Дольмен

1

В портовом кафе царила предпраздничная суета. Шла подготовка к «похоронам холостяцкой жизни» по-бретонски, или попросту — мальчишнику. Я не мог без улыбки наблюдать за разгоряченными, шумными от возбуждения людьми, поневоле связанными со мной общей судьбой. Знай они, что произойдет завтра, ни у кого не возникло бы желания смеяться.

Жениться — тем более.

Залпом допив содержимое чашки, я поднялся из-за столика и не без труда пробрался к выходу. Мое «До скорого!», обращенное в пространство, растворилось в атмосфере всеобщего веселья.

Я побрел вдоль причала и, миновав мэрию, находившуюся в самом конце порта, ощутил суровое дыхание океана. Лето началось три недели назад, но, несмотря на яркое солнце, выстуженный норд-вестом воздух оставался прохладным.

Окруженный рифами, обдуваемый всеми ветрами, постоянно затянутый пеленой тумана и в непогоду полностью изолированный, этот край скал и песчаных пляжей — пятнадцать километров в длину и десять в ширину — редко привлекал внимание туристов. Они предпочитали более приветливые и доступные островки Морбиана, расположенные севернее Ланд.

Впрочем, «Ланды» отнюдь не означали «затерянный уголок». В наши дни регулярное морское сообщение позволяло добраться до Бреста меньше чем за полтора часа. Ходили слухи, что в будущем году на острове начнется строительство аэродрома, второй гостиницы и центра талассотерапии.[1]

Старики ворчали, что Ланды собираются продать душу дьяволу.

Но мне и еще нескольким жителям острова, посвященным в нашу тайну, было хорошо известно: сделка уже состоялась.

И скреплена кровью.

Оставив поселок далеко позади, я наконец добрался туда, где все началось. Самая северная оконечность острова. Самая дикая. Ти Керн.

Таможенная тропинка, петляя между изъеденными ветром, круто обрывавшимися в океан скалами, спускалась к бухточке, усеянной острыми, как лезвие ножа, прибрежными рифами. Заканчивалась она у каменного мостика, ведущего к заброшенному маяку, огней которого никто не видел уже лет двадцать.

Старики возмущались: ни в коем случае не стоило пускать заезжего писателя в крохотную каморку, которую раньше занимал смотритель маяка. То, что писатель ирландец, в расчет не принималось: местные с недоверием относятся к любому чужаку. Своим тебя сочтут, только если ты бретонец. Желательно не в первом поколении. Еще лучше — если родился на острове. Как я, например.

Здесь мне знаком каждый камень — ведь это было излюбленное место наших детских игр, — и все же у меня от волнения перехватило дыхание, когда передо мной выросли величественные менгиры[2] Ти Керна. Шесть обращенных в сторону океана гранитных гигантов, образующих полукруг с дольменом[3] в центре. Если верить легенде, в полнолуние на них проступает кровь невинно убиенных береговыми разбойниками.[4]

Один за другим обошел я монолиты, которым июньское солнце придавало обманчиво приветливый вид, чуть дольше задержав взгляд на самом выразительном из них — с профилем старого слона. Потом опустил ладонь на горячий камень дольмена.

И меня пронзило холодом.

Сегодня ночью как раз полнолуние. Менгиры вновь обагрятся кровью. В такое время лучше держаться от них подальше…

— Хватит вертеться! От этого он быстрей не появится!

Мари, наклонив голову, посмотрела на мать. Жанна, расположившаяся возле ее ног, резко дернула край юбки, чтобы дочь наконец успокоилась. Коротко стриженная, седая, с изможденным морщинистым лицом — обычный удел женщин, живущих у моря, — она в прошлом году отметила семидесятилетие.

— Из Сен-Мало он вышел рано утром. Ветер попутный, ему давно пора вернуться, — вздохнула будущая новобрачная.

— Вспомни, когда отец ходил на тунца, мы полгода не виделись, а ты расхныкалась из-за пары часов… Стой ровно.

Кружевное платье с изящной отделкой, вышитой еще ее прапрабабкой, удлинялось уже несколько раз в соответствии с ростом невест. На белоснежной ткани сохранились едва заметные следы, подобные тем черточкам на стене, которые добавляются по мере взросления ребенка: они постепенно стираются от времени, но не исчезают окончательно. Жанна не принадлежала к женщинам, предающимся бесплодным сожалениям о прошлом, ее пристальное внимание к подолу свадебного наряда объяснялось совсем другим. Она хотела убедиться, во-первых, что путем многократных и бережных стирок ей удалось справиться с неизбежными следами времени, и, во-вторых, что длина идеальна — платье касалось пола, но не мело его. Удовлетворенная, она выпрямилась, подтолкнув дочь к зеркалу:

— Взгляни, будто на тебя сшито!

