Долгое прощание с близким незнакомцем

I

Дома над рабочим столом за стеклами книжной полки стояли две фотографии. На одной он был снят в фас крупным планом, видимо, сидящим в лодке, с полуавтоматическим дробовиком Браунинга на груди. Глаза прищурены от яркого света, светлые волосы взъерошены. Твердая воля проявляется и во взгляде, и в плотно сжатых губах. Первопроходец, постоянно живущий в дальнем краю и, разумеется, в атмосфере риска, не позволяющей расслабляться. На другой фотографии улыбающееся лицо, фигура, свободно изогнувшаяся с опорой вбок на одну руку в проеме двери таежной избушки – в состоянии той расслабленности, которая вроде бы начисто исключалась в нем при взгляде на первую фотографию. Даже браунинг висит не на шее, готовый к мгновенной вскидке, а на колышке, вбитом в стену, где-то сбоку. Человек с фотографий не был Михаилу Горскому ни родственником, ни другом, ни даже знакомым. Их связывало другое – почти мистическая общность восприятия и стремление к достижению одного и того же состояния души в условиях, которые были равно притягательными для обоих. Человека, запечатленного на фотографиях в столь непохожих настроениях, звали Глеб Кураев. Сначала областью проявления его талантов была геология и геофизика, затем художественная литература. Первая профессия привела его в те края, в которые он стремился попасть по склонности души, вторая профессия раскрыла его способность необыкновенно выразительно представить в слове увиденное и пережитое в дальних краях.

Глеба Кураева уже не было в живых. До его смерти в распоряжении Михаила имелись только три возможности, три пути проникнуть в мир и пристрастия Глеба. Первый и главный – книги, написанные Кураевым. Второй – собственный походный опыт и походное мироощущение самого Горского, во многом сходное с кураевскими. И третий – несколько писем Глеба Кураева, присланные им в ответ на письма Горского, – совсем небольшая по объему переписка.

После смерти Глеба появился еще один, прежде не доступный, источник знаний об этом человеке – люди, по разным случаям и причинам знавшие и любившие Кураева или дружившие с ним.

Сначала о времени и месте похорон Глеба Кураева Михаила уведомила телеграммой неизвестная ему Люда. Телеграмма не застала Горского дома. Когда он прочел ее, стало ясно, что он безнадежно опоздал. Потом он неверно вычислил девять дней со дня смерти и, приехав по адресу, по которому раньше только писал, выяснил, что снова опоздал. Около месяца спустя Михаил получил вторую телеграмму от той же Люды, в которой его приглашали на сороковины.

Михаил собирался на поминки со смешанным чувством. С одной стороны, он считал нужным отдать долг памяти человеку, с которым у него установилась прочная невидимая связь. Было даже приятно, что в окружении Кураева, в котором он никого ровным счетом не знал, о нем помнили. А с другой – было как-то неловко. Поразмыслив, Михаил решил в качестве рекомендации захватить письма Кураева и телеграмму Людмилы.

Неожиданностью для него стал звонок накануне сороковин. Жена, передавая Михаилу трубку, удивленно сказала: «Тебя какая-то женщина. Спрашивает по фамилии».

Он тоже удивился и потому довольно официальным тоном сказал:

– Слушаю.

– Здравствуйте, – раздалось в трубке. – Это вы – Горский?

– Да, я.

– Скажите, вы знали Глеба Кураева?

– Лично нет. Но нас кое-что связывало. Письма, например.

– Да, я знаю. Это вы подарили ему трубу?

– Я.

– Так вот, если хотите, приходите в субботу в его дом. Там соберутся те, кому он был дорог.

– Спасибо. Я хотел бы там быть. – Михаил чуть было не проговорился, что уже приглашен. Несомненно, это была не Люда, которая, судя по телеграммам, знала его имя и отчество.

– Адрес вы знаете? И как ехать?

– Да, я даже там был, только никого не застал, кроме соседа, поскольку ошибся и приехал после девятого дня. Все сообщения, в том числе и газетные, вовремя ко мне не попали.

– Да, – сказала женщина. – Это произошло так неожиданно. Прямо как обухом по голове. Ему всего-то был сорок один год.

– Простите, вы не могли бы мне сказать, кто вы? – спросил Михаил.

– Ну как кто? – явно смутилась женщина.

– Назовите свое имя хотя бы. А то мне без него неловко к вам обращаться.

– Оля. А как зовут вас?

– Михаил.

– Нет, скажите и отчество.

– Я всего на год старше Глеба.

– Все равно скажите. Глеб вас очень уважал.

– Если настаиваете – Михаил Николаевич.

– Хорошо.

Горский почувствовал, что его собеседница с явным облегчением перевела дух. Наверное, потому, что не стал допытываться, кем она приходится Кураеву. Скорей всего, так.

– В котором часу лучше приехать?

– Приезжайте к часу, Михаил Николаевич. Обещали быть его друзья-геологи. Они будут собираться на вокзале, оттуда поедут на кладбище. А остальные сперва собираются на квартире у Глеба.

– Я приеду к часу. Как мне вас узнать? Ведь я там ни с кем не знаком. Кстати, вы ведь не его сестра Ольга Александровна?

– Нет. А я высокого роста, в очках, волосы темные. И со мной будет мальчик двенадцати лет, мой сын. – Оля помолчала, потом добавила:

– Думаю, других детей там не будет. Так что узнаете.

В воздухе запахло отцовством, причем, возможно, не вполне признанным.

– Хорошо, – произнес Михаил.

– Михаил Николаевич, а вы хотели бы что-то узнать от меня о Глебе?

– Конечно! Ведь кроме как из литературы да из писем, я ничего о нем не знаю. Даже не представляю, какого он был роста. Вероятно, высоким, сильным?

– Нет! – засмеялась Оля. – Рост у него был небольшой. Но насчет силы вы правы. Он был широк в плечах, много занимался спортом. Лыжами, самбо, велосипедом, в последнее время горными лыжами. Интересовался йогой. И у него всегда было много друзей.

– Вы знали его еще с Магаданских времен?

– Да. И я редактировала его первые публикации.

Оля вздохнула, будто не решив, говорить еще что-то или не говорить. Михаил решил ей помочь.

– Скажите, Оля, а Глеб успел завершить свой новый роман?

– Какой? «Северо-восточные полигоны»?

– Нет, следующий. Это ведь уже дважды издано. Я говорю о «Тактике исчезновения».

– Он вам и об этом писал? – не то удивляясь, не то радуясь спросила Оля.

– Да, писал. Иначе откуда бы я знал?

– Да, верно… – подтвердила она. – А я вот печатала все его вещи. Точнее – перепечатывала начисто.

– Понимаю. Он ведь и мне письма на машинке стучал.

– Нет. Глеб не успел закончить «Тактику исчезновения». Есть только первый вариант. А свои вещи он переделывал не по одному разу.

– Понимаю, – еще раз произнес Горский. Свои вещи он тоже переделывал по многу раз, за исключением некоторых рассказов, которые, можно сказать, получались сразу.

– Ну ладно, Михаил Николаевич. Очень рада, что поговорила с вами и что вы придете. Тогда и побеседуем еще.

Решив в свое время подарить Кураеву любимую старинную подзорную трубу, Михаил попросил свою сотрудницу Аллу, жившую в том же подмосковном городе, что и Глеб, занести подарок с письмом непосредственно в дом писателя, поскольку почте не шибко доверял, а сам считал неприличным появляться у Кураева без зова, и, как выяснилось позже, не зря. На случай, если Кураев спросит у Аллы адрес Горского, она должна была сказать, что знает только домашний телефон. Михаилу хотелось либо убедиться в том, что Кураев хранит его письма и адрес, если пришлет благодарность по почте, либо услышать голос заочного знакомого и, возможно, договориться о встрече, если тот позвонит. В том, что Глеб отреагирует на это символическое выражение духовного братства и символическую же награду от читателя за первый крупный роман, Михаил не сомневался. Но передача подарка прошла не по предполагаемому сценарию. Алла рассказала, что ей открыла дверь молодая светловолосая женщина. С приветливой улыбкой приняв в руки подарок, она, однако, не сразу взяла в толк, что он собой представляет. «О, рижский бальзам! – воскликнула женщина глядя на блестящий, с ободом из красного дерева основой тубус сложенной трубы. – Очень кстати! – «По-моему, это подзорная труба», – возразила Алла. Тогда женщина чуть-чуть смутилась, но сказала, что и трубе Глеб будет очень рад, но только сейчас он спит. И вообще он очень расстроен. Вчера как раз похоронили его старого друга. Очень жаль, что он не сможет сейчас поговорить с посетительницей. Следуя инструкции Горского, Алла назвала его телефон. Женщина еще раз поблагодарила, и на этом они расстались. Горский не мог отделаться от мысли, что Алла увидела нечто такое, что не рассчитывала увидеть и о чем стесняется говорить.

– Алла, у вас не создалось впечатления, что Кураев был пьян?

– Вы знаете, Михаил Николаевич, действительно создалось. Не хотелось вас огорчать, но все было, прямо как в нашем доме во время встреч родителей с приятелями из богемы (отец Аллы был известным живописцем).

– А женщина, с которой вы говорили, симпатичная?

– Да, мне она понравилась. Похожа на художницу или на геолога. Видимо, это его жена.

До сей поры Михаил не сумел уловить из произведений Глеба каких-либо признаков того, что он женат, но в этом деле, пожалуй, лучше было положиться на мнение Аллы. Мужчинам тут требуются доказательства, тогда как женщине достаточно просто взглянуть.

Глеб Кураев предпочел написать, а не позвонить, и это было косвенным подтверждением правильности Аллиного предположения. Да и сам тон кураевского письма, пожалуй, свидетельствовал о некотором смущении Глеба.

«Михаил Николаевич!

Я специально не ставлю слова «многоуважаемый», ибо это не стандартно вежливое письмо. Это просто письмо к человеку, который тебя понимает в том, что ты не смог сказать или не хотел по тем или иным причинам. Ваш далеко не стандартный поступок с подарком мне – грешному и суетному человеку – подзорной трубы… Это дорогого стоит.

Уверяю Вас, что это будет одна из ценных и любимых в доме вещей, ей гарантирована сохранность во всяком случае до конца моих дней. Самое искреннее спасибо. У меня давняя страсть к вещам из латуни и бронзы. В наше грешное и малосильное время вот так поступить, как поступили Вы… может быть, труба попала именно по адресу, ибо я могу это оценить.

За слова о «Северо-восточных полигонах» – спасибо. Вы правы, этой вещи ещё требовалось полежать на столе год-полтора. Но литературная работа в наших условиях – это игра в очко. Ты не знаешь, какая карта тебе выпадет через пять минут. Выпала карта: «Глеб, немедленно ставим в номер». Я не мог не согласиться. Когда выйдет книгой, вы ее получите. В книге, в отличие от журнального варианта, довольно много разночтений. Сейчас я работаю над романом «Тактика исчезновения». Смысл романа в эпиграфе. Эти слова сказал когда-то древний мудрец Гиллель, или рабби Гилель, по-разному пишется. Слова таковы: «Если я не за себя, то кто за меня? Если я только за себя – к чему я?»

Встретиться бы как-нибудь надо?

Кланяюсь Вашей жене и с искренним приветом. Г. Кураев».

Да, пару раз в письме явно проскальзывали нотки вины неизвестно за что.

Свое обещание прислать книжный вариант «Северо-восточных полигонов» Глеб выполнил. На титуле была дарственная надпись: «Михаилу Николаевичу Горскому с уважением. Г. Кураев». Через три месяца он умер. За это время ни он не позвонил Горскому, ни Горский ему. Глеб Кураев перешел из жизни в историю последних десятилетий героической эры отечественной геологии. В историю отечественной художественной литературы. В личные истории связанных с ним по жизни людей. Михаил подумал, что именно с последними ему выпал шанс познакомиться на сборище, куда его, каждая порознь, пригласили Люда и Оля.

II

Когда Горский одновременно с каким-то мужчиной позвонил и вошел в квартиру Кураева, с ними поздоровались, но ни о чем не спросили. Оба отдали принесенные с собой цветы и бутылки. Вино сразу сунули в уже наполненный напитками холодильник, а цветы понесли женщине, которая, нагнувшись возле ванны, старалась засунуть в ведро огромный объединенный букет. Преодолев неловкость, Горский перешел из прихожей в просторную светлую комнату. В комнате было светло не только от июньского полдня, льющегося в большое окно, но и от шкуры белого медведя. На крупных рогах сохатого висели – это Горский отметил мгновенно – автоматический браунинг и в перекрест ему курковое двуствольное ружье двенадцатого калибра, а между ними подаренная Горским труба. С другой стены вглубь комнаты выдавались рога архара.

Михаил пробежал глазами по лицам присутствующих. Похожих на Олю среди них не было, равно как и ребенка. Зато в одной из женщин, по фотографии, виденной однажды в книге писателя-первопроходца северо-восточных дебрей, он узнал вдову друга Глеба, о смерти которого сообщила женщина, говорившая с Аллой. Вдова была намного моложе покойного первопроходца.

Михаил вернулся в коридор и прошел на кухню. Там около стола стояла женщина средних лет, невысокая, темноволосая и в очках.

– Простите, вас зовут Оля?

– Оля? Вам нужна Оля?

– Прошу прощения, вы, наверно, Ольга Александровна, сестра Глеба. А я принял вас за Олю, которая звонила мне. Я Горский.

– Да. Очень рада, что вы пришли. Я о вас знаю от Глеба. Подождите, я вас сейчас познакомлю.

Она вернулась на кухню через несколько секунд.

– Вот это Оля, мать сына Глеба.

Горский подумал, что Оля не так уж и высока ростом. Но распущенные до плеч волосы были действительно темными, и глаза на бледном лице смотрели сквозь очки. Было видно, что она чуть смущена и встречей с ним и присутствием Ольги Александровны, в отношениях с которой у нее могли быть какие-то сложности. Но обстановку разрядило появление еще одной дамы.

– А вот и Люда, она была женой Глеба, – сказала Ольга Александровна, представляя женщину, которая занималась цветами в ванной.

– Здравствуйте, Михаил, – приветливо сказала она, услышав его фамилию. – Жаль, что мы так поздно с вами знакомимся. Я уверена, вы подружились бы с Глебом. Пойдемте, я вас представлю.

Михаил вновь оказался в комнате с медвежьей шкурой.

– Друзья, – громко произнесла Люда, – это друг и читатель Глеба Михаил Горский. Это он подарил Глебу трубу.

