Донское казачество в войнах начала XX века

Сборник рассказов корреспондентов и участников войны, помещенных в различных периодических изданиях

Крепко охраняйте боевые традиции, приобретенные войсками. Не теряйте времени, чтобы в каждой роте, сотне, батарее сохранить в вечной памяти подвиги своей части и отдельных лиц. Прощальное обращение генерала Куропаткина к офицерам. Русский Инвалид, 1906 г., № 52

ПРЕДИСЛОВИЕ

В только что минувшей русско-японской войне принимали участие почти все наши казачьи войска, выслав на театр войны более или менее крупные части от полка до дивизии включительно.

Чрезвычайно гористая и вообще пересеченная местность маньчжурского театра войны, разбросанность казачьих частей по всему фронту и другие неблагоприятные обстоятельства не могли, конечно, способствовать массовым действиям казаков, как легкой конницы, благодаря чему в печати неоднократно высказывалось мнение о том, что будто бы казачьи части не в полной мере оправдали возлагавшиеся на них надежды.

Могли ли казаки действительно сделать при данных условиях больше, нежели сделано ими, — скажет нам история, а пока мы знаем, из официальных телеграмм и рассказов очевидцев, что служба казаков небольшими частями при разведках неприятеля, подвижном охранении войск и проч. была полна такими примерами подвигов и беззаветной преданности своему долгу, что можно смело сказать, что и в эту войну казаки наши были теми же казаками, которые стяжали всемирную славу русскому казачеству на полях брани в минувшие годы.

Рассказы об этих подвигах, сообщенные в свое время в различных периодических изданиях, собраны в настоящей книге, с указанием источников, откуда они позаимствованы.

Пусть читают эти рассказы в поселках, станицах и хуторах.

Старики прочтут о славной службе своих детей на бранном поле, и сердце их порадуется. Молодежь воспримет дух бойцов и поставит их для себя примером в предстоящей службе Царю и Родине. Ветераны-участники войны, читая эти рассказы, вновь переживут тяжелое, но дорогое для них прошлое, и с отрадным чувством свято исполненного долга будут вспоминать

ПРАЗДНИК ПРИАМУРСКИХ КАЗАКОВ НА ПОЛЯХ МАНЬЧЖУРИИ

Настало 17 марта, день Алексея Божьего человека. Утро было холодное. Густой туман закрыл землю, и неясными силуэтами рисовались дома и заборы. Ляоянской башни не стало видно за туманом. Утром из-за тумана один поезд наткнулся у станции на другой. Два громадных паровоза сошли с рельсов…

На грязном, раскисшем от дождя и сырости тумана, чумизном запаханном поле строились казаки. В полуверсте сзади табунами стали сбатованные кони. В середине, на гаолянных китайских циновках, был поставлен аналой, и на нем лежал складень с иконой Св. Алексея, покровителя приамурских казаков. Забайкальские казаки, одетые в собственные шинели, при амуниции с наборными поясками имели походный вид. Все, что можно было вычистить, — вычистили, все, что можно было починить, — починили. Пытались отмыть и загорелые темные лица, да не сошел загар, и суровым походом через сопки Забайкалья веяло от темных лиц угрюмых станичников…

Правее забайкальцев стояли амурские казаки. Тут молодежь стояла рядом со стариками. Новички!.. А посмотрите, как стреляют! На восемьсот шагов пятки ладонью закрыть можно.

На глинистой размытой дороге поставлены махальные.

В 11 часов утра стали съезжаться начальствующие лица.

Прошло минут десять ожидания. Легкий ветерок короткими и нежными порывами, словно взмахами кисти, сгонял туман, показалось голубое небо, яркое южное солнце, дали расширились, и по земле длинными струями потянулся пар. Все переменилось под лучами теплого солнца, открылась, как из-за занавеси, большая палатка и заборы деревни, усеянные китайцами.

Вдали показался экипаж, окруженный конными казаками, и георгиевский значок командующего маньчжурской армией.

