Домострой. Юности честное зерцало

Предисловие

«Домострой» и «Юности честное зерцало» относятся к тем произведениям, о которых что-либо слышал всякий более-менее образованный русский человек. Однако «знание» о текстах зачастую сводится к эмоции, испытываемой при восприятии их названий. «Домостроевщина», «жизнь по Домострою» давно ассоциируется не с самим произведением, а с миром Кабанихи из «Грозы» А. Н. Островского – с примитивным, грубым, бескультурным укладом жизни. Неслучайно в одном из изданий толкового словаря русского языка С. И. Ожегова под редакцией Н. Ю. Шведовой слово «домострой» объясняется как «патриархально суровый» или «косный». Словарь уже не дает отсылки к книге «Домострой», в отличие, например, от более раннего толкового словаря русского языка Д. Н. Ушакова. «Юности честное зерцало» известно чаще всего тоже понаслышке, только оно вызывает обратную эмоциональную реакцию: представления о нем связаны с Петровскими реформами, «сковавшими» домостроевщину.

О формальной известности «Домостроя» говорит и такой факт: последняя научная монография по «Домострою» вышла в 1929 году (Соболевский А. И. Поп Сильвестр и «Домострой» // Известия по русскому языку и словесности АН СССР. 1929. Т. 2. Кн. 1). С тех пор произведена огромная текстологическая работа, о которой свидетельствуют издания «Домостроя», подготовленные в конце 1980-х – начале 1990-х годов В. В. Колесовым. Эти издания, вышедшие в свет на закате советской эпохи, отражают как сильные, так и слабые стороны науки того времени: педантично разработанные текстологические проблемы, с одной стороны, и невозможность показать читателю собственно мир глазами «Домостроя» – с другой. Между тем именно последнее и необходимо прежде всего непрофессиональному читателю. Многочисленные публикации «Домостроя» различными издательствами религиозной направленности также не решают указанную проблему, поскольку к тексту предлагается относиться как к нормативному документу, своду правил о благочестивой жизни, который как бы незачем комментировать, поскольку православное благочестие во все времена отстаивало одни и те же ценности. А так как «Домострой» говорит о благочестии, то в нем порой видят еще и эдакий боговдохновенный текст, русский аналог Библии. И как нельзя самовольно «обновлять» Библию, так же предлагается не переводить и «Домострой» на современный русский язык. А потому работа комментаторов обычно сводится к разъяснению каких-то отдельных и единичных слов, тогда как, по сути дела, уже необходимо пояснять контекст. Руководствуясь этим, мы предприняли попытку опубликовать не тексты (документы), а прежде всего произведения, явленные «Домостроем» и «Юности честным зерцалом».

Несмотря на лояльное и в целом даже позитивное отношение к «Юности честному зерцалу», ему не повезло даже больше, нежели «Домострою». В любой хрестоматии по литературе XVIII века обязательно встречаются выдержки из «зерцала», однако до сих пор нет ни одного его комментированного издания. Не известна история создания этого памятника – обычно на этот счет ограничиваются утверждениями, что оно написано в кругу Петра I, что к его возникновению, возможно, имеют отношение преподаватель первой московской гимназии пастора Э. Глюка – И.-В. Паузе (1670–1735) и петровский фельдмаршал, один из виднейших эрудитов своего времени Я. В. Брюс (1669–1730). Нам не известны источники, используемые в «Юности честном зерцале», да и соотношение его с прежним нравоустанавливающим текстом, «Домостроем», достаточно мифологизировано.

На самом деле, перед нами два произведения, относящиеся к разным эпохам и по-разному определяющие место человека в мире да и само понятие «мир». Показать понимание человека в мире, свойственное «Домострою» и «Юности честному зерцалу», мы и постарались в предпринятом издании.

Средоточием первого публикуемого произведения служит понятие «дом». Однако это понятие чрезвычайно емкое: оно включает в себя не только жилище. Автор «Домостроя» как бы возвращается к античному видению мира, к Аристотелю, некогда предложившему термин «экономика» – буквально «искусство ведения домашнего хозяйства». И как «домашнее хозяйство» Аристотеля расширилось до той «глобальной экономики», которую мы знаем сейчас, так же и домом в «Домострое» служит и жилище, и имение, и город, и страна, и даже Вселенная. Причем все они для автора «Домостроя» одинаково являются домом, и признание в этом качестве одного места нисколько не мешает признанию других. В этом плане автор «Домостроя» как бы оказывается «собеседником» В. И. Вернадского и других «космистов». Именно «ноосфера» (сфера разума) – это тот самый хронотоп, который лежит в сердце «Домостроя».

