Дом, который построил Джек

Глава 8

А ВОТ И БЕССТЫЖАЯ РЫЖАЯ КОШКА,

ВОТ КРЫСУ ОНА ПРИДУШИЛА НЕМНОЖКО…

Временами Уоррену Чамберсу казалось, что все в Калузе было ерундой. Взять, например, морг. Не тот морг при калузской больнице «Добрый самаритянин», который Уоррену ни разу не доводилось видеть, а морг при калузской газете «Геральд трибюн»,[8] где в девять часов вечера в среду он вместе с Тутс Кайли пытался собрать кое-какую информацию о семье Брэчтмэннов.

Обычно, если вы пользуетесь газетным моргом так, как им следует пользоваться, исчерпывающий материал по любой искомой теме находится в главной картотеке, а дубликаты по отдельным историям можно отыскать в картотеках более мелких. Например, возьмите Уоррена Чамберса. В морге «Геральд трибюн» не было никакого дела по Уоррену — ни в главной картотеке, ни где-либо еще. Но если бы там было такое дело, то оно, по всей вероятности, было бы обозначено «Чамберс, Уоррен», и в нем содержалось бы все, что только кому бы то ни было захотелось о нем узнать: где он родился, как звали его родителей, где он жил, его различные занятия за все эти годы, вплоть до настоящего времени. Этакое полное досье на Уоррена Чамберса. Все о нем, что только появлялось в газетах, было бы здесь, в главной картотеке.

Но этот основной источник неизбежно вызывал бы необходимость копий, которые собирались бы в различных других папках. Если бы была какая-то история о том, как Уоррен работал на управление полиции Сент-Луиса, то копия этой истории возникла бы в деле, озаглавленном «Сент-Луис», а также в деле под заглавием «Полиция». Главное досье представляло собой этакую грибницу, которая порождала дополнительные дела. Но вам не приходилось просматривать их, чтобы понять, что представляла собой первоначальная программа. Вы просто возвращались к папке «ЧАМБЕРС, УОРРЕН».

Ну, конечно, в этом ерундовом морге ерундового городка Калуза, не было больших дел на кого-либо из семьи Брэчтмэннов. Ничего по Брэчтмэнну, Джекобу, который открыл в городе первый и единственный пивоваренный завод, а также построил самые роскошные частные дома в Калузе. Ничего по Брэчтмэнн, Шарлотте, ослепительной красавице, которую Джейк привез с собой в Калузу, женившись на ней. Ничего по сыну Брэчтмэнну, Францу, который женился на Софи. Равно как и ничего по самой Брэчтмэнн, Софи, и по Брэчтмэнн, Элизе, которая, если верить Софи Брэчтмэнн, была завершением родовой линии Брэчтмэннов здесь, в Америке, поскольку она все еще была не замужем и не имела детей, но, однако, согласно отцовскому свидетельству Эббота, являлась матерью Хэлен Эббот, которая теперь и была единственной наследницей состояния Брэчтмэннов.

И конечно же, не было никакого дела, озаглавленного «Эббот, Хэлен».

Зато было дело под заглавием «Синатра, Фрэнк», который никогда не жил в городке Калузе, штат Флорида.

Уоррен покачал головой. То же самое сделала и Тутс. Им предстояли долгие поиски.

Мужчина, который пропустил их в этот морг, был репортером, знающим Уоррена. Он сказал, что если кто-нибудь спросит их, что они делают, то они должны сказать, что, мол, исследуют историю для Энди Маркеса. Так звали репортера. И вот сейчас, в девять часов вечера в четверг, при сверкающих вспышках зарниц, то и дело прорезающих небо за высокими окнами, при отдаленном громе — дождь лил где-то над Сарасотой или еще дальше к северу, — Уоррен и Тутс пытались справиться с газетной справочной системой, потому что они знали наверняка: здесь должно быть что-то по одной из самых выдающихся семей в Калузе.

— А что, если мы посмотрим на слово «пивоварня»? — спросила Тутс.

— Попробуем, — сказал Уоррен, и они вместе отправились к делам на букву «П».

— И куда же она таскала тебя сегодня днем? — спросил он.

— В оружейную лавку.

— Что-что?

— Ну да. Наша дама купила себе оружие. Во всяком случае, косвенно, получается, что так. Она провела с полчаса или даже минут сорок пять в «Оружейной лавке Бобби», что на углу Трейл и Вест-Сидэр. А когда вышла, несла с собой какой-то пакет — вот я и предположила, что это было оружие.

