Дом на берегу лагуны

6. Кудесник из Богемии

Ребека и Буэнавентура прожили уже восемь лет, а детей у них все не было. Буэнавентура пребывал в горьком разочаровании: он всегда хотел иметь большую семью; что до Ребеки, ее это совершенно не волновало. Если у них будут дети, она не сможет больше танцевать, а танцев ее натура требовала всегда.

У Ребеки было множество друзей среди артистической публики Сан-Хуана, и она часто приглашала их к себе. По вечерам они сидели в саду у самой лагуны и говорили о поэзии и живописи. Буэнавентура был в курсе этих «артистических суаре», как их называла Ребека, но он всегда был так занят, что не придавал им значения. Он уходил из дома в семь утра и возвращался не раньше восьми вечера – ел, принимал душ и ложился спать. Ребека целыми днями была предоставлена самой себе и делала, что ей вздумается. По утрам она писала стихи, занималась своим любимым балетом в саду у лагуны, а по вечерам ужинала с друзьями.

В 1925 году Буэнавентура решил, что им нужен другой дом, более соответствующий их теперешнему положению. Земля, на которой стоял их скромный домик, была превосходной, а дом совсем нетрудно было снести, чтобы расчистить место для нового здания. Однажды Буэнавентура ехал на своем «паккарде» по авениде Понсе-де-Леон, как вдруг увидел большой особняк, строящийся на холме, в пальмовой роще. Особняк буквально сразил его. Оттуда открывался прекрасный вид: на балконах веяло целебным ветром с Атлантики; веранды, казалось, были перенесены сюда из храмов подернутого туманом Киото; галереи спиралью окружали дом до самого верха так, чтобы ничто не перегораживало внутреннего пространства.

Стены, полускрытые буйной тропической растительностью, украшала мозаика непревзойденного качества, сверкавшая на солнце. Буэнавентура тут же решил: у него будет такой же дом, только еще больше и еще роскошнее.

Он остановил машину, чтобы рассмотреть поближе это произведение искусства. Рабочие сновали туда-сюда, толкая впереди себя тележки с цементом, песком и булыжником, и он спросил у одного из них, где можно найти архитектора. Рабочий указал на мужчину с кудрявыми волосами и нездоровым цветом лица, на плечи которого был накинут черный атласный плащ. Буэнавентура подошел к нему, поздоровался и сказал все, что мог, о том, как прекрасен этот дом, однако мужчина посмотрел на него мрачно и на приветствие не ответил. А потом отошел, бормоча что-то нечленораздельное.

Кинтин занимался историческими исследованиями о личности Милана Павла и даже собирался написать о нем книгу, пока «Мендисабаль и компания» не поглотили его целиком. Павлу было десять лет, когда его семья эмигрировала из Праги в Чикаго; он был сыном чешского плотника. Он не учился архитектуре ни в каком учебном заведении, однако с юных лет был учеником Франка Ллойда Райта – знаменитого основоположника органической архитектуры. Он работал у него чертежником и копировал его проекты, перенося их на огромные листы голубой бумаги. Чикаго в то время был в авангарде архитектурной революции: это было золотое время «школы прерий». Накопив достаточное количество денег, Павел открыл собственное архитектурно-строительное бюро и стал возводить дома по чертежам Райта. Почти все они строились в Уэст-Энде, пригороде Чикаго, где жили обеспеченные иммигранты.

Павел был рисовальщик от Бога; его чертежи и рисунки казались совершенными. К тому же у него была фотографическая память, и он мог воспроизвести проекты своего учителя линия в линию. Его восхищение Райтом было столь безмерно, что превратилось в наваждение. Он почти не ел и не спал. Сам он был не способен создать нечто подобное, но дал бы правую руку на отсечение, что сделает точный рисунок любого из домов маэстро.

Через несколько лет после того, как Павел основал собственную строительную компанию, произошло нечто, в корне изменившее его жизнь. В 1898 году он женился на красавице Марии Штрауб, скрипачке симфонического оркестра Чикаго, семья которой происходила из Богемии. Павел был некрасив и замкнут; лицо покрывали оспины, что делало его похожим на маски из черного гранита на фасадах пражских домов; в общем, вскоре после свадьбы молодая жена завела любовника. Однажды вечером, когда Павел пришел с работы домой раньше обычного, он застал обоих в постели. Сначала он взгрел палкой любовника, затем Марию, а потом спустил ее с лестницы. Павел думал, что убил ее насмерть, и в панике сбежал.

Он покинул Чикаго с набитой копиями чертежной папкой под мышкой и обосновался под чужим именем в Джексонвиле, штат Флорида. Город переживал тогда период больших перемен. Строилось множество новых зданий, так как во время пожара 1901 года большая часть центра города была разрушена. Павлу казалось, что здесь он найдет себе работу. Он начал посещать епископальную методистскую церковь, замаливая перед Господом грех, который, как он думал, совершил. Подружился со священником и узнал от него, что прихожане хотят строить новую церковь. Павел предложил сделать несколько проектов бесплатно, чем совершенно очаровал священника. Он нарисовал прекрасное здание: точную копию одной из церквей, которую Райт когда-то построил в Чикаго. Но кто-то из приходского комитета узнал творение Райта, и Милана обвинили в плагиате. Павел был несказанно удивлен: он понять не мог, как можно было обвинять в подобных вещах кого бы то ни было. Его церковь была точным воспроизведением творения его учителя, камень за камнем, – не какая-нибудь жалкая копия. Это был честный способ добиваться высокого уровня мастерства.

Завернувшись в черный атласный плащ, Павел часто гулял вечерами по набережным Джексонвиля и не раз наблюдал, как люди, говорившие на испанском языке, сходят на берег с трансатлантических судов, садятся в элегантные черные лимузины и едут на вокзал, чтобы сесть в поезд. Он поинтересовался, откуда приезжают эти люди, и ему сказали: из Пуэрто-Рико, территории Соединенных Штатов. Они приезжают в Джексонвиль на пароходах с одного из Карибских островов и садятся на поезд, что везет их на север страны.

Пуэрто-Рико тогда часто упоминали в новостях. В газетах о нем писали как об экзотическом и прекрасном месте, лишенном, однако, какой бы то ни было инфраструктуры и остро нуждающемся в общественных зданиях и учреждениях. Остров принадлежал Испании четыреста лет, и согласно тому, что писали газеты медиамагната Уильяма Рандольфа Херста, эта последняя довела свою колонию до последней степени нищеты. Надо сказать, подобное жалкое состояние было бы во сто крат еще хуже, если бы по окончании испано-американской войны Островом не завладели американцы. Девяносто процентов населения было неграмотно, кожные заболевания, туберкулез, желтуха косили всех подряд. Федеральное правительство разработало целую серию проектов по оздоровлению населения, чтобы хоть как-то улучшить ситуацию.

Павел был человек наблюдательный. Он заметил, что путешественники, прибывающие в Джексонвиль на трансатлантических судах, прекрасно одеты; в газетах же писали о бедственном положении пуэрто-риканского народа. И он пришел к выводу, что существуют два Пуэрто-Рико: один, который терпит беспросветную нужду, и другой, который пребывает в неизбывном благоденствии. Оба эти мира открывали широкие возможности для такого, как он, архитектора-самоучки, и он решил эмигрировать на Остров. Было и еще одно преимущество: Пуэрто-Рико был достаточно удален от мира, чтобы кто-нибудь когда-нибудь мог слышать имя Франка Ллойда Райта.

Павел устремился навстречу своей судьбе, и последующие двадцать три года он претворял мечты в реальность. В Сан-Хуане его почитали как обожаемого идола; он заполнил город копиями особняков, церквей и храмов Райта, которые казались пуэрториканцам подлинными и несравненными жемчужинами архитектуры.

Вскоре после прибытия в столицу Павел сделался членом общества «Элкс», которое приняло его с распростертыми объятиями. Он поступил мудро. Это было сообщество избранных, куда входили только иностранцы, многие из которых являлись масонами, как, впрочем, и сам Павел. Они говорили между собой по-английски и всем сообществом ходили из дома в дом, из клуба в клуб. Они были чрезвычайно активны как в частных делах, так и в общественных и имели влиятельные связи в правительстве. Будучи связаны с телефонной компанией, электростанцией, водоочистительными сооружениями, плавильными мастерскими и трамвайным депо, они имели непосредственное отношение к проектам развития Острова.