Соответственно, любой человек (и автор, и герой, и читатель) оказывается буквально предназначенным своему дому, он никогда не в состоянии выйти за его пределы. И поскольку человеку удобнее жить, когда его дом обустроен, то произведение и дает ему советы. А так как границы дома размыты, то «Домострой» захватывает отношения и с соседями, и с купцами, и с властями. Любое действие в отношении их («большого дома») так или иначе сказывается и на доме «малом».

Проводя опять-таки аналогию с теорией В. И. Вернадского, дом оказывается ближе не к биосфере, а именно к ноосфере. Поэтому все, происходящее с человеком, предназначено его научению. Хозяин в малом доме поучает своих жену, детей, слуг. Но сам он поучается властями и, наконец, Богом. Мир «Домостроя» – это сплошь разумный мир, потому что разумна его причина, Бог. В результате «дом» оказывается гораздо шире материальной Вселенной – это, по сути дела, любое пространство, в котором разворачивается диалог между человеком и Богом.

Возможностью такого диалога, его необходимостью объясняется ответственность человека перед домом. Человек не просто поддерживает в нем порядок, потому что так ему удобнее жить, но, как и указано в Библии, завершает своими ежедневными трудами Божье творение: «Вот происхождение неба и земли, при сотворении их, в то время, когда Господь Бог создал землю и небо, и всякий полевой кустарник, которого еще не было на земле, и всякую полевую траву, которая еще не росла, ибо Господь Бог не посылал дождя на землю, и не было человека для возделывания земли…» [Быт. 2:4–5].

Дом и домостроительство, таким образом, оказываются символами, объединяющими человеческий микромир, ограниченный временем и пространством, и божественный макромир, которому человек был и остается предназначенным: «И взял Господь Бог человека, и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его» [Быт. 2:15]. «Возделывать и хранить» как ничто иное адекватно устремлению автора «Домостроя». Следует действовать не из собственных побуждений, а исходя из свойственного миру порядка, который никому не дано безнаказанно игнорировать. Это стремление к порядку характерно как для описания расстановки утвари, так и для разговора о гораздо более серьезных вещах: об отношениях между людьми, между родителями и детьми, между человеком и Богом.

Жилище, храм и рай вообще оказываются разными гранями человеческого бытия. Человек был создан в раю, а значит, рай – его исконный дом. Но любой храм символизирует рай, а потому храм тоже является домом. В жилище же присутствуют иконы, в нем тоже молятся, совершают молебны, а потому жилище – это вариант и храма, и рая: «…у хороших людей, у хозяйственной жены дом оказывается всегда чистым и устроенным. В нем во всем просвечивает порядок, все удобно убрано по своим местам, чисто, хорошо подметено, их дом всячески обустроен, как будто в рай входишь!» (главка 38, «Как обустроить в доме утварь, чтобы было приятно и чисто»).

Так как Бог сотворил все, «Домострой» не знает в мире ничего лишнего, чего-то, что было бы никому не нужным. Подчас может показаться, что за исполняющим советы «Домостроя» вот-вот начнет просвечивать образ Плюшкина или Коробочки из «Мертвых душ» Н. В. Гоголя: «Всевозможные остатки, камчатые, тафтяные, дорогие и дешевые, золотые и шелковые, белые и красные, а также пух, торочки, спорки, новые и ветхие, – все это пусть будет убрано» (главка 30, «О том, что умелая жена, рукодельничая, все бережет: и ткань, и остатки, и обрезки»). Однако автор не призывает хранить просто для того, чтобы хранилось. Если вещь есть, она, подобно чеховскому ружью, должна «выстрелить» и пригодиться или в собственном хозяйстве, или кому-то еще: «Возле тына, вдоль всего огорода, там, где крапива растет, сей борщевик, ибо не купишь его на рынке. С весны вари его помногу себе в еду и отдавая всякому нуждающемуся Бога ради» (главка 45, «О том, как вести огород или сад») или: «Хранить следует бережно, не мочить, не мять, сберегать от всякой пагубы, держать всегда закрытым. Регулярно хранимое пересматривают и перебирают: лучшее убирают подальше, а портящееся быстрее изводят так, как достойнее. Можно приготовить семье, а можно отдать нищим – это во спасение, тогда как сгнившее придется без всяческой пользы выбросить за ворота» (главка 53, «О хранении в сушилке»). Отсутствие в мире нейтральной пустоты переводится автором «Домостроя» в этическую плоскость: подобно тому как праведным поступкам сочувствуют ангелы и Бог, неправедные деяния тоже «нужны», но только бесам и дьяволу.