— А для чего это ей покупать оружие?

— Возможно, решила пристрелить кого-то.

— Бог мой, надеюсь, что нет, — сказал Уоррен. — Так, в «Пивоварнях» ничего нет. Что же это, черт подери, за газета такая?

— Попробуй-ка посмотреть «Пиво», — сказала Тутс.

— Ладно, — сказал Уоррен. — В котором часу ты с ней рассталась?

— Я ждала неподалеку от ее дома, пока не вернулся муж. Во всяком случае, я полагаю, что это был ее муж. Он открыл дверь своим ключом.

— На чем он приехал?

— На коричневом «мерседесе».

— Да, это он, — сказал Уоррен.

Ничего не оказалось и на слово «пиво».

— О, Господи, — простонал Уоррен.

— Посмотри «Алкогольные напитки», — сказала Тутс.

— Это еще хуже, чем рыться в торгово-промышленном справочнике.

Уоррен отыскал толстую папку, озаглавленную «Алкогольные напитки», и отнес эту папку на длинный стол, расположенный между окнами и картотекой.

Светили две лампы под зелеными абажурами. Полыхнула молния. Потом донесся раскат грома. В комнате было уютно. Они уселись рядышком и принялись перелистывать вырезки в этой папке. Никаким хронологическим порядком там и не пахло.

— Это что-то невозможное, — сказал Уоррен.

— Взбеситься можно, — подтвердила Тутс.

Они отыскали вырезку от десятого июня тысяча девятьсот тридцать пятого года, где была история о создании Общества анонимных алкоголиков в Нью-Йорке. Потом им попалась вырезка от шестнадцатого мая тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, где говорилось, что Советский Союз сократил производство водки, поднял возраст, с которого в магазинах разрешается отпускать спиртное, с восемнадцати лет до двадцати одного года, а также запретил продажу спиртных напитков по рабочим дням раньше двух часов. Они нашли явно по ошибке попавшую сюда историю о кончине Джона Белуши пятого марта тысяча девятьсот восемьдесят второго года от избыточной дозы наркотиков. Они нашли вырезку от седьмого октября тысяча девятьсот тринадцатого года со статьей о смерти пивовара Адольфуса Буша. Потом им попалась вырезка за пятое декабря тысяча девятьсот тридцать третьего года с историей о вызвавшей всеобщее ликование отмене восемнадцатой поправки к конституции США.[9] Потом — за шестнадцатое января тысяча девятьсот двадцатого года, со статьей, где сообщалось об официальном начале запрета на продажу спиртных напитков по всей стране. И небольшая вырезка от двадцать третьего ноября тысяча девятьсот двадцать первого года, где говорилось о законе, ограничивающем продажу пива, который также провозглашал незаконным то, что доктора прописывали пиво для медицинских целей. И…

— Я не верю своим глазам! — воскликнул Уоррен.

Материал на первой странице, датированный четырнадцатым сентября тысяча девятьсот шестого года. Заголовок гласил: «Пиво Брэчтмэннов. Открытие пивоварни в Калузе». А в подзаголовке значилось: «Джекоб Брэчтмэнн открывает новое производство на Тамайами-Трейл». В этом материале рассказывалось все о новой пивоварне на национальном шоссе номер 41 и объяснялось, что вряд ли она поднимет высоко уровень местной занятости, поскольку в пивоваренном деле интенсивно не используются рабочие руки, а администрация будет руководить процессом из своей конторы в Нью-Йорке. Но тем не менее городок Калуза гордился, что его выбрали местом для строительства первого пивоваренного заведения Брэчтмэннов за пределами Нью-Йорка, что он может приветствовать семейство Брэчтмэннов в качестве соседей. Далее в статье описывалась «очаровательная красавица из Европы Шарлотта Брэчтмэнн» и «изысканное имение в испанском стиле», построенное Брэчтмэннами на Фэтбэк-Кей. В статье осторожно упоминалось, что миссис Брэчтмэнн ожидает своего первого ребенка в ноябре.

И больше в этой папке с «Алкогольными напитками» о Брэчтмэннах ничего не было.

— Ну, где будем искать дальше? — спросил Уоррен.

— Посмотри-ка на «Рождения», — сказала Тутс.

Там оказалось восемь папок, озаглавленных «Объявления о рождениях». И каждая из них была по меньшей мере в десять сантиметров толщиной.

