Долой огуречного короля

В школе поговаривают, будто у меня шарики за ролики заехали. Даже не представлял, что существует такое «бескорыстное» отношение к неграм. Засоряю мусоропровод. Маме ничего не удается у нас выведать. В этой главе, ради разнообразия, нервы сдают у деда.

Ребята из нашего класса начали поговаривать: «У Вольфганга Хогельмана шарики за ролики заехали!» Во-первых, я ни с того ни с сего стал здорово решать задачки. И, во-вторых, я попросил всех принести мне старые формочки и совочки.

Хубер Эрих, которому везде психология мерещится, сказал, что ему тут все яснее ясного: мозг Вольфганга в настоящий момент разламывается от уравнений. Все клетки мозга, все маленькие серенькие клеточки считают как осатанелые. Но делать им это неохота. С большим удовольствием они занялись бы чем-нибудь другим. В силу этого в маленьких сереньких клеточках разгорается тоска по годам детства, когда им не приходилось как осатанелым считать и считать. И серенькие клеточки подают Вольфи команду: собирай формочки и совочки. Они заинтересованы, чтобы Вольфи снова впал в детство. Тогда им не придется перенапрягаться! Это заявление всех рассмешило. А расскажи им, зачем я на самом деле собираю формочки, они бы и подавно сочли меня психом.

Кстати, Титус Шестак притащил мне шестнадцать сверкающих, совершенно новеньких песочных наборов. Все — его младшей сестры, которая свихнулась на почве приобретательства. Каждую неделю она получает новый набор. Требуя их, она визжит, как наш школьный звонок. Фрау Шестак сказала, что уж лучше платить двадцать шиллингов в неделю (цена одного набора) — здоровье дороже.

Короче говоря, у меня уже собралось тридцать шесть наборов: формочки, ведерки, грабли, совки. Я выпросил у дворника здоровенный мешок, чтобы дотащить все это до дома.

По дороге мне повстречалась грузная дама. Грузная дама спросила, что я собираюсь делать с таким огромным мешком игрушек. Я кротко ответил, все собрано для бедных негритянских деток. Грузная дама пришла в восторг, сказала, что это восхитительно, очаровательно и что она тоже непременно должна внести свою лепту. Она затащила меня в высокий дом, и я против воли поплелся за ней на пятый этаж. Через старомодную переднюю мы прошли в кухню. Там стояла длинная скамья, оказавшаяся на поверку рундуком. Она открыла его и извлекла на свет целую кучу всякого барахла: обрезки материи, поношенные носки, песочные часы, бечевку для сушки белья, пластмассовое ведерко, пустые горчичницы, грязное белье, соломенную шляпку и облезлых мишек, которыми играли еще при царе Горохе, и много-много прочей рухляди. Одновременно она приговаривала: «Куда же запропастились формочки? Они тут уже лет десять вылеживаются!»

Заодно она показала мне фотокарточки ее Гансика. На одной он сидит с лопаточкой в песочнице, на другой — направляется на конфирмацию, на третьей — женится, на четвертой держит на руках нового маленького Гансика.

Она снова принялась искать, бормоча: «Да, надо делать добрые дела! Добрые дела! Для бедненьких негритят!» И еще: «У них ведь там в пустыне так много песка и ни одного ведерочка, ни одного совочка!»

Наконец обнажилось дно рундука. Формочек в нем так и не оказалось. Я мечтал поскорее вырваться отсюда, торчать здесь вовсе не входило в мои планы. Как назло, грузная дама вцепилась в меня как клещ. Она подыщет для негритят что-нибудь другое, успокоила она. Я попытался внушить ей, что нас интересуют исключительно игрушки для песочницы, но она пропустила мои слова мимо ушей. Она сунула мне под мышку дряхлого, полысевшего мишку. Она сказала, я не должен быть таким скромником, она-де от всего сердца, ведь речь идет о бедненьких неграх!

Какое-то время в кухне вертелась еще одна женщина. Ей якобы нужно было одолжить яйцо. По-видимому, она услышала о моей коллекции. Когда я спускался по лестнице с мишкой и разбухшим мешком, все двери распахивались и люди вытаскивали вещи для негров. Я увиливал, как мог, но тщетно. Изо всех дверей доносились обеденные запахи. Я уже изрядно проголодался.

