На следующий день Валентайн заехал в Фэри-Уотер рассказать о новом пациенте и поглядеть на Джеффри, которому, к великой радости Мэри, стало значительно лучше.
Двадцать четыре часа размышлений убедили меня, что если я попытаюсь взять на прицел события, о которых мне стало известно вчера днем, то я могу допустить промашку, и я решил не вмешиваться. Возможно, леди Мэри ошиблась, а возможно, и нет. Так или иначе, к чему приведет мое вмешательство? В первом случае, я зароню любовные мечтания в головы невинных людей, а во втором неосторожными разговорами помогу осознать то, о чем они, быть может, не догадываются.
Нет, если Вал и впрямь влюблен в мою кузину, то он как взрослый человек, надеюсь, понимает, что лучше бы ему держаться от Фэри-Уотер подальше. Тут мне пришло в голову, что именно так он и пытался поступать, и я решил предоставить ему еще одну возможность.
— Во вторник я буду проездом в городе, Вал, — сказал я. — Нет ли у тебя каких-либо поручений?
— Благодарю вас, нет, — ответил он. — Я собираюсь в Лондон завтра и как раз хотел спросить вас о том же.
— Хочешь дать очередные рекомендации герцогу? — предположил я.
— Да. Мне кажется, ему следует показаться кому-нибудь более опытному, чем я. Положение серьезное, и на мне лежит большая ответственность.
— Вне всякого сомнения, — отозвался я, и если он и заметил издевку в моем голосе, то воздержался от комментариев.
Как ни возьми, Валентайн Уолдрум был на редкость приятным человеком. В каком бы дурном расположении духа кто-то ни находился, как бы бесцеремонно себя ни вел, Вал не подавал виду. Он говорил точно так же, как обычно. Он либо не замечал, либо не хотел замечать, что я всеми силами стараюсь спровадить его обратно в Лоу-Парк, куда угодно, лишь бы подальше от Фэри-Уотер.
"Ничего, — подумал я, — если у него осталась хоть капля здравого смысла, он не станет часто приезжать сюда в мое отсутствие, когда же я вернусь, он, вероятно, сможет оставить своего пациента на попечение доктора Слоуна".
— Мэри, — сказал я громко, — подари мне, пожалуйста, пару лебедей.
Миссис Тревор и Валентайн поглядели на меня с изумлением.
— Лебедей? — повторил Валентайн. — А где вы будете держать их?
— Разумеется, не у себя дома, — ответил я. — Но пока они мне не нужны. Возможно, они мне вообще не понадобятся.
— Он надумал жениться, уверяю вас, — воскликнул Валентайн.
Мэри взглянула на меня с любопытством.
— Нет, — сказал я. — Пока я в своем уме, меня не заманить под венец. Ведь тот, кто плывя по течению, угодит прямо в брачные сети, уже не вырвется на волю.
— Не могу с вами согласиться, — возразил Валентайн. — Много славных кораблей не вышло в море, недооценив опасности, подстерегающие на берегу.
— Возможно, ты и прав, — ответил я. — Но от такого берега, как брак, любому благоразумному капитану лучше держаться подальше.
В глазах у Валентайна промелькнуло любопытство. Я сказал именно то, чего не собирался говорить, и он раздумывал, нет ли в моих словах скрытого смысла.
Он встал, подошел к одному из окон и хмыкнул, я уверен, невольно. Затем я услыхал, как он гремит ключами в кармане, — мне приятно вспомнить, что впоследствии он частенько гремел соверенами.
— По-моему, — сказал он, — мне пора возвращаться к моему высокородному пациенту. Надеюсь, нам удастся спасти ему зрение.
— Умоляю вас, помогите ему! — воскликнула Мэри, принимавшая горячее участие в судьбе молодого человека, который мог остаться слепым на всю жизнь.
