обессудь. Чем бы ни наградил я тебя за службу — все будет мало. Душу бы выложил, да без души не проживешь. Самому нужна. Вот, дарю тебе свои валенки, я в них только дома по войлоку хожу. Беречь будешь — на сто лет хватит, — и сунул мне пару рыжих валенок, недавно подшитых. Эти вот самые. От радости я даже спасибо толком сказать не сумел.

Их царская милость до самых ворот меня проводил. Я уже порядком отошел, слышу, кричит он:

— Кулушевцам от меня привет передай! Царский привет, он ведь не всякому-у!

Вот так. До Петербурга ли дошел, куда ли подальше, но за месяц посол наш обернулся. Еще и рыжие валенки в заплечном мешке привез. Порядком изношенные валенки, однако на подошве и пятках заплаты были новенькие.

Хотя снег еще не выпал, но перед обществом он встал в царских валенках и дал полный о своем посольстве отчет.

Высочайшего указа народ ждал, покуда царя не скинули. Простоватым кулушевцам терпения не занимать. Но все же когда царь с престола сверзился, они решили так: «Бог его наказал за то, что нас обманул». На Сырлыбая же, который еще прежде царя этот мир оставил, даже тени подозрения не упало. Ибо чем дальше, тем рассказы его о том, как он к их царской милости ездил, расцветали все красочней, становились все убедительней, и тем больше верили люди. Как потом выяснилось, падишах хотел Сырлыбая своим кучером сделать, уговаривал даже, но посол наш сослался на то, что, судя по всему, разлуки с родными краями ему не выдержать. А ведь могло случиться так, что и внуку его Нурисламу пришлось бы родиться в Петербурге и там ходить в извоз. Когда внучок был маленьким, он то и дело требовал от деда рассказов про то, как он у царя гостил, ловил каждое слово. Рассказывал же Сырлыбай так, будто каждое слово на нитку низал, словно четки тянул. Злые языки хотели и прозвище ему прилепить — «Царский кучер». Не прилепилось прозвище. Воистину, на чистый янтарь и пыль не ложится.

Коли с памятью в порядке, наверное, не забыли: сорок лет из Кулуша какой-либо бумаги с жалобой не выходило.

Прошлой зимой бродяга один, по имени Хасанша, послонялся-поскитался где-то на стороне и, пообтершись там, вернулся домой. Ходил этот недотыкомка по Кулушу и поговаривал: «Если в доносе из ста слов хоть пять окажутся правдой — того и довольно». Кто-то, видать, и взял это на ушко. И скоро вышла из аула еще одна бумага, на сей раз за единственной подписью. Это был донос на Кашфуллу…

Уже прошло трое суток, как ушел Кашфулла. Курбангали утром по пути на работу заглянул к Нурисламу. Нурислам лежал и маялся грыжей. Еще мальчишкой, когда ходил с отцом в извоз, поднимал мешки непосильные и заработал грыжу. Вчера же, когда на Капкалинском покосе вершили последний стог, он, распалясь, подхватил огромный ворох на остожные вилы и только бросил стоявшему наверху Курбангали, как перегнулся, схватившись за живот, и рухнул. Вот и лежит теперь, стонет.

— Кашфулла пропал. Что делать-то будем? — спросил Курбангали вытянувшегося на хике приятеля. Глаза у Нурис-лама тусклые, губы посинели, лицо, и без того круглое, опухло. Крепко, видать, помучился.

— Лежать не годится, — садясь, сказал он. — Пошли.

— Куда?

— В Булак. Время беспокойное, слухи разные ходят.

— Так ведь без слухов и прежде не жили, Нурислам.

— Из начальства через одного, говорят, сажают. Председатель колхоза человек новый, так что жребий как бы на Кашфуллу не выпал.

— Тогда пошли.

Баллыбанат и старшие сыновья были на покосе. Мелкотня занята игрой. Сунули в мешок два каравая. Два десятка яиц, которые Баллыбанат четыре дня собирала на продажу — на чай-сахар, мол, выручу, — сварили в казане, завернули в тряпочку соль. Нурислам, по своему достатку, оделся получше: из сундука вышли черные бостоновые брюки, которые видели свет только в сабантуй, и ботинки на кожаной подошве. С гвоздя слезла синяя фуражка с высоким околышем, похожая на ту, какую носил Кашфулла. Вот только рубашки на смену не нашлось. Курбангали же отправился как был — в тех же лаптях, войлочной шляпе и в красных в белую полоску штанах. Идти домой ради того, чтобы переодеться, давать Серебряночке отчет, он не захотел. Она сегодня по случаю четверга на работу не пошла, решила к возвращению мужа сварить каши и затопить баню. Выйдя на улицу, Нурислам сказал старушке-соседке:

— Матушка! Мы тут с Курбангали в Булак идем, по неотложному делу. Ты уж Баллыбанат передай. А она пусть Кумешбике сообщит.

— Скажу, скажу. Обеим сама скажу, — заверила услужливая старушка.

Решили лошадь в такую горячую пору в колхозе не спрашивать. Может, день пройдет, а может, и неделя. Тут не угадаешь… Ничего, двадцать два-то километра — небось хаживали. Ноги крепкие. Вот только грыжа у Нурислама висит, проклятая! Но каким-то наговором она чуть притихла, а на полпути и вовсе унялась. Перед горем и душевными заботами телесный недуг хвост поджал. Это Нурислам сам так сказал: «Послушай, Курбангали, — сообщил он, пришлепывая толстыми губами, — а ведь поджала хвост грыжа эта».

Хоть и припекает уже, но тянет откуда-то легкий ветерок. Дышать можно. Пока грыжа Нурислама не убаюкалась, шли не спеша. А когда аул Калкан миновали, зашагали побыстрей. Нурислам фуражку снял, в руках несет — лысую макушку на ветру студит. С головы он лишь тогда снимает, когда рядом никого чужого нет. И все-таки недужится ему, шагает тяжело, с опаской, да и в ботинках этих только на сабантуях форсить — жмут. Курбангали же в лаптях легко идет, чуть не вприпрыжку несется. Совсем как та трясогузка.

Вот сказал «Калкан», и вспомнилась давняя история. Из-за лаптей Курбангали тогда и случилось все. И смех, и грех. Тогда они еще оба подростками были. Сабантуйная пора в нашей округе начинается с Калкана. Народ там щедрый, радушный и… насквозь обидчивый. В тот раз тоже с самого утра народ потянулся из Кулуша в Калкан, кто верхом, кто на подводах, а те, у кого лошади нет да задор есть, как у нас говорят, на «пешкоме верхом».

Два наших приятеля тоже бы рады от людей не отстать, и задор есть, и даже серый жеребец у Нурислама под навесом копытом бьет, и тарантас посреди двора оглобли задрал, и отца дома нет, запряг хромого мерина и укатил в город. Но вот беда, у Курбангали, кроме тех лаптей, что на нем, никакой другой обувки нет. Они ведь теперь джигиты, вышли из возраста, когда на сабантуй в лаптях или босиком ходят.

Вот и сидят два джигита на бревнах под плетнем Зайца Шайми и с унынием смотрят на Калканскую дорогу. У Враля-то дома пара новеньких черных сапог стоит на лавке. Что ни говори, а в извоз человек ходит, кует монету.

— Ты, Нурислам, поезжай один. Одет с иголочки, царевичу завидно, что же, так из-за меня и без праздника останешься? — от чистого сердца сказал Курбангали.

— Так ведь и у тебя одежда — перед людьми не стыдно. Вот только лапти не для сабантуя.

— Ступай, Нурис, что забавного было, потом расскажешь. Враль молчал. Вдруг в его светлых, до самого дна ясных глазах зажегся огонек, толстые губы пришлепнули.

— Ну, парень, и голова же у меня! — сказал в жизни не хваставший Враль. — Придумал! Сделаем так…

— Как?

— Запряжем серого жеребца. Так? Свежего сена в тарантас побольше навалим. Так? Мой левый новый сапог ты наденешь, а уж правый — я. Так? На две другие ноги твои лапти наденем. Те ноги, что в лаптях, под сеном спрячем, те, что в сапогах, через край тарантаса свесим. Так? Слезать не будем, объедем пару раз сабантуй, посмотрим, как народ гуляет, и — домой. Ну — как? Ловко?

— Еще бы не ловко!

Курбангали хоть ростом мал, но руки-ноги размеров отменных. Так что и лапти, и сапоги обоим пришлись впору.

Как сказал Нурислам, так и сделали. Откинувшись на спинку тарантаса, свесив новые сапоги через грядок, на танцующем в оглоблях сером жеребце выкатили они на майдан. Раз объехали, другой объехали… Кто на сабантуй приезжает, всегда вот так, чтобы коня своего, сбрую и самих себя показать, объезжает площадь. Калкановские парни сначала на аргамака подивились, а потом и седоков приметили. Когда же в третий раз объехали сабантуй, встали перед ними три дюжих джигита. Один из них, в вышитой тюбетейке на большой лохматой голове, широко улыбаясь, схватил за вожжи.

— Эй, парень! — сказал он, обращаясь к Нурисламу. — И конь твой, и сам ты нам крепко понравились. Пошли кумыс с нами пить. И братишку своего возьми. Застолье наше вон в том шатре.

— По рысаку судить, так вы, должно быть, из Кулуша. Айда, соседи, к нашему застолью!

— Спасибо, джигиты! — сказал Нурислам.

— Поешь-попей, тогда и спасибо скажешь…

— Нас в другом месте ждут. Еще с вечера слово дали.

— Вы дали — они взяли. И туда успеете, не пропадет ваше слово, настаивал тот, лохматый.

— Может и пропасть. Отпустите, ребята, не то хлестну коня, — сказал Нурислам.

— А-а, вот, значит, как! — вспылил другой. — Не по нраву, значит, наше угощение! Носы задрали? Нажипы носатые! — вспомнил он славный кулушевский нос. — Если задрали, так мы вам живо их прищемим.

— Ну, чего пристали, ребята? Не по-соседски это. Расстанемся по-хорошему, — пророкотал Курбангали. Услышав его чугунный голос, те даже вздрогнули: откуда, мол, такой голосище выкатился? Узнав, что из такого коротышки, почему-то обиделись еще больше. Говорю же, насквозь обидчивые эти калканские.

— Или сами с тарантаса слазьте, или мы вас за ноги стащим! — сказал лохматый, в тюбетейке. И все трое тут же набросились на них. Говорю же, таких хлебосолов, как в Калкане, еще поискать. Тут даже Нурис растерялся, не успел дернуть вожжи, огреть жеребца камчой. Так и предстали два джигита перед всем сабантуем: одна нога в сапоге, другая в лапте. Они вырываются, хотят в тарантас вскарабкаться, а те не пускают, обратно тащат. И весь народ оттуда, где медведь плясал, борцы друг другу поясницу ломали, старики да подростки, завязав глаза, палкой били горшки, богатырь Кильдияр бежал с жеребцом на плечах, хлынул к их тарантасу. Весь майдан от хохота вповалку лег. Следом и три калканских джигита стали по очереди животы себе царапать и по траве кататься. Всем троим царапать да кататься не с руки, тех двоих надо держать. Другие приехавшие на сабантуй кулушев-цы сначала стояли разинув рты, потом догадались: «А ведь не зря наш Враль такую потеху учинил», — и принялись хохотать так, что куда там остальным!

Первым опомнился тот, лохматый:

— Ребята! А ведь они над сабантуем нашим посмеяться приехали, нас в дураках оставить. А ну-ка, братцы, отве-шаем им! Я сам начну, — и он принялся засучивать рукав.

— Погодите! Постойте! — крикнул Нурислам. — Если вы и впрямь дураки, если ум ваш в лаптях ходит, так бейте нас, а коли маленько умом уже разжились — так смейтесь. Мы не над вами смеяться приехали, а чтоб вас потешить. Вашу смекалку проверить — в лаптях она ходит или в хромовых сапогах? Если хотите знать, это испытание такое: где сколько ума. Там, где пусто — там побьют, там, где густо — там поймут.

Оказалось, уж насчет смекалки-то вся наша округа давно уже в сапогах ходит. Хохотали до изнеможения. Кому же на людях дураком выглядеть хочется?

Калканские — народ отходчивый, пых — и погас. Те три джигита опять гостям умилились. Затащили-таки в шатер, сооруженный из натянутых на кольях занавесок, до отвала накормили жирным мясом, до хмелю напоили кумысом и при этом не забывали глянуть на одну ногу в сапоге, другую в лапте и от души посмеяться. Провожали чуть ли не в слезах. «И лошадь ваша, и вы сами — уж так нам понравились!» — говорили они.

Это было первым испытанием Враля на стороне. Как теперь бы сказали, на гастролях.

Больше двадцати лет миновало. Вот они, два мужика под сорок, в июльскую жару шагают по пыльной дороге. Неловко, бочком ступают ботинки, легко плывут лапти.

Бросив взгляд в сторону Калкана, Нурислам усмехнулся:

— Помнишь сабантуй?

— Еще бы! Все, думал, покалечат сейчас.

— Признаться, поначалу и я струхнул.

— Да, с тобой языком не схватывайся. Твой язык и спас. О чем только не говорили по пути, лишь про Кашфуллу не сказали ни слова. Забыли, на время, какая нужда их в дорогу позвала. Пройдя через демский мост, сели на яру и перекусили, по ломтю хлеба съели да по паре яиц, тем и заморили червячка. Зачерпнули шляпой Курбангали воды из реки, попили. Нурислам свою фуражку макать не стал. Намокнет картонка, что внутри козырька, и покоробится, фуражка враз свой вид потеряет. А заскорузлой от пота шляпе ничего не сделается, задубела так, что капля даже не просочится. Хоть на огонь ставь и кипяти чай.

За двадцать две версты навстречу попались только двое верховых и один пеший. Весь народ в поле, по дорогам без дела не ходят. Это ведь теперь коли один на работе, так пятеро на улице или в пути. Посмотришь, сколько народу среди белого дня взад-вперед снует, и диву даешься: «А кто же работает?»

Миновали осокорник, и на холме всплыл Булакский элеватор, потом две башни из красного кирпича, что возле станции, показались. А внутри этих башен, говорят, полным-полно воды, под самую крышу. А что, и может быть. Нужны же они зачем-то, иначе бы не поставили.

Когда Нурислам был в колхозном правлении кучером, он и зимой, и летом в Булак ездил. Каждого здесь человека знает, любую дверь открывал. Так и дал понять Адвокату.