Когда я наконец выбрался на улицу, то уже был обладателем не только формочек, совков и облезлого медведя, но и трех кукол без глаз, двух без волос и еще одной без руки, а также паровоза без колес, серой выцветшей пижамы, кувшинчика «напейся, но не облейся» без носика, пакета сухого молока, книжки-картинки с изображениями маленьких негритят и пары разношенных шлепанцев. Весь хлам эти «добряки» рассовали по целлофановым пакетикам. Я бы с великим удовольствием бросил их прямо у подъезда, но, как нарочно, следом за мной спускалась дворничиха. Увешанный пакетами, как Дед-Мороз, я побрел по улице, не сворачивая. Пакеты трещали и лопались. Барахло сыпалось на тротуар. По дороге я трижды делал попытку избавиться от него, но всякий раз меня кто-нибудь нагонял с криком: «Ай-ай-ай, такой маленький, а уже такой рассеянный! Все свои вещи растерял!»

Я говорил «спасибо» и опять превращался в Деда-Мороза. Как это все-таки удивительно! Неделю назад из моего кармана выпали две пятишиллинговые монеты. Никто за мной тогда не несся на всех парах, чтобы вручить их мне!

У садовой калитки меня поджидала мама. Она волновалась, потому что я никогда так поздно не приходил.

«С этим „старье берем“ я тебя в дом не пущу!» — сказала она.

Я упрекнул ее в плохом отношении к негритянским детям. Она, сказал я, бойкотирует сбор пожертвований в пользу негров. Мама вытащила из одного пакета полинялые пижамные штаны. Одной штаниной, судя по всему, уже давно наводили глянец на обувь.

«Негритянские дети плевать хотели на это утильсырье!»

«Что правда, то правда», — согласился я и запихнул все, что принес, в мусоропровод. Разумеется, кроме формочек и совков.

Мама адски удивилась. Она высказалась в том духе, что, мол, большей глупости и нарочно не придумаешь: он, видите ли, ходит, побирается лишь затем, чтобы забивать мусоропровод в собственном доме.

В этот момент появилась Мартина, и глаза у мамы совсем округлились, потому что Мартина тоже тащила куль с песочными наборами. Увидев нас, она еще издали прокричала: «У меня семнадцать штук!»

«У меня тридцать шесть!» — гордо объявил я.

«Итого пятьдесят три, — сказала мама, — теперь негритянские дети смогут перелопатить всю Сахару!»

Покачивая головой, она ушла в дом.

Я прихватил оба куля и рванул в подвал. Мартина осталась караулить наверху у двери. Лестница была скользкая, и я кубарем скатился по ней в нижний подвал. Не ушибся, потому что приземлился на кули. Я сразу подошел к большой дыре и прокричал: «Приволок пятьдесят три набора!»

Куми-орцы высыпали из нор. То-то была радость! Они удивленно разглядывали целлофановые пакетики и спрашивали, что это за материал. Я пообещал объяснить им все в другой раз, а то сейчас опаздываю к обеду и вовсе не хочу, чтобы мама, чего доброго, принялась меня разыскивать и чтобы ей, чего доброго, пришло в голову наведаться в нижний подвал.

Куми-орцам тоже не захотелось, чтобы мама наведалась в нижний подвал. Один из них даже сказал мне: «Да, да, ваша правда! У нас по горло внутренних проблем, мы не в состоянии противостоять еще давлению извне!»

Я спросил, можно ли мне в следующий раз привести с собой сестру. Особого восторга по этому поводу куми-орцы не выразили, но сказали, что если она приблизительно такая, как я, то они уж как-нибудь потерпят.

Я поднялся наверх. Мартина еще дежурила у двери. Все было тихо. Я зверски проголодался. От одной мысли о предстоящем обеде у меня слюнки текли.

Деда и Ника дома не оказалось. Они ушли на выставку игрушечных железных дорог. У Ника уроки заканчиваются намного раньше, чем у меня и Мартины. На обед были спагетти. Когда у нас на обед спагетти, мама почти всегда ругается с нами. Она говорит, мы едим, как свиньи, потому что мы не наматываем макаронины на вилку, а ссасываем их прямо с тарелки. Но ведь именно в этом весь смак!

За обедом мама вообще суровеет. Она нам запрещает говорить о самых обычных вещах. Даже если у тебя живот болит — сиди и помалкивай. Если тебе за столом приспичило высморкаться, она в ужасе хватается за голову. Но сегодня мама не сердилась, хотя чавкали мы, как полк солдат. Она спросила нас: «Куда вы дели формочки? В саду их уже нет!»

«Они в саду, только за домом», — соврал я.

«Нет, там их нет», — сказала мама.

Мартина втянула в рот целую макаронную бороду и, с трудом ворочая языком, выдавила: «Я отнесла их к себе в комнату».

«Нет, и еще раз нет!» — громко произнесла мама. «Выходит, кто-то наши вещички украл!» — сказал я с неподдельным возмущением.

«Кто же?» — спросила мама.

«Может, негритянские дети?» — предположила Мартина.

Мама обиделась. Она заявила, что считает себя хорошей матерью, и у нас все основания доверять ей во всем. Мы сказали, что она действительно хорошая мать, но это еще не основание во всем ей доверять. А поскольку она хорошая мать, она это поняла и не обиделась.

