Долгое, долгое плавание

«Товарищ мичман»

Человеку семидесятых годов трудно в полную силу почувствовать, как звучали после Октября и особенно после гражданской войны такие обыденные для нас понятия, как «офицер», «генерал», «адмирал». Часть офицеров царской России боролась в рядах Красной Армии против белогвардейцев, некоторые из них стали командармами, военными теоретиками. Но кличка «золотопогонник» — уничтожающе ругательная, а мета «бывший офицер» — политическое клеймо. Даже если этот бывший всего-навсего мичман. Не чин, конечно, ожесточал людей, а кастовая приверженность к свергнутому строю — офицерская каста защищала его с оружием в руках.

В Астрахани к концу гражданской войны один сверхбдительный матрос, занесенный, подобно Исакову, с Балтики на Каспий, решил, как тогда говорили, «прощупать контру» и «взять на испуг» командира из бывших офицеров. Вызвав Исакова на берег в свой кабинет, он сказал: «А! Старые знакомые! Помню, помню… лейтенант с «Петропавловска»…» Каждый балтиец знал про тягостный случай убийства четырех лейтенантов на «Петропавловске» в семнадцатом году при конвоировании. На плохо скрытую угрозу Исаков ответил резко и с вызовом: во-первых, он не лейтенант, он только мичман, точнее — бывший мичман, и останется им теперь до гроба; а во-вторых, не с «Петропавловска», а с «Изяслава» — из минной дивизии. В минной дивизии эсеры устроили контрреволюционный мятеж, когда в мае 1918 года стали на Неве напротив Обуховского завода. Но Исаков не счел нужным открещиваться от своей дивизии из-за кучки провокаторов типа Земскова. Он держал себя с достоинством человека, третий год воюющего за Советскую власть и не случайно присланного этой властью на Каспий в помощь XI армии Кирова и десантным отрядам Кожанова, кстати тоже бывшего мичмана…

Звание у Исакова в тот момент было неопределенное — военмор. «Военмор И. С. Исаков» — так странно была подписана двумя годами позже — в 1922 году — его первая научная публикация в «Морском сборнике». А в семнадцатом он вообще не имел никаких званий, кроме одного: бывший мичман.

Исаков не скрывал, что потеря мичманского чина, так пахнущего флотом и морем, отозвалась, по его выражению, «уколом в груди». И все же смог, заставил себя понять, что разжалован не он, а вся каста офицеров, разжалован весь породивший эту касту класс, ему чуждый и враждебный.

Эту враждебность острее, чем при отказе в Морском корпусе, он почувствовал вскоре после Октября, когда принял от большевиков должность старпома на «Изяславе». Бывший мичман совершил политический шаг, отныне для таких как Валдайский или Клаша, он по ту сторону баррикады. А матросы еще присматривались к нему — «еще поглядим», как поведет себя в трудную минуту не дворянин, не буржуй, но все же бывший. Такова логика революционной борьбы.

Борьба только начиналась. В Гельсингфорсе казалось, что зима будет тихая: станут льды — корабли в ремонте, финские рабочие, судя по всему, сами справляются со своей буржуазией; вся контрреволюция — на той стороне залива, под Нарвой и Псковом, рвется к Петрограду.

Исаков пошел как-то на гельсингфорскую почту и спросил: какие деньги можно перевести в Тифлис матери — николаевки, керенки или новые рубли? На почте объяснили: в Тифлис переводить деньги нельзя — там неизвестная власть с неизвестной валютой.

Это встревожило. В газетах что-то пишут о турецких войсках в Закавказье. Чем грозит нашествие турок, он знал по опыту отца. Мать, правда, не армянка, но кто защитит старую женщину, на какие средства она будет жить?

Командир дал ему на день-другой командировку в Петроград — согласовать с морским начальством какие-то исправления в артсистемах. В Питере виднее будет, как помочь матери.

После декрета о праве «Турецкой Армении» на самоопределение, в церкви на Невском открылось Армянское представительство. С наивной надеждой помчался туда бывший мичман и угодил в гнездо деляг типа тех расфранченных господ с тифлисских улиц, за которыми он вместе с другими мальчишками бегал в детстве, приплясывая и распевая: «По дороге в Очимчир едет много пассажир, между ними есть один иностранец-армянин!» Сорок лет спустя Иван Степанович изобразил этих ряженых из «полномочного представительства» во главе с бывшим начальником штаба войск Петроградского округа генералом Багратуни в рассказе «Дашнаки теряют своего флагмана». Генерал Багратуни предложил мичману должность «командующего флотом Великой Армении», деньги в валюте по прибытии в Эривань и чин адмирала в Трапезунде. Трапезунд дашнакам обещал Вудро Вильсон, американский президент. Мичман даже получил фирма́н на будущую должность. Он надеялся потешить фирма́ном друзей в кают-компании на «Изяславе», но когда вернулся в Гельсингфорс, уже было не до веселья. Передышка кончилась.