И правда, сметка у Враля есть. Сначала в одну контору повел Курбангали, потом в другую, затем в третью…

И всюду ответ был один: «Нет. Не знаем». Поначалу обиняком спрашивали: «Зулькарнаева Кашфуллу, кулушевского сельсовета, не знаете ли? Три дня, как ушел в Булак и пропал. Может, слышали что?» В четвертой конторе их встретила женщина, в годах уже. На сей раз Нурислам резанул напрямую:

— Наш Сельсовет Кашфулла пошел сюда и не вернулся. Боимся, как бы не ристовали его, вот и пришли. Говорят, тут у вас взбаламутилось все.

С виду спокойная тетенька вдруг побелела. Нижняя губа задрожала. Их начальник, вчера живой-здоровый, сегодня на работу не вышел. Кто-то неизвестный позвонил по телефону и сказал: «Не ждите». Женщина двумя пальцами прижала губы. «Молчи, ни звука», — понял Нурислам. Когда детьми были, в молчанку так играли.

— Вон туда попробуйте заглянуть, — шепнула тетенька и показала через окно на чистенький домик по ту сторону улицы, с высоким крыльцом и приветливо раскинутыми голубыми ставнями.

Так наши путники вышли на верный след. В доме с голубыми ставнями сидел уполномоченный НКВД. Солнце уже клонилось на закат, когда пара ботинок и пара лаптей поднялись по выкрашенным желтой краской ступенькам. Взять и войти сразу духу не хватило, немного потоптались у порога. Однако Нурислам не был бы Нурисламом, если бы и здесь растерялся.

— В своей родной Советской стране — и чего-то бояться? Ринулись, Курбангали.

Ринулись. Рванув, широко распахнули дверь и очутились в пустой комнате, следующую дверь потянули уже осторожней. Вошли. Писавший за столом человек поднял голову и молча стал смотреть на эту, так непохожую друг на друга, пару — словно ботинок и лапоть. В усталых его глазах под припухшими веками сначала мелькнуло удивление, потом недовольство, но понемногу замерцало что-то и милостивое. Вид их не столько разозлил, сколько развеселил его. Фамилия этого крупного телом человека с полным, одутловатым лицом, с широким лбом, толстой, выпирающей из-под воротника серого френча шеей была Урманов. Две приметы бросались в глаза: первая — пролегший через всю левую щеку, от подбородка до маленького красивого уха, темный, с рваными краями шрам, вторая — в два пальца шириной седая прядь, протянувшаяся от середины лба к макушке. Будь он лошадью, его прозвали бы Лысухой. А так — Урманов.

— Ну, с чем пожаловали? — сказал он. Согнув толстый указательный палец на правой руке, протер им глаза, в голосе даже тени интереса не было.

— Мы Зулькарнаева Кашфуллу потеряли. Ищем вот, — Нурислам чуть продвинулся вперед.

— Так ищите… коли ищете.

— Он у нас в Кулуше председатель сельсовета. Ровесник наш. Три дня, как ушел в Булак и пропал.

— Пропал — так ищите. Булак большой.

— Искали уже. Больше искать негде. Может, агай, ты чего слышал? — вставил слово Курбангали. От громового голоса, идущего из такой тщедушной груди, тот даже слегка оторопел.

— Никакого Зулькарнаева я не знаю, — повысил голос Урманов. — Кончен разговор. Вассалям.

— Так хорошо беседовали, а ты, агай, как-то сразу взял и оборвал. Чуткий Нурислам смекнул, что нитка-то у них в руках. — Мы ведь издалека пришли.

— Как пришли, так и ступайте. Не путайтесь здесь! — Урманов снова уткнулся в бумаги.

Эти двое постояли немного, переглянулись и пошли к выходу. Возле двери Нурислам обернулся и пожелал на прощанье:

— Прощай, будь здоров! Чтобы руки-ноги твои боли-устали не знали…

Урманов не ответил, только в коленных суставах кольнуло. Он давно уже ночами маялся, оттого и лицо отекшее. «Чтобы, говорит, боли-устали не знали… Не знают, как же! Посмотреть, так юродивый какой-то, на дурачка похож. Глаза безвинные, но есть в них что-то, я гоню его, а он с пожеланиями своими: «боли-устали чтобы не знали…»

Человек этот, спину которому в давние времена располосовала казацкая нагайка, затем колчаковская шрапнель разворотила щеку, а потом басмаческая дробь прошила ногу под коленом, был не из тех, что легко размякают и отдаются чувствам. И вообще, он считался лишь с теми чувствами, от которых крепнет воля и твердеет дух. И не сердцем был жестокий, но — жестокого, крутого времени сын. И когда этот крутого времени сын далеко за полночь шел с работы домой, и когда перед рассветом уже приткнул голову к подушке, все время помнил бесхитростные глаза Нурислама и бесхитростные его слова: «чтобы руки-ноги твои боли-устали не знали…» И впрямь, сегодня уже меньше ныла нога, а перед рассветом боль совсем унялась. Он даже на пару часов крепко заснул…

Нурислам и Курбангали эту ночь проспали на Булак-ском вокзале на голом полу. Неведомо в каком часу человек с керосиновым фонарем в руках тычками разбудил их:

— Вставайте, поезд идет.

— Какой поезд?

— Бугульминский.

— Нет, нам не туда, нам в другую сторону, — сказал Нурислам, повернулся на другой бок и тут же заснул.

Еще только всходило солнце, они уже сидели на высоком желтом крыльце небольшого домика с приветливо распахнутыми голубыми ставенками. Солнце взошло совсем, и Курбангали затосковал.

— Никак, заболел, — вздохнул он. — Не станет же здоровый человек до этого часу спать.

— Тут не угадаешь. Он человек при месте. Сам себе голова. Сколько хочет, столько спит.

С ленивым мычанием, поднимая вялую пыль, прошло стадо. Хозяйки, проводив скотину, разошлись по домам. Улица вновь опустела. Прошло часа два. И лишь тогда то там, то здесь поодиночке потянулись люди. И каждый то ли с недоумением, то ли с испугом поглядывал на двоих, которые, свесив ноги, беспечно сидели на двух концах желтого крыльца. Добро бы крыльцо-то было простое. Высоко же эти двое при-насестились. Нашли место.

— Нет, он и с виду был нездоров — знать, надорвался, бедняга, — решил Нурислам. — Рану-то на щеке видел? Тоже, наверное, воевал, вроде Кашфуллы.

— Ростом-статью моей Серебряночки пониже будет… однако не очень, вспомнив жену, Курбангали пригорюнился. — Таких ширококостных, таких дюжих, если хворь коснется, сразу с ног валит. И моя Серебряночка, коли живот схватит, так сразу и катится.

— Отъевшаяся лошадь от овода бесится. А худой — и слепень нипочем. У толстых всегда кожа тонкая.

— Я ведь, ровесник, Серебряночку свою не хаю, просто заскучалось вдруг.

Уже высоко стояло солнце, когда из проулка напротив показалось тучное тело Урманова. Сапоги с длинными голенищами, широко растопыренные галифе, высокая фуражка делали его еще величественней. Сидящих на крыльце он приметил еще из проулка, однако внимания своего на них не направил и, поднявшись по ступенькам, хотел, не замечая, пройти мимо. Но пройти не удалось. Издалека завидев Урманова, эти двое вскочили, когда же тот взошел на крыльцо, с достоинством приветствовали его.

— Мы тут уж бояться начали, не ровен час, думаем, захворал ты. Слава богу, жив-здоров… — обрадовался Нурислам. И одной лишь добротой сияли его глаза.

— Опять вы?

— Опять уж…

— Что вам нужно? — Припухлые веки Урманова гневно разлетелись, но в самих глазах гнева не было.

— Да все это… вчерашнее. За Зулькарнаева Кашфуллу хлопочем. Не признал ты нас, из Кулуша мы.

— Признал.

Никогда этот чекист, как уже сказано было, не ослаблял своих поводьев, но тут дрогнул. Рыкнуть бы, нагнать страха на двух этих созданий божьих… То-то и оно, что «божьих созданий», — оттого Урманов и задержал шаг, на миг только замешкался.

— Коли не забыл, спасибо.

— Заходите! — Урманов пошел впереди. В комнате кроме хозяйского был еще один стул. Урманов сел и указал на другой: — У кого ноги болят, может сесть.

— Покуда не жалуемся, можем и постоять.

— Как хотите. — Чекист поднял голову и посмотрел на Нурислама: — Ну?..

— Не знаем, как и сказать, «агай» или «товарищ»?

— Все равно.

— Очень мы сильно беспокоимся, агай.

Лицо Урманова разом потемнело, но голос остался ровен:

— Враг народа ваш Зулькарнаев Кашфулла…

«Враг народа» — эти два страшных слова Нурисламу и Курбангали знакомы. Про них и по радио говорят, и в газетах пишут, и в народе много чего слышно. У двух приятелей сердца похолодели. Не так просто, значит, исчез их друг. Вот оно, лихо — вчера подумали, сегодня перед глазами встало.

Урманов, конечно, из чугуна отлит, но и они не из глины слеплены.

— Чей, говоришь, враг? — понять понял, но не поверил Нурислам.

— Народа.

— Какого народа?

— Что значит какого? Народ — он народ и есть.

— Его народ мы — кулушевские. Так какой же он нам враг? И отродясь не был. Пойди спроси, весь аул скажет.

— Он всему советскому народу враг.

— Сам, один? — Курбангали даже присел. — Всему народу? Сразу? Ну, нет! Мы его как облупленного знаем, что с лица, что с подкладки. Не такой он человек, чтобы злобу в себе носить. Кто-то вам голову морочит, товарищ, друг кулушевского народа врагом советского народа быть не может. А по-вашему так и выходит. Один и тот же человек? Брось, агай! Никто этому не поверит.

Урманов вскинулся было, но снова успокоился, решил, видимо, услышать их доводы до конца. Однако, подумал он, не мешает слегка и припугнуть их.

— Вы, адвокаты недопеченные… Защищая врага народа, вы сами преступление совершаете! Это вам понятно?

— Мы? Преступление? Ты только глянь, Нурислам, ты только послушай, что этот агай говорит, — удивился Курбангали. Но свои полные удивления голубые глаза уставил не на спутника, а на Урманова.

— По закону — преступники! — отрезал тот. — Я и посадить вас могу.

— Нас, агай, сажать нельзя, — мягко, увещающе сказал Нурислам. — Мы сядем, а работа будет стоять. Через неделю жатва начинается. Я сам на косилке буду работать, а вот товарищ — на лобогрейке. Мальчики мои лошадей будут погонять. Урожай в этом году хороший, надо все собрать, чтоб ничего не пропало.

— Там тоже работа найдется, — Урманов подбородком показал куда-то.

— Пусть там свою работу делают, а мы тут свою. Сидит Урманов и простоте человеческой удивляется. Ишь, как смело говорят. Тут разве только дурак не поймет или сумасшедший. Эти же двое… Не сказать, что совсем уж без хитрости, но простоваты — сразу видать. Не то разве сами, своей волей, своими ногами, сюда к нему явились бы? Где уж там виноватого — только подозрение на ком, и тех никто защитить не посмеет. Таких Урманов не помнит, покуда такого не встречал. А эти двое безоглядных по сторонам не смотрят, знай свое гнут. Одно слово — дураковаты. Прямодушным простакам он еще сострадать может, а вот льстецов с медовым языком напрочь душа не принимает.

— Ты, агай, все про нас да про нас. Ты лучше на нас своего золотого времени зря не теряй, — посоветовал Нурислам. — Пусть лучше нам председателя вместе с его печатью вернут поскорей.

— Он враг народа. Под статью подпадает.

— Опять! Вот нашел врага! Зачем же он против белых дрался, кровь свою проливал? Зачем столько лет на Советскую власть работал, сна-отдыха не знал? — Нурислам так разгорячился, что даже фуражку снял. — «Тем, кто беден — вера и опора, кто в беде — защита от позора, добрым людям — сердцу утешенье, а врагам он — молния отмщенья», вот он какой! А кто враг, мы тоже знаем. Кто народ грабит, людей истязает, вот кто враг. Вот, скажем… кхм… — Он хотел сказать про Лису Мухтасима, уже сосланного, и про вора Му-ратшу, который не успеет в тюрьму залезть, как уже обратно на свет вылез, глаза продрал, смотрит, что украсть, но удержался.

Урманов же не гневен и не озабочен. Сидит, слушает. Но чувствует какое-то облегчение. И это удивительно. Вдруг понимает: да ведь суставы-то больше не ноют! Урманов глянул на вспотевшую, красными пятнами просвечивающую сквозь редкие волосики лысину Нурислама и почувствовал что-то вроде жалости. «Второй день здесь крутятся. Не выгоды себе ищут, а правды хотят. То есть — своей правды. Какая она маленькая, эта их правда, перед силой времени. Я же здесь не правду доказываю, а чье-то преступление. Вот моя обязанность. Мой долг». Вот такие отрывочные мысли промелькнули в голове чекиста, и он, вопреки служебным правилам, решил сказать им, в чем обвиняется Зулькарнаев. Да, почему-то так и решил. Натурой своей и революционным воспитанием Урманов человек прямой и честный. Но четверть века сражался он с классовым врагом, был нещадно бит, кровь свою проливал, переносил боль и страдания — и очерствела, коркой запеклась его душа. Порою классовая бдительность становилась классовой подозрительностью. Вместо вопроса: «Это друг?» — вставал другой: «А не враг ли это?» В Булак его недавно прислали из Москвы. Ни мест этих, ни людей здешних не знает. Может, такой человек и нужен был, который не знает. О том, что Зулькарнаев проливал свою кровь на гражданской, он, разумеется, знал. К людям, получившим раны от руки классового врага, у него было особое отношение. «Кто кровь проливал, тот душу не продаст», — говаривал он когда-то. Но события последних двух-трех лет круто изменили его мнение. «Мало ли их, предателей своего класса? К таким вдвое, нет, втрое нужно быть беспощадней».

Напоминать, что, мол, сказанное здесь — здесь и остаться должно, иначе — не поздоровится, Урманов не стал, сразу перешел к делу.

— Зулькарнаев Кашфулла, утратив классовое сознание, встал на путь политического преступления, — сказал он.

— Один раз в жизни напился и потерял сознание, только не классовое, а свое, собственное, — вздохнул Курбангали.

