Дом проблем

Зима в горах Кавказа сурова, но по-своему прекрасна. И бывают такие ослепительно яркие, тихо-морозные, сказочные дни, когда под голубым, бездонным небом, где нет и тени облачка, жгуче блестит от низкого солнца свежий колючий снег, кругом белым-бело, только вспыхивают разноцветными искрами блёстки, что пронизывают своей легкостью и свежестью сладкий, пьянящий воздух. И всё так чисто, просто, искренне, как детский смех, всё вокруг возвышенно, парит, так и хочется взлететь до самых облаков и окунуться в бесконечно сизую пелену туч, что не могут от ненастья равнин подняться к вершинам. И не надо. Там, в низинах, иной мир: многолюдно, шумно, беготня, хаос и суета. А в высокогорном селе Макажой, хоть и праздник – свадьба, всё степенно, неторопливо. Всем селом собирают невесту, дарят ей подарки, накрывают стол в доме Мастаевых, что на краю села, у самого обрыва, прямо у бурлящего родника, ледяные, пузырящиеся, вкусные воды которого с неукротимой мощью, будто под напором свободы, вырываются из могучих каменных глыб. И за века, что помнят, по преданиям, горцы, этот неистощимый поток пробил в скалах свой отшлифованный жизненный путь невероятной красоты и силы водопад, который низвергается всегда, как наивная мысль, по прямой вниз, и, лишь дойдя до теснин ущелья, кои являются предвестником обжитых низин; он, как и помыслы равнинных людей, становится извилистым, обтекаемым, менее шумным, менее страстным, все более мутным и покорным, как и те ручейки, что впадают в него со всех сторон, чтобы вскоре раствориться в бескрайней толще просоленной морской воды, где вкус един. Но это не питьё, да иного нет: то жизнь, а, может, лишь существование?..

Впрочем, мастаевский родник, хоть и самый мощный в округе, но не единственный: на обширном пологом склоне ещё шесть источников, их расположение непонятно, и так же вокруг каждого родника, словно оазис, зиждется жизнь – по несколько домов, беспорядочно разбросанных на горе. Это село, в котором и улиц-то нет, лишь пофамильные дома, и проторенные к ним дорожки. Так было испокон веков. Об этом говорят полуразрушенные башенные строения из камня, множество пещер-гротов, стены и потолки которых выложены камнем, и, что удивительно, без всяких скрепляющих растворов. Эти творения простояли века, несмотря на время, землетрясения и то, что в последнее время эти памятники старины использовали как подсобные, складские помещения; еще хуже – для зимовки овец и скота. Подводя краткий итог летописи края Макажой, скажем, что здесь до сих пор сохранилась языческое кладбище, где есть каменные надгробья в виде волчьей головы, взлетающего орла, разные тотемы, символы, свастика, а более всего – знак солнца с трезубцем. И вообще здесь много исторических достопримечательностей, не тронутых ни археологами, ни «чёрными» копателями. Но, наверное, самое впечатляющее – это Ков1, то ли рукотворное, то ли природное грандиозное творение, – живописный проход сквозь огромную скалу. По преданию, когда Каспийское море было гораздо полноводней, и Дербентских ворот не было, только этот проход соединял Европу и Азию, и именно от этих ворот пошло название края Кавказ – ворота в Азию.

Ныне мало кто верит в эту мифологию: край заброшен, на периферии истории и прогресса, почти глухой. Но какая здесь природа – завораживающая красота! Альпийские просторы, крутые обрывы скал, журчание родников, гул водопада, причудливые гирлянды сосулек, искрящийся снег и гордые вершины прямо перед тобой.

В горах хочется думать о возвышенном, прекрасном, так и хочется быть причастным к этому взметнувшемуся к небу краю, к этой древней истории, когда здесь жили и, видно, не плохо жили многие поколения людей. А теперь в Макажое чуть более двух десятков обжитых домов – всего сто жителей, и они не прельщают себя прошлым, хотят жить сегодня и, по возможности, завтра, посему и свадьба.

Здесь друг о друге знают всё, поэтому всё незатейливо, по-свойски, в традициях гор. Здесь ещё господствует древний кавказский закон – адат, здесь же – шариат. Есть и элементы советской действительности. Все это отражается в ритуалах…

В полдень к одному из домов Макажоя подтянулись почти все жители. Тут же расписные сани для невесты – это уже экзотика. Шутки, гвалт, детский визг. Уже потягивается пондур2. Невеста – не молодая, но ещё крепкая женщина, в гIабли3. Под дружное благословение в воздух полетели сладости. Холодно. На невесту накинули тулуп из козьей шкуры, усадили в сани. Раздались единичные выстрелы двустволок, процессия двинулась в сторону надела Мастаевых.

Из-за обильного снега на перевалах гостей особо не ожидали, но самые смелые и бесстрашные всё же добрались.

Вскоре треск генератора умолк, жалкие керосинки в окнах погасли. Собаки попрятались по конурам, даже гул водопада совсем не слышен. Лишь звезды, словно в шалости, игриво блестят, над горой – ярко выдраенная луна, и ветер всё набирает свист, всё веселей, с напором, без пощады.

Жители Макажоя приспособились к суровым условиям, их дома небольшие, приземистые, толстостенные – камень и саман. Если днем идёт снег (а в горах он всегда обилен), то так, что наметает до маленьких оконцев. Его никто не разгребает, знают, что ночью обязательно засвистит развесёлый ветерок, и он, словно никогда снега не было, сметает всё с альпийских лугов, и вновь в окрестностях Макажоя не припорошенные горы, разнотравье подсохло, придавлено ветром и осадками. Вот почему здесь так развито животноводство – подножный корм круглый год. Однако в зимнюю ночь всё в горах должно где-то надёжно укрыться: ветер с вечных ледников напорист, игрив и любопытен, проникает в каждую щель. Вот и сейчас он задорно посвистывает вокруг дома Мастаевых: как-никак невеста в доме, хочется посмотреть. А что там смотреть? Дом Мастаевых – типичный для гор, неказистый, недавно построен на жалкую пенсию старика-жениха. В нём небольшие сени, они же кухня, где главное достояние – печь, она обогревает две комнаты. Вот так и обосновались в доме жильцы: старик – в одной комнате, в другой – внук Ваха, а невеста – в сенях, всё возится с посудой после свадьбы, да вокруг печи. Вот так и прошла в горах эта долгая зимняя ночь. А на заре внук засобирался в город, там – одинокая мать.

Через перевалы путь до Грозного не близкий, а зимой и вовсе не простой. Учитывая исключительность, дед Нажа даже предложил свой видавший виды вездеход. Эта колымага с изношенной резиной могла наоборот стать обузой в пути, в а столице – посмешищем, предметом пристального внимания милиционеров.

Всё это деду не объяснить, а машина уже нагружена гостинцами. Неожиданно весть – ниже села накануне ночью сошла лавина – машина не проедет. До озера Кезеной-ам, где находится турбаза, а значит, есть транспорт, – более двенадцати километров пешком. Благо, что больше под гору, а то избранные гостинцы – мёд в сотах – нелегко нести.

Вахе повезло. На турбазе после полудня отъезд гостей. Водитель автобуса односельчанин. Примостился Мастаев на заднем сиденье, под ним двигатель; хоть и трясёт, зато тепло. На затяжном перевале жалобно завыл мотор. Под этот звук усталый Ваха незаметно задремал, кутается в свою прохудившуюся курточку, хочет забыться во сне, прикрывает глаза. А думы ничем не прикрыть, они тревожат, бередят душу, зовут куда-то. А куда?

Как потомок депортированных чеченцев, Ваха Мастаев родился в 1965 году на станции Текели Алма-Атинской области Казахстана. К тому времени уже давно вышел Указ5 Тем не менее не все депортированные чеченцы получили право вернуться на историческую родину. Старший Мастаев, Нажа и его сын Гана ещё в конце 1956 года были вызваны в милицию, где они должны были дать расписку «о снятии с учёта спецпоселения без права возвращения на родину и предъявления претензий на компенсацию потерянного имущества».

Поначалу думалось, что эта расписка была взята с Нажи ввиду того, что он был осуждён. Потом выяснилось, что почти со всех жителей горной Чечено-Ингушетии были взяты такие расписки с целью исключения возможностей проживания возвращенцев в горах: видимо, горы свободолюбие навевают.

Все тринадцать лет ссылки люди задавали друг другу только один вопрос: «Ну что, не слышно, когда нас домой возвратят?». И каков же был удар узнать, что и после Указа нет дороги домой.

Спецпереселенцы не знали, что Указ был составлен под нажимом ООН и всего международного сообщества, ведь помимо чеченцев и ингушей были депортированы миллионы людей, в том числе и русские. А наивные чеченцы в своих бедах винили только Сталина. И когда вождь народов скончался, и все, быть может, искренне скорбели, – чеченцы ликовали. Они думали, что добрый Хрущёв их освободил, даже хотели одну из площадей в Грозном назвать его именем, – не прижилось… Самим же Мастаевым казалось, что произошла ошибка, и их задержали по недоразумению. Вот если бы сам товарищ Хрущёв узнал об этом. И стали они писать письма лично Первому секретарю ЦК КПСС6. Ну, понятное дело, что такие письма быстро не доходят. Неожиданно осенью, в 1964 году, произошёл тайный дворцовый переворот – Хрущёва со всех постов сместили. Опять появилась надежда, что новый лидер страны и КПСС товарищ Брежнев будет человечнее и добрее. В его адрес стали писать Мастаевы письма. Годы шли, а ответа не было. И тогда, уже в 1967 году, отец Вахи додумался закинуть письмо-жалобу в консульство США в Алма-Ате. Видимо, это письмо дошло до многих инстанций, говорили, что его, и не раз, зачитали на радио «Свобода». И тогда в маленький барак посёлка Текели, где на металлургическом комбинате работали Нажа и Гана Мастаевы, явились люди в штатском. Был обыск с угрозами и грубой бранью. В то время Вахе Мастаеву шёл третий год. От страха маленький Ваха закричал и бросился к отцу, ища защиты. Не помня себя, Гана кинулся с кулаками на обидчиков, но его тут же скрутили, избили на глазах жены и ребёнка и уволокли. Эта страшная ночь оставила тяжёлый след: почти до пяти лет мальчик совсем не говорил, а потом ещё долгое время заикался. И причина тому была – потерял отца. Года через полтора после ареста пришло уведомление: «гр. Мастаев Г. Н., чеченец, скончался во время следствия».

Овдовевшая мать Вахи – Баппа – уже не могла жить под одной крышей со свёкром. К тому же, ей самой давно было выдано разрешение вернуться на Кавказ. Да просто так не уедешь: у неё сын, а у деда внук. И это не то чтобы камень преткновения, но это то, что у обоих только и есть. По советским законам – Ваха должен быть с матерью. По чеченским адатам – только с родственниками по отцовской линии, то есть с Нажой. И Баппа этому не перечит, а только плачет тайком по ночам. А каково Мастаеву-старшему, который в ссылке потерял жену и троих детей, остаться одному? В общем, мучился Нажа, да, по его мнению, решил справедливо: до школьных лет внук – с ним, а в школу сын будет ходить в Грозном, куда возвращается Баппа; на летние каникулы Ваха будет приезжать к деду в Казахстан.

У взрослых это – страх одиночества, а страдает мальчишка. Пока дед Нажа целыми днями трудился, Ваха предоставлен самому себе: сызмальства курит, растёт как беспризорник – уличный пацан. И когда к школьному возрасту за ним приехала мать, сына она не узнала: грязный, худой, пропахший махоркой. Мальчишка стал диковатым, но не злобным: у Вахи бунтарско-бродяжная закваска поселковой шпаны, которая никогда ничего не имеет, и тем не менее никогда не унывает, зная, что жизнь хоть как-то на день одарит, а там – что судьба пошлёт.

Так и дожил Ваха Мастаев до подросткового возраста, совершая два раза в год непростые переезды: в мае – с Северного Кавказа в Казахстан, а в конце августа – обратно. В те времена даже в самом центре страны дороги были плохие, а на периферии – ни дорог, ни транспорта, одни лишь направления.

Нажа Мастаев не мог покидать территорию Казахстана, поэтому в начале июня он проделывал путь более чем две тысячи километров за много суток, меняя не один вид транспорта, порой гужевой, а порой и пешком, доходил до степного посёлка Красный Яр, что под Астраханью, отправлял телеграмму, что прибыл. И только тогда из Грозного, тоже на перекладных, отправлялась Баппа с сыном.

Эти переезды были совсем не лёгкие, но Ваха не жаловался и не скулил. Когда, по весне, мать спрашивала сына: «Хочешь к деду?», он радостно улыбался и говорил: «Хочу!». И тогда в путь, с ночёвками на безымянных переправах, с лихим ветром в кузове грузовика. Бывало, песчаная буря, зной, без воды и пищи – когда и взрослым невмоготу. Но Ваха никогда не жалобился, он знал, что за поворотом новая жизнь, и судьба в любом случае пошлёт кусок хлеба и щедро брошенный окурок. А если нет, то значит будет завтра – всё надо стойко переносить, всё познавать, всюду бродить… Вот так, особо не засиживаясь на одном месте, кое-как учась в школе, больше тяготея к улице, игре и новизне, рос Мастаев Ваха. И, по малости лет, он особо и не думал о жизни и своей судьбе. Но однажды, когда он был, как ему казалось, уже взрослым – лет пятнадцать, окончил восьмой класс, ехал с дедом на поезде и, видно, за многие сутки езды по казахстанской пустыне пришла старику в голову какая-то мысль: где-то по пути, как он помнит по переписке, живёт его родственник. Более двадцати лет не виделись – соскучился. Буквально на ходу Мастаевы соскочили на какой-то остановке. То ли дед адрес перепутал, то ли родственников, как спецпереселенцев, в другие места услали – ни одного чеченца в округе не нашли. Тут и станции-то нет – какой-то полустанок, где только один поезд в сутки, и тот всего на три минуты останавливается. А билетов нет, и проводники даже двери не открывают. Так прошли сутки, вторые. А на третьи, уже в крайнем отчаянии, обессилевший от голода, потный от жары Нажа бегал вдоль вагонов, кулаками в двери бил, просил хотя бы выслушать его. Но поезд издал тоскливый гудок и уже тронулся, как вдруг одна дверь раскрылась – высокий, седоволосый, весьма представительный мужчина буквально приказал проводнику:

– Впустите их, живее, в моё купе… Не беспокойтесь, я за всё отвечу.

Ещё не веря своему счастью, грязные, уставшие, измученные дед и внук робко вошли в купе, присели в углу, с виноватой благодарностью глядя на нежданного спасителя.

Сосед по купе сел напротив, дружелюбно посмотрел на попутчиков и спросил:

– Вы, наверное, чеченцы?.. О! Выходит, родня. А меня зовут Тамм, Отто Иосифович Тамм.

Дорога долгая. Почти всё друг о друге рассказали. У Мастаевых сказ короткий: Кавказ, чеченцы, депортация. А вот Тамму есть что поведать. В его жилах намешано много кровей, но он считает себя немцем, именно как немца его и депортировали. А сам он уроженец Саратова, из семьи музыкантов, дирижёр, возглавлял Ленинградскую консерваторию и был выслан в Казахстан.

Как и чеченцы, за время депортации он пережил немало: за кусок хлеба работал сутками на шахте, но не смог уберечь жизнь двух сыновей. И всё же образование, тем более музыкальное, Тамму помогло. Теперь он главный дирижёр Казахской госфилармонии.

Что такое «дирижёр» – Мастаевы не совсем понимают, а вот о родстве поняли. Оказывается, единственная дочь Тамма Виктория вышла замуж за чеченца – некто Юрий Дибиров. И теперь – двое внуков. «Старшая внучка Мария – слух просто „стопроцентный“!» – восклицает Тамм. И этого Мастаевы особо понять не могут, зато Ваха, когда с вокзала попал прямо в роскошную квартиру Тамма, понял, что юная Мария действительно красавица, и играет она на фортепиано превосходно. Вот только длилось это недолго: увидев гостей, она исчезла. А Мастаевы у Тамма пообедали и, поблагодарив, распрощались – разные у них далее были пути. И наверняка они знали, что вряд ли ещё увидятся. Вот только дед часто Тамма вспоминал и наставлял внука: «Ваха, учись. Вот видишь, Тамм грамотный. Поэтому даже советская власть не смогла его растоптать, снизошла и вновь на службу призвала… Ты помнишь его квартиру? Понял?».

И квартиру Ваха помнил, и Марию помнил, и её замечательную игру, и понял – чтобы вновь попасть, нет, не в эту квартиру, а к этой девочке, ему надо учиться. А как учиться? Его мать – малообразованная женщина. Дабы единственный сын учился в центральной городской школе, Баппа специально устроилась уборщицей на улице Ленина. Здесь же, в рабочем общежитии, им дали маленькую служебную комнатёнку – туалет во дворе, и обещали когда-нибудь (если Баппа будет добросовестно трудиться) дать отдельную квартиру. Вот и выдраивает она улицу Ленина, на сына времени мало. А Ваха учится так себе. Вот поэтому, хотя он уже вроде и образумился, и хочет закончить десятилетку, но нельзя: стране остро нужны рабочие руки. И Мастаева после восьмилетки чуть ли не насильно заставили учиться в ПТУ7 по специальности «оператор башенного крана».

Ваха ещё молод, многого не понимает, и ему эта новизна даже интересна, он и стипендию будет получать. А вот его мать Баппа поняла, что это несправедливо: в классе было много учеников, и слабее Вахи, однако её сын, сын чеченки-уборщицы, не может окончить среднюю школу.

Баппа, как и весь народ, не такое повидала и поэтому, проглотив обиду, трудилась бы дальше – лишь бы сын здоров и свободен был. Но вот дед Нажа, узнав о новости, вызвал невестку на переговоры. «Что? Другие будут палочкой перед оркестром махать, шикарно жить, а мой внук у себя на родине к молотку и лопате прилипнет?» – кричал свёкор по телефону.

Мать поняла, что надо как-то действовать, кому-то жаловаться, но она не знала, к кому и куда идти. Всю ночь после переговоров Баппа не спала, а наутро – резкий стук в дверь: перед ней участковый милиционер, которому она каждый день докладывает обстановку, за милиционером – комендант общежития, толстая строгая тётка, которая за право жить в общежитии заставляет её прибирать в своей комнате. Оба злые, словно готовы Мастаеву съесть, да в это время, буквально отстраняя их с пути, появляется сухощавый плешеватый мужчина в белом костюме. Он бесцеремонно заходит в комнату, так же, по-хозяйски, прикрывает за собой дверь, оставляя участкового и коменданта снаружи. Вначале он изучающе осмотрел с ног до головы взволнованных Мастаевых, затем так же пристально – всё жилище:

– Ну, ничего, я и похуже жил, в коммуналке, зато, вспоминаю с удовольствием, – тут он хотел было сесть, но, проведя пальцем по стулу, передумал. – Так, – он достал платок, вытер палец, вспотевшую лысину, – ну, в общем, государство вам жильё в центре города выделило,.. а вы, гражданка Мастаева, растлеваете советскую молодёжь.

– Кого растлеваю? – ужас в голосе Баппы.

– Вот, – он указал на Ваху, – наше подрастающее поколение, – он сделал шаг к юноше. – Молодой человек, рабочий, тем более пролетарий, – звучит гордо.

– Да, «рабочий», – не сдержавшись, передразнила мать, так же пытаясь скартавить, – будет, как и я, сутками горбатиться – сто рублей получать!

– Но-но-но! – строго перебил незнакомец, демонстративно вознеся палец: – Рабочий – это почётно! А вы, гражданка Мастаева, сразу видно, малообразованны и не читали классиков марксизма-ленинизма. А вот что Ленин по этому поводу сказал: «Коммунистический труд в более узком и строгом смысле слова есть бесплатный труд на пользу общества, труд, производимый не для отбытия определённой повинности,.. без расчёта на вознаграждение,.. а труд на общую пользу, труд как потребность здорового организма»… Э-э-э, – он задумался. – Это великая статья вождя называется «От разрушения векового уклада к творчеству нового»… Э-э, если мне не изменяет память, – а я измены не потерплю, – он постучал пальцем по лбу, – это ПСС8, том 40, страницы 314—316, написано 8 апреля 1920 года.

Пришедший осмотрелся, бесцеремонно взял с полки стакан, на свету окна проверил чистоту и неожиданно спросил:

– А чего-нибудь холодненького не найдётся?

– За бесплатный труд холодильник не купишь.

– Но-но-но! – вознесся указующий перст: – Вам социалистическое государство дало всё: свободный труд, свободно жить, – это жильё, сын бесплатно обучается, медицина – бесплатно. А вы за это давеча в разговоре с тестем позволили обозвать наши святые символы – молот и чуть было и серп!

– Так вы подслушали разговор? – удивилась Баппа.

– Но-но-но, мы ничего не подслушиваем. И как сказал Ленин, «мы нисколько не извиняемся за наше поведение, но совершенно точно перечисляем факты, как они есть. ПСС, том 38, страницы 187—205. VIII съезд РКП (б) 18—23 марта 1919 года… Понятно?! Вот так, социализм – это полный контроль и учёт, тоже Ленин.

Он взял графин, наполнил стакан водой, сделал глоток, сморщился:

– Вам, гражданочка Мастаева, архинеобходимо посетить мои лекции в ДК9 завода «Красный молот». Заодно досуг… Вот вам пригласительный билет, – он достал из кармана цветной листок. – Явка добровольно-обязательна, так сказать, – после этого он подошёл к Вахе, пощупал бицепсы. – Здоров, молодец. Нам нужна такая смена… Хе-хе, я лично возьму шефство над тобой, – и он уже открыл дверь, как вдруг обернулся: – Да, забыл представиться – Кныш Митрофан Аполлонович, добровольный агитатор-пропагандист.

На следующий день комендант общежития дважды напоминала Мастаевой о предстоящей лекции и сама собиралась пойти. Баппа опоздала. Зал был полон, душно, полумрак, и только трибуна, за которой стоял Кныш и рядом бюст Ленина, ярко освещены.

– Вот что по этому поводу сказал наш пролетарский вождь. Можете даже записать… «Возьмите положение женщины… Мы не оставили в подлинном смысле слова камня на камне из тех подлых законов о неравноправии женщины, о стеснениях развода, о гнусных формальностях, его обставляющих, о непризнании внебрачных детей, о розыске их отцов и т.п., – законов, остатки которых многочисленны во всех цивилизованных странах, к позору буржуазии… Женщина продолжает оставаться домашней рабыней, несмотря на освободительные законы, ибо её давит, душит, отупляет, принижает мелкое домашнее хозяйство, приковывая её к кухне и к детской, расхищая её труд, работою до дикости непроизводительный, мелочной, отупляющей… Настоящее освобождение женщины, настоящий коммунизм начнётся… с массовой перестройки». ПСС, том 49, страница 1—29, 28.06.1919 год.

В зале начались продолжительные аплодисменты. Кто-то крикнул «Ура!». Это подхватили остальные.

– В буфете водку дают!.. Потом танцы! Ура!

– Да здравствует КПСС! Ура!

– Славный труд, славный отдых!

– Пятилетку в три года!.. Свободу горянкам!

В уже сгущающихся сумерках Баппа спешно покидала Дом культуры, как на парадной лестнице словно из-под земли перед ней вырос Кныш.

– Мастаева, вы разве не останетесь на танцы?

– Мне до зари вставать.

– Ну-у, какой труд без отдыха! – Кныш приблизился, и Баппа учуяла резкий запах спиртного.

– Мне сына надо подготовить к училищу, – решительно отказалась она.

– О! Вот это архиважно, архиответственно, – постановил Кныш. – Рабочий – это свято! Рабочих надо растить! А училище – кузница пролетариата. Моему подшефному – привет. Я им займусь.

То ли на счастье, то ли на несчастье, а эта шефская работа в первый год обучения заключалась лишь в том, что Кныш в их училище прочитал три лекции, во время которых Мастаев садился на последние ряды и дремал. Однако это не означало, что Ваха и к основным занятиям относился так же. Он был круглым отличником и помимо крановщика, осваивал и другие рабочие профессии: водителя, электрика и сварщика.

За год учёбы в ПТУ Ваха значительно повзрослел, действительно, в отличие от средней школы, многое в труде познал и хотел этим порадовать деда. Но как он поедет в Казахстан, если из-за экзаменов и производственной практики у него теперь каникулы не три месяца, а всего один, и половина уйдёт на дорогу. А почему одинокий дед, который ныне на пенсии, не может приехать к нему на Кавказ? Ведь не зря он краем уха слушал лекции Кныша. Поэтому он взял да и написал письмо, и не куда-нибудь, а лично Генеральному секретарю ЦК КПСС: «… Вся власть в нашей стране принадлежит рабочим. Мой дед, Мастаев Нажа, – бывший рабочий, ныне пенсионер. Я горд, что тоже буду рабочим, и поэтому на „отлично“ учусь в ПТУ. Почему мой дед не может приехать ко мне, чтобы поделиться пролетарским опытом?».

– Сынок, ты что, с ума сошёл? – плакала Баппа, даже не зная содержания письма. – Твой отец из-за такой же бумажки пропал.

– Нана, не волнуйся, я пишу правду. К тому же, я рабочий, которому, как говорит мой агитатор, нечего терять кроме своих цепей… Я верю в справедливость, тем более в нашей стране.

– Какой ты наивный! Как ты будешь жить? – пуще прежнего тревожится мать.

А письмо ушло, и Ваха о нём забыл. Во время каникул он стал подрабатывать на стройке, а по вечерам – любимый футбол – что ещё надо молодому парню? Зато мать со страхом ждала, днём и ночью ждала, и когда в дверь постучали, она чуть было с табуретки не упала – в дверях участковый, за его спиной комендант, да совсем не злая, а, наоборот, приветливая. И тут же появился агитатор-пропагандист. Вошёл. Аккуратно прикрыл дверь, с осторожностью достал из папки лист – это почерк Вахи, а на нём столько же резолюций, написанных разноцветными чернилами, сколько и разноцветных печатей.

– Я думал, Мастаев, ты на моих лекциях дрыхнешь, а ты молодцом. Есть в тебе пролетарская смелость и прямота… Правильно, – ведь хорошо составленная бумага – сила, плохо написанная – зло. Твой отец этого не усвоил.

– Вы и это знаете?! – простонала Баппа.

– Социализм – это единство воли! Ленин сказал, – Кныш поднял указательный палец. – А есть ли у нас воля? – он с удовольствием осмотрел себя. – Безволия мы не потерпим. И запомни, Мастаев, – руководить массами может только класс, без колебания идущий по своему пути, не падающий духом и не впадающий в отчаяние на самых трудных и опасных переходах. Нам истерические порывы не нужны – нам нужна мерная поступь железных батальонов пролетариата, – и тут же он другим тоном добавил: – ПСС, том 36, страница 208. «Очередные задачи Советской власти»… Ты читал этот шедевр, Мастаев? Очень рекомендую, очень… Я верю в тебя. До свидания.

Через день Мастаевы из Казахстана получили радостную телеграмму, а месяц спустя после двадцати семи лет ссылки Нажа Мастаев вернулся на родной Кавказ. Казалось, справедливость наконец-то восторжествовала, да у старика жилья на равнине нет, а в родное горное село Макажой ему ехать запрещено. И тут юный Ваха почему-то сообразил, что больше писем писать не следует – надо обратиться за помощью к агитатору-пропагандисту Кнышу. Оказалось, что ни участковый, ни комендант, ни даже директор училища не знали, где агитатор работает или живёт. У Вахи, как говорится, даже пролетарские руки чуть не опустились, как Кныш вдруг появился сам, и словно он уже знал суть проблемы:

– Да, нам надо развивать высокогорье, нам нужны в горах проверенные рабочие кадры. Как сказал Ленин, «страх создал богов… Мы должны бороться с религией». ПСС, том 17, стр. 417.

– Слушайте, он с ума сошёл, – на чеченском высказался дед Нажа.

– Но-но-но, полегче. Как сказал вождь, «я принадлежу к миру понятий, а не восприятий»10, ПСС, том 18, стр. 7—384, – Кныш сделал шаг вперёд и, как-то по-блатному жестикулируя: – Ещё что ляпнешь, дед, обратно в Экибастуз на шахты отправлю… Понял? Ну, а так, – он вновь выправил осанку и голос, – учитывая просьбу юного пролетария, – он по-свойски ударил Ваху по плечу, – буду ходатайствовать перед исполкомом.

С того дня прошла пара месяцев. Была уже зима, но дни ещё стояли погожие, и Ваха в редкий выходной с утра прибежал на стадион в футбол поиграть, а тут неожиданно Кныш, в спортивной форме и папиросой во рту.