«Домострой», знающий об абсолютной целостности мира, не боится соединения, на современный взгляд, несоединимых вещей: «После молитвы следует загасить свечи и закрыть иконы занавесом, чтобы подчеркнуть их святость, а также защитить от пыли» (главка 8, «Как украсить дом свой святыми иконами и обустроить храм в доме своем»). Исследователей, публиковавших произведение в XIX веке, буквально шокировала та свобода, с которой автор переходит от высоких явлений к низким, от святости к пыли. Но для человека Средневековья такие переходы были понятны. Божий мир предназначен святости, а потому различная скверна – это та же пыль, только нематериальная. Как пыль разрушает материальную вещь, так скверна разрушает святость. Как мы стараемся бороться с материальной пылью, так же мы должны беречься и от духовной скверны. И за все и вся совершаемое в мире (духовное и материальное) человек несет ответственность.

Непризнание ничего лишнего сказывается в том числе на чрезвычайно мифологизированном отношении «Домостроя» к телесным наказаниям. Телесные наказания присутствуют в человеческом бытии, а потому автор стремится найти им дозволенное место. При этом «Домострой» нисколько не стремится низвести человеческую личность к машине, выдающей на определенные стимулы конкретные реакции. Жизнь по схеме «стимул – реакция» чрезвычайно далека от идеала, рисуемого этим текстом. Неслучайно «Домострой» запрещает исправлять поведение лишь телесными наказаниями: несмышленого негодного слугу отпускают на волю.

Само телесное наказание имеет в произведении двойственный характер. По сути дела, оно то самое «меньшее зло», которое предлагается выбирать. «Домострой» постоянно подчеркивает, что нельзя бить, не объяснив вины или если слуга раскаялся. Но если слуга не внемлет словесным объяснениям, автор «Домостроя» говорит о допустимости телесных наказаний, поскольку они могут вернуть слугу на путь истинный. Если же наказания не заставят нарушителя отойти от неправедных дел, то все равно они принесут пользу, потому что снимают ответственность с господина: он сделал все, что было в его силах.

Ответственность за мир – это второй стержень, скрепляющий «Домострой». За мир отвечает любой человек, живущий в нем и как-либо действующий (от слуги и до царя). Именно поэтому «Домострой» пишет о свободных людях, о важности свободы. Неслучайно те, «кто продает насилием или обманом свободных людей в холопство», заслуживают ад (главка 24, «О неправедной жизни»). Тех же, кто родился холопом, благочестивому человеку следует выкупать, как о том говорится в финальной части, написанной лично редактором «Домостроя» о. Сильвестром: «Своих слуг я освободил, наделил, а иных от других хозяев выкупил и на свободу отпустил» (главка 64, «Послание и поучение отца сыну»).

Парадоксально, но именно этот «косный» и «патриархальный» текст провозглашает и защищает либеральные ценности – личность, обладающую свободой выбора, вплоть до собственного спасения или погибели (главка 1, «Отеческое наставление сыну»), право личности на частную собственность (главка 24, «О неправедной жизни»). Как бы повторяя Библию, «Домострой» предлагает своему читателю: «Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое, любил Господа Бога твоего, слушал глас Его и прилеплялся к Нему; ибо в этом жизнь твоя и долгота дней твоих, чтобы пребывать тебе на земле, которую Господь с клятвою обещал отцам твоим Аврааму, Исааку и Иакову дать им» [Втор. 30:19–20].

Либеральные ценности, органично присутствующие в «Домострое», в то же время не являются ни самоцелью, ни самоценностью. И в этом их принципиальное отличие от своих «омонимов», свойственных современной культуре. Для «Домостроя» либеральные ценности – это условия, позволяющие человеку общаться с Богом и ухаживать за Его садом, вписывая в него свое «я». Раб исполняет чужую волю, он теряет свою личность, а потому перестает исполнять Божью заповедь и тем самым оправдывать собственное предназначение. Если у человека можно свободно взять и отнять собственность (землю, пашню, лес), то он потеряет желание их обрабатывать, а значит, опять-таки не сможет исполнять заповедь.

Признание ценности свободы доходит до того, что за человеком признается способность творить добро и зло, проявляя свою личность и в том и в другом. Автор «Домостроя» не знает релятивизма ценностей и, по-видимому, смотрит гораздо глубже: не из самой ценности выбора, совершаемого свободной личностью, вытекает ценность совершенных поступков. Грех не становится благодеянием просто потому, что он совершен свободным человеком. Свобода личности – это условие, без которого невозможен выбор, но лишь из совершенного выбора проистекает ценность самих поступков. Свобода личности неизмеримо важна – она есть дар Божий, отличающий человека от всего остального творения, потому что в ней проявляется сотворенность человека «по образу и подобию». Без этого условия невозможны равно как грех, так и добродетель.