— Вот именно. Они коли теряются, то оба вместе. — Урманов вытащил из ящика стола лист бумаги, долго смотрел на него, потом поднял взгляд на Нурислама: — Ты вот здесь кубаир[51] спел, мол, бедным опора, кому-то там защита от позора, добрым — утешенье, а врагам — отмщенье. А я вам сейчас другую песенку спою. С торгашом Мухтасимом он в обнимку пьянствовал? Пьянствовал. Потому и пытался спасти его от раскулачивания. Это первое. Далее. Служителя культа… — он опять бросил взгляд на бумагу, — служителя культа муэдзина Кутлыяра и еще трех кулаков взял под защиту. В самый разгар классовой борьбы, опозорив звание коммуниста, выступил против политики партии, играл на руку врагам. Продажная он душа. Это второе. Сегодня партия и народ производят с такими полный расчет. Понятно?

— Нет. Непонятно. — Нурислам натянул фуражку по самые уши. — Или вы сами, агай, или эта бумага ваша, но кто-то из вас полную напраслину несет. Вот пусть Курбангали подтвердит, я и сам приврать горазд, и знаменитых врунов знавал, но такую бессовестную ложь первый раз слышу.

— Стоим и удивляемся, — сокрушенно кивнул Курбангали. Урманов лишь тяжело посмотрел на него. Еще неизвестно, кто кому больше удивлялся.

— Ну, выкладывайте, что знаете. Только без этого, на что ты «горазд», — сказал он. — Послушаем. Хотя дыма без огня не бывает.

— Если только по дыму судить будешь, агай, в дыму задохнешься. В ином дыму — огонь, а в ином — только чих да кашель… — так философически начал рассказ Нурислам. А Курбангали при случае вставлял слово.

Верно — дымок был. Тот, что зачадил тем днем, когда Кашфулла напился в доме Лисы Мухтая. Кулушевцы уже начали забывать о нем, но кто-то, знать, в памяти держал цепко. Выходит, и копоть от того черного дымка осталась. На это и намекнул Урманов. Но второй зачадивший дымок был уже вовсе напраслиной. Еще за три года до колхоза аульский сход решил: лавочника Мухтасима раскулачить и из аула выслать.

— Ямагат, — сказал тогда Кашфулла, встав перед народом, — все вы знаете, что Мухтасим-бай с классовой стороны человек чужой. И мы с ним ярые враги, он — мне, я — ему. Потому я при голосовании воздержусь. Не то ведь можете подумать… могут подумать… — кивнул он куда-то вверх, — что не с классовых позиций председатель голосует, а из личной мести.

Но никто этого шага Кашфуллы, кроме него самого, не понял. Промахнулся председатель. Глядя на него, еще трое-четверо, не зная, вправо ли, влево ли шагнуть, затоптались на месте. Кто-то даже крикнул:

— Сам раис, значит, сомневается, а нам как же?

Второй дымок был вот этот.

Закурился и третий дымок.

Еще до того, как началось наступление на кулачество, бай Халиулла, самый у нас богатый, умер, чем от бед и спасся, два его сына прокутили-прогуляли немалое наследство, нагрузили остатками телегу и переехали в город, бежавшая с любимым Юсуфом красавица Зубейда пропала без вести, ни слуху ни духу.

Мулла Муса, человек учуйливый, видел, куда жизнь клонится, и потому двор с надворными постройками собственными руками сдал сельсовету, скотину-живность и домашнюю утварь распродал, поставил в дровни большой сундук с остатками посуды и с недельным пропитанием, свалил перины и подушки, посадил сверху свою старуху, которая с тех пор, как дети навсегда покинули Кулуш, мучилась головной сухоткой, выехал среди белого дня за околицу и взял путь в казахские степи. Три сына и дочь еще до революции уехали в город учиться и во все последние годы в ауле не показывались ни разу. По слухам, все четверо — мы, дескать, не дети муллы, мы дети революции — отказались от своего отца. Только и остался памятью о хазрете жестяной петух над печной трубой, каждый божий день он над Кулушем со скрипом поворачивался на ветру. Как известно, третий богатей был Лиса Мухтасим. Ну, этого проводили. Других таких, чтобы «баем» или «кулаком» назвать, в ауле не нашлось. Были люди в Кулуше, работали день-деньской, сна-отдыха не знали, потому и жили справно. Такие дома, чтобы мыкались в них впроголодь, после революции, кроме, конечно, страшного двадцать первого, в Кулуше стали редкостью. Гордый народ, самолюбивый. Сосед от соседа отстать не хочет, из сил тянется. Землю теперь всем по совести, по справедливости разделили. Правда, вдовам да сиротам тяжеловато. Еще пять-шесть лодырей есть, на весь аул красуются… Ни забот, ни хлопот. У этих, как говорится, нет лошадки в табуне, нет печали на уме. К примеру, Гимран. Жизнью доволен, никаких забот, лежит вразлежку, рот нараспашку. Оттого и прозвище у него такое — Нараспашку. Не дурачок, нет, лентяй и растяпа. Пятеро детей. Сам весь день дома. Летом ли, зимой ли — до полудня спит. Весь его посев — две горстки проса и в огороде картошка. Ограды вокруг избы давно уже нет, зимой на дрова извел, только два столба от жердяных ворот торчат. Тоже топором подгрызаны, но тупой инструмент не взял. «Ты как, Гимран, ограду подновить не думаешь? И мы бы помогли», говорят ему два соседа, справа и слева. «Занят все, дела заели, руки не дойдут, — отвечает тот и даже для весу и по-русски добавит: — Недосуг, брат».

Когда началась запись в колхозы, Кашфулла привез из района приказ: в доказательство того, что классовая борьба день ото дня усиливается, нужно срочно найти пятерых аульских буржуев, разоблачить их и раскулачить. Срыв этого революционного задания — считать подножкой всему пролетарскому делу. «Смотри, — пригрозили Зулькарнаеву, — в хвосте плететесь. Многие давно уже выполнили и перевыполнили. Так что — смотрите!» Сказали как отрезали. Председатель же отвечал уклончиво: «С обществом надо будет посоветоваться». — «С обществом? С каким еще обществом? Наше социалистическое общество тебе приказывает. Так что выполняй! Пятерых. И ни одним меньше. О чести района подумай. Борьба беспощадна, безжалостна!»

Вернувшись, председатель собрал сельский Совет. Всю долгую ночь просидели. Хозяйства всех семи улиц и проулков по одному перебрали, из конца в конец раза четыре прошли. Весь скот, все домашние строения, телеги-сани, плуги-бороны, даже птицу-живность у каждого пересчитали. Кто когда помощь созывал, кто по найму у кого был, и на какой поденщине работал, и как с ним расплачивались — вспомнили все и на учет взяли. Однако таких, чтобы чужим трудом достаток наживали, из чужих слез копейку выжимали, назвать не смогли. В другой махалле мулла на днях только богу душу отдал, а жадный его муэдзин, бросив хозяйство, смылся куда-то. Мечеть на замке.

— Получается, только Кутлыяр-муэдзин остается. Что ни говори, служитель культа, чужая кровь, — сказал один из вконец замороченных сельсоветчиков.

— Тоже нашли угнетателя, Кутлыяра-муэдзина… — возразил председатель.

— Заяц Шайми и без того полжизни на стороне бродит, — пошутил было другой, — давайте его как высланного запишем.

— Тоже сказал! Какие еще богатства у Шайми, кроме единственной пары штанов? — сказал Курбангали, обидевшись за отца своего приятеля. Сам Нурислам тогда еще до сельсовета не дорос.

— Да голова уже кругом! От безвыходности говорю. Сами же требуете: кулак нужен!

— Давай вора Муратшу запишем. Вот уж кто — срам аула!

— Опять не подходит, — сказал Кашфулла. — Две лошади и один кистень вот и все богатство. К тому же за руку надо поймать, прямо на воровстве.

Четверых-пятерых позажиточней найти можно было. Hо как у этих работяг, которым сама Советская власть справедливой рукой дала землю, собственным трудом и потом нажитый достаток отобрать, а самих обречь на муки и мытарства? Каждая жизнь на виду, за тыном не спрячешься. Если уж таких выкорчевывать, кто же тогда труженик, кто «владыка мира и труда»? Кого же тогда призывать ударно работать в колхозе? На кого опираться? На жестянщика Гильметдина? Или Гимрана Нараспашку? Кто поверит тогда? Вот какие мысли прошли в голове председателя. И даже не мысли, чувства неясные.

Долго сидели, долго молчали, потом Кашфулла подвел итог:

— Справедливость прежде всего, товарищи. Негоже нам безвинного виноватить, друга в врага обращать, очаги тушить, людские гнезда разорять. — Эти слова он сказал стоя, огромная его тень закрыла всю стену. — Нельзя доброе дело с раздора начинать. Придется завтра опять в Булак ехать и наше общее решение доложить начальству.

Крепко ругали Зулькарнаева в Булаке, грозили, обвинили в правом уклоне. Но за эти годы Кашфулла показал себя пред седателем дельным, усердным и исполнительным, человеком прямым и честным. Так что впрямую его не подозревали и страшный этот ярлык «правый уклонист» прилепили в назидание. «Ступай домой и берись по-настоящему, — сказали ему. — И чтобы ни шагу назад». Но, вернувшись домой, он по-настоящему не взялся. Недели не прошло, из района приехал сам председатель исполкома. Пробыл два дня. Вызывал многих к себе, о житье-бытье расспрашивал, у кого какая нужда. Вместе с Кашфуллой обошел весь аул, говорил с аксакалами. О «разоблачении пяти кулаков» не вспомнил ни разу. Перед отъездом собрал сельсовет и сказал: «Если людей в колхоз тычками начнете загонять, то жить вам в сваре, а если убеждением действовать, будете жить и работать в согласии.

Но и бдительности не теряйте. В стране идет беспощадная классовая борьба». И еще много добрых советов дал.

Поднималась вечерняя поземка, когда он сел в кошевку, запряженную лохматым пегим мерином, и уехал. У Кашфул-лы словно дыхание освободилось, сердце вернулось на место. Значит, и наверху не только одни стращатели, есть и советчики.

Нельзя сказать, что запись в колхоз в Кулуше прошла тихо-гладко, были и шум, и свары были, но до беды дело не дошло.

Вот обо всем этом и рассказали на свой лад Нурислам и Курбангали.

— Если хотите знать, Кашфулла тогда Кулуш от того самого спас, который товарищ Сталин разоблачил… этот… при гиб, — выказал по случаю Враль и свою политическую подкованность.

— Перегиб! — поправил Урманов.

— Я и говорю: пригиб. Коли шибко гнуть — и сломать можно. Узнай товарищ Сталин, что Зулькарнаев все по его указаниям сделал, он бы спасибо ему сказал и медаль выдал.

— Ну-ну, ты язык не распускай! Что товарищ Сталин скажет и что кому даст, тебя не касается.

— Его слова каждого из нас касаются, — с жаром возразил Враль. — Мы в нашем ауле так думаем.

— Правильно думаете, — согласился Урманов. И тут враз кольнуло в оба колена. Лицо его искривилось.

— Верните Кашфуллу, агай. К тому же и без печати зарез. Теперь народу без печати никакого житья нет. Кому справка нужна, кому разрешение на что-нибудь. Мой тесть Хабутдин лапти плетет, так на базаре даже пары лаптей продать не может, бумагу с печатью требуют. — Курбангали посмотрел на сбитые носки своих лаптей.

— Ладно, кончен разговор, — сказал Урманов и не удержался, припечатал своим любимым словом: — Вассалям!

— Выходит, так с пустыми руками и уйдем? Прочихались, значит, на дым без огня и пошли восвояси?

— Смотрю я на вас… — и словно бы улыбнулся даже Урманов, видать, боль в коленках отпустила. — Не очень-то вы из тех, которые даром чихают. Прощайте!

— Прощай, коли так, — сказал Нурислам, но уходить не спешил. — Кажись, суставы у тебя болят. Мой отец раньше по весне-осени тем же маялся. В молодости еще простудился, когда в лютые морозы в извоз ходил. Отправился как-то весной и принес в мешке полный муравейник, сварил в казане и прямо так, не процеживая, перелил отвар в большое ведро и попеременке в один вечер ноги в нем держал, в другой — руки. За один месяц излечился. Теперь даже спокойно стоять не может, на месте приплясывает… — Рассказ Нурислама Урманов вроде бы не слушал, но и не перебил. Под конец даже спросил:

— Желтые муравьи или черные, мелкие?

— Желтые, самые крупные. Только каждые три дня но вых заваривать надо. Не то сила слабеет, градус выходит.

— Хм-м… — поджал губы Урманов, утомленные его глаза под припухлыми веками снова уткнулись в бумагу на столе. — Хм-м…

— Ну, мы тогда пошли?

Чекист только головой кивнул. Когда они дошли до дверей, остановил их, спросил имя и фамилию. Записывать не стал. Только спросил. Показалось ему, что имя Курбангали как-то особенно хозяину под стать. У этого одетого в красные полосатые штаны, заправленные в белые шерстяные носки, аккуратно обмотанные завязками лаптей, в белой домотканой рубахе навыпуск, в нахлобученной по самые уши войлочной шляпе, синеглазого, с узким лицом, тонким носом, редкими усами коротышки другого имени и быть не должно. Курбангали[52] и есть. Только густой, чугунный голос не его, а какого-то богатыря.

Обратная дорога была долгой. Впрочем, они и не торопились. Радость, такая, чтобы торопиться, их впереди не ждала. Опять на берегу Демы посидели, перекусили, потом спусти лись, попили воды. Одолев Бычье взгорье, свернули к опушке леса, легли в тени дуба, попытались немного вздремнуть. Но сон не шел. Встали — ни говорить, ни глаз даже поднять не хотелось, и лето увяло, и весь мир красу потерял. Уже когда подходили к Кулушу, у Нурислама опять стронулась грыжа, но спутнику своему он ничего не сказал. И так, бедняга, за последние сутки осунулся и почернел.

— А все же Лысуха этот напрочь не отказал. И про муравьев переспросил. Может, не будем надежду терять, Ну-рислам?

— Без надежды нельзя, Курбангали. Надо дня через три еще сходить. Дорогу теперь знаем. Только нужно подписи собрать. Древние тоже тамгу собирали.

— Пойдем, как не пойти!