На севере Финляндии в порту Вааза объявился в начале 1918 года новоявленный вождь финских националистов, до того — верный слуга Николая II, генерал царской свиты барон Карл Густав Эмиль Маннергейм. Из обученных в Берлине и Гамбурге стрелков 27-го прусского батальона егерей он создал ядро белой финской армии и объявил крестовый поход против финского пролетариата. Кайзер щедро снабжал егерей оружием. Возле Аландских островов в готовности стояла германская линейная эскадра Маурера с десантом на борту. Вскоре вся Финляндия стала полем не битвы, а жестокой расправы с рабочими и батраками, а Финский залив превратился в опасный для Петрограда участок фронта. Опаснейший, несмотря на суровую зиму и тяжелые льды.

Когда мичман Исаков сражался против германской эскадры в Моонзунде, его поразило, что английские подводники, союзные русскому флоту, присутствовали как сторонние наблюдатели. Королевский флот не желал мешать прорыву немцев к Петрограду. Когда Россия стала Советской республикой, тот же королевский флот, все страны Антанты, сохраняя на западе состояние войны с Германией, на востоке превратились в ее союзников. Они молча поддержали продвижение германской эскадры в Финский залив и высадку железной дивизии фон дер Гольца в Ганге, на юго-западной оконечности Финляндии; при их поощрении немцы захватили Ревель. Антанта начала морскую блокаду Советской России — пока руками кайзера, а потом и своими силами.

«Разве это не террор, когда всемирный флот блокирует голодную страну?» — писал в те годы Ленин.

По Брестскому договору Германия обязала Советскую республику либо вывести все корабли в русские порты, либо разоружить их. Но такое условие для Балтфлота было равнозначно смертному приговору: сосредоточенные в Гельсингфорсе, как в главной базе, сотни кораблей не могли зимой уйти на родину. На это и надеялись интервенты, белая гвардия России и финские егеря.

В марте правительство Свинхувуда заключило с Германией союзнический договор. Из Ревеля в Ловизу немцы перебросили ледоколами десант. В Финском заливе были захвачены контролирующие главный фарватер острова и батареи. Двинулась к столице дивизия фон дер Гольца. Егеря заняли Таммерфорс.

А от России Германия требовала нейтралитета, угрожая расторгнуть мирный договор, если флот, даже косвенно, вмешается в «гражданскую войну самих финнов». Командование Балтфлота объявило, что все моряки, состоящие в финской Красной гвардии, считаются уволенными со службы. Почти одновременно из Питера поступил приказ Морского комитета № 102 о демобилизации.

В таких условиях Исаков начинал службу в еще не созданном Красном Флоте. Флот надо спасать. Офицеры бегут, уверенные, что без них «разболтанная матросня» не сможет увести в Кронштадт корабли. Эсеры уговаривают выходцев из деревень поспешить поездами в Россию, не то опоздают к разделу земли. А лучшая часть команд давно воюет на суше против контрреволюции. С кем же спасать флот?..

Старпом отвечает на корабле за все, но прежде всего за организацию службы и дисциплину. Но о какой дисциплине может идти речь, когда все уставы отменены, а новые не созданы. Да и само это слово «дисциплина» приводит матросов буквально в ярость, напоминая о произволе и жестокости Старшого с бульдогом, должность которого теперь занял Исаков. Надо готовиться к прорыву во льдах. Но с кем готовиться, как наладить боевую службу, если на «Изяславе» одна треть команды?..

На эсминце «Войсковой», правда, и того хуже — там осталось всего двенадцать человек из семидесяти пяти: восемь матросов и четыре офицера. Но они готовы идти в Кронштадт. На «Бурном» — четырнадцать человек. На «Метком» разобраны машины, штабные крысы с «Кречета» хотят разоружить «Меткий» и оставить противнику. Но механик и машинный старшина уговорили финнов-судоремонтников спешно собрать одну из машин. С одной машиной, но Меткий» уйдет в Кронштадт. На эсминец «Резвый» вернулся друг Исакова Николай Озаровский. Вот уж действительно «летучий голландец»: в Нарве в матросском отряде он прослышал про бедственное положение минной дивизии, сообразил, что в Гельсингфорсе каждый знающий моряк на вес золота, отпросился у Дыбенко и прикатил на свой миноносец…

И — самое удивительное: когда флоту приказали прорвать кольцо блокады и уйти из ледового плена в Кронштадт, кончилась на кораблях анархия. Матросы сами требовали строгого распорядка службы — революционного порядка.

Стратегическая операция Красного Балтийского флота вошла в историю как Ледовый поход. 12 марта 1918 года из Гельсингфорса вышел первый отряд. Четыре новых линкора и три крейсера пробивались за ледоколами «Ермак» и «Волынец» до Кронштадта пять суток: пять суток на то, чтобы пройти всего лишь сто восемьдесят миль. «Ермак» не смог сразу вернуться из Кронштадта за вторым отрядом, обстрелянный сначала батареей с острова Лавенсаари, а потом, возле Гогланда, пушками ледокола «Тармо», захваченного белыми. «Ермаку» пришлось вторично выйти из Кронштадта — под охраной крейсера «Рюрик». На полпути он встретил второй отряд — крейсер, подводные лодки и линкор «Андрей Первозванный», они третьи сутки пробивались за портовыми ледоколами «Силач» и «Город Ревель»…

А к Гельсингфорсу приближались немцы и егеря. Кто-то разбросал в порту анонимную листовку. Она сулила денежную награду каждому, кто будет содействовать сдаче кораблей Германии. На «Полярную звезду» в Центробалт и на штабной «Кречет» пожаловали представители от местных банков — банки, оказывается, охотно купят русские корабли для финского правительства. Какого, красного?.. Нет, «для законного правительства Финляндии».