В этом месте она, набрав в легкие побольше воздуха, продолжила:

– Глеб его очень уважал. Хотя они никогда и не виделись.

Ее сообщение не вызвало у присутствующих никакого отклика. У Михаила возникло чувство, что всем, начиная с него самого, после Людиных слов стало неудобно. Горский невесело заметил про себя, что в этом доме его имя намертво связано с подзорной трубой.

– Михаил, посмотрите фотографии, – тем же громким голосом сказала Люда, хотя на этот раз обращалась к нему одному.

– Вот здесь Глеб в своей первой экспедиции на Чукотке, а вот здесь на острове Врангеля. Здесь я вместе с ним. Это он на притоке Колымы возле охотничьей избушки.

– Где? На Омолоне?

– Да. А вот здесь его друг Виктор… недавно умерший.

– Виктор Трофимович?

– Да.

– Вы его знали?

– Нет, только по книгам.

– А вот это охотничьи трофеи Глеба, – продолжила Люда. – Он все выделал сам. И шкуру, и рога. Вот, посмотрите эти фотографии сами.

Сюжет был на всех примерно один и тот же: Глеб и Люда. С улыбкой и без. С лицами, сближенными вплотную и слегка отодвинутыми одно от другого. Лицо одного Глеба с сильно наморщенным лбом с очень грустными и усталыми глазами. И везде дымящаяся трубка, в руках или во рту. Нет, не такую фотографию Михаил хотел бы забрать себе на память. Вот если бы ту, где он вольно стоит перед входом в избушку на Омолоне. Или ту, где он сидит в лодке, небось, тоже на Омолоне, вода которого нестерпимо блестит, заставляя писателя-путешественника щуриться. Странник находился именно там, где ему надлежало быть – в глухой местности, среди таежных гор, в тиши, не нарушаемой ревом двигателей, на дивной своевольной реке.

Немного погодя Люда подвела к Горскому вновь пришедшего человека. Он был высокого роста, непарадно одет, с простоватым, но приятным лицом.

– Михаил Горский, – сказал Михаил.

– Вадим Семичев.

– Вадим буквально накануне смерти приезжал к Глебу договариваться о новой экспедиции, – сказала Люда.

– Вы кинооператор? – догадываясь о характере экспедиции, спросил Михаил.

– Да.

– И ездили с Глебом на Чукотку в шестьдесят восьмом году за особо крупным зверем?

Вадим подтвердил. Глеб хотел тогда удостовериться в существовании горного медведя огромной величины, о котором ходили легенды среди местных пастухов. Правда, сам Михаил подозревал, что медведь был не столько целью поисков Кураева сколько благовидным предлогом, чтобы вновь оказаться в заветных местах. В своих путевых заметках об экспедиции, опубликованных в журнале, Глеб ни словом не обмолвился ни о съемке кинофильма, ни о кинооператоре, обронив только, что оказался там в странной должности руководителя сафари.

– Мы с ним действительно намечали новый маршрут – сказал тем временем Вадим. —Ведь только что виделись с ним живым и здоровым.

– Представляю, как его тянуло на Чукотку.

– Только об этом и говорили, – подтвердил Вадим.

В коридоре началась какая-то суета.

– Пора, ребята. Надо идти, – громко сказал какой-то делового вида человек со шкиперской бородкой и твердым взглядом.

III

В коридоре уже разбирали по рукам ведра, цветы и лопаты. Михаил поискал глазами свою сумку, где остался плащ. Собиралась гроза. Спустившись по лестнице, он застал во дворе у подъезда людей, вышедших из дому раньше. Горский встретился взглядом с человеком в линялой голубой рубашке.

Тот сказал приветливо, по домашнему:

– Пойдем потихоньку.

У него было уже немолодое, в морщинах лицо, и все-таки что-то заставляло сомневаться в том, что этому человеку действительно много лет.

– А давай познакомимся, – просто сказал человек. – Николай.

– Михаил. А по отчеству вас как?

– Да не надо… Просто Коля. – Мы с ним соседи были. Я вон там живу, – он показал на дом, стоявший в глубине двора. – Друг он мне был.

– А я его так и не видел при жизни. Только письмами несколько раз обменялись.

– А он любил смотреть в твою трубу. Собирался взять ее с собой в экспедицию. Как ни придешь к нему, смотрит в нее через окно.

– Что ж, приятно, что она ему понравилась. Она сильная. Почти втрое сильнее его бинокля. У него восьмикратный был?

– Да, – подтвердил Николай. – Я ведь все его аппараты и приборы знаю. Чуть что не в порядке – он мне: «Николай, посмотри!» А чего? Мне приятно. Я и аппарат ему починил, когда в объектив вода залилась. Видел – висел в чехле «шесть на девять»? А как его разобрать – непонятно было. Повертел в руках так и эдак. Дай, думаю, кожу отделю в одном месте, которой корпус оклеен. И нашел.

– Да и не только это, – продолжил Николай, закурив сигарету.

– А кто вы по профессии?

– Я-то? Наладчик автоматов. А сначала футболистом был. Играл за сборную округа.

Михаил искоса посмотрел на него. Ничего ни военного, ни профессионально футбольного, в облике этого добродушного, доброжелательного человека не было.

– В прошлом году Глеб предложил: «Поехали ко мне на родину?» Ну, я взял отпуск, поехали втроем – он, Люда и я. Памятник на могиле его матери поставили. В деревне жить не захотел. «В лесу устроимся», – сказал. У нас палатка с собой была. Польская. Ну, там мы неделю прожили. Он рано вставал, шел охотиться. Ну, и я тоже… не залеживался. Возишься с дровами у костра – слышишь, бухает по кому-то.

– Из браунинга?

– Ага. И всегда возвращался с добычей. Появляется на том берегу речки – мы возле речки стояли, километрах в восьми от деревни, – переберется по дереву, поваленному с берега на берег – то утка, то рябчик, то тетерев. Хорошо там было! И Люда довольна, и он.

– Для вас тоже было неожиданностью, что он умер?

– Что ты! Не говори! Я даже сперва не поверил. Прибежала Люда, вся в слезах: «Глеб умер»! – «Да ты что, говорю, е…………! Он же только вчера к тебе в Ярославль приехал»! – «Там, – говорит, – у него и случился приступ, и он умер».

– А Глеб болел сердцем? – спросил Михаил.

– Нет, не жаловался. Перед тем, как ему ехать в Ярославль, пришел этот оператор, Вадим. Они вместе в новую экспедицию на Север собирались. Карту разложили, выбирают маршрут. Он мне и говорит, когда я пришел: «Никола, сходи за коньяком, ко мне друг приехал». Выпил с ними немного и ушел к себе, чтобы не мешать. Вот. Больше его живым и не видел.

– А как он умер?

– Да вот, Люда говорит, в понедельник это случилось. И она, и ее сестра, и муж сестры пошли на работу. В перерыв сестра пришла домой – Валя ее зовут, а Глеб говорит – плохо с сердцем, дай нитроглицерин. Дома нитроглицерина не оказалось. Валя побежала в аптеку, вернулась – он без сознания. Ну, она вызвала скорую, соседку по площадке – медсестру – позвала. Пытались его в сознание привести, потом приехала скорая. Врач посмотрел: «Все» – говорит. А когда Глебу вскрытие сделали, то сказали, что с таким сердцем он бы все равно месяца не прожил, даже если бы его спасли.

– А что такое?

– Да все сосуды, говорят, прям обизвестковались, хрупкие такие стали, что все равно должны были где-то лопнуть.

– Не может же быть, чтобы он, находясь в таком состоянии, ничего не замечал.

– Да кто его знает! Может, он, конечно, и замечал, – задумчиво сказал Николай, – да только не говорил. Вон даже Людка не знала.

Некоторое время они стояли молча.

– Идут, – сказал Николай. – Пойдем.

– А курил много?

– Если трубку и вынимал изо рта, то для того, чтобы закурить сигарету. Кофе крепкое тоже пил почти беспрерывно.

– А это? – спросил Михаил, щелкнув себя пальцем по шее.

– Бывало, – лаконично отозвался Николай. И как-то почти без паузы оживился было, но сник.

– Жаль, – сказал Михаил. – Со всех сторон его жаль. Верно, Коля? Только-только стал по-настоящему известен, из нужды наконец выбился. И все с каким трудом… Экспедицию для души, которую столько времени вынашивал, осуществить не успел. Второй роман не дописал. Столько всего не сделал из того, что мог и хотел, и именно тогда, когда перед ним открылись большие возможности. Вы его много лет знаете?

– Да с тех пор, как он из Магадана приехал.

– Понятно, – отозвался Горский. Это значило примерно двенадцать лет.

– Слушай, Миша, – продолжил Николай, – говори мне «ты». Мне так привычней.

– Ладно, Коля. Я его первую книгу, должно быть, тоже где-то в то же время прочел. Так что мы его знаем одинаково долго. Только ты его видел часто, а я ни разу. Обидно.

Коля в полном согласии кивнул головой – дескать, еще бы не обидно!

Этот друг-сосед много знал о Глебе и его житье-бытье и помогал, как мог и умел. Вдруг стало понятно, что упомянутый в кураевской книге об одиночных странствиях по Чукотке «безвестный механик» – автор примуса, помещавшегося в кармане штормовки, – как раз и есть этот самый Николай.

– У него много было друзей. Глеб такой был: если его кто узнавал, потом обязательно к нему тянулся. Да сам видишь – вон сколько людей на сорок дней набежало. А ведь не очень близко к Москве. И на похоронах было не меньше, и на девять дней.

– Мне сказали, что еще и его однокурсники из геолого-разведочного прямо на кладбище придут.

– Придут, – убежденно подтвердил Николай. – Эти уж обязательно!

Они пересекли железнодорожную линию и вышли на пристанционную площадь. Пыльную, с выбоинами в асфальте, с конечными остановками нескольких автобусных маршрутов. В единственное такси сели Люда, жена покойного Кураевского друга, еще какие-то две женщины и сын Оли и Глеба – Саша, застенчивый двенадцатилетний парнишка в джинсах и белой футболке. Сама Оля, равно как и ее, условно говоря, золовка и тезка Ольга Александровна остались вместе с прочими ждать автобуса. Николай сказал, что и на автобусе ехать неудобно – все равно до места не довезет. И они действительно шли от остановки куда их доставил автобус, еще около километра вдоль кладбищенской ограды.

С центральной аллеи кладбища они долго пробирались между оградами. В голову Горскому лезла мысль: как же тут ухитрились пронести покойника.

Однокурсники-геологи, сгрудившись по одну сторону от могилы, уже поджидали их там. Впрочем, не только однокурсники – двое были явно постарше. Один из них, с изрытым оспой лицом и прямым ясным взглядом, был совершенно седой. Горский с любопытством вглядывался в лица. В свои студенческие времена он знал кое-кого из МГРИ: одних по альплагерю, других через своего одноклассника Гошу, учившегося там. Правда, Кураев был на один или даже на два курса младше Михаила, и потому шансы обнаружить здесь кого-то из старых знакомых были невелики.

Один из пожилых, но не седой, а другой, извлек на свет первый сборник Глеба и стал расхваливать в нем самую «романтическую» вещь – «Принцессу, свалившуюся с неба», потом они принялись рассматривать помещенный в сборнике портрет автора в парадном костюме и при галстуке, которые Глеб, судя по всему, никогда не любил и, по возможности, не носил. Все сходились на том, что с молодых лет Глеб мало изменился. Затем тот, кто извлек книгу, снова начал хвалить «Принцессу», которую он, по собственному признанию, специально перечитал для данного случая.

Над кладбищем стали сгущаться темные облака. В стороне ударил и широко раскатился гром.

Гроза подошла через несколько минут. Михаил отдал плащ Оле, которая никак не хотела его надевать, пока он не втолковал ей, чтобы она укрылась вместе с сыном. Присмотревшись к мальчику, он подумал, что Глеб, пожалуй, был похож на Сашу в таком же возрасте. Однако в конце концов плащ оказался не на Оле, а на Ольге Александровне, к которой прижался племянник. Все остальные промокали: кто под кронами деревьев, кто под раскрытой газетой. Большинство же никак не прятались – негде было. На могиле, несмотря на дождь, работали двое – Вадим и еще один плечистый сильный мужчина. Оля и другая женщина помогали укладывать цветы.

Стоявшая рядом с Михаилом молчаливая черноволосая женщина в желтом с мелкими цветочками сарафане, сказала, по-особенному разделяя слова:

– По-моему, они стараются для греха. Вам не кажется?

Горский понял, что она имеет в виду кладбищенских воров.

Почему эта женщина вдруг заговорила с ним? Она явно не хотела «переживать» вместе со всеми. Красивой ее нельзя было назвать. Лицо казалось угрюмым, пожалуй, даже ожесточенным. Под дождем скоро начала пробирать дрожь, но еще не вся рассада была высажена в могильный грунт. И все-таки казавшийся бесконечным и безнадежным дождь кончился раньше, чем работающие управились с рассадой. Посыпали рис, откупорили бутылки с вином.

– Помянем Глеба, – просто сказал Вадим.

Сухое вино показалось приятным. «Пить бы его, беседуя с Глебом», – подумал Горский.

– Налить вам еще? – спросила женщина в очках, помогавшая Вадиму на могиле и часто курившая.

– Да, пожалуйста, – ответил Михаил.

IV

Возвращались с кладбища молча. На полпути к автобусной остановке Горский оказался рядом с сестрой Кураева. Он решил, что лучшей возможности поговорить не будет.

– Ольга Александровна, я хотел предложить вам свои услуги, если потребуется какая-то помощь в подготовке рукописей Глеба к изданию. Я не профессиональный писатель и не публиковался, но литературный опыт у меня есть. Если вы захотите в этом убедиться, могу Вам показать кое-что из моих работ.

– Спасибо, – ответила она. – Помощь, вероятно, потребуется. Осталось много рукописей, которые надо разобрать. Я сообщу вам. Кстати, хотела вас спросить: Вы подарили Глебу старинную трубу – ведь это очень ценная вещь. Может быть, теперь вы ее заберете себе?

Михаил недоуменно пожал плечами, потом отрицательно покачал головой.

– Я ведь подарил ее Глебу, – вырвалось у него.

– Глеба больше нет.

– Это не меняет дело. Труба – его вещь. И пусть она останется среди прочих его вещей.

– Спасибо. Есть мысль устроить музей-квартиру Глеба, если удастся.

Горский не видел большого смысла в устройстве таких квартир. Но, думая о дорогих для Глеба вещах, он хотел, чтобы они либо остались все в одном месте – и тогда музей-квартира для этого тоже подходила, – или достались на память кому-то из самых близких, например, его сыну.