Живое слово, хоть малое, но дало утешение. Как-то быстрей посыпались шаги. Уже догорал желтый закат, когда они вернулись в аул.

Все же хождение их вышло не пустым. Пришли Нурислам с Курбангали — и взяло Урманова сомнение. Он тщательно допросил Зулькарнаева, все ответы его совпали с тем, что рассказали «адвокаты». Кашфулла ничего не скрыл, ничего не убавил. Следователь старался на него по-иному взглянуть, увидеть таким, каким видят его кулушевцы. Задумался чекист, долго думал и наконец решил… Потому что судьбу Кашфуллы в общий поток он бросить еще не успел. Через два дня вместе с печатью и штемпелем в Кулуш вернулся и сам председатель.

«А все же правда есть…» — вот к какому выводу пришел он.

Правда-то есть, да не на всех ее хватает.

Через день после возвращения Кашфуллы скорый на благодарность Курбангали сходил в лес, выбрал муравейник с самыми большими красно-желтыми муравьями, сгреб в мешок и отправился в Булак один. Нурислам лежал со своей грыжей, сдвинуться не мог. Вернулся Курбангали к вечеру и сразу зашел к Нурисламу. Лампу еще не зажигали, но и в сумерках было видно, какое растерянное лицо у Адвоката.

— Беда, ровесник. Урманова самого ристовали, — сказал он.

Молчали долго.

— Выходит, и он чей-то враг, — сказал Нурислам. Пришла, подоив корову, Баллыбанат, зажгла лампу. Друзья смотрели, как по большой руке Курбангали бегал одинокий заблудившийся муравей.

— А муравейник я в лес обратно принес, на свое место, — сказал Адвокат.

Вот потому, что арестовали Урманова, Кашфулла так никогда и не узнал, как Враль с Адвокатом ходили в Булак.

КАШФУЛЛА ПЛАЧЕТ

Конечно, случается, что на похоронах возле открытой могилы о чем-то умолчишь, а что-то и прибавишь. Вот и слова Нурислама о Кашфулле: «Приходило горе — ты садился и плакал вместе с нами» — сказаны были скорее для гладкости слога. Бед и горестей на аул, на людей в те годы падало множество. Горя не прятал Кашфулла, но слез не выказывал. Даже Нурислам не мог бы сказать, что видел их. А вот Курбан-гали однажды видел, как председатель плакал навзрыд. Но никому никогда об этом не сказал ни слова. Это была тайна — только их двоих.

Шла весна сорок третьего, мужчин в ауле почти не осталось. Даже таких, как Нурислам, забрали на фронт. Тех, кто постарше — в трудармию. Курбангали, который ростом своим ни под какие мерки не подходил, Кашфулла с перебитым в финскую сухожильем на левой ноге и дряхлые старики — вот и все мужчины в Кулуше. На финскую сорокалетнего Зулькарнаева взяли как запасника-первоочередника. Да и сам, кажись, очень просился. Красный кавалерист все же. Теперь ногу приволакивает слегка. Если и заметно, то лишь потому, что ростом очень высок, телом грузен. Не грузен даже — кость широкая. А так совсем отощал. Щеки ввалились, глаза стали еще больше.

Еще и снег не сошел, а во многие дома уже пришел голод. С ног еще не падали, но уже пошатывало. «Вот ступим ногой на черную землю, вдохнем пар, от почвы идущий, и тем спасемся. Земля не оставит», — думали люди, ждали, когда откроется земля. Этой надеждой и жили. Но открылась земля и ступили на оттаявшую почву, а голод завернул еще круче. Черная земля детям своим скоро пищи дать не могла. Где только не побывал Кашфулла на усердном гнедом сельсове-товском мерине — и верхом уезжал, и, заложив его в упряжку, мчался куда-то. Попутно скажу, за гнедым мерином смотрит Курбангали. Он здесь, в сельсовете, и конюх, и сторож, и истопник, и уборщик, и разносит по аулу повестки. Когда председателя нет на месте, сам принимает разных приезжих уполномоченных, хоть и без сахара, поит их морковным чаем. В запасе у него всегда есть печеная в золе картошка, тем гостя и потчует. Председатель ездил не зря. В начале апреля он вымолил у директора маслобойного завода десять мешков слегка заплесневевших семечек подсолнуха. Масло из него жать было уже нельзя, а голодным ртам оказалось в самый раз. Тщательно проверили удлинявшийся каждый день список многодетных матерей, к которым уже заглянул голод, подсчитали и решили выдать по три совка семечек на каждого ребенка. Делить было назначено справедливым рукам Курбангали. Когда тридцать шесть женщин, кто с дерюжным мешком, кто со скатертью, собрались возле сельсовета и встали в очередь, делилыцик, прежде чем приступить к дележу, сказал такую речь:

— Матери и сестры! Толкотни-суматохи чтобы не было. Кому сколько положено, получат все. Кашфулла собственной рукой составил список, никого не забыл, ничего не упустил. — Он вынул из нагрудного кармана листок бумаги, взял в руки зажатый под мышкой совок. — На каждого ребенка по три таких совка. Не горкой, а с краями вровень. Так подсчитано.

Женщины стояли в очереди молча, не шевелясь. Поднимается пар от земли, пьянит, туманит рассудок, печет стоящее над крышей апрельское солнце, томит ослабевшее тело. И все же хорошо им — будто в сладком сне. Детей, внуков хоть и скудная, но ждет еда. Но зачем так долго возится этот Курбангали?

— Нужны еще глаза — смотреть, как я делю. Чтобы по-честному все было. Матушка Юмабике, Захида-килен[53], Бал-лыбанат-енге, подойдите-ка сюда. — У Нурислама с Баллыба-нат никах был совершен прежде его собственного с Сереб-ряночкой, потому и «енге».

Три женщины подошли и стали рядом.

— Сейчас-сейчас, еще одно только слово скажу, — заторопился Адвокат. Вернетесь домой, семечки сразу в печи прокалите. Не то скиснут. Детишкам горстями не раздавайте. Выверните тулуп, расстелите его на хике и сыпьте каждый день понемногу в овчинку. Пусть из нее выбирают. И потеха детям, и все время что-то есть во рту, надолго хватит. Когда в одиннадцатом году был голод, отец нас тем и спас.

Вот так в избах обманом отвели голод: грызли детишки семечки — и голод уже грыз их не так ретиво. Через неделю председатель колхоза Магфира достала где-то конопляного жмыха, он тоже пошел в дело.

Было, кажется, начало мая. На загнанном до черного пота мерине Кашфулла примчался из Булака. Тревога и радость гнали его. Радость была такая: директор элеватора, бывший милиционер, крючконосый Худайдатов обещал ему выметенную со дна закромов, мусорную, перемешанную с землею рожь. Надо срочно послать две подводы и привезти эту самую рожь. Худайдатов, конечно, слово свое держит, но мало ли что, лучше не мешкать. Гнала и тревога: дурные вести разошлись по округе. Изголодавшиеся люди собирали и ели перезимовавшие под снегом колосья. И теперь целыми домами валялись в кровавой рвоте. Были и умершие. Услышал Кашфулла, и сердце оборвалось. На самом дальнем поле, у нас его Мырзинским наделом называют, прошлой осенью, как пошли дожди, много колосьев осталось в грязи, их детишки собрать не успели. А если вспомнят нынче и пойдут туда? Он поскакал домой, и с каждой минутой сильней становился страх. Когда поднимался на Калкановское взгорье, лошадь начала хрипеть, ногами заплетаться и все чаще закидывать голову. Еще миг, казалось, — разорвется сердце и рухнет конь. Не рухнул выносливый, терпеливый мерин. Из древнего рода он, из тех, кто зимовал когда-то на тебеневках, сердце крепкое, так просто не разорвется. Кашфулла въехал в аул, поднялся на взгорок, где стояли пожарная каланча и клуб, и увидел километрах в двух на дороге, ведущей к Мырзинскому наделу, горстку людей. Все думы были там, оттого и приметил. Впрочем, он и так глазом был зорок. Даже и состарился когда, что вблизи, что вдали, видел хорошо.

Спрыгнул с коня, бросил поводья на седло и ввалился в канцелярию. Курбангали был на месте, потчевал морковным чаем пожилого уполномоченного из Булака. Картошки гость, кажись, еще не отведал, как раскатились, так и лежали перед ним целехонькие, шелухи ни лоскутка.

Кашфулла, весь бледный, даже поздороваться забыл.

— Что за люди на Мырзинской дороге?

— На Мырзинской? Не знаю. Никого вроде нет.

— Как же нет, когда есть!

— А… детишки, как вышли с уроков, туда отправились.

— Ну-ка, пошли! — И словно только тут Кашфулла заметил уполномоченного. — Здравствуйте! Мы скоро вернемся, подождите нас тут. Кто такой, откуда, спрашивать не стал. Картошку ест, чай пьет, известно кто, известно откуда. Страж канцелярии тоже ни о чем допытываться не стал, бросился к двери.

— Пошли!

Кашфулла верхом скакал, Курбангали бежал рядом. В этот год он совсем похудел, вконец высох, руки стали еще длинней. Кажется, возьми за кончик реденького уса, приподними — он и полетит. В точности та трясогузка, что морочила когда-то Нурислама. И все же не поддается, идет с гнедым вровень. Прорысили немного, и Кашфулла рассказал, что напугало его. Тогда жилы у Курбангали натянулись, что стальные пружины, руки превратились в оперенные крылья. И силе человеческой, и мощи лошадиной предела нет. Иначе столько верст проскакавший гнедой мерин запалился и умер бы, столько дней не слезавший с седла измученный всадник потерял бы сознание и грянулся с седла, а бегун, в ком душа, пристегнутая слабой стежкой, чуть висела, задохнулся бы и рухнул.

Три души, три тела стали единым духом, единым телом. Потому и не рухнули. Когда оставалось с километр, дорога открылась — и они увидели мальчишек, брели они цепочкой, словно спускающиеся к воде утки. Идут медленно. Двое отстали, плетутся шагах в тридцати — сорока сзади. Бедняжки… шажок голодного ребенка много ли возьмет? Но и до поля недалеко осталось. Успеют догнать или не успеют? Из сил тянут, стараются, но прибавить ходу не могут. Ослабли стальные пружины Курбангали, оперенные крылья утомились.

— Держись за стремя! — сказал Кашфулла. Тот лишь мотнул головой:

— Не потянет гнедой.

Вчера после уроков шустрый сынок Враля Нурислама по имени Штурвал двум своим друзьям под страшную клятву открыл тайну. А те, заставив для прочности клятвы поцеловать «Арифметику», поделились этой же тайной еще с двумя приятелями каждый. Так сколотилась артель в семь человек. Мальчик этот, Штурвал, родился в ту пору, когда Враль носился с мечтой стать комбайнером. Имя сыну отец дал не только из-за красивого звучания этой детали степного корабля, но и глубоко постигнув его смысл. Штурвал! Вырастет сын, думал Враль, встанет у штурвала великих свершений, людьми будет руководить. Штурвал Нурисламович! Душе гордость, ушам отрада. Надо признать, кулушевцы только и смотрят, чтобы имя новое было позвучней, а над смыслом и не задумываются. Каких только имен безответным младенцам не надавали! Вот и вышли в жизнь Ангины, Флюсы, Антенны.

Накануне одиннадцатилетний Штурвал услышал, как посетовала бабушка: «Сколько ведь осенью на Мырзинском наделе колосьев зазря пропало, в грязи осталось! А нынче каждое зернышко — крупица жизни…» Сметливому мальчишке того и хватило. Не серые заплесневелые колоски, лежащие в грязи, рассыпались перед глазами, а поблескивающие в желтой стерне тучные, с длинной остью золотые колосья. И такие крупные, всего три колоса потрешь и зерен полная горсть. Мальчику даже сон приснился: под лучами восходящего солнца сверкает поле — сплошь золото, и сверху падает мерный тяжелый дождь из колосьев. А он, Штурвал, даже капле того дождя на землю упасть не дает. Высыпал книги на землю и ловит колосья в тряпичную котомку. Ловит и ловит без устали, глядь, а котомка пуста. То не колосья льются, а тянется с неба сверкающая паутина. Проснулся — и самый конец сна забыл. Только и осталось в памяти: кружатся, кружатся и медленно падают на землю огромные колосья. Сон разбудил мечту, из безмерной своей мечты мальчишка построил целый мир. Назавтра эта мечта разбередила души еще шестерых. Штурвал, сын Враля, заворожить был тоже мастак.

Семь малышей, один другого тощей, один другого оборванней, топая босыми ножками в горячей пыли, шагали туда, где ждала их пища — всего лишь нагнуться, заветная добыча — всего лишь дотянуться. Даже те двое сзади не слишком отстают. Надежда понукает, упования подгоняют. На плечах — пустые тряпичные котомки. Скоро они будут полным-полне-хоньки. А уж тогда… Бедняжки, бедняжки! И того не знаете, что ждет вас погибель, а близких ваших черное горе, даже помыслить об этом не можете! На тонком волоске висишь, по острому лезвию скользишь ты, жизнь человеческая…

— Натрем по две горсти, съедим, и силы сразу прибудет видимо-невидимо! Вот увидите! — подбадривал товарищей Штурвал. — Только разом много не ешьте, кишки может скрутить.

— Не жадюги мы, чтобы так обжираться, — сказал мальчик, у которого на каждом шагу в дырах штанин просверкивали коленки.

— А домой вернемся, на сковородке поджарим. Вот похрустим вдоволь! Ох, и вкусный он, курмас![54] — Сказавший это малыш хотел было шумно, со вкусом оттянуть слюну, однако даже на это слюны не нашлось.

— Эй, вы, лежебоки, увальни, — крикнул Штурвал отставшим, пошевеливайтесь!

Те припустились было рысцой и снова вернулись на прежний шаг.

— Ничего, обратно наперегонки пойдем.

— Поедим курмас и в протоке искупаемся.

— Там вода теплая теперь.

— Когда сытый, и в студеной воде искупаться — раз плюнуть!