При виде взволнованного умоляющего личика Валентайн улыбнулся и ответил:
— Это зависит не от меня, но, верьте, я сделаю все возможное, хотя бы ради его невесты. Такой красивой и милой девушки мне еще не приходилось видеть.
Он произнес эти слова, совершенно не думая о том, какое впечатление они произведут на Мэри, но я заметил, как вспыхнуло и тотчас побледнело ее лицо, когда она услышала, как Валентайн восхищается другой женщиной.
Значит, это правда. Все эти годы судьба берегла ее от любви, теперь же, когда ее молодость уходила и можно было надеяться, что остаток жизни она проведет, как и прежде, в неведении, мое вмешательство, моя глупость и недальновидность привели к тому, что к ней пришло то знание, от которого я тщетно старался ее уберечь.
Я проводил Валентайна до дверей. Когда я собирался с ним проститься, он положил мне руку на плечо и сказал:
— Умному человеку достаточно и намека, но лучше было бы сказать мне все начистоту. Как только мой теперешний пациент перестанет нуждаться в моей помощи, я навсегда покину Фэри-Уотер.
На следующее утро я отправился в Кроу-Холл и оставался там до прибытия леди Мэри.
Хотя я сделал все необходимые приготовления к ее приезду, я не был уверен, что она не изменит своего решения. Вот почему, завидев на повороте в аллею одинокую пролетку, предмет гордости соседнего городка, я испытал смешанное чувство беспокойства и удовлетворения.
— Ах, Стаффорд, как это мило! — воскликнула ее светлость. — Как любезно с вашей стороны, что вы приехали в такую даль из-за меня. Какой чудесный старый дом!
— Надеюсь только, — произнес я тихо, — что вы сможете в нем остаться.
Она рассмеялась в ответ, а потом, немного поворчав из-за того, что я не захотел остаться обедать, позволила мне уехать в пролетке, которую я предусмотрительно задержал.
— Любопытно, — думал я, трясясь в разбитой колымаге, — какой будет следующая глава в истории Кроу-Холл?
Когда я вернулся в Фэри-Уотер, стоял сырой, холодный, ветреный октябрьский вечер. Поскольку я не мог сказать заранее, когда вернусь, я попросил Мэри не присылать за мной экипажа. А так как в этом захолустном городишке не удалось нанять даже простой повозки, то мне ничего не оставалось, как прошагать все шесть миль от станции до дома моей кузины.
Как уже было сказано, я шел пешком, поэтому мне незачем было тащиться через главные ворота по длинной аллее.
Открыв калитку в той части парка, которая примыкала к ведущей в город дороге, я нырнул в кусты и прошел по тропинке к любимому садику Мэри, разбитому в голландском стиле. Она собственноручно содержала его в порядке и необыкновенно им гордилась, за что я над ней подтрунивал.
По посыпанной гравием дорожке, густо обсаженной коротко подстриженными тисами, я приблизился к той части дома, что выходила к озеру, и через несколько секунд очутился на уже знакомой читателям веранде.
Как обычно, дверь была незаперта — в этих краях задвижки и засовы не в чести, — и, повернув ручку, я вошел.
Когда я, продрогший и усталый, увидал огонь в камине, отблески которого плясали на стенах уютной гостиной, отражались в зеркалах, играли глянцем на картинах, я наконец-то почувствовал себя дома и, подойдя к ведущей в соседнюю комнату двери, раздвинул тяжелые, неплотно задернутые портьеры и заглянул внутрь.
Я не гожусь на роль шпиона. Терпеть не могу подслушивать. Но то, что я увидел и услышал, отдергивая портьеры, лишило меня дара речи. Я остолбенел.
На ковре перед камином стояли двое: Мэри и Валентайн.
— Тогда я сам смогу заботиться о нем, — произнес он, и в его голосе звучали печаль и нежность.
Я не расслышал ответа, а возможно, его и не было. Но я увидел ее лицо, когда она подняла глаза. В следующий миг он заключил ее в объятия, а ее голова упала ему на грудь. Но тотчас же они отпрянули друг от друга.
