Дом Для Демиурга. Том первый

1. Собра — баронство Брулен

Небесное сияние достигло своего пика, и свет сумел пробиться сквозь пыльное потолочное окошко библиотеки. Саннио поморщился и отодвинул свиток от яркого пятна. На старые рукописи свет действовал разрушительно, и библиотекарь оторвал бы ему голову, заметь он, что Саннио позволяет небесному свету коснуться и без того выцветших чернил.

Юноша всей душой ненавидел работу переписчика, но Сотворившие в непостижимой мудрости своей благословили его четким ровным почерком и внимательностью. Он никогда не пропускал слов, не сажал помарок, и, даже уставая, не начинал мельчить или, напротив, писать слишком крупно. К несчастью, мэтр Тейн, владелец школы секретарей, заметил это еще в первый год обучения Саннио и немедленно приставил его помогать библиотекарю. За это даже платили, половину сеорина в седмицу — лишь вдвое меньше, чем получали столичные переписчики, но приходилось вставать с первым небесным светом. Работать при свечах мэтр Тейн запрещал: многие ткани были пропитаны предохраняющими составами, которые вспыхивали от малейшей искры, и, пока товарищи сладко сопели в дортуарах, Саннио корпел за столом в обнимку с чернильницей и склянкой мелкого песка.

Он уже окончил полный курс обучения и теперь ожидал решения своей участи. Судя по некоторым намекам, мэтр решил оставить его при школе, и Саннио это пугало. За четыре года он досыта наелся школой мэтра Тейна: переписыванием старых пыльных свитков, подъемами затемно и обязанностью отправляться в постель, едва небесный свет начнет угасать. Строгая дисциплина, обильные, но пресные обеды, обязательные упражнения на воздухе — в любую погоду, хоть в самую жару, хоть в проливной дождь, один-единственный свободный день в три седмицы… Саннио был готов служить у кого угодно, — лишь бы не в школе, — но он принадлежал мэтру Тейну. Все, что было на нем надето, все, чем было набито его брюхо, тоже принадлежало мэтру Тейну, и мнения ученика никто не спрашивал.

Узкая рука с длинными желтоватыми ногтями легла на стол рядом с чернильницей. Саннио кивнул, показывая, что заметил пришедшего, все с той же размеренной аккуратностью вывел последние слова во фразе, поставил точку и только после этого отложил перо. Поступи он иначе — выволочки не миновать.

— Встань, Васта.

Саннио отодвинул стул и поднялся. Мэтр Тейн был ему по плечо, но Саннио все равно казалось, что тот смотрит на ученика сверху вниз. В тщедушном на вид человечке с редкими пепельными волосами и сероватым оттенком кожи было столько тихой уверенности в себе, что рядом с ним затыкались и рослые буяны. Скептически оглядев Саннио, мэтр достал из кошелька на поясе несколько спичек и протянул их юноше.

— Сведи пятна с губ и подбородка.

Ученик не удивился осведомленности мэтра о том, что в кармане, подшитом изнутри к поле ученической куртки, Саннио таскает осколок зеркала. В школе говорили, что мэтр Тейн знает сны любого из учеников, и эта шутка была подозрительно похожа на правду. Саннио послюнил головку спички, натер размоченной серой чернильные пятна вокруг губ, на щеке и подбородке. Они заметно поблекли, но не исчезли.

— Пойдем, — бесстрастно кивнул мэтр.

Задавать вопросы, пока не дано на то разрешение, правилами школы запрещалось, и Саннио молча, с равнодушным лицом шел по коридорам школы вслед за мэтром. Не выдавать своих чувств ни выражением лица, ни движениями тела его научили еще в первый год — и отнюдь не ласковыми увещеваниями. К концу первого года тринадцатилетние мальчишки, не меняясь в лице, принимали самые несправедливые наказания и выслушивали поношения, от которых и священник бросился бы в драку.

— В молчании достоинство, в смирении невинность, — по десять раз на дню повторял учитель, заставляя ребят то ковшом вычерпывать выгребные ямы, то отдавать свой обед свиньям на заднем дворе.

Все это полагалось делать не только молча, быстро и без единого возражения, но и с изяществом. Те, кто позволял себе возражать, кривить лицо или просто был слишком неловок, покидали школу. Для сирот, которых набирал по приютам мэтр Тейн, это было равнозначно отлучению от Церкви, и мальчишки старались, как могли.

Саннио слегка замечтался о будущем, и, вернувшись, обнаружил, что поднимается следом за мэтром по лестнице на третий этаж. Сюда, где располагались личные покои и кабинет мэтра директора, он еще ни разу не попадал. Прихожая была обставлена с той же аскетичной простотой, что и прочие помещения школы. Свежая побелка стен, вешалка из темного мореного дерева, низкая скамья под вешалкой. На вешалке висели серый плащ-капа с серебристым шитьем по подолу, не слишком новый, и серая же шляпа. Герба Саннио не разглядел: он терялся в складках тяжелой ткани. От вещей тянуло чуть горьковатым запахом духов.

— Ваша милость, это Саннио Васта.

Юноша поклонился от порога, сделал три шага и замер, разглядывая сапоги незнакомца. Поднять глаза он пока не смел; оставалось удовольствоваться наблюдениями за обувью гостя. Судя по увиденному, посетитель много ездил верхом и не меньше ходил пешком, был весьма состоятелен и обладал отменным вкусом, но слегка пренебрегал новейшими выдумками галантерейщиков.

— Осмелюсь заметить, что Васта — лучший выпускник моей школы за последние три года. Он отменно усерден, обладает великолепной памятью, в совершенстве освоил все курсы. Достойный помощник для вашей милости. У него великолепный почерк, он пишет быстро и, разумеется, без единой ошибки, обладает необходимой почтительностью, сообразителен.

Саннио пришлось сильно постараться, чтобы и далее сохранять бесстрастность, подобающую воспитаннику школы секретарей. До сих пор он слышал о себе совсем другие вещи — что он дармоед, каких еще не видела школа мэтра Тейна, криворукий лодырь с дырой промеж ушей, тупица и наглец.

— Так-так-так, — произнес ленивый бархатный голос. — А что у него с верховой ездой?

— Лошади его любят, — уклончиво ответил мэтр и, в общем, не солгал — лошади Саннио действительно любили (особенно, если он начинал знакомство со взятки сухарем), но юноша их все равно опасался. Верхом он ездил не хуже прочих, но никакого удовольствия это ему не доставляло.

— Со здоровьем?

— Необыкновенно вынослив, ваша милость, хотя и не кажется крепким, — пауза, а после нее мэтр добавил: — И, как видите, весьма хорош собой.

— Так-так-так…

Гость встал и подошел вплотную к Саннио. Пахло от него все той же горечью, что юноша почуял еще в прихожей. Облачен он был в короткий, до середины бедра, темно-серый кафтан и камизолу тоном светлее, из тонкой шерсти с серебристым шитьем по краю рукава. Он был выше юноши на голову, и перед глазами Саннио маячила верхняя пуговица кафтана. Серебряный паук цепко держал в тонких лапках кабошон гагата.

Теплые твердые пальцы взяли Саннио за подбородок и заставили приподнять голову. Он не слишком сопротивлялся, хотя внутри все заледенело. Последняя фраза мэтра уже настораживала, а теперь еще и это…

Незнакомец заставил юношу посмотреть на себя в упор. Узкое твердо очерченное лицо, длинные светлые волосы небрежно отброшены за плечи. Глаза — тоже серые, словно дым осенних костров. Лицо мужественное, но почему-то неприятное. Потом рука развернула голову Саннио так, что теперь он смотрел в окно. Юноша прищурился — он не любил яркого света.

— Да, действительно, хорош. С этими его глазами… Пожалуй, серое будет ему к лицу. Благодарю, Леум.

— Не стоит благодарности вашей милости, — прошелестел мэтр Тейн. — Когда вы за ним пришлете?

— Зачем же тянуть? Идите, мой юный друг, соберите вещи…

Саннио бездумно развернулся и вышел за дверь. Очнулся он, только спустившись на первый этаж и подходя к дортуару. Кровать стояла возле самой двери. Доски были застелены тонким, в палец толщиной, матрасом — мэтр Тейн заботился об осанке учеников. Одеялом служил потрепанный, но теплый плед из саурской шерсти. Впрочем, Саннио все равно мерз. Сколько он себя помнил, руки и ступни у него были ледяными в любую жару.

Вещей у него было всего ничего: набор перьев, подаренный в прошлом году библиотекарем за усердие, шесть сеоринов, зашитых в нарядный пояс, да молитвенник, который он привез с собой из приюта. Все остальное принадлежало мэтру Тейну. Саннио не стал запирать сундучок, который, как и остальные ученики, держал под кроватью. Юноша сдержал желание нацарапать на крышке что-нибудь на память, как это сделали прежние владельцы. На душе было скверно.

Назад он шел нарочито медленно, про себя считая шаги. Вдруг захотелось споткнуться на лестнице и сломать ногу. Тогда бы мэтр оставил его у себя, и, может быть, нашелся бы другой наниматель. Светловолосый обладатель паучьих пуговиц ему не понравился слишком сильно. Было в нем что-то тревожное, опасное. Саннио огляделся и, обнаружив, что никто за ним не наблюдает, четырежды постучал по золотистому, с яркими прожилками, дереву перил и сплюнул себе под ноги — на счастье.

Вернувшись, Саннио замер в прихожей возле вешалки и осторожно потянул край капы, надеясь увидеть герб. Тяжелая темная дверь кабинета мэтра Тейна была прикрыта, но голос незнакомца послышался немедленно:

— Заходите, драгоценнейший, подслушивать под дверью неприлично.

— Простите, ваша милость, я не… — начал Саннио, не забыв поклониться при входе.

— Я знаю, я пошутил, — кивнул светловолосый и перевел взгляд неприятно цепких глаз на завязанный узлом носовой платок в руках секретаря. — Это все ваше имущество?

— Да, ваша милость.

— Можете называть меня герцогом. Что ж, пойдемте.

Светловолосый не стал дожидаться, пока Саннио, как положено, подаст ему одежду. Шляпу он небрежно нахлобучил на голову, плащ швырнул юноше. По лестнице новый господин и повелитель Саннио спускался стремительно — так, что парень, приученный к сдержанной медлительности, едва за ним поспевал. Секретарь был уверен, что волосы у него растреплются, а воротник покривится, и герцог окажется недоволен, но, должно быть, ему повезло, или просто господину было наплевать на подобные мелочи.

Остановившись посреди переднего двора школы, усыпанного крупным светлым песком, герцог взял у стоявшего, как подобает, за левым плечом Саннио плащ, вытащил из-за пояса перчатки. Господин громко и резко щелкнул пальцами. Саннио вздрогнул.

Слуга вывел из конюшни мышастого жеребца-керторца, который тряхнул темной челкой и презрительно глянул на Саннио, с трудом подавившего вздох, а следом за жеребцом — более смирную с виду кобылку той же масти. Когда юноша забирался в седло, кобылка дернула маленькими остроконечными ушами, но повела себя безупречно, и секретарь проникся к ней симпатией.

Королевская дорога, вымощенная розовато-красным камнем, в эту пору была почти пуста. Всадники встретили нескольких торговцев с телегами и обогнали экипаж, окошки которого были затянуты плотной кисеей, но больше им никто не попался. Дорога вела к Алларским — восточным — воротам, а в них въезд телегам был запрещен. Торговцы, должно быть, везли товар со складов в предместьях.

Саннио украдкой глазел по сторонам. В столице он был только однажды, почти год назад — сопровождал мэтра библиотекаря. Раз в три седмицы его отпускали погулять в ближайшее к школе большое село, пыжившееся стать маленьким городом, а там из всех развлечений имелись скудная и скучная ярмарка да проповедь в соборе, причем священник был слегка косноязычен. Но как юноша ни старался разглядеть хоть что-нибудь, деревья, тесно высаженные вдоль дороги, лишали его этой возможности. Высокие кроны, казалось, подпирали ясное, ровно светящееся небо. Стояла тишина, нарушаемая лишь дробным топотом копыт двух лошадей.

— Откуда вы родом? — спросил герцог, когда впереди показались белые стены Собры.

Говорил он негромко, глядя прямо перед собой. Так часто делали наставники, заставляя учеников школы мэтра Тейна постоянно быть настороже и ловить каждое слово.

— Не знаю точно, герцог. Откуда-то из Эллоны. Я подкидыш.

— Ба, мой юный друг… да мы с вами земляки, — поднял брови герцог, повернув голову. — Это судьба.

Будь Саннио не так взволнован и взбудоражен грядущими переменами, он еще в покоях мэтра догадался бы, кому теперь служит. Фамильные цвета Старших Родов Собраны он знал наизусть. Он и догадался, увидев пуговицу с пауком, просто мысли были заняты другим. К тому же еще оставалась надежда, что он попал в руки к кому-то из вассалов.

Руи Гоэллон, королевский предсказатель и советник, и, как говорят — отравитель. Саннио редко прислушивался к сплетням — только если этого требовали наставники, — но все, что он знал о своем нанимателе, заставило его впасть в тихую панику. Слухов о Гоэллоне ходила прорва, но приятных среди них почти не было. Герцога Руи прозвали Пауком вовсе не за то, что на гербе Гоэллонов красовался серебряный паук; покойного герцога, отца Руи называли Роланом Победоносным, и никакой паук не вспоминался. Но герцог Ролан давно умер; Саннио должен был служить герцогу Руи.

Пара всадников въехала в столицу, когда небесный свет уже начал меркнуть. В школе мэтра Тейна в это время полагалось ужинать, молиться и расходиться по дортуарам. Сейчас же Саннио ехал в первых сумерках по людным улицам Собры, вдыхая сотню запахов сразу. Надо признаться, часть из них была омерзительна, — но все равно это были неповторимые запахи столичной, бурной и интересной жизни. Пара девиц улыбнулась ему, а одна даже помахала рукой с балкончика. За это Саннио был благодарен герцогу, но все остальное заставляло бояться и думать о худшем.

У трехэтажного дома с черной остроконечной крышей, украшенной серебристым флюгером, герцог остановился и развернул коня на месте. У Саннио этот маневр не получился бы, но кобыла была хорошо выезжена и покорно повторила движения жеребца. Через площадь катил открытый экипаж, в нем сидела пара благородных девиц в сопровождении старой карги в траурном синем платье; прогуливались ватаги школяров, торговка с корзиной продавала цветы.

— Мой дальний предок построил себе дом в тихом предместье — и вот что получил в наследство я, — герцог поднял руку в темно-серой перчатке, обводя площадь. — Но вам-то нравится вся эта суматоха, верно, Саннио?

Юноша молча кивнул, надеясь, что вопрос задан не потому, что он, как деревенский дурачок, глазел по сторонам и выглядел полным неучем.

— Очень вам сочувствую, — улыбнулся Гоэллон, и Саннио внутренне передернулся. Улыбаться герцог то ли не умел, то ли нарочно пугал секретаря, но, в любом случае, вышло жутковато — словно череп оскалился в саркастической ухмылке. — Завтра мы отправляемся в далекое и долгое путешествие. На север.

Первый министр Собраны был мрачен, а потому разговаривал с домашними и прислугой с подчеркнутой вежливостью. Даже дура Анна, единственная и любимая, покуда молчала, дочь не смогла вывести его из равновесия. К несчастью, в государственных делах в общем и целом царил порядок, налоги исправно поступали в казну, неурожаев, засух и потопов не предвиделось, на границах было спокойно, и, как доносили разведчики, тамерские голодранцы пока не собрались в очередной раз потоптать земли Скорингов.

Тем печальнее представлялось положение на севере. Услышав королевский указ, который уже был подписан, — и поздно было мчаться во дворец, чтобы на коленях умолять Его Величество не принимать столь крутых мер, — Флектор Агайрон сначала схватился за сердце, потом за тяжелую золотую цепь на груди. Цепь он сорвал с шеи; слишком резко — застежка лопнула, и прижал к столу, прекрасно понимая, что немедленно позовет ювелира, сам, чтобы слуги не увидели и не донесли, как первый министр обращается со знаком своей власти, принятым из рук короля.

На миг показалось: золотые звенья слились в змеиное тело, которое обвивает горло…

С того проклятого утра прошло уже три десятка дней. Паук, вечный соперник у королевского кресла, куда-то подевался, как всегда неожиданно, и министру бы радоваться — но радости никакой не было. В том, что Гоэллон, не выезжая из столицы, не показывался во дворце, было нечто мрачное, предвещавшее беду. Гонцы, которых каждый день присылал во дворец виконт Меррес, племянник маршала, как один говорили, что на севере все хорошо. Изменники казнены, сопротивлявшиеся замки захвачены, мирное население приветствует армию, искореняющую остатки мятежа.

Донесениям дурака Мерреса Агайрон не доверял и на ломаный серн. Нет, он не считал, что виконт врет. Для этого Рикард Меррес был слишком глуп и труслив. Скорее всего, он искренне верил каждому слову, каждой букве своих посланий. В том, что племянник Алессандра, как и дядюшка, способен заметить бунт, только когда к нему в спальню ворвутся вооруженные мятежники, первый министр не сомневался.

Его собственные прознатчики доносили совсем иное. Саур и Лита разорены на корню, люди бегут с насиженных мест. Солдаты Мерреса ведут себя так, словно вторглись на чужие земли. В Къеле, где командует один из вассалов Мерресов, положение получше: там, по крайней мере, жгут только то, что стоит жечь, а вешают тех, кто действительно этого заслужил. Чего не скажешь ни о Сауре, ни о Лите. Любое сопротивление Меррес топит в крови, действует силой там, где стоило бы подойти с задушевной беседой. Если так продолжится и дальше, скоро весь север будет потерян. Новая граница Собраны пройдет по южному берегу Эллау.

Своими руками, своим указом король сделал ровно то, чего так опасался: лишил Собрану всех северных земель. Пока еще можно ликовать и говорить о разгроме мятежников, которые, на самом-то деле, и мятежниками не были… Агайрон не представлял, откуда протекла ядовитая водичка, и это беспокоило его сильнее всего. Алессандр Меррес был слишком глуп, чтобы убедить короля даже в том, что у его величества две руки и две ноги. Паук Гоэллон, напротив, слишком умен и предусмотрителен, чтобы подталкивать короля к подобному решению. Скоринг, казначей? Тоже не слишком правдоподобно: старика никогда не интересовало ничего, кроме состояния казны, а война на собственных землях могла принести лишь убытки.

Прошло два десятка дней, а Агайрон так и не выяснил, какой ветер нашептал королю о заговоре и измене. Пока что Меррес-младший держался, но и времени прошло — всего ничего. Не позднее весны восстания не миновать. Урожай отчасти убран, но виконт уж постарается, чтобы к холодам закрома и амбары опустели, скот был отнят на прокорм армии, а голодные крестьяне получили в уплату одни пинки. Да и приди в голову Рикарда мысль платить — что толку зимой от монет? Из них не сваришь ни каши, ни похлебки, не бросишь в печку. Тем, кто доживет до весны, будет уже все равно. Голод делает с людьми страшные вещи…

Не в первый раз Агайрон с тоской подумал о том, что Ивеллион II унаследовал от отца, прозванного Мышиным Королем, слишком много недостатков. Лаэрт I Сеорн, которого первый министр не застал, был истинным властителем Собраны — мудрым, щедрым, удачливым. Он был скор на гнев, но легок на прощение. Королева Алиана родила ему двух сыновей-близнецов, и старший оказался Мышиным Королем, а младший — Роланом Победоносным. Жаль, что герцог не перенес трагедии в своей семье, и на смену ему явился Паук. От третьего сына ничего особенного не ждали, а мальчик оказался не промах. Настолько не промах, что Агайрон каждый день мечтал его отравить, да только опасался сам быть отравленным.

Однако прошлые дела — они и есть прошлые, а нужно было возвращаться к нынешним и будущим. Беды на севере не миновать, и нужно что-то делать, чтобы предотвратить самые ужасные последствия королевского решения. Досада лишь в том, что Ивеллион — не Эниал: чем сильнее он напуган, тем более жесткие и непредсказуемые решения принимает. Министр даже не исключал, что северную кампанию король измыслил самостоятельно. Вот только какая змея насвистела ему о несуществующем заговоре?!..

Мерреса-младшего король с севера не уберет до тех пор, пока не убедится в том, что племянник маршала — беда пострашнее черного поветрия, а когда он в этом убедится, будет уже поздно. Какую из сторон поддержит тогда Паук? С северянами его связывают давние узы родства, хотя его мать — из Алларэ. А этот франт, Реми Алларэ, двоюродный брат и лучший друг Паука, — от него чего ждать? Если оба примкнут к северянам, то Сеория, с одной стороны граничащая с церковными землями, а с другой — с графством Мера, не устоит. Если Скоринги или Брулены поддержат восстание, то Меру вместе с фанфароном Алессандром Мерресом сотрут в порошок, а дальше только Кертора, не способная выставить достойную армию, и… Агайрэ.

Волна покатится с севера на юг, как зимние холода, и в лучшем случае на троне окажется Паук, а в худшем — Собрана превратится в лоскуты, раздираемые внутренними войнами. И все это было сделано одним росчерком пера на указе! Все, что предки нынешнего короля собирали столетиями, грозило разлезться под пальцами, как ветошь.

Агайрон сплюнул на ковер перед камином и выплеснул остатки вина в огонь. Угли откликнулись обиженным шипением. Что толку пугать себя страшными, хоть и вполне правдоподобными картинами? Нужно бороться, пока беда еще не наступила, но как, как?

Может быть, предоставить событиям течь своим чередом? Пусть Ивеллион пожинает плоды своей победоносной кампании, пусть все восстают, а Паук, двоюродный брат короля, садится на трон… С ним, видят Сотворившие, проще найти общий язык, чем с королем. Он, по крайней мере, не походит на безумца, упивающегося известиями о казнях и бойнях, учиненных Мерресом. Непонятно, куда герцог запропастился сейчас, когда именно он мог бы спасти положение. Король верит своему предсказателю больше, чем прочим членам совета, вместе взятым. "Брат наш Руи — мой лучший советчик", — вспомнил Агайрон любимое присловье короля. Ну и где он, этот лучший советчик, именно в тот момент, когда он действительно нужен? Решил затаиться, пересидеть смутное и опасное время в стороне от событий? Не слишком-то похоже на него, но кто знает — Паук непредсказуем, от него можно ждать чего угодно.

За окном висела противная кисельная хмарь. Третий день никак не мог пролиться дождь, а восточный ветер все гнал и гнал с моря серые, набухшие влагой тучи. Туман над рекой стоял такой, что со второго этажа, из окна кабинета, Агайрон видел только блекло-серый кисель, из которого торчали флюгера и шпили. Вместе с хмарью в город пришло противное, тревожное ощущение ожидания. Собра не затихала. Столица никогда не переставала бурлить — здесь по-прежнему торговали и воровали, наряжались и хоронили, рожали и выдавали замуж, — но теперь во всем этом чувствовался легкий привкус уныния и безнадежности.

Первый министр отошел от окна, покосился на потухший камин и вновь уселся в кресло. Перед ним лежала гора личных писем, но все это ждало до вечера, а секретарей он отпустил, опасаясь, что сорвется на ком-нибудь из них, — особенно, на новеньком. Парень был умницей и искренне старался, но еще не обвыкся и не уловил распорядок дня и привычки Агайрона во всех подробностях.

Темно-синяя обивка стен вдруг показалась слишком мрачной. Граф Агайрон никогда не позволил бы себе сменить родовые цвета на более яркие, но сейчас и цвет, и тяжелая темная мебель, на которую он натыкался столько лет, сколько владел этим кабинетом, где обстановка осталась от отца, раздражали, как раздражало все — от тумана за окном до тихих шагов нового секретаря. Министр ненавидел эту манеру ходить крадучись и неожиданно возникать за спиной с вопросом! Так ходил Паук, и граф клялся себе, что когда-нибудь прирежет неслышно подкравшегося Гоэллона, а потом скажет, что принял его за наемного убийцу. Видит Омн, это удовольствие стоило и казни…

В кабинет вошла Анна. Агайрон уныло посмотрел на порождение своих чресл. Спору нет, порождение, унаследовавшее от отца черные волосы и тонкие резкие черты, а от матери — голубые глаза, было не таким уж и страшным. Конечно, с красоткой Алларэ ее было не сравнить, да и керторские девицы, смуглые и полногрудые, были куда привлекательнее, но и при виде Анны благородные господа не отворачивались. Жаль только, что дочка уродилась пресной, как сухарь, и такой же тупой. Обаяния в ней не было и на серн.

— Сколько раз я просил стучать?! — с трудом сдерживая желание закричать, спросил Флектор.

— Простите, батюшка, — дура немедленно присела в реверансе.

— Ладно, раз уж вы здесь, Анна, то садитесь, поговорим.

Дочь уселась на краешек кресла, почтительно сложив руки на коленях. Граф поморщился. Мио Алларэ устроилась бы в том же кресле совершенно иначе — разложив юбку и облокотившись на поручень. Анна же сидела так, словно была монашкой. При всей набожности граф полагал, что каждому — свое. Монахини пусть молятся, а девица из благородной семьи должна не только умело вести хозяйство и быть опорой мужу, но и уметь подать себя так, чтобы этот самый муж мог гордиться ее красотой и обаянием.

Синяя лоба с туго зашнурованными от локтя рукавами и серо-серебристый циклас Анне были не к лицу. Так одевалась ее мать, так одевались все благородные девицы в Агайрэ — скромно и благопристойно, — но графу вдруг захотелось увидеть дочь совсем другой. Она же не наследник, чтобы носить только родовые цвета. Так почему не добавить в наряд хотя бы белого, а лучше — белого и золотого? Король оценил бы эту любезность со стороны девицы Агайрон.

Анне уже года три полагалось быть замужем, но выдавать ее за керторского наследника, которого не интересовало ничего, кроме вина и лошадей, не хотелось. С дражайших соседей сталось бы, не роди Анна двух сыновей, наложить лапу и на Агайрэ. Граф помнил, что он смертен, помнил и о том, что люди иногда умирают гораздо раньше, чем ожидают. Ему шел сорок шестой год, и он хотел уйти, зная, что, по крайней мере, дочь пристроена, а графство в надежных руках. Раньше он радовался, что младший брат умер, и теперь никто не всадит ему нож в спину, а теперь жалел. Брат унаследовал бы земли и титул, и тогда все не упиралось бы в то, сколько сыновей родит Анна, и сколько из них доживет до совершеннолетия. В свое время Агайрон взял в жены дочь своего вассала из семьи, все женщины которой славились своей плодовитостью, но супруга едва не умерла родами и больше уже рожать не могла.

"Белое с золотом, белое с золотом…", — еще раз подумал граф, молча глядя на дочь. Можно ли рассчитывать на то, что после смерти Астрид король вновь женится на девице из той же семьи — племяннице покойной королевы? Церковь не запрещала Старшим Родам подобные браки, но согласится ли сам Ивеллион? На него нужно повлиять, несомненно, но если невеста будет и дальше напоминать черствый сухарь, то король едва ли польстится на столь пресное блюдо…

— Вы целыми днями сидите дома?

— Да, батюшка.

— Анна, почему вы ведете себя, как будто приняли обеты? У вас нет подруг, вы умеете ездить верхом, но не выезжаете, ни змеиного хвоста не понимаете в нарядах…

— Батюшка, у меня есть подруги. Катрин и Герда, — не поднимая глаз, проблеяла дочурка.

— Я говорю не об этих приживалках, — да уж, отличная компания для молодой девицы: две старых девы хорошо за тридцать! — а о девушках вашего возраста и положения. Вас недавно приглашали к герцогине Алларэ. Почему вы отказались?

— Я не отказалась…

— И то слава Сотворившим! Закажите себе новое платье, — сегодня же! — возьмите кого-то из своих общипанных куриц и завтра отправляйтесь к герцогине на обед! Может, у нее вы хоть чему-то научитесь…

— Слушаюсь, батюшка.

Анна удалилась, а Агайрон так и остался смотреть на опустевшее кресло. Герцогиня, конечно, та еще гулящая кошка, но зато умна и красива, прекрасно одевается и умеет себя подать. Вокруг нее всегда увивается столичная молодежь, а ее с братом дом — самый изысканный и веселый во всей Собре. Едва ли Мио будет возиться с унылой Анной, но, может быть, хотя бы наблюдая за хозяйкой, дочурка чему-нибудь научится.

И, конечно, нужно поговорить с королем. Невзначай, исподволь навести его на мысль…

Марта Брулен всю жизнь вставала затемно, и даже распухавшие с началом дождей суставы не заставляли ее провести в постели лишнее время. Спала она по старой привычке все в том же шерстяном платье, в каком и ходила днем, потому на одевание лишнего времени не требовалось, а жесткие рыжие волосы не путались и ночью. Баронесса накинула плащ, заправила волосы под капюшон, подтянула грубые вязаные чулки, пообещав себе заказать новые подвязки — как-нибудь, как руки дойдут, и вышла на стену. Она давно одевалась сама, а чужих рук, возивших по волосам гребнем, не терпела и в детстве.

Жизнь ее давно была расписана по часам. Клепсидра роняла капли, отмеряя мгновение за мгновением, и на каждую отметку приходилось свое действие. Утренний час принадлежал только Марте и больше никому.

Береговой ветер сдул с головы капюшон. Марта ухватилась за ворот плаща и оперлась на влажный холодный камень, глядя на море. Далеко на горизонте небо уже начинало разгораться первым огнем. Та же светящаяся кромка была повсюду, занимался рассвет. Сперва светлая полоса по краю горизонта казалась призрачной, почти неразличимой обманкой, смутно лиловеющей сквозь туман, а над головой небо оставалось чернильно-черным, ночным. Потом кольцо света стало набирать силу.

Баронесса Брулен повернула голову вправо, туда, где воды залива на самом горизонте сходились с огандским берегом. На самом деле на рассвете различить, где кончается вода, а где начинается земля, было невозможно, но Марта знала береговую линию лучше линий на своих ладонях. Между Бруленом и Огандой лежат церковные земли, но их с западной стены не увидишь, нужно перейти на южную, хотя на что там смотреть? Об эту пору не видно даже серебряных шпилей, на фоне рассвета теряются все силуэты.

Рассветное кольцо ширилось, делалось ярче. Стена света росла в высоту, набирала силу, подкрадывалась к темному еще пятну в зените, окружала его со всех сторон. Внизу замычала корова, закукарекал петух. Небо все светлело, пока над головой не остался последний островок темноты размером с шапочку-таблетку. Наконец, сдался и он, поглощенный розовато-лиловым сиянием. Теперь небо от горизонта до зенита полыхало всеми оттенками сирени и пурпура. Подсвеченные сверху полупрозрачные облака отливали алым, словно кто-то расплескал по небу дорогое вино.

Именно этот миг Марта любила больше всего. Буйство красок продлилось недолго, не более четверти часа, а потом небо начало быстро светлеть и выцветать. Вскоре оно должно было достичь обычного оттенка — если не набежит с залива туча, притащив полуденный дождь.

В молодости Марта бывала в Собре и всегда удивлялась тому, насколько бедный и скучный там рассвет. Не успеешь оглянуться, как небо потеплело, посветлело и принялось сиять, словно брусок железа в кузне. А приморском Брулене было на что посмотреть — вот баронесса и смотрела, оставляя утренний час для себя и только для себя.

Со стены видно было, как рыбаки вытаскивают на берег лодки. Осень в Брулене — время лучших уловов: косяки уходят от островов Хокны, стремясь в более теплые воды Четверного моря, прозванного так за то, что оно омывает берега четырех земель. Одна из них — Брулен, западные морские врата Собраны.

— Брулен — это море, — шепотом сказала Марта. — Это море, море…

С Бруленом могли бы поспорить Лита, Эллона и Алларэ, тоже славные своими моряками, но все торговые пути проходили через Брулен. Жители востока и севера могли сколь угодно гордиться своими корабелами и капитанами, но каботажные суда востока, ходившие от северной до южной Предельной пустыни, не приносили стране и четверти того дохода, что Брулен. Именно через баронство в столицу, на восток, на юг и на север шли товары из Тамера, Оганды и с островов Хокны. Именно в Брулене грузилось на корабли все то, чем торговала с соседями Собрана…

Ежедневным, ежеминутным разочарованием для вдовой баронессы Брулен было сознавать, что Элибо, единственный сын и наследник, не хотел и не мог понимать, что такое Брулен. Марта, дочь Никласа Фолдора, баронского вассала, выросла на побережье Четверного моря, и все, что следует знать бруленской хозяйке, впитала с молоком матери, на коленях у отца. Брулен — это море, это торговля, рыбная ловля и, что греха таить, контрабанда. Это суровые и гордые мужчины, уважение которых еще нужно заслужить, и женщины, которые, возникни в том нужда, смогут подменить мужей и в лодке, и в торговом зале.

Сын рос так же, как и остальные дети в замке. Выходил с рыбаками в море, таскал в ухе серьгу лиги свободных моряков, несколько раз ходил на торговых кораблях в Тамер и Хокну… но по-прежнему не смыслил в делах баронства ни селедочного хвоста. Лучше всего у него получалось гулять в кабаках с братьями по лиге, обмывая очередную удачную вылазку, но когда Марта спрашивала, хорош ли ее сын в других делах, контрабандисты отвечали уклончиво, хоть и вежливо, а капитан каперского корабля сказал с суровой прямотой:

— Воля ваша, баронесса, а Элибо я на борт не возьму. Мне лишний балласт не нужен.

Любимый сын отличался удивительной тупостью в торговых делах. В ценах он путался, налоги и пошлины сосчитать не мог, зато мог часами рассуждать о несправедливости того, что Брулены — бароны, а какие-то сухопутные крысы Скоринги — герцоги. Чем Элибо так впился титул, когда и ежу морскому ясно, что Старший Род Собраны — это Старший Род, зовись ты хоть бароном, хоть графом, хоть герцогом, Марта не понимала. Самой ей было все равно, и до чужих титулов ей дела не было. В Собране три баронства, четыре графства и три герцогства, так повелось искони, и зачем разевать рот на чужой улов?

Сыночек перерос мать на голову, пойдя в деда по линии Фолдоров; был таким же рыжим увальнем, как все в их роду, но ни дедовской рассудительности, ни материнской рачительности не унаследовал. Марта не могла взять в толк, где ошиблась. Никогда она Элибо не баловала, не холила единственного сына, не выделяла его среди ровесников. Так же, как остальным, ему доставалось за шалости, вместе со всеми его учили и драться, и считать, но приятели детства один за другим сколачивали ватаги и, пока отцы вели хозяйство, грабили тамерские корабли, ходили до самого Хоагера, чтобы в компании северян пощипать зазнавшихся имперцев, возвращались с богатой добычей, женились и становились гордостью семей… Элибо же больше интересовало вино и юбки.

Может, все дело было в том, что еще пяти лет от роду Элибо остался без отца? Так не он один: шторма губили многих, а удача в бою иногда поворачивалась тем местом, по которому сыну вкладывали розог не меньше, чем прочим. Пили в Брулене все, от мала до велика: зимой без глотка горькой, настоянной на перце, не согреешься, да и как не пить вина, если день за днем через твои руки проходят целые бочки? Но оттого и пить умели, и пьянства не было, что привыкали к этому со младых ногтей и не тянулись за лишней кружкой из жадности.

По девкам тоже бегали все, зазорным это не считалось, редкая рыбачка выходила замуж без пуза, лезущего на глаза. "Надо ить же проверить, как оно, того или не того?" — говорили парни. Чужих детей от своих мало кто отличал, брали в жены и с целым выводком; была бы девка сильной да работящей. Попы вслух осуждали разврат и винопитие, но не слишком свирепствовали, и девкам, нагулявшим на стороне детей, исправно отпускали грехи, а детей так же исправно принимали в лоно церкви, через раз забывая записать, что чадо рождено вне брака, освященного Сотворившими.

Но как-то ж другим удавалось и девчонок без внимания не оставить, и бочонок вина с приятелями опустошить, и дело сделать, исконное дело Бруленов?..

Марта сплюнула со стены и принялась спускаться. К утру ноги отекали так, что башмаки пришлось разрезать — так баронесса и ходила в старых башмаках с прорезями, откуда выпирали грубой вязки чулки, прихваченные под коленом замызганными подвязками. Платье из домотканой шерсти хорошо скрывало неуклюжее, корявое, но сильное тело. Марта Брулен могла приподнять телегу, если чья-то нога попадала под колесо, одним ударом кулака объяснить буйному коню, кто в доме хозяин, вытащить лодку. Такой она была в молодости, такой осталась и сейчас.

В спальне ее не имелось даже завалящего зеркала. Причесываться можно было на ощупь, а собственное широкое обветренное лицо, плоское, как у камбалы, разглядывать было незачем. Она ж не Алларэ какая-нибудь, чтоб мазать притираниями ручки да ножки. Руки у нее всю жизнь были красными и потрескавшимися, да и пусть бы с ними. В мороз Марта натирала их гусиным жиром, чтоб не кровили заусенцы и цыпки, и считала это достаточным.

Марта спустилась в замковую церковь, где об эту пору никого не было, — по будням служили только полуденную службу, — и тяжело опустилась на колени перед статуей Оамны, Матери мира. Полногрудая широкобедрая Матерь в богатом уборе смотрела сочувственно и понимающе. "Надо бы новое платье для статуи заказать, что уж год все в одном, нехорошо это…" — мельком подумала баронесса, потом отогнала праздную мысль. Слова молитвы на ум не шли; в детстве и юности она молилась, как учили, старательно выговаривая фразу за фразой, а уже после того, как овдовела, начала с Оамной разговаривать, как одна баба с другой.

— Хоть бы ты его вразумила, Сотворившая… не хватает у меня то ли ума, то ли ремня, — со вздохом призналась Марта. — Такая вот, понимаешь, беда. Двадцатый год разменял, а все ведь дите дитем. И за что такое наказание?

Статуя укоризненно смотрела на коленопреклоненную баронессу, словно хотела что-то сказать, но каменные губы не шевелились. В Брулене часто рассказывали о том, как статуи оживали, и святые, а то и сами Сотворившие снисходили к искренне молящимся, исполняя их желания. Такое случалось и на памяти Марты, ее двоюродная племянница родила слепую дочку и вымолила у Оамны для дочери зрение. Этому мало кто удивлялся, на то они и Сотворившие весь мир, чтоб беречь его и охранять, но Марте никто не отвечал, сколько она ни молилась.

— Небось думаешь, что я и сама справлюсь, — еще раз вздохнула Марта. И то верно, негоже ведь просить Сотворивших о том, с чем и сама справиться в силах. Беспутный сын, чай, не врожденная слепота: дело людское и поправимое. — Справлюсь, как не справиться…

После разговора со статуей на душе полегчало. В самом деле — разнылась старая кляча, нашла, чем допекать Матерь. Молиться надо о том, чтоб шторм был не сильнее прежнего, чтоб тамерцам не слишком везло, а все мальчишки вернулись домой. Что же до Элибо… с Элибо она как-нибудь разберется.

Оба наследника терпеть не могли уроки Закона Сотворивших. Араону не нравился учитель — молодой, педантичный, исключительно вежливый, но сухой и неулыбчивый. Младшему брату казалось скучным заучивать на память жития Святых Защитников и описания их духовных подвигов. Однако ж приходилось дважды в седмицу зубрить и рассказывать наизусть очень древние, совсем не увлекательные истории. Учитель цеплялся к словам, заставлял излагать в точности по свитку, а сам читал так, что оба ученика немедленно начинали зевать.

— Ваше высочество, — светлые холодные глаза строго уставились на Араона. — Прошу вас рассказать о чуде Святого Галадеона Сеорийского.

Принц поднялся, зацепившись полой камзола за откидную крышку парты, возвел глаза к потолку, словно в надежде на то, что Святой Галадеон смилостивится и напишет на потолке свою историю.

— В год три тысячи сто двадцатый от сотворения всего сущего, — начал примерно с середины юноша, понадеявшись, что без предыстории обойдется, — многие нечестивые начали использовать оружие со стрельным составом… э… в коем смешаны были уголь древесный, селитра и сера, и убивал он…

— Оно, ваше высочество. Оружие.

— ..оно на расстоянии, поражая, как молнией, малым слитком металла, и пронзал он невинных, поражая… повергая их наземь. И говорили им, что от Нечестивого тот состав, и будут они прокляты перед ликом Сотворивших и… исторгнуты из лона Святой Церкви. Но отвечали нечестивцы: "Что за дело нам до того, если за нами оружие могучее, врагов в страх обращающее; не устрашимся". И… и продолжали… в общем, — вздохнул Араон. Ему очень хотелось пересказать все своими словами, но нужно было шпарить по-писаному.

— Достаточно, — вздохнул в ответ священник. — Принц Элграс, продолжайте.

Братец не слушал, а таращился в окно, и теперь подпрыгнул за своей партой, пойманный врасплох.

— А с какого места?

— С того, на котором закончил его высочество Араон.

— А где он закончил? — нахально улыбаясь, спросил Элграс.

— Вы не слушали?

— Ну вы же не меня спрашивали, ваше преподобие.

Араон с трудом сдержал улыбку. Младшему брату все было нипочем — и гнев учителя, и наказание, и даже выговоры отца. Старший завидовал такому бесстрашию; сам он терялся, когда его начинали отчитывать и стыдить. Наказывали Элграса вдвое чаще и вдвое строже, но это все равно не помогало. У братца каждый час на уме была новая проделка, уроки он запоминал хорошо, даже слишком хорошо — тринадцатилетний Элграс и пятнадцатилетний Араон уже давно занимались вместе, и с младшего всегда требовали меньше. Не ему же наследовать отцу.

— Но отвечали нечестивцы: "Что за дело нам до того, если за нами оружие могучее, врагов в страх обращающее; не устрашимся", — терпеливо повторил учитель. — Продолжайте.

— А! — улыбнулся Элграс и затараторил: — И многих невинных убивали, и открыто, и тайно; и едва не сделалась смута. Был же среди жителей Сеории человек именем Галадеон, торговец, благочестивый и кроткий душою, за что многие годы состоял главою торговой гильдии. Говорил он о том, что негоже добрым омнианцам осквернять себя прикосновением к стрельному составу, грешно его и изготовлять, и продавать. Слушали его, ибо знали, что слово его крепко и праведно. Подступились к нему тогда нечестивцы, говоря: "Согласись; а не то убьем сына твоего единственного", — и окружили дом праведника, и вооружены были…

— Хорошо, — кивнул учитель и перевел взгляд на Араона. — Теперь ваше высочество… своими словами.

От удивления Араон едва не свалился под парту. Чудо, произошедшее в этой комнате, достойно было занесения в жития святых. Первый раз за два года наставник разрешил рассказывать не в точности по написанному.

— У Галадеона был один сын, его звали Гоин. Когда дом осадили, он сказал, что негоже отступать от веры, а жизнь дешевле спасения, и сам вышел к людям, и его… в общем, его убили. Из этого оружия. Но ничего не изменилось, теперь хотели убить самого Галадеона, потому что он не передумал. И грозились дом поджечь, а потом и подожгли. Тогда Галадеон вышел к людям и упал на колени с молитвой. Воззвал к Сотворившим, и… и это оружие перестало действовать. Потому что стрельный состав больше не воспламенялся. Везде, во всем обитаемом мире.

— Что же случилось со Святым Галадеоном?

— Его все равно убили, — грустно сказал Араон. История, рассказанная своими словами, вдруг стала близкой и понятной. — От злости. Толпа его растерзала. Но потом случилось еще одно чудо.

— Принц Элграс, расскажите об этом.

На этот раз братец не считал ворон за окном, а внимательно слушал. Его тоже удивило, что учитель разрешил рассказывать по-своему, и теперь он только и ждал момента, когда ему тоже дадут заговорить.

— Тут померк небесный свет посреди дня, начисто, как ночью, и стала кромешная тьма, но во тьме было видно, что останки отца и сына сияют ярко, как свет тысячи факелов! И они, то есть, Святой Галадеон и его сын, ожили! А с неба спустилась светящаяся лестница, и они взошли по ней к Сотворившим! А видели это не только те, кто на них нападал, но и весь город! И теперь Святой Галадеон является покровителем второй летней девятины, а Святой Гоин — всех, кто жертвует жизнью за родителей, — прозаически закончил рассказ Элграс. — А стрельный состав не взрывается.

— Не воспламеняется, — уточнил наставник. — Весьма хорошо, да и вы, ваше высочество Араон, тоже продемонстрировали знания и отличное понимание.

Араон уже сидел, а то бы упал, наверное. Первый раз за два года они с братом удостоились похвалы. Это в придачу к разрешению рассказывать не наизусть. Может быть, у учителя сегодня день рождения, или еще что-нибудь хорошее случилось?

— Теперь назовите девять великих чудес, совершенных Святыми Защитниками.

Принц почувствовал, что брови не просто ползут — ловчим кречетом взлетают по лбу: это они учили больше года назад и оба знали наизусть. Сегодня определенно что-то случилось — возможно, самое настоящее чудо. Учитель, отец Бильо, никогда не возвращался к пройденному и уж тем более не заставлял отвечать то, что принцы хорошо знали. А на эти вопросы могли ответить и дети.

— Чудо дарования знания путей, совершенное Святым Окбертом. Чудо неподвластности трем смертным хворям, совершенное Святой Иоландой…

— Расскажите о нем.

— Святая Иоланда жила в двенадцатом веке от сотворения. Тогда люди много страдали от трех смертельных болезней — желтой лихорадки, удушливого поветрия и чахотки. Святая Иоланда была монахиней из ордена Милосердных сестер и видела, как умирают невинные дети и добрые верующие. В отчаянии она воззвала к Оамне, Матери всего сущего, и была услышана. С тех пор те, кто принят в лоно Святой Церкви, от этих болезней не страдают. Только отлученные и хокнийские еретики. Больной может быть исцелен, если примет истинную веру или пройдет очищение.

— Очень хорошо, ваше высочество, — кивнул отец Бильо, и принц в третий раз задался вопросом, что же происходит.

Разгадка оказалась простой и не самой приятной. За спиной, у двери, раздалось знакомое покашливание. Араон вздрогнул. Отец. Наследнику очень не хотелось, чтобы король начал задавать вопросы. Они у отца всегда были с подковыркой, зачастую он спрашивал даже о том, чего сыновья еще не изучали, но спорить с королем бесполезно: он требует отвечать, а потом долго выговаривает за нерадивость и учителям, и принцам.

Оставалось надеяться на то, что Законы королю не особенно интересны — до сих пор он ни разу не заглядывал на эти уроки. Если он задаст не слишком сложные вопросы, то, может быть, удастся вывернуться, хоть что-нибудь ответить. И все равно хотелось сбежать — например, в окно, любезно приоткрытое отцом Бильо. Учитель всегда любил свежий воздух и даже зимой урок начинал с того, что открывал одну из створ окна. Как он не мерз в своей тонкой рясе, Араон с братом не понимали; Элграс вообще строил предположения, что отец Бильо — не человек, а ожившая каменная статуя, потому и мерзнуть не может. Невыразительное лицо учителя и предельная скупость в выражении чувств заставляли соглашаться с этой теорией.

— Разве не требуется знать жития наизусть? — спросил, проходя к кафедре, отец.

Отец Бильо поднялся навстречу. Служители Церкви даже королей приветствовали только коротким наклоном головы. Маленького Араона это всегда удивляло. Когда Его Величество входил в Зал Ассамблеи, все, и благородные люди, и простолюдины, опускались на одно колено, а священники оставались стоять, торча над остальными, как деревья среди кустов.

— Ваше Величество, мы искренне полагаем, что наилучшее понимание достигается чередованием заучивания и пересказа, — принц вновь ощутил невыразимой силы притяжение земли, — а на память их высочества знают тексты отменно. Принц Элграс, расскажите о чуде Святого Галадеона.

До Араона наконец-то дошло, что за игру затеял отец Бильо. Кто его знает, почему, но ему нужно показать королю, что оба принца очень усердны и хорошо знают законы. Поэтому он готов и отступить от обычной манеры ведения урока, и спрашивать у братца ровно то, что тот уже рассказал наизусть незадолго до прихода отца.

— Не надо, — махнул рукой отец. — Избавьте, я верю вам на слово.

— Польщен доверием Вашего Величества, — еще раз склонил голову отец Бильо.

— Кто из принцев лучше успевает?

— Его высочество Араон.

Это было полной и законченной неправдой. Элграсу, хоть он плевался и ругался, удавалось заучивать наизусть длинные главы из житий, толкования Законов и все прочее, что нужно было знать. Араон же каждый раз запинался, путал имена и даты, события и места сотворения очередных чудес. Священникам врать было не положено, но как иначе понимать слова отца Бильо?

Отец польщенно улыбнулся, так, словно похвалили его. Он махнул рукой, подзывая сына к себе. Араон подошел, прикоснулся губами к перстню на протянутой руке, встал, разглядывая свои туфли. Наследник был королю по плечо и больше вырасти уже не надеялся, младший брат в свои тринадцать — и тот обогнал Араона; да еще и был на одно лицо с отцом, о чем твердили всякие клуши: гувернантки, портнихи, служанки… Брат быстрее соображал, реже болел, лучше ездил верхом, был метким стрелком, а про старшего принца шутили, что при виде него любая мишень начинает уворачиваться от страха. Брату доставалось больше наказаний, но и больше похвал.

Несправедливая похвала отца Бильо была обиднее, чем отсутствие таковой или правда. В самом деле: он давно не маленький мальчик, про которого сочиняют лестные небылицы, чтобы потом дитятя стремилась оправдать ожидания учителей. Но и спорить со священником было нельзя: отец не понял бы, и вышло б только хуже. Достанется и ему, и брату, и учителю — всем…

— Его преподобие ко мне излишне благосклонен. Мне кажется, Элграс успевает лучше меня.

Отец Бильо в ответ на вопросительный взгляд короля только слегка улыбнулся:

— Его высочество — не только усердный, но и скромный юноша.

Король его не слушал. Он положил руку сыну на плечо, но ничего приятного в прикосновении не было. Тяжелая длань давила на плечо, словно пригибая к земле. Араон вздохнул про себя и поднял голову, стараясь не смотреть отцу в глаза. Прямого взгляда он никогда не выдерживал — хотелось, словно в детстве, убежать, спрятаться за занавеской или под кроватью.

— Вы хотели меня порадовать, сообщая, что младший брат вас превосходит?

— Нет, Ваше Величество.

— То есть, хотели огорчить?

Именно за подобные парадоксы Араон и ненавидел разговоры с отцом. Он моментально терялся с ответом, а каждая фраза затягивала все глубже в омут ошибок, вызывая новые и новые гневные вопросы отца. Потом король и вовсе начинал кричать, уже ничего не слушая. Хорошо еще братец молчал и не собирался встревать. Отец Бильо, отвернувшись, смотрел в окно. Тучи разошлись, небо сияло, словно в середине лета. На раскачивающейся ветке устроилась толстая нахохленная ворона. Она мрачно поглядывала в небо, опасаясь охранявших окрестности дворца соколов, потом насмешливо каркнула и сунула клюв под крыло.

С избытком ворон в Собре боролись давно и безуспешно. Сшибали гнезда, выпускали соколов, кошек, запрещали горожанам устраивать на задних дворах мусорные кучи, но воронье было непобедимым. Карканье нарушало тишину в дворцовом саду, в беседках, оранжереях…

"Когда Нечестивый смеется, вороны подпевают", — говорили омнианцы. Ворона — птица нечистая, ибо питается падалью и мертвецами. Нечистая, но умная, хитрая и насмешливая. Араон чувствовал на себе птичий взгляд и не знал, что ответить на отцовский вопрос. Лучше всего было молчать. Глядеть на ворону, как отец Бильо.

Не дождавшись ответа, отец проворчал: "Недотепа…", — и вышел из комнаты вон; Араон облегченно вздохнул.

— На сегодня урок окончен, — священник принялся собирать со стола свитки. — В следующую седмицу мы будем читать житие Святой Эро Алларской. Выучите наизусть две первые главы. Вы же, Араон, выучите еще и притчу о скромном подмастерье.

— Мы ее уже учили, — встрял братец. — Весной!

Араон молча кивнул. Притчу о подмастерье, который был так скромен, что все время говорил, что не готов стать мастером, и в конце концов его место занял нерадивый ученик, который погубил всю мастерскую, он помнил. Не наизусть, но достаточно хорошо.