Мари обернулась, в ее зеленых глазах вспыхнуло недоумение, даже брови слегка сдвинулись. Неужели это она? В зеркале перед ней стояла совсем другая женщина. Белизна платья незнакомки выгодно оттеняла матовую кожу и редкий золотисто-рыжий цвет густых волос, обычно заплетенных в косу, а сейчас вольно струившихся по плечам до линии бедер. «Золото Морганы,[5] — шутил ее жених Кристиан. — Ты сведешь с ума любого моряка, зеленоглазая сирена!» Мужчины, с которыми Мари раньше встречалась, все как один называли ее красавицей. Сегодня, пожалуй, она была готова в это поверить.

Одарив незнакомку смущенной улыбкой, Мари вдруг нахмурилась, увидев сбоку в зеркале, что мать, встав на цыпочки, тянется к верхней полке шкафа за отрезком кисеи.

— Подожди, я достану сама!

Поздно. Жанна успела схватить кончик ткани, которая увлекла за собой тяжелый предмет, глухо ударившийся о паркет. Отпрянув, мать быстро перекрестилась, словно увидела нечто, принадлежавшее самому дьяволу. Впрочем, для Жанны так оно и было.

Пистолет-автомат — девятимиллиметровый «парабеллум». Устрашающего вида оружие, которому не следовало бы покидать Брест. Мари еще предстоял серьезный разговор с начальством, который, правда, пугал ее куда меньше, чем мрачный, осуждающий взгляд матери.

Мари подняла пистолет и убрала его в ящик стола, заперев на ключ.

— И не смотри на меня так! Он не заряжен. — В ее голосе зазвучали агрессивные нотки, как это бывает у всех застигнутых на месте преступления. Подойдя к матери, чье лицо едва заметно осунулось, Мари, заставив себя улыбнуться, покорно подставила голову, чтобы та приколола ей фату. — Это мой рабочий инструмент, — добавила она почти ласково.

— Лучше бы оставила его там, свой инструмент! — заметила Жанна, поднося к волосам дочери ворох кисеи.

«Там». Жанна не употребляла иного выражения, если речь заходила о региональной службе судебной полиции. На вопрос о месте работы дочери она неизменно отвечала, что та служит в министерстве внутренних дел.

Мари бросила взгляд в зеркало: фата обрамляла лицо нежным ореолом, но магия исчезла.

Мысли ее полетели далеко-далеко, приземлившись «там».

По случаю отъезда коллеги устроили Мари торжественные проводы. Застигнутая врасплох, она объявила суховатым тоном, что не собирается прощаться с ними навсегда.

— Убедится, что вышла не за того, и вернется! — услышала она в ответ.

Это Франк, догадавшись, что она испытывает, поспешил на выручку. Милый Франк, с легкостью воспринимавший жизнь, хотя в его словах и прозвучала горькая нотка отставленного воздыхателя. Все расхохотались, и она, Мари, громче остальных. Толстогубый, толстощекий, с нежной, как у девушки, кожей, тридцатилетний лейтенант Франк Карадек до сих пор оставался холостяком. Он ненавидел свою кукольную, по его убеждению, абсолютно лишенную мужественности внешность, считая ее главной виновницей всех бед. Несмотря на пять лет разницы и более высокий пост Мари, они какое-то время были близки, но потом пришли к выводу, что им лучше остаться просто друзьями.

Годичный отпуск. Подумать только — целых двенадцать месяцев она носа не покажет на работе! Ни тебе шуточек Франка, ни борьбы с ленью подчиненных, нехваткой средств, начальниками, сломанными кофеварками, вечной бюрократической волокитой. Год без допросов, осмотров мест преступлений, следствий, версий и слежки. «Сколько ни рядись в шелковую кисею, сколько ни тверди себе: „Я счастлива“, — подумала Мари, — но в моем случае…»

Всего этого ей будет не хватать. Страшно не хватать.

Домашние не одобрили решения Мари стать полицейским. В семействе Кермер оно произвело эффект разорвавшейся бомбы. Жанна на свой манер, по-спартански кратко, выразила общее мнение: «С тобой не оберешься хлопот».