После макаронной оргии мы вымыли и вытерли посуду, чтобы мама видела, какие мы хорошие дети. Тут домой вернулись дед и Ник. На выставке они видели исключительно дивные поезда, рассказывал Ник. Мама хотела положить деду спагетти, но дед сказал, что у него пропал аппетит. Ему ничего не хочется. Выглядел дед совершенно разбитым и больным. Левая рука у него мелко дрожала. Рот перекашивало еще сильнее. С ним это бывает, когда он очень взволнован.

Дед ушел в свою комнату, вместо обеда он решил вздремнуть.

Мама спросила Ника: «Это ты деда расстроил?» Ник сказал, что деда он не расстраивал, что дед уже всю дорогу домой был не в духе, хотя Ник говорил с ним об исключительно дивных вещах. Дед даже сказал Нику, он, возможно, уйдет в дом для престарелых, потому что мы не семья, а какой-то сумасшедший дом.

«Дорогой младшенький братец, — обратилась Мартина к Нику, — что это за исключительно дивные вещи, о которых ты рассказывал деду?»

Ник раскололся: «Ну правда же, совершенно исключительно дивные вещи! Что мы скоро купим большой-пребольшой американский автомобиль марки „Шевроле“! И проведем центральное отопление! А я получу велосипед с десятью передачами! А в саду мы построим бассейн с подогревом!»

«Бред сивой кобылы», — сказал я.

«Ничего не бред! — обиделся Ник. — Сам увидишь! А если будешь себя лучше вести, то и тебе можно будет купаться в нашем бассейне!»

«Мы что, по лотерее выиграем? — поинтересовалась мама. — Или банк обчистим?»

«Нет, — сказал Ник, — нет, я думаю мы этого делать не будем. С какой стати?»

«А откуда же тогда, позволь узнать, мы возьмем денежки на машину, и на бассейн, и на велик с десятью передачами, и на центральное отопление?» — спросила Мартина.

Этого, сказал Ник, этого он, к сожалению, и не может открыть. Он и так уже лишнего наговорил. Он может нам только сказать, что все мы очень скоро будем невероятно гордиться папой и наконец поймем, как несправедливо по отношению к нему вели себя. У меня в голове затенькали колокольчики. Я хоть и не догадался, что стоит за словами Ника, но откуда ветер дует, понять было не трудно.

«Ну-ка скажи, братик мой маленький, — потребовал я, — а ты деду всю свою тайну, часом, не открыл, а?»

Ник зарделся.

«Я деду почти всю тайну открыл. Из-за железных дорог я вообще забыл, что это тайна. Но дед мне твердо пообещал никому ее не выдавать. В том числе и вам!»

Мама тяжко вздохнула. Мартина подбивала маму уломать Ника — пусть все расскажет как на духу. Уломать Ника вообще-то пара пустяков. Надо только сказать ему: «Ну и пожалуйста, твоя тайна меня все равно не интересует! Как и ты сам. Да я вообще с тобой три дня разговаривать не буду!»

Но мама сказала: равноправие так равноправие, нас ведь она не принуждала сознаться, куда мы дели пятьдесят три песочных набора и что означает вся эта чертовщина со сбором пожертвований в пользу негров. Однако сейчас самое важное — быть особенно приветливыми и внимательными к дедушке. Иначе у него опять сердце сдаст. Врач предупреждал: когда у него подергивается рот и дрожит левая рука — это сигнал опасности.

Ник, если захочет, все жилы из тебя вытянет. Он расхныкался: скажи ему, где теперь пятьдесят три песочных набора, — и все тут. Он, видите ли, хочет иметь такую же коллекцию, как негры. И вообще, какие у нас от него могут быть секреты?

«У тебя ведь есть!» — сказал я ему.

«Но я такое честное-пречестное слово дал, что никому ничего…» — Ник уже откровенно распустил нюни.

«Кому же это ты слово дал?» — спросила мама.

Ник выглядел несколько затравленным. Он силился понять, является ответ на этот вопрос тоже частью тайны или нет.

«Ты папе слово дал? — допытывался я. — Или дражайшему монарху?»

Ник стиснул губы. Я посмотрел ему в глаза. Какой же он еще ребенок! Притворяться ни на грамм не умеет. В глазах его читался утвердительный ответ. Яснее дело: он дал слово и папе, и Огурцарю.

Мама прикрикнула: «Да оставьте вы бедного мальчика в покое! Он и так уже всякую ориентацию в жизни потерял!»

«Не он один у нас в семье в таком положении!» — сказал я Мартине, но от Ника отстал. Я даже не съехидничал, когда он проходил мимо, неся в папину комнату проросшую картошку.