Началась подвижка льдов, опасная для хрупких корпусов кораблей минной и сторожевой дивизий. Но кроме «Ермака» почти не осталось ледоколов. «Волынец» тоже захвачен белыми, теперь он служит линейной эскадре Маурера, ее ждут не дождутся егеря и финские правители. Команда ледокольного буксира «Нарген» отказалась идти в Кронштадт — пришлось ее заменить военными моряками, ослабив и без того малолюдные корабли.

Немцы требовали распустить команды всех советских кораблей, снять с них мины, заряды, замки орудий, все сгрузить на одну баржу для передачи Германии как трофея, а на судах оставить только охрану — на «Изяславе», как и на других эсминцах, десять человек. И ждать эскадру Маурера.

Англичане поспешили вывести на рейд свои подводные лодки и демонстративно затопили их. Они хотели взорвать и военный транспорт «Обсидиан», наполовину разграбленный: на нем было имущество Балтфлота, оружие, боеприпасы, обмундирование. Небольшой десант спас «Обсидиан» от уничтожения.

Надо было торопиться. Артиллерийский транспорт «Рига» отправился было самостоятельно по каналу, пробитому «Андреем Первозванным» и еще не затянутому льдом, но вернулся, встретив нанесенные ветром торосы. Подготовленный к походу третий отряд был самым многочисленным — сто шестьдесят семь вымпелов. В пасмурный апрельский день «Изяслав», до предела загруженный ценными для республики оружием, продовольствием и имуществом, ушел из Южной гавани. В Гельсингфорсе остались десятки судов — одни без топлива, другие без хода, третьи без команд. С ними молодой комиссар — матрос Борис Жемчужин. В городе перестрелка, финские рабочие отбивают натиск егерей. Помочь им невозможно: Жемчужин строго предупредил изяславцев — огня не открывать даже при обстреле с берега. А с берега, прямо со стенки, вдогонку «Изяславу» летели пули. Артиллеристы наводят орудия на берег — старпом вынужден сдерживать: нельзя! «Изяслав» — последний в колонне, но в гаванях остались наши. На юго-западе дымы: немецкая эскадра спешит к финской столице. У артиллеристов руки чешутся — в море на огонь надо бы отвечать огнем.

«Оглянешься — виден пробитый фарватер, по которому прошли все корабли третьего эшелона, — писал позже Иван Степанович. — Из-за того, что сзади никого нет, на душе муторно».

«Изяслав» шел медленно — не закончили сборку одной из турбин. После полудня позади возник догоняющий по чистому льду «Кречет». Фотография «Кречета», обгоняющего «Изяслав», осталась в архиве Ивана Степановича. На мостике — командир «Кречета» Владимир Николаевич Янкевич, потом он долго служил в Главсевморпути. С мостика видны другие корабли во льдах. На обороте, как всегда, пояснение: «На «Кречете» шел штаб флота… и комиссары флота. «Кречет», б. финско-шведский пакетбот, имел ледовый пояс и защиту винтов, почему обгонял всех и относительно легко маневрировал без ледокола».

Но «Кречет» пришел все же после «Изяслава»: вместе с «Ангарой», «Полярной звездой» и бывшей царской яхтой «Штандарт» он наскочил на мель у маяка в шхерах. Потом «Изяслава» догнал другой эсминец — вот что значит идти, не закончив ремонт. С эсминца сообщили, что на стенке Седрахамна, когда оттуда стреляли вслед «Изяславу», появился Старшой, по одежде — вылитый финский егерь, с белой повязкой на рукаве, ругался на чем свет стоит, не мог поверить, что «Изяслав» ушел: как же, мол, так, у него разобрана правая машина!.. Значит, Валдайский следил за «Изяславом». Все знал. Наверно, успел и Клашу с Анютой повидать, и Сципиона. Торопился, да сорвалось…

В Гельсингфорсе, когда наши ушли, егеря расстреляли Жемчужина. Возможно, и это работа Валдайского, все могло быть.

Узнав, что всплыл Старшой, хоть и без бульдога, изяславцы набросились на Земскова, бывшего председателя судкома. Эсеры же помогли начальнику дивизиона тихо спровадить Валдайского в порты Ботники, в объятия к финским егерям: «Пустили щуку снова в реку!»… Но Земсков и тут сумел отбрехаться — он теперь левый эсер и не отвечает за свои действия как правого эсера. «И хотя я больше никогда с этим человеком не встречался, — писал Иван Степанович про Старшого с бульдогом, — но много раз в течение восемнадцатого, девятнадцатого и двадцатого годов вынужден был невольно вспоминать о нем и ему подобных, видя дело их рук на различных участках гражданской войны». Пожалуй, он мог это сказать и о Земскове — то правом, то левом эсере.

Если месяц стоил прожитого года, то небольшой по протяженности, но полный опасностей прорыв двухсот пятидесяти боевых кораблей в Кронштадт стоил иного кругосветного плавания. Ледовый поход превратил Исакова из «примкнувшего к революции бывшего мичмана» в ее сознательного участника. «Товарищ мичман», — называли его изяславцы.