В этом плане интересно решается проблема спекуляции. В «Домострое» неоднократно звучит мысль, что цены на многие товары сезонны, а потому их следует покупать задешево, хранить, а затем продавать дорого: «Если какой товар долго хранится и не портится, а цена на него вдруг упадет, то покупай с излишком. Так покупка принесет прибыль: хватит тебе купленного для собственного хозяйства, а лишнее затем продашь в пору дороговизны» (главка 40, «Как купить годовой запас товаров»). Вроде бы похоже на ростовщичество (получение прибыли из ничего). Но автор видит проблему принципиально иначе: крепкое и доходное хозяйство – это условие, без которого невозможна благотворительность. Все, что создает для нее возможность, – это хорошо. К тому же «Домострой» дает советы любому читателю, и, следовательно, вести хозяйство «правильно» или «как попало» – это, в конечном счете, личный выбор, за который придется ответить.

Прибыль, богатство, деньги оказываются не злом и не добром, не показателем греха и не показателем добродетели (ср. гораздо позднее, в «Преступлении и наказании» Ф. М. Достоевского: «…бедность не порок, это истина. Знаю я, что и пьянство не добродетель…»). Сами по себе богатство и бедность, стяжательство и нестяжательство нейтральны. Все решает выбор человека, как он употребляет то, что ему дано: «Умному и домовитому человеку, славной жене Бог всячески умножит хозяйство: даст больший приплод свиньям <…> Всегда будут они сами есть с удовольствием и людей так же кормить, подавать милостыню от праведных трудов и от благословенных плодов. Лишнее они распродадут, потому что благословенные деньги пойдут на самые различные нужды, на милостыню, которая приятна Богу» (главка 42, «О том же для не имеющих собственных сел, а также всяческий домашний обиход на лето и зиму…»). Деньги оказываются благословенными не сами по себе, а потому, что получающий доход помнит, от кого он его получает. Именно эта память, выливающаяся в определенные поступки (милостыню), и делает деньги благословенными.

Это становится очевидным, если мы учтем, что перед нами аллюзия к известнейшему ветхозаветному фрагменту: «Если вы будете слушать заповеди Мои, которые заповедую вам сегодня, любить Господа, Бога вашего, и служить Ему от всего сердца вашего и от всей души вашей, то дам земле вашей дождь в свое время, ранний и поздний; и ты соберешь хлеб твой и вино твое и елей твой; и дам траву на поле твоем для скота твоего, и будешь есть и насыщаться» [Втор. 11:13–15]. Но библейский эпизод имеет и продолжение: «Берегитесь, чтобы не обольстилось сердце ваше, и вы не уклонились и не стали служить иным богам и не поклонились им; и тогда воспламенится гнев Господа на вас, и заключит Он небо, и не будет дождя, и земля не принесет произведений своих, и вы скоро погибнете с доброй земли, которую Господь дает вам» [Втор. 11:16–17]. В евангельской перспективе жизнь ради денег – это именно и есть идолопоклонство деньгам: «Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне» [Мф. 6:24]. Таким образом, автор «Домостроя» опять-таки ставит своего героя, а вместе с ним и читателя перед осознанием необходимости совершения личного выбора.

Как грех, так и добродетель не являются в «Домострое» простыми нравственными понятиями, подобными «хорошо» и «плохо». Они вполне онтологичны, они сказываются на судьбе мира и человека. Совершая грех, человек разламывает мир, отрывая его от Бога. Ветви совершенного греха простираются гораздо дальше личной судьбы грешника: «Если муж не исполняет своих обязанностей, как они в этой книге описаны, если он не поучает свою жену, не строит свой дом в соответствии с Божественным законом, если не заботится о своей душе, не поучает своих слуг так, как это описано нами, то он будет погублен как в этом мире, так и в будущем, сам погибнет и дом свой погубит» (главка 39, «О том, что если муж сам не учит жену и домочадцев, то будет осужден Богом, а если поучает, то милость от Бога примет»). Так же как и телесное наказание провинившегося, наказание адом не является собственно внешним наказанием грешника. Грех затмевает в человеке образ Божий и отрывает человека от Бога, но грех совершается свободно, а потому даже ад видится добровольным выбором грешника («сотворите себе муку вечную»).