— Пусть они будут в хронологическом порядке! — взмолился Уоррен.

Так и оказалось. Они знали, что рождение Франца Брэчтмэнна ожидалось в ноябре тысяча девятьсот шестого года — это им подсказала папка «Алкогольные напитки». И вот он, Франц Эберхард Брэчтмэнн, ах ты маленькая прелесть, в статье, вырезанной из страницы с общественными новостями калузской «Геральд трибюн» за девятнадцатое ноября тысяча девятьсот шестого года.

— А теперь посмотри-ка «Некрологи», — сказала Тутс.

Вспышка молнии сверкнула совсем близко, сразу за ней последовал оглушительный удар грома, и стало темно.

— Черт подери, — сказал Уоррен.

Они посидели в темноте, пока свет загорелся снова. И тут же снова выключился.

— Черт подери, — повторил Уоррен.

В темноте им было слышно, как дождь стучал по стеклам. Снова вспыхнула молния. И еще сильнее громыхнул гром.

— Ненавижу Флориду, — сказала Тутс.

Они ждали. Свет загорелся снова спустя минуты три. Все еще шел сильный дождь. Зеленые абажуры на лампах, янтарные отблески на поверхности стола придавали комнате вид, защищенный от взбесившейся стихии. Почему-то хотелось говорить шепотом.

Уоррен подошел к ящикам, стоящим наверху, и рывком открыл один из них с буквой «Н». Некрологи, ничего, кроме некрологов. Как и в ящике под ним еще ниже.

— Мы провозимся здесь всю ночь, — сказала Тутс.

— Нет, он ведь умер пять лет назад.

— Откуда ты знаешь?

— Из библиотеки.

Они нашли сообщение о смерти Франца Эберхарда Брэчтмэнна на первой странице «Геральд трибюн» за девятнадцатое апреля тысяча девятьсот восемьдесят третьего года. Заголовок материала был напечатан буквами того же размера, что и заголовок основного сюжета о бомбардировке посольства США в Бейруте. Возможно, это было случайным, но, расположенные рядышком, они читались так: «Посольство США подверглось бомбардировке умирает пивной барон».

Словно Франц Эберхард Брэчтмэнн был убит во время нападения. На самом деле он умер в собственной постели, естественной смертью. А если прочитать это по-другому, то эти объединенные заголовки звучали так, как будто Брэчтмэнн был пьян, когда умирал: «Подвергшись бомбардировке, умирает пивной барон».[10] На самом же деле он был трезв как стеклышко и отошел в мир иной вскоре после легкого обеда.

— Да, это та еще газетка, — сказал Уоррен.

На странице с некрологами давался обзор жизни покойного. Детство он провел в Калузе, учился в Чоате, а потом в Гарварде, часто ездил за границу с очаровательной женой Софи и с дочерью Элизой, которая вдохнула жизнь в самое популярное пиво Брэчтмэннов «Золотая девочка». Фотография с этикеткой этого пива была помещена в центре колонки. Блондинка, малышка лет трех с веселыми глазками, улыбается всем этим пивососам. В материале рассказывалось о многолетней помощи Брэчтмэннов художественному музею в Калузе, — речь шла о ремонте и восстановлении музея. В статье также упоминалось о чрезвычайно щедрых вкладах Брэчтмэнна в разнообразные благотворительные предприятия. Цитировались и слова Джекоба Брэчтмэнна, основателя этой компании, который в тысяча девятьсот тридцать четвертом году, когда его сын принял от него руководство, сказал: «Я провел компанию в целости и сохранности через времена „сухого закона“, и теперь мой сын может принять ее».

И Франц Брэчтмэнн в самом деле принял компанию. В тысяча девятьсот тридцать четвертом году, когда ему было двадцать восемь лет, несмотря на браваду его отца, компания едва выжила в условиях акта Уолстеда.[11] Начиная с того времени и до тысяча девятьсот восемьдесят первого года, когда в возрасте семидесяти пяти лет Франц передал пост управляющего компанией своей в то время двадцатидевятилетней дочери, он построил шесть новых пивоварен и привел компанию к ведущему положению среди крупнейших пивопроизводителей мира. В статье сообщалось, что это было не простой задачей. В тысяча девятьсот сорок первом году, когда США вступили в войну с Германией, по всей стране вспыхнули антигерманские настроения, и все, что даже отдаленно звучало как германское, по сути дела бойкотировалось. Продажа пива компании Брэчтмэннов превратилась в пытку, и тянулось это до самого конца войны. По сути дела, только в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году, когда Франц придумал новый сорт пива «Золотая девочка», дела компании пошли на подъем. С тех пор единственная серьезная угроза ее стабильности возникла пять месяцев назад, вскоре после того как Элиза стала управляющей. Именно тогда внутренние проблемы привели к обвинениям и контробвинениям…

— Вот она, — сказал Уоррен.