В день вступления в общество в книге членов «Элкса» Павел написал в графе «специальность» – архитектор. Несколько членов клуба тут же поручили ему проекты своих домов, хотя это были скромные жилища, поскольку члены «Элкса» оставались пуританами и не любили ничего экстравагантного. Но через них Павел познакомился с людьми креольского происхождения – владельцами гасиенд, входившими в Ассоциацию производителей сахара. Это и были те самые люди, которых он видел спускающимися по трапу с пароходов на набережную Джексонвиля, дамы с чернобурками на плечах и мужчины в шляпах от Стэтсона: семейство Калимано, семейство Бен-Лючетти, семейство Хеоргетти, семейство Шукк. Вскоре и сахарные бароны стали заказывать Павлу проекты своих особняков. За ценой они не постоят, говорили они. Они могут потратить столько, сколько захотят. За два года Павел сделался самым процветающим архитектором в столице и основал свою архитектурно-строительную компанию.

Поначалу Милан намеревался бросить вызов привычным вкусам пуэрто-риканской буржуазии проектами в авангардном стиле. Популярность его на Острове была странным явлением, которое он и сам не мог объяснить. Здешние жители издавна привыкли к домам в испанском стиле, с их традиционными крышами, крытыми черепицей, арочными галереями и затемненными гостиными, с коврами, занавесками и разной другой драпировкой, как было принято. Все это, по мнению хозяев, должно было подчеркивать процветание владельцев.

Милан задыхался в этом помпезном великолепии. Он верил во власть разума и сам вел жизнь, где не было места бесполезным вещам, которые могли помешать полету духа. Поэтому его дома были совершенно просты. На окнах не было занавесей. Не надо загораживаться от природы: пусть небо, море и ветер свободно проникают в дом; спать надо на досках, покрытых соломенной циновкой; сидеть на стульях без ватных подушек, чтобы спина была прямой и можно было сосредоточиться, дабы «обнаружить в себе талант, дремавший дотоле в глубине нашего неразумия», как любил повторять Павел. Именно поэтому было так трудно понять восхищение его проектами почитателей-буржуа. Все дело было в моде, она решала все. А мода, как любой инстинкт племени, нелепа и необъяснима.

Буэнавентура много раз пытался наладить отношения с Павлом и наконец добился того, что однажды получил от него согласие прийти на обед в их с Ребекой бунгало на берегу лагуны. Пока накрывали на стол, Буэнавентура предложил Милану осмотреть его земли. Милан согласился и, вникая в суть, внимательно осмотрел владения. Место и в самом деле было райское. В те времена лагуна Аламарес была очищена от кустарника, только по самому берегу заросли стояли нетронутыми. Коровы и полудикие лошади, которые там бродили, были одомашнены и помещены в стойла, а по обеим сторонам авениды Понсе-де-Леон теперь поднялись красивые особняки, земли некоторых соседствовали с землями Буэнавентуры. Вода в лагуне была чистая и глубокая, и в вечерних сумерках ее отсветы казались драгоценными аквамаринами на изящном изгибе залива Пуэнте-дель-Агуа.

Буэнавентура показал Павлу косогор, поросший мягкой травой, где он собирался строить свой дом; источник с глазком зеленоватой воды, журчавшей среди зарослей; голубых крабов, сновавших в лабиринте корней кустарника.

– Дом, где мы живем сейчас, – временное жилье, – сказал он Павлу. – Я хочу, чтобы вы спроектировали нам особняк, более подходящий нашему общественному положению. Заплачу сколько скажете.

Но Милан отклонил предложение.

– Дело не в гонораре, – ответил он осторожно. – Я буквально завален работой и едва справляюсь с теми проектами, к которым уже приступил.

Он знал, что Буэнавентура заплатит сколько угодно, да и место было идеальным, чтобы построить красивый дом. Но Буэнавентура был ему неприятен. Павла раздражали его грубые руки испанского простолюдина, его огромные уши, заросшие волосами, которых ни разу не касалась рука цирюльника, хотя Ребека умоляла его к нему сходить. Кроме того, Павла убивало невежество Буэнавентуры, его провинциальное дурновкусие. Прогуливаясь с ним по имению, тот высокомерно поведал Милану, что его дом должен быть великолепным, но в то же время удобным.

– Мы хотим, чтобы у нас был домашний очаг, а не произведение искусства, о котором будут вестись дискуссии, – заявил он.

Павел пришел к выводу, что Буэнавентура хочет заказать ему проект, потому что ему нравится мозаика из золота, а не потому, что тот почитает его архитектурный стиль.

Ребека заставила его изменить свое решение. Когда Буэнавентура, извинившись, вернулся после обеда к себе в магазин, Павел остался наедине с Ребекой, и та предложила ему пройтись по берегу лагуны. Ребеке было двадцать четыре, и она была в расцвете своей красоты. Она унаследовала белую кожу и золотистые волосы своих предков из далекой Умбрии, родины Рафаэля и Перуджино, и одевалась в длинные туники из газа, придававшие ей сходство с нимфой.

– Я пишу стихи, – сказала она Павлу. – Хотите послушать какие-нибудь?

Милан согласился, и Ребека протянула ему бювар в перламутровом переплете, с инкрустированными на нем водяными лилиями и филигранными замочками сбоку. Ребека начала громко читать Павлу стихотворение о любви, и тут налетевший порыв ветра вырвал страницу у нее из рук. Вместо того чтобы броситься за ней, Ребека сделала несколько балетных па и поймала страницу на лету. Милан смотрел на нее с восхищением.

– Я всегда хотела стать балериной и поэтессой, – сказала ему Ребека. – Когда я была совсем девочкой, я ездила однажды с дедушкой и бабушкой в Европу. Мы ходили в лучшие театры и видели самых знаменитых балерин и танцовщиков: Анну Павлову в Лондоне, Вацлава Нижинского в Париже. Но больше всего я люблю Айседору Дункан. С тех пор как я увидела ее в Нью-Йорке, она стала моим идолом. В Пуэрто-Рико ее никто не знает, авангардные течения доходят до нас с опозданием. Поэтому мне так хочется, чтобы именно вы сделали проект нашего дома. Вы можете приобщить нас к тайнам современного искусства.

Павел слушал ее, не смея поднять усеянное оспинами лицо, чтобы не встретиться с ней взглядом. Он слышал, что Ребека – хозяйка литературного салона, который посещает «золотая молодежь» Сан-Хуана: молодые люди из буржуазных семей со склонностью к литературе и искусству. Те, кто много путешествовали по Европе, знали толк в винах и сырах, могли сымпровизировать на фортепиано что-то под Шуберта, без акцента говорили по-французски, и, самое главное, кому, чтобы жить, не надо было работать. Искусство нравилось им, потому что этим людям хотелось быть красивыми духовно и физически: носить красивую одежду, ходить туда, где красиво, а также красиво мыслить и отличаться пониманием прекрасного.

К несчастью, подобный образ жизни не способствовал развитию творческой деятельности: поверхностные легкомысленные пьески, будуарные стихи, простенькие фортепианные этюды, которые сочиняли друзья Ребеки, – все это стоило немногого. Понятно, что я узнала об этом не от Ребеки; однажды я сама это поняла, когда листала журналы начала века в читальном зале Университета Пуэрто-Рико. Многие друзья Ребеки публиковали свои стихи в журнале «Просвещенный Пуэрто-Рико и его латиноамериканская душа», который печатал отзывы на музыкальные концерты и театральные постановки. Они считали: чтобы написать стихи или музыкальное произведение, совсем необязательно трудиться в поте лица, изучая литературные течения или овладевая техникой игры на музыкальном инструменте, как позднее учили меня в Вассаре. Для них это был вопрос вдохновения.