Грех разрушает не только грешников, но и окружающих их. Поэтому произведение настаивает на греховности самого введения во грех, создания условий, при которых он становится возможным. Согласно «Домострою», тот, кто посылает посылки, не запечатав их, или кто не охраняет свое имение, разделяет ответственность с вором: «Товар посылай, смерив и исчислив, деньги – пересчитав, весовое – взвесив и, что еще лучше, запечатав. Так не будет греха на тебе» (главка 35, «Наставление, как посылать слуг с посылками»), В этом плане «Домострой» как бы прозревает известную мысль Ф. М. Достоевского «Каждый за всех и во всем виноват»: «Если же по небрежности или из-за лени сам согрешишь или согрешит… жена из-за твоей беспечности, или ребенок, или домочадец, то все вместе… будете наказаны Богом, сотворите себе муку вечную» (главка 21, «Совет о том, как всякому мужу и жене, ребенку и слуге быть благочестивым»).

Но как грех сказывается на всем окружающем человека, точно так же простирается по всему «дому» и добродетель: «Сотворив же благо, сделаете свои жизни угодными Богу, наследуете жизнь вечную в Царстве Небесном. Ты сам получишь наисладчайший венец, потому что имел попечение перед Богом не о себе одном, но порученных тебе ввел в жизнь вечную» (главка 21).

Мир, таким образом, оказывается «вертикалью», однако не власти, а ответственности. Бог отвечает за мир перед человеком, которому Он дал обетование, которого Он призвал «из небытия к бытию». Но и человек несет ответственность перед Богом за этот же самый мир, за свой дом, не просто данный, но сотворенный «человецев для».

Весь этот «большой дом» запечатлен «Домостроем» как бы в единый момент времени: в ожидании завершения и Страшного суда. Книга показывает мир устремленным к Страшному суду, а потому каждый сиюминутный поступок и выбор, влияя на окружающее, сохраняется, а сохраняясь, станет видным в момент финала мира. Вывод, предлагаемый «Домостроем», отнюдь не нов – человеку следует действовать с учетом того, что за каждое действие его могут спросить. Ад и рай, по «Домострою», не назначаются извне в благодарность или наказание, а выбираются и сотворяются самим человеком здесь и сейчас.

Таким образом, в «Домострое» сливаются время физическое и вечность (иконическое время), физический мир и мир Библии, личная судьба и общая ответственность. Произведение как бы пытается постоянно показать, что нет ничего изолированного, что в мире всё на всё влияет, что энтропия – это не реальность, а всего лишь кажущееся. В 10-й главке («Как звать священников и монахов, чтобы отслужить требы в доме своем») рассказывается о том, как вести себя во время пира, у себя дома и в чужом. Но бытовой уровень лишь вершина (причем самая малая) айсберга: пир, хозяин пира, трапеза, места за столом – это символы, которыми традиционно описывается евангельский мир и – еще глубже – мир после Второго пришествия. Присутствующий на пиру должен вести себя не просто «прилично», но помня, что сквозь этот пир прозревается «иной пир», пир Христа и праведников. Садящийся на последнее место и оказывающийся во главе – это одновременно и просто вежливый гость, и «блудный сын» («Сын же сказал ему: отче! я согрешил против Неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его, и обувь на ноги» [Лк. 15:21–22]), и раскаявшийся разбойник («И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое! И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю» [Лк. 23:42–43]). Домостроительство истинно приобретает здесь черты литургии, буквально общего дела, а Христос оказывается в любом деле рядом с человеком. На службе, в хозяйстве, на рынке человек продолжает то же дело, что он совершает, находясь в церкви (ср. постоянные указания о молебнах, совершаемых дома). Где бы человек ни находился, он добровольно служит одному Господину, замысел Которого опять-таки добровольно воплощает.

Менее чем через полтора века после создания «Домостроя» (середина XVI века), ставшего своеобразным «знаком» старой Московии, будет создан другой, также знаковый текст новой Российской империи – «Юности честное зерцало» (1717 год). И этот текст также создаст определенную модель мира, бесспорно, отличную от той, что предложена в «Домострое».

Важно подчеркнуть: в текстуальном плане два памятника перекликаются, авторы «Юности честного зерцала», безусловно, знали «Домострой». Об этом свидетельствуют многочисленные стилистические и тематические переклички: сходными словами осуждается праздность, соблюдение моральных норм описывается как неубыточные и доходные действия, вводится обязанность жить по средствам, запрещается слушать суеверия, приносить слухи из чужих домов, вводятся правила поведения на пирах, обязанность беречь и следить за своим имуществом. Так, на совет «Домостроя»: «Слугам своим заповедуй никогда не переговариваться о посторонних людях, если где они были и что плохое видели, то об этом пусть дома не говорят, точно так же и о домашних делах пусть людям не рассказывают <…> Скорее отделавшись, пусть спешит домой и рассказывает господину, как выполнил дело. Но никаких посторонних вестей слуге приносить не следует, чтобы между господами не возникали ссоры и разногласия» – новое сочинение отвечает: «Если же ты будешь послан куда-либо, то возвратись поскорее, не оболги никого, не переноси вестей ни из двора, ни во двор». Возможно, авторы «Юности честного зерцала» думали, что идут в «фарватере» текста-предшественника, лишь несколько модернизируя его.