— Слушай на краул! — пронеслась над полем команда, и музыканты пехотного полка заиграли встречный марш.

Командующий армией пешком обошел сотни, здороваясь с каждой и поздравляя с праздником.

Шашки вложили в ножны. Трубачи сыграли на молитву, и сотни загорелых голов обнажились под теплыми лучами весеннего солнца.

А земля все парила и парила, и струи этого пара, белые и словно живые, быстро неслись над грязным и скользким полем чумизы.

Священник в краткой речи напомнил казакам, какой день они сегодня празднуют, потом, повернувшись к аналою, начал молебен.

Хор певчих-казаков, составленный всего семь дней тому назад и обученный полковым врачом, строго и стройно пел песнопения. И торжественно звучали слова молитвы в этом теплом весеннем воздухе, на голом поле, возле усеянных китайцами глиняных стен деревни. Примолкли китайцы. Они смотрели и, казалось, думали: не этим ли сильны русские, не этою ли святою молитвой и такою тихой, светлой, радостной верой?

Молебен кончен. Аналой убран. Командующий говорит тост за Государя Императора, и каждое слово отчетливо слышно в этом живом квадрате людей. И все слушают, и все боятся проронить хотя одно слово.

— Государь Император, и отправляя меня, и вчера особою депешею, просил передать Свой Царский привет и уверенность, что во всех случаях вы выполните свой долг перед отечеством, как исполняли ваши деды и отцы. Во здравие Государя Императора «ура»!

Громкие крики «ура» сливаются с торжественными звуками народного гимна… Но вот они стихли. Еще раз поднята чарка.

— Поздравляю вас с праздником и пью за ваше здоровье, молодцы!

Потом говорил тост генерал-лейтенант Линевич, как атаман всех приамурских казаков. Командующий провозгласил тост за генерала Линевича, а полковник К. — «за почетного старика Албазинской станицы и командующего Маньчжурской армией».

Затем раздалась команда «по коням». На минуту поле покрылось бегущими людьми. Разбатовали коней и сели удивительно быстро. Командующий армией сел на рыжего коня, подведенного ему, и принял парад. Поблагодарив казаков, командующий армией верхом уехал в город Ляоян.

Праздник вступил в свои права. Веселые песни неслись из казачьего стана. Музыка играла подле палатки, шло братанье между забайкальцами и амурцами, читали телеграммы.

А в сотнях распевалась песня, сочиненная Амурского полка хорунжим Сычевым на злобу дня…

А теперь — скажи Царь слово,

Затрубит труба: «садись».

Шашки вон!.. И полетели…

Ух, японец, — берегись!..

В палатке говорились тосты. Так уже водится в офицерской семье, и казачьей в особенности, чтобы гости говорили речи, а хозяева им отвечали. У кавказских казаков для этой цели избирается особое лицо «тулумбаш» — голова стола, поют песни застольные, тягучее «мравал-джамиер», пьют за кого-нибудь и одновременно «алла верды» за другого. Много говорится в них теплого, лестного, и всегда в этих речах много огня и много чувства.

На этом празднике — потому ли, что обстановка была боевая, что смерть холодным крылом всего третьего дня «там на Ялу» задела товарищей-станичников, от того ли, что по случаю военного времени все чувства были, так сказать, мобилизованы — но речи были полны глубокого смысла…

Помню некоторые из них.

— Каждая армия, каждый народ имеет и пехоту, и кавалерию, и артиллерию, — говорил один, — но нигде нет казаков. И казаков оценила и казаками гордится Россия, но более России их ценит и боится заграница. Представителям казачества следует и на деле доказать, как грозны казаки, чтобы одно появление их, одно их имя обращало неприятеля в бегство…

Говорили и о том, что волею судеб Дальний Восток стал практической школой военного искусства, как некогда был Кавказ; что сюда стремятся офицеры со всей России, чтобы научиться той великой науке, которая называется «наукой побеждать»…

Один из гостей припомнил всем стихи Некрасова «Внимая ужасам войны»… и предложил выпить «за здоровье матерей»…

Словно тихий ангел пролетел над говорливой и шумной компанией. Стихли споры и клики. Даже «ура» не кричали в первую минуту.