— Ваш брат ее плохо выучил, — бесстрастно сказал отец Бильо. — Или не понял смысла. Доброго вам дня, господа. Да благословят вас Сотворившие!

2. Собра — Веркем — графство Саур

Как рассказал Саннио слуга, площадь, на которой стоял особняк герцога, называлась Фонтанной, но фонтанов на ней не было уже лет пятьдесят, последний снесли в царствование Лаэрта I. Дом был отделен от площади высокой стеной. Край, утыканный острыми зубцами, доходил до окон второго этажа. На первом этаже располагались комнаты прислуги и кухня, на втором — библиотека, оружейная, гостиная и несколько гостевых спален. Покои герцога находились на третьем этаже. Такое расположение ничем не отличалось от обычного для Собраны устройства домов благородных господ, о котором до этого дня Саннио знал лишь по книгам и рассказам наставников.

Саннио получил в свое полное распоряжение две смежных комнаты в конце коридора третьего этажа. Большая была обставлена как кабинет: шкафы вдоль стен, огромный стол перед широким окном с чистыми стеклами, камин в стене. Проход, задрапированный тяжелой портьерой, вел в спальню. Там секретарь обнаружил широкую кровать без полога, но с солидной периной, кучей подушек, одеял и пледов, и — что его безмерно обрадовало, — еще один камин. За высокой ширмой прятались умывальник и ночной горшок. Окна не было.

Обстановка герцогского дома оказалась несколько неожиданной. Саннио представлял себе либо крайнюю роскошь — блеск серебра и золота, богатые драпировки, портреты в тяжелых рамах и лепнину, — либо крайнюю аскезу, которую некоторые почитали приметой истинного благородства. Здесь же все выглядело одновременно элегантным и надежным, притом еще и уютным. Тяжелая, но удобная мебель, неяркие краски, радующие, но не утомляющие глаз — белое, серое, синее, коричневое. Вместо драпировок стены были прикрыты панелями темного дерева, приятными на вид и на ощупь. Несколько гобеленов со сценами охоты придавали кабинету уют. В спальне на полу лежал саурский ковер, а стены были обиты незнакомой Саннио тканью, светло-серой с темной набивкой.

Здесь было бы приятно жить, и Саннио горячо пожалел, что ему суждено провести в этом доме одну лишь ночь, а когда доведется вернуться — неведомо. Едва он успел осмотреться и умыть лицо и руки, как явился слуга. Прислуга в доме герцога носила серо-черные куртки с гербами и черные штаны, а потому больше походила на личную гвардию. Впечатление усугубляла военная выправка. Вместе со слугой явился портной с подмастерьем, и Саннио заставили раздеться, чтобы снять мерку, а потом второй подмастерье притащил целый ворох полуготовой одежды и пришлось перемерить кучу рубах, камизол, кафтанов и панталон. После этого явились перчаточник и шляпник, потом сапожник, галантерейщик…

Герцог Гоэллон пожаловал уже в глухой ночи, когда ошалелый Саннио сидел в кабинете у камина, наблюдая за тем, как другой слуга, помоложе, упаковывает его новые вещи в два кофра, побольше и поменьше. Юноша не вмешивался, ибо имел лишь отдаленное представление о том, что из новых вещей понадобится ему в дальней дороге. Он надеялся, что сумеет разобраться в том, что и когда надевают, но не был в этом уверен: слишком много одежды, слишком дорогой, к такому секретаря не готовили. Дорожный костюм и плащ, темно-серые, как и у самого герцога, но без серебристого шитья, ждали его в спальне.

Гоэллон вошел в комнату размашистой походкой, и резко остановился, словно натолкнувшись на невидимую преграду. Саннио вздрогнул, предположив, что чем-то разозлил господина, но тот одобрительно кивнул слуге и швырнул перчатки на полку над камином.

— Так-так-так, я вижу, все идет хорошо. Пойдемте, секретарь Васта, напишете пару писем… если вы, конечно, в состоянии.

— Разумеется, ваша милость… — поднялся из кресла Саннио.

— Я же просил, — поморщился Гоэллон.

— Простите, герцог.

Кабинет Гоэллона мало чем отличался от кабинета Саннио, разве что был вдвое больше, да окно было завешено тяжелыми ставнями. В камине тлели угли. По вечерам в Собре бывало холодно, но в школе мэтра Тейна в спальнях не топили, здесь же в каждой комнате было тепло и приятно попахивало дымом. Герцог кивнул юноше на столик в углу, где стояли несколько чернильниц и лежали уже очиненные умелой рукой перья. Саннио прикрепил к доске кусок тонкой писчей ткани с вытесненным гербом и приготовился слушать. Гоэллон уселся в кресло, перекинув ноги через поручень. Саннио покосился на него, стараясь ничему не удивляться.

Первое письмо оказалось длинным и нудным набором распоряжений для управляющего в Эллоне. Секретарь, как его учили, не вдумывался в текст, а записывал, почти не осознавая, что именно диктует герцог. Записывать за Гоэллоном было удобно — он не торопился и не менял формулировки. Четкие лаконичные фразы одна за другой ложились на ткань. Наконец долгое послание завершилось, Саннио посыпал его песком и отодвинул в сторону.

— Теперь постарайтесь обойтись без помарок, я пишу королю. Точнее, вы пишете.

— О, разумеется, герцог, я… — встрепенулся Саннио.

— И не волнуйтесь так, а то точно посадите кляксу.

Все письмо — его-то Саннио не пропустил мимо ушей сразу на бумагу — состояло из нескольких столь же коротких фраз, хотя и разбавленных вежливыми оборотами. Герцог уведомлял его королевское величество о том, что государственные дела требуют его временного отъезда из столицы, и обещал вернуться к ежегодному чествованию Сотворивших. Секретарь прикинул в уме, сколько осталось до праздника, — шесть десятков дней, — и вздохнул.

— Дайте, я подпишу, и запечатайте. Печатка на столике.

Гоэллон не глядя подмахнул оба письма, чудом не капнув чернилами на второе. Саннио опешил, стоя с двумя досками в руках.

— Что такое?

— Вы не будете перечитывать?

— А что, мой милый, вы вместо "королевское величество" вписали "шлюхин сын" или что-то в этом роде? — усмехнулся Гоэллон.

— Как можно, герцог?..

— Ну, а зачем тогда мне перечитывать? Ваш почерк я оценил, он вполне достойный. Чего же еще вы от меня хотите?

— Простите, герцог.

— Да прекратите вы постоянно извиняться, Саннио, — махнул рукой Гоэллон. — Это утомляет.

— Про… — Секретарь прикусил губу и зажмурился. Герцог застонал.

— Положите письма на стол. Открепите их и запечатайте. Воск слева на полочке. Отлично. — Саннио механически исполнял распоряжения, думая только об одном: как бы ему провалиться в подвал или куда поглубже. — Теперь подойдите к камину. Возьмите кувшин… он там один. Кружки на другом краю. Налейте обе доверху, одну дайте мне.

Юноша замер перед герцогом с тяжелой глиняной кружкой в руках. Что он наливал, он не заметил. Что-то темное из кувшина, нагретого каминным жаром. Ему удалось не пролить ни капли, подать полную до краев кружку герцогу и устоять на ногах, хотя он не понимал, что происходит, и действовал, как заводной болванчик.

— Теперь сядьте, — Гоэллон кивнул на кованую козетку рядом с камином. — И выпейте половину залпом.

Саннио подчинился. В кружке оказалось теплое вино с пряностями. Непривычный резкий запах ударил в нос, и юноша едва не чихнул. В желудке потеплело, но на душе легче не стало. Он был уверен, что вывел герцога из себя, и теперь тот выгонит его вон. Вылететь в первый же день — какой печальный конец карьеры. Мэтр Тейн удавит опозорившего его ученика…

— Вам нравится? В столице считают, что грех — портить вино, нагревая его и сдабривая пряностями, но моряки Эллоны — другого мнения. На чью же сторону в споре встанете вы?

Саннио хорошо помнил заповедь наставника: не знаешь, что сказать — говори правду или молчи. Молчать ему казалось неуместным. Оставалось сказать правду:

— Герцог, я не имею возможности вынести суждение по этому вопросу.

— Отчего же?

— Я пью вино третий раз в жизни.

— Что за вино вы пили раньше?

— Сожалею, но не могу ответить. Меня поили им Милосердные сестры, когда я болел.

— Так-так-так… похвальное благоразумие. Многие в этом городе могли бы поучиться у вас, Саннио.

Юноша поднял глаза на герцога, надеясь понять, о чем тот говорит, но спрашивать "чему?" не стал: правилами поведения это строжайше запрещалось. Любопытство и нетерпение — два порока плохих секретарей. Если герцог пожелает, он продолжит; если нет — что ж, Саннио так никогда и не узнает, что он имел в виду. Вино определенно помогало прийти в себя.

— Вы хорошо прячете свой интерес, дорогой Саннио. Не буду дальше испытывать ваше терпение. Лишь немногие, будь они хоть и втрое старше вас, понимают, что неумно выносить суждение там, где ничего не знаешь.

— В этом целиком и полностью заслуга мэтра Тейна и прочих моих наставников.

— Хорошо, что и это вы понимаете, Саннио. Теперь допейте вино, иначе оно совсем остынет.

Секретарь сделал несколько мелких глотков, стремясь распробовать напиток. Он довольно много знал и о винах, и о пряностях, но все это были теоретические сведения, почерпнутые на уроках землеописания и в библиотеке. Сейчас он мог предположить, что именно добавлено в вино, но подозревал, что ошибется, и не раз. Марку вина или хотя бы сорт винограда он и вовсе определить не мог. Эллонское? Но те описываются, как кислые, это же было сладковатым. Керторское? Ну, может быть, если вот это приятное пощипывание на языке — терпкость. Саннио на память знал описания большинства сортов и марок, что полагается сервировать к какому блюду, в какое время суток, в каком обществе… но отличить одно от другого на вкус не мог. Воспитание в школе мэтра Тейна страдало, пожалуй, от некоторой нехватки практики.

Все это было не так уж важно. То, что он пил, ему нравилось. Это было вкусно и приятно. Еще он удостоился двух похвал от герцога, а, значит, дела его были не так уж и плохи. Кованая спинка козетки не слишком-то годилась, чтобы на нее опираться, да и нужно было сохранять осанку, но от камина тянуло теплом, и стояла уже глухая ночь, а он еще не спал. Саннио по-прежнему боялся герцога; тот не стал понятнее, но оказался хоть и загадочным, но все же снисходительным к ошибкам секретаря.

— Кажется, вы приходите в себя, молодой человек, — проронил Гоэллон. — Это меня радует, поскольку было бы не слишком удобно, если при каждом моем вздохе или резком движении вы падали бы в обморок, как девица на сносях. Согласитесь, в дороге это может создать неудобства?

— Да, герцог.

— Опять же, в столице и за ее пределами многие считают меня чудовищем, при одном виде которого помянутые девицы рожают прежде времени. Это меня не беспокоит, но если нечто подобное будет происходить в моем доме, выйдет утомительно и шумно. Вы со мной согласны?

— Да, герцог.

— Мы приходим ко взаимопониманию, это радует. Вы можете меня бояться, это ваше личное дело. Можете верить всем слухам и сплетням обо мне. Но будьте любезны в моем присутствии не давать волю воображению. Я не убью вас, если вы прольете вино или чернила, сделаете помарку или зададите неуместный вопрос. Если вы чем-то меня рассердите, я объясню, чем именно. Вы должны запомнить это и постараться избегать ошибок впредь, но даже если вы еще раз ошибетесь, я все равно не стану вас убивать или отсылать обратно. Это не значит, что у вас выйдет сесть мне на шею, но мне нужен помощник, а не перепуганная мышь. Вам все понятно?

— Да, герцог, — еще раз сказал Саннио. — Я могу идти?

— Можете. Со мной в оружейную, — Гоэллон резко поднялся с кресла.

Секретарь начал привыкать к его порывистым движениям и ироничному тону. Он понял, какого поведения ожидает герцог: об этом в школе тоже говорили. Одни господа требовали полного подчинения и неукоснительного соблюдения приличий, другие — инициативы и самостоятельности, даже если она попахивала дерзостью, третьим нужна была неприметная тень, четвертым — красноречивый льстец. Хороший секретарь мог вести себя так, как ждал от него господин — на любой лад. Какие ошибки подстерегают на каждом пути, Саннио тоже знал. Иллюзию близости к господину и панибратских отношений не стоило путать с реальностью. Секретарь — это только секретарь, отлично обученный инструмент, который в любой момент можно сменить на новый.

— Вы фехтуете?

— Посредственно, — признался Саннио.

— Кинжал? Метательные ножи? Кастет?

Юноша отрицательно покачал головой. С оружием все обстояло еще хуже, чем с верховой ездой. В школе его учили, как и всех прочих, но хорошим бойцом Саннио не считался никогда. С огромным трудом он выучился преодолевать страх перед блеском острой стали и видом крови, но так и не стал достойным фехтовальщиком.

— Но хоть что-то вы умеете? — удивленно спросил герцог.

— Боюсь, что мои умения недостаточны, — говоря это, Саннио понадеялся, что его не возьмут в поездку на север, а оставят в этом уютном доме с огромной библиотекой и мягкой постелью. Если герцогу нужны фехтовальщики, то почему он не взял кого-то из школы наемных бойцов?

Полутемную оружейную освещала лишь свеча, которую держал в руке слуга. Комната на втором этаже была полным-полна самого разнообразного оружия. Здесь нашлись и совсем старые мечи, которыми уже не пользовались многие сотни лет, но и они были в хорошем состоянии. Древние латы, которые Саннио узнавал только по картинкам, были тщательно начищены. Оружия в комнате хватило бы для полной экипировки небольшого отряда. Секретарь покосился на парадный меч, наполовину извлеченный из ножен. В полумраке ограненные камни казались почти черными.

— Лукавите, мой юный друг, — сказал Гоэллон. — После обучения у Тейна вы не можете быть таким олухом, каким хотите показаться. Не надо этого, не терплю.

Он прошел к дальней стене и вернулся со шпагой в руках, протянул ее Саннио. Прямой двулезвийный клинок плавно сужался к острию. Рукоять была обвита металлической проволокой, на фигурном навершии притаился тускло поблескивающий паук. На дужках гарды кое-где были царапины и потертости.

— Это хорошая шпага, мэтр секретарь, — сказал слуга и хмыкнул, словно сомневался, что Саннио способен его понять или оценить щедрость герцога.

Юноша удивился: он еще не привык, чтобы к нему обращались "мэтр", и, тем более, не ожидал, что слуга будет высказывать свои соображения по выбору оружия. Он поднес клинок к глазам. В первый миг шпага показалась слишком тяжелой, но теперь это ощущение сменилось удовольствием и гордостью. Овальная в сечении рукоять удобно лежала в ладони. Саннио резко опустил руку. Резкий свист, промелькнувший в воздухе блик… Герцог хмыкнул и попятился.

— Кадоль, подберите мэтру ножны и пояс, а я пойду, пожалуй, пока он меня ненароком не зарезал. А вы, мэтр, идите спать — успеете еще наиграться.

Пристыженный Саннио отправился в свою спальню. Только сейчас он заметил в спальне механические песочные часы и немедленно принялся разглядывать огандскую диковинку. Когда песок пересыпался в нижнюю колбу полностью, пружинный механизм заставлял колбу подняться, и часы никогда не останавливались. Юноша с интересом рассмотрел бронзовые рычажки и клепки, постучал ногтем по тяжелому основанию, украшенному эмалевым узором. Во сколько придется вставать, он не знал, но до первого света оставалось совсем немного.

Даже эта мысль не помогла заснуть. Саннио знал, что завтра предстоит провести много времени в седле и неплохо бы выспаться, чтобы не клевать носом и не проворонить ненароком какое-то распоряжение герцога, но сон не шел. Он ворочался с боку на бок, пытался устроиться поудобнее, накрывался с головой, потом вовсе сбрасывал одеяло, но это не помогало. С непривычки заснуть в одиночестве не получалось. Он привык прислушиваться к дыханию товарищей, к скрипу кроватей и свисту ветра за окном, к шагам слуг за стеной. Здесь же царила давящая тишина.

Перед глазами крутились картины сегодняшнего суматошного дня — разговор в покоях мэтра Тейна, дорога, оружейная, примерка нового платья. Приятные моменты сменялись позорными, и Саннио то улыбался, то краснел, вертясь в постели. В ушах звучал голос герцога Гоэллона — мягкий, ироничный, с бархатистой ленцой. "Так-так-так, мой юный друг, не спите?" — словно наяву, услышал Саннио, попытался оправдаться и обнаружил, что проснулся.

Алви Къела хватило двух десятков дней, чтобы начать ненавидеть все тамерское и самих тамерцев. Он еще не успел устроиться в Веркеме, как его уже мутило от всего на свете. Даже в столице улицы были грязными. По обочинам громоздились кучи отбросов и объедков, разнообразной ветоши и тухлятины. Мутные воды Веры несли в залив дохлых собак, а порой и человеческие тела. Все это нестерпимо воняло, кишело наглыми разжиревшими крысами, потными немытыми телами, прогорклым маслом и духами, которыми поливались тамерские господа. Алви не знал, от чего его скорее тянет блевать — от смрада тухлятины или смрада одеколонов, духов, притираний и масел для волос.

Город Веркем, столица Тамера, был уродлив, как полуразложившийся труп. Дворянские дома теснились вдоль реки, земля была дорога, и строили в четыре, в пять этажей, достраивали и перестраивали, но красивее дома не делались. Безумное, гротескное нагромождение стилей и плодов фантазий строителей пугало и заставляло шарахаться от каждого нависшего над узкой улочкой балкона, украшенного тяжелыми коваными решетками. Все это великолепие выглядело обшарпанным, засаленным и потасканным, словно тряпье старьевщика.

Уродливыми казались и люди. Все они делились на дворян и рабов; последних можно было узнать по накоротко остриженным волосам и лохмотьям, которые в Собране постыдился бы надеть на себя даже последний нищий. В прорехах зияли грязные тела, то слишком тощие, то нездорово одутловатые. Немногочисленные отпущенники, — в основном, ремесленники, — тоже не щеголяли ни сытостью, ни чистотой.

Узкие улицы, на которых конь брезгливо выбирал, куда бы ему ступить, лужи мочи в придорожных канавах, — Алви отродясь не видел таких дурных дорог! — смрад, суета и тоска на лицах…

Расфуфыренные дворяне Тамера казались заводными куклами, живущими по немыслимо сложным для благородного человека Собраны правилам. Дома было проще. Дома слуги знали страх и уважение к господину, вассалы были почтительны, но никому не приходило в голову выказывать уважение и почтение длинными оборотами речи, постоянными поклонами, обращениями, которые невозможно было запомнить, бесконечными просьбами "помиловать недостойного"…

Дома Алви, второй сын графа Къела, обращался к оруженосцу своего вассала "эй, любезный!" и слышал в ответ простое "да, милорд?", сопровождавшееся кивком или коротким поклоном. Дома учитель, приставленный к нему отцом, мог огреть нерадивого ученика тростью по плечам. Дома к нему обращались запросто — "молодой господин" или "Алви", если говорили старшие, а граф Саура, отцовский друг, легко мог заорать на весь замок "эй, Котово отродье!", и не обижался ни папаша, прозванный Серым Котом, ни сам Алви. Здесь же все были церемонными до тошноты.

Даже близкие друзья, если тамерцам вообще было знакомо это слово, разговаривали так, словно виделись впервые в жизни. Компанию каждый выбирал согласно положению: наследники — отдельно, младшие сыновья — отдельно, вассалы — согласно размеру земель и степени родства с сеньорами, и все это расфуфыренное племя постоянно лебезило, кланялось, ломало язык и признавалось друг другу в бесконечном почтении или обливало презрением тех, кто стоял на ступеньку ниже в путаной и сложной иерархии Тамера.

И это дворяне! — что уж там о рабах. У тех была диковатая для Алви манера говорить о себе в третьем лице, а чуть что — падать на пол и пытаться поцеловать сапог господина. Да самый бедный собранский крестьянин, батрачивший на чужой земле, никогда бы не позволил себе подобного! Алви Къела было паршиво на душе, и с каждым днем — все паршивее. Он хотел слышать простое честное "я", простые искренние выражения если не дружбы, то хоть симпатии, не хотел запоминать, как обращаться к одному, к другому и к его троюродному брату, дед которого запятнал себя женитьбой не на равной, а на дочери своего вассала, и потому к нему нельзя обращаться так же, как к первому, чтобы не оскорбить всех присутствующих.

Алви Къела хотел домой, но дома у него больше не было.

Там, где был дом, родные леса и отроги гор, поля и шахты, прозрачные северные озера и шумные ярмарки, приземистые замки из серого камня и зажиточные деревни, где в преддверии зимы рябины склонялись под тяжелыми алыми гроздьями горьковато-сладких ягод, теперь гуляла королевская армия.

Охотники выезжают задолго до первого света. Вчера переменился ветер, и стало тепло, но снега намело вдоволь. Лиловый предутренний туман кажется непроглядным, но это только иллюзия. Поднявшись, не зажигают ни свечей, ни факелов, чтоб легче было привыкнуть к темноте. Ни одного лишнего звука — молчат лошади, молчат выученные борзые. Сыплется мелкий легкий снежок. Самое милое дело — идти на лисицу по глубокой пороше. Края неба начинают теплиться первым светом, борзятники уже спустили собак со своры.

С еловой лапы падает за шиворот снег. Хочется рассмеяться в голос, но нельзя, ни лишнего слова, ни смеха пока нельзя себе позволить. Глаза ищут на рыхлом глубоком снегу накопы или кресты, которые лиса оставляет перед лежкой. Зверь где-то близко, доезжачий вчера говорил, что без добычи молодые господа не останутся. Не соврал…

Брат наехал на лисий след и срывает с головы шапку, поднимает ее правой рукой, продолжает ехать шагом — значит, лисица продолжает мышковать. Потом брат вновь машет шапкой и направляет коня вслед за побежавшим зверем. Ближайший борзятник показывает ее собакам, тихо, без лишних криков. Остальные борзятники устремляются навстречу, отсекая лисицу от лощины.

Меткий выстрел — и охотники съезжаются в круг.

Пахнет кровью, жарким собачьим дыханием, вином из фляги, которую передают по кругу. У брата такое счастливое лицо, словно это первая его добыча.

Падает, падает мелкий пушистый снежок…

Алви прикусил губу. Нет больше ни брата, ни отца, ни сестер. Может, младшая сестренка и уцелела, но надеяться на это не стоит. Сам он спасся лишь чудом: не хотел уходить, но отец заставил, силой выгнал его и велел убираться через горы — в Тамер или Дикие земли, как получится. Получилось — в Тамер. Зачем, для чего? Чтобы сидеть в чужом грязном доме, который, наверное, никогда не удастся убрать дочиста, и вспоминать?..

Три дня бешеной скачки на запад, к горам. Погоня. Короткая схватка с разъездом королевских солдат, из которой он вышел без единой царапины. Переход через низкий наезженный перевал вместе с удирающими подальше от королевского гнева тамерскими купцами. Попутчик, тамерский дворянин — скорее всего, шпион и прознатчик, спешивший в столицу с вестями. Вино, много горячего вина, вкрадчивые речи тамерца, посулы помощи, рассказы о том, что многие благородные люди Собраны не считают для себя зазорным укрываться от королевской несправедливости в империи. Тоска и безвестность за спиной, а потом известие — да такое, что лучше бы сломать себе шею, упав с коня, замерзнуть в снегу, утопиться в Вере…

Мать, отец, братья — казнены все.

"Этого не может быть!" — кричала душа. Не может быть, чтобы в одночасье, без причины, без малейшей причины, без справедливого суда в Собре…

Этого не могло быть, но это было, случилось, и теперь кричи не кричи, а приходится с этим жить. Долго ли проживет ветка на срубленном под корень дереве? Долго ли проживет рука, отсеченная от тела?

По ночам он пил и выл, как затравленный зверь, но не на кого было броситься, и он бросался на стены, стучал по ним кулаками, и вновь пил, а потом, похмельный и с расцарапанными в кровь руками, вновь садился в седло, слушал медоточивые обещания попутчика, кивал, соглашался и ждал ночи.

Только плакать он не мог — не получалось.

И не мог называть мертвых по именам.

Алви Къела хотел вернуться домой, а для этого нужно было кланяться тамерским вельможам, принимать ответные поклоны, таскаться из одного особняка в другой, пить, сплетничать, есть непривычно острую, жирную пищу, носить тяжелые камзолы, в которых сами собой заводились блохи, истекать потом в парике и запоминать обещания, на которые тамерцы были щедры.

Нужно было дожидаться аудиенции у императора, который появлялся в столице только после дня Святой Этель, знакомиться с министрами и родственниками министров, ждать, ждать и, стиснув зубы, улыбаться всем этим грязным сановникам в париках, с которых катышками сваливалась пудра, всем этим рабовладельцам, за горами золотой парчи прятавшим нищету страны, где с поля убирают лишь полторы меры на посеянную, где раб живет на руднике не более года, где лучшие мастера, художники, поэты — рабы, и все дворяне — рабы императора, потому что только рабы будут подползать на коленях к трону, чтобы приложиться к туфле жирного старикашки в длинной мантии…

То, что сделал король Собраны, то, что не укладывалось у Алви в голове и чему не было прецедентов во всей истории страны, здесь считалось в порядке вещей. Император мог казнить налево и направо, отбирать земли и передавать их другим, расторгать браки и назначать епископов — он мог все, что приходило ему в голову. Мог он и оказать милость Алви, помочь ему вернуть то, что по праву принадлежало его предкам, а теперь Алви, графу Къела.

— Не облагодетельствует ли ваше сиятельство презренных, вкусив то, что недостойные осмеливаются ему предложить?

— Облагодетельствует, — брезгливо бросил Алви, отходя на шаг от раба, пришедшего спросить, подавать ли обед.

Он до сих пор с трудом понимал, о чем его спрашивают слуги… не слуги, а рабы, прилагавшиеся к дому, который любезно предоставил ему гостеприимный тамерский друг, двоюродный и любимый племянник императорского постельничего. Назвать обед обедом рабам было слишком сложно, а отучить их валиться на колени — и вовсе невозможно. Алви с трудом заставлял себя не шарахаться. Ему все время казалось, что посуда плохо отмыта, а на кухню он предпочитал не заглядывать с того момента, когда узнал, что дядька в балахоне, сплошь покрытом пятнами и потеками — не мусорщик, а повар.

Алви обедал бы в многочисленных веркемских харчевнях, но там было ничуть не лучше. Видя, как рабыня протирает тарелки, оставшиеся после прежних едоков, краем фартука, а потом ничтоже сумняшеся накладывает на эту тарелку еду для нового гостя, он понимал, что лучше есть дома: там, по крайней мере, он знает, что ему подадут его же собственную тарелку, пусть и с остатками соуса от прежнего обеда. Тарелки при этом были серебряные, с вензелями хозяина дома. Алви предпочел бы деревянную миску, но начисто отчищенную песком в воде.

Купален здесь не строили, ванн не знали, вместо мытья натирались духами, белье меняли раз в два-три десятка дней, а на Алви, пытавшегося объяснить, что ему нужна бочка с горячей водой, рабы смотрели как на безумца и в конце концов налили ему воды в здоровенную кадку, в которой, наверное, раньше солили рыбу. При этом тамерцы искренне почитали его северным варваром, а свою страну — оплотом истинной изысканности, поскольку блюдо, для которого было достаточно ножа и вилки, употребляли при помощи целой горы столовых приборов.

Алви искренне жалел, что погоня загнала его к перевалу, помешав пробиться к Диким землям. Там, между отрогами гор и Предельной пустыней, жило несколько племен, обычаями больше схожих с хокнийцами: таких же язычников и дикарей, но они, по крайней мере, не строили из себя то, чем не являлись. Да, в Диких землях никто не мог дать ему ни войска, ни золота, но и тамерцы пока что обещали, да не стремились исполнять обещания. Разумеется, было слишком рано — но сколько продлится ожидание? Год? Два? За это время от Къелы останутся лишь руины, разоренные королевской армией под управлением младшего Мерреса, по части дурости переплюнувшего старшего…

Граф Къела посмотрел на двузубую вилку, лежавшую рядом с тарелкой, перевернул ее, обнаружил с обратной стороны присохшие волокна мяса и с наслаждением согнул ее об стол.

Утро обещало дождливый мрачный день, но к полудню, когда Флэль все-таки собрался выйти из дома, распогодилось. Тучи ушли на запад, добавлять воды в и без того непролазную осеннюю грязь Междуречья. Брезгливо обходя лужи, Флэль вышагивал по улицам, придумывая, как скоротать время до вечера. Сидеть дома ему надоело, но к герцогине он был зван на ужин — значит, до сумерек нужно было занимать себя самостоятельно. Навестить Лорину? Пожалуй, рановато: малышка ложится только под утро, а наблюдать за тем, как она будет вымучивать из себя гостеприимство, неприятно.

Флэль недовольно оглядел Косую площадь. Вопреки обыкновению, сегодня здесь не нашлось ни одного знакомого лица. Прогуливалась пара компаний школяров, незнакомые чиновники коллегий выходили из трактира после обеда, сновали разносчики и посыльные — в общем, приличных людей или хотя бы симпатичных девиц на площади не оказалось. Полуденная столица оказалась не готова развлекать молодого человека из хорошей семьи.

Молодой человек всего три седмицы назад вернулся в столицу после донельзя скучного лета, проведенного у дядюшки в Керторе, но уже начал скучать и в Собре. Пыльный юг не удовлетворял его привычке к хорошему обществу, веселым шуткам и элегантности; дневная столица тоже не радовала. Можно было бы навестить галантерейщика или парфюмера, но идти до нужного квартала было слишком далеко.

Отправиться во дворец? Там, конечно, найдется компания, но едва ли она окажется достаточно веселой. Все те же рожи из коллегий, снующие с толстыми свитками отчетов, докладов и счетов, да три десятка таких же скучающих бездельников, как и сам Флэль, обсуждающих сплетни, протухшие уже десяток дней назад.

С другой стороны, там хоть будет с кем перекинуться словечком, а среди новостей может найтись и занятная…

В Белой приемной, по обыкновению, было людно. Просторная зала, отделанная белым мрамором, из-за чего и получила свое название, являлась излюбленным местом встречи благородных людей столицы. Единственное место во дворце, куда мог прийти любой — по делу или просто так, чтобы провести время. По делу сюда пришли от силы три-четыре человека, и их было видно сразу: деловые лица, занятые свитками руки и скромная темная одежда. Зато все остальные заглянули в ординарную приемную вовсе не потому, что были вызваны к королю или кому-то из глав коллегий; их тоже было видно сразу. Флэля Кертора интересовала именно эта часть общества.

— О, да вы вернулись, милорд!

— Еще три седмицы назад, — обернулся Флэль. — Разве я могу надолго покинуть нашу прекрасную столицу?

Подошедшего сзади юношу в цветах Алларэ он толком не помнил; должно быть, кто-то из вассалов или младших родственников герцогини. Спрашивать напрямую считалось невежливым, а Флэль старательно избегал подобных мелких бестактностей. Светлые волосы и чуть курносый нос в сочетании с очень серьезными серыми глазами ему были смутно знакомы. Возможно, встречались в каком-то салоне, — но не у Мио, это точно. Он бы запомнил.

— О вас осведомлялся его высочество… Несколько раз, — улыбнулся светловолосый. — Кажется, вы завладели вниманием принца.

Флэль изящно улыбнулся, на ходу соображая, чем бы он мог заинтересовать Араона. Весной он участвовал в королевской охоте и потратил пару часов, развлекая принцев, но оба мальчишки плохо годились для приятного времяпрепровождения. Разговоры крутились вокруг охоты, в которой Флэль Кертор участвовал лишь потому, что был приглашен, как отпрыск Старшего Рода, а королевскими приглашениями не разбрасываются. Подростков же ничто другое не интересовало. Флэль восхищался трофеями принцев, поддакивал рассуждениям о лошадях и собаках; видимо, в том и было дело.

— О, благодарю. Думаю, стоит нанести его высочеству визит: нехорошо заставлять особ королевской крови себя дожидаться, — кивнул Флэль. — Не желаете ли составить мне компанию?

Уж если опять терпеть занудные беседы об охоте — так не в одиночестве…

— С удовольствием, — явно обрадовался тоже скучающий алларец.

Флэль все пытался припомнить, как его зовут. Кажется, Далорн, Эмиль Далорн. Но хорош же он будет, если промахнется…

— Господа, как я рад вас видеть! — его малолетнее высочество поспешно слезло со стола. — Я скучал…

"И тут не веселее", — вздохнул про себя Флэль, и подумал, что на месте принца Араона он не просто скучал бы, а уже умер со скуки. Половину дня постигай всевозможные науки, которые полагается превзойти наследнику престола, другую половину — сиди во дворце под присмотром камердинера, воспитателей, гувернеров, гвардейцев, и так — вплоть до семнадцатилетия.

— Осень, ваше высочество. Осенью в столице и полагается скучать, — улыбнулся он. — В этом есть своеобразная утонченность. Весной нужно влюбляться, летом — лечить раны сердца, а осенью — наслаждаться скукой.

— О, нет… — закатил глаза к потолку принц. — Не хочу! Давайте лучше пофехтуем?

Флэль мысленно застонал. Он час одевался, потом еще столько же терпел куафера, ухитрившегося придать его тяжелым волосам нужную пышность, — а теперь забыть об этом и отправляться скакать со шпагой, вспотеть и лишиться прически?! Да еще был бы соперник достойный… Приглашением Реми Алларэ Флэль бы не преминул воспользоваться: они уже третий год делили титул лучшего бойца столицы, но пятнадцатилетний мальчишка — вовсе не тот партнер, о котором стоило мечтать. Впрочем, принцы рано или поздно становятся королями…

— Я даже не знаю, ваше высочество. Ночью шел дождь, во дворе, наверное, лужи…

Эмиль (или не Эмиль) правильно истолковал легкое замешательство Флэля и поспешил ему на выручку.

— Я буду признателен, если ваше высочество сначала удостоит своим вниманием меня… — слегка поклонился алларец.

Флэль подумал, что нужно поближе сойтись с таким приятным молодым человеком. Спасение костюма от брызг грязи, а самого Флэля — от необходимости переодеваться стоило нешуточной благодарности. Где же они все-таки виделись?..

Алларец оказался не только спасителем Кертора, но и неплохим дипломатом. Видимо, он тоже помнил, что принцы имеют обыкновение становиться королями, и щадил самолюбие юнца. Фехтовал принц Араон из рук вон плохо, но светловолосый не слишком подчеркивал этот печальный факт. Он давал принцу победить там, где победа казалась не слишком невероятной, не пользовался самыми нелепыми ошибками и хвалил каждый удачный удар.

Стоя у стены внутреннего двора, Флэль лениво наблюдал за поединком, подмечая ошибки обоих. Светловолосый был хорошим бойцом, хотя в его технике Кертору и чудилось нечто странное: казалось, что алларец привык не состязаться, а учить. Или убивать; а может быть даже — учить убивать. Где можно было научиться так драться, если дуэли запрещены уже добрых шестьдесят лет? Любопытный человек этот алларец, прямо скажем…

У принца, видимо, возникли подобные же вопросы. Он убрал шпагу и принялся беседовать с соперником. Флэль подошел поближе.

— …воспитывался в Брулене и много ходил с моряками. Шпаги там не в чести, но кто может драться на палубе, того трудно испугать любым оружием.

— Я бы хотел учиться у вас, милорд, — слегка капризно заявил принц, потом перевел светло-карие глаза на Флэля. — У вас обоих.

— Желание вашего высочества лестно для нас, но что скажут ваши учителя и отец?

По узкому длинному лицу принца пробежала смутная тень, он упрямо сжал губы, словно что-то сказав про себя, потом улыбнулся.

— Учителя меня учат плохо, иначе я победил бы господина…

— Далорна, — подсказал алларец. Флэль все-таки верно вспомнил, как того зовут. — Несомненно, ваше высочество может добиться больших успехов, если будет регулярно заниматься.

Кертор слегка улыбнулся. Эмиль ответил весьма достойно — и обнадежил мальчишку, и не стал его разочаровывать, объясняя, что в пятнадцать лет еще рано побеждать настоящих мастеров, да и нужно иметь талант, которого в принце ни на ломаный серн. Впрочем, принц и сам соображал неплохо.

— Ну, или брата, — прибавил он, слегка покраснев.

— Принц Элграс фехтует лучше вашего высочества? — изумился алларец.

— Увы, — пожал плечами Араон, вдруг став похожим на отца. Те же узкие плечи, дурная осанка; но невысокого принца сутулость портила куда сильнее, чем короля.

— Если Его Величество разрешит, я буду счастлив учить вас, — сказал Эмиль.

— Я тоже буду крайне рад, — поддакнул Флэль и зачем-то добавил: — Способные младшие братья — истинный бич Собраны, не правда ли, ваше высочество?

Мгновением позже он уже проклинал про себя собственное остроумие и привычку над всеми подшучивать. В королевском дворце подобные остроты могли стать весьма опасными для жизни. Король Ивеллион был младшим из двух братьев-наследников. Но принц не уловил оттенка крамолы в шутке или воспринял ее на свой счет, как Флэль и задумывал изначально. Оставалось надеяться на то, что Эмиль или не уловил намека (что вряд ли), или пощадит знакомого.

Распрощавшись с принцем, оба новоиспеченных приятеля отправились назад в Белую приемную. День уже не казался Флэлю скучным и проходящим напрасно. Приглашение принца хоть и сулило скучные и заведомо бесполезные обязанности наставника юного Араона, зато открывало большие перспективы. Мальчишке — пятнадцать; самый подходящий возраст для того чтобы бредить оружием, победами, восхищением двора и трофеями. Тот, кто не будет его слишком разочаровывать, станет к нему достаточно близок. А натаскать даже такого бесталанного ученика так, чтобы он смог победить брата, которому едва исполнилось тринадцать, надо полагать, не самая сложная задача.

— Я предпочел бы учить младшего, — сказал вдруг Эмиль.

— Если из младшего вырастет новый Ролан Победоносный, приятно будет чувствовать себя наставником гениального полководца, — усмехнулся Флэль.

— Если, — кивнул алларец, тоже улыбаясь. — Но иногда интересы государства выше наших первых желаний.

— Однако на смену первым приходят вторые.

— И кажутся нам более взвешенными.

Флэль рассмеялся и шлепнул спутника по плечу:

— Не выпить ли нам за наши желания? За мной долг — вы спасли мою прическу, — и я собираюсь вернуть его немедленно.

— Почту за честь, — кивнул Эмиль.

Новое знакомство оказалось весьма, весьма приятным.

За распахнутыми ставнями мелькнуло что-то зеленое.

Генерал Рикард Меррес вскочил из-за стола, хватаясь за шпагу, но это оказалась только ветка, которую раскачивал ветер. Шпага полетела в угол и там ударилась об пол, оскорбленно зазвенела боковая дужка гарды, задевшая за валявшийся там же нож. На мгновение Рикард устыдился, но потом ударил кулаком по столу и сплюнул.

Что толку таскать прекрасной работы шпагу, наследие деда, если ныне это может позволить себе любой? Что вообще толку в шпаге, если отличительный знак благородных людей превращен в обычное оружие? Король Лаэрт запретил дуэли под страхом смертной казни, а его сын разрешил носить шпаги всем, кто пожелает, "дабы наши подданные могли оборонить себя". Как будто простолюдинам недостаточно было дубинок! Теперь со шпагой на боку щеголяет любой, кто может позволить себе уроки фехтования…

Еще пара подобных указов, и Собрана превратится во вторую Оганду, королевство лавочников, где король пляшет под рожки парламента. Впрочем, ныне там королева… еще не лучше. Баба на троне — это, пожалуй, слишком. Хорошо, что вековой обычай Собраны запрещает наследование престола дочерям.

Меррес схватил кувшин и плеснул в кубок еще вина. Столешница уже была изляпана кроваво-красными пятнами, и генералу это зрелище нравилось. Жаль, что это только вино, а не настоящая кровь! Кровь всех этих Фустов и Сауроринов, Саумов и Кетаров — вассалов ныне, к счастью, покойного графа Саура, которые все не могут успокоиться и понять, чья нынче власть. Власть — Его Величества короля Ивеллиона II, так было и так будет! Генерал вновь треснул кулаком по столу. Кубок упал, и вино полилось на пол.

Увидев воочию герб Саура, — "кубок, проливающий вино", — генерал рассмеялся. Вот так и король стукнул по столу, его, Рикарда, кулаком, и вино жизни мятежного графа вылилось, все, до капли. Жаль, что граф не может этого увидеть. Только ради этого стоило бы отсрочить казнь.

В стране может быть только один господин, и это король Ивеллион. Если всякая северная шушера, только по ошибке причисленная к Старшим Родам Собраны, будет иметь собственное мнение, строить собственные планы, что же это будет за страна? Мятежи положено топить в крови, чтобы другим неповадно было.

В комнату сунулся порученец.

— Епископ Саурский просит аудиенции.

— Пусть подождет, — буркнул Рикард. Епископ, разумеется, не просил, а требовал, и не аудиенции, а возможности немедленно наставить заблудшее чадо. — Проводи его в Малый зал.

Старик был нагл. Будь у генерала возможность, он казнил бы епископа вместе с Саура и его семейством, но епископа защищала Церковь, и Меррес был вынужден терпеть нотации и назидания. Церковь не вмешивается в светские дела, и слуги ее неподвластны мирским властям. Ну да, как же! На словах не вмешивается, а на деле здешний епископ являлся одним из заговорщиков, тут и до гадалки ходить не надо. Не иначе, именно с его помощью улизнул один из многочисленных выблядков графа…

Рикард сидел, уставившись в окно. Нужно было позвать порученца и потребовать еще вина, но керторское вчера кончилось, а от здешней кислятины только пучило живот и начиналась икота. Дожил — шарахается от зеленой ветки в окне. Вчера доложили о том, что на востоке пропали два отряда, сегодня — о том, что поблизости от замка видели всадников в зеленом, цвете Литто. Да на дне винной бочки их видели, не иначе! Откуда в центре Сауры взяться литским солдатам, если Лита уже почти полностью усмирена?

Почти. Вечное "почти"; никто не может довести до конца ни одно дело. И все врут, все постоянно брешут! Офицеры врут, называя больными перепивших или загулявших по окрестным деревням солдат, разведчики врут, сообщая, что не нашли убежища Саумов, виночерпий врет, что последнее керторское Рикард допил самолично…

Епископ тоже врет, рассказывая генералу о необходимости быть милосердным. С врагами нельзя быть милосердным, их нужно безжалостно давить, и тогда они будут бояться поднять голову. Побеги измены рубят на корню, а святоши пусть молча молятся за души изменников.

Епископ… пожалуй, пора идти.

Старик в темно-коричневом саккосе с белой отделкой рукавов и подола, в затканном золотом омофоре смотрелся так, словно решил лишний раз напомнить генералу о Къеле, в которой все было почти хорошо… почти, да не совсем.

— Мне стало известно, — не давая епископу открыть рот, загремел генерал, — что вы, Ваше Преосвященство, позволяете себе и своим подчиненным укрывать в храмах заведомых бунтовщиков!

Говорить так, что дрожали листья на ветках и посуда в шкафах, генерала научил дядя. Это производило впечатление даже на самых наглых и нерадивых офицеров. Главное было — не сорваться на крик, хотя при виде епископа, неподвижно стоявшего посреди Малого зала графского замка, не заорал бы только самый терпеливый. Длинные седые космы падали на плечи епископа, словно у святого на церковной фреске, и позу он принял соответствующую: застыл, опираясь на посох. Желтые глаза под морщинистыми веками смотрели со скорбным терпением, и генералу в который раз захотелось вырвать у старика посох и хорошенько огреть его по плечам.

— Право укрывать тех, кто просит убежища в храме, дано нам матерью нашей Церковью, оно священно и нерушимо от века, — вроде бы епископ говорил негромко, но получалось так, что зала полнилась отзвуками его голоса.

— Вы укрываете тех, кому место на виселице!

— Неужто на виселицах, которыми уставлен Саур, еще есть свободные места?

— Найдутся, — пообещал Меррес. — Ну, зачем пожаловали, Ваше Преосвященство?

— Вчера солдаты разграбили собор Сауры, — концом посоха епископ указал за окно. — Святотатство было совершено посреди белого дня. До того ваши люди сожгли три деревенских церкви и убили настоятеля, вступившегося за крестьянку, которой угрожало поругание.

— Это не мои люди, а армия Собраны, пришедшая сюда по приказу Его Величества короля Собраны!

— Эта армия вверена вашей власти, и вы — пастух, а они — псы, что должны повиноваться пастуху.

Рикард убрал руки за спину и вцепился в ремень. Епископ с первого дня ходил генералу по больным мозолям, издевался и выводил из себя, видимо, полагая, что золотая тряпка на шее его спасет…

— Я прикажу не трогать священников. Если они не будут противиться распоряжениям власти.

— Для служителя Церкви есть лишь одна власть — Сотворивших, и их заповедям мы подчиняемся. Долг велит нам защищать слабых и несправедливо обиженных.

— Несправедливо? Хотите сказать, что король несправедлив? — сделал пару шагов к епископу Рикард.

— Служители Церкви не судят мирских владык, и не о короле я говорю, — тоже подался навстречу епископ. — Я говорю о разоренных крестьянских домах, об ограбленных мужьях, о поруганных женах! Обо всем, что делает ваша армия в Сауре! Это должно немедленно прекратиться!

— Крестьяне не желают сдавать зерно по доброй воле, и приходится отнимать его силой. Вы хотите, чтобы армия голодала? Не сомневаюсь, что вы — хотите, но этого не будет. А если фуражиры и задрали пару юбок… тоже мне, беда!

— Насилие — грех, оно запрещено Сотворившими.

— Ну так отпустите им грехи, да и дело с концом, — усмехнулся Меррес.

Генерал отвернулся к стене. Портреты графов Саура, гербы и оружие в Малом зале уже сняли, и теперь стены казались голыми. По дурацкому северному обычаю узкие окна были прикрыты неподъемными ставнями. Меррес приказал их убрать — потемок он не любил, — но теперь зал смотрелся так, словно по нему прогулялась стая оголодалой саранчи, которая не тронула только тяжелое кресло на возвышении. В него-то генерал и уселся, закинув ногу на ногу.

Епископ по-прежнему стоял на своем месте, прямой, как палка, и такой же упрямый. Рикард в очередной раз не мог понять, чего он хочет. Золотые побрякушки из собора? Да пусть заберет: говорят, укравшего церковную утварь настигает пятнистая хворь, так что нечего таскать их в обозе.

— Все, похищенное из собора, должно быть возвращено, а святотатцы — пройти очищение.

— Вы думаете, я позволю ставить моим людям клеймо на лоб? — хохотнул генерал. — Я пастух, да? Вот я сам и накажу нашкодившую собаку. Украденное вернут, а на большее не надейтесь.

— Я напишу митрополиту Сеории и всей Собраны о том, какое решение вы приняли.

— Да хоть прямиком Сотворившим напишите, — еще раз засмеялся Меррес, но справа под ребрами неприятно укололо.

Митрополит, конечно, нажалуется королю. И дернул же Противостоящий этих паразитов влезть именно в Саурский собор, который под боком и у генерала, и у епископа… Но не отдавать же своих солдат святошам? Ишь, чего выдумал — очищение! Нет уж, среди его солдат есть безмозглые воришки, но не колдуны, которыми занимаются Блюдущие Чистоту, а кража — просто кража, а не святотатство. Кто-то не устоял при виде золота, которого полным-полно в соборе, — ну, и не удивительно, и даже вполне понятно. Глупость — она и есть глупость; забрать украденное, мерзавцев высечь, чтоб впредь неповадно было досаждать генералу, и довольно.

— Украденное вернут, — еще раз пообещал Меррес. — Что касается баб, я тоже скажу, чтоб не усердствовали. Чего еще желает от меня мать наша Церковь?

— Милосердия, — немедленно откликнулся епископ. — Эрон Кетир ранен и нашел приют в одном из наших храмов. Я прошу помиловать его.

— И где ж это он был ранен, бедняжка? — издевательски спросил генерал, спешно припоминая, кто такие Кетиры и где их земли. Кажется, маленький замок на границе с Къелой. Соседи Кетаров. Да что ж у них фамилии такие похожие! Но Кетары будут посильнее: это одни из главных бунтовщиков, а Кетиры — их родичи, и рыльце у них тоже в пушку, о чем тут гадать. — Наверное, упал с лестницы? Или на него невзначай напали собственные крестьяне?

— Он был ранен в бою.

— И с кем же это он дрался? Неужели с королевскими солдатами? Давайте, давайте его помилуем! — захохотал Меррес. — Давайте помилуем всех, и что нам до воли короля, а, епископ Саурский?

— Что ж, тогда Церковь сама позаботится о его судьбе, — поднимая голову, сказал епископ.

— Что-о-о? — заорал, вскакивая из кресла, генерал. — Окончательно страх потеряли? Прячете мятежников, просите за них, а потом еще и… еще и грозите прятать их от… от короля?!

— Вы услышали мое слово, виконт Меррес, — улыбнулся старик.

— Значит, так? Ну что ж, посмотрим, как вы запоете попозже…

Генерал вышел, развернулся у тяжелых дверей и закрыл их пинком. Гвардеец, стоявший у двери, вопросительно уставился на него.

— Епископа — в подвал, — коротко распорядился Рикард.

3. Сеория — окрестности Собры — Беспечальность — Собра

— Мы поедем через Алларэ, далее переправимся через пролив… как, кстати, он называется?

— Если герцог желает посетить замок Гоэллон, то сначала мы переправимся через Гривский пролив, потом — через Литтский, а высадимся в порту Лита, — представив в уме карту северных земель, ответил Саннио.

— Что вы знаете о баронстве Лита?

— Оно расположено на северо-востоке Собраны. На западе граничит с графством Саура, на юге отделено от Эллоны Литтским проливом, восточное побережье омывают воды Северного моря. На севере граничит с Предельной пустыней.

— Похвально, а что еще вы можете рассказать?

— Наиболее развиты скотоводство, изготовление керамики и стекла. Еще виноградники, но вино низкого качества… и рыбная ловля. Правит барон Литто…

— Вот тут вы ошибаетесь, молодой человек. Отныне баронство Лита находится под патронатом короны, — сказал герцог. — Равно как графства Саур и Къела.

Саннио едва не вывалился из седла. В школе мэтра Тейна новостями их не баловали, а в ближайшем городке он не был четыре седмицы. Что-то о заговоре на севере он слышал, но те обрывки разговоров слуг, которые попали ему в уши, были слишком невнятными. Секретарь напряженно ждал, что герцог объяснит хоть что-то, но тот молчал, глядя на дорогу перед собой, а спросить юноша не осмелился. Выражение лица и тон голоса Гоэллона ему сильно не понравились: надо понимать, ничего хорошего на севере не произошло. Земли передавались под патронат короны в единственном случае — если Старший Род пресекался, и некому было передать титул. Но как знал Саннио, и у барона Литто, и у графов Саура и Къела были наследники, все эти семьи были многодетными. Что же могло случиться?..

Последний раз под патронатом короны добрых сто лет назад оказалось западное герцогство Скоринг, граничившее с Тамером. Тогда герцог Скоринг погиб во время очередного нападения тамерской армии, а жена его еще раньше умерла родами. Остался беспомощный новорожденный младенец, бастард герцога решил захватить власть, и, чтобы этого не случилось, до совершеннолетия наследника земли были взяты под патронат. Но не могло же подобное несчастье случиться разом с тремя землями?

Любопытство свербело в груди; секретарь долго поглядывал на равнодушного Гоэллона, стараясь не поворачиваться, и в конце концов у него заболела голова. Он ехал рядом с герцогом на все той же мышастой кобыле керторской породы. От конюха в доме Саннио узнал, что порода эта происходит от одичавших лошадей южных земель и славится выносливостью, верностью и легкостью в управлении, хотя и уступает в резвости многим другим. Юношу терпеливая лошадка вполне устраивала, хотя он и удивлялся, что герцог предпочел именно эту породу, не слишком-то популярную в центральных землях. Ему керторцы казались некрасивыми — низкорослые, толстоногие, с короткой шеей. Подобный выбор не вязался с изысканной элегантностью одежды и обстановки дома герцога.