В то время как в Аргентине и Перу писатели того времени были альтруистами, как Висенте Уидборо и Сесар Вальехо, возле ленивых вод лагуны Аламарес изнеженные поэты следовали модернистским традициям Рубена Дарио и Эрреры-и-Рейссига, этих создателей «нового искусства», и почитали лучшие его жемчужины. Как в Европе, так и в Латинской Америке поэзия боролась за право отражать конфликты современности: ужасающую отчужденность людей друг от друга, протест против эксплуатации человека человеком, утрату веры в Бога и отторжение религии. В результате Первой мировой войны мир разъехался по швам, но на нашем острове поэты продолжали воспевать лебедя, который бороздит сапфировые воды пруда, и кружева волны, набегающей на берег. Павел презирал этих молодых людей, не знавших голода и нужды, через которые он прошел в Чикаго, прежде чем выбиться в люди. Однако, глядя на Ребеку, он почувствовал, что его досада улетучилась.

– Вы можете помочь нам измениться, – продолжала Ребека. – В Чикаго вы жили яркой жизнью, принадлежали к интеллектуальной элите. Вы близки к последним течениям европейского искусства: экспрессионизму, конструктивизму, кубизму. Мои друзья и я будем вашими верными учениками.

Ребека рассказала Павлу свою историю. В Сан-Хуане не было балетной школы, и, вернувшись с дедушкой и бабушкой из Европы, она решила заниматься балетом сама.

– Айседора никогда не училась профессиональному балету. Она стала балериной, следуя своей природе, – сказала Ребека, – я решила сделать то же самое. Я целые дни проводила в саду – занималась балетом и писала стихи. Родители встревожились, стали приглашать в дом девочек моего возраста. Меня водили на вечеринки, праздники и концерты и пытались занять бесчисленными общественными обязанностями. Наконец родители переговорили с комитетом «Испанского казино» и предложили вложить огромную сумму для организации карнавала, с тем чтобы меня выбрали королевой. Хотели отвлечь меня и заставить забыть об артистическом призвании. Комитет принял предложение моих родителей и выбрал для меня в качестве короля юношу, недавно приехавшего из Эстремадуры. Я безумно влюбилась в него. Через месяц, когда мне исполнилось шестнадцать, мы поженились. А на следующий день после свадьбы я узнала, что Буэнавентура не любит поэзию и терпеть не может балет!

Милан понимал ее. «Мы с ней родственные души, – подумал он. – Неисправимая мечтательница. Я построю ей дом, чтоб она хотя бы жила в окружении красоты, раз уж она замужем за неотесанным деревенщиной».

Они дошли до края владений, где были непроходимые заросли. Рядом с домом высились развалины старинной стены с полустершейся надписью, гласившей: «Воды Приморья».

– В том сарае был источник Буэнавентуры, – сказала Ребека Милану. – Еще пять лет после того, как мы поженились, он продавал воду из источника торговым испанским судам.

Павел заинтересовался.

– Мне бы хотелось взглянуть на него, – сказал он, и они вместе подошли к покосившейся постройке. Ребека нашла ключ, спрятанный под камнем, и открыла дверь. Они вошли, осторожно ступая, чтобы не запачкать обувь. Посередине был колодец метра полтора глубиной. Вода по трубе шла по направлению к лагуне. Павел подошел ближе и, зачерпнув немного воды, попробовал ее на вкус. – Она прекрасна, – сказал он, с наслаждением сделав несколько глотков. – Свежая и вкусная. Попробуйте. – И предложил Ребеке. Он почувствовал теплое дыхание молодой женщины на своей ладони и не смог удержаться: поцеловал ее в губы. – Я построю вам дом прямо здесь, около источника, – сказал Павел. – Здесь мне будут помогать музы.

Ребека не могла сдержать радости.

– Я знала, что вы согласитесь, – сказала она. – Но я не хочу, чтобы вы просто построили мне дом. Я хочу, чтобы вы творили его от фундамента до крыши, как пишут поэму или ваяют скульптуру, открывая людям душу камня. – И она тоже поцеловала его.

Вернувшись в тот вечер домой, Павел достал из шкафа папку с копиями и выбрал в качестве модели для особняка Мендисабалей одно из самых замечательных творений Райта.

У него должны быть широкие окна в стиле Тиффани, слуховые окна будет окружать гипсовая лепнина, а полы будут покрыты белым антильским дубом, хранящим прохладу гор. Над главным входом поднимется арка, украшенная мозаикой всех цветов радуги. Из этих дверей будет, танцуя, выходить Ребека, окутанная шелковой туникой и декламирующая свои стихи о любви.

Спальни он расположил со стороны авениды, а стеклянным павильоном соединил их с гостиной и столовой, которые должны были выходить на лагуну. Поскольку почва к задней части владений постепенно понижалась, широкий подъезд позволит автомобилям обогнуть дом и припарковаться в павильоне, который одновременно будет служить для них навесом. К входным дверям будет вести мраморная лестница.

В нижнем этаже будет расположена кухня, а также многочисленные комнаты, которые могут быть использованы под кладовые. Будет также специальное помещение для источника. Потолки будут в два раза выше, чем в домах Райта, а по козырьку крыши пойдет мозаичный орнамент из золотых оливок. Это была единственная уступка, которую Павел сделал Буэнавентуре, поскольку оливковое масло было одним из самых продаваемых продуктов «Мендисабаля и компании». Наконец, в задней части дома он поместил свой «конек»: террасу с позолоченной мозаикой, которая дерзко выступала вперед, нависая над лагуной. Там Ребека сможет принимать близких ей по духу людей искусства.

7. Королевство Ребеки

Буэнавентура и Ребека переехали в новый особняк в 1926 году. Через несколько месяцев Буэнавентуру назначили испанским консулом в Пуэрто-Рико. Назначение еще более укрепило его экономическое положение. Он продал черный «паккард», купил «роллс-ройс сильвер-клауд» и прикрепил к его антенне испанский флажок.

– Испанский флаг состоит из цветов корриды, – гордо заявлял он министрам, когда они ездили вместе с ним. – Арена – это золото, на котором смельчак пускает кровь своему противнику.

Ребека, как супруга консула, была обязана присутствовать на всех приемах Испанского консульства и принимать у себя консулов других стран. Когда Пуэрто-Рико стал территорией Соединенных Штатов, дипломатические отношения между Островом и другими странами почти совсем прекратились. Юридические и коммерческие сделки должны были заключаться только через Департамент внутренних дел в Вашингтоне, но данное учреждение было всегда так завалено работой, что решить какой-нибудь вопрос, связанный с Пуэрто-Рико, было иногда труднее, чем найти иголку в стоге сена.

Поскольку Буэнавентура был одним из немногих коммерсантов, которые могли ввозить товар прямо из Испании, он неожиданно стал выдающейся личностью. Его дом превратился в место для собраний посланцев Испании со всего континента. За ужином подавали до семи блюд, и организация этих банкетов стоила немало времени. Чтобы все шло как по маслу, многое зависело от Ребеки.

Об этом периоде своей жизни Ребека сама рассказывала мне в те месяцы, когда мы с Кинтином были обручены, а мы с ней еще оставались подругами. Однако, когда у нас с Кинтином начались трудности, подобные доверительные беседы совершенно прекратились. Но в то лето, лето нашего обручения, я часто ездила из Понсе в Сан-Хуан, и, пока в доме Мендисабалей ждала, когда Кинтин вернется из магазина, Ребека рассказывала мне о тех временах.

Вскоре после переезда в дом, построенный Павлом, Ребека стала чувствовать себя несчастной. Буэнавентура запретил ей принимать у себя артистическую публику, поскольку собрания богемы были недостойны супруги испанского консула. Уже прошел год, как они жили в новом доме, а Ребека так и не устроила ни одного музыкального или поэтического вечера, ни одного любительского спектакля, которые она мечтала поставить со своими друзьями на террасе с золоченой мозаикой. Она упросила Павла построить храм, посвященный искусствам, а жила в святилище торговли и дипломатической мишуры.

– Мужчина – король в делах, а в доме властвует женщина! – кричала Ребека, в отчаянии бродя по коридорам, но Буэнавентура не принимал всерьез ее слов.