Эх, мечты детские…

До поля оставалось метров двести, когда мальчишки увидели сзади скачущего всадника и бегущего рядом пешего. Узнали их сразу — Сельсовет Кашфулла и Адвокат Курбан-гали. Наверное, колосков пожалели, мол, государственные они, не хотят пустить их на поле. Курбангали даже длинную палку прихватил с собой. Те пятеро, в ком было побольше сил, рассыпались по серой жухлой стерне. Бежали, покуда не перехватило дыхание. Торопливо хватали почти пустые заплесневелые колоски и совали в котомки. Где уж растирать, где уж рот набивать, успеть бы немного набрать. Вот один колосок, и другой, и еще один, и еще… Чем дальше от дороги, тем больше было их, серых, мертвых. Только бы успеть. Скорее, скорее… И земля, и солома, и колоски, все вперемешку — что сцарапали тонкими пальчиками, что попало в горсть, все в котомку. Выбирать, отделять некогда, быстрее, быстрее! Эти уже до поля добежали, кричат что-то.

— Яд! Яд! Только не ешьте, отрава!

— В аул, дети, домой идите! Хлеба дадим! Как вернетесь — сразу хлеб!

Те два мальчика, что тащились сзади, услышав «хлеба дадим», без сил плюхнулись в пыль. Но разбежавшиеся по стерне принялись еще усерднее заполнять котомки.

— Только не ешьте, дети, только не ешьте! На месте умрете, на месте! Дома хлеба дадим! Хлеб нынче выдаем! Хле-еб! — Густой голос Курбангали разлетелся над полем из края в край, услышали все, но никто не поверил. Откуда ему взяться, хлебу-то? Оглядываясь назад, все пятеро побежали дальше. Конный и пеший бросились догонять, пытались с двух сторон загнать их. И кричали без остановки:

— Нельзя, даже зернышка нельзя! Умрете на месте!

— Яд, дети, яд, отрава это!

— В аул! В аул! Хлеба дадим. Быстрей, торопитесь! Хлеб выдаем!

Кашфулла догнал убежавшего дальше всех Штурвала.

— Штурвал, слышишь, Штурвал! Кому говорю! Ты чего не слушаешься, негодяй ты этакий.

— Ты врешь! Пшеница отравой не бывает, — сказал, остановившись, Штурвал.

— Вру? Я — вру? — председатель в ярости опустил камчу, конец ее ожег спину мальчика, тот подпрыгнул на месте, но даже не пикнул. — Брось котомку! Бегом в аул! Убью на месте!.. — Страшный гнев был в этом крике.

— Ну и убивай. Все равно от голода умирать…

— Прочь отсюда, упрямая башка! — Кашфулла снова замахнулся камчой, но на сей раз не ударил. Только тогда мальчик сорвал с себя котомку, в слезах швырнул ее вверх и повернул к аулу:

— На, чтоб ты подавился!

Кашфулла на лету подхватил котомку и помчался следом за другим мальчиком, настиг и, нагнувшись с седла, сгреб его за рубаху, поднял, посадил перед собой. Рубаха под воротником с треском разошлась. Третий сам бросил свою котомку и побежал к дороге. Тем временем Курбангали, размахивая подобранной по дороге жердью, гнал к дороге, как сгоняют отбившихся от стада овец, еще двоих. Одного поймает — другой вырвется. Ударить — рука не поднимается. Все же изловил их, выбившихся из сил, и снял котомки. Один мальчик послушался сразу и пошел по дороге, а другой, тот, у кого давеча не нашлось, чтобы со вкусом оттянуть, слюны, ухитрился растереть пять-шесть колосьев. Уж было затолкал в рот — Кур-бангали большой заскорузлой своей ладонью схватил за тонкое запястье. Мальчик со злостью цапнул зубами своего избавителя за руку. Но даже кровинки не выступило. Не было у одного в теле столько крови, чтобы выбрызнула, у другого не было сил, чтобы до крови прокусить. Мальчик медленно разжал ладонь, и сизо-коричневые слипшиеся комочки меж худеньких сморщенных пальцев один за другим упали на черную землю. Глаза ребенка были полны ненависти.

— Глупый ты, — сказал Курбангали мягко, словно виноватый. — Я же смерть изо рта у тебя вырвал, а ты кусаешься. Если проглотил бы, то сразу умер, бестолковый.

— Да? — презрительно сказал мальчик. — Если отрава, вон те вороны давно бы уже сдохли.

— Они умные, они не зерно клюют, а червей.

И верно, если бы вороны их клевали, разве осталось бы столько колосьев?

Вот такая безжалостная схватка случилась между пятью маленькими мальчиками и двумя взрослыми мужчинами. Вразумлять словом было некогда. Старшие младших смяли без всякой пощады. И самой огромной потерей для побежденных были не исколотые, израненные о стерню ноги, не след камчи на спине и не разорванный воротник — страшнее всего были несбывшаяся надежда и разбитая мечта. Даже сам голод забылся на миг. Но, как бы ни было тяжко, ни один крика не поднял, даже слезинки не обронил. К концу второго года войны кулушевские мальчики уже забыли, как плакать.

С великими муками собрали шестерых мальчишек и все вместе сели на краю дороги. Штурвала, одиноко шагавшего в сторону аула, Курбангали остановил окриком. Мальчик стал в нерешительности. Вперед глянул, назад посмотрел. Хотя больше не позвали, повернул обратно. Не оттого, что послушался, просто не хотел бросать товарищей, которых сам же привел сюда.

Не ругал Кашфулла ребятишек, не увещевал, не утешал.

— Отрава это смертная, дети. Перезимовала пшеница в земле и в яд обратилась. Людей так и косит. Много уже народу в округе перемерло. Едят и умирают. Видите, даже птицы ее не клюют. Домой вернетесь, всем своим товарищам так и скажите. Поняли?

— Поняли, — сказал один из тех двоих, что оставались позади.

— Вернемся домой, кто нам хлеба даст? — спросил Штурвал, как человек, принявший ответственность за этот поход на себя.

— Если хлеб испечь не успеем, выдадим мукой, матери лепешки испекут.

— Лепешки, они даже хлеба вкусней, — сказал мальчик, укусивший Курбангали за руку. Да ведь это один из близнецов острослова Дильми! Отец тоже в детстве любил вот так делать выводы.

Кашфулла вытряхнул колоски из всех котомок в придорожную канаву, засыпал землей и затоптал каблуками. Одну горсть положил себе в карман. Лишь котомка, брошенная одним из мальчиков, осталась лежать где-то на стерне. Курбангали пошел, поискал, но найти не смог.

Прежде чем выйти в обратный путь, председатель снял седло, посадил троих, самых обессилевших, мальчишек на спину мерину, а седло понес под мышкой. Трое верховых, шестеро пеших, придя после жестокой схватки к полному миру, оставили поле боя. По пути верховые менялись. Гнедой мерин неторопливо шагал.

Когда вошли в аул, Кашфулла повторил данное мальчишкам обещание.

— К вечеру, сколько наберем, дадим муки. Вот Кур-бангали-агай, он и сообщит вам.

В сельсовете уполномоченного уже не было, ушел в правление колхоза. Дяденька этот, оказывается, приехал, чтобы растолковать людям, что нельзя собирать прошлогодние колосья в поле и есть. Кто поест, того скрутит болезнь по названию «септическая ангина». Многие уже от нее умерли. Сегодня вечером он соберет народ в клубе и прочитает лекцию, все объяснит.

Курбангали истомленного гнедка сразу поить не стал, пусть остынет, отвел мерина в тень сарая и положил перед ним сена. Кашфулла же, тяжело поднявшись по ступенькам, вошел в дом. Пока шел от двери до стула, приткнувшегося к столу, чуть не потерял сознание, даже качнулся раз. Однако дошел благополучно, сел, немного погодя вынул из кармана гнилые колоски, высыпал на стол, долгим взглядом осмотрел их, словно перебрал каждый, шея начала гнуться, и он двумя руками обхватил голову. Долго сидел так. Не просто из нутра, откуда-то с самых глубин души всплыл комок, встал в горле, широко вдруг распахнулась грудь. И рыдание, что должно выйти горлом, вырвалось из этих вот открывшихся ворот. Всю жизнь копившиеся горькие слезы обожгли глаза. На чистый, добела отскобленный стол капнула слеза, потом другая, потом еще… еще… и еще… Соленые эти слезы омочили лежавшие перед председателем отравные серые колоски. Одна слеза на торчащей ости долго висела, не падая. Только раз всхлипнул Кашфулла — когда разверзлась грудь. Потом уже плакал беззвучно. И плакал долго. Встал на пороге Курбангали, ни войти не решился, ни выйти. Председатель почуял его сразу, но плача своего не унял. Слишком много накопилось слез… Наконец он выплакался, правой ладонью сгреб все колоски в кучу. Там, где лежали они, остался влажный след. Он поднял глаза и пристально, словно впервые увидел, посмотрел на ровесника.

— Ну, Курбангали, а теперь что будем делать?

— Сначала выплачься. Вволю, без остатка… А там подумаем.

— Кажись, без остатка уже.

— Ты не торопись. Ты плачь. Не от позднего же раскаяния эти слезы. Это Ильяса-пророка, людей от бед избавляющего, святые слезы. Если бы сейчас не поплакали, завтра над могилками пришлось бы плакать, — сказал Курбангали и уже сам начал всхлипывать.

— Что делать, Курбангали? Из чего лепешки печь будем? Курбангали пошел и сел на скамейку возле стены, снял шляпу, вытер глаза.

— Подумаем.

— Думать мало, придумать нужно.

— На дне ларя у нас фунтов десять ржаной муки-то есть… Серебряночка на крайний случай держит. Убедишь, что когда из ливатора рожь привезут, сполна вернешь, может, и даст.

— Убедить-то можно… Гульгайша тоже килограмма два наскребет. Только этого мало. И в колхозе сейчас ни крупинки.

— Погоди-ка! — Курбангали вскочил даже. — Давай я к Халфетдину, соседу моему, загляну. Хоть и самих прижало, но человек он не прижимистый. Что-нибудь да есть.

Плотник одноногий Халфетдин всегда жил состоятельней, чем соседи. Муж умел добывать, жена умела добытое удержать. Курбангали, однако, за всякой нуждой к ним не бегал, соседей зря не теребил. Тот сосед хорош, который в долг дать может, а того лучше тот, кто не одалживается сам. Эту неписаную заповедь Курбангали усвоил смолоду и просьбами людей старался не донимать.

…Один сосед, рассказывают, за всякой мелочью, что ни день, к соседу бежит. Вот так залетел однажды и просит аркан. А тот ему:

— С радостью бы, сосед, да занят он у меня, я рожь в него ссыпал.

— А что, мешков разве нет? — разинул рот проситель.

— Мешки-то есть, да я в них брагу поставил бродить, вон рычит уже в мешках: а ну, кого с ног сбоднут?

— Как же так, агай? Разве бочки у тебя нет?

— И бочка была. Только один вот такой же одолжил, поле боронить.

— Вот недотепа! Чего же он бороной не боронит? — изумился сосед, коему даже аркана самому сплести было невдомек.

… - Право соседа — право божье, Курбангали. Лучше сам упаду, чем твоему слову споткнуться дам, — сказал Халфетдин. — Есть мешок муки, четверть твоя. И половины бы не жалко, но, сам знаешь, малые внуки в доме. Им на расти-руху держим.

— С такой большой просьбой я к тебе, Халфетдин-агай, не ради себя пришел, для сельсовета прошу. Такая нужда выпала. Через три дня вернем. — А от чего такая нужда, уточнять не стал.

— Сельсовету дашь, сам ли съешь, мне дела нет. Сейчас вернешь — сейчас спасибо, а не сможешь — до новины подожду. У меня и проса еще немножко есть.

Вот так из трех мешков натрясли полтора пуда муки. Кашфулла перекусил, вздремнул маленько и, уже на ночь глядя, с двумя подводами отправился на элеватор. Упали густые сумерки, все кругом затихло, и Курбангали разнес семерым мальчишкам обещанную муку на лепешки — во всех семи домах дети не спали, а сидели и ждали.

Все семь семей были в списке самых голодающих. Разумеется, делать такое благое дело тайком было тяжело и самому Курбангали, и председателю. Словно они этим остальных обделяли в чем-то, лишали последних крох. Но что было делать? Не исполни они обета, который дали, глядя прямо в голодные детские глаза, — на всю жизнь бы осталось мукой совести.

Если бы кто вышел посреди короткой весенней ночи, глянул по сторонам, то увидел, что из семи труб в разных концах аула тянутся к ясному небу семь дымков, а если бы еще подождал немного, то почуял, как в тихом воздухе расходится сытный запах ржаных, на золе испеченных лепешек.

На исходе следующего дня на двух подводах привез Каш-фулла рожь. Ее просеяли, провеяли и мололи потихоньку, тянули, пока не подошли в лесу борщевик, свербига, купырь, на холмах — саранка, на лугу — дикий лук. А там уже подошла и новина…

Две вещи вставали порой перед глазами Кашфуллы до самой смерти. Одно когда спину Штурвала, сына Нурислама, ожгла камча, тот молча, без звука, подпрыгнул на месте и ненавидящим взглядом, каким никто в его роду не смотрел никогда, в свою очередь ожег его. Другое — на торчащей ости тусклого колоса висящая слеза. Последняя его слеза. Когда за месяц до конца войны пришла весть о том, что старший его сын пал смертью храбрых на берегу Дуная, не смог Каш-фулла выжать даже слезинки. Согнулся только и осел. Нет, запамятовал я. Много лет прошло, и еще раз смочила слеза его ресницы. Но причина была уже другая. Это и за плач-то не считается.

…Схоронили Кашфуллу, и одним из самых безудержно плакавших был усатый, гнавший пятый десяток, сам уже отец семейства, Штурвал. И еще Аккош…

АККОШ

Сна и радостей Зулькарнаеву в жизни доставалось мало. Тревоги отгоняли сон, а радости и сами не льнули к нему. Так что все это откладывал он на будущее. Впрочем, когда и бывал случай, не умел наш председатель распахнуть свою радость настежь, открыть ее всем. Но была у него одна отрада всегда, изнутри грела, порою даже наружу пробивалась. Отрадой этой была Аккош.