Герцог не поднял Саннио спозаранку, а милосердно дал поспать почти до середины дня. Перед выездом юноша плотно пообедал, и до этого, первого за поездку, разговора его клонило в сон, но теперь сонливость как рукой сняло. Он даже принялся разглядывать дорогу, но она ничем не отличалась от той, по которой юноша ехал вчера. Тот же розоватый камень, те же высоченные деревья с широкой блестящей листвой…

— Драгоценный мой, вы уверены, что косоглазие вас украсит? — спросил вдруг Гоэллон. — Что вы на меня все время коситесь, вы боитесь, что я провалюсь сквозь землю прямо на этой дороге?

Саннио хотел попросить прощения, но вспомнил, чем это закончилось в прошлый раз, и решил не рисковать. С герцогом было трудно. Казалось, что он нарочно ставит секретаря в тупик и забавляется, когда юноша не знает, как ответить и что сделать. Простые насмешки или ругань секретарь бы вытерпел без возражений: он был приучен и не к такому, — но герцог задавал вопросы, и на них требовалось отвечать.

— Я жду, не соизволит ли ваша милость продолжить, — еще не договорив, юноша отметил очередную ошибку. Отвыкнуть от вколоченных намертво вежливых оборотов было пока еще трудно.

— А спросить вам выучка не велит, — кивнул герцог. — Но не кажется ли вам, мой юный друг, что во всем нужна последовательность? Или вы мужественно смотрите на дорогу и по сторонам, подавив разбирающее вас любопытство… или уж позволяете ему взять над собой верх. Или вы любитель помучиться?

Саннио вновь не нашелся с ответом.

— Что ж, давайте разберем эту ситуацию с философской точки зрения. Есть ряд определенных правил, которые вы в вашем положении обязаны соблюдать. Правила эти временами трудно выполнимы, и многие из них идут вразрез с потребностями организма и порывами души. Нарушение же их чревато последствиями, которые вам пока что не известны, но вы справедливо предполагаете, что ничего хорошего не выйдет. Так, Саннио?

— Да, герцог.

— Однако ж и в постоянном пресечении этих порывов ничего хорошего нет. От этого портится пищеварение, сон и цвет лица. Любознательность — естественное свойство развитого ума, а ее постоянное пресечение грозит тупостью. Как видите, и так жарко, и этак невмочь. Что же делать, мой юный друг?

— Соблюдать умеренность, — бездумно ответил Саннио. Подобный вопрос задавал наставник, правда, там не требовалось отвечать: вместе с вопросом ученикам был дан и ответ.

— То есть, вы предпочтете раздражать меня, но умеренно? — склонил голову к плечу герцог. — Оригинальное решение, молодой человек…

— Я неверно выразился…

— Да нет, вы вполне точно выразили то, чему вас научили. Другое дело, что вам поведали определенные правила, не удосужившись объяснить их подоплеку. Правила эти сами по себе верны и гарантируют безопасность тем, кто их соблюдает, но слепое исполнение даже самых мудрых заповедей сгубило немало людей. Вы еще следите за моими рассуждениями?

— Да, герцог.

— Отлично. Попробуйте рассмотреть эту ситуацию так: у любого нарушения есть своя цена. Тот, кто не знает правил, но действует, обещает то, о чем не знает сам — знаете эту сказку? — за кота в мешке. Кот этот может расцарапать ему лицо, а то, о чем не знаешь, может оказаться наследством от богатого дядюшки. Тот, кто знает правило, знает, и чем рискует, а, значит, может решать, нужен ли ему этот кот по этой цене. Как вам эта мысль?

— Она кажется мне мудрой.

— Да неужели? Ну, так какого кота вы желаете купить, косясь на меня, и по какой цене?

Саннио прикусил губу. Он знал, что хочет сделать: попросить Гоэллона рассказать о событиях на севере, — но понятия не имел о том, каковы будут последствия данного действия. В принципе, ничего страшного произойти было не должно. Задавать вопросы без разрешения секретарю не следовало, но подобное прегрешение недопустимым не назовешь. Однако ж, герцог казался человеком непредсказуемым. Будь он более понятен, Саннио знал бы, чем рискует, и какое наказание последует, если вопрос будет сочтен неуместным. Но они были знакомы всего лишь сутки, и юноша не мог взять в толк, чего же от него хочет Гоэллон и как выкрутиться из очередной неловкой ситуации.

— Так что же? С чем заминка, с котом или с ценой?

— С ценой, — на этот вопрос ответить было куда проще, чем на остальные. — Я не имею возможности ее определить.

— Практика — королева опыта, драгоценнейший мой Саннио, — подмигнул ему Гоэллон.

— Что случилось на севере?

— Его величество король Ивеллион II, да продлятся дни его, в бесконечной своей предусмотрительности повелел казнить графов Саура и Къела, барона Литто, а также членов их семей, ибо ему были представлены доказательства их участия в заговоре, который имел своей целью свержение Его величества и переход северных земель под руку кесаря Тамера.

Секретарь сглотнул и уставился на дорогу перед собой. Услышанное не укладывалось у него в голове. Подобного в Собране не случалось никогда, по крайней мере, в изученной им истории об этом не говорилось ни слова. Случалось, что кто-то из Старших Родов поднимал мятеж, и его казнили — но лишить страну сразу трех родов из одиннадцати? Невероятно! Теперь уж точно не миновать восстания. Вассалы северных правителей подобного не простят. Неужели король этого не понимает?

Казнены и члены семей? Жены, младшие братья и сестры, дети? Не похоже, чтоб герцог пошутил, но как еще понимать услышанное? Такого не было никогда! Сухой ком застрял у Саннио в горле. Он пожалел, что задал свой вопрос. Ответ оказался слишком устрашающим. Юноша опустил глаза вниз и принялся читать про себя заупокойную молитву. Ему хотелось пришпорить кобылу и ускакать прочь от своего господина.

— Вы прекрасно владеете собой, мой юный друг, — перебил его безмолвную молитву герцог. — Мне не удалось принять это известие с подобной стойкостью.

— Вы же — советник короля… Вы не знали?

— Советы, Саннио, тем и отличаются от приказов, что им можно не следовать, или вовсе не спрашивать, — пожал плечами Гоэллон.

"То есть, вы не виноваты?" — едва не ляпнул юноша, но вовремя прикусил язык. Подобный вопрос был бы уже запредельной наглостью, и он понял, что за эту черту заступать не стоит. Теперь появилась еще сотня вопросов, особенно насчет того, что им предстоит делать на севере, но задавать их не хотелось. Обжегшись с первым, Саннио предпочел помолчать, тем более, что герцог, кажется, закончил беседу и вновь углубился в свои размышления.

До поздних сумерек они так и ехали молча. Саннио еще никогда не проводил в седле столько времени и очень устал. У него болело, как ему казалось, все — и ноги, и спина, и плечи. Он вспомнил байку о мальчике со сломанным пальцем и улыбнулся сквозь цветные пятна перед глазами. Мэтр Тейн назвал его выносливым и ошибся. Скорее уж, юноша был терпеливым. Жаловаться его отучили еще в приюте, но умение держать язык за зубами и жаловаться только когда уже совсем невмоготу здоровья не прибавляло.

Саннио мечтал о ночлеге, о постели, а герцог, кажется, собирался ехать всю ночь. Он проигнорировал уже третий трактир, хотя дорога опустела, и за последнее время им навстречу попался лишь один всадник в запыленном белом мундире королевского курьера. Крестьян с их телегами и повозками, владетелей в экипажах и верхом на дороге не было уже давно.

Наконец Гоэллон словно очнулся от забытья. Резкий поворот головы к секретарю, заметный даже в полутьме острый блеск в прищуренных глазах. Саннио уселся в седле поровнее и ослабил напряжение в доселе плотно стиснутых челюстях. Ни говоря ни слова, герцог повернул коня на первом же перекрестке. Вскоре они подъехали к большому постоялому двору.

Во всех окнах горел свет, изнутри тянуло запахом жареного мяса, и юноша почувствовал, что его сейчас вывернет наизнанку. Уставая, он не мог есть и даже воду пил с трудом — на горло словно накидывали невидимую удавку. Он хотел только одного — умыть лицо, снять шляпу и перчатки, расстегнуть тугой ворот камизолы и лечь. Взрывы грубого хохота, доносившиеся изнутри, заставляли вздрагивать от вспышек головной боли.

Герцог сам договорился о комнате и ужине, о стойлах для лошадей, хотя это и входило в обязанности секретаря. Саннио честно попытался открыть рот, но вместо слов "эй, почтенный!" из горла вырвался жалкий хрип, и хозяин постоялого двора его попросту не расслышал. Неудивительно.

Все столы были заняты, на них стояли кружки с пивом и бутылки с вином. Две служанки разносили еду, а в углу пиликал на виоле музыкант.

Половину чистенькой, но тесной комнаты на втором этаже занимала постель. Саннио не слишком удивился: на многих постоялых дворах севера вместо отдельных кроватей для каждого постояльца делали одну, но широкую; на них спали и втроем, и вчетвером. Теперь эта манера докатилась и до Сеории.

Симпатичная рыжая деваха в низко вырезанном платье принесла таз, кувшин с теплой водой и полотенца. Саннио немедленно схватился за него, ополоснул лицо и руки, долго и старательно растирал мокрыми руками глаза — это помогало чуть облегчить головную боль, — и, только подняв голову и натолкнувшись на насмешливый взгляд герцога, сообразил, что сперва должен был подать умывальные принадлежности господину. В который раз ему захотелось провалиться сквозь землю. Это его, растяпу и дурака, мэтр Тейн назвал лучшим учеником?..

— Только не извиняйтесь, — в притворном испуге вскинул руки Гоэллон. — Воды в этом доме хватит на нас двоих, а вот ваш испуганный лепет — не лучшее украшение вечера.

Саннио сам кликнул служанку и потребовал еще воды. Та забрала таз, вернулась с новым кувшином и пустым тазом, потом долго топталась на пороге, пока герцог не закончил умываться и не кинул ей мелкую монетку. Потом он бросил Саннио расшитый, туго набитый кошелек.

— Будете расплачиваться с прислугой и трактирщиками.

Все та же рыжая девчонка принесла ужин. Свежие лепешки и вареное мясо выглядели аппетитно, но пахли слишком сильно. Юноша постарался дышать через рот, чтобы не чувствовать нестерпимых сейчас ароматов, но, должно быть, как-то выдал себя. Гоэллон оторвался от трапезы и без лишних вопросов открыл свой кофр. Покопавшись в нем, он достал небольшую деревянную баночку, поставил ее на край стола.

— Намажьте виски и переносицу.

Темно-желтая мазь благоухала почище целой комнаты с лекарствами в школе мэтра Тейна, но спорить Саннио не посмел. От резкого запаха у него мгновенно выступили на глазах слезы, а кожа под мазью загорелась огнем. Он изумленно хлопал глазами, удивляясь, почему его еще не стошнило, но в невозможной вони было что-то освежающее.

— Разве вы не изучали полезные притирания и мази? — спросил герцог. — И неужто вас не пользовали этой мазью, с вашими-то головными болями?

— Нет, — покачал головой Саннио. — То есть, я изучал, но меня не…

— Почему?

— Я не жаловался.

— Какая героическая глупость, — усмехнулся Гоэллон. — Допустим, голова будет болеть у меня, и я прикажу вам облегчить… мои страдания. Что вы будете делать?

— Растирание уксусом…

— Чушь, оставьте уксус для придворных дам. Еще?

— Нюхательная соль?

— Туда же.

— Масла мускатника и лаванды?

— Интересно, кто из нас двоих тут прирожденный отравитель?

— Простите, я не знаю… — растерялся Саннио.

— Ладно, этим мы займемся позже. Вам лучше?

— Да, — сказал удивленный секретарь, понимая, что за время разговора его перестало тошнить, а проклятый обруч, сжимавший голову, ослабел.

— Тогда садитесь и ешьте. И отдайте мазь.

Саннио вернул герцогу коробочку, и тот намазал себе виски и мочки ушей. Секретарь уселся за стол и осторожно надкусил ломоть мяса. Аппетита по-прежнему не было, но пища не вставала поперек горла, и это уже радовало. Дожевывая последний кусок лепешки, Саннио потянулся к кувшину и с удивлением обнаружил в нем не вино, как ожидал, а холодное молоко. Он с недоверием взглянул на герцога, но кувшин на столе был только один, и едва ли в кружке Гоэллона молоко превращалось во что-то еще.

Снизу послышался очередной раскат хохота, звуки виолы и стук, словно что-то ударилось о стену. Герцог, не обращая внимания на шум, скинул кафтан и камизолу. Саннио вовремя подхватил одежду и аккуратно сложил ее на стуле, потом и сам разделся до рубашки.

— Ложитесь, — приказал Гоэллон.

Саннио шмыгнул к стенке и накрылся видавшим виды, но чистым одеялом, которое припахивало зверобоем. Некоторое время спустя он высунул нос и вгляделся в темноту комнаты, освещенной лишь одной тоненькой свечой. Герцог неподвижно стоял у окна, глядя в черноту узкого окна. Левая рука, украшенная тяжелым серебряным кольцом, стискивала ворот рубахи так, словно тот был слишком тесен. Тяжелый профиль с выдающимся подбородком и высоким лбом казался вырезанным из мореного дерева, как статуи Сотворивших в часовне школы. Юноша задумался, боится ли человека, с которым его связала судьба, но так и не смог решить.

Гоэллон казался мягким, он прощал секретарю все ошибки и заботился о нем, с ним было интересно беседовать, но мягкость эта напоминала кошачью лапу. Пока кошку не рассердишь, она не выпускает когти, но коли разозлил — берегись. Однако ж, каким бы ни был герцог, с ним было интересно. Неуютно — да, боязно — несомненно, но первый же день службы оказался невероятно богат на события, и Саннио уже не жалел о том, что судьба и воля мэтра Тейна свели их между собой.

— Саннио, я вам не девица в церкви, чтобы меня разглядывать, — не оборачиваясь, сказал герцог. — Что, не спится?

— Да, герцог.

— Вас так взволновала судьба северных земель?

— Нет, — признался Саннио, со стыдом осознав, что не вспоминает об этом уже давно. По правде говоря, еще не начало смеркаться, а он уже думал только о том, как паршиво себя чувствует, и еще — о ночлеге.

— Вы оставили в окрестностях школы какую-нибудь прелестную пастушку?

— Нет, герцог.

— Так что ж вам неймется?

Саннио не решился признаться, что думает вовсе не о северных землях и не о пастушках, а о самом герцоге, точнее, о том, повезло ли секретарю, или не слишком. Вместо этого он промолчал, надеясь, что герцог не будет настаивать на ответе, и это маленькое нарушение ему простится. Так и вышло. Юноша отвернулся к стенке, накрылся с головой и постарался заснуть. Ложился ли герцог в эту ночь, или простоял у окна до первого света, Саннио так и не узнал.

Герцогиня Алларэ сидела перед зеркалом. Две служанки убирали ее длинные и густые волосы, готовя госпожу к утреннему выходу. В гостиной ее уже дожидались трое визитеров, но Мио не торопилась, наслаждаясь утренней болтовней с фрейлинами. Те сидели на козетках и изощрялись в сплетнях насчет придворных и посетителей дома Алларэ. Герцогиня поощряла улыбкой то одну, то другую. Фрейлинам разрешалось острить насчет любого гостя, и за самые удачные шутки Мио раздавала им мелкие, но приятные подарки — шпильки, браслеты, шелковые огандские чулки.

По части знания сплетен и государственных новостей фрейлины могли дать много очков вперед прознатчикам первого министра и казначея. Пожалуй, только герцог Гоэллон всегда узнавал обо всем, что творится в Собре и за ее пределами, раньше, чем златовласая герцогиня, но случалось и так, что Мио сообщала ему новости первой.

— …а герцог Гоэллон вчера утром покинул город в сопровождении нового секретаря.

— Об отъезде герцога я знаю, мы простились накануне, — Мио еще в детстве выучилась улыбаться и встречать неприятные известия так, словно давно к ним готова. Врать было легко, главное — помнить, что и кому рассказываешь, и никогда не говорить разным людям противоречащие друг другу вещи. — А что за секретарь?

— Его видел мой галантерейщик, которого накануне приглашали в дом герцога, — сообщила Мари, которая даром что была чуть кособока, знала в городе всех модных портных, парфюмеров и прочих поставщиков товаров для женской прелести. — Говорит, мальчик — настоящая фиалка. Чуть выше среднего, тоненький, черноволосый, глаза, как море.

— Какое именно море? Северное? Южное? — немедленно подколола соперницу Кати, рябому лицу которой не помогали ни одни белила; но соображала она быстро и безупречно.

— Как Фаирское, наше родное, сестрица, — сладко проворковала Мари. — То зеленые, то голубые, и ресницы такие длинные…

— Ах, неужели герцога потянуло на мальчиков? Герцогиня, должно быть, вы были с ним слишком жестоки!

— Я, право, и не знаю, кажется, я не давала ему повода для столь серьезных огорчений…

Руи уехал, не попрощавшись и не предупредив? Ну что ж, в отместку он получит сплетню, глупую, но достаточно безобидную, а если кто-то решит донести ее до ушей герцога, едва ли он догадается, с какой стороны подул ветер. Сколько бы герцога ни носило, а он, надо понимать, уехал не на день и не на два, а то не стал бы брать с собой секретаря… непонятно, зачем ему вообще секретарь, он несколько лет обходился без него, — герцогиня Алларэ скучать не будет.

— Герцогиня, а надолго ли уехал Гоэллон? — ох уж эта Мари, столь же умна, сколь и ядовита, и никогда не упустит возможности прощупать ступеньку под ковром.

— Я не спрашивала, — пожала плечами Мио. — Не сочла это интересным.

Вот так-то, теперь через несколько дней вся Собра будет уверена, что Мио Алларэ охладела к любовнику, и он отправился утешаться в компании душки-секретаря. Герцогиня прекрасно знала, что легче всего люди верят в самые глупые и невозможные вещи. Руи — не Реми, братец, который иногда баловался с мальчишками, хотя и предпочитал женщин. Реми некуда себя деть, даже столица для него слишком тесна и скучна. Дуэли в Собране запрещены еще со времен короля Лаэрта, а все военные посты накрепко заняла семейка Мерресов, так что братцу не сыскать славы ни на поле боя, ни в поединке, остается утешаться славой первого кавалера страны.

А Руи… что ж, с Руи пора прощаться. Спору нет, сероглазый красавец герцог — отменный любовник, да и положение у него завидное, к тому же, их связывает старая дружба. Когда-то молодой Гоэллон подолгу гостил у двоюродных брата с сестрой; Мио тогда, конечно, еле-еле ходила без помощи няньки, но, как она часто говорила, она выросла на коленях у герцога Гоэллона. Уже в Собре они провернули немало веселых шалостей. И все же — пора прекращать затянувшийся роман. Руи слишком часто стал ею пренебрегать — ну так попутного ветра его парусам…

Было немного досадно: оставалась между ними какая-то недосказанность, незавершенность, но весь последний год связь тянулась, словно нить у ленивой пряхи — то почти обрываясь, то обзаводясь узлом пустячной ссоры. Пора искать Руи замену, а он пусть будет счастлив. Хоть со своим секретарем, хоть со всей Соброй.

Герцогиня с порога заметила Анну Агайрон и мелкой изящной походкой направилась к ней. Дома, в Алларэ, можно было ходить размашистым мужским шагом и по многу дней не вылезать из удобного сюрко, по-мужски разрезанного спереди и сзади, от первого до последнего света разъезжать верхом, ходить с моряками на поиски сокровищ Предельного океана; в столице следовало соблюдать все тонкости этикета и требования к благородной даме, чтобы ни один из здешних красавцев не усомнился в том, что Мио Алларэ — идеал женственности.

— Моя дорогая Анна, как я рада вас видеть! Наконец-то вы соизволили посетить мою скромную обитель! — Она чмокнула дочку первого министра в обе щеки.

Сегодня с костлявой неуклюжей Анной случилось чудо: она вылезла из синих агайронских тряпок и надела красивое голубое платье под цвет глаз. В прическе красовалась одна-единственная белая лилия. Пожалуй, Анна слишком сильно нарумянилась, да и карминная помада ей не шла; Мио подумала, что нужно увести ее в свой будуар, чтобы стереть излишек румян и заменить помаду на бледно-розовый перламутр. С молочно-белой кожей и черными волосами нельзя пользоваться кармином, сразу делаешься похожа на шлюху; кармин — для смуглых керторок. Но нельзя же так, с порога, огорчать девочку…

— Вы прелестно выглядите, Анна, я вами искренне восхищена. Как вам идет этот цвет, а эта лилия… я завидую вашему вкусу и изяществу! — довольно громко щебетала Мио. Пусть девочка взбодрится, а после такого приема все эти однообразные завитые дурачки будут увиваться вокруг нее до самого вечера, желая сделать герцогине приятное.

Анну герцогиня жалела, как жалела всех женщин, обделенных умом и обаянием. Быть красивой совсем нетрудно, считала золотоволосая герцогиня: нужно просто понять, что сделает тебя такой. Одной идет буйство красок огандского расписного шелка, другой — торжественность тамерской парчи, третьей лучше носить белое и пренебрегать драгоценностями, украшая себя цветами. Сама Мио носила зеленое и золотое, под цвет глаз и волос; и ей, и брату родовые цвета шли необыкновенно… чего не скажешь об Анне, которую синее с серебряным превращало в прежде времени подурневшую молодую вдову.

— Ах, давайте пройдем в мой будуар, милая моя, у меня есть для вас чудесный подарок… — подхватив Анну под руку, Мио утащила ее за занавесь, переступать через которую могли только те, кого приглашала герцогиня.

За подарок сошли серебряные шпильки, украшенные жемчугом. Мио не носила ни того, ни другого, а вот Анне шпильки могли бы пригодиться. Под болтовню герцогиня ненавязчиво посоветовала гостье использовать другие краски для лица, а заодно и объяснила, какие именно.

— Вот эта помада… берите, берите, не обижайте меня отказом!.. я потом пришлю вам своего парфюмера… и эти румяна. Для меня они слишком холодного оттенка, но вам будут в самый раз. И, я думаю, пудру нужно выбрать на тон темнее, нынче в моде все огандское, а тамошние женщины похожи на наших керторок, но подобная смуглость будет уже чересчур, а вот придать такой легкий намек…

Закончив, Мио отступила на шаг и ахнула.

— Да вы же настоящая красавица, Анна! Хорошо, что у нас слишком разные масти, а не то я сгрызла бы себе от ревности все локти, — вполне искренне сказала она, впрочем, зная, что стоящие здесь Кати и Мари уже к завтрашнему утру донесут эту фразу до ушей всей Собры, и заранее с этим соглашаясь. Бедная девочка заслужила подарок. — Посмотрите на себя в зеркало!

— О… благодарю, батюшка будет очень доволен! — ответила агайронская дочка, и Мио вздохнула про себя. Кому что, а Анне — батюшка. Впрочем, интересно, с чего это он велел дочке принарядиться? Не иначе, вспомнил, что девицу Агайрон давно пора выдать замуж.

— Передайте вашему почтенному отцу мой самый низкий поклон, — улыбнулась Мио. — Жаль, что он так занят государственными делами и все время отказывается от визитов.

— Может быть, вы приедете к нам в гости? — робко рассматривая отражение в зеркале, спросила Анна. — Отец был бы очень рад… и я тоже.

— С удовольствием, моя милая Анна! Вы ведь ходите в церковь Святого Окберта Агайрского?

— Да, батюшка покровительствует этой церкви, — вот же дуреха, один батюшка и церкви на уме…

— Там чудесный хор, — заметила Мио. — Я очень ее люблю. Жаль, что от меня далековато, но, если в праздничный день вы будете на литургии, то мы можем встретиться там, а после того — я в вашем полном распоряжении.

— Я очень вам благодарна, герцогиня.

— Зовите меня Мио. Для чего двум молодым девицам все эти титулования?

Мари и Кати только хлопали глазами, запоминая все милости, оказанные девице Агайрон герцогиней Алларэ. Хорошо все же, что Мио не вышла замуж до совершеннолетия и теперь по праву и обычаю Алларэ делила с братом и дом, и титул, и состояние. Анна на год старше, но что у нее есть своего? На все нужно просить разрешения у батюшки — слово-то какое, словно он у них в семье еще и за священника…

В семнадцать лет Мио была искренне уверена, что выйдет замуж только за герцога Гоэллона, а потому отказывалась от любой партии, клятвенно обещая, что, если даже ее будут принуждать, скажет перед алтарем такое громкое "нет!", что семья вовек не отмоется от позора.

— Да хоть кинжал мне к горлу приставьте — ничего, кроме "нет", от меня не услышите, это уж я вам обещаю! — топала ногой девица Алларэ. Разговоры о том, что она останется в старых девах, ее не пугали. — Уж в девах-то я не останусь, не надейтесь, а насчет старой — все такими будем, тетушка, и вы тому лучший пример.

Что ж, Мио заполучила вожделенного герцога, но девичья мечта быстро поблекла. Руи был нежным и галантным, на пару с ним интересно было проказничать, в спальне он был безупречен… но очень скоро Мио поняла, что бурной страсти, обожания и подчинения не дождется никогда. Поначалу это интриговало, и герцогиня надеялась, что сумеет объездить непокорного жеребца; однако ж, не вышло. Впрочем, и он не сумел подчинить ее себе… да и не пытался.

Мысли опять и опять возвращались к теперь уже бывшему любовнику, и Мио настрого приказала себе: забыть. Что прошло, то прошло, нет смысла возвращаться к былому.

— Пойдемте, Анна, я знаю, что вы чудесно поете, а я так давно не пела дуэтом, не было подходящего голоса… — потянула она за руку дурочку, так и стоявшую перед зеркалом.

Фрейлины не отвесили челюсти только потому, что высокие воротники-стойки подпирали их подбородки. Они знали, что герцогиня, хоть и умеет — ненавидит петь, а тем более — дуэтом.

Сумерки — лиловые, с серыми проблесками слез дождя. Не настоящего дождя, выдуманного, как и все, что за окнами Беспечальности — дымчатого, бестелесно прозрачного и призрачного, выплаканного слезами гор замка на обратной стороне сущего. Сумерки, сумерки, вечные сумерки, и нечему светить — небо застыло в вечном угасании, да и не небо это вовсе, а все тот же мираж, что и стены, и скалы за окном, и тучи, растрепывающие в дождь края о вершины гор.

Беспечальностью — словно в насмешку, злую насмешку — назван этот замок, но печаль гостит в нем ежедневно и ежеминутно, или один и тот же затянувшийся бесконечный день, перетянутую струну секунды, готовую лопнуть, хлестнув по лицу.

Печаль, и боль, и ярость, и глухая темная тоска, словно стон горы, словно тревожный рев, рвущийся из сомкнутых губ вулкана, запечатанных лавовой пробкой. Еще немного — и губы разойдутся в усмешке, и хлынет из-за них багрово-алый, золотой и пурпурный поток раскаленной лавы, обращающей все в пар и дым.

Ожиданием этого выдоха, усмешки бога, лавы карающего гнева пронизано здесь все — и игра занавеси под призрачным ветром, и трепет пламени на свече, и едва заметный скрип стула.

А за мгновение до того — кажется, было: торжество и сила, и замок вовсе не призрак, а средоточие силы мира, бьющееся сердце, живое и трепетное, и по невидимым артериям растекается до самых краев мощь, животворная субстанция, лишенная и вкуса, и запаха, но такая, что вдохни — и рвется душа из груди прочь, льется с песней, со слезами, с неистовой жаждой бытия и творения; кто хотел создавать — почувствует, что может, есть в ладонях сила воплощать, и станет вязкая аморфная глина живым, дышащим, податливым материалом. Кому — горшком, кому — расписным блюдом, а кому и статуей, да такой, что, увидев, и прикоснуться побоишься: сон не потревожить бы, задремала ведь, а вот-вот проснется…

Было, было, и пульсировала сила, живая кровь, едва удерживаемая артериями, и текла по миру, даря каждому бытие, и возвращалась назад, почти иссякнув, чтобы вновь в самом сердце набраться чуда, и — обратно, к тем, кто ждет глотка этой влаги, имя которой — вдохновение и творение.

Не иссяк колодец, но запечатан был — прочно, не вскрыть, не взломать крышку, и вода под каменной плитой, устав биться в стены, не имея выхода, застоялась, позеленела от гнева и боли, стала горьким ядом.

Прервалась связь между Беспечальностью, сердцем мира, и самим миром, что создателем назван был — Триадой, ибо из трех сомкнутых воедино, связанных неразрывно граней состоял; ибо пришли — чужие. Пришли и завладели миром, что на единый миг — короче взгляда, короче вздоха, кажется — оставлен был создателем; а на самом деле долгие годы, бессчетные поколения прошли, пока странствовал он.

И пришли — другие хозяева.

Был цветок о трех лепестках с пламенеющей сердцевиной, и завелась в нем гусеница; змея обвилась вокруг стебля, и не дотронуться больше, ибо — ужалит, нанесет удар; тихое шипение двухголовой змеи слышно и в Беспечальности: нашшше… не прикасссайссся…

Осталось только — мерить шагами Беспечальность, замок-сердце, исторгнутый из мира, из триединства миров, и смотреть, как истекает слезами призрачный вечер, и чувствовать, как захлебывается сердце, спотыкаясь на каждом втором ударе, ибо сердце, не могущее отдавать кровь, умирает.

И — ненавидеть… истово, как только и умеет странник, вернувшийся, чтобы обнаружить — нет больше дома, нет: занят чужаками, доверчиво лег под чужие ноги, покорился чужим рукам, забыл о том, кто построил его, отдался другим, как беспутная жена, что в отсутствие мужа ложится в постель с первым, кто приласкает.

Мало того, что созданное тобой забыло тебя, не дождалось — так еще и отвергло, повелось на сладкие лживые речи новых господ; и назвали тебя — Противостоящим, врагом всего сущего, обольстителем… хотя обольстителям-то и поверил мир, обманщикам, захватчикам. Подменили правду — сказкой, реальность — миражом; назвали создателя — чужаком, отца — врагом. Так беспутная жена, чтобы забыть о своем позоре, называет законного мужа — убийцей, клятвопреступником, насильником, лишь бы не помнить, лишь бы не знать, как оно на самом деле.

— Брат мой Фреорн, ты нынче печален. Отчего?

Братом зовет тебя — разве он брат… случайный попутчик, встреченный в том исполненном тоски и ужаса странствии, когда, возвращаясь домой, натолкнулся на запертую дверь, и увидел свет в окнах, и почувствовал — чужие в доме, да и дом не твой. Бежал, не разбирая дороги, не чувствуя ног, и выкипала в сердце кровь от невозможной боли предательства; почти не помнил себя. Через иные чужие миры, и, глаза прикрывая, лишь об одном мечтал: не встретиться взглядом с такими же, как ты, ибо не снести позора изгнанника, а уж если в чужом лице отразится, как в глади ручья: потерявший, — то и вовсе незачем жить.

Попался где-то на дороге то ли тоже изгнанник, отвергнутый собственным миром, потерявший его в войне или по глупости, как ты сам, то ли просто странник, бездомный бродяга, никогда не творивший себе дома. Попался и стал попутчиком, и, может быть, он и подсказал, что сдаваться — нельзя; есть, всегда есть, хоть и крошечный, шанс вернуть себе — свое. Ибо должна же быть справедливость, но кому, как не создателям, быть ее руками?

И — не слушал, когда ты говорил, что иной справедливости хочешь: покарать, наказать, уничтожить. Голову на плаху, нож под сердце распутной жене, шлюхе, отдавшейся чужим. Ведь — а как с ней теперь жить, как простить измену, как не видеть отпечатков иных ладоней на грудях? Как не замечать, что было ей с чужими хорошо, наверное, куда лучше, чем с тобой? Нельзя это простить, нельзя вернуться и принять ее — такую, прошедшую через чужие руки, довольную и счастливую, накрепко закрывшую перед тобою дверь…

А он — не слушал.

Отчего печален — да разве объяснить? Вот — дождь за окном, тягучие струи, слезы миража, и сам же этот дождь пожелал, а теперь вот печаль от него, от дождя, и надо бы его прекратить, остановить плач воды, но — не хочется, ибо если сам не можешь плакать, пусть за тебя рыдает дождь.

— Дождь, — отвечаешь, и нет других слов; а для него, упрямого и нечуткого, всегда нужны другие слова.

— Хочешь, я сделаю свет и чистое небо? — улыбается, словно ребенку, который нарисовал буку и сам же ее испугался; тянет руку к окну, чтобы смять лист со страшной закалякой, умный, сильный, все понимающий; ничего не понимающий.

В этом весь он, Ингальд, случайный спутник, нежданный помощник.

— Нет.

— Тогда, если хочешь, поговорим о деле? — предлагает так вежливо, а ведь не уйдет, пока не заставит говорить, и чем больше будешь упрямиться, гнать его, просить отложить на потом, тем ласковей будет улыбка взрослого перед капризным ребенком, тем мягче — увещевания, и добьется своего, будет говорить, и заставит слушать, и назовет это — разговором.

— Слушаю.

— Силы для задуманного нами еще не хватит, но — радуйся, брат, час близок. Годы по счету смертных, а, значит, для нас — сущий миг. Время пролетит быстро.

— Вот как? — и отвернуться к окну, в дождь, и не верить, но и верить, потому что он не лжет, никогда не лгал, и тогда еще, когда говорил, что трудно будет, и ждать придется, и отчаяться не раз, и желать отступиться, ибо задумали они невиданное; не лгал. Но и правды не говорил.

Говоришь ему, как прекрасен будет миг, когда обрушится все, сотворенное тобой, в ничто, в небытие, в сизый морок — а он улыбается, и едва кивает, ласково; глаза у него — тот же морок оттенка голубиного крыла, что и вечное Ничто, окружающее сущее. Глядеть в эти глаза — тонуть в океане, и не разберешь: то ли ложь, то ли правда, то ли ласка, то ли жалость. Странник Ингальд; не поймешь, как ни бейся — кто такой, чего хочет. Говорит — помочь. Называет братом.

А сердце не верит.

Потому что улыбаются губы, но непроницаемой пленкой подергиваются глаза, когда говоришь — о разрушении, о наказании. Кивает головой, соглашается, поддакивает, но глаза молчат, не вспыхивают даже в ответ на твой огонь, не отражают его. Стена там, сизая стена, о которую разбивается все; кажется мягкой, податливой, как озерная гладь, но — лучше не заглядывать. Ничто там не отражается, ничто и не выходит из воды на берег. Пустота, растворяющая все.

— Избранные нами делают свое дело, а враги не замечают того. Радуйся, брат!

— Радуюсь.

— Фьоре, ты не меняешься. Тебе по-прежнему не хочется бросить все это?

Фиор Ларэ терпеливо улыбнулся, поглядел сквозь желтоватый старый хрусталь на угли в камине. Вино, цветом напоминавшее солому, пропустило через себя багровый отблеск и окрасилось в редкий золотисто-оранжевый оттенок, который можно увидеть лишь на рассвете в середине зимы, и то — далеко на севере, там, где вырос этот виноград. Там, где ветер гонит из Предельной северной пустыни стада тяжелых туч. Сквозь редкие просветы между мохнатыми тушами порой видно золото луга…

— И ты по-прежнему пьешь свою кислятину, — кивнул Эмиль. — Как всегда. А нынче пить вино из Къелы несколько непатриотично, не находишь?

— Къела — наша земля, — Фиор пожал плечами.

— Да-да, а граф Къела вовсе не изменник…

— Я не отвечаю за решения отца, — Фиор уставился на свой бокал, потом вскинул голову и поставил его на широкий поручень кресла. — И я не желаю слышать все, что ты мне сейчас скажешь. Эмиль, за последние две седмицы я выслушал четверых, говоривших одно и то же. И я не хочу слушать пятого…

— И не хочешь писать о нем Агайрону.

— Обычно я пишу не ему…

— О да, как я помню, ты предпочитаешь другую партию. Да, Фьоре?

— Эмиль… Партии, интриги, заговоры… ты за этим ко мне приехал? — Фиор поднялся, едва не смахнув рукавом бокал, дошел до камина и принялся ворошить угли.

Потом он повернул голову к развалившемуся в своем кресле приятелю. Тот пренебрег предложенным бокалом, предпочитая пить вино так, как это делало три четверти жителей Собраны, от крестьян до королей: подогретым и из глиняных кружек. С момента их последней встречи с Эмилем прошло три года. В тот раз они виделись только мельком, у Далорна нашлось лишь несколько часов, чтобы заехать в королевское поместье по дороге в Брулен. За эти три года друг вовсе не изменился. По-прежнему выглядел мальчишкой лет девятнадцати, хотя ему было почти на десять лет больше. И, как и раньше, сеял беспокойство вокруг себя, хотя сам оставался спокойным.

— Эмиль, ты еще помнишь, кто я? Я — не королевский советник, не казначей и не первый министр. Я — управляющий Энора.

— И сын короля. Старший сын.

— И бастард.

— Признанный бастард, — кивнул Эмиль. — Правда, в четырнадцать лет…

— Именно поэтому, — Фиор встал, — именно поэтому я не собираюсь выслушивать ничего из того, что ты можешь рассказать, предложить и предположить. Эмиль, довольно. Я никогда не пойду против отца.

— Но тебе хочется. Иначе ты бы не начал бить копытом…

— Эмиль!!!

— Я задел твою честь? Хочешь нарушить королевский эдикт? — расхохотался Далорн. — В самом деле, давай выйдем во двор!

— Уже темно. И ты пьян.

— Неужто у тебя не найдется пары факелов? И — помилуй, мне приходилось драться всерьез, выпив впятеро больше, чем этот несчастный кувшин…

— Нет, Эмиль. Завтра.

— Я тебя не понимаю, Фьоре. Тебе не душно?

— Нет, — пожал плечами Фиор.

— Странно. А мне душно. Мне душно с того дня, как я вернулся в Собрану. Мне уже третью девятину душно, Фьоре. Мне душно в этом городе, мне душно в этой стране. Она сходит с ума, Фьоре. Король сходит с ума, и страна сходит с ума. Здесь нечем дышать, здесь весь воздух пропитался безумием… — Эмиль рванул шнуровку камизолы. — Я здесь задыхаюсь…

— Мне открыть окно? — спросил Фиор, неловко улыбаясь, потом отцовским жестом потер переносицу. — Ты уже три девятины здесь?

— Две и четыре седмицы.

— Видимо, ты был очень занят все это время.

— О, да. Протирал диваны у Мио и подпирал стены в Белой приемной.

— Ну что ж…

— Фьоре, я тебя умоляю! Хоть ты меня не мучай! Ты же знаешь, что, будь моя воля…

— Знаю, — кивнул Ларэ. — Теперь ты понимаешь, как я чувствую себя, когда ты начинаешь…

— Спасибо за урок, дружок, — недобро улыбнулся Эмиль. — Только этого мне сейчас и не хватало!

— Могу ответить тебе тем же.

— Дурные нынче времена, Фьоре, не находишь?

— Если ты, — Фиор с улыбкой прищурился, — cейчас скажешь что-нибудь про черное небо, чужих тварей и сдвинувшуюся с места гору, я, я… Я просто не знаю, что с тобой сделаю!

— Нет, не скажу. Кстати, ты забыл четвертое условие пророчества. Все тайное, которое должно стать явным. А мне, на самом деле, весьма интересно, кто раскопал эту пыльную ветошь, и почему о ней шепчутся в каждом закоулке. И еще интереснее мне, кто же такой — истинный владыка. Твои версии, Фьоре?

— В Собране есть истинный владыка. А у него есть наследники. По-моему, все эти пророчества — именно ветошь, именно пыльная.

— Фьоре, — Эмиль вскинул голову и уставился на собеседника. — А ты никогда не думал о том, что речь идет не о Собране?

— А о чем? — растерялся Фиор.

— Мир не ограничивается нашей родиной, дружок. Есть и другие страны. Могу тебя в этом заверить, я там бывал. Может быть, речь идет о всем живом мире?

— Тогда все это и вовсе глупость. Сотворившие есть и будут, какой еще истинный владыка?

— Вот уж не знаю. Вели подать еще вина, коли не хочешь фехтовать…

Поздней ночью, когда оба были уже здорово пьяны, Эмиль все же распахнул окно и высунулся до пояса под мелкую морось. Фиор смотрел на него, не слишком хорошо понимая, что творится с приятелем. Тот был взбудоражен, словно пил не лучшее керторское вино, а настойку хвойника. Мокрые волосы облепили покрасневшее лицо, глаза лихорадочно блестели, и дышал он тяжело, словно и впрямь задыхался в духоте, несмотря на настежь раскрытое окно, откуда тянуло холодом. Так напился? Да нет, глупости, Далорн мог выпить и втрое больше, не теряя контроля над собой; были времена, когда Фиор мог это увидеть воочию.

— Эмиль, у тебя жар, наверное. Иди в постель, я пришлю лекаря.

— Да здоров я… — отмахнулся приятель. — Просто тошно мне.

— Эмиль… Я никогда не спрашивал, кому ты служишь, что делаешь. Но мне кажется, у тебя какая-то беда.

— У меня? — развернулся Далорн. — У меня?! Фьоре, мир не ограничивается Энором, ты еще помнишь об этом? Ты еще помнишь, из скольких земель состоит Собрана? Ты еще помнишь их имена?

— Эмиль!

— Прости. Я хотел выговориться хоть где-то, вот дурак… Ты не спрашивал, кому я служу — и не спрашивай, Фьоре. В этом нет для тебя тайны — ты же ревностный слуга короля. Вот и я его слуга, дружок. Ты да я, да мы с тобой, верные его величеству королю Ивеллиону. Фьоре, я завидую твоей слепоте!

— Я близорук, но вроде еще не слеп… — удивленно похлопал глазами Фиор.

— Да ну? Знаешь, я несколько дней назад имел честь… о, великую честь! — оказаться учителем принца Араона.

— И что? — два кувшина вина, хоть къельское и считалось легким, не слишком-то способствовали пониманию намеков.

— Фьоре, у тебя есть нож?

— Кинжал есть, — Ларэ обшарил комнату взглядом. — Где-то тут есть…

— Возьми его и разрежь себе кожу на предплечье.

— Зачем, о Сотворившие?!

— Ну, можешь и не резать. Как скоро у тебя свернется кровь?

— Сразу, — в который уже раз за вечер Фиор пожал плечами. — Так нужно резать, или так поверишь?

— Поверю. В твоем происхождении я не сомневаюсь.

— А в чьем сомневаешься? — окончательно замороченный Фиор потряс головой.

Эмиль спрыгнул с подоконника, прошелся по комнате, недобрым взглядом покосился на дверь, потом сорвал со спинки кресла камизолу, которую скинул, когда полез в окно, набросил прямо на мокрую рубаху. Темно-зеленая ткань, намного темнее обычного для вассалов Алларэ лиственно-зеленого цвета, мгновенно промокла, пошла пятнами на плечах. Далорн взял кувшин, задумчиво встряхнул его, потом опрокинул над кружкой и огорченно посмотрел на жалкие капли, стекавшие с носика.

— Еще вина? — спросил Фиор.

— К морскому змею в задницу вино… Скажи, Фьоре, нас может кто-то услышать?

— Нет, если ты не будешь кричать во всю глотку. Слуги слишком далеко. Можешь поверить, я хорошо слышу.

— Верю, — кивнул Эмиль. — Так вот… я уже говорил, что недавно имел великую честь оказаться учителем принца Араона. До того мы фехтовали. Я оцарапал ему руку, вот здесь, — приятель похлопал себя на ладонь выше запястья. Это было в самом начале. И, знаешь, кровь не свернулась до конца поединка, а я гонял его долго… И еще — он здорово запыхался под конец.

Фиор очень, очень долго соображал, что именно сказал ему Далорн.

— Принц еще молод… — развел он наконец руками. — Молод и не слишком здоров.

— Фьоре, — очень терпеливо сказал Эмиль. — Ты коленки в детстве разбивал?

— Ну да.

— И долго они у тебя кровоточили?

— Да нет…

— Фьоре, ты не хочешь меня понимать?

— Хочу. Но у меня не получается. Да что ты хочешь сказать-то?!

Эмиль еще раз прошелся по комнате, сорвал промокшую камизолу и швырнул ее к камину, потом потеребил на груди рубаху, но снимать не стал. Он отбил кончиками пальцев по краю стола какой-то модный мотивчик, посвистел, пощелкал по пузатому боку кувшина. Ларэ сквозь полусон следил за всей этой суетой, недоумевая, что случилось с Эмилем. Приятель всегда был спокоен, как мороженая рыба, или уж, по крайней мере, умел притворяться таковой. Сейчас же ему словно занозу в пятку загнали, если не уподобляться мещанам, вспоминающим в таких случаях шило и седалище. Неужто приучился в своей Оганде к какому-нибудь ядовитому снадобью?

— Фьоре, я сильно сомневаюсь, что Араон — сын своего отца.

4. Убли — Собра — Брулен — Эллона

Путь, на который, по прикидкам Саннио, должно было уйти не меньше полутора десятков дней, путешественники одолели за девять. На исходе девятого дня они достигли Убли, крупного портового города в герцогстве Алларэ. Отсюда уже рукой подать было до острова Грив, на котором располагался замок Гоэллон, летняя резиденция герцогов.

Город стоял на обрывистом скалистом берегу. Береговая линия была причудливо изрезана, и среди многих заливов нашлось место и для рыбацкого порта, и для торгового, а чуть дальше на восток стояли на рейде военные корабли Алларэ, скорее дань памяти прошлого, чем необходимости. Весь восточный берег Предельного океана, от северной до южной пустыни, давно и безраздельно принадлежал Собране.

Убли показался Саннио сборищем разномастных городков. Одни карабкались на скалы, другие прижимались к их подножью. Паутина дорог, и широких, и плохоньких, соединяла все эти части города. Кое-куда можно было добраться только пешком, и повсюду сновали дюжие носильщики. Некоторые дома нависали над обрывом так, что родившийся и выросший на равнинах южной части Эллоны и Сеории Саннио поминутно ежился. В вечерних сумерках казалось, что постройки ублийцев вот-вот обрушатся именно ему на голову.

В одно из таких птичьих гнезд над пропастью и притащил Саннио герцог. Юноша заподозрил, что сам напросился на подобную участь: рассматривая окрестности, он то и дело с подозрением и опаской поглядывал наверх. Двухэтажный дом из светлого зернистого камня не походил на обычный трактир. Здесь было слишком тихо, а в просторной зале внизу не было постояльцев, хотя поздние сумерки — самое подходящее время для ужина.

Снаружи дом был увит незнакомым секретарю растением, похожим на дикий виноград, но листья у него были мелкими, темно-зелеными с багровым отливом и очень жесткими. Предприимчивые побеги обвивали ставни и проникали внутрь через решетки на окнах. Стеклом или слюдой здесь оконные проемы не прикрывали, Саннио не знал, почему и спросил об этом у герцога. За время поездки он понял, что Гоэллон любит отвечать на подобные вопросы. Ему нравилось пичкать секретаря знаниями о быте разных земель Собраны, о травах и целебных настоях, о породах лошадей и сортах пряностей и еще о многих других мелочах. Юношу это искренне восхищало. Читать в дороге никакой возможности не было, но скучать ему не приходилось.

Чаще спрашивал сам Саннио, и герцог подробно отвечал, а порой и у господина возникало желание просветить секретаря насчет чего-то, встретившегося в пути. Это всегда случалось неожиданно. Герцог вдруг заговаривал с юношей, объяснял все, что тому следовало знать и вновь надолго замолкал. Предсказать, когда и о чем он заговорит в следующий раз, Саннио не мог.

— Дважды в год здесь бушуют такие шторма, что с петель срывает не только ставни, но и двери. Оконные рамы вылетали бы с первым ветерком. Ни здесь, ни на Гриве, ни на побережье Северного моря вы не увидите стекол в окнах. Лита торгует стеклом со всей Собраной, но почти не использует его. Впрочем, глупцы находятся везде. Несколько лет назад здесь, в Нижнем городе, случилось неприятное происшествие. Хозяин дома уселся ужинать с семейством в первый день времени штормов. Окна ставнями прикрыть он, разумеется, забыл. Порыв ветра ударил в окно, оно разбилось, а сила ветра была столь велика, что осколками были убиты три человека. Досадно, не правда ли?

Юноше показалось, что герцог пошутил, и он только пожал плечами, не желая выглядеть дураком, если окажется, что это очередная байка. Гоэллон периодически рассказывал ему что-то, очень похожее на правду, и говорил все тем же мягким назидательным голосом, без улыбки и никак не давая понять, что шутит. Так Саннио выслушал и запомнил лекцию о целительных свойствах яиц камышовника, излечивающих боли в суставах, облысение и любовную меланхолию, а также применяемых при гадании на удачу в торговых делах, после чего герцог указал на заросли камышовника у речной протоки.

— Не желаете ли поискать там сии безусловно полезные яйца? — предложил герцог.

— Растения не могут откладывать яйца, — ляпнул Саннио.

— Несомненно, мой юный друг, — усмехнулся герцог.

Далеко внизу под окнами дома билось о камни море. На гребнях волн играли последние отсветы гаснущего неба, и вода казалась почти черной с лиловыми бликами. Сначала Саннио решил, что в доме никого нет, но герцог кого-то ждал, стоя в пустой зале и не проходил наверх. Тихий дом чем-то напомнил юноше секретарскую школу. Здесь стены тоже были белеными, а мебель сделана из темного дерева. По стенам висели плошки с жиром или маслом, удивительно было, что они почти не чадили, да и противного запаха не чувствовалось. Непривычный узор на плошках — красные, черные и белые полосы, полосатые половики тех же цветов. Только сейчас Саннио почувствовал, что он уже на севере, что Убли — совсем не то же, что Собра. На южных землях герцогства Алларэ было гораздо теплее, зелень гуще, а краски ярче.

По узкой лестнице в залу спустилась пожилая женщина в сопровождении мальчишки лет двенадцати. Сразу видно было, что парень приходится женщине внуком — у них были совершенно одинаковые ярко-голубые глаза и крючковатые носы. Мальчик коротко поклонился и остался у лестницы, а старуха прошла к герцогу. Она отчетливо хромала, но шла прямо. Темно-синее вдовье платье подчеркивало стройность и гордую осанку хозяйки дома. Должно быть, ей было уже хорошо за шестьдесят, но в каждом движении чувствовалась уверенная сила.

— Руи, дорогой мой. Я ждала вас не раньше чем через три дня…

— Мой спутник оказался более выносливым, чем я рассчитывал, — сказал герцог, целуя протянутую руку. — Саннио, поприветствуйте сударыню Алларэ.

Юноша поклонился и тоже поцеловал пожилой даме руку, одновременно прикидывая, кем бы она могла быть. Алларэ — родственники герцога по матери, но к этой женщине Гоэллон не обратился по титулу. Дом, хоть и не самый бедный, тоже не походил на жилище дамы из Старшего Рода Собраны — скорее уж, на пристанище зажиточной мещанки, которой и приличествовало обращение "сударыня". Тем не менее, герцог обращался с дамой удивительно почтительно, а та называла его по имени.

— Суа проводит вас наверх и принесет вещи, о лошадях позаботится его отец. Жду вас к столу.

Хмурый мальчик явно вознамерился тащить все четыре кофра в одиночестве, но упрямство, которое Саннио оценил по достоинству, превышало его силы, и секретарь молча отобрал у него половину груза. Подросток фыркнул, но не сказал ни слова. Саннио следом за ним взобрался по лестнице, крутой, как все дороги в Убли. Там они с герцогом умылись и переоделись к обеду. Секретарь с удовольствием вылез из удобного, но надоевшего дорожного костюма. Серо-голубая камизола с разрезами на рукавах и черные панталоны показались ему вполне приличествующими для обеда с госпожой Алларэ, кем бы она ни была. Герцог одобрительно кивнул и бросил юноше серебряную цепь.

— Наденьте это и уберите с лица волосы, иначе кажется, что вы боитесь, когда на вас смотрят. Вы — красивый юноша, подобные ужимки вам не идут.

Услышав вторую за короткое время похвалу, Саннио удивился. Герцог обычно не был щедр ни на доброе, ни на бранное слово. С секретарем он держался ровно, а к вечной иронии юноша давно привык, она его не задевала. Он послушно надел тяжелую цепь и заново причесался, глядя в большое зеркало в потемневшей оправе. По краям амальгама кое-где пошла пятнами и пузырями, но такие зеркала, почти в рост Саннио, были редкостью. Старая дорогая вещь, еще одна загадка этого дома.