– А как сложилась судьба «Тактики исчезновения»? Глеб успел дописать ее?

– Не вполне. Но я уже отдала рукопись в редакцию «Современника».

– Не сделают как следует, – подумал Горский.

В добросовестность и, главное, в способность редакторов из книжных и журнальных редакций мыслить и видеть мир по-кураевски Михаил не верил. И чем больше он думал над этим, тем все более определенно приходил к выводу, что если кому и может быть дано дописать незаконченное Кураевым, то это ему, Горскому, и никому больше.

– Вы ведь живете не в Москве, Ольга Александровна? – спросил он.

– Нет, я живу на Кавказе.

– Значит, здесь вы редкий гость?

– Да. Там работа, дети.

– А кто вы по специальности?

Горский заметил, что за стеклами очков собеседницы мелькнуло какое-то замешательство.

– Я гляциолог, – наконец сказала она.

– Понятно. Изучаете оледенение.

– О, вы знаете? Откуда?

Горский так и не понял, была ли она вполне искренна в своем удивлении, и только пожал плечами.

– Когда занимался альпинизмом, бывал на ледниках.

Зато как ходила по ледникам, особенно в зоне трещин и ледопадов сама Ольга Александровна в своей нынешней форме, он не представлял «Впрочем, – подумал он, – возможно, там ведутся стационарные наблюдения и кругом наставлены рейки и датчики, так что всё сводится главным образом к камеральной обработке данных. Ладно, это ее дело, как она там управляется в своей гляциологии. Куда важней, как она управится, точнее – уже управилась с наследием своего младшего брата».

– Вам уже обещано, – спросил Михаил, – что роман будет издан в «Современнике»?

– Во всяком случае, они сами предложили отдать его им.

– Ясно. А вам он понравился?

Горский снова уловил заминку.

– Я себя не считаю специалистом в литературе, – уклоняясь от оценки, ответила Ольга Александровна. – Глеба больше нет. Я боялась, как бы не заглох интерес к его вещам. Лучше ведь сразу пристроить всё что можно, потому что потом будет труднее.

Этот довод был, разумеется, неоспорим. Она продолжила:

– Кроме романа он ведь еще несколько сценариев написал, а с Малым театром заключил договор на пьесу по мотивам «Северо-восточных полигонов».

– Пьеса меня мало трогает, —сказал Михаил. – Роман другое дело.

– Да, конечно. Это и для него было основное, – согласилась Ольга Александровна, заканчивая разговор.

Недалеко от дома к Михаилу подошел один из геологов.

– Извините, – спросил он, – вы не знаете, отчего умер Глеб?

– Знаю со слов его друга и соседа, – Горский показал на Николая. – Говорит, что от сердечного приступа. Инфаркт миокарда, наверное. Еще он сказал, что, по мнению врачей, Глеб все равно оставалось недолго жить, даже если бы его спасли.

– А что такое?

– Сосуды пришли в негодность. А вы никогда не слышали, что он болел?

– Нет, – ответил геолог. – Нет, он был просто феноменально здоровым человеком.

– И тоже мастер спорта по лыжам, как и его главный герой из «Северо-восточных полигонов? – поинтересовался Горский.

– До мастера Глеб не догнал. Но он был сильный перворазрядник. У нас вообще была сильная лыжная секция.

– Я помню.

– Так вот, Глеб у нас выделялся. Тренер, Иван Николаевич, – геолог указал на невысокого плотного мужчину с седой головой и рябоватым лицом, считал, что он может стать мастером, если будет больше тренироваться. Нет, такого раннего конца никто из нас не ожидал.

V

Понятно было, что в одной комнате все не разместятся. Поэтому коридор быстро заставили разномастными столами, вокруг которых можно было стоять и слушать, что говорилось в комнате, где находились самые близкие люди. Горского пригласили было к главному столу, но он постеснялся лезть на глаза незнакомым людям, лучше знавшим Глеба, и остался в коридоре, быстро найдя для себя дело – откупоривать бутылки с вином, благо, холодильник был буквально забит ими. Соседями оказались молчаливый человек с определенно азиатскими, но смягченными чертами лица и молодая женщина в простом платье.

Первым встал пожилой тренер Иван Николаевич.

– Мы собрались, чтобы вспомнить Глеба. Студента МГРИ, лыжника, потом инженера, потом писателя. Наверно, у него во всех делах проявлялся талант, какой редко у кого бывает. Мы следили за его успехами и радовались им. Тем обиднее, что он ушел от нас в пору своего расцвета. Но в нашей памяти он останется навсегда. Он хорошо бегал на лыжах, он хорошо поработал в геологии. Он хорошо писал книги. Выпьем за его память, друзья!

Гости, озябшие и проголодавшиеся, охотно выпили и закусили. Теперь, после первой речи, все как-то ожили и раскрепостились. Публика была явно неоднородной, но это не мешало. Незнакомые люди говорили друг с другом без стеснения. Мужчины начинали с расспросов, что налить, женщины вежливо и с улыбкой что-то отвечали и в свою очередь предлагали закуски. Настало время нового оратора. И снова это был пожилой человек, подтянутый, стройный и возрастом, пожалуй, старше Ивана Николаевича. В комнате кто-то потребовал внимания, и немного погодя все стихло там, а потом и в коридоре.

– Мне тоже выпало познакомиться с Глебом в его студенческие времена, когда он проходил преддипломную практику в одной съемочной партии со мной…

«Так это Андрей Прокофьевич Протопопов», – догадался Михаил.

Андрей Прокофьевич продолжил:

– Всякий, кто сталкивался с ним, очень скоро понимал, что он был подобен монолитной глыбе благородного металла, прикосновение к которому само по себе облагораживает. Я мог бы привести сейчас немало доказательств этому, но предпочитаю без комментариев прочесть его письмо, присланное мне с того полярного острова, которому, как вы знаете, он посвятил немалую часть своей души (сам Глеб почему-то не называл в своих произведениях этот остров по имени, и Андрей Прокофьевич очень тонко высказал свое уважение писателю, также не произнеся его вслух).

Несколько мгновений Андрей Прокофьевич шуршал листиками бумаги. Гости замерли.

– Вот. Слушайте. Личные подробности я опускаю. «Забросили нас на вездеходе в самый центр острова. Немного севернее горы кончались и переходили в тундру. Нашу долину ограждали сглаженные вершины. Вездеход торопился вернуться обратно на базу. Договорились, что он придет за нами через неделю. Скоро должна была начаться весна. С работами справились в срок, но весна наступила раньше. Снег, конечно, раскис в водяную кашу. Ждали вездеход три дня после условленного срока, пока не кончились продукты. Хорошо, что как раз пошел гусь.

Я добыл пару птиц, но варить было почти не на чем – керосина осталась одна кружка. Решили беречь для чая. Гусятину пришлось есть сырую. Груз набрался изрядный – снаряжение, аппаратура – килограммов по сорок пять. Пошли на юг. Туман. С перевальной седловины угодили не в ту падь. Целый день месили пропитанный водой снег. Иногда за нами оставалась траншея глубиной почти в рост. Скорость – где три, где полкилометра в час. Вечером стало ясно, что пилим не туда – отошли километров на тридцать, а моря и в помине нет. Восстановили мысленно путь. Выходило, что до моря отсюда столько же, сколько от места по азимуту. И точно – через пятнадцать километров выбрались на берег. Ничего, нормально. Теперь чаю можно было пить сколько угодно. И еще у нас оставалось полгуся».

– А на чем они варили чай, Андрей Прокофьич? – спросила невидимая Михаилу женщина.

– Так ведь на берегу всегда есть плавничок, – ответил Протопопов и продолжил:

– Этот человек всегда преодолевал то, что ему выпадало преодолевать. И так – во всем. На него можно было положиться, как на себя. Таким он для меня и останется.

Андрей Прокофьевич поднес рюмку ко рту. Тем временем в комнате приготовился говорить еще один человек – на сей раз более или менее ровесник Михаила.

– Летом 1958 года по главной улице Магадана шли в обнимку трое молодых выпускников МГРИ и пели: «Мы идем по Уругваю». Одним из них был Глеб Кураев. В этом был он весь…

Дальше пошло в том же духе: романтик, жаждущий приложить свою энергию и умение к познанию малоизученного края, хороший товарищ, хороший геолог и писатель, нисколько не худший, чем геолог…

Донесся голос сестры Кураева:

– Может быть, кто-то хочет сказать от журналов? Вот Ольга Ивановна из «Вокруг света», Аделаида Петровна из «Молодой гвардии».

– Нет, ответила невидимая женщина, по голосу – уже немолодая. – О чем мне говорить? О том, что Глеб в Москве начал публиковаться именно в нашем журнале? Так это и без меня всем известно.

И по нежеланию Ольги Ивановны говорить на поминках банальности, а еще больше по тому впечатлению – которое давно уже сложилось у Михаила, – что бережней всего к кураевским текстам относились именно в этом журнале, где иной раз, ради сохранения каждой строчки, его путевые заметки печаталась немыслимым петитом, выходило, что эта немолодая редакторша не только любила вещи Кураева, но и его самого. Словно подтверждая мысли Михаила, Ольга Николаевна добавила.

– У нас все любили его и делали все возможное, чтобы как можно больше его произведений увидело свет. О чем еще говорить?

– А вы, Аделаида Петровна? – вновь подала голос сестра.

– Спасибо, Ольга Александровна. Я все-таки воспользуюсь случаем обратиться к собравшимся здесь друзьям Глеба Александровича и попросить всех принять участие в подготовке одного издания, которое собирается выпустить «Молодая гвардия». Первоначально предполагалось, что это будет том его избранных сочинений, но после его кончины мы решили поместить в нем и воспоминания его друзей, и его письма, с тем чтобы воздать должное не только писателю, но и удивительно разностороннему человеку. Сборник рассчитан на юношество и будет называться «Словно в последний раз». Вы знаете, что это название одного из лучших его рассказов, и я думаю, что оно больше всего подойдет для всего этого сборника и точно передаст романтику его вещей.

Михаил подумал, что романтика – точно не про Глеба.

– …Вот почему, – вновь донеслось до него, – я обращаюсь к вам с просьбой передать нам свои воспоминания и письма Глеба. Все это нужно сделать до сентября. Прошу откликнуться на этот призыв и отправить свои материалы по адресу, который вы найдете в любом номере нашего журнала, на мое имя. Мой телефон…

«Какая хваткая и опытная хищница!», – восхитился Михаил.

Из комнаты в коридор и на лестничную площадку начали выбираться соскучившиеся без курева гости. Теснота заставила соседку Горского придвинуться к нему. Она очень коротко глянула и отвернулась.

– Вы хорошо знали Глеба? – спросил Михаил.

– Не очень близко, – ответила она. – Муж знал лучше. Еще по Северу.

– Он тоже геолог?

– Нет. Он журналист.

– Писал о Севере?

– Да.

– Как его фамилия? Возможно, я читал?

– Шеваловский.

– Нет, – сознался Михаил, – не читал. Видимо, он не только журналист, но и писатель, прозаик?

– Он поэт. Извините. Сейчас, наверно, будет говорить муж. Я хочу послушать.

Из комнаты донесся голос.

– Я хочу рассказать, как впервые услышал о Глебе Кураеве. Дело было на севере острова Врангеля («Назвал-таки остров, – отметил Горский. – Это тебе не Андрей Прокофьевич»). Мы шли вдоль берега океана по тундре. Настроение, прямо скажем, было не блестящее – продукты кончились, а до поселка на юге острова идти и идти не один день. И вдруг возле навигационного знака на берегу мы увидели железную бочку. Конечно, полезли смотреть, что внутри. Там были продукты и записка, в которой сообщалось, что воспользоваться ими может всякий, кто в них нуждается. Надо ли расписывать, как мы обрадовались? Наелись досыта, устроили дневку, взяли с собой на оставшийся путь. И все благодаря человеку, забросившему продукты на этот безлюдный берег и оставившему их специально для людей, которые, он знал, обязательно появятся здесь после него и, скорее всего, будут нуждаться. Но в записке фамилии этого дарителя не было.

«Прозрачная фабула, – машинально подумал Михаил. – Дальше можно не продолжать».

– Вернувшись в поселок, мы стали выяснять, кто же оставил на севере острова эту спасительную бочку. Местные жители пожимали плечами – они туда не ходили, тем более не забрасывали никаких запасов. Недавних экспедиций в ту сторону вроде бы тоже не было. Наверное, Глеб Кураев, геолог, больше некому, решили местные знатоки. Он последний бывал в тех краях. Вот так я впервые услышал это имя. И тогда же подумал, какой это должен быть человек, если он постоянно помнил о тех, кому может стать крайне туго и кто запросто может загнуться, потому что помощи ждать неоткуда. Вот он, помня о своих бедственных ситуациях, и решил заранее помочь другим. Как вы понимаете, я не ошибся в предположениях. Знакомство с Глебом подтвердило, что он именно такой и есть, как я ожидал, – щедрый, великодушный, благожелательный, расположенный ко всем, кого встречал на трудных дорогах Севера.

Поэт закончил. Поднимая рюмку, Михаил искоса взглянул на его жену. Она выглядела взволнованной и довольной.

Речь поэта нашла отклик. Наперебой начали подтверждать доброту и заботливость Глеба о неведомых странниках которым могло прийтись туго в безнадеге высоких широт.

За главным столом заговорила женщина – сокурсница по МГРИ.

– Глеб был всегда нашим братом, даже когда отошел от нашего дела. Помните, ребята, была у нас Инна Кузнецова, доучилась до четвертого курса и вдруг поняла, что ей нужна не геофизика, а сцена? Помните, как сначала переживали за нее, а потом радовались, что она нашла себя? Точно так же мы радовались за Глеба. Мы читали его книги и убеждались, что он по-прежнему наш своими мыслями, маршрутами, всем, что в нем было. Здесь уже говорили, что он был романтиком, но нам, его товарищам по институту, дороже то, что он был свой. И я предлагаю выпить за то, чтобы он таким всегда для нас оставался.

Она быстро выпила и села. Горскому было удивительно, что никто из коллег Кураева и словом не обмолвился о том, что он, как никто другой, описал их труд. Бесконечный ишачий труд в маршрутах с тяжелыми рюкзаками за спиной и карабинами на шее сквозь любое бездорожье, горы, болота, тайгу, сквозь тучи гнуса, при частых недоеданиях и разного рода лишениях были описаны задолго до появления в литературе Глеба Кураева. Но он был первым, кто наряду с этим показал, что главным в их профессии была работа раскаленного мозга, благодаря которой достигалось высокое умение видеть сквозь землю – и именно в силу этой невероятным трудом обретенной способности находить под поверхностью то, что должен открыть настоящий геолог. Романтика работы в поле? Предложите любителю романтики провести сезон в вашей шкуре, а потом спросите, нашел ли он ее? Если не сбежит, а выдержит, станет другим человеком, только уже не романтиком.