— Кто это — она? — спросила Тутс.

— Грязь.

Но это было все, что они там нашли. Этот абзац заканчивался мыслью о том, что все было благополучно улажено, дело до суда не дошло и компания поднялась на еще более значительные высоты в иерархии пивопроизводителей. Материал завершался сообщением о том, что жена покойного, Софи, и его дочь Элиза пережили его и что траурные церемонии в Калузе будут проведены частным образом.

— Ах ты, черт подери, — сказал Уоррен. — И где же мы будем искать теперь?

— А что искать-то? — спросила Тутс.

— Эти внутренние проблемы и обвинения и контробвинения, которые были улажены без суда.

— Дай подумать, — сказала Тутс.

Уоррен внимательно смотрел, как она думает.

— А как насчет «Официальной хроники»? — спросила она.

Мэтью посмотрел на часы, стоявшие на тумбочке у кровати. Без десяти минут полночь. И звонил телефон. Джоанна! Должно быть, что-то с его дочерью, там, в Вермонте.

— Алло? Мэтью? — Голос какой-то женщины.

— Да-да?

— Это Ирен.

— Извините, кто?..

— Вспомните мотель, — сказала она. — Ирен Маккоули.

— О, привет! Извините, что у меня голос такой…

— Нет-нет, все нормально. Вы, вероятно, спали.

— Вообще-то спал.

— И я тоже. Но потом я проснулась и подумала, а нет ли вашего номера в телефонном справочнике. И он там был.

— Да.

— Вот я и звоню.

— Ну, привет.

— Привет. Извините, что я вас разбудила.

— Нет, ничего, все нормально.

— Как живете?

— Отлично. Просто замечательно. А вы?

— Хорошо.

— Я надеялась, что позвоните, — сказала она.

— Да я собирался. Но тут столько накопилось дел, что я…

— Не нужно со мной всех этих церемоний.

— Ладно, понял.

Снова молчание. А потом она спросила:

— Может, мне приехать?

— Что-что? — спросил Мэтью.

— Вы хотите, чтобы я приехала? Я бы пригласила вас сюда, но это место — такая дыра. Ну, вы же сами видели.

— Да.

— В каком смысле «да»? Что вы это видели? Что это дыра? Или приезжайте?

— Во всех трех смыслах.

— Отлично, — сказала Ирен. — Куда мне ехать?

Ночью, около полуночи, лежа рядом с Леоной, Фрэнк раздумывал, что она делала в его кабинете. Там не было ничего, что могло бы пригодиться женщине, которая крутит любовь на стороне. Ни ежедневника с перечислением вечеринок, где она могла бы выяснить, когда и где он будет, ни валяющихся без дела наличных денег, которые она могла бы взять, чтобы купить себе щегольское белье с кружевами, вроде того, которое он нашел в ящике туалетного столика. Ничего, чем она могла бы воспользоваться. Так зачем же она ходила туда?

Он догадался, что она была там сегодня. Кабинет был его коконом, и он знал каждый его сантиметр. Приходя с работы, когда Леоны не было дома, он делал себе коктейль «Серебряная пуля» и усаживался там в большое, обитое кожей кресло. Он потягивал коктейль, прислушивался к шепоту пальмовых ветвей за высокими окнами, а со всех сторон его окружали любимые книги. По четвергам приходила уборщица. Но сегодня был не ее день. Однако кто-то заходил сюда, пока он был в конторе, а поскольку в доме жили всего двое, а он не был там, значит, это была его дорогая женушка. Он не знал, что сегодня она приходила сюда дважды. Первый раз, чтобы просмотреть флоридские юридические акты, а второй — чтобы припрятать кольт «кобра» двадцать второго калибра, который она купила в «Оружейной лавке Бобби».