Юноша приблизил лицо к зеленоватому стеклу и принялся разглядывать себя. Герцог дважды назвал его красивым — у мэтра Тейна и сегодня, — но зеркало отражало вполне привычную физиономию с большими глазами, длинным носом и округлым девчоночьим подбородком. После девяти дней в дороге черты заострились, нос торчал посреди лица, как одинокий стог на убранном поле, и Саннио не понимал, за что Гоэллон ему так польстил.

Он так увлекся созерцанием собственной внешности, что не заметил, как в комнату вернулся мальчик Суа.

— Вас ждут внизу, — буркнул он, прислоняясь к косяку.

Саннио вздрогнул и поспешно оторвался от зеркала. Сбегая вниз по лестнице следом за мальчиком, он надеялся, что герцог не обратит внимания на его оплошность, но здорово просчитался.

Все уже сидели за столом в небольшой полуподвальной комнате. С порога Саннио напоролся на острый взгляд герцога. Прямые светлые брови были сдвинуты в единую твердую черту, и этого было достаточно, чтоб лицо обрело гневную выразительность. Он взглядом указал секретарю на место рядом с собой. Саннио осторожно опустился на край стула.

— Вы задержались, — тихо сказал герцог. — Поговорим об этом позже.

Одной этой реплики оказалось достаточно, чтоб Саннио не смог по достоинству оценить кухню в доме госпожи Алларэ. Он что-то ел, медленно и чинно пережевывая — кажется, сперва это была жареная и вареная рыба, а потом пирог с рыбой, — но вкуса не различал, при этом все равно мечтая, чтобы ужин не кончился никогда. Он старался не совершить ни одной ошибки, и все получалось великолепно. Пожилая дама задала Саннио несколько вопросов: откуда он родом, что изучал в школе, где успел побывать. Секретарь отвечал, как положено — вежливо, в меру коротко, в меру подробно, но все это происходило как-то само собой, как движение пружин и шестерней в хронометре, который он видел в кабинете герцога.

Час расплаты настал, когда Гоэллон поднялся в свою комнату. В конце обеда герцог кивком отпустил секретаря из-за стола. Саннио тихонько вышел и взбежал по лестнице, надеясь, что успеет лечь и притвориться спящим. Он накрылся одеялом с головой и даже высунул из-под него ногу, изображая, что раскинулся во сне, однако, господина этот фокус не провел.

— Вам не десять лет, а я не монашка в приюте, чтобы поверить этому зрелищу, — сообщил Гоэллон, сдергивая с Саннио одеяло. — Сядьте, мой юный друг.

Постель скрипнула — герцог присел на край. Юноша вздохнул про себя, но чуть успокоился. Манеру герцога вставать перед тем, как отчитать слугу или секретаря, он уже знал. Выговаривать кому-то сидя герцог не умел, да и неудобно это было. Саннио сел. Дальше притворяться спящим было бессмысленно.

— Скажите, Саннио, разве я так уж обременяю вас необходимостью соблюдать правила этикета? Но иногда-то можно и постараться. Не кажется ли вам, что не подобает заставлять двух людей старше вас, в том числе — даму, ждать себя? Вы не король, драгоценнейший мой.

— Я виноват, герцог, — юноша склонил голову в непритворном раскаянии.

— Нет уж, смотрите на меня, когда отвечаете.

Секретарь поднял взгляд на герцога, и удивился. Тон был резким, но на лице не обнаруживалось никаких признаков гнева или негодования. Саннио даже испугался. Подобная бесстрастность заставляла предположить худшее. Мэтр Тейн тоже никогда не повышал голос, сообщая кому-то из учеников, что выгоняет его прочь. Если решение принято — зачем лишние чувства? Но… не мог же герцог выгнать его прямо в Убли?..

— Вы меня прогоняете? — спросил Саннио.

Гоэллон явно очень удивился. Он приподнял брови, потом запустил ладони в волосы, провел от висков к затылку, и так, с руками, сложенными за головой, уставился на юношу. За его спиной у стены стояло злополучное зеркало, и в своем элегантном наряде, замерший неподвижно, Гоэллон казался собственным портретом в темной раме. Правда, изобразить на портрете подобное выражение лица не взялся бы и самый смелый художник.

— Саннио, вы уютно чувствуете себя в должности секретаря? Может быть, вам, пока не поздно, податься в жоглары? У вас определенно талант…

— Я прошу прощения, герцог.

— Нет, это определенно любопытно. А почему, собственно, вы решили, что я вас прогоняю? Мы, помнится мне, договаривались о том, что я буду объяснять, чем вы вызвали мое неудовольствие. За этим я, собственно, и пришел. Однако ж, я не рассчитывал на то, что ваше буйное воображение возьмет верх над рассудком. Должно быть, вы устали в дороге, мой юный друг. Что ж, завтра можете отдыхать до ночи. Погуляйте по городу, но постарайтесь вернуться трезвым, или хотя бы умеренно пьяным. В общем, на своих ногах. Надеюсь, вам хватит десяти сеоринов…

Еще один кошелек, поменьше давешнего, набитый мелочью, полетел в руки Саннио. К этой забавной манере — не передавать, а бросать любые предметы, даже стоя рядом в двух шагах, — секретарь тоже привык. Он научился не глядя брать из воздуха монеты, коробочку со спичками и все прочее, что герцог считал нужным кинуть.

От подобной щедрости и снисходительности юноша растерялся. Правила требовали поцеловать герцогу руку, но, сидя на кровати, это никак не получилось бы. Да и руки Гоэллон по-прежнему держал на затылке. Саннио спрыгнул с постели и склонился в поклоне.

— Считается, что прилив крови к голове облегчает умственные упражнения, — прокомментировал это герцог. — Так что в следующий раз кланяйтесь, прежде чем решите совершить какую-нибудь глупость. Вдруг да поможет?

Саннио ушел из дома с первым небесным светом. С десятью золотыми в кошельке ему не пришлось думать о завтраке. Лошадь он брать не стал, решив, что уже вдоволь наездился верхом. Ему хотелось посмотреть город поближе. К морю он спускаться не захотел — неумолчный шум волн успел надоесть ему за ночь.

Убли располагался на холмах, под холмами и промеж холмов. Кривые улицы вели то вверх, то вниз, следуя естественным изгибам местности, и не привыкший к подобным прогулкам юноша быстро устал. Когда икры окончательно разнылись, он зашел в первый попавшийся кабачок и потребовал завтрак. Ему принесли большую миску жареной рыбы, от которой еще шел дымок. Судя по всему, рыбу в Убли ели трижды в день и ею же закусывали в промежутках. Мелкая рыбешка оказалась очень вкусной, но слишком уж жирной и сытной, и Саннио осилил едва половину миски, зато от души развлекся, угощая местных кошек, толстых и нахальных. Роскошный рыжий котяра даже взобрался на стол, чтобы разделить с юношей трапезу, и, пока служанка не прогнала его, огрев по спине полотенцем, смолотил почти столько же, сколько сам Саннио.

В порту было людно и суетливо. Носильщики тащили тяжелые ящики, тюки и сундуки, приказчики, а то и сами купцы покрикивали на них. Пахло солью, потом и, отчего-то, горелым жиром. Возвращаясь из порта, Саннио оказался на широкой площади. По левую сторону располагались торговые ряды, справа стояло длинное серое двухэтажное здание неприятного вида. Перед ним почему-то никто не толпился, даже разносчики обходили его стороной.

— А что там? — спросил Саннио у прохожего.

— Да я и сам тут в первый раз, — буркнул тот.

— Блюдущии чистату там сидять, милай… — сообщила старуха с огромной корзиной мелких желтых цветов.

Из благодарности юноша купил у нее букетик и сунул его за воротник. Цветы оказались не только резко пахнущими, но и колючими, а выбрасывать их почему-то было жалко. Саннио зашел в торговые ряды. Довольно скоро он понял свою ошибку. Его ежеминутно толкали, тянули за руки и предлагали что-нибудь купить, обещая отдать задешево, но он смутно подозревал, что торговцы чуют в нем молодого олуха, и за ту цену, за которую бородатый тамерский торгаш клялся отдать охотничий нож "только молодому господину, никому больше, год берег!", можно купить таких целый ящик.

Спасаясь от щедрых предложений и цепких рук, Саннио шмыгнул в ближайшую лавку и оказался во владениях перчаточника. Говорливый приказчик немедленно оценил наряд покупателя и повел задушевную беседу о столичных модах, новых веяниях, приходящих из Оганды, и прочей ерунде. Секретарь, обученный в школе мэтра Тейна, мог поддерживать любой разговор. Многого тут не требовалось — знай, кивай помаленьку, показывая, что слушаешь очень внимательно, охай там, где собеседник явно ждет изъявления твоих чувств, и соглашайся со всем, что он говорит. С герцогом этот фокус не удавался: в беседах с ним всегда требовалось вдаваться в их суть и отвечать по делу, — а с приказчиком сошло. Саннио обзавелся тремя парами совершенно не нужных ему перчаток, которые велел отправить в дом госпожи Алларэ, и отдышался.

После лавки он еще долго гулял по Нижнему городу и смотрел на выступления жогларов, с улыбкой вспоминая вопрос герцога. Едва ли его приняли бы даже в самую захудалую труппу, которая валяла дурака, изображая то бродячего кота, норовящего слямзить обед у нищего, то монаха, подглядывающего за прачкой. Другие жоглары, те, что владели многими музыкальными инструментами и пели о подвигах героев, на площадях не выступали.

Потом он пошел наобум, сворачивая, куда глаза глядят, разглядывая людей и прислушиваясь к обрывкам разговоров.

— … мой-то каждый вечер приползает на рогах!

— Да точно говорю вам, хлеб подорожает!

— …всех, всех, до единого, и детей…

— …как солдаты прошли, ровно перед днем Святого…

— Пауку-то что?

Саннио оглянулся, но тот, кто произнес последнюю фразу, уже свернул в проулок.

В дом госпожи Алларэ он вернулся, как и велел герцог, трезвым и уже в ночи. Он сразу понял, что в доме недавно были другие люди, не меньше пяти человек. Двое из благородных господ, они пользовались духами, за остальных Саннио поручиться не мог, но все они приехали верхом. Твердая утоптанная земля во дворе была изрыта копытами, и ее еще не успели выровнять. На выскобленном полу залы остались песок и грязь.

Герцога в доме не было. Суа передал, что утром Гоэллон будет ждать в торговом порту. Саннио пожал плечами и отправился спать. Вещи его уже были сложены, после целого дня на ногах гадать, куда подевался господин и кто собирался в доме госпожи Алларэ уже не хотелось, и секретарь уснул сладким сном. Всю ночь под окнами шумело море, но Саннио начинал привыкать к монотонному плеску и шелесту.

Мио еще не доводилось бывать в особняке Агайронов, и оказалось, что она немногое потеряла. Здесь все выглядело так, как она и ожидала. Три цвета в отделке — синее, серебро и белое, цвета графа и его супруги, старомодная тяжелая мебель. Дом чем-то неуловимо напоминал дом Руи, но если у Гоэллона все было подчинено удобству, здесь — обычаю. Неудобные стулья с прямыми высокими спинками, которые никто не догадался прикрыть подушками или хотя бы накидками, громоздкие пузатые шкафы и комоды, сквозняки, совершенно неприличные для столичного особняка. Мио могла поклясться, что и на лепнине вокруг уродливых карнизов не сыщется ни пылинки; дом был вылизан начисто, но уютным не становился. Скорее уж, чистота навевала тоску и уныние. Все лежало на местах, — на тех самых местах, наверное, что и при деде нынешнего графа; все казалось незыблемым и лишенным элегантности.

Таким же непоколебимо твердым, как мореное дерево, казался и сам граф. Высокий, прямой как палка, в старомодном длиннополом кафтане — разумеется, темно-синем. На груди две цепи: золотая, министерская, и серебряная, родовая. Мио полагала отвратительным смешивать два этих металла в одном туалете, но первый министр граф Агайрон, даже обедая дома, не мог отойти от обычая, который понуждал его носить две цепи. Впрочем, о понуждении речи не шло: Агайрону просто и в голову не приходило, что так поступать не стоит.

Граф был еще не стар, выглядел моложе своих сорока пяти, но казался старообразным. Сухие манеры и ворчливый скрипучий голос более подошли бы человеку на два десятка лет старше. При этом, на вкус Мио, он был красив, — густые черные волосы, правильные черты лица, пронзительный взгляд умных серых глаз, — но настолько не изящен, не гибок и уныл, что заставлял думать о сушеной рыбе, вяленом мясе и сухарях. Понятно было, в кого уродилась дочь.

Помимо герцогини, графа и его дочери за столом сидели две невозможные клуши неопределенного возраста. Какая из них страшнее другой, Мио гадала до самого конца обеда, — та, что с бородавками на носу, или та, у которой нос стремится навстречу подбородку? Одеты страхолюдины тоже были во что-то невообразимое. Герцогине не нравились агайрские наряды: цикласы она почитала лучшей одеждой для женщин в положении — они надежно лишали фигуру привлекательности. Но даже этот уродливый балахон можно было хотя бы подобрать по размеру или перехватить под грудью поясом…

К счастью, на Анне было платье, похожее на то, в котором она приходила в гости, но не голубое, а белое, и девица Агайрон в нем казалась девочкой лет пятнадцати, а не девушкой, которую вот-вот можно будет записывать в перезрелые старые девы. Белые цветы в черных волосах, изящно наложенные румяна — явно те, что подарила Мио, — бледный розовый перламутр на губах. Анна сейчас выглядела не хуже, чем в тот день, когда явилась в гости к герцогине, и Мио искренне радовалась успехам графской дочки. Ее искренне оскорбляло все некрасивое, несовершенное и лишенное элегантности, так что она больше любовалась Анной, чем графом и его приживалками.

Тем не менее, правила хорошего тона требовали поддерживать беседу не только с дочерью хозяина (кстати, ни румяна, ни помада не сделали Анну остроумной собеседницей), а также с главой дома, и в первую очередь с ним. Мио старалась, как могла; самый ярый ее ненавистник не смог бы обвинить герцогиню Алларэ в нехватке расположения, обаяния и такта — но это обед не спасало. При виде "деревянного графа", мучительно пытавшегося подобрать тему для беседы или последовать той, что предлагала Мио, герцогине хотелось не то заплакать, не то запустить в него тарелкой.

Граф Агайрон вовсе не был глуп и нелюбезен. Недаром его считали одним из лучших умов королевства, а Руи почитал опасным соперником и уважал, хоть и недолюбливал, первого министра. Однако ж, казалось, что он добрых два десятка лет не разговаривал с женщинами, кроме дочери и прислуги, а потому забыл, как это делается. Мио могла поддержать любую "мужскую" беседу, но заговорить с гостьей о лошадях или торговых делах графу в голову не приходило; и напрасно — в то время, как братец развлекался, именно герцогиня решала большинство дел, связанных с Алларэ, и решала успешно.

— Как здоровье Его Величества? — забросила очередную сеть в воду Мио. — Я слышала, что недавно он перенес простуду.

— В данный момент король чувствует себя отменно. Небольшое недомогание прошло без вреда.

— Здоровье короля! — Мио пригубила вино. Вот с вином в этом доме все было в порядке, виноградники Агайрэ были хороши.

— Здоровье короля! — откликнулись все хором.

— А как поживают наследники? Ваши племянники показались мне многообещающими молодыми людьми, особенно… старший. — Мио хотела сказать прямо противоположное, но тут же вспомнила, что министр недолюбливает младшего из братьев. — Говорят, он пишет прекрасные эпиграммы? Вы уже пали жертвой его остроумия?

— Не довелось, — ответил граф.

— Ах, как жаль: вы могли бы прочесть нам сочинение его высочества… Флэль Кертор так хвалил поэтическое дарование принца! Я заинтригована. Еще юноша очень хорош собой. Да, воистину говорят, что королевская кровь — золотая кровь. В младшем она тоже проявляется? — Мио подбавила в голос малую толику скепсиса.

— Я не сказал бы, — пожал плечами Агайрон. — Нельзя не отметить, что принц Элграс больше похож на отца, но внешнее сходство еще не делает короля. Будущего короля, конечно, да продлятся дни Его Величества Ивеллиона так долго, как возможно!

— Жаль, что принц еще слишком молод, чтобы нас посещать. Мы с братом были бы безмерно польщены такой честью… — мечтательно произнесла Мио и стрельнула глазами в сторону графа. — И было бы очень печально, если бы принц унаследовал от дядюшки нежелание пребывать в нашем доме…

— Что вы, герцогиня! — На откровенный упрек Агайрон наконец-то отреагировал. — О каком нежелании идет речь? Я… государственные дела… но я непременно и с удовольствием нанесу вам визит.

— Обещаете, граф?

— О да, разумеется!

Граф поцеловал ей руку, неожиданно показав, что не так уж он и неловок. Мио с удивлением посмотрела на его затылок. Первый министр короля не мог быть столь робок и косноязычен, как за обедом, а прикосновение губ продлилось чуть дольше, чем это было принято, — на одно, но важное мгновение, отделяющее вежливость от более интимного чувства. И этот тоже решил вступить в ряды ее поклонников? Это было бы… интересно. Благо, граф не юноша, который будет петь под балконом, вызывая желание швырнуть в него ночным горшком, или ломиться в окно и обещать покончить жизнь самоубийством при помощи тупого ножа для бумаг.

К тому же первый министр короля может рассказать много интересного. Если в своей гостиной, в присутствии дочери и страхолюдин он и держится чопорно, то кто знает, не сбросит ли он наедине — скажем, в будуаре Мио, — свою маску? Если нет — так всегда можно сделать шаг назад, свести дело к заверениям в вечной дружбе и глубокой симпатии.

— А что ныне слышно с севера? — спросила герцогиня. — Генерал Меррес одерживает победу за победой? Война — такое нелегкое дело…

— Донесения, которые отправляет королю генерал, обнадеживают, — сказал граф, лицом показывая все, что думает и о генерале, и о тоне донесений. Только лицом — но, оказывается, мраморная маска порой могла быть очень выразительна. Вот, значит, что занимает сейчас все мысли Агайрона. Отлично… — Думаю, к весне все будет улажено.

"Ни репья паршивого ты так не думаешь, голубчик, но делаешь хорошую мину при плохой игре. Неужели не ты заварил всю эту бойню? Удивительное дело, не сам же король до этого додумался. И не Агайрон, и не Руи — вот как интересно!".

— Очень на это надеюсь, граф. Алларэ уже наводнено беженцами, что же будет к зиме и зимой — я боюсь себе представить. В Убли каждый день прибывают корабли с новыми и новыми беженцами, бедняжки, у них нет ни имущества, ни крова. Я велела кормить их бесплатно, но, граф, это так обременительно! Нам с Реми очень жаль всех этих бедных несчастных простолюдинов, но жалость порой разорительна…

— Добрые дела нам зачтутся на пути в царство вечного блаженства и покоя, — голосом проповедника сообщил Агайрон.

— Несомненно, граф, несомненно, — сделала постное лицо Мио. — Но, знаете ли, помимо посмертного воздаяния хотелось бы рассчитывать на что-то при жизни.

— Я мог бы поговорить с королем о возмещении расходов, — подавая герцогине собственноручно наполненный бокал, сказал Агайрон. — Если, любезная герцогиня, положение действительно опасное для процветания Алларэ.

— Полное разорение нам, конечно, не грозит, но запасы зерна и муки у нас действительно не столь велики, чтобы прокормить всех беженцев, — пожаловалась герцогиня.

Граф оживился. Чем дальше разговор заходил в хозяйственные темы, тем живее и бодрее он делался, а былая деревянность манер его оставила. Видимо, на этой прочной почве он чувствовал себя куда увереннее, чем в разговоре о королевском театре, новой моде и выходках придворной молодежи. Мио на мгновение представила себя женой графа, в унылом синем платье и бесформенном цикласе, длинными вечерами обсуждающей с супругом хозяйственные дела… зрелище так ее напугало, что она поперхнулась вином.

— Боюсь, что весной на север придется ввозить зерно из Сеории и даже из Меры, а цены по всей Собране вырастут втрое, а то и больше, — начал граф, и вдруг осекся. — Герцогиня, мне не хотелось бы, чтобы эти сведения вышли за пределы моего дома. Если кто-то узнает о том, что я сказал, и южане, и Скоринги, и Брулены начнут приберегать зерно, чтобы весной продать его подороже, а Его Величество едва ли станет назначать королевскую цену…

— Несомненно, мой дорогой граф, и речи быть не может! Я хорошо помню притчу о предавшем своего благодетеля, — улыбнулась Мио. Ну что, старый шест? Услуга за услугу, так что ты похлопочи перед королем, а я не стану распространять то, чего ты не должен был мне говорить. — Можете рассчитывать на полную конфиденциальность.

— Благодарю вас, герцогиня!

"А может быть, ты это нарочно? Не похож ты на человека, который способен потерять голову перед женскими прелестями, даже перед моими, не будем обольщаться и льстить себе. На уме у тебя северная кампания, новые расходы и поиск того угря, который присоветовал королю войну на собственной земле, а вовсе не мои прекрасные глаза. Но чего ж тебе тогда нужно-то? Да уж, хороший вопрос. По части загадочности ты сравнишься с Руи…".

— Знаете ли, граф, что мне пришло в голову? Я планирую провести последние теплые дни в загородном поместье. Не согласитесь ли вы отпустить со мной милую Анну?

Глупышка, до того тихо сидевшая в кресле, вскинула голову и уставилась на отца такими умоляющими глазами, что Мио с трудом подавила смешок. Нельзя же быть такой гусыней! Герцогиня Алларэ не была злой, но широко распахнутые глаза вызывали неприязнь и желание отказать, а не согласиться. На месте графа Мио так и поступила бы, просто для того, чтобы отучить девицу Агайрон выдавать свои чувства.

— Мы могли бы прекрасно провести время в уединении, тишине, отдохнуть от городской суеты… К тому же на обратном пути я хотела на несколько дней заехать в монастырь Милосердных сестер, чтобы духовно подготовиться к праздникам Сотворивших.

— Вы оказываете честь нашей семье, но не обременит ли вас общество Анны?

— Да что вы! — в притворном изумлении Мио подалась вперед к Агайрону, и, разумеется, он не смог не заглянуть в вырез ее платья, благопристойно прикрытый косынкой, но настолько прозрачной, что нехватку зрелища граф мог бы восполнить фантазией. — Мы с Анной так подружились! А вы сможете нанести нам визит, отдохнуть от государственных забот…

— Я буду рад, — граф встал и церемонно поклонился.

Мио тоже встала и, протягивая руку для поцелуя, чуть сморщила нос. Нельзя же так откровенно демонстрировать гостье, что визит подошел к концу. Да уж, агайрское бревно остается агайрским бревном, как с ним ни любезничай…

Больше, чем лошадей, баронесса Брулен боялась только куаферов и галантерейщиков. Даже на самом смирном коне она чувствовала себя жогларской медведицей, которую смеха ради пытаются взгромоздить в седло. Везде, где можно, она предпочитала ездить в открытой повозке, но нынче стояла слишком уж дурная погода. Готовясь к сезону штормов, погода пробовала силы в первом затяжном дожде, еще теплом, но обильном и с порывистым ветром. Пришлось велеть подать закрытый экипаж, громоздкий и неудобный.

Лучше всего в такую погоду сидеть дома и пить чай, как это принято в Брулене осенью и зимой: с молоком, солью и топленым салом, но седьмой день — праздничный, и именно в праздник баронесса должна присутствовать на таможне. Если называть вещи своими именами, то не просто на таможне, а на "черной", или "покаянной", ее половине, как говорили моряки.

Марта хотела взять с собой сына, но уже пора было выезжать, а служанка прибежала, сказав, что наследник спит, и разбудить его без помощи никак не выходит. Не слишком удивительное дело: вчера Элибо опять гульнул и домой явился поздно, да и не вчера, если подумать, а уже сегодня, всего за пару часов до рассвета. Разумеется, его теперь и барабанным боем не поднимешь. Баронесса привычно вздохнула, пожала плечами и махнула рукой:

— Пусть уж дрыхнет, без-здельник. Вина ему не давай, и всем скажи, чтоб не наливали. А будет просить опохмелиться, пусть рассол пьет. Скажи, я велела. Пошли, Хенрик, нечего рассусоливать…

Хенрик, управляющий замка, в отличие от любимого сыночка, когда надо — пил, а когда не надо, так и не пил, и в шестой день пил до обеда, а после обеда капли в рот не брал, зная, что подниматься спозаранку с больной головой — радости мало. А подниматься придется, как ни крути: в седьмой день можно к литургии не ходить, простится, а вот на таможню не ездить никак нельзя.

Король Лаэрт I, трудами которого Брулены из года в год каждую седмицу половину дня проводили на таможне, был изрядный шутник. До него контрабанда была вольным промыслом, приносившим доход кому угодно, но не короне. Короля с молодости до последнего вздоха интересовало решительно все, что творится в Собране, и до контрабандистов он тоже дотянулся, но сделал это так, что в тавернах и кабаках Брулена и по сей день первый тост пили "за королевскую милость!".

Товары, законным образом приобретенные купцами в Тамере и Оганде, могли попасть в страну, только если на каждый имелась купчая грамота, подписанная продавцом и покупателем, а после заверенная чиновником. Впридачу к купчей требовалась вторая грамота, которую выписывали на таможне, и снабжена она была неподделываемой печатью, которую налагал служитель Церкви. Как ни старайся — не обманешь; селедку лишнюю в грамоту не впишешь. Кто торговал честно, тот отправлялся со всем грузом прямиком на "белую" таможню, предъявлял грамоты, платил пошлину (для иноземных купцов побольше, для своих — поменьше) и отправлялся со всем товаром дальше, вольный, как ветер: торгуй, где хочешь и как хочешь. Перед короной чист.

Если же товар покупался не средь бела дня с ведома тамерского или огандского чиновника, а во мраке ночи или прочим тайным образом, и, разумеется, никаких грамот к нему не прилагалось, то официально хода в страну ему не было. Все короли Сеорны, начиная с Лаэрта, на гневные вопросы соседей-правителей пожимали плечами и отвечали, что никакой такой контрабанды в стране толком и нет, ни один товар без грамоты с гербом короны и печатью Церкви не попадает дальше портов Брулена, а преступники — ну что ж, боремся, всеми силами боремся…

И действительно — боролись, но боролись так, что соседям, особенно тамерцам, оставалось только грызть локти с досады и грозиться страшными карами. На то и существовала Покаянная Таможня, на которую любой мог привезти свой товар, сознаться, что да, закон нарушал, контрабанду возил, а теперь все осознал, желает искупить свою вину и начать новую честную жизнь, а товар — вот он, товар, готов отдать государству. За проявленное уважение к закону преступнику полагалось некое денежное вспомоществование (полностью окупавшее его расходы и дававшее прибыль). Товар же проходил через таможню и, с некоторой приятной наценкой в пользу короны, впрочем, не слишком большой, продавался купцам уже со всеми грамотами.

В одной и той же семье обычно были и контрабандисты, и торговцы. Одни каждую седмицу или две искренне каялись и сдавали товар с переднего входа, их братья и дядья преспокойно закупали его у короны с заднего входа, и, со всеми надлежащими грамотами, везли по всей Собране.

Тамерские чиновники рыдали, подсчитывали сумму убытков, которые терпела казна кесаря каждую девятину, писали длинные доклады — и ничего поделать не могли. Каждый тамерский владелец поместья на побережье три четверти товаров продавал именно будущим кающимся, и только четверть, для вида, сбывал законным путем, уплачивая непомерные пошлины и едва-едва оставаясь в прибытке.

Тамерские корабли патрулировали побережье, и каждый рейд контрабандистов был маленькой военной кампанией, где побеждал хитрейший. Иногда этот вопрос решался еще проще: тамерцы тоже были не дураки, да еще и изрядные жадины, а потому капитаны патрульных кораблей через раз предпочитали получить мзду и "не заметить" очередное судно, идущее с грузом или за ним.

Довольны были и хокнийцы, сроду не входившие ни в какой торговый договор, ибо исповедовали еретическую Зеленую Веру. Никакая ересь не мешала им то и дело пощипывать тамерцев и огандцев, а излишки товара нужно было куда-то девать, к тому же платить старейшинам дань тоже хотели не все. С Хокной торговали много и успешно.

Третью выгоду получали огандские ремесленники. Уже лет двадцать, как в Оганде установили квоты на производство таких сложных и редких вещей, как заводные часы, хитроумные замки, механических ткацких станков, полированных линз, барометры, и многого другого, что пока умели делать только огандцы. Причина была дурацкой: дабы не сбивать цены; разумеется, цеховых мастеров, которые видели, сколько еще можно продать в Тамер и Собрану, это не устраивало, и они изготовляли свои диковинки подпольно, а потом продавали через собранскую Лигу свободных моряков.

В общем, довольны были все, кроме тамерского кесаря, но его негодование мало кого интересовало.

Родовой привилегией баронов Брулена было пожалованное королем Лаэртом право ставить свою подпись на свитках с описью "добровольно возвращенного в казну", назначать вознаграждение за сдачу "незаконно ввезенного" и устанавливать размер разницы между вознаграждением и ценой, по которой товар от имени короны продавался купцам. Двадцатый год на ткань с вытесненным гербом Собраны ложилась размашистая кривоватая подпись Марты, баронессы Брулен.

Марта сотню раз начертала пером, которое под конец затупилось и принялось цепляться за ткань два слова, снабженные широким росчерком. Сначала она еще с интересом проглядывала списки, потом уже принялась просто подмахивать один свиток за другим, не слишком вчитываясь. Сначала опись составлял писец, потом проверял Хенрик, на обоих можно было положиться. Каждый год возили одно и то же: из Тамера ткани, пряности, украшения, драгоценные камни, из Оганды — сложные штучки, зеркала, какие-то едва понятные Марте вещества для ремесленников; хокнийцы продавали и то, и другое, и вообще все, что ухитрялись оттяпать у соседей.

Последний свиток она все-таки проглядела, хоть и через строку — для очистки совести. Взгляд натолкнулся на загадочное: "Фейерверки огандские, 5 ящиков по 1000 штук, запалы для фейерверков, 1000 штук".

— Фей-ер-верки? — спросила удивленная Марта у Хенрика. — Это что еще за чешуя?

— А чтоб я знал, — откликнулся тот. — Посмотреть бы…

— Вот пойдем и посмотрим, — баронесса с удовольствием расправила затекшие ноги, поднялась и одернула платье, потом посмотрела, что наделала: по ткани расползлись два чернильных потека. — Опять изляпалась, вот же забери Противостоящий все эти грамоты…

Очередное дивное огандское изобретение выглядело невыразительно. Грязно-коричневые цилиндры размером с предплечье Марты, переложенные отчего-то сырой мешковиной. Рядом обретался и владелец товара, а может, и его слуга. Дюжий мужик с ведром заботливо поливал мешковину водой. Все пять тяжелых сундуков были открыты, и в трех уже хлюпала вода, а над четвертым как раз и возился поливальщик. Увидев баронессу, он коротко поклонился и продолжил свое дело.

Марта задумчиво поковыряла один цилиндр, больше всего походивший на спрессованную в форме футляра для свитка коровью лепешку, понюхала пальцы. Пахло резко и противно.

— Это, что ль, и есть фейерверки? — со второй попытки диковинное слово легко слетело с языка. — Что это хоть будет-то?

— Для праздника, — пояснил мужик с ведром. — Должно, значит, в небо взлетать и там воспламеняться.

— На чем оно взлетать-то будет? — изумилась Марта. — Крылья-то в них где? Или к вороньим хвостам сперва привязать надо?

— Да чтоб я знал… Велели вот — поливать раз в день, а то, говорят, и сам взлетишь, и все, что вокруг.

— Это что, стрельный состав, что ли? — нахмурилась баронесса. — Вот же еретики!

— Да нет, какой там состав… Так, дурь какая-то. И для дурака сделано. По шесть тысяч за ящик плачено, за вот эту-то пакость, — мужик полил последний ящик и выпрямился, вытирая руки о штаны.

— По скольку?!

— По шесть тыщ сеорнов, баронесса, как есть. И еще четыре за вон те финтифлюшки. — Слуга показал на открытый, как и полагалось на складе "черной таможни", бочонок, в котором среди песка лежали медные цилиндры длиной и толщиной с большой палец. — И с этой-то ерундой, с бочонком с этим, Виллем всю дорогу обнимался, как с женкой. Чтоб не то что не покатился — чтоб не встряхнуло даже. А то тоже, говорили, увидим праздник, да и с Хоагера увидят, какой праздник выйдет. И спал, и срал с ним в обнимку… А теперь еще до самой Собры так маяться — то поливать, то обнимать!

— Кому ж оно надо? — удивилась Марта.

— Мы, баронесса, имен не спрашиваем. Просили привезти — мы привезли, и отвезем, куда прошено, — насупился мужик. — Не наше дело знать, кому да зачем.

— И делать же им нечего, в Собре-столице, — вздохнула Марта. — Небось опять Алларэ чудят…

Весь род Алларэ Марта терпеть не могла с тех пор, как в молодости, едва став женой барона Брулена, побывала в столице, и там при дворе столкнулась с мамашей нынешних герцогов. Расфуфыренная холеная ровесница, фасона "соплей перешибить", не успела Марта и рта раскрыть, наговорила ей столько любезностей и по поводку платья, и по поводу прически с украшениями, что баронесса и до сих пор порой поминала "кошку алларскую" недобрым словом, потом вспоминала, что кошка уже несколько лет как отошла на суд Сотворивших, и не вполне искренне прижимала руку к сердцу: "Ну, дай Мать Оамна ей там счастья…".

— Ладно, посмотрели на чужую глупость, и пора домой, — развернулась баронесса к Хенрику. — Фейерверки, понимаешь…

Люди стояли плечом к плечу, образуя несколько кругов. Тем, кто стоял в самом широком, ничего уже не было видно, но видеть было и не нужно. Хватало звуков голоса, который набатом разносился над поляной. Проповедника было слышно и за пределами последнего круга, и, наверное, во всем лесу на сотню шагов окрест. Тот еще был голос — хорошо, что шишки с елок не падали. А может, и падали, да этого за страстной речью разобрать было нельзя. Никто сейчас о шишках не думал. Пусть себе падают, до них ли, когда такие дела делаются — прямо тут, в паре шагов.

Наставали сумерки. Трещала пакля на факелах, северный ветер раздувал пламя. Как всегда по осени, пахло в лесу сладко и пряно — еще не отцвели поздние травы, но уже подгнивали, роняя капли сока, дикие яблоки. На поляне запахов не чувствовалось, и не потому, что их заглушал запах нечистых тел. Мылись в Эллоне каждую седмицу, как раз перед праздничным днем. Надо всем витал иной запах: страха.

— Горе тебе, Эллона беспечальная! Горе тебе, земля, в сытости забывшая, кому обязана своим плодородием! Горе тебе, дщерь беспутная, оставившая отца своего! Ибо отвернулась ты от того, кто дарил тебя милостью, от того, под чьей рукой ходить должна. Забыла ты закон, и ходишь вольно, как девка публичная, стыда не ведающая! Тучны твои стада, обильны поля, но близок час, когда и на тебя найдется суд скорый, суд праведный! Будет, будет срок, близок он, уже прогибается земля под поступью Владыки, тяжел его шаг, грозен его гнев! Преподаст он закон забывшим, рукой суровой покарает беспамятных, и обрушит на землю небо, и покарает пламенем! Преисполнились вы делами гибели и беззакония, по земле бродили — и не видели, глас Его слушали — и не слышали! Будет, будет на вас кара скорая, кара праведная! Что тогда толку будет от богатств ваших, что толку в стадах и урожаях — ни пылинки сухой не останется вам, чтобы напитать детей ваших, ни капли не прольется с неба, дабы утолить их жажду! Ибо таков Его суд, и нет его выше!

Проповедник пришел в деревню вчера под вечер. Невысокий тощий человечек с потрескавшимися обветренными губами, в пыльной мешковатой одежде, неприметный, покуда смотрел в землю. Когда же поднял глаза, люди в трактире ахнули, а Марка, молоденькая служанка, прикрыла лицо передником. "Святой человек…" — прошептал кто-то и приложил ладонь к сердцу. И — тут же получил свою порцию, малую толику от гнева, которым полыхал взгляд. Плеснула кипящая смола из бадьи, обожгла и застыла — не отмоешься.

Староста отставил кружку с наполовину допитым пивом, поднялся из-за стола, едва не свернув его пузом — торопился староста, суетился. Подошел к страннику, и тот что-то едва слышно сказал ему; не сказал даже, так, чуть губами шевельнул. Но староста, хоть и притворялся тугим на ухо, когда речь шла о задержке с уплатой податей, все расслышал, поклонился, заплясал вокруг чужака.

— Опустошит землю беззаконие владык ваших, ниспровергнет злодеяние престолы слабых, и кто тогда устоит на земле? Кто тогда сможет устоять, если надежда нечестивого — пепел, бурей гонимый, и дым костра, ветром уносимый, и лед весенний? Толку ли с вашего богатства, проку ли в нем, если все, нажитое вами — лист на дереве, опадет в свой черед на землю и землей станет, а уж если буря поднимется, и рухнет дерево, удержится ли лист? Сила ваша — след корабля, что стирают волны во мгновение ока, путь птицы в небе, что глазу невидим, и неощутим, тень в полдень! Надежда ваша — тень тщеты, свеча в бурю, лучина дотлевающая, ветром колеблемая, костер угасающий! Скоро, скоро угаснет он, и негде будет взять огня, чтоб развести его, и не на чем будет пищи сварить, и не от чего согреться! Ибо исчерпано терпение Его, и настает суд скорый, суд праведный, и кто на нем сможет сказать: пощади меня, Создатель, ибо я праведен? Нет среди вас праведных, нет ни единого, ибо забыли вы законы и заветы, и не почитаете то, что почитаемо должно быть!

От еды и питья человек отказался, выпил кувшин воды, да с тем и уснул в общей зале у очага. Трактирщик предлагал ему комнату — и лучшую, и какую похуже, предлагал даром, из уважения, но тот не принял, а спорить или настаивать не решился и староста, который тоже был тут — обнимался с таким же пузатым, как он сам, бочонком пива. Проповедник лег у очага, даже не на лавку, а под нее, словно бродяга, которого пустили погреться из жалости; кто ж берет деньги за тепло, не в эллонском это обычае. Лег, накрылся с головой затрепанной полой плаща, и то ли заснул, то ли презрел шум и гам деревенского трактира. Впрочем, и шум как-то быстро угас, разошлись еще дотемна, хоть день и был накануне праздничного.

Казалось всем — нелепо и грешно хлебать пиво да плясать под наигрыш виолы, хоть вечер шестого дня от века для того и существует: выпить, поплясать, а потом уж, наутро, идти к литургии. Семь дней Сотворившие создавали все сущее и к вечеру шестого так устали, что отложили хлопоты и принялись веселиться, а только после того, наутро, взялись за работу вновь, закончили и благословили, а потому и детям их положено в шестой день веселиться, а утром седьмого — благодарить.

— Скоро, скоро свершится пиршество гнева Его, и падет на землю небо, и кто тогда устоит, кто удержит его на плечах, если нет среди вас праведных? Скоро рухнет с неба пламень, что и камни обратит в пепел, и кто устоит в огне, если нет среди вас достойных? Скоро воды морские выйдут из берегов, и поглотят сушу, и кто тогда удержится на плаву, если у каждого на ногах — пудовые гири грехов и неразумия? И нарушится годовой круг, и не будет летом тепла, а зимой холода, и опустеют поля, и измельчают озера, ибо переполнилась чаша гнева Его, до краев заполненная беззаконием вашим, и близок миг, когда опрокинется чаша и затопит землю! Кто тогда спасется, кто будет защищен броней праведности, чей голос прозвучит, моля о пощаде, кто услышан будет тогда? Нет среди вас достойных войти в царствие Его! Кто из вас еще помнит законы Его и заповеди, кто блюдет их, кто памятует о том, о чем должно?

Слушали, молча, невольно прижимаясь друг к другу, потому что было тревожно и мутно. Стон надтреснутого колокола разносился над поляной, слова-осколки впивались в душу, рвали ее когтями, и страшно было слушать, но еще страшнее — не слушать. Крестьяне слушали, сжимая в кулаках бороды, бабы с трудом давили всхлипы ужаса, а молодые парни приплясывали от нетерпения: да не тяни уж, скажи нам, что делать-то. Пойдем и сделаем, только прикажи.

Что прикажет — то и сделают, щитом встанут, как встарь, когда не было на землях Собраны мира, да и Собраны-то еще не было, а на земли Эллоны кто только рот не разевал — и скорийцы, и саурцы; тогда каждый умел поладить не только с плугом, но и с дубиной, да и цеп с вилами — тоже оружие в умелых руках. Вот и теперь, видать, пришла пора браться за вилы и дубины…

— И я — человек смертный, плоть от плоти, кровь от крови, от отца и матери рожденный, молоком вскормленный, ибо таковы все люди: и властители, и неимущие, и нет для человека другого входа в жизнь. Един для всех вход, но исход жизни у каждого свой, и каждый будет награжден или наказан по трудам его. Встав же на ноги, я молился и искал для себя спасения, и был мне дан разум, и был мне дан голос, и сказано мне было: иди и учи, ибо погрязли дети Мои в невежестве, и камня придорожного от руды не отличают, а медную монету, лжецами отполированную, почитают за полновесное золото. И взглянул я на мир, и заплакал, ибо правда все это. Ибо мудрость, что от людей — прах, и искушение, и обман, а у истинной мудрости лишь один исток неиссякающий, и только одна вода утоляет жажду ищущего: откровение, что от Него. Вот, пришел к вам, и говорю, и учу, как было заповедано — но слышите ли вы? Или уши ваши воском запечатаны, или глаза ваши пылью забиты? Есть ли среди вас ищущие?

Проповедь закончилась, но слушатели этого еще не поняли — так и стояли, боясь пошевелиться, вздохнуть или шмыгнуть носом. Тем, кто стоял во втором и третьем ряду, проповедника так и не было видно: чтобы не шуметь, не заглядывали стоявшим впереди через плечо и не поднимались на цыпочки. Но ясно было, что смотрит, тем же требовательным и беспощадным взглядом. На всех сразу, на всю толпу вокруг себя. На каждого.

— Если есть достойные — идите за мной…

Человечек пошел вглубь леса так уверенно, словно родился и вырос здесь, в этой деревне. Темнота стояла — не видно ни зги, давно кончились сумерки, соваться без факела, значит, наверняка кости переломать, а он пошел. Прямой и стройный, словно из благородных людей, но ноги, обутые в опорки, ступали с той цепкой уверенностью, которая только рожденным на земле, от земли, и доступна.

За ним пошли все, кто слишком уж испугался, а таких оказалось много.

5. Графство Саур — Собра

Небольшое рыбацкое судно не стало заходить на остров Грив, да и причалило вовсе не в порту Литта, как был уверен Саннио. Сходя на берег по пирсу в поселке рыбаков, юноша узнал от герцога, что они в Сауре, но на порт Элест поселок никак не походил. Переночевав в поселке, герцог со спутником отправились на северо-запад. Уже к середине дня Саннио ощутил в воздухе тревожный запах беды.

Многие деревни, через которые они проезжали, были разорены, — какие частично, а какие и целиком. Судя по нестерпимой вони отхожих мест, которая сопровождала их почти всю дорогу, здесь не так давно прошла целая армия. Несколько полей по обочине дороги были начисто вытоптаны, виднелись кострища и валялись кучи отбросов. Хмурые крестьяне починяли уцелевшие дома.

— Смотрите внимательно, Саннио, — посоветовал герцог. — О чем вам говорит вся эта картина?

— Не знай я того, что вы сообщили мне — решил бы, что сюда вторглась армия Тамера.

— О, мой юный наивный друг, — хохотнул герцог. — Тамерцы ведут себя гораздо осторожнее. Они раз в несколько лет занимают земли Скорингов вплоть до западного берега Митгро, потом получают умеренную контрибуцию и отходят. Каждый сожженный дом уменьшает размер выплат, так что они не злоупотребляют терпением короля.

— Почему же их просто не завоевать? — удивился Саннио.

— Что вы знаете о Тамере?

— Государство, на востоке граничащее с Собраной, а на западе с Хокной. Религия та же, что и у нас, однако, с отдельной патриархией. Правит кесарь, или, как они говорят, император. Это рабовладельческое государство. Более трех четвертей обитателей Тамера являются рабами…

— А в Собране, как вам прекрасно известно, рабства нет. Завоевать Тамер несложно, мы могли бы сделать это еще при Лаэрте I. Страна бедная, а в армии ее слишком много рабов, чтобы она могла нам противостоять. Но никто в здравом уме не захочет соваться туда.

— Почему?

— Ну, представьте сами. Мы вводим в Тамер войска, выигрываем несколько сражений, победоносным маршем проходим по стране. Освобождаем рабов, разумеется. И получаем огромную гниющую язву на теле Собраны, яд которой может отравить всех. Полчища голодающих рабов хлынут на восток, а их уцелевшие хозяева будут поднимать один бунт за другим. Северные леса Тамера для этого годятся как нельзя лучше.

— Но мы же платим им?..

— Так больному пятнистой хворью бросают подачку, чтобы он ушел прочь. Настанет время, когда Тамер рухнет, и тогда уже придется лезть в это змеиное кубло, чтоб выжить самим. Надеюсь, Саннио, это случится не при нашей жизни.

Секретарь пожал плечами. Все это было ему не слишком понятно, да и вообще разговор начался не с того — и кто ж его тянул за язык и заставлял упоминать Тамер. Теперь же герцог, как обычно после неприятных бесед, уставился на дорогу перед собой и наполовину прикрыл глаза. Тяжелые веки с бахромой светлых ресниц были неподвижны, словно Гоэллон ухитрился заснуть за одно короткое мгновение.

Картина разоренных земель графства навевала уныние. Встречные крестьяне провожали двух всадников мрачными взглядами, кое-кто делал вслед знаки, отвращающие зло. Секретарь кинул сеорин паре особо оборванных земледельцев, впрягшихся в телегу вместо вола и тащивших в ней уцелевший скарб. Баба в прожженном платке бросилась подбирать монету, а ее муж потряс Саннио вслед кулаком и громко выбранился. Юноша опешил: подобной благодарности он не ожидал. На золотой эта семья могла бы прожить до середины зимы.

— Надеюсь, вы разбрасываетесь собственными деньгами, — проронил Гоэллон, не оборачиваясь. — Я не хотел бы за свои покупать еще парочку проклятий.

— Разумеется, герцог. — Саннио не скрывал обиды: сначала этот мужик, а потом еще и господин… — Я не потратил все, что вы изволили мне подарить в Убли.

— Лучше бы вы потратили монету на себя. По крайней мере, вы получили бы удовольствие, а не огорчение и разочарование.

— Эти люди нуждаются в деньгах куда больше, чем я. Разумеется, благодаря вашей милости.

— Благодаря мне они нуждаются в деньгах? — герцог открыл глаза и приподнял бровь. — Ну что ж, в некотором роде вы правы, драгоценнейший мой Саннио…

— Я не то хотел сказать, простите, герцог!

— Неважно, что вы хотели сказать, важно, что было сказано. Слова подобны змеям: они не кусаются, лишь пока крепко держишь их в кулаке. Стоит отпустить змею, и она ужалит кого-нибудь: вас или того, кто рядом.

— Простите, что позволил себе эту оплошность, — сжал губы секретарь и, все же не удержавшись, прибавил: — Впредь я буду держать в кулаке все свои слова.

— Надеюсь, вы хорошо владеете языком жестов, Саннио, — расхохотался герцог. — Так-так-так, посмотрим, на сколько вас хватит…

Юноша насупился и отвернулся к дороге. Разумеется, не стоило состязаться с Гоэллоном в красноречии, наивно рассчитывать, что можно переспорить советника короля. Да и вообще не секретарское это дело — пререкаться с господином. Он связан с Гоэллоном на пять лет, по условиям договора, и, пусть это долгий срок, но его можно вытерпеть. Крепко держа змею в кулаке и не позволяя себе ни лишнего слова, ни лишнего вопроса. Саннио искренне надеялся, что у него хватит выдержки на последнее решение.

На раскидистом дереве у развилки дорог висели три полуразложившихся трупа в красных мундирах Саура. У каждого на груди висела табличка. Саннио хотел бы проехать мимо, но герцог остановил коня и молча указал на корявую надпись "бунтовщик".

С почерневших раздутых пальцев капала мутная жижа. Воняло так, что юноша с трудом сдерживал рвоту. Он еще не видел мертвых так близко, и не представлял, что зрелище будет настолько омерзительным, но все же не мог отвернуться. Тесные штаны на трупах лопнули по швам, и из прорех выпирала позеленевшая плоть, больше похожая на заплесневелый хлеб. Глаза и языки уже выклевали птицы. Сапоги с повешенных кто-то снял.

— Вот достойные плоды королевской предусмотрительности! — усмехнулся герцог, толкая один из трупов. — Внушает ли вам это зрелище радость, Саннио?

— Нет, — сдавленным голосом ответил секретарь.

— Почему же? Разве вы не верный подданный его величества? Неужели я укрыл под своим плащом бунтовщика и мятежника?

— Их надо похоронить…

— Ума лишились, драгоценный мой? Не знаете, что бывает с теми, кто хоронит казненных по королевскому указу?

— Нас никто не увидит! — Саннио оглянулся, дорога была пуста.

— И чем вы выкопаете три могилы? Шпагой? Руками?

— Ну… можно заплатить крестьянам?

— Чтобы повесили их. Очень умно, Саннио, я в восторге от вашей доброты. Пусть пара-тройка людей заплатит жизнью за соблюдение похоронных ритуалов. Ну что ж, поедемте искать добровольцев?

— Но что же делать?

— Оставить этих несчастных там, где они есть. Им уже, поверьте, все равно. Через несколько дней их снимут приставы и похоронят за счет казны.

— Тогда зачем вы мне все это показали?!

— Чтобы вам было о чем поразмыслить на досуге.

— Безмерно вам благодарен, герцог!

Юноша затравленно оглянулся. Больше всего ему хотелось пришпорить кобылу, хоть герцог и объяснил ему, что без крайней нужды так поступают только никудышные всадники, и умчаться прочь, куда глаза глядят, а там уж будь что будет. Он не сомневался, что герцог догонит его и устроит такую выволочку, что лучше бы и на свет не рождаться, а то и вовсе прибьет за дерзость.

Саннио было все равно, убьет ли его Гоэллон на месте, выгонит вон прямо на дороге или по возвращении в Собру. Он устал. Устал от дороги, от смрада, от картин запустения и разорения, от ненависти, которой полнились взгляды крестьян; от бесконечных подначек герцога и его невозможного, нестерпимого цинизма. Он с омерзением смотрел на вонючие трупы, на господина, который, казалось, наслаждался и запахом, и отчаянием на лице секретаря.

Кажется, в курсе обучения в школе мэтра Тейна были пробелы. Существенные пробелы. Созерцание трупов казненных в процесс обучения, увы, не входило…

За спиной сыто каркали вороны, сидевшие на соседнем дереве. Юноша не стал оглядываться: он знал, что и там увидит ровно то же самое. Птицы то садились на деревья, то взмывали в воздух, когда их кто-то тревожил. Светлое дневное небо было испещрено черными точками. Дневной свет достиг пика, тепло разогнало туман, и далеко впереди были видны все те же стаи воронья.

— Не глупите, Саннио, — тихо сказал герцог, перехватывая поводья кобылы секретаря и отъезжая от злополучного дерева. — Вы сделаете то, о чем будете жалеть уже к вечеру.

Первый порыв прошел, и юноша уже сам понимал, что валяет дурака. Ему некуда было деваться: ни денег, ни подорожной; к тому же он не сомневался, что дорога пуста и спокойна только днем, а по ночам недавние мирные землепашцы выходят, чтобы поживиться за счет проезжающих, и одинокому юнцу в богатом платье делать на ней было нечего. Да и не герцог был виноват в том, что какие-то люди повесили на придорожном дереве других людей, и все это так омерзительно выглядит и еще хуже воняет.