Трудно сказать, оставил ли «товарищ мичман», придя в Петроград, былые надежды на дальние плавания. Отдав оружие и остаток команды частям Красной Армии, эсминец, как и вся минная дивизия, стал на ремонт, а потом в резерв — до лучших времен. На Черном море ради будущего пришлось и вовсе своими руками топить эскадру. На Балтике флот из ловушки в Гельсингфорсе попал в новую западню.

Жуткое зрелище открылось Исакову в Кронштадте и на Неве. Борт к борту торчали коробки недостроенных крейсеров и гигантов-дредноутов — не было ни сил, ни средств, ни необходимости их достраивать. У причалов скопились прославленные в сражениях корабли — с погашенными топками, с покинутыми кубриками. На них некому и негде было плавать. Море для флота в ту весну начиналось и кончалось меридианом Толбухина маяка. Пятый пункт Брестского договора поставил флот, по существу, на прикол. Германская эскадра расположилась в Бьёркезунде как у себя дома, выдвигая дозоры вплотную к постам острова Котлин. Стоило буксирчику выскочить на Большой или на Петергофский рейды, как тотчас к Чичерину летела визгливая нота с угрозой применения санкций за нарушение унизительного пятого пункта.

Но даже при таком отчаянном положении мир был необходим для жизни и победы республики. В политике, оказывается, своя тактика и стратегия. Не всегда легко ее понять, трудно примириться с такой трагедией, как самопотопление черноморской эскадры, но недаром в годы войн и революций люди стремительно взрослеют и быстро расширяют свое представление о жизни общества. Исаков убедился, что военное дело неотделимо от политики, а в политике, как в сражении, обязательны выдержка и дисциплина. Выдержка и дисциплина стали мерой преданности революции, тот, кто, не понимая этого, впадал в ложнопатриотическую или псевдореволюционную истерику, становился для революции врагом.

Историки считают, что никогда еще Кронштадт и цепь его могучих фортов не играли такой роли в защите подступов к Петрограду, как в восемнадцатом и девятнадцатом годах. Полукольцо тяжелых корабельных орудий и дальнобойной береговой артиллерии — от северного берега Финского залива до южного — сливалось с полукольцом полевой артиллерии Красной Армии — от Ямбурга до Карелии. Ленин приказал тогда Балтфлоту, лишенному выхода за пределы Кронштадта, выставить мины там, где их никогда не выставляли, даже в устье Невы. Известный кораблестроитель академик Алексей Николаевич Крылов, офицер старого флота в довольно высоком чине, засел за расчеты минных полей, необходимых на случай внезапного прорыва кораблей интервентов. Ученый моряк, авторитет не только для бывшего черного гардемарина, но и для поколений моряков, оказался зорче тысяч царских офицеров, душителей Советской России; и не один Крылов — кораблестроитель Бубнов, штурман Сакеллари, знаменитые профессора того же Морского корпуса и еще многие образованные люди флота, отвергая попытки заговорщиков склонить их если не к открытой борьбе против большевиков, то хотя бы к эмиграции или саботажу, отдали в самое неустойчивое, критическое время знания, огромный опыт и талант обороне Петрограда и зарождению Красного Флота.

Когда корабли Антанты заменили на Балтике германскую эскадру, Балтфлот создал ударный кулак из боеспособных единиц разного класса. Сокращенно его называли ДОТ — Действующий отряд. Со временем гидрографы проложили для ДОТа в Финском заливе фарватер в обход захваченных противником островов, ДОТ потопил на подходах к Кронштадту и в Копорской губе английский эсминец и английскую подводную лодку Л-55, после гражданской войны поднятую и введенную в строй под нашим флагом. Часть других кораблей по указанию Ленина Балтфлот послал в озерные и речные флотилии — на Ладогу, на Онежское озеро, на Ильмень, на Волгу и Каму по каналам Мариинской системы, даже на Каспий. На каждой мало-мальски судоходной речке возникали военные флотилии. Столь необычный этап жизни нашего флота называют озерно-речным. За будничным названием скрывается не имеющая примера в прошлом романтичная пора. Ушедшие на сушу матросы вооружали полевыми пушками и пулеметами все, что попадалось под руку — шаланду, колесный пароход, буксир, баржу, даже катерок или шлюпку. Стоило появиться на реке эсминцу, переведенному, допустим, с Балтики, как тут же к нему пристраивался рой плавающих и стреляющих «москитов». Казань, Симбирск, Самара, Вольск, Астрахань, даже Баку и Энзели видели озерно-речных моряков, они вместе с Красной Армией выбивали из России и Закавказья германо-турецких и английских интервентов и белую армию. И в этих боях Исаков участвовал старпомом или командиром. Он как-то упомянул, что «Деятельный» на Каспии был его пятым кораблем после выпуска из ОГК.

Когда идет война, не скажешь: «Я тут новенький», даже если командуешь кораблем месяц-другой. Сумей сразу же если не узнать, то угадать его повадки и возможности в разных режимах плавания и при разных эволюциях, его послушность рулю, машинам, воле командира при любых неожиданностях. И команду, настороженную, взвешивающую, чего ты стоишь и можно ли тебе довериться в бою, успей узнать до боя, каждого раскусить и оценить заранее.