Кончилась война, и опять жизнь и судьбы многих еще раз через сито просеялись да провеялись на ветру. Нравы военных лет столкнулись с устоями мирного времени. Прежде, оправдывая всякое, говорили: «Кончится война, тогда посмотрим…» А теперь пришло время подсчет с расчетом свести. Не часто, но случалось, что жена, всем телом, всем сердцем ждавшая мужа, вдруг остывала к нему; что стосковавшийся в разлуке муж не мог даже видеть жену. Всю войну проездивший в обозе косоглазый Аглиулла бросил законную супругу свою с двумя детьми и теперь уже до четвертой жены добрался. На ругань и укоры ответ у косого один: «Мы кровь проливали, имеем право». Потом пьяный упал в силосную яму и захлебнулся там. Красивая Дильбара не выдержала выходок спившегося мужа, сама бросила его, уехала куда-то и пропала. Кое-кто из вернувшихся с войны холостяков вконец распустились, прямо с привязи, можно сказать, сорвались. Жениться-развестись — для них раз плюнуть. Свадьбы без никаха сплошь и рядом. Девушки, которые ждали с войны парней, а теперь и надежду всякую потеряли, на самые даже непростые вещи стали смотреть весьма просто. Из их уст поймал я как-то в Кулуше: «Эх, подружка, еще ведь надо замуж сходить…» Что это, веселье такое или горькая горечь? А может, то и другое вместе?

Однако вся эта кутерьма тянулась недолго. И взбаламученная вода, приходит день, отстаивается, оседает муть. Так и боль, обиды злые ушли на дно. Зажил каждый согласно своей судьбе. Беспутства поубавилось. Вот тогда-то повстречался Кашфулла со своей печальной радостью.

Была середина июня сорок седьмого. По извечному своему распорядку председатель встал вместе с солнцем, надел черную с красной звездой фуражку, взял брезентовый портфель и пошел на работу. Уже издалека он увидел лежащий на крыльце пестрый сверточек, а подошел поближе, услышал кряхтенье и посапыванье. Приволакивая правую ногу, он зашагал быстрее. На приступке, завернутый в пеструю пеленку, лежал младенец. Обернутый вокруг головы белый платок сполз на самые глаза. Перестав кряхтеть, младенец вытянул губы, словно сосал грудь, и зачмокал. Председатель поднял маленькое это существо, изогнув локоть, вместе с портфелем положил на руку. Из-под красной тряпицы, которой была обвязана пеленка, торчал листок бумаги. Кашфулла развернул его, прочитал русские слова, написанные вкривь и вкось: «Ради бога, не погубите. Отнесите куда следует. Имени у нее нет».

Прижимая находку к груди, председатель чуть не бегом поспешил домой.

— Скоро вернулся. Забыл что-то? — сказала возившаяся у казана жена.

— Не забыл. Вот, лебедушку маленькую тебе принес. Держи!

Обмерла Гульгайша, увидев на руке у мужа сверток.

— Астагафирулла! Да ведь младенец это! Живой?

— Живой, живой! На сельсоветское крыльцо подкинули.

— Что с ним теперь делать? Больно уж мал. Неделя, не больше.

Кашфулла так и стоял с младенцем и портфелем на руке посреди избы.

— Это, говорю, Гульгайша… Если ты, говорю, согласна, так я подумал…

— Дума твоя благая, — сказала каждый вздох мужа наперед чуявшая жена. — Однако прилично ли мне, когда за сорок уже, с младенцем на руках ходить?

— В самый раз будет. Ты ведь как ягодка еще.

— Услышала похвалу в жизни первый раз, удостоил аллах, — улыбнулась жена. — Лебедушка, говоришь? Девочка, значит?

— Не знаю, не смотрел, — смутился Кашфулла. — Там написано: «Имени у нее нет».

— Ладно, брату своему сестрицей будет. Что стал как пень? Давай-ка сюда.

Они положили ребенка поперек кровати, размотали пеленки, сняли с головы платок. По дому разошелся запах, какой бывает только у грудного младенца. Должно быть, на крыльце пролежала недолго, запачкалась не сильно. Подкидыш этот оказался недельной примерно девочкой — лицом белая, волосы льняные, руки-ноги целы-справны. Вдруг личико ее сморщилось, глазки закрылись, она чихнула и громко расплакалась.

По соседству с ними жила Минзада, маялась тем, что последыша своего, семилетнего Шербета, до сих пор от груди отвадить не могла. Только дите заплакало, Гульгайша вспомнила о соседке. Она быстро перемотала ребенка в чистые тряпки.

— Я к Минзаде сбегаю, накормлю девочку. Шербет ее не проснулся, наверное, еще. А там и сами как-нибудь заживем.

Щедрая, благодушная Минзада так и расплылась:

— Накормлю, как же не накормить! Одной сиротке пищу дам, на том свете зачтется, — заговорила словоохотливая соседка, не допытываясь даже, что это, откуда и как. — Ну-ка! — И через много лет о том своем деянии любила вспоминать: «Молоко-то мое во благо оказалось, вон ведь…»

Так, с соском во рту, девочка и заснула. Придя домой, Гульгайша искупала ее. Новость, подхваченная Минзадой, с легкого ее языка разлетелась по всему аулу. Когда Кашфулла ушагал на службу, зашли соседки, как по обычаю положено, почтить младенца, кое-кто из родственниц-свойственниц тоже забежали, принесли «яства малютки». К вечеру, нацепив серебряные сережки, надев медные браслеты, янтарное ожерелье дважды вокруг шеи обмотав, ведя с собой Курбангали, явилась Кумешбике.

— Так-та-ак! — заговорила она с порога. — Мир знает — мы не знаем. Если бы не Минзада, которая возле лавки стоит рассказывает, так бы и не услышали.

— Входите, входите, добро пожаловать! — радостно встретил их Кашфулла. — Прямо к застолью подоспели.

— За радушие спасибо, ровесник, — пророкотал Курбангали, когда сели за стол. — Однако мы… я и Кумешбике… с просьбой пришли к вам. — И голос и лицо его были серьезны. И даже немного испуганны. Никогда прежде Курбангали к председателю ни домой, ни в сельсовет с просьбой не приходил. Какая же сейчас нужда привела? Хозяин насторожился.

— Есть просьба, так говори, Курбангали.

Курбангали вышел из-за стола, шагнул к лежащему поперек кровати младенцу, отогнул краешек пеленки и заглянул в лицо. Кумешбике подошла и стала рядом.

— Эх, подружка, Гульгайша, — вздохнула она, и всколыхнувшаяся грудь ее поднялась, как подушка, — я ведь пеленок не стирала, младенца не ласкала, так и жизнь моя прошла. Кто саму теперь под старость утешит?

— Ты канкритна говори, жена.

— Какая канкритна есть, я всю и говорю, — опять вздохнула Кумешбике. Вы уж подкидыша нам отдайте.

— Теперь уже, килен, не подкидыш, а найденыш она. — Кашфулла бросил взгляд на кровать. — В своем доме, у отца с матерью.

— Очень мы надеялись, Кашфулла, Гульгайша-енге, неужто возьмете и обездолите? — сказал Курбангали.

— Будь у меня слиток золота с младенца этого величиной, отдал бы с радостью, не моргнул даже. Не обессудь, ровесник, единственную твою просьбу не уважил.

— Золото нам без надобности…

— А что мне с золотом делать? В объятиях его согревать? — подкрепила Кумешбике мысль о бесполезности золота.

Но известно — слово у Кашфуллы одно. Так что дальше сюда и долбить бесполезно. Курбангали пробормотал смущенно:

— Выходит, разбил ты надежду нашу…

— Только рукой ее коснулся, сразу в сердце вошла, Кур-бангали. Оттуда уже не вынуть.

— Хозяйка — ты, Гульгайша, ты что скажешь? — сделала последнюю попытку Кумешбике.

— Что же сказать, Кумешбике? Скажу, что судьба, видать, скажу, что назначено так.

— Выходит, суждено, — сказал всегда быстро приходивший к соглашению Курбангали, — где бы ни росла, пусть со счастьем своим растет вровень. Случись нужда, и мы присмотрим.

— Только помани, подружка, тут же прибегу, — подхватила давно уже всякий бег забывшая Кумешбике.

Снова сели за стол, поужинали, долго пили чай. Простые крестьяне, они знали, каковы бывают грех, добродетель, совесть, расплата, что хорошо, что плохо, оттого и ругать кого-то, винить и проклинать, выискивать младенцу родню и всякие пустые догадки строить не стали. Коли явился миру новый человек, принять его надо уважительно и без жалоб. Но Каш-фулла, знавший в Кулуше каждый дом от завалинки до трубы, сразу понял, что дитя из другого урочища, из чужого гнезда. Потому как взял на руки, так лебедушкой маленькой и назвал. Увидев же льняные волосы и голубые глаза, уверился в своей догадке. Впрочем, по нынешним временам не очень-то угадаешь, прохожих да проезжих нынче стало много.

— Имя уже нашли? — спросила Кумешбике, ей вдруг загорелось помочь искать имя.

— Еще не думали. В записке сказано «имени нет», — Каш-фулла достал из кармана кителя тот листок.

— Ты же, Кашфулла, как вошел, так и сказал: «Вот, лебедушку тебе маленькую принес». Красивое имя — Аккош. Есть в Кулуше Хандугас Соловушка, будет и Аккош — Лебедушка.

— А что, и волосики льняные, и лицо белое, — обрадовалась Кумешбике. Очень нравятся ей имена, каких ни у кого больше нет, и чтоб красота их была открытая. Скажем, Ал-ма — яблоко, Хурма — ну, это и так понятно, Йондоз звездочка, Карлугас — ласточка, Шафак — заря вечерняя. У своего имени первую половину — Кумеш — серебро, она тоже любит больше.

— Ну, а мужчины что молчат?

— Кхм… пожалуй… Повторять почаще, так и привыкнешь, — стал прикидывать Курбангали, как тут к суждению жены подладиться.

— К словам женщин тоже прислушиваться надо, ровесник, я согласен, одобрил имя Кашфулла.

— К лицу имечко, как раз. Ты и сама, Гульгайша, ну, впрямь как прародительница наша Марьям, не зачав, с ребенком оказалась, — хихикнула было Кумешбике. Но Курбангали такое подшучивание жены не понравилось. Себя бы знала. Будто у самой детишки, как яблоки с яблони, падали.

— Не та мать, что родила, а та, что вскормила. Енге сегодня помолодела вся, — сказал он.

С этого дня замкнутый, с медленным, строгим взглядом Кашфулла на глазах изменился, как-то открылся весь. Только сумерки — спешил скорей домой; мальчишек своих даже в колыбельке не укачивал, а тут ночью вставал, плачущего младенца на руках убаюкивал; девочка голову начала держать — с груди не спускал, на четвереньках пошла — на колени стал сажать. Даже когда первый раз на ножки стала — за крепкий указательный палец отца держалась. Поначалу глаза девочки были голубые, потом перешли в густую синь. Уедет куда-то Кашфулла, один только день этих глаз не видит — и уже сердце не на месте. Гульгайша к дочери привыкала дольше. Что-то мешало ей сразу принять девочку своей. Оттого, видно, что телом ее не выходила. А тело не льнет — и душа в оковах. Но однажды на рассвете заплакала девочка в колыбельке отчаянно — у Гульгайши словно трещинка пробежала по сердцу. И жалость к ребенку в этот миг стала любовью.

Младший сын Зулькарнаевых, последняя кровиночка, он в тот год заканчивал в Калкане десятый класс, от сестренки пришел в восторг:

— Вот это номер так номер! — радовался он. — А голос-то какой! Я только в аул вошел, сразу с Нижнего конца услышал. Правда, мама!

Росла Аккош и все крепче отца с матерью привораживала. Брат уехал в город учиться — и осталась в доме отрада, один свет в окошке. Послушная, ласковая была девочка, белолицая, беловолосая, с густою синью в глазах соседка Минзада ее с магазинной куклой сравнивала, видела как-то в городе такую.

Однажды Аккош чуть не ввергла отца с матерью в великое горе. И только ли горе…

В лето, когда исполнилось дочке три года, Зулькарнаевы пошли косить в самый дальний пустынный угол поймы Са-тырлы, где лесхоз выделил им участок. Аккош по дороге умаялась, укачалась и заснула. Положили ее в тени арбы на краю луга, а сами, звеня на весь свет, проширкали брусками косы и вошли в густую траву. Косить Кашфулла был не мастак, однако вот так, вдвоем с косой, идти само по себе праздник, только раз в году и бывает. Сначала муж двинул вперед, но прошли немного — и жена принялась подшучивать:

— Отхвачу ведь пятку, медведь, иди сзади.

Они поменялись местами. Еще вида не потерявшая, статью крепкая, в движениях все такая же быстрая, Гульгайша, только сорок минуло ей, так легко, так красиво ведет косой, будто не тяжелую работу исполняет, а широкими саженками плывет. Смотрит Кашфулла на жену и словно в первый раз видит ее, налюбоваться не может. Она же мужнин взгляд спиной своей, шейными прожилками чует и еще задорней ведет косой. Чистое колдовство: ребенок, которого муж с женой не зачинали, не вынашивали, не рожали, вдруг взял и омолодил их. Пройдет коса по траве, срежет с шипящим свистом — взж-взж-взж — а Кашфулле в уши слова бьются: «люблю все, желаю, люблю все, желаю». Должно быть, сердце у желанной так шепчет. Если в звоне косы такое слышится, значит, и муж в свои пятьдесят еще вконец не остыл… А жена-то! Какая легкая, красивая, горячая, какая любимая у него женушка!

Так косили они, порою прислушиваясь к ребенку. Тихо, ни звука. Но вздрогнули оба, глянули друг на друга. Страх охватил их разом, отбросили косы и побежали к арбе. Отцов китель, на котором лежала дочка, был пуст. Сначала на лугу и поблизости от луга искали, звали. «Аккош! Аккош!» Потом бросились в лес, разбежались в разные стороны. «Аккош! Аккош!» Девочка не откликалась. В густом кустарнике в двухстах шагах от опушки Кашфулла наткнулся на волчье логово. Рядом — целый выводок, пятеро волчат играют, кувыркаются друг через друга. Маленькие еще, позже обычного родила их мать. Между резвящихся хищников с важным видом расхаживает Аккош. Одного за хвост потянет, другого погладит по спине. Кашфулла, чуть не задохнувшись, бросился к дочери. Волчата, поджав в испуге хвосты, рассыпались кто куда, а потом один за другим шмыгнули в логово. Старшие волки в то время были на промысле, вернее, перед ночной охотой отправились на разведку. Прижав дитя к груди, серый как пепел, отец закричал что есть мочи:

— Гульгайша!

Жена откликнулась где-то поблизости.

— Нашел! Ступай к телеге, — сказал Кашфулла.