В молчании они проехали вдоль всей дороги. Всего Саннио насчитал два десятка повешенных. Среди солдат попадались и крестьяне, судя по добротному платью — деревенские старосты. После очередного дерева юноша понял, что его отпустило. Трупы были все так же ужасны, над деревьями все так же кружилось разжиревшее за несколько дней воронье, с довольным карканьем взмывавшее вверх при стуке копыт, и по-прежнему нечем было дышать, но обоняние притупилось, а глаза устали разглядывать однообразное зрелище.

Теперь ему было предельно стыдно за свое поведение, за глупость и дерзость. Нужно было просить прощения, но как — он не знал. Начни Саннио извиняться так, как его выучили в школе, Гоэллон бы мгновенно вскинул руки и приказал секретарю молчать, а других слов и интонаций юноша не знал. Постоянные танцы вокруг черты, отделявшей его от господина, свели бы с ума кого угодно, недостаточно тупого для того, чтобы следовать одной манере поведения: подчиняться и извиняться, выполнять распоряжения и носить на лице маску нерассуждающей покорности. Герцог то приближал его к себе, то отталкивал назад, на положенное секретарю место, и от всего этого хотелось забиться в угол, как в приюте, и хорошенько выплакаться.

— Мое поведение было неподобающим, — сказал он наконец. — Я прошу меня простить и обещаю, что впредь…

— Ох, да бросьте! — герцог отпустил поводья и махнул рукой. — Ваше поведение было вполне естественным для вашего возраста, опыта и ситуации. Поймите одно: в жизни существует множество отвратительных вещей, с которыми мы не в состоянии ничего поделать. Однако ж, это не дает нам повода жить так, словно этого вообще нет. О подобном нужно хотя бы знать, а еще лучше — увидеть воочию.

— Зачем?

— Чтобы не быть ребенком, который накрывается одеялом и верит, что весь мир подобен уютному теплу его кровати. Чтобы, принимая решения, представлять себе их последствия не по книгам и фантазиям… — Гоэллон отвернулся, не договорив, и Саннио заподозрил, что герцог хотел бы показать трупы и воронье вовсе не ему, а кому-то другому.

Под вечер они приехали в большой поселок у главной дороги. В отличие от придорожных деревень, он не был разорен. Видимо, армия прошла мимо, не причинив ущерба. Здесь было целых три постоялых двора, — поселок кормился за счет проезжающих, — но каждый был переполнен. Как Саннио ни старался договориться о двух комнатах, владельцы постоялых дворов только разводили руками и говорили, что даже благородные господа ночуют внизу, в общих залах, потому что все комнаты заняты. Только за тройную плату секретарь ухитрился добыть отдельную комнатушку.

Саур кишел, как разоренный муравейник. Благородные господа, неумело переодетые купцами, и настоящие купцы, мелкие торговцы, уносившие ноги куда подальше от беды, лишенные домов крестьяне, направлявшиеся к родне, солдаты графа Саура, оставшиеся без командиров — все эти людские полчища куда-то ехали, торопились, обгоняя друг друга. Северяне ехали на юг, южане — на север, кто-то стремился в Къелу, кто-то в Литу, некоторые говорили об Эллоне.

Саннио покосился на герцога, но тот только поджал губы и покачал головой.

— Земли Эллоны заселены весьма плотно. Те, у кого есть там родня, а также умелые ремесленники, конечно, найдут приют, но остальным придется вернуться назад уже к первым холодам. Да, кстати, Саннио, прошу вас — обращайтесь ко мне по имени.

Юноша вспомнил, что серый плащ с гербом на спине герцог велел убрать в кофр еще в доме госпожи Алларэ, сменив его на простой черный, а на костюме секретаря герба не было с самого начала. Теперь по одежде обоих всадников трудно было догадаться, кто они и кому служат.

— Это будет не вполне ладно, — тихо ответил Саннио. — Мы еще можем сойти за дядю и племянника, но не за двух друзей.

— Вы правы. Главное, не называйте меня по титулу или родовому имени, ни на людях, ни наедине — так быстрее привыкнете.

— Хорошо, дядюшка, — кивнул секретарь.

Они ехали еще три дня, и везде творилось то же самое — слишком много людей на дорогах, слишком высокие цены на постоялых дворах. Саур, многие сотни лет не знавший ни войны, ни других напастей, кроме редких вспышек черной болезни, бурлил. В беспорядочном перемещении людей не чувствовалось ни смысла, ни цели. Говорили о сожженных деревнях, о казненном по ложному обвинению в мятеже графе и его семействе, о многих убитых, повешенных и ограбленных. Серая пелена паники, словно дымка, висела в воздухе.

Саннио очень хотел знать, что нужно герцогу Гоэллону, первому советнику короля, в разоренном графстве. Он сломал себе всю голову, предполагая всякое и разное, но напрямую спросить так и не решился. С каждым днем герцог становился все мрачнее и молчаливее. Он давно уже не рассказывал секретарю занимательных и поучительных историй, не комментировал происшествия и сценки, которые в изобилии встречались по дороге. День за днем проходил в мрачном молчании.

Наконец они свернули с главной дороги и еще день ехали на запад. Здесь, в стороне от пути следования армии, суеты и паники было поменьше. Герцог выбрал довольно неприглядного вида трактир с покосившимся забором и даже на вид худой крышей. Зато внутри оказалось достаточно чисто, и, главное, немноголюдно. Помимо "дядюшки и племянника" здесь остановились лишь трое: купец с приказчиком и мрачный господин, похожий на переодетого монаха.

— Теперь мы будем ждать, Саннио, — сказал герцог. — Можете отдыхать и отсыпаться.

Чего или кого ждать, Гоэллон не уточнил. Скучая в своей комнате, окна которой выходили на лес, Саннио не знал, чем себя занять. После скоропалительной скачки через половину Собраны, после дней, от первого до последнего света, проведенных в седле, он недоумевал и злился: зачем нужно было так торопиться, до головной боли, до тупого отчаяния — и теперь валяться на постели в захолустье? Герцог же словно впал в оцепенение. Когда он не спал и не ел, то лежал на постели или сидел на стуле у окна, не шевелясь по многу часов кряду. Взгляд, направленный вдаль, ничего не выражал, а секретаря Гоэллон не замечал, лишь изредка прося его распорядиться об ужине или подать что-нибудь из вещей.

— Вы больны, дядюшка? — не выдержал как-то Саннио, после того, как герцог весь день просидел на стуле и отказался и от обеда, и от ужина. — Я могу чем-то помочь?

— Не волнуйтесь, Саннио, я совершенно здоров, — после недолгой паузы ответил Гоэллон. — Я просто жду.

— Но может, вы хотя бы спуститесь вниз, прогуляетесь?

— Зачем?

— Нельзя же вот так… целыми днями… — растерялся секретарь. — Простите, что я вмешиваюсь, но…

— Саннио, не мерьте всех по себе. Если бы вам вдруг пришел стих проваляться три дня в постели, я бы справедливо решил, что вы либо больны, либо нуждаетесь в хорошей встряске. Мне же слишком редко доводится побыть в тишине и бездействии, и еще долго не доведется. Так что возьмите денег и отправляйтесь куда-нибудь, а меня оставьте в покое. Соблазните служанку… найдите лесника и сходите на охоту… о, завтра же праздник, пойдите в церковь!

— А вы, дядюшка?

— А мне в церкви делается дурно, — улыбнулся герцог. — Идите, идите, Саннио. Спасибо за заботу, но пока что ваши опасения беспочвенны.

— Ваше высочество! Или вы будете делать то, что я говорю, или вам придется заниматься с другим учителем, — Эмиль вложил шпагу в ножны и в упор посмотрел на наследника.

Флэль присвистнул, правда, только в уме. У него не хватило бы наглости заявить в лицо принцу Араону нечто подобное; хотя желания было в избытке. Наследник оказался совершенно невыносим. Еще в прошлый раз Флэль подметил у него нестерпимую манеру делать все не вовремя и невпопад. Принц начинал говорить одновременно с кем-то из учителей, и приходилось затыкаться, чтобы соблюсти этикет. Он не мог сделать три удара подряд даже под ритм, который отбивал в ладоши Эмиль. Он отворачивался ровно в тот момент, когда нужно было смотреть, садился, когда нужно было идти, и сообщал, что устал именно тогда, когда нужно было продолжать.

Кертор подозревал, что в голове у принца умещается только одна мысль, но зато пляшет она, как крестьянки на родине: только успевай следить, а успеешь — так голова закружится. Увидел ворону — разинул рот, смотрит на ворону. Флэль чихнул — все, его высочество обрывает движение и оборачивается, чтобы пожелать учителю доброго здоровья; похвальная вежливость, но то, что шпага Эмиля пляшет в ладони от его горла, ученик начисто забыл. Появился слуга с графином воды — принц срывается с места, хотя никто не разрешал ему прекращать поединок.

На третьем занятии терпение алларца лопнуло, и он принялся дрессировать мальчишку, как жоглары своих учеников. Не хватало только бича, но голос Далорна мог хлестать ничуть не хуже. Примерно половину занятия бесконечные одергивания и резкие щелчки пальцами, привлекающие внимание помогали… но Араон был не из тех, кто легко сдается. Ближе к концу и это действовать перестало, к тому же задерганный наследник раскапризничался, как малолетка и начал спорить с Эмилем о том, какое упражнение ему выполнять.

Прямая угроза подействовала. Парень окончательно скуксился, но спорить перестал.

— Сто повторений, — бесстрастно сказал Эмиль, и отошел к скучавшему в углу двора Флэлю. Там он сдернул с головы пропитавшуюся потом косынку, под которую прятал волосы и тяжело вздохнул. — Он просто невыносим…

— Весь род Сеорнов в детстве выдержкой не отличался, — сказал Флэль. — Лет через пять выправится…

Эмиль скептически хмыкнул, покосился на принца, который то упражнялся, то глазел во все стороны, а порой даже таращился на небо. На небе ровным счетом ничего интересного не происходило, даже ни одной птичьей стаи. Ровная серая пелена туч от горизонта до горизонта, такая же унылая, как присыпанная песком площадка во дворе. Квадрат, ограниченный высоченными туями, тоже не содержал в себе ни единого предмета, за который цеплялся бы глаз, однако ж Араон находил, на что поглазеть. Даже на туи он смотрел так, словно видел их впервые в жизни.

Спору нет, туи были изрядные. Флэль ни разу не видел таких — высотой в три его роста, густых, словно плотно вывязанное кружево, с ветками, будто поседевшими на концах. Должно быть, королевские садовники знали некий особый секрет ухода за капризными садовыми деревьями. И все-таки принц занимался в этом дворе уже не первый год, пора бы привыкнуть…

Жирная ворона, взгромоздившаяся на самую вершину туи ехидно каркнула, словно соглашаясь с мыслями Флэля.

— Ты знаком с Фиором Ларэ? — почему-то спросил Эмиль.

Кертор удивился и обрадовался. Они с алларцем уже насчитали десяток общих знакомых, но что Далорн знает и управляющего королевским поместьем, жившего затворником и показывавшегося в столице лишь по приказу отца, оказалось приятным сюрпризом. Впрочем, стоило предположить нечто подобное — юноша из вассалов Алларэ, кажется, был знаком со всей Собраной.

— Да, разумеется.

— Я знаю его с детства. И какая прелесть золотая кровь, пока они не вырастут, видел. Фиора лет до двадцати дразнили "королевской дочкой". Но это, — Эмиль коротко кивнул в сторону принца, опять начавшего глазеть по сторонам, — нечто невообразимое. Если бы он рыдал от злости, пропустив удар, я бы не удивлялся. Здесь же что-то иного рода.

— По-моему, его здорово задергали… учителя, — предположил Флэль. Он имел в виду нечто другое, но даже здесь не стоило говорить обо всем вслух.

Далорн понял намек, кивнул, взял себя двумя пальцами за короткий слегка курносый нос. Этот жест — тяжкие раздумья вперемешку с глубоким сомнением, — Флэль уже знал.

— Может быть.

Иногда лицо Эмиля было каменно-непрозрачным, как у статуи, и Флэль поддразнивал нового приятеля, называя его святым или портретом подвижника, а иногда алларец словно позволял читать свои мысли по лицу. Сейчас был как раз тот случай, и Кертор отлично понимал, о чем думает Далорн. Наследник слишком рассеян и невнимателен, ему нужна забота лекаря и хороший отдых на свежем воздухе, но мнение двух учителей фехтования едва ли заинтересует короля.

Если придворный лекарь и Гоэллон считают, что с мальчишкой все в порядке, то спорить с ними — лучший способ нажить серьезные неприятности. Герцог, конечно, не так нетерпим, как король, но влезть в то, что он полагает своим делом означает быстро оказаться либо в ссылке, либо вовсе без головы, а то и без приговора отправиться на суд Сотворивших.

— Руи — известный знаток трав и кореньев… — задумчиво сказал Эмиль и еще раз покосился на наследника.

Тучи проронили на землю несколько тяжелых крупных капель. Несли, видать, свой груз от самого моря, да и не удержались, слегка расплескали, как неловкая служанка роняет с подноса кружку или плошку. Одна из капель упала Флэлю прямо на лоб, и он с отвращением посмотрел в небо. Нет, дождя не ожидалось, тучи резво неслись на запад, чтобы там разразиться грозой. Столицу они решили пощадить.

Пары капель, доставшихся на долю принца, хватило, чтобы его высочество немедленно убрал шпагу в ножны и резвой походкой, едва только не сбиваясь на бег, помчался к учителям.

— Дождь! — сообщил он. — Занятие окончено!

Эмиль удивленно приподнял бровь, потом его лицо застыло, словно с неба пролилась не вода, а гипс, мгновенно схватившийся толстой коркой маски.

— Это приказ вашего высочества? — спросил алларец.

Араон осекся, потеребил манжету, потом убрал руку, стыдясь суетливого жеста.

— На время урока приказываете мне вы, господа, — сказал, подумав, принц.

— Благодарю, что вы это помните, ваше высочество, — кивнул Эмиль. — К сожалению, не припоминаю, чтоб разрешил вам прекратить упражнение.

— Но дождь же! — карие глаза удивленно округлились.

Флэль вздохнул про себя и подумал: "Это даже не король Ивеллион; это второй Мышиный Король…". В принцевы пятнадцать лет ему было все равно, дождь на улице или пылевая буря, град или жара. Он готов был фехтовать с утра до ночи. Учителя прогоняли его в шею, требуя отдыхать, и тогда Флэль отправлялся на верховую прогулку с приятелями. Капризничать насчет погоды и думать о прическе больше, чем о поединке он начал только в столице, когда оказалось, что бесспорно входит в первую пятерку фехтовальщиков Собраны; да и то сам прекрасно знал, что все это — очередная личина, которую сможет сбросить, если будет нужда. Для принца же хватало нескольких капель, чтобы прекратить занятия, на которых настоял сам.

— Ваше высочество, — терпеливо сказал Эмиль. — Вы хотите хоть чему-нибудь научиться?

— Конечно!

— Тогда я не понимаю, почему вас волнует дождь. Вы хотите заниматься только в ясную погоду? Давайте отложим уроки до весны. Впрочем, весной тоже бывает дождь, и летом он случается два-три раза в седмицу.

— Ну, давайте все-таки сегодня не будем… — сделало тоскливые глаза несчастное дитя пятнадцати лет от роду. — Я устал.

— Вы и должны уставать. На каждом занятии. Если вы не устали к его концу, то мы потратили время даром.

— Я не хочу! — в голосе Араона прорезалось нечто королевское, вот только Флэлю эти нотки очень сильно не понравились.

— Как прикажете, ваше высочество. — Эмиль поклонился глубже, чем обычно, и, резко развернувшись, отправился прочь.

Флэль пошел следом за ним, также не забыв отвесить ученику весьма церемонный поклон. Нагнал приятеля он только у входа в Белую приемную. Эмиль шел быстро, слегка наклонившись вперед, словно в лицо ему дул неощутимый для остальных ветер. Поравнявшись с ним, Кертор хлопнул алларца по плечу. Тот обернулся, и Флэль отшатнулся: на короткое мгновение на лице Далорна промелькнуло выражение угрозы и ярости.

Промелькнуло и исчезло, как тень от крыла птицы. Быстро, слишком быстро для учителя фехтования, просто-напросто разозлившегося на упрямого и капризного ученика. Флэль еще не встречал людей, которые могли за краткий миг столь явно выказать сильное чувство, а потом спрятать его под любезной улыбкой, каких в Белой приемной можно было за раз насчитать дюжину.

В следующее мгновение Эмиль уже понял, о чем думает Флэль, и резко остановился.

— Если это возможно, не делай так больше, — мягко и вежливо сказал Эмиль. — Там, где я прожил гораздо больше, чем здесь, такой хлопок означает, что срочно требуется моя помощь…

"И вовсе не в том, чтобы допить очередной бочонок вина, — понял недосказанное Флэль. — И помогать требуется отнюдь не голыми руками…".

— Хорошо. Прости мою неловкость, — улыбнулся Кертор. — День начался отвратительно, не находишь? Может быть, продолжим его в более приятном месте?

— Например? — заинтересовался Эмиль.

— У тетушки Свары не только премилые девчонки, но и отличный стол, да и вино не хуже. Тебе понравится.

— Имя у тетушки какое-то… не слишком располагающее, — расхохотался алларец.

— С гостями она не ссорится, — тоже засмеялся Флэль. — Я проверял.

— Ну, раз так, то пойдем!

Пока приятели добрались до дома тетушки, прозвище которой вполне отвечало ее излюбленному образу жизни — она ссорилась с соседями, колотила веселых девиц и не давала спуску даже брандмейстерам, "имевшим наглость" требовать от нее порядка на чердаке и заднем дворе, — дождь трижды начинался и тут же утихал, словно шарахаясь от сердитого взгляда Флэля.

Убранство дома тетушки Свары отличалось той аляповатой роскошью, которой страдали все веселые дома Собры. Хозяйка не жалела ни цветастых шелков, ни позолоты, и результат отчаянно резал непривычный глаз. В широкой зале на первом этаже чередовались лиловые и изумрудные стенные панели, обитые шелком, диваны были и алыми, и желтыми, и фиалковыми. Освещалось все великолепие огромным числом позолоченных канделябров, отполированных так, что они едва только не светились сами по себе. Неудивительно, что алларец вздрогнул и на миг зажмурился.

— Привыкнешь, — усмехнулся Флэль.

— Надеюсь, кормят здесь не так… разнообразно.

— Кухня тамерская, — сообщил Кертор. — Правда, пряностей поменьше.

Эмиля явственно передернуло. Он тоскливо оглянулся назад, на дверь, но отступать было поздно: на них надвигалась разряженная еще почище, чем гостиная, кубышка. Тетка Свара широко раскинула руки, а потом всплеснула ими перед грудью. Толстые пальцы, похожие на колбаски, унизанные кольцами, соприкоснулись со звоном.

— Какой сегодня отличный день! — возопила она. Тоненький голосок больше подходил юной девочке, и Флэль опять покосился на Эмиля: он по опыту знал, какое впечатление производит на гостей контраст между объемами тела и голосом тетушки Свары. — Мой скромный дом посетили самые лучшие люди Собраны! Господа, будьте моими гостями!

Флэль посмотрел через необъятное плечо, обтянутое золотистой тканью с пурпурными лентами, и обнаружил, что его излюбленный широкий диван занят. Опираясь локтем на подушку, там возлежал мужчина в светло-зеленой рубахе. Длинные ухоженные волосы могли цветом поспорить с истинным золотом, которого в этом доме было не так уж и много.

— Мой обожаемый соперник! — не поворачивая головы, сказал золотоволосый. — И мой верный вассал. Присоединяйтесь, господа!

Кертор вздохнул. Реми не так уж и часто посещал подобные заведения, но если уж соизволял одарить веселый дом своим вниманием, то это означало добрых три дня веселья, да такого, что дым стоял коромыслом, а слухи ходили потом до следующего загула второго королевского советника герцога Алларэ. Отказывать же Реми, который, судя по медовой медлительности в голосе, уже был весьма нетрезв, означало ссору; этого Кертор не хотел. С кем из двух королевских советников ссориться безопаснее, он не знал. Оба зла — одно другого кусачее…

— Герцог, вы заняли мой любимый диван! — подходя, сказал Флэль.

— А вы мне проиграли прошлый поединок. Считаю диван трофеем, — вальяжно откликнулся Реми. — Да вы располагайтесь, тут на троих места хватит.

Флэль оглянулся на Эмиля, но того общество сеньора, похоже, нисколько не смущало, равно как и полураздетые двойняшки определенно разного пола, сидевшие на полу рядом с Реми. Изящная рука, на которой тяжелыми виноградными гроздьями блестели изумруды, играла локонами мальчишки. Керторца слегка передернуло: некоторые из развлечений Алларэ выходили за рамки его понимания. Далорн же спокойно уселся в кресло напротив и принялся изучать содержимое судков и супниц, которыми был уставлен стол.

— Вина, — потребовал герцог, хотя на столе и так стояли три пузатых кувшина.

— Я одинок, — вздохнул король, и глядя на тучи, набегающие на минуту назад еще ясное небо, повторил. — Я одинок.

Первый министр на всякий случай опустил глаза на дорожку, усыпанную мелким желтым, почти золотым, песком. Песок этот везли издалека, с южного побережья Огасского моря. Граф Агайрон лишь дважды бывал в Оганде, и то — в столице, но он мог представить себе, как волны серо-голубого, уже холодного, не то что возле Ноэллана, моря накатываются на берег, золотой от горизонта до горизонта.

Когда на песок падали капли дождя, первому министру всегда казалось, что он чувствует запах моря. Не далекого и невиданного Огасского — родного. Навье море, омывавшее берега Агайрэ, было совсем иным: туманным, холодным, неверным. Лишь две девятины в год оно унималось, вместо бурного негодования являя рыбакам настороженное молчание. Море напоминало о характере короля; а может быть — характер короля заставлял вспомнить о море.

— День за днем я несу на своих плечах все тяготы правления, и мне не с кем их разделить, — еще более определенно высказался Ивеллион.

— Любая девица Собраны сочла бы за счастье прекратить одиночество Вашего Величества, — ответил Агайрон.

— Девицы, — махнул рукой король. — Девицы бестолковы и шумны, но при этом себе на уме. Они думают только о себе…

— Ваше Величество, позвольте возразить, — поклонился первый министр. — Под вашим мудрым правлением в стране выросло немало и совсем других юных особ. Набожных, скромных и готовых полностью посвятить себя служению Вашему Величеству.

С языка привычно слетали все подобающие обороты, обходиться без которых мог себе позволить только Гоэллон (да и тот в последнее время избегал тревожить мнительность короля излишней прямотой). Впрочем, герцог всегда был велеречив. Его манера выражаться округлыми оборотами, в которых смысл терялся за формой, всегда раздражала Агайрона, но к должности королевского предсказателя и советника подходила как нельзя лучше. Гадалки и шарлатаны-провидцы всегда изъяснялись туманно и расплывчато, опасаясь быть пойманными на очевидной ошибке.

— Что же, и вы знаете таких? — заглотнул наживку король.

— Да, Ваше Величество, — еще раз поклонился Агайрон. Лишний поклон спины не ломит, как говорили… впрочем, в последние годы спину ломило довольно часто, но и король, кажется, начал судить о надежности своего окружения по числу поклонов. — Из девиц, известных своим послушанием и скромностью, а также красотой и отменным здоровьем, я могу назвать Мелинду и Монику Кертор, — после чего шансы керторок стать королевами, разумеется, сойдут на нет: первых названных Ивеллион отвергнет без раздумий.

— Керторские женщины шумны и необузданны, — не преподнес сюрприза король.

— Также много говорят о добром нраве и изяществе Виктории Меррес, племянницы маршала.

— С меня довольно и двух Мерресов, — фыркнул король. — Кабы третья не превратила дворец в плац…

Агайрон вежливо улыбнулся королевской шутке, всемерно продемонстрировав восхищение изяществом юмора, и порадовался про себя, что Ивеллион не спешит с восторгом отзываться на упоминание фамилии маршала. Может быть, рано или поздно до него дойдет, что Алессандр — не тот, на кого следует полагаться, а его сын — и того хуже.

— Рафаэла Алларэ, племянница господина советника Вашего Величества. Весной она была представлена ко двору, и, помнится, Ваше Величество одобрительно отзывались о ней.

— Для алларских девиц я староват, не находите, Агайрон? — усмехнулся король.

— Ваше Величество находится в самом расцвете мужской силы и красоты, — бурно запротестовал граф. — Любая девушка будет счастлива оказаться рядом с Вашим Величеством.

Король остановился и поковырял песок янтарным набалдашником трости, потом покосился на первого министра. Агайрон учтиво склонил голову под тяжелым взглядом выцветших голубых глаз. В последний год у короля почти всегда дрожали веки, и казалось, что он то ли собирается зарыдать, то ли разразиться гневным криком. Обычно случалось второе. Ивеллион кричал по поводу и без, кричал так, что ему мог бы позавидовать маршал Меррес, о луженой глотке которого ходили анекдоты. Впрочем, у маршала получалось солиднее. Орущий солдафон все-таки более естественное зрелище, нежели вопящий и размахивающий тростью король.

С тростью Ивеллион не расставался несколько лет. Трости сменялись, добрая половина из них была сломана в гневе о садовые скамейки, столы и стены; Агайрон надеялся, что не о головы слуг. Последнее уместно в Тамере, но не в Собране. Впрочем, с лета Собрана начинала все больше и больше напоминать соседей-рабовладельцев, а король — тамошнего кесаря, злобного гнусного старикашку, считающего себя пупом мира.

Нынешняя трость короля была из белого полированного дерева, с янтарной инкрустацией и рукоятью, выточенной из медово-прозрачного светлого янтаря. В рукояти темнели две не то травинки, не то веточки, одна короче другой. Перекрещиваясь, они образовывали меч, знак рода Сеорнов. Девиз королевской династии — "Верен себе!" — был выгравирован на золотом ободке, соединявшем рукоять и палку. Трость прислала в подарок к годовщине коронации Ивеллиона огандская королева Стефания.

Агайрон предпочитал разглядывать трость и думать о трости. Ему и самому давно хотелось завести нечто, на что можно опираться, особенно осенью, когда ветра с востока приносят сырость и хмарь, а суставы ноют не только ночью, но и днем. Останавливало его только нежелание выглядеть старым перед некоторыми дамами. Если точнее, то перед герцогиней Алларэ. В последнее время он слишком много думал о Мио, и даже заказал три кафтана из новомодного глазета. На сгибах благородная темно-синяя ткань отливала серебром. Во всей Собре только двое успели облачиться в подобные: министр и Реми Алларэ. Граф не сомневался, что советник расскажет сестре о неожиданной встрече у портного и о приятной беседе на тему новых мод и тканей.

Думать о тростях и кафтанах было куда приятнее, чем о том, какой еще сюрприз преподнесет король, с таким тщанием несущий в одиночестве тяготы правления. Первый министр не сомневался, что Собрана еще не оскудела государственными мужами, с которыми эти тяготы можно разделить к вящей пользе для страны. Если вычеркнуть из списка приближенных маршала Мерреса, то остаются два советника — и пусть один из них проклятый Паук, даже он не станет ни своими руками, ни через дурные советы вредить державе, — казначей Скоринг, который, несмотря на возраст, еще вовсе не выжил из ума, и первый министр.

Однако ж, король предпочитал действовать по своему разумению даже там, где разумения откровенно не хватало — в мыслях Агайрон мог себе позволить откровенность, угадывать крамолу по выражению лица первого министра Ивеллион еще не научился, — а потом жаловался на трудную участь и неблагодарность помощников.

Неблагодарные кланялись и просили прощения, а потом невольно пытались отступить хотя бы на шаг. Реми третий день в загуле, и, кажется, собирается продолжать пьянствовать до конца седмицы; Фадрус Скоринг ни во что не вмешивается, ограничиваясь лишь теми делами, что напрямую касаются казначейства, Гоэллон и вовсе пропал. Только маршал Меррес то и дело оглашает дворец пафосными речами о недопустимости измены и мудрости короля.

В столице довольно и других, начиная с толковых юнцов и заканчивая зрелыми мужами, как из Старших Родов, так и из их вассалов. Генерал Эннинг из Скоры стал бы достойной заменой маршалу, но, покуда Противостоящий не приберет Алессандра, так и будет оставаться одним из генералов, хотя вдвое старше маршальского сынка. Керна и Эйкера, двух весьма смыслящих в министерских делах керторцев, граф с удовольствием увидел бы в министрах, а не в помощниках — но король не одобрял замен в министерствах. Были еще многие — десятки имен, — которые навскидку мог бы назвать Агайрон; но доверие Его Величества вызывали совсем другие люди.

Король наконец закончил скрести тростью песок и вновь принялся разглядывать Агайрона.

— Что же, дорогой Флектор, вы исчерпали перечень достойных девиц? — скрипучим неприятным голосом спросил он.

Первый министр был готов к этому вопросу. Разумеется, перечень не был исчерпан, но ему следовало называть ровно тех юных красоток, которые не привлекли бы внимания короля.

— Нет, Ваше Величество. Я просто не посмел прерывать ваши раздумья.

— Прервите, я позволяю, — изрек Ивеллион.

— Фелида Скоринг, внучатая племянница казначея. Девица не только хороша собой, но и прекрасно поет, а благонравие скорийских девиц общеизвестно.

— У нее дурацкое имя, — поморщился король. — Мне оно не нравится. Королева Фелида — звучит омерзительно. И вообще, министр… племянницы, внучатые племянницы… неужели в Старших Родах не осталось дочерей?

Агайрон едва не высказался на тему трех Старших Родов и дочерей, некоторые из которых казнены, а некоторые пропали без вести. Но шанс, данный ему королем, упускать было нельзя, а подобный порыв мог завести и на плаху. Граф поклонился особенно низко; перья шляпы вычертили на песке причудливый вензель.

— Быть может, Вашему Величеству понравится, как звучит "королева Анна"? Девица — дочь Старшего Рода и единственная наследница. Потомок мог бы принять на себя управление землями…

Король прищурился и посмотрел Агайрону в глаза. Тот бестрепетно выдержал прямой взгляд, стараясь не обращать внимания на то, как у Ивеллиона дергается нижнее веко.

— Что это еще за Анна? Расскажите о ней.

— Девица высока ростом, стройна и изящна. У нее черные волосы и голубые глаза…

— Приятное сочетание, — одобрительно кивнул король.

— При этом она очень набожна, послушна родителям, скромна и воспитанна. Девица Анна редко покидает дом, в основном ради посещения церкви. Воля отца для нее закон, а это означает и готовность повиноваться супругу, — недостатки дурехи Анны при взгляде с определенной стороны превращались в сплошные достоинства, и Агайрон почти поверил в то, что говорит.

— Какие полезные для молодой наследницы качества… — задумчиво сказал Ивеллион, и вдруг расхохотался. — Флектор, плут, да вы же описываете свою дочь! Я прекрасно помню малышку Анну!

— Проницательность Его Величества сравнима лишь с его памятью, в которой есть место для всех подданных, — в очередной раз поклонился министр.

— Она похожа на Астрид?

— Если мне будет позволено невольно задеть память покойной королевы, — осторожно проговорил Агайрон, — то я бы мог сказать, что в моей дочери вы найдете все достоинства сестры, но не найдете некоторых недостатков. Анна будет интересоваться лишь одним из государственных дел: благополучием своего царственного супруга.

Острый взгляд, резкий поворот головы, движение трости. Агайрон рискнул, и теперь оставалось либо с честью снести проигрыш, либо насладиться выигрышем. Покойная сестрица была не из тех, кто сидит за вышиванием или часами музицирует на лютне. Некоторый недостаток ума мешал ей уяснить, чем ее положение отличается от положения королевы Стефании Огандской, взошедшей на престол в один год с Астрид.

— Я хотел бы ближе познакомиться с девицей, о достоинствах которой столько услышал, — кивнул король. — Надеюсь увидеть ее на празднествах Сотворивших.

Принц Араон с отвращением посмотрел на выходившую из-под его кисти мазню и вздохнул. И кто только сказал, что будущий король должен уметь музицировать, танцевать, а теперь вот еще и рисовать?! Зубрить историю искусств принц еще был готов — ее отлично знали многие придворные, а рассказы герцога Алларэ превращали скучную описательную науку в настоящее приключение со множеством загадок и сюрпризов. В том, чтобы перещеголять отцовского советника знанием, в каком году была написана та или иная ода, один стиль сменил другой, а манера живописи вытеснила предыдущую, принц находил изрядное удовольствие. Если признаться себе, то именно тогда равнодушный и насмешливый герцог начинал принимать Араона всерьез, а иногда и сердился, когда юноша доказывал свое утверждение цитатой из неизвестной Алларэ книги.

Но — рисовать? Своими руками? Принц еще раз вздохнул и посмотрел на руки, выпачканные в краске. Вместо натюрморта из глиняного кувшина и двух краснощеких осенних яблок на холсте отобразилось некое буро-коричневое недоразумение. Кто только выдумал все эти изящные искусства? Король должен знать толк в войне и деньгах, а танцами с живописью пусть занимаются те, у кого нет других забот. Например, братец… у этого-то все получается. Еще бы забыть о том, что Элграс лучше фехтует, лучше считает и его разборами старых сражений восхищается даже старик Тиссо, генерал в отставке, их учитель. На долю Араона не приходилось и девятой доли тех лестных слов, которые доставались младшему.

Довольно! Принц набрал на кисть побольше черной краски и твердым росчерком написал поперек холста "Араон Сеорн". Вышло, конечно, похуже, чем у преподавателя каллиграфии, но результат юношу обрадовал. Вот им королевское искусство, и пусть удовлетворятся им, а коли не удовлетворятся, то это не его хлопоты!

Араон выглянул в коридор, где стояли большие водные часы и уныло подумал, что до урока фехтования осталось еще три часа. Потом он вспомнил, что господа Далорн и Кертор умудрились очень некстати подхватить осеннюю лихорадку, и сегодня придется заниматься с капитаном Дензо. С учителем принц не ладил, тот был строг и требователен. С новыми наставниками заниматься было куда приятнее.

При этом еще и придется учиться вместе с братцем. Мало ему сегодня огорчений из-за урока фортификации, на котором Тиссо расхвалил Элграса, а слова Араона назвал юношескими фантазиями! День не удался с самого начала: умываясь, принц нечаянно толкнул локтем камердинера, тот оступился и столкнул со стола кувшин. Подобная досадная мелочь предвещала целую цепочку неприятностей. Юноша уже успел проверить примету, что как проведешь первый час — так проживешь весь день.

Нужно было как-то проскучать три часа, да еще и избавиться от нотаций преподавателя живописи. Слава Сотворившим, с этим — каким-то ремесленником, за особые заслуги удостоенным чести учить принцев, можно было не церемониться. Простолюдин дорожил своим местом и никогда не жаловался ни епископу, который руководил обучением наследников, ни тем более королю. Мэтр Францин понимал, с какой стороны тарелки лежит его кусок лепешки.

С подоконника открывался не слишком примечательный вид на задний двор. Дворец был отгорожен от служб парком. Среди густо посаженных деревьев и плотного кустарника маячили скамьи и фонари. Парк этот не пользовался популярностью: король предпочитал сад, что раскинулся вокруг левого крыла дворца, большинство благородных людей — куда более крупный парк, в который выходила одна из дверей Белой приемной. Этот парк весьма неизобретательно назывался Большим, а братья Сеорны прозвали его "левадой": чинно прогуливающиеся благородные господа напоминали хорошо объезженных лошадей.

За добрых полчаса Араон заметил только двух слуг, граблями разравнивавших песок на дорожках. Наблюдать за ними было не слишком интересно, и принц едва не задремал. Широкий подоконник и тишина здорово этому способствовали. Потом в комнату вошел мэтр Францин, и Араон, расслышавший его шаги задолго до того, принялся наблюдать за учителем из-под век.

Мэтру Францину было, должно быть, под семьдесят. Высокий худой старик с совершенно лысой головой был одет, как большинство состоятельных простолюдинов, в длинную подпоясанную котту с расшитым воротом и рукавами. Темная багровая ткань отменно гармонировала с прожилками на длинном крючковатом носу. Несмотря на внешнюю строгость, учитель вовсе не был зол. Говорил он всегда мягко и тихо, словно извиняясь.

Увидев творение Араона, Францин всплеснул руками и тихо охнул, а потом слегка улыбнулся; морщинистые губы дрогнули и тут же спрятали улыбку. Он оглядел комнату, не сразу заметив "задремавшего" на подоконнике принца, потом покашлял. Араон открыл глаза, нарочито встряхнул головой, словно прогоняя остатки сна и спустил ноги.

— Вашему высочеству не хватает терпения, — спокойно, без досады сказал учитель. — Лучше бы вам учиться на натюрмортах и пейзажах, ведь терпение вам понадобится.

— Зачем? — спросил принц, хотя и сам прекрасно знал ответ на вопрос. Нужно было чем-то занять время, а мэтр Францин казался не самым неприятным из собеседников.

— Двадцать лет я возглавлял цех художников. Терпение нужно было мне каждый день и каждый час, а ведь это только цех Собры, а не целое государство, ваше высочество.

— Все мне говорят о терпении, — Араон капризно надул губы. — О терпении, о послушании… мне это надоело! Мне пятнадцать лет! В мои годы герцог Алларэ сражался с тамерцами.

— Герцог Алларэ был пажом у генерала Фабье, — кивнул старик. — Я писал его портрет после победы. Но генералу было восемьдесят девять лет, и он был лишь номинальным главой штаба, а пятнадцатилетнего герцога Алларэ никто не пускал в бой, ваше высочество. Помнится, он очень досадовал по этому поводу…

— Да лучше носить шпагу за стариком, чем рисовать эти ваши… яблоки! — Араон почему-то обиделся, хотя Францин, наверное, хотел сделать ему приятное.

Учитель опять слегка улыбнулся и кивнул, потом поклонился.

— На сегодня урок закончен, ваше высочество. Надеюсь, в следующую седмицу вы будете более терпеливы. На улице прекрасная погода, прояснилось. Прогулка вам не повредит.

С ума сойти! Рисовальщик отпустил его на два часа раньше, чем следовало, и даже сам отправил на прогулку!

Выбираться наружу не хотелось: нужно было или найти слугу, который бы принес принцу плащ, или дойти до своих покоев. Коридор же, как нарочно, был пуст, и шнуров для вызова слуг здесь не было. Часть этажа, отведенная под учебные комнаты принцев, вообще роскошью не блистала: простая мебель, просторные комнаты с редкой обстановкой, никакой прислуги. Так было заведено давным-давно, но этот обычай Араону не нравился.

Он заглянул в соседнюю студию, где трудился братец, перерисовывая на лист мраморный бюст. Работа — женская головка, увенчанная тяжелыми косами, — была почти закончена. Принц посмотрел на оригинал, потом на рисунок. Сходства не было никакого, но не потому, что брат плохо владел угольным карандашом. Сделано все было очень хорошо, просто Элграсу захотелось не переносить на бумагу черты щекастой пожилой дамы, а нарисовать что-то другое. Портрет был куда моложе и изящнее модели.

Принц подобрал упавший на пол огрызок карандаша, подрисовал девушке на картинке густые усы и могучие оленьи рога. Он уже собирался выйти вон из студии, как вернулся Элграс. Сначала младший приветливо кивнул Араону, но потом прямо от двери заметил некоторые дополнения в своей работе и моментально вспыхнул. По щекам пошли красные пятна.

— Ты! — закричал возмущенный брат. — Дурак! Ты зачем это сделал?

К великому сожалению Араона, рост брата, который был на два года младше, позволял недвусмысленно нависать над старшим. Еще более убедительны были два кулака, которые принц увидел прямо перед носом.

— Ой, какая беда, — удивился Араон. — Да ладно тебе, смешно же.

— Кому смешно?!

— Помнишь, как мы портрету маршала рога нарисовали. Смешно же!

— Плевать мне на маршала! — выкрикнул брат. — Это я нарисовал, и мне не смешно. А ты дурак!

— Ты не смеешь со мной так разговаривать! — Араон отступил на шаг. — Я твой старший брат и наследник.

— Я тебе сейчас всю морду разобью, наследник, — непочтительно пообещал Элграс и шагнул следом.

Араон еще раз отступил, оглядываясь по сторонам. Последний раз они с братцем дрались два года назад, тогда еще не было разницы в росте, а старший из принцев был потяжелее, но победа все равно осталась за Элграсом. Тот был неимоверно упрям, когда дрался, мог расплакаться со злости, но никогда не отступал. Удары его не пугали, а только еще больше злили.

Сейчас брат аж побелел от ярости, и это не сулило Араону ничего хорошего. На всякий случай принц отступил за стол, примериваясь к тяжелому деревянному табурету, но, как только он дернулся, пытаясь схватить оружие, то сразу же напоролся лицом на кулак. Элграс не бил — он просто вытянул вперед руку, — но и этого хватило. В носу что-то хрустнуло, от боли потемнело в глазах.

Араон все-таки дотянулся до своей табуретки, но схватить ее не сумел: брат ударил еще раз, на этот раз нарочно, и прежний удар показался нежным поцелуем. Старший пнул табурет, тот ударил младшего по ноге, но Элграс словно и не заметил. Он схватил за волосы брата, который прикрывал ладонями лицо, и ткнул его лбом в испорченный рисунок.

— Вот тебе, вот тебе, гадина! Будешь знать!

Тыкаться головой в лист дорогущей бумаги было не столько обидно, сколько унизительно. Араон попытался пнуть братца, но тот ловко увернулся и продолжил.

— Ваши высочества! Прекратите немедленно!!!

Оказывается, мэтр Францин мог не только тихо увещевать, но и весьма грозно кричать. Должно быть, Элграс тоже удивился, потому что выпустил челку брата и отошел на шаг.

— Что случилось? — уже тише, но все еще строго сказал учитель. — Ваши высочества, что заставило вас так уронить достоинство? Унизиться до драки подобно мужланам…

— Он испортил мой рисунок, — зло сказал мерзкий ябеда. — Вот.

— Я пошутил…

— Ваше высочество принц Элграс, — старик потряс головой. — Даже подобная шутка не является поводом для драки двух принцев королевской крови. Ваше высочество принц Араон, подобные шутки не украшают наследника престола.

— Это не ваше дело! — огрызнулся Араон, размазывая по лицу кровь. — Вы не смеете мне указывать!

— Это право вверено мне Его Величеством и Его Преосвященством, — отрезал старик. — Я немедленно доложу им о вашем поведении. Ваше высочество принц Араон, вы можете идти.

Араон вышел, не преминув на прощание хлопнуть дверью. Братец остался внутри. Наверняка теперь этот обнаглевший ремесленник будет его утешать и жалеть — как же, маленькому испортили картинку. Младший брат, который должен быть вассалом короля, поднимает руку на старшего! Отец, услышав об этом, накажет Элграса, а заодно накажет и забывшего свое место и свой долг простолюдина.

Но он опять будет недоволен, что младший запросто поколотил старшего…

Араон вздохнул и отправился в свою комнату — звать лекаря и требовать примочки на лицо. Нос распухал с угрожающей скоростью.

6. Графство Саур — Собра — окрестности Собры — Веркем

Секретарь послушался совета и сходил в церковь, а на следующий день отправился на охоту. Служанок, достойных соблазнения, на постоялом дворе не нашлось — хозяину помогали две незамужние сестры одна страшнее другой; к тому же, юноша не слишком хорошо представлял, как это делается. До сих пор все случалось наоборот: ушлые девицы сами находили способ затащить в укромное местечко приглянувшегося паренька.

Деревенская церковь оказалась бедной, священник — неразговорчивым, при виде юноши в праздничном наряде он и вовсе оробел, а за пожертвование благодарил так, что Саннио едва не пожалел о своей щедрости. Он стыдился того, что на нем, таком же безродном, как и все в этой церкви, да еще и сироте, подкидыше, брошенном родной матерью, надето платье, которое стоит дороже, чем все скудное церковное убранство, что на поясе — кошелек, и за эти монеты можно скупить две такие деревни. Всего этого он не заслужил.

Как назло, проповедь была о смирении и почитании высших, угодном Сотворившим, так что из церкви Саннио вышел пристыженным и клятвенно пообещал себе взяться за ум, не досаждать герцогу глупостями и должным образом выполнять его распоряжения. Именно поэтому он заставил мальчишку, пойманного у церкви, отвести его к леснику, и договорился об охоте. Подходящей лошади у Саннио не было — мышастая кобылка для охоты не годилась; из лука он стрелять не умел, пользоваться копьем — тем более. Из всех умений, необходимых охотнику, он владел только одним: навыком бесшумной ходьбы. В результате охота свелась к следованию за хмурым бородатым дядькой, равнодушно отнесшимся к "барской причуде". Об эту пору из мелкой дичи били только перепелов и горлиц. Дядька подстрелил пару перепелок и предложил добычу Саннио, но тот отказался. Прогулка и без того удалась.

К обеду он вернулся, переоделся и зашел к герцогу, чтобы узнать, нет ли каких распоряжений и обнаружил в его комнате неожиданного гостя — рыжего конопатого мальчишку лет тринадцати-четырнадцати на вид. На рыжем был донельзя грязный и оборванный охотничий костюм с оторванным рукавом и замызганные, но дорогие сапоги, из чего Саннио заключил, что это отпрыск благородной семьи. Паренек посмотрел на Саннио злыми желто-карими глазами и выпятил полную нижнюю губу. Самого Гоэллона в комнате не было.

Саннио не стал спрашивать у сердитого мальчишки, кто он такой и что делает в комнате герцога. Едва ли это был воришка: парень просто сидел на краю кровати, ничего не трогая. На всякий случай Саннио уселся на стул и принялся дожидаться Гоэллона. Тот появился довольно быстро. Секретарь взглянул на него и удивился: о недавней апатии речи больше не шло. Герцог был деятелен и даже слегка на взводе.

— Так-так-так, — кивнул он. — Вы уже познакомились?

— Нет, — сказал рыжий мальчишка. — А что это за чучело?

Саннио, который, в отличие от нахала, был одет в чистое платье, умыт и причесан, не стал реагировать на оскорбление. Вместо этого он поднялся, уступая единственный стул герцогу, и вопросительно на него посмотрел. Тот сочувственно улыбнулся и подмигнул секретарю.

— Этот доброязычный благородный отрок — Бориан Саура. Он многое перенес, а потому мы будем снисходительны к его словам, не правда ли, Саннио?

Секретарь кивнул, лихорадочно обдумывая услышанное. Саура, один из семьи казненного графа. Должно быть, ухитрился убежать и потому уцелел. Неудивительно, что мальчишка похож на оборванца. Но зачем он понадобился Гоэллону? Неужели герцог приехал на север, чтобы поймать и доставить в столицу тех, кто чудом избежал королевского правосудия?

— Приведите отрока в надлежащий вид. Ваша одежда ему не подойдет, возьмите что-нибудь у мэтра Гоба.

— Пойдем, доброязычный отрок, — усмехнулся Саннио.

На заднем дворе располагалась маленькая купальня. Там стояли три бочки с водой, лохани и ведра. Саннио распорядился нагреть воды, заставил владельца постоялого двора перерыть сундуки и найти подходящего размера чулки, рубаху, котту и панталоны. Вещи были ношеными, но чистыми. Грязный костюм графского сынка Саннио распорядился выбросить, а сапоги отдал мэтру Гобу, чтобы тот привел их в порядок. Отмытый дочиста сначала песком, а потом настоем мыльного корня, рыжий юнец оказался еще противнее, чем до того. Одежду он обозвал крестьянскими обносками и наотрез отказывался ее надевать, пока Саннио не пригрозил, что выгонит его из купальни вон, как есть без одежды. После мытья жесткие рыжие волосы торчали дыбом, и секретарю пришлось немало потрудиться, чтобы подстричь их кружком. При этом мальчишка обещал, что будет кусаться, и, действительно едва не тяпнул Саннио за палец.

Пришлось взять его двумя пальцами за нос и свободной рукой навешать оплеух. Юноше не впервой было справляться с подобными скандалистами, младшие ребятишки в приюте, которых подбирали на городских улицах порой вели себя и похлеще, но он всегда славился умением совладать с самыми вредными.

— Если будешь брыкаться, могу тебе глаз выколоть. Ненароком. А дядюшка меня простит, я тебе точно говорю.

Страшным обещаниям Бориан явно не поверил, но притих, и секретарю удалось сделать из него подобие приличного мальчишки. По крайней мере, он был чист и аккуратно подстрижен. С такой рыжей щетиной, как у юного Саура, отращивать волосы ниже плеч, по столичной моде, явно не стоило. В коричневой котте и серых панталонах он смотрелся не так уж и плохо.

— Благодарю, Саннио, — оценил результат трудов герцог. — Так определенно лучше. Теперь осталось его накормить, и все будет в порядке.

После сытного обеда мальчишка заснул. Гоэллон указал Саннио на дверь и сам вышел за ним следом. Дверь он предусмотрительно закрыл на засов. В комнате секретаря он развалился на кровати и похлопал юноше по свободному месту.

— Не знаю, как вас, а меня этот отрок успел хорошенько утомить. Я уж думал, что надо бы его связать, да и о кляпе начал мечтать…

— Обычный мальчишка, балованный немного, а так ничего страшного, — улыбнулся Саннио. — Я и не с такими справлялся.

— Надеюсь, справитесь и с тремя. Да ложитесь вы…

— С тремя… дядюшка? — удивился Саннио, укладываясь затылком на откинутую руку Гоэллона. — Что ж, справлюсь и с тремя.

— Вы молодец, Саннио, я вами доволен. — Герцог притянул его к себе и похлопал по плечу.

Юноша вспомнил, как испугался, когда в кабинете мэтра Тейна герцог взял его за подбородок и заставил повернуть голову. Старшие ученики любили пугать друг друга рассказами о господах-извращенцах, и Саннио был уверен, что попал именно к такому. Но герцог не притронулся к нему и пальцем: он вообще избегал чужих прикосновений, брезгливо передергиваясь, когда кто-то ненароком задевал его локтем или плечом. Сейчас мимолетная ласка удивила, но не напугала. Саннио улыбнулся, а потом вспомнил про рыжего мальчишку, помрачнел и с трудом сдержал вздох.

— Спрашивайте, мой юный друг; я же вижу, что вас опять одолели и воображение, и любопытство. — Герцог смотрел в низкий потолок и улыбался. Тепло руки, по прежнему лежавшей на плече, чувствовалось даже через рукав камизолы.

— Те двое… они тоже будут из семей мятежников?

— Вы угадали, Саннио.

— Что с ними будет?

— Вы имеете в виду, что я собираюсь с ними сделать, и не планирую ли отдать королю детей, которые уже один раз чудом избежали смерти? Нет, не планирую. Я возьму их под свою защиту, а потом устрою их судьбу наиболее безопасным для них образом. Вы удовлетворены, Саннио?

— А… откуда вы узнали, что они живы?

— Я все-таки королевский прорицатель. Хотите, предскажу и вашу судьбу? — усмехнулся герцог.

— Если вас не затруднит, дядюшка…

— Дайте мне обе руки.

Саннио извернулся и сел, протянув герцогу ладони. Гоэллон поочередно рассматривал то одну, то другую ладонь, заставлял юношу сгибать пальцы, водил ногтями по линиям. Серьезная бесстрастность лица заставляла предполагать, что секретаря ожидает очередная шутка.

— Наука хиромантия, иначе же гадание по руке, позволяет нам прочесть и то, с чем человек родился, и то, как он использовал свои задатки. Желая узнать, каков человек сам по себе, мы смотрим на его левую руку, желая узнать, что он сделал — на правую. Также большое значение имеет форма руки. Вот у вас, скажем, рука мала и изящна, ладонь узкая и стройная, пальцы без узлов, длинные и тонкие. Это указывает на то, что ваша духовная жизнь во всех отношениях побеждает телесную, и хотя телесно вы не особенно сильны, но энергия духа в вас такова, что из вас выйдет либо святой мученик, либо выдающийся учитель, если идеализм и оторванность от всего мирского не погубят вас раньше, чем ваши дарования раскроются во всей полноте.

Саннио покраснел и с недоверием посмотрел на герцога, однако, тот равнодушно, словно читая по книге, продолжал:

— Развитость холмов и выраженность некоторых линий позволяет мне с уверенностью заключить, что судьба вас ждет незаурядная, более того, вы разумным образом не ожидаете от нее подарков и прилагаете все усилия к совершенствованию своих дарований. Однако же, фаланга воли, — Гоэллон ухватил большой палец Саннио и больно стиснул, — заметно преобладает над фалангой логики, что говорит о том, что вами всю жизнь будут править чувства и сиюминутные порывы. На линии разума у вас небольшой разрыв, что указывает на возможность потери рассудка, однако ж, на правой его уже нет, а, значит, вы успешно избежали беды…

— Я болел горячкой. Говорили, что я мог остаться слабоумным, — кивнул юноша.