– О, Мастаев, молодец. В здоровом теле – здоровый дух. Нам нужны закалённые бойцы, – он потрепал по плечу Ваху. – Знаешь я по какому вопросу? «Наши Советы, – когда агитатор начинал цитировать классика, у него голос становился официальный и сухой, – отняли все хорошие здания и в городах, и в деревнях у богачей, передав эти здания рабочим и крестьянам под их союзы и собрания. Вот наша свобода…» ППС, том 37, страница 63. … Так вот, у твоего деда ведь нет жилья? А как ты думаешь, может, мы ему ссудой на строительство дома подсобим?

– Э-э-э, – в минуты сильного волнения Ваха от заикания не мог говорить.

– Ну, всё понял, – вместо юноши решил Крышев. – Ссуда будет… «Ведь не в одном насилии сущность пролетарской диктатуры». Гм, – он кашлянул, явно что-то вспоминал.– А-а! ППС, том 38, страница 365. «Привет венгерским рабочим», и тебе, Мастаев, привет, – махнув рукой, он уже почти удалился, как вдруг неожиданно остановился, крикнул издалека: – А то, что мало говоришь – большой плюс. Революция не терпит болтунов!

Он на ходу произносил своё «п-с-с». Дальше Ваха уже ничего не слышал… Зато через неделю он увидел в газете статью про Нажу Мастаева, потом по телевизору деда показали, а сам Мастаев-старший не мог нарадоваться. То он всемерно поносил советскую власть, а теперь стал чуть ли не её глашатаем, ведь ему дали большую ссуду – деньги, о которых Мастаевы и мечтать не могли.

Так в родовом горном селении Макажой Мастаевы восстановили свой дом, приобрели кое-что по хозяйству, обзавелись скотом и пасекой, словом, Нажа очень доволен, даже помолодел в родном краю. А вот Ваха беспокоится: ссуда выделена на имя деда, а гарантом погашения без срока давности записали Мастаева Ваху, которому ещё не исполнилось восемнадцать.

Месяца два Ваха только об этом и думал, ожидая, что вот-вот явится участковый и потребует денег, которых у него никогда не было. Время шло, но никто Мастаева не беспокоил. И он постепенно позабыл о ссуде – много иных проблем: совсем нет, времени на футбол, в будние дни – учёба, практика, и он живёт в городе с матерью, а на выходные или в праздники он едет в горы деда проведать, по хозяйству помочь.

Вот так, в трудах и заботах, Ваха достиг своего совершеннолетия, окончил училище и сразу же получил повестку в военкомат. Он не то чтобы очень хотел пойти в армию, но и отлынивать от службы не собирался, а его забраковали: плоскостопие, дефект речи и, неожиданно для родных, на лёгких – рубец, видимо, в детстве дед недоглядел, а Ваха по подворотням и на ногах перенёс серьёзное воспаление лёгких.

В СССР всё по плану. И раз выпускника ПТУ в армию не взяли, то стране рабочих рабочие нужны. Как отличник, Ваха при распределении имел право выбора, и он выбрал работу по своей специальности – стал крановщиком – здесь большая нехватка кадров, зарплата повыше, и, как истинный горец, он на высоте, а главное – их комбинат строит жилой дом, и в нём обещают отдельную квартиру, – так почему же не работать!

Неопытному новичку дали поначалу старый кран, который постоянно ломался. Неизвестно, как другие себя бы повели, а Ваха до всего сам докапывался, до всего сам доходил. И хотя кран часто выходил из строя, Ваха план всё равно перевыполнял. И ему за первый год работы дали премию, почётную грамоту, даже ставили другим в пример. И вот когда более опытный коллега-крановщик, работавший на импортном кране, в очередной раз после пьянки допустил «ЧП», Мастаева тут же перевели на заморскую технику. Такого он даже не представлял: «Вот это техника!». Всё продумано, всё для человека, даже лифт и кондиционер есть. На таком кране он не то что план, а три плана за смену мог бы спокойно делать, да смежники не поспевают: у них и техника допотопная, да и энтузиазма особого нет. И Мастаев не политик, политику не любит и не понимает, однако в училище политэкономию, философию и историю КПСС проходил и поэтому вывод сделать сумел – социализм, по крайней мере на данной стадии, проиграл в так называемой «холодной» войне капитализму – это налицо, все это знают, но никто не смеет об этом сказать, тем более Мастаев… Да случилось неожиданное.

Вызывает Ваху сам секретарь парткома комбината:

– Ваха Ганаевич, есть мнение, что вы достойны быть членом коммунистической партии Советского Союза… Есть одна рекомендация от члена КПСС Кныша Митрофана Аполлоновича. Вторую дам лично я.

Мастаеву казалось, что ему выпала огромная честь. Однако, когда стал собирать требуемые документы, выяснилось, что в единственную партию рвутся лишь карьеристы, а рабочие в партию вступать не хотят, при том, что квота со времён революции такова – два рабочих, один колхозник, и только после этого выделяют место для чиновника.

Честно говоря, Ваху это несколько огорчило, ибо он думал, что компартия – это что-то особое, ответственное, важное. А его, буквально подталкивая в райкоме партии, совсем по-будничному, как-то постно избрали кандидатом в члены КПСС, сказали, что через год, как положено по уставу, примут в члены партии. И что обидно – он-то, как и требовалось, почти наизусть вызубрил Программу и Устав КПСС, но об этом ни слова, лишь спросили – на сколько процентов он перевыполняет на работе план.

– На японском кране могу и двести, – ответил Мастаев.

– Но-но-но, причём тут японский? – труд-то у нас советский, социалистический, стахановский, – строго одёрнули его.

– Э-э-э, – заволновался Ваха.

– Ну, он рабочий, что ж мы его донимаем… Следующий. А ты, Мастаев, ещё лучше должен работать.

Ваха работал бы ещё лучше, однако теперь на его плечи легла большая общественная нагрузка: как передовик производства, молодой рабочий и почти коммунист, он должен выступить и перед ветеранами, и перед подрастающим поколением, и в воинской части, и в доме для престарелых, не говоря уже о партийных комсомольских и пионерских собраниях.

Все эти мероприятия выматывают, отнимают много времени и сил, но он не сдаётся, а ещё усерднее старается работать.

– А как это у вас получается? – задают Мастаеву вопрос на собраниях, а он прямо отвечает:

– Пить надо меньше, а лучше вовсе не пить.

Однажды на одном из собраний в заднем ряду примостился Кныш и после порекомендовал Мастаеву:

– Ты особо на мораль и нравственность не напирай. Как говорил классик, «питие на Руси – лучшая забава»… А ты лучше про политику, про международное положение, так сказать… Вот, выполняя благородный интернациональный долг, Советский Союз ввёл войска в Афганистан. Что ты по этому можешь сказать? В помощь тебе я посоветую образцово-обязательную классику, в библиотеке поработай.

В «образцово-обязательную классику» вошли: К. Маркс («Капитал»), Ф. Энгельс («Анти-Дюринг»), В. Ленин («Материализм и эмпириокритицизм») и И. Сталин («О правом уклоне в ВКП (б)»).

У Вахи огромное желание учиться, очень он исполнителен, но не так чтобы лоб расшибать. И раз цель поставлена, он, конечно же, все эти работы не прочитал, хоть и перелистал. И раз была поставлена цель – ввод войск в Афганистан, то он, как в инструкции по ремонту кранов, стал искать «поломку» в предметном указателе на слово «Афганистан» и нашёл:

«После провала революционного движения в Англии, Пруссии, падения Венгерской Советской республики (август 1919 г.), на заседании Политбюро и Оргбюро ЦК РКП (б) выработали новый план мировой революции, который зачитал Л. Троцкий: „Поскольку Красная Армия на европейских весах сейчас не может иметь крупного значения, и мы на деле проигрываем Антанте“, нужно повернуть маршрут мировой революции на Восток, ибо именно здесь открывается перспектива революционных бурь… Путь на Париж и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии, …, красноармейцы будут мыть сапоги в Индийском океане, и эта дорога будет более проходимой и короткой, чем дорога через Советскую Венгрию».11 А через месяц В. Ленин принял решение о создании «восточной интернациональной Красной Армии» для «красной интервенции через Индию и Персию на запад».

…Ссылаясь на эти данные, Мастаев написал: «По технико-экономическим показателям, в противостоянии „холодной войны“ с Западом, мы уступили, и поэтому наконец-то, претворяя в жизнь ленинский план контрнаступления, мы создали в Афганистане народно-демократическую партию, основой которой служил научный социализм, подготовили в Советском Союзе кадры, в том числе и военные, и помогли в республике Афганистан совершить военно-государственный переворот (1978 г.). А когда народно-демократическая партия Афганистана стала уступать власть, чтобы поддержать её, Советский Союз ввёл ограниченный контингент войск, выполняя свой интернациональный коммунистический долг… Освободив от гнёта трудящихся Афганистана, мы с этой революционной миссией двинемся дальше на юг. И тогда Запад поймёт, что значит военно-трудовой почин коммунистов-интернационалистов… Диктатура пролетариата избавит человечество от ига капитала и от войн. ПСС, т. 37, с. 393».

Закончив, как ему казалось, эту серьезную работу (а дело было в субботу), он отдал рукописный текст машинистке и на рейсовом автобусе поехал к деду в Макажой. Неожиданно на Харачоевском перевале милицейский пост остановил переполненный автобус, его попросили выйти, усадили в коляску трёхколёсного мотоцикла, и под гору. В Ведено их встречала чёрная «Волга» и люди в штатском, слова лишнего не говорят. Ваха гадал: его в тюрьму или на Доску почёта, а его – прямо к общежитию. Не понимая, что происходит, он зашёл в свою маленькую комнатёнку, где сидела мать.

Мать удивилась, что он не уехал. Не успела она раскрыть рот, как раздался грубый стук в дверь. В комнату вошли участковый, комендантша и следом ворвался Кныш, сходу бросая в лицо Вахе рукопись:

– Что это такое? Что это за хреновина с ссылкой на вождя? Когда это Ленин мог говорить о каком-то Афганистане?

– Э-э-э— замычал Мастаев, – это в ПСС.

– Что?! А ну, пошли, я посмотрю, что ты читаешь.

В пятиэтажном общежитии санузел мог быть на двух этажах – женский и мужской, летом туалет и вовсе на улице. А вот «Красный уголок» должен быть почти на каждом этаже, и там, может, К. Маркс и Ф. Энгельс не везде, но ПСС Ленина – обязательно.

Кныш достал с полки указанный Мастаевым том. Эта книга издана лет пятнадцать назад, да видно с выхода из типографии её никто не открывал, только сверху пыль, которую агитатор-пропагандист осторожно сдул, бережно томик протёр.

– Где, где эти слова? Покажи!

Вахе всегда было легче делать, нежели говорить, но он пояснил:

– В-в-в п-примечаниях, – и сразу открыл нужную страницу.

Не раз, вслух, шёпотом, Кныш перечитал два абзаца примечаний, печально уставился в потолок и в неподдельном волнении прошептал:

– Прости, прошу, прости.

– Да я прощаю.

– Молчи, болван, я к вождю… Прости, Владимир Ильич, всё прочитал, почти всё выучил, а вот примечания… Прости.

Кныш бережно поставил книгу на место. Не обращая на Ваху внимания, он торопливо удалился в коридор – нецензурная брань в адрес комендантши, и под конец:

– Пыль на Ленине! Но не в твоей …, – и вновь непристойности.

А Мастаев был уверен в своей правоте, и он доказал это. Поэтому, в отличие от матери, он абсолютно не беспокоился. Благодаря представившейся возможности он все выходные гонял футбол, словно судьба дала ему возможность напоследок насладиться свободой и игрой. А наутро, в понедельник, у его дверей – участковый с повесткой в военкомат. На сей раз медкомиссия признала Ваху «годным к строевой», и в тот же вечер его посадили на поезд. А ещё через месяц в общежитие матери пришло письмо из Афганистана. То, что план Ленина-Троцкого был гениальным, – нет сомнения… Однако то ли теоретическая база Мастаева оказалась слабой, то ли Суворова не хватало, то ли Гиндукуш круче Альп, то ли контингент действительно был ограниченным, в общем, воины-интернационалисты не смогли выполнить поставленную партией задачу, и, как итог, через десять безуспешных лет, в 1989 году, войска были выведены из Афганистана.

В это время Мастаева в Афганистане уже не было. Он прослужил более года, когда их колонна на одном из горных участков попала под обстрел. Сам Мастаев никому об этом не рассказывал, да в центральном органе бюро обкома Чечено-Ингушской АССР, газете «Грозненский рабочий» появилась большая статья о подвиге земляка, командира отделения, старшего сержанта Мастаева, за что он был представлен к медали, а его мать и дед давали отдельное интервью – как славно они воспитывали потомство.

Правда, родственники при этом не знали, что их Ваха не тяжело, да был ранен и, пытаясь по снежным тропам вывести своих товарищей из окружения, он опять застудил свои слабые лёгкие и теперь лечится в госпитале Ашхабада.

Когда Ваха демобилизовался, ему дали специальное предписание, по предъявлении которого ему в Грозном полагалась отдельная квартира. Мастаев в это счастье верил и не верил. И когда предъявил документ военному комиссару, то тот, согласно кивнул головой и попросил прийти ровно через неделю и постучать с окно №6. Мастаев точно так и сделал. И как же он был поражён, когда раскрылось окно – Кныш с папиросой во рту:

– Мастаев, ты с заданием не справися, – он показал рукопись. – А что касаемо квартиры – государство её тебе давно выделило, – Кныш показал чек на ссуду деда, – и ты по уши в долгах… Ещё вопросы есть?

Ваха отпрянул.

– Понял? Вопросы есть? – окно захлопнулось, и оттуда же в приказном тоне: – Иди на свою стройку, родине рабочие руки нужны.

Мать Вахи Баппа – тихая, невзрачная, измождённая женщина. Она родилась в 1938 году в Грозном, в интеллигентной и почитаемой семье Кунтаевых. Её дед был участником русско-турецкой войны, дослужился до офицера и после войны так развернул своё дело, что имел доходные дома в Грозном, во Владикавказе и на многих железнодорожных станциях. Этот Кунтаев наряду с Чермоевым являлся главным финансистом чеченского конного полка, мобилизованного на поля первой мировой войны.

Отец Баппы учился в Петровской академии в Москве, когда началась Октябрьская революция. В отличие от своего земляка Чермоева, Кунтаевы не бежали из России. И понятно, что они потеряли всё своё состояние. Однако они не сломились, как-то попытались вписаться в изменившуюся реальность. Кунтаев-старший, несмотря на возраст, работал в кооперации, а заодно увлёкся национальным фольклором и занимался переводами, а отец Баппы работал в национальной газете, писал стихи и даже пьесу.

Баппа этого не могла помнить – ей было всего два месяца, когда ночью в их дом вломились вооружённые люди и арестовали деда и отца, а в последующую ночь увели и старшего пятнадцатилетнего брата Ваху. Всем троим было предъявлено обвинение, что они являются «членами раскрытой в Чечено-Ингушетии троцкистской буржуазно-националистической вредительской контрреволюционной группировки, проводили контрреволюцрионную работу», то есть статья 58, что означало измена Родине.

В ходе месячного следствия все Кунтаевы категорически отрицали предъявленные от бвинения, заявляли, что являются жертвами наговора. Следственное дело по обвинению Кунтаевых было завершено и отправлено на рассмотрение «тройки», которая в тот же день принесла постановление о расстреле старших обвиняемых. Приговор «тройки» был приведён в исполнение 5 марта 1938 года в 5 часов утра. А брат Баппы – юноша Ваха – получил 25 лет лагерей12.

Через год после смерти Сталина Ваха был досрочно освобождён, а затем реабилитирован. К тому времени Баппа потеряла всех своих близких, в том числе и мать, и жила у дальних родственников на станции Текели. Здесь её и нашел брат Ваха после полугода поисков.

Ваха Кунтаев оказался способным человеком. За несколько лет жизни на свободе он каким-то образом обзавёлся приличным жильём, помог сестре получить начальное школьное образование, главное – дал братское тепло. Но это длилось не долго: привезённый из лагерей туберкулёз добил как раз в то время, когда он только что выдал сестру замуж за Мастаева.

…У чеченцев имя ребёнку даёт старший по отцовской линии. Однако когда дед Нажа Мастаев узнал, что сноха хочет назвать единственного внука в честь брата, – никто возражать не стал, все хотели, чтобы Ваха13 Мастаев жил долго.

Баппа честолюбива, и по делу, и без дела может сказать, что она Мастаева-Кунтаева. Но не могла даже представить, что улицы, где некогда и до сих пор стоят красивые здания её деда, она будет подметать. Но судьба коварна и беспощадна.

Она могла жить с сыном на окраине города и найти более достойную работу. Однако она сравнила школу в захолустье и в самом центре Грозного и поняла, что знания её сын может получить только в городской школе. А в лучшую школу берут, если есть прописка в центре. Вот и вынуждена была Баппа стать уборщицей улицы имени Ленина, чтобы там же в общежитии ей дали комнату и прописали.

Ваха был единственным чеченцем в классе. Он и казахский знал, и родной, а вот русский освоил только к четвёртому классу. Наверное, поэтому, а скорее от недогляда старших, он неважно учился. Только, повзрослев, он понял, как нужны в жизни знания. И мать горда была тем, что дала учиться сыну в самой лучшей школе. Вот только одна беда – своего жилья в городе нет. Одна надежда: Ваха скоро на стройке получит. Но его неожиданно призвали в армию, в Афганиста. Как Баппа тревожилась все эти месяцы! Ни одну ночь спокойно не спала, всё за сына молилась. Видимо, Бог услышал её молитвы – вернулся сын достойно: с медалью на раненной груди и документом на квартиру.

Целую неделю мать и сын гадали, в каком районе им квартиру дадут, и надеялись, что за боевые заслуги, – в самом престижном.

Однако вместо ожидаемой радости – эта новость – жестокий удар для Баппы. Она горько плакала, а сын не унывает, об особых благах пока не печалится. Он поставил меж тесно стоящих кроватей табурет, а другой мебели и нет, поманил мать и скрупулёзно стал считать на листке – через сколько лет они смогут сами купить жильё, если будут ещё более на всём экономить. Получилось – лет через двадцать… А может, и через год на стройке бесплатно.

– Вот видишь, мать, стимул для работы и жизни есть! – кажется, он и вправду доволен, по крайней мере вновь с энтузиазмом стал работать на своём подъёмном кране, по вечерам – футбол, на выходные – в Макажой, к деду.

И он ни о чём не горюет, по крайней мере, как он считает, правильно живёт. Да однажды пришёл с работы, а мать сидит неподвижно, бледная, испуганная – их переселяют.

– Куда?

– Вот адрес, ключ, какой-то чуланчик в «Образцовом доме».

– Я знаю «Образцовый дом», – после долгой паузы произнёс поражённый сын.

– Все знают «Образцовый дом», – тем же тоном ответила мать.

В любом случае упрощение – это некий примитив. Вместе с тем, а как без упрощения, идеализации события можно выявить ту или иную закономерность, будь то в физике или обществе. И если ещё в школьных задачах оговаривалось «условия идеальные», то есть, к примеру, трения и сопротивления воздуха нет, то, применив тот же метод, а иного нет, скажем, что «Образцовый дом» (разумеется, с солидной натяжкой) по истории, тем паче по масштабам строительства, а главное, по составу жильцов, – это некий структурный слепок элиты, точнее номенклатуры советского общества.

Так, проспект Победы города Грозный назвали в честь Победы в Великой Отечественной войне. Прежде это была улица Граничная, что было тоже верно, ибо эта улица была проложена на форштадте14 крепости Грозная. И между прочим, один из фрагментов крепости Грозная – часть ее стены, либо случайно, либо как символ покорения Кавказа сохранился до сих пор, и мало кто об этом знает, а если бы даже знал, то не придавал бы значения. Вот такое отношение к собственной, даже недавней истории. И это не нигилизм15, и тем более не конформизм16. Просто в чехарде происходящих событий не до жиру – быть бы живу.

А если вкратце пройтись по истории, то крепость Грозная была заложена в 1818 году генералом Ермоловым17 во время покорения Кавказа. Статус города Грозный получил в 1870 году. В 1893 году начался нефтяной бум, который, в принципе, ни городу, ни республике по сей день не только благоденствия, но и ничего путного не дал. Видимо, такова политика.

До Октябрьской революции, или переворота 1917 года, город Грозный был запретным для чеченцев. Как пролетарский и промышленный центр Грозный стал одним из оплотов революционного движения на Кавказе, и в Гражданскую войну был значительно разрушен, но выстоял в Стодневных боях с белогвардейцами и белоказаками.

23 февраля 1944 года из Грозного, впрочем, как и из всей республики, были насильственно депортированы все чеченцы и ингуши. Уже в послевоенные годы образована так называемая Грозненская область, цель которой – объединить обширные нефтеносные территории – от Нефтекумска и Каспийского моря до Малгобека и Моздока. Именно в это время начинается строительство нового Грозного и именно в это время строится «Образцовый дом».

Может, это случайность, а скорее нет, да «Образцовый дом» стали строить рядом с фрагментом старой крепостной стены форпоста Грозная. Строили дом пленные немцы, руководил ими молодой немецкий офицер, наверное, по специальности строитель. Перед этим офицером было поставлено задание построить не только элитный, добротный дом, но и за это время основательно изучить русский язык. При исполнении данных условий пленному было обещано освобождение и почётная служба в ГДР18. А дабы облегчить задание, да и саму жизнь, к офицеру для обслуги была приставлена молодая девушка. У неё, конечно же, было имя, однако его никто не помнил, ибо в дальнейшем её звали просто тётя Мотя. Под этим именем она и осталась в истории двора и «Образцового дома».

Понятно, что между Мотей и немцем возник роман. И если Мотя с содроганием ожидала окончания строительства, то пленный, видимо, только об этом и мечтал, и когда срывался график поставки стройматериалов, да к тому же он не мог одолеть трудный русский язык, то офицер частенько сокрушался: «О дом проблем, русский – проблем». На что Мотя отвечала: «Русский – не проблема, а вот дом – точно, проблема, закончишь, – выпорхнешь».

Так оно и случилось: пленный, сдав, дом, уехал, пообещав за Мотей вернуться. Дабы Мотя не очень сокрушалась, её определили в помещение обслуги или, как его назвали, в «чуланчик» дома, и Мотя стала уборщицей, надсмотрщицей, да и всем остальным при доме, который гордо назвали «Образцовый дом». При этом никаких церемоний, а тихо вывесили над центральным подъездом металлическую табличку, как мемориал, – «Образцовый дом». И наверняка смотрели вдаль, ибо хоть и положено было везде ставить атрибутику СССР – герб или серп и молот – ничего, только цвет красный, чтобы всем видать.

Казалось бы, раз речь идёт об «Образцовом доме», то стоило бы акцентировать внимание на элите, что проживает в нём. Однако в том-то и дело, что эта элита не заметна: так, уходит – приходит, часто меняется, а тётя Мотя всегда и везде. Именно тётя Мотя объявляет, когда хочет, субботники и воскресники. И попробуй кто не выйдет – будет шум, жалоба в обком и далее. И только поэтому при «Образцовом доме» образцовый двор, точнее – чуть ли не райский, тенистый сад, в котором абрикосовые, черешневые и яблоневые деревья, виноград, цветочная клумба у дома и изящные скамейки – просто произведения искусства, на которых по вечерам любит сиживать тётя Мотя. И все жильцы с ней очень вежливо, даже с поклоном заискивающе здороваются. А как же иначе, ведь живем в СССР, в самой свободной прогрессивной социалистической стране, которая вот-вот окончательно и бесповоротно построит коммунизм, где будут все равны. А это гарантировано Конституцией страны, где прописана полная демократия посредством выборов. А выборы всех уровней в СССР почти каждый год. И никто не удивлён – раз и кухарка может возглавить государство, то почему бы тётю Мотю не поставить ответственной за выборы в «Образцовом доме», дабы знать не зазнавалась.

Вот так, с чувством собственного достоинства и ответственностью за судьбу страны, ходит тётя Мотя по всем квартирам, повестки на выборы раздаёт, а потом не раз напоминает:

– Вы не забыли о выборах? Не ошибитесь! И с утра, с утра, покажем организованность и порядок!.. А после, после, как положено, по-советски погуляем.

Гуляла она действительно с размахом, допоздна, и всем говорила одно и то же, что Грозный для иностранцев закрыт, и её любимый немец приехать не может, да и она на посту, уехать не может, Образцовый дом» без неё зачахнет. Эта «несудьба» звучала и на рассвете на весь сонный двор, когда тётя Мотя, как штык, выходила на службу и под каждый взмах метлы причитала:

– Что за город? Дыра! Что за дом? Тюрьма! Какой, на хрен, «Образцовый дом»? Сукой буду, ведь это «Дом проблем» – ни жениху сюда, ни невесте туда! Жизнь, как эта пыль, ушла!

Бывало, что какой-либо новый жилец, большой начальник, раскрывал окно и камандным тоном приказывал:

– Перестаньте шуметь, люди ещё спят.

– Что?! – прорезывался агитационный голос тёти Моти. – Гляньте, где солнце, а вы ещё дрыхнете, буржуи, перевёртыши. Из-за вас американцы на пятки наступают, уже на Луну высадились… Ух! Сталина на вас нет! Заплыли жирком! Суки! Тунеядцы, – и ещё похлеще.

Неизвестно, что в истории «жениха и невесты» сочинительство, а что – нет, да факт в том, что тётя Мотя, которая до этого дальше магазина ни разу за много-много лет не отлучалась, вдруг неожиданно умчалась в Москву. Встречалась ли она там со своим немцем или нет – тоже неизвестно. Но событие это отразилось на судьбе «Образцового дома».

Дело в том, что в те две недели, пока тётя Мотя отсутствовала, в её чуланчике поселился какой-то неизвестный тип; очень худой, невысокий мужчина средних лет, в обветшалом костюме, с нездоврово-мрачным лицом, постоянно с папиросой во рту, который всем, улыбаясь, представлялся «дворник Митрофан», но при этом его светлые глаза вроде бы не улыбались. Дворник он, конечно же, был никудышный, так, кое-что уберёт, а всё остальное время, даже порою ночью, сидит себе на лавочке, по сторонам беззаботно глядит, газетки читает, курит.

А когда тётя Мотя вернулась, а вернулась она вся нарядная, помолодевшая, почему-то грустная, то Митрофан так и остался у неё в чуланчике. Они вроде и не поженились, во всяком случае никаких церемоний не было. Однако очень скоро, даже раньше положенного, уже немолодая и действительно тётя Мотя родила болезненного ребёнка, на что некоторые злословили – от немца, да мальчик вскоре умер. Но эта семья жила тихо, мирно, и тут раскол.

Митрофан (тогда его фамилии никто не знал) – мужчина не броский, не завидный. Он ничем особенным не занимался. Поговаривали, что Митрофан служил во флоте, шёл по политчасти – уже капитан 2-го ранга, и был на хорошем счету. Да одна беда – пил. Был слух, что во время очередного запоя он совершил какой-то проступок. Его исключили из партии, он был долго под арестом. И по ходатайству высоких чинов, его то ли военный трибунал оправдал, то ли он получил срок условно. В общем, в Грозный он прибыл как в ссылку, вроде как в наказание. И видно было, что он ещё ожидал своей дальнейшей участи.

За всё время проживания с тётей Мотей он ничем, тем более плохим, себя не проявил: не пьянствовал, во всяком случае этого никто не видел, даже когда тётя Мотя была пьяна. Словом, вполне прилично можно было его охарактеризовать. Да вновь женщина, прямо над чуланчиком – овдовевшая Архипова. Кстати, секретарь обкома, и не просто так, а по идеологии, у которой сыновья чуть ли не ровесники Митрофана, и она постарше тёти Моти будет.

Так вот, этой Архиповой Митрофан, просто по-джентльменски, вначале помогал сумочку с продуктами поднести. Потом уже сама Архипова с балкона стала Митрофану приветы посылать, потом позвала домой лампочку заменить. И тут выяснилось, что Митрофан, как никто, политически подкован, почти наизусть, вплоть до страниц, знает ПСС Ленина, у них идейное родство. И Архипова только его зовет что-то починить на даче. Потом они вместе летали в Москву, и не раз. И после очередной поездки вернулся не Митрофан, а солидный мужчина в галстуке, в костюме. Выяснилось, что наконец-то справедливость восторжествовала: Кныш Митрофан Аполлонович восстановлен в партии, и ему доверили какой-то очень важный пост. Понятно, что такой ответственный человек не должен жить в каком-то чуланчике. Но в «Образцовом доме» пока что свободных квартир нет. И тогда Архипова поступила по-большевистски: она потеснилась и поселила Кныша в своей квартире.

Тётя Мотя такого вынести не могла, подняла скандал:

– Я вас выведу на чистую воду, аморальщики… А ты, Митрофан, предатель, был бы Дзержинский живой, расстрелял бы. Ну, ничего, мы ещё есть, и тебя привлечём к ответу. Ишь, ты, паскудник, дармоед, соблазнился на ворованные у государства харчи… А ты, старая карга, молчи, знаю я тебя, взяточницу. Можно подумать, ты на свою зарплату машину и эти бриллианты купила?! Молчи! Выложите, как миленькие, партбилеты, и с работы обоих попрут пинками.

В стране Советов с моралью было строго. Да это было, а к середине восьмидесятых все советские ценности стали иллюзорными. Коммунизм, как некая новая религия, без Бога, в корне была ложной и породила только ложь, ложь по телевизору, радио, в газетах. Равенства между людьми изначально не было и не могло быть. Постепенно в СССР зародился новый зажиточный класс – партийно-хозяйственная номенклатура, вход в который или хлебная карточка – партийный билет, и он по блату или за деньги. В общем, не в полной мере, а уже есть признаки товарно-денежных отношений, а мораль одна: «кто больше?», а не какой-то там социализм…

Если бы тётя Мотя прочитала бы вовремя Библию, а не сектантские «Что делать?» Ленина и «Капитал» Маркса, то она, наверное, ориентировалась бы в обстановке. А так, пребывая под догмами воинствующего атеизма, куда-то смело направилась. Вернулась скоро, даже напиться успела, и всё орёт:

– Ха-ха! Теперь им не нужны мои доносы! Значит я доносчица?.. Ха-ха! «Образцовый дом»! И в нём живут образцовые люди! Во! Точно, «Дом проблем», а в нём – суки! – и она под табличкой «Образцовый дом» губной помадой дописала «проблем». Так все вспомнили вновь, что этот дом называется «Дом проблем».

Это был бунт. Бунт, который, всех насторожил. И, несмотря на лето (а кондиционеров в то время не было), почти все окна и балконы «Образцового дома» позакрывались, а вечером даже свет боялись включить, и мало кто посмел выйти во двор, даже детей гулять не пустили. И вроде этого никто не видел, да говорят, что уже к полуночи Митрофан хотел успокоить скандалистку, попытался затащить в чуланчик. По жизни работящая, крепкая тётя Мотя не поддалась, отпихнула Кныша так, что тот упал, ушибся, и от боли, а может, ещё от чего, он ударил Мотю и ушёл к себе, точнее в квартиру Архиповой.

…Наутро никто двор не подметал. Была гробовая тишина. На лавочке сидел Митрофан, по-прежнему курил, и, конечно же, он уже знал – под самое утро тётя Мотя скончалась. Никого не будили, наверное, думали – пусть хотя бы теперь жильцы «Образцового дома» отоспятся, всё равно морг ещё не работает.

Даже гражданской панихиды не было. Никто не всплакнул, только жильцы при виде чуланчика некоторое время вздыхали и скорее всего не по тёте Моте, а по эпохе, которая вместе с тётей Мотей ушла… Надвигалась иная эпоха.

Грозный – небольшой провинциальный город. Ясно, что улица Ленина и проспект Победы (их соединяет мост через Сунжу) – в самом центре. Ясно и другое – если выселили, тем более выписали (а это уже полное обезличивание человека, за что могут и посадить), то надо быстро сделать всё для того, чтобы в паспорте поставили штампик «прописан» – это всё равно что быть «привязанным» к некоторому объекту, и там тебя, в случае надобности, будут искать.

Была уже ночь, когда Мастаевы перевезли свой нехитрый скарб в чуланчик «Образцового дома». По сравнению с прежним, это жильё с кухней, ванной, горячей водой, телевизором, радио – просто мечта.

Словно в гостях, примостившись на огромном кожаном диване, затаив дыхание от неведения, мать и сын, тихо поставив звук, смотрели телевизионную передачу, как ровно в полночь звонок – обнаружился ещё и телефон. Мать вздрогнула, а Ваха лишь после долгих настойчивых гудков наконец-то осмелился подойти к аппарату, думая, что звонят прежним жильцам.

– Мастаев, Ваха Ганаевич? – голос знакомый, да какой-то сухой, чеканный. – Завтра в девять субботник, а в 13.00 вам надо быть в «Доме Политпросвещения», улица Красных Фронтовиков, 12… Моя фамилия Кныш.

– Я на работе, – робко возразил Ваха.

– Там в курсе. Дадим справку.

Частые гудки, а Вахе показалось, что говорили не только в трубку, но и с улицы, сквозь приоткрытую дверь, так что он с неким испугом выглянул, и вновь телефон.

– Ваша территория уборки указана на схеме, – это сварливый женский голос, – инвентарь в подвале подъезда…

Ещё звонок – участковый:

– Мастаевы, завтра в восемь – в паспортный стол. Прописка.

Эту ночь они почти не спали. За такое жильё Баппа готова вылизать всё. А на рассвете подивилась: территория уборки – с гулькин нос, и там чисто. И непонятно, для чего собирать субботник. А до субботника – паспортный стол с вечными очередями.

Прописка, тем более временная, да ещё в служебном помещении, говоря по-ленински – дело архисложное. А тут, у Мастаевых всё как по маслу – их ждут. Тем не менее из-за множества заполняемых бумаг они опоздали на субботник во дворе.

Много солидных людей, даже дети. Кныш, подложив газету, стоит на скамейке. В костюме «тройка», палец за жилет, кепка в руках и он даже пытается картавить как пролетарский вождь.

– Товарищи! Это безобразие. Я понимаю, если какая-то тётя Мотя написала здесь «Дом проблем», а посмотрите, что теперь творится. Каждую ночь какая-то контрреволюционная гадина малюет наш «Образцовый дом».

Мастаевы, как и все, повернули головы – у центрального подъезда чёрной краской замазано «Образцовый», а под ним приписано «проблем».

– Товарищи, – продолжал оратор, – «Как „образцовые“, в глазах капиталистов предприятия расхваливаются! А мы не заботимся о наших образцовых домах, чтобы рекламировать их, описывать подробно, какая экономия человеческого труда, какие удобства для потребления, какое сбережение продукта, какое освобождение женщины из-под домашнего рабства, какое улучшение санитарных условий достигается при образцовой коммунистической работе… Образцовое производство, образцовые коммунистические субботники, образцовые заботливость и добросовестность, образцовые чистота каждого дома и квартала ― всё это должно составить вдесятеро больше, чем теперь, предмет нашего внимания и заботы»19. Так сказал великий Ленин. ПСС, том 39, страница 26—27.

– Какой СС? – молодой голос из толпы.

– Что? – стал оглядываться оратор. – Кто сказал «СС»? А-а, это новые жильцы, Якубовы?.. Всё ясно. Мы ещё посмотрим, как вы умудрились попасть в «Образцовый дом».

– Дом проблем! – ещё один молодой голос.

– А?! – Кныша словно укололи. – Кто это сказал? А-а, Дибиров. Во-во, это тоже из той же когорты… Вот, товарищи, во что хотят превратить наш «Образцовый дом». Непонятно, как сюда влились эти граждане, Дибировы и Якубовы? Ничего, мы разберёмся. А теперь все по домам, у кого есть дома инвентарь: грабли, лопаты, вилы, тяпки – всё на субботник.

Мастаевы вооружились этим инвентарём, ждут, пока ещё кто-нибудь появится, хотя бы руководитель. А никого нет. Но Мастаевы не уходят, может, и так и стояли бы, по-пролетарски, пока совесть у остальных не проснулась, да появился всем известный шалопай – Асад Якубов, он стал над Мастаевыми хохотать, и только после этого новосёлы ушли. И не от выходки соседа, а просто подходило время идти в Дом Политпросвещения. А тут иная проблема. Кныш сказал: «Вы» приходите». Если одному Вахе, то вроде большая честь. Решили идти вместе и долго выбирали, что надеть, словно был выбор. В итоге, и здесь стали опаздывать. Сломя голову, побежали, благо всё рядом, даже не поняли, как очутились в каком-то огромном светлом кабинете. Кныш в другом костюме. Даже не привстал, и их от дверей не пригласил, только, медленно закурив папиросу, глянул поверх очков:

– Вы, гражданка Мастаева, неграмотны? – хозяин кабинета стал что-то записывать.

– Э-э, малограмотна, – за мать нашёлся Ваха.

– А у вас, Ваха Ганаевич, дефект речи? – грубый вопрос. – Это плохо, – бесстрастно продолжает Кныш. – Так, – вновь он поднял взгляд, – вы, гражданка Мастаева, свои функции знаете, можете быть свободны. – Баппа, словно навсегда прощается с сыном, бледная, растерянная, тихо попятилась к выходу. – А с вами, молодой человек, будет долгая беседа, – как будто они впервые видятся. – Вы, в отличие от матери, весьма грамотны… Только ваш опус про Афганистан… В принципе, всё верно, … верно мыслили вожди. Да что-то надломилось в нашем королевстве… Вы согласны Родине служить?

– Д-д-да, я-я работаю.

– Это похвально. Биография у вас выправляется. Дед осуждён, реабилитирован, сейчас достойно живёт. У вас были приводы в детскую комнату милиции, а может, и ещё что есть?

– Н-нет!

– Не важно… – Кныш закурил очередную папиросу. – Важно, что получили воинскую, и что более важно, трудовую закалку, пролетариат до мозга костей, положительная характеристика с работы и по месту жительства, занимаетесь спортом, не пьёте… Так что вновь можно рекомендовать в партию. Могу я за вас ручаться?

– Да, – иного Ваха и сказать бы не смог.

– Тогда приступим к делу. Мы возлагаем на вас большие надежды, – он подал руку. – Теперь, к тому же, вы наш сосед. Надеюсь, мы не посрамим высокое звание «Образцовый дом».

Эта беседа, точнее монолог, в форме внушения продолжалась долго, и если вначале Мастаев думал, что на него наваливается всемирное благоденствие, то потом он понял иное: за всё надо платить, и не мало. Так как отныне он обязан поступить в университет и учиться только на «отлично», по вечерам и выходным посещать занятия в «Доме Политпросвещения» – он агитатор и пропагандист, и все это без отрыва от производства, где он должен стать «Ударником коммунистического труда». Да и это все не главное, главное – с этого дня он председатель самого ответственного показательного избирательного участка. Тут же ему вручили удостоверение, где и фотография уже наклеена. На лацкан пиджака какой-то значок нацепили, на шею – галстук, в руки – пачку инструкций и положений, которые необходимо изучить. Словом, в «Образцовом доме» может жить только образцовый гражданин. Так что пришёл бледный Ваха в своё служебное жильё, подавленный, уставший, повалился на казённый диван, забылся в тревожном сне. Проснулся под вечер, видит – мать среди баулов сидит, вновь куда-то собралась.

– Ты что это, нана? – удивился Ваха.

– Вижу, сын, непосильную ношу хотят на тебя взвалить.

– И что ты предлагаешь? Вернуться в общежитие? Там комната нас еще ждёт?

– Нет, – отвела мать взгляд.

– А где будем жить? Выбора нет. Да и не хочу я опять в общаге жить. Н-нам лучше здесь, я справлюсь.

До сих пор при разговоре с матерью Ваха почти никогда не заикался, а теперь стал. Судьба: теперь он должен хоть как-то выбиться в люди, о чем раньше и не помышлял. Как первый шаг, каждую свободную минуту, даже во время перерыва на работе он штудирует «Положение и инструкции о свободных выборах в СССР» и «Устав КПСС». Через неделю он явился в «Дом Политического Просвещения», у него лишь одна проблема – будет заикаться и поэтому попросит отвечать в письменной форме. К его крайнему разочарованию и удивлению, о «Положениях» даже не упомянули, а весь разговор о предстоящих выборах – Мастаеву предоставляется двухнедельный отпуск, он должен обойти все квартиры и лично каждому жильцу «Образцового дома» вручить повестку.

– И ещё, – делал наставления Кныш, – всё замечай, всё осмотри, всё и всех запомни, и в конце каждой недели письменный отчёт.

– Так эт-то донос? Я стукач? – попытался возмутиться Мастаев.

– Ни в коем разе! – вознёс палец Кныш. – У нас самое свободное социалистическое общество! Но враг не дремлет! Посему нам необходимо сохранять бдительность… Разве не так?!

– Так, – после некоторого замешательства залепетал Мастаев.

– Что-то нет энтузиазма в твоих речах!

– Я-я не оратор, я рабочий.

– Правильно, нам болтуны не нужны! А пролетарий не упустит власть из своих рук. Правильно я говорю? – хлопнул по плечу.

– Да, – еле выдавил молодой человек.

– Что-то не слышу, я пролетарской твердости в твоем тоне…

– А может, то есть д-да, я согласен.

– Тогда твердой рабочей рукой распишись здесь, и фамилию.

– Что это такое?

– Это верность коммунизму и рабочему классу. Ты согласен? Наши ряды вопреки всем буржуазным козням, ширятся. Мы ещё покажем им, где раки зимуют, и, – он вознес кулак, тут телефон, Кныш явно не хотел говорить при Мастаеве.

– Подожди минутку, – сказал он вежливо в трубку, и выпроваживая посетителя. – Кстати, о нашей дружбе, службе и рабочей солидарности – ни кому, даже матери – ни слова.

– Э-э, т-так мать-то знает.

– Я сказал – не должна знать… И ещё, на время выборов – в горы ни ногой, из города выезд запрещён.

Как и в первый раз, вышел Мастаев из «Дома Политпросвещения» весь мокрый от пота, а в ногах дрожь. Сознание, хоть и туманится, а он понимает, что не хочет идти в своё новое жилище «Образцового дома», но большле некуда, да и мать там. В таком, в подавленном состоянии он брёл по освещенной солнцем стороне проспекта Революции мимо магазина «Молоко», там в очереди оказалась его мать.

– Сынок, Ваха, – голос матери вернул его к действительности, – ты домой? Иди, я скоро приду.

Ничего не оставалось, побрёл домой. Обеими руками обхватив разболевшуюся голову, он сидел на диване, то бессмысленно глядя в телевизор, то бросая тоскливый взгляд в сторону протертых футбольных тапочек, заброшенных под кровать, как вошла мать, положила тёплую руку на его плечо и с какой-то усмешкой сказала:

– Кныш только что прошмыгнул в подъезд… Хм, без галстука и без костюма – не узнать, – она отошла к столу. – Ты видишь, как здесь люди живут… А эти все врут, – она выключила телевизор. – Конечно, в общаге было проще, а здесь лучше. У нас обратного пути нет. А у этих людей – слова и дела – по разным дорожкам. Так что и ты особо не мучайся, иди, играй в свой футбол.

Скорее всего жизнь – это не прямая, не спираль или зигзаг, а просто совокупность эпизодов, которые под старость вспоминаешь. И наверное, в жизни каждого человека есть такие эпизоды или моменты, которые вновь и вновь вспоминаешь, переживаешь, думаешь – а правильно ли поступил, и зачем?

Вот так, почти всю жизнь, мучился Нажа Мастаев, вспоминая один из эпизодов своей жизни, который в некой степени сказался на его судьбе и всегда сам себя корил – зачем? почему не как все остальные – не сдержался, пока не прочитал «Архипелаг Гулаг»: «Но была одна нация, которая совсем не поддалась психологии покорности, – не одиночки, не бунтари, а вся нация целиком. Это – чечены!»20.

От этих слов знаменитого писателя Мастаев не только успокоился, но даже на какое-то время несколько возгордился (однако это длилось недолго). Позже, когда началась война 1994 года, он подумал иначе: действительно не как все – шальные, оттого и попадаем вечно в переделки.

…А эпизоды? Какие эпизоды могли быть в жизни Нажи Мастаева, если он почти ровесник Октябрьской революции и, можно сказать, этой революции плод, точнее жертва. Родина Нажи – Макажой – завораживающий своей красотой высокогорный край, и это очень благодатный край. Но даже в таком благословенном краю много опасностей: шаг в сторону – пропасть, летом – шквал грозы, а зимой – буран, и всё может снести. И чтобы выжить в таких суровых условиях, не одно поколение горцев пóтом орошало альпийские просторы, создавая поливные террасы, каменными изгородями огораживало пастбища от сенокосных лугов. Труд и только труд давали здесь возможность хорошо жить… Однако, как не раз с давних пор бывало, с равнин в очередной раз за добычей пришли варвары. И эти варвары, как и все захватчики, хорошо вооружены. И это не только и не столько хорошее оружие, которое и у горцев имеется, это страшное оружие – идеология, или новая религия, отрицающая Бога и превозносящая человека неимущего, и не то чтобы бедноту, а бездельников и голытьбу. И если в прежние времена на борьбу с агрессором прочной стеной вставал народ, то варвары-большевики действовали изощрённее.

Среди каждого народа есть смутьяны, отщепенцы, просто недовольные всем и вся. Вот таких партия большевиков подыскивала, подкармливала, вербовала и засылала как агитаторов, а вернее – шпионов-изменников, в свой же народ. И эти вмиг «обогатившиеся» оружием, конём и некой властью агитаторы обещали всем райскую жизнь, где все равны, всё поровну и никакой эксплуатации, даже труда, ведь у зажиточных столько добра: перераспределив всё, можно долго безбедно жить.

Этот грабительских подход очень соблазнителен: во все времена и повсюду бедных большинство. И как в таком случае противостоять большевистскому насилию, если в рядах разбойничьей власти оказались свои же земляки?

Наже Мастаеву было лет семь-восемь, но он отчётливо помнит тот ужас, когда вместе с голытьбой большевистские погромы докатились и до Макажоя. Его отец не захотел делиться нажитым не одним поколением горцев. За это был убит вместе с женой и старшим сыном. А маленького Нажу пощадили. С тех пор Нажа жил у дяди. И нельзя сказать, что жил плохо, хотя время было очень непростое: вроде новая власть, а вроде никакой. В таком обществе не до образования, наоборот, самые нерадивые стали верховодить, но без нахрапа: ещё не окрепли, ещё давали горцам заниматься традиционным хозяйством. А Макажой для труженика – благодать: очарование и щедрость завораживающе-обширных альпийских лугов… Так что, когда в начале тридцатых сюда вновь явились большевики, теперь уже в виде регулярной Красной армии, они поразились богатству местных кулаков (так, с подачи Ленина, стали называть всех зажиточных крестьян). Силой согнав всё население на митинг, зачитали так называемый «Закон о трёх колосках» Сталина, гласивший, что теперь всё принадлежит только государству.

Горцы взбунтовались. Это восстание потопили в крови. Начался террор – красный террор. Из тех, кто выжил, наиболее ретивых горцев, дабы впредь не стремились созидать, отправили в далёкую Сибирь, где ничего не произрастает.

Дядя Нажи представлял, что в ссылке ничего хорошего не будет, и, рискуя, догадался отпихнуть племянника: не член его семьи, что соответствовало сельскому учёту.

С тех пор жизнь в горах буквально переменилась. Всё обобществили, создали какие-то колхозы и советы, и какое-то отродье у власти, даже муллы назначены из этой же безродной среды.

С тех пор, до своего совершеннолетия, точнее, очень ранней женитьбы, Нажа жил у родственников-односельчан. Жил очень бедно, впрочем, как и все. И он не мог представить, что можно жить ещё хуже, пока в их глухом селе не появились беженцы с голодающей Украины – измождённые тени, и среди них молодая девушка, по её словам, учительница, которая, желая хоть как-то отплатить за миску похлебки, всё время виновато повторяла:

– Давайте я вас научу грамоте. Вам знания в жизни помогут.

– А тебе помогли? – грустно улыбались горцы.

Трудно сказать, помогли ли знания Наже, но он считает, что очень даже помогли. И не зря он с такой тягой и даже с удовольствием учился грамоте у украинской девушки, которую приютили в соседнем доме. Односельчане оценили рвение Мастаева, как-то пришли к нему старики и старухи и говорят:

– Вряд ли власти в столице знают об этих бесчинствах в горах. Мало того, что на посев зёрнышка не оставили, а теперь и последнее отобрали. Как мы до весны доживём? Так даже звери не поступают… Напиши письмо.

Никто подсказать не мог, а Нажа, по молодости дурак, вот так почти слово в слово и написал. Его арестовали, отвезли в Грозненскую тюрьму и пытали, чей он шпион – английский или турецкий, а может, вовсе троцкист, кто завербовал?

Нажа ничего не понимал, тупо смотрел на следователей, а они ему злобно орали:

– Что ты, гадина, молчишь? Говори! Или ты думать не можешь?

Что он мог сказать? Он даже таких слов не знает, а думает лишь об одном: – дома молоденькая беременная жена и ещё грудная дочь, их арестом его пугают. И тут (об этом страшно вспоминать, но это было спасение) его повели в какую-то камеру – украинская девушка! Что же с ней сотворили – высохшая, как скелет, лишь глаза словно у бешеной собаки, вся в ссадинах и кровоподтёках, в разодранной одежде.

Вроде Нажа русский усвоил, да что выпытывают у девушки – понять не может. А она, скрючившись, на холодном полу, лежит и всё одно твердит: «Да». И лишь когда Мастаева стали выводить, она, истерзанная, прошептала:

– Нажа, прости. Не виновата я. Я не хотела.

А он её и не винил, наоборот, благодарен. Она научила его читать, и его горский, как у всех горцев, глаз успел ухватить главное в «памятке», что лежала на краю стола следователя: «троцкист – расстрел», «иностранный шпион – расстрел», «вредительство и саботаж – 20—25 лет», «хищение соцсобственности – 10—15 лет»… Вот в этом Мастаев признался, даже настаивал и, видимо, по молодости получил 15 лет лагерей.

По сравнению с родными горами Кавказа, Урал – просто холмы, но и их он редко видит, пятнадцать часов в шахте под землей, руду добывает, на ночь выводят, так что и белого света не видать. О том, что началась война с Германией, узнали сразу – ещё более увеличили план, ещё скуднее стал паёк. И тогда помогла грамотность. Это бригадир, земляк, уже зрелый мужчина, Зарма, подсказал:

– Не сегодня-завтра подохнем здесь. А русские, видишь, письма пишут – на фронт просятся. Ты грамотный, тоже за нас чиркни, мол, за родину и Сталина на поле боя костьми ляжем, а немец не пройдёт.

Буквально так и произошло. В штрафбате им не дали ни нормального питания, ни даже оружия, а одно лишь задание – костьми лечь, а высоту у противника голыми руками взять, там и оружие, и пропитание добыть, на то они и напросились.

Если бы кроме него и Зармы никого больше не было, то Нажа подумал бы, что это очередное насилие над чеченцами, а в строю, как и в лагере, – тысячи-тысячи русских, все преступники, искупают вину. Как такое понять? Лучше идти в бой и в схватке погибнуть.

Наверное, только с таким ощущением этот безоружный штрафбат, рыча на весь мир, ринулся в атаку… После многих лет заключения Нажа в атаке почувствовал выстраданное очарование предсмертной свободы. Он был счастлив, что не в шахте сдох и там бы его замуровали, а в чистом поле, под ярким небом. Как мужчина, воин. И что ещё ему надо? Вперёд! Он яростно бежал на встречу свисту пуль. И только Зарма смог обогнать его, первым бросился в окоп на дуло офицера. Словно попали в него, Нажа отчётливо услышал два хлопка, от которых земляк прямо в воздухе дрогнул, но его бросок уже никто не смог бы остановить, повалив немца, даже не борясь, Зарма, как хищник, вонзил свои изъеденные кариесом редкие зубы в глотку врага.

Нажа думал, что в лагере всё повидал и пережил. Но такое?! Увиденное ввергло его в ужас. Его друг и покровитель умирал, и от страсти атаки – горечь смертей.

– Забери оружие, – сквозь окровавленный рот едва выговорил Зарма. – Средь этих тварей без него нельзя, – и на издохе: – Прочитай Ясин21.

Последнее слово – словно шило в бок. «Неужели в аду ещё хуже?» – подумал Нажа, и, не желая умирать, схватил оружие и стал убивать.

После гибели соратника он должен за двоих жить, а в бою только атака дает этот шанс. И он рванулся вперёд и замер. Навстречу плотной стеной двигалась колонна немецких танков и пехота. Половина штрафбата уже полегла, оставшиеся подняли руки. Нет! После большевистского ада попадать в фашистский плен Нажа никак не желал, к тому же дезертир – трус, а на Кавказе дом, где семья – за спиной, и он, подгоняемый рёвом контратаки врага, побежал обратно, хотя знал, что позади заградительный батальон «смерш». Оказалось, «смершевцы» только своих могли пристреливать, а при виде танков сами бежали первыми, но не так резво, как Мастаев, который ушёл далеко в тыл, и, понимая – иного нет, он сам вышел на какие-то резервные войска. Вновь «особый» отдел, да это не каратели НКВД – это военные, более здравые, они требуют всё подробно пересказать.

А зачем пересказывать, можно невольно ошибиться. Мастаеву и тут помогла грамотность – он всё описал, врать не было смысла, и в конце приписал – «уже сразился за Родину, Сталина, и впредь готов!».

Всё же его изолировали, видимо, что-то проверяли, согласовывали. Нажа и сам чувствовал – жизнь на волоске, да Родине и Сталину нужны бойцы. Так он вновь попал на фронт – пехота.

Казалось бы, прошлое позади. И, конечно, не за Сталина, а за родину Мастаев не хуже остальных воюет, имеет награды. И окаменелое сердце помогает в бою. Да тело не каменное: был контужен, потом ранен и лежал в госпитале, когда заболело даже окаменелое сердце – страшная весть, в которую и поверить невозможно: все чеченцы и ингуши депортированы в Казахстан и Среднюю Азию, все – преступники и предатели. Конечно, Мастаева недолечили. Как врага, под конвоем отправили в Вологодскую область, на лесоповал. Здесь, с одной стороны, стало немного полегче, таких как он, земляков, – десятки тысяч. С другой, как такое пережить: вчерашние воины Красной Армии в таких же условиях, как пленные немцы, – та же норма выработки и скудный (хуже, чем в лагере) паёк, от которого не только работать, даже выжить, казалось, было невозможно. Да чеченцы, в отличие от остальных каторжан, выживают, удивляя этим надзирателей. И если бы охранники узнали, до чего додумались горцы: тягловая сила – быки и коровы, и пусть люди мрут от голода – трупы в реку, а вот скотина – под строгим учётом, и если даже помрёт, тушу под наблюдением отвозят. А чеченцы умудрились быка на водопой увезти, утопить, привязать на дне к корневищу. Как скотина пропала – никто не знает, может, волки задрали. А в воде мясо не портится, отрезают кусками. Вот только там приходится делиться: через два-три дня рыба лишь скелет оставляет… В общем, выжили чеченцы-бойцы. А лесорубы они не ахти какие, и, видимо, власти посчитали, что выгоднее и этих вслед за родственниками в пустыню отправить.

Уже и война закончилась, когда Нажа Мастаев нашёл свою семью – жену и двух уже повзрослевших дочерей – в поселке Айдабул Кокчетавской области. И тут помогла грамотность: Мастаев – бригадир. Совхоз зерноводческий, после уборки, ещё много раз людей по жнивью прогоняют, и всё равно, где колосок, где зёрнышки валяются. Но не дай Бог кто эти зёрнышки подберёт – по сталинскому закону – арест, лучше под пашню, а люди от голода пухнут.

Но ведь семью кормить надо. К тому же, у Мастаевых уже родился сын. И Нажа пошёл на риск: в небольшой мешочек тайком набрал совхозного зерна, и, якобы покормить коня, отъезжал в сторону и бросал мешочек в камыши.

После захода солнца ни один казах, тем более спецпереселенцы, не смели выходить из своих жилищ. А вот чеченцы ничего не боялись, всякое по ночам творили, даже вечеринки устраивали. Мастаеву не до вечеринок, за» полночь он уходил далеко в степь и выискивал свой клад. До утра зерно надо было истолочь, сварить, съесть, остатки закопать, и чтобы никаких следов или запахов.

Так, как бы попав в колею, жизнь Нажи понемногу налаживалась. Дети росли, пропитание было. Что ещё человеку для счастья надо? И вот эпизод, один лишь эпизод, который вновь перечеркнул всю жизнь.

Стояла осень, тихая спокойная осень. Пожалуй, самое благодатное время, когда летний зной спадает, а сибирские циклоны ещё не задули. И пора подводить итог, а урожай как никогда выдался на славу, совхоз перевыполнил план сдачи зерна государству и впервые рассчитывали на премиальные, а Мастаеву за ратный труд даже медаль обещали. И Нажа уже сожалел, что выкинул на лесоповале свои боевые награды… В таком радужном настроении ехал он как-то на совхозной кобыле по фашистской слободе (так назвали новый посёлок, где разместились депортированные немцы). Благодаря усердию и исключительному трудолюбию немцев эта слобода отличалась особой аккуратностью, тишиной и порядком. И вдруг какие-то крики, детский плач, стоны и свист. Местные жители даже за забор выглянуть не смеют, припали к щелям. А во дворе управляющий совхоза, здоровенный казах, толстой плетью полосует всю немецкую семью, даже детей, коих окровавленный отец ещё пытается прикрыть.

Ни минуты не думая, Нажа соскочил с лошади, перемахнул через забор, сбил с ног казаха и той же плетью хлестал его до тех пор, пока древко не обломилось. А потом ещё ногами поддал, плюнул и ушёл.

Вечером к Мастаеву пожаловали земляки, советовали уехать, либо на время схорониться. А куда Нажа уедет? На кого бросит семью? А тут казах-управляющий сам Мастаева в гости позвал, там же и та немецкая семья. Это казах в знак замирения зарезал большого барана. Плов, бишпармак… Казалось, на этом инцидент исчерпан. Да ровно через неделю, прямо во время совещания в конторе совхоза Мастаева арестовали. А казах вслед через окно кричал:

– Шешен, Мастаев, клянусь Аллахом, я слова никому не сказал. Это не я, поверь! Прости!

Учитывая прошлые «заслуги», Мастаеву светило лет пятнадцать. Но он более-менее грамотный, да и совхоз дал положительную характеристику – восемь лет лагерей.

Он вкалывал на шахтах Темиртау уже год и надеялся, что за хороший труд его досрочно освободят, как пришла страшная весть: жена и старшая дочь подбирали на поле после жатвы зёрнышки – поймали. В карманах восемь килограммов зерна – по восемь лет лагерей. Жена то ли покончила собой, то ли её убили. А старшую дочь Мастаева отправили далеко на север. Говорили, что кто-то видел её на пересылке в Магадане. Словом, и она пропала.

Если бы не младшие дочь и сын, Нажа в зоне зачах бы. Да ради них, своих детей, что ныне в детском доме, он только и пытался жить.

Через шесть лет каторжного труда его перевели на вольное поселение – посёлок Текели, что на краю света. Там Мастаев обзавёлся маленьким бараком, туда и перевез детей. Дочь вышла замуж, сын женился, уже был внук Ваха, да от этого жизнь не улучшилась. Всех чеченцев реабилитировали, позволили вернуться на Кавказ, а Мастаевы – изгои. И если не раз битый Нажа всё это терпел, то его сын стал искать правду в американском консульстве. Такое советская власть позволить не могла – Гана в тюрьме сгинул.

…И всё же жизнь продолжалась. Через много-много лет вернулся постаревший Нажа Мастаев в родной Макажой. Был счастлив хоть оттого, что помрёт на родной земле. А родная земля в запустении – оказывается, тоже хозяина ждала. И эта земля, эти горы, родниковая вода и альпийский воздух буквально оживили его… Теперь у него крепкое хозяйство, дом, и главная примечательность – пасека. С утра натощак выпьет он большой глоток пьянящего мёда, и к ульям, как и пчёлы, весь день возится по хозяйству. Только на выходные небольшое послабление – Ваха из города приедет. Доволен Нажа внуком: скромный, крепкий, работящий. И надо бы женить, но своего угла в городе нет, и невесты вроде нет. А тут как-то Ваха приехал в Макажой весьма озабоченный, угрюмый. Оказывается, им предоставили жильё в неком «Образцовом доме», и за это на Ваху возложена ответственная общественная работа по выборам в органы власти республики. Что на это может сказать дед внуку? Только одно, как у русских говорится: на службу не напрашивайся, от службы не отказывайся. Всё равно иного не дано, раз советская власть так решила. А следом выяснилось, что эта «служба» весьма ответственна, подконтрольна, и Вахе запрещено даже из города выезжать. А как дед один в горах?

По правде, не должен мужчина, тем более старик, одиноким жить, вот и решили на старости лет деда женить. Невеста – односельчанка, уже не молодая, одинокая, рано овдовевшая женщина. Вот так решили Мастаевы вопрос одиночества Нажи, даже свадьбу на потеху

и настоянию односельчан сыграли. А на следующий день Ваха уже ехал в Грозный и от усталости ни о чём не думал. Водитель автобуса, земляк, предложил ему заднее сиденье, где мягко и потеплее, и спросил:

– Правда, что тебе в «Образцовом доме» жильё дали?

Ну что на это Ваха ответить мог? И на работе, и на футболе, а теперь и в селе его об этом спрашивают. И не может он всем объяснить, что он в чуланчике «Образцового дома» живёт, что он тот же рабочий Ваха Мастаев, а его мать – так же уборщица. Нет. Все знают – в «Образцовом доме» просто так не живут. Постепенно начинает осознавать это и сам Ваха.

Каждая более-менее значимая эпоха оставляет после себя какой-либо архитектурный след. В этом отношении почти во всех крупных городах областного или республиканского значения бывшего СССР можно по виду определить так называемые «сталинские» дома или «хрущёвки». А за время правления Брежнева – тоже весьма длительный период, а такого понятия, как «брежневские» дома, не осталось – вывод огульный, да напрашивается: это не только время застоя, как его позже назвали, это время заката красной коммунистической звезды, и оно вряд ли могло что-либо значительное после себя оставить.

И если сделать краткий, по всей видимости, поверхностный и однобокий экскурс в историю становления Советского Союза, то изначально можно сказать, что Октябрьский переворот или, если удобно, революция, это, конечно же, некоторое влияние из-за рубежа, заинтересованность и поддержка некоторых стран, ведь ещё тлела первая мировая война. Тем не менее корни революции и её силы зрели внутри царской малопросвещенной, полукрепостнической России, где народ исторически был привержен к унижению, и всерьез воспринимает лишь силу и власть.

Печальные итоги последних войн царской России – русско-японской и первой мировой – показали, насколько ослабла власть. Великая держава не только перестала претендовать на новые территории, но и свои уже не могла удержать. Имперское величие и статус сверхдержавы явно накренились. В этих условиях не столько внешние факторы, сколько внутренние противоречия России стали неудержимы, как пожар вспыхнул бунт, управлять которым и явилась кучка революционеров-аферистов.

Восставшие бунтари – это огромные людские массы, которые из поколения в поколение пребывали в угнетённом положении, под вечным террором. Теперь эти массы получили исторический шанс своего более человеческого существования, своего освобождения и наконец – признания, как равных среди равных. Именно такие лозунги выдвигали новоявленные вожди, и эти лозунги манили народ вперёд.

Что бы там ни говорили, а революция – это всё-таки зрелость масс, это новый этап развития общества. И это подтвердили несколько послереволюционных десятилетий, когда Советский Союз не только выстоял и победил во Второй мировой войне, но значительно расширил свои границы, расширил сферу своего влияния и совершил буквальный прорыв в экономике, науке, культуре.

Другое дело, что все это было достигнуто путём всепоглощающего всеохватного террора, который связывают прежде всего с именами Ленина и Сталина. Оправдать этих кровожадных вождей невозможно, однако дело не в этих личностях, ибо только безжалостный тиран мог стать вождем. Когда многомиллионные массы людей буквально в одночасье вырвались из-под гнёта, то, боясь возмездия, и иного, кроме насилия не ведая, они стали безжалостно уничтожать своих господ, чиновников, более грамотных, мыслящих людей, то есть интеллигинцию, а следом и друг друга. В стране начался массовый, без разбора, террор, когда ни один руководитель не мог чувствовать себя в безопасности – ни глава сталинского НКВД Ежов, ни маршалы и генералы, недавние герои гражданской внйны и революции, которые были казнены, ни министр иностранных дел Молотов, жену которого отправили в лагеря, ни члены Политбюро, кои от одного косого взгляда Сталина дрожали, ни даже сам Сталин, все время опасавшийся заговоров.

Понятно, что такая самоуничтожающая система существовать не могла, о равенстве всех и вся, что вопреки Библии или Корану, провозглашалось в манифестах марскизма-ленинизма, тоже речи не могло быть. Любое развитие порождает неравенство, любое общество обязано взращивать свою элиту, которая поведёт вперёд. Эта элита нуждается в привилегированных условиях. И даже сам Сталин, кто, как говорится, проходил всю жизнь в одних сапогах, вынужден был для советской элиты создать достойные условия – так в Грозном появилась сталинская архитектура – «Образцовый дом».

Однако строительство в Грозном, как и в прочих городах, велось и до, и после этого. Так в послесталинский период наступила хрущёвская оттепель, когда закрыли ГУЛАГ и вернули на родину репрессированные народы, в том числе чеченцев и ингушей. И это время, действительно, некая оттепель, потому что послабление со стороны власти во всем и даже явные признаки создания социальной справедливости, когда стали в массвом порядке возводить жилые дома, эти малогабаритные хрущёвки.

Понятно, что строительство велось и в брежневское время. Однако, эта архитектура безликая – серые, блочные, однотипные дома, которые сравнить нельзя с символом строя – «Образцовым домом».

«Образцовый дом». Это пятиэтажное здание проектировалось и строилось немцами, строилось основательно, с соблюдением всех технических норм, учитывая сейсмичность и с запасом прочности. Немецкий стиль и сталинская эпоха наложили отпечаток на облик дома; никаких излишеств, аляповатостей, но со вкусом, со сдержанным изяществом и монументально, словно на века. Даже с улицы видно, что комнаты большие, высокие, светлые. На этаже одна, чаще две квартиры, и все трёх-, четырёхкомнатные.

В «Образцовом доме» никогда не живет первое лицо, никогда не жили военные, милиция и работники КГБ (по крайней мере официально). Все остальные руководители удостоены чести жить в этом доме. Здесь секретари обкома, Председатель Президиума и Глава правительства, министры, обязательно главный редактор республиканской газеты, директор радио и телевидения, парочка видных учёных и народных артистов. Всё.

В этом доме нет национальностей и религий. Все говорят только на русском. Если во власть, как говорится, затёрся нацмен, то желательно – супруга русская.

В этом доме пенсионеров нет, потому что действует негласное правило: уходишь с работы по любой причине, предоставляется другое жильё, даже в другом городе. А «Образцовый дом», как приложение к образцовой работе.

Об «Образцовом доме», впрочем, наверное, как и о любом другом, можно говорить много, однако одну особенность надо подчеркнуть. Как ни странно, этот дом, никто, повторяем, никто, ни тайно, ни явно не охраняет, ни единого милиционера для видимости, и даже консьержки в подъездах нет, и место для неё не предусмотрено. И, как ни странно, в «Образцовый дом» никто без дела не смеет войти, посторонние проходят быстро, молча, а если разговор – вполголоса. Вот какое вымуштрованное общество создал большевистский режим. Казалось, этот строй должен был привести к значительной деградации всего общества. Однако тоталитаризм не способен управлять мыслями. Напротив, в жестких, противоречивых и полных лжи и обмана условиях социалистической действительности, советские люди выработали в себе некий иммунитет и способность выживать. Они уже понимали, что Конституция СССР и Устав КПСС – это то же самое, что и лозунги «Слава КПСС» или «Наша цель – коммунизм!», которые вели в никуда и были как насмешка и оскорбление. И как бы ни изощрялась власть, между государством и народом существовало напряжение. И так называемый «секретный доклад» Хрущёва в 1956 году на ХХ съезде КПСС – это попытка «спустить пар», после чего наступает значительное послабление режима. Однако всё это не приводит к кардинальным изменениям – народ после голода тридцатых годов и войны всё ещё нищенствует, и власть имущие тоже не богато живут. Эта ситуация никого не устраивает. В результате заговора Хрущёв смещён, и во главе Советского государства становится Брежнев, который понимает, что если не все разом, то хотя бы часть, то есть правящая номенклатура, должна жить хорошо, а сам он, как царь, обязан купаться в роскоши и привилегиях.

Подданные всегда берут пример с правителя. Многие тоже хотят стать богатыми. Это вроде не возбраняется и даже поощряется, да на самом деле почти всё под контролем. И в обществе, где не свободный рынок, а государственный план определяет экономику, всего два способа обогатиться – быть у власти, то есть казны, или участвовать в теневом секторе экономики, который, учитывая повальный дефицит, с каждым годом набирает масштаб, а значит увеличиваются криминальные элементы.

Теоретики марксизма-ленинизма практически отрицали товарно-денежные, а тем более рыночные отношения. Всё, считалось, будет справедливо распределено, так сказать, по труду, где, как закон, были прописаны нормы, расценки, тарифы, затраты времени и сырья. И хотя социалистическое общество провозглашалось как общество без эксплуатации, на самом деле все так называемые узаконенные нормативы просчитывались так, что даже рабочий высшего, шестого разряда, получал нищенскую зарплату, потому не был заинтересован в качестве своего труда. В результате повальный брак, приписки, обман и даже молчаливый саботаж. Чтобы как-то облегчить ситуацию, а, впрочем, ещё раз провести трудовой народ, вводятся какие-то карточки – денежные суррогаты, и тут спекуляция.

В общем, в самой богатой по ресурсам стране стали существовать два параллельных сектора обмена. Это государственный, где цены низкие, повальный дефицит и доступ ограничен, и теневой (в народе «черный»), где есть всё, но цены очень высокие.

В этих условиях идеология одна – обман, ложь – потребность, лицемерие – жизненная необходимость, общий дух народа – низок, и там, где низвергается одна мораль – социалистическая, как закономерность, начинает проявляться иная, якобы победившего общества – вроде бы западная культура и мораль, а на самом деле худшее, в материальном плане, наидешёвейшего её проявления, как быстроприготовленная, некачественная еда, повседневная одежда – джинсы, музыка – попса, искусство – безыдейный боевик, литература – триллер. В этих условиях, как закономерность, появляется новый класс – буржуа, которого мало или совсем не интересует гражданский дух, а лишь собственное материальное благополучие, значит в полной мере заработали товарно-денежные отношения, были б деньги – всё можно купить. Так и произошло. К крайнему удивлению всех, в «Образцовом доме» вдруг поселился никому ранее неизвестный – некто Якубов.

Жильцы элитного дома были крайне возмущены. Ту заветную квартиру, их благополучие, к которому они шли, десятилетиями трудясь в унижении и услужении, совершая мало кому посильный карьерный рост от пионерии, комсомола и партии, – какой-то полуграмотный тип, что им беспардонно теперь «тыкает», едва говорит по-русски, купил за деньги.

Этот невероятный случай обсудили даже на бюро обкома партии, было решение составить парткомиссию, и уже готов итоговый протокол – выселить Якубова», как из Москвы поступила команда – «цыц», и строгое указание: стране нужны тепень иные кадры, так сказать, с «новым мышлением». Так что со старым покончено. То есть если раньше по должности выделяли квартиру в «Образцовом доме», то теперь, если ты сумел купить квартиру в этом доме, то по рекомендации из Москвы такому жильцу полагается соответствующий пост.

Вновь экстренное заседание бюро обкома. Все возмущены, в кулуарах шушукаются, однако возразить прямо не смеют: все-таки распоряжение Москвы, там, видать, поумнее. Опять нужно звонить в Москву: какой Якубову выделить пост? «Вам виднее», – был обтекаемый ответ. Вновь заседали, нашли вроде бы компромисс, разумеется, не первая величина, не простой инспектор, а, учитывая навык (Якубов был завскладом), назначили вице-премьером, курирующим лёгкую и пищевую промышленность. Вот это взлёт! С таким, учитывая всеобщий дефицит, не считаться нельзя.

Это событие можно было считать исключительным, даже из ряда вон выходящим, да, видимо, в Москве реально стало преобладать «новое мышление», и дорожка туда-обратно протоптана. А посему и на местах, то есть на окраинах, появились новые веяния, окрашенные в буржуазный и национальный колорит.

Вместе с тем, какой бы строгой ни была тоталитарная иерархия советского строя, на местах всегда проявлялась инерционность. И дабы впредь социалистические принципы, даже из Москвы не нарушались, высший орган (бюро обкома КПСС Чечено-Ингушской АССР), как и принято, единогласно принял постановление: жильё в «Образцовом доме» купле-продаже не подлежит.

Однако прецедент уже есть, процесс пошёл. И если «купли-продажи» нет, то марксистский «закон стоимости» никто не отменял, а он гласит: все на базе взаимовыгодного обмена. Так и случилось, это некто Дибиров Юша умудрился обменять свою квартиру в Алма-Ате на квартиру в Грозном, и прямо в «Образцовом доме».

Это тоже возмутительно, но терпимо, ибо в отличие от завскладом Якубова, у которого сомнительное высшее образование, у Дибирова три диплома, в том числе и Высшей комсомольской школы Казахстана, и трудовая в порядке: есть стаж партийной работы. Ну и самое главное, интернациональный брак, так что Дибирова можно в «Образцовом доме» прописать, а значит – найти достойную работу.

Вот так, можно сказать, революционным путем, стал меняться состав «Образцового дома», и вроде все это ничего, со временем терпимо, ведь поселились в доме люди тоже состоятельные, а вот что стало твориться в чуланчике после тёти Моти, так это явный характер времени.

Неизвестно, откуда это исходило, да был слух, что ввиду изменившихся обстоятельств уборщица «Образцового дома» должна знать хотя бы чуть-чуть местный язык. Нашлась дама, не молодая, но видная. Была замужем за чеченцем, ныне вдова.

Создавалось впечатление, что эта дама больше думала не об уборке двора, а о своей роскошной причёске, которую через день «облагораживала» в соседней «образцовой» парикмахерской. Чтобы не испортить прическу, дамочка вынуждена в одной позе спать, не высыпается, а подметать, точнее поднимать пыль, выходила, когда и остальной люд на работу шёл.

В общем, учитывая время, и это вынужденно терпелось, да случилось «ЧП». Ведь в «Образцовом доме» все по традиции, а, может, по инструкции прописано, и тот, кто проживает в чуланчике, это не просто уборщица, а в большей степени надсмотрщик, главная обязанность которого обеспечение свободных и равноправных выборов – главного достижения советского строя… Вот на чём дамочка всех, можно сказать, строй подвела… А всё довольно тривиально: в день очередных выборов обходила она квартиры, дабы все совершеннолетние граждане изъявили свободное волеизъявление, и кто-то из новосёлов (все знали кто, да помалкивали) пригласил зайти на чай. Чаёвничание затянулось допоздна. В результате «итоговый протокол» выборов поступил со значительным опозданием и был написан наскоро, нетвёрдой, если не сказать, нетрезвой рукой, с ошибками.

В тот же день эта дама, как появилась, так и исчезла навсегда, а в чуланчике «Образцового дома» поселилась новая уборщица – совсем молодая, симпатичная девушка. Она бы наверняка точно справилась бы со своими обязанностями не хуже тёти Моти, да вот дети тех новосёлов – студенты Руслан Дибиров и Асад Якубов – уж больно навязчиво и пылко стали за ней ухаживать, частенько катая на своих машинах, так что кто-то наверху подумал – очередные выборы под угрозой – девушка тоже исчезла.

Более двух недель на двери чуланчика висел неведомо кем повешанный допотопный амбарный замок. Впервые чуланчик пустовал, и это почему-то был очень пугающий знак. Среди старожилов «Образцового дома» появилось какое-то тревожное ожидание, которое усиливалось, чуть ли не паника. И дошло до того, что некоторые спешно попытались квартиры продать и уехать в другие регионы. Но это оказалось невозможным, жильцы «Образцового дома» сами урезали себя в правах: по их решению квартиры продавать нельзя, а обмен – дело очень хлопотное, по закону – почти что невозможное, да обходные пути, в виде инструкций и приложений к законам, всегда в стране Советов есть. А пока суд да дело вокруг жилищных проблем – время идёт, жильцы «Образцового дома» успели присмотреться к новым обитателям чуланчика, наконец-то поняли, что хоть и чеченцы, а вроде нормальные, простые люди – так что скоро все успокоились, ведь чистота и порядок вокруг «Образцового дома» вновь воцарились – это Мастаевы.

В центре Грозного всего один специализированный молочный магазин. Туда молоко привозят раз, под утро, в лучшем случае ещё после обеда. Задолго до открытия выстраивается длинная очередь. Пока мать занималась уборкой «Образцового дома» и двора, стараясь не опоздать на работу, пораньше бежал к молочному магазину и Ваха Мастаев.

Здесь у магазина он делал любопытные открытия. Так, например, как бы рано он не вставал, а ближе двадцатого номера не получал, это значит, что творог и сметана вряд ли достатутся. В очереди, в основном пенсионеры, но никогда нет жильцов «Образцового дома», они то ли молочное не едят, то ли и это им по спецзаказу доставляют, то ли на рынке, где всё есть, да втридорога – покупают.

Очередь в продовольственный магазин – это не только показатель плановой экономики, это некий срез общества. Так, Мастаев замечает, что в очереди больше всего русских, значит, чеченцев и ингушей в центре проживает мало. В очереди в основном пожилые люди, а молодому человеку здесь и стоять вроде зазорно. А вот Ваха понимает, что помимо него этим заняться некому, он помогает маме, комплексам не подвержен, а вот пользы он получает очень много. Так, старушки делятся, как вкуснее и экономнее борщ приготовить, варенье сварить, грибочки засолить, какая передача по телевизору была интересной или сегодня будет. О политике, особенно международной, говорят много, а вот предстоящие выборы, кои впервые беспокоят Мастаева, их совсем не волнуют. А вот на афишах летнего кинотеатра «Машиностроитель» объявление – будет концерт фортепианной музыки, вход бесплатный, солистка – Мария Дибирова. И это живо обсуждается, говорят, что предыдущий концерт был прекрасным, а сама Мария то ли из Москвы, то ли из Европы прямо из Ла-Скала приехала.

Фортепьянная музыка Мастаева интересует даже меньше, чем способ приготовления борща. После магазина Ваха торопится домой, на ходу завтракает и пока жильцы «Образцового дома» ещё спят, спешит на работу, он рабочий-крановщик домостроительного комбината, где работа с раннего утра.

Он уже взобрался на свой высотный кран и начал работать, как поступила команда лично ему «майна»22. Доселе важный секретарь партийной организации, очень вежливо, обращаясь на «Вы», приглашает в партком:

– Мастаев, – секретарь парткома даже навстречу пошёл, – вам оказана огромная честь, – вы председатель избирательной комиссии.

– М-может, другого направите? – взмолился Мастаев. – Меня ведь заменить некому.

– Да вы что! – искренне удивлён секретарь. – Это и комбинату почёт! Свободное волеизъявление граждан – главное завоевание социализма. А работа не волк, в лес не убежит. А вам, раз такое доверие партии, мы предоставляем двухнедельный отпуск с сохранением жалованья, плюс премию. Путёвку в санаторий. Что-нибудь из дефицита, например, норковую шапку или дублёнку по госцене. В очередь на жильё… В общем, повезло тебе в жизни, парень!

Дома его встретила удивлённая мать: она уже видела, что у каждого подъезда вывесили объявление «ваш председатель избирательной комиссии», на нём же фото Мастаева и домашний телефон, который тут же зазвонил, вызывают в «Дом Политпросвещения» – политзанятия. Первым делом необходимо ознакомиться со списком всех жильцов «Образцового дома», обойти все квартиры и всем вручить приглашение на выборы, под расписку.

Как стучаться в каждую квартиру, как, заикаясь, объяснить, кто он такой. Однако всё оказалось гораздо проще: во всех квартирах его уже знают, ждут, положенную процедуру производят, и никаких проблем, пока Мастаев не дошёл до новосёлов: Якубовы, словно к ним в склад пришли, ведут себя чванливо, а вот Дибировы дверь не открывают. Это и понятно: из квартиры доносится такая завораживающая дух мелодия, такая кипучая, неукротимая страсть, что её и прерывать не хочется, но надо, надо сдать подписные листы в «Дом Политпросвещения». И Ваха звонит; словно ужас тишины и пустоты – музыка оборвалась, стук шагов, красивый девичий голос: «Кто там?». И пока Ваха пытался что-то вымолвить, дверь распахнулась, будто приглашая его в этот волшебный мир: она, возбужденная игрой и встревоженная звонком, юная, румяная, недовольная, строго смотрела на него. А Ваха, мало того, что сказать ничего не может – скулу свело, ещё и взгляд потупил от смущения.

– Что вам нужно? – строго и нетерпеливо спросила она.

Мастаев протянул листок и ручку.

– Что за бестактность, я автографы на дому не раздаю, – дверь захлопнулась, а Мастаева охватило какое-то непонятное, доселе неведомое чувство. Будто по волшебству перед ним раскрылась дверь в чудесный, чарующий мир, где счастье, любовь, музыка и красота, и тут же этот мир исчез, словно навсегда. И ему стало так одиноко, пусто, что он буквально застыл у Дибировской двери. И неизвестно, сколько бы ещё простоял, как его здесь обнаружила возвращавшаяся домой мать Марии. Она сразу всё поняла, расписалась за всех членов семьи и заверила, что все, как положено, проголосуют… И всё. Не только дочь, но даже мать не узнала Ваху. Да и как узнать – столько лет прошло, тогда он был подростком. А ведь это та семья, немца-дирижёра Тамма, из Алма-Аты. И это та девочка, которая играла на рояле, в которую Ваха с тех пор в своих фантастических грёзах влюблён… И он даже не мечтал, а вдруг встретил её… Стало и приятно, и страшно, и тревожно. Как легко было мечтать, а она, ещё более влекущая, чарующая, – наяву. Что делать?

Остаток дня Мастаев провёл в «Доме Политпросвещения».

– Молодец! – хвалил его Кныш. – Чувствуется рабочая хватка и смекалка, быстро справились с заданием… Теперь следующий, не менее ответственный этап. Мастаев, – он его легонько толкнул, – что с вами? Вы сегодня какой-то рассеянный… Так вот, теперь необходимо агитировать за нашего кандидата.

– А что за него агитировать? – всего один кандидат, одна всего партия, – очнулся Мастаев.

– Но-но-но! Вы что, Мастаев?! Никакой расхлябанности. Народу надо указать правильный путь, правильный выбор. Никакой самодеятельности, нельзя пускать дело государственной важности на самотёк. Вам всё понятно? Повторите!

– Никакого самотёка, в кране должен быть напор.

– Образно. Молодец, – ещё раз похвалил Кныш. – Ну, ты, я вижу, торопишься с агитацией. Правильный, пролетарский энтузиазм.

О выборах, тем более об агитации Мастаев в тот день не думал, вечером в летнем кинотеатре концерт Дибировой Марии, вот куда он торопится. На концертах до этого он никогда не бывал, да по телевизору видел, что поклонники дарят исполнителям цветы, вот и подался он на цветочный рынок.

Как и со всем в стране Советов, выбор цветов небольшой. Это тоже элемент буржуазного излишества. К тому же Мастаев никогда прежде цветы не покупал, не дарил, не разбирается, да и лишних денег у него нет. И тогда он решил поступить здраво. Живые цветы через день – два завянут, и он купил искусственные и только два, как знак: он и она – навечно!

Людей на концерте – не густо, в основном русские, пожилые. В первом ряду мать Марии, а вот брата и отца нет. Ваха пораньше пришёл, чем удивил билетёра, сел так, чтобы и его было видно. Однако Мария вряд ли его заметила до начала, а во время исполнения он сам про все забыл, он даже не думал, что от музыки, тем более такой вроде скучной, как говорят, классической, он получит такое наслаждение, такую невиданную лёгкость, нежность, что буквально улетит вместе с девушкой и мелодией на самые облака, и, как заключительный аккорд, он видит, что понесли на сцену цветы. Он тоже рванулся к ней, стал в очередь, и что же такое, она от его подарка вздрогнула, даже побледнела. Не понимая, в чем дело, поражённый Мастаев быстро вернулся на своё место, а соседка шепчет:

– Такие цветы лишь на могилу. А два цветка – траур.

Он бежал. Бежал на до сих пор спасающий футбол, но и там не смог найти успокоение. До полуночи бродил он по городу, боясь войти во двор, думая, что там его поджидают культурные обитатели «Образцового дома». Но во дворе, как обычно, тихо, только мать беспокоилась, что он задержался.

Наутро во дворе тоже ничего революционного, так что он, более-менее успокоившись, двинулся в другой дом, «Политпросвещения», а тут Кныш:

– Хе-хе, что это ты там учудил на концерте?

– Откуда вы знаете? – Мастаев так удивлён, что даже не заикается.

– Хе-хе, я всё знаю, работа такая… А ты, в принципе, правильно поступил, есть в тебе рабочий инстинкт, сразу же «захоронить» эти буржуазно-заморские веяния. Тоже мне классика: Бах, Шопен, да Чайковский. Есть «Интернационал», есть наш Гимн – и баста! – он закурил очередную папиросу. – Весь мир против нас. Выборы на носу, а этим барышням всё побренчать неймётся… Ты, Мастаев, молодец, сорвал это безобразие!

Кныш, обычно говоривший лозунгами, всегда твердил: «Болтун – находка для врага». А тут разошёлся, во всех подробностях смакуя, рассказал, как эта пианистка не смогла продолжать концерт, словно голос у неё сорвался, как публика стала возмущаться.

– А вы разве были там? – не сдержался Мастаев.

– Считай, что был, – доволен Кныш. – Если бы не дождь, был бы прилично-организованный скандал.

– А-а разве вчера был дождь?

– Что? – Кныш словно очнулся. – Вот чёрт! Действительно, разве вчера был дождь? – он полез в стол и, не доставая, чтобы Мастаев не видел, что-то там листал. – Вот дрянь, опять, видать, пил. Дождь в отчёте надумал… Ну, я ему дам на сей раз, – он поднял трубку. – Срочно метеослужбу… Дайте справку о погоде за вчерашний вечер… А ты иди, работай, – это грубо Мастаеву. – И не болтай!

Как таковой работы по выборам не было. Всё за годы советской власти отработано, налажено. Тем не менее Мастаев по природе был дотошным, и в учебных заведениях отмечали, что он звезд с неба не хватает, но упёртый, настырный, порой прямолинейный, и в жизни, особенно в футболе идет напролом, борется до конца, даже казалось бы в безнадёжной ситуации. И если в жизни он ещё ничего не достиг, зато в футболе он нападающий, и не такой, как многие, увертливый, ловкий, быстрый, а несмотря на свои вроде бы незавидные габариты, он таран, частенько прошибает оборону.

И за выборы Мастаев взялся бы основательно. А тут он хочет забыть свой первый концерт; может, оттого ещё с большим рвением взялся за дело, поручение. Даже Кныш удивлён, приезжала комиссия – никаких нареканий, и молодого Мастаева ставят всем в пример.

– Смотри, – за день перед выборами предупреждает Кныш, – у тебя будет голосовать всё руководство республики, в том числе и первый! Будь начеку: «Образцовый дом» – образцовые выборы – всем как один голосовать! И «итоговый протокол» готов?!

– А зачем тогда голосовать, зачем выборы?

– Но-но-но, Мастаев! Выборы – это свобода граждан СССР!

День выборов – настоящий праздник. Все нарядные, всё прибрано и украшено. Звучит патриотическая и народная музыка, все в цветах и в шариках. В продаже много сладостей, и все дёшево. Мастаев очень волновался, но ничего особенного, как его предупредили – к девяти утра придёт сам первый секретарь с супругой и дочкой. К этому моменту несколько камер и вся элита у избирательных урн. Никакой охраны, никакой толкучки; все торжественно, спокойно, организованно. До обеда почти все проголосовали за единственно достойного кандидата, то есть первого секретаря обкома и единственную партию – КПСС. И тут проблемы с новосёлами. Время, отведенное для голосования, уже подходит к концу, а старших Дибирова и Якубова нет. Сам Мастаев очень волнуется, ведь явка на его участке должна быть стопроцентной. И это по инструкции вроде не запрещено, но и не желательно в день выборов, однако Мастаев имеет право в исключительных случаях, и он хочет оказать хоть какую-то услугу – позвонил Дибировым. Не узнать мелодичный голос Марии нельзя, да вот он от волнения и слова сказать не может, а она засмеялась, трубку положила. А он по важному делу звонит, поэтому вновь перезвонил, кое-как смог что-то сказать. Тотчас же прибежала мать Марии, она понимала, что может произойти, если партийный функционер не проголосует.

Виктория Оттовна пояснила несколько иначе, да позже Мастаев узнал: оказывается, Юша Дибиров накануне загулял на пригородной даче и сегодня не может прийти в себя:

– Вот его паспорт, – за полчаса до закрытия избирательного участия говорит Виктория Оттовна.

– Голосует не паспорт, а личность, – как можно корректнее пытается отвечать Мастаев.

– Пожалуйста, помогите, – это уже сама Мария прибежала на участок минут за пять до закрытия.

И тогда Ваха неумолим. Ровно в восемь вечера он закрывает участок, а ещё через пять минут рвётся запыхавшийся Якубов, твердит, что был на похоронах, хочет проголосовать – дверь закрыта.

Быстро Мастаев подвёл итоги голосования. Все до смешного просто, в его элитарном списке ровно 100 человек, процент голосовавших – 98, из проголосовавших «за» – 100%, «против» – нет.

В полночь Ваха перед сном курил на лестнице перед своим чуланчиком, когда в соседний подъезд прошли Якубов и глава Правительства Бааев. В окне Кныша, что прямо над Мастаевым, загорелся свет и вскоре в чуланчике зазвонил телефон.

– Ваха Ганаевич, – настойчив голос Кныша, – необходимо позволить проголосовать товарищу Якубову.

– Не положено, – сух голос Мастаева, – все опечатано, итог подведён.

– Мастаев! – этот крик слышали даже во дворе. Мастаев положил трубку.

Через пару дней печатный орган Чечено-Ингушского обкома КПСС газета «Грозненский рабочий» опубликовала итоги голосования, где на избирательном участке №1 значилось: явка – 100%, «за» – 100%, «против» – 0. Правда, была ещё одна заметка на первой полосе: состоялось внеочередное заседание бюро обкома по поводу предстоящей уборочной страды: был и вопрос «о разном», где коммунисты Дибиров Ю. и Якубов А. получили по партвзысканию и временно отстранены от занимаемых должностей.

Всё это Мастаева уже мало интересовало. Он вновь с утра – в очереди за продуктами, потом весь день над городом – Грозный строит, зато вечером жизнь: он играет в футбол, а потом, когда уже стемнеет, много раз проходит под окнами Дибировых, и, может, не так часто, как раньше, а порою льётся музыка: такая страсть, что внутри у Вахи всё замирает. И как бы он хотел, чтобы, как и он, и о нём вспоминали… А о нём, и не только в квартире Дибировых, но и у Якубовых частенько вспоминают, будто во всех их бедах виноват Мастаев. Ведь Мастаеву неведомо, что значит «отстранены от должности», от высокой должности; он ведь просто рабочий, и на его место никто не зарится, наоборот, всюду висят объявления: требуются рабочие». И что же люди на работу не идут, вроде в республике избыток рабочей силы, безработица. Да Мастаев не экономист, не понимает, что безработица – не оттого, что работы нет, а оттого, что за тяжёлую работу платят мало, семью не прокормить.

Конечно, и Мастаев понимает, что получает за свой труд маловато, еле-еле концы с концами сводит. Да все познается в сравнении, ведь они до сих пор с матерью ютились в маленькой комнатушке и пили чай с чёрным хлебом. А теперь – просто роскошь, и большего в жизни не надо, все вроде будет своим чередом. Вот только одна, ну, конечно же, не беда, а какое-то новое чувство: он понимает, что влюблён в Марию, она девушка красивая, интересная, и вокруг неё парни обеспеченные увиваются, вот и захотелось Вахе Мастаеву поприличнее одеться, пошёл он на полуподпольный вещевой рынок – чтобы одни джинсы купить, ему надо пару месяцев ударно, по-коммунистически, вкалывать. Зато с обувкой просто повезло. И раньше, бывало, мать найдет в мусорном баке какую-либо поношенную одежонку, выстирает, заштопает, и себе, а бывает, и Вахе перепадает. А переехали в «Образцовый дом», и здесь такого добра навалом, так и заполучил Ваха ношенные, но ещё весьма добротные кроссовки. В таких не то что в футбол, даже на работу ходить жалко, только на прогулку. И вот как-то вечером, что в последнее время желанно, он стал под окном Марии, и она выглянула, словно его ждала, и он даже посмел с ней поздороваться, даже ещё что-то сказать. И она ему, может, не так дружелюбно, да что-то отвечала. Однако Ваха не мог расслышать, по пустынному вечером проспекту Победы проехала с визгом машина, стук дверей и сосед Якубов Асад.

– Мария, – чуть ли не во всю глотку гаркнул Якубов, – из-за этого стукача наши паханы пострадали.

– К-к-кто «стукач»? – задрожал Мастаев. – Т-ты ответишь за эти слова!

– Чего?! – презритльно сплюнул Якубов. – Ха-ха-ха, мои кроссовки с помойки подобрал и ещё о чём-то базаришь.

– Э-э, – совсем лишился дара речи Мастаев, а Якубов тем же тоном продолжал:

– Ты, своих же, чеченцев, подставил. Выслужился?

– Я действовал честно, – наконец-то прорвало Мастаева.

– Хе-хе, «честно». Тогда скидывай мои коры. Давай, разувайся, прямо здесь.

– Якубов! Тебе не стыдно? – вдруг крикнула Мария.

– Стыдиться должен этот ублюдок.

– Я-я у-у…, – не смог словом ответить Мастаев, бросился на обидчика.

Особого противостояния не получилось: не раз битый, драчливый воспитанник городских окраин и подворотен, он сходу подмял Якубова и, наверное, избил бы от души, но услышал, как Мария назвала его имя: «Ваха, перестань!». Он уже уходил, как остановился, словно очнулся, быстро сбросил кроссовки, швырнул их: «На, подавись». Так и ушёл босиком, а кто-то с балкона «Образцового дома» вслед крикнул: «Босяк».

Когда Ваха пришёл в чуланчик, мать уже спала, а он долго не мог заснуть, всё выходил во двор покурить, о драке он даже не вспоминал, был просто счастлив, что Мария знала его имя, даже обратилась к нему.

С таким же настроением он провёл и весь последующий рабочий день, думая, что все утряслось, а оказывается, было продолжение: мать обо всем узнала. Она пошла к Якубовым и на весь подъезд заявила:

– Мой сын не «стукач» и тем более не «ублюдок». Мы свой трудовой честно добытый кусок хлеба едим и хвалу Богу воздаём, а вы с жиру беситесь, воры! Харам23 с вами жить.

Якубовы с ней особо не препирались, просто дверь перед носом захлопнули. А на следующее утро, не в почтовый ящик, что на двери, а под дверь просунули конверт: «Граждане Мастаевы. В „Образцовом доме“ проживают достойные люди. Ведите себя прилично, выселим».

Только Ваха это прочёл, бросился в подъезд к Кнышу. Благо, тот сам открыл дверь. Увидев протянутое письмо и страдающее от заикания лицо, Кныш грубо схватил запястье Мастаева, резко втянул в коридор и шёпотом:

– Я ведь запретил без вызова являться, тем более сюда.

– Э-э, – показывал Мастаев письмо.

– Тише, я сам такое же получил. Читай: «Товарищ Кныш! Ваша кадровая политика не соответствует современным требованиям. Срочно примите меры. Выговор с предупреждением».

– А вам от кого?

– Тс-с! – Кныш загадочно поднял указательный палец вверх и ещё тише: – понимаешь, мы люди маленькие, а политика – дело тёмное. Ею управляют всего несколько человек. Их мало кто знает, и лучше не знать. А если хотим жить, надо исполнять. Иди.

– Постойте, – заупрямился Ваха, вновь глядя в письмо, – вы-то хоть «товарищ», а мы с матерью, судя по письму, «не достойные», «не приличные».

– Мастаев! Ты юн и глуп! Вместо того, чтобы благодарить судьбу, ты о какой-то чести задумался?.. Ну, можешь хоть сейчас переезжать. Куда? Хоть о матери своей несчастной подумай… А ты в пианистку влюбился. Да она ведь цаца, и не чеченка, и не русская. Так, что-то фашистско-жидовское, как и её музыка. А ты – сын уборщицы! Сам крановщик. Факт! И кто его опровергнет?.. Но мы, рабочие, всё равно победим! Иди, я тебя, когда надо, вызову.

По сути, Мастаев беспризорник, всегда был волен в своих мыслях. А тут Кныш прочитал такую мораль, и мать, будто сговорились, то же самое: «Выкинь из головы эту музыкантшу, мы им не пара». А как он её может выкинуть, если давно только этим и живёт. Наверное, впервые в жизни он стал испытывать муки любви. Спасение лишь одно – футбол. И вот как-то после игры, уже в сумерках, он возвращался домой, как рядом визг резины. Он не только не бежал, но даже с неким вызовом пошёл, как в футболе, один в атаку. И вряд ли два брата Якубовых, Дибиров Руслан и Бааев Альберт легко справились бы с ним, да из машины достали кусок арматуры.

Если бы не окрик прохожих, всякое могло случиться. А Ваха до чуланчика смог дойти.

– Давай отсюда уедем. Не наше это место, – плакала Баппа.

– Куда мы уедем? И где «наше» место? – с некой иронией пытался отвечать сын.

А ночью боли стали нестерпимыми, вызвали «скорую». Ваху госпитализировали.

Наутро в больнице появилась Виктория Оттовна Дибирова. Она была смущена, извинялась за сына, даже попыталась под подушку сунуть деньги. Этого Мастаевы не позволили. Завязался небольшой спор и в это время в палате появился дед Нажа. Видно было, что он торопился, сильно взволнован. Ни с кем не здороваясь, он прямиком двинулся к внуку, по-старчески крепкой рукой схватил здоровую кисть Вахи:

– Кто эти ублюдки?

– Да так, случайность, – Ваха постарался отвести взгляд.

– Говори, – дёрнул руку больного старик.

– В том числе и мой сын, – неожиданно на русском твёрдо сказала Виктория Оттовна.

Словно эта женщина только появилась, Нажа уставился на неё цепким режущим взглядом, видно, напряг память, что-то припоминая, и уже более миролюбиво:

– Ты ведь дочь музыканта?

– Да, я дочь Отто Тамма, а вы у нас как-то гостили… Теперь я вспомнила вашего внука. Простите, что так получилось, – она замялась при последних словах.

– А как ваш отец, мой друг? – оживился дед.

– Папы и мамы уже нет.

– Да, хороший был человек, – Нажа выразил соболезнование. Виктория Оттовна поблагодарила, давая знать, что понимает по-чеченски, а дед с удовольствием долго рассказывал, как Тамм им помог и, как бы подводя итог: – Тамм – аристократ, и его внук не может быть недостойным… Гм, он, видать, поддался влиянию остальных… Как тех фамилия? – он уже обращался к Баппе. – Якубовы? Откуда они? Какого тейпа? Ничего, я сам всё узнаю.

Через пару дней Нажа Мастаев сидел на скамейке во дворе «Образцового дома», всем своим видом выказывая благодушие, и словно знает всех, приветливо со всеми здоровался, и только то, как нервно постукивал самодельным тяжёлым посохом, выдавало его нетерпение.

– О! – будто нет годов, бодро вскочил старик, увидев выходящего из подъезда. – Товарищ Якубов? Похож. Точь-в-точь как описали, и отец, говорят, твой был такой же упитанный, чернявый.

Якубов, важный, отглаженный, не зная, как реагировать на эти странные слова, тупо уставился на незнакомца, а старик почти по-свойски схватил его за локоть и ласково:

– Давай посидим. Как говорят русские, в ногах правды нет.

– Я тороплюсь на службу.

– Все мы служим Отечеству… Присядь, раз старший просит.

Якубов не юнец, он уже понял, что всё неспроста. Оглядевшись по сторонам, следом – с ног до головы, как бы боясь испачкать костюм, он сел на краешек, а старик, опускаясь рядом:

– Не бойся, не запылишься, моя невестка убирает на совесть.

– Какая невестка? – Якубов насторожился.

– Баппа Мастаева, вон из того, как вы называете, чуланчика, – дед указал тростью. – Её сына, моего внука, твои сыновья ублюдком обозвали, избили – в больнице.

– Обращайся в милицию, – вставая, сказал Якубов.

– Знаю я твою милицию, – старик думал силой около себя чиновника удержать, но Якубов, проработавший много лет грузчиком, довольно легко высвободился и уже хотел уйти, как Мастаев взорвался: – Твоя милиция тебя не трогала, когда ты тоннами со склада воровал.

– Что ты несёшь! – Якубов вернулся. – Что ты хочешь сказать?! – перейдя на шёпот, он подошёл к Мастаеву вплотную.

– А то, – старик ткнул его пальцем, – что не мой внук, а ты, как и твой отец, стукачи.

– Что?!

– Что слышишь. Вы, пришлые нищие ублюдки, счастливые от прихода советской власти. От доносов твоего отца много людей пострадало в тридцатые годы, – торопливо говорил Мастаев, так что вставная челюсть чуть не выпадала. – И в депортации твой отец стал заниматься тем же – его свои же прибили.

– Старик, – будучи смуглым, Якубов как-то посерел и сжатые в злобе губы побледнели. – Времена не те, моё положение не то, а то я, – он угрожающе потряс толстым кулаком.

– Хе-хе, – дед пытается сохранить равновесие. – Времена всегда те, вот, смотри, – он приподнял трость, бросил её, поймал – не иначе. Это Бог так создал мир. И время неизменно течёт – так заложил Бог. И всегда, во все времена есть добро и зло, и каждому Бог воздаст, и каждый получит по заслугам.

– Правильно, – как и старик, Якубов тоже пытается быть хладнокровным, – вот видишь, значит твой внук получил по заслугам, и ты, если бы не моё благородное происхождение, лёг бы на соседнюю кровать.

– Ха-ха, какое у тебя «происхождение»? Если бы у тебя был род и тейп, ты бы первым ко мне пришёл, извинился, и конфликту конец, с молодыми бывает… Но раз ты так не поступил, то ты плебей, и думаешь, что за внука некому заступиться.

– Ну, и как ты заступишься? Родственник уборщицы. Пошёл вон, – Якубов хотел было с силой оттолкнуть в грудь старика.

А Нажа, ослабляя удар, отступил:

– Ах, так, – Мастаев выхватил из бокового кармана большой коробок. – Смотри, – он ловко открыл коробок – прямо в лицо Якубова.

– А-а! – завопил чиновник, рой взбешённых в коробке пчёл жгучей маской облепил его шею и лицо. – Помогите, спасите, – Якубов хотел было сесть, потом бежать, споткнулся о бордюр и упал в кусты, ещё более дразня насекомых.

А тут ещё дед с посохом, и кричит:

– Ах, моих пчёл жалко, а то бил бы только по башке, только по башке.

Говорили, что когда приехала «скорая» и без того толстый Якубов совсем опух. А когда прибыла милиция, Мастаев говорил:

– Не шумите, вы спугнёте моих пчёл. Видите, они к матке собираются, – в маленькой клетке большая пчела, а вокруг роились пчёлы.

Подробнее остальных об этом рассказывал Кныш, который тоже навестил Ваху в больнице (надо было подписать какой-то документ), пересказывая комичный эпизод, он хохотал, а в конце добавил:

– Конечно, твой дед молодец. Поделом. Ха-ха-ха, надо же догадаться – пчёлы! А вот насчёт времени – он не прав. Времена действительно наступили иные – социализм окончательно и бесповоротно победил, – довольный от своих слов, он как-то торжественно глянул в окно и, словно не дождавшись причитающихся аплодисментов, уже грустнее добавил. – А вот в другом дед прав… Действительно, революцию делали неимущие, так сказать, пролетарии до мозга костей, которым нечего было терять, и они верно делу Ленина-Сталина служили. А вот их отпрыски, тот же Якубов, будто до корыта добрались – зажрались, они погубят дело Октября, и им не место в «Образцовом доме». Пока не поздно, всех надо пересажать.

Как бы в ожидании этого, сразу же после Кныша явились в палату прокурор и милиция, почти требовали, чтобы Ваха написал заявление на нападавших. Как сказал дед, Ваха никакого заявления не писал, а давление на пострадавшего усиливалось, хоть из больницы беги. И вновь явился Кныш:

– Пиши заявление… Ты об этом будешь жалеть.

С детства впитавший уличную свободу и какую-то внутреннюю независимость, в больничной палате Мастаев ощутил, что его вгоняют в неестественные рамки бытия, и этот быт, как правило «Образцового дома», – он становится неким орудием в чьих-то руках. Благая жизнь «Образцового дома» диктует свои правила игры, которые он интуитивно принять не может. И он, хоть и молод, а уже понимает, что дело не в том, что на него напали, избили, а в том, чтобы он, что велят, исполнял.

От этих мыслей его привыкшая к уличным вольностям голова шла кругом, заболела, да много ли надо молодому человеку для счастья – Виктория Оттовна вновь его навестила, и фрукты, а с ними торт – Мария приготовила.

Больше Мастаев лежать не мог. Покинув больницу, он самовольно снял гипс с руки и мечтал увидеть Марию. А его вызвали на работу, и там сразу в партком – премия, и не малая.

– Это за труд? – доволен Ваха.

– Нет. Мы к этому отношения не имеем. Вроде, это за выборы. Распишись.

– Не распишусь. И в выборах больше не участвую, – твёрд голос Мастаева.

Вдохновлённый своим решением, Ваха вечером пришёл довольный домой, а на столе тот же конверт, листок расписки и радостная мать.

– Сынок, столько денег, я за тебя расписалась.

– Кто это принёс?

– Почтальон.

Всё, Мастаев буквально физически почувствовал, как бремя выборов и последующих неурядиц легло на его плечи. Обескураженный будущим, он вышел на лестницу покурить. И тут Мария, она явно не мимо шла, а к нему.

– Ваха, я благодарна тебе, брата спас, – он стоял как вкопанный. – Хочешь, я сегодня сыграю для тебя? Какой тёплый и тихий вечер.

Он знал, что ничего не сможет сказать, поэтому даже не пытался рот открыть, и чуть позже, торопясь на базар, он был рад, что деньги домой принесли, он на всё готов, даже ради одного – слышать её исполнение.

Этот вечер! Она долго играла, потом выглянула в настежь раскрытое окно.

– Ой! Столько цветов?! Это мне? … Не бросай, не долетят.

– Долетят! – уверен Мастаев.

Прямо под окном Марии телефонная будка, на неё он закинул цветы, сам чуть не опрокинув шаткое строение, залез на её крышу и оттуда, стоя на цыпочках, протянул ей букет, она склонилась навстречу. Их руки соединяли цветы, взгляды слились, и Вахе показалось, что она тоже взволнована… Всё это длилось всего лишь мгновение. Когда Мастаев соскочил на землю и глянул вверх, в оконном проеме был силуэт Руслана. Вниз полетели цветы.

– Очисть улицу от мусора, – приказал брат Марии. – И не забывай своё место.

Эти цветы валялись до самого утра, пока их не подобрала Баппа со словами: «Бедный мой мальчик! Какие деньги».

…Начало осени, как обычно в Грозном выдалось теплым. Окно Марии почти что всегда по вечерам было открыто, но оттуда музыка уже не доносилась. А потом начались затяжные дожди. Окна закрыты, и, не выдержав, он стал по вечерам звонить Дибировым. Чаще всего трубку поднимала Мария, и с замирающим сердцем он слушал её хрустальный голос: «Слушаю вас, говорите». Он долго не решался заговорить, а когда наконец-то решился, то едва произнёс выстраданное «З-з-здравствуй», и на её ответ он смог только что-то промычать, так от волнения скулу свело. А она как-то странно запиналась и сказала: «Если нечего больше сказать, не звоните, не беспокойте нас попусту».

С неделю он терпел, «не беспокоил», а потом опять стал звонить, молчать, и тогда она спросила: «Ну, что вы хотите сказать?». В трубку он вновь ничего сказать не смог, и тогда написал в подъезде: «Мария, я люблю тебя!».

Истоки чеченской трагедии девяностых годов ХХ века в некой степени зиждятся на депортации народа в сороковых годах…

В чеченском обществе, впрочем, как, наверное, и во всяком ином, презирают доносчиков. Мастаев Нажа был не первым, кто по жизни попрекнул Кутуза Якубова за деяния и происхождение отца. Сам Кутуз в это не верил, а тех, кто это говорил, – ненавидел, по возможности мстил.

Кутузу Якубову было около пяти лет, когда выселяли. Как и все чеченцы, он в самом детстве получил страшный психологический удар, который был удесятерён тем, что в скотском вагоне на шестнадцатом дне пути его беременная мать скончалась, ещё сутки он свою мать обнимал. А потом с осмотром пришли солдаты, действовали прикладами, как мешок, выкинули в холодной, голой степи труп и тронулись дальше.

В первые годы ссылки в бараках пригорода Джезказгана было очень трудно: голод и нужда. Потом отца Кутуза устроили на хорошую работу, стало полегче. Однако это длилось недолго: отец попал в больницу, говорили, производственная травма. И много позже Кутуз узнал, что была ссора и поножовщина с родственниками.

Мальчика отдали в детский дом. Года через полтора за ним приехали родственники по материнской линии, чтобы забрать к себе, тогда он узнал, что и матери у него более нет.

Новая семья, новое место жительства – это север Киргизии, Кара-Болта. И здесь климат иной, живут получше, вроде для жизни все уже есть. Однако Кутуз в свои годы многое повидал, словно завтра всякое может случиться, он всё, особенно еду ворует, прячет про запас и даже если она портится, он её не выкидывает, всё гниёт. Это как-то терпимо и с этим ещё можно бороться, пытаться исправить, а вот характер Кутуза уже вряд ли переделать: наряду со стяжательством, он очень подозрителен, недоверчив, озлоблен. Словом, не смогли с ним ужиться родственники – опять отдали в приют. Видимо, в приюте были толковые педагоги, они поняли, как использовать такие качества, а заодно и обуздать нрав: назначили помощником кладовщика, вот где лишняя спичка не пропадёт, никому ничего задарма не перепадёт и все в сохранности, будто его собственное.

Прямо из приюта он попал в армию. Чеченцы-земляки над ним смеялись и даже позорили, как можно горцу коптёжником стать. Кутуза это мало беспокоило: его честь – не быть голодным, не знать даже в армии нужду.

За три года службы многое изменилось: чеченцы получили возможность вернуться на родину. В конце пятидесятых Кутуз вышел из поезда на станции Грозный. Он уже знал, что из родственников мало кто остался, а те, кто есть, далеко в горах, и там не сладко. Поэтому он, особо не отвлекаясь, прямо на вокзале спросил, где железнодорожный склад, и попросился на работу грузчиком, что всегда востребовано. Тут же в вагоне ему определили место для ночлега.

Грузчик на вокзале – работа тяжёлая, грязная, для здоровья вредная. Люди не задерживаются. А Кутуз ещё молодой, крепкий, упорный. Он работы не гнушается, и малый оклад его не расстраивает: он умеет понемногу подворовывать, или, как он мыслит, «схоронить про запас». На всё это строгое руководство склада с некоторых пор смотрит сквозь пальцы, ибо Кутуз незаменимый работник, он не как остальные грузчики – норму выполнят и пить. Нет, Кутуз не пьёт, что, может быть, приветствуется, да порою настораживает, но это не главное. В отличие от остальных, Кутуз, если получает товар, словно это его собственность, всё до копейки и грамма проверит. Недостача – предъявит претензии и скандал, ну, а если товар отпускают со склада, тоже словно, из собственного кармана отдаёт: ну, не может он без обсчёта и экономии. Как такого работника не ценить. Вот и стал Кутуз через полгода кладовщиком, хотя и жил в том же вагоне.

Другие, такие же кладовщики, не говоря уж о грузчиках, едва концы с концами сводили, а Кутуз через год-полтора уже сумел скопить небольшой капитал и не только в ценных бумагах, но и кой-какое золотишко. По детдомовской привычке всё это он хранит в матрасе, иногда, по выходным, как великий праздник, пересчитывает своё добро, и каков же был удар, когда однажды он ничего не обнаружил – своровали. Кто – неизвестно, и в милицию не заявить.

Кто другой, может быть, сдался, отступил, а Кутуз с новым рвением продолжал копить и при этом понял – богатство то, что не своруют, – это земля, недвижимость. Так он купил небольшой домик, по виду сарай, недалеко от вокзала, вскоре женился. Вроде бы жизнь налаживалась, да новый удар судьбы – освободилось место завсклада хранения угля, место доходное. Якубов давно туда метил, ему обещали, и он кого надо ублажил, уже бумаги оформил. И тут из Ростова, где главк Северо-Кавказской железной дороги, пришёл отказ: у Якубова нет образования.

Это тоже был урод. Образования у Кутуза, действительно, нет, и вряд ли он его получит. Но ему для роста и бóльшего накопления нужен диплом – это требование советского строя. И если бы не сверхусилия, он так бы и остался на уровне заурядного кладовщика, корпея от копейки к копейке. Нет! Он боялся обнищать, он боялся вновь испытать голод и лишения, он должен застраховаться от любых невзгод и считал, что только богатство и достаток обеспечивают достойную жизнь, главное – не лениться. И нелегко после трудового дня ночью вместе с женой и маленькими детьми прийти в свой склад, где хранятся тысячи мешков сахара. И не подряд, а так, чтобы не заметили, выборочно из штабелей вытащить около сотни, а может, и более мешков, аккуратно их распороть, отсыпать ведро сахара, а рядом ёмкости с водой, которую оставшийся в мешках сахар до утра будет впитывать, разбухать, набирать за счет влажности почти прежний вес. Утром мешки вновь зашиваются, укладываются на место, днем по разнарядке государства товар отпускается – десять-пятнадцать мешков сахара – излишки, то есть навар.

По меркам того, советского времени это внушительные деньги, и даже не каждый министр такие имеет. Но с другой стороны – риск, каждый день проверки, хабар24, и не дай Бог, вдруг неподкупный ревизор – хана. А сколько сил на это уходит – поясницу ломит. В общем, требуется образование. Якубов понимает лишь то, что ему нужен диплом, хотя бы профтехучилища, лучше – техникум, совсем мечта – вуз, но это явно не по его знаниям, но с его деньгами и желанием.

И если в обществе есть такие кладовщики, такие же контролеры, то почему не быть таким же педагогам? Оказался он вдруг студентом выпускного курса училища. И вроде никакого подвоха: всегда нужны стране каменщики и штукатуры, к тому же, Якубов не молод, и когда пришло время диплом защищать, походил он средь молоденьких студентов, учебники полистал, что-то записывал, мало что усвоил, зато понял – это не мешки тягать, не зря люди учатся, а диплом нужен самый надёжный – это лучшее на данный момент вложение капитала.

В Грозном всего два вуза, однако у Якубова очень практичный ум, и если он смог самостоятельно понять физико-химические свойства сахара, то почему бы ему не поэкспериментировать и в иной сфере, сфере которой он отдал, не один год жизни. Нет, это не склад, и тем более не сахар, а государственная железная дорога, где он не кладовщик, а по бумагам вновь рабочий погрузочно-разгрузочных работ и направляется в Ростов, в институт железнодорожного транспорта, по льготе.

Он не поступил, а его практически зачислили на заочное отделение самого «лёгкого» факультета – «сервисного обслуживания», где минимум математики и нет сопромата, физики с начертательной геометрией, и тем более общей химии. Но все равно, тяжело было учиться первый год. Ведь не все преподаватели «покупаются». А он в своём деле талант. Вот, допустим, пришёл вагон «зелёного горошка» из Венгрии, и Якубов, ещё не распечатав дверь, определяет процент транспортного боя, потери при разгрузке-погрузке, хранении, и оформляет акты по списанию, словом, свою часть. А вот таблицу умножения не знает; ну, не может, не может и не хочет он голые цифры считать, только овеществленные предметы, и то не мерой весов, а лучше рублями.

Восемь раз Якубов ездил в Ростов сдавать математику. Так и не принял экзамен зловредный профессор. И уже Кутуз решил, что не видать ему вузовского диплома, хотел сдаться, а оказалось, сдался профессор, в санаторий слёг. Видать, Якубов достал. А молодой доцент Липатов, что по истории КПСС Якубову «отл.» поставил, срочную телеграмму в Грозный послал, другой математик знания Якубова на «удовл.» оценил.

То ли поднаторел, то ли предметы проще стали, но с третьего, а порой даже со второго раза при не безвозмездном кураторстве Липатова Кутуз окончил три курса, и тут как-то в ресторане доцент предложил, а почему бы Якубову не перевестись в другой вуз, где он тоже преподает историю партии, там и предметы попроще, и статус гораздо выше – ВПШ25… Правда, есть одно «но» – а член партии ли Якубов и почему до сих пор нет?

Это не просто идея, это озарение. Завсклада в партию не возьмут, поэтому Кутуз на своё место – «склад сыпучих продуктов» – поставил своего зама, а сам по трудовой вновь стал рабочим станции. Ну как такой пролетарский энтузиазм не заметить и не отметить? Якубов не только кандидат в члены КПСС, медаль «За трудовую доблесть», его портрет на доске Почёта района, по инерции его избирают депутатом райсовета. Казалось, всё по плану. Да как куратор ни старался, и как сам Якубов ни выкладывался, а стажа, не рабочего, а партийного, мало: в ВПШ не взяли. Зато с такими заслугами он смог заполучить «золотой» склад – импортной продукции.

Мало кто знает, но лучшей работы в Чечено-Ингушетии нет, по крайней мере так считает Якубов. Ведь никакой пыли и грязи, никаких мешков нет, всё чинно и чисто, и лишь звонки и посещения, высших чиновников донимают: нельзя ли достать румынскую мебель «Мирона» или японский телевизор «Сони», ну, хотя бы французский костюм «Карден», или финскую обувь «Топман», в крайнем случае духи «Шанель», или сорочка «Босс». Чтобы не обижались, он дарит сигареты «Мальборо» или ящик чешского пива «Козел».

И теперь в Ростове, когда он диплом обмывал, его куратор Липатов говорил:

– Я вам так благодарен, Кутуз Сагаевич! Если бы не вы, я не смог бы так скоро защитить докторскую диссертацию.

– Пора профессором стать, – делает наставления Якубов.

– С вашей помощью всё по плечу! – благодарен историк, и теперь он шлет телеграмму в Грозный, можно ли ему к Якубову приехать, дело важное есть.

В пригороде Грозного роскошная дача. Молодые люди, видно, родом из Казахстана или Средней Азии, готовят плов, жарят шашлык, баню растапливают. А Якубов с Липатовым в беседке, в прохладной тени поспевающего винограда:

– Кутуз Сагаевич, помогите. Такое место в Москве! Такое раз в сто лет бывает! Свой человек в ЦК!

– А это разнарядка именная? – вдыхает аромат местного коньяка «Илли» Якубов.

– Нет, нас было двое претендентов, все по-честному, бросили жребий. Он хороший парень, мой давний друг.

– А ты хочешь?

– Ну, кто не хотел бы?! Не судьба.

– Поедешь ты.

– Это как? Мы ведь друзья… Да и все знают.

– Пусть все знают – я деньги даю только за тебя, а не за твоего друга… Ты ни в чём не виноват. Место пропадёт… Так что прямо из Грозного вылетай в Москву, ты мне там позарез нужен.

Наивно полагать, что Липатов в Москве сразу же сделал бешеную карьеру. Нет, все было нудно, буднично, прозаично. И не один, и не два года, а много лет, пока он рядовой сотрудник, и лишь звучит многозначительно – инструктор. Однако ростовчанин оказался не из робкого десятка; зная историю своей партии, он не растворился в коридорах власти, тем более не спился, и не поддался чувству богоизбранности москвичей. И Якубов его не бросил за давностью лет, все вкладывал и вкладывал. И вот эта подпитка, ко всему остальному, дала столь желаемый результат: Липатов – замзав отдела ЦК КПСС, большая рука для Якубова. И в Грозном вряд ли у кого такая есть.

Так почему же Кутуз Сагаевич поменял место работы? Статус? Амбиции? Признание? Словом, диалектика, когда количество должно перерасти в новое качество, либо ты дурак, лентяй, сдался, остановился и сразу же покатился вниз.

Отчасти так. Хотя какие амбиции у кладовщика, кроме как накопление денег. Вот с этим у Якубова в последнее время большие проблемы, и более того, он интуитивно понимает, что проблемы и у советского государства, ибо до сих пор государство – монополист во всём, и он, как хранитель и распределитель госсобственности и вечного заморского дефицита – тоже монополист, практически самолично устанавливает таксу и никто этому перечить не может. А тут что-то произошло, и не только сказать, но даже подумать страшно, что власть компартии пошатнулась, а это налицо – не через его склад – святая святых, а уже повсюду появились пункты продажи вожделенного дефицита. Это не только явная контрабанда, это и подпольная деятельность так называемых «цеховиков», которые, довольно умело подделывали всё, – от импортных сигарет и водки до джинсов и телевизоров. В этой внезапно возникшей конкуренции вес самого Якубова и его доход явно упали.

Когда к власти пришёл Андропов26, Якубову показалось, что всё возвращается на круги своя, да эти репрессии в первую очередь коснулись его – чуть не арестовали. Спасло то, что Андропов недолго правил и вряд ли смог бы что-либо изменить, кризис ощущался во всём. Дошло то того, что сам Якубов, чтобы иметь доход (притом, что со многими приходится делиться), под давлением конкуренции сам вынужден закупать под видом импорта всякую туфту и сбагривать её мелкой клиентуре.

Это была полная капитуляция советской складской деятельности, а точнее, крах плана перед рынком. Кутуз Сагаевич, несмотря на высшее образование, этих политэкономических терминологий не знал, в процессе купли-продажи был мудр и имел природный нюх. Он понял, чтобы остаться на плаву в изменяющихся условиях – надо быть в номенклатуре. Но для этого нет никаких предпосылок: он малообразован, груб, неотёсан, нет стажа административной работы. И вообще, даже его деньги ничего решить не могут, ведь есть традиции и порядок… Однако, посредством связей в Москве, купив квартиру в «Образцовом доме», не только проложил обходной путь, он в первую очередь не доказал, а показал, что порядок нарушен. Но в это никто верить не смел, а сказать – тем более. Правда, подрастающее поколение уже было иным. Его старший сын Асад с самого детства и не только днём, но и ночью в трудах, помогал отцу мешки тягать. Да это всё в прошлом, а теперь он весьма обеспеченный молодой человек, для которого его отец, достигший такого благополучия, безусловный авторитет. Однако же и Асад порою видел, как его отец, ну, если не пресмыкался, то явно лебезил перед работниками правоохранительных структур, кои во время внезапных проверок взимали солидную дань.

Вот это была мечта. И Асад, впрочем, как и его отец, к окончанию школы уже знали, что поступать надо только на экономический, дабы денежки уметь считать, потом заочно на юридический, дабы быть над законом, а не под ним, а следом устроиться на работу в те же правоохранительные органы, чтобы они на их предприимчивую жизнь не посягали.

В погоне за накоплением Якубов-старший никогда ничем не гнушался, зато был пытливым и тянулся к кое-каким знаниям. Как мы уже знаем, он умело использовал удельный вес веществ, изменяя влажность и прочее, а ещё, будучи грузчиком, он на весах использовал полукилограммовый магнит – в день десятки кило навара. Ну а когда он стал кладовщиком, что такое килограммы? И он о магните забыл, а вот в училище он увидел принцип электромагнита – тут и центнером можно ворочать. Вот и заказал под свою огромную весовую электропритягиватель, сколько хочешь поддай напряжение, столько будет обвес. Чем не рационализаторское предложение? Вот только запатентовать нельзя, а он горд, применил науку.

А вот сын Асад к знаниям тяги не имеет, он вобрал от отца лишь тягу к количественным показателям, правда, на оценках это не отображается, и здесь отец обязан проявлять опыт общения с педагогами. А по окончании вуза строгое государственное распределение на работу, которое прежде всего зависит от успеваемости, да Якубов исключение: в университет поступает именной запрос. Оказывается, министерство внутренних дел ЧИАССР нуждается в таком молодом специалисте как Якубов Асад.

Асад действительно незаменимый специалист, ведь он знает всю подноготную складского-приходского учёта; и, будучи контролёром в погонах, он сходу развил недюжинную деятельность и, на радость отцу, к двадцати пяти годам он уже так сказать на самообеспечении, и не на плохом, вскоре старший лейтенант, и, что очень важно, кандидат в члены КПСС. Осталось одно – жениться. Однако Якубову-младшему не до этого, в отличие от отца, который денно и нощно скапливал добро для потомства, Асад все это уже имеет, и вроде ещё зарабатывает, посему живёт в полном смысле разгульной жизнью. Дабы это обуздать, у родителей одно средство – женить.

Как жених, Асад вроде завидная партия. Выбор и есть, и нет, это у родителей. А сын, как может, увёртывается, даже на организованные смотрины не едет, мол, и по вечерам у него служба. И вдруг объявил: «Женюсь на Дибировой».

Кутуз Сагаевич считает себя непреклонным авторитетом в семье и полагает, что сын женится на той, которую он одобрит. Мария – девушка видная, даже очень красивая. И он сам, боясь как бы кто не заметил, исподтишка зарится на неё, но это так, по-стариковски, с тоскою о молодости, а не похабства ради. Однако Мария в невесты Якубовым не годится, так считает Кутуз. И у него много доводов против: Мария выросла в другом городе, мать не чеченка, оттого манеры вольные, да и не знает Мария чеченского языка. Да всё это не главное. Главное, о чём Якубов-старший вслух не говорит, он не любит всех, кто живёт в «Образцовом доме». Почему-то себе подобных не любит. Словом, нет. А Асад Марию любит, и мало того, случилось так, что он за неё даже на спор пошёл с соседом Альбертом Бааевым.

Как известно, среда формирует характер человека.

Председатель правительства Бааев поменял немало мест работы, пока достиг таких высот. И всякий раз ему, как положено в стране Советов, необходимо было собственноручно писать самую правдивую автобиографию. А он человек по жизни честный и принципиальный. Всякий раз, когда приходилось, заполнять анкеты, он мучился, потому что приходилось не то чтобы врать, а умалчивать о работе в молодом возрасте. И это не оттого, что он так хотел, а потому что ему ещё на заре трудовой деятельности настоятельно порекомендовали «вот этот период желательно не указывать», начинайте так: окончил Алма-Атинский политехнический институт».

Так это случилось в двадцать шесть лет. А что было до этого? А было то же, что и у всех чеченцев и ингушей – депортация. Но семье Баевых в каком-то смысле повезло: их везли дольше всех – двадцать суток, зато довезли до Киргизии – Кара-Болта, Чуйская долина, благодатный край и душевные, отзывчивые люди – казахи и киргизы. Да это выяснилось позже, а до того, как их привезли, уже распустили слух: «людоедов везут». Все двери и окна закрывали, улицы становились безлюдными. И Бааев на всю жизнь запомнил, как отец за руку вёл его первый раз в школу из далёкого поселкового захолустья в центр, как все от них шарахались, разбегались, а в школе – последняя парта, один, и ему твердят – людоед. А он этого слова ещё не знает. А когда узнал, пуще прежнего закусил губу, ещё лучше стал учиться, после занятий отцу в поле помогал, ночью при свете керосинки высиживал, пока зрение не посадил, и всё же на золотую медаль школу закончил. А вот в институт поступать не позволили. И он чабан колхоза имени Кирова. Потом армия – три года, а когда вернулся – уже послабление режима. И он так же с отличием окончил вуз. По направлению – бурильщик нефтяных месторождений Туркмении. А когда стали осваивать Западную Сибирь, его отправили на север, и он всегда, как и в учёбе, упорный, весь в труде: начальник управления, орденоносец, первопроходчик, коммунист.

Западную Сибирь осваивали все народы необъятной страны. И здесь не было особых различий по национальностям, главное – труд. И Бааев, может быть, сделал бы прекрасную карьеру, да что-то жена после рождения второго ребёнка заболела, потянуло на Кавказ. А здесь вроде бы дома, но в объединении «Грознефтегаз» даже на среднем уровне нет ни одного руководителя из чеченцев. Под нажимом из главка Бааева назначили лишь на должность начальника буровой, и он так же пахал, пока не случилось, по его мнению, вопиющее: молодой специалист, только что прибывшей из Оренбурга, получил квартиру, а он ютится в общежитии.

Бааев написал письмо, можно сказать, жалобу, в ЦК КПСС – поступил ответ: опытного, отмеченного доблестным трудом коммуниста Бааева направить для поддержки народного хозяйства в горные районы ЧИАССР с предоставлением жилья на месте».

Это был приказ. Так Бааев вместе с семьёй попал в далёкий Ножай-Юртовский район – заведующий промышленным отделом. Бездорожье, захолустье, о какой промышленности здесь можно говорить, если электрифицирован лишь райцентр. Другой бы сдался, спился, может, подался бы обратно в Сибирь. А Бааев ничего, он в минус пятьдесят работал, а тут Кавказ – благодать. Взялся он с обычным рвением и за это дело: в районе одна выращивается культура – табак, так зачем его сразу сдавать, если можно без особых затрат организовать хотя бы первичную обработку, хранение, упаковку – вот и рабочие места, прибыль, налоги. Следом – каменный карьер, дороги, кирпичный завод. В общем, через четыре года по показателям социалистического соревнования Ножай-Юртовский район в гору пошёл. Следом Бааева направили подтягивать затеречный равнинный район, но там он уже второй секретарь, и оттуда его вызвали в Грозный – министр местной промышленности, а потом и премьер.

По этой биографии можно подумать, что Бааев только и знает, что трудится. На самом деле ни что человеческое ему не чуждо. Не имея особого пристрастия, порою любит изрядно выпить, как он выражается – хандру сбить. При этом у него постоянный тост за свою жену. Жена у него действительно хозяйственная. И если есть поверье, что жена из мужа может сделать и мужчину, и «тряпку», то жена Бааева оказалась на высоте, пройдя путь от солдатки до генерала, она все заботы по дому брала на себя, так что сам Бааев мог думать только о работе и никаких бытовых или житейских проблем. И это притом, что супруга всегда по-доброму подстёгивала мужа, заставляя его не только работать, но и расти. Росло, особенно после того, как Бааев стал министром, и благосостояние Бааевых, об истинных размерах которого супруг даже не подозревал.

Конечно, если бы Бааев, который принципиально взяток никогда не брал и не давал, просто сравнил бы свою зарплату со стоимостью машины сына, то он бы, может, удивился. Но он привык не обременять себя семейными делами, тут верховодит жена, и она ему порою советует: возьми вот такого-то товарища на работу, очень надо, и муж берёт, частенько после жалеет – не работник. И он, конечно же, знает, что его супруге было подношение, и пытался на нее воздействовать, бесполезно – у неё веский аргумент: «Неужели мы не заслужили? Всю страну, добросовестно трудясь, объездили – копейки не нажили. Позволь, как и остальные министры, пожить: дети растут».

Да, дети растут. И сам Бааев словно не заметил, как единственный сын Альберт таким взрослым стал, и как жена говорит, уже жениться надумал – соседка Мария нравится. «Ну, что ж, прекрасно!» – подумал Бааев и, как жена сказала, пошёл к Дибировым, так сказать, свататься. Ну, сами подумайте, кто посмеет отказать самому премьеру. Так оно и было на уровне родителей, вот только дети, даже дочери, ныне пошли строптивые.

Когда Марии Дибировой было лет тринадцать-четырнадцать, отец случайно заметил, как её провожает до дома парнишка-казах, так, ничего особенного, просто одноклассник. Да в тот же вечер, чтобы слышали все, отец кричал на мать:

– Если моя дочь выйдет замуж не за чеченца, ты вслед за ней в окно вылетишь!

– А как в Алма-Ате чеченцев найти? – за дочь пыталась вступиться Виктория Оттовна.

– Роди! – вердикт Юши Нажаевича.

После такой грубости супруга тихо плакала. Виктория Оттовна – поздняя, единственная дочь весьма добропорядочных людей, у которых было лишь одно пристрастие – искусство, музыка. В таких же традициях, в условиях советского аскетизма, они старались воспитать и свою дочь, которая тоже кроме музыки более ничем не увлекалась. И вот так случилось, что в мире музыки произошёл невиданный переворот – господство стиля «Битлз». Эта спровоцированная, ангажированная и кем-то мощно поддерживаемая волна протестной, анархической, модной музыки, как отец Виктории определил, «клоунады», обрушилась на весь мир и даже смогла преодолеть крепостной вал советского строя, завлекла молодежь, в том числе и Викторию Тамм.

Именно в это время, время некоего внутреннего бунта и смятения, когда Виктория считала, что всё старое, классическое, – это загнившее и консервативное, она случайно встретила симпатичного, по всем канонам раскрепощённого, а точнее развязного Юру Дибирова, и, несмотря на то, что у неё уже давно, пожалуй, с подросткового возраста, планировалась совместная жизнь с подающим надежды флейтистом из «папиного» оркестра, она в поисках нового мира, очертя голову, бросилась в объятия Дибирова.

Родители пытались образумить Викторию, но не очень решительно, ибо они, будучи людьми воспитанными, уважали выбор любого, тем более дочери.

Жалела ли Виктория Оттовна? А какая женщина не жалела, желая лучшего? А потом дети – кто их не любит? Семья. Единственное, что Виктория Оттовна отстояла в супружестве, – это музыка. Она и дома играет, хотя муж не любит, и в филармонии работает, хотя муж твердит: «Не нужны нам эти копейки!». При чём тут «копейки»? Что за убогость, наваждение? Она не может без музыки, и мало того, что сын Руслан, внешне ни на кого не похож, а вот характер и мировоззрение – копия отца: музыку, имеется в виду классическую, тоже не любит – не понимает. И осталась бы Виктория одинокой в семье, если бы не дочь.

А Мария, хотя внешне мало похожа на мать, да характер унаследовала от матери. И когда весь мир, кажется, подвержен производной «Битлз» – попсе, Мария, на удивление всем, тем более в Грозном, где иного и нет, признаёт только классику. Под стать этой музыке и её характер: никаких вольностей, но свободолюбива; сама сдержанна, да любит бунтарей; романтична, но иллюзий не питает; не любит ложь, но доверчива и наивна; по-девичьи смелая, но в критический момент может спасовать.

Её появление в «Образцовом доме» вызвало настоящий фурор среди молодых людей, ревность – у сверстниц; одни восхищались ею, другие считали взбалмошной и строптивой. Последнее подтвердилось, наведя ужас на весь дом и весь центр.

Про это событие говорили по-разному, как обычно в таких случаях привирая и приукрашивая. А было примерно так. Отец Марии пообещал выдать дочь за сына премьера Бааева – Альберта. Альберт увалень, и его ни одна дворовая футбольная команда в состав не берёт, разве что не хватает игрока и тогда Альберта в ворота, благо хоть габаритами площадь займет.

Альберт вальяжен, кичится тремя незыблемостями: своим весом – за центнер, весом и авторитетом отца, который всего добился благодаря деловитости матери. Именно мать среди многочисленных невест выбрала Дибирову Марию. И не потому что очень нравится Альберту, а потому что Мария – это, действительной, самый лучший выбор. Ведь мать Альберта считает, что она сама не чеченка-колхозница, а высокообразованная светская дама, говорящая и признающая только русский язык и современную культуру. Она всегда умела выгодно показать интернационально-коммунистический имидж мужа, стать его опорой и где-то движущей силой, завела всего двух детей; в доме ничего национального, даже в еде, а раз сын подрос, необходимо заняться и его карьерой. И тут лучше Дибировой не придумать: вроде чеченка, а вроде нет, к тому же красавица. Словом, заслали премьера Бааева со сватовством, понятно, что отказа быть не может и уже не только Бааевы, но и весь «Образцовый дом» готовится к торжеству. И тут такое – сущий бунт! Была милиция, следствие замяли, но версии остались.

По одной, Дибирова пыталась бежать через окно. Спрыгнула на телефонную будку, с неё упала и сломала ногу. По другой, наследил на крыше телефонной будки Якубов Асад, не дозвонившись, он пытался постучать в окно Марии. А вот дворничиха Мастаева, мать Вахи, утверждает, что видела, как в такой мороз Мария в одном платьице бежала со двора. В итоге, уже оказавшись на проспекте Победы, она упала, поджидавший её Якубов Асад с друзьями хотел Марию поднять, она вскрикнула от боли, тут же милицейская сирена. Горе-жених, сам же милиционер, первым бежал.

Позже, уже лёжа в больнице, Мария призналась матери, что в принципе ей что Альберт, что Асад – оба не любы, да Якубов, вооружённый изворотливочтью советского кладовщика, её просто «купил»: позвонит и на фоне красивой классической музыки твердит, как он любит Чайковского, Баха, Моцарта, и в этом провинциальном Грозном одинок.

Виктория Оттовна понимает наивность дочери: сама в юности была такой, и её интеллигентный отец не пошёл вопреки воле дочери. Так она стала Дибировой. А вот отец Марии вроде прожил всю жизнь вне Чечни, а деспотичным горцем остался: как только выписалась дочь из больницы, удовлетворил он повторную просьбу премьера, выдал Марию за Альберта Бааева…

Наверное, Ваха Мастаев не переживал бы так из-за замужества Марии, если бы не предшествующие и последующие затем события.

Видимо, отцу Марии Юше Дибирову как-то стало известно, что Мастаев все время крутится около больницы. Однажды, возвращаясь на рассвете с очередной гулянки, он встретил в подъезде уборщицу.

– Слушай, – не удержался Дибиров, – огороди мою дочь от ухаживаний твоего сына.

Мать Вахи, с виду женщина робкая, тихая, сама она и не одобряет выбор сына, понимает – не пара, да в тот момент этот жилец приволок с пригородных дач шматки грязи на ботинках и не обращает внимания на её труд, наоборот, с претензиями… Да к тому же, о её сыне!

– Я думаю, – выпрямилась Мастаева, и сама свой голос не узнаёт, – внимание моего сына – честь для любой девушки, … тем более такой.

– Что ты несёшь?

– «Несёшь» ты – грязь, со всего свету.

– На то ты уборщица!

– Да, уборщица, – чуть ли не подбоченилась Мастаева. – Зато мой сын освящён и не ублюдок, как некоторые.

– Что?! – был бы очередной скандал, да тут открылась одна дверь на лестничной клетке, вторая сверху, выскочила на шум Виктория Оттовна, затащила супруга в квартиру.

Вроде бы на этом всё улеглось, только сановные обитатели «Образцового дома» возмущались, что все неурядицы от новых жильцов.

Позже, уже весной, был, как всегда, в апреле, коммунистический субботник. Вахе поручили почистить фасад дома. И только сейчас, протирая металлический лист, он увидел, что сверху мелкая надпись «Жильцы дома борются за звание» густо закрашена, а ниже крупно позолотой выбито «Образцовый дом» и чёрной краской приписано – проблем. Это Ваха в очередной раз стер. И тут мать настоятельно сказала:

– Заодно и то, что в подъезде, выскреби.

Оказалось, что стирать гораздо труднее, чем писать. Повиснув на одной руке, другой Ваха уже уничтожил «Мария» и ближние к себе «люблю», как в подъезде движение. Он повернул голову, и надо же такому случиться – Мария в сопровождении матери и брата возвращаются из больницы, в руках девушки сумка, выпала, звук треснувшей посуды, и тут же Мастаев полетел вниз, прямо на перила.

– Ты не ушибся? – бросилась к Вахе Виктория Оттовна.

Мастаев от боли губу прикусил, превозмогая боль, побрел к выходу.

– Может, врача? – беспокоилась мать Марии.

– Был заика, теперь и вовсе онемел, – усмехнулся Руслан, а вслед крикнул: – Беги в больницу, как раз в женской палате койка освободилась, не зря ведь ты там околачивался!

Два вечера Ваха держался, на третий дрожащей рукой набрал телефон Дибировых, на его счастье подошла сама Мария. Он и бросить трубку не смог, и сказать ничего не может, а она, видимо, догадалась.

– Ваха, это ты?

– Э-э-э, – он, как обычно, запнулся.

А она с упрёком и с какой-то смущённой интонацией:

– Ты стёр надпись сам или?..

– Ты можешь выйти? – вдруг прорвало Мастаева.

– Да, завтра в семь вечера у летнего кинотеатра, – она резко бросила трубку, то ли её оборвали.

А на следующий вечер он до девяти простоял на условленном месте. Придя домой, услышал от матери: кто-то несколько раз звонил, молчал. Ваха бросился к аппарату: телефон Дибировых ни в этот вечер, ни в последующие не работал. Окно Марии наглухо зашторено… Вскоре состоялась свадьба Марии и Альберта. Всё было с размахом, в общем, торжество.

Никогда в жизни не унывавший Ваха погрустнел, погрузился в себя, совсем замкнулся. Как ему казалось, его беда усугублялась тем, что даже мать его не пожалела. Он чувствовал себя очень одиноко. Но у него была одна потаённая мечта: хотя бы раз с глазу на глаз увидеться с Марией. Он знал, что это случиться: хоть и на разных этажах, да в одном доме живут, о неизбежности этой встречи и мать сына предупреждала:

– Эта Мария наших порядков не признает и особо не чтит, но ты должен знать, что она отныне чужая жена, и не только здороваться, даже смотреть в её сторону не смей… Мы слабые, значит, всегда виноваты будем.

Ваха это понимал, да сердцу не прикажешь. И не то чтобы он искал встречи, наоборот, он этой встречи боялся, молнией пробегал по двору. Однако это случилось, и самым неожиданным образом.

Ранним утром во двор приезжает мусоровоз. С тяжёлыми мусорными баками матери не легко, эту работу всегда делает Ваха… Начало лета. Свежо. Прохладно. Обильная роса увлажнила газоны. Над кронами деревьев и верхними этажами слойка предрассветной дымки. Зачирикали воробьи, ласточки залетали… И, словно из-за тумана, рядом появилась Мария, исхудавшая, осунувшаяся. Она виновато улыбнулась, словно не умеючи, пакет с мусором осторожно положила в бак, а в другой руке большие диски, она их теперь обеими руками прижимает к себе, смотрит на них и, словно выносит приговор:

– В этом «Образцовом доме» образцовую музыку не понимают и не любят… Впрочем, не только здесь, – она осторожно поставила стопку пластинок у бака, и как-то торжественно им сказала: – Отныне тут наше место, – как и пришла, тихо стала уходить.

– Как твои дела? – что пришло на язык, ляпнул Ваха.

Она едва улыбналась:

– Зря ты стёр надпись «Дом проблем», – словно в тумане растворилась Мария, будто навсегда.

Как, действительно, носителей всемирных ценностей, отнёс Мастаев эти пластинки в свой чуланчик. В «Образцовом доме», как в небольшой деревне, все об этом, может быть, знали, да промолчали бы. Вот только сам Ваха повод дал: у кого-то взял в долг и, значительно переплатив, достал модный проигрыватель, и пару вечеров колонки на ступеньки – классику в массы.

Это был не намёк, а вызов, на который сразу отреагировали муж и теперь уже накрепко сдружившийся с ним брат Марии. Зная подворотнюю прыть Мастаева, приятели – Альберт Бааев и Руслан Дибиров – на драку не пошли: зазорно им руки марать. А вот заморский проигрыватель основательно пострадал. Был и иной прессинг, вплоть до того, что Вахе и в футбол играть не давали, и во дворе проходу нет.

Всё это казалось юношеской забавой по сравнению с тем, что готовила мать Альберта, сама премьерша – госпожа Баева. В чуланчик Мастаевых наведалась целая комиссия – это и управдом, и инструктор обкома, и прокурор, и милиция. В итоге масса нареканий. Все эти годы не оплачивали квартплату, и телефон, и радиоточку. В результате – колоссальная задолженность. Но это не главное. А главное то, что, оказывается, у них в паспорте стояла прописка временная – срок уже истёк. И им выдано предписание: «В течение трёх суток освободить служебное помещение „Образцового дома“ по адресу: пр-т Победы…».

Ещё усерднее по ночам мать Вахи вылизывала все подъезды и территорию «Образцового дома», днем тщетно обивали пороги инстанций. Сам Ваха понимал ситуацию и действовал более рассудительно: к осени ему обещали комнату в общежитии его стройкомбината, а до этого сосед по двору Яшка Мельников предлагал пожить на его даче. Словом, уже ни на что не надеясь, Мастаевы собирали баулы, а назавтра, встав раньше всех, мать с удивлением обнаружила: по периметру всего «Образцового дома», как и прежде, объявление «Выборы», и тут же крупно: «Председатель избирательной комиссии тов. Мастаев В. Г.».

– А ещё, – шёпотом добавила мать, – снова написали «Дом проблем».

Ровно в восемь утра к чуланчику «Образцового дома» подошла выселяющая Мастаевых комиссия, стала в недоумении, вновь и вновь перечитывая многочисленные объявления, как можно выселить председателя избиркома? На помощь комиссии подоспела решительная госпожа Бааева:

– Так, что стоим? Выгоняйте их! – повелительно махнула рукой, и только теперь перехватила всеобще-прикованный взгляд.

Уж кто-кто, а Бааева знала закулисье советского строя, сразу осеклась, отвела взгляд. Возникшую тишину нарушила почтальонша:

– Мастаев! Срочное уведомление. Лично в руки.

И пока Ваха, стоя на лестнице, вскрывал конверт, все потихоньку разошлись, а он читает: «29 сентября (ровно через две недели) в „Доме Политического Просвещения“ состоится аттестация председателя центральной избирательной комиссии Мастаева В. Г.; изучить основные труды К. Маркса, В. Ленина, И. Сталина и М. Горбачёва. Представить подробные конспекты этих трудов. Свои выводы. Некоторые пламенные цитаты знать наизусть».

«Да пошли вы все», – подумал Мастаев и хотел конверт скомкать, как увидел внизу карандашную приписку рукой Кныша: «см. на обороте». Он листок перевернул: «Квартплата – копейки. Ты не забыл ссуду? Проценты».

Такое забыть нельзя. И ладно – их выселят. А если выселят деда в Макажое? Как такое пережить?

Побежал Ваха в республиканскую библиотеку имени Чехова, обложился книгами, всё выписывал и зубрил. Кучу книг принёс домой и всю ночь на кухне то же самое, так что через неделю он уже стал заговариваться, а в редкие часы сна лозунги выдавать, и вообще на мир смотреть по-иному, наверное, по-ленински… Словом, к указанному дню приоделся Ваха как на свадьбу, значок Ленина на лацкане, и загодя он на улице Красных Фронтовиков27 у «Дома Политического Просвещения». Теперь на это красивое, светлое здание, со всех сторон обсаженное клумбами роскошных цветов он смотрел совсем по-иному: с трепетом, как на храм силы и власти.

Стоя в сторонке, в тени привезённой сюда с севера берёзки, он выкурил не одну сигарету. Много трамваев мимо прошло, а по величественной мраморной лестнице парадного входа не поднялся ни один человек. И никакой охраны. Раньше он этого даже не замечал, а теперь, к десяти утра солнце так освещает, что под куполом, на котором красный коммунистический флаг СССР, знак пятиконечной звезды, а под ним какой-то орнамент, от которого тень фашисткой свастики и одновременно звезда Давида.

Политикой Мастаев никогда не интересовался. И если раньше в здание «Политпросвещения» он входил, как в обыденное, особо ни о чём не задумываясь, то теперь у него какое-то волнение. С трудом он открыл массивную стеклянную дверь. В просторном фойе светло, прохладно, ковры такие, что ноги утопают. И ни души, тишина. Звучит «Интернационал».

Словно в первый раз здесь, Мастаев огляделся. Таблички: «Архив», «Музей Славы», «Библиотека», и отдельно, красным «Общество «Знание». Это первый этаж. На второй – ведёт изумительная лестница, тоже в коврах, и там надписи: «Актовый зал» и вроде «Секция пропаганды и агитации». Однако сквозь огромное окно во всю ширь стены щедро просачиваются солнечные лучи и так вскользь по надписям, что Мастаев прочитал или ему почудилось «Адовый зал», «Секта Пропагандистов и Агитаторов». Там всегда восседал Кныш. И на сей раз Мастаев поднялся на второй этаж, и почему-то до этого он редко при Кныше заикался, а на сей раз даже поздороваться толком не смог, но когда его прорвало, он ляпнул:

– Что за видения вокруг?

– О-о, Мастаев, похвально! Наконец-то ты прозрел. Вообще-то всё это больное воображение. А мы твердые и непреклонные атеисты, и всякую мистику, тем более суеверия, должны с пролетарской решительностью отметать… Вот, будешь уходить, посмотри ещё раз и поймёшь, что это были галлюцинации, а может, фантазия… Впрочем, – он закурил папиросу, – как и наш «Образцовый дом», «Дом Политпросвещения» тоже строили пленные немцы, могли что и учудить… Однако нам не до этого. Садись. Дела не ждут – почти час Кныш разъяснял Вахе современное состояние в мировой политике. Под конец спросил:

– Товарищ Мастаев, вы поняли? Повтори!

Мастаев стал заикаться.

– Вот видишь, – Кныш разозлился, встал. – У тебя в голове сумбур! Из-за этой любви к гражданке Дибировой ты потерял всю пролетарскую бдительность. И мало того, что ты совсем не интересуешься политикой – ты, так сказать, флагман социалистического строительства, вдобавок, снизил производительность труда, стал даже в одежде подражать этим сынкам буржуазных веяний, и мало того, ты стал пропагандировать нехорошую музыку! И где? В «Образцовом доме»!

– А разве классика – плохая музыка? – вырвалось у Мастаева.

– В том-то и дело, что хорошая. Она заставляет задуматься, мечтать, верить. А зачем это в массы? Массам нужен хлеб и попса, – я тебя люблю – ля-ля-ля, ты меня люби – ля-ля-ля. Понял? В Москве новые веяния – перестройка, гласность, свободные, альтернативные выборы на всех уровнях. Надо узнать, чего поистине хочет народ после стольких лет советской власти?

– А для чего?

– Чтобы выверить курс, – Кныш вновь закурил. – Поэтому, раз свободные, так сказать, демократические выборы, тьфу, ну и слово выдумали… Ну, да ладно, ещё подавятся своей «демократией» и будут нашу рабоче-крестьянскую власть вспоминать!.. Так, о чём я? А, да, о выборах. Выборы – свободные, действительно, свободные. Поэтому никакой пропаганды и агитации. Мы покидаем эту секту, … тьфу, чёрт, ты накаркал, – эту секцию и перейдем на первый этаж, «Общество «Знание», – он указующе вознёс палец. – Пошли.

Кроме пачки папирос и спичек Кныш даже бумажки не взял. Они спустились на первый этаж, открыли дверь в «Общество «Знание» и сразу перед глазами огромный лозунг «Знание – Сила!».

– Вот это редкая правда на земле, – постановил Кныш.

И здесь никого не видно, да заварен чай – аромат. И обстановка здесь несколько иная: не то что лучше, а свободнее, глубокие кресла, диван.

– Садись, – Кныш сам плюхнулся. – Здесь можешь курить, свобода!.. А в принципе, эти выборы – просто блажь. Раньше нам надо было пахать, агитировать, пропагандировать и заставлять голосовать, хотя всё заранее известно. А теперь – пусть массы делают, что хотят. Наше дело организовать, это мы умеем, проанализировать – этому научимся, и сделать правильные выводы – это нам подскажут.

– А кто подскажет?

– Тот, кто сидит в секции «Пропаганды и агитация».

– Так там сейчас никто не сидит.

– Хе-хе, Мастаев, тебе сегодня всё кажется, а свято место пусто не бывает, а то, небось, другие позарятся. Так что, Ваха, дорогой, у нас работа есть, ведь кладезь знаний не исчерпан.

Хотя Кныш предупреждал, что работы будет немного, на самом деле было столько документации и всякой писанины, что сидели не только весь день, но и до ночи. Однако этот труд не был по рабоче-крестьянски изнурительным, наоборот, теперь Кныш все делает спокойно, не спеша, и если раньше он всегда клеймил буржуазию и демократию, то теперь он находит в этом много полезностей.

– Видишь, как живут капиталисты, – это они на обед зашли в соседнюю комнату, где на столе столько всего, что Мастаев даже названий таких блюд не знает. – У них принято коньячок, – это во время полдника, и перед уходом, ночь за окном. – Ну, а в целом, всё-таки буржуи молодцы, их энтузиазм – не Почетные грамоты и значки, а то, что существенно – деньги… Так что Ленина с пиджачка на время убери, а это получи, – он бросил на стол пресс. От этой фантастической суммы Ваха даже отпрянул. – Бери, бери, – постановил Кныш. – Это аванс… И вот здесь распишись.

– Что это? – испуг в голосе Мастаева.

– Как положено – расходный ордер.

– Но тут написано расстрельный ордер.

– Что?! – Кныш поднёс документ к глазам, потом надел очки. – Вот идиоты… Ну, это опечатка. А ты распишись, а завтра я всё исправлю.

– Может, я завтра деньги возьму.

– Завтра некогда. Я улетаю в командировку, в Москву.

– А может, я замазкой исправлю?

– Мастаев, финансовый документ ляпать нельзя… Да и какая разница: расход-расстрел на жаргоне – все одно.

– А вы какого звания? – вдруг ляпнул Ваха и сам испугался своего вопроса.

– Товарищ Мастаев, – тут Кныш вновь закурил. – Я солдат революции. Ха-ха-ха! Распишись… Теперь ты тоже. И запомни первое и единственное правило – молчи.

Они распрощались в «Обществе «Знание», и когда Мастаев попал в фойе «Дома Политического Просвещения», там был непривычный полумрак, пустота и почему-то ковров уже нет. По холодному мрамору каждый шаг как колокол звенит, ни одна лампочка не горит, только там, где «Секция Пропаганды и Агитации» освещено новое название «Братство: Перестройка, Гласность, Демократия».

Ваха хотел было возвратиться в «Общество «Знание», как вдруг его напугал голос сверху: – Мастаев, ты что забыл? – Кныш уже на втором этаже, облокотившись на мраморные перила, курит.

– Э-э-э, тут, по-моему, ошибка в названии, после «Братство» двоеточие надо убрать, и далее…

– Где? – перебил его Кныш, сделал несколько шагов. – Вот идиоты, только списывать могут… А ты, товарищ Мастаев, молодец! Всё-таки в тебе рабоче-крестьянская бдительность. Иди, всё исправим.

Улицы Грозного в фонарях, однако весь город так густо засажен деревьями, что как и в фойе, прохладно, сыровато, тишина, лишь где-то у Главпочты на повороте заскрипел припозднившийся трамвай. Мастаев почему-то глянул вверх, как там символы СССР, а их уже нет. Точнее, не видно. Только на фоне тёмно-фиолетового неба чёрный, кажется, колышется флаг, и рядом полумесяц со звездой.

То ли от свежести ночи, то ли вспомнив расстрельный ордер, Мастаев, ёжась, вздрогнул. И всё же карман приятно утяжелён, мать, наверное, волнуется. Он дворами напрямую побежал домой, и уже у ступенек случайно глянул вверх: на своём балконе стоит Кныш, в майке, курит, как обычно, облокотившись о перила.

Словно видит впервые, Мастаев Кнышу кивнул, как бы здороваясь, а может, прощаясь, чуть ли не бегом заскочил домой. Хотел спросить у матери, когда приехал сосед, а она его опередила:

– Слушай, сынок, только что приехал Кныш. Такой важный, на чёрной «Волге», с шофёром. И со мной такой вежливый, говорит, хорошего я вырастила сына, и что ты огромную премию получил. Это правда? За что?

Эти выборы оказались очень сложными, и Мастаев Ваха почти круглые сутки на избирательном участке. И не может справиться с работой, столько нового, непонятного. А как таковых инструкций и положений о новых выборах нет, старые не подходят. Ведь предыдущие выборы – это одна партия, коммунистическая, один кандидат на одно место. Всё ясно и понятно, лишь бы явку обеспечить. Если кто посмеет на выборы не прийти – столько рычагов воздействия на избирателя у советской власти, вплоть до того, что участковый милиционер сам с урной и до больного пенсионера, и до пропойцы дойдёт, и проголосовать заставит.

Выборы в СССР в конце восьмидесятых – это совершенно новый этап в жизни страны. Старая система себя просто изжила и не могла больше в таком виде существовать. Шли поиски нового пути, так сказать, через свободное волеизъявление граждан, и оно началось. И пусть партия ещё, как и прежде, одна, а уже на одно место начальника, точнее народного избранника, – двадцать четыре кандидатуры. И здесь не только член КПСС, много беспартийных, много простых людей, есть и рабочий, и инженер, и даже колхозник. И что более всего удивляет, нет никакого шаблона. Оказывается, коммунистическая пропаганда и агитация не смогли управлять мыслями людей. Как выяснилось, советские граждане сохранили способность думать, да ещё как думать. И это в программе каждого кандидата, где есть и утопия, но в основном много здравых, конкретных предложений по улучшению ситуации в республике и стране.

По национальному составу кандидатов – полное отражение национального состава населения Чечено-Ингушской АССР. Больше всего чеченцев, потом русские, ингуши, есть и армянин, еврей, украинец и даже грек. Как ни странно, и женщины выразили готовность участвовать в управлении республикой, даже горянка среди кандидатов есть.

Конкуренция колоссальная, если не партии, то инициативные группы поддержки каждого кандидата оказывают давление на руководителя избиркома Мастаева, требуя для себя тех или иных выгодных условий. У самого Мастаева, кроме как зарегистрировать претендента, пока других прав нет. Кныш, как уехал в Москву, так и не звонил. А помимо него что-либо вразумительное по поводу выборов никто сказать не может. Все ждут указаний из Москвы, а их нет. И когда Мастаев уже отчаялся, не зная, как далее быть, даже напечатать избирательные бюллетени не на что, из Москвы, как спасение, правительственная телеграмма: «Тов. Мастаеву В. Г. срочно вылететь в Москву для повышения квалификации и аккредитации».

Так, первый раз в жизни Мастаев попал в столицу СССР. Всё, что увидел Ваха, поразило его. Грязь, давка, очереди у касс, неразбериха, крики, всюду вповалку спят люди. В метро и на улицах нищие, попрошайки и почти безучастная милиция.

На такси он добрался до гостиницы «Россия», где ему забронирован номер. Здесь, в фойе, тоже столпотворение, мест нет. Проголодавшись, он пошёл в местный буфет. На витрине есть всё, даже чёрная икра, но цены такие, что один его обед – как жизнь неделю в Грозном.

Вечером Ваха решил прогуляться по центру Москвы, везде мусор, какой-то чувствуется беспорядок, в магазинах – сплошь пустые прилавки, даже хлеба нет, в свободной продаже только соль, уксус и какие-то дешёвые рыбные консервы. А люди злые, подозрительные, к нему презрительны. И всё же Москва есть Москва, чувствуется мощь, масштаб, историзм, культура. Правда, последнее где-то «хромает»; он, выросший на городских улицах, остро ощущает характер бытия, к вечеру какое-то напряжение, улицы резко опустели, у гостиницы машины без номеров, в них подозрительные лица с хищными взглядами. Мастаев поспешил вернуться в номер, и уже у двери услышал, как надрывается телефон, явно межгород.

– Ваха! Ха-ха! Ну, как тебе Москва? – Кныш на проводе.

– Г-г-грандиозно!

– Ха-ха! Грандиозно здесь! Я в Нью-Йорке!

– А-а-а что вы там делаете?

– Я, так сказать, учусь в Америке, а ты – в Москве… Как в Грозном? Говорят, ажиотаж. Посмотрим, какой путь они изберут. Ты справляешься?

– Когда вы приедете?

– Делай, что скажут на курсах, в Москве. Я до выборов приеду, разберусь… Э, Мастаев, смотри, Москва не Грозный, особо не гуляй, по вечерам в номере сиди, в ресторан не ходи и дверь запирай. В общем, будь бдителен. Учись. Пока!

Учёба длилась неделю. Лекции читают ведущие профессора Москвы, а также из Америки и Европы. Вроде бы Мастаев в науках не силён, и поначалу он думал, что попал в «Общество «Знание»: на каждом занятии одно и то же, когда каждый лектор, как в «Секции пропаганды и агитации» пытается внушить, что теория трудовой стоимости К. Маркса и большевизм Ленина – общечеловеческое зло, а вот монетаристская идеология Фридмена28 и экономическая теория Шумпетера29 – благоденствие, лишь бы деньги были. Как итог учёбы, экскурсия в Подмосковье. Мастаев думал, что их везут в исторические места, либо музей. Нет. В очень живописном уголке огорожена территория, суперсовременный пансионат, где он в первый раз слышит слова «евроремонт» и «евростандарт», и понимает, что гостиница «Россия» с её тараканами – это убожество, а здесь великолепие во всём. Бассейн! Конечный пункт экскурсии – поездка в соседнее село. Картина удручающая: грязь, разбитые дороги, хмельные мужики, бурьян, запустение, свиньи бродят… Когда возвращаются в пансионат, намекают, желательно всем принять душ, а вечером званый ужин. И уже не «Секция пропаганды и агитации», а «Общество «Знание», где Мастаев узнал, что такое «шведский» стол – изобилие! Все бесплатно, даже французский коньяк или виски шотландский… Вот что значит демократия и капитализм! Тогда он – только «за». Так и надо заставить людей голосовать, вот за это светлое будущее!

За две недели до выборов Мастаев узнал, что Кныш приехал. Весь вечер Ваха выходил во двор понурый, надеясь, что и Кныш, по старой привычке, будет на балконе курить, но его не было. А рано утром почтальон принёс знакомое уведомление: «явиться к 10.00 в «Дом Политического Просвещения», секция «Братство – Либерализм – Демократия».

Эта секция находилась на втором этаже, там, где прежде размещалась секция «Пропаганды и агитации». Кабинет, как и самого Кныша, не узнать: новая мебель, евроремонт, да сам хозяин преобразился, как-то посветлел лицом, в элегантном костюме и курит не папиросы, а дорогие заморские сигареты.

– Заходи, заходи, Мастаев, – Кныш даже не встал, кивком подозвал к себе. В руках список претендентов на выборы. – Так, как дела? Мы, в принципе, ни во что не вмешиваемся. Однако некоторые одиозные фигуры надо исключить. А то у масс глаза разбегутся, и мы опосля не сможем сделать правильные выводы… Так, вот этот мафиози, по нему тюрьма плачет.

– Вроде порядочный, коммунист, – высказался Мастаев.

– Эх, Ваха, Ваха, ничего ты не знаешь… Надо бы тебя в «Архив» запустить. Времени нет, да и знать тебе многого не надо – хе-хе, жить дольше будешь, – он вычеркнул ещё премьера Бааева.

– А этого за что?

– Принципиальный, честный, компромата нет, разве что жена да сынок болваны. В общем, с ним будет сложно… А вот нашего соседа Якубова оставим, этого хапугу-кладовщика народ всё равно не изберет. А так, пусть попотеет, раскошелится, и себе цену узнает… Ну, и этих двух уберём. Ты не против?

– А почему только чеченцев убираем?

– Справедливый вопрос. Отвечу – для равенства… Ну, и не можем же мы всех подряд пропускать. Ведь надо какую-то значимость и видимость твоей работы показать. Подписывай.

– Что это? – насторожился Мастаев.

– Акты, о нарушениях в заявочных материалах.

– Такие нарушения почти во всех делах есть.

– Хочешь, всех исключай… Ты хозяин-барин. Только тогда выборов в республике не будет. Так что и ты должен сделать выбор… Поверь, так будет лучше.. С любопытством жду, что из этого выйдет. Пойдут ли люди голосовать? За кого?

Мастаев сам с нетерпением ждал выборов. Но до этого случилось несколько инцидентов. Однажды вечером на него напали неизвестные, милиция оказалась рядом и начеку. Звонили домой с угрозами. Пытались через мать всучить взятку. А самое неприятное – прямо во дворе его грубо остановили Бааев Альберт и Руслан Дибиров.

– Почему отца из списка вычеркнул? Отвечай, урод, – они просто затолкали Ваху и более ничего. И сам Мастаев об этом даже забыл, а через день мать сообщает: милиция обоих арестовала, отпустили под подписку о невыезде: нападение и оскорбление должностного лица. С мольбой приходила Виктория Оттовна.

Ваха даже не знает, что он может сделать. Вопреки устной инструкции, решил посоветоваться с Кнышем.

– Слушай, Мастаев, этих объевшихся шнырей надо было, пользуясь моментом, проучить. Но раз ты настаиваешь, подскажу. Звони прокурору.

– Я никого не знаю.

– Зато тебя знают. Не забудь представиться.

…Таких выборов Мастаев не мог даже представить. Это был не праздник, а праздничный труд, что-то сродни чеченским белхи30, когда с самого утра народ потянулся к урнам. И никакого пренебрежения, показухи или обязательтва. Зато долг и ответственность. Все сосредоточены, заранее знают, за кого голосуют, люди стоят в очереди, зная, что этот шанс, предоставлен впервые. И в нём все настоящее, прошлое и будущее…

Под наблюдением доверенных лиц кандидатов всю ночь Мастаев подводил итоги голосования. Как было ранее предписано, ровно в 10 утра он явился в «Дом Политпросвещения», в «Общество «Знание».

– Вот это да! – крайне удивлён Кныш. – Явка 97%. Такого нигде по Союзу нет… М-да, чеченцы консолидированы, … очень консолидированы. А знаешь, это сделала депортация. Какое братство, какая сплочённость! Как нигде… Хм, тут не интернационализм, а попахивает национализмом. Это к плохому может привести.

Кныш встал, унося с собой итоговый протокол, скрылся в соседней комнате. По приглушённому разговору Мастаев понял, что он куда-то звонит, видимо, докладывает.

Вернулся он не скоро, вспотевший, взволнованный, недовольный.

– Как будто я виноват, – сунул Кныш в рот сигарету. – Ты ещё здесь? Так, Мастаев, ты добросовестно отработал, вот гонорар, – он кинул на стол пачку денег. – Бери, бери, при большевиках дал бы я тебе «Почётную грамоту» и бутылку водки, а у демократии другой Бог – деньги… А впрочем, какая разница. И лучше расстрел, чем исподволь – в расход.

По закону «О выборах в СССР» у Мастаева Вахи, как председателя избиркома была ровно неделя для составления «итогового протокола».

Ранее «итоговый протокол» бывал готов, так сказать, ещё до начала выборов. В целом безальтернативные выборы, этот документ подтверждали, и Мастаеву лишь оставалось всё это с небольшими изменениями переписать, подписью и печатью подтвердить, утвердить и отправить в вышестоящую инстанцию.

На сей раз всё было гораздо сложнее: никакой шпаргалки и указаний сверху нет, все надо перепроверить, всё просчитать и каждый бюллетень своей подписью и печатью подтвердить. Словом, работы, требующей внимания, очень много. А тут мать Ваху словно вора за рукав:

– Откуда эти деньги? Если заработал, почему прячешь? Если за выборы, то почему много? Тебя подкупили?

– Никто меня не подкупал! – оправдывался сын.

– Такие деньги мы и за год не зарабатываем.

– Ну, пора и мне зарабатывать, – слегка пыжится Ваха.

– Смотри, сынок, худо-бедно, а я тебя честно заработанным куском хлеба вскормила. Попытайся и ты мою старость тем же куском прокормить… Мне много не надо.

– Так и будем в нищете жить?!

– Лучше в нищете, чем как «эти», – она ткнула пальцем вверх, как бы обобщая всех жильцов «Образцового дома».

– А что, они плохо живут? – искренне удивился сын.

– Живут без Бога… Оттого столько проблем в нашей жизни.

– Что-то я не вижу проблем у наших жильцов, – усмехнулся Ваха.

– Да, вроде, ты прав, – после долгой паузы согласилась мать. – Однако я почему-то им не завидую… А эти деньги верни.

– Мне их Кныш дал, – как тайну прошептал Ваха.

– Хм, а разве Кныш не живёт в «Образцовом доме»? Или ты забыл историю про кроссовками? Попрекнут, вновь подавимся.

Наверное, будучи под впечатлением от этого разговора, Ваха на следующий день, подводя итог выборов, в последней графе «краткое резюме», что было просто для проформы, написал: «Первые свободные выборы, впервые руководитель – чеченец!».

– Хе-хе, – прочитав это, едковато усмехнулся Кныш. – Дурак ты, Мастаев. Лучше бы выбрали русского, чем русского зятя… Не понял? – Кныш закурил. – Собирайся с отчетом в Москву.

В отличие от Кныша, на заседании в столице отметили, что итог выборов в Чечено-Ингушетии логичен, закономерен и, в целом, носит положительный результат, так как страна решительно движется к западным стандартам жизни и поддерживает независимость всех территорий, в том числе и самой России.

– А что, Россия от кого-то зависит? – реплика из зала.

– Да, необходим сброс лишних территорий, надо временно освободиться от балласта.

– Что вы имеете в виду?

– Все так называемые союзные республики, в том числе, возможно, и некоторые автономии.

В зале начался нешуточный спор. Дело чуть не дошло до драки, одни считали, что великую державу надо сохранить, другие поддерживали высказанное мнение.

– Прекратите, прекратите, – призывал к порядку ведущий. – Давайте лучше выслушаем, что скажет вновь избранный представитель Чечено-Ингушской АССР.

Это предложение оказалось почему-то сверхинтересным, и в зале моментально наступила тишина.

– Товарищи, я благодарю вас за оказанное доверие, – начал руководитель республики.

– Что он несёт? – вырвалось у Мастаева, он глянул на рядом сидящего Кныша. – Народ его избрал.

– Не шуми, – локтем ткнул Кныш Ваху, – слушай дальше.

– Товарищи, – продолжал выступающий, – я обещаю честно придерживаться курса, избранного нашей партией, – он ещё долго говорил, как было принято на партийных собраниях, отчего Мастаев уже стал зевать, как под конец ударная интонация: – Я вас всех приглашаю в Грозный! Моя дорогая супруга Ольга Николаевна так вкусно готовит русские щи, ну, и коньяк у нас отменный.

– Во! – вновь ткнул Кныш Мастаева под ребро. – Слышишь, что наш зять говорит?.. Хе-хе, пойдём курить, а их трёп мне давно известен.

Они вышли на лестничный пролёт, где можно было курить: там мусор, плохой запах, сквозит, уныло гудит вентиляция. Курили молча, как под конец Мастаев спросил:

– А-а-а что будет дальше?

– Хреново, – сплюнул Кныш. – Все суки продажные.

– И вы им служите?

– Служу и я, и ты, и все мы! Отныне вот наш кумир, царь, Бог! – он достал из кармана зелёненькую бумажку.

– А что это? – удивлён Мастаев.

– А ты ещё не знаешь? Ха-ха! Вот идол нынешнего поклонения. Смотри, пощупай, понюхай. Доллар! Вот хозяин твой и мой, и всех, кто здесь сидит.

От этих слов Ваха скривился, бросил окурок, хотел вернуться в зал.

– Постой, – остановил его Кныш. – Там ещё два часа будут болтать, а вывод один: доллар лучше, чем серп и молот. И это правда, а если хочешь оспорить – вновь в нищете живи… Но у нас ныне «бабки» есть. Так что пошлём всех к чертям. Пошли в ресторан водку пить, икрой заедать… Вот наш выбор! А то жили в труде и в нужде, «Образцовый дом» содержали.

Огромная гостиница была закрыта на спецобслуживание, наверное, поэтому и ресторан был пуст. Ваха пить не любил, как говорится, только пригублял. Зато Кныш налегал за двоих, отчего вскоре у него совсем язык развязался. Говорили о прошедших выборах:

– Конечно, результат для меня неожиданный, – говорил Кныш, – хотя здесь, в Москве это считают прогнозируемым… А ведь могло быть и хуже. Вдруг народ взял бы и выбрал Якубова. Кладовщик. Ты знаешь, какая дрянь? Да откуда тебе знать… Впрочем, Ваха, сынок его Асад похлеще отца. Вот это ты знаешь.

Мастаев ничего не ответил, только заёрзал.

– А хочешь, я тебе кое-что про Марию скажу, – ехидно хихикая, вдруг объявил Кныш, пригвоздил к себе внимание собеседника, и тогда продолжал, не торопясь: – Как известно, ты любил на телефонную будку залезать, в окно Дибировой заглядывать.

– В-в-всего т-т-три, – вспыхнул Ваха, – и не заглядывать, а цветы за музыку дарил.

– Не важно. В общем, Якубов Асад эту твою проделку хотел использовать. Зная, что Марию выдают за Бааева Альберта, он накануне позвонил ей и сказал, что ты залез на телефонную будку, а это заметил её брат, Руслан, и теперь идёт меж вами драка не на жизнь, а на смерть. Так Асад хотел наивную Марию выманить и умыкнуть. Это у него почти что получилось, – Мария выбежала на улицу в одном халате, но поскользнулась – был мороз, скользко. Остальное тебе, я думаю, известно.

– Откуда вы это знаете? Вы что, прослушиваете всё?

– Мастаев, не задавай глупых вопросов. Лучше выпей, трезвым сейчас жить тяжело.

– Я пойду, устал.

Всю ночь Ваха не спал. Кныш растеребил еле заживающую рану.

Утром Мастаев хотел ещё кое-что спросить у Кныша, но его не было за завтраком. Дверь заперта, администратор сказала, что Кныш спозаранку куда-то ушёл. И тогда Ваха, дабы забыться, решил пройтись по центральным магазинам столицы что-либо купить себе, матери, благо деньги, что дал ему Кныш за выборы, он не вернул, припрятал.

Обошёл ЦУМ и ГУМ, устал, всё тело болит, словно он пил накануне. На прилавках почти ничего нет, только барахло. Правда, продавцы да какие-то непонятные личности, видя, что он приезжий, увиваются вокруг, все предлагают. И вот шуба. Какая шуба для матери! Очень дорого, даже всех его денег не хватает, но ему идут навстречу. В какой-то примерочной он внимательно осматривает товар, даже просит какую-то женщину примерить. Упаковывают. Его вежливо провожают чуть не до гостиницы. Как он рад, звонит в Грозный, а матери дома нет. А он хочет ещё раз полюбоваться своим подарком, а там – тряпки… Он спешит в магазин. Продавцы пожимают плечами: у них шубами не торгуют, а с примерочной – помогли.

А милиция его самого отвела в отделение. Спрашивали – откуда такие деньги. Что, на Кавказе деньги на деревьях растут? А вечером Кныш добил:

– Наказ матери исполнять надо, сказала она тебе: «Верни деньги», а ты ослушался.

– Вы и это подслушали? – всё ещё поражается Мастаев.

– Не задавай глупых вопросов, вы на весь двор шумели, – ухмыляется Кныш. – Пошли лучше в ресторан, я угощаю, – и уже в коридоре: – А знаешь, с этими демократами гораздо лучше, нежели с коммунистами. С коммунистами голый энтузиазм, и я вечно в долгах, попрошайничал. А теперь сам угощаю. Знаешь, это тоже кайф… А деньги частично восполню: на своём заводе ты премию за выборы получишь.

Действительно, вернувшись в Грозный, на свой строительный комбинат, Мастаев узнал, что ему выписана приличная премия и полагается зарплата за пару месяцев. Но в кассе денег нет, да и сама стройка приостановлена, а секретарь парткома Самохвалов на Мастаева кричит:

– Это ты со своими «свободными» выборами доводишь страну до развала. Вот тебе свобода – бери! Теперь питайся «свободой»!

Для Мастаева это был нешуточный удар. Ведь он работал не столько за деньги, сколько в надежде получить квартиру в строящемся доме. Каких-то полгода и объект был бы сдан. И это не только собственное жилье, это избавление от мук, не будет видеть жильцов ненавистного дома, в том числе и Марию, и её мужа, и брата, и соседа Асада Якубова. И его мать не будет более их подъезды убирать. Всё это было очень тяжело, и вместе с тем, он как-то поймал себя на мысли, что если бы вновь был выбор, за что бы он теперь проголосовал? Твёрдо – только за то, что есть: народ должен определять свой путь, пусть иногда и с ошибками. И должна быть борьба для развития, а не «итоговый протокол», что доставит откуда-то Кныш, под который надо подстраивать всё бюллетени выборов.

Вот с такой, можно сказать, политически взвешенной позицией подошёл Ваха к своему двадцатипятилетию, как раз шёл 1990 год, в стране Советов уже не назревали, а во всю прыть шли перемены. И неизвестно, к чему могли привести политические новшества, а вот экономика пошла вспять, и Мастаев это ощутил на себе. Его строительный комбинат полностью прекратил работы: нет средств. Всем работникам предоставили «отпуск без содержания». А в это время цены на все товары резко побежали вверх, и советские люди узнали, что такое не просто инфляция, а галопирующая инфляция.

Жить на одну зарплату матери-уборщицы почти невозможно. А ведь Мастаев не только крановщик, но и слесарь-газоэлектросварщик. Идет на стихийно образовавшуюся в Грозном «биржу труда» (даже терминология стала меняться). Там время от времени попадается разовая работа и кое-как Мастаевы сводят концы с концами. Однако экономический кризис набирает оборот, появляется новое страшное слово – безработица.

Казалось бы, кризис должен был породить ностальгию по прежней жизни в СССР, однако Мастаев, уже смутно представляя муки «эпохи перемен», жаждал почему-то всего нового, демократического, свободного. И, уже имея кое-какой политический опыт, сам для себя он сделал небольшой опрос и получилось, что большнинство за обновление и перемены. Словно отвечая этому требованию масс, выходит закон «об отмене монополии государства на многие виды производства, в том числе и алкоголя; провозглашается, помимо государственной и колхозно-кооперативной, ещё и частная собственность. Это была уже полная капитуляция марксистско-ленинской теории – базис коммунизма рушился. И тогда мало кто осмеливался вслух произнести, что Советскому Союзу – конец, вместе с тем, всё это было налицо, само государство теряло контроль. И если бы до этого провозглашаемое братство и равенство не кое-как, а с неким успехом соблюдалось, то теперь, когда государственный контроль явно затушевался и частная собственность разрешена, а значит деньги и богатство получили легитимность, в обществе произошёл резкий раскол. Сразу стало ясно, кто богатый, а кто бедный. Богатство уже не надо было скрывать, а наоборот, оно приветствовалось, к нему надо было стремиться, можно демонстрировать. И как результат – во дворе «Образцового дома» появились иномарки, на них приходили смотреть со всего города. И тут неординарное событие: впервые вокруг «Образцового дома» поставили шлагбаум, наряд милиции, через двор прохода нет. Это ещё не частная собственность, но уже явное расслоение общества. И богатые хотят отгородиться от бедных – только так им теперь удобно жить.

Всё это отразилось на быте. Это раньше Баппа Мастаева, хоть и уборщица, а труженик, и отношение к ней было уважительное, даже с неким почтением. Теперь же всё изменилось: уборщица – это уборщица, просто обслуга, и отношение к ней и к её сыну соответствующее.

Ваха этого вынести не мог: произошла, уже ставшая привычной перепалка с Асадом Якубовым. Драки не было, но молодые взялись за грудки, и тут же милиция: виноват, конечно, Мастаев. А блюстители порядка не отрицают: государственная зарплата – копейки, и они существуют за счёт складчины богатых жильцов, и понятно, кого они обязаны оберегать.

– Я пожалуюсь вашему начальству! – ищет справедливости Мастаев.

– Ха-ха, так мы с начальством делимся. А ты, если хочешь стать человеком, заработай, как они, не то и тебя в «Образцовый дом» не пустим.

– Какой «Образцовый»? Дом проблем!

– А, значит это ты надпись делаешь? Нам об этом намекали.

Мастаева хотели провести в отделение для беседы, но вмешалась мать: быстро стёрла всем надоевшую надпись. На следующее утро надпись появилась снова. Милиционер божится, что караулил на совесть и удалялся лишь на пять минут по нужде. Вновь все косо глянули в сторону чуланчика Мастаевых. Сам Ваха поглядывал на второй этаж, не появится ли Кныш, однако Кныш как уехал после выборов в Москву, так и не появлялся.

В новых условиях труд Мастаева не востребован, а жить надо. И он опять решил попробовать себя на предпринимательском поприще. В городе дефицит продовольственных продуктов, на базаре всё втридорога. Вот и поехал Ваха в свое высокогорное село Макажой, куда не каждый торговец сунется, не посмеет: далеко, трудно. А в Макажое столько альпийских земель, столько же скота и овец. А сколько припасено масла, сыра, мёда и кожсырья.

Мастаев ничего не покупает, он нанял грузовик и берёт продукцию на реализацию, в Грозном всё оптом продает, не хапужничает, четверть от прибыли себе, остальное сельчанам. Деньги зарабатывает не ахти какие, да жить безбедно можно. И он уже втянулся в это, не столько торговое, а посредническое дело, как однажды утром Кныш перед ним:

– Был пролетарием, стал торгашом. Хе-хе, почём мясо вяленое? А мёд? Ой, аромат! – он попробовал мёд. – Кстати, ты в курсе, что выборы на носу?

– К-к-какие выборы? – неожиданное появление Кныша немного взволновало Мастаева.

– Хм, все только об этом говорят… Впрочем, ты всегда далёк от политики, поэтому востребован. Будешь участвовать? Выборы в республиканский Верховный совет.

– А-а-а «протокол» готов?

– Не неси чушь! Выборы свободные, абсолютно демократичные, так сказать, надо народ познать… Так что?

– Я готов!

– Ишь, ты, заразился. А вообще-то у тебя и выбора нет. Просто я хотел тебя проверить на стойкость.

Получив в подарок баночку мёда, Кныш, как явился, так и исчез в толпе, а в это время мать Вахи пришла:

– Не знаю, сынок, что произошло, да только все ко мне уж больно уважительно обращаться стали, а сам Якубов вчера в гости пришёл, торт принёс, тебя спрашивал… И вот ещё, – она протянула конверт со знакомым штемпелем.

Как предписывалось, в уведомлении, явился Мастаев к «Дому Политического Просвещения». У него ещё было минут пятнадцать, и он, как всегда, курил под берёзками, вдруг видит секретарь парткома Самохвалов по мраморным ступенькам торопится. Ваха побежал за ним, а в фойе уже никого нет.

Ему следовало пройти в сектор «Гласности, Демократии, Свободы», но он отчего-то определил, что Самохвалов так быстро мог пройти только в близлежащее «Общество „Знание“. Пройдя туда, Ваха по густым клубам дыма понял, что Кныш здесь. Он прошёл в кабинет. На столе странная газета, почти пустая, и лишь местами статьи с необычными заголовками: „Демократия – Свобода – Богатство“; „Пусть лучше мир прогнётся под нас“, Группа „Машина времени“, вопреки всему выступит в Грозном»; и на последней странице, там, где всегда были материалы о спорте: «Виктор Цой – кумир современной молодежи», «Фильм „Игла“ – лучшее творение десятилетия».

Услышав голос Кныша, Мастаев осторожно прошёл в небольшую комнату, где прежде не бывал: во всю длину стены окно, за стеклом видны Кныш и Самохвалов, а звук, словно они здесь.

– Ты, кадровый офицер, – кричит Кныш, – пьяница! Я сколько раз за тебя ручаюсь, а ты вновь в бутылку! Вновь опоздал! Дрянь! – и следом несусветный мат, так что и Мастаев испугался, быстренько покинул укромное место, постоял в фойе пару минут и ровно в десять поднялся на второй этаж в сектор «Гласности. Демократии. Свободы», а там уже Кныш за столом сидит, курит, глядит исподлобья:

– Мастаев, – голос Кныша не узнать, рычит, – ещё раз не туда нос сунешь – в расход. Понял? И молчать! – Кныш встал, прошёлся по комнате и уже более мягким голосом: – Богатеи, будут взятки совать, – он испытующе посмотрел на Мастаева. – Свобода! – развел он руками. – Так что это тоже тебе решать. И последнее: будет много нового, любопытного. Не удивляйся, мы растём, и работы очень много.

Работы у Мастаева оказалось, действительно, много. И всё, как предсказывал Кныш, очень любопытно. Прежде всего то, что в депутаты подались почти все жильцы «Образцового дома», в том числе и сам Кныш и его жена. У каждого кандидата своя предвыборная программа. И когда твёрдо выяснилось, что Мастаев взяток не берёт, кандидаты вынуждены были пойти в народ. И сколько полезных дел они сделали ещё до выборов в надежде получить голоса. Так, Дибиров пару месяцев вообще не пил, каждый день встречи с избирателями, сам подтянулся, и обществу польза: для трёх школ купил музыкальное оборудование (жена подсказала). Премьер Бааев не так богат, но он воспользовался бюджетом: направил деньги на детские сады и дом престарелых.

Пожалуй, больше всех выложился Якубов: бесплатный концерт; в каждую квартиру продуктовый набор: колбаса, сыр, водка; купил две мусороуборочные машины для города и обещает всеобщее благоденствие после его избрания.

Кныш тоже не остался в стороне: его предвыборный упор на пенсионеров, он клеймит отщепенцев компартии, воспевает «Интернационал», вручает грамоты и другие награды СССР, обещает уничтожить мировой империализм и его главу США.

Это действительно были выборы, нешуточная борьба, задействованы все и всё, словно люди знают, что от этих выборов зависит их будущее. На одно место более десятка претендентов, поэтому оживились все слои общества, и это всё проявилось в день голосования – с утра очереди к урнам, на участках многолюдно, представители каждого претендента ревностно следят за порядком и никакая милиция не нужна.

Для подведения итогов голосования дана неделя, но Мастаев к утру уже подготовил предварительный протокол.

– 98% проголосовавших! – читает Кныш протокол. – удивительная активность масс! Да, сознательность, сплочённость высокие! Люди ждут перемен… А ведь из «Образцового дома» никто не прошёл. Не любят нас люди.

– Может, я вам немного цифры подправлю? – не без сарказма предлагает Мастаев.

– Не хами!.. Смеётся тот, кто смеётся последним. И вообще, ты-то чему радуешься?

– Радуюсь свободе, демократии!

– Получишь хаос, анархию и бардак!

«В старом капиталистическом обществе дисциплину над трудящимися осуществлял капитал постоянной угрозой голода» (Ленин)31.

Этот плакат в фойе «Дома Политпросвещения» Мастаев раньше либо не замечал, либо его только что повесили. В любом случае эти лозунги теперь его не интересовали. Потому что он явился сюда на сей раз в несколько ином качестве – по крайней мере выборы более не намечаются, народ вроде определился, да и пригласил его Кныш не специальным уведомлением, а лично позвонил.

– Понимаешь, Мастаев, – почти дружески говорил Кныш. – Ну, понятно, дуру-жену не избрали, не избрали остальных толстосумов и партократов из «Образцового дома». Ну а я, я ведь потомственный пролетарий, военный, взятки не брал и ничем не запятнан. А меня не избрали. Свои же, русские пенсионеры не избрали. Зато теперь пакуют баулы, готовятся бежать.

– А зачем бежать? – удивился Мастаев.

– А затем, что вы, чеченцы, оборзели. Все посты забрали.

– Так выбрал народ. Ни одной подтасовки, вы это знаете.

– Знаю, оттого ещё больше злюсь… А понять никто ничего не может. Вот ты, Мастаев, за кого голосовал? Вот видишь, не за меня, друга, шефа, благодетеля, а небось, за какого-то неизвестного, но своего, чеченца. Да? Вот видишь, национализм. Ты ещё горько пожалеешь об этом. Иди! Постой. Попроси мать помочь.

– Вы тоже уезжаете?

– Насчет себя ещё не знаю, а жена – переезжает точно… Впрочем, какая она жена – мы подали на развод… Выпьешь? – Кныш достал из шкафа бутылку коньяка. – Теперь здесь пить можно, … да и нужно. Хоть закури, посиди немного, один пить не могу.

Они сидели около часа. Под конец Кныш предложил:

– А хочешь, иди к Самохвалову в газету. Ты ведь кое-чему научен. Зарплата там не ахти, но если с головой, то теперь везде деньги можно сделать.

– Нет, – категорично отказался Мастаев, после последних выборов в его глазах Кныш как-то резко сдал, стал невзрачным, и Ваха был уверен, что отныне избирательная эпопея для него закончилась. И как бы в подтверждение этого, уже, будучи в просторном фойе, он заметил, что уже секции «Гласности. Демократии. Свободы» нет. Уже нигде роскошных ковров нет. Пусто так что каждый шаг эхом отдает. Кругом изменения, лишь «Общество «Знание» на месте и там фотография: лидеры СССР и США обнимаются, улыбаются, довольны.

Не менее их доволен и сам Мастаев. Почему-то Вахе кажется, что эти действительно свободные выборы прошли не без промахов и ошибок, однако он, как и все общество, по его мнению, стал гораздо взрослее, самостоятельнее, мудрее. Всё это он сравнивал со своей любимой игрой футбол, где его, и только его, зная его скорость и мастерство, выдвигают в нападение, дают пас, а дальше всё зависит от него, от его смелости, способности и удачи. И если он забивает гол, какова радость его команды, и как его не любят соперники… Вот так и произошло: не любят теперь жильцы привелигированного дома Мастаева и его мать. И если ранее всё это не скрывалось и доходило не только до оскорблений, но даже и до рукоприкладства, то теперь, именно после этих выборов, многое изменилось. Нет, не стали Мастаевы зажиточнее жить, и при бешеной инфляции их стол всё скуднее и скуднее. И жильцы «Образцового дома» не стали хуже жить, имея богатства, а главное информацию, они уже заранее перевели свой капитал в драгоценности, недвижимость и доллары. И если какой-то год ранее, когда была «холодная война» и СССР во всём противостоял США и один рубль стоил всего полтора доллара, то теперь произошла негласная капитуляция и за один доллар дают более ста рублей и эта планка всё растёт. И поэтому состоятельные люди, имея доллар, могут купить всё что угодно… Но что за напасть!? Когда была крепкая советская власть, да и сами жильцы «Образцового дома» были у власти, это богатство нельзя было афишировать, все было под запретом, даже дачу построить чуть больше курятника – настоящий вызов, хотя строили. А теперь, вроде жильцы «Образцового дома» ещё у власти, у исполнительной власти. А вот Верховный Совет или законодательная власть – это новая элита, новые люди, которых избрал народ и этот Верховный Совет уже открыто говорит об ошибках партии, уже покушается на святая святых – власть в республике, уже обвиняет власть имущих в мздоимстве, кумовстве, беспринципности и некомпетентности.

В такой ситуации почему-то жильцы «Образцового дома» считают, что все эти невзгоды из-за председателя избиркома Мастаева: не помог он соседям в нужный час. Да кто такой Мастаев?! В порошок бы стёрли. Да время иное: за ним, как символ, новое веяние, новый Верховный Совет. Жить по-старому не дадут, о грешках напомнят. А не легче ли на новом месте с «чистого» листа начать? И, наверное, поэтому в «Образцовом доме» за все время его существования, а это ни много, ни мало – около полувека, началась некая паника, которая выразилась в том, что многие жильцы, и не только русские, армяне и евреи, а даже коренные чеченцы и ингуши, спешно свои квартиры, а значит и посты, стали сдавать и выезжать за пределы республики.

«Образцовый дом» всегда образец. И по его примеру в Чечено-Ингушетии начался какой-то массовый психоз: всё русскоязычное население стало из республики буквально бежать. В воздухе витали всякие слухи, нагнетался какой-то необоснованный страх, и это было не в одной Чечено-Ингушетии, а по всей стране, и это подавалось в прессе, по телевизору. Об этом пели ведущие музыкальные группы. Все призывали к переменам, к протесту, к бунту…

Все эти политические катаклизмы Мастаева Ваху не интересовали. Он от всех скрывал, но после того как Мария вышла замуж, жизнь ему казалась серой, однообразной, бессмысленной. Теперь же, после свободных, демократических выборов, он просто ожил, вдохновился. Вновь по выходным, и как дополнительный праздник, иногда посреди недели, он с удовольствием играет в футбол. Вернулся в свою предпринимательскую стезю, опять поставляет в Грозный из Макажоя и окрестностных сёл продовольствие. Его прибыль понемногу возрастает. И тут проблема, которую он понять не может… Чечено-Ингушетия – нефтедобывающая и нефтеперерабатывающая республика. Всё это – монополия государства, а нефтепродуктов почему-то резко не стало. И если бы это случилось только в Чечено-Ингушетии, то можно было бы сказать – местный саботаж. Но эта ситуация по всей стране, словно кто-то в центре краник перекрыл, да ходит слух, что некие силы, пользуясь неразберихой, то есть гласностью, перестройкой и демократией, всю нфеть продают за валюту на запад.

…Предпринимательство Мастаева зиждется на скоропортящейся продукции, и если хоть немного бензин в республике есть, то он должен его приобретать, не то его товар сгниёт. Однако бензин – дефицит, значит, согласно новой рыночной экономике, на него большой спрос, цена топлива резко подскочила. На такой же уровень поднять цены на питание невозможно – покупательская способность большинства населения очень низкая. В экономике это называется диспаритет цен, и ни в какой, ни в плановой, ни тем более в рыночной экономике это невозможно. Однако это сложившийся факт. И Верховный Совет заявляет, что этот кризис сознательно спровоцирован некими могущественными силами в Москве и на местах.

Вахе не до политики. Надеясь, что вот-вот ситуация выправится, на что есть власть, тем более свободная власть, – он все ещё продолжает заниматься своим предпринимательством, а цена на топливо просто скачет. И он получил первый убыток, второй, потом влез в долги, крах, стал все распродавать, все, что покупал, лишь одно оставил: пластинки классической музыки и проигрыватель. Это и футбол – единственное утешение на фоне предпринимательского банкротства Мастаева.

Теперь у него масса времени для футбола… Вечерело, была осень, прохладно. Ваха шёл со стадиона Динамо мимо типографских зданий, как кто-то его окликнул: в окне улыбающийся бывший секретарь парткома Самохвалов, видать, навеселе. Кивком он пригласил Мастаева. Вывивку, тем более пиво, Ваха никогда не любил, а тут жажда мучила, да и поговорить хотелось. Так и устроился Мастаев работать в издательско-типографский комплекс «Грозненский рабочий», где Самохвалов был уже около года директором.

В результате свободных выборов впервые избран руководителем республики чеченец. И, конечно же, везде твердят, что отныне главное не преданность коммунистической партии, а личный профессионализм. Однако ленинский принцип, точнее лозунг, ещё над Грозным висит, и посему на бюро обкома решили дружбу не отменять и поэтому первое и второе лицо чеченцами быть не могут. Бааев, к тому же он и Верховный Совет не избран, должен свой пост покинуть, да у него за плечами опыт и рвение трудиться, так что понизили – инструктор. Чтобы это как-то компенсировать, для его сына Альберта нашлась должность в аппарате Правительства, понятно, не министром, зато начальником вновь созданного отдела «Поддержки предпринимательской деятельности и новых форм собственности».

Бааев-старший – честный, уважаемый человек, про которого тогда говорили – настоящий коммунист. С годами он, конечно же, попал под влияние своей жены. Однако это было только влияние, которое не могло поколебать его жизненной позиции – всё трудом и всё по труду. Другое дело сын, вот про кого говорят «маменькин сынок». И Альберт всё время слышит от матери:

– Твой отец – трудяга, столько для народа сделал. И что? Этот народ его даже не избрал. Вот их «спасибо». Так что ты, сынок, в первую очередь только о своём, точнее о нашем благополучии думай, и тогда всё будут тебя уважать и ценить.

Только так Альберт Бааев и думал, да что за отдел ему достался? Ни кабинета, ни одного работника в подчинении, и он не знает, что должен делать? Правда, последнего никто не знает, ибо отдел только что создали по разнарядке из Москвы, определили штат, фонд зарплаты и никакой инструкции или положения. Так что Альберт приходит с утра на работу (потеснили другого начальника отдела, для Бааева поставили стол) и сидит до обеда, кроссворды разгадывает, газетки читает. После обеда он на собственной машине едет к друзьям, там и спиртное, и подружки, так что можно до полуночи, а можно и ещё день погулять, на работе о нём не вспомнят, и он особо о ней не тоскует, даже зарплату идет получать, когда позовут: в ней нет нужды и его оклад – 250 рублей, всего на пару дней, а далее мама поддерживает… Нет, такая работа, прежде всего маму Альберта не устраивает, уже ведёт разговор, что их обманули, мерзавцы, и прочее. И уже подыскивают иную работу, как из Москвы поступило распоряжение – начальнику отдела Бааеву срочно вылетать – совещание.

У Баева-младшего опыта работы нет, как и нет нужды, а от этой суммы – выделено более сотни миллионов рублей на развитие крестьянско-фермерского хозяйства горной и степной зоны Чечено-Ингушетии, – ему стало несколько не по себе – теперь он должен мотаться по горам и степям в поисках этих фермеров и крестьян. Сколько работы! Однако руководство его успокоило – никого искать не надо, всё рядом, а вот работы много, поэтому Бааеву срочно выделили кабинет, приемная с секретарём, отдел из шести человек, персональная машина с шофёром, и тут же прилагается список этих самых фермеров и крестьян – фамилии уж больно знакомые, каждому по 100 тыс. руб., оставили десять пунктов пустых: пусть будут не только Баевы, а кто ещё – начальник отдела решает. Задача Альберта – обеспечить выдачу беспроцентных ссуд с неофициальным удержанием 30%, и последнюю сумму наличными, лучше в валюте, в Москву отвезти.

Понятно, что Бааев-младший в Москве не впервой, да одно дело на мамины подачки и жалкие командировочные в столице жить, а другое на свои, так сказать, кровно заработанные кутить. И пусть эти москвичи, эти русские знают, как умеют кавказцы-чеченцы гулять, какие они щедрые и широкие, а если надо и в морду дадут. Словом, после этой крестьянско-фермерской операции поиздержался Бааев Альберт, Москва – не Грозный: собразнов много и всё очень дорого. Да что ему о каких-то деньгах горевать, ведь он ещё молодой, всего полгода в Совмине, а уже какие деньги, точнее деньжищи, сумел сделать; такие его «бедный» отец за всю трудовую жизнь даже не видел. А вот он такой, и недаром мать им гордится, говорит, что только смелым покоряются вершины. Так оно и есть, потому что вслед за крестьянско-фермерским хозяйством руководство страны решило подтянуть малый бизнес – то есть зародить предпринимательство, и на это ещё больше денег направить в Чечено-Ингушетию. Всё это научно обосновано: на совещании так и отмечали, что из-за депортации 1944—1957 годов в Чечено-Ингушетии самый низкий в СССР и РСФСР уровень образования населения, самая большая безработица, самая высокая смертность, в том числе детская; республике надо помочь. Список предпринимателей на беспроцентную ссуду без срока погашения уже готов, к тому же обитатели «Образцового дома» заранее скинулись, забашляли мзду в столицу. Как таким образцовым предпринимателям, кооператорам и фермерам не помочь!

Казалось бы, бюджет страны не резиновый, да и сколько надо денег иметь? Да вот аппетит, как говорится, во время еды приходит, да и Бог любит троицу, да и сама природа мать благоволит – в Чечено-Ингушетии из-за сильных дождей в горах оползни, в степях —наводнение, ну они ведь и в депортацию пострадали, как не помочь, тем более волокиты со «списком» не будет, поэтому ещё один транш… За что-то щедро проплатили. А иначе…