Первым после «Изяслава» был большой артиллерийский транспорт «Рига». В Гельсингфорсе «Рига» застряла до лета, пока ее не выручило из плена Советское правительство. Командир «Риги», старый моряк торгового флота, не любил офицеров военного флота. Но Исакова себе в помощники он выбрал сам. Наверняка и капитан и команда знали, как вел себя в Ледовом походе старпом «Изяслава». Добрая встреча на «Риге» скрасила Исакову назначение на большое, но все же торговое судно. Оказалось, что «Рига» под флагом Красного Креста пойдет в первое заграничное плавание — в Гамбург за ранеными русскими военнопленными. Подготовка отняла немало времени. «Рига» стала к причалу у невской набережной позади памятника Крузенштерну. Исаков перед походом позволил себе впервые за последнее время отлучиться на берег. Он жил, как матрос срочной службы, всегда на корабле — ни квартиры на берегу, ни семьи, мать далеко, за семью фронтами и границами. Решил снова попытать счастье — не у дашнаков, конечно, а в семье старого товарища по реальному училищу — мужа княжны Эн, в надежде получить весточку о матери, а если повезет, то и денег ей переслать.

Возвращался ни с чем. Приготовленную посылочку — месячный паек — пустил в общий котел, сам сварил друзьям настоящий флотский обед. Так голодно было в Питере, что хозяйка дома помнила этот обед полвека спустя. Обласканный друзьями, но обеспокоенный, он спешил к сроку на «Ригу».

На Николаевском мосту Исакова внезапно остановил Князев, щупленький машинный электрик с судна: «Не ходите туда, товарищ помощник, там засада. Всех ваших берут»… «Наших? — врастяжку повторил «товарищ помощник». — Каких же это наших? Мне бояться нечего. Вины за мной нет».

Исаков, конечно, не стал пережидать. Едва ступив на судно, он попал под арест. В кают-компанию чекисты собирали всех бывших офицеров. В другое помещение согнали медиков, набранных для этого необычного рейса. Всех подряд арестовывали, разумеется, зря. Но повод у чекистов для спешки был серьезный. Под личиной уполномоченных Красного Креста в экипаже находились некие именитые особы свергнутого режима. Они надумали использовать рейс «Риги» для побега.

Рейс отменили. Команду списали на берег. Бывших офицеров и весь штат медиков увезли в ЧК — «для выяснения». Исакова отпустили под поручительство матросов. «Пришлось наниматься на другой корабль», — писал он про эту печальную историю.

«Другим кораблем» оказалась вначале канонерская лодка, которой он командовал на Ильмене, а потом — солидный сторожевик «Кобчик». Исаков наблюдал за вооружением сторожевиков «Кобчика» и «Коршуна». Год он ходил на «Кобчике» помощником, а потом стал его командиром.

В морской службе Исакова «Кобчик» занял место не такое громкое, как «Изяслав» или «Деятельный», но нет записи или рассказа о тех днях, где он не сказал бы доброго слова об этом трудяге. Сторожевик, конечно же, не эсминец, его размеры и обязанности скромны. Но в тесноте и толчее, когда противник рядом, все видит, все просматривает, небольшие увертливые корабли становятся универсальными. Они и десанты высаживают, и разведчиков забрасывают к врагу в тыл, и охраняют выход и возвращение подводных лодок, гоняются за лодками противника, ставят минные банки, а если есть тралы — то и тралят, очищая проход большим кораблям; так было в Великую Отечественную войну, так было и в войну гражданскую. Не зря Исаков перед назначением на «Кобчик» полгода учился на курсах красных командиров траления — к концу войн тральное дело становится первостепенным.

«Кобчик» ему сразу понравился. Длинный двухмачтовый кораблик с задиристо задранным форштевнем и с сильным прожектором на специальной площадке на грот-мачте, с высоким мостиком над узкой палубой казался малым миноносцем; четыреста сорок тонн водоизмещения и две машины в тысячу с лишним лошадиных сил — бегать по Маркизовой луже и по Неве будет ходко, а в открытое море пока все равно ходу нет. Непривычно выглядят привальные брусья у бортов, широкие как у буксира, но это не буксир и не пароходик, мобилизованный в сторожевики, это — специально построенный военный сторожевик, и вооружен пушками. Есть на корме даже сорокамиллиметровый автомат Виккерса — «пом-пом», как его прозвали. Когда англичане на авиаматке «Виндиктив» завезли в Бьёрке, в маневренную базу, поплавковые гидросамолеты «шорт», у «пом-пома» стало достаточно работы. «Шорты» с июля почти каждый день — утром и вечером — поливали из «льюисов» причалы в Кронштадте и кидали бомбы на стоянку кораблей ДОТ, «Кобчик», если находился в гавани, открывал по «шортам» огонь. Исаков стрелял из «пом-пома» вместе с комендором Капрановым, тем самым Иваном Капрановым, который держал мичмана под арестом при каюте, пока выпроваживали Старшого с бульдогом. Капранов не единственный с «Изяслава» попросился на «Кобчик» — любому командиру или старпому это лестно.