— Вот видите, хиромантия — не худшая из наук. Что же касается вашей ближайшей судьбы — вам определенно уготована дорога, многочисленные хлопоты и некоторые потрясения. Впрочем, — герцог усмехнулся, — об этом я могу сказать, не глядя на ваши руки. Так что ложитесь и давайте переваривать обед, как велят нам светила науки — в покое и неспешных приятных размышлениях. Пока не проснулся юный Саура, тут-то и начнутся хлопоты с потрясениями.

Секретарь понял, что его опять разыграли, и улыбнулся. Он улегся и прикрыл глаза, думая, как будет справляться с рыжим хулиганом. Если все трое окажутся такими, как Бориан, то герцог прав — хлопот не миновать, причем таких, которым секретарь предпочел бы и работу переписчика, и очистку конюшен.

Хлопоты начались, едва он успел задремать. Из-за соседней стены послышался такой стук и грохот, что Саннио едва не свалился с постели.

— Идите, проведайте парня, пока он не пробил дыру в полу, — посоветовал герцог, поворачиваясь на бок лицом к стене.

Едва Саннио отодвинул засов и приоткрыл дверь, в него полетел поднос, а затем и тарелка. Тарелку юноша поймал на лету, ему уже было не привыкать. Прикрыв за собой дверь, он вошел в комнату и остановился в шаге от хулигана. У того в руках была тяжелая глиняная чашка, и он явно намеревался засветить ей секретарю в голову. Выспавшееся дитя стало вдвое злее и нахальнее. Саннио зевнул напоказ и скорчил сердитую рожу.

— Ты что буянишь? Дай честным людям поспать после обеда. Проснулся — так и сиди тихо, чего тебе не хватает? Горшок в углу.

— Сам ты горшок, — ответствовал рыжий. — И то, что в горшке.

— Ты просто гордость своего рода. Это тебя отец с матерью так отвечать научили?

— Не трогай моих родителей, ты… — набычилось рыжее наказание.

— А ты их не позорь, — пожал плечами Саннио. — Если хочешь, чтоб твоих родителей считали неблагодарными грубиянами — продолжай в том же духе. Если не хочешь — думай, что говоришь и делаешь.

— Они умерли, им все равно! — завопил Бориан, мгновенно краснея.

— Если все равно, то, конечно, можно и вести себя, как последняя шваль, — кивнул секретарь. — Ну, давай, кидай свою кружку. Потом возьмись за стул. Тебе все можно, ты ведь маленький невоспитанный дурак, а вовсе не графский сын.

— Сам дурак, — ответил мальчишка, но пыла у него поубавилось.

— Конечно, дурак, — еще раз кивнул Саннио. — Умный вообще не стал бы с тобой разговаривать, пока ты брызжешь слюной и бранишься, как обокраденный попрошайка.

— Ну ладно, я понял. — Парень поставил кружку на стол и уселся на кровать. — Вы кто такие?

— Меня зовут Саннио, моего дядю — Руи. Мы увезем тебя отсюда в более безопасное место.

— И что я там буду делать?

— Об этом тебе расскажет дядя. И не мешай ему, пожалуйста, спать. Он устал. Посиди тихо, ты ведь не маленький.

— Я не хочу сидеть один, — признался Бориан.

— Я посижу с тобой, — вздохнул Саннио, — если ты будешь вести себя прилично. Не ругаться, не шуметь, не швыряться…

— Да понял я, понял! — яростно болтая ногами, сказал мальчишка, потом вскочил и принялся ходить по комнате, отчаянно топая.

— Сядь, — приказал Саннио, и сам сел на постель. — Сядь и расскажи мне, что с тобой случилось.

Рыжий сел. Видно было, что ему трудно сидеть спокойно, он то размахивал руками, то принимался грызть и без того объеденные под корень ногти, то кивал головой. Успокоился он не сразу. Тогда Саннио начал задавать ему вопросы, и постепенно смог представить, что случилось с мальчиком и его семьей.

Сам Бориан, Бори, как его называли дома, был четвертым сыном. Отец отправил его к одному из своих вассалов, чтобы там мальчик рос в окружении ровесников. Полгода он прожил там, ни о чем не подозревая, пока в замок не примчался гонец, сообщивший о том, что замок графа захвачен королевской армией, а все родичи арестованы по обвинению в мятеже. Бориана решили спрятать в лесу, в охотничьем доме, но дотуда мальчишка не добрался — маленький отряд нарвался на разъезд королевской армии. Двух спутников Бориана убили в бою, его самого ударили по голове — мальчишка гордо показал почти выцветший кровоподтек на затылке, — и связали, но ночью он ухитрился перегрызть веревки.

В последнем Саннио не сомневался. Рассказывая об этом эпизоде, Бори показал такие белые и крупные зубы, что ими впору было колоть орехи. Удивился он только беспечности солдат, не связавших рыжему хулигану руки за спиной; на их месте секретарь еще и связал бы мальчишке ноги, а потом привязал его к дереву. Бориан удрал в лес, прошатался там три-четыре дня, точно он не помнил, потому что от голода ослабел и плохо запоминал происходящее. Он решил пробираться в родной замок.

Сначала он прикинулся оруженосцем, сбежавшим из осажденного замка, и прибился к торговцам зерном, которые ехали на юг, чтобы продать фураж королевской армии; потом шел пешком — один и с бродячими монахами. На шестой день он сбил себе ноги и отравился речной водой, а потому его оставили в придорожном трактире. Добросердечная хозяйка вылечила мальчишку от поноса и приставила помогать по хозяйству, но, когда в трактир приехали солдаты, пришлось удирать в лес — они искали рыжих мальчишек возраста Бориана, и баба, смекнув, что к чему, дала ему еды и через дворы вывела к околице.

За следующий десяток дней Бориан побывал у крестьян, которые после разорения их домов решили попробовать себя на разбойничьей стезе, у пастухов, угонявших скот на дальние пастбища подальше от рыщущих повсюду фуражиров, и, наконец, попался на дороге всаднику, который пообещал довезти его до замка, а вместо этого связал (гораздо надежнее, чем солдаты) и привез к Гоэллону.

— Мне не нужно в безопасное место, — закончил рассказ Бориан. — Мне нужно в замок.

— Там нет ничего, кроме воронья и трупов, — жестко сказал Саннио. — Тебе туда уже не нужно.

— Нужно!

— И что же ты там будешь делать? — спросил секретарь, чувствуя, как невольно сбивается на холодную иронию Гоэллона. — Мстить всем?

— Да!

— Голыми руками? Без оружия? Один?

— Я возьму людей у вассалов.

— Значит, вас всех казнят. И тебя, и людей, которых ты поведешь. Пойми, мальчик, с королевской армией тебе не тягаться.

— А что мне делать? — вытаращил удивленные глаза Бориан.

— Ты поедешь с моим дядюшкой, куда он скажет.

— А он даст мне солдат?

"По шее он тебе даст", — хотел сказать Саннио, но подобный ответ явно вызвал бы новый бунт. Мальчишка и так корчил такую рожу, словно прямо сейчас был готов бежать и драться со всей королевской армией сразу, должно быть, при помощи глиняной кружки и подноса.

— Там видно будет… — уклончиво ответил Саннио. — А теперь будь добр, посиди один.

За окном уже темнело. Саннио подумал, что нужно разбудить герцога, но, как оказалось, тот и не спал, а валялся на постели, закинув ногу на ногу, и что-то читал. Юноша вспомнил, что пока он слушал печальную историю странствий Бориана, по коридору кто-то проходил туда и обратно, да и внизу ржала лошадь и что-то ворчал мэтр Гоб.

— Потрясен вашим талантом воспитателя, мой юный друг, — помахал рукой Гоэллон. — Без шуток, это было весьма достойно.

— Вы все слышали? — удивился Саннио. Он говорил нарочито тихо, копируя манеру мэтра Тейна.

— Сотворившие подшутили надо мной, наделив слухом намного более острым, чем у других людей. Так что ваши разговоры не остались для меня тайной.

Саннио передернулся. Сам он тоже отличался хорошим слухом, и это доставляло ему массу неприятностей. Он слишком легко просыпался, уставал, находясь в толпе; то, что другим казалось незначительным шумом, заставляло его подскакивать. Так было с самого детства, и юноша постепенно отучился дергаться на каждый звук и обращать внимание на чужие разговоры и перешептывания, которые волей-неволей слышал, но тише и приятнее они от этого не стали. Если у герцога слух такой же или еще лучше, его остается только пожалеть.

— Завтра у нас будет пополнение, а потом мы уедем на северо-запад, — сообщил Гоэллон. — Крепитесь, Саннио…

Секретарь вздохнул про себя и коротко, но горячо помолился Сотворившим о том, чтобы остальные двое оказались потише. Особо жаркую молитву он вознес Оамне, Матери всего сущего — она, как мать, должна была понимать, что такое трое шаловливых детишек, и не могла оставить Саннио в его беде.

Мио оглядела накрытый к завтраку стол в беседке и украдкой вздохнула. После ночного бреда кусок не лез в горло, но перед прогулкой нужно было перекусить. Верховая езда натощак — не лучшее развлечение, так можно и превратиться в сушеную каракатицу. Герцогиня плеснула в чашку сливок и принялась пить мелкими глотками, надеясь на то, что аппетит придет вслед за едой, однако ж нахал игнорировал приглашение.

Его явно не привлекали ни изящно накрытый стол, ни уютная беседка с коваными решетками, по которым вился виноград, почти неотличимый от живого, ни две очаровательные дамы в утренних туалетах нежнейших оттенков.

— Анна… — Герцогиня подняла глаза на приятельницу. — Тебе снятся сны?

Долговязая графиня не страдала недостатком аппетита; впрочем, на фигуре это никак не отражалось. Мио так и не удалось откормить ее до подобающей девице округлости.

— Снятся, конечно, — кивнула та, отправляя в рот очередную булочку. — Разве кому-нибудь не снятся?

— Не знаю, — пожала плечами Мио и поежилась. — Я, наверное, их забываю. Но сегодня…

— Это был какой-нибудь особенный сон? — Анна наконец-то подняла глаза и перестала жевать.

— Да уж, лучше и не скажешь, — неожиданно сварливо откликнулась герцогиня. — Исключительно особенный…

— Что же тебе приснилось?

— Кошмар, — призналась Мио. — Отвратительный. Город, построенный из железа. Люди… нет, не люди, а какие-то чудовища. Огромные движущиеся дома. Этот скрежет… — герцогиня поморщилась и встряхнула головой. Если настолько сильно морщить нос и зажмуривать глаза, то появятся морщины, но сейчас ей было все равно. — Скрежет, как от ржавых лебедок. Только оглохнуть можно. Дым, гарь, ужасные запахи…

Анна смотрела на подругу так, словно увидела ее впервые в жизни, а может быть так, словно у Мио выросли кошачьи уши. Она отставила чашку, подперла щеку дурацким бабьим жестом, от которого герцогине Алларэ так и не удалось ее отучить, и продолжила созерцать нечто, уму герцогини непостижимое.

— У меня пятно на платье? — не выдержала Мио.

— Нет, нет… — всполошилась глупая курица. — Просто… Мио, но такие сны снятся всем! Неужели тебе никогда…

— Всем? — удивилась герцогиня и потеребила кружево на рукаве. — Ты уверена?

— Это же Мир Воздаяния, — словно говоря с маленьким ребенком, продолжила Анна. — Сны о нем посылают нам Сотворившие, дабы напомнить о том, какая участь уготована грешникам. Разве священник не учил тебя этому?!

— Про Миры Воздаяния и Вознаграждения учил, конечно, — Мио пожала плечами. Кто же про это не слышал, когда в каждой молитве об этом поминается. — Но чтоб вот так…

— Понимаю, — сочувственно вздохнула Анна. — Приближаются праздники, и нам напоминают о том, что нужно очистить душу… Перед праздниками мне всегда это снится. Ужасно. Но иногда снится и… — графиня закатила глаза и сделала наиглупейшее лицо восторженной святоши, — Мир Вознаграждения! О, Мио, как он прекрасен!

— Я читала, — Алларэ попыталась улыбнуться надлежащим образом — с тем же восторгом, что и Анна, но без дурацкой гримасы. — Сады плодоносящие и источники неоскудевающие…

— Слова не могут передать всего восторга! — в графине Агайрон определенно пропадала проповедница. Может, ей стоило не замуж выходить, а податься в орден Милосердных Сестер? Такой пыл там пришелся бы по душе всем монашкам. — О, Мио, как он прекрасен! Тебе нужно чаще молиться и ты тоже увидишь его!

— Непременно последую твоему совету, милая Анна, — прощебетала герцогиня.

Молиться? Нет уж, лучше найти пылкого любовника — тогда, глядишь, и не будет ничего сниться. Как раньше. Пусть графиня Агайрон молится и созерцает свои цветущие сады, а Мио знает и более приятные способы провести время и заодно избавиться от кошмаров. Но кто бы мог подумать, что описанное в Книге Сотворивших выглядит настолько омерзительно?! Может, и впрямь пора задуматься о душе? Вспомнить заповеди, слушать проповеди, соблюдать посты и ходить в церковь не ради приятного общества?

"Успеется, — немного поразмыслив, решила герцогиня. — Молиться и поститься будем в старости, Сотворившие милосердны и простят…".

Высокой и стройной Анне костюм для езды верхом шел невероятно, и Мио даже решила, что по возвращении в Собру не станет выезжать вместе с графиней. Вовсе ни к чему давать столичным кавалерам возможность сравнивать дам между собой. В платьях Анна казалась немного неловкой и слишком уж тощей, но садясь на лошадь преображалась. Мио обнаружила это после первой же совместной поездки и принялась украшать подругу на свой вкус. Не просчиталась: облегающий кафтан и широкая юбка сделали из Анны почти что святую Этель Эллонскую, которая прославилась не только чудом дарования общего языка, но и тем, что была неутомимой охотницей. Ее-то и изображали всегда верхом на лошади и в окружении своры охотничьих собак. Впрочем, стоило вспомнить, что святая Этель была еще и старой девой, занудной праведницей, а ее глава в Книге Святых, увы, не содержала советов по охоте, сплошь высокопарные поучения. Определенно граф Агайрон, выбирая дочери имя, слегка промахнулся.

— Ты отличная наездница, дорогая! — про святую Этель Мио решила не упоминать; благонравная девица Агайрон от такого могла бы и в обморок упасть, обмахивай ее потом платочком с уксусом…

Анна, разумеется, покраснела и начала лепетать что-то про батюшку, который позаботился о том, что…

— Милая моя Анна, — вздохнула герцогиня. — Было бы куда лучше, если бы твоя матушка тоже позаботилась насчет кой-чего. Если тебе говорят комплимент, то ты не должна вянуть, как цветочек под снегом. Улыбнись, поблагодари, кивни… примерно вот так.

— Благодарю, герцогиня. — Ученица старательно изобразила кивок и улыбку.

— Уже лучше. Потом попробуй перед зеркалом…

Васильковый костюм отменно подходил к цвету глаз подопечной, и Мио еще раз похвалила себя за удачный выбор. Подбирай ткань к глазам, и не ошибешься. Если цвет еще и является родовым, как у Алларэ, — повезло. Если нет — так лучше пожертвовать обычаем, чем носить на себе то, что тебе не подходит. К счастью, от дам не требуют являться ко двору только в родовых цветах. "Нужно позаботиться о том, чтобы к празднествам во дворце у Анны был подходящий гардероб, — напомнила себе Мио. — А то они с батюшкой выберут… стыдно будет рядом сидеть!".

И еще нужно что-то делать с постоянным смущением, испуганным трепетом и прочими атрибутами скромности. Что украшает пятнадцатилетнюю девочку, то в двадцать три уже смешно…

Мио оправила оплечья шаперона, заправила под капюшон выбившуюся прядь. Два грума вывели лошадей, подставили наездницам сложенные ладони, помогая забраться в седло. В Алларэ герцогиня ездила в мужском платье, а дамское седло звала не иначе как "дурацкая подушка", но приучать к подобному Анну… все хорошо в меру, а излишних вольностей ее отец не поймет. К тому же поместье в окрестностях столицы — вовсе не дом, здесь слишком много любопытных глаз и длинных ушей. Не нужно давать сплетникам лишних поводов, пусть пока пережуют разрыв с Руи и дружбу с Анной. Уже хватит до самых праздников…

До первого снега было еще далеко, но и к полудню в воздухе чувствовался свежий холод. Всю седмицу стояла отменная погода: сухая, прохладная и ясная. Ветер проносил дождевые тучи через столицу на восток, но Трена, поместье Алларэ, лежало чуть южнее, и сюда добирались только самые упрямые и вредные тучи. Пока еще было рано для них, а к началу затяжных дождей Мио планировала уже вернуться в Собру. Там и дождь — только повод обновить только что пошитый плащ.

— Этой осенью мы будем носить только яркие ткани, — сказала Мио. — Представь: хмарь, туман, все такое мокрое и серое, а мы — в красном, зеленом, голубом… Все будут в восторге! И никаких темных зимних тонов, надоело…

— Это не слишком вызывающе? — Анна, кажется, испугалась. — Меня учили…

— Ах, глупости, Анна, ну что ты в самом деле? Разве не прелестно будет обрадовать столицу?

— Пожалуй, — кивнула подружка, и Мио удивилась: то ли ей понравился собственный яркий костюм, то ли воспитание начало приносить первые плоды. По крайней мере, Анна больше не спорила о том, что прилично и подобает.

Дорога тянулась между холмов, петляя, как нитка у плохой швеи. На дороге им никто не повстречался, только вереница повозок, битком набитых поклажей, прикрытой мешковиной. Сопровождали их солдаты в мундирах королевской армии, и герцогиня догадалась, что груз везут в Энор. Должно быть, там готовились к осеннему визиту короля. После праздников Сотворивших его величество обычно на девятину удалялся в поместье для отдыха. Как раз начинались дожди. Должно быть, королю нравилось мокнуть — ну что ж, дело вкуса…

Подумав об Эноре, Мио вдруг вспомнила, что с полгода не виделась с Фиором Ларэ. Все-таки родственник, да еще и весьма близкий, двоюродный брат. Двоюродных и троюродных братьев у герцогини Алларэ было в изобилии, род славился многоплодием, и все потомки младших сыновей держались вместе, так что шуточки на эту тему не иссякали, но Фиора Мио любила больше многих прочих. К тому же, он был живой загадкой: при виде короля Ивеллиона герцогиня никогда не предположила бы, что тот способен кого-то любить, но от матери и тетушки Мирей доподлинно знала, что Фиор — плод любви, причем взаимной. Связь длилась десять лет, а когда король женился на Астрид Агайрон, Амели назло ему вышла замуж за мелкого землевладельца из Къелы, но через год умерла. Не то от разочарования, не то от простуды. Второе казалось Мио куда более вероятным: в снегах Къелы простуду подцепить проще, чем репей на юбку.

— Мы поедем в гости, — сказала Мио. — В королевское поместье.

— Нас пригласили? — вытаращила глаза дурочка.

— Родственникам приглашение не нужно, а управляющий поместьем — мой двоюродный брат. Королевский бастард, разве ты о нем не слышала?

Услышав слово "бастард", Анна покраснела до ушей, и Мио хихикнула. Ну надо же, до чего мы невинны. А интересно будет познакомить их с Фиором. Двое благонравных тихонь быстро найдут общий язык. Главное — проследить, чтоб приятные беседы и прогулки не переросли в нечто большее. Этого граф Агайрон уж точно не поймет, да и Фиор ей не пара. В свое время король категорически отказался от того, чтобы Алларэ признали бастарда как члена своего рода. О чем думал его величество — остается только догадываться, но вместо того, чтобы пополнить собой ряды большого семейства, Фиор так и остался королевским отпрыском с урезанной согласно обычаю материнской фамилией. Впрочем, казалось, что он полностью доволен своим положением… а родственник в королевском поместье — это ценность.

— Завтра, — решила герцогиня. — Дня на три… ну или как получится. Фиор тебе понравится.

Окаянная девица в очередной раз покраснела.

Пить с Реми Алларэ было весело, а вот разговаривать — совсем другое дело. Герцог Алларский пьянел весьма странным образом: ему раньше отказывали ноги, чем ум, а вот последние остатки здравого смысла сбегали еще до первого бокала вина. Результат получался устрашающий. Перевернув с ног на голову дом тетушки Свары веселое трио отправилось вниз по еще более веселой Кандальной улице, переходя из заведения в заведение, впрочем, к тетушке Реми пообещал вернуться — и сдержал обещание, правда, уже после рассвета, когда Флэль падал с ног и пересчитал все выемки в брусчатке: каждая ямка так и цеплялась за носок или каблук туфли.

— Эту улицу нужно переименовать!.. — возопил Кертор, в очередной раз спотыкаясь на коварной мощеной дороге. — Во что-нибудь понятное! Чтоб сразу было ясно…

— Например? — заинтересовался Реми. У него ноги почему-то не заплетались: должно быть, сапоги герцога не казались брусчатке достойной добычей. Эмилю тоже пока везло. Проклятые колдобины ополчились именно на Флэля. — Ваши варианты?

— Ноголомная? — предложил Флэль.

— Банально, друг мой, — отверг эту идею Реми.

— Большие Колдобины? — это уже Эмиль.

— Неплохо… но колдобины — это недостаточно изящно.

— А такая мостовая — изящно?!.. — возопил Флэль.

— Тогда Большие Выбоины, — пожал плечами Далорн.

— Великолепно, Эмиль, просто великолепно! — расхохотался герцог Алларэ. — Именно то, что нужно. Осталось только завершить начатое.

Флэль недоуменно уставился на герцога, а тот огляделся, поймал за ухо пробегавшего мимо мальчишку-посыльного с большим свертком в руках. С края свертка свисал рукав женского платья с меховой опушкой. Мальчишка похлопал круглыми глазами навыкате, сначала попытался вырваться, но Реми тихо сказал ему пару слов, и посыльный радостно закивал. Герцог продолжил что-то говорить, парнишка кивал, запоминая, дважды что-то переспросил, а потом нахально протянул чумазую лапку с обгрызенными ногтями.

Реми высыпал в подставленную ладонь пяток монет и уже громко сказал:

— Чтоб к полудню все было готово. Будут спрашивать — скажи, по приказу герцога Алларэ. Закончишь — придешь в мой особняк за остальной платой.

Посыльный присвистнул, кулаком с монетами потер прищемленное ухо, улыбнулся до ушей и умчался.

— Что это было, герцог? — спросил заинтересованный Эмиль. — Городу предстоят перемены?

— Непременно, — Реми вновь засмеялся. — Всякую хорошую идею нужно воплощать в жизнь. После обеда полюбуемся, а теперь пора подумать о завтраке.

Заведения на Кандальной улице к рассвету закрывались, и посетители потихоньку расползались по домам. Большинство накидывало на лица капюшоны темных плащей без гербов и шитья, так что благородного человека было трудно отличить от зажиточного ремесленника или купца, решившего погулять с веселыми девицами. Ряд похожих друг на друга трехэтажных особняков с черепичными крышами, отгороженных живыми изгородями в утренних сумерках казался очень усталым. Занавеси на окнах задергивались: девицы и хозяйки ложились спать до вечера.

Реми распорядок жизни Кандальной улицы ничуть не волновал. Шел четвертый день веселого гулянья. Флэль еще два дня назад обнаружил, что такое "пить по-алларски": не делать перерыва ни на час, и тогда не стоит беспокоиться о похмелье. Оно просто не успеет подобраться к пьющим. Вино, выпитое троицей столичных щеголей, можно было считать уже бочками, но герцог Алларэ явно полагал, что веселье только начинается. Флэль с ним не спорил, а Эмиль, кажется, был заранее согласен участвовать в любой авантюре и любом безобразии, которое приходило в голову Реми.

У пьяного Алларэ между появлением идеи и ее воплощением в жизнь проходило совсем немного времени: Флэль не успел и чихнуть, как Реми уже барабанил в дверь ближайшего дома с жирным окороком на вывеске.

— Закрыто у нас, закрыто! — откликнулся из-за двери мрачный густой бас. — Вечером приходите!

Звучно шваркнул засов; Флэль был уверен, что таверна откроется, но, судя по всему, хозяин или сторож, напротив, закрыл дверь.

— Реми, пойдемте, на этой улице найдется, где позавтракать… пойдемте к тетушке, — позвал Кертор, но герцог не собирался прислушиваться к голосу разума.

Алларэ скинул кафтан, швырнул его за спину и, подтянувшись по-кошачьи, не то залез, не то запрыгнул на подоконник. Несколько мгновений — и решетка на окне была распахнута. Герцог скрылся в темном проеме окна и спустя минуту показался на пороге.

— Открыто, господа! Прошу! — Реми открыл дверь и тут же ушел куда-то вглубь таверны.

— Стража!!! — немедленно завопил кто-то в доме. — Убивают!

Эмиль и Флэль мгновенно ринулись внутрь: интересно было, кто кого убивает, зачем и почему.

Кто кого убивал — Реми трактирщика или трактирщик герцога Алларэ, — установить им не удалось. Мужик в фартуке, с трудом обтягивавшем живот размером с хорошую бочку, держал в руках здоровенный мясницкий топор, но в кадык ему почти упиралась шпага Реми.

— Положите топор и займитесь делом, хозяин, — посоветовал Алларэ. — Завтрак на троих.

Флэль огляделся и увидел испуганно вцепившуюся в косяк бабу лет сорока — должно быть, жену или сестру трактирщика; разобрать было трудно — дородностью тетка не уступала хозяину. За ней стоял еще более здоровенный, чем отец, сынок — детина упирался головой в притолоку. В руках сын держал кочергу, а мать пыталась отпихнуть его внутрь, на кухню.

Ни Алларэ, ни хозяин сдаваться не собирались. Трактирщик изображал мужественного защитника родного заведения от чужеземных захватчиков и, кажется, готов был отправиться в мир иной, но не к плите, а Реми… Реми, которому ударило в голову получить что-то именно здесь и сейчас, остановить было не легче, чем шторм или смерч.

Флэль покосился по сторонам. Выскобленные дочиста деревянные столы, свежие льняные салфетки. Судя по острому запаху смолы, пол был посыпан стружкой от силы час назад. Приятное, уютное место. Кормили здесь, наверное, тоже неплохо: Кертор верил в примету, что лучший повар — самый толстый повар. Но вот упрямства этому повару было не занимать, и уж тем более не у герцога Алларэ.

Когда на сосновую стружку брызнет алая кровь, мешаясь с капельками смолы, это не будет красиво… по крайней мере, на вкус Флэля. Керторец глянул на Далорна, но светловолосый стоял молча, спокойно и не шевелясь. Рука лежала на эфесе шпаги: одно движение — и клинок взлетит в воздух, но предсказать, куда он двинется — к руке герцога или к плечу трактирщика, — было невозможно.

Простолюдины Собраны никогда не страдали от нехватки самоуважения, знали назубок права, дарованные им королями, и при необходимости могли схватиться хоть за дубину, хоть за топор, чтобы защитить себя от посягательств. Раньше Флэлю это казалось милым, к тому же приятно контрастировало с рассказами о Тамере и тамошних порядках, но сейчас керторец хотел, чтобы все было несколько не так. Почему бы мордатому трактирщику не опустить топор и не начать делать свое дело?

Шутка перестала быть смешной ровно в тот момент, когда Алларэ взялся за шпагу. Флэлю мучительно хотелось оказаться где-нибудь подальше от таверны: он не любил ни злых шуток, ни напрасного насилия.

— Герцог, оставьте его в покое, — спокойно сказал Эмиль. — Я не хочу завтракать в тюрьме, там кормят редкостной дрянью.

— Я хочу завтракать здесь, — ответил Реми.

— Папаша, да не упрямьтесь вы, — проблеял сынок, который при слове "герцог" моментально утратил половину пыла, теребя ворот серой сатиновой рубахи. — Сейчас живо на стол соберем.

— И вправду, Огуст, ну что ж ты на гостя-то с топором… — подпела толстуха.

Трактирщик скорбно вздохнул, покосился на семейство, которое не собиралось отстаивать принципы вместе с ним, сплюнул себе под ноги. Острие, плясавшее в пальце у кадыка, его, кажется, вовсе не пугало.

— Ворону тебе под хвост, герцог… — сказал хозяин, и Флэль замер, ожидая, что Реми сейчас убьет хама на месте, но Алларэ удовлетворенно улыбнулся и кивнул, словно чего-то подобного и ждал. — Садитесь, обслужу. Хозяйка, тащи…

Кертор вдруг понял, что начисто протрезвел.

Через час от столь несвоевременного приступа трезвости не осталось и следа. В таверне мэтра Дебо нашелся изрядный запас керторского вина, и Флэль принялся рассказывать о каждом сорте винограда и марке, которую делали в его родном баронстве.

— Вот это — "Рубин Юга" — делают Батторы, и это вино мы у себя считаем лучшим, но в столице почему-то говорят, что оно слишком сладкое и у него слишком явный фруктовый аромат. Предпочитают другие — например, тот же "Гранат Юга". А мы считаем гранат младшим братом рубина, — рассказывал Флэль.

— Разумно, — кивнул Реми. — Но мне тоже больше нравится гранат. Рубины я не люблю, пусть их носят Мерресы, и пьют тоже. Кстати, "Рубин" — любимая марка Рикарда.

— Я знаю, — посмеялся керторец. — Они закупают столько, что Батторы не обеднеют, пока генерал жив.

— Я бы предпочел, чтобы это почтенное семейство обеднело, — проронил Эмиль, и на Флэля повеяло зимним холодом.

— Воистину, — кивнул Алларэ. — А рубины больше подходят Саура. Рубин в золоте смотрится благороднее…

Флэль смутился. Герцогу Алларэ, может быть, и было дозволительно шутить подобным образом, но одному из двоюродных братьев наследника Керторов хотелось провалиться сквозь землю. Какая блоха укусила Эмиля, зачем он вообще об этом заговорил? Реми смерил керторца внимательным и обманчиво трезвым взглядом, усмехнулся и сменил тему.

— Значит, вы ставите "Рубин" выше "Граната". А вы, Эмиль? Рассудите наш спор.

— Я предпочту воздержаться, — пожал плечами алларец. — Я не в восторге ни от того, ни от другого. Спросите хозяина.

— Отличная мысль, Далорн. Эй, мэтр! Пожалуйте сюда!

Дебо хоть и согласился обслужить гостей-буянов, но любезности на роже не прибавилось ни на ломаный серн. Он вразвалку подошел к столу у окна, за которым устроилось трио, мрачно посмотрел на герцога и пробурчал:

— Чего еще изволите? Еще вина?

— Скажите-ка, мэтр Дебо, какое из двух вин вы считаете лучшим — "Рубин" или "Гранат"?

Трактирщик похлопал глазами, словно разбуженная сова. Должно быть, не смог уложить у себя в голове, что герцог обращается к нему, как к одному из своих приятелей. Флэль тоже удивился — и светскому тону, и любезности Алларэ.

— Мы, ваша милость, керторские вина не пьем. Дороговато для нас, — ответил он наконец. На смену рыку оскорбленного медведя пришла вежливость, но без тени подобострастия.

— Вот как? — тряхнул головой Реми. — Прошу к нашему столу. Дюжину бутылок, по шесть каждой марки.

— Я? За стол? Ваша милость… — трактирщик опешил.

— Мэтр Дебо, вы не побоялись грозить мне топором, а теперь боитесь выпить с нами вина? — герцог улыбнулся, прищурил зеленые кошачьи глаза.

— Да не боюсь я… просто неладно это будет!

— Хватит, — Реми хлопнул ладонью по столу. — Пусть ваш сын принесет вина, и продолжим.

Когда детинушка в серой рубахе принес и открыл бутылки, Реми сам разлил "Рубин Юга" по высоким тонкостенным бокалам, поднял свой, посмотрел сквозь резное стекло за окно. Последние отблески рассветного сияния заставили край бокала вспыхнуть алым кольцом, Реми улыбнулся.

— Давайте выпьем, господа, за храбрецов Собраны, какие имена они бы ни носили. За хозяина!

Опешил не только мэтр Дебо, но и Флэль. Только Эмиля, кажется, ничем нельзя было удивить. Он кивнул и пригубил вино, керторец еще медлил, наслаждаясь изумлением на широченной физиономии трактирщика. Тот держал бокал, едва заметный в здоровенной лапе, на весу, и задумчиво пялился на гостей.

— Пейте, пейте, мэтр, — негромко сказал Далорн. — Вино отменное.

У Дебо они не только позавтракали, но и продолжили дегустацию вин, потом пообедали и только к ужину вернулись в заведение тетушки Свары. Мэтра напоили до того, что он заснул прямо на столе, положив голову на скрещенные руки, но перед тем Реми добился ответа, и оказалось, что в споре о достоинствах вин победил Кертор. Мэтр Дебо высказался однозначно: одна марка превосходит другую, как рубин — гранаты.

Выходя, Эмиль оглянулся и расхохотался: вместо старой растрескавшейся по краям деревянной дощечки с накарябанным от руки прежним названием улицы, на двери красовалась новая, где вырезанные буквы были выкрашены в ядовито-зеленый цвет. Резчики не пожалели дорогущей огандской краски. Надпись, разумеется, гласила: "Большие Выбоины"…

Керторец шел по Большим Выбоинам, наконец-то обретшим гармонию между пейзажем и названием — кандальников по этой улице не водили уже лет двести, — созерцал сквозь приятную пелену перед глазами прямую спину герцога, на которую падали длинные, до лопаток, золотые волосы, и гадал, сколько шагов отделяло его сегодня от тюрьмы. Введенные королем Лаэртом законы не одобряли убийства простолюдинов, даже если убийцами были герцоги.

— Святая Этель… — простонал Алви, слишком быстро и криво накручивая свиток ткани на деревянную палку. Дома на края свитков с записями нашивали свинцовые дробины, здесь предпочитали наматывать на резной деревянный цилиндр диаметром в палец. — Сотвори свое чудо еще раз, святая… хоть в честь праздника, а?

До праздника оставалась седмица, а граф Къела так и не смог выучить все, что требовалось знать для аудиенции у императора Тамера. Он до сих пор путался в обращениях, не мог понять, чем статский советник отличается от титулярного, и почему тайный советник — не должность, а чин, и таковым может быть тот, кто ничего тайно не советует ни императору, ни кому-то еще. Кто из них старше? Зачем все это выдумано?..

Князь — "ваше сиятельство", граф — то же самое сиятельство, но если князья из кесарского, тьфу, императорского рода — то "ваша светлость". Это запомнить еще можно, но как разобраться, кому говорить "ваше превосходительство", а кому — "ваше высокопревосходительство"?

Как же легко и просто было дома… Хочешь уважить простолюдина — называешь его сударем, а если у него есть свое дело — мэтром; благородных людей именуешь "господин", а если хочешь выказать особое почтение — "ваша милость". Король — "ваше величество", принц — "ваше высочество"; вот и вся премудрость. Здесь же просто по титулу к любому вельможе не обратишься — сочтет за оскорбление. Покровитель Алви был графом, — следовательно, "сиятельством", а также надворным советником (ну и словечко — что значит "надворный"? На дворе советует?), стало быть — "высокоблагородием"; ну и как, в конце концов, называть рыжего подлеца?

Дарир де Фрегбо, де еще что-то там три раза граф Шарче был именно подлецом и именно рыжим. Второе было ясно с первого взгляда на шевелюру, которая могла поспорить цветом с кленовыми листьями по осени, первое тоже выявилось достаточно быстро. Утешение, обещания помощи, убеждение ехать в Тамер и прочее, что "друг Дарир" вывалил на Алви, который слишком плохо соображал после бегства из родного замка, не были искренними и на полвершка. Рыжий моментально сообразил, какие перспективы перед ним откроются, если он привезет в Веркем единственного выжившего из графов Къела, который спит и видит только одно: вернуть себе родительские земли.

Алви же сообразил это слишком поздно. Теперь отступать бессмысленно: все обговорено. Назначена аудиенция у императора (главное, не назвать его, как принято в Собране, кесарем, а то шума будет… хотя, может, это выход?), придется договариваться со всеми этими высокородиями и благородиями. О чем? Граф Къела знал, о чем. Об условиях, на которых в Къелу войдет армия Тамера и поможет Алви вернуть родовые земли под свою власть, но — что дальше? Разумеется, Къелой тамерцы не ограничатся. Они хотят захватить весь север, вплоть до берега Эллау, отделяющего Саур от Эллоны. Разумеется, не прямо, а "восстанавливая право владетелей северных земель", но власть будет принадлежать тому, кто будет командовать армией, а это будут тамерские генералы.

Хотеть-то они хотят, но смогут ли? Непохоже на то. Если бы армия Тамера могла спорить с армией Собраны, то рабовладельцы хотя бы раз сумели удержать левый берег Митгро, потом наложили бы лапу на Брулен… но они даже не пытались, реально оценивая свои силы. Рыжий подлец говорит, что север — совсем другое дело, что северяне поддержат армию Тамера, которая выбьет войска короля-предателя, а Алви станет наместником трех земель — Къелы, Саура и Литы.

— Король Собраны потерпит сокрушительное поражение, целый десяток поражений, его солдаты будут выбиты за Эллау и уже не вернутся, — разъяснял граф Шарче. — За полгода мы сформируем армию из северян, вооружим ее, и северные земли будут свободными навсегда.

Алви раз за разом не успевал задать один вопрос: для чего Тамеру эта авантюра? Что они получат, кроме платы за помощь и вооружение? Рабовладельцы рискуют, очень рискуют, заранее позволяя северянам собрать свою армию: тамерцев ненавидят во всей Собране, и северные земли — не исключение; если графу Къела захочется избавиться от чужаков, армия его поддержит, и "кесарята" вылетят за перевал, не успев и чихнуть три раза.

Едва ли они сами не держат в уме эту возможность, значит, уже заранее подготовили какой-то способ защитить себя. Тамерцы искушены в интригах, всегда строят планы на три, пять ходов вперед, недаром они так любят хокнийскую игру в "осаду крепости", где приходится прикидывать и на десять ходов вперед. Алви так и не смог выучить все правила сложной игры, где на доске в сотню квадратов развертывалась настоящая военная кампания. А вот "друг Дарир" слыл отличным игроком.

После аудиенции Алви напился вдрызг — в одиночку, от графа Шарче и целой своры "равных по положению" он едва избавился, сославшись на то, что глубоко потрясен церемонией и очень хочет побыть один, дабы еще раз пережить все восхищение. Высокопарная лживая болтовня доходила до стаи "высокородий" в напудренных париках гораздо лучше, чем правда.

Пока он не заснул прямо в кресле у окна, ему мерещилось именно то, что он хотел как можно скорее забыть: огромный дворец, толпы людей у парадной лестницы, кареты, лошади в дорогой сбруе, кучера, безжалостно прогонявшие кнутами с дороги всех простолюдинов, которые мешали каретам подъезжать к парадной лестнице. Уже на лестнице Алви понял, что задыхается. Здесь воняло так же, как и во всем Веркеме, но раз в десять сильнее. Вместо тухлых отбросов пахло немытыми телами, духами, прогорклой пудрой, еще какой-то непонятной дрянью. Липкие запахи — жирные, кислые, горькие — забивали нос, и Алви несколько раз пытался высморкаться в надушенный, но что важнее, чистый, платок. Не помогало. Его собственная одежда была так же обильно полита духами, как и одежда сопровождающих.

Одежда… в ней граф Къела чувствовал себя не то бродячим жогларом, не то кочаном капусты. Придворный костюм Собраны был таким простым и незатейливым, а от повседневного отличался лишь стоимостью тканей. Здесь же его при помощи четырех рабов облачили в шелковые трико, поверх надели короткие круглые штаны-бочки, и Алви моментально оценил, до какой степени название соответствует крою. В таких штанах едва ли можно было хотя бы сесть на сиденье в карете. Рубашка с тугим пышным воротником, жилет, и в довершение мучений — камзол, грудь которого была невесть чем подбита и простегана, короткий и смешной, с непонятной оборкой понизу, едва прикрывавший пояс штанов.

— Это доспех какой-то, — попытался пошутить Алви, когда на него напялили камзол. Рабы юмора не оценили. Надеяться, что его оценит граф Шарче, тоже не приходилось: он вырядился точно так же и, кажется, был исключительно доволен собой.

Бессмысленный плащ, не достававший даже до пояса, тяжелый и жесткий, расшитый по краю мелкими драгоценными камнями и золотой нитью. Парик. Шляпа, которую Алви боялся уронить, но приколоть ее к парику было нельзя: головной убор следовало снять перед тем, как встать на колени, когда император войдет в зал. Право оставаться в шляпе перед лицом императора считалось особой милостью и даровалось лишь немногим; граф Къела жаждал этой милости едва ли не больше, чем военной помощи.

Жесткая ткань, натирающие рукава кафтана, воротник, стиснувший шею удавкой, флакон духов, вылитый на всю эту роскошь, неудобные сапоги без каблука, но зато с длинным носом, набитым тряпками, — одного этого было достаточно, чтобы взвыть и начать обдумывать план побега прямо из конных носилок, но напротив сидел Дарир, разряженный в такие же жогларские тряпки, и гордо улыбался.

— Ваше сиятельство, позвольте сделать вам комплимент. Вы выглядите настоящим тамерским дворянином! — соизволил сообщить другу приятное граф Шарче.

Графу Къела захотелось запихнуть комплимент Дариру в глотку вместе с ненавистным сиятельством, но вместо этого он так же тупо и вежливо улыбнулся.

— Я целиком и полностью обязан своим преображением щедрости и мудрости вашего сиятельства, — ответил он. — Если бы не ваша забота и тонкое знание моды, я не услышал бы этого комплимента.

Должно быть, Алви не до конца овладел придворным стрекотанием кузнечиков, потому что рыжий подлец понял, что на самом деле хотел сказать Алви, а может, просто решил, что в ответе содержится какой-то намек. Он покачал головой — и не побоялся же обрушить конструкцию из высоченного парика и громадной шляпы, на которой, кажется, разместился одновременно цветник и курятник, — и ответил:

— Благородство и изысканность идут рука об руку с успехом, мой дорогой друг…

Собранский гость — точнее, собранский изгнанник и попрошайка — уловил подтекст и заткнулся. На чужой пир в своем наряде не ходят. Только вот казалось, что на чужом пиру ему достанется лишь похмелье.

Дальше было только хуже. Битком набитый расфуфыренными дворянами и дворянками зал… оказалось, что тамерские дамы одеваются под стать мужьям, если не хуже. Каждая держалась так, словно проглотила оглоблю, а случайно задев какую-то красотку в юбке необъятной ширины, Алви обнаружил, что юбка натянута на что-то вроде обода бочки. Женщин было жалко, себя тоже, вот задравшего голову под натиском тесного воротника графа Шарче — не очень. Впрочем, мерзавец старался. Он подсказывал Алви, как к кому обращаться, где кланяться, а где кивать, что говорить и на кого вовсе не обращать внимание.

Гвардеец у входа трижды ударил молотком по золотой пластине, и все присутствующие повалились на колени, сняв шляпы и держа их перед собой. Алви сделал то же самое. Парик слегка покосился и пара буклей закрыла правый глаз.

— Смотрите на Его Императорское Величество! — прошипел сзади граф Шарче.

Алви поднял глаза и обнаружил величество — плюгавого старикашку, толщина которого могла поспорить с ростом и победить, в багряно-золотой мантии, которую несли за ним четыре разряженных мальчика, в огромной, наверное, больше головы, короне. На заплывшем жиром лице выделялся только нос, все остальное тонуло в складках и морщинах. Граф Къела привык почитать старших, но то, что шествовало по залу почтения не вызывало. Только отвращение. До королей Золотой Династии кесарю тамерскому было, как до Предельной южной пустыни пешком.

Алви поднимался и кланялся, потом подходил к трону и вставал на одно колено через каждый шаг, потом на коленях поднимался по пяти ступенькам — было жутко неудобно, настолько неудобно, что даже не стыдно и не противно, скорее смешно. Граф Къела представлял, как свалится с этих ступеней задницей вперед, потеряет парик и выронит шляпу — вот тогда толстяк лопнет от негодования, и окажется, что внутри у него сплошное сало, как у свиньи по осени. Но ступени были предусмотрительно накрыты ковром.

Над ухом у Алви жужжал уже откланявшийся свое помощник церемониймейстера, и его трудами представление "нашего младшего брата из Собраны", как изволил выразиться император, прошло вполне успешно. После отползания — с поклонами через каждый шаг спиной вперед — от трона, Алви еще пару часов шарахался по зале в окружении графа Шарче и его приятелей, чиновников из военного министерства, а потом настал тот час, ради которого граф Къела и ползал по дворцу на коленях. Его и Дарира позвали к императору, который к тому моменту уже удалился из залы. Алви уже почти ничего не соображал и еле стоял на ногах.

Небольшая комната с камином была сплошь завешана яркими коврами, ковры были и на полу, и на стенах, на потолок Алви смотреть не решился, побоялся уронить парик.

Здесь ему разрешили сесть в кресло напротив того, в котором расположился император — "мы знаем, что наши младшие братья из Собраны непривычны к дворцовым церемониям", — налили кубок вина (кислющего и жидкого), милостиво позволили отдохнуть, и начали беседовать. Граф Шарче торчал за креслами. Ему было временно пожаловано право наливать вино императору и гостю. То, что любой благородный человек Собраны счел бы за оскорбление — для чего же тогда слуги? — рыжего подлеца привело в несказанный восторг.

Император начал беседу не сразу — сначала пожаловался на старческие недомогания, боль в ногах и прочее. Алви витиевато выражал сочувствие и желал тамерскому императору долголетия, ломал язык, подбирая обороты позаковыристее, рассыпался в любезностях, и, кажется, понравился императору.

— Мы разрешаем вам, младший брат, говорить со мной просто — как со старшим братом.

Алви покосился на графа Шарче, и по лицу того понял, что именно этого ни в коем случае делать и не следует. Рыжий аж покраснел от натуги, пытаясь и сохранить торжественное выражение на лице, и намекнуть гостю на то, как нужно себя вести.

— Мы поможем вам, — изрек император. — Весной, в девятину Святого Окберта, вы получите армию и вернете себе родину.

— Ваше императорское величество, но как я смогу отблагодарить вас за бесконечную щедрость, проявленную в адрес недостойного младшего брата? — спросил Алви.

— Наш младший брат молод и тороплив, — улыбнулись толстые губы. — Мы предпочитаем не делить шкуру неубитого волка. Сначала нужно завалить зверя, а там уж видно будет.

Алви стиснул зубы. Ему предлагали купить ворону в мешке, а не делить шкуру неубитого волка. Получить помощь по неизвестной цене — да что может быть хуже? Но возражать было нельзя, граф Къела прекрасно это понимал. Он принялся благодарить, и после второго кубка вина император наконец-то отпустил его.

Теперь перед глазами раз за разом всплывала улыбка на одутловатом желтом лице. Тамерский кесарь собирался слопать с потрохами и Алви, и север, и походило на то, что он бы не подавился.

Но, Противостоящий побери Тамер, тамерцев и императора со всеми его улыбками, у графа Къела не было иного выбора!..

7. Графство Саур — Собра — окрестности Собры

Следующий ребенок прибыл под утро.

Саннио делил постель с рыжим Борианом. Мальчишка храпел, как молодой кабан. Секретарь провел всю ночь, толкая его то в бок, то в спину. Намыкавшийся горя парень спал, не просыпаясь — и не переставал храпеть. Затих он незадолго до первого света, Саннио только-только заснул, как из соседней комнаты послышался топот, голоса и раскатистый рык Гоэллона.

Секретарь, позабыв накинуть на нижнюю рубаху кафтан или камизолу, ринулся туда. Поперек постели валялось некое юное тело, лицо лежащего было прикрыто темными спутанными волосами. На истоптанном полу алели пятна крови. Герцог с высоты своего роста нависал над низеньким полным человеком, от которого пахло конским потом и страхом.

— Почему меня никто не предупредил, что он едва жив? Почему об этом не написали?

Судя по бессильному отчаянию на лице обоих пререкающихся, вопрос этот задавался уже не в первый раз, и ответ герцога категорически не устраивал, но другого у толстяка не было.

— Не я писал записку, сударь! Не я…

Саннио прошел к постели, как бы ненароком задев плечом герцога и надеясь, что эта небольшая неуклюжесть заставит разъяренного Гоэллона отвлечься от бессмысленного разговора, зашедшего в тупик. То, что лежало на постели, оказалось молодым человеком, лет от силы пятнадцати, долговязым и очень худым. Саннио осторожно откинул волосы с лица юноши и охнул. Лицо представляло собой сплошной сине-черный кровоподтек, и невозможно было различить черты лица. Тело это хрипло дышало, жадно хватая воздух пересохшими губами.

Секретарь бросился на лестницу.

— Воды, да побольше, и ветоши всякой!..

В комнате он застал все ту же композицию: герцог пытался добиться ответа от едва живого от страха толстяка. Секретарь разозлился. Что толку было в вопросах, в выволочке? Нужно было делать совсем другое: заниматься избитым мальчишкой, но кто здесь, в конце концов, такой знаток трав и лечебных составов?!

— Дядюшка! — заорал Саннио, нахально дергая герцога за рукав и показывая на раненого на постели.

Герцог на мгновение зажмурился, встряхнул головой и открыл глаза, с которых уже сошла белая пелена ярости.

— Благодарю, — шлепнул он секретаря по плечу, потом достал из кошелька несколько монет и высыпал их в руку толстяку. — Благодарю и вас.

Изумленный толстяк неловко поклонился, качнув венчиком пушистых волос вокруг большой розовой лысины и спешно ретировался. Гоэллон еще раз встряхнул головой и занялся мальчиком в черном бархатном костюме. Тот был без сознания, должно быть, не первый час. Юноше очень не нравилось, что тот дышит ртом, хрипло и с присвистом, но, когда служанка наконец принесла воды и тряпок, Саннио оттер с его лица кровь и понял, в чем дело — у парня был сломан нос. Они раздели мальчика и обнаружили на груди и ребрах все те же синяки и кровоподтеки. Били черноволосого долго и усердно.

— Кости целы, — тщательно ощупав мальчишку, сказал Гоэллон, — если не считать нескольких ребер. Еще у него сломан нос. Если в легкие попала кровь, едва ли он выживет. О внутренних повреждениях остается только гадать. До чего ж не вовремя…

Саннио с легким ужасом смотрел, как, наклонив голову мальчика над тазом, герцог запускает пальцы в его ноздри, извлекая оттуда все новые и новые сгустки крови. Сначала было страшно, потом — скорее, любопытно, и секретарь начал задавать вопросы. Гоэллон, не переставая действовать, начал объяснять, что именно делает.

— Необходимо освободить дыхательные пути больного от инородных тел, коими в данном случае считаются и кровь, и другие естественные жидкости… полейте мне на руки. Это позволит ему дышать здоровым образом. Воздух, вдыхаемый через нос… дайте тряпку… очищается и увлажняется, согревается или напротив охлаждается… держите голову… что необходимо для… уф-ф, кажется, все. Что необходимо для выздоровления, — закончил герцог, отирая окровавленной рукой пот со лба.

— Вы испачкались, — сообщил Саннио.

— На себя посмотрите, — буркнул в ответ герцог. — Знаете, проще отравить десяток, чем поставить на ноги одного…

Мальчик, по-прежнему без сознания лежавший на постели, теперь почему-то смотрелся еще ужаснее. С двух шагов уже нельзя было различить, где губы, где ссадины вокруг. Теперь каждая царапина была смазана мазью, на ребра наложена тугая повязка, и впервые за это время Саннио начал понимать, что, вполне возможно, все их усилия пойдут прахом. "Не жилец", — сказали бы в приюте.

— Беда, Саннио, заключается в том, что я не могу не уехать сегодня же вечером. В крайнем случае, я могу задержаться до утра, но не дольше того. Так что с больным останетесь вы. Я пришлю лекаря и охрану. Но это еще не самое худшее. Может случиться так, что вам втроем — или вдвоем, уж как повезет, — придется возвращаться в Убли. Я бы очень этого не хотел, но — будьте готовы, Саннио.