Мысли Михаила прервал новый выступающий. Его представили как старого приятеля Глеба, врача из Магадана.

– Я хочу напомнить об одной привычке Глеба Кураева, которая породила традицию среди многих, кто живет на Севере, встречать Новый год на улице. В первый раз это было непривычно и непонятно – без трех минут двенадцать какой-то парень выскочил из квартиры с бутылкой шампанского и парой стаканов раздетым на мороз, чтобы выпить с тем, кто встретится, и пожелать ему счастья. А потом его поняли. Выйдите теперь на Магаданскую улицу под Новый год без чего-то двенадцать – увидите, сколько там в этот час народу. Да и не только в Магадане. Мне случалось встречать Новый год и в других местах – в поселках, на приисках. И везде теперь люди, встречающие Новый год по-кураевски, – с незнакомыми, как с близкими. Выпьем за эту добрую традицию, которую основал и подарил нам Глеб!

Эта речь имела шумный успех. Предлагали завести такой обычай в Москве. Снова говорили о романтике. Михаил отключился было от этого шума, но заговорила женщина, тоже стоявшая в коридоре, обращаясь к соседям, с которыми уже не раз вспоминала, где кто жил в Магадане.

– Так вот в чем дело! А то я никак не могла понять! Однажды один серый такой мужик – не помню, кто привел его в нашу компанию на Новый год, – вдруг встал и пошел пить на улицу. Я уж решила, что он с приветом, сдвинулся, живя в глуши. Ну решительно ничего здравого, тем более возвышенного я не заметила. Тупо встал, тупо пошел пить на улицу. А оказывается, вот от кого все идет!

В большой комнате поднялась суета – к выходу начали пробираться сразу несколько человек. Поскольку выбраться было немыслимо без того, чтобы не поднять всех сидящих и не потеснить всех стоящих в коридоре, трапезу пришлось прервать. Уезжала скульптор, уезжали одноклассницы Глеба, уезжали и поэт с женой. Наконец, все уезжающие вышли. Михаил оказался рядом с пожилым мужчиной, который обращал на себя внимание сильной хромотой по дороге на кладбище. Они одновременно взглянули друг на друга.

– Вы хорошо знали Глеба? – спросил незнакомец.

– Я вообще не был с ним знаком, если иметь в виду личные встречи. Его книги и письма – другое дело.

Пожилой человек улыбнулся.

– Я знаю его давно. Меня и жену познакомил с ним наш старый друг Андрей Прокофьевич, у которого Глеб проходил преддипломную практику. Вы слышали его, когда он говорил.

– Да, слышал его, и читал о нем у Глеба.

– И несмотря на давность знакомства я знаю о Глебе о самом Глебе, едва ли не столько же, сколько вы. Да-да. Дело в том, что Глеб пил, и я всего несколько раз видел его трезвым за все эти годы. Обычно же он появлялся у нас во время запоя, умолял спасти его, дать приют. Его укладывали, вызывали врача. Через день или два, не справляясь с собой, он исчезал.

– У меня закрадывалось в голову такое предположение, – в ответ на откровенность незнакомца сознался Горский, – но я не думал, что дело зашло так далеко. Именно это было причиной его смерти?

– Да, – убежденно сказал неожиданный собеседник и чуть погодя добавил, – и погубил его Север.

«Север, – пронеслось в голове Михаила. – Все Север. Север дал ему знание жизни, людей, дал вдохновение. И Север все взял».

– Извините, пожалуйста, – сказал Михаил. – Назовите мне ваше имя и отчество.

– Григорий Алексеевич.

– А меня зовут Михаил. Говоря, что Глеба погубил Север, вы имеете в виду, что он не устоял перед соблазнами, начав вдруг получать полярные оклады после нищего детства и юности?

– И это тоже, – кивнул Григорий Алексеевич. – Но главное все-таки то, что там все пьют. Таков кошмарный быт и такова традиция. Я сам геолог, и Андрей Прокофьевич тоже. Север мы повидали. И в то же время Глеб был удивительно надежный человек. Мы с Андреем оба воевали и оба совершенно уверены, что на него можно было положиться в любой обстановке. Всегда.

Горский кивнул, а Григорий Алексеевич продолжил:

– В нем осталась незащищенность дикаря перед цивилизацией, но в то же время сам он во многом превосходил большинство цивилизованных людей. Низко пасть умеют многие. Высоко подниматься мыслью, духом, прозрением дано очень немногим. Глебу было суждено и то и другое, но в конце концов важно именно последнее.

– Это очень явно видно в его книгах, – подхватил Михаил. – Особенно когда понимаешь, каким он хотел быть и был – в лучшие минуты и годы.

– Вы имеете в виду «Северо-восточные полигоны»? – спросил Григорий Алексеевич.

– Не только, хотя, пожалуй, нигде еще это не показано полнее. Все же ему удалось жить по мечте, хоть и не все время. Мне кажется, этим он и дорожил больше всего на свете.

– Да, наверно, так оно и есть. Вы знаете, когда я в первый раз прочел «Северо-восточные полигоны», меня сильно покоробило. Возможно, отчасти это объяснялось настроением – я тогда лежал в больнице, – но я воспринял образ выведенного там Бонзы – Сундукова – как человека, который импонирует Глебу.

– Безусловно импонировал, хотя только отчасти. Как профессионал, но не как организатор дела и управляющий.

– О, именно так! Прочитав роман еще раз, я это понял, но сначала мне показалось совершенно непростительным, что человек, для которого все средства хороши, лишь бы достичь своей цели, был не только оправдан, но даже и возведен в образец для подражания! Ведь, согласитесь, Бонза совершенно аморален, хотя он не пьяница, не развратник и весь сосредоточен на работе вроде бы для общего блага.

– Я думаю, Сундуков – точнее, его прототип – как раз и был таким в жизни, – согласился Михаил. – Как бы он ни старался провернуть как можно больше дел ради всеобщего блага, но рисковать шкурой – а не карьерой, причем здорово рисковать, он посылал вместо себя других.

– Совершенно верно. Согласен со всем, что вы сказали.

– И еще, Григорий Алексеевич, – добавил Михаил, чувствуя, что тот хочет что-то сказать, и жестом прося извинения, – мне стало ясно, что в одном романе нельзя выразить и осмыслить все. Я понял, что и Глеб к этому пришел, осознав, что должен написать целый цикл вещей, чтобы показать все что следует и как следует. Вторую вещь из этого цикла он уже вчерне написал – роман «Тактика исчезновения». Не сомневаюсь, что за ним последовали бы другие.

– Вы правы.

Они помолчали.

– Скажите Михаил, а вы бывали на Севере? Чем объясняется ваш интерес к нему?

– На Чукотке и вообще на Северо-Востоке я не был. На европейском Севере и в Сибири бывал неоднократно. Наверное, нигде в других местах меня так не захватывала и не завораживала красота мира, как там, в кристально прозрачных просторах, которым нет конца. Даже в горах такого обычно не ощущаешь.

– Вы занимались альпинизмом?

– Да, было. Но в основном-то я все-таки турист, хоть Глеб и весьма неласково относился к этой категории странствующих. Но тут уж ничего не поделаешь. Ему доступ к природе, хотя и с рядом ограничений, давала его профессия, а мне моя профессия оставляет для этого только отпуск.

– Вы бывали на Кольском?

– Бывал. И летом, и зимой. Даже ногу сломал на горных лыжах.

– У Андрея Прокофьевича там погибла дочь.

– Как погибла?

– Замерзла.

Григорий Алексеевич продолжил:

– Вы, я полагаю, можете догадаться, в каких принципах он воспитывал дочь. Она училась на первом курсе университета. Руководителем похода был аспирант с того же факультета. При движении к перевалу один участник начал отставать. Впоследствии выяснилось, что он страдал болезнью сердца.

– И руководитель не сбавил темп?

– То-то и оно! И замыкающий тоже прошел мимо отстававшего. С ним осталась только дочь Андрея Прокофьевича. Ей и в голову не могло придти, что спутника можно оставить.

– Ну, а дальше, скорей всего, пропала видимость? Или началась пурга? Словом, не смогли найти этих двоих?

– Да этот гусь и не пытался искать! Это уже другие люди искали! И еще одна непростительная глупость – тот, кто ее нашел, говорил, что она еще дышала. Так вместо того, чтобы постараться немедленно ее согреть – чаем, спиртом или растиранием, он отправился за помощью. Когда пришла помощь, девушка была мертва.

Михаил невольно вздрогнул. Смерть девушки заставила его вспомнить собственное бедственное положение в Хибинах, когда он сломал ногу и решил спускаться на одной ноге, чтобы не замерзнуть. С ним была только жена, и в скорый приход спасателей, которых еще надо было где-то искать далеко внизу, он не верил. А дочь Андрея Прокофьевича впервые попала в зимний поход и кроме воспитанных с детства идеалов ничего не могла выставить против холода и беспомощности спутника – ни пещеры не умела отрыть, ни без промедления надеть на себя и отставшего все что только можно. Положение ее было действительно ужасным, но Михаил еще больше ужаснулся, представив, каково было отцу, когда он узнал о ее гибели. Могло ли стать утешением, что дочь ушла в мир иной, не уронив достоинства? Михаил вдруг вспомнил, о чем говорил в память Кураева этот потерявший самое дорогое существо отец. Только о благородстве. Только о стойкости. Только о верности долгу. Ни о чем больше.

Он и Григорий Алексеевич надолго замолчали. Наконец Михаил сказал:

– Жаль, не всему успел обучить свою дочь Андрей Прокофьевич. Вы не находите, Григорий Алексеевич, что люди, воспитанные в духе благородства и верности долгу, зачастую бывают гораздо хуже других приспособлены к жизни в условиях риска, бедности, нехваток, потому что не пытаются уклоняться от них всяческими неправедными путями, не умеют изворачиваться и именно оттого часто гибнут?

– Да это всегда так было! – сказал Григорий Алексеевич, будто бы даже удивляясь вопросу. – Лучшие очень часто гибнут первыми. И приспособиться к подлости им труднее всего.

Всех снова позвали к столу, и они с Григорием Алексеевичем вернулись на свои места.

VI

За столом теперь стало много просторнее. Молчаливый азиат остался соседом слева, зато справа уже никого не было.

– Вам налить? – спросил его Михаил, приблизив к его рюмке горлышко винной бутылки.

– Да, но только водки, – ответил он.

Из комнаты донесся голос Григория Алексеевича, который сказал, что чаще всего виделся с «больным» Глебом, хотя и не добавил к этому, чем тот болел, видимо, в расчете на то, что кто и без этого знает, поймет, о чем речь, а если не знает – так и не будет знать, и репутация Глеба в любом случае не пострадает.

Новую партию уходящих составили сокурсники Глеба и дама из «Молодой гвардии». Михаил решил остаться. Все в жизни Кураева оказалось хуже и сложней, чем он представлял себе раньше.

Оставшихся из коридора позвали в комнату – там уже освободилось достаточно места.

Женщина, которую он про себя назвал журналисткой, предложила ему чай.

– Вам крепкий?

– Да, но не чересчур.

Она было протянула ему чашку, но вдруг пристально всмотрелась в его лицо.

– А как у вас с сердцем? – спросила она.

– Дает о себе, – не договаривая обычной формулы до конца, ответил Михаил.

– Если дает о себе, то лучше что-то одно: либо спиртное, либо чай.

– Хорошо, поступлю, как советуете. – Он отставил чашку и налил вина.

Только здесь, в этой комнате, Михаил заметил, что некоторые гости уже заметно перебрали. Рыжебородый человек не находил себе покоя, то и дело переходя в коридор и обратно. Это был журналист и писатель Юрий Борзов, приятель Глеба еще по Магадану.

Совершенно расклеилась женщина в очках, помогавшая на могиле Вадиму. Язык уже плохо повиновался ей, но она все же решила высказать свое мнение о Глебе Кураеве. Впрочем, начала она с вполне очевидного. Слитная речь ей уже не удавалась, но она упорно выдавливала мысль по частям.

– Андрей Прокофьич, вы извините меня. Я все время готовилась говорить… а теперь все забыла.

– Да нет, Ира, – возразил Андрей Прокофьевич, – вы вполне нормально говорите.

Наконец Ира преодолела какой-то порог внутри себя.

– Вот здесь много говорили о том, каким был Глеб… Это все чепуха… Извините… Меня осуждают… Вадим смотрит на меня… Мы здесь живые, здоровые, а Глеба нет!.. Но мертв не он… Мы мертвы… Я, Вадим… Мне очень жаль, что я не могу объяснить…

– Нет, Ира, вы нам все вполне объяснили, – снова пришел на помощь Андрей Прокофьевич.

В ответ Ира безнадежно махнула рукой.

После ухода старших друзей Глеба и провожающих за столом стало значительно просторней. К Михаилу вдруг подсела довольно крупная молодая женщина с приветливым лицом.

– Вы ведь Михаил Горский? – спросила она.

Он кивнул.

– А я Валя, сестра Люды.

– Значит, это вы были с Глебом в последние минуты жизни?

– Да, я.

– Вы не думали, что он может так быстро скончаться?

– Нет, конечно. Никто такого не ожидал. Жаль что вы с ним не познакомились. Он очень любил вашу трубу.

– Приятно слышать. – Тут много говорили о Глебе и о том, что он на всех производил сильное впечатление. На вас тоже, Валя?

– Да, конечно. И на меня, и на моего мужа Толю, – она показала кивком головы на человека, который на кладбище вместе с Вадимом обихаживал могилу.

– Я не знаю, может, между Людой и Олей сложные отношения, но мне нравится Саша. Симпатичный паренек.

– Никаких сложностей нет, – заверила Валя. Неизвестно, по какой причине, но Михаила это удивило.

– Нет? – сказал он вслух. – Тем лучше. Я ведь раньше ничего об этом не знал.

– Хорошо, что вы пришли, Михаил.

– Рад, что вам это приятно. А сам я здесь многое услышал о Глебе, чего не знал. Вряд ли у меня будет другая, такая возможность.

– А вы приезжайте к нам в Ярославль. Адрес вы ведь уже знаете.