– Домашний очаг мужчины – все равно что курятник: женщины болтают, будто курицы квохчут, – отшучивался он, ласково шлепая ее по заду.

Тетки Буэнавентуры не были богачками, однако жили ни в чем не нуждаясь. В Вальдевердехе у них был просторный дом и две или три служанки, что вполне соответствовало их скромному общественному положению. Однако, прожив в Пуэрто-Рико некоторое количество лет, Буэнавентура пришел к выводу, что местная буржуазия необыкновенно мелочна. Они не тратили ни сентаво больше того, что было необходимо для повседневной жизни, а их прислуга жила в еще большей нищете.

Когда Буэнавентура переехал в новый дом, то поначалу чувствовал вину за свою расточительность – иначе трудно было назвать этот его каприз. Он ежедневно напоминал Ребеке: «Попрошайничать – порок, не давать милостыню – добродетель» – и велел все время носить с собой связку ключей, прицепив ее к поясу платья. Ребека обязана была следить за расходом вина, сахара, оливкового масла и ветчины, что потребляли в доме. Запасы хранились под надежным замком в кладовых рядом с кухней.

Окорока из Вальдевердехи Буэнавентура поначалу развешивал в кухонных шкафах на бронзовых крюках. Там их выдерживали еще лет пять-шесть, а под ними стояли специальные емкости из латуни, куда медленно сочилась мутноватая питательная влага. Потом это масло переливалось в бочонки и использовалось для приготовления жаркого и других блюд.

Но вскоре после переезда Буэнавентура стал бояться, что окорока могут украсть, и велел Ребеке хранить их у себя в шкафу, рядом с туалетами из Парижа и кружевным нижним бельем. И потому, сколько бедная Ребека ни старалась отбить запах ветчины, рассовывая по полкам шкафа букетики жасмина, сколько ни опрыскивала нижние юбки и белье апельсиновой водой, – когда она появлялась в столичном обществе, от ее одежды исходил запах копченого окорока, не оставлявшего никаких сомнений в том, каким образом ее муж нажил себе состояние.

У Ребеки был мягкий характер, однако порой в этой куколке, причесанной под Мэри Пикфорд, просыпался бунтарский дух. В доме Мендисабалей нельзя было даже мусор выбросить без распоряжения Буэнавентуры. Нечаянно разбитую тарелку или треснутый стакан и то нужно было сохранять, пока Буэнавентура не проверит, можно ли их выбросить, потому что велся учет всему, что приходило в негодность. Ребека и слуги так боялись его вспышек ярости, что, когда разбивалось что-нибудь из посуды, они тщательно склеивали кусочки и снова ставили в кухонный шкаф.

Однажды Буэнавентуре для крупной сделки по продаже трески понадобилась ссуда, и он пригласил на ужин президента Королевского банка Канады, которому Ребека подала дымящийся кофе в склеенной тайком чашечке французского фарфора. К несчастью, от горячего кофе клей растаял, и чашечка развалилась прямо на коленях у президента, залив брюки черными разводами от кофе и ошпарив ему яйца. Ребека, увидев, как тот сморщился от боли, нежно улыбнулась и сказала, не теряя присутствия духа:

– Как вы могли заметить, сеньор президент, в этом доме царит режим строжайшей экономии, и мы ничего не выбрасываем, – именно это и должно убедить вас, что мой муж достоин доверия Королевского банка Канады.

Первый раз Буэнавентура и Ребека ездили в Испанию в 1927 году. В Мадриде они взяли напрокат лимузин «бентли» с шофером в униформе и покатили на юг, в Вальдевердеху.

Буэнавентура отказался от предложения переночевать в живописном доме своих тетушек, где на окнах стояли горшочки с геранью, а в патио все так же бил маленький фонтан. После обильного обеда он решил сразу же отправиться в выжженные солнцем степи Эстремадуры. Они проехали в «бентли» долину реки Тахо и, не останавливаясь, добрались до монастыря Святой Девы Гвадалупской, высоко в горах Оретана. Там они с Ребекой провели неделю, и такое путешествие повторяли каждые два-три года в течение всей своей жизни.

Поскольку Буэнавентура располагал средствами, он решил отреставрировать монастырь иеронимских монахов. Четыреста лет назад множество конкистадоров, получив благословение приора, отправлялись оттуда завоевывать Новый Свет. Трухильо, деревня, где родился Франсиско Писарро – предок Буэнавентуры, находилась неподалеку, и Писарро тоже, прежде чем отправиться в Перу получил благословение в Гвадалупском монастыре.

Буэнавентуре нравилось жить в той самой спартанской келье, куда в XVI веке король Карл V удалялся предаваться размышлениям: бродить по обители, построенной в стиле «мудехар», купаться в ледяной воде водоема и опорожняться в роскошный унитаз из белого фарфора, без всяких запахов, который он подарил монахам. Монастырь был единственным строением в округе с современным водопроводом, и монахи установили для унитаза подмостки, покрытые камчатой тканью под названием «Сердце Иисуса», а вокруг него сделали занавески из той же ткани, дабы уберечь задницу своего благодетеля от ледяного дуновения сьерры, которое по ночам проникало сквозь жалюзи.

Ребека возненавидела этот монастырь. Монахи побелили стены келий и заделали прорехи на крыше, похожей на решето, но у них не было системы центрального отопления, и они пользовались угольными жаровнями. Стены и пол кельи, где жила Ребека, по ночам были такими холодными, что покрывались толстым слоем инея, который не таял ни от пламени свечей, ни от тепла жаровни. Ребека была уверена, что это душа развратного монаха, который умер много лет назад, в темноте забирается к ней в постель. Поэтому она спала не раздеваясь и ни разу не помылась за всю неделю, что провела в монастыре.

Ребека была замужем уже десять лет, и, хотя она не была влюблена в Буэнавентуру, как прежде, ей нравилось жить с ним, – ведь он был человек могущественный. Когда их приглашали на праздники в Сан-Хуане и оркестр начинал играть какой-нибудь пасадобль, например «Поцелуй», где были такие слова: «Поцелуй моей Испании каждая женщина хранит глубоко в своем сердце», – или другой, где говорилось: «Смуглая ножка, легкий шаг, я оберну твою прекрасную ножку своим плащом, как драгоценную реликвию», – Буэнавентура, одетый во фрак, подходил к Ребеке, сверкая белоснежными складками манишки, и приглашал ее танцевать. Когда Ребека чувствовала, как он обнимает ее за талию, будто корабельную мачту, как ее рука ложится на его плечо морского пехотинца, то все сомнения относительно ее брака исчезали. Обнявшись в танце, они лавировали между другими парами, а подруги посылали ей вдогонку завистливые взгляды, которые падали возле нее, будто мертвые птицы.

Но пришел день, когда она поняла, что устала от Буэнавентуры. Он был отъявленным эгоистом, он никогда не принимал всерьез ее артистическое призвание. Они прожили в новом доме уже два года, и она вела себя как идеальная супруга, а он ни разу не разрешил ей пригласить своих друзей. Павел тоже перестал приходить к ним, и Ребеке было не с кем танцевать. Детей у нее, в двадцать шесть лет, все не было, и она умирала от скуки.

Пока строился дом, Павел бывал у них часто. Но когда работа была закончена и Мендисабали переехали, он перестал ее навещать. В последнее время он много болел и был мрачен более обычного. Ходили слухи, что спроектированные им дома рано или поздно оказывают дурное воздействие на своих жильцов, и те в конце концов сходят с ума. Братья Бен, например, известные в Сан-Хуане как «Братья Бразерс», владельцы телефонной компании, чувствовали себя так прекрасно в новом доме у лагуны Аламарес, что вообще перестали выходить на улицу. Они думали, что, общаясь со своими клиентами по телефону, смогут реншть все необходимые вопросы, и скоро стали банкротами. Правительство экспроприировало компанию, и дом, спроектированный Павлом, они отдали на снос, чтобы продать землю, на которой тот был построен.