За месяцы боевых плаваний «Кобчик» намотал на винты тысячи миль, их хватило бы на доброе дальнее плавание. Но какие это были мили! Где жарко — там и «Кобчик»: прикрывает выход линкора, упреждая вместе с большими кораблями помощь британской эскадры с моря наступающему на Петроград Юденичу; обеспечивает «Гавриила» в походе против английских эсминцев, помогает «Азарду», выводит на фарватер «Пантеру» — у интервентов были все основания гневаться на этот кораблик, как и на сильные корабли ДОТа, за срыв четко спланированных, согласованных с Юденичем, с мятежниками Красной Горки и с петроградским контрреволюционным подпольем походов к Кронштадту и к Питеру.

Уже после гражданской войны Исаков, будучи на Черном море, узнал, что его «Кобчик» в ночном дозоре наскочил у банки Хайлода на камни, неогражденные вехами, оттуда штормовая волна увлекла его на глубину и затопила. Сторожевик служил чуть ли не флагманом пограничной флотилии ГПУ, на Балтике знали о его погонях за шхунами и катерами контрабандистов и шпионов, переправляемых в нашу страну из финских шхер и Прибалтики.

Иван Степанович сберег с «Кобчика» трофей. Куда бы ни бросала его морская служба, везде с ним был этот «кусок красного дерева с рваными краями, окрашенный с одной стороны шаровой краской» — только в 1956 году по просьбе Центрального музея Советской Армии он отдал доску вместе с другими «реликвийными вещами» для экспонирования. В письме музею сказано: это «часть обшивки английского торпедного катера СМВ № 62 ВД, уничтоженного из кормового 102-мм орудия ЭМ «Гавриил» на Малом рейде Кронштадта в ночь на 18 августа 1919 года».

Знаменитая ночь, горькая, но все же победная. Горькая потому, что штабы базы и крепости прозевали налет и противнику удался обманный маневр — не без помощи скрытых врагов. Но ДОТ уцелел, он потерял только старую плавбазу подводников, а лодки ушли; из восьми же новеньких, из красного дерева и с авиамоторами, быстроходных торпедных катеров, доставленных скрытно в Финский залив для необъявленной морской войны против Советской России, вернулся в маневренную базу Бьёрке после налета неповрежденным только один…

«Кобчик» стоял в ту ночь в конце стенки Усть-Рогатки между «Андреем Первозванным» и «Петропавловском». Командир ночевал на берегу, боем командовал Исаков. Вместе с Капрановым стрелял по «шортам» над водой, принимая, как и все, катера за летающие лодки. Кто-то с «Петропавловска» кричал ему в мегафон: «Вы нас демаскируете, прекратить огонь!» Но он продолжал свое, прикрывая линкоры завесой огня. И был прав. Севастьянов, командир «Гавриила», дозорного у ворот гавани, одобрил его работу и прислал потом на «Кобчик» подарок — тот самый кусок красного дерева, обломок корпуса одного из трех катеров, потопленных «Гавриилом»…

А сорок лет спустя Исаков написал «Кронштадтскую побудку». Сурово и без пощады к самому себе описал ту ночь, даже «светящиеся жучки» — впервые увиденные трассирующие пули, и показал, как опасны в любых обстоятельствах фатализм и пассивность перед действительно сильным врагом и чего могут достичь храбрые, убежденные в своей правоте люди. Не забыл он и про урок политграмоты, полученный на следующий день, когда по пирсу вели пленных пиратов и он стоял в толпе матросов, разъяренных и пиратским налетом, и явным предательством в штабах базы и крепости — даже тревоги не объявили, когда на постах обнаружили катера…

«Пойдемте, товарищ мичман, сейчас ваших будут бить», — внезапно услышал он над ухом голос Капранова, тянущего своего командира за рукав бушлата к «Кобчику», Капранов почти силой водворил его в каюту — опять, вроде бы, под арест, но «на этот раз никакая обида не затуманивала сознание» — так писал сорок лет спустя Исаков. «Товарищ мичман» понимал, что повод у матросов для новой вспышки возмущения есть. Факты измены на каждом шагу. Мичману Моисееву доверили дивизион тральщиков, а он сбежал: добрался на «Якоре» до Толбухина маяка, будто на смену «Китобою», перешел на «Китобой», приказав «Якорю» вернуться в Кронштадт, а сам увел «Китобой» к Юденичу… И Кронштадт поджигали с четырех сторон, и заговоры, и налеты без объявления войны — это и есть террор буржуазии всего мира против страны Октября!

Кончилась борьба с Юденичем и англичанами на Балтике. Как писали тогда, «лопнул Северо-Западный фронт». Исакова отправили на Каспий командовать эсминцем «Деятельный». Миноносец знакомый, балтийский, но в команде одни черноморцы. Командиров давно не выбирают, а назначают, но привычка не доверять каждому назначенному сверху сохранилась. Прислали молокососа в офицерской фуражечке.

Был случай, один мичман, тоже из черных гардемаринов, купил верблюда, чтобы ночью сбежать к белым. Но даже верблюд честнее бывшего офицера — вывез беглеца к красным. Мичмана, конечно, в расход… Не однокашник ли?