– Знаю, Валя. Спасибо за приглашение. Обещать приехать заранее не стану, но как знать – вдруг приеду. И вы с Людой и Толей заходите к нам с женой. Адрес вы тоже знаете.

– Хорошо. Правда, мы редко бываем в Москве, а когда бываем, то у нас очень много дел. Вы извините. Пойду помогу Люде.

Валя кивнула и отошла. Но он недолго пробыл одиночестве. Рядом с ним на тахту присела женщина, которую он приметил еще на кладбище.

Он полуобернулся к ней.

– Михаил Николаевич, – начала она, и Горский сразу весь обратился во внимание, удивленный ее осведомленности об отчестве. – Я о вас очень давно знаю. Глеб показывал мне ваше первое письмо. Оно к нему пришло очень кстати. Если хотите знать, он даже назвал это восьмым чудом света.

– Неужто так? Без преувеличений?

– Если хотите, я вам расскажу о Глебе Александровиче. Но заранее предупреждаю: вы услышите не то, что слышали до сих пор.

– Как вас зовут?

– Вика.

– Я в любом случае буду вам признателен, о чем бы вы мне ни рассказали.

– Не сейчас.

Несколько озадаченный, он подумал: «Вероятно, поговорим на обратном пути в электричке». На часах было уже около десяти вечера. Время летело незаметно.

Голоса за столом вновь потребовали общего внимания. Просили высказаться Ольгу Александровну.

– С детских лет Глеб остался без матери, – сказал она. – Я была старшей и как могла пыталась заменить ему маму. Потом он стал взрослым, вполне самостоятельным, много побродил по свету, сначала как геолог, потом как писатель. Но всегда он оставался для меня младшим – не то братом, не то сыном, нуждавшимся в защите. Меня очень радовало, когда он приезжал к нам на Кавказ, в мою семью. Мои дети, его племянники, очень любили его, и он горячо их любил. Очень трудно примириться с тем, что его больше нет, и единственное, что мы можем сделать, – это позаботиться о его памяти.

Вот это уже деловой разговор, подумал Михаил.

– И я снова обращаюсь к вам, его друзьям. Надо сделать все возможное, чтобы его книги, сценарии и пьесы увидели свет.

С этими словами Ольга Александровна всем корпусом повернулась к своему соседу – молчаливому среднеазиату, рядом с которым Михаил долгое время простоял в коридоре, и слегка протянула к нему руку.

– В какой стадии дело сейчас, Анвар? – спросила она.

– В республике «добро» мы уже получили, – ответил Анвар. По-русски он говорил очень чисто. – Теперь сценарий надо утвердить в Москве. И я бы начал снимать без промедления.

– Он кто? Кинорежиссер? – тихо спросил Горский у Вики.

Она утвердительно кивнула.

– Так все-таки будет фильм или нет? – неожиданно вызывающе резко спросил чернобородый врач из Магадана.

– Ладно, Миша, отстань, – сказал врачу писатель Борзов.

– Будет, будет, – охотно отозвался Анвар. – Хороших сценариев немного. А тут прочел рассказ, вернее, два… Это же о нас, о жителях Памира! И прямо готовый сценарий.

– Так уж и готовый!

– Ну, его Глеб написал. Я его попросил, как прочел оба рассказа. Я был на всесоюзном семинаре молодых режиссеров здесь неподалеку, в доме творчества. Глеб позвонил, сказал, что приедет. Жаль, конечно, что не удалось снять вместе с Глебом. Но мы на Востоке считаем так – раз так было ему суждено, значит, он здесь всё успел.

Кто-то спросил:

– Вы серьезно?

– Совершенно серьезно, – ответил Анвар.

Горский всмотрелся в лицо Анвара. Оно горело вдохновением. Правда, внесенной в разговор свежей струи хватило ненадолго, и всё пошло куда-то в сторону: Анвар принялся объяснять, что крестьянский труд на Памире – не такой, как в России.

Пора было расходиться. Однако не обошлось без обычной для московских сборищ заминки. Встав из-за стола, все перешли в комнату Глеба. На тахте под шкурой белого медведя расположились Люда, Оля и ее сын. Горский подошел к ним.

Михаил присел рядом с мальчиком.

– Тебе когда-нибудь хотелось путешествовать? – спросил он.

– Хотелось, – тихо сказал Саша.

– Ну, вот тогда тебе, наверное, и понадобится подзорная труба. Ты знаешь, как с ней обращаться?

Саша кивнул.

– Смотри, – продолжил Михаил, вытягивая бленду. – Сейчас передняя наружная трубка выдвинута вперед, на самом деле ею надо пользоваться только тогда, когда смотришь против солнца или если мешает какая-то подсветка. Или если хочешь, чтобы издали не было видно отблеска от стекла объектива.

– Вот видишь, Саня. – назидательно сказала Люда. – Мы, оказывается, не всё знали насчет трубы.

Горский дослал бленду на место и снова спросил:

– А как разбирать трубу, чтобы прочистить стекла или удалить попавшую воду, тебе не показывали?

Саша отрицательно помотал головой.

– Ну, тогда смотри, но только без нужды ее не разбирай. Вот так откручивается трубка с окуляром и оборачивающей системой линз. Их тут четыре, не путай их местами. А вот так отвинчивается объектив. Смотри, его оправа тоже сборная. Ее тоже можно развинтить и протереть оба стекла по отдельности обязательно чистой и мягкой тряпочкой, чем она нежней, тем лучше. Ну, а теперь всё снова соберем. Вот получай.

Он протянул трубу сыну Кураева.

– Глеб собирался послать вам «Северо-восточные полигоны» в издании «Роман-газеты». Вы получили, Михаил? – поинтересовалась Люда.

– Получил, даже с дарственной надписью.

– Ну-у, – протянула Люда. – Это просто небывалый случай! Он терпеть не мог давать автографы. Троепольскому, например, он послал «Полигоны» без автографа. Кстати, Вы ведь собирались показать мне Глебовы письма.

– Да, пожалуйста.

Люда начала читать.

– Хорошие письма, правда? – сказала она, возвратив листки Михаилу. – К нему всегда тянуло людей. Я помню, как сама познакомилась с ним. Это было в коридоре гостиницы на Кавказе. Он просто улыбнулся – и все. Мне было легко-легко. Жизнь без Глеба стала бессмысленной. Единственное, что дает мне силы, – Люда в этом месте потупила глаза, – это что я должна сохранить память о нем. Хочется издать его переписку, а она очень большая. Я вас прошу, когда это понадобиться, дать мне копии этих писем. Вы не против?

– Нет.

– А вы хотели бы взять на память какие-нибудь фотографии Глеба?

– Очень хотел бы. Но тех, которые мне особенно нравятся, на столе нет.

– Это неважно. Покажите, какие вам хочется. Толя отпечатает, а я пришлю. Жаль, что вы не познакомились. Надеюсь, мы будем поддерживать отношения.

– Конечно. Когда будете в Москве – звоните и приходите.

– Лучше уж вы к нам в Ярославль. А то в Москве у нас постоянно дела, всё некогда. А в Ярославле можно будет спокойно поговорить. – Люда слово в слово повторила свою сестру Валю.

– Благодарю. Но твердо не обещаю.

– Тогда пишите, – улыбнулась она.

– Напишу, – пообещал Горский.

Сейчас он чувствовал: их с Людой действительно объединяло желание подольше побыть в мире, созданном Кураевым для себя, для нее и для всех. Или даже в мире, который воздвигался вокруг Глеба силами его близких и знакомых. Да, мир вокруг Кураева продолжал строиться. Для современников он уже больше ничего не мог ни создать, ни поправит, но сорок прожитых им лет все-таки дорогого стоили. Он прочертил новые горизонты и увлек за собой кучу народа.

VII

Михаил договорился с Толей, что тот сделает отпечатки двух омолонских снимков. С Викой они условились вместе ехать в Москву на электричке. Шел уже двенадцатый час.

– Михаил Николаевич, вы не будете против? Мне надо подождать Анвара, – сказала Вика, когда они уже вышли из подъезда.

Наконец показался Анвар и стал извиняться: мол, хотел посмотреть фотографию прототипа Черешкина из «Последнего рывка», а ее никак не могли найти.

– Куда это вы? —удивился он, увидав, что Вика с Горским повернули в сторону станции.

– Как куда? На электричку.

– Да вы что! Поедем на такси.

– Нет, – решительно отказалась Вика. – Терпеть не могу ловить здесь такси. На электричке через тридцать восемь минут будем в Москве, а тут неизвестно сколько торчать.

Анвар не хотел уступать, Вика тоже.

– Ладно, – сказал Михаил. – Пойдем к станции. Если до прихода поезда поймаем такси, поедем на нем. Если нет – на поезде.

Спорщики почему-то послушно смолкли. Но не успели они пройти и двухсот метров, как увидели идущую навстречу свободную машину.

Анвар сразу метнулся через газон на дорогу и свистнул. Шофер моментально притормозил. В жестах и свисте Анвара явно сквозил профессионализм. Обменявшись с шофером несколькими словами, он призывно махнул рукой. Шофер, московский таксист, поинтересовался, как скорей выбраться на шоссе, и Вика некоторое время объясняла ему. Ее обстоятельная, замедленная речь с четкой, но непривычной дикцией, выдавала не москвичку.

– И кто же послужил прототипом Черешкина? – спросил Михаил через некоторое время.

– Тоже старшина-сверхсрочник, только другой войны.

– А! Значит, Николай Николаевич Огородников.

– Вы его знали? – удивилась Вика.

– Нет, конечно, – рассмеялся Михаил. – Логически вывел из нескольких Глебовых книг.

– Из каких? – все еще дивясь, спросила Вика.

– И из «Охваченной двумя океанами», и из «Азовских плавней», и из «Огней вдалеке».

– Что это за вещь – «Охваченная двумя океанами»? – заинтересованно обернулся Анвар.

– Хорошая книга. Во многом биографичная. О том, как он бродил по Чукотке и плавал вдоль ее побережий в несерьезных посудинах, об истории поиска чукотского золота.

–Точно, – подтвердила Вика. – Я вижу, вы действительно до мельчайших подробностей знаете творчество Глеба.

– Только по видимой части айсберга.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что опубликованное составляет только часть его творчества, честно говоря, не знаю какую, но уверен, что извлек бы куда больше знаний и об этой части Земли, и о самом Глебе, если бы прочитал его рукописи, наброски и заметки. Чем обильней поле фактов, тем больше ассоциаций возникает при анализе текстов. Чем меньше фактов, тем меньше можешь вывести с помощью логики и интуиции. Вот, например, я был уверен, что прототипом Черешкина был Огородников, в смысле портрета, характера, но был ли сюжет рассказа основан на жизни Огородникова, откуда мне знать?

– Нисколько не был, – уверенно сказала Вика. – Глеб выдумал сюжет от начала до конца.

– Странно.

– Что странно?

– Я был уверен, что он писал только о том, что сам видел, пережил или слышал из заслуживающих доверия источников. Конечно, кое-что он при этом мог изменить в своих вещах, но не очень сильно.

– Ну, отчего же! – возразила Вика. – Он не так уж редко выдумывал, хотя не спорю, чаще отправлялся от действительных событий. Трудно даже представить, сколько всего он узнал и навидался за свою – вы, наверно, согласитесь – недолгую жизнь.

Шоферский затылок уже давно обратился в символ внимания. Видимо, Вика тоже заметила это и потому ни разу не назвала фамилии Глеба.

– Скажите, Вика, а Огородников тоже страдал внезапными припадками из-за травмы черепа, как Черешкин в рассказе?

– Да, еще как! Один раз это при мне случилось. Он упал на пол и стал биться, причем все конечности дергались в разном ритме. Глеб уже знал, как с ним надо обращаться в таких случаях, но для меня это было полнейшей неожиданностью. Глеб крикнул: «Беги, мочи простыню!» – а сам бросился его удерживать. Мы потом вдвоем еле-еле запеленали его в мокрую простыню, хотя Глеб Александрович был очень сильный человек, да и я на слабость не жаловалась.

После ее рассказа они долго молчали. Машина уже мчала по Москве. Вика сказала, куда ее подвезти. Наконец, она попросила остановиться.

– Позвоните мне, Михаил Николаевич, когда выберете время, – сказала она, пожимая Горскому руку.

– Обязательно позвоню. И скоро, – пообещал он.

Анвар тоже записал телефон Горского и пообещал, что пригласит на премьеру.

Марина ждала Михаила. Она сразу увидела, как он возбужден, как хочет тут же рассказать обо всем. Да ей и самой не терпелось услышать. Он сразу начал говорить, не заботясь о том, чтобы хоть как-то систематизировать впечатления: невенчанные жены, алкоголизм, необычайное обаяние Глеба, люди, которые, сблизившись с ним, готовы были многое от него терпеть…

Михаил говорил Марине, что его отношение к Глебу – писателю и путешественнику – от того, что он узнал сегодня, измениться не может. Ну, а каков он был в городской суете, вне того образа жизни, который считал единственно стоящим, могло быть интересно только как комментарий к кое-каким сюжетным поворотам, к кое-каким оценкам, для самого Михаила не существенным.

I

– Проходите, Михаил Николаевич, – отступая вглубь коридора, пригласила Вика. – Легко нашли?

Из телефонного разговора с Викой Михаил уже знал, кем она приходилась Глебу Кураеву: «Ну, если говорить о существе наших отношений, я была женой Глеба Александровича примерно со времени его возвращения из Магадана. А разошлись мы три года назад».

– На сороковинах чего только не пришлось выслушать… Если бы все это дошло до Глебовых ушей, он послал бы всех своих друзей по весьма определенному адресу – я уверена.

– Неужто всех? Стариков-то вряд ли, – усомнился Горский.

– Старики тоже не совсем то вспоминали, – возразила она. – Вы знаете, от чего умер Кураев?

– На поминках говорили – склероз сосудов сердечной мышцы. Так мне, по крайней мере, объяснил его сосед Николай.

– А-а! Никола! – Вика пренебрежительно махнула рукой.

– Не знаете Вы, что погубило Глеба, – уже другим голосом объявила Вика. – Он пил.

– Вот это я как раз знаю, – признался Горский.

– Откуда?

– Григорий Алексеевич сказал. В перерыве между речами он подошел ко мне, и мы поговорили. Сначала о «Полигонах». И вдруг ни с того ни с сего он прямо и сказал, чем страдал Глеб. И дал понять, как страдали от этого окружающие, в том числе сам Григорий Алексеевич и его семья. По его словам, Глеба сгубил Север.