Семейство Калимано, могущественные владельцы гасиенды в Гуаяме, которые занимались разведением ирисов и водяных лилий в японском пруду у себя в имении, забыли модернизировать производство и снабдить новые мельницы стальным оборудованием и паровыми мельничными жерновами, что было совершенно необходимо для поддержания непрерывного процесса цветения их продукции. Сахарная компания «Дорада» стала производить все меньше и меньше сахара, и владельцы были вынуждены покинуть свой дом. В ужасном 1926 году на мировом рынке случился обвал в сахарном производстве. Тонна сахара, за которую в 1920 году давали 235,87 доллара, в 1926-м стоила 83,31. Кошельки сахарных баронов отощали, и они уже не могли позволить себе жить в роскоышых особняках. Они пропадали один за другим, а их дома исчезали. Некоторые особняки сгорели при загадочных обстоятельствах, и ходили слухи, что хозяева подожгли их специально, чтобы получить страховку; другие скрылись, чтобы не отдавать кредиты.

Павел, чтобы забыть свои горести, пристрастился к настойке цвета мальвы, сделанной из свеклы. Он гнал ее сам в подвале своего дома, по рецепту бабушки-чешки, и от этого чувствовал себя ближе к своим корням. Архитектурно-строительную компанию он забросил и вообще перестал работать. Он велел окружить шале, где он жил в одном из пригородов Сан-Хуана, каменистым рвом, чтобы никто не мог прийти к нему в гости.

Однажды утром он, полупьяный, сел в машину, чтобы поехать в центр города, но мотор не завелся. Павел вышел из машины, открыл капот и попытался завести мотор, постучав по нему молотком и призьшая на помощь всех кафкианских демонов, но мотор молчал. Тогда он несколько раз повернул рукоятку, не думая, что мотор заведется. Но машина вдруг сорвалась с места и сбила его с ног рядом с телефонной будкой. Эта черная будка стала его единственным памятником. Люди боялись сглаза, и потому никто не пришел на похороны. Власти похоронили его в общей могиле муниципального кладбища, и только Ребека решилась подойти к могиле, чтобы положить на нее цветы.

Через некоторое время после смерти Павла Ребека поставила Буэнавентуру в известность о том, что она больше не может с ним жить. Однажды вечером, после ужина, кусая губы и пряча лицо, обрамленное кудряшками а-ля Мэри Пикфорд, она сказала ему, что уходит. Губернатор Орасе Тоунер, который приходился другом дедушке Ребеки, дону Эстебану Росичу, предложил ее отцу, Аристидесу Арриготии, должность в Атланте, и она убедила отца принять это предложение. Маделейне Росич, ее мать, только и мечтала о том, чтобы вернуться в Соединенные Штаты. Ребека решила, что поедет с родителями к дону Эстебану, который был в преклонных годах, и будет жить вместе с ними в большом доме, украшенном огромным портиком с белыми колоннами в конце авениды, обсаженной вековыми красными деревьями. Буэнавентура не мог в это поверить. Ему и в голову не приходило, что Ребека может когда-нибудь уйти от него.

– А что будет с нашим прекрасным домом? – задал он единственный вопрос, который пришел ему в голову.

– Честно говоря, не знаю, – сказала Ребека, зевая от скуки. – Может, он подойдет под кладовые, где можно будет засаливать треску или коптить окорока. – И она стала укладывать в чемоданы свои газовые туники, атласные туфельки и сборники стихов.

Оставшись один, Буэнавентура заболел. На следующий день он был не в состоянии идти на работу, и впервые за все годы, что жил на Острове, у него не было сил встать с кровати. Неделю он не мылся, не брился и не одевался. Он лежал под простынями, похожий на умирающего моржа, и шевелился только для того, чтобы прихлопнуть очередную муху. Он не мог ходить по дому, где все напоминало ему о Ребеке – от террасы с позолоченной мозаикой до кровати в форме лотоса из резного металла. Через неделю он не выдержал. Он встал, помылся, оделся, выбрил заросли волос в ушах и отправился в Атланту просить у Ребеки прощения и умолять ее вернуться.

В тот самый день, когда к ней приехал Буэнавентура, Ребека поняла, что беременна. Она считала себя не вправе скрывать это от отца ребенка, и сказала Буэнавентуре. Тот был в восторге. Он обнимал и целовал ее и обещал, что в будущем она, если возвратится с ним на Остров, сможет устраивать свои артистические вечера сколько захочет. Ребека согласилась. Ее родители тоже обрадовались примирению – они не теряли надежду, что это временный разрыв, – и через несколько недель воссоединившаяся семья погрузилась на пароход, который повез их обратно в Сан-Хуан. Ребека победительницей вернулась в дом на берегу лагуны под руку с Буэнавентурой и с тех пор правила в нем как хозяйка и госпожа.

8. Танец Саломеи

Буэнавентура чувствовал себя таким счастливым, что старался угодить Ребеке во всем. В доме на берегу лагуны поэтические и музыкальные вечера чередовались с дипломатическими приемами. Ребека приглашала своих друзей еженедельно, приходили ее подруги в газовых нарядах с вышитыми на них цветами и друзья в бархатных костюмах и галстуках из яркого шелка. Они сидели на террасе, окутанные фиолетовым туманом, который поднимался над лагуной по вечерам, и говорили о поэзии, музыке и театре. Иногда они подшучивали над друзьями Буэнавентуры – адвокатами, политиками и коммерсантами, которые приходили поужинать, одетые в темный габардин, с непременной болтающейся на брюхе золотой цепочкой от часов размером с луковицу, которые отмеряли время в жилетном кармане. Порой артистические вечера Ребеки затягивались до рассвета, но Буэнавентура был счастлив, что она вернулась, и никогда этому не препятствовал.

Ребека много писала. Она часто спускалась в подвал и пила воду из источника, чтобы напитать свое вдохновение. Ее друзья тоже писали стихи, они читали их друг другу, делились мнениями, делали замечания. Их приводил в восхищение Луис Палеc Матос, сын белого владельца гасиенды, который в 1929 году опубликовал сборник негритянских стихов под названием «Далекие ритмы перелета грифов». Буржуазия была шокирована, но друзья Ребеки влюбились в эти стихи, в которых слышались таинственные ритмы Африки. Ребека так гордилась этими своими собраниями, что прощала гостям Буэнавентуры расовые предрассудки и никогда не сердилась, когда ее друзья цитировали подобные высказывания.

Благодаря этим собраниям, как культурным, так и дипломатическим, Буэнавентура и Ребека достигли гармонии, которой до сих пор в их браке не было. Ребека была так довольна жизнью, что и не заметила, как Буэнавентура привел в дом Петру Авилес – для работы по хозяйству. Буэнавентура велел Петре заниматься кухней, а Брамбона, ее мужа, назначил шофером. Супружеская чета разместилась в нижнем этаже рядом с кладовыми.

Предки Петры были африканского происхождения, и, когда кто-нибудь восхищался ее непомерной физической силой, она смеялась и говорила, что этого следовало ожидать, поскольку ее предки пили бычью кровь. Она была двухметрового роста, темнокожая, но не как шоколад с водой, а как оникс глубокой воды. Когда Петра улыбалась, казалось, будто белая рана прорезала темноту ночи. Она носила на шее ворох ожерелий из зерен, а на запястьях широкие стальные браслеты и всегда ходила босая. В комнату она входила бесшумно, и догадаться о ее присутствии можно было только по звяканью браслетов, которые звенели, будто наконечник летящего копья. Петра родилась в 1889 году в селении Гуаяма, известном своими колдунами и целителями, а ее родители были рабами. Поскольку в Пуэрто-Рико с рабством было покончено в 1873-м, Петра родилась свободной.

Дедушка Петры, Бернабе Авилес, чье африканское имя было Ндонго Кумбунду, родился в Анголе. Петра рассказывала Мануэлю и Вилли, когда они были детьми, историю Бернабе, но, даже когда они стали взрослыми, от этих рассказов у них волосы на голове вставали дыбом. Бернабе был вождем племени на Плато Бье, что расположено на высоте двух миль над уровнем моря, и это была одна из самых красивых долин во всей Анголе. Однажды в селении появились португальские торговцы, они схватили Бернабе и заточили в тюрьму. Они привезли его в порт Луанды и посадили на судно с неграми, которое стояло на якоре вблизи острова Святого Фомы. В том же году Бернабе контрабандой переправили в Пуэрто-Рико на маленьком фрегате, где португальские торговцы продали его мсье Пейо, хозяину процветающей сахарной гасиенды в Гуаяме.