Да, однокашник. После трех лет боев слушать такое на корабле, куда ты назначен командовать и воевать, не сладко, даже если бежал твой однокашник. Даже если острота о честном верблюде принадлежит такой красивой и умной женщине, революционерке и журналистке, как Лариса Рейснер, — Исаков с удивлением и восхищением смотрел на нее в штабе флотилии и на флагманском корабле, что не помешало ему отказаться взять ее в боевой поход на «Деятельный», объяснив неуклюже: на военном корабле для плавающих и путешествующих мало удобств, на пароходе есть женские гальюны, а на эсминце нет… Но какое все это имеет отношение к его благонадежности?! Не Ллойд Джордж же его назначил и не Черчилль, а Реввоенсовет республики.

Обидой надо уметь управлять. Обида — мелочь. Перед тобой величайшая цель — выгнать англичан и белогвардейцев из страны. Истрепанный в боях корабль-полукалека давно нуждается в капитальном ремонте. Но когда его ремонтировать, если надо, подлатав силами команды, выталкивать из плавучего дока и раньше белых занимать 12-футовый рейд.

Еще гардемарином Исаков усвоил стратегическую и тактическую важность упреждения противника развертыванием своих сил. В Астрахани он сразу оценил, в каком состязании с врагом он обязан выиграть: не упредит наша флотилия противника, не выставит на рейде мины — корабли белых захватят весной рейд и заблокируют красных в устье Волги.

Надо до выхода в море навести в распустившейся за зиму команде уставной порядок без устава. Все начинать сначала? Ну что ж, надо — то и заново. Знал он за эти годы и хороших матросов, и плохих, и революционеров, и архиреволюционеров, издерганных борьбой, мнительных из-за измен, а то и просто анархиствующих. Главное, во всем оставаться самим собой. Команда ждет и его первого и его последующего шага. Излазил весь эсминец, видел даже рыжих крыс, облезлых и с голыми хвостами, — неплохо, сноровка есть. Но как этот бывший мичман выведет из дока не знакомый и не послушный ему корабль, да еще при неисправной шпилевой машине, когда якорь надо выбирать вручную, как управится в неизвестных ему навигационных условиях, не растеряется ли в астраханской тесноте при неожиданных для него речных течениях, ветрах, совладает ли с особенностями «Деятельного» при маневре, как ошвартует корабль — замучает механиков переменой ходов или так навалится на стенку, что снова погонят в док? Без буксира, само собой, не обойдется.

Нет, не вызвал в помощь буксира. Все заранее рассчитал, запомнил. Вспомнил таких командиров-виртуозов, как Севастьянов с «Гавриила», вспомнил управление «Кобчиком» в Финском заливе, на Ладоге, Неве, вспомнил, как подходил к стенке Шлиссельбурга при течении вдвое сильнее здешнего, сравнил и прикинул, в чем тут разница, в чем сходство и на какие неожиданности можешь наткнуться — вывел под пристальным взглядом десятков опытных моряков корабль к новому месту стоянки красиво, точно и без суеты, не опозорив, а, пожалуй, возвысив своих подчиненных перед всем дивизионом. Теперь флотилия знает, что «Деятельным» командует не салажонок, а моряк. Правда, в офицерской фуражечке.

Тут словно с неба свалился щупленький машинный электрик с «Риги» Князев — тот, что предупреждал его на Николаевском мосту о засаде ЧК. И обрадовался Исакову, как Ваня Капранов: «Товарищ мичман, вот так встреча!..»

А ведь Князев — боец легендарного отряда Кожанова, на «Деятельном» ловят каждое его словечко. Значит, не в офицерской фуражечке дело, мичман, конечно, не из бар, из студентов. Сам комфлот, кажется, из студентов, то-то моря не знает…

Исаков вздумал сразу «закрутить гайки», приказал «по большому сбору» построить команду и по уставу развести на корабельные работы. «Устав Колчак увез!» — раздались злые реплики.

Неведомо, чем кончился бы конфликт, но его вызвали и срочно отправили, как минного специалиста, вместе с другими минерами на канлодку «Карамыш» — устанавливать заграждения на 12-футовом рейде. Повторилась история, подобная ревельской, когда Исаков зубилом сбивал с мин приржавевшие к резьбе колпачки. На всех предназначенных для упреждения противника минах временные заглушки были настолько утоплены в отверстия для запальных стаканов, что вывернуть их никто не мог, да еще ушки заглушек спилены и аккуратно зачищено место, где полагалось быть ушку.

В Астрахани военмор Исаков уже избавился от политической слепоты. «Кто-то обезоружил двести мин в Петрограде, тем самым помогая англичанам на Каспии», — записал командир «Деятельного» в дневнике. И добавил: «Эта война — одна из форм классовой борьбы».

Двое суток напролет минеры, в их числе Исаков, рискуя жизнью, выкручивали зубилом и молотком заглушки из боевых мин. Тут же на палубе отваливались подремать, потом снова принимались за работу. Заграждение установили в срок. Спустя сутки на нем взорвался вспомогательный крейсер белых «Князь Пожарский». Операция по упреждению развертывания удалась.