– Вот как, – тихо произнесла Вика. – А я все эти годы из кожи вон лезла, чтобы никто не узнал.

Она улыбнулась.

– Я прекрасно помню ваше первое письмо Глебу и впечатление, которое оно произвело. «Восьмое чудо света!», – вот что он сказал тогда. Да, именно так. И, в общем-то, я тоже так считала. Он получил его в то время, когда мучительно сомневался в себе и в том, так ли и то ли пишет, сомневался, не зря ли оставил геологию и занялся литературой. Вы ведь верили в него?

– С самого начала и без колебаний.

– А вот это даже мне удивительно. Он так мучительно и медленно продвигался вперед, что порой охватывало отчаяние. Вы же прекрасно видите разницу между первыми его рассказами и «Северо-восточными полигонами».

«Дистанцию», мысленно поправил ее Михаил, а вслух подтвердил:

– Вижу. Но ведь он с первых шагов проявил себя мастером прозы. Это и давало веру, что ему любое дело будет по плечу. И что после рассказов наступит черед романов, я не сомневался.

– Ну, скажите, из чего было ясно «великое будущее», когда он не написал еще ни «Охоты на весенних перекочевках», ни «Три века спустя после первых русских»?

– На это мне просто ответить. Если вспомнить, сколько смысла и настроения втиснуто в совсем небольшие вещи – «Возле линии перемены дат» и «Пожалуй, что и невесело», – поймешь, что человеку доступно выражение мыслей любой сложности – лишь бы только в голову пришли. А что ищущий истину развивается, переходя от относительно простого ко все более сложному – так это всегда так, иначе он не искатель. А Глеб как раз был искателем и по первой профессии, и по второй. И сила воли у него имелась, и исчерпывающее знание дела, о котором он пишет. Разве не так?

Михаил подумал, что его немного занесло. Зачем Вике знать, откуда ему все это ведомо

Вика внимательно всмотрелась в него, видимо что-то про себя прикидывая, но вопросов задавать не стала:

– Знать-то он, конечно, знал, хотя лучше было бы пореже об этом вспоминать и больше вкалывать, не дожидаясь такой капризной дамы, как вдохновение. В общем, с пути, который он выбрал после геологии, он все-таки не сошел, несмотря на то, что и сам достаточно сильно колебался, и старые коллеги настойчиво звали назад. Крылов – это прототип Кротова в «Полигонах» – так и говорил ему при встрече в Певеке: «Старик, кончай это дело, брось заниматься глупостями, у меня в экспедиции как раз для тебя подходящая вакансия есть!»

И не забывайте еще об одном: Глеб был совершенно, дремуче не образован в литературе. Такие имена, как Скотт Фитцджеральд, папа Хэм, Дос-Пасос, он услышал уже после того, как начал публиковаться. И обязан этим он был Гáлину, ленинградскому геологу. В «Полигонах» он выведен под фамилией Горин. Вы даже не представляете, с какими людьми он знакомился на Чукотке: репрессированные руководители и интеллигенты на поселении, дети ссыльнопоселенцев и уголовники.

– Диктаторы золотопромышленности, – вставил Михаил.

– Да, конечно, и еще летчики полярной авиации, корреспонденты, охотники – чукчи, эскимосы, русские, – полярные капитаны времен освоения Северного морского пути, нынешние метеорологи – короче, такой людской калейдоскоп, столько разных и удивительных судеб, что всего этого хватило бы на добрую дюжину романов. И, кстати, все это богатство, во всяком случае многое, было зафиксировано в его записных книжках. И к ним всегда проявлял повышенный интерес не кто иной, как Юрочка Борзов.

– Это тот деловой мужчина со шкиперской бородкой?

– Он самый.

– А каким образом он хотел приобщиться к записным книжкам?

– Пытаясь подбить Глеба на соавторство.

– На кой-черт Глебу были соавторы?

– Глеб и смеялся! Но мне, очень серьезно, месяца за три до смерти, сказал, что не хочет, чтобы его записные книжки, когда его не будет, попали к Юре Борзову. Он все предчувствовал, просто удивительно. За год до смерти сказал друзьям, где и как умрет. Так вот, относительно Юрочки Борзова, я очень боюсь, что предчувствия Глеба насчет записных книжек тоже могут сбыться. Тем более что Глеб держал их в тумбе своего рабочего стола, и – я специально посмотрела, когда мы были там, —тумба не заперта: бери кому угодно!

– И чем же этот Юра мог попользоваться из Глебовых книжек?

– О! Очень многим! Там были и наброски сюжетов, и записи всяких историй, и прозвища и характеристики разных лиц, многих из которых знал и Юра, когда жил в Магадане, но знал куда более поверхностно, нежели Глеб. Словом, это богатый материал, и…и не Юрочке Борзову с его способностями и мозгами собрать и придумать такой. В записных книжках сидели в зародыше «Полигоны» и следующие романы Кураева.

– Кому знать, как не вам, – согласился Михаил. – Я, правда, не ожидал, что в работе он обращался к архиву, а не к памяти.

– Память у него была гигантская, колоссальная, – заверила Вика, – просто поразительно, сколько всего она вмещала. Глеб был уникальный рассказчик, я столько наслышалась от него, особенно в первые годы нашей жизни, когда он не так много писал. Но чем больше и лучше он писал, тем меньше рассказывал. А было время, когда он меня просто заговаривал, особенно в период запоев. Тогда он мог говорить круглые сутки: и день, и два, и четыре. У меня голова пухла, страшно хотелось спать, но было так интересно, что я почти не засыпала, а теперь безумно жалею, что сама, хотя бы конспективно, не записывала его рассказы. Я вам сказала, что он тогда не очень много писал. Это не так. Годного у него тогда получалось немного. А писал он просто чудовищно много. В нашей квартире была ванна с дровяной колонкой, которую мы называли Филомена. И за неделю он исписывал столько бумаги, что только бросовыми, как он считал, черновиками мы так протапливали Филомену, что горячей воды хватало на двоих. Конечно, теперь я себя ругаю, что топила такими «отходами». Глеб в одном из своих писем приятелю-геологу указал: расход средств на бумагу у меня очень велик. Да, что и говорить, ведь жили мы тогда на сто рублей – на мою зарплату, да на его нерегулярные и очень небольшие гонорары…

А выводить Глеба из их общего запоя с Борзовым каждый раз приходилось мне. Вызывала ему врача, снимала интоксикацию, выдерживала нужный режим. Понимаете, сам он давно бы без этого погиб. Иногда ему подолгу случалось не пить, в основном в экспедициях, но потом он все равно срывался.

– А вылечить его совсем не получалось?

– Я пробовала. Даже уговорила его пройти очень серьезный, дорогостоящий курс, после которого излечение было практически гарантировано. На это ушел бы весь гонорар от очередной книги рассказов. Но Глеб поехал к сестре на Кавказ покататься на горных лыжах, и она его отговорила.

– Почему?

– Я считаю – только потому, что ей стало жаль таких денег на лечение. А так она могла рассчитывать на какую-то долю от них. Поймите, она смотрела на Глебовы внушительные, хотя и редкие гонорары, как на даровые деньги, которые получают «просто так», а не зарабатывают тяжелейшим, изнурительным трудом и которыми по этой причине не грех поделиться и с сестрицей, и с ее детьми. Ей нельзя было объяснить, что в пересчете на каждый месяц полученные залпом гонорарные деньги не составляют даже той зарплаты, которую имела она. Вот вам в высшей степени показательный пример. В поселке, где живет Ольга Александровна, у одной бабушки пропала корова. Куда она там сгинула – неизвестно. Но вскоре Глеб Александрович получает от сестры письмо, в котором она описывает эту историю и прямо говорит брату, как было бы хорошо, если бы ОН приобрел новую корову и тем обрадовал бы бабушку.

– А как отреагировал Глеб?

– О-о! Это надо было слышать! Сначала он раздумчиво произнес: «Бабушке корову купить?», – а затем начал выдавать одно за другим такие витиеватые и смешные матерные выражения, которых я отродясь ни от кого не слыхала. Потом еще несколько раз он повторял: «Купить бабушке корову?», – и шли новые, еще более смешные матерочки. До сих пор жалею, что я их не запомнила. А тогда хохотала до слез.

– Похоже, Ольга Александровна твердо намерена взять в свои руки дела по наследству. Или здесь она столкнется с Людой?

– Думаю, не только с Людой, но и с Ольгой Петровной – той женщиной, которая была на поминках с мальчиком. Это ведь сын Глеба.

– Я знаю, – сказал Михаил.

– Откуда? – в очередной раз удивилась Вика.

– Ольга Александровна сама представила мне Олю и ее сына.

– Оля была знакома с Глебом еще в Магадане, и Глеб своего авторства в появлении у нее ребенка не отрицал, хотя формально их отношения не были зарегистрированы, впрочем, как потом и со мной.

– А теперь Ольга Петровна хочет установить Глебово отцовство через суд?

– Да, хочет. Я обещала свидетельствовать в ее пользу.

– Мне показалось, что Саша и лицом похож на Глеба.

– Похож, похож, несомненно.

– А Глеб принимал в нем какое-то участие?

– Как он мог принимать? Из каких денег? Я же вам говорила, как мы жили. А кроме того, рожать ребенка Оля решила сама, не рассчитывая на его участие. Посвящать свое время Сашиному воспитанию Глеб тоже не мог. Запои заглатывали не только деньги, но и время.

– А после того, как сестра отговорила Глеба, других попыток вылечить его не было?

– Нет. Потому что мы вскоре расстались. Я была сыта по горло. Во время нашей совместной жизни произошло три столь диких случая, что я не решусь их описать. Перенести каждый в отдельности – и то, казалось, было выше сил, но когда к ним присоединился четвертый, затмивший все прочие вместе взятые, я только чудом не сошла с ума и поняла, что надо спасаться бегством. Понимаете, меня до сих пор охватывает настоящий ужас, когда я вспоминаю картину, которую тогда увидела.

«Что ж такое она могла застать? – подумал Михаил, теряясь в догадках. Помолчав, он спросил:

– А вы сохранили отношения после разрыва?

– Конечно, он часто бывал у меня, – не без гордости и как о само собой разумеющемся сказала Вика и добавила:

– И рукопись последнего варианта неопубликованного романа он оставил мне.

– «Стратегию исчезновения»?

– Да.

– А тот вариант, который Ольга Александровна уже отдала в «Современник», не последний?

– Нет, – не скрывая удовольствия, подтвердила Вика. – У нее осталось СОВСЕМ НЕ ТО.

– И у Вас, конечно, нет намерения дать ей тот вариант, который имеете Вы?

– Разумеется, нет, – подтвердила Вика и после паузы добавила:

– Вы считаете, я не права?

– Я не могу судить об этом, – ответил Михаил. – Как будущий читатель романа я бы, конечно, хотел увидеть лучший вариант, то есть тот, который у Вас. Но если сестра Глеба, ничего не выясняя и не пытаясь договориться о публикации именно лучшего варианта, без всяких сомнений и задержек торопится издать то, что оказалось у нее в руках, лишь бы взяли поскорее, я бы тоже очень задумался, стоит ли делать ей такой подарок. Вы, наверное, надеетесь, что когда-нибудь сможете передать для публикации ту рукопись, которую Глеб отдал Вам?

Вика, слушавшая Михаила с напряженным вниманием, еле заметно кивнула головой.

«Долго придется ждать», – подумал он.

– А Ольга Александровна не говорила, с какими еще издательствами она собирается иметь дело?

– Сказала, что, кроме «Современника», еще несколько издательств предложило взять новые вещи Глеба, но поименно она их не называла.

– Магаданское не упоминала?

– В разговоре со мной – определенно нет. Хотя… – думая о чем-то своем, пробормотала Вика:

– Дело в том, что Алик Мухитдинов, который прилетал на похороны, говорил мне, что постарается пробить издание романа в Магадане.

– Я не знаю, кто этот Алик, – сказал Михаил. – Но ему Вы бы доверили «Ваш» вариант романа?

Вика широко улыбнулась, потом ответила:

– Нет, ему бы я тоже не отдала.

И, уже откровенно смеясь, добавила:

– Ни за что не догадаетесь, почему.

Михаил только развел руками.

– Я была невестой Алика до того дня, как он познакомил меня с Глебом Кураевым.

– Вот как?

– Только не подумайте, – стараясь опередить его мысли, сказала Вика, – будто я оставила жениха, потому что Глеб сходу очаровал меня. Думаете, мы просто пришли в гости и нас нормально встретили? Да ничего подобного! Глеб лежал на полу голый, на той самой шкуре белого медведя, которая теперь висит на стене. Он был в пьяном бреду. А я, ненормальная, вместо того чтобы бежать, осталась, чтобы как-то привести его в порядок. Да не на один вечер, а на семь лет.

– А с вашим женихом он как познакомился? – спросил Михаил, прерывая затянувшееся молчание.

– Вместе резвились. На Чукотке и в Магаданской области.

– Как?

– Известно как. Пили вместе. Однажды допились до того, что решили на собачьей упряжке добраться до Америки. Погнали собак в торосы, вскоре потеряли ориентацию, несколько протрезвели. А тем временем их засекли радаром пограничники. Ну, и вернули молодчиков назад, составив акт о попытке нарушения государственной границы. С Глебом бывали случаи и похлещи. Вы когда-нибудь слыхали, чтобы органы высылали кого-нибудь из Магадана в Москву?

– Разумеется, никогда.

– А вот Глеба выслали! – торжествующе заявила Вика.

– Ну и ну.

– У Глеба был роман с очень красивой дикторшей Магаданского телевидения. Этакое миниатюрное создание, которую Глеб знаете как назвал? – Капелька! Так вот, за этой Капелькой ухаживал некто из высшего областного начальства. И, как оказалось, тоже добился успеха. Когда Глеб об этом узнал, он сразу прекратил с ней отношения. Все ее попытки вернуть его ничего не дали. И тогда она попыталась покончить с собой, но ее вытащили. А Глеба как виновника трагедии и опасного конкурента в двадцать четыре часа выслали в Москву.

– Мда-а, уникум, – пробормотал Михаил. – Почти как в анекдоте о проститутке, которую выгнали из публичного дома за моральное разложение. В «московской ссылке» вы и познакомились?

– Да. При каких обстоятельствах, вы уже знаете. Вот тогда-то для меня и началась нескончаемая работа. Сделать из него настоящего писателя.

Михаил было подумал, что ослышался: ОНА решила сделать писателем ЕГО!