От долгого сидения в доме Пэрриша у него уже начинало буквально зудеть в заднице. В этой комнате не было ни удобного кресла, ни стула, чтобы сидеть и в то же время смотреть в окна. Кресло, стоящее внизу, было большое и удобное для отдыха, но настолько мягкое и глубокое, что, сидя в нем, нечего было и думать увидеть что-то происходящее за окнами. К тому же оно было слишком тяжелым, чтобы тащить его сюда, на второй этаж.

Полицейский Чарльз Маклин был готов сказать Уоррену Чамберсу, что он бросает работу. Сейчас было за полночь, дождь барабанил по крыше, хлестал по окнам, косыми потоками метался по асфальту площадки перед входом в дом. От дождя ночь становилась невыносимо темной и долгой.

Чарли знал, что в такую погоду «плохие ребята» и носа не высунут. Он знал это по долгому опыту полицейской работы. Никто не любит трудиться под дождем — ни мелкий воришка, ни серьезный преступник. Кому же, черт подери, захочется мокнуть, будь он воришка или нет? Вы выходите из дома с телевизором, который только что украли, и промокаете насквозь, прежде чем успеваете забраться в автомобиль. Или выходите из винной лавки, которую только что ограбили, и можете в любой момент поскользнуться на мокрой мостовой и сломать себе ногу, так и не успев добраться до машины. Вы нападаете на девушку в парке, вы собираетесь изнасиловать ее, но всякая охота отпадает, когда твои члены мокры, хоть выжми, а дорожки покрыты разливанными лужами.

И какого же черта ему сидеть здесь в эту промозглую ночь? Никому и в голову не придет соваться в дом, что бы ни было припрятано где-то там, внутри.

Чарли не знал, что некто уже находился в доме.

— Я была по-настоящему огорчена, что ты не позвонил, — сказала Ирен.

Она свернулась в одном из кресел в гостиной Мэтью, подобрав под себя ноги. Короткая черная юбка, красная блузка с большим вырезом. Черные сандалии на высоких каблуках, вокруг лодыжек узенькие ремешки. Красные модные сережки, инкрустированные настоящим серебром. Блестящие коричневые волосы, завитки, беспорядочно бегущие по лбу. И голубые глаза, внимательно глядящие на него.

— Извини, — сказал он. — Я должен был позвонить, но… Я работаю над одним делом об убийстве, и столько всего вдруг закружилось…

— О, Господи, убийство, — сказала она.

Она отхлебнула из своей рюмки. Джин с миндальной горчинкой.

— И со льдом, пожалуйста, — попросила она.

А дождь лился по раздвижным стеклянным дверям. Мэтью включил огни над бассейном, и было видно, как дождь суматошно клюет голубую поверхность воды. Пальмы раскачивались на ветру, шуршали листьями, тряслись, словно в модном танце.

— Ты полицейский? — спросила она.

— Нет, — ответил он. — Я адвокат и хочу вытащить мужчину, которого несправедливо обвиняют в убийстве.

— Тебе нравятся дела об убийстве? — спросила она.

— Да.

— А почему именно это?

— Может быть, потому, что это трудно, — сказал он. — Заставляет все время быть в напряжении.

— Трудно в каком плане?

— Во всех. Трудно распутать, понять, где правда. Каждый рассказывает свое и по-своему…

— О чем?

— Обо всем, — сказал он. — Да, она моя бабушка, нет, она не ее бабушка. Да, существует доказательство, только мы его еще не достали. Да, есть эти картинки, детские фотографии, но их забрал убитый. Ну и так далее. Находятся ли эти картинки в доме Пэрриша? На самом ли деле их забрал…

— В это как-то и церковь втянута?

— Церковь?

— Ну, ты же говоришь: дом Пэрриша.[12]

— Джонатана Пэрриша. Убитого. А священник церкви Святого Бенедикта, думаю, солгал мне, о чем-то умолчал.

— О чем?

— О человеке в черном.

— О, Господи, — сказала Ирен. — Пропавшие детские фотографии и лгущий священник, человек в черном. Совсем как у Агаты Кристи.

— Это устарело, — сказал Мэтью и скорчил гримасу.

— У меня есть идея, — сказала Ирен и отставила свою рюмку.

— Что за идея? — живо спросил Мэтью.

— Почему бы нам не выключить все, кроме огней над бассейном…

— Сейчас, — сказал Мэтью и посмотрел на нее.

— У меня нет ни лишаев, ни СПИДа.

— У меня тоже нет, — сказал Мэтью.

— Я не сплю с людьми из групп повышенного риска, — сказала она.

— Я — тоже.