Когда они сошлись, сказать, где он нашел дочку, у Кашфуллы не повернулся язык, пожалел жену. Бросил коротко:

— Там, в чащобе нашел. Гульгайша расплакалась:

— Как ты нас напугала, доченька! Что же ты там делала?

— С собачками играла. Одна меня в нос лизнула.

— Какие еще собачки?

Только тогда Кашфулла рассказал о грозившей их дитю погибели. Жена обняла ребенка и всхлипывала долго.

— Аккош моя! Заблудившаяся моя лебедушка!

— То-то, как подъехали сюда, лошадь все фыркала. Видишь, и сейчас уши топорщит, — сказал Кашфулла.

Сторожкое животное всегда чутье свое держит на взводе, а человек беспечно полагается на ум, вот и попадает в беду. А лошадиная порода в этих случаях всегда начеку.

Тут из леса донесся истошный, перекрученный яростью волчий вой. У хищника этого повадка есть: как почует, что его детенышей коснулась человеческая рука, становится как бешеный. Заодно и своевольное потомство кару свою получает.

Какая уж тут работа, после такого страха… Запрягли косари лошадь и в самый разгар дня отправились домой. Назавтра Кашфулла с Курбангали взяли два ружья и подкрались к волчьему логову. Но умные звери бросили свои оскверненные человеком владения и посреди ночи ушли в другое урочище.

Ни когда косили, ни когда копнили, волки больше голоса не подавали. Но страх и тревога в сердцах жены и мужа остались навсегда.

Беспечально росла Аккош. Залетали к ним всякие слухи, но простой и ясной жизни этой семьи омрачить не могли. В ауле — что в доме, где ребенок есть, секреты не держатся. Однажды прибежала с улицы Аккош, прильнула к матери.

— А зачем эта Зубаржат найденышем меня назвала? Гульгайша растерялась. В первый раз спросила дочка.

Но сообразила быстро:

— Детей же матери находят. Потому и все дети — найденыши.

— Я ей тоже «сама ты найденыш» сказала.

— Правильно сказала.

Беспонятливому еще ребенку «объяснить» просто. А вот как понимать начнет? Тогда что? До какой ведь беды может дойти! Но тревоги отца с матерью оказались напрасными. Исполнилось Аккош четырнадцать, и однажды вечером, когда остались мать с дочерью вдвоем, решила Гульгайша рассказать все, открыть тайну.

— Чем от людей услышишь, дочка, уж лучше сама расскажу… Я ведь тебя сама, своей грудью не вскормила. Мы тебя… тебя нам судьба дала… Как же мне объяснить-то, господи!..

— Мама! — вытянувшаяся уже красавица дочка обняла Гульгайшу. — Не рассказывай. Я все знаю. Все понимаю. Я вас обоих за это еще больше люблю!

Так все и разъяснилось. Длинному языку Минзады спасибо. Она первая девочке открыла глаза. А ведь могла не глаза открыть, а вовсе душу ослепить. Ладно, обошлось. Душа добрая — длинен язык, но милосерден.

На учебу Аккош была сметливая. Петь-плясать тоже оказалась искусницей. Закончила десятилетку в Калкане и поступила в Уфимский педагогический институт. Как раз в ту пору из-за красивого ее голоса пытались уговорить Аккош ехать в Москву, учиться пению. Она же ни в какую. «Брат далеко живет, отец с матерью одни остались. Закончу институт — и вернусь домой», отрезала она.

Сказано — сделано. Учительницей родного языка вернулась она в школу, где сама когда-то проучилась восемь лет. Ни один праздник в колхозном клубе, ни одно торжество не обходится без нее. Выйдет Аккош в длинном, до кончиков туфелек, белом платье на сцену — деревенский люд дышать забывает. В первом ряду, вытянув шеи, всегда сидят Кашфулла с Гульгайшой, Нурислам с Баллыбанат, Курбан-гали со своей Серебряночкой. Сюда же затешется и соседка Минзада. «Мое молочко первым это горлышко смочило. От Шербета своего отрывала, — говорит она. — Мое место впереди всех быть должно…» Пусть впереди — никто не спорит. Всей душой верит Минзада: это ее молоко позолотило горло Аккош и голос этот высеребрило. Пусть верит — никто не против.

Вот так. Больше двух десятков лет миновало с того дня, как сказал Кашфулла Гульгайше: «Лебедушку маленькую тебе принес, держи!» И вот — в крутой февральский мороз молодежь Кулуша надумала отпраздновать День Африки. Сцена и зал разукрашены изготовленными из бумаги, картона, ваты, прутьев и проволоки, пальмами, бананами, львами, слонами и крокодилами. Даже один паренек-негр в гости приехал из Уфы. Говорят, Нурислам его привез. Настоящий негр или крашеный — трудно сказать. Если бы не большие торчащие уши, всей породе покойного Зайца Шайми присущие, — ни капли бы не сомневались, вылитый негр! Да что там, уж, верно, настоящий, коли сам Враль его привез! Сначала негр вышел на сцену и что-то интересное рассказал. Скажет пару слов по-своему, по-африкански, и со словами «спасибо, здравствуй, пожалыста» кланяется. Покланялся так минут пять, а потом по-африкански нам сплясал — сам пляшет, сам в маленький барабан колотит. Шумно хлопал народ. Затем спел хор. Затем один наш сплясал. И снова показался негр. На сей раз толстый белый угнетатель-мироед, в зеленой шляпе с широкими краями, в желтых ботинках с высокими голенищами, в закатанных до колен белых штанах, в синей рубахе с завернутыми рукавами, похлестывая ивовым прутом, выгнал его на сцену. При этом эксплуататор, не вынимая изо рта затычку от бочки (сигара называется), что-то говорит по-буржуйски. При каждом ударе негр высоко подпрыгивает на месте. А угнетателю этого мало, он еще ботинком на толстой подошве норовит лягнуть. Курбангали не выдержал, вскочил с места и повернулся к залу:

— Как же так, товарищи и братья? В праздник Африки сидим и смотрим, как негра бьют? Негров надо защищать! — И он шагнул к сцене.

— Игра же это, Курбангали-агай, театр! — крикнул кто-то.

— Хороша игра! И в жизни бьют, и в театре колотят. Как негру такое вынести? Еще и американцы измываются, за людей не считают бедняжек, расчувствовался он.

— Это же театр, для потехи только, — пытался успокоить его Кашфулла.

— Я ведь, ровесник, не против театра. Но почему тогда черный батрак белого мироеда не колотит? Вот это был бы театр! Пусть хорошенько вздует! — стоял на своем Адвокат. — А такая игра в День Африки — политическая ошибка. Ты, как председатель, куда смотришь? Кашфулла, я тебе говорю!

В зале рассмеялись, захлопали, Адвокат нехотя вернулся на место, и представление пошло дальше.

Аккош всегда приберегают напоследок. Так было и в этот раз. Сидящие в первом ряду три пары и одна непарная нынче особенно волнуются. Утром дочка под большим секретом сказала матери: «Я сегодня новую песню буду петь. Боюсь до смерти». Гульгайша тайны не сохранила. Узнать что-то прежде других и знание это в себе удержать — ни одной женщине такое не под силу, секрет изнутри защекочет. «Дочка говорила, такое услышим, чего прежде никогда не слышали», — шепнула она сидевшей рядом Кумешбике. От Кумеш-бике весть перешла к Минзаде, от Минзады к Вралю…

Как раз в ту пору песня «Лебеди», родившаяся в Казани, долетела до наших краев. Кому спасибо — так это радио. Всегда рот широко раскрыт, тут тебе новости, тут тебе песни, ничего в себе не утаит. Вот и эту песню Аккош заучила по радио.

Паренек с тонкими черными усиками, который вел концерт, громко, выкрикивая каждое слово по отдельности, на манер того артиста из Булака, что частенько бывает у нас, объявил:

— Аккош! Зулькарнаева!

В длинном, касавшемся кончиков туфель, белом платье, перекинув через плечо на грудь толстую льняную косу с вплетенным маминым серебряным сулпы[55], легкой красивой походкой вышла Аккош на середину сцены. Может, само имя так приучило, она и маленькая была, вприпрыжку не бегала, шла тихо, ступала плавно. Не сорока-стрекотница же она, чтобы прыгать. Если кто из сорочиной породы — лебедем не поплывет.

Разом смолкли аплодисменты. Паренек с усиками обежал взглядом зал и выкрикнул снова:

— Новая! Песня! «Лебеди»!

Аккош кивнула джигиту с аккордеоном. Тот осторожно коснулся клавиш. Несмело встрепенулась мелодия, робко, смущаясь, опробовала крылья, но вот набрала высоту и полилась стремительным потоком; ручьи журчали в этом голосе, звенели водопады; из неведомых глубин поднимался таинственный гул нарождавшейся бури, и вновь — играла под солнцем веселая легкая рябь на широкой глади, и вдруг затихал весь мир, окутанный туманом светлой тоски; и радовалась песня, высоко взмывала, и рыдала, души знобя.

Минута прошла или жизнь миновала — плененные песней, люди так и не узнали. Только двое не могли забыться до конца. Перед глазами Гульгайши встала пойма Сатырлы, саднящим эхом отозвался в ушах истошный, перекрученный яростью вой. «От какого горя уберегла судьба…»

А Кашфулла вспомнил давнее летнее утро. Если бы тот пестрый сверточек на крыльце прежде него нашел какой-нибудь прохожий и принес к нему, принял бы он ту девочку сердцем? Когда бы уже перешла из рук в руки, может, и не принял. А так получилось, что его, только его ждала она на крыльце. Строгий нравом Зулькарнаев в предначертанность не верил. Но в то, что Аккош назначена была только им, не верил даже, а веровал всей душой. Вдруг его охватил страх: «А не будь Аккош, как бы я дальше жил? Чему радовался, в чем находил утешение? А если бы Аккош совсем не пришла на свет, откуда бы тогда явилась эта мелодия?» На белую рубашку, которую только сегодня надела на него Гульгайша, капнули слезы… и одна, и другая… но никто не увидел, никто ничего не заметил.

ВРАЛЬ ОБМАНУЛСЯ САМ

Хотя Кашфулла хмельного и в рот не брал, но в праздники, в гостевую и в свадебную пору веселых гуляний не чурался, не избегал, с хмельными людьми в тесном застолье от начала до конца сидел, в разговоры не лез, но в шутки-игры входил охотно.

Гульгайша тоже не спесивилась, дескать, председательская она жена, индюшкой надувшись не сидела, первой затягивала песню, с охотой пускалась в пляс. И все было ей к лицу. Шли годы — она была все та же, статная и красивая. А старость пришла, стали называть ее «Пригожей матушкой». Известно, что три вещи старят женщину: пьяный муж, плакса ребенок и сырые дрова. Ничего из этого Гульгайша не изведала. Муж был трезвый, дети — что день погожий, дрова всегда сухие. Хотя, надо признать, сухие дрова были собственной ее заслугой, их она всю жизнь запасала сама. Общительная жена и замкнутый муж тоже, в свою очередь, созывали гостей. Стряпуха Гульгайша была отменная, как говорится, с кончиков пальцев масло капало, яства ее были вкусны и обильны. Знала она премудрости и черного перца, и лаврового листа, и пахучей черемуховой муки — оттого были в каждом блюде своя назначенная горечь, своя положенная сласть. Однажды, когда уже расходились гости, Кумешбике замешкалась нарочно и шепнула хозяйке: «Ой, подруженька, чуть было не осрамилась ты. В суп-то лист из веника попал. Но я тебя не выдала, сжевала тайком, никто и не заметил…»

Когда родился внук, Кашфулла и Гульгайша сыграли именины. Защекотала жилы хмельная медовуха, и в последний раз тогда побаюкали Курбангали в люльке, а Нурислама упросили спеть ему единственную его песню, которой до сих пор износу нет. Покладистый Курбангали тут же, не ломаясь, нырнул в колыбельку. Враль же долго спорил, долго торговался, к песне своей всегда был бережлив, зря не трепал.

— Коли старших уважить не хочешь, так младенца возвеличь. Нет сегодня человека выше его, — усовестила Враля жена Баллыбанат. — В таком достойном доме, таких уважаемых людей заставляешь упрашивать.

— Не могу. Смелости не наберусь, духу не хватит, старуха.

— Вот еще! Чужих здесь нет.

— Стесняюсь. — В чистых глазах Нурислама разлился кроткий свет глубокой истины.

— Нашел где стесняться.

— Знаем таких стеснительных, видали! — Это Кумешби-ке ущипнула.

— Говорят, стесняюсь — значит, стесняюсь, — потупился Враль.

— Да кого же ты стесняешься, упрямая голова?

— Курбангали стесняюсь, инспектора по качеству, и Сельсовета Кашфуллу. Если они оба под эту кровать с блестящей спинкой залезут, тогда спою.

Застолье на миг смолкло, потом загудело дружно:

— Пусть лезут!

— Конечно, пусть!

— Пой, Нурис!

— Ну, Вра-аль!

— А может, мы в чулан пока выйдем? — заикнулся было Кашфулла.

— Нет. Я не согласный, — стоял на своем Нурислам, — не по-нашему так и не по-вашему. Хотите песню — пусть лезут под кровать.

Тут и гости взяли его сторону:

— Давайте, залезайте!

— Ладно, не дорожитесь, позолота небось не осыпется.

— Просим под кровать!

— Ну вот, теперь этих надо уговаривать! Курбангали качнул колыбельку и спрыгнул на пол:

— Айда, ровесник! Пусть утешатся! — Он живо пробежал на четвереньках и исчез под кроватью. Пока длинный медлительный Кашфулла сгибался, пока вставал на колени, пока ложился на пол и боком протискивался к приятелю, прошло немало времени. Наконец улез почти весь. Но только «почти». Увидев торчащие из-под кровати ноги, Нурислам приказал:

— Ноги подбери!

Приказ тут же был исполнен. Певец придирчиво оглядел кровать, потом обстоятельно прокашлялся, прочистил горло и запел. Тут, конечно, ни голоса, ни слуха. Однако чем-то на песню похоже.

Кончилась песня, и он тут же, без остановки запел на другой мотив:

И бойкая припевка:

Кашфулла, что правда, то правда, был не из певучих. У Курбангали слух имелся, но он стеснялся своего толстого голоса, тоже не пел.

— Можете вылезать, — милостиво разрешил певец.

Смеха гостям хватило надолго. Однако у второй сочиненной Вралем песни, заметим кстати, век оказался короток. Забылась тут же. Теперь такие стаканы из картона есть: выпил воды да выбросил. Вот и с песенкой получилось так же.