Но Вика продолжала:

– Вы думаете, он действительно умел писать профессионально после того, как выпустил первую книгу в Магаданском издательстве? Ему не хватало воли работать, работать и работать изо дня в день. И он, если хотите знать, еще слишком мало умел.

– Вы что, – отпарировал Михаил, – полагаете, что профессиональный писатель должен писать как машина? Не признаете досуг необходимой частью творческого процесса, когда человек созревает для того, чтобы выдать небывалую вещь?

– Нет, – отрезала Вика, и Михаил, пожалуй, впервые осознал, с каким жестким, пожалуй, железным человеком (или даже противником?) имел дело Кураев.

– Нет и еще раз нет, – повторила Вика. – Знаете, сколько времени он бы сам «дозревал»? И сколько еще алкоголя вместил бы такой «досуг»? Я заставляла работать его всё это время, я задавала ему норму, читала, критиковала, объясняла, как надо писать.

– ВЫ ЕМУ объясняли?

– Конечно.

– И он выслушивал Ваши наставления?

– А что ему оставалось? Я расширяла его кругозор, давала ему книги, которые он должен был читать, чтобы знать, что такое настоящая литература. Или Вы считаете, что он мог без этого обойтись?

– Не знаю, мог или не мог. То, что он с вашей помощью узнавал, как и о чем пишут мастера, это безусловно хорошо и наверняка пошло ему на пользу. Однако я говорю о другом. Все самое главное у Глеба уже было – Вы сами сказали, что жизненного материала в его записных книжках хватило бы на дюжину романов. Опять же Вы сказали – и я согласен, – что он был прирожденный стилист, скажу даже больше – он обладал безукоризненным чувством меры во всем: в композиции, в характеристиках, авторских комментариях, в диалогах, в отвлеченных описаниях и в чем хотите еще. Разве все это вместе – не мастерство?

– Ну почему вы думаете, что его не надо было учить?

– Потому что он свободно мог обходиться без этого и даже, если хотите, обязан был обходиться.

– Но вместе мы составляли ударную силу! Что он мог самостоятельно выбрать из океана литературы? Сам он, что ли, познакомился с современной классикой? А когда я приохотила его к хорошему чтению, порой до смешного доходило. «Великий Гэтсби» он перечитывал несчетное число раз. Я даже прятать стала от него эту книгу, а он все равно находил.

– Послушайте! Мне просто показалось, что в Вашем стремлении сделать из него «большого писателя» Вы заходили слишком далеко и вторгались в сферу, из которой он все равно выталкивал Вас назад. Это было его собственное и, если хотите, священное!

– Ничего себе – священное! Вы бы еще сказали – неприкосновенное!

– Так и скажу! Вот ответьте, «Северо-восточные полигоны» Глеб начал писать при Вас?

Судя по тому, как вспыхнули и тут же погасли глаза Вики, Михаил попал в самую точку. Она не сразу нашла, что сказать.

– Ну, при мне он к этой теме только начал приступать. Основную работу он, конечно, проделал позднее. И Вы, похоже, думаете, потому что освободился от меня?

– Может быть. То, что Вы вложили в него, не пропало, конечно, – осталось с ним навсегда… Но отсутствие повседневного контроля… Ведь было ясно, что историю чукотского золота он давно и неспроста прощупывал с разных сторон, пытаясь рассечь весь сгусток, весь клубок известных ему легенд, рассказов, документальных версий и собственных наблюдений одним мощным ударом. И нанес он его очень точно, в том числе и потому, что его никто не пытался подправлять.

Он обнажил самый фокус сложной проблемы – вторжение в нетронутую богатую природу. С хищническими целями и людоедскими методами. Это драма личной ответственности особой породы трудяг – тундровиков, которых к тому же нещадно эксплуатирует начальство. Кто мог развернуть такое повествование, кроме самого Глеба? Кто еще был ему нужен?

– Ну, это уж слишком!

– Да-да! На своем направлении он продвинулся куда дальше любого, кто ставил перед собой сходные задачи. Равняться ему было попросту не на кого.

– А кого вы ставите выше него?

– В прозе?

– Да.

– Лермонтова, Фолкнера, Маркеса, Скалона. Я думал, что со временем и Глеб сумеет присоединиться к этой компании. Знаю только, что он к этому медленно, с натугой, но продвигался.

– Вы, очевидно, хотели бы убедиться в этом, прочтя новый роман Глеба?

– Да, конечно.

– Не знаю, дам ли я его читать кому-нибудь в обозримое время, в том числе и Вам. Я к этому еще не готова.

Михаил пожал плечами.

– Какие у меня основания рассчитывать на особое отношение? Я бы и просить об этом не решился.

– Почему?

– Потому что отдаю себе отчет – или человек сам предложит, или ничего не даст, несмотря ни на какие просьбы.

– Если созрею, предложу.

– Спасибо. – Михаил поклонился. – И, в отличие от многих, мне из наследия Глеба Александровича ничего не нужно.

– Да, я уже думала об этом, и никакой корысти с вашей стороны не нашла.

Михаил подумал, что за такое признание, возможно, тоже следует поблагодарить, но смолчал. Вместо этого он спросил:

– А чего вы опасаетесь больше – корысти или профанации?

– А это почти одно и тоже. Ольга Александровна дает нам прекрасное этому подтверждение, вы не находите?

– Нахожу.

– Вот это и позволяет надеяться, что вы поймете меня. Так что ждите.

Михаил счел, что беседа подошла к концу и стал прощаться. Он подумал, что ждать другой встречи придется долго.

II

Но он ошибся. Вика позвонила меньше, чем через неделю.

– Михаил Николаевич, я хотела бы продолжить нашу беседу. Вы не против?

На другой день он уже был у нее, на сей раз с бутылкой вермута, глянув на которую Вика сразу отпустила себе под нос некое замечание, из которого Михаилу стало ясно, что он принес что-то не то. Знатоком напитков он себя никогда не считал, поэтому реакция Вики его не смутила.

Михаил не знал, с чего она начнет разговор, и приготовился слушать.

– Всю неделю после моих откровений с Вами я места себе не находила. Думала о том, как Вы всё это можете продать…

– Ну-у, благодарю, – вставил он, но она не обратила на это внимания.

– Да-да, как Вы всё это можете продать. И пришла к выводу, что Вам действительно нет никакого смысла.

– Раз возникают сомнения, стоит ли откровенничать со мной, лучше, разумеется, не откровенничать и даже вовсе не говорить. Я не обижусь.

Он хотел встать и уйти, но она удержала.

– Сделайте скидку на состояние моих нервов, Михаил Николаевич, и обратите внимание – я откровенна и в своих сомнениях. Не для того же я Вас пригласила, чтобы объявить о прекращении знакомства!

– Сильно на это надеюсь.

– Понимаете, скоро два месяца пройдет, а я все думаю, думаю…

– О чем? О том, что только Вы могли спасти его?

– Да.

– Перестаньте себя винить. Вы говорили, что он был у вас здесь незадолго до смерти.

– Да.

– Вы ощутили, что он совсем плох?

– Нет.

– А он дал повод так подумать.

– Тем, что отдал мне рукопись?

– Да, но не только. Про записные книжки он тоже говорил. С какой стати было заботиться об их судьбе, если б все было в порядке?

– Вы знаете, после разрыва с Глебом пришлось как-то устраивать свои дела. Вот и упустила… Я получала страшно мало, а тут мне предложили место секретаря у экзарха Русской Православной церкви в Скандинавии. Приличный оклад. Я согласилась. И экзарх оказался весьма необычным духовным лицом. Для начала, он был ученым, не богословом, а самым настоящим геологом, член-корром Академии наук. К рассказу о Глебе это, конечно, не имеет отношения, но я хотела рассказать Вам и о себе.

– А мне самому это давно интересно, только спрашивать было неудобно.

– Ну вот и послушайте. Вы, наверно, догадались, что я не столичная штучка. Я родилась на Алтае, наше село недалеко от тех самым Сростков, где родился Василий Макарович Шукшин. Там я и кончила школу, потом – педагогический институт по специальности литература и русский язык. А немного погодя поступила в ГИТИС и окончила его как театровед. Отец у меня был парторгом очень крупных строек, затем секретарем обкома. (В этом месте Михаил подумал, что положение отца, должно быть, открыло перед ней возможность получить второе высшее образование в таком штурмуемом абитуриентами институте, как ГИТИС). Характером я, пожалуй, пошла в него.

– Что это Вас потянуло к театру? – спросил Михаил. По-моему, это не лучшее место для человека, который хочет посвятить себя изучению искусства.

– То есть как? – растерялась Вика.

– Театральные достижения эфемерны. Их только в наши дни научились кое-как фиксировать. Сам предмет исследования исчезает со временем. Актеры уходят. Режиссеры уходят. Иногда от спектаклей остаются костюмы, реквизиты и достаточно нищенски выглядящие вблизи декорации. А то самое, что волновало в спектакле, бесследно пропадает, вы не находите?

– Оригинальный у вас взгляд на театр, – покачала головой Вика. – Чем он провинился перед вами?

– Это вопрос?

– Ну, если хотите.

– Он передо мной ничем не провинился. Речь идет только об отчуждении между миром театра и миром человека. Вот и всё.

– Ну-ну! А что вы скажете об актерском мастерстве?

– Ничего плохого, за исключением того, что это лицедейство.

Актер в чужом образе может быть очень убедителен и потому абсолютно фальшив. А привычка к лицедейству, хочет актер или нет, делает с ним страшную вещь – он перестает быть самим собой.

– Вы считаете актеров ущербными людьми?

– Смотря что называть ущербностью. Способность притворяться расширяет возможности преуспеяния. Прельстить и обольстить актеру или актрисе куда проще, чем обыкновенному смертному. Ну, а какой ущерб несет собственно личность, душа актера – скорее Вам видней, Вы с ними явно больше общались.

Михаил продолжил.

– Вот и вы, театровед по профессии, разве не изменили театру в пользу литературы?

– Вы имеете в виду Глеба?

– Да, но не только. Насколько я понимаю, ваш бывший жених Альфред Мухитдинов тоже подвизался на поприще литературы. За то время, что мы с вами не виделись, я купил и прочел одну его книгу.

– И какое впечатление?

– Вполне прилично пишет. Прочел с интересом.

– Ладно, об Алике мы можем поговорить потом. А насчет театра должна Вас разочаровать. Я не изменила ему. И сейчас я работаю в ВТО куратором ряда периферийных театров.

– Ну и признайтесь честно, разве они в большинстве не удручающее зрелище?

– К сожалению. Но эта беда от бедности и зависимости, а не принципиальный изъян театрального дела.

– Вы думаете?

– Я знаю. Знаю, что перед каждым Первым Мая и Седьмым Ноября в театрах бывают торжественные заседания, а после них устраивается пьянка с областным начальством. Мерзко? Безусловно, мерзко! Но без этого местный театр не смог бы выжить. А так он все-таки существует и там появляются талантливые люди, часть которых пробивается потом в Питер, в Москву.

– Пополняя ряды столичных режиссеров и лицедеев.

– Да, пополняя. А что плохого? Вы же не считаете, что настоящие таланты могут появиться только в столицах?

– Нет, разумеется. Иначе мы бы вряд ли с Вами познакомились. Глеб появился на свет в глухой провинции, но его талант вряд ли от этого стал хуже. Скорее, наоборот.

– Вы настроены по отношению к Глебу слишком комплиментарно. Вам, наверно, и в голову не приходило, что он тоже был лицедей.

– Как так?

– Сейчас скажу. В экспедициях он играл роль полярного супермена. Хорошо играл. Мог месяцами работать по двадцать часов в день, таскать по тундре пятидесятикилограммовые рюкзаки, выживать в немыслимом холоде и голоде. Это один Кураев. Другой мог пить по двадцать четыре часа в сутки без сна и отдыха неделю, две или больше и при этом говорить, говорить и говорить, и всячески сходить с ума, и, лежа голым в обнимку с ружьем на шкуре белого медведя, представлять себе, что он охотится на слонов в Африке. Третий Кураев, протрезвевший, соскучившийся по делу, садился за стол и писал безукоризненно прекрасные повести и рассказы пером совершенного трезвенника. Вот вам по меньшей мере три лица, которые он демонстрировал мне попеременно в течение всех семи лет!

– Но это же не было с его стороны притворством!

– Ну это как сказать! – возразила Вика. – Да, согласна, отчасти это происходило без притворства, потому что он действовал не по заранее сочиненному сценарию. Но разве не было для него универсальном сценарием на все времена жизни напиваться до белой горячки, с трудом выкарабкиваться из запоя, а потом становиться великолепным писателем и замечательным человеком, пользующимся успехом у женщин, которыми он, как правило, не пренебрегал. Наверно, я была единственной дурой, познакомившейся и оставшейся с ним во время запоя. Правда, другим дурам повезло еще меньше. Они были очарованы героической личностью, да еще подающим большие надежды писателем, и спешили взять над ним шефство – таким беззащитным и наивным. Можете быть уверены – их разочарование было ужасней моего. Вместо обаятельной личности их любовь оказывалась лицом к лицу с помойным ведром. Вам, наверно, будет интересно знать, что племянница Григория Алексеевича Огинского, Юля, была влюблена в Глеба, и у них был довольно долгий роман, который очень дорого ей обошелся. Ей понадобилось несколько лет, чтобы прийти в нормальное состояние.

– Скажите, Вика, а когда вы прочти «Полигоны» – до публикации в журнале или после?

– Конечно, до, – как о чем-то абсолютно несомненном объявила Вика. – Это была интересная история. Однажды Глеб позвонил мне и сказал: «Старуха, звоню тебе из ЦДЛ. Но не думай, я трезв. Просто сегодня я закончил роман. Хочешь почитать?»

А было уже довольно поздно, к тому же я неважно себя чувствовала, приняла снотворное и собиралась лечь. Ладно, говорю, привози, только скорей, а то я уже спать скоро ложусь. Ну, он привез, отдал мне рукопись, не стал ничего говорить и уехал. Я скоро уснула, утром поднялась с трудом и поехала на работу. А работала я тогда в кремлевском музее, на мне лежало выдавать работу мастерам-реставраторам из бриллиантового фонда. Выдала я им работу. И тут мне звонит Глеб и спрашивает: «Ну как, прочла? Что скажешь?» А голова после снотворного у меня все еще была какая-то мутная. Я отвечаю ему безразличным тоном: «А я еще и не читала». А он: «Ну, ты даешь! Ври больше!» – засмеялся и повесил трубку. И вдруг во мне все как-то заболело – так мне захотелось немедля прочитать роман. «Господи! – думаю, – что же мне делать?» Кинулась к начальству. Короче, полетела я домой, села за рукопись и не вставала до тех пор, пока не закончила.