— Но на самом деле все гораздо сложнее, — серьезно сказала она. — Я имею в виду, что мне завтра может позвонить какая-нибудь потаскушка, которую мой покойный муж трахнул в Сан-Франциско лет десять назад, и сказать, что она когда-то спала с одним гомиком, который трахался с девушкой — лесбиянкой, а та жила еще с одной лесбиянкой-наркоманкой, которая только что умерла от СПИДа…

— Понимаю, — сказал Мэтью. — Это что-то вроде стишка «Дом, который построил Джек».

— Вот-вот, — сказала она.

Они оба замолчали. Только перешептывались, переговаривались друг с другом капли дождя.

— Ну, так что же будем делать? — спросила она.

— То же, что мы делали, когда нам было по семнадцать.

— А у тебя не будет каких-нибудь осложнений?

— Не больше, чем в семнадцать, я думаю.

— Тогда поцелуй меня, — сказала она.

Уоррен и Тутс отыскали первые упоминания об этом деле в папке, озаглавленной «Официальная хроника», и жадно проглотили все, что прямо или косвенно касалось их героев. Вплоть до газетной страницы от десятого ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года.

Словно два подростка, вцепившиеся в один комикс, тесно сдвинув головы, они читали эту историю.

«Энтони Холден, агент по закупке сельскохозяйственного товара при калузском отделении Пивоваренной компании Брэчтмэннов, был спешно уволен Элизой Брэчтмэнн, которая стала главной управляющей компании в июле прошлого года. Наш репортер позвонил на пивоваренную фабрику и спросил у Элизы Брэчтмэнн, почему она уволила человека, который проработал на фабрике в течение двадцати двух лет.

— Он похитил наше имущество, — ответила она. — Энтони Холден — мошенник».

Уоррен поднял брови и посмотрел на Тутс, она ответила ему таким же удивленным взглядом.

Элиза Брэчтмэнн высказала опрометчивое обвинение, в то время как осторожность была совершенно необходима. Дело в том, что в штате Флорида крупное воровство подлежало уголовному наказанию первой степени на максимальный срок в пятнадцать лет. Газета в точности процитировала ее слова, а спустя три дня они были повторены и газетой «Нью-Йорк таймс».

Элизе скорее всего и в голову не приходило, что служащие из отдела преступлении полицейского управления Калузы по завершении расследования придут к выводу, что никаких улик против Энтони Холдена не было и в помине. Это означало, что Энтони Холден не был мошенником, хотя и был им публично объявлен. А это — хорошее и достаточное основание, чтобы предъявить иск по обвинению в клевете.

— Дело начинает идти на лад, — сказал Уоррен.

В другом месте дело тоже начинало идти на лад, когда зазвонил телефон. Мэтью снял трубку. Часы на тумбочке показывали четверть второго.

— Алло?

— Мэтью, это Уоррен. Прости, я понимаю, что сейчас поздно…

— Привет, Уоррен, ничего, все нормально.

Рядом с ним Ирен повернулась, дотягиваясь до пачки с сигаретами. В темноте вспыхнула спичка.

— Но я подумал, что ты, возможно, захочешь раскрутить все это прямо завтра же с утра.

— Что ты раздобыл, Уоррен?

— Я не знаю, какое отношение имеет ко всему этому семья Брэчтмэннов, но ты сегодня днем сказал, что у Пэрриша оказались в руках какие-то фотографии Элизы и ее ребенка…

— Если верить Эбботу… который, возможно, лжет.

— Однако у Брэчтмэннов была масса неприятностей в восемьдесят втором, когда они договорились уладить дело, не прибегая к суду, и вот теперь мне интересно, почему же они просто не заплатили Эбботу пару долларов и не отправили его восвояси.

— Но Эббот просит миллион.

— В восемьдесят втором на их счету было пятьдесят семь миллионов, — сказал Уоррен.

— Введи-ка меня в курс дела, — попросил Мэтью.

Он положил руку на обнаженное бедро Ирен. Она слегка подвинулась и повернулась так, чтобы ему было удобнее, а Уоррен рассказывал ему про то, как Элиза Брэчтмэнн уволила Энтони Холдена в ноябре тысяча девятьсот восемьдесят второго года.

— Заявила, что он обокрал компанию. Вот точная цитата: «Он похитил наше имущество. Энтони Холден — мошенник».

— Ух ты, — сказал Мэтью.

— Ух ты, — прошептала Ирен, но несколько по иному поводу — его рука все выше забиралась по ее бедру.