Как уже сказали, председатель хмельного в рот не брал, но выше угощения, коли от души оно, себя не ставил, и в гости хаживал, и в веселых застольях сиживал, однако такого, когда двое-трое от праздности и безделья собирались вместе и заливали за кадык, терпеть не мог. И, покуда он был жив, Нурислам с Курбангали, коли случалось им в кои веки в глубокой тайне и с оглядкой распить бутылку, старались потом неделю не попадаться ему на глаза. Казалось, строгий, пристальный взгляд ровесника за версту видит их греховность. Даже когда Кашфулла оставил мир, предприятия эти чаще не стали, однако совершались теперь как-то уже вольней и без оглядки. Баллыбанат или Серебряночка, хоть и ворча, но собирали закуску, наливали чаю. «Ну этих гуляк, до старости дожили, а все непутевые. Совсем без Кашфуллы распустились», — вздыхали женщины (теперь уже старушки). Но на дыбы не вставали, в душе, кажется, были довольны. Греха нет, старички их скандала не поднимали, себя не позорили, хоть и выпьют, но достоинство при них. Нурислама, который с войны пришел с орденом Славы на гимнастерке, на каждом собрании как ветерана сажают на почетное место, школьники его рассказы на белую бумагу записывают. Чего же Баллыбанат желать еще? И Кумешбике, жизнь прожив с той досадной мыслью, что золота на свете гораздо меньше, чем серебра, тоже свыклась. В молодости, когда еще сердце трепетней было, то Нажип с Носом, бывало, перед глазами встанет, то Сайфетдин Кистень в мечтах промелькнет, теперь же, образумясь, она все ближе клонилась к мужу. «Мы с Кур-бангали что кадушка с крышкой. Кажись, повезло мне с мужем», — простодушно хвалилась она. А когда старик ее ушел в могилу, порою даже немного душу грызло — за тот грех, что случился в трепетные те времена из-за Нажипа с Носом и Сайфетдина Кистеня в жарких ее помыслах. Хотя, грызи — не грызи, теперь смысла нет. Нажипа еще давно покалечил племенной бык, так и не оправился он, отошел, Сайфетдин, краса мужского племени, не вернулся с войны…

Минуло полгода со смерти Кашфуллы. Падал крупный, колечками, как совиные перья, снег. В дом к Нурисламу пришел Курбангали. Глуховатый, подслеповатый Враль вошедшего в дверь ровесника заметил не сразу.

Про эти беды-недуги, какие дарит старость, есть у Нурислама притча. Как положено притче, она с иносказанием. Враль частенько рассказывает ее молодым. И намек, конечно, нацелен на себя самого.

…Мол, пришла к одному старику Смерть (за тем, за чем она ко всем приходит), встала перед ним и говорит:

— Ну, пошли!

— А ты кто?

— Смерть твоя. Пошли…

— Как, сразу? Могла бы предупредить, — слегка растерялся старик.

— Почему не предупредила? Предупреждала. Три раза даже.

— Когда?

— Сначала зубы тебе повыдергала. Было?

— Было.

— Потом уши тебе законопатила. Было?

— Было.

— А недавно на каждый глаз по бельму посадила. Было?

— Было. Понял…

«Я тоже три предупреждения получил, скоро и вызов придет, — поясняет Нурислам. — Кашфулла на год меня старше, а без всякого предупреждения, разом отправился…»

Курбангали, расспросив о житье-бытье, прошел к столу и сел.

— Душа не на месте, — сказал гость, — сейчас мимо сельсовета шел… стоит как сирота…

О председателе много говорить они не привыкли. Тот и сам говорунов не любил.

— Сними овчинку, ровесник, — сказал Нурислам. — У Баллыбанат уже казан кипит.

— Здравствуй, деверек, — вытирая руки о передник, из-за занавески вышла Баллыбанат. — Как подружка моя, цела-здорова?

— Как есть целиком, ни на золотник не убавилась.

— И пусть не убавляется.

В прежние годы у этих двоих было о чем поговорить. А теперь — словно бы Кашфулла завещал им лишнего не судачить. С прошлого лета как-то и слов поубавилось.

— Если какие намерения есть, Нурислам, не мешкай. Нынче темнеет быстро, могут и лавку закрыть, — откровенно намекнул Курбангали.

— Может, Баллыбанат, ты слетаешь?

— И-и, старик, не пристало бабушке за водкой бегать. Ступай уж сам. Ту бутылку захвати, что с прошлого раза осталась. В чулане на подоконнике стоит.

Сунув пустую бутылку в карман тулупа, Нурислам отправился в магазин. Девушка-продавщица бутылку не приняла, горлышко оказалось с щербинкой. «Ну и пропади ты пропадом, коли щербатая!» — ругнулся Враль, заодно и старуху свою помянул. Однако в магазине щербатую не оставил. Полную бутылку, за которую своими кровными заплатил сполна, сунул в один карман, пустую — в другой и поспешил домой, где уже изнывал гость. По улице не пошел, зарысил напрямик по тропинке, проложенной через сугробы вдоль оврага, который называется Красный Яр. На краю глубокого откоса Нурислам остановился. Стыдно вдруг стало, взыграла мужская гордость. «Какой же я мужчина, если, жену послушавшись, таскаюсь с пустой бутылкой?» — задал он себе глубокомысленный вопрос. Ответ нашелся сразу — вынул бутылку из кармана, лихо размахнулся и швырнул в снежную пропасть. Сделал так — и будто от позора избавился, отпустило дыхание, даже телу стало легче.

К приходу мужа Баллыбанат расстелила чистую скатерть, нарезала хлеба, почистила две луковицы, поставила соль (Курбангали, когда «примет», любит лук в солонку макать). И две граненые рюмки поблескивали в сторонке. Внушительные такие, обычной рюмке дядя, можно сказать, стакану младший брат. Сначала Нурислам повесил тулуп, потом, ухватив за горло, вытянул бутылку. Вытянул и окаменел. Наконец пришел в себя и сказал:

— Все, облизнулись мы с тобой, брат. И все из-за тебя, старуха… Я вместо пустой бутылки полную в овраг зашвырнул. То-то, гляжу, хорошо полетела. Будто гранату к немцу в окоп запустил.

При этой вести Курбангали сначала вскинулся с места, потом сел обратно, потом шмыгнул носом.

— Хы! — сказал он. — Глубоко, значит, в снег ушла. Только весной на свет выйдет.

— До весны-то как бы нам со света не уйти.

Что удивительно, сходить за другой бутылкой никому в голову не пришло. Значит, не суждено.

Баллыбанат вдруг хлопнула себя по бедрам и расхохоталась:

— Вот потеха так потеха! И смех и грех! Сам господь дал вам отказ, хлопнул вас по рукам. «Хватит, дескать, уймитесь, старичье!» И я тоже скажу: хватит!

Враля одним только божьим словом не проймешь. Однако задумался и он. А вдруг это раздосадованный дух Каш-фуллы коснулся его? И хвалу друга, и хулу Нурислам чувствовал до сих пор.

— Будто изо рта пищу вынули. Может, на этот раз и к лучшему, — сказал Курбангали и потеребил длинную редкую бороду в щепотке.

— Рюмки можешь убрать, Баллыбанат! И покуда я жив, больше не доставай. Хочешь, держи как музей, но впредь на стол не ставь. Пусть только чашки стоят.

— Как, сразу? Впопыхах такое нельзя, ровесник. Сам знаешь, на то и жизнь… Безрассудства не вышло бы. Подумай хорошенько.

— Подумал уже. Новая жизнь начинается.

— Интерес-то останется в этой «новой жизни»? — спросил Адвокат.

— В стародавние времена отцы и деды наши и без хмельного находили интерес.

— Так в стародавние времена и новой жизни не было, — вдруг заупрямился Курбангали.

— Ты, Курбангали, как хочешь, я у тебя изо рта вырывать не могу, а сам я в память Кашфуллы решил так: до могилы ураза[56]. А дальше видно будет… То-то возле оврага у меня душа встрепенулась, рассудок ясным стал, выходит, знак был.

— Так ведь… так я же… разве поперек скажу? Только ведь всяко бывает. Порою и пригорюнишься. На то и жизнь.

— Нам, ровесник, давно уже пригорюниться пора. Когда одной ногой в могиле стоишь, веселиться как-то неприлично.

— Полно, старик, ты уж совсем… По живым заупокойную читаешь, вставила слово Баллыбанат.

Казалось, в одну минуту Нурислам стряхнул все печали.

— Айда, ровесник, в красный угол садись. Баллыбанат, — окликнул он скрывшуюся за занавеской жену. — Ставь самовар! Какие яства есть, виданные и невиданные, все перед гостем выставляй! Невиданное яство — это любезная твоя улыбка будет. У нас ведь как — даже когда с угощением скудно было, языком могли ублажить.

Самовар, уже загудевший тонко, с пола перелетел на стол, из-за занавески выплыла миска с дымящимся мясом, из шкафа появились баурсак, вываренный в сахаре красный творог, медовые пряники. На скатерти даже места не осталось.

Во главе стола сел Курбангали, рядом Нурислам, хозяйка спряталась за самоваром. Адвокат вспомнил свою Серебря-ночку и подосадовал. Будь она здесь, и самовар бы ярче блестел.

— Ну, приступайте же, — принялась угощать Баллыбанат.

— Немножечко потерпите, — хозяин встал, потер грудь. — Прежде чем коснуться пищи, вместо древней «бисмиллы» я вам песню спою.

— Вот так та-ак! — протянула хозяйка. — В детство впал, старик? Ни с того ни с сего среди белого дня песни распевать?

— Не в детство впал, а джигитский задор проснулся, старуха! Спою!

И он запел. Ни голоса, ни слуха, как знаем, у него не было. На взгорья не взлетал, излучин не огибал — кричал напрямую. Что ж нынче-то случилось с Нурисламом? Не крик пустой и сухой шел из его груди, а печаль-тоска пополам с задором. Немудреные слова, сочиненные им когда-то, в незнакомую мелодию обволок. Вот тебе и Враль! Коль от сердца плакать, говорят, из слепых глаз слеза покатится. И слова обрели тоже совсем иной смысл, ибо пел он их сейчас не ради потехи. Подумать, так ничего в этих словах потешного и нет.

Едва лишь красно солнышко взойдет, Со спелых яблок так и каплет мед. Ах, за твои объятья, недотрога, Готов бежать от черта и от бога! Баллыбанат, медовая моя!

— От черта и бога я сбежал, от той бы проклятой сбежать, — сказал, садясь, Нурислам.

— Есть на скатерти пища, не оставит и надежда, — сказала Баллыбанат, чтобы снять горечь от слов своего старика.

Но приступать к трапезе не спешили. Песня вдруг опечалила стариков. Душа у Курбангали мягкая, тут же переполнилась, и не себя он пожалел в эту минуту, а пожалел сей мир, тревожный и беспокойный, что останется, когда он отправится туда. Пока он жив, какая-никакая, но есть у мира подпорка. А вот потом как будет…

— Пища стынет, — забеспокоилась хозяйка.

— Пища есть — надо есть, приступай, Курбангали, — Нурислам повернул миску так, чтобы куски побольше и пожирнее оказались перед гостем.

Курбангали выбрал кусок поменьше. Ни в молодости, ни в старости он за большим куском не тянулся. И, хвала аллаху, коли год благополучный, голодным не оставался.

Нурислам от той, как говорил, окаянной бегал недолго. Но мартовские бураны все же проводил, по весне вдвоем с Курбангали поднялись на Девичью гору, разливом Демы полюбовались, на обратном пути вырыли с корнем два черемуховых деревца и посадили в ногах у Кашфуллы. Одно деревце засохло, другое принялось и той весной зацвело.

Тогда же, как побежали ручьи, случилось забавное происшествие. В один прекрасный день мельник Иргали, и так-то вечно ходивший навеселе, нагрузился больше обычного, и занесло его к тому самому Красному Яру. То ли оступился, то ли в голове помутилось — покатился вниз. Свалился и заснул среди белого дня. Проснулся — а в объятиях бутылка водки пригрелась, полнехонька и целехонька, запечатана честь честью. Тот сначала обрадовался, потом удивился и, наконец, смекнув, что тут не обошлось без нечистой силы, крепко струхнул. Все, пропала голова, не иначе как проделки шайтана! И без того мельник ночи напролет бредил, так скрипел зубами, словно мельничный жернов грыз. Отшвырнул бутылку подальше и на четвереньках выкарабкался наверх. Когда протрезвел, чтобы страхи разогнать и душу облегчить, стал рассказывать всем, что за событие невероятное произошло с ним. Никто, конечно, ему не поверил. Скажи мельник: «Я под Красным Яром сундук серебра-золота нашел», — кулушевцы бы обрадовались и изумились. Но поверить, что в овраге целая бутылка водки лежала, — таких простаков у нас нет. Но все же Иргали месяца полтора мимо лавки ходил — голову отворачивал, видеть ее, проклятую, не мог, правда, на большее его не хватило, шея устала.

Лето шло благодатное. Нурислам объехал всех своих рассыпавшихся по Башкирии детей. Было — что обрадовало, было — что огорчило. Радовался, что живут дети справно и ладно. Печалился, что внуки и внучки родного языка и обычаев не знают. В прежние встречи думал: «Ладно, подрастут — поймут, все уладится». Теперь, когда понял, что подрастут да поймут уже без него, стало тревожно. Если, конечно, поймут. Ведь кое-кто из внучат, кроме «кртатая»[57], даже слова больше не знают. Но сыновей-дочек своих он не ругал, говорил только: «Честь и совесть с родной речью входят в человека».

Настало бабье лето, и Нурислама принесли и положили возле ровесника. Вон он, возле Кашфуллы лежит. А сегодня и Курбангали рядом место занял. Когда Адвоката опускали в могилу, народу собралось видимо-невидимо. И потом много людей осталось. Они заодно и Кашфуллу с Нурисламом почтили. Так и стоят, не расходятся. Вот я и решил сказать им:

— Возвращайтесь по домам! А придете, сразу в хлопоты и суету не ныряйте, сядьте и подумайте. О жизни подумайте, о смерти… И уж тогда, не богу, так чести помолившись, за извечную свою службу принимайтесь: землю пашите, зерно в борозду бросайте, детей, рожденных в любви, растите…

1986–1988