Начало XIX века в Пуэрто-Рико было ознаменовано постоянным страхом перед восстанием рабов. Революция в Сан-Доминго, соседнем к северу острове, висела над нами подобно дамоклову мечу. Сан-Доминго практически превратился в пепелище, и сахара там уже не производили. Острова Святого Иоанна и Святого Креста тоже пережили ужасные потрясения и стали похожими на плавучие факелы. Белое население было истреблено ударами мачете. Эти обстоятельства обернулись неожиданным благом для нашего острова, где пока еще царил мир. Производство сахара возросло, и гасиенды оказались вынуждены ввозить все новых и новых рабов. К середине XIX века рабы составляли четверть населения. От этого наше положение выглядело весьма ненадежным.

Рабы, привезенные из Анголы и Конго, говорили на одном и том же языке, и у них была общая корневая культура. Их религия соотносилась с политикой; вождь племени был также и верховным жрецом, и его обязанностью было обеспечивать физическое и душевное здоровье жителей. Они верили в Мбанса Конго, волшебный город с мраморными минаретами, окруженный финиковыми пальмами, в котором была подземная река. Река отделяла мир живых от мира мертвых, она одновременно и соединяла их и разъединяла. В Мбанса Конго у каждого племени была своя улица, и они мирно жили все вместе; поля пшеницы, маиса и прочих злаков принадлежали всем. Обязанностью вождя племени в Анголе было стараться делать так, чтобы жизнь селения была как можно больше похожа на жизнь Мбанса Конго.

Оказавшись в Гуаяме, Бернабе долго не мог понять, почему вся земля вокруг принадлежит нескольким владельцам гасиенд, а все остальные живут в нищете. Он также не мог понять, почему его обратили в чужую веру и заставляют молиться Богу, которого зовут Иисус Христос, – ведь у него была своя вера, и всю жизнь он молился Йемайе, Огуну и Элеггуа, чей могущественный дух помогал ему править племенем. Но что совсем его обескуражило – ему запретили говорить на языке банту с другими рабами из Анголы и Конго, которые работали в Ла-Кемаде.

Бернабе, как и прочие взрослые негры, недавно привезенные из Анголы, говорил на банту. И если его на этом ловили, даже если он разговаривал сам с собой, он получал наказание в пятьдесят ударов. Бернабе было трудно смириться с этим. Язык, на котором говорит человек, это нечто еще более важное, чем религия или честь племени. Это корень, который растет внутри тебя, и никому неведомо, где он кончается. Это то, что вросло в горло, в шею, в желудок и, кто знает, может, и в самое сердце.

Бернабе был чернее смолы и очень умный. Через пять лет после его прибытия на Остров прошел ложный слух, будто Испания дала свободу рабам в колониях, но алькальды наиболее отсталых селений Острова, вроде Гуаямы, держат эту новость в секрете, чтобы потрафить владельцам гасиенд. Этот слух дошел до Бернабе, и тогда он принялся поднимать рабов, поклявшись, что рабы Ла-Кемады или умрут, или получат свободу. Он тайком переговорил на банту с другими неграми и сумел организовать восстание таким образом, что рабы-креольцы, уроженцы Острова, в большинстве своем люди мирные и настроенные по отношению к хозяину лояльно, ничего не узнали о восстании.

Мятеж был назначен на Новый год, единственный день, когда рабам разрешалось покинуть гасиенду и устроить свой праздник в селении. В этот день на рассвете они купались в травяной ванне, одевались во все белое и танцевали бамбу под звуки барабанов бата – покрытых козлиной кожей выдолбленных стволов деревьев – до поздней ночи. Бернабе разбил своих людей на три группы. Одна должна была направиться к площади и бить в барабаны напротив королевского дома. Кроме того, что это был дом алькальда, здание использовалось под арсенал; именно там испанская полиция хранила свои ружья и сабли.

Быстрые движения танцовщиц, которые, будто обезумевшие мельницы, будут кружиться посреди площади, должны были отвлечь внимание солдат. Другая группа подожжет плантацию сахарного тростника, соседнюю с Ла-Кемадой, в полутора километрах от селения. Третья спрячется в зарослях дикого винограда по обеим сторонам дороги и будет подстерегать людей с гасиенды, которые пойдут к одиннадцатичасовой мессе. Когда месса закончится, огонь уже расправится с Ла-Кемадой и гасить его будет поздно. Семья Пейо и их слуги бросятся туда, и тут негры их атакуют. Бернабе приказал взять в плен мсье Пейо и членов его семьи, но не причинять им вреда. Они будут их пленниками до тех пор, пока алькальд не объявит свободу рабам Ла-Кемады. Одновременно с этим танцовщицы бамбы, а на самом деле переодетые негры, нападут на арсенал, чтобы поддержать восставших с оружием в руках.

Вспотевший Бернабе спрятался под виноградной лозой – он был похож на тень среди теней. Когда первые клубы черного дыма стали подниматься к синим небесам, он увидел Кончиту, дочь мсье Пейо, которая во весь опор скакала по дороге на каурой кобыле. Она проспала начало мессы, и родители ушли без нее. Она проснулась, увидела огонь и бросилась предупредить родителей. Негры выскочили из зарослей, будто дикие коты, и захватили ее в плен. Но кобыла ускакала.

Когда лошадь без уздечки оказалась возле церкви, вся семья Пейо с криками устремилась за алькальдом. Солдаты, поспешно вооружившись, отправились в Ла-Кемаду, а соседи побежали вместе с Пейо, чтобы помочь потушить огонь. Восстание провалилось, и о нем было доложено губернатору. Бернабе вместе с другими зачинщиками был арестован и заключен в кандалы. Танцовщицы бамбы так и не напали на оружейный склад, и большинство рабов было возвращено на гасиенду. Тех, кому удалось бежать, выследили среди зарослей с помощью специально обученных свирепых собак и тоже отправили в тюрьму. Пятеро из них получили по пятьдесят ударов каждый, но для Бернабе, чтобы другим было неповадно, придумали особое наказание.

Петры тогда еще не было на свете, но о том, что случилось с ее дедом, ей рассказала мать, а Петра рассказала эту историю нам. В ближайшее воскресенье всех рабов Ла-Кемады собрали на площади селения, чтобы они всё увидели собственными глазами. Священник Гуаямы пригласил из Сан-Хуана его превосходительство губернатора дона Симона де ля Toppe, и тот прибыл, чтобы лично присутствовать при экзекуции. Его трон из позолоченного кованого железа был доставлен через островерхие горы на западе Острова в повозке, запряженной мулами, и установлен под сенью огромного индейского лавра посередине площади, прямо напротив здания церкви в колониальном стиле.

После окончания мессы губернатор со свитой вышли из церкви под звон колоколов из чистого серебра. Привели Бернабе и привязали к столбу, который солдаты воткнули в землю там, где рядами была уложена Канарская плитка. Руки его были связаны за спиной пеньковой веревкой, ноги в кандалах, так что он не мог шевельнуться. Все с любопытством ждали, что же будет дальше.

Ординарцы с подносами обносили гостей кофе с печеньем, и губернатор взял себе чашечку. Алькальд, священник и члены семьи Пейо любезно беседовали с ним, очарованные возможностью лицезреть в селении самого могущественного представителя власти на Острове.

Прочие владельцы гасиенд, при шляпах и перчатках, также старались прилепиться к нему как можно ближе под звуки сарабанды, которую исполняло трио гитаристов. Обстановка была праздничная, как на сельской ярмарке. Все и забыли о Бернабе, а он смотрел на происходящее сверкающими глазами. По законам его племени наказание кого бы то ни было являлось делом торжественным; музыка, печенье, болтовня с гостями, будто все пришли на праздник, – такого быть не должно. Последние сутки Бернабе отказывался от пищи. Он хотел умереть достойно, не запачкав чистую одежду, которую жена накануне вечером принесла ему в тюрьму.