Мари знала, что бесполезно искать поддержки и у братьев, хотя те в ней души не чаяли. Может, именно поэтому. Лойк и Жильдас не рискнули бы перечить матери. В Ландах жены моряков с незапамятных времен пользовались в семье уважением. Когда они говорили — их слушали.

Отец Мари тогда не произнес ни слова, продолжая попыхивать трубкой. Разумеется, Милик не оправдывал дочь, хотя и привык потакать ей во всем, просто он знал: ничто и никто не заставит ее переменить свое решение. Ничто и никто.

Ничто и никто. За исключением Кристиана.

— Наконец-то!

Вырвавшись из рук матери, опрокинув по пути графин с водой, пролившейся на ее фату, Мари со всех ног бросилась на балкон, окруженная кисейным облаком, столь же белоснежным, как надутый зюйд-вестом парус приближавшейся к берегу шхуны. За штурвалом вырисовывалась высокая, мощная фигура шкипера. На таком расстоянии Мари не могла разглядеть его лица, но ей достаточно было закрыть глаза, чтобы представить широкую улыбку «морского волка», как любила говорить она в детстве, слегка вьющиеся на затылке белокурые волосы, глаза небесной синевы, загорелую кожу, вечную трехдневную щетину на подбородке и широкие плечи, которые так приятно ощущать в своих объятиях. «В этом бретонце есть что-то от корсара», — утверждал Милик.

Она открыла глаза. Сомнения, одолевавшие ее минуту назад, улетучились в один миг: двухмачтовик вошел в порт, и моряк, великолепный, сияющий, приложив руку к сердцу, издали приветствовал ее низким поклоном.

В январе прошлого года они столкнулись нос к носу в управлении порта Сен-Мало. Кристиан собирался зарегистрировать свою шхуну, а Мари просмотреть кое-какие документы по делу о наркоторговцах. Любовь вспыхнула мгновенно, хотя и не с первого взгляда, — знали друг друга они много лет.

Еще шестилетней девочкой Мари объявила во всеуслышание, что когда-нибудь выйдет за него замуж. В ту пору Кристиану сравнялось шестнадцать, и он едва не прыснул со смеху, однако не по-детски серьезное, гордое личико с большими зелеными глазами, из которых вот-вот могли брызнуть слезы, чем-то его тронуло. Кристиан хотел сказать, что для него Мари навсегда — любимая сестренка, но не такого ответа она ждала. Тогда он заговорил с ней, как говорят с женщиной, поскольку в его планы, как ближайшие, так и перспективные, не входило обзаводиться подругой, ибо с раннего детства Кристиан мечтал об одном: стать моряком.

И, глядя на ее выпяченный — чтобы не дрожал — маленький подбородок, Кристиан дал обещание, которое она уже не забудет: если однажды он решит жениться, то женится только на ней и ни на ком другом.

В пятнадцать лет Мари поступила в брестский пансион Керишерн. А Кристиан — надежда французского парусного спорта — отправился в первое кругосветное путешествие. Спустя десять лет лейтенант Мари Кермер вошла в число сотрудников региональной службы судебной полиции, а он завоевал награду победителя в пятнадцатой «Ромовой гонке».[6] И он, и она по возможности наведывались на родину, но только из-за несовпадения их отпусков или просто по прихоти судьбы в Ландах они всегда оказывались в разное время. Единственными связными между ними оставались Жильдас, Лойк и Анна — братья и лучшая подруга одной и лучшие друзья и сестра другого. Благодаря им Кристиан и Мари всегда были в курсе дел друг друга, она же узнавала новости о нем еще и из газет.

И вот тридцать лет спустя, день в день после того, как девчушка сделала ему предложение, Кристиан, преклонив колени, умолял женщину, в которую она превратилась, стать его женой.

Мари бросилась ему в объятия так, будто еще вчера они не виделись, и повлекла за собой в кают-компанию, обшитую красным деревом, матово поблескивающим под медными накладками. Будь на то ее воля, они так и не добрались бы до сдвоенной каюты в глубине парусника. Но Кристиан спешить не любил. Ему нравилось, до того как предаться любви, вволю наглядеться на свою невесту. Почувствовать. Вдохнуть ее аромат. Он говорил, что прелюдия страсти — самое важное. Мари находила, что он излишне осторожничает, словно боится ее сломать. Любовь с ним была чем-то нежным, воздушным, даже целомудренным. Порой она сожалела, что Кристиан не вкладывает в нее той страсти, с которой каждый раз отправляется в море, потом спохватывалась и называла себя «вечно неудовлетворенной дурочкой». Какими нежными становились его привыкшие к штурвалу руки, когда ласкали ее, доводя до головокружения, полуобморока. Сначала они скользили по щеке, огибая нежную линию рта, спускались к подбородку, потом пальцы погружались в ее золотисто-рыжие волосы, в то время как губы их сливались в поцелуе.

Не разжимая объятий, они оказались на кушетке. В высший миг наслаждения легкая качка придала их ощущениям еще большую остроту…

По случаю предстоящей свадьбы отель «Ируаз» — двадцать номеров, в том числе один люкс, — и ресторан кругового обзора с видом на песчаный пляж были закрыты для клиентов.

Первым парочку увидел Жильдас.

— Ну вы даете!

Вихрем подлетев к сестре и ее жениху, он так стиснул плечи Кристиана, что тот запросил пощады. Дружеские излияния продолжил Лойк, затем пришла очередь его сына Никола, обладателя редкой синевы глаз с золотистыми крапинками. «Нет и шестнадцати, — мелькнула у Мари мысль, — а уже взгляд мужчины».

Жильдас и Лойк искоса посматривали на сияющую, хотя и утомленную сестру. Слегка осунувшееся лицо и синеватые круги под глазами не оставляли сомнений в том, как она провела последние два часа. Увидев, что братья смущенно отводят взгляды, Мари почувствовала себя виноватой, будто нашкодившая девчонка.

— И намерены продолжить! — с вызовом бросила она. — Многократно!

Кристиан и Никола расхохотались — звонко, раскованно, в то время как братья густо покраснели.

Мари в очередной раз поразилась их сходству. Близнецы, да и только. А ведь в детстве Жильдас и Лойк Кермеры были совсем разные. Сорок лет трудилась природа, чтобы добиться их полного подобия, и теперь они словно два камешка на морском берегу. Светлый цвет глаз, взгляд исподлобья, движения, смех, вспыльчивость — все одинаковое, кроме прически. Темно-русый Жильдас, который был старше брата на год, носил волосы до плеч, а рано поседевший — в мать — Лойк стригся коротко.

Она тоже засмеялась.

— Берегитесь, нечестивцы! — шутливо заметил Жильдас. — Но уж сегодняшнюю ночь будущая новобрачная обязана провести в одиночестве — таков обычай.

— Мужчины пьяны в стельку, а женщины — в постельку! — выпалил Лойк.

— Помилуйте, друзья! — взмолился Кристиан, состроив смешную гримасу. — Дайте хоть душ принять с дороги. Или обычай предписывает мне оставаться немытой чушкой до самой свадьбы?

— Обычай на этот счет молчит, верно, Жильдас? — произнес Лойк.

Жильдас покачал головой:

— Обычай велит в двадцать ноль-ноль, тютелька в тютельку, быть в кафе твоей сестры, где парни острова покажут тебе, что такое настоящие бретонские похороны холостяцкой жизни!

Лойк бросил связку ключей, которые шкипер подхватил на лету.

— Последний этаж, номер-люкс для новобрачных! Я не крохобор.

— Подожди! Не поднимайся первым! Дай мне несколько минут, чтобы убрать свадебное платье, — попросила Мари, увидев, что Кристиан берется за свою здоровенную дорожную сумку.

«Глупый обычай», — пронеслось у нее в голове.

Увидев, что мать уже спрятала платье в чехол, скорее от посторонних взглядов, чем от пыли, Мари улыбнулась. Зато фата, которую она облила водой, выбегая на балкон, комком валялась на паркете. Должно быть, Жанна повесила ее перед окном сушиться, и фату сдуло ветром. Внезапно Мари почувствовала смутную тревогу. Инстинкт подсказывал, что ей нужно поскорее бежать отсюда, бежать подальше не оборачиваясь. Она не вняла ему, подхватила кисею и застыла от ужаса.

На воздушной ткани расползалось багровое пятно.

Не владея собой, Мари выпустила фату из рук, и та, упав на пол, раскрылась с грацией распускающегося цветка.

В середине оказался окровавленный труп чайки.

По пустым этажам отеля прокатился громкий, леденящий душу крик.