— Отлично. А неделю спустя Холден предъявляет иск. Ты знаешь, где мы это отыскали? В папке, озаглавленной «Клевета», представляешь себе? Так или иначе, он запросил семь миллионов долларов в качестве компенсации за понесенный ущерб. Сообщается, что его жалованье у Брэчтмэннов составляло двести тысяч долларов в год плюс премии по биржевым сделкам. Он заявил, что, обозвав его мошенником, Элиза Брэчтмэнн снизила его потенциальные заработки в будущем.

— Что ж, вероятно, снизила, — сказал Мэтью.

— Он также запросил пятьдесят миллионов долларов за понесенный моральный ущерб.

— Это меня не удивляет, — сказал Мэтью. — Моральная компенсация — это что-то вроде гражданского штрафа, который должен отбить у ответчика охоту когда-либо впредь повторить подобное.

— Точно. Холден заявил, что Элиза просто-таки убила его, так как теперь он вряд ли когда-нибудь сможет получить работу в пивоваренной промышленности.

— Это его слова?

— Да, из газетного интервью. Хочешь, я прочту тебе точную цитату?

— Пожалуйста.

— Так, калузская «Геральд трибюн» за восемнадцатое ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года. Он сказал: «Элиза Брэчтмэнн убила меня. Если в этом бизнесе, как и в любом другом, вы прилепляете к человеку ярлык мошенника, то он мертв».

— Что и было основой его иска, который был улажен вне рамок суда. Не знаешь, за сколько?

— Я не знаю. Как ты думаешь, где нам еще посмотреть? У них тут очень забавная система комплектации материалов.

— А где ты?

— В морге «Геральд трибюн». Мы смотрели на «Взаимные соглашения», но там только куча дерьма про калузских индейцев и первых испанских поселенцах. Мы смотрели на «Претензии» и на «Арбитраж», на «Утрату собственности» и даже на «Выплаты». В папке «Выплаты» оказалась только одна вырезка. Обзор пластинки ансамбля «Роллинг-Стоунз».[13]

— Да брось ты все это, Уоррен. Вот только раздобудь мне адрес Холдена…

— Я даже не знаю, в Калузе ли он еще. Это ведь было довольно давно.

— А ты попытайся, ладно? Если найдешь что-нибудь, позвони мне утром в контору.

— Хорошо.

— Доброй ночи, Уоррен, — сказал Мэтью.

Он положил трубку и повернулся к Ирен.

— Ты всегда так занят? — спросила она и погасила сигарету.

Леона не спала и в темноте прислушивалась к слабому храпу Фрэнка, лежавшего рядом. Она подумала, а не Мэтью ли нанял того негра, который преследовал ее. Сегодня его что-то не было видно. Интересное совпадение: в понедельник поговорила со своим добрым приятелем Мэтью, а в среду — все, никакого преследователя.

Она вовсе не ожидала, что так будет. Она просила Мэтью встретиться с ней только для того, чтобы он помог Фрэнку успокоиться, если и в самом деле ему было нужно какое-то успокоение. «Что-что, у Леоны интрижка? Не смеши меня, Фрэнк. Голову даю на отсечение, что это бред».

А может, Фрэнк вовсе ничего и не подозревает. Тогда, может, и не стоило приоткрывать свои карты, идти на риск каких-то подозрений и обсуждений? Если уж она решила сделать то, что считает нужным.

Револьвер был спрятан там, где он никогда и не подумает искать его. В книгах или за ними — прятать надежнее всего. Кольт двадцать второго калибра лежит за «Договором» Корбина. Если случится, что Фрэнк его обнаружит, она ему скажет: почувствовала, что нужна защита. Столько ночных краж по соседству, столько наркотиков везут через Флориду с Восточного побережья. Видишь, Фрэнк, и патроны, тоже есть — позади этих томов «Словаря законов о неграх». Он, видимо, спросит, а почему же она не посоветовалась, ну, а она тогда… А! Все это идиотизм! Что-нибудь придумаю.

Никогда ему его не найти. Он и не притрагивается к этим книгам с тех пор, как окончил адвокатское училище. Не найдет он его. А когда дело будет сделано… Если уж оно должно быть сделано, то лучше бы поскорее.

Красивый английский майор Сальвадор Агнотти играл Макбета, а она — леди Макбет в колледже Хантера осенью тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. Ей тогда было двадцать, а ему — двадцать один. И она до сих пор помнила… Ах, эти невинные деньки!