Рабы тревожно перешептывались, стоя под деревьями под неусыпным надзором губернаторской полиции, которая прибыла вместе с ним для его охраны. Бернабе казалось странным, что нигде не видно военного подразделения с ружьями. Вдруг он увидел Пьетри, сельского парикмахера, который приближался к нему с черным саквояжем в руке в сопровождении солдат. Рядом шел адъютант с раскаленными щипцами, которыми клеймили скот. Бернабе понял, что сейчас произойдет, и стал мотать головой, как бык, безуспешно пытаясь освободиться от пут. Когда цирюльник открыл саквояж и достал маленький ланцет, Бернабе издал жуткий стон, от которого у присутствующих кровь застыла в жилах. «Олорун, како, коибе!» – закричал он, глядя на солнце и умоляя своих богов сжалиться над ним. Губернатор выронил чашечку с кофе, поднос покатился по земле, печенье рассыпалось. Один из солдат ударил Бернабе по голове гарротой, и тот потерял сознание. Тогда цирюльник открыл ему рот деревянной ложкой и отрезал язык одним движением ланцета. Затем ему выжгли клеймо. Так рассказывала мать Петры.

Буэнавентура любил ездить к своим клиентам – хозяевам небольших продуктовых магазинов Острова, которым «Мендисабаль и компания» поставляли продукты и напитки. В одной из таких поездок с ним случилось небольшое происшествие. Он ехал из Сан-Хуана через горы на своем «роллс-ройсе», и тут ему приспичило помочиться. Дорога была долгой, почти три часа он пробирался по лабиринту извилин, и ему стало казаться, что голова у него из пробки, а сам он закручен наподобие штопора. Оставалось всего несколько километров до селения, но Буэнавентура предпочел отлить в зарослях кустарника, покрывающего склон горы, прежде чем спуститься вниз и появиться в сутолоке магазина в центре городка. Он велел шоферу остановиться и открыл дверцу, но, вылезая из машины, подвернул правую лодыжку.

Поначалу он не обратил на это внимания и прошел примерно полкилометра по обочине дороги, чтобы размяться, но скоро щиколотка опухла и стала фиолетовой и огромной, как баклажан. Неподалеку был виден источник, по склону горы стекала вода. Буэнавентура дохромал до него, сел на камень, снял ботинок и носок. Он опустил ногу в холодную воду и тут увидел, что по дороге идет негритянка, высоченная, как сейба. Она подошла к нему, достала из кармана листья смоковницы, обернула ими его ногу и велела Буэнавентуре снова опустить ее в воду. Потом выпрямилась и снова пошла по дороге, не оглянувшись. Через пять минут Буэнавентура зашагал как ни в чем не бывало: опухоль исчезла. Он дошел до машины, сел в «роллс-ройс» и велел шоферу ехать дальше. Закончив визиты в главные магазины Гуаямы, он вернулся в Сан-Хуан. На следующий день он послал шофера в поселок, чтобы тот разыскал и привез к нему негритянку-целительницу.

Петра стала личной служанкой Буэнавентуры. Она следила за его одеждой, чистила его обувь, готовила ему изысканные блюда и, наверное, целовала бы землю, по которой он ступал, если бы он ей это позволил. Она поклонялась ему как божеству. Буэнавентура происходил из семьи воинов, как и ее дед, и, если бы он родился в Анголе, наверняка был бы вождем племени. Семья Авилес была бедной; ужасное наказание, которое понес Бернабе, тяготело над его потомками как проклятье. Их считали людьми строптивыми и коварными, а с такой репутацией трудно избавиться от нищеты. Петра знала, что она – никто, но, когда судьба свела ее с Буэнавентурой, поклялась, что когда-нибудь завоюет его сердце.

Петра и Брамбон жили в нижнем этаже дома на берегу лагуны. Там Петра смастерила своему любимому святому, богу Элеггуа, алтарь, который был почти не виден за дверью ее комнаты. Элеггуа был таким могущественным, что негры Острова называли его «Тот, кто главнее Бога». Это был странный идол; я видела его вблизи много раз, когда спускалась в нижний этаж. Он был похож на кокосовый орех: у него была шероховатая, темно-коричневая кожа, две черные впадины вместо глаз, короткий и твердый стебель на макушке, который Петра терла указательным пальцем всякий раз, когда о чем-нибудь просила. Около него на полу всегда были сигара, позолоченное кольцо и розовый куст в горшке. Сигара и кольцо, чтобы сделать ему приятное: Элеггуа был мужчина, и потому ему должны были нравиться гаванские сигары; но он был еще и ребенком, значит, должен был любить игрушки. Цветы нужны были, чтобы разговаривать с мертвыми. Петра сообщалась таким образом со своими предками и узнавала от них секреты исцеления болезней.

Петра взяла на себя все обязанности по дому. Она готовила, убирала, стирала, гладила. Когда Кинтину пришло время появиться на свет, она заменила акушерку. Когда начались схватки, Ребеку охватила паника. Ей было двадцать семь, и она была уверена, что живой ей после родов не остаться. Она бросилась на кровать с криками: «Не могу больше! Не могу! У него такая огромная голова, он не сможет вылезти!» Петра спустилась в нижний этаж и потерла указательным пальцем стебель Элеггуа. Потом поднялась на второй этаж и опустилась на колени рядом с кроватью Ребеки. Двадцать четыре часа она растирала ей живот теплым змеиным ядом, тихо повторяя при этом: «Олорун, како, коибе!» – до тех пор, пока ребенок не появился на свет.

Кинтин родился в ноябре 1928 года. Он был восьмимесячным; роды оказались преждевременными, и к его рождению никто не был готов. Ребека носила свободные туники из газа, скрывавшие беременность, и мало кто знал о том, что она ждет ребенка.

Петра привела в дом Эулодию, та стала кормилицей Кинтина. Эулодия приходилась Петре двоюродной сестрой и жила в предместье Лас-Минас; это была первая ее родственница, которая преодолела на лодке заболоченные пространства и прибыла из лагуны Приливов, чтобы работать в нашем доме. Колыбель Кинтина стояла в кухне, в нижнем этаже. Эулодия вынимала его из колыбельки и оставляла ползать по полу, так что Кинтин с раннего детства привык играть на земляном полу.

Разрешившись от бремени, Ребека сразу же вернулась к творческой деятельности, не пробыв в постели и недели, не говоря уже о сорока днях, рекомендованных святым Херардо. Уже через несколько дней она с головой ушла в привычный уклад и последующие семь лет вела весьма насыщенную жизнь.

Любимым занятием Ребеки были импровизированные танцы на террасе с позолоченной мозаикой. Однажды кто-то из друзей принес на литературный вечер экземпляр «Саломеи», драмы Оскара Уайльда. Ее прочитали вслух и нашли потрясающей. Вызов, который автор бросал этим своим произведением, был воспринят друзьями Ребеки как боевой клич, и в течение двух месяцев они тщательно готовились к постановке пьесы на сцене. На террасе были сооружены небольшие подмостки. Замысел был рискованный. В день спектакля у Буэнавентуры собирались гости, и он мог зайти посмотреть постановку. Но Ребеку это не волновало. Она была полна решимости следовать своему призванию, как и обещала Павлу. Она настояла на том, чтобы самой играть роль Саломеи, и собиралась исполнить танец с семью покрывалами.

Втайне от Буэнавентуры Ребека посетила самого известного модельера столицы, который создал ей для этой роли необыкновенный костюм. Надо было также сходить к чеканщику и заказать две позолоченные амфоры размером с ее груди, – они будут надеты на нее во время представления наподобие лифчика. В конце спектакля из амфор польется вода, омывая голову Иоанна Крестителя, деревянную статуэтку которого подарил для этого случая один коллекционер. Танец должен был выглядеть как шутка со стороны любителей литературы: крещение хозяина столицы насмешниками – завсегдатаями литературного салона.