— Я вас не подведу, — пообещал секретарь.

— Надеюсь на это, но давайте не будем загадывать. Если вас арестуют, ссылайтесь на меня, я оставлю вам письмо. Если на вас нападут, имейте в виду, что вы, Саннио, для меня ценнее этих двоих, так что если ситуация того потребует, бросайте их и езжайте в Убли, в замок Гоэллон, куда угодно — в безопасное место. Поняли меня?

— Да, — глядя в сторону, сказал Саннио. — Я вас понял…

Он точно знал, что не собирается бросать мальчишек и не сделает этого даже по приказу герцога. Или он доставит их в Убли, или пропадет вместе с ними. Но сама мысль о том, что можно их оставить — отдать солдатам, бросить в бою, — казалась неприемлемой, нестерпимой. Да и слова о собственной ценности он пропустил мимо ушей как заведомую лесть. Ничего подобного не было и быть не могло.

— Ничего вы не поняли, Саннио, — вздохнул герцог. — Впрочем, я не удивлен. В ваши годы я был глупцом и романтиком еще почище вас. Теперь послушайте меня, по возможности, разумом, а не сердцем. Мне ничего не грозит, еще не родилась та собака, что осмелится поднять на меня хвост. Вас же, если вы попадетесь с детьми семей Литто и Саура, могут повесить на ближайшем дереве вместе с ними, и я не уверен, что письмо вас защитит. Потом мне скажут, что были уверены в том, что оно подложное. Один живой и два покойника гораздо лучше, чем три трупа на одной ветке.

Секретарь промолчал. Слова герцога ни в чем его не убедили. Неприятный разговор прервал стон очень вовремя очнувшегося мальчика. Избитый паренек открыл глаза, оказавшиеся такими же черными, как и волосы, и попытался что-то сказать, но вышло только тихое сипение. Саннио смочил его губы настойкой кадила и поправил волосы, упавшие на глаза. Из них еще предстояло вычесать засохшую кровь и грязь.

— Ну-ка, Литто, постарайтесь вдохнуть поглубже, — наклонился над мальчиком Гоэллон. — Вам больно?

— Неудобно… но не больно… — Литто попытался качнуть головой, но тут же зажмурился и прикусил и без того потрескавшуюся губу.

— Послушайте, юный рыцарь, я не мужество ваше проверяю, а то, насколько сильно вы ранены.

Саннио косо взглянул на Гоэллона и встал рядом. Среди многих достоинств герцога умение разговаривать с детьми и подростками явно не числилось.

— Мы хотим тебя побыстрее вылечить, а для этого ты должен честно отвечать на вопросы. Понимаешь меня? Кивать не надо, просто постарайся ответить.

— Слева… колет… и еще голова…

— Тебе не хочется кашлять, когда ты дышишь? — спросил Гоэллон.

— Нет…

— Ну, будем надеяться, обойдется, — сказал Саннио герцог и вновь повернул голову к мальчику. — Сейчас я дам вам питье, оно горькое, но постарайтесь выпить до конца. Потом вы будете спать.

Герцог сам накапал в кружку настойку из темно-коричневого флакона, потом тщательно закрыл притертую пробку и отдал флакон Саннио.

— Будете давать ему трижды в день по десять капель. Я оставлю и другие средства, а также записку для лекаря. Уеду я все-таки вечером, тут, кажется, не все так уж и плохо.

— Куда вы поедете?

— В Къелу. Как только я пойму, что там к чему, — пришлю вам письмо. Сейчас я пойду отдыхать, а вы останьтесь тут и разбудите меня, если ему станет хуже. Верите ли, всю ночь не спал из-за этого, — герцог с усмешкой кивнул в сторону соседней комнаты.

Мальчик, без единого возражения проглотивший горькое питье, уже заснул. Лежал он на краю постели, так что Саннио поправил ему подушки так, чтобы тот полусидел, забрался к стене и закрыл глаза. Он не сомневался, что проснется, если мальчик начнет шевелиться или стонать, но тот спал глубоко и неподвижно, и Саннио мирно проспал до первых сумерек. Разбудил его Гоэллон, неслышно вошедший в комнату и дернувший юношу за ногу. Секретарь испуганно открыл глаза, думая о том, где оставил шпагу и как объясняться с солдатами, или кто там пожаловал, но увидел знакомый высокий силуэт и поблескивающие в полутьме глаза.

— Не вставайте, разбудите мальчика, — сказал герцог тихим шепотом. — Я поехал. Письма и все необходимое — на столе. Удачи вам, Саннио!

Секретарь мрачно прислушивался к его шагам, к ржанию жеребца под окном и разговорам слуг, потом тихо слез с постели и еще долго стоял у окна, провожая господина взглядом. Дом смотрел на дорогу, и удалявшийся силуэт одинокого всадника был виден, пока его не накрыла ладонями пурпурная предночная тьма.

— Я хочу пить, — тихо, но куда более разборчиво, чем раньше, сказал молодой Литто.

— А я хочу ужинать! — сообщило с порога отоспавшееся рыжее наказание.

Саннио хотел сказать, чего хочет он лично — удавиться, — но промолчал. Он подал черноволосому воды, буркнул Бориану, чтоб тот пошел и заказал Гобу ужин на двоих и бульон для больного, потом вернулся к окну и прижался лбом к перекрестью рамы. Только сейчас до него начинало доходить, в каком положении он оказался: один с двумя подростками, один из которых сильно избит, без лекаря, с одной только лаконичной запиской — списком назначений, в разоренном войной графстве и с теми, кто объявлен преступниками перед короной. Пока Гоэллон был рядом, все казалось таким простым и исполнимым, теперь же Саннио хотелось зареветь от отчаяния. Но рядом с ним были двое, за которых он отвечал, и секретарь не мог себе позволить распуститься.

Лекарь приехал только на следующий день к обеду. Саннио он не понравился с первого взгляда: лощеный, напыщенный, но с затаенным страхом в глазах. Первым делом он потребовал обед, и только потом соизволил осмотреть мальчика, при этом движения его по контрасту с жесткими, но осторожными прикосновениями Гоэллона казались неуклюжими и неумелыми. Закончив осмотр, он долго перечитывал оставленную герцогом записку.

— Я не понима-аю, кто писал эту чушь?!

— Эту чушь, — вскипая, сказал Саннио, — писал тот, кто смыслит побольше вас. И вы будете делать то, что вам сказано.

— В та-аком случае я ни за что не отвеча-аю, — капризно надувая губы, заявил лекарь.

Саннио на мгновение застыл, а потом очень живо представил себе, что ответил бы клистирной трубке герцог, и на душе полегчало. Он развернулся к лекарю и, засунув большие пальцы обеих рук за пояс, покачался на каблуках. Отчего-то его очень обрадовали перхоть на плечах черной лекарской котты и засаленный воротник-стойка. Лекарь был пошире его, но пониже, и Саннио вообразил, как берет дурака за этот самый воротник, предварительно надев перчатки, и прикладывает спиной об стену.

— Вы отвечаете за пациента головой. Перед мной. Через три дня он должен быть на ногах.

— Это просто невозмо-ожно, — проблеял лекарь.

— А меня это не волнует, — отрезал Саннио. — Вылечите его — доплачу, не вылечите — повешу.

Лекарь, что-то неразборчивое бормоча себе под нос, принялся вновь изучать лоскут с запиской. Саннио и сам не ожидал от себя подобной прыти и резкости, еще недавно назад он кланялся бы лекарю и называл его мэтром, но теперь все изменилось. Где-то в глубине души он понимал, что его заносит, что дерзость и грубость — не лучшие способы добиться своего, но плевать он хотел и на внутренний голос, и на весь опыт, подсказывавший ему, что дерзить тому, от кого зависит жизнь больного, не стоит. Он был секретарем герцога Гоэллона, и если эта перхотистая тля считает, что может нарушать предписания герцога, то Саннио объяснит ему, где его место.

Семь дней все тянулось более-менее хорошо. Юный Литто, звали его Альдинг, но Саннио быстро сократил его до Дина, пил настойки и бульон, много спал и поправлялся. Синяки, к которым постоянно прикладывали примочки с бадягой и свинцовой водой, рассасывались. Вскоре под сине-черной маской обнаружилось вполне человеческое лицо с тонкими красивыми чертами. Дин стоически переносил перевязки и промывания ссадин, не издавал ни звука, пока лекарь накладывал новые порции жгучих мазей, пил все, что ему давали и не задавал лишних вопросов. В черных ночных глазах порой мешались боль и злость на собственную беспомощность, но ни единого грубого слова, ни одной жалобы Саннио не услышал.

Лекарь посоветовал ему нанять сиделку, и мэтр Гоб привел из деревни опрятную пожилую женщину. Та не отходила от постели больного, сидя с вязаньем и изредка развлекая мальчика разговорами. Болтливой ее назвать было нельзя, Дину она не досаждала, напротив, юный Литто улыбался, слушая ее рассказы. К тому же она умела читать, правда, на постоялом дворе не нашлось ничего, кроме Книги Сотворивших, но Саннио не имел ничего против, он и сам приходил послушать, как сиделка читает поучительные притчи. Она чуть запиналась, но читала с таким искренним воодушевлением и почтением, что Саннио тихо восхищался.

Рыжего Бориана он на второй день сплавил леснику. В отличие от секретаря, графский сынок умел и любил охотиться. Хоть подходящей лошади ему в деревне так и не нашли, он с удовольствием бродил по лесам с луком. За каждый день нянченья малолетнего чудовища леснику причитался сеорин, так что довольны были обе стороны, а Саннио сразу убил двух зайцев: избавился от непоседливого парня и убрал его с глаз долой на всякий случай. Лесник понял намеки Саннио и согласился присмотреть не только за рыжим, но и поглядеть по сторонам, и припрятать парня, если что.

На восьмой день лекарь разрешил Литто вставать с постели, отменил прием половины настоек, велел прогуливаться вокруг дома и побольше есть. Черноволосому явно не нравилось, что на прогулках ему приходится опираться на руку Саннио или плечо сиделки, но и это испытание он перенес с молчаливой гордостью. Секретарь понял, что искренне уважает мальчика, проявившего столько мужества и терпения. Литто не спрашивал ни о родителях, ни о том, к кому и зачем он попал, не спорил и благодарно принимал уход и лечение, хотя видно было, что ему тяжело и стыдно.

Еще через два дня примчался герцог. Саннио издалека услышал топот копыт и велел сиделке отвести Литто наверх, а мэтру Гобу — закрыть ворота, но тревога оказалась напрасной. В седле Гоэллон вез девочку с длинными косами, одетую в крестьянское платье с передником. Секретарь сам бросился открывать тяжелые ворота. С души упал огроменный камень, и только сейчас Саннио почувствовал, сколько он весил.

— Рад вас видеть, мой юный друг! — ссаживая девчонку, сообщил Гоэллон.

— Я тоже, дядюшка! — улыбнулся Саннио. — У нас все хорошо, все живы, а наш больной почти поправился.

— И передать не могу, как вы меня обрадовали, Саннио, — обнял его герцог. Колючая щетина царапнула щеку. Насквозь пропыленный кафтан герцога пах дымом, лошадиным потом и — юноша усмехнулся, — все теми же горькими духами.

Девочка с косами стояла молча, глядя на обнимающихся мужчин здоровущими голубыми глазами. Похожа она была на мышку — пепельные волосы, узкое личико с острым носом, вот только эти глазищи все портили, объясняя всем и каждому, что через пару лет "мышка" затмит многих столичных красавиц. По изящным рукам, явно не державшим ничего тяжелее иголки, Саннио догадался, что она не крестьянка; впрочем, этого он и ожидал.

— Это Керо, — сказал герцог. — Займись ей, пожалуйста.

Саннио задумчиво потер лоб. С мальчишками все было просто, даже с такими непоседами, как Бориан. Что делать с голубоглазой мышкой, он представлял себе очень плохо. Наверное, ее нужно было вымыть и накормить, но девочка была явно не в том возрасте, когда ее можно было бы запихнуть в бочку с горячей водой и оттереть песком. Секретарь слегка покраснел. Потом до него дошло, что делать, и он кликнул сестру мэтра Гоба — вот ей заниматься девчонками было по чину.

Сам он поднялся наверх, где уже распоряжался Гоэллон. Противный лекарь получил несколько монет и был отправлен восвояси. Судя по выражению лица лекаря, большего подарка, чем разрешение отправляться на все четыре стороны, герцог ему сделать не мог. Он немедля велел седлать свою лошадь и, даже не пообедав, скоропалительно отбыл. Об этом никто не сожалел. С сиделкой герцог был куда вежливее. Когда благородный господин почтительно поцеловал ей руку, женщина онемела от изумления и застыла, потрясенно глядя на свою ладонь.

Вскоре все были сыты, вымыты, переодеты в чистое и сидели в одной комнате. Бориан, за которым послали к леснику, чинно сидел на краю кровати, болтал ногами, но вел себя на удивление тихо. Охота и вольная жизнь в лесу не пошли на пользу его костюму, но вернули на бледную физиономию румянец и, кажется, прибавили парню уважения к окружающим. Альдинг, хоть и щеголял до сих пор желто-зелеными синяками и сидел неестественно прямо из-за тугой повязки, тоже не выглядел живым трупом. Мышка Керо робко стояла у стенки. Служанка нашла для нее новое платье и уложила косы вокруг головы. Выбритый Гоэллон держал в руке кувшин с вином и то и дело прихлебывал прямо из него, пренебрегая кружкой; рубаха была распахнута, волосы распущены и герцог походил на довольного кота.

Саннио удивился, не понимая, как вокруг Гоэллона, будь он даже предельно усталым, что прекрасно было видно по темным кругам под глазами и заострившимся скулам, образуется такой теплый и аккуратный уют. Казалось, что при нем вещи сами укладываются на места, а любой беспорядок, трепеща от страха, прячется по углам и боится высунуть нос.

— Сегодня все отдыхают, а завтра мы уезжаем. Саннио, нам понадобится повозка и еще две лошади, какие-то вещи для наших спутников, припасы… Разберитесь с этим.

— Да, дядюшка, — откликнулся секретарь. Он был абсолютно и безусловно счастлив.

Араон уныло созерцал головной убор епископа и старался сидеть смирно. Митра была расшита крупным жемчугом, блики свечей плясали в центре белых шариков, и от этого мигания болела голова и хотелось немедленно заснуть.

Его Преосвященство говорил, говорил и говорил, речь журчала, как струйка фонтана в саду, и принц был уверен, что еще немного — и глаза закроются сами, и даже епископу не удастся его разбудить. Епископ Лонгин, руководивший обучением наследников, читал принцу Араону нотацию, и конца-края его речи не предвиделось. Сбегавшая с горного хребта Неверна река Сойя, делившая столицу на две части, и то была короче, чем поучение епископа.

Впрочем, торопиться было некуда. До урока оставался еще час, за окном лило, как из перевернутого таза, только таз этот был бесконечно глубоким и невиданной ширины: как раз со всю Собру. Тяжелые серые струи били в окно, сбегали по стеклу, потом собирались в желоб водостока и громко ворчали, срываясь с края.

Дородный епископ, фигурой больше похожий на купца, чем на служителя Церкви, плавно двигался по комнате взад и вперед. Левой рукой он рубил воздух, должно быть, хотел, чтобы у слушателя закружилась голова. Рукав омофора был тоже расшит жемчугом, и на нем тоже были блики, мигающие, злые — они кололи глаза и мешали думать.

— Вы не слушаете, Ваше Высочество! — вдруг прервал монолог епископ.

— А?! — встрепенулся Араон. Пытка на время закончилась… если только Лонгину не придет в голову прочитать новую речь, на сей раз о внимательности, и все в том же духе. — Я слушаю, Ваше Преосвященство!

— О чем же я говорил?

— О послушании.

— Вы не слушали! — тряханул бородой епископ. — Вот уже не первую минуту я говорю о совсем ином. Вы же опять проявили невнимание…

"Накаркал, — подумал принц. — Началось…".

— Простите.

— Все ваши учителя жалуются на то, что вы не в состоянии сосредоточиться и на десять минут! Вы постоянно отвлекаетесь, занимаетесь вовсе не тем, что должно, не слушаете и занимаетесь ерундой, которая позволительна неразумным детям, но не пятнадцатилетнему юноше!

— Все? — заинтересовался Араон.

— Кроме ваших новых учителей фехтования, — поджал губы епископ Лонгин. — Эти господа мне ни о чем не докладывают.

Наследник вздохнул с облегчением. Господа Кертор и Далорн в отличие от прочих — не жалобщики, а достойные люди. Это главное, а все остальное… протянуть бы еще как-нибудь два года, а там уж можно самому выбирать, что делать, чему учиться, а кого и выставить вон из дворца. Всех, кроме учителей фехтования, принц собирался выгнать в шею, нет, в три шеи. Жаль, что нельзя так выгнать и епископа, но через два года он и сам отстанет, обучение закончится.

— Так вот, ваше высочество, я говорил о том, что отношения, подобные тем, что у вас сложились с его высочеством принцем Элграсом недопустимы. Ваше высочество, вы с братом не сыновья плотника или пекаря! Вы — наследник его величества короля Ивеллиона II, и именно вам надлежит являть собой пример всем благородным людям Собраны! Вы же позволяете себе непозволительное! Последнее же досадное происшествие и вовсе недопустимо! Принцы не могут драться на кулачках, как мясники, в любой момент, когда им вздумается…

— Дуэли тоже запрещены, — вздохнул принц.

— О чем вы говорите, ваше высочество?! — возопил епископ. — Это просто немыслимо! Не знаю, что с вами случилось в последнюю девятину, но предполагаю, что это связано с неподобающим обществом.

Более определенно епископ Лонгин не выражался на памяти Араона никогда. Хочешь и дальше заниматься с новыми учителями — веди себя так, как требуют наставники, но и в свободное время тоже изволь соблюдать все их заповеди. Принц насупился. Все ставят ему условия, считают, что вправе… и епископ хуже всех. И, главное, почему его преосвященство выговаривает Араону за то, в чем виноват только брат? Кто устроил драку? Кто вел себя, как тот самый мясник?

— Но почему во всем виноват я… — принц сначала начал говорить, а только потом прикусил язык, понимая, что сейчас услышит.

— Вы виноваты именно в том, в чем виноваты вы! — вполне ожидаемо откликнулся Лонгин. Блики негодующе вспыхнули. — Вы не соблюдаете должную дистанцию в общении с братом, вы забываете о том, что рано или поздно станете ему не только братом, но и сюзереном, вы должны вести себя с ним, как достойный сеньор с достойным вассалом! Вам пятнадцать лет, ваше высочество, и вы должны, да-да, вы обязаны блюсти свое и его достоинство! Вы — старший брат и господин, и вы должны быть и примером, и образцом поведения. А вы… что делаете вы?

Хорошо епископу рассуждать, гневно потрясая тиарой и всплескивая рукавами, а вот попробовал бы он сам вести себя с братцем достойно. Негодяй не знает ни правил, ни границ, а когда Араон пытается ему о них напомнить, показывает кулак и считает, что так и полагается. Если младший брат на голову выше, шире в плечах, а в голове у него вороны свили гнездо, то, может быть, епископу стоит обратить праведный гнев на него, а не на старшего?

— Принц Элграс уже наказан и будет наказан, но вы настолько далеки от безупречности, что я не рекомендовал бы вам жаловаться на брата! — Лонгин уже не в первый раз выказал умение читать мысли. — Это низко и недостойно наследника короля! Ваше положение обязывает вас спрашивать в первую очередь с себя, с себя, а не с младшего по годам и положению. Как вы будете править государством, если не в состоянии справиться даже с младшим братом?!

Голова болела все сильнее, а от бликов перед глазами плясали цветные искры. Араон отвернулся и уставился на портрет отца, висевший по правую руку. Его величество король Ивеллион на картине был на себя абсолютно не похож… по крайней мере, принц его таким не видел. Таким добрым и мудрым, ласково взирающим на своих подданных. Наверное, Араон был плохим подданным. Да уж, если верить епископу Лонгину, то попросту никудышным.

Епископ все говорил и говорил, размахивал рукавами и шелестел одеянием, ходил по комнате. Принц на него не смотрел. В комнате еще полчаса назад было свежо и даже слишком прохладно, а теперь казалось, что нечем дышать. Угли в камине яро и недобро багровели, дождь все лил и лил, разговору было конца-края не видать. Его преосвященство собрался потратить на нотацию весь час свободного времени Араона.

Белая с золотым мантия на портрете отца интересовала принца гораздо больше, чем вся болтовня епископа. Он не хотел слушать Лонгина, не хотел, а еще точнее — не мог, просто не мог слушать целый час о том, что обязан делать; ему никогда не говорили "это делается так", всегда говорили "ты должен". А потом ругали за то, что не сделал или сделал не так. Ведь он справлялся со всем, видят Сотворившие, со всем, кроме брата! Но наставники хотели всего и сразу. Того же хотел и отец: чтобы он учился лучше, умел больше, собирал больше похвал…

"Как вы будете править государством, если…" — вспомнил Араон. Как-как, да, побери его Противостоящий, братец женится на какой-нибудь девице из Старших Родов, у которой нет братьев, и уедет управлять владениями; можно будет запретить ему возвращаться в столицу, и все будет хорошо. А если не послушается — так сам виноват. Королем быть гораздо проще, чем принцем.

— Вы свободны, — закончил свою речь епископ.

Эти слова принц услышал: он их и ждал, терпеливо отстраняясь от поучений на тему обязанностей и долгов. Он не слишком поспешно встал, по крайней мере, постарался, поклонился, ткнулся губами в протянутую руку и вышел из класса.

Братца он не видел со дня драки. Должно быть, Элграса заперли в его покоях. От такого "наказания" Араон и сам бы не отказался. Сиди себе в комнатах, и учителя сами приходят, не нужно мерзнуть в классах. А господа Далорн и Кертор и так всю седмицу проболели. Занятия с капитаном Дензо принц больше за уроки не считал, так что с удовольствием обошелся бы без них.

Следующим занятием на сегодня была военная история, после нее — химия, и, наконец, все. Военную историю наследник любил, химию ненавидел, и как обычно не понимал, для чего она ему нужна. Но курс наук составили отец с епископом Лонгином, а спорить с ними было бесполезно. Араон вспомнил, что накануне не слишком внимательно просмотрел свитки, выданные ему преподавателем военной истории, а это было чревато очередным сеансом назидательных бесед, и решил прийти пораньше. Слуга уже принес в кабинет все, что было нужно, и принц раскрутил первый свиток.

Из рулона тонкой шелковистой ткани что-то выпало и упорхнуло на пол — маленький белый листок, похожий на бабочку-капустницу. Принц нагнулся и поднял клочок ткани… нет, не ткани: бумаги. Очень тонкой, белой, отлично выделанной бумаги — такую он еще не видел. Даже самая дорогая бумага, на которой записывали королевские указы, была иной — желтоватой или серой, грубой, с темными прожилками. То, что держал в руках Араон, больше напоминало накрахмаленный шелк, но все же это была бумага. Невесомая, мягкая. По диагонали на квадрате бумаги были написаны четыре слова: "После полуночи в саду".

Ни печати, ни подписи, ни даже объяснения о том, в каком именно саду из трех, что были вокруг дворца…

Араон отлично знал, что надлежит делать наследнику престола, если он получил подобное письмо. Позвать капитана охраны и отдать ему листик бумаги, чтобы тот провел расследование. И уж, разумеется, ни в коем случае не стоило ходить туда, куда его пригласили.

Принц поднес к носу записку. Горьковатый, смолистый запах казался смутно знакомым. Он с острым сожалением сложил квадратик в четыре раза и засунул за манжет камизолы.

После полуночи. В саду.

Что бы там ни было, а это гораздо интереснее, чем готовиться к очередному уроку или скучать в одиночестве в своих покоях…

— Фьоре, не смущай Анну!

— Я? — братец, разумеется, сам застеснялся, опустил глаза и собрался кланяться. — Госпожа Анна, я ничего дурного в виду не имел, простите…

Анна и вовсе застыла каменной статуей, заалев, аки маков цвет. Вот уж парочка подобралась, оба ни шуток не понимают, ни поговорить толком не могут. Все "простите" да "извините", не хотел и в виду не имел. Двадцать шесть лет двоюродному братцу, а он все краснеет, если ему улыбаются. Интересно, со служанками он так же себя ведет? Впрочем, тут ни одной молодой и симпатичной не отмечено. Сплошь какие-то старые коровы…

Нужно его вытащить в Алларэ и научить веселиться, а то скоро плесенью покроется в своем Эноре.

— Фьоре, братец, когда ты к нам в гости приедешь? Нехорошо пренебрегать родственниками!

— Я… с удовольствием, непременно, но обязанности управляющего поместьем…

— Очень легко перекладываются на помощников! — расхохоталась Мио. Нет, ну надо же, какой занудой вырос родственничек, и не скажешь, что наполовину — Алларэ! Его бы в помощники к министру Агайрону, они бы моментально спелись. Говорят, как родные — обязанности, долг; всякий долг хорош, пока его отдаешь, не упуская того, что полагается тебе. — Фьоре, я обижусь. Мы все обидимся, а Реми — особенно. А если он обидится, то приедет сюда и утащит тебя связанным. Поедешь не в седле, а поперек седла.

— Если его величество будет так любезен, что отпустит меня после празднований…

— Будет, — кивнула Мио. — Непременно будет. Мы попросим об этом Реми. Советник он или кто?

Герцогиня Алларэ терпеть не могла Энор. Огромный дворец вечно был на три четверти закрыт. Мрачная громадина с темными окнами навевала тоску. Выстроенный в незапамятные времена и с тех пор только подновлявшийся, дворец напоминал замки тысячелетней давности. Толстые стены с угловыми башнями, узкие окна-бойницы, мощеный камнем внутренний двор… здесь от врагов обороняться, а не отдыхать! Жить можно было только в той четверти, где обитали Фиор и слуги. Здесь хотя бы было хорошо протоплено, и не приходилось кутаться в плащ.

Дважды по вечерам гости осматривали королевскую резиденцию, по какому-то недоразумению названную летней. В качестве зимней она тоже никуда не годилась: с осени до весны жуткий холод и сырость, с весны до осени — удушливая жара от раскаленных каменных стен. Вот плутать вечерами по переходам и галереям было весьма приятной забавой. Управляющий содержал дворец в идеальном порядке, любая комната была убрана так, словно слуги час назад закончили наводить чистоту, на любой лестнице не было ни пылинки, но при свете свечей и факелов казалось, что в Эноре уже лет двести никто, кроме призраков, не живет.

Фиор рассказывал гостьям увлекательные истории про призраки покойных королей и королевских гостей, убитых или наложивших на себя руки, отравленных или заколотых в замке. Большая часть сказочек была откровенной выдумкой, но Мио не удивилась бы, выйди ей навстречу из-за поворота скелет, бряцающий доспехом или цепями. Впрочем, и не испугалась бы тоже — скорее уж, поболтала бы с живым свидетелем древних времен. Если бы, конечно, скелет согласился… а что ж ему не согласиться? Скучно, наверное, бродить впотьмах по замку и пугать слуг. То ли дело приятная компания герцогини Алларэ!

Мио покосилась на Фиора. Странное дело, из сочетания кровей Сеорнов и Алларэ вышло такое вот диво. Не красавец, не урод, а не пойми что. Высок, отлично сложен, роскошные, не хуже, чем у Реми, волосы, но черты лица неправильные, лишенные гармонии. Словно кто-то старательно лепил красивую маску, а в последний момент одним движением смял податливую глину. Слишком широкая переносица, слишком тяжелый подбородок. Глубоко посаженные глаза, словно загнанные в ловушку выступающими скулами, и только цвет их — невозможная темная лазурь, — заставляет вспомнить о древних королях.

— Уже поздно, — прервал вдруг беседу Фиор; это было невежливо, но вполне в его стиле. Спать ложиться не позже полуночи, вставать — ужас какой! — через час после рассвета, и так далее. Обедать, когда положено, ужинать, когда на стол накроют, и никаких отступлений от порядка. — Дамы, я провожу вас до спален.

— Проводи, — кивнула Мио.

Анна тихонько вздохнула, словно не хотела уходить из гостиной хозяина. Неудивительно, в Трене они уже привыкли засыпать ближе к рассвету и подниматься после обеда. Теперь привыкать заново, и все потому, что братец — зануда, невозможный зануда, почище Руи, и откуда ж они такие берутся… Сначала на свет появляются такие милые дети, из которых вырастают такие веселые юноши, способные на любую проделку, а потом еще лет пять-десять, и гляди-ка, если не готовый святой, так уж верховный судья точно.

У спален Мио дождалась, пока Анна зайдет в свою и закроет дверь изнутри, а потом, после щелчка щеколды, потащила Фиора за рукав в дверь напротив, указала ему на кресло рядом с широкой кроватью под древним складчатым пологом, в котором, слава Сотворившим, ни блох, ни клопов не обнаружилось.

— Садись, и давай выпьем. Разливай вино, — приказала Мио.

Братец, разумеется, послушался, и вино по бокалам разлил, жаль, что холодное и эллонское, эту кислятину герцогиня терпеть не могла. Сейчас бы хоть и алларского, но горячего и с пряностями…

Мио устроилась рядом с ним на широком поручне кресла, расправила юбки так, чтобы они свисали с колена ноги, закинутой на другую ногу, и поймала свободную от бокала ладонь Фиора, переплела пальцы. Несчастный братец, разумеется, покраснел — отвык от такого обращения, хотя раньше герцогиня с ним тоже не церемонилась.

— Скажи-ка мне, дорогой, — промурлыкала Мио, — а с чего это ты решил жениться?

— Я? — Ларэ поежился, но руку не убрал. — Жениться?

— Значит, не решил. Ты просто негодяй! И как же тебе не стыдно увиваться за девицей Старшего Рода без благородных намерений?

— Что?.. — притворяться Фиор никогда не умел, а потому вопрос прозвучал откровенно фальшиво. Братец прекрасно понимал, о чем идет речь.

Мио поскребла ноготками слегка потускневшую парчу обивки, готовясь зачитать обвинительный приговор. Странное дело: красный всем членам семейства Алларэ, и даже таким отщепенцам, как королевский бастард, шел так, словно для них и придуман — а вот гляди-ка, его дружно ненавидели. Даже забавно. Убранство спальни Мио не нравилось: багровые, красные, малиновые тона, будто какой-то дурак решил собрать в одной комнате все оттенки крови. Судя по узору на обивке — интерьер времен короля Элеона. Да уж, предки вкусом не блистали, если не считать короля Лаэрта, спасибо ему за показавшиеся из-под покрывал женские волосы и обозначившиеся на платьях талии, подчеркнутые широкими поясами-корсажами…

— Кто плел девице венки? Кто гулял с ней по саду, случайно отправив слугу по делам? Кто с ней вчера разговаривал, стоя ночью под окном? Кто же это был, любезный мой дружочек? Не ты ли?

— Мы просто разговаривали! Она не спала, я проходил мимо…

— Фьоре, тебе не четырнадцать лет. Если все остальное еще простительно, то разговоры по ночам — это уже слишком, ты не находишь? Даже для невинной дружбы.

Ларэ покраснел так, что куда там Анне; впрочем, услышь агайрская девица, о чем разговаривают герцогиня Алларэ и управляющий королевским поместьем, она просто умерла бы на месте или бросилась в монастырь, замаливать несуществующие грехи. Почти не существующие. Пока.

— Герцогиня, я никогда не позволю себе ничего, что могло бы ее скомпрометировать! — отчеканил наконец Фиор. — Клянусь.

— Верю, милый мой, верю. Фьоре, ты и вправду влюбился?

— Какая разница… — тихо ответил допрашиваемый братец. — Это ведь неважно, правда?

Руки у него были — глаз не отведешь; длинные точеные пальцы, твердая сухая ладонь с четко прорисованными холмами и линиями, запястья и предплечья — как у древней статуи короля Аллиона, который был ходячим совершенством от макушки до каблуков сапог.

— Значит, влюбился, — Мио поставила бокал на столик у изголовья кровати и запустила пальцы во вьющееся золото волос господина управляющего. Господин управляющий вздрогнул и едва не пролил вино. — Фьоре, ты совсем тут одичал, если бросаешься на первую же увиденную благородную девицу…

— Не первую… — уже совсем шепотом сказало горе-злосчастье. — И я не бросаюсь…

— А выглядит это именно так. И если первый министр узнает об этом, вам обоим несдобровать.

— Мио…

— Не бойся, я не расскажу. Иначе достанется и мне. Но Анна… ты же видишь, что это за полевой цветок. Расскажет, думая, что все хорошо потому, что я не запретила. Нашли дуэнью… Ладно, с ней я тоже поговорю. А пока — ну, ты поклялся.

— Мио… я благодарен…

— Не сомневаюсь, — рассмеялась герцогиня. Ее пальцы добрались до уха Фиора и теперь скользили по завитку до мочки и обратно. Двоюродный братец замирал, но не протестовал, хотя мог бы встать и откланяться. — А хочешь, мы прогостим здесь до самого монастыря?

— Да…

Мио слегка ущипнула Фиора за мочку уха, и господин управляющий расплескал остатки вина себе на рубашку. Герцогиня притворно вскрикнула, потом рассмеялась. Братец попытался стряхнуть красные капли с ткани, но сделал только хуже.

— Перестань, рубашку уже не спасти. Снимай. Да снимай, я тебе говорю! — прикрикнула Мио. Она соскользнула с поручня в кресло, благо, широченное изделие, явно пережившее Седьмой Собор, позволяло поместиться там вдвоем. — Налей еще, да не в бокал, а в кружку, и чтоб двоим хватило, возьми плед и садись, будем болтать…

Выпили кружку, и еще раз, и еще дважды, потом допили последнюю бутылку из поставца, что стоял в спальне для гостей; потом Мио дернула за шнур и приказала появившемуся заспанному слуге подать два кувшина вина, подогретого с пряностями. Тот посмотрел на герцогиню недоуменно, на господина управляющего — вдвойне недоуменно, но спорить не стал и резво все принес.

— Твоя репутация спасена, — рассмеялась Мио, опуская палец в кружку и слизывая капельки вина.

— Ты хочешь сказать, безнадежно погублена? — Фиор сделал какой-то красивый, но непонятный жест, должно быть, обозначая, что ситуация, в которой он в весьма фривольном виде распивает вино в обществе герцогини Алларэ, кем угодно будет истолкована однозначно.

— Напротив. Теперь можешь гулять с Анной сколько угодно, и любой решит, что ты просто из вежливости развлекаешь подругу своей любовницы. И ухаживаешь, чтоб эта подруга не слишком ревновала, — словно юноше, впервые представленному ко двору, объяснила Мио. — Вот так-то. Скажи мне спасибо, милый Фьоре.

— Благодарю.

— Нет, не так… иди сюда и скажи, — Мио потянулась в кресле, похлопала по багряно-красной подушке рядом с собой, и когда лишившийся репутации пока что лишь на словах Фиор это сделал, сказала ему на ухо: — Никогда не делай вид там, где можно сделать дело…

Господин управляющий не заставил себя долго упрашивать, а намек понял с первого раза. Руки у него были не только красивыми, но и умелыми: он, в отличие от большинства мужчин, не путался в петлях и шнуровке, — да и нежности хватало. А то, что во всем этом обнаруживался некоторый недостаток страсти… Ну, что взять с бедного влюбленного. Все бедные влюбленные одинаковы: вздыхают по одним, а ночевать остаются у других; может быть, это даже и к лучшему.

Страсть — как крепленое вино: сначала кружит голову и раскрашивает мир алым и золотым, а наутро наступает слишком тяжелое похмелье.

Капитан Агертор вывалил на стол перед Рикардом целый ворох восковых табличек с подсчетами. Генерал Меррес смерил мрачным взглядом сперва таблички, а потом и самого Агертора. Голова болела уже третий день подряд, и ладно бы с похмелья, а то с горя: из Собры пришел приказ выпустить епископа. Пришлось выполнять. Наверняка за старого поганца походатайствовал кто-то из столичных попов, может даже, сам патриарх. Знал бы патриарх, что разводят в мятежных землях его подчиненные — велел бы повесить епископа на ближайшем дереве… Но, как водится, победил тот, кто первым доложил. Меррес знал эту маленькую хитрость и не экономил на курьерах, каждый день доставлявших в столицу рапорт об успехах генерала.

А вот про епископа написать забыл. Упрямый пособник бунтовщиков так его разозлил, что Рикард попросту не вспомнил, что нужно отправить жалобу. Забыл — и поплатился. Еще б на старика девятина, проведенная в подвале, произвела хоть какое-то впечатление — а то ведь как с гуся вода. Отощал, начал хромать, но держался победителем. Ну, впрочем, он и вышел из спора победителем. Теперь опять будет прятать по церквям заговорщиков и вооруженных мятежников, а потом читать проповеди.

Убить бы его втихаря… но нужно выждать хотя бы пару девятин, чтобы никто не проследил связи между двумя событиями. Ничего, найдется и на епископа управа.

— Ты что, думаешь, я все это разбирать буду? Говори, что там понаписано, — буркнул Рикард.

— Подробно или по делу? — спросил Агертор, тоже не любивший писать-считать. Наверняка запряг адъютантов, а те уж расписали, не пожалели.

— По делу, — Меррес ухмыльнулся. Агертор даром что керторец, а все понимает. — И коротко, коротко…

— Да с радостью. В общем, фуража осталось на девятину. Это если закупать. Они ж не продают…

— Не продают, — кивнул генерал. — Потому что сволочи все как один. Что господа, что крестьяне. И что делать предлагаешь?

Капитан хмыкнул, вытащил из-за манжета веточку и засунул в рот. Предлагать он ничего не хотел. Ну что, опять военный совет собирать? Три раза уже собирали, и все сплошь говорильней занимались. Не хотят, не хотят — прячут скот в лесах, закапывают зерно, режут птицу, да что угодно делают, лишь бы не отдавать фуражирам. Как будто королевская армия — как надоедливый гость, не предложи обеда, так сама уйдет. Наглые они здесь, на севере, до невозможности. И указ им не указ, и приказ им вдоль штанины…

— Давай, давай. Я за тебя думать буду?

— Лошадь пусть думает… — опрометчиво ляпнул керторец, и генерал захохотал.

— У тебя на гербе как раз лошадь, так тебе и думать.

Другой, может, и обиделся бы, но Агертора Рикард знал давным-давно, отличал среди прочих офицеров и, можно сказать, баловал: спускал ошибки, награждал чаще остальных. И командир хороший, и собутыльник — лучше не найдешь, так что б его и не отличать? А что думать не хочет — так кто ж по утрам хочет-то?

Некоторым, впрочем, приходится.

— Зови Эллуа, — велел Рикард, и опять хохотнул: — Будет у нас лошадью.

Полковника Эллуа генералу Мерресу навязали силой. Тот об этом прекрасно знал — нашлось, кому сообщить, — и наглел не хуже местных крестьян. Проблемы из-за него возникали вечно, а толку не было никакого. Ни совета, ни помощи.

Долговязый эллонец явился быстро, ждать его не пришлось, и это тоже возмущало: теперь не придерешься. Мундир как с иголочки, осанка как на параде, выражение на лице самое что ни на есть мерзкое: будто считает себя самым умным во всей Собране, а вот гляди-ка, вынужден по долгу службы общаться со всяким быдлом.

Рука на перевязи — ну как же, наш доблестный кавалерист, невесть зачем нужный вместе со всем своим полком в местных лесах, сам ведет солдат в атаку. Чем и безмерно гордится, а повязкой на руке, белоснежной, как парадный мундир, — кажется, он один из всего штаба еще не оставил привычку являться к генералу при полном параде, — щеголяет словно орденом.

Вот уж кого повесить бы… но невозможно. Эллонец. Ставленник первого советника короля… или второго? Кто там из них с расписным красавчиком Реми первый, а кто второй? Не суть; где Алларэ, там и Эллона, друг за друга стоят горой. А может и не только горой, и вообще друг перед другом…

— Полковник Эллуа по вашему приказанию прибыл, — отрапортовал, словно сплюнул, окаянный кавалерист. — Слушаю вас, господин генерал.

— Мы с капитаном решаем вопрос фуража. Хотелось бы услышать ваши соображения, — в присутствии эллонца Рикард сам не понимал, почему выражается строго по Уставу.

— Это не входит в сферу моей компетенции, — отчеканил Эллуа, и Рикарду захотелось швырнуть в него чем-нибудь тяжелым.

— Прекрасно, просто прекрасно, — вместо этого улыбнулся генерал. — Значит, ваш полк мы учитывать не будем. Пусть ваши лошади жрут, что найдут. И не только лошади…

— Жду приказа о снятии моего полка с довольства.

— К обеду приказ будет.

— Это все, господин генерал?

— Отнюдь, — продолжил Меррес. — Вы отстранены от командования полком. Ваше место займет капитан… уже полковник Агертор.

Старый приятель открыл рот, собрался что-то промычать, но Рикард заткнул его одним коротким взглядом. Потом пусть хоть оборется, а сейчас пусть молчит. К генералу пришла счастливая мысль — и, главное, совершенно верная. Он командует армией, он имеет право снять с должности любого офицера; ну и чего ради он третью девятину терпит подле себя надменную длинную рожу?

— Жду приказа, господин генерал.

— Что, моих слов уже недостаточно?

— Устав армии Собраны требует в подобных случаях письменного приказа в трех экземплярах. Один получает на руки отстраняемый от должности офицер, второй остается в канцелярии армии, а третий отправляется к маршалу армии, — снизошел до объяснений Эллуа.

— Получите, не волнуйтесь, — улыбнулся Рикард. — На гауптвахте.

— Я арестован? — клятый эллонец и бровью не повел.

— Именно! Сдайте оружие и отправляйтесь… вы знаете куда.

Кавалерист спокойно снял шпагу, отдал печати и жезл, выложил все это на стол перед маршалом прямо поверх табличек и только после этого нанес последний удар.

— Считаю своим долгом напомнить, что в расположении армии до сих пор не обустроено офицерское отделение гауптвахты. Пребывание же офицеров в одном помещении с солдатами запрещено Уставом армии Собраны.

— Для вас выделят отдельное помещение, — зарычал Меррес. — Отправляйтесь, или пойдете под конвоем.

— Конвой из четырех вооруженных солдат является обязательным…

Генерал вскочил и схватился за шпагу, только что брошенную на стол Эллуа. Агертор вместо того, чтобы помочь, шарахнулся куда-то в сторону, Рикард рванулся вперед, чудом не врезавшись в стол, ударил… и сам не понял, каким чудом оказался с вывернутой рукой прямо перед эллонцем. Лезвие шпаги волшебным образом оказалось возле его виска, а острие — где-то за спиной. Заломленная кисть болела так, что искры из глаз сыпались. Как?! Эллуа сделал только одно движение, быстрое, неуловимое — и вот результат. Колдовство?

Рикард не столько испугался, сколько удивился. Он мог бы ударить эллонца кулаком в лицо, пнуть, боднуть головой — да что угодно; но ему не хотелось этого делать. Хотелось понять, как безоружный может вот так, легко, за миг обезвредить противника со шпагой.

— Как вы это сделали, полковник? — Рикард разжал пальцы и бессмысленный парадный клинок со звоном упал на пол.

— Я все-таки полковник? — Эллуа едва заметно улыбнулся и освободил запястье Рикарда.

— Жабью кость мне под хвост, разве я могу разбрасываться такими офицерами?! — Генерал рассмеялся.

— У вас преоригинальнейшие понятия о дисциплине и офицерских обязанностях, — еще раз улыбнулся эллонец. — Продолжим обсуждение, господин генерал? Позволите мне взять оружие и прочее?

— Берите, — кивнул Меррес, потом оглянулся на прижавшегося к стене ошалелого капитана Агертора. Ну, поганец, а ведь Рикард хотел назначить его полковником! — Простите, я погорячился…

— Простите и вы, мой генерал, — коротко кивнул Эллуа. — Итак, вы спрашивали о том, что можно сделать, чтобы армия не осталась без провианта.

Ни о чем подобном он не спрашивал, но если уж эллонец соизволил начать говорить, то Меррес готов был простить его и слушать. Какой боец, какой изумительный боец! Таких, наверное, по пальцам пересчитать. И чего, в самом деле, он на полковника взъелся? Ну, постная длинная рожа — так у всех эллонцев такие, но его кавалерия не доставляет никаких хлопот, на них никто не жалуется, и теперь понятно, почему. С таким командиром не забалуешь…

— Боюсь, что ничего нового я вам не скажу, господин генерал. Ситуация испорчена еще две девятины назад. Ни в Сауре, ни в Къеле крестьяне не будут ни продавать, ни сдавать фураж. Они предпочтут сгноить его или сжечь. Вы хотите знать причины?

Меррес вернулся за стол и сел; только после этого Эллуа поднял шпагу и убрал ее в ножны. За прочими причиндалами он пока подходить не спешил, стоял прямо, как всегда, и говорил — спокойно, четко. Рикард попытался понять, почему раньше это его раздражало. А Противостоящий ведает. Бывает такое, что пока с человеком не подерешься, не поймешь друг друга.

— Хочу, конечно.

— Причина в стратегии, избранной вами изначально. Здешние жители не ожидали прихода армии, казни… мятежных родов и более всего прочего — тех мер, которыми будет сопровождаться все это. Мародерства, грабежи, убийства и насилие вызывают у простолюдинов страх, но Саур — не Сеория. Здешние жители со страха не прячутся в подпол, а берутся за вилы и цепы. Пока что они этого не сделали, они сопротивляются пассивно. Если армия будет продолжать вести себя как на чужой земле, эта земля и станет чужой. Я все сказал, мой генерал.

— Ничего путного вы не сказали, — вновь рассердился Рикард. — Все это я уже слышал. Делать-то что?

— Я могу сказать, что делал бы, если бы оказался в подобной ситуации. Представить это затруднительно, но я постараюсь.

— Ну, попробуйте, полковник, — Рикард дураком не был и изящный маневр Эллуа оценил: эллонец не хочет советовать генералу впрямую, он просто будет рассуждать, и если Меррес воспользуется чем-то из его размышлений, это будет решение господина генерала, а не совет полковника.

— Я начал бы с того, что подробно и честно описал сложившуюся ситуацию и направил донесение в столицу. Привел расчеты, убедительно доказал, что вз данных обстоятельствах зимовка армии будет крайне осложнена. Попросил бы оказать содействие. Уже начались дожди, а на побережье — и шторма, но к тому моменту, когда будет принято решение и начнется отправка обозов, ударят заморозки, груженые телеги пройдут. За это время я бы навел порядок здесь и в Къеле. Лита в подобном не нуждается, но там и затруднений нет.

— Порядок? Как? — Рикард очень любил это слово, но его слишком замусолили, обещая установить, навести, развести и завести; а вот в устах Эллуа оно звучало свежо, словно накрахмаленное. — То есть, как бы вы стали его наводить…

— Повесил бы мародеров, убийц и грабителей. Не только солдат, но и командовавших ими офицеров. Вновь ввел бы патрулирование, отмененное девятину назад. Поставил патрулям задачу охранять мирное население от непозволительных действий солдат. Нарушивших Устав разрешил бы казнить на месте, прилюдно, на глазах у тех, кого они убили или изнасиловали.

— Да я что, половину армии перевешать должен? — опешил Рикард, и тут же прикусил язык: ничего себе признание вышло. А ведь правда, придется если не половину, так треть. Ну как, как эти сволочи ухитрились так быстро распуститься?

— Я бы взял под арест всех, кто уже замечен в преступлениях, незамедлительно судил, а потом амнистировал примерно три четверти, кроме особо злостных нарушителей. После этого начал бы именно казнить и именно на месте всех тех, кто недостаточно умен, чтобы сделать выводы.

— Хитро придумано, — Меррес вздохнул и еще раз оглядел вытянувшегося — будто кол проглотил, ей-ей, — полковника Эллуа. Вот что б ему раньше не начать рассуждать вслух? Что за люди эти эллонцы: пока не пригрозишь, не покажешь, кто в доме хозяин — не понимают. — И что бы вышло? Любовь народа так бы и началась?

— Я не рассчитывал бы на любовь и даже понимание со стороны крестьян, — пожал плечами Эллуа. — А потому приказал бы ввести наказание за намеренную порчу и уничтожение фуража, а также за его сокрытие.

— Вешать?

— Отнюдь нет. Штраф, причем налагаемый на всю деревню укрывателя. Двойной объем фуража к сдаче. За исключением случая, когда укрывающего выдали сами жители деревни. В этом случае деревня освобождалась бы от штрафа. Таким образом крестьяне быстро выучили бы, что им ничего не грозит, пока они не нарушают установленный порядок. Они не боялись бы грабителей и насильников, знали, сколько именно должны отдать армии, и были заняты своим делом, а не засадами в лесах и на дорогах. И — я бы освобождал от сдачи провианта некоторые семьи. Например, те, что остались без кормильца, и те, мужчины из которых служат в армии. И семьи пострадавших от мародеров и насильников.

— Да, ловко, ничего не скажешь, — рассмеялся Меррес. — Вы свободны, полковник, благодарю. Я обдумаю, что из сказанного вами может пригодиться.

Когда Эллуа ушел, Рикард развернулся к так и торчавшему у стены Агертору.

— Все слышал? Все запомнил? Садись, писать приказы будем. И в столицу писать тоже… писаря зови, всю эту шелупонь тоже зови! — и не сдержавшись, добавил: — У, гад!

— Кто? — спросил капитан.

— Да ты гад, ты! Ишь, по стеночке распластался, трус поганый, — Рикард еще раз хохотнул. — Хотя эллонец тоже гад, как есть гад. Но он гад умный, а ты — тупой.

8. Графство Саур — баронство Брулен — Веркем — Сеория

Обратная дорога удалась. Заставы на дорогах были расставлены так бестолково, что объехать их не составляло труда даже с повозкой. Несколько раз им попадались разъезды, но герцогу достаточно было назвать себя — теперь уже не было смысла скрываться, — и офицеры, салютуя, пропускали маленький отряд, а временами даже предоставляли сопровождающих. На дорогах по-прежнему было неспокойно — грабили, мародерствовали, жгли и насиловали. Но извлеченный из кофра парадный серый плащ с гербом на спине служил отличной охранной грамотой.

— Почему туда мы ехали скрытно, а обратно — не таясь? — спросил как-то Саннио.

— Узнав, что я еду, этих детей укрыли бы понадежнее. Вы ведь тоже подумали, что я собираюсь отдать их королю — так что ж вы, одиноки в этом мнении?

— Не слишком-то их укрывали, особенно Литто, да и Сауру…

— Насчет Литто вы ошибаетесь. Пришлось повозиться, чтобы его отыскать, а нападения отряда мародеров на ту деревушку никто не ожидал. Да и девочку я взял с боем, ее едва не увезли в Тамер.

— Работорговцы? — удивился Саннио. — В Къеле?

— Родственники, — улыбнулся герцог.

Секретарь покосился на тихоню, сидевшую в повозке плечом к плечу с Альдингом. За всю дорогу она проронила едва ли больше двух десятков слов в адрес герцога и Саннио, а вот с последним из Литто они, похоже, подружились. Девочка — или девушка? — Саннио никак не мог определиться, — часами сидела рядом с ним, а иногда подолгу перешептывалась. Парочка северных молчунов быстро нашла друг друга и тихо, но упрямо отказала в своем обществе Бориану, который был все так же несносен.

Рыжий Саура вел себя, как умел, но, нарвавшись на упрямый отпор, удивился и обиделся. Когда он попытался подергать Керо за косы, Альдинг ударил его в нос так, что кровь шла до вечера, и пришлось останавливаться, чтобы положить рыжему на лицо мокрую тряпку. Саннио отчитал заступника, но в основном за то, что тот, едва встав на ноги, рискует вновь оказаться больным. Кулаки у Бориана были тяжелые, и, если бы Саннио вовремя не вмешался, не обошлось бы без потасовки. В глубине души секретарь ссору одобрял. К четырнадцати годам пора понимать, что девочек не дергают за косички, не отбирают у них башмаки, чтобы забросить их на дерево и хохотать.

— В столице им будет не до чувств, — пообещал герцог.