Свое возвращение с «Карамыша» на «Деятельный» Исаков назвал: «Самый счастливый день жизни». Его каюта оказалась прибранной, как и положено по уставу, хоть «устав увез Колчак». С этого дня его приказания исполнялись мгновенно, как на «Изяславе» в Ледовом походе. А когда у Энзели он принимал на борт парламентеров от англичан, матросы вели себя, как в старом флоте: «есть!», — на каждом шагу. И всегда: «Товарищ командир!»

В завершающей кампании гражданской войны он приобрел огромный опыт морехода, авторитет красного командира и даже дипломата.

К Баку он шел, как к родному городу. Там похоронен отец. Когда мать возила его из Тифлиса к отцу, он всегда боялся проспать станцию Аляты, после нее пятьдесят верст подряд видно море. Значит, и с кораблей просматривается эта дорога! Вот где надо высаживать десант…

Как моряку, ему было досадно, что Баку освободили без десанта. Нет, хорошо, что без выстрела вышибли противника из нефтяной столицы. С детства он запомнил пожар над фонтанирующей скважиной — долгий пожар и губительный.

На Бакинском рейде «Деятельный» подошел к пароходу белых принимать капитуляцию. Там нашлись и знакомые по старому флоту. Едва успев срезать погоны, они спрашивали: не расстреляют ли большевики?.. На берегу для добровольно сдающихся устроили сборный пункт. Исакова назначили председателем комиссии по отбору бывших офицеров флота на красные корабли. За пригодность и надежность каждого он отвечал головой, отбирал, полагаясь на совесть, чутье, и все равно выслушивал укоры: «потакаешь своим».

Какие там «свои»! Сломленные люди, называют себя патриотами, а сами сражались против своего народа в союзе с теми, для кого борьба с красными — удобный повод расчленить и колонизировать огромную страну. Теперь одни лебезят и тянутся перед недавним черным гардемарином, другие отвечают сквозь зубы красному мичману. Он не испытывал ни злорадства, ни чувства мести — только презрение, жалость, удивление. Какая все же пропасть легла между его прошлым и настоящим…

Трудно в короткой беседе отличить фальшь от искренности, но из восьми отобранных для боевой службы «ценных, как сказано в его рапорте командующему, специалистов, разочаровавшихся в белом движении», семеро служили честно десятки лет, только один изменил слову и вернулся к белым.

Потом под Энзели он принимал капитуляцию англичан. Их, казалось, больше, чем поражение, чем посрамление британского флага перед красными, страшила потеря престижа перед собственными солдатами и матросами, особенно из колоний. Не перекинется ли революционная зараза отсюда, из России и с Кавказа, в Индию, а то и на другие земли всемогущей Британской империи?! «Все мы были воспитаны на представлении об Англии, как о стране передовой цивилизации, — записал в своем дневнике командир «Деятельного». — Особенно в старом российском флоте было развито увлечение всем английским. В результате биографию адмирала Нельсона знали лучше, чем жизнь и дела адмирала Ушакова, и Нельсон, а не Ушаков служил образцом для подражания… Нашему поколению на многое открыла глаза мировая война. Но окончательно свалились все маскировочные покровы с английских политиков и военных после Октябрьской революции».

Войны для всех кончаются в день заключения мира. Даже для побежденных. В гражданской войне мы не могли стать побежденными — нас как Советской республики попросту не стало бы. Побежденными оказались те, кого красные вышибли из пределов страны. Исаков по праву мог считать себя одним из победителей — к X годовщине РККА Реввоенсовет Морских сил Черного моря наградил его портсигаром с надписью, равной ордену: «Герою гражданской войны».

Войны в день победы заканчиваются для всех, кроме саперов и минеров флота. Исаков заслужил репутацию опытного специалиста траления и заграждения. Его вернули на Балтику.

Матросы «Деятельного» провожали его как боевого товарища. В Баку на регистрации его брака с Ольгой Васильевной Левитской свидетелями были делегаты экипажа, среди них и рядовой Владимир Филиппович Трибуц, будущий адмирал, командующий Балтфлотом. Исаков ценил, что матросы пришли на его свадьбу и что акт регистрации имел № 1 — первый в советском Азербайджане.

На Балтике знакомый комиссар спросил его:

— Пойдете командовать «Якорем», товарищ мичман?

— Пойду, — сразу ответил Исаков, понимая, чем вызван вопрос: на «Якоре» еще не забыли предательства мичмана Моисеева. Трудно будет Исакову, но не впервой, справится и на шестом в своем послужном списке корабле.

Прозвище «суп с клецками», приставшее к Финскому заливу в Великую Отечественную войну, возникло после гражданской. Работы пахарям моря и тогда хватало. Не только российский, германский и британский флоты начиняли минами залив, этим занималось и «морское управление» Юденича, и худосочный флот буржуазной Эстонии. «Якорь» тралил до ледостава, очищая от мин первый фарватер с капиталистического Запада на красный Восток.

Кончив траление, Исаков передал «Якорь» Ивану Григорьевичу Карпову, раньше — второму штурману «Полтавы», а сам принял должность старпома на эсминце «Победитель». Всего на три месяца: к концу года он уже на «Изяславе», возвращенном из резерва в строй. Еще не прошло и четырех лет после его назначения на «Изяслав» ревизором, а теперь он командир корабля. Вернулся не один, у трапа встретили старые друзья:

— Здравствуйте, товарищ командир!

— Здравствуйте, товарищи военморы!