Между тем, модернизируя, «Юности честное зерцало» проявляет принципиально иное отношение к месту человека в мире. Неслучайно из «Домостроя» авторы «Юности честного зерцала» берут лишь отдельные максимы – по сути дела, «сводят» текст-источник к ним. Но то же самое происходит и с Библией, которая предстает сводом нравственных правил. Надо доказать, что слугами должен повелевать один господин, – пожалуйста, аллюзия к Библии: «Слуги и челядь обычно бывают подчинены не двум господам или госпожам, но только одному господину, чьи приказы усердно исполняют». Речь идет об уже упомянутом чуть выше эпизоде, в котором служба Богу противопоставляется службе идолам. Но «Юности честному зерцалу» неинтересно это продолжение – ему достаточно первой части, в которой говорится, что у слуги должен быть один господин. Такое отношение к Библии сказывается и в том, что самым объемным корпусом подтверждающих цитат оказываются народные пословицы. Именно они – сжатые максимы – наделяются здесь высшим авторитетом.

Не менее важным оказывается хронотоп, в котором локализуется произведение. Герою основной части «Юности честного зерцала» не нужен «большой мир»: ему вполне хватает пространства императорского двора и времени службы при дворе. Собственно говоря, нахождение при дворе автором «Юности честного зерцала» предлагается воспринимать как кульминацию жизненного пути. Именно к этому должен сызмальства готовиться дворянин: «Мысли да выражают благообразно, в приятных и учтивых словах, как будто разговаривают с каким-то иностранным высоким лицом. Поступают всегда так для того, чтобы дети постепенно привыкли к светским беседам». Именно поведение во время пребывания при дворе определяет будущую старость: «Должны молодые отроки всегда начальствующих своих как при дворе, так и вне двора в великом почтении и чести содержать, так, как сами себе хотят быть превознесенными после долгой службы. Ибо, какую честь они ныне начальникам оказывают, такая и им будет оказана со временем».

Сама близость ко двору становится свидетельством успешности человека. Произведение предлагает определенную иерархию, выстроенную именно на основе приближенности не к Богу, а к императору. Ценность службы, характерная для «Домостроя», заменяется ценностью карьеры – слушаться и учиться надо у того, кто более приближен: «Старайся увидеть, как поступают те, которым это самое дело обычно бывает приказано; примечай, хвалят их или хулят, хорошо ли они со всем справились или плохо; слушай и запоминай, в чем они ошиблись или что просмотрели».

Если человек рождается для двора, то как оценивать тех людей, которые с самого рождения, по причине неблагородного происхождения, не предназначены для такой службы. Авторы «Юности честного зерцала», по сути дела, и говорят об отсутствии соприкосновения между благородным и неблагородным сословиями: «Кто своих домашних в страхе содержит, тому челядь служит благочинно <…> Рабы по своему нраву бывают невежливы, упрямы, бесстыдны и горды. Их надо смирять, укорять и уничижать». Слуга дворянину не брат, он его работник. И только исходя из производимой работы, исходя из полезности, слугу можно и нужно оценивать: «Если они прилежны, то таких слуг люби». Таким образом, ответственность за слугу оказалась ограниченной финансовым уровнем: господин обязан оплачивать труд слуги, но никаких культурных и этических обязательств у высшего сословия перед низшим нет. Дворянин должен исполнять свои договорные обязанности, и при этом ему достаточно учитывать бескультурье челяди, никак его не стремясь исправить: «Со своими или с посторонними слугами помногу не общайся… Любя слуг, не во всем им верь, поскольку слуги грубы, невежливы, нерассудительны, они не знают меры…»

Такое отношение к слуге – пересмотр положений «Домостроя», и не этот ли пересмотр вылился в своеобразный «комплекс вины» дворянства перед народом, характерный для культуры второй половины XIX века? Люди, воспитанные на «Юности честном зерцале», по-видимому, открывали более «гуманные» требования, лежащие в более глубоком, формально отрицаемом пласте культуры. Как бы то ни было, но именно «Юности честное зерцало» санкционирует, в культурном аспекте, разделение некогда единого «царского люда» на дворянство и народ, проводя между ними непреодолимую границу.