— Прости меня, дорогая, — услышал я. — Я отдал бы все на свете, лишь бы этого не произошло.
Ничего не ответив, она выскользнула из комнаты. Она не заметила меня, она ничего не замечала в своей радости и печали, я сразу это понял.
Я направился прямо к Уолдруму.
— Ну что, довольны? — спросил я.
— Нет, — ответил он.
— Я доверял вам.
— Не думаю, — возразил он. — Вряд ли вы это предвидели, если позволяли нам встречаться.
— Вы правы, — эти слова я произнес почти шепотом.
— Нет, — продолжал он. — В порыве минутной слабости я захотел переложить свою вину на чужие плечи. Я один во всем виноват. Я прекрасно знал, к чему это приведет задолго до того, как у вас зародились первые подозрения. Я попытался обуздать себя, и вот результат.
Он направился к двери.
— Погодите, — взмолился я.
— Я должен сейчас же ехать. Я напишу вам и ей. Мы с вами скоро увидимся, но не здесь, — и он ушел, человек, ближе которого у меня никого не было.
Назавтра пришли обещанные письма: одно для Мэри, другое для меня. Она унесла свое подальше от посторонних глаз, я же прочел свое у всех на виду. Оно было довольно простым. В нескольких строках он сообщал следующее: он почувствовал, что визиты в Фэри-Уотер таят в себе опасность, а между тем здоровье Джеффри требовало присутствия хирурга, разбирающегося в его болезни. Тогда он поехал повидаться с миссис Тревор получить ее согласие взять Джеффри к себе в Лондон.
"Вот как это все произошло, — заканчивал он, — даю вам слово, клянусь честью".
— Бедняга Вал! — вздохнул я и положил письмо в записную книжку.
Спустя час появилась Мэри. Она больше обычного старалась мне угодить, была особенно ласкова и внимательна.
— Мэри, дорогая, — окликнул я ее, когда мы остались вдвоем.
— Да, — отозвалась она, не глядя на меня, и подошла поближе.
— Сегодня утром вы получили письмо от Валентайна Уолдрума, — начал я, приглашая ее садиться. — Покажите мне его.
Она колебалась, бедняжка. Она впервые получила любовное письмо от человека, которого сама любила — оно казалось ей священным, словно она оставалась ребенком, еще не изведавшим забот и печалей.
— Я хочу взглянуть на него, дорогая, — сказал я твердо, — чтобы понять, будем ли мы с ним друзьями или врагами, буду ли я уважать или глубоко презирать его.
Она покорно протянула мне письмо, затем уселась рядом, следя за выражением моего лица, как ребенок или собака.
Когда я кончил читать, она взяла меня за руку, уткнулась мне в плечо и расплакалась.
— Не осуждайте ни его, ни меня, — сказала она. — Я не знала, что такое любовь. Я не имела об этом никакого понятия. Если б я знала, я бы давно перестала с ним видеться.
Я дал ей выплакаться: слезы всегда на пользу женщинам. Они их успокаивают и в умеренном количестве делают их глаза светлее. Пока она плакала, я пытался решить деликатную проблему.
Положим, Джеффри в своем завещании предоставил бы ей полную свободу, должен ли я был пытаться завоевать ее сердце?
Решительно, да. Я понял это сейчас, когда ее сердце разрывалось от любви к человеку, годящемуся мне в сыновья, и она рыдала у меня на груди всего в четырех дюймах от моего сердца.
Конечно, потерянной юности не вернуть, но, как на грех, избранница нашего сердца всегда появляется на свет слишком поздно.
— Теперь вы знаете, как поступить, Мэри, — подсказал я, выждав несколько минут, которые она посвятила чувствам, а я туманным размышлениям.
— Как? — прошептала она.
— Я бы предпочел услышать это от вас.