— Пьяна была надежда, в которую рядились вы?

И оба расхохотались. Долго они не могли пройти эту строку — «Пьяна была надежда, в которую рядились вы?» Она опробовала с десяток разных вариантов. Пьяна была надежда? Пьяна была надежда? Пьяна была надежда? Зал буквально отпадал, как только она начинала эти пробы. И ее тут же разбирал смех. Они оба беспомощно повизгивали. Толстая профессорша Лидия Эндикотт, преподававшая речь и драматическое искусство, терпеливо ждала.

— Продолжайте, ребята, ну, давайте же?

И в конце концов она все-таки нашла! Какое наслаждение от этого верного тона, от скрытого яда этих слов!

— Пьяна была надежда, в которую рядились вы? Теперь, зеленая и бледная, проснулась, глядит на свой порыв?

Сала даже непроизвольно передергивало, когда она начинала следующую строку. И она находила в этом уже не авторский смысл, а некий намек, который привносил в эти строки красавец Сальватор Агнотти.

— Отныне так же я и любовь твою ценю!

В этом же явлении они спотыкались еще об одно препятствие:

— Давала я сосать…

Тут уже хохотали не только они, но даже сама профессор Эндикотт вторила им.

Но зато потом… На представлении… Сал смотрел на нее с благоговением, когда она произносила эту часть монолога, словно он был по-настоящему испуган грозной женщиной, в которую превратилась эта девочка из колледжа.

«Давала я сосать и знаю — сладко нежить родного сосунка… И все же я, хотя б и улыбался он в лицо мне, сосок бы вырвала из мягких десен и выбила б из черепа мозги… когда б клялась, как вы».

Господи. Она клялась себе все эти двадцать лет, что сделает то, что должна была сделать.

«Рожай одних мне сыновей, — это говорил ей Макбет. — Из твоего бесстрашного металла — одних мужчин ваять!»

Ах, Сал, Агнотти. Со своим милым лицом, пытающийся выглядеть царственным и суровым, в своей фальшивой бороде, милый, голубоглазый Сал, такой молодой и невинный. И однажды… если только ситуация резко не изменится… Скоро… она совершит убийство. Если только она сумеет призвать на помощь свою силу, волю и смелость.

Лишь смелость натяните… «Лишь смелость натяните!» Сал вскрикнул, когда она в первый раз на репетиции произнесла эту строку. А она все никак не могла сладить с этой строкой всерьез. А потом получилось. И слова и смысл — Шекспир получился. И она сказала своему перепуганному королю те ободряющие слова, в которых он нуждался:

«Лишь смелость натяните на колки, и выйдет все!»

Она не могла проиграть. Она будет сидеть с револьвером двадцать второго калибра в руке, и никто не прошепчет ей на ухо слов ободрения, она будет одна — маленькая Леона, одна-одинешенька, со своим револьвером, нацеленным в его голову или в его сердце, маленькая Леона, с надеждой, что придет смелость и она нажмет на спусковой крючок.

Ах, только бы знать, где же эти колки. «Боже, помоги мне, — подумала она, — я собираюсь убить».

Чарли услышал какой-то шум внизу. Он отвернулся от окна, прислушался. Кто-то ходил в темноте. Он вытащил из кобуры свой тридцать восьмой и на цыпочках пошел к дверям. Под ним скрипнула доска. Он замер и снова прислушался: внизу кто-то был.

Он стал спускаться по ступенькам. Из нижней гостиной шел слабый свет, кто-то возился там, подсвечивая себе тусклым фонариком.

Почти не дыша, держа пистолет наготове, Чарли прошел полпути вниз. Оставалось пять ступенек, четыре, три, две… Кухня осталась справа, он вступил в гостиную. На столе у дальней стены светился крошечный фонарик, человек в черном, настороженно согнувшись над стопкой бумаг, торопливо рылся в них, перебирал руками в черных перчатках. Человек почувствовал, что он не один, обернулся, бросил взгляд на Чарли и потянулся к чему-то на крышке стола.

— Стоять! — закричал Чарли, но было поздно.

Сверкнул на миг ствол пистолета в руке, одетой в перчатку, попав в лучик света от крохотного фонарика, а потом вспышка и обжигающая боль в плече. И еще одна вспышка, на этот раз Чарли ощутил, как раскаленный гвоздь впился в его лоб… И больше ничего не было.