Репетиции начались незамедлительно. В назначенный вечер, около десяти часов, Ребека появилась на подмостках и начала танцевать. В соответствующий момент она сбросила последнее из семи покрывал и осталась на сцене, выливая воду лагуны из двух прекрасных амфор, при этом явив миру все остальное, как оно есть. Именно в этот момент «роллс-ройс» Буэнавентуры остановился около дома, он вошел в сопровождении нескольких торговых партнеров. Увидев Ребеку, он не произнес ни слова. Он снял с себя сафьяновый ремень и несколько раз ударил ее так сильно, что она потеряла сознание.

Кинтину тогда было семь лет. Музыка разбудила его несколькими минутами раньше, и он, полусонный, в темноте дошел до гостиной. Стеклянные двери, выходившие на террасу, были открыты настежь, и он все видел. Он едва не умер от ужаса, увидев обнаженной свою мать и изящные движения ее священного танца. Пурпурные покрывала один за другим падали на пол, пока на ней не остался лишь газовый платочек, прикрывавший лобок. Он так никогда и не забыл того, что видел. Даже когда он рассказывал мне эту историю много лет спустя, у него дрожал голос.

Прошло несколько недель, прежде чем Ребека оправилась от побоев. Когда же наконец она смогла встать с постели и дойти до столовой, то едва решилась заговорить. Она была погружена в себя, сидела, не поднимая головы, и была похожа на марионетку с оборванными веревочками. Кинтин не осмеливался взглянуть на нее. Когда после ужина он подошел поцеловать ее, то крепко зажмурился, увидев вблизи следы ужасных кровоподтеков. Буэнавентура не стал просить у нее прощения.

– Ты потеряла связь с реальностью, – сказал он Ребеке, – и я вынужден был преподать тебе урок, чтобы спустить тебя с небес на землю.

Буэнавентура во всем винил Павла.

– Если Ребека сошла с ума, так это по его вине, – говорил он своим кумовьям в баре «Испанского казино» на следующий день за рюмкой хереса. – Павел хоть и умер, но проклятые микробы поэзии размножаются в темных углах дома, что твои малярийные комары. Потому-то хозяева всех его домов и закончили свои дни в клинике. Со мной-то, благодарение Богу, такого не случится, мои тетки вырастили меня в Вальдевердехе порядочным человеком, работящим и честным, пусть даже я мелю муку жерновами и копчу свинину.

Беспокоило Буэнавентуру и другое. В июле 1936 года в Испании началась Гражданская война, и это отразилось на торговле с Островом. Товаров, прибывавших из Испании – оливок, вин, халвы, спаржи, – становилось с каждым разом все меньше. У него было много друзей в национальной армии генерала Франсиско Франко, который вторгся в Испанию из Марокко и в настоящий момент боролся с республикой. Буэнавентура что угодно бы дал, лишь бы быть вместе с ними. Он слышал, будто многие испанские деятели искусства стали республиканцами: Пикассо, Пабло Касальс, Гарсиа Лорка, – и подозревал, что друзья Ребеки были социалистами или, того хуже, коммунистами. Его не убеждало, что, по словам Ребеки, все это были выходцы из самых богатых семей Острова.

Однажды он пришел домой обедать и сел за стол напротив Ребеки в столовой, которую когда-то сделали по рисункам Павла.

– Здесь мало воздуха и света; следует освободить комнаты от ненужного хлама, который уводит мысли в дебри дурмана, и вернуться к практической жизни: перейти на здоровую пищу – картошку и фасоль с колбасой по-астурийски. Всю эту дурацкую безвкусицу нужно убрать, – сказал он, указывая на люстру от Тиффани, свисавшую с потолка, на бокалы от Галле в форме тюльпанов, которые стояли на столе, и на серебряный сосуд для вина с подставкой, где была изображена охота на оленей. – В этом доме слишком темно, а в темноте хорошо только хищным зверям.

Когда служанка принесла поднос с французскими сливами, он от них отказался. Он велел Петре впредь готовить только по рецептам испанской кухни своих теток, от которой лучше работает голова и не теряешь присутствия духа.

И однажды Буэнавентура стал претворять в жизнь свои угрозы. Он переехал вместе с Ребекой и Кинтином в отель, нанял специальную машину для сноса зданий, похожую на огромного лангуста, со стальным шаром, свисающим с рычага, и меньше чем в двадцать четыре часа она разнесла в куски и окна в стиле Тиффани, и слуховые окошки, отделанные перламутром, и полы из белого дуба, и радужную мозаику Ребеки. Разделавшись раз и навсегда с этими проклятыми камнями, Буэнавентура воздвиг на развалинах испанскую крепость с зубчатыми стенами из серого камня, полами из необожженного кирпича и широкой гранитной лестницей с металлическими перилами. С потолка гостиной свисало его «любимое блюдо»: железное колесо с черными шипами, которое служило орудием пыток во время войны с маврами и которое он приказал приспособить теперь в виде люстры. Все это было построено так быстро, что семья переехала в новый дом меньше чем через год.

– В таком доме мои дети вырастут теми, кто они есть: настоящими потомками конкистадоров, – сказал Буэнавентура Ребеке, когда они переехали. – Впредь все будут купаться в ледяной воде, каждый день ходить к мессе и работать в поте лица, зарабатывая на хлеб насущный.

Ребека про себя рассмеялась. Она прожила в браке одиннадцать лет, прежде чем забеременела, и очень сомневалась, что у них еще будут дети. Однако Петра стала давать ей какое-то зелье, и скоро она поняла, что опять беременна.

Кинтин очень любил по утрам ходить с Ребекой к мессе. Часовня – точная копия той, которую Павел рисовал для священника в Джексонвиле, – находилась на другом конце Пуэнте-дель-Агуа, у самой лагуны Аламарес. Это было одно из немногих каменных зданий Павла, которые еще оставались на Острове. Буэнавентура, несмотря на свои новые законы, никогда не переступал порога церкви. Он любил приходить в магазин раньше своих служащих, открывал ключом ставни витрины и усаживался за письменный стол уже к семи утра. Кинтину было всего восемь лет, но он ясно помнил тот период жизни; его брат и сестры тогда еще не родились, и ему не надо было делить с ними любовь матери. Во время мессы они были совершенно одни и молились, стоя на коленях на скамеечке для молитвы. После службы возвращались домой, взявшись за руки, и перепрыгивали через лужи, которые не успели высохнуть за ночь. Тогда Кинтин зажмуривался, и ему было очень хорошо. Он всей душой желал, чтобы время остановилось; ему хотелось, чтобы эти минуты длились вечно.

В этот час лагуну окутывало покрывало тумана, которое размывало ее очертания. Суда, входившие в бухту, казались кораблями-призраками, парящими вдалеке. Они возвещали о своем прибытии долгим печальным гудком, который, оттолкнувшись от стен, проникал в открытые окна домов и будил их обитателей, – они еще спали, завернувшись в одеяло. Туман проникал повсюду, и все вокруг становилось нереальным. Пальмы, растущие у кромки воды, казались сиренами в плюмажах, стоящими на хвостах; большие черные камни, которые испанцы двести лет назад набросали в горловину лагуны, чтобы защититься от пиратов, были похожи на свирепых псов, угрожавших врагам острыми клыками. В те минуты все казалось Кинтину возможным – даже то, что Буэнавентура отправится в Испанию, чтобы сражаться вместе со своими друзьями-фашистами в армии Франко, и никогда не вернется на Остров. И тогда Ребека будет принадлежать только ему.

От дома, построенного Павлом, осталась только терраса с позолоченной мозаикой. Специалисты предупредили Буэнавентуру, что террасу разрушать опасно, так как это может повредить фундамент. Когда построили новый дом, терраса стала его частью с задней стороны. Игнасио родился в этом доме-крепости, построенном в испанском стиле, в 1938 году, через год после переезда. А вскоре, в 1939-м и в 1940-м, родились Родина и Свобода.

Ребека на удивление покорно приняла новые порядки, введенные Буэнавентурой. Она терпеливо переносила следующие друг за другом беременности и, казалось, покорилась судьбе. Она спрятала балетные туфельки, шелковые туники и сборники стихов в глубину шкафа и понемногу угасала, словно одна из водяных лилий, забытых в глубине террасы.