Дом над Двиной. Детство в России

Перед бурей

В Архангельске меня ждали. Это были юные дяди в черных с высоким воротом мундирах Ломоносовской гимназии: Юра, с рыжеватыми волосами и зелеными глазами, и Сережа, его старший брат, застенчивый и чувствительный; Марга, круглолицая, с огромными глазами под высокими дугами бровей, которые придавали ее лицу слегка удивленное и несколько гордое выражение. Меня обняла тетя Пика, обдав при этом крепким запахом табака. Она давняя курильщица, папиросы и спички носит в маленькой вязаной сумочке на запястье. Здесь же был дядя Саня, брат моего отца, высокий и светловолосый. Он явился, чтобы приветствовать ребенка своего брата, и, наклонившись, расцеловал меня с теплой нежностью в обе щеки. И Сашенька… Хоть я и была мала, но почувствовала что-то странное в этой женщине, в ее причудливой одежде, и испытала облегчение, когда она меня не поцеловала, а лишь пожала руку.

— Мы с тобой, Женечка, — сказала она серьезно, глядя мне в глаза, — должны хорошо поработать.

Она имела в виду, конечно, мой вступительный экзамен в гимназию, к которому взялась меня подготовить.

Среди всех объятий и поцелуев я особенно помню дедушку, огромного человека, который пришел прямо из госпиталя. Он высоко подбросил меня и, поймав на лету, поцеловал. Помню прикосновение его холодной щеки и влажной бороды, свежий запах снега и мороза, которые он принес с собой.

Бабушка забрала меня к себе в спальню, где я спала двое суток, не раздеваясь, в матросском костюме. Мама строго наказала мне, чтобы я, как только приеду, надела платье, аккуратно уложенное сверху в чемодане. Умытая и переодетая, я вышла в нем из спальни. Платье подарила мне грэнни. Оно было в стиле «шотландской рыбачки» и особо рекомендовалось в то время для маленьких девочек. Широкая голубая саржевая юбка подобрана сбоку так, что было видно нижнюю юбку в белую и голубую полоску. К ней надевалась плотно облегающая шерстяная кофточка, и завершала наряд маленькая шаль с кистями, перекрещивающаяся на груди.

Все сели за стол. Был воскресный день, я помню это потому, что вся еда была приготовлена в русской печке, и еще — белый хлеб, который пекли только по воскресеньям.

Потом все перешли в танцевальный зал. Пока мы жили в Шотландии, мама научила меня нескольким модным песенкам, звучавшим в мюзик-холлах и в спектаклях пантомимы. В связи с этим папа был преисполнен отцовской гордости и в письмах бабушке хвастался моими способностями легко запоминать слова и мелодию.

Последовавшую затем сцену я вспоминаю теперь со стыдом, потому что не терплю, когда дети «работают на публику». Меня просили спеть, и хотя мамы, чтобы аккомпанировать мне, рядом не было, упрашивать не пришлось. С полным самообладанием и беззаботностью я встала посреди зала и исполнила все песни, какие знала: «Дейзи, Дейзи, дай ответ…», «Юп-ай Эдди, ай-эй, ай-эй…», «Жили-были две крошки…». Все это сопровождалось соответствующими жестами, притопами, размахиванием рук и разнообразной мимикой в зависимости от смысла слов и чувств. Мне тепло аплодировали. Репертуар мой был довольно ограничен, но, вдохновленная теплым приемом публики, я продолжала, уже импровизируя, придумывая слова, сообразив, что все равно их никто не поймет, пока бабушка не решила, что хорошего понемножку.

В первые дни меня страшно баловали, мои шалости все переносили с терпеливой любовью, но, к счастью, новизна моего появления скоро испарилась, и меня приняли как младшего члена большого клана: Юра мог меня дразнить, Сережа терпел, а Марга, в зависимости от настроения, то баловала, то гнала прочь.

Мы с Маргой спали в одной комнате. Наши кровати стояли одна напротив другой. Шторы на окнах никогда не задергивались, чтобы можно было видеть звезды, сверкавшие в небе. В дальнем углу висела икона Божией Матери. Перед ней день и ночь горел огонек лампады, навевая умиротворение.

Обычно на ночь бабушка расчесывала мне волосы. На ее туалетном столике стояла фотография, где между мной и братом сидит мама. Однажды я долго смотрела на эту фотографию и вдруг расплакалась. На следующий день фотография исчезла.

Обед всегда подавали в шесть часов, после чего бабушка обычно готовила меня ко сну. Я еще была мала, и мне не разрешалось сидеть с семьей за вечерним чаем. Порой я лежала без сна, слушая голоса из столовой и успокаивающие звуки трещотки ночного сторожа, нарушавшие морозную тишину ночи.

Ночных сторожей нанимали ходить по улицам. Нашу Олонецкую сторожил древний старик. Недалеко от нашего дома, на углу, была маленькая каменная будка, где он укрывался от непогоды. Старик никогда не дежурил один, его повсюду сопровождал наш Скотька. Каждый вечер, перед тем как отправиться в дозор, сторож заходил к нам в дом выпить стакан чая. Я так и вижу его за кухонным столом, в выношенной заплатанной одежде, толстых валенках и побитой молью шапке на седой голове. У его ног терпеливо ждал Скотька. Согревшись, старик медленно вставал.

— Ну вот, пойдем, Скотька.

Скотька шел следом. Всю ночь напролет в любую погоду, в мороз и снег, старый русский крестьянин и его шотландский дружок ходили по пустынной улице. Когда они подходили к дому, старик стучал трещоткой, и она словно говорила: все спокойно, все в порядке.

Рано утром они опять на кухне. Старик пил чай с черным хлебом, отдыхал недолго в теплой кухне и уходил домой, никто не знал куда. А Скотька, превратившийся в ком ледяных игл и звенящих сосулек, исчезал в темном, теплом зеве подпечья и, устроившись рядом с ухватами и кочергами, лежал там, пока снег и лед не образуют вокруг него лужицы. Позже, отдохнувший и голодный, он вылезал и после сытной кормежки снова был готов идти на улицу.

Хотя вначале у меня не было одногодков, с которыми я могла бы играть, я никогда не ощущала одиночества. В доме каждый день что-нибудь происходило. Кроме того, постоянно приходили друзья и родственники. Ворота, ведущие во двор с Олонецкой улицы, были неподалеку от кухонной двери. Звонка или молоточка на двери не было, поэтому гости шли прямо через кухню, вверх по лестнице, в заднюю прихожую. Парадным ходом пользовались только по особым случаям и незнакомые люди. Когда у парадного крыльца звенел колокольчик, горничная спешила открыть дверь, а нас всех одолевало любопытство, и даже бабушка выглядывала из столовой поинтересоваться, кто бы это мог быть.

От всей бабушкиной семьи теперь остались три брата и сестра. Тетю Пику я уже описала, она и бабушка были очень привязаны друг к другу. Их часто можно было видеть вместе за круглым столом в детской за долгими разговорами. Пока бабушка, окруженная коробочками, красками и кисточками, занималась своим любимым делом — изготовлением искусственных цветов, тетя Пика сидела без дела, покуривая одну за другой свои папироски.

Братья были совершенно разные и внешне, и характером. Их жизнь, особенно если сравнить ее с жизнью моих степенных друзей в Шотландии, можно назвать необычной. Младшего брата, Владимира, я всегда видела мирно сидящим на деревянной скамейке в задней прихожей, где висела наша уличная одежда. После прогулок я садилась рядом с ним, чтобы снять валенки. «Здравствуй, Женечка», — неизменно приветствовал он меня с нежной, но какой-то неуверенной улыбкой. «Здравствуй, дядя Володя», — отвечала я на его приветствие, но дальше наш разговор обычно не шел.

Дядя Володя был молчаливый и совершенно безобидный алкоголик, не склонный к разговорам. Проходившие мимо него через прихожую обычно игнорировали его. Он не двигался из своего угла, пока на столе не появлялся полуденный самовар. После этого бабушка брала его под свое крылышко: усаживала рядом и нежно похлопывала по плечу. Когда самовар уносили, вернувшийся в полутрезвое состояние дядя Володя шел в прихожую и медленно, сосредоточенно начинал собираться домой. Жена его давно умерла, детей не было. За ним приглядывал его старый слуга.

Любимцем бабушки был старший брат Иван, дядя Ваня, как его называли, — спокойный, непритязательный человек, которого любили все, кто его знал. Как и его брат Володя, он работал по гражданскому ведомству и, хотя уже много лет был на пенсии, все еще носил выцветшую зеленую шинель государственного служащего. Его длинные седые волосы, лохматая борода и тонко вылепленные черты лица напоминали облик святых, какими их изображали на старых иконах. Дядя Ваня, однако, был обычным смертным. Одно время он жил неподалеку в хорошем доме с женой и двумя маленькими дочерьми, но его счастливая семейная жизнь разбилась вдребезги, когда его жена умерла в родах третьим ребенком. Убитый потерей жены, перед перспективой растить одному троих маленьких детей, дядя Ваня совершенно растерялся.

Акушерка по имени Анна Осиповна пожила у него некоторое время, ухаживая за младенцем и девочками. Дядя Ваня решил, что в ней его спасение от всех проблем, и импульсивно женился на ней. К сожалению, брак их не сложился, и через три недели после того, что можно назвать «мимолетным знакомством», они расстались по взаимному согласию, без злобы и обидных слов. Анна Осиповна, после краткого знакомства с семейной жизнью, вернулась к прежнему занятию. Однако разрыв не мешал ей демонстрировать свои права. Желая остаться членом клана и называться бабушкиной невесткой, она регулярно появлялась в доме и принимала участие во всех семейных встречах, свадьбах, крестинах.

Много лет спустя, когда умерла моя любимая бабушка, Анна Осиповна настояла, чтобы право нести икону во главе процессии к кладбищу было предоставлено именно ей.

Это была маленькая женщина с необычайно острым носом и быстрыми, зоркими глазами. Мой отец довольно метко прозвал ее «Оса». Две первые буквы ее отчества совпадают с буквами прозвища, и можно подумать, что оно произведено от отчества, но действительная причина была в ее осином характере и жалящем языке. Сама Анна Осиповна не возражала, когда ее называли Осой, ей это даже нравилось.

Проблему дяди Ваниных детей совместно решили бабушка и тетя Пика. Дядя Ваня и его две дочери, Татьяна и Людмила, их чаще звали Таня и Людмилушка, стали жить с бабушкой, а тетя Пика и ее муж дядя Коля, не имевшие своих детей, удочерили крошку Лидию и воспитали ее как собственную дочь. Позднее все три девушки вышли замуж и жили своим домом. Дядя Ваня ушел жить к старшей дочери Тане, которая обосновалась около станции Исакогорка. Это та самая Таня, которая занималась багажом, когда мои родители приехали из Шотландии и мама впервые ступила на архангельскую землю.

Однажды, спустя три года после моего приезда в дом, Таня пришла к бабушке вся в слезах и меж рыданий сообщила, что ее папочка ушел из дома. В то утро у них остановились странники, и когда они уходили, дядя Ваня, собрав одежду в маленький узелок, сказал потрясенной дочери, что решил присоединиться к ним. «Они идут в Холмогорский монастырь, — объяснил он, — что в сорока верстах вверх по реке, а потом собираются дальше на юг, в знаменитую Киево-Печерскую лавру».

Ошеломленная бедная Таня просила, умоляла, даже бежала за ним по пыльной дороге, но все ее уговоры и слезы оказались напрасны. Дядя Ваня был глубоко верующим человеком. «Я всегда мечтал сделать это, — сказал он Тане, — ничто не может отвратить меня от святого дела». Таня беспомощно стояла на дороге, глядя, как ее старик отец уходит в толпе странников с узелком и палкой. Его седые волосы, торчавшие из-под остроконечного колпака, развевал ветер. И вот он уже скрылся из вида…

Сначала Таня надеялась, что, побывав в Холмогорах, отец вернется, что тяжелая дорога излечит его причуды. Но прошло три лета и три зимы — от дяди Вани не было ни слуху ни духу. Говорили, правда, всякие странники, что видели его во многих местах России: Киеве, Владимире, Москве и даже в Сибири. В нашей же семье, после первых волнений, все были твердо уверены, что дядя Ваня рано или поздно вернется в родной «загон».

Самым заметным и колоритным из трех братьев был дядя Дмитрий — человек огромных размеров, возвышавшийся над всей родней. Его широкие скулы и резкие черты лица обрамляла роскошная борода, отброшенные со лба назад вьющиеся волосы касались плеч. Он не признавал воротничков и галстуков, обычному гражданскому костюму предпочитал рубашки-косоворотки с вышитым воротом и заправленные в высокие сапоги брюки. Когда он бывал навеселе, то становился неуправляем и страшен, если вынашивал реальную или вымышленную обиду. Его жена, тетя Лиза, спокойная женщина с милым лицом — типичная северянка, светлокожая и голубоглазая. Она заплетала свои светлые волосы в толстую косу и укладывала ее на голове короной, что неизменно вызывало мое восхищение. Она была единственной дочерью зажиточного торговца зерном, который начал свое дело, как говорится, «с нуля». После его смерти делом управлял дядя Митя от имени жены.

Дядя Митя очень редко приводил в наш дом свою жену, и, хотя она была невесткой бабушки, та обращалась к ней по имени-отчеству. Елизавета Евгеньевна разговаривала тихим, мелодичным голосом, за чайным столом держала чашку, изящно отставив мизинец, и перед каждым глотком чая с хрустом откусывала кусочек сахара крепкими белыми зубами. Их семья жила в северной части города, в Кузнечихе. Район этот был не очень благополучным, некоторые места имели дурную репутацию, но дом дяди Мити стоял на хорошей тихой улочке, недалеко от реки. Два их сына, светловолосые и крепкие, учились в Ломоносовской гимназии. Они были дружелюбные ребята, но их редко приглашали в дом.

Дядю Митю все знали как великого обманщика. Однажды он услышал, что я хочу иметь сенбернара.

— Хочешь сенбернара, Женечка? — сказал он. — Будет тебе сенбернар.

На следующий день собака прибыла, но это был не сенбернар, она вообще не была похожа ни на какую породу. Мне не разрешили ее держать, но, страстно любя всех собак, я не могла с нею расстаться. Я прятала щенка в конюшне, укутав для тепла в бабушкин дорожный плащ. Я кормила его смесью, которую сама придумала: разбавленные водой густые сливки, купленные на карманные деньги, сахар и черный хлеб для сытности.

Щенок и безнадежно испорченный плащ были в конце концов обнаружены. Бабушка, конечно, не обрадовалась, увидев, какой непоправимый урон нанесен ее собственности. Скрываясь от ее гнева и заслуженной кары, я долго пряталась за диваном в гостиной. Но избежать хорошей головомойки не удалось. Я так и не узнала, что случилось потом с собакой.

Дядя Митя не всегда был добрый. Мама рассказывала, как ей пришлось столкнуться с его диким нравом. Это случилось в первое лето ее жизни в Архангельске. Она пришла к бабушке в гости и, когда поднималась по лестнице черного хода, вдруг увидела громадную фигуру дяди Мити, которая лавиной катилась на нее сверху. Он толкнул ее об стену, даже не заметив этого, и промчался дальше, как сумасшедший, через кухню и вон из дома.

В комнатах наверху были сплошные руины: разбитый фарфор и перевернутые стулья разбросаны по столовой, в танцевальном зале разбиты все до одного высокие зеркала. Дядя Митя в диком гневе хватал легкие позолоченные стулья и с огромной силой бросал оземь, разбивая вдребезги и стулья, и зеркала, и цветочные горшки под ними. Земля, цветы, осколки украшений и битое стекло устилали пол, кое-где впившись в паркет.

Бабушка молча, как-то машинально подбирала осколки. Марга, напуганная до смерти, истерически рыдала на руках у гувернантки. Оказалось, что кто-то — потом так и не выяснили кто — отпустил какое-то замечание, не понравившееся дяде Мите, и это породило бурю.

На следующее утро дядя Митя вернулся. На коленях он подполз к бабушке, целовал ей ноги и молил о прощении, клянясь Богом, что такое больше не повторится и что он все поправит. Бабушка простила его, такая уж она была. Но одного она не могла ни забыть, ни простить — его «подвиг» во время неудавшейся революции 1905 года.

Дядя Митя никогда не занимался революционной деятельностью, а тут совершенно импульсивно решил присоединиться к демонстрации, которая началась в Соломбале. Возвышаясь над толпой, он нес красный флаг и выкрикивал лозунги. Процессия была уже на мосту, когда на городском берегу появилась группа всадников и понеслась к мосту. Демонстранты немедленно рассеялись, кто-то побежал вперед, кто-то назад, надеясь до приближения всадников успеть спрятаться. Дядя Митя бросил флаг и прыгнул в воду. Держась за сваи моста, он переждал, пока стихнет грохот копыт над головой. Под мостом же он добрался до берега и затем — до изгороди бабушкиного сада.

Он спрятался в башне беседки и, оглядывая окрестности, провел там остаток дня, пока голод не заставил его появиться в доме. Бабушка, верная сторонница самодержавия, была в гневе, но голос крови оказался сильнее преданности царю. Она накормила брата и прятала несколько дней, пока не сочла безопасным его возвращение домой.

С этого времени дядю Митю за его спиной стали пренебрежительно звать «Митька шалый». Слово «шалый» я не встречала в словарях, оно просторечное и означает то же, что «шальной»: безрассудный, взбалмошный, сумасбродный, одним словом — хулиган. Назвать дядю Митю в глаза «Митька шалый» никто бы не осмелился, за этим последовала бы катастрофа. К сожалению, я этого не знала и считала, что это его обычное прозвище, какие были у всех членов семьи.

В начале декабря 1912 года, сразу после приезда, я праздновала свой седьмой день рождения. Из Санкт-Петербурга прибыла большая посылка. В ней была огромная кукла в голубом платье и соломенной шляпке. Однако меня больше обрадовали лыжи, которые подарил дедушка. На следующий же день я рискнула выйти на них во двор. Спотыкаясь и падая, я добралась до живой изгороди сада. Здесь, сначала робко, потом все более уверенно, я каталась взад-вперед, пока не устала и короткий зимний день не начал клониться к закату.

Кататься на ровном месте совсем просто, обнаружила я, и это побудило меня отправиться дальше. На следующий день я снова была на лыжах. Миновав ворота сада, почти утонувшие в снегу, я оказалась в зимней сказке. В саду царили тишина и покой. Деревья в глубоком зимнем сне, цветочные клумбы укрыты снегом, он лежит сверкающими кипами на склоненных ветвях зеленых и голубых елей, запорошил веточки серебристой березы. Ничто не шелохнется: ни прутик, ни ветка. Сад сиял в ослепительных лучах зимнего солнца, золотые зайчики плясали на лужайке и темных стволах черемух.

Впереди, как большое блюдце, лежал пруд. Я объехала вокруг него и двинулась к беседке. Ступеньки, ведущие к стеклянной двери под навесом, были очищены от снега. Сняв лыжи, я поднялась на крыльцо и заглянула сквозь стекло внутрь. Там хранились дедушкины ульи. Дедушка — опытный пасечник, пчеловодство было его главным увлечением. Я часто видела, как он склонялся над маленькой спиртовкой, готовя пчелам особый сироп, а потом надевал лыжи и шел к беседке, относил туда сироп. Дедушкины пчелы всегда благополучно переживали зиму, что было своего рода достижением. Других ульев в наших краях я никогда не видела.

Затем я направилась к холму, на вершине которого стояла другая беседка, царившая над садом. Это был таинственный «замок фей», разжигавший мое воображение и желание попасть внутрь. Но, приблизившись, я обнаружила, что ступеньки, ведущие на холм, полностью занесены снегом. Добраться до крыльца замка у меня не хватило силенок. Окружавшие замок деревья были похожи на строгих часовых. Может, они охраняют замок и возмущены появлением маленькой нарушительницы, а может, кто знает, внутри находится спящая принцесса, которая должна проснуться от первого поцелуя весны?

Когда я вернулась домой, у нас были гости, из Санкт-Петербурга приехала моя двоюродная сестра. Ее звали Марина, она была второй дочерью тети Ольги. Когда-то вследствие осложнения после болезни Марина лишилась слуха и провела семь лет в специальной школе-интернате в Санкт-Петербурге. До окончания ей оставалось еще два года. Но совсем недавно одна умная и предприимчивая дама открыла в Архангельске маленькую частную школу для глухих детей, и бабушка предложила тете, чтобы Марина приехала к нам и поступила в эту школу приходящей ученицей и таким образом обрела бы тепло и защиту семейного круга. И вот Марина приехала и, как и я, оказалась под бабушкиным крылышком.

Марина на семь лет старше меня, но, несмотря на разницу в возрасте и ее печальный недостаток, мы стали большими друзьями. От природы Марина была наделена очень острым умом и наблюдательностью. Она бегло писала и читала и поразительно понимала речь по губам. Благодаря ей я тоже научилась языку жестов, но Марина не позволяла пользоваться им в присутствии незнакомых или на улице, останавливая меня короткой фразой: «Руками не надо…».

Марине выделили отдельную комнату, и, получив прекрасное воспитание в Санкт-Петербурге, она содержала и ее, и себя в образцовом порядке, не позволяя слугам ни в чем помогать ей. В отличие от моей юной тетки Марги, которая проводила время заботясь о своих прекрасных руках, вышивая платочки и стирая пыль с многочисленных безделушек, Марина, как верный щенок, повсюду следовала за бабушкой, всегда готовая помочь, заштопать, сшить, а летом — поработать в саду. Видя ее, поглощенную каким-нибудь делом, бабушка часто восклицала: «Вот уж у Мариночки действительно золотые руки!».

С приближением Рождества в доме началось оживление. Каждый день бабушка отправлялась в город и возвращалась нагруженная свертками. К нам пришли полотеры, которые в своей непередаваемой манере прошлись по всем паркетным полам. Зеркала и мебель были протерты так, что сверкали. Опустили люстры и, почистив каждую сверкающую детальку, вернули в прежнее положение. На кухне тоже вовсю шла работа. На столе, в ожидании когда их ощиплют, горой лежали глухари, гуси и белые куропатки. Особое тесто, которое целый месяц напитывалось ароматами пряностей, уже было готово. Его раскатали, нарезали звездочками, полумесяцами и сердечками и пекли в духовке. Этим печеньем, конфетами и другими деликатесами наполняли корзинки в Финляндию. Подарки посылались как самой тете Ольге, так и каждой из ее многочисленных дочерей и всем членам семьи, включая нянек и мамушек.

Рождество, а также день Святой Евгении — бабушкины и мои именины — праздновались обычно в канун Рождества. Этот день приближался, и наверху происходили более интересные для меня, волнующие и таинственные приготовления.

Однажды вечером бабушка поставила на стол большой мешок орехов, появились блюдечко с подслащенным молоком, зажженные свечи, сургуч и зеленые шерстяные нитки. Каждому из нас дали по крошечной книжечке с золотыми страницами, скрепленными папиросной бумагой. Марга и мальчики уже знали, что надо делать. Марина, поняв, что от нее требуется, работала сноровистее всех. Я тоже старалась как могла. Отдельный листочек, прикрепленный к папиросной бумаге, надо положить на ладонь, затем окунуть орех в сладкое молоко и немедленно завернуть в золотую бумажку. Кончики нарезанных шерстинок приложить к плоскому местечку на орехе и прикрепить капелькой разогретого сургуча. Готовые орехи клали на поднос. Теперь их можно было повесить.

За ними шли яблоки особого сорта, выращенные специально для Рождества. Эти маленькие яблочки, алые и белые, формой почти как груши, часто описываются в волшебных сказках. Черенок у них длинный, и к нему легко привязать такие же зеленые петельки. Я не имела ни малейшего представления, зачем прикрепляются эти петельки, а спросить почему-то не пришло в голову.

Приближавшееся Рождество было первым, которое я запомнила. Правда, есть еще смутное воспоминание о Рождестве в Шотландии, когда утром я обнаружила чулок, наполненный маленькими подарками, но елок в годы моего младенчества в Шотландии не устраивали.

По утрам в дом приходили розовощекие крестьянки с корзинами и предлагали домашние козули, раскладывая их на белом полотне, — вкусные и ароматные пряники в форме человечков и северных животных; тут были ненцы, белые медведи, олени, все раскрашенные белым и розовым сахаром.

Двери, ведущие в танцевальный зал, почему-то закрыли на замок. Юра, Сережа и Марга бегали туда и обратно, но на мои вопросы отвечали как-то невнятно или вовсе игнорировали их. Это было очень странно.

Однажды утром под звон бубенцов в ворота влетела тройка и остановилась возле парадного. Мы подбежали к окнам и увидели, как из кибитки вылезли две полные дамы. Это были двоюродные сестры бабушки, которые жили где-то в глубинке, далеко от железной дороги. На протяжении многих лет они приезжали к нам на эти праздники. Обе были не замужем и очень походили друг на друга, затянутые в одинаковые черные блестящие платья, отделанные по вороту и манжетам кружевными оборками. На их приятных лицах была написана нескрываемая радость снова оказаться с нами.

Аделю и Верочку принимали с русским радушием, обнимали и целовали в обе щеки. Когда-то они и бабушкина семья в Маймаксе часто ездили друг к другу в гости. Но это было давно, когда они были еще молодыми, а теперь сестры вдвоем обитали в деревенской глуши и, как многие пожилые люди, жили прошлым. Они вручили подарки бабушке, которая тут же унесла их в танцевальный зал под замок, а потом три дамы устроились в тихом уголке, где можно посидеть и поговорить о былом.

Немного погодя из Вологды приехал представительный господин по имени Павел Петрович, холостяк, большой друг дедушки, тоже увлеченный пчеловодством. Как только он вошел, они с дедушкой отправились в кабинет поговорить о своем любимом занятии. Нужно добавить, что оба эти господина в свое время получили от правительства особое признание за изобретение способа, который помогает пчелам пережить суровую зиму.

Дом был уже полон, и все радовались встрече. В те дни люди еще ездили на дальние расстояния, наперекор морозам и метелям, чтобы встретиться на семейном торжестве, чтобы вместе насладиться теплом и радостью праздника. Уже буквально накануне Рождества прибыли тетя Пика с дядей Колей и Лидочка с мужем и маленькой дочкой Полей; из Соломбалы пришли Людмилушка, ее муж и сын Модест; из Исакогорки, на старой лошадке через реку, приехала третья сестра Таня, с тремя детьми и мужем. Таня была очень бедна, и эта ежегодная поездка в дом Поповых на рождественскую встречу была для ее детей большим праздником и источником великого волнения. Дядя Адольф, очень видный господин, крестный моего отца (он брат моего покойного родного деда), приехал со своей умницей-женой тетей Фанни. Прибыла и единственная родственница дедушки. Странно, но все звали ее по фамилии — «тетя Дудкина». Это была милая, застенчивая пожилая дама, которая привезла свое особо вкусное печенье. Еще приехала тетя Эмма, самая близкая подруга бабушки с детских лет. Она была одинока, ни одна встреча, ни один праздник у нас не проходили без нее. Когда бабушку окружало слишком много народа и она была занята, тетушка Эмма сидела где-нибудь в укромном уголке наедине с полным стаканчиком.

По обычаю бабушка и я принимали поздравления в день нашей Святой. Подарки, которые нам подносили, исчезали за дверями танцевального зала. В те времена дети не носились по дому, путаясь под ногами у взрослых, но по случаю Рождества нам делали послабление. Взрослые перешли в угловую гостиную, а дети под присмотром Марины и Юры были отправлены в детскую. Здесь мы играли и развлекались, но я, преисполненная любопытства, заглянула в столовую, где бабушка с сосредоточенным лицом перекладывала свешивавшиеся с высоких ваз гроздья винограда и в последний раз проверяла сервировку. Я увидела Иришу, молодую горничную, которая несла в столовую поднос с горячими пирожками к супу. Я сообщила это радостное известие детям, и мы толпой побежали в столовую занять свои места рядом со старшими.

Рождественский обед был похож на тот, что запомнился мне в Шотландии, только вместо жареной индейки здесь подавали гусей, фаршированных яблоками, и куропаток, приготовленных в сметане. На десерт, как знак особого внимания к своей полушотландской внучке, бабушка подала сливовый пудинг. В нем были спрятаны маленькие безделушки, удивляющие всех. Во время обеда гости провозглашали тосты за именинниц — бабушку и меня, что вызывало во мне удивительное чувство собственной значимости.

К концу обеда Юра и Сережа, извинившись, исчезли в танцевальном зале, после чего бабушка предложила выйти из-за стола, и мы двинулись к закрытым дверям. Перед дверями все остановились. Во всем было какое-то напряженное ожидание. Вдруг прозвенел колокольчик, и все погрузилось во тьму. Через секунду двери танцевальной комнаты распахнулись, и там…

В полумраке большого пространства, сияя множеством огней, стояла потрясающая красавица-елка, верхушка которой достигала потолка. Я никогда не видела рождественских елок. Внезапно возникшее поразительное зрелище ошеломило меня. Все сверкало и переливалось: прелестные феи, стоящие на цыпочках, снежная королева, едущая на санках в оленьей упряжке в свой ледяной замок, позади нее крошечный мальчик, Красная Шапочка с корзинкой отправилась навестить бабушку, крошечная Русалочка легко покачивается на кончике ветки, принцесса в роскошном платье и бриллиантовой короне, злая ведьма стоит рядом с избушкой, которая медленно поворачивается на курьих ножках, гномы и ангелы с крылышками, звенящие стеклянные сосульки и сверкающие хлопья снега. А поверх всего этого блеска — героев сказок, золотых орехов, яблок, конфет — сияли свечи. Каждый острый язычок пламени был окружен золотым ореолом. Цепь за цепью они обвивали елку, сливаясь в один сверкающий каскад потрясающего великолепия.

Помню, я подумала про себя: «Это, должно быть, рай, о котором рассказывала бабушка, — место, куда уходят иногда маленькие дети, где они всегда счастливы, их никто не бранит, где все кругом блестит и золотые яблоки висят на деревьях».

В своей жизни я много раз бывала счастлива, но ничто и никогда не смогло превзойти то единственное мгновение чистого восторга, когда я стояла, разглядывая это чудо — мою первую рождественскую елку.

Я могла бы стоять так вечно. Наконец я повернулась и пошла к своему месту. Для каждого члена семьи на отдельных столиках лежали подарки. На моем столике их было множество. Бабушка раздавала подарки гостям и слугам. Дети бегали вокруг, лакомясь мандаринами, снимая с елки орехи, яблоки и конфеты.

А потом на простыне, повешенной на стене прихожей, показывали картинки сквозь волшебный фонарь. Виды, сценки из сказок, иллюстрации к детским стихам-считалкам комментировал Сережа. И хотя в дальнейшем мы смотрели эти самые картинки из года в год, они всегда приводили нас в восторг.

Поздно вечером гости разъезжались по домам. Когда уехал последний гость, Юра и Сережа принесли в танцевальный зал высокую лестницу и стали гасить свечи. Огоньки один за другим исчезали, и елка постепенно погрузилась во тьму.

Утром все пошли в церковь на рождественскую службу. Наша Успенская церковь находилась недалеко от дома. Бабушка и ее сестры отправились на санях, а мы пошли пешком по набережной. Утро — ясное, какое-то серебряное, наполнено звоном колоколов всех церквей города, сливавшимся в радостном многоголосии. Снег приятно хрустит под валенками. Подходим к церкви. У входа рядком стоят нищие в лохмотьях и просят милостыню ради новорожденного Спасителя. Церковь полна народа, множество свечей, смешанный запах воска и ладана. Невидимый хор звучит слаженно и чисто.

Два дня спустя мы с бабушкой отправились в гости к моему крестному отцу, куда были приглашены на семейный праздник родственники покойного дедушки.

Взрослые собрались к обеду в столовой, а мы, дети, ели за большим круглым столом в детской, где молодая гувернантка следила, чтобы мы хорошо себя вели. Когда обед закончился, нам разрешили присоединиться к старшим в гостиной. Здесь все играли в подходящие к такому случаю игры. В углу столовой тоже стояла рождественская елка, но она ни в какое сравнение не шла с нашей. Елка была перегружена украшениями, тут явно не хватало художественного вкуса нашей бабушки. Вместо магического света свечей на ней были маленькие электрические лампочки, без сомнения, более безопасные, но не способные создать волшебства.

Вечером мы отправились обратно. Ночь была ясная и морозная. Наша чудная кобыла Смирнуха, названная так за мирный и послушный нрав, весело бежала мимо знакомых приметных мест. Когда мы подъехали к реке, она вдруг занервничала и пулей влетела в ворота. Михайло резко остановил ее у черного входа и, высадив нас, пошел к воротам. «Думаю, барыня, — сказал он, закрывая ворота, — волки рядом, и Смирнуха чует их».

Мы вошли через черный ход в прихожую и сняли тяжелые шубы. В столовой вокруг приветливо мурлыкающего самовара сидело веселое собрание. Бабушка пошла в зал, чтобы снять с елки несколько орехов и конфет. Свечи на елке не горели, и украшения тускло поблескивали в лунном свете, лившемся из окон. Бабушка позвала меня, и я подошла к ней. Бабушка стояла у окна.

— Посмотри, Женечка.

Глядя вниз, прямо под наши окна, выходящие на реку, я увидела трусящих цепочкой, как мне показалось, шесть или восемь собак.

— Что это за собаки? — спросила я.

— Это не собаки, — ответила бабушка, — это волки. Верно, чуют наших овец и лошадей.

Мы молча наблюдали, как волки двинулись к набережным воротам, которые, в отличие от уличных, всегда были закрыты. Вот они стоят, неуверенно глядя через кованые железные решетки, а потом, медленно повернувшись, исчезают за краем крутого берегового склона, чтобы появиться снова уже на залитой лунным светом реке. Все так же, цепочкой, они уходят дальше, к противоположному берегу.

Единственный раз я видела волков на воле. Но до сих пор помню странно зловещие, почти жуткие, крадущиеся силуэты и их молчаливую осаду наших ворот.

В первые дни 1913 года резко похолодало. Приближалось Крещение, и морозы в эту пору часто называют «крещенскими». В это время на всех реках России совершается освящение воды. Некоторые смельчаки окунаются в прорубь и даже остаются живыми после такого купания.

Всю неделю друзья наших мальчиков и подруги Марги приходили в дом заниматься традиционными гаданьями о будущем. Одно из них заключается в том, что в холодную воду льют растопленный воск и пытаются угадать, какие пророчества заключены в очертаниях образовавшихся фигур. А еще есть гадание с зеркалами. В дальней пустой комнате ставят на стол зеркало. По обе стороны от него зажигают свечи. Укрыв плечи белой накидкой и распустив волосы, девушка садится перед зеркалом. Точно позади нее на другом столе стоит второе зеркало. В комнате темно. Зеркала отражают лишь лицо и плечи сидящей. Свечи, многократно отраженные в зеркалах, образуют галерею огоньков, кажется, что она бесконечна. И вот так девушка сидит, не двигаясь, не поворачивая головы, пока постепенно в глубине зеркал не появляются смутные фигуры, принимая очертания каких-то лиц.

Я слышала, что этот эффект объясняют оптической иллюзией, влиянием живого воображения или формой самогипноза. Но я знаю, многие клялись, что видели не только предметы и лица, а даже целые сцены, разыгрывавшиеся перед глазами.

Одна из подружек Марги ушла в комнату Марины и сделала все как полагается. Через некоторое время она выскочила оттуда смертельно бледная, напуганная, отказываясь говорить о том, что ей привиделось.

Мне не разрешали участвовать в этих забавах, но мы с Мариной взяли два блюдца, покрыли их донышки пеплом и золой и на каждое поставили наполненный водой стакан. В стакан нужно было опустить обручальное кольцо. Бабушка, которая носила два обручальных кольца (покойного мужа и теперешнего), дала их нам. Нужно было пристально смотреть в центр кольца. Я долго пялилась в золотой кружок, но так ничего и не увидела.

Наша Марга почему-то была очень нервной и не могла спать одна в комнате. Временами, когда на нее находил страх, она будила меня: «Ты тут?» — или заискивающе: «Ты спишь, Женечка?». Это давало мне определенную власть над теткой, которая была старше меня на десять лет. Иногда, рассердившись, что меня будят, или просто из шалости, я притворялась спящей, потом, наконец сжалившись, выговаривала Марге, словно малому дитяти: «Конечно, я здесь — где я могу еще быть? Ты что, не знаешь, что святая Дева Мария бережет нас? Спи и не мешай мне». Бедная Марга, успокоенная звуком моего голоса, засыпала. Не знала я тогда, что настанет время, пока оно еще далеко, когда и я так же буду замирать от страха по ночам.

Однажды Сашенька объявила, что мне придется усердно работать, чтобы компенсировать то драгоценное время, что я упустила, бездельничая. Чтобы меня приняли в Мариинскую гимназию, нужно сдать экзамены по чтению, письму, арифметике, а также знать некоторые отрывки из Ветхого и Нового Завета. Получив задание вбить все это в мою легкомысленную голову, Сашенька не щадила меня. Каждый день в два часа, как только она приходила из школы, начиналось учение, продолжавшееся до шести часов, когда звали к обеду. Перерыва не было. Когда обед заканчивался, Сашенька объясняла, что я должна приготовить к следующему утру. И так каждый день, включая воскресенье!

Благословенный перерыв наступил лишь с приходом масленицы, всю эту великолепную праздничную неделю уроков не было. Масленица на Святой Руси — это блины, катание на лошадях, маскарады, вечеринки, ледяные горки.

Михайло сделал для меня маленькую горку, сбив лопатой кучу снега и полив ее водой. Она заледенела и стала гладкой как стекло. Целые часы я проводила на горке: залезала на нее по маленьким ступенькам и скатывалась вниз до самого конца ледяной дорожки. Жена Михайлы Маша, которая в то время болела, сидела у себя возле окна и наблюдала за мной.

На следующий день я заметила мальчика и девочку в сопровождении солдата, стоявших у наших ворот и смотревших на мое одинокое катание. Михайло махнул им рукой, подзывая ко мне. Володя, немного старше меня, и его старшая сестра Вера были детьми генерала Заборчикова и его жены Анастасии Ивановны. Они жили по соседству с нами, на верхнем этаже дома, выходившего фасадом на улицу. Прислугой в их доме были ординарцы, которые готовили, стирали, ухаживали за детьми, прислуживали за столом. В семье был еще совсем маленький ребенок Шурик, красивый младенец, очень похожий на свою прелестную мать. Генерал, с его выбритым черепом, гладким как бильярдный шар, был невзрачный, бледный человек, но его неулыбчивая физиономия и гордая поступь внушали страх не только детям и ординарцам, но и его супруге.

Мне очень понравились мои новые друзья. После некоторой застенчивости поначалу мы потом веселились вовсю, скатываясь с горки на санках или на спине, визжа и хохоча, барахтаясь в сугробах, пока не наступили сумерки и солдат не увел моих новых знакомых домой.

На следующий день они снова пришли на мою горку. Вскоре мы увидели, что мимо ворот идут к реке еще какие-то ребята. Мы побежали и присоединились к шумной веселой компании, катающейся на салазках с берега. Берег около нашего дома был довольно крутой, и с него можно было съехать не только до реки, но и далеко на ее ледяной простор.

Один румяный мальчик подошел ко мне и спросил, как меня зовут.

— Женя, — ответила я робко.

— А меня — Толя, Толя Мамонтов, — он представился совсем как взрослый. — Ты ездишь на салазках неправильно, — сказал он, — сидишь, как маленькая, ноги вытянула, так далеко не уедешь.

И он показал, что лучше всего ехать на санках лежа на животе и рулить одной ногой. Я последовала его совету, но на середине склона свернула в сторону и оказалась в сугробе. Все смеялись, но я не обиделась. Я была рада, что ко мне относились как к члену компании. Это было новое и приятное ощущение.

На этой неделе у нас во дворе появились ненцы с оленьими упряжками. Они привезли свои товары: шапки, пимы, тапочки — все из оленьих шкур. Ненцев сопровождало несколько белоснежных собак. Они мне очень понравились, но меня предупредили, чтоб я их не трогала, так как они не любят незнакомых. Этих собак используют для охраны огромных оленьих стад.

Веселые плоские лица ненцев лучились улыбками, их говор звучал так странно. Они пытались уговорить нас нанять их для поездки на нартах, хоть до дальних чумов. Бабушка не соглашалась:

— На реке очень холодно, — убеждала она. — Нарты совершенно открыты, можно обморозиться.

Наконец бабушка согласилась на компромисс, и нам разрешили прокатиться, но не дальше городской окраины.

Так как на нартах могут уместиться лишь один-два пассажира, были наняты двое нарт. Юра и я поедем на одних, Марина и Сережа — на других. Тепло одетые, теплые шали прикрывают лицо, сидя сразу за спиной погонщика (у него в руках длинный шест, с помощью которого он управляет оленями), мы выезжаем медленной процессией за ворота. Каждые нарты тянут четыре оленя, и как только мы оказались на реке, они мощно рванули вперед.

Описать восторг от поездки на оленях невозможно. Нарты так легки, что кажется, будто они летят, не касаясь снега. Пощелкивая языком, ненец подгоняет оленей, я сижу, прильнув к Юре, немного побаиваясь и волнуясь. Мы мчим вперед и вперед. Свистит ветер; дома, сады, купола церквей — все только мелькает. Вот и окраина города — скучная равнина, тут и там разбросаны редкие домики. Смеркается. Снег на реке и по берегам становится алым, потом превращается в темно-лиловый. Олени делают широкую дугу и поворачивают обратно к мерцающим огонькам города, в наш двор.

А в теплой кухне бабушка, повязав передник, с красным от жара плиты лицом, печет блины. На табуретке большой горшок теста, а в другой посудине, поменьше, — топленое масло. На плите длинный ряд маленьких тяжелых сковородок. Бабушка работает ловко, точно рассчитывая движения. Ее рука мелькает вдоль ряда сковородок туда-обратно. На каждую сковороду наливается масло, потом тесто, и к моменту, когда последняя сковородка наполнена, блин на первой уже пора переворачивать, и так до конца ряда. Потом по очереди снимать готовые блины на поднос. Эти операции повторялись своим чередом, пока не вырастала гора тонких блинчиков, не тяжелых и жирных, а легких и очень вкусных. Их тут же уносили к столу, чтобы сразу есть в несколько слоев. На столе сметана, икра, всевозможные другие закуски, а также разнообразное варенье из лесных ягод.

Старинный русский, всеми почитаемый обычай блюли всю неделю. Блины ели сотнями, и лишь чтобы они не надоедали, готовили еще какие-то другие блюда.

В последний день масленицы у бабушки появилось ностальгическое желание съездить в Маймаксу, туда, где она родилась и выросла, где прошли первые годы ее семейной жизни. Там у нее уже почти не осталось родственников и друзей, но бабушке хотелось снова повидать вдову Павла Михайловича, который сопровождал бабушку с матерью в Санкт-Петербург на историческое свидание с царем. Далекие воспоминания, да и празднование масленицы сыграли свою роль — бабушка велела Михайле запрячь тройку, а мы с Юрой должны были сопровождать ее.

Тройка была очень популярна в России. Она воспета в десятках русских стихотворений, песен и романсов. Специальная упряжь и особый бег трех лошадей, запряженных в ряд, уникальны. Только средняя, наиболее крепкая, коренная лошадь (коренник) бежит в оглоблях. Она управляется с помощью пары вожжей, высоко несет голову и глядит прямо вперед. Арка над ее головой, под названием «дуга», часто украшается серебром и маленькими колокольчиками. Боковые лошади называются пристяжными. Они управляются каждая своей вожжой, их головы повернуты в разные стороны. Коренная бежит рысью, пристяжные — галопом.

Плотно прижавшись друг к другу в широких, низких, обитых войлоком санях, укутанные полостью, мы отправляемся в путь утром. Морозно, сыплет легкий снежок, но праздник вывел людей на широкую улицу, и по ней во всех направлениях проносятся санные упряжки всевозможных видов. Навстречу нам летела лошадь, запряженная в маленькие элегантные санки. В них сидели молодой человек и хорошенькая девушка, закутанная в меха. Она смеялась и, поравнявшись с нами, махнула нам рукой. Впереди нас мчалась тройка, полная молодежи, распевавшей песни под гармошку. Нагнав ее, мы некоторое время неслись рядом, и колокольчики наших троек пели в унисон.

Мы подъехали к месту, где остров Соломбала делит реку на рукава. Снег прекратился, бескрайнее пространство реки простиралось перед нами. «Ну, ну!» — крикнул Михайло и поднял кнут. Лошади немедленно пошли в галоп и помчались вдоль острова. Справа светились оранжевые огоньки Соломбалы, а слева от нас потянулись скучные берега Маймаксы, где темнели громады лесопильных заводов. Тройка промчалась мимо заводских корпусов, поднялась на берег и подкатила к одноэтажному дому, скрытому за деревьями. Пока мы поднимались на крыльцо, нас приветствовал хор собак. Дверь открыла молодая служанка и провела нас в дом. Внутри царили тепло и свет. Дом был полон молодежи и детей.

Мария Егоровна, вдова Павла Михайловича, обняла бабушку. Теперь уже совсем старенькая, она жила со своим сыном и его семьей в том доме, где прошла ее собственная семейная жизнь. Три ее непоседливых внука (младший Саша — одноклассник Юры) позвали нас пойти с ними в сад.

За домом была построена деревянная горка. Крепкие ступени вели на верхнюю площадку. Обе стороны горки и длинный скат по направлению к дому были оформлены маленькими сосенками, украшенными цветными лампочками, которые были привязаны к выступавшим ветвям берез. Они освещали деревья и бросали разноцветные пятна на снег.

Мы прекрасно провели время, катаясь с горки на ковриках. Я скатилась с Юрой и Сашей, потеряла их, и одна, выписывая головокружительные пируэты, неслась до конца ледяной дорожки, где они нагнали меня, и мы свалились в кучу, визжа от восторга. Это продолжалось до тех пор, пока не прибежала девушка — сообщить, что барыня велит всем возвращаться в дом, ужин готов, самовар уже на столе и нас ждет гора блинов.

После ужина бабушка решила, что нам пора домой, впереди длинная дорога. Попрощавшись, мы сели в сани и выехали на реку. Снова пошел снег. Когда проехали Соломбалу, Михайло свернул к городу, чтобы пересечь реку по диагонали и подъехать прямо к нашей улице. Это был самый короткий путь. Погода заметно ухудшилась. Снег стал гуще, и видимость — плохой. Луна исчезла в белесой мгле, встречные сани и лошади казались бесформенными тенями, движущимися в снежной завесе. Наши сани мягко заносило из стороны в сторону. Приглушенное теньканье колокольчиков напоминало звуки колыбельной песни.

За масленицей начался великий пост. Глубоко верующие люди следовали всем его жестким предписаниям, но обычная семья, вроде нашей, выполняла лишь некоторые из них. В дни поста вместо масла и животного жира на кухне использовали растительное масло. Избегали яиц. Рыбные блюда, которые очень популярны в этом краю рыбаков, заменяют мясо и дичь. И чтобы не угнетала монотонность 49-дневной диеты, изредка разрешались послабления в виде оленьей лопатки или жареного глухаря в брусничном соусе.

Из Санкт-Петербурга приехала и сразу стала членом семьи новая экономка. Звали ее Капитолина Семеновна, но у нас ее называли Капочка. Одно время она воспитывалась вместе с сестрой в семье бабушки в Маймаксе. Когда девушки повзрослели, они отправились в Санкт-Петербург, где обе вышли замуж. Муж Капочки, однако, вскоре заболел и умер, и ей пришлось искать работу. Жизнь Капочки была яркой и богатой событиями. Некоторое время она обитала в мире сцены и, хоть занимала крошечные должности, знала многих знаменитостей, таких как великий Федор Шаляпин, балерина Анна Павлова. Еще Капочка служила в доме хорошо известной исполнительницы русских народных песен Плевицкой.

Капочка была какой-то особенной. Она помогала бабушке, выдавала на кухню необходимые продукты для приготовления обедов, чинила белье, перешивала одежду и выполняла множество незаметных дел, которые обеспечивают нормальную жизнь большого дома. Все, кто имел с ней дело, любили ее, потому что она обладала редким неуловимым свойством душевности, которое трудно описать. Куда бы она ни пошла, кого бы ни встретила — везде и для всех от нее исходило тепло и приязнь. Я так и вижу ее, как она стоит в старой детской, одетая в голубовато-серое свободное платье, подпоясанное шелковым шнуром. Я узнаю мягкую ткань ее платья, маленький кружевной воротничок, большие карманы — они, я знаю, полны всякой всячины: ключи, катушки, очки, наперсток и прочие мелочи. Золотистые с проседью волосы Капочки закручены в узел на макушке. Неизвестно, сколько ей лет, потому что Капочка была, как говорится, без возраста, кожа у нее безупречна, глаза словно коричневый бархат.

Однажды вечером, после обеда, когда я сидела с Сашенькой над книгами, в дом прибежал конюх Михайло, страшно расстроенный. Его Маша теперь уже серьезно болела, и после сильного приступа кашля у нее открылось кровотечение. Дедушка, а за ним и бабушка побежали в сторожку. Дедушка сделал все что мог и на этот раз спас Машу. Бабушка замыла кровь и принесла из дома чистые простыни.

Но Машино самочувствие ухудшалось. Дедушка открыл Михайле, что у Маши туберкулез. Маша была приговорена, потому что в те дни не знали лекарства от этого страшного заболевания, собиравшего жатву во всех слоях русского общества. Михайло с отчаянья запил. Бывали моменты, когда дедушка, вызванный вечером к пациенту, обнаруживал, что Михайло не в состоянии ни запрячь, ни править лошадью. Тогда Василий запрягал одноместные санки, и дедушка сам правил лошадью.

За несколько дней до пасхальной недели Маша умерла. Она скончалась рано утром, а вечером в сторожке прошло первое отпевание. Вокруг гроба, стоящего на столе, собралась вся семья. В мягком сиянии свечей молодое лицо Маши было спокойным, на лбу — белая лента, на которой золотыми буквами строка из Нового Завета; в сложенных руках — свеча, с которой Маша венчалась, еще украшенная сохранившимися цветами флердоранжа; на груди маленькая иконка. Две крестьянки, стоя на коленях, горько плакали и низко кланялись, касаясь лбом пола. В конце службы все подходили целовать иконку. Плачущий Михайло все гладил и целовал руки жены. Меня подтолкнули, чтобы я тоже поцеловала иконку. Я коснулась щекой холодной как лед руки Маши и инстинктивно отпрянула. Это была моя первая встреча со смертью.

На следующее утро я снова направилась в сторожку и, сняв лыжи, вошла в комнату, где стоял гроб. В углу за столом сидел старый монах и тихим голосом читал молитву по усопшей. Он даже не обернулся. Я постояла минуту, разглядывая Машу. Черты лица ее заострились, возле губ появилась синева. По всем стенам комнаты висели картинки, обличающие пьянство. Одна изображала голодных детей, сидящих вокруг пустого стола, и плачущую мать, обхватившую голову руками, на другой дети просят милостыню на улице, на следующей — пьяный лежит на снегу, а рядом с ним пустая водочная бутылка. Эти картинки повесила Маша в тщетной надежде пристыдить и излечить мужа.

За несколько дней до Вербного воскресенья Юра и Сережа отправились на лыжах за реку к зарослям ивы и вернулись нагруженные кипами пушистых веточек. Их разделили на букетики, перевязали лентами и украсили бабушкиными искусственными лилиями, выглядевшими как настоящие.

В воскресенье непрерывным потоком люди шли в церковь, неся ветки таких же серебристых верб. В России библейское Пальмовое воскресенье называют Вербным, потому что пальм у нас нет. После торжественной службы начинается пасхальная неделя, когда идут основательные приготовления к великому дню Воскресения.

У нас эти приготовления начались еще в начале лета, когда купили маленького поросеночка. Его поместили в конюшне и до поздней осени кормили специальной едой, пока не приехал некий немецкий господин на тележке, нагруженной страшноватыми на вид инструментами. Он приезжал каждый год, и мне казалось, что его толстая розовая физиономия и рыжие волосы напоминают его бедную жертву, которую они с Василием разделывали.

Во дворе, неподалеку от кухни, установили длинный сосновый стол, и Дуня, повариха, вместе с помощницей Грушей все время выносили ведра с кипящей водой. Немецкий специалист и Василий работали весь день, и под конец тележка была нагружена крупными частями туши. Спустя некоторое время тот же немец привез гирлянды вкусных копченых колбасок, бекон, окорока и другие разновидности свинины. Все это с удовольствием было съедено, за исключением двух окороков, которые подвесили в подвале рядом с нитками сушеных грибов и пучками трав.

И вот теперь окорока принесли. Чтобы приготовить к пасхальному столу, их запекают в русской печи в тесте из ржаной муки.

А еще делают сладкие пасхальные сыры, которые так и называются «пасха». В кухню приносят большой таз. В него сначала кладут творог, полностью отжатый от сыворотки и протертый через мелкое сито, затем добавляют растертое масло, взбитые сливки, сахар, ваниль, и начинается тяжелая работа — перемешивание массы. Для этого используется длинный шест с утолщением на конце. Вся семья по очереди участвует в перемешивании. Так продолжается до тех пор, пока масса не достигнет консистенции, которая устраивает бабушку. Тогда массу перекладывают в обложенные муслином пирамидальные формы и уносят в кладовую. Впоследствии я пробовала много творожных сыров и, располагая подобной формой, пыталась делать их сама, но они никогда не имели того непередаваемого вкуса, как те, что готовили в моем детстве.

Крашение яиц и приготовление нескольких куличей и ромовых баб откладывается на конец недели. Кулич — это высокий круглый пирог. Его готовят из муки, изюма, цукатов, большого количества яиц и ароматизируют ванилью и кардамоном. После выпечки кулич покрывают глазурью и украшают двумя начальными буквами слов «Христос воскрес». Ромовая баба — тоже пирог, но из дрожжевого теста. Ее выпекают в особой форме высотой до пяти вершков. Сверху ромовая баба полита глазурью и действительно имеет некоторое сходство с женщиной, одетой в широкий сарафан.

Тем временем один за другим следуют различные обряды. В течение недели все члены семьи и слуги бывают в церкви на исповеди. Они идут туда в разное время, но перед этим обходят всех домашних и просят простить им все прегрешения, которые они сотворили. Сама я, еще не достигшая мудрости десяти лет, не включалась в этот ритуал, но тоже милостиво-простила всех, кто передо мной провинился, особенно Сашеньку.

В четверг святой недели мы по обычаю всей семьей были в церкви на вечерней службе. Читались Страсти Господни по Евангелию, в двенадцати частях. Мы стояли, внимая словам, со свечами в руках. Между чтением каждой части свечи гасили. Затем начались молитвы, и томительно прекрасно пел хор. За исключением великолепной полуночной службы о Воскресении, именно эта служба всегда была моей любимой.

И все же, как ни любила я ее, но стоя в шубе и валенках, изнывая от тепла множества свечей, я испытывала острую боль в плечах, которая распространялась по всей спине и становилась нестерпимой. Поэтому, не дожидаясь конца службы, я пробиралась к выходу, искала скамью в каком-нибудь углу, предусмотренную специально для бабушек и дедушек, которые тоже не выдерживали всю службу на ногах, и, к стыду своему, сидела с ними.

На следующий день мы снова шли в церковь. Тело Христа было снято с креста, икона в человеческий рост лежала перед Святыми вратами, ведущими в святая святых, куда женщинам входить не разрешалось. Подходя к иконе, молящиеся клали перед ней цветы. Бабушка, выращивавшая гиацинты в горшках, делала из них букет и клала его в ногах Христа. Надо сказать, что живые цветы в то время были большой редкостью в наших краях.

В воскресенье утром я проснулась от необычного оживления в доме. Михайло и Яшка носили из подвала маленькие столики и ставили их в столовой вдоль стен, раздвигали главный стол. Ириша и Капочка, стоя у разных его концов, расстилали белоснежную скатерть из дамаста, узорной камчатной ткани. Все суетились, даже Марга, не склонная утруждать себя, носила на подносе тарелки и бокалы и расставляла их на сервировочном столе.

Внизу, на кухне, где требовался бабушкин опыт, украшали окорока, глазуровали телячьи ножки, заливали в желе маленьких осетров, выкладывали на блюда семгу и всячески украшали ее, раскладывали икру, маринованные грибы, соленую селедочку и прочие закуски. Бабушка с помощницами Дуней и Грушей работала споро, сосредоточенно. Ее умелые руки так и сновали над блюдами.

Так как пасхальные торжества длятся несколько дней, все нужно готовить в больших количествах и передавать Ирише, которая уносила блюда наверх, в буфетную — длинную узкую комнату, примыкавшую к столовой. В этой комнате был люк. Ступени вели в холодную кладовую, вдоль стен которой тянулись каменные полки. Туда ставили блюда, приготовленные впрок.

Поздно вечером подготовка к празднику достигла своего апогея — был накрыт стол. В центре его возвышалась пирамида крашеных яиц — красных, золотых, голубых, зеленых; она царила над столом. Вокруг пирамиды располагались всевозможные блюда: нежно-розовые окорока, сливочно-мягкая телятина, черная и красная икра, «пасхи», куличи, ромовые бабы. И наконец — пылающие цвета ликеров и различных сортов водки. Завершающий штрих в оформление праздника вносили вазочки с голубыми гиацинтами.

До сих пор запах гиацинтов неизменно вызывает у меня воспоминания о богатстве пасхального стола. Таких пасхальных пиров будет в нашей семье немного. С каждым годом они станут все скромнее и под конец исчезнут совсем.

Последние часы поста подходили к концу, и наша семья начинала готовиться к полуночной службе о Воскресении. Дома осталась только бабушка, которая должна была встретить всех после церкви. Я, страстно желая пойти в церковь вместе со всеми, выпросила обещание, что если пойду спать пораньше, то меня разбудят и возьмут с собой. Заручившись этим твердым обещанием, я отправилась в постель и тут же крепко заснула.

Мне снится, что по дому ходят какие-то посторонние люди. Голоса кажутся знакомыми, но я не узнаю их. И вдруг появляется мама и стоит в ногах моей кровати. Она в красном платье, украшенном бежевым кружевом, и держит пасхальное яичко. Мама такая красивая! Мне хочется, чтобы сон продолжался. «Я не хочу идти на службу», — говорю я. Мама смеется и склоняется надо мной. «Христос воскресе», — говорит она со своим милым акцентом. Я открываю глаза. Это правда: мама целует меня и подает мне пасхальное яичко. Позади мамы — отец.

— Христос воскресе, моя дорогая, — говорит он и берет меня на руки.

— Где Гермоша? — спрашиваю я.

— Он спит, — отвечает папа.

Оказывается, бабушка давно знала, что родители приедут к пасхе, но ей хотелось сделать мне сюрприз, чтобы это был пасхальный подарок. Они должны были приехать днем, но выехали из Санкт-Петербурга раньше и приехали, когда я спала. Я ничего не слышала, и пасхальная служба уже кончилась.

Отец понес меня в столовую. Здесь собрались за столом наши друзья и родные. Все целуют меня, говоря: «Христос воскресе, Женечка!» — и я отвечаю, как меня учили: «Воистину воскресе».

Потом меня укладывают спать. Утром, проснувшись, я вижу своего младшего брата, сидящего в ногах моей кровати. Мы оба смеемся.

В первый день пасхи Марина, Юра, Гермоша и я отправляемся в церковь звонить в колокола. В это время детям и вообще всем кто пожелает разрешается взбираться на колокольню и звонить. Я веду Гермошу по крутым ступенькам. Наверху другие дети уже дергают изо всех сил за веревки. Когда наступает наша очередь, Марина присоединяется к нам и уверяет, что слышит звон. Я тороплюсь принести домой эту счастливую весть, что Марина не совсем глухая, что она слышит некоторые звуки. Но дедушка объясняет, что Марина не слышит колоколов, а только чувствует их звуковые колебания.

В дом все идут и идут родственники и друзья. Все приносят пасхальные яйца, и гора их растет. Некоторые яйца шоколадные, другие покрыты сахарной глазурью, некоторые из дерева или тонкого фарфора, но в большинстве это обычные вареные яйца, раскрашенные многоцветными узорами.

Дядя Володя, может, чуть трезвее обычного, принес сестре простое яичко, полностью расписанное прелестными полевыми цветами. Крошечные цветы, точные в малейших деталях, исполнены тонкого мастерства. Бабушка растрогана. Дядя Володя угостился и, как обычно, тихо исчез, никем не замеченный.

Пришел дядя Митя.

— Христос воскресе, Женечка! — крикнул он мне и, высоко подняв, трижды поцеловал.

— Воистину воскресе, — робко ответила я, чувствуя себя так, будто меня обнимает огромный медведь, одетый в красную шелковую рубаху и бархатные штаны.

Все кормилицы, конечно же, тоже здесь, пришли из разных деревень, принесли маленькие подарки, каждая — своему питомцу. Серафима, выкормившая моего отца, подарила мне и Гермоше по деревянному пасхальному яичку, окрашенному в алый цвет. Когда его откроешь, в нем обнаружится другое, и так дальше — несколько яичек разного цвета, каждое меньше предыдущего. Последнее крошечное яичко было размером с земляной орех.

Вручив нам подарки, обменявшись пасхальным приветствием со всеми членами семьи, Серафима все свое внимание перенесла на отца. Оставшееся время она просидела рядом с ним, называя «сынком», задавая множество вопросов, вела долгий серьезный разговор, часто чокаясь с ним вишневой наливочкой. Казалось, что для нее больше никто не существовал.

Наступила весна. Река потеряла свою девственную белизну, снег на ней почернел. Посредине появилась темная ленточка чистой воды, которая все расширялась. Вдруг, словно охваченная диким гневом, река начала ломать свои оковы. Обломки льда, уносимые пенящейся водой, помчались к морю. Со все нарастающей скоростью, наползая друг на друга, поднимаясь почти вертикально и падая вниз, сталкиваясь и рассыпая дождем ледяные осколки, льдины неслись, увлекая за собой все, что было на пути, уничтожая любое препятствие. На поверхности некоторых льдин можно увидеть следы саней, мусор и воткнутые кружком елки, обозначавшие прорубь, где еще недавно женщины полоскали белье.

Постепенно скорость ледохода замедлялась. Сверкая на весеннем солнце, река теперь спокойно несла свои воды. Отдельные небольшие льдины, как лебеди, плыли вслед тем, что уже исчезли за Соломбалой.

Еще на прошлой неделе царили морозы и мела вьюга, а на этой — наступила весна. С крыш съезжают и падают на тротуары огромные глыбы снега. Сугробы съеживаются и исчезают. Слышно веселое журчание ручейков под деревянными мостовыми. Повсюду слякоть, к реке мчатся потоки талой воды. Улицы превращаются в болото, пока солнышко не высушит их.

В саду сквозь тающий снег пробивается трава. У ступенек беседки компания голубых сибирских анемонов кивает солнцу своими изящными головками. Нежная зелень оттеняет черные ветви берез. На черемухах набухают почки.

В доме выставляют внутренние рамы, и в окна врывается уличный шум. Глухое молчание зимы кончилось. Негромкое поскрипывание полозьев на снегу сменилось грохотом колес по мощеным улицам. В ушах звенит от пронзительного чириканья воробьев, вороньего грая и взволнованного лая собак, которые от радости упражняются просто так, без причины. Ранний крик петуха будит весь дом. Вместе с курами он переведен из темной зимней обители в более благоприятное жилище и свободно бродит по двору. Куры, как изысканные дамы, гуляют на цыпочках, ступают осторожно, высоко поднимая ноги над первой травой подсыхающей лужайки. Они моргают на солнышке своими янтарными глазами, издавая особые грудные звуки довольства жизнью.

Есть такая поговорка: «Пришла беда — отворяй ворота». Вскоре после приезда родителей я заметила, что между ними появился какой-то разлад. Стали частыми споры, перепалки, после которых мама горько плакала и глаза у нее припухали. Я не задавала вопросов. Трагическую правду их взаимоотношений я тогда не могла понять, и только спустя много лет она мне стала ясной.

Мой отец был благородным, слишком доверчивым человеком, и его мог растрогать любой, поведав историю своей судьбы-злодейки.

Чуть больше года назад отец познакомился с приятным господином по имени Ганнеман, приехавшим из Риги. Отец вообще любил новые знакомства, а тут человек из Риги, где Герман провел большую часть детства и юности. Отец пригласил его в дом и представил маме, но ей Ганнеман сразу не понравился.

В то время лесная промышленность процветала. Отец в партнерстве со своим дядей зарабатывал неплохо. Дядя был опытным дельцом, имел огромный опыт в торговле лесом. Поэтому отец, будучи молодым и не имея достаточных практических знаний, должен был считаться с его мнением.

Однажды вечером, сидя с отцом в клубе за рюмкой, Ганнеман как бы ненароком посоветовал отцу построить собственную лесопилку. Сначала отец пропустил это предложение мимо ушей. Но чем больше он слушал Ганнемана, тем больше ему нравилась идея стать хозяином собственного завода. Ганнеман казался знающим человеком, кроме того, имел знакомых, у которых за умеренную плату можно приобрести оборудование и которые помогли бы купить землю и построить здание лесопилки. В общем, единственное, что нужно было для осуществления проекта — это деньги.

Воодушевленный блестящими надеждами, отец пришел домой и поделился этой идеей с мамой, но она, имея здравый и ясный рассудок, твердо верила поговорке, что синица в руках лучше журавля в небе, и была вполне довольна тем, что имела. У родителей был неплохой доход, и большего желать не стоило. Зачем эти игры?

Разочарованный непониманием жены, отец пошел к матери. Бабушка в ужасе воздела руки. Через несколько лет, сказала она, дядя, вероятно, сам отойдет от дел, тогда отец станет во главе предприятия и будущее его обеспечено, так же, как и его сына. Кроме того, отцу будут принадлежать и этот дом, и земля, и все, что ему отписано по праву старшего сына.

Разочаровавшись в бабушке, отец поговорил еще с дядей, но мой двоюродный дядя и крестный отец даже не стал терять время на бессмысленные уговоры. Он просто предупредил отца, что если тот ввяжется в авантюру и возьмет свою долю из дела, то лишится права участвовать в деле, полученного им от отца, и пусть еще считает за счастье, если впоследствии займет самую низкую должность.

Давно известно: если человек решил поступить так, а не иначе, уговоры бесполезны. Он слышит лишь то, что хочет слышать, и отвергает все, что не соответствует его желаниям, все равно поступит по-своему. Детали последовавшей катастрофы скрыты в тумане времени. Я знаю только, что отец забрал свою часть наследства и потерял право на участие в деле, где его заменил Адя, сын дяди. Отцу оставили крошечную должность, лишавшую его какого бы то ни было права голоса в управлении делами. Собственный завод не получился, спасти удалось лишь малую часть состояния, а Ганнсман скрылся.

Влияние этой трагедии на уклад жизни нашей семьи было огромным. Моего отца сломили предательство человека, которому он доверял, сознание собственной глупости и в довершение всего — потеря прежнего положения и надежд на будущее сына. Отец совершенно переменился. Из добродушного, жизнелюбивого Гермоши он превратился в хмурую личность, не воспринимавшую шуток. Теперь он их слышал часто, и не только от моей мамы, но и от своей тоже.

Мы расстались с домом на Садовой. Всю нашу мебель и вещи перевезли в дом на Олонецкой улице. Отдельные вещи расставили по всему дому, а фарфор, серебро, безделушки упаковали в ящики и унесли в подвал. Никогда прежде я не видела, чтобы мама так горько плакала, как в тот день.

А потом мы с тоской смотрели, как уводят за ворота нашу кобылку Плутовку. Она была больше не нужна, и ее решили продать. Плутовка была маминой любимицей, и даже в глубокой старости мама вспоминала ее.

Моя мама была лишена амбиций, и в то же время она не выносила глупости. Мама никогда не стремилась иметь больше, чем имела, и большой дом, который однажды мог стать ее собственностью, не привлекал ее. Все было слишком большим: дом, участок, сад, постоянные гости и жизнь на широкую ногу, но мама не видела в этом своего места, тем более не мечтала управлять всем этим. Она предпочитала более замкнутый образ жизни.

Дом на Садовой улице был ее домом, а теперь это понятие утратило для нее смысл. В доме, где все шло заведенным бабушкой порядком, ей нечего было делать. Мама начала чаще выезжать, знакомиться с новыми людьми, принимать все приглашения. Мои родители все более отчуждались друг от друга.

В один из дней мы с Сашенькой отправились сдавать вступительные экзамены в Мариинскую гимназию. В зале, где собрались девочки моего возраста, каждую сопровождал кто-либо из взрослых. Царила атмосфера нервного ожидания. Появилась учительница и, выкликнув наши фамилии, повела нас в просторный класс. Там нас рассадили за отдельные парты, и экзамен начался. Сначала дали диктант. Своим ужасным почерком я старалась изо всех сил, как-то умудряясь поспевать за размеренной диктовкой. Листки собрали и положили перед нами другие. Наступил черед арифметики.

Некоторые примеры показались мне очень трудными, но с тайной помощью своих десяти пальцев я справилась с ними, и мы вернулись в зал, где нас немедленно обступили нетерпеливые сопровождающие. Сашенька забросала меня вопросами, и, кажется, мои ответы ее обрадовали.

После примерно двадцатиминутного перерыва нас повели наверх в большой зал для последнего экзамена по Священному писанию. На этот раз сопровождавшим нас взрослым разрешили присутствовать и сесть вместе со своими питомцами на стулья, стоящие вдоль стен. На другом конце зала, за длинным столом, сидела группа людей, среди них священник и директриса. На столе стояла коробочка с маленькими, свернутыми в трубочку листочками бумаги.

Фамилии девочек называли в алфавитном порядке. Чем больше я наблюдала, тем сильнее боялась. Наконец я услышала свою фамилию и подошла к столу. Нужно было вынуть из коробки один листочек и прочитать написанное вслух, громко и четко, чтобы все слышали. Я сделала, как велели. И все! Я не имела ни малейшего представления, о чем вопрос, поняла лишь, что он относится к Марии. Последовало гробовое молчание — все глаза смотрели на меня. Вдруг из глубины зала выступила черная фигура Сашеньки с властно поднятой рукой. Голосом, не допускавшим возражений, она заявила: «Этот вопрос не для семилетнего ребенка. Никто в ее возрасте не может понять смысл того, что стоит за вопросом».

Последовало короткое оцепенение и торопливая консультация, после которой Сашеньке объявили, что ее возражение принято и мне разрешается сделать еще одну попытку. Я вытащила еще один билет из коробочки и прочла вопрос. К огромному моему облегчению, я знала его и ответила правильно.

Экзамен кончился. Всю дорогу домой я танцевала и прыгала по деревянному тротуару. Уроков больше не будет! Сашеньки не будет! Не будет шлепков по рукам! Я свободно буду играть с братом в саду, бегать на речку, барахтаться в воде с приятелями и учиться плавать, ведь вода в реке и валуны, нагретые солнцем, уже теплые.

В июне в Архангельске нежные белые ночи, солнце почти не заходит. Люди гуляют по набережной и в парках, оркестры играют допоздна. Из-за Соломбалы снова появляются корабли, а рыболовецкие суда на всех парусах торопятся в море. На островах опять устраиваются полуночные пикники, и над рекой слышны голоса.

Мой дядя Саня принимал участие в этих полуночных вылазках, составлявших часть его веселого времяпрепровождения. Но теперь, когда наступили белые ночи, они добавили некую сумасшедшинку, как последний штрих, к его вечеринкам. Завернувшись в полотенца, его гости спускались к реке, барахтались и плавали, пока не трезвели, перед тем как разойтись по домам.

Однажды очень ранним утром меня разбудили возбужденные голоса во дворе. Я подбежала к окну. Рядом с воротами четверо мужчин держали за углы простыню, на которой лежало тело голого человека. Они подкидывали его вверх. Этим старинным русским способом они пытались оживить утопшего.

Появился полуодетый дедушка и приказал опустить тело на траву. Встав на колени, он начал делать ему искусственное дыхание. Дед долго работал изо всех сил, до полного изнеможения, пот струился у него по лицу, пока не прибыл другой доктор и не сменил его. Гости дяди Сани и он сам стояли вокруг, беспомощно наблюдая. На травянистом склоне, все еще завернутый в полотенце, обхватив голову руками, сидел, сотрясаясь всем телом от рыданий, Петя Емельянов. Это его отца пытались вернуть к жизни доктора.

Петин отец не был склонен к безудержному веселью. Он с сыном зашел к дяде Сане случайно и оказался вовлеченным в компанию. Когда ранним утром решили идти на реку, он пошел со всеми. В свое время отец Пети был прекрасным пловцом, и пока все плескались на мелководье, он заплыл на глубину. И тут внезапно у него начались судороги. Дядя Саня и его друзья, сразу протрезвев от испуга, вытащили отца Пети на берег, но было слишком поздно.

Прибыла полиция, затем они приезжали еще раз и задавали много вопросов. Вся семья была потрясена этой трагедией. Отец, который всегда был очень дружен с братом, принял сторону бабушки, обвинявшей Саню в безрассудном поведении.

Несколько недель спустя Саня съехал с квартиры и снял дом на соседней улице. Туда он привел молодую экономку, выполнявшую все его желания. Я сожалела, что Саня уехал от нас, хотя он регулярно приходил в дом. Через некоторое время неприязнь между ним, бабушкой и братом исчезла. Саня был добрый малый, на вид слегка рассеянный. Меня он всегда тепло приветствовал, когда я заходила к нему.

Обычно дядя Саня читал книгу или газету, растянувшись на большом, обитом вылинявшим ситцем старом диване. У него жил огромный, похожий на тигра кот, чьи янтарные глаза неотрывно следили за множеством белок, которых держал дядя Саня. Эти пушистые хвостатые зверьки носились по мебели, щелкали орешки, выставленные на столе, оживленно цокали и развлекались, бегая вверх-вниз по стенам, сдирая с них полоски обоев. А еще у него в большой клетке жили черноклювые, красногрудые снегири. Временами дверка их жилища оставлялась открытой, и птицы вылетали, чтобы искупаться в плоском блюде на столе. Радостно щебеча, они плескались, разбрызгивая вокруг воду.

Когда дядя Саня уехал, его белки, птицы и кот уехали с ним. В квартире стало пусто и тихо.

Лето 1913 года было необычайно жарким. Все окна были открыты, но занавески не шевелились, а на зеркальной поверхности реки — ни единой морщинки. Даже ночь не приносила прохлады. Слуги вынесли матрасы из дома и спали под навесом сеновала.

Я помню, как проснулась рано утром от слепящего солнца, лившегося в детскую (почему-то шторы в ней никогда не задергивали). С улицы доносился шум телег, спускавшихся к реке, а на стене детской появлялись, плыли и исчезали странные тени. Некоторое время я тихо наблюдала за ними, а потом решила разбудить брата, крепко спавшего в маленькой кроватке рядом со мной.

— Что за тени? — спросил он, уверенный, что я отвечу на любой вопрос.

— Это отражения маленьких человечков, возвращающихся в горы.

— В какие горы?

— В свои особые, — твердо сказала я и, прежде чем он задал следующий вопрос, предложила выйти в сад.

Мы оделись и на цыпочках пробрались через спящий дом.

Я отчетливо помню радость того раннего утра, приветственный хор птичьих голосов, сверкающую росу, покрывшую газон, алый ковер под старым бальзамическим тополем — это были опавшие тополиные сережки. Мы собирали душистые сережки, прижимали их к лицу, вдыхая аромат, а потом разбрасывали на траве и гонялись друг за другом, пока не устали.

Неподалеку виднелись обсаженные боярышником и дикими розами каменные ступени, которые вели в беседку. Наружная дверь распахнута. Внутри лишь дачная мебель: простой стол, несколько стульев, в стеклянной горке — чашки и блюдца, а сквозь цветные ромбовидные стекла готических окон радужными потоками струился свет.

— Смотри, Гермоша, — позвала я, разглядывая сад через красное стекло, — он весь в огне!

— Взгляни через это лиловое стекло! — кричит он в ответ. — Все темно, и баба Яга прячется в кустах.

Возбужденные, мы бегали от окна к окну, видя сад в различной расцветке: зловещей темно-зеленой, золотисто-желтой, когда деревья, цветы, бабочки и даже птицы превращаются в живое золото. Все было чудесно и таинственно.

Наружная лестница вела на площадку над комнатой. Здесь, на восточной стороне, вершины деревьев были вровень с низким парапетом-балюстрадой. Белые кисти рябин и душистые соцветия черемухи свешивались через ограждение на площадку.

Затем мы влезли на башню. Отсюда был виден ослепительный простор Двины, текущей на север, острова напротив сливались в сплошную береговую полосу. Внизу мы увидели бабушку, склонившуюся над цветочной клумбой, и поспешили к ней, вниз. Подошло время завтракать.

Мы направились домой и тут заметили старика, шедшего нам навстречу. Он был одет в выцветший мундир гражданского служащего, тощая борода торчала в разные стороны, а из-под фуражки на плечи падали белоснежные волосы.

Бабушка остановилась и вдруг побежала. «Ваня, Ванечка, — закричала ома, обнимая старика, и слезы текли по ее лицу. — Я всегда знала, что ты вернешься, всегда знала!».

Весть о возвращении дяди Вани быстро распространилась среди родни. К полудню его дочери, Лидочка и Людмилушка, их дети и тетя Пика разом приехали из Соломбалы. Таня была уже здесь. Пришли дядя Митя и дядя Володя. Но все немного удивились, когда появилась бывшая жена дяди Вани Оса. Довольно сухо пожав ему руку и выразив надежду, что ему не стало хуже от долгих странствий, она заняла свое обычное место за столом.

Дядя Ваня, и раньше не очень разговорчивый, сидел и робко улыбался. Все разговоры вела Таня. Оказалось, что вчера, когда она готовила обед, папочка вошел в дом и тихо уселся за стол. «Как будто никуда не уходил», — закончила она.

Занимательный переход дяди Вани через Сибирь принес ему прозвище «Сибиряк», и с этого дня его называли только так. Он был мягким и глубоко верующим человеком, любил животных, птиц, деревья и цветы. Я никогда не слышала, чтобы дядя Ваня рассказывал о своих странствиях. Только однажды он высказал свое мнение, что «великая матушка Волга», о которой поется так много песен, уступает по красоте нашей Двинушке-реке с ее кристально чистой водой. И еще рассказал о поразительно красивой весенней калмыцкой степи, когда огромное, неохватное взглядом пространство превращается в цветущий ковер. «Но, — добавил он печально, — это многоцветье длится недолго и вскоре выгорает под безжалостными лучами солнца, превращаясь в сухую шуршащую траву».

Он подарил бабушке семена и луковицы, которые собрал в Сибири. Она высадила их в саду, и они цвели потом из года в год. Всем остальным он раздал деревянные крестики, иконки и сувениры из разных монастырей.

В тот день, когда мы все собрались за круглым столом, отцу пришло письмо. Он нетерпеливо разорвал конверт и пробежал глазами листок. «Наша Женя, — объявил он, — выдержала экзамен и принята в Мариинскую гимназию». Все меня целовали, а Сашенька получила особую благодарность. Отмахнувшись от похвал, она заметила: «Неисповедимы пути Господни. Это чудо!».

Чудо или нет, но меня приняли. На следующей неделе пришла Настенька, наша портниха, чтобы снять с меня мерку для школьной формы.

Вслед за возвращением домой дяди Вани из Шотландии приехала грэнни, а из Индии — дядя Генри. Мама не видела брата восемь лет. Их сопровождал Павел Петрович, пчеловод, приехавший, чтобы присмотреть за пчелами, пока дедушка, Марга и Сережа отдыхали в Крыму. Грэнни, ставшая опытной путешественницей, приехала через Санкт-Петербург, где они встретились с дядей Генри. Он прибыл более сложным путем: морем во Владивосток, а затем через всю Россию по Транссибирской железной дороге.

Нелли была счастлива вновь увидеться с матерью и братом Генри. Разлука была довольно долгой, и она не могла наговориться с ними, в перерывах слушая новости из Шотландии. Что до дяди Генри, все наши друзья и родные сразу полюбили его. Он был молод, хорош собой, жизнерадостен, одевался в прекрасно сшитые тропические костюмы, но главное — он был великодушен и дружелюбен. Слуги соперничали за право почистить ему ботинки и принести горячую воду утром в ванную. Гермоша и я всюду ходили за ним следом, куда бы он ни шел. Как когда-то дядю Стефена, его тоже приглашали во все дома.

Путешествие вверх по реке на несколько дней было организовано на одном из самых роскошных пассажирских пароходов-колесников. Отправились все, включая бабушку. Погода была прохладной. Пароход следовал за мягкими изгибами берегов. На пристанях босоногие детишки окружали нас, предлагая корзинки с дикой земляникой. Вечером мы ели эти душистые ягоды со сливками.

Для нас, детей, путешествие было потрясающе интересным. Мы наблюдали за пенным шлейфом от колес, швартовкой судна к причалу и забавными сценками, которые происходили, когда пестрая толпа с узлами и корзинами поднималась по трапу на нижнюю палубу.

В Архангельск мы вернулись к празднику в Летнем саду, который проводился с какой-то благотворительной целью. Прежде чем отправиться на праздник, мы решили по настоянию бабушки сфотографироваться на память о приезде грэнни и дяди Генри в Архангельск. Фотографирование затянулось (Юра настаивал, чтобы в кадр попал его велосипед), и когда мы пришли в Летний сад, праздник почти закончился. Прилавки были пусты, за исключением одного, где стояла огромная кукла. Я таких раньше не видела и спросила папу, не сможет ли он купить ее мне. Тут вмешался дядя Генри и сказал, что эта кукла будет его подарком мне. К сожалению, кукла не продавалась, а разыгрывалась в лотерею. Разочарованный, он купил несколько оставшихся билетов, и мы пошли гулять по тенистым аллеям сада, направляясь к сцене, где играл оркестр. Мы нашли свободный столик, где и устроились, лакомясь вафельными трубочками со сливками и слушая музыку. Кто-то подошел к нашему столику и поздравил меня с выигрышем куклы.

— Ну, что я тебе говорил! — счастливо засмеялся дядя Генри.

С триумфом я несла куклу домой, а так как на ней были лишь башмачки и розовая сорочка, я завернула ее в шаль и уложила в колыбельку. Через несколько дней она таинственно исчезла. На мои вопросы я получала уклончивые ответы: вероятно, кукла пошла заказывать одежду…

Но я как-то быстро забыла о ней. Меня отвлекли другие события. Мы ездили в город покупать книги, школьный портфель, пенал, тетради и прочие вещи, очень важные для человека, начинающего свой первый школьный год.

В день отъезда грэнни и дяди Генри мы все поехали в экипаже в порт. Нам разрешили подняться на судно. В другое время мы, дети, носились бы по палубам, но сегодня в воздухе словно повисла какая-то печаль, которая передалась и нам. Когда мы попрощались и нужно было спуститься на берег, мама прильнула к грэнни и горько зарыдала. И грэнни тоже, потеряв обычное самообладание, заплакала. В глазах дяди Генри стояли слезы, когда он обнимал нас и жал руку отцу. Прошло семь лет, пока я снова увидела грэнни, а с дядей Генри мы никогда больше не встретились.

Дом опустел. Дедушка, Марга и Сережа все еще были в Ялте, Марина уехала в Финляндию навестить мать, тетю Ольгу, а Юра остался погостить у своих друзей, живущих выше по реке.

Когда мы вернулись домой, мама ушла в спальню и, бросившись на кровать, отвернулась к стене. На следующий день я заметила, что в ней произошла перемена. Мама стала какой-то отсутствующей. Когда мы с Гермошей играли в саду или ловили в пруду головастиков, она сидела и молча смотрела на нас. Мама часто ходила в город, иногда с нами, но чаще одна, в магазины или в гости к друзьям. Почти всегда она приносила небольшие свертки — коричневые ленты для моей формы, чулки, перчатки, носовые платки и разные маленькие подарки для меня.

Через три недели после отъезда грэнни мама пришла из города и подарила мне толстую плитку шоколада. Ясно помню имя изготовителя — Жорж Борман, написанное золотыми буквами на голубой обертке. Она подошла к шкафу и, вынув мою школьную форму, попросила меня примерить ее. Это была обычная для всех гимназий коричневая форма простого покроя: платье с приталенным лифом, воротничком-стойкой и юбкой в складку. Поверх платья надевали черный фартук из люстрина — может, немного мрачновато, но аккуратно и практично.

Мама застегнула платье на спине, заплела мои непослушные волосы в две косы, завязала банты и велела встать посреди комнаты. Ей хотелось посмотреть, как я выгляжу в новом наряде. Мне это очень понравилось, и я сделала перед ней несколько пируэтов. К своему удивлению, я вдруг увидела, что она рыдает, закрыв лицо руками.

— Почему ты плачешь, мама? — спросила я, чувствуя комок в горле.

— Ничего, — сказала она, отворачиваясь, — просто так.

Вошла Капочка. Она держала в руке небольшой сверток с воротничками из английских кружев, которые нужно было носить поверх стоячего воротничка моей формы.

— Елена Августовна, — обратилась она к маме, — Настенька только что принесла новые воротнички. Хотите, я пришью один прямо сейчас?

— Нет, Капочка, — ответила мама, — я сделаю это сама.

Капочка оставила сверток и вышла.

Я сняла платье и отдала маме. Она вдела нитку в иглу и, присев на край кровати, начала шить с глубокой сосредоточенностью.

Кончив дело, мама подала мне платье, чтобы я повесила его в шкаф. Видя, как я возилась с плечиками, она подошла помочь мне и вдруг обняла, крепко прижала к себе и поцеловала. «Ты будешь в нем очень красивая», — сказала мама, и я снова увидела, как слезы навернулись у нее на глаза. Но не успела я сказать что-либо, как она выбежала из комнаты. С этой минуты я не видела ее и моего младшего брата целых два года.

Мама уехала в Санкт-Петербург — город, который она очень любила. С ним у нее были связаны счастливые воспоминания. Она поселилась у Сабининых, давних друзей (глава семьи был уроженцем Архангельска). Сабинины подружились с моими родителями, когда те гостили в Санкт-Петербурге. У них же гостили грэнни и дядя Генри.

Я не знаю, когда мама решила уехать, но подозреваю, что после отъезда грэнни и дяди Генри. Разочарованная и обиженная на отца, который, не слушая советов, ринулся в авантюру, закончившуюся крушением всей их привычной жизни, она, вероятно, надеялась, что мать и брат помогут решить ее проблемы. Но когда поняла, что решения нет, она потеряла голову и решила уехать, может, думала, ненадолго.

Я не корю мать за то, что она так рассталась со мной. Долгое прощание очень болезненно. Она знала, что я остаюсь в надежных руках, и понимала, что планы в отношении моего образования менять нельзя. Кроме того, я думаю, мать понимала тогда, что я уже полностью вросла в эту семью, в этот образ жизни, привыкла к дому и не смогла бы жить в Санкт-Петербурге.

Отец решил вопрос о денежном содержании мамы, но поехал в Санкт-Петербург просить ее вернуться. Поездка была напрасной. Полгода спустя бабушка, не ссорившаяся с мамой, навестила ее по дороге к тете Ольге в Гельсингфорс. Перед отъездом она почти пообещала мне, что привезет маму и Гермошу. Я очень мечтала об этом, но они не появились.

Осень на Севере холодная и короткая. Бабье лето не посещает нас, чтобы порадовать перед приходом зимы. Ветер воет и бьется в окна, носится в облетевшем саду, сердито срывая последние листья, прильнувшие к ветвям. Плотно обложенные тучами небеса безжалостны: мелкий дождь непрестанно сыплется с небес, превращая дорожки сада в болото. Дни темные и унылые.

Но вскоре все меняется. Приходят холода, а за ними первый снег, укрывающий всю грязь и слякоть.

Зима еще не наступила, когда однажды Капочка разбудила меня раньше обычного. Начинались мои школьные дни. Капочка помогла мне одеться, заплела косы и завязала банты. В столовой на круглом столе весело напевал кипящий самовар. Юра в безукоризненном черном мундире, тщательно причесанный, уже сидел рядом с Мариной. Бабушка, еще в халате, занята приготовлением кофе на маленькой спиртовке. Дедушка по утрам всегда пьет кофе, и бабушка никому не позволяет готовить его.

Вошел полусонный Сережа. Последней, конечно, была Марга, теперь уже ученица последнего класса. Девушкам в гимназии позволяют высоко зачесывать волосы и носить серые платья. Маргочка очень тщеславна и постоянно любуется собой в зеркале, висящем напротив стола. У нее красивые руки, которые никогда не занимаются чем-то неприятным, ведь грязная работа вредна для таких нежных изящных ручек. Капочка в то памятное утро сидит у самовара, передавая нам чашки, но я, охваченная волнением, почти не могу ни пить, ни есть — даже белую булочку, которую очень люблю.

Перед самым выходом из дома бабушка подошла благословить меня. «Ты в начале дороги — да пребудет с тобой Господь», — сказала она.

Гимназия находилась в получасе ходьбы от нашего дома, но в то утро Капочка и я отправились туда в маленьком экипаже.

В школе меня отвели в мой класс. Капочка быстро поцеловала меня, незаметно перекрестила и ушла. У дверей класса стояла наша директриса Наталья Павловна. Девочки делали ей книксен, а она в ответ говорила несколько слов приветствия каждой из нас.

В классе Лидия Николаевна, наша классная дама, встречала прибывающих. Нас построили парами. Все чего-то ждали. Прозвенел звонок, пронзительный и громкий, как сигнал тревоги, и нас повели из класса по коридору и потом наверх по лестнице в зал. Другие классы тоже, один за другим, последовали за нами.

Наверху, в большом зале, узкая ковровая дорожка вела к алтарю, где стоял в ожидании начала службы священник. Классы встали по обе стороны дорожки, каждый на свое место, в строгом порядке. Вдали справа я успела заметить мою розовощекую высокую тетушку с аккуратно уложенными на макушке волосами. Она стояла среди старших девочек, одетых в серое. Позади наши учителя и классные дамы, все в синих форменных платьях.

В этот момент девочки, поющие в хоре, вышли из строя и заняли свои места на возвышении. Последовала краткая служба в сопровождении нежного пения хора, после которой, следуя короткой команде, все ученицы повернулась к учителям и сделали книксен. Затем, соблюдая строй, разошлись по классам. Эта официальная церемония повторялась каждое утро.

В классе нас рассадили по партам. Каждая парта, поделенная пополам посередине, предназначалась двум ученицам. Моя соседка Ванда Дербут — полька, рыжеволосая девочка с тонкими чертами и гордым выражением лица. Мы очень подружились. Она была дочерью высокопоставленного военного, который (странное совпадение!) раньше жил в доме, где я родилась. Так потекли мои школьные дни.

Хорошо помню, как Капочка легонько трогает меня за плечо и говорит: «Пора вставать, Женя». За морозными стеклами кромешная тьма. После торопливого завтрака начинаются сборы в короткое путешествие. На толстые чулки надеваются валенки, шаль обхватывает щеки и перекрещивается на груди, поверх нее меховая шапка, крепко завязанная на подбородке, варежки, прикрепленные к тесьме, продетой в рукава, и, наконец, тяжелая шуба. Бабушка всякий раз проверяет, чтобы шаль закрывала горло — самое уязвимое, по ее мнению, место.

На улице нас ждет Михайло. Его кобыла нетерпеливо помахивает гривой. Мы вчетвером забираемся в сани, из которых выпрыгиваем у дверей своих гимназий. Сняв теплые вещи и переодевшись в легкие туфли, я присоединяюсь к моим одноклассницам, и мы ждем звонка, собиравшего нас на утреннюю молитву.

Между уроками две перемены. В это время нам разрешают покупать калачи, выставленные в буфете. Возможности для игр нет: не позволяют погодные условия, и мы гуляем по залу или едим свои булочки, сидя за партами. Иногда, стоя у широких окон, мы играем «в камушки». На подоконник выбрасывается пять маленьких камушков; один подбрасывают, и пока он в воздухе, игрок должен схватить как можно больше камушков и успеть поймать летящий вниз.

В первый мой учебный год уроки заканчивались в половине второго, в субботу тоже занимались. Во время особенно суровых морозов, если температура опускалась до минус 22 градусов, занятия отменялись. Тогда на высоких зданиях государственных учреждений поднимали флаг — сигнал, что гимназии закрыты.

Часто, когда меня рано будили, прерывая сладкий сон, я с надеждой спрашивала, не подняли ли флаги, и чаще всего получала ответ: «Нет, Женечка, сегодня не так уж холодно».

Не то чтобы я не любила гимназию — напротив, я очень ее полюбила. Я была «стадным» существом, мне всегда нравилось быть в коллективе.

Что касается учителей, я, естественно, выделяла некоторых. Наша директриса Наталья Павловна была всеми уважаемой и приятной дамой. Маленькая, пухленькая, седые волосы заколоты высоко на голове, всегда в идеальном синем платье с аккуратным воротничком, она полностью посвятила себя нам, своим ученицам. Ее глаза, добрые и задумчивые, словно глядели тебе в душу, понимая твои печали и неудачи. В то же время она не терпела глупостей и ждала от нас определенного послушания.

После утренней молитвы она имела обыкновение стоять на лестничной площадке недалеко от зала. Слегка улыбаясь, она наблюдала процессию из трехсот девочек, проходящую мимо нее. Глаза Натальи Павловны замечали все: несвежий воротничок, неприбранные волосы, украшение — все, что оскорбляло взгляд. Девочке, нарушившей правила, делалось легкое внушение. Дисциплина была очень строгой, установленные правила невозможно нарушить. Нельзя было носить волосы распущенными по плечам, их заплетали в косы, которые, по желанию, можно укладывать на голове и скреплять вместе. Форма должна быть аккуратной и без единого пятнышка, не позволялось никаких украшений, за исключением часов.

Отношения между учителями и ученицами были формальными. Обращаясь к ученице, учитель называл ее по фамилии: Ванда Дербут была только Дербут, Евгения Шольц — только Шольц.

Физические наказания любого рода и в женской, и в мужской гимназиях были чем-то совершенно неслыханным. Обычным наказанием считалось оставить ученика в гимназии после уроков на какое-то время, в зависимости от проступка ученика и настроения учителя. Вероятно, поддерживать дисциплину помогали и родители, так как каждую неделю мы приносили домой дневник, который родители должны подписывать и который мы возвращали в понедельник. В нем записывались замечания и отметки, которые мы получали по разным предметам в течение недели. Туда же ставилась оценка за поведение. Самой высокой оценкой была пятерка. Пятерка с минусом по поведению становилась предметом обсуждения родителей, которые, в случае отсутствия письменного замечания, сами интересовались, что натворил их отпрыск.

Я боялась отца в единственный момент, когда приходилось подавать ему дневник. Увидев оценку ниже тройки, например, по арифметике (которая всегда была моим слабым местом), он не стеснялся в выражениях и холодно спрашивал меня, не хочу ли я уподобиться Настеньке, нашей портнихе, которая была неграмотна.

Оценки были очень важны. Отметки ниже тройки по одному или двум предметам позволяли оставить ученика на второй год, и слово «второгодница» — так называли девочку, оставленную повторять курс — было позорным. Мысль о том, что меня могут разлучить со своим классом, была невыносимой. Она подстегивала меня и помогала переходить из класса в класс благополучно до конца моих гимназических лет.

Учительница французского языка, мадемуазель Зайцева, одетая не в платье, как все остальные учителя, а в синий костюм и белоснежную блузку со складочками, была изящная дама, любившая едко острить на наш счет. Против острот взрослых девятилетний ребенок беспомощен. Поэтому класс не испытывал к ней любви. Она учила нас разным фразам по-французски, что само по себе было хорошо. Вскоре одну из них я выучила назубок, и она до сих пор в моей памяти. У меня появилась привычка в начале урока вставать и с должным уважением в голосе произносить: «Permettez-moi de quitter la classe», на что обычно я получала ответ: «Allez, allez», — сопровождаемый резким жестом руки мадемуазель Зайцевой в сторону двери.

Мне вовсе не нужно было выйти, но десятиминутное отсутствие позволяло укоротить урок и просто доставляло удовольствие. Мне нравилось гулять по коридорам, заглядывая сквозь стеклянные двери в другие классы.

Такие проделки, конечно, не могли продолжаться долго. Однажды, когда я встала, чтобы произнести свою фразу, мадемуазель Зайцева прервала меня: «Тебе не кажется, — произнесла она самым любезным тоном, с иронической усмешкой, — довольно странным совпадением, что твоя потребность выйти в туалет всегда появляется в начале моего урока?». Я не ответила. Она все же разрешила выйти из класса. Откуда ей было знать, серьезны ли причины.

Один раз я гуляла по коридору и остановилась перед подготовительным классом, разглядывая «малышей», как презрительно называли их мы, бывшие на целый класс старше. Дверь внезапно отворилась, и меня втащили внутрь. «Здравствуй и садись сюда, — сказала учительница, указав на свободное место за партой. — К нам пришла девочка, — продолжала она, обращаясь к хихикающим ученицам, — которая никак не может расстаться с нашим классом и хотела бы все начать сначала». Урок длился сорок пять минут, и все это время меня держали за партой и заставляли отвечать на вопросы, пока не прозвенел звонок.

Наши учительницы — дамы, о которых мы знали очень мало — не делали никаких попыток познакомиться с кем-либо из нас ближе. Они просто учили нас, расширяли наш кругозор и воспитывали в нас внутреннюю силу, которая позволила бы нам достойно встретиться с окружающим миром, и мы уважали их за это. Встретив любую из них в коридоре или классе, ученица должна была быстро сделать книксен, но, встречая Наталью Павловну, которая иногда останавливала нас, чтобы сказать несколько слов, мы низко склонялись в реверансе, когда правая нога уходит назад, а на левой медленно приседаешь.

Некоторые учителя вдохновляли нас на творчество, у других не хватало для этого воображения. Например, у нас была Мария Аркадьевна, учительница рукоделия. Почему в краю, где изготовляют чудесные вышивки и кружева, мы весь длинный учебный год трудились над парой грубых панталон для какой-то великанши, делая крошечные стежки, вышивали их елочкой и обметывали петли? Я бросила это занятие на середине и использовала панталоны для полировки медной чернильницы. К концу семестра у меня была самая блестящая чернильница и три с минусом по шитью. Мария Аркадьевна показала мои испачканные чернилами панталоны всему классу и печально сказала мне: «Шольц, из тебя никогда не получится портниха». Я должна сказать, что она тогда глубоко ошибалась.

Одна учительница была на голову выше других — это Мария Осиповна, учившая нас русской грамматике, литературе и истории. Простая, серьезная, с седеющими волосами, забранными в маленький узел, она была талантливым преподавателем. На ее уроках прилежно занимались все, даже самые пустые и ленивые. Мария Осиповна была бесконечно терпелива. Объясняя нам трудные правила русской грамматики, она никогда не употребляла лишних слов, так что все произносимое ею было совершенно понятно. Но на уроках русской литературы она превосходила даже себя. Мы слушали ее затаив дыхание. Мария Осиповна открывала нам мир книг, мир нашей классики, поэзию и прозу Пушкина, Лермонтова, Тургенева. Она знакомила нас с переводами английских, американских, французских и немецких авторов. В русской культуре литература всегда занимала важное место, особенно в нашем провинциальном городе, где зимние дни пасмурны, а ночи так бесконечно длинны.

Марии Осиповны давно нет, как и других учителей, но если бы я могла с ней встретиться, я бы поблагодарила ее за все, чему она меня научила. Благодаря ей я не забыла русский язык, любимый и живой.

В гимназии в каждом классе была классная дама, так называли классную руководительницу. В большинстве своем эти женщины были заботливые и доброжелательные. Начиная с подготовительного класса они руководили жизнью своих учениц в течение всего школьного периода. Поэтому естественно, что классная дама, ведущая свое «стадо» из года в год, привязывалась к своим девочкам и была им ближе, чем любой другой учитель. В конце курса, без сомнения, они чувствовали пустоту и печаль, когда ученицы уходили из их жизни. Они начинали все сначала, если позволял возраст и другие обстоятельства.

Но наша классная дама, Лидия Николаевна, как оказалось, отличалась от других. Никогда, ни при каких обстоятельствах не показывала она искры интереса или привязанности к своему классу. Лидия Николаевна всего лишь исполняла свои обязанности. Делала она это исправно и старательно. Но и только. Даже наказывая ученицу, оставляя ее после уроков, она была спокойна и равнодушна, не гневалась, не огорчалась.

В последний месяц года морозы усилились и дни стали темнее. Еще в начале осени Михайло, Василий и Яшка спустили с чердака тяжелые рамы и установили их в оконные проемы. Между рамами постелили белую вату и посыпали ее солью, которая теперь сверкала под лучами зимнего солнца. В печах весело потрескивали горящие поленья, распространяя тепло и приятный смолистый запах.

На соседней улице появился маленький домик, куда по трубам была проведена вода. Теперь в щель у окна этого домика можно было опустить монетку, и девушка, сидевшая внутри, поворачивала кран и наполняла бочки, ведра и прочие емкости. Позднее и на нашей улице появилось это новшество, освободившее Михайлу от необходимости ходить на реку за водой из проруби. Это было огромное благо. Прежде водопровод имелся только в государственных учреждениях, гимназиях, больницах и общественных банях.

Я часто слышала, что северяне легко переносят тяготы быта. Это не совсем так. Как бы ни были они трудолюбивы, очень часто ноша оказывается невыносимой, особенно зимой.

Например, тяжкое испытание — стирка, которую проводили раз в две недели. В кухню вносили большой таз на ножках, так называемое «корыто», похожее на овальную ванну с невысокими бортами. Работу начинали как можно раньше, чтобы закончить, пока не угас день. Воду для стирки нагревали в котле, вделанном в плиту, и ведрами выливали в корыто. Женщина со стороны, нанимавшаяся стирать, намыливала белье и терла его, склонившись над корытом, пока не исчезала вся гора грязного белья. Иногда ей помогала наша Груша. Намыленное и простиранное белье укладывали в корзины и выносили к саням, и Михайло вез обеих женщин на реку к проруби, где предстояла самая тяжелая часть работы. Встав на колени и склонившись над бездонной темной глубиной, с краев которой часто приходилось скалывать намерзающий лед, они полоскали белье. Перчаток тогда не знали, защитить руки от страшного холода было нечем. Самой тяжелой работой считалось отжимание простыней, скатертей и полотенец. Однажды я видела, как Груша, стоя в теплой кухне, вся в слезах, пыталась оттереть руки, потерявшие от мороза всякую чувствительность. Замерзшее и твердое как жесть белье нужно было нести на чердак и развешивать. Сушка на чердаке занимала неделю. Потом белье гладили, зачастую весь день, и стопками раскладывали по ящикам шкафов и комодов.

В гости к бабушке зачастил новый член семьи. Дядя Саня и его молодая экономка Шура поженились. Свадьба была скромной. На ней присутствовала только наша семья, и то без меня. Я заболела ветрянкой и осталась дома в постели.

После свадьбы дядя Саня и его молодая жена зашли проведать меня. «Это твоя новая тетя», — сказал дядя Саня. Я подумала, что тетя, в белоснежном свадебном платье и фате с венком из флердоранжа, улыбавшаяся мне, хоть и очень красива, но с мамой все равно не сравнится.

Теперь, когда тетя Шура стала вместо экономки хозяйкой дома дяди Сани, первое, что она сделала, к великому его огорчению, это выгнала всех белок, сдиравших обои, и птичек, летавших по комнатам и пачкавших полы и мебель. Пригласили обойщика, который все заново покрасил и оклеил и вообще привел дом в порядок. От прежнего интерьера остался лишь кот Васька. Дядя Саня, обожавший кота, решительно отказался с ним расстаться.

В начале декабря мне пошел девятый год. Были подарки, а из Санкт-Петербурга пришел пакет, в котором были золотой медальончик и книга. На титульном листе книги по-английски было написано: «Ине, с любовью от мамы». Мама всегда меня так называла. Где-то около моего дня рождения внучка королевы Виктории вышла замуж за короля Испании. Ее часто называли принцесса Ина. Это имя нравилось маме, его было легче произносить, чем Женя. В результате в Шотландии меня всегда звали Ина или Юджиня, а в России я была Женей или Евгенией.

У нас снова Рождество — время встречаться за столом, золотить орехи, привязывать зеленые нитки к елочным украшениям и конфетам. Снова звон бубенцов, въезжающие во двор тройки привозят старых друзей. Запах пряностей, мандаринов и елки окутал дом. В этот год рождественская елка уже не была для меня секретом, я знала, что ее украшают за закрытыми дверями танцевального зала, куда мне по-прежнему запрещают входить. Опять какие-то тайные дела творятся в комнате мальчиков.

В канун Рождества приехало много гостей. Дядя Ваня, наш путешественник-«сибиряк», приехал с семьей. Дядя Саня привез жену Шуру. У тети Шуры был большой живот. Я размышляла, не прячется ли там ребеночек, потому что уже заметила, что за большим животом всегда следует появление младенца. Как он вылезает оттуда, а тем более как попадает туда — тайна откроется мне еще не скоро.

После рождественского обеда свет гаснет, и бабушка, по обычаю, звонит в хрустальный колокольчик. Двери в танцевальный зал открываются — и вот оно снова, это волшебное видение, созданное из горящих свечей, сверкающих украшений, колеблющихся гномов и фей.

Я вошла в комнату. На моем столе сидела кукла, которую выиграл в лотерею дядя Генри. Я уже почти забыла о ней. Но теперь она была не в розовой сорочке, а превратилась в Красную Шапочку, наряженную для посещения бабушки: пышная вышитая юбка поверх нижней — с оборочками, белая блузка, черный бархатный корсаж и алый плащ на плечах. В руках у нее маленькая корзинка, а там — крошечные булочки, бутылочка вина, апельсины, яблоки и салфетка. Кукла отдыхает на траве, а вокруг нее — луговые цветочки. Все задумано очень умно. Кукла знает, что где-то за еловыми ветвями прячется волк. Видна лишь его морда с горящими глазами. Это придумали и тайно смастерили Юра и Сережа, я узнала об этом позже. Помимо лесной сценки были и другие подарки, в том числе маленький комодик с медными ручками! В комодике было все необходимое для куклы: крошечные туфельки, ботиночки, платьица, пальтишки и шляпки.

Кто же все это сделал? Конечно бабушка! На протяжении месяцев, когда меня не было поблизости, она трудилась над шитьем всех этих нарядов, уделяя огромное внимание крохотным деталям. Цветы и травинки были идеальны, ведь к своей работе бабушка относилась очень строго. Позже, когда улеглись впечатления от подарков, мы, дети, снова смотрели картинки волшебного фонаря на стене. Мы видели их год назад, но это не уменьшило удовольствия.

Поздно вечером сани гостей разъехались, мальчики погасили свечи на елке и закрыли двери в зал. Так прошло Рождество 1913 года — последнее Рождество мирного времени. С каждым месяцем мира и покоя становилось все меньше, пока они не исчезли совсем. Навсегда.

Утром нового года меня разбудил Михайло, бросивший охапку дров у печи. «Ну и мороз принес нам новый год», — сказал он, укладывая поленья в печь. Действительно, мороз в то утро был страшный. Над рекой и пустыми улицами плотной ватой висела изморозь. Ничто не шелохнется. Днем мороз еще усилился. Никто не выходил из дома, и никто не приезжал к нам. Гости и бабушка проводили время за игрой в карты, вязаньем, за чаем, в воспоминаниях о прошлом. Мирное начало нового года.

В конце января от нас ушла Ириша, которая служила в семье с того времени, когда у нас появился мой братик. Она вышла замуж. Вместо нее в дом пришла молоденькая девушка Маруся. После короткой беседы бабушка внимательно осмотрела ее со всех сторон, особенно волосы. Бабушка очень боялась, что в дом ненароком попадут вши. Этот страх, иногда становившийся навязчивым, заставлял бабушку прибегать к крайним мерам. Я помню, как однажды наша родственница оставила у нас дочку Варю, а сама ушла за покупками. Бабушка сидела и наблюдала, как мы играем, и вдруг заметила многозначительные признаки на Вариной голове. Бабушка немедленно применила проверенное радикальное средство — помыла ей голову водкой.

По обычаю, соблюдавшемуся во всех домах, Маруся отдала бабушке свой паспорт. Без паспорта прислуга не могла получить новое место. Маруся была очень привлекательна. Ее круглое личико обрамляли темные вьющиеся волосы. Прекрасный цвет лица, огромные карие глаза полны той безмятежности, которую часто можно видеть во взгляде коров, пасущихся на лугу. Она была услужлива, выполняла все, что от нее требовалось, но ее движения были замедленны и недвусмысленны. Вспоминая все сейчас, задним числом, я понимаю, что ее поведение было сексуально многообещающим. Мальчики неизвестно почему окрестили ее Мариеттой. Вскоре после появления ее в нашем доме Юра, талантливый художник, решил писать портрет Мариетты, и она согласилась. Краски и холст у Юры были. Я не знаю, как выглядела бы картина, потому что она так и не была написана. Бабушка, обнаружив Мариетту в спальне, немедленно отправила ее на кухню, а Юре было приказано не заниматься глупостями.

Однако в те дни бабушке некогда было думать о Марусе. Марга заканчивала гимназию и собиралась осенью поступать в Санкт-Петербургский университет. В эту пору девушки из ее класса устраивали балы и вечеринки, на которых они впервые представлялись в свете. Недели не проходило без приглашения Марги на какой-нибудь праздник. Поэтому весь дом вращался вокруг нее. Марге требовалось несколько платьев. Настенька почти не покидала наш дом: кроила, шила, примеряла, подгоняла и переделывала. Капочка, имевшая опыт костюмерши в театральном мире, оказалась еще и прекрасным парикмахером. Она делала прически Марге, которой было очень трудно угодить. Часами Марга сидела перед зеркалом, а бабушка суетилась вокруг нее. И наконец наступил момент, когда Марга сама должна была давать бал. Приглашения ее друзьям во всем городе были вручены лично.

В день бала подготовка началась на рассвете. Цветы из оранжереи были красиво расставлены под каждым высоким зеркалом в танцевальном зале. Марга сама присматривала за тем, как накрывают на стол, раскладывала и снова перекладывала именные карточки перед каждым прибором. Это был ее бал, и семья, за исключением Юры и Сережи, должна была держаться в стороне. Юре были поручены обязанности церемониймейстера.

В начале вечера приехала пожилая дама, Клара Антоновна. Она всегда играла на рояле, когда мы устраивали вечера. По случаю бала ее сопровождали скрипач и виолончелист. Один за другим прибывали гости: одноклассницы Марги, юные и свежие в своих вечерних платьях, молодые люди из старшего класса гимназии и уже не гимназисты, несколько офицеров из местной воинской части, молодых и веселых, в красивых мундирах.

Когда начались танцы, я спряталась за портьерами двустворчатых дверей зала. Отсюда хорошо было видно танцующих. Они исполняли танец с пируэтами. Юра ясным и звучным голосом объявлял фигуры. Танцоры образовывали пары, скользя рука об руку по залу и дальше, через арку в столовую и угловую комнату, где поворачивали и возвращались в зал, чтобы образовать круг, и снова вальсировали парами, пока не смолкала музыка.

Я стояла, наблюдая за танцующими, мечтая быть взрослой, чтобы самой танцевать вместе с ними под завораживающую музыку. Вот они танцуют падеспань, модный и живой танец, которому нас учили в школе. В облаке белого шифона Марга проносится с офицером. Он держит ее руку и улыбается ей. Я никогда не видела нашу Маргу такой красавицей.

Капочка пересекла зал и направилась ко мне.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она. — Пойдем.

Она увела меня в постель и подоткнула одеяло, однако сон долго не приходил ко мне. Я прислушивалась к звукам венского вальса, голосам и смеху в столовой и почему-то чувствовала странную печаль.

В начале марта мои подозрения насчет тети Шуры подтвердились — появился маленький мальчик Женя. Его тут же назвали Женчиком. Вскоре он превратился в прелестного светловолосого ребенка. Крестины Женчика прошли в апреле, на них присутствовала вся наша семья. Так как дом дяди Сани был в пятнадцати минутах ходьбы, все пошли туда пешком, за исключением бабушки, Капочки и меня. Мы отправились в санях.

Юре была оказана особая честь быть крестным отцом. Мы собрались вокруг купели, а тетя Шура, согласно обычаю, ушла в спальню. Во время погружения маленький Женчик громко протестовал, но все сочли это хорошим знаком — доказательством того, что у ребенка прекрасные легкие.

После службы все собрались в столовой за обильным столом с закусками и напитками. Посреди речей и тостов молодой крестный отец встал и, извинившись, вышел. Ему необходимо вернуться домой, объяснил он, к утру нужно написать важное сочинение. Вечер продолжался, но немного погодя бабушка вдруг объявила, что ей тоже нужно домой. Она уехала в санях в сопровождении Капочки. Когда Марга решила, что нам тоже пора, папа остался праздновать с друзьями дяди Сани.

Дома мы обнаружили, что бабушка у себя в спальне. По ее лицу текли слезы. У бабушкиных ног на коленях стоял Юра и умолял простить его. Капочка осторожно промакивала бабушкино лицо влажным полотенцем, дедушка считал капли валерьянки, пытаясь успокоить бабушкины нервы. Он был молчалив и серьезен. Сашенька, наоборот, бегала взад-вперед и бормотала: «Безобразие, безобразие…».

Оказалось, что бабушка, вернувшись домой, обнаружила Юру и Марусю в Юриной постели. Она немедленно сдернула с кровати Марусю, прогнала ее вниз с лестницы, а сама побежала к себе в спальню и расплакалась.

Я была удивлена. Конечно, нехорошо, что Маруся легла спать в чужой кровати, да еще к тому же днем. Бабушка имеет право сердиться, но почему такие страсти? Что еще она обнаружила? В голову приходила только одна разгадка случившегося.

— Бабушка, — гладила я ее мокрые от слез щеки, — если у Маруси оказались вши, нужно просто купить маленькую бутылочку водки, и все будет хорошо.

— Маленькую бутылочку водки, — медленно повторила бабушка озадаченно. — Ах ты, милое невинное дитя! — воскликнула она и снова заплакала.

В дверях робко появилась Маруся:

— Барыня, дайте, пожалуйста, мой паспорт, мне надо.

Один вид Маруси взбесил бабушку снова. Она бросилась к своему столу, вытащила из ящика паспорт и, схватив мокрое полотенце, рванулась к Марусе. Маруся выскочила на черный ход, оттуда — на кухню.

— Бесстыжая негодяйка, — кричала ей бабушка, бросив вслед паспорт и полотенце.

Это был конец нашей Маруси, по прозванию Мариетта. Собрав свои пожитки, она исчезла как снег по весне, и больше мы ее никогда не видели.

Марусю заменила молодая девушка по имени Глаша. Она была маленькая и быстрая, и все в ней было аккуратно и чисто: льняные волосы, заплетенные в косы, уложенные вокруг головы, оживленное лицо, улыбка наготове, стоит только обратиться к ней. Глаша сразу покорила всех. Она появилась в доме в разгар предпасхальных приготовлений, к которым тут же с энтузиазмом присоединилась, споро работая целыми днями.

В эту пасху я решила обязательно попасть на полуночную пасхальную службу и отказалась лечь спать. Незадолго до полуночи все семейство отправилось в Успенскую церковь. Ночь была не морозная, уже чувствовалось приближение весны.

Когда мы вошли в церковь, она была переполнена верующими, на столе расставлена в ожидании благословения пасхальная еда: тарелки с крашеными яйцами, белые пирамидки творожной «пасхи», куличи.

Из церкви вышла процессия, впереди которой шли священник и хор. В полночь, словно из дальней дали, донеслись звуки пения. Они росли, поднимались, ширились, и вот уже заполнили всю церковь, ликующе возглашая: «Христос воскресе из мертвых!». Свет зажженных свечей наполнил храм.

Я словно опять присутствую на этой службе: переполненная церковь, отсветы огня на лицах людей, в руках свечи, наш добрый священник в белых одеждах перед своей паствой повторяет взволнованным голосом: «Христос воскресе!». И каждый раз все собравшиеся, молодые и старые, отвечают вместе: «Воистину воскресе!». И так в эту самую минуту по всей России, по всей великой стране, в маленьких деревушках и больших городах, в скромных церквах и великолепных соборах люди произносят бессмертные слова, обнимают друг друга и поют.

Мы шли домой, неся зажженные свечи. Впереди и за нами двигались тысячи огоньков. Ко мне подошел какой-то мальчик:

— Девочка, можно мне огонька, — попросил он, — моя свечка погасла.

Я зажгла его свечу.

— Христос воскресе, — сказал он и робко поцеловал меня в обе щеки.

— Воистину воскресе, — ответила я, и мы продолжали путь.

На следующий день я с моими товарищами по играм Володей и Верой звонила в колокола.

И все же эта пасха была не такой, как в прошлом году. Я втайне надеялась, что проснувшись утром увижу братишку, сидящего в ногах на моей кровати. Но надеялась напрасно.

Беда в том, что я не могла писать маме по-английски, а мама, хоть и говорила по-русски довольно хорошо, не умела понять написанное. Временами отец писал маме маленькие письма по-английски, которые я тщательно переписывала, но это были папины слова, а не то, что я хотела бы написать сама. В результате, по мере того как шли дни и месяцы, между мной и мамой хоть и медленно, но расширялась пропасть.

В начале лета в доме заметили, что Михайло ухаживает за Глашей. Их видели гуляющими по набережной или в саду. Михайло теперь не пил, и вид у него стал совсем другим. Однажды он обратился к бабушке и сказал, что собирается жениться. Бабушка была довольна. Решили, что Глаша поселится в сторожке, а Михайло будет по-прежнему работать в доме.

Глаша и Михайло обвенчались в нашей церкви. Платье у Глаши было скромное, на голове фата и венок из белых цветов, сделанных бабушкой. Свадьбу праздновали в квартире, которую когда-то занимал дядя Саня. Свадебный стол, покрытый белой скатертью, был уставлен блюдами и бутылками. Все помогали устроить свадьбу как можно лучше, потому что Глаша и Михайло оба были сироты.

Перед тем как сесть за стол, молодые встали на колени перед бабушкой, и она, словно мать, благословила их иконой. Отец, который должен был встречать молодых хлебом-солью, выступил вперед, но когда он поднял каравай и солонку, рука его дрогнула, солонка упала и разбилась. Все вздрогнули — хуже приметы не бывает. Отец расстроился. Глаша закрыла лицо руками и заплакала.

Принесли другую солонку и повторили церемонию, на этот раз без неприятностей, но уже все было не так, пока кто-то не закричал традиционное на свадьбах: «Горько, горько!». Гости оживились, и пир пошел своим чередом. Все постарались забыть неприятный инцидент. Заиграла гармонь, кто-то затянул песню, которую все подхватили. Потом начались пляски. А когда гости разошлись, Глаша и Михайло отправились через двор к сторожке, где началась их семейная жизнь.