— И у меня мать осталась… — сказал кто-то грустно…

— И у меня…

И вдруг раздалось громкое, стоустное дружное «ура»! Оно никогда еще не было так могуче и не шло из таких тайников сердца, из самых глубоких сердечных подвалов.

Да, праздник амурцев и забайкальцев был как праздник: и молебен, и парад, и тосты, и музыка, и «ура»… Но что-то особенное, неуловимое было еще в нем. Больше простоты было, больше сердечности в обращении. Чувствовалось, что все здесь собравшиеся, товарищи одного дела. И дело это ужасное, страшное… и такое высокое, чудное, благородное дело!..

«ВОЛЧЬЯ СОТНЯ»

Мы прицепились ко второй сотне аргунского казачьего полка. Ее никто не называет «второй». Она везде известна под именем «Волчьей» сотни.

— Здорово, волчата! — приветствует их генерал Ренненкампф, делавший с ними свой поход здесь же.

— Э, волки, давно ли? — окликают офицеров этой сотни офицеры пограничной стражи.

— Объявить «Волчьей» сотне то-то и то-то… — распоряжается на остановках командир.

— Командир «Волчьей» сотни! — рекомендуют вам молодого, приветливого офицера.

Почему «Волчья», почему волки?

Так их окрестили в китайском походе, так это и осталось за ними.

— Ты какой сотни? — спрашивает едущий с нами генерал попавшегося ему навстречу казака.

— «Волчьей», ваше превосходительство.

И считает себя правым, точно другого имени у них и нет.

— Почему же вас окрестили волками?

— Спросите у китайцев, у их генерала Ма… Офицеры хотят, чтобы это навсегда осталось за ними.

По старому казацкому обычаю, сами себе сделали бунчук. Знакомые дамы украсили его лентами, моряки подарили с «Цесаревича» ленту, на которой знаменитый итальянский маринист «Presto» нарисовал им этот броненосец. Отдавая это «на бунчук», моряки завещали: «Отомстите, волки, за нас японцам».

— Есть! — отвечали эти, входя в морские обычаи. В Чите бунчук показался сотне не полным. Позвали казака-охотника:

— Чтобы к вечеру был волчий хвост.

Тот вернулся с двумя убитыми животными. Теперь волчьи хвосты красуются на бунчуке на самом верху. Товарищи станичники, атаманы привязывали к нему ленты, георгиевские кавалеры перехватывали их своими ленточками. Каждый старался оставить память «Волчьей» сотне.

И песни у них особые.

Утром слышу такую. От каждого звука веет удалью. Так и уносит вас в легендарную быль славного Запорожья. Что-то старое, знакомое, далекое, опьяняющим паром подымается в груди.

— Что это?

— Наша песня. Только «Волчья» сотня и поет ее.

— Кто придумал мотив?

— Сами, казаки подобрали…

Волчья сотня аргунского полка. Вас я не забуду до смерти никогда. Слышится ржанье и топот копыт. Волчья сотня в разведку спешит. Много далеких нарыто могил, Им не умерить казацкий наш пыл. Свищут ли пули, шашки звенят — Волки с врагами в бою говорят…

Надо было видеть их лица. Как все это далеко-далеко от недавней мирной были, когда все эти впечатления казались отошедшими чуть ли не в средние века.

С ПУТИ НА ДАЛЬНИЙ ВОСТОК

Пасху встретили в поезде с «Волчьей» сотней. Разговлялись в купе. Молодежь сначала была грустна, — у всех дома теперь семейный праздник. Невольно мысль уходила в оставленное позади. Но казаки живо развеселили всех. Черствые куличи, старые яйца, окаменевшие пасхи были уничтожены быстро. В круговую шла большая серебряная чаша, подаренная аргунцам Порт-Артуром. На ней все нацарапали, как могли, свои памятки.