– И пришли к выводу, что наконец-то свершилось?

– Да, не буду лукавить, Глеб ощутимо вырос без меня как автор. Да, доля моего участия в его успехе (а я сразу поняла, что роману сужден успех) стала уже не так заметна даже для меня самой. И все-таки то, что от меня в нем осталось, сработало на успех. И это значило, что я не зря старалась.

– Вы ему так и сказали?

– Ну, примерно так. Да он и сам понимал.

– Догадываюсь.

– Почему?

– Потому что он отдал Вам самую отработанную версию второго романа. Ну, и еще – как бы ни был он грешен перед Вами, неблагодарной скотиной его все равно нельзя назвать. Я уверен, что он умел быть благодарным.

Вика взглянула на Михаила и некоторое время не отводила глаз, словно что-то в нем изучая.

– Это действительно волновало меня. Знаете, одно дело – вкладывать душу и силы в человека, другое – быть уверенной, что это себя оправдает.

Михаил пожал плечами.

– Ведь не ради же хвастовства он спешил принести Вам свои новые и самые важные вещи, правда?

– Ну, небольшая доля хвастовства в этом, конечно, имелась, но Вы правы – не это главное.

– Думаю, вам было приятно, что Люда не сумела Вас заменить.

– А она и не пробовала. Глеб мало интересовал ее как творец. Писательский успех, известность – да, это ее интересовало. А что он замышляет, как работает, как идет к своей цели и к какой именно, – это ей было всё равно. Отчасти поэтому Глеб в каком-то смысле так от меня и не ушёл.

– Но вы-то разве не хотели порвать с ним совсем, бежать от него, пока не свихнулись?

– Хотела, хотела. Но тоже не могла. Видите, – она обвела рукой вокруг себя, – быт я устроила, перестала быть для него нянькой и аракчеевским унтером, но тут обнаружилось, что я нужна как оценщик и отчасти как стимулятор его работы и что он сам, наконец, признал это полезным для себя.

– А пить он не бросил?

– Нет. Может быть, начал чуть-чуть оберегаться. Раньше он прятался от меня вглубь себя, часто даже, образно говоря, бежал позорно и постыдно в пьянку, потому что я требовала работать, и так, чтобы за результаты не приходилось краснеть ни мне, ни ему. Но тогда все выходило наперекосяк. И ему становилось стыдно за себя, и мне за него. Никакой писательской самодисциплины у него так и не выработалось. И дело тут все-таки в самом человеке, а не в пьянстве. Папа Хэм тоже пил, но себя как автора он вполне дисциплинировал и поэтому работал регулярно и долго. И любимый Глебом Скотт Фитцджеральд тоже будь здоров как пил, но все-таки и написал достаточно много. А Глеб Александрович Кураев не видел нужды брать с них пример. Для этого при нем существовала я. Не знаю, может, в Америке пьют как-то иначе, чем у нас, но у них чувство ответственности за свое дело при этом как-то сохранялось, а у нас – нет. И вот, когда меня при нем уже не было, Глеб спохватился – как же работать? Имя-то у него уже было, и его труды пользовались спросом, а самостоятельным профессионалом он так и не стал.

– Стал. Роман он как раз написал не из-под палки.

– Откуда вы знаете?

– Ваша палка над ним уже не висела. Люде было все равно. И если бы, простите меня, он еще при Вас вошел во вкус работы над рукописью, Вы бы от него не ушли. Значит, он начал писать его после и достаточно быстро довел дело до конца.

Вика молчала. С одной стороны, ей явно не хотелось подтверждать, что без нее Глеб прекрасно, даже лучше, чем с ней, справлялся с литературными делами. С другой стороны, ей было приятно стороннее признание, что музой-покровительницей Кураева она все-таки осталась до самого его конца.

– Вы знаете о следующем, относительно готовом романе «Стратегия исчезновения», но вряд ли могли слышать, что он уже работал и над третьим романом, которому не успел дать название.

– А написать, хотя бы вчерне, успел? – спросил Михаил.

– Нет. Он набросал только схему сюжета, обрисовал характеры основных героев и их судьбы, но мясо на эти кости не нарастил.

– Эта неоконченная симфония тоже у Вас? – спросил Михаил, чувствуя, что почти не рискует ошибиться.

– У меня, – бесцветным голосом подтвердила Вика.

– Признаться, – сказал Михаил, – я даже не знаю, что сказать. Если ко второму роману интерес у меня несомненный – я даже предлагал Ольге Александровне помощь (значит, мог бы с большим удовольствием и Вам), то третий – это нечто Глебом в целом не сделанное. Писать за него, вместо него? И вообще: здесь есть наследственные и материальные интересы, которые меня не касаются и о которых лучше не знать. И без того я оказался в довольно странной роли.

– Почему в странной?

– Из человека почти ничего не ведающего, я вдруг превратился почти в посвященного без всяких усилий со своей стороны. И что с этим делать? Либо помочь подготовить к изданию вещи Глеба, либо писать о самом Глебе. Но к рукописям я не буду допущен ни сестрой Глеба, ни Вами. Писать о Глебе я тоже не стану – просто не могу. Получается, я оказался кем-то вроде родственника, не будучи таковым. Причем почти по смешной причине – из-за подзорной трубы!

– Ну, к этому можно прибавить еще кое-что. Разве не странно, что Вы, находясь в отдалении, знали о Глебе больше других, а иногда и больше его самого? Разве не странно, что Ваше письмо пришло к нему в тот момент, когда могло сильнее всего повлиять на его выбор? Разве не странно, что с Вами была откровенна не только я, но и Ольга Петровна, и Григорий Алексеевич, и Никола, и даже Ольга Александровна?

Михаил улыбнулся:

– Вы доказали только, что я странный парень.

– Да, не Вы странны, а ваше сродство с Глебом. Это-то и удивительно! Я помню, Глеб встречался с канадским писателем Фарли Моуэтом. Знаете, наверно, «Не кричи: волки!». Уму непостижимо, как они, не зная языка – ни тот, ни другой – пили и прекрасно друг друга понимали. Но в Вашем-то случае дело даже обошлось без питья!

– Наверное, за счет тех мыслительных коммуникаций, которые на самом деле связывали нас.

– Вы в это верите?

Михаил пожал плечами:

– Скорее, хочу верить. Или, если хотите, верю, что так иногда бывает. Так будет точней. Нашему с Глебом взору представал один и тот же гипертекст.

– Это что такое?

– Широкое поле понятий, которые мы связывали более или менее сходным образом, иллюстрировали похожими сходными примерами, оценками; поле, которое мы насыщали преимущественно одинаково дорогими нам картинками, описаниями и впечатлениями. В общем, формально это одно из начальных приближений к прямому мыслеобмену, но все еще очень далекое от него. Гипертекст можно толковать и иначе, более универсально – как общечеловеческое поле знаний, упорядоченных с помощью единой системы опорных и производных понятий, но для нас с Глебом больше подходит первое, частное, где всё взвешено не на эталонных весах, а на наших собственных, настроенных по-особенному, зато в унисон.

Михаил вдруг смутился и добавил:

– Пожалуй, Вика, мне надо идти.

– Ладно, – улыбнулась она. – Звоните и приходите, когда захочется.

– Я позвоню, – ответил Михаил. – Когда вернусь из похода.

– И куда идете?

– На Ладогу.

– В компании?

– Нет, на сей раз даже без жены – не отпускают с работы. Пойду один.

– Ну, это не очень здорово.

– Что поделаешь. С посторонними связываться не хочу, а в поход надо. Без него мне весь год будет плохо.

III

По дороге домой он думал о Вике и о том, чем она отличалась от Марины, которая никогда не навязывала Михаилу ни тем, ни сюжетов, а просто помогала своей заботой.

– Знаешь, Маринушка, – сказал он дома, – Вика так никуда и не ушла, не убежала от Глеба Кураева три года назад. Я теперь понял, что ее держало несмотря на его запои и другие фокусы. Собственного литературного таланта у нее нет никакого, знания жизни, сравнимого с Глебовым, тоже. Но она полагала, что владеет техникой выведения таланта на орбиту. Вот и следила, чтобы он не уклонялся от заданного курса. В этом и состояла ее жизнь. А потом все разом бросила. Она, конечно, не сразу поняла размер своей собственной потери, потому что и Глеб не сразу показался ей с новой, еще неизвестной стороны. То, что Вика считала упрямством, было осознанным сопротивлением главной ее затее – что это она ведет его к цели. Сам Глеб всегда был уверен – и я своим письмом его в этом только укрепил, – что именно он определяет свой путь, корректирует курс и выбирает темы и средства, что никто другой, тем более не литературовед и не критик, не вправе претендовать на это и что только так он вырастет в большого писателя и сможет уважать себя. Он поддавался Вике очень незначительно – просто делал кое-какие уроки. А главной своей артиллерии в ход при ней не пускал. Когда она ушла, он, вопреки её прогнозам, умом не тронулся, не подох, не покончил с собой, а так начал работать над романом, к которому исподволь подбирался, что за год с небольшим подготовил журнальный вариант, а еще через полгода книгу.

И вот, едва закончив, он сразу передает ей рукопись, а она ломает комедию: принимает снотворное и делает вид, что выспаться ей интереснее, чем узнать, что у него вышло без нее. Когда Глеб просто-напросто высмеял ее, она усовестилась, залпом прочла эту вещь и поняла, что Глеб состоялся как крупный писатель именно вопреки ей и переиначить такое положение вещей она уже не в силах. Не думаю, что Глеб хотел отомстить ей, он только показал, кто и как на самом деле завоевывает успех. Так она оказалась и обладательницей последнего варианта второго романа, и набросков третьего. Но Вика до сих пор тешит себя иллюзией, что по-прежнему необходима ему, хотя и в другом качестве – уже не как ментор, а как конфидент. И сейчас только это сознание придает ей силы, привносит хоть какое-то содержание в ее жизнь.

– Ты думаешь она так ни с кем и не связалась за эти годы?

– Даже убежден. За каждым её словом все он, он и он – Глеб Кураев. Остальное – блеклый фон. И меня она выделила, по-моему, только оттого, что я по духу и образу мыслей ближе к Глебу, чем кто-либо другой.

– Только поэтому?

– А почему еще? – недоуменно спросил Михаил, но Марина не стала объяснять, и только тогда он понял.

– Нет, другого я не почувствовал, – честно признался он. – В ней интерес к мужчине соединен с интересом к его карьере.

Михаил обнял жену. Он и раньше понимал, какое это счастье, когда тебя любят такого, какой ты есть, не пытаясь переиначить.

«Где твои новые повести? Где романы?» – подумал он, в очередной раз напоминая о собственном долге перед Небесами, решившими дать ему столь ощутимое призвание. Смерть Глеба снова напомнила, что следует поторопиться.

Да, примерно так и крикнул лейтенант Йохансен, лежа под нависшим над ним медведем, Нансену, которому никак не удавалось выдернуть ружье: «Вы должны поторопиться, если не хотите опоздать!»

«А что если самому написать на тему «Стратегии исчезновения», стараясь сделать это по-кураевски, а потом, если будет возможно, сравнить с тем, что уже написал Глеб?» Эта мысль была почти одинаково хороша и для того, чтобы отдать долг памяти писателю, давшему Михаилу столько часов блаженного погружения в мир красоты, стихий, трудов и преодолений, в дела, единственно достойные человека, и для того, чтобы сделать собственную вещь, которая, как ему казалось, по определению не могла сильно отличаться от написанного Кураевым.

IV

Проводниками в мир, который Михаил собирался измыслить в память о Кураеве, могли быть три вещи. Первая – название романа, придуманное Глебом. Роман назывался «Стратегия исчезновения». Вторая – эпиграф, также заранее выбранный Кураевым из рабе Гилеля: «Если не я за себя, то кто за меня? Если я только за себя, то зачем я?» И третий проводник – собственные соображения Горского, которого давно занимал вопрос, может ли человек навсегда покинуть общество и уйти в дикую природу, жить в гармонии с ней и без контактов с теми, кто остался при благах цивилизации? Как говорится в сказках, за горами, за долами, за дремучими лесами. Для себя, в свое время, он этот путь раз и навсегда закрыл. Но прежде, чем честно признать, что самому ему такой шаг не под силу, долго и в деталях продумывал все этапы побега. Таким образом, материал имелся, и он складывался во вполне логичное повествование – всё получится, если просто шаг за шагом осуществлять запланированное. Предприятие, конечно, рискованное: одно дело – Кураев, другое – Горский. Однако посмотреть, что получится из вторжения в Большую Неизвестность Чужой Души, все-таки стоило.

Михаил поделился с своим планом с Мариной. Та выслушала, подумала и не стала отговаривать. Однако к работе он приступил только после возвращения с Ладоги.

За время его отсутствия в «Юности» появились два новых рассказа Кураева. Рассказы были такие, словно человек, написавший их, уже отошел от суеты этого мира и думает о переходе в другой, куда ничего, кроме души, не возьмешь. Но в первом из них – «Клики журавлей» – была пара абзацев про жену, которая силилась сделать из мужа человека, да ничего у нее не вышло. В жене без труда угадывалась Вика. Михаил обрадовался: значит, про Вику он тогда всё правильно понял.

Немного поколебавшись, он позвонил ей, сказал, что вернулся из похода, а потом упомянул о рассказах в «Юности».

– Вам какой из них больше понравился?

– «Клики журавлей». Эта поморская бабушка, Беломорье… – мастерски написано.

– А вы заметили, что он там посвятил мне?

Михаил почел за благо не ответить, но Вика правильно истолковала молчание:

– Ну и нахал Глеб, ну и нахал! – взорвалась она. – Не удержался-таки от гадости. Ну, рассказал о бабушке Олёне, о ее жизни и почему она должна каждодневно вкалывать ради хлеба насущного. Что, сам Глеб раньше не вел жизнь настоящего, честного трудяги? Так почему потом, когда занялся писательством, все изменилось? Ну ладно, Бог с этим. Ведь заранее было понятно, что благодарности я не дождусь. Я на нее никогда и не рассчитывала. И все-таки обидно… Получается, вроде бы с того света…

Здесь, видимо, надо было изобразить сочувствие, но Михаил не смог – он не испытывал ничего, кроме радости. Выходило, что первая же попытка со-ощущения и со-бытия с Глебом вполне удалась. Разговор с Викой это подтверждал. Михаил больше не колебался: он может написать не прожитую Глебом часть жизни, причем так, как это сделал бы сам Глеб.