Она сжала руки и сказала, как ребенок, затвердивший урок:
— Я никогда не должна его видеть, слышать, писать ему или думать о нем, если только у меня получится.
Я притянул ее к себе, приподнял прелестное, заплаканное лицо и поцеловал. Небо свидетель, так отец целует дочь или сестра сестру.
— Помоги вам Господь, Мэри, — сказал я. — Время все лечит, но вам будет тяжело. Боль может оказаться жестокой.
Она подняла руку и погладила меня по щеке, словно заверяя, что выдержит любую боль.
— Вы воплощение всего лучшего, что есть в женщине, дорогая. Я никогда не встречал такой истинно женской души, как у вас.
Впрочем, я становлюсь болтливым. Поспешим же к развязке.
Вскоре я покинул Фэри-Уотер вместе с Джеффри. Его доставила на станцию самая легкая коляска из Лоу-Парк. Лакей герцога Севернского с помощью Валентайна отнес больного мальчика в дожидавшуюся нас инвалидную карету.
Дважды в неделю я заходил к Валентайну навестить больного и дважды в неделю отправлял в Фэри-Уотер благоприятный отчет о здоровье мальчика.
К этому времени я вновь обосновался в Лондоне. В ближайшие полгода я не намеревался покидать свое жилище, если не считать нескольких дней на Рождество. Меня окутывали знакомые туманы, милые моему сердцу газовые фонари напрасно старались рассеять кромешную тьму на пустынных улицах. В спертом воздухе, подобно глухим раскатам барабана, раздавались крики: "Орехи!", "Булки", "Лепешки!". Казалось, солнце вдруг взяло моду пребывать в состоянии вечного затмения, а луна, как и всякая женщина, решила этой моде следовать.
Обыкновенно в это время года я обедаю с людьми, которые почитают за честь находиться в моей компании, поэтому вечерами я часто скучал, хотя редко оставался один.
Впрочем, не нужно быть снобом, чтобы честно заявить, что общество людей, живущих к западу от Бонд-стрит, приятней тех достойных, но скучных людей, что обосновались на центральных площадях Лондона.
Я получил от леди Мэри около дюжины писем. Она была в восторге от дома, от местности, от соседей — не буду ли я так любезен зайти туда-то и туда-то и заказать для нее то-то и то-то? Она не извинялась, не просила прощения за причиняемые неудобства. С какой стати? Разве она не испытывала на себе глубину, широту и беспредельность моей доброты в течение долгих лет, об истинном числе которых любая другая женщина "не пожелала бы вспоминать".
Я написал, что собираюсь прислать ей пару лебедей, чтобы пруд, окруженный соснами, не казался таким угрюмым, но вскоре получил ответ, где она просила меня повременить, потому что пруд сильно обмелел и неизвестно, не опустится ли вода еще ниже.
Лето стояло на редкость сухое и жаркое, и до меня то и дело доходили жалобы, что где-то высох источник или ручей, поэтому меня нисколько не удивило, что злополучный пруд постигла та же участь.
Однако на леди Мэри этот факт, похоже, произвел глубокое впечатление: она отправляла мне депеши о состоянии пруда по меньшей мере дважды в неделю.
"Мне говорили, — писала она, — что вода в вашем маленьком озере за последние сто лет не опускалась ниже корня определенного дуба. Сейчас она стоит тремя футами ниже".
Через два дня пришла другая записка: "Вода быстро убывает".
Сразу же вслед за ней я получил предлинное письмо со сплошь исписанными полями, в котором ее светлость с помощью восклицательных знаков тщетно пыталась выразить свое удивление. "Хорошо бы вам приехать и убедиться во всем самому", — гласила одна из фраз — словно я подозревал, что леди Мэри спустила пруд. "В самом деле, происходит нечто странное. Женщина, которую вы оставили приглядывать за домом, считает это предзнаменованием Страшного суда и упросила меня принять от нее два религиозных трактата. Она божится, что когда пруд высохнет, наверняка что-то случится".
"Воды осталось только тридцать дюймов", — сообщалось в следующем письме, затем: "Пруд высох. Но я довольна. Теперь я знаю, куда уходит вода, знают это на свою беду и строители железной дороги. Рельсы затоплены. Им придется устраивать себе новый пруд. Кроу-Холл осаждают толпы людей. Приходят даже из соседних деревень убедиться своими глазами, что в Черном пруду не осталось ни капли воды. В грязи на дне обнаружилось несколько бочек и других странных предметов. Несколько землекопов любезно предложили мне убрать этот хлам, но так как внутри может оказаться все что угодно, я поручила их охранять церковному сторожу. Больше никто не соглашается оставаться на ночь в этих посещаемых привидениями местах".
Нетрудно догадаться, что я немедля поспешил в Кроу-Холл, где нашел леди Мэри в прекрасном расположении духа, Черный пруд сухим, бочки — что бы ни хранилось в них раньше — полными грязи, инженеров с железной дороги в отчаянии, а миссис Пол предрекающей несчастья.
— Можете сколько угодно говорить о нижних уровнях, железнодорожных рвах и так далее, но почему пруд высох именно сейчас? Разве седьмое число следующего месяца, если мы все до него доживем, не тот самый день, когда исчезла жена Филипа Уолдрума? Господи, помилуй нас грешных!
Так говорила миссис Пол, тогда как мистер Догсет с глубокомысленным видом изрекал пророчества:
— Все это было предсказано, — объяснял он мне, — но где, когда и кем, не помню.
— Увидите, для вас все кончится хорошо, — заверила леди Мэри. — Поверьте, этим людям с железной дороги придется приобрести участок, где раньше был Черный пруд.
— Это обойдется им недешево, — ответил я.
— По этому случаю с вас причитается хороший подарок, — заметила она. Я уверена, что принесла Кроу-Холл удачу.
— Так вы не видите причин менять своего решения? — спросил я.
— Нет, если здесь и водятся привидения, они приходят не с того света, — ответила леди Мэри. — Я бы не рекомендовала этот дом какой-нибудь впечатлительной даме. Замки здесь лязгают, балки трещат, полы скрипят, окна стучат и ветер завывает в трубах, а это не по вкусу тем, кто чутко спит. При желании здесь можно напугать даже человека с такими крепкими нервами, как у меня, но мне кажется, миссис Пол не хочет со мной расставаться, а если она когда-нибудь и вызывала духов, то сейчас раскаивается в своих злодеяниях.
— Вы и впрямь думаете, что миссис Пол как-то замешана в истории с привидениями, из-за которой о доме пошла дурная слава?
— Кто-то ведь должен быть замешан, миссис Пол или любой другой, но ни она, ни ее друзья не желают мне зла, или я глубоко заблуждаюсь.
Я никогда не видел леди Мэри в более приподнятом настроении, чем тогда, когда мы расставались. Представьте мой ужас, когда через две недели я получил из Фэри-Уотер следующее письмо:
"Леди Мэри Кэри у меня. Она приехала час назад, совершенно больная, в состоянии крайнего возбуждения и умоляла позволить ей ненадолго остаться. Она хочет немедленно вас видеть и просит захватить с собой мистера Уолдрума. Я предложила послать за доктором Слоуном, но она сказала "Нет". Только мистер Уолдрум может разобраться в ее болезни, к тому же она должна сообщить нечто важное вам обоим".
Я не боялся приезжать в Фэри-Уотер с Валентайном. Я был уверен, что ни он, ни Мэри не захотят терять покой, что они не склонны сами — он искать, а она предоставлять возможность — возвращаться к запретной теме. Тем не менее, я от души пожелал, чтобы леди Мэри со своими болезнями держалась подальше от дома моей кузины. Вдобавок, я боялся того, что она скажет.
Я нисколько не сомневался, что ее тайна и ее болезнь имеют общее происхождение, и по дороге из Лондона честно признался Валентайну в маленькой хитрости, к которой я прибег, и объяснил, отчего леди Мэри понадобилось поселиться в Кроу-Холл.
Он выслушал мою историю почти не перебивая, не проронив почти ни слова. Когда я наконец закончил, он сказал, глубоко вздохнув:
— Если леди Мэри скажет, что видела эту женщину, для меня это будет счастливейшим днем в жизни.
Мы нашли больную в гардеробной Мэри. Она сидела в глубоком кресле, одетая в широкий утренний капот. Ее жесткие черные волосы были неубраны и висели за спиной, на лишенном красок лице выделялись темные глаза и брови, нервы ее были совершенно расстроены: увидев нас, она чуть не заплакала и отвечала на наше приветствие дрожащими губами. Как она выглядела? Она могла нагнать страху на дюжину привидений.
Валентайн решил сначала дать ей лекарство, а уж потом выслушать ее историю.
Я умолял его не говорить с ней о неприятных вещах, пока здоровье ее не восстановится.
— Садитесь, — произнесла она тоном, не допускающим возражений. — Если я не расскажу того, что видела собственными глазами, я сойду с ума, а рассказать это я могу только вам или вам. — И она указала на каждого кивком головы. — Стаффорд, — продолжала она, — когда я впервые приехала в ваш дом, я подозревала, что все эти звуки и явления происходят не без участия этой женщины, Пол. Передайте ей мои искренние извинения. Теперь, мистер Уолдрум, прежде чем начать, я хочу твердо заявить: то, что я видела, не было ни сном, ни галлюцинацией. Все, что случилось, так же несомненно, как то, что вы сидите на этом месте. Так слушайте.
— Через десять дней после того, как вы, Стаффорд, покинули Кроу-Холл, миссис Пол принесла мне кольцо. По ее словам, она нашла его где-то в доме.
Разумеется, я сказала ей, что кольцо мое, и дала за труды пять шиллингов.
Но кольцо не было моим. Такого кольца я никогда прежде не видывала, оно, очевидно, было сделано из цельного куска золота, с массивным выступом из того же металла посредине. На внутренней стороне этого выступа был выложен крест из бирюзы, а на наружной весьма искусно вырезано изображение распятия.
Я никогда не видела такого странного и такого маленького кольца. Мне удалось его надеть только до половины мизинца, поэтому, вдоволь полюбовавшись, я положила его на туалетный столик, не переставая ломать себе голову над тем, откуда оно взялось. В старых домах порой обнаруживаются странные вещи, и я отправилась спать, думая, что поговорю об этом с вами, Стаффорд, и попрошу оставить мне кольцо на память о Кроу-Холл.
Я легла около одиннадцати часов. Я не читала ничего возбуждающего нервы, не думала ни о чем волнующем. Я пообедала в семь, в стиле анахорета, который усвоила, покинув Лоу-Парк. Эндрюз раздела меня, затопила камин, зажгла новые свечи — я всегда сжигаю две свечи за ночь — и ушла в свою комнату, соседнюю с моей. Все было как обычно, за исключением этого странного кольца, о самом существовании которого я забыла.
Проспав часа два, я вдруг проснулась — в поту, задыхаясь и со странным ощущением — я бы назвала его инстинктивным, — что в комнате кто-то есть.
Я не из тех, кто мгновенно приходит в себя после сна. Я нахожусь всегда в некотором оцепенении, когда пытаюсь вернуться из страны снов к реальной жизни. Поэтому я уселась в кровати, постепенно приходя в себя.
Огонь в пустом черном камине погас, свечи горели тускло — как это почему-то всегда бывает в спальнях, — но свет их казался еще тусклей из-за того, что между кроватью и туалетным столиком стояла женщина и что-то искала среди лежащих там вещей.
"Эндрюз, — удивилась я, — что ты здесь делаешь? Что случилось?" — но ответа не последовало.
К этому времени я окончательно проснулась и пришла в сознание. Я спрыгнула с кровати и, истошно крича "Эндрюз!", протянула вперед руку, чтобы схватить непрошенную гостью.
В тот же миг я увидела ее Лицо, отраженное в зеркале, затем оно исчезло, и мои руки вместо того, чтобы схватить плоть, прошли сквозь воздух.
Тут появилась Эндрюз. "Мне приснился страшный сон, — объяснила я. — Разожги-ка поярче огонь и подреми здесь в кресле, чтобы быть рядом, если мне что-нибудь понадобится". Затем я едва добралась до кровати, и уж поверьте, не для того, чтобы спать.
— Можете ли вы описать ее лицо, леди Мэри? — жадно спросил Валентайн, подавшись вперед.
— Погодите немного, позвольте мне рассказать мою историю так, как я считаю нужным. На следующее утро я первым делом поглядела, где кольцо. Оно исчезло.
Эндрюз всегда запирает нашу дверь на задвижку, поэтому совершенно ясно, что в комнату никто не мог проникнуть, разве что по тайному ходу. Затем, моя посетительница исчезла совсем не так, как исчезло бы любое существо из плоти и крови, она исчезла в один миг, растворилась в воздухе, и что особенно важно: моя рука прошла сквозь нее, словно она была не плотнее тумана.
Не стану скрывать, тем утром мне хватало пищи для размышлений. Уезжать из Эссекса не входило в мои планы, иначе я за час упаковала бы вещи, и никто из вас не услышал бы от меня ни слова.
Ну, я не стала паковать вещи, а переменила комнату и снова во мне ожили подозрения насчет миссис Пол, когда я услышала, как она сказала Эндрюз: "В этой дубовой комнате людям никогда не удается поспать спокойно", а потом: "Поживешь с мое, еще не такое увидишь". Однако я никак не могла связать лицо, увиденное мною в зеркале, с физиономией миссис Пол или кого-нибудь из ее знакомых, и на меня нашел такой страх, что я и в самом деле стала бояться одна подниматься наверх и днем и ночью.
Меня охватила такая тоска, что я пригласила доктора и священника пообедать со мной, а когда они ушли, погрузилась в состояние еще большего отчаяния.
На следующий день мне предстоял визит в Грейндж. Мистер Конингем хотел показать мне свой дом, а мисс — ну, мисс Конингем, решила не противоречить прихоти брата. Во всяком случае я обещала приехать в Грейндж. Я хотела кое о чем с ним посоветоваться, кое о чем его спросить и переполненная этими земными заботами, желая развеять мысли о своей ночной посетительнице, я поехала через весь Лэтчфорд-Коммон и в назначенный час прибыла к вашему старому дому, мистер Уолдрум.
Я долго беседовала с мистером Конингемом, пока мы прогуливались по усадьбе, заходили в оранжереи, и я могу сообщить вам под строгим секретом, Стаффорд, — добавила ее светлость, — что он любезно обещал уладить те затруднения, о которых я вам говорила.
"Боже! — подумал я. — Она заполучила третьего мужа, вот зачем ей понадобилось ехать в Кроу-Холл".
— После завтрака мистер Конингем предложил мне посмотреть картины. У милого владельца Грейнджа есть одна причуда, он, добрая душа, вообразил, что разбирается в искусстве. Поэтому он бегает повсюду, покупая огромное количество картин по фантастичеркой цене, и искренне думает, что обладает лучшей домашней коллекцией в Англии.
Если меня что-нибудь коробит в этом добрейшем человеке, так это взгляды на искусство, и поверьте (я верил ей вполне), мне больно было видеть при свете дня весь этот хлам, торжественно висящий по стенам, и думать о том, сколько денег на него потрачено.
Но вдруг я увидела нечто приковавшее мое внимание.
— Где вы взяли это, мистер Конингем? — спросила я.
— Это? — повторил он, следуя за моим взглядом. — Когда мистер Уолдрум съехал отсюда, мой отец купил этот портрет из-за необычайно красивого лица этой женщины.
— Вы сказали, портрет? — спросила я. — Кого же он изображает?
— Загадочную леди, жену Филипа Уолдрума, исчезновение которой никто так и не смог объяснить.
С трудом я добралась до окна, сославшись на головокружение. Там я смогла перевести дух, а потом получить стакан воды.
Вы хотите знать, что со мной случилось, мистер Уолдрум? Так знайте: лицо, которое я видела в зеркале, не просто походило на изображение, висящее на стене в Грейндже. Это было лицо с портрета. Вы, вероятно, помните, — мягко обратилась она к Валентайну, — что на картине каждая мельчайшая деталь выписана с почти неприятной тщательностью. На среднем пальце левой руки, над обручальным кольцом, эта давным-давно исчезнувшая женщина носила другое кольцо, похожее, как нетрудно понять, на то, что принесла мне миссис Пол.
Поверьте, когда я это увидела, у меня кровь похолодела, но я не выдала секрета, Стаффорд. Никто никогда от меня не узнает, что призрак из Кроу-Холл так же всесилен и так же загадочен, как всегда.
Я искренне поблагодарил ее светлость за доброту и отвагу, тогда как Валентайн, который был настолько возбужден, что едва мог вразумительно выразить свои мысли, заявил, что она сняла у него с души огромную тяжесть, которая день ото дня увеличивалась после смерти его отца.
Мне приятно было это слышать, однако мне не понравилось выражение его лица, когда мы вместе выходили из комнаты.
— Послушайте, Валентайн, — сказал я. — Не забывайте, что хотя ваши обстоятельства изменились, положение миссис Тревор осталось прежним. В Англии достаточно женщин, на которых вы могли бы жениться, но вы никогда не сможете жениться на ней.
Впервые на моей памяти он оттолкнул мою руку нетерпеливым жестом, пересек холл и сам открыл входную дверь, словно это я был виноват, что Джеффри в завещании лишил свою вдову всякой возможности выйти замуж. На пороге он обернулся и сказал:
— Вы опекун детей Вы отвечаете за них. Если бы вы захотели, вы наверняка сумели бы нам помочь.
— Мой дорогой друг, — ответил я. — Поверьте, я здесь бессилен. Я бы помог вам, если б завещание оставляло мне возможность.
— Это чистая казуистика, — пробормотал он.
— Это чистая правда, — ответил я.
Некоторое время он стоял в нерешительности, а затем сказал:
— Я отправляюсь в Лоу-Парк.
— Осмелюсь заметить, — в крайнем раздражении ответил я, — что лучше бы вам оставаться там, или, по крайней мере, не возвращаться сюда.
— Мне придется навестить леди Мэри.
— Если леди Мэри будет нуждаться в вашей помощи, она может переехать в Лоу-Парк. Я доведу это до сведения ее светлости.
— Неужели вы намерены сказать ей…?
— Я намерен, чтобы она сама мне сказала, — перебил я. — Послушайте, Валентайн, сердиться или дуться на меня бесполезно. Миссис Тревор достаточно страдала, и ей ни к чему видеть в своем доме возлюбленного, за которого она никогда не сможет выйти замуж. Если бы в завещании речь шла только о деньгах, я бы не стал вмешиваться, но вам известно, что это не так, и ваш долг держаться подальше от Фэри-Уотер.
Он не сказал ни слова. Он либо не заметил моей протянутой руки, либо не захотел ее замечать. Некоторое время он стоял с мрачным видом, затем, глубоко надвинув шляпу, как делает большинство мужчин в тяжелую минуту, он удалился по аллее размашистым шагом. Впервые в жизни Валентайн Уолдрум расстался со мной в ярости: его душу переполняли горечь, подозрение и отчаяние.