В вагонах для солдат тоже шло веселье. Пели, плясали. Казак Илья Раменский, молодец и в бою и в выпивке, сугубый георгиевский кавалер — забрался на лошадь и просидел на ней весь день, и на ходу поезда, и на стоянках.

— Слезай! Что ты? — убеждали его.

— Так что никак нельзя.

— Почему?

— Казак такой праздник должен в седле быть.

Этот самый Илья Раменский, который, узнав, что в осажденном нами городе отличное вино, — пробрался туда, разбил китайский кабак и благополучно выбрался с несколькими бутылками в руках — ему хотелось пить на легком воздухе. Так и нашли Илью спящим с пустой посудой кругом, на каком-то холме, под неприятельской крепостью. Потом он привел наших к городу и указал лучшие места для наступления. Наивная особа и удивительный враг. «Илюшка», как его называют здесь, отличный разведчик. Куда ни пошли, он все высмотрит, узнает, найдет, по пути напьется, но, вернувшись в назначенный ему срок, даст обо всем точный отчет. Шутя ему поручили добыть сведения о нашем поезде, кто куда и зачем едет. К вечеру, никого не спрашивая, он доставил их. Я, оказывается, направляюсь в Маньчжурию «для военного письма»; ехавший в другом вагоне предприниматель — «для капиталу»; армянин с громадным кинжалом, похвалявшийся зарезать всех японцев, по остроумному определению Раменского — «верно, кабак откроет»; только и спасовал он перед следовавшей к мужу дамой. Против ее имени значилось «для неизвестного употребления».

«ВСЕ ЖЕЛАЕМ!»

Эта с натуры схваченная бытовая сценка из жизни наших «чудо-богатырей» казаков, ясно свидетельствует о их глубокой и святой преданности родине и о их готовности пролить кровь свою за Царя и отечество.

В штаб-квартире 1-го сунженско-владикавказского, генерала Слепцова, полка, получено было известие о том, что несколько человек из полка призваны стать в ряды действующей армии на Далеком Востоке.

К сожалению, — далеко не все!

Требуются в комплект армии только 1 войсковой старшина, 3 сотенных командира, 2 вахмистра и 10 урядников.

Из них, с прибавлением к ним необходимого числа трубачей, формируется кадр кавказской конной бригады.

При получении этого известия все слепцовцы заволновались.

Все стремятся вступить в число избранных для кадра… Все и по службе достойны избрания, и молодец к молодцу…

Как тут быть полковому командиру?

И обидеть никого не хочется!.. И взять всех невозможно!..

Собрал полковой командир всех своих молодцов слепцовцев и стал их выкликать, на охотников.

— Кто желает из вахмистров — выходи вперед!.. — крикнул он.

Все вахмистры вышли стройно, военным шагом, и выстроились перед командиром.

Командир вызывает желающих из урядников… Все урядники выходят поголовно!

Сотенных выкликает — все сотенные вытягиваются в шеренгу, как один человек…

И так до конца.

Пожимает плечами командир.

И любо ему это… и досадно немножко!

Так ни до какого дельного результата не дойдешь!..

Он прибегает к другому приему.

— Выходи, кто сильнее других желает!.. И опять все выходят…

— Ну теперь осади, кто не желает, или кто так только пошел, чтоб от товарищей не отстать!..

Никто не осаживает!..

Кончилось тем, что один вахмистр умоляет командира назначить его на должность урядника, а урядник просится пойти за простого казака!

— А галуны потеряешь?… — возражает ему командир.

— Я, ваше высокоблагородие, на войне их опять заслужу, Бог даст!.. — смело и стойко отвечает урядник.

Таков он, наш русский герой казак!!.

Вера в Бога и любовь к Царю и к родине! Этими чувствами он живет… С ними он и умирает!!.

