Цветок цикория. Книга II. Дом для бродяги

На станцию «Переборы» снизошло двенадцатое по счету тихое утро. Некоторые жители даже выразили неудовольствие: раньше-то и ярмарки не были надобны, и скоморохи, Щуров так вжаривал, только держись. Страшно, да. Но ведь и интересно! А теперь? Скукота. Осталось одно – наблюдать за поездами.

Пробило пять часов. У темного западного горизонта возник гул. Зло и остро сверкнул электрический глаз и стал надвигаться, ослепляя. Это мчал Одноглазый Бес, скорый дальний, прозванный так за громадность черного паровоза, бешеный ход и, конечно, за особенную, по тенгойской моде устроенную, одиночную фару-прожектор.

Одноглазый на пути от столицы Тенгоя до здешней столицы – Трежаля – делал лишь одну остановку, на границе Самарги. Мимо «Переборов» он пролетал дважды в месяц. Сегодня, как обычно, Бес миновал станцию, не тормозя: гаркнул жутким басом, напустил пара – и сгинул в осеннем тумане.

Для многих Бес воплощал мощь прогресса, рядом с ним «Переборы» вдруг делались провинциальны и старомодны. «Сам Щуров – лишь купец второй гильдии, а мы и вовсе пыль дорожная», – думали некоторые, провожая взглядом Беса…

А вот и Мелкий Бес подал голос. Прозвище к нему пристало, конечно, из-за предписанной графиком привычки являться следом за Одноглазым. Казенное название у паровоза скучное: НК-18, и дело его малое – каждодневная пригородная перевозка. В иные дни Малого Беса вроде и не замечали. Лишь в сравнении с великолепием скорого он ранил тщеславие переборских обывателей, а то и Щурову портил сон.

Мелкий Бес притормаживал всегда издали, заблаговременно. Устало пыхтел, старчески скрипел. Наконец, замирал у перрона, распахнув беззубые рты дверей – словно засыпал… Люди сновали туда-сюда, перекликаясь, суетясь. Мелкий Бес первый забирал утренних пассажиров и вез в столицу. Он же высыпал на короткий переборский перрон горсть небогатых путников с дальних станций, все больше – щуровских работников.

Вот и сегодня: утро ранее – нет толчеи, нет шума, темно и холодно… но торговые ряды просыпаются. Лавочники принимаются топить самовары, кое-кто ленится и выкладывает вчерашние плюшки, а иные спешат подать свежие. Продавцы говорят друг другу неизменное во веки вечные заклинание от соседского сглаза: «Ну нет торговли, ну вовсе убыточный день»…

– Я бы кое-что поменял. Не возражаете? – вдруг предлагает негромкий, прикашливающий голос.

И тот лавочник, кому задан вопрос, ощущает себя избранником судьбы.

Загадочного человека все на станции зовут Лексеем. Именно так, без отчества и чуть фамильярно: следом за Щуровым, по его привычке. Сам купец, кстати, пока что крепко спит и проснётся часам к семи. Но гость его, по слухам, вовсе не отдыхает! Первый случай на памяти станции: воловье упорство Щурова надломилось. Клялся умотать гостя, так закидать делами, чтобы сдох под их грузом… а сам запросил передышки! От удивления поговорил с сыном, подробно и без крика. Выслушал дочь, хотя прежде надсаживался при первом ее слове: бабе место на кухне, даже если она – не чужая и не глупая, но пусть-ка помолчит… А теперь – чудеса. Дочери позволил войти в дело и обустраивать салоны женской моды, как она давно желала. Сына мирно отпустил в Тенгой – прямо сегодня Одноглазый заберет его из столицы. Глянет Степан Степанович на родные «Переборы» из окна купе – и умчится на чужбину. Закупать станки, свое дело вести, силами с отцом меряться. Лексей устроил все эти наиважнейшие перемены, он уж конечно знает тонкие детали и сочные подробности, но расспросы учинить никто не посмел. Себе дороже любопытство, о котором Степан неизбежно узнает.

Вот и получается: Лексей, никем не спрошенный о заветном, сегодня, как и в прежние дни, бродит по перрону и ближним улицам, рассматривает торговые ряды, словно первый раз в жизни видит нечто подобное и очень рад. Улыбается – ну чисто дитя… и ему в ответ начинают улыбаться.

– Меняйте, – шепчет очередной лавочник, молитвенно сложив руки. – Все меняйте!

Когда Лексей впервые задал свой вопрос, с ним спорили. Но, поддавшись уговорам чужака, продали вдвое против обычного. Похожая история случилась на следующее утро со следующим лавочником. После третьего торгового чуда никто уже не сомневался в Лексее, и его появления ждали, затаив дыхание. Зазывали, здороваясь издали, уговаривали наперебой – зайди, хоть словцо шепни, глянь. Времени-то мало, проснется Щуров, и, если не застанет любезного друга, вся станция вздрогнет.

Разговоры торговцев с Лексеем всякий раз складываются по-разному. Тетке Глаше, лотошнице, он исправил извечное деловое невезение в один миг. Что-то шепнул на ухо, даже не пробуя ее знаменитые пирожки… дождался смущенного кивка – и все! Абаза-кожевенника наоборот, долго-долго мирил с его родичем, трактирным служкой. Что втолковывал им обоим после – не сознались, сколь их ни спрашивали. А только дело у Абаза пошло. С юрким пацаном, разносчиком газет, Лексей сидел два дня, сверяя расписание поездов и выясняя, какие газеты доставляют на станцию, а какие можно было бы прихватить из столицы, и даже ходил договариваться с машинистами и почтовиками – в обед, бросив щуровские дела. И журналы, и заказ книг обсудил, и новое дело – доставку по домам, вместе с молоком или пирожками, это уже для всей работящей малышни на станции копеечный приработок… Вот уж в тот раз никто слова злого не сказал и завистью не мучился: газетный парнишка усерден и приветлив, он один кормит семью после гибели отца, с ног валится, а живет впроголодь. То есть жил: уже третий день он не верит себе, считая денежки. Норовит всучить Лексею половину прибыли. А тот принял оговоренное вознаграждение в первый день и отшучивается: не интересны процентные деньги, в них нет новизны. Что это значит? Пойди пойми…

В нынешнее утро Лексей взялся перевешивать дверь и править вывеску в чайной, зажатой меж лабазом и обувной мастерской. Пошептался с хозяином, похвалил чай, поругал скатерти, слишком длинные и грязные. И пошел себе дальше. Как обычно – а его привычки уже знали – остановился пролистать газеты. Он не покупал, лишь просматривал. Да так быстро… все гадали: ему что, картинки нравятся? Или разыскивает тайный знак?

В общем, все шло своим чередом, пока Лексею в локоть не вцепилась девчонка лет двенадцати. Нездешняя. Только и приметили переборские сплетники: тощая, бледная, одета на деревенский лад.

– Деда спаси!

– Сядь. Говори толком, – сразу согласился Лексей.

Выслушал очень внимательно. Взял девочку за руку и повел в дом Щурова. Хозяин уже проснулся и чаевничал. Глянул на гостя – и раздумчиво кивнул.

– Уходишь.

– Умеете вы видеть людей. Большой дар.

– Да будет уже нахваливать, я трезв, – вздохнул Степан. – Третьего дня понял, что уйдешь. Пора… Я разогнулся, новую жизнь начинаю. А ты… кто бы ты ни был, а только тесно тебе в «Переборах». Ничего не припомнил о прошлом?

– Душа ленится вспоминать. Я тоже вроде бы разогнулся и стал свободен. От чего – не ведаю, – задумчиво признал Лексей.

– На вот, за мое вытрезвление, – Щуров передал конверт. – Как оговорено, а только продешевил ты.

– О, не в деньгах дело, а в деле деньги, – рассмеялся Лексей.

– Витиевато… Что ж, иди. Не повезу сам, и провожать никого не пошлю. Приметный ты. Если ищут, то через моих людей вызнают лишнее. И напоследок скажу, – Степан нахмурился. – Ты не видишь, такое нельзя заметить на себе. В сарае со мной возился старик. Сегодняшний Лексей моложе того старика лет на… десять? А примерно так, да. Кашель попритих. И волосы. Особенно – волосы. Был ты седой, а сделался сивый с рыжиной. В общем, пора тебе уходить.

– Пора. Может, свидимся однажды, – Лексей серьёзно поклонился. – Прощай. Благодарю за теплый прием.

– Прощай. За идейку с дорогой отдельное спасибо. И про склады на объездной подумаю. Эх, раззадорился я, вот дотянусь до столицы, другого калибра стану.

– Станешь.

Лексей убрал конверт, еще раз поклонился и вышел. Девочка семенила рядом, настороженно озираясь. На улицах было еще пусто, и никто в «Переборах» не проследил даже из любопытства, куда ушел загадочный Лексей. Конечно, Щуров все знал, но вслух о своих мыслях поговорил лишь с собою самим. Звякнул чайной чашкой в бок второй чашки, поставленной для Лексея. И буркнул: «Дед Фрол бате был первый советчик, как не испробовать крайнее средство? Прочее уж все в ход пустил, и зазря. Авось, сей редкий вычудок устроит чудо».

Вычудок, коего в «Переборах» знали Лексеем, миновал последний дом на окраине, прошёл по тропке мимо огородов до опушки и там пристроился на пеньке сухой березы, кем-то заготовленной впрок: сучья обрубили, а ствол попилить не успели.

– Итак, барышня Ольга, самое время сесть на пенек и съесть пирожок, – Лексей отдал девочке узелок, полученный еще на перроне у знакомой торговки. Достал конверт Степана, улыбнулся, проверив содержимое. – Большого ума человек. Денег дал, как оговорено, от щедрот добавил полезное – новые документы. О, имя занятное! Оленька, я теперь зовусь Степаном Удачиным. Душевно. Конечно, если он ограничился указанным… Оленька, у вас манеры барышни строгого воспитания. И речь грамотная, рассудительная. Вы знакомы с людьми дома Щуровых?

– Да. Дядя Степа… он мне не родня по крови, но все равно как дядюшка, знаю его, сколько себя помню. Он вчера гостил у нас. Велел мне одеться в деревенское, найти вас на станции, попросить слезно. Еще сказал, если не удумаете способ вывернуться, то и нет такого способа, – прошептала девочка. Села и притихла.

– О, премудрый купец дал мне новое дело! Славно. Положусь на его осмотрительность. Итак, ваш дедушка – управляющий в доме Юровых.

– Эти самые Юровы завладели землями. Заповедными. Златоречье, слышали о таком? Продали землю как-то хитро, поменяли всё в бумагах, и сделалось можно лес валить и завод ставить. А когда неправда выявилась, дедушку назначили виновным. И теперь ему смерть… даже дядя Степа сказал: безнадежно. Он уже полгода помогает, пока дело тянется… адвокатов нашел, хлопотал, а только нет надежды. Неделю назад сказал, что заберет меня в дом. Совсем нет надежды, – шепнула девочка. – Все на деда заготовлено: документы, свидетели и улики. Дело громкое. В столичной газете упомянуто. Мне дед пояснил, как мы последний раз виделись, что Юровы – двурушники. Такой у них промысел, но дед поздно понял. Юровых нанимают, чтобы прихватить ценное и запетлять след. А суд у деда через пять дней. Нельзя ничего исправить. Я понимаю, я уже большая. Но дядя Степа сказал, вдруг вы…

– Значит, требуется быстрое решение. Логика или право не помогут, на логику и право они ответят силой и ложью. Будем искать нечто нелогичное.

– А как звать вас? Дядька звал Лексеем.

– Теперь я Степан, – бывший гость Степана Щурова пожал плечами. – Но мне и это имя не подходит. То ли жмет, то ли наоборот, широко, и я тону в нем. Нет, не Степан я стану, себя вспомнив.

– А кто?

– Самому занятно, – улыбнулся так называемый Степан. – Ну, пошли. Говорили, в перелеске повозка?

– Вон там, за оврагом да горкою. А дядя Степа предупреждал, вы хромаете. А вы не хромаете.

– Это же хорошо.

– Еще как! Далеко идти-то. Я и палку припасла. Там, за корягою.

– Вы заботливы. А бумаг деда не припасли? Ехать нам час или два, верно?

– Верно. Все верно, и бумаги есть, и ехать два часа. Как угадываете?

– Загадка легкая. Боюсь, с делом вашего дедушки так просто не справлюсь.