Точно так же «Юности честное зерцало» разделяет некогда единый и цельный универсум на мир Бога и мир царя. Постулируется, что эти два мира живут по принципиально разным законам, у них несовместимые ценности: «Кто при дворе бывает стыдлив, тот уходит с пустыми руками от двора, ибо когда кто-то верно господину служит, то ему необходима верная и надежная награда. А кто служит, ища милости, того награждают только милосердием. Ради милости никто никому служить не должен, кроме как Богу. Государю служат чести ради и прибыли для, а также ради временных милостей». Как видим, служба государю может отныне не быть службой Богу (ср. финал «Домостроя»: «Угодно было Богу и благочестивому православному царю государю велеть, чтобы ты послужил ему в царской казне, занимаясь таможенными делами. Ныне молю тебя, сын, со слезами говорю тебе, чтобы помнил ты Бога и царские указания. <…> Сделай так, чтобы государева служба не принесла вред твоей душе, но чтобы сам ты, благословенным государственным уроком, был сыт»).

Мир Божий больше не является образцом для государева мира. И подтверждением этому служат многочисленные полемические выпады в сторону Евангелий: «Истинный придворный человек должен… доносить о своем деле, на других не надеясь. Ибо вряд ли можно найти такого человека, который кому-то столь же верен был бы, как самому себе». Эту фразу трудно интерпретировать иначе, кроме как опровержение слов Христа: «…возлюби ближнего твоего, как самого себя» [Мф. 22:39]. Находящийся на государственной службе не есть чей-то ближний, а соответственно, при дворе отныне никто не «должен угождать ближнему, во благо, к назиданию» [Рим. 15:2]. И логичным завершением секуляризации пространства двора становится – естественно, сугубо имплицитно выраженное – восприятие Бога как проекции государя: «Молиться же полагается с таким вниманием, как будто пред высшим сего света монархом довелось стоять». Напомним, что ранее, в том же «Домострое», отношение к царю вытекало из отношения к Богу: «Царя бойся, служи ему верой и всегда о нем Бога моли, не лги ему никогда, но кротко говори ему истину, говори истину так, как бы ты говорил ее Богу… Земной царь временный, а Небесный – вечный, Он истинный судия, Он воздаст каждому по делам его».

Интересно, что «Юности честное зерцало» порой апеллирует к Богу и к Библии, но делает это как-то формально, по традиции. Бог – в первой части текста – больше не является гарантом, эта функция полностью передана государю. Отсюда вытекает как уже обозначенное выше сворачивание Библии в отдельные моралистические максимы, так и проверка библейских обетований прагматическим критерием успеха: «Кто хочет быть знатнейшим в чине, тот должен первым быть в страхе Божием и благочинстве». Иначе говоря, «страх Божий» здесь не отношение к Богу, а поведенческий комплекс, общественно одобряемый, а потому выгодный. Отсюда та легкость, с которой не желающий иметь высоких чинов освобождается от обязанности проявлять страх Божий. Представление о грехе и личной ответственности за совершенный грех, за вред, наносимый грехом окружающему миру, – все это находится вне мотивов, свойственных «Юности честному зерцалу».

Разлом на мир государя (секулярный, светский) и мир Божий чрезвычайно резко проявляется на композиционном уровне. Собственно говоря, текст отчетливо делится на две части. Одна из них, говорящая о службе государю, обращена к дворянскому юноше. Другая – к дворянской девице. И эта часть, как ни странно, молчит о придворном мире и говорит – о Божьем. Она и начинается подобно «Домострою»: «Первая добродетель, которая необходима и пригожа благонравной и благочестной девице, – стремление и любовь к слову Божию и правой вере. Она выражается стремлением ходить в церкви и в школы, в прилежном изучении чтения, письма, молитв, в слушании слова Божьего и размышлении о нем». Парадоксально, но в контексте «Юности честного зерцала» идеальный герой псалмов непременно оказался бы девицей, потому что «…в законе Господа воля его, и о законе Его размышляет он день и ночь!» [Пс. 1:1–2].

Именно в ней – в части, обращенной к девушкам, – появляется представление о добродетели, которая ценна сама по себе и которую ничто не должно нарушать: «Седьмая добродетель – исповедание веры, в котором христианин проявляет твердую и постоянную волю, а также непреложное желание исповедать пред Богом и людьми чистое учение Евангелия и при том исповедании в вере остаться, несмотря ни на какой страх, зависть, напасть и муку изгнания».

Таким образом, мир «Юности честного зерцала» разбит на множество кусочков: секулярный и религиозный, мужской и женский, дворянский и народный. И в этом разделении происходит, по-видимому, скрытая, неосознанная, но самая болезненная коллизия этого произведения и русского мира XVIII–XX веков. Дело в том, что все перечисленные аспекты объединяются в четкую, бинарно противопоставленную систему: секулярное – дворянское – мужское и религиозное – народное – женское. Первая система жестка и негуманна, а вторая – практически точное повторение традиционного мировидения, выраженного и в «Домострое».

Но что важно, так или иначе «Юности честное зерцало» предлагает две разные, несовместимые схемы поведения. Это связано с тем, что автор не видит литургической целостности мира, равно как и единого народа и общей системы ценностей. Ни карьера, ни изолированное благочестие в одиночку не могут претендовать на абсолютную ценность – автор, по-видимому, подсознательно это ощутил, раз не ограничился придворной частью, раз противопоставил одному взгляду другой.

Двор прагматичен и не живет по Библии, более того, не хочет по ней жить – это внутри «Юности честного зерцала» факт, однако здесь не предлагается воплотить текст первого Псалма: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных и не сидит в собрании развратителей» [Пс. 1:1]. Автор «Юности честного зерцала» одним предлагает идти по одному пути, а другим – по другому.

По сути дела, дворянская служба царю, подменяющая и вытесняющая службу Богу, показывается своеобразной жертвой ради управления государством. И в этом сказывается представление Нового времени о государстве как о машине, а значит, механическом (функциональном), а не органическом единстве. У государства есть законы, но нет этики, а потому оно «пожирает» своих служителей. Для государства нет личности, тем более свободной личности, а потому «Юности честное зерцало» гораздо менее либеральный текст, нежели написанный за 150 лет до него «Домострой».

Однако, «пожирая», государство способно наградить – и таковой наградой становится мирская честь. Неслучайно дворянина «Юности честное зерцало» призывает больше всего беречь свою честь. В конце концов, репутация честного, законопослушного, выдающегося и т. д. – вот то, что может предложить государство придворному человеку. Но оно не в состоянии предложить ни святость, ни Царствие Небесное, потому что, существуя для управления людьми, ни святостью, ни Царствием Небесным не владеет.

Придворный мир становится не идеалом, а одним из возможных полюсов. На другом полюсе – непреходящие ценности, которые по-прежнему есть и важны, даже несмотря на то, что могут отнюдь не способствовать карьере. Чтобы как-то преодолеть разломанность мира, автор «Юности честного зерцала» и предлагает гендерное разграничение полюсов. Мужчина жертвует Богом ради государя, мирской чести и карьеры. Женщина жертвует карьерой ради Бога, семьи и вечных ценностей. Так или иначе, но гендерная модель, известная нам по классической литературе, восходит именно к публикуемому памятнику и проблеме, увиденной его автором-творцом.

Таким образом, перед нами два принципиально разных текста, которые нельзя оценивать в терминах, еще недавно популярных, – «прогрессивный» или «реакционный». Они рисуют человека в принципиально разных мирах. Если угодно, «Домострой» рисует человека почти как бы до грехопадения – и его мир целостный, центрированный вокруг Бога, стремящийся к финалу. В этом мире уже есть грех, но он не владеет человеком, более того, есть и уверенность в возможности его победить. Автор «Домостроя» как бы повторяет слова апостола Павла: «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?» [1 Кор. 15:55]. «Юности честное зерцало» рисует человека в принципиально ином мире – мире, где возможность быть с Богом «юридически» неотличима от возможности быть без Него. Но парадоксальным образом эта «юридическая» неотличимость наделяет местоположение человека неимоверной ценностью. Подобно свету, «который во тьме светит», в нарушение всей эксплицированной прагматики религиозно-женско-народный мир не оказывается вытесненным светско-дворянски-мужским миром. Более того, в контексте целого религиозно-женско-народный мир превосходит придворный, потому что именно его категории – девальвированные и переоцененные – наделяют хоть какой-то ценностью придворный мир.

При этом выбор, совершаемый героем «Юности честного зерцала», оказывается тем же, что и героя «Домостроя», только этот выбор более свободен, он лишен априорной мотивации.

Два текста дополняют и взаимно освещают друг друга, прекрасно прочерчивая исторический путь послепетровской России и исторический опыт минувшего XX столетия, столетия, в которое они оба оказались практически забытыми. Неслучайно линии от них идут ко множеству произведений русской литературы, в том числе таких авторов, как А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, Ф. М. Достоевский, В. А. Соллогуб, Л. Н. Толстой.