— Чувства? — Саннио выплюнул травинку и изумленно воззрился на герцога. — Я бы назвал это иначе…

— Полноте, да посмотрите на Бори повнимательнее, это же первая любовь во всей красе. Он пытается обратить на себя внимание, отчаянно ревнует к Литто, пытается показать себя с лучшей стороны…

Секретарь глубоко задумался над тем, что если под лучшей стороной понимается башмак на дереве, то какова же худшая сторона первой любви? Сам он пока не представлял, что это за чувство, за всю жизнь ему не встретилось ни одной женщины или девицы, к которой можно было его испытать, но он сильно сомневался, что, будучи влюблен, попытается толкнуть объект страсти в лужу. Вообще, рыжий казался ему каким-то умственно недоразвитым; все, что он делал, больше подходило мальчику года на три-четыре младше. Этим соображением он поделился с герцогом.

— Саннио, если бы вы пережили то же, что этот парень, вы могли бы начать лепетать и писать в штаны, — резко ответил герцог. — Оставьте его в покое, мне он тоже не слишком симпатичен, но после удара остается синяк, и нелепо обвинять в этом того, кого ударили.

После такой неожиданно суровой отповеди секретарь старался быть с рыжим поласковее, но добился только того, что Бориан окончательно распустился, и вновь пришлось навешать ему оплеух. Гоэллон на это только вздохнул и пожал плечами.

— Ни снисходительность, ни жалость ему не нужны. Просто не обращайте внимания на все его странности, к середине зимы он будет держаться не хуже Литто.

По правде говоря, Саннио не понял, для чего нужно было отбирать у родственников девочку, которую и так спасли бы, увезя в соседнюю страну, где нередко скрывались бунтовщики и мятежники. Спросить об этом он не мог, чувствуя, что этот вопрос окажется за той чертой, которую секретарь переступать не смел. Планы герцога Гоэллона, связанные с детьми Старших Родов, секретаря никак не касались; вот "дядюшка Руи" и не говорил об этом ни слова.

— Вы не боитесь, что кто-то решит отбить наших спутников?

— В этой части — уже нет, опасаться нам стоит только грабителей и не в меру любопытных офицеров Мерреса, впрочем, до переправы через Эллау осталось всего-то три дня.

Первую половину путешествия омрачило лишь одно отвратное происшествие. Широкая дорога шла через не слишком-то густой ельник. Трупы вдоль дорог больше не встречались, и Саннио без опаски глядел по сторонам, не опасаясь натолкнуться взглядом на очередную тошнотворную картину. В какой-то момент он обратил внимание на то, что уже не слышит птичьих голосов. Герцог тоже насторожился, повел носом, секретарь тоже принюхался, но не различил никакого запаха.

— Разбойники? — спросил он.

— Нет, — качнул головой Гоэллон. — Давайте спешимся… Бориан, покараульте, оставляю вас за старшего.

Польщенный доверием рыжий кивнул и развернул коня поперек дороги, вытащив из ножен короткий литский меч, купленный по дешевке в придорожной кузнице. В Сауре повсюду торговали оружием, и стоило оно едва ли в четверть цены, даже вполне приличное, как меч Бориана. Не такое уж это было грозное оружие, но Саура чувствовал себя с ним настоящим мужчиной.

Герцог двинулся напролом через мелкий подлесок, не обращая внимания на колючие ветки. Он склонил голову вперед, по-прежнему принюхиваясь, и стал похож на гончую, с которыми охотились здесь, на севере — поджарую, с хищной узкой мордой и длинными лохматыми ушами. Саннио едва поспевал за ним, считая шаги. Они отошли от дороги на пять сотен шагов и оказались на небольшой поляне, плотно окруженной высокими елями с седыми, словно припорошенными снегом, ветвями. Гоэллон замер, глядя под одну из сосен. Саннио встал рядом с ним, посмотрел туда же и вздрогнул.

К стволу примерно на уровне пояса секретаря были прибиты две собаки: охотничья и дворовая, покрупнее. Торчал выструганный из дерева кол. Оба животных были нанизаны на него, еще светлое и покрытое каплями смолы дерево пробило обоим горла. В этом было что-то нестерпимо неправильное, недопустимое и несправедливое. У Саннио выступили на глазах слезы, но он не мог поднять руку, чтобы вытереть их.

— Так-так-так, — отбил пальцами дробь по рукаву кафтана Гоэллон.

Герцог подошел к мертвым собакам, стащил с руки перчатку и, не касаясь шерсти, повел ладонью над телом охотничьей. На лице его застыло незнакомое Саннио доселе выражение — смесь азарта, крайнего отвращения и ярости. Прищуренные глаза казались почти белыми.

— Подойдите, Саннио, я хочу, чтобы вы это видели.

Секретарь покорно подошел.

— Посмотрите, вам ничего не кажется странным?

Юноша старательно вгляделся в омерзительное зрелище, но ничего особенного не заметил. Какой-то гадкий человек одним ударом убил двух собак. Удивительно, что это ему удалось, едва ли бедные псины покорно дожидались своей участи, должно быть, их чем-то опоили. Хотя если это сделал хозяин… собака — удивительное животное, случается, что она лижет руки тому, кто ее душит.

— Что ж вы так ненаблюдательны, мой юный друг, — вздохнул Гоэллон. — Посмотрите, сейчас середина дня, тепло, но шерсть покрыта инеем, и он не тает. Приблизьте ладонь, тыльной стороной. Чувствуете, как от них тянет холодом? Я подумал бы, что кто-то хранил тела на леднике и совсем недавно прикрепил их тут, но нет — вот, видите, кровь на земле. Крови было много, большая часть впиталась, но пятна прекрасно заметны. Из трупов кровь не течет. Эти животные были живы, когда их прибили к дереву, а тело собаки теплее человеческого. Еще насекомые — посмотрите, на них нет ни мух, ни муравьев.

— Морды, — сказал Саннио. — У них такие спокойные морды — нет оскала, какой бывает перед смертью.

— И это тоже, — кивнул герцог. — Но выражения на этих мордах… знаете, я многое повидал, но не уверен, что проснусь, если мне такое приснится.

Секретарь молча кивнул. Герцог, как всегда, подметил и сумел назвать главное. Собачьи морды не были искажены или оскалены, но при взгляде на мертвые слепые глаза пробирала ледяная дрожь. Саннио не мог подобрать нужного слова. Его одолевал страх? Отвращение? Нет, все это не годилось. Сочувствие? Жалость? Тоже не то.

— Мне стыдно за человеческий род и за то, что я к нему принадлежу. Впервые в жизни, Саннио, — негромко сказал герцог.

— Да, да, именно!

— Я убил бы на месте того, кто это сделал, — еще тише продолжил Гоэллон. — Знаете ли, Саннио, я отнюдь не святой и не стремлюсь таким показаться, я много убивал, но есть какой-то предел, который никто не смеет переступать…

Секретарь присел рядом с герцогом на корточки и положил руку ему на предплечье, надеясь, что подобная фамильярность ему простится. Юноша не мог стоять перед двумя мертвыми животными, не чувствуя живого человеческого тепла. Гоэллон словно и не заметил прикосновения. Он задумчиво глядел на трупы. Тишина в лесу стояла удивительная, невозможная для середины дня. Не кричали вороны, не слышалось короткого хохота горлиц, даже сухие ветки не падали с деревьев.

— Я всегда говорил, что того, кто способен убить доверившееся ему животное, стоит опасаться сильнее, чем убийцы человека. Но это не простое убийство, которое жестокий человек совершает для забавы. Это что-то большее…

Саннио молчал, истошно вцепившись в рукав герцога. Он был благодарен Гоэллону за то, что тот не молчит, но почти не различал слов. Уже потом, много позже, в Собре, ему снилась эта поляна, и тогда оказалось, что он расслышал и запомнил каждое слово.

— Пойдемте отсюда, Саннио, — герцог поднялся и за локоть приподнял спутника. — Все, что могли, мы увидели, а находиться здесь долго я не посоветовал бы и врагу.

— Мы не закопаем их?

— Нет. Я не хочу прикасаться к этому, да и вам не позволю. Слишком все странно, чтобы можно было действовать так, как хочется. Будь у меня бочонок горючего масла, я бы попробовал сжечь трупы, но, увы, — этой роскоши мы лишены. И еще — я попрошу вас не оглядываться, когда мы будем уходить. Смотрите только перед собой.

Соблазн обернуться был очень велик. Саннио казалось, что он не увидел чего-то важного, не заметил какой-то очень существенной мелочи, которая могла бы пролить свет на загадку. Первый шаг ему удался, но потом он застыл, раздираемый противоречивыми желаниями: выполнить приказ, нет, просьбу герцога и увидеть то важное, что осталось за спиной. Он слышал тихий, но настойчивый зов, еле слышный и оттого еще более властный. Невидимая рука легла на затылок и заставляла его повернуть голову.

Саннио точно знал, что ничего хорошего с ним не случится: скорее уж, он обернется навстречу неминуемой гибели, гибели с глазами, заставлявшими испытывать смертельный стыд, но под сердцем зашевелился шальной холодок. Ему было все равно; нет, он жаждал этой гибели, всю жизнь стремился к ней. Он должен был понести наказание за предательство, совершенное многие годы назад, не им, но всем его родом, и хотел его искупить…

Тяжелая пощечина вырвала его из сладкого покаянного забытья. Секретарь прижал руку к горящей щеке и изумленно взглянул на Гоэллона. Герцог никогда его не бил, даже в шутку не отвешивал подзатыльники, не толкал. Сейчас же он ударил так, словно хотел одним ударом разбить Саннио лицо.

— Видели бы вы себя со стороны, драгоценнейший мой, — рявкнул герцог в ответ на немое изумление секретаря. — Я рискнул понаблюдать за вами, но опыт быстро показался мне слишком опасным.

— А вы не слышали зов?

— Слышал, и сейчас слышу, но, знаете ли, нужно думать своей головой. Перед кем вы так провинились, что стремились немедля умереть?

— Н-не знаю…

— То-то и оно, что не знаете. А я знаю, что перед этим, — рука указала на поляну, — чем бы оно ни было, я чист, как невинный младенец. Идите вперед!

Саннио не нужно было просить дважды, он ринулся вперед так усердно, что зацепился рукавом камизолы за колючую ветку и потерял несколько пуговиц, но пуговицы были сущей мелочью по сравнению с тем, что оставалось за спиной. Соображать он начал только возле телеги, увидев знакомые и ставшие такими родными лица младших.

— А если кто-то еще наткнется на это? — шепотом спросил он у герцога.

— В ближайшем селе я найду священника и расскажу ему об этом месте. Будем надеяться, что мать наша Церковь в состоянии одолеть это зло. Это лучшее, что мы можем сделать, а сейчас нам пора ехать.

Только в Собре, когда ему в первый раз приснился сон, в точности повторявший события, Саннио понял, что его так тревожило, и проснулся с криком. Герцог велел ему не оглядываться, и не позволил повернуться, но сам стоял лицом к проклятой поляне.

— Куда уехал?! По чьему приглашению?!

Вот чтоб не упасть, где стоишь — а то ведь с лестницы катиться придется…

Чтоб наследник Скорингов, да пригласил к себе в гости непутевое дитя Марты — это ж какому чуду нужно случиться? Что у них общего-то? Тот старше чуть не вдвое, а держится вечно — на хромой козе не подъедешь, хоть и вежлив, как у короля на паркете. Но когда приезжал три года назад, торговые дела обсуждать, так сразу всем лицом показал, что наследник герцога Скоринга наследнику баронов Бруленов не ровня, хоть Элибо только что не мелким бисером рассыпался.

Старый герцог — мужчина толковый, обстоятельный, что и немудрено, абы кого в казначеи не назначат, а вот сынок — непонятный. В чашу льет мед, да на дне — куриный помет…

И ведь не поймешь даже, что с ним не так — видный, обходительный, беседовать на любую тему может, хоть об улове, хоть о столичных делах. Три часа с баронессой, старой каргой, проболтал, так ни разу не поморщился: даму развлекал, будто дама ему любимая невеста, а точнее — невеста выгодная, да капризная, которую еще улестить надо. А все равно Марте он не понравился, вот не понравился, и все.

Ну, дай святая Этель, ты у нас в эту девятину заступница, чтоб сыночку хоть в Скоре ума вложили, хоть толику…

Баронесса вытерла ладони о платье и отправилась вниз по той самой лестнице, с которой чуть не упала от удивления. Дел и без соседских загадочек хватало: послезавтра праздник, судиться грех, так ежедевятинный суд назначили на сегодня. А с прошлой девятины целый ворох накопился. И каждый на суд баронессы, мало им королевских приставов, нет, хотят, чтоб все по старинному обычаю.

— Госпожа Марта, пожалте переодеваться…

— Охх…

И пошла бы, как есть, как привыкла — старую лошадь новой сбруей не украсишь, но обычай требует, чтоб все было по правилам. Баронесса при полном параде, четыре помощника — вокруг кресла стоять, для солидности, да еще глашатай, чтоб вердикт зачитывал, это на случай, если кто не расслышит. Ну и прочие бездельники для красоты: писцы, секретари, гвардейцы; а впридачу еще и священник, да не свой, привычный, а из королевского суда. Он же, птичка певчая, как зарядит по каждому делу речь — то в защиту, то в обвинение, — рот хочется заткнуть. Пирогом, со всем почтением, которое святому отцу оказывать надобно.

Марта тоскливо посмотрела на разложенное на постели лиловое платье с белой оторочкой и широкий плащ с гербом. Плащ еще ладно, знатный плащ и любимый, повезло в кои-то веки с портными. Платье же — вот если кадушку в три оборота парчой обмотать и поверх кружева накрутить, будет как есть баронесса Брулен в парадном наряде. Шелковые чулки, узкие туфли — пакость редкая. Надо их, что ли, разносить, а то уж год такие мучения: раз в девятину надеваешь, так под вечер ног нет.

— Госпожа Марта, пожалте причесываться…

Ох, навертят сейчас — потом не распутаешь, а будешь распутывать, так половину волос повыдергаешь. Все как положено. Спору нет, хороший обычай, что вассалы идут на суд не куда-нибудь, а в замок Бру; вот только б не нужно было всех этих чулок-шпилек, и совсем славно было бы.

В главную залу, в которой все действо и происходило, уже набились все, кому не лень. И сами жалобщики, и их свидетели, и просто любопытные. Казалось, сюда притащилась половина Брулена. Еще не начали, а уже дышать нечем. Не успела Марта войти в двери, как Антон со всей дури стукнул молотком по медной пластине и заорал:

— Баронесса Брулен!!!

— Одурел, что ли? — шепотом рявкнула Марта.

Понятно, что объявлять положено, но зачем же так надрываться? Вопль застрял в ухе, словно капля воды, и захотелось вдруг попрыгать на одной ноге, приговаривая "ухо-ухо, вылей воду на дремучую колоду" — то-то потехи было бы всем вассалам! Марта улыбнулась и прикусила щеку, чтоб не лыбиться во всю пасть. Вот так всегда — с утра не с той ноги встанешь, или что чудное услышишь, так весь день в голове будет дурь всякая.

Первое дело было — нарочно не придумаешь. Эймарский сынок дочку Дамиров соблазнил. Дочка сидела тут же, рядом с отцом на скамье, и пузо лезло на глаза. Вся суть дела видна была сразу. "Зачем девицу-то притащили, — ворчливо подумала Марта. — Еще родит прямо тут…". Негодующий Хендрик Дамир требовал негодяя наказать по всей строгости, спасибо еще, что охолостить не просил. Соблазнитель — баронесса знала его, как облупленного, держался гоголем, уже не невинной девице через весь зал подмигивал, а та хихикала, хоть мамаша и дергала ее за косы. Чисто жоглары, а не вассалы!

Хендрик, наконец, закончил, и Марта вызвала обвиняемого.

— Признаешь ли ты, что соблазнил девицу Марлиз из Дамиров? — Баронесса очень старалась не улыбаться, но при виде разряженного Эймара, который, кажется, не на суд оделся, а на свадьбу, губы так и расползались.

Хорош был, мерзавец: такого жениха еще во всем Брулене поискать, и чего Дамир выкаблучивается-то? У Марлиз его, если посмотреть, никаких особых статей-то не обнаруживается. Так, девка и девка: рыжая, конопатая; одно достоинство — в бедрах пошире Марты будет, значит, нарожает Хендрику десяток внучков.

— Признаю, госпожа баронесса, признаю! — радостно завопил Эймар. — Готов немедленно искупить свой грех как положено. Хоть сейчас готов венчаться!

В зале захохотали. Хендрик побагровел до корней волос, поднялся, руки на пузе сложил — а пузо-то больше, чем у дочки, — рот открыл…

— Владетель Дамир, вас мы уже выслушали, — окоротила его Марта. — Теперь слушаем виновника.

Хендрик надулся, рот закрыл, но не сел. Дочка хихикнула — и тут же огребла подзатыльник. Марта сдвинула брови: выдумал, девку на сносях по шее лупить, да еще прилюдно; ведь не крестьяне, а вроде как благородные люди, надо разуметь… Но девица Марлиз как и не заметила непорядка, все хихикала.

— А что ж сразу не женился? — строго спросила Марта.

— Три раза сватался, Мать Оамна мне свидетель! — немедленно завопил соблазнитель. — Хотел, чтоб все честь по чести! Но вот батюшка их почтенный не согласны были!

— Владетель Дамир, почему молодым препятствия чинили? Разве это нам Сотворившими заповедано?

Хендрик надулся, аж чуть не лопнул, трижды что-то пытался сказать, видимо, брань глотал, а потом все-таки не выдержал и завопил: — Да голодранец он!!! Не надо нам таких женихов!

— Я голодранец?! — не тише завопил Эймар. — Я? Баронесса, опять меня оскорбляют ни за что!

— Тихо! — Марта кивнула Антону, и тот опять лупанул молотком по меди. Вот сейчас это было к месту. — Мы хотим выслушать отца обвиняемого. Владетель Эймар, расскажите, какую долю в наследстве имеет ваш сын?

Поднялся Герко Эймар, тоже баронессе знакомый с давних лет. Пролез между скамей, вышел в центр залы, поклонился, как положено, оправил кафтан и начал перечислять. Что это надолго, Марта знала, потому его и спросила. Пока он все лодки, постройки и огороды, то есть, родовые владения пересчитает, Хендрик от досады лопнет. Нашел, кого голодранцем обзывать. У самого пять девиц, радовался бы, что старшую пристроит — а он выпендривается. Небось, хотел свою рыжую выдать за Элибо? Ну, додумался. Чудные они, Дамиры: вроде и свои, а с дурниной какой-то, все хотят на столичную ногу жить…

— Достаточно, — кивнула Марта. — Мы выслушали, и решение будет такое: девицу Марлиз, дочь владетелей Дамиров, с Эймаром, сыном владетелей Эймаров, обвенчать немедля, дабы не было разврата. За то, что невинность девицы Марлиз нарушил, выплатить владетелям Дамирам штраф, сто сеоринов, и на церковь пожертвовать еще сто. Приданое, — Марта строго посмотрела на Хендрика, — за девицей дать, как обычно.

Паршивец Эймар-младший плюхнулся на колени и пополз, картинно норовя облобызать туфлю баронессы. В зале уже не хихикали втихаря — ржали в голос, надрывая животы. Кто-то чуть не свалился с лавки, другие распускали пояса, чтоб не мешали смеяться.

— Встань, обалдуй: оштрафую за непочтительность, — рассмеялась и Марта.

— Штрафуйте, госпожа баронесса, как хотите штрафуйте, а все равно мы вам так благодарны, так благодарны! Спасли нас, благодетельница! — Нахал кланялся, едва головой о ступени не бился.

Марта покосилась на гвардейцев, махнула рукой — уберите, мол, жоглара с глаз долой. Следом вышли и остальные, причем девица Марлиз еще в зале повисла на руке жениха, — видать, прямиком с суда собралась с ним в церковь. Послезавтра, на праздник, пусть и венчаются… выдумали тут, голову морочить!

Дальше дело пошло не так весело, но баронесса вспоминала Эймара, и улыбка то и дело наползала на губы. Пока ненаглядные вассалы рассказывали, кто кому какую долю в добыче обещал, кто на чужой земле сколько раз овец выпасал, кто кому по пьяной лавочке нестерпимое оскорбление нанес или сарай подпалил, Марта терпела. Слушала, спрашивала, разбиралась, выносила решения.

О сыночке, спозаранку ускакавшем к Скорингу, баронесса вспомнила только под вечер, когда избавилась от платья, от шпилек в волосах и спустилась на кухню посидеть у печи, послушать, о чем служанки болтают. Девки давно привыкли, что баронесса иногда приходит вот так, как она сама говорила — "старые кости погреть". Печь на кухне была изрядная, еще при отце покойного мужа сложенная. Вроде и не жарко, а тепло и сухо, и на душе делается хорошо.

Слушая глупости о Жанах и Томасах, которые ленты дарят и на танцы зовут, Марта отдыхала душой. Никаких тебе потравленных посевов и не отданных сундуков, про которые она сегодня наслушалась с избытком. Тут-то и вспомнился сыночек: он вечно пилил Марту, что она сидит на кухне с девками, как будто сама — повариха. Дескать, неприлично это и не подобает баронессе. И откуда только набрался… Кто его мог этому научить? Сроду в замке Бру таких глупостей не было: и при покойном бароне Гильоне, и при его родителях. Старая Кайса, даром, что родом была аж из Литы, так последние годы тут и просидела — все говорила, что в своих покоях ей скучно, а как на молодых посмотрит, так и пожить еще охота. Впрочем, в Лите тоже моряки живут, хоть и суда у них только каботажные.

Что ж Элибо в Скоре-то понадобилось? У казначея внучатая племянница на выданье — неужто в этом дело? Марта охнула и схватилась за сердце; хорошо, никто из девок не заметил, а то начали бы суетиться вокруг.

Упаси Мать Оамна от невестки из Скорингов!..

Флэль Кертор всегда подозревал, что и дядюшка-барон, и двоюродный братец-наследник, и даже папаша Кертор — законченные негодяи. За два дня до праздника он убедился в этом окончательно. Остаться дома, свалив почетную обязанность присутствовать на всех церемониях на Флэля — да как же им не стыдно?! Флэль так надеялся, что хотя бы Филип, наследник, пожалует в столицу: ему, в конце концов, не то чтобы положено, но желательно. Но — нет, за них пришлось отдуваться Флэлю, о чем он узнал, получив из королевской канцелярии именное приглашение. От удивления Флэль не сразу вспомнил, что это он и есть — Ференц из баронов Керторов; так его и дома не называли уже пяток лет.

Следом за приглашением явился помощник церемониймейстера и целый день, от рассвета до поздних сумерек, мучил Флэля, заставляя его заучивать обязанности представителя Старшего Рода и весь распорядок действ, начиная с литургии в главном соборе столицы и заканчивая сопровождением Его Величества во время большого приема во дворце. Кертор так надеялся, что сможет повеселиться наравне с остальными, выпить в компании Эмиля и продолжить гуляние уже где-нибудь за пределами дворца, — но расписание требовало, чтобы он находился при короле едва ли не до утра. До того момента, когда Его Величество не соизволит покинуть залу и отпустить верных вассалов, объяснил помощник церемониймейстера.

До сих пор эти почетные обязанности исполняли дядя, батюшка или Филип, и вот — на тебе, дошла очередь и до Флэля…

Три часа литургии в битком набитом соборе; хотя сюда и допускали только благородных людей Собраны, но места все равно не хватало. Много было в стране благородных, и почти каждый счел своим долгом посетить именно главный собор. Флэль слушал пение, стоя за креслом короля, — единственного, кому дозволялось сидеть во время службы. Отменное, надо сказать, было пение; хор в соборе оказался изумительным — чудилось, что, прикрой глаза, позволь музыке проникнуть не только в уши, но и в сердце — и улетишь куда-то ввысь. Мешали только уставшие ноги и ноющая от подобающей почтительной позы спина. Три часа отстоишь, не шевелясь, — никакое пение душу уже не затронет, только об одном и будешь думать: скорее бы кончилось.

Флэль искоса разглядывал то собор — он здесь еще не бывал, — то соседей, выстроившихся полукругом за королевским креслом. Компания подобралась такая, в которой двоюродный брат наследника барона Кертора мог оказаться только по дурацкому совпадению — дядя заболел (якобы), папаша за него разбирался с делами (трудно поверить), а Филип слишком поздно выехал (насмешили!).

Цветные витражи в высоких стрельчатых окнах, изящные своды, невесомые хрупкие колонны, казавшиеся застывшей пеной… Храм был построен при короле Лаэрте, а тот не жаловал тяжеловесные здания: вот и получился огромный, но все же легкий, как скорлупа яйца, собор, настоящее украшение столицы. Флэль всегда любовался зданием снаружи, внутри же оказалось еще лучше. Белый, розовый, зеленоватый и сливочного оттенка полированный камень, резное дерево, перламутр, жемчуг, серебро, и лишь немного золота — ярким мазком умелой кисти. Вместо привычной тяжелой и душной помпезности старых церквей — сказочное, поющее изящество.

"Буду только сюда ходить, — решил Флэль. — Хоть и далековато, а того стоит…".

Возле кресла — два принца в бело-золотом, младший кажется старшим, потому что выше и крепче, больше похож на отца, наверное, потому что глаза светло-голубые, точно как у короля. Непоседливый подросток, уже все губы искусал, пытается стоять смирно. У Араона, как всегда, все на лице написано — каких именно ворон считает, и как скоро начнет спать стоя. Зато не дергается, в отличие от младшего.

Первый министр граф Агайрон в синем с серебром. Долговязый, негибкий, словно деревянный, лицом похож на хищную птицу со своего герба. Застыл, как статуя, и, кажется, действительно слушает хор. Глаза мечтательно прикрыты, витает в высших эмпиреях — ну, неудивительно, о его набожности вся столица знает.

Алессандр Меррес, маршал и граф. Агайрону до плеча, зато, кажется, парадный мундир на нем сейчас лопнет, и ордена с цепями посыплются на пол, звоном заглушая пение. Интересно, когда последний раз маршал садился на коня? Ему бы по утрам прогуливаться верхом, глядишь, и похудел бы, а то щеки видны и из-за ушей.

Реми Алларэ — ну, Реми и есть Реми. В парадном плаще кажется ожившей статуей древнего короля. Застыл тоже статуей, лицо — как мраморное, только иногда стреляет по залу хитрющими кошачьими глазами. Заметил взгляд Флэля, подмигнул и тут же изобразил благоговейный ужас.

Казначей герцог Фадрус Скоринг, ну, в казначее ровным счетом ничего интересного нет. Полный осанистый старик с короткой снежно-белой бородкой, деловой даже в храме взгляд. Опирается на трость, видно, что стоять ему тяжело, но делает вид, что просто держит в руке тяжелую палку с кованым набалдашником. Так, для украшения костюма.

От Бруленов — кто-то из вассалов, интересно, почему не наследник? Баронессе хорошо, она, как женщина, от обязанности стоять за креслом освобождена обычаем, но у них же сынок лишь на пару лет младше самого Флэля? Впрочем, Бруленам хорошо, им и не такое простится: скажут, что неотложные дела, и король милостиво кивнет. Дескать, вернейшие вассалы все в трудах и заботах, пекутся о благополучии государства. И то верно, маленькое баронство дает едва ли не четверть всего дохода в казну.

Сам Флэль стоял по левую руку от герцога Гоэллона, и это соседство его откровенно не радовало и даже нервировало. Уж лучше бы поставили рядом с Реми: с ним и перешептываться можно было бы, и вообще, компания приятная. А неподвижно застывший Паук казался хищной тварью, которая вот-вот бросится на добычу. Было что-то недоброе в подобающим образом склоненной голове, во взгляде, устремленном вперед — и в никуда. Серый бархат, серебряное шитье, серые глаза. Светлые волосы с пепельным отливом — серое, все серое, но неприметным герцога никак не назовешь. Опасен и ядовит, как паук на его гербе, и это чувствуется сразу.

Лучшее общество Собраны, обгадь его вороны…

После литургии — поездка во дворец, переодевание в другие костюмы. Флэль надеялся, что сумеет оказаться рядом с Реми и поболтать, но его усадили в одну карету с Гоэллоном, а Реми — со Скорингом. Алларэ закатил глаза и вздохнул, изображая, как он счастлив всю дорогу провести в беседе с казначеем, но делать было нечего, — не устраивать же суету на площади?

Сидя напротив герцога Гоэллона, Флэль не знал, куда деваться. Сосед молчал, равнодушно глядя в окно, и от этого было еще хуже. Если бы он, как принято, вел ничего не значащую беседу, Кертору не казалось бы, что подушка под задницей набита иголками и осколками. А так — вроде, все хорошо, да только все плохо.

Во дворе, куда приехали кареты, Флэль нарочно задержался, надеясь избавиться от неприятного соседства, но слуга в парадной ливрее с вежливой настойчивостью проводил его в комнату, где надлежало сменить наряд, и там Кертор увидел все того же Паука.

Герцог сидел на высоком стуле, закинув ногу на ногу, и с таким скорбным отвращением на лице терпел скачущего вокруг него куафера, что Флэль ему моментально посочувствовал.

— Вам, Кертор, это тоже предстоит, — исключительно мерзким тоном сказал Гоэллон, и сочувствие немедленно куда-то улетучилось.

— Благодарю, герцог, но меня уже поставили в известность.

— Судя по выражению лица, с которым вы меня здесь обнаружили, вас забыли поставить в известность о том, что до конца вечера мы будем находиться рядом. Так решил церемониймейстер, а следовательно, извольте набраться терпения и не выказывать лишних чувств по этому печальному поводу.

— Герцог, вы позволяете себе…

— …вполне естественную заботу о молодом человеке, впервые во время праздника выполняющем обязанности представителя Старшего Рода Собраны. И довольно об этом, — отрезал Паук.

— Я не нуждаюсь в вашей заботе, о чем и счастлив вам сообщить! — В такие минуты Флэль всегда жалел о том, что дуэли запрещены. Их стоило бы разрешить вновь: хотя бы для того, чтобы можно было раз и навсегда поставить на место зарвавшегося наглеца.

Паук поднял голову и в упор уставился на Флэля. Тяжелый, бесстрастный взгляд смерил его с головы, уже попавшей в лапы второго куафера, до пят, обсчитал, словно портной на примерке, и вынес какой-то вердикт. Кертор тоже не отводил глаз, вдруг забыв весь свой страх перед этим неприятным и злым человеком, наплевав на возможные последствия ссоры. Его интересовало только одно: не уступить, не дрогнуть.

Герцог отвел глаза первым, но не потому, что признал поражение: просто дуэль взглядов ему явно наскучила; Флэль вдруг почувствовал себя полным дураком — полез на рожон, как в пятнадцать лет, когда батюшка ему что-то запрещал, считая недостаточно взрослым, а он возмущался. Нужно было поставить точку, но не на детский манер, а элегантно.

— Простите, герцог, я не вполне верно истолковал ваши слова. Признаю свою неправоту, — вот так, изволь, и понимай, как знаешь.

Гоэллон вдруг расхохотался, резко встал со стула. Куафер испуганно шарахнулся прочь, держа руку с щипцами на отлете.

— Ваша милость, но мы еще не закончили… — проблеял перепуганный толстячок.

— Это и к лучшему, — бросил герцог, подошел к Флэлю и протянул руку. — Неправ был как раз я, предлагаю закончить дело миром.

Кертор ошалело пожал протянутую ладонь, потом поднял глаза и со всех сил прикусил изнутри щеку. Гоэллону стоило бы убить толстячка за то, что тот натворил у герцога на голове. Тяжелые прямые волосы были накручены в локоны того типа, которыми обычно украшали себя веселые девицы.

— Смейтесь, Кертор, смейтесь, это действительно смешно, — улыбнулся герцог, потом развернулся к куаферу. — Гребень, воды и кипарисового масла. Немедленно.

— Ваша милость… — толстячок поклонился и метнулся куда-то прочь.

Флэль представлял, на что будет похож он сам, если уж герцога привели в настолько непотребный вид, и тоже начал улыбаться. Впрочем, отчего бы и не провести вечер накрученным, как дамская собачка? Есть в этом своеобразный юмор.

Гоэллон явно придерживался иного мнения. Он старательно свел усилия куафера на нет при помощи воды и гребня, потом смазанными маслом пальцами пробежался по еще вьющимся, но уже не похабными локонами, волосам, встряхнул головой.

— Так-то лучше будет, — вздохнул он, потом через плечо посмотрел на Флэля, прикусил губу. — Кертор, вы не находите, что нам редкостно не повезло? Простите, но вы похожи на комнатную собачку, не хватает лишь тесемочек на челке…

— Я вот гадаю, — на "собачку" Флэль ничуть не обиделся. — Что в моем положении уместнее, прибыть в том виде, который определен протоколом, — он осторожно прикоснулся к своей голове, — или последовать вашему примеру, герцог? Не посоветуете молодому человеку, впервые выполняющему обязанности?

— Вы злопамятны, Кертор. Это хорошо, — кивнул Гоэллон. — Решать вам, но я бы не рискнул… соблюдать этот протокол. Тем более, что это вовсе не протокол, а недосмотр церемониймейстера, нанявшего каких-то неумех.

— Вы так думаете?

— Уверен. Я пятнадцатый год присутствую на этих торжествах, так что уже могу делать довольно точные выводы. В позапрошлом году придумали, что все должны быть одеты и причесаны по моде времен короля Ивеллиона I. Бороды, заплетенные в косички, представьте себе, — герцог потер тыльной стороной руки гладко выбритый подбородок. — Казначей был в восторге!

— Представляю… — восторженно протянул Флэль, воюя с кудрями при помощи воды и того же кипарисового масла. Горький смолистый запах был непривычным, но на редкость приятным.

— Не представляете, Кертор, — покачал головой герцог. — Поверьте, это было просто невообразимо. Заканчивайте, нам уже пора. Опоздать куда неприличнее, чем явиться без локонов.

Через час Флэль понял, что все-таки оказался под опекой герцога, но достаточно ненавязчивой, чтобы не возвращаться к ссоре, тем более, что официальная часть празднества требовала то куда-то идти, то где-то стоять, и разобраться во всех этих петляниях по залу, когда в одном случае за королем нужно было идти, в другом — остановиться, в третьем — провожать их высочества до выхода из залы, было просто невозможно. Если бы не герцог Гоэллон, Флэль все время делал бы что-нибудь не то. Бруленского вассала точно так же опекал граф Агайрон.

Король беседовал то с послами, то со священником, то с придворными, кучка представителей Старших Родов следовала за ним по залу. Владетели и их супруги, отпрыски и секретари, еще какие-то гости в праздничных мундирах чиновников… король должен был сказать пару слов каждому, и все это полагалось делать, не сидя на троне, а разгуливая по залу: в прочие триста семьдесят семь дней в году подданные выражали свое почтение к королю, а в день празднований — король своим верным подданным.

— Приуныли, Кертор? — в какой-то момент герцог взял Флэля, у которого уже кружилась голова, под руку. Сам герцог был необычно весел.

— Вы-то чему радуетесь?

— Тому, что подобное бывает только раз в году, а все оставшееся время мы можем жить простой и размеренной жизнью.

Наконец официоз закончился, король уселся на свое место во главе стола, и разрешил садиться остальным. Флэля общество герцога уже не нервировало, напротив, он перестал понимать, почему Гоэллона считают злым и неприятным человеком, а когда Кертор очутился между ним и Алларэ, жизнь расцвела всеми красками.

— Друг мой, обратите внимание на девушку рядом с королем, — сказал Реми. Вообще-то он говорил Гоэллону, но Флэль немедленно развернулся в ту же сторону, что и оба герцога, и обнаружил там не особо примечательную высокую и слишком худую брюнетку в очень милом белом платье с золотистой отделкой.

— Анна Агайрон, — кивнул Гоэллон. — Опасаюсь, что на смену королеве Астрид придет королева Анна.

— Опасаетесь? — удивленно спросил Флэль.

Оба герцога посмотрели на него одинаково снисходительными взглядами. Непрозрачные серые глаза, блестящие виноградно-зеленые, а выражение одно на двоих — "бедный дурачок". Кертор слегка обиделся и опустил глаза на тарелку, потом махнул рукой, подзывая чарочника, чтоб тот налил еще вина. Ну надо же, какой интересный финт — со шпагой в руке Реми на Кертора так никогда не смотрел, когда лез в окно и махал клинком перед трактирщиком — тоже, а теперь вернулся лучший друг, и все изменилось…

— Реми, не находите, что мы напрасно обидели молодого человека?

— Нахожу, — кивнул Алларэ. — Тем более, что для меня это чревато последствиями. Обида может улучшить его мастерство фехтовальщика. Значит, думаете, стоит посвятить его в наш секрет?

— Думаю, да, — Гоэллон насупился и огляделся вокруг. — Пока нас никто не слышит… говорите, Реми.

— Понимаете ли, Кертор… — Алларэ наклонился к самому уху Флэля. — Мы считаем, что вторая подряд дура на троне — это слишком. Королева Астрид едва не ввела в моду головные накидки и шейные платки для дам. Ей казались неприличными даже разрезы на рукавах…

Керторец на минуту опешил, а потом понял, что его пошлейшим образом разыграли, причем розыгрыш начался с первой реплики Реми. К счастью, он сообразил это прежде, чем рассмеялся. Флэль допил бокал, сделал серьезное лицо, словно решаясь на что-то, опустил голову к тарелке и тихо сказал:

— Господа, с этим нужно что-то делать. Нельзя допустить такого удара по нашей государственности. Я готов… готов на все! Герцог Гоэллон, если вы знаете какое-то действенное средство…

Реми расхохотался в полный голос и одобрительно хлопнул Флэля по плечу, Кертор тоже улыбнулся, а вот Гоэллону шутка отнюдь не понравилась. Он криво усмехнулся, положил вилку на тарелку и тоже взялся за бокал.

— Кертор, позвольте дать вам совет, — сделав пару глотков сказал он. — Если вы не хотите для себя беды, не шутите подобным образом хотя бы во дворце. Реми, не заставляйте меня думать, что пытаетесь избавиться от удачливого соперника.

Алларэ мигом посерьезнел, и Флэль подумал, что ему довелось узреть чудо: глаза золотоволосого герцога без привычной насмешки над всем и вся. Впрочем, это продолжалось недолго — два, три вздоха. После этого Реми ослепительно улыбнулся и кивнул.

— Руи, друг мой, вы как всегда правы. Кертор, простите, что втянули вас в глупый розыгрыш.

Флэль едва со стула не свалился. Алларэ, который спокойно принимает чьи-то замечания, Алларэ, который извиняется?! Еще одно чудо. А что, собственно, такого было сказано?

Керторец попытался вспомнить, не говорили ли что-нибудь дома на тему смерти королевы Астрид. Это было пять лет назад, Флэлю тогда исполнилось восемнадцать, и его вовсе не интересовали сплетни и слухи, если только они не касались симпатичных девиц в окрестностях замка. Впрочем, было что-то… отец беседовал с дядей, Флэлю поблизости находиться не полагалось. Кажется, речь шла о том, что королева была совершенно здорова, как все агайрские девицы… Тут старшие, которые уже хорошенько подвыпили, ударились в обсуждение достоинств и недостатков девиц и нескоро уже вернулись к предмету беседы. Вроде бы говорили, что подхватить простуду в середине лета немудрено, вот помереть от нее — это уже слишком.

— Ну что вы, господа, я сам превратил невинную шутку в глупую и опасную…

— Закончим на этом, — жестко сказал Гоэллон. — Поговорим о чем-нибудь еще, и хватит шептаться, на нас смотрит король. Господа, что случилось в столице, пока я отсутствовал?

— Кстати, а где вы присутствовали? — подхватил Флэль.

— Я решил устроить моему новому секретарю прогулку, чтобы он отдохнул после занятий в школе. Мы были в Убли, потом — в моем замке…

— Вы необыкновенно заботливы, герцог. А где же объект вашей заботы?

— Прихворнул в дороге и я оставил его дома.

— В столице не случилось ровным счетом ничего, — сказал Реми. — Было на редкость скучно…

— …и потому герцог Алларэ по мере сил эту скуку развеивал, — улыбнулся Флэль. — Переименовал парочку улиц, споил десяток трактирщиков…

— Он преувеличивает, — рассмеялся Реми. — Не слушайте его, друг мой…

— Отчего же? — Гоэллон склонил голову к плечу. — Переименованные улицы — это интересно. Рассказывайте, Кертор!

Флэль рассказал, изображая в лицах наиболее примечательные моменты из приключений с Эмилем и Реми. Герцог улыбался, к ним начали прислушиваться и соседи по столу — в какой-то момент седобородый казначей неодобрительно качнул головой, но промолчал. Потом все трое дружно обратили внимание на очередную перемену блюд и принялись комментировать соусы, а также приготовленную тем или иным способом дичь. Керторец чувствовал себя немного странно, сидя между двумя самыми влиятельными людьми в Собране, запросто болтая с ними и подшучивая над обоими по очереди. Вне дворца Флэль, как один из лучших фехтовальщиков столицы, был для Реми неплохой компанией — иногда и под настроение, — а так-то ему полагалось держаться где-то наравне с Эмилем Далорном; его же за один стол с королем никто не сажал.

Дядюшка бы порадовался тому, что хоть кто-то из младшего поколения Керторов сделал при дворе столь высокую карьеру, а папаша, разумеется, начал бы ворчать, что при дворе ничего приличного сделать нельзя, а можно только вляпаться в пяток заговоров и закончить жизнь если не на плахе, так в ссылке. Впрочем, оба по-своему правы: дядя почти всю жизнь провел в родовом замке, а батюшка как раз начудил в молодости так, что ему на десять лет запретили покидать баронство Кертору. И все-таки лучше бы сейчас веселиться у тетушки Свары, вот бы еще и с обоими герцогами…

— Отличная идея, — кивнул Реми. — После приема — непременно.

— Я думал вслух?

— Именно, Кертор, именно, — ответил герцог Гоэллон. — Вредная привычка, избавляйтесь от нее, пока не поздно. Кстати, вынужден отклонить ваше любезное предложение. Думаю, компании Реми вам вполне хватит.

— Вы не любите веселых девиц?

— Признаться, не люблю. Страсть, изображаемая за деньги, меня утомляет, а искренности в веселом доме не купишь.

— Если вы так цените искренность, то вас ожидает вечное одиночество, по крайней мере, жизнь без женщин, — ляпнув это, Флэль понял, что пить уже хватит, и пора оценить очередное блюдо, какую-то рыбу в подливке, но Гоэллон ничуть не обиделся.

— Вы правы, это именно так, и меня это вполне устраивает. Кертор, поднимайтесь, король уходит, мы должны проводить его.

Флэль покорно потащился следом за прочими, стараясь не спотыкаться: выпил он, под шутки и остроты, едва ли не втрое больше привычного, но нужно было держаться достойно, и плечи сами развернулись, а мрамор перестал идти волнами и обрел положенную твердость. Очень гордый собой Кертор дошел до нужной двери, поклонился положенное число раз и только после этого обнаружил, что и ровная осанка, и надежный пол под ногами объясняются тем, что герцог Гоэллон аккуратно поддерживал его под локоть. Со стороны все выглядело вполне прилично: два благородных человека идут под руку, беседуя, — но Флэль знал, что происходит на самом деле.

Интересовало его только одно: с чего это два неразлучных друга-герцога решили разбавить свою компанию третьей персоной, куда младше возрастом и ниже по положению? Вдруг показалось, что неслучайным было все, начиная с разговора с Эмилем в Белой зале. Алларец и сам по себе необычный тип, но Гоэллон и Алларэ — с такими людьми не заведешь приятельство по собственному желанию, особенно, если ты один из многочисленных столичных бездельников. Не заметят в упор, пока не решат, что ты можешь быть чем-то полезен, а до тех пор ты — нечто среднее между предметом интерьера и пустым местом. И вот, извольте видеть — под ручку с Пауком, как лучшие друзья…

"Во что это я вляпался? — изумленно подумал керторец. — Во что — и как?!".

В этой деревне было достаточно Посвященных, чтобы проповедник мог не опасаться за свою свободу. Все прочее его интересовало мало. Еда, питье, отдых — все это неважно, это лишь голос бренного тела, и его легко заглушить. Другое дело — королевские чиновники, армия или приставы, которых в Сеории всегда слишком много. Слишком сложно не попасться на глаза, переходя от одной деревни к другой, но уж если несешь в углублении посоха важные письма, которые нужно передать Посвященным лично в руки, нельзя позволить себя арестовать, нельзя даже, чтоб тебя запомнили.

Нужно быть неприметным.

За два года он выучил тропы севера и центра Собраны наизусть. Там, где не рисковали ездить купцы, где никогда не проходили армии, где даже местные жители опасались заплутать в лесу или зайти в болото, незаметный человек в пыльной, застиранной, но не слишком рваной и грязной одежде шел, ничего не боясь. Где нет любопытных глаз, нет и опасности. В Сеории и Эллоне дикие звери почти не попадались, ни волков, ни медведей здесь не было уже столетия, на севере они попадались, стоило отойти от селения на половину дневного перехода, но животных проповедник не опасался.

Кто сможет повредить несущему Завет Истины?

Только люди, глупые дотошные люди, сердца которых глухи, а глаза не видят ничего, кроме внешней стороны вещей. Глупые люди, подобные мухам. Когда поднимется ветер, они разлетятся, как стая гнуса, перестанут жужжать, суетиться и жалить своим любопытством. Люди-мухи не могут помешать, но могут привлечь внимание, как тучи мух привлекают внимание охотника к падали, оставленной крупным хищником.

А хищник затаился в засаде и готов прыгнуть на глупого охотника.

Давно сошлись все приметы и сроки. Адепты гонимой и искореняемой веры Истинного Завета долго ждали, таились, прятались между глупцов и невежд, отбивающих поклоны перед ложными чужими богами. Их преследовали, сажали в тюрьмы и пытались заставить отказаться от истинной веры. Упрямые умирали в подвалах монастырей Блюдущих Чистоту, слабые отрекались и обрекали себя на вечное проклятие, хитрые отрекались лишь на словах, чтобы вырваться на свободу — и вновь несли заблудшим слово Истины.

Истину нельзя скрыть в подвале.

Она прорастает сквозь камень и щебень, сквозь песок и деревянный помост, упрямый репейник, настырный и живучий. Истина не сгорает в огне и не тонет в воде, ее не сплавишь в тигле с ложью, не разбавишь водой обмана — она как золото, как масло, всегда отделяется от фальши, от глупых верований и напрасных надежд. Адепты веры Истинного Завета знают это лучше прочих. Три с половиной тысячи лет Истина прорастает сквозь ложь, которой заполнен центральный мир Триады, три с половиной тысячи лет терпеливой, упорной борьбы, которую вели Посвященные…

Настал час торжества.

Сбылись все пророчества и приметы, что тайно передавали из уст в уста, и остались лишь два самых главных пророчества, о которых ведают даже глупцы и бездельники, болтуны и пустомели. Глупые рты несут в себе слова Истины, кричат их, шепчут, произносят со смехом и со слезами — и не чувствуют ее вкуса. Таков удел глупцов: не различить золотой монеты в куче фальшивых медных. Наступит срок — прозреют и они, но будет уже поздно.

Господь отвернется от тех, кто слушал — но не слышал.

Когда сбудется и последнее пророчество, толку ли в том уверовавшим в последний момент глупцам? Господу не нужны слепые и глухие слуги, не отличающие дня от ночи, тьмы от света, а правды — ото лжи, покуда не подскажет поводырь. Не нужны ему и трусы, что обрели веру лишь из страха неминуемой гибели; не нужны и маловеры, готовые искать убежища в Истине, лишь когда рушится их собственный дом, доселе стоявший на шатких подпорках заблуждений.

Господь отделит одних от других, и верные — спасутся.

Верным будет даровано владычество над всеми мирами Триады — и тем, что не знает железа, и тем, что создан из железа, и тем, землю которого топчут нынче верные, мира, где железо и плоть царят на равных. Проповедник знал, каковы из себя все три мира. Когда Господь даст своим верным слугам право выбирать, он пожелает уйти в тот, что вовсе не знает железа, где нет ни мечей, ни мельниц. Там на деревьях растут плоды, которые утоляют голод и жажду, звери в лесах не дики, а дружелюбны, и нет нужды ни пахать, ни сеять: земля родит по воле своих владык сама.

Там, где цветы не увядают и хлебы на деревьях не иссякают, там будет его дом.

Каждому из верных дано будет право выбирать, в том — часть Истинного Завета, но об этом знают лишь верные из верных, те, что несут слово Истины заблудшим. Не убоявшиеся гонений, пошедшие следом за Посвященными, избравшие нелегкую стезю проповеди и аскезы будут награждены, остальные же прокляты, сдуты с лица Триады ветром, который поднимается. Он уже поднимается, этот ветер, но только лишь чуткие способны распознать его в удушливом воздухе мира железа и плоти.

Скоро, скоро поднимется уже не ветер — буря.

В сердце бури, окруженный ветрами и молниями, вернется в Триаду истинный ее Господин и Создатель, и изгонит прочь чужаков, укравших у него и имя, и славу. Коронованный тучами, облеченный в мантию шторма, касающийся главой молний, а ногами — морского дна. Так говорится об этом в Книге, но проповеднику было откровение, и он знает теперь, что великан в короне из молний — лишь метафора для посвященных, стоящих на ступень ниже, чем достойные из достойных. Сколько их, тех, кому тоже явилось настоящее откровение? Может быть, он один.

Это неважно: и один камень может породить лавину, что сходит с гор.

В откровении проповеднику явился не гневный и грозный великан, но существо, подобное человеку — и не в этом ли высшая степень божественности?! Не грозная сила, но человек с обликом печальным и строгим, с божественной печалью в глазах, ибо он сотворил мир, триединство миров, но грешные и неблагодарные его отвергли, отвернулись и забыли его имя: Фреорн. Проповедник молился, две седмицы пил лишь воду, усмиряя пост и не оскверняя губ пищей, и увидел — мудрый взгляд, серые, с сизым грозовым отливом, глаза смотрят прямо в душу, видят насквозь, и — прощают. Прощают недостойного за то, что и он многие годы заблуждался, отбивал поклоны ложным богам.

Ибо услышавших зов Истины Господь прощает всегда.

Он простит и тех крестьян, что внимали слову и принимали его сердцем, что не боялись открыть для Господа источники силы, столь нужные ему, чтобы вернуться в Триаду. Пусть крестьяне глупы и неразумны, путают слова обрядов и подмешивают песок суесловия к Истине, пусть сочиняют сказки и легенды, — Господь простит. Он читает в сердцах, как в раскрытой книге, и видит, кто верен ему душой, пусть и сбивается в словах.

Но превыше крестьян будут награждены адепты.

Им быть сюзеренами над теми, чьи сердца чисты, но языки неловки, а умы нерасторопны. Им быть пастырями над невинными овцами, учить их, врачевать и устанавливать закон, ибо открытые души — великое благо, но отточенный ум — другое благо, а Истину нужно постигать дважды: сердцем и разумом, и тот, кто лишь чувствует, ведает лишь половину ее. Но найдутся мудрые пастыри, и рано или поздно воссияет в небе Триады светлый огонь истинного торжества Господня.

Зажигать тот огонь — и ему в числе прочих.

Все свершится, как заповедано, как обещал мудрый и всевидящий взгляд Господа Фреорна; но для этого нужно потрудиться. Трудно, больно оставлять мысли о грядущем царстве Истины, но пока еще не завершены суетные дела. До ухода нужно переговорить со всеми Посвященными и обязательно провести обряд. В Сеории, сердце страны — это риск, большой риск; здесь нет глухих лесов, нет потаенных оврагов. В любой час дня и ночи можно натолкнуться на чужаков. Прерванный обряд — смерть для участников; может быть, Господь защитит своего слугу, а может, разгневается и не станет спасать от горькой и страшной участи: самому стать колодезем силы для Творца.

Если и так — что ж, пусть, он готов.

Но думать об этом не стоит, это грешные мысли, признак слабости. Обряд должен состояться. Старшие велели ему идти и проповедовать в Эллоне, Сеории и на землях Севера, — здесь он и будет служить. Старшие ведают, куда посылать несущего слово Истины. Пусть сами они уже слабы и немощны, и не могут годами без отдыха блуждать по тропам, то скрываясь от погони, то рискуя погибнуть в бурю или снегопад, но они знают, какие земли еще не охвачены проповедью. Сеория узнает слово Истины, Сеория, сердце надменной державы, которой правят потомки проклятых захватчиков, будет поставлена на колени и откроет источники силы для Господа! А проповедник сделает все, чтобы это случилось.

Ибо нет высшего испытания и радости, чем служить истинному Владыке!