Дом сна

Предисловие к русскому изданию

Роман «Дом сна» написан преимущественно в 1995–1996 годах и первоначально задумывался как исключительно юмористический. Мрачность и грусть, обнаруженные в книге некоторыми читателями, пробрались туда без моего ведома. Но если книга живет независимой от автора жизнью и подкидывает ему сюрпризы, то это, как мне кажется, совсем неплохо.

Тогда я только что закончил свой четвертый роман «Какое надувательство!», сатирическую панораму эпохи Тэтчер, и работа над ним была более долгой и сложной, чем все, что я делал до того. Было бы слишком театрально утверждать, будто я творчески выдохся, но все же мне хотелось переключиться на что-то более простое и камерное. Вдохновленный собственной склонностью к лунатизму, я решил написать комедию-фарс, действие которой происходит в клинике для страдающих нарушениями сна, мне захотелось беззлобно посмеяться над причудами лунатиков, над людьми, которые разговаривают во сне, над мучающимися бессонницей, над храпунами и нарколептиками.

Увы, ничего не вышло. Во мне уже поселилась тяга к фуговому, полифоническому повествованию, и этот сидящий внутри меня дьявол побудил вставить в роман побочную сюжетную линию, основанную на давнем замысле, который я много лет назад отложил в сторону, – историю о мужчине-гетеросексуале, который без памяти влюблен в женщину-гомосексуалку. Я даже начал подозревать, что на каком-то глубинном уровне эта история тесно связана с темой сна и сновидений. Кто знает, может, сон и любовь – это одно и то же?

Я редко запоминаю собственные сны – разве что шесть-семь раз за год, да и то если повезет. Но если такое случается, то сны эти дают мне мощный эмоциональный заряд. По-моему, такую штуку, что именуется эротическим сном, я не видел уже лет десять, хотя я и не глубокий старик. Но иногда мне снится друг – мужчина или женщина, – и в нем столько любви и нежности, что, проснувшись, я первым делом рвусь встретиться с этим человеком, поговорить с ним по телефону или хотя бы отправить ему письмо по электронной почте. Иногда эти сны бывают исключительно яркими. Однажды мне приснилось, будто мой близкий друг сообщил мне о смерти его матери. Опечаленный, я на следующее утро сел и принялся составлять письмо с выражением соболезнования. Написав половину письма, я вышел из дома выпить кофе и, бредя по лондонским улицам, внезапно подумал: а что, если эта смерть мне всего-навсего (всего-навсего!) приснилась? Я позвонил другу, и он ответил мне веселым голосом, совсем не похожим на голос человека, у которого накануне умерла мать. Я облегченно вздохнул и выбросил письмо, подумав, сколько черного юмора было бы в ситуации, если бы я дописал и отправил его, а мой друг на следующий день прочел бы послание в совершеннейшем недоумении.

Вот так сложились две основные темы этого романа: сны столь яркие, что мы не можем отличить их от действительности, и сны такой эмоциональной силы, что они могут навсегда изменить наше отношение к человеку. Я поймал себя на том, что пишу какую-то неправильную любовную историю, где наиболее значительные события происходят не тогда, когда персонажи бодрствуют, а когда они спят.

Что касается юмора, то я обнаружил – в который раз, – что просто не могу обойтись без него. Моя теща – высококвалифицированный библиотекарь, специалист по медицинской литературе, очень занятой человек – рассказала мне о конференции, куда была вынуждена пойти вместе с прочими столь же занятыми личностями, дабы познакомиться с новейшими разработками в области менеджмента, и там они несколько часов выкладывали фигурки из спичек и лепили из пластилина. Этот гротескный пример показался мне настолько симптоматичной тенденцией современного западного общества – насильственное внедрение нелепых и неуместных представлений об управленческой «эффективности» в государственные службы, – что я не мог удержаться и написал на его основе эпизод. Сходным образом обнаружив, что роман мой посвящен еще и кино (фильмы и сновидения – это во многом одно, экзотическое визуальное заблуждение, которым мы наслаждаемся в темноте), я оказался втянут в полемику о смерти европейского художественного кино и в рассуждения о том, как в течение последних тридцати лет оно было стерто с лица земли Голливудом с его циничными рецептами и безжалостным меркантилизмом, который, словно раковая опухоль, с воинственной решимостью распространил свое влияние на весь земной шар.

Так что, как видите, мой роман превратился в нечто большее, чем маленькая и веселая сюрреалистическая комедия о нарушениях сна. Ему даже грозила опасность войти в неуправляемый штопор. Поэтому я решил прекратить придумывать все новые и новые линии, а вместо этого сесть наконец за работу над книгой.