СИБИРСКИЕ КАЗАКИ

В России мало или даже вовсе не знают сибирских казаков. Мы вообще гораздо больше интересуемся жизнью наших инородцев и знаем эту жизнь лучше, чем жизнь наших казаков, — жизнь полную трудов и лишений, жизнь, целиком отданную русскому народу и государству. Только теперь Россия узнает, что есть где-то в Акмолинской области сибирское войско, которое, напрягши все свои силы, выставило на поле брани девять полков. Я, писал корреспондент «Р. В.», находившийся в передовом отряде, встретил старика-казака, который выехал на службу с четырьмя сыновьями, — из одной семьи ушли пять работников и пять лошадей с полным снаряжением.

Чем больше я знакомлюсь с этими казаками, тем более отрадное впечатление выношу от этого знакомства. «Шанго казак», — улыбаясь во всю ширь своей физиономии, приветствует сибирца китаец, уже познакомившийся и полюбивший этих казаков. На юге между сибирцами и китайцами установились самые дружеские отношения, в чем я имел случай убедиться лично. Проходим через деревню, и все население выбегает навстречу, сами тащат воду, поят людей и лошадей, и все это весело, приветливо.

Далее корреспондент описывает со слов казака Яковлева о том, как спасали его китайцы от плена японцами.

— Как уехали японцы, — сказал Яковлев, — китайцы подняли меня… Вынул 80 к. и даю китайцам: проводи, мол, братцы, до лагеря; а они мне на это ответили: «У тебя у самого мало денег, не будем брать». Так до самого лагеря довели, а денег не взяли.

ЛИХОЕ ДЕЛО

I

Очевидец лихого дела наших молодцов-казаков отряда генерала Самсонова рассказывает:

Подкравшись незаметно к коновязям, где стояли лошади японской кавалерии, казакам, — благодаря внезапному нападению врасплох, — удалось лишить два японских эскадрона лошадей.

Около тридцати японских лошадей были угнаны и сделались добычей казаков, остальных лошадей казаки перестреляли.

Все это отважное дело было совершено казаками в какие-нибудь четверть часа.

Неприятель врасплох был застигнут казаками.

Покончив, казаки отступили без потерь.

II

Два раненых 23 мая 1904 г. сибирских казака, урядники Сапрыгин и Тимофеев, награжденные Георгиями, рассказывают, что были посланы в составе 39 казаков при двух офицерах на разведку неприятельских сил к Дагушаню. Миновав 23 мая благополучно неприятельские посты, казаки приблизились на 8 верст ближе Дагугааня, как вдруг японцы тучей окружили их. Казаки бросились в пики, японцы дали залп, свалив 20 лошадей и ранив 6 казаков, а 2-х убили. Оставшиеся без лошадей вскочили на крупы лошадей товарищей, снова ударили в пики и израненные вырвались после трех стычек.

АТАКА СИБИРСКИХ КАЗАКОВ ПОД ВАФАНГОУ 17 МАЯ 1904 Г.

Четвертая и шестая сотни 8-го Сибирского казачьего полка с гиканьем, вихрем налетели на японскую кавалерию, с пиками наперевес, охватили с обоих флангов и в несколько минут буквально изрубили целый эскадрон противника, рассеяв остальные.

Пики здесь были впервые в деле и наводили ужас. Были такие удары, когда с маху казак пробивал насквозь всадника и ранил лошадь. Несколько пик было оставлено, за невозможностью их выдернуть.

Один казак, окруженный врагами, стоя на месте, сначала пикой очистил себе место, а потом сам бросился на них. Другой, уронив пику и выпустив шашку, отнял саблю у японского офицера и его же изрубил ею. Их майор генерального штаба Тонака столкнулся с нашим стрелком, который, отразив его удар, одним взмахом отрубил голову майору.

Некоторые японские офицеры, убегая, снимали сапоги для быстроты. Казаки со смехом показывали эту обувь.

Истребляя все на своем пути, казачья лава встретила шесть японских пулеметов и сумела из-под их адского огня уйти без больших потерь.

Главнокомандующий армией телеграфировал после этого дела войсковому наказному атаману.

«С особою радостью сообщаю атаману Сибирских казаков о доблестном поведении названных сотен, лихо атаковавших в конном строю противника, один эскадрон которого почти весь переколот и изрублен, взято девятнадцать лошадей. За это молодецкое дело, по Высочайше предоставленной мне власти, я наградил знаками отличия военного ордена 4 степени вахмистра Ивана Великанова, урядников Михаила Самсонова, Владимира Кузьмина, приказного Ивана Замотаева и казака Марка Сазонова».

Интересен также следующий эпизод из сражения под Вафангоу.

У нас в России, в Петербурге, командовал ротой японский капитан Танака, очень развитой, милый человек. Во время войны он уже был майором и командовал эскадроном; под Вафангоу он повел атаку на наших сибиряков и, несясь на коне, кричал на чистом русском языке: «Русские, уберите ваши оглобли!» (т.е. пики), затем «Русские оборванцы!..» (и выругался по-русски), но в это время подлетел к нему казак, крикнул: «Держись, ваше благородие!» и смахнул ему шашкой голову. Так и погиб наш зазнавшийся петербургский гость.

ОТНОШЕНИЯ КАЗАКОВ К РАНЕНОМУ ВРАГУ

В одном из кавалерийских набегов генерала Самсонова к Сеньючену в конце июня месяца драгуны, и если не ошибаюсь, все тот же молодчина унтер-офицер Волков, погнали японский разъезд 4-го кавалерийского полка. Драгунам удалось подстрелить лошадь, и японец со всего маха шмякнулся о землю головой и разбился. Лежит. Драгуны подскочили к нему, подняли. Живой. Забрали и повезли на казачью заставу… Драгун дорогой очнулся. Собралась толпа, усадили японца в центр, стали беседовать.

— Надо бы его, паря, однако, до генерала доставить, — деловито сказал бородач, старший поста, урядник, лет не менее сорока.

— Погодите маленько, Иван Тимофеевич, человек шибко разбился, еле ноги волочит, куда его везть, дайте мало-мало оправиться. Пусть вздохнет свободно грудью.

— Ну, ладно. Угостить его надо. Поди-ка болезный не емши сколько дней.

«Неприятель» сидел в кругу казаков и озирался, охая и хватаясь за голову. А казаки, позабывши о том, что это неприятель, смотрели на него сочувственно и с сожалением.

— Что, брат, попался… Это ничего. Ты не бойся. Мы тебя не обидим, — говорил один из казаков с рыжей короткой бородкой.

— Штаны красные, зеленый лампас, — говорил другой, — куртка аккуратная, ничего, чисто «ходит» ихняя армия.

Японца потрогали, один молодой казак даже ущипнул его.

— А ничего, крепкий народ, — сказал он, — мелкий, а крепкий, воевать может. Ей-Богу — он молодец. Ты, паря, кушать хочешь? Не бойся, что, мол, — казаки. Мы — тоже люди. Войну понимаем. В плен попался, — нам тебя жаль. Мы это понимаем. Худо есть. Ты, может, по-китайски можешь? Пухау…

Японец стонал и хватался за голову. Видно, сильно разбился.

— Что, брат, больно. Ничего, фельдшер вылечит. Ты, паря, не бойся, что, мол, — казаки. Мы — тоже люди. Войну понимаем. В плен попался, — нам тебя жаль. Мы это понимаем. Худо есть. Ты, может, по-китайски можешь? Пухау…

Но пленный и по-китайски ничего не знал. Он все стонал и показывал на голову.

— Болит? Больно? Чего — пухау… Худо есть. Понимаем… А что, паря, ежели бы ему водки? Водка, чай, вылечит.

Предложение «братана» одобрили.

Достали водки (она как-то у казаков бывает); поднесли. Японцу угощение понравилось.

— Что, брат, япоша, хорошо! Шанго. Русски водка.

Японец пил и одобрительно кивал головой. Головная боль у него затихла, клонило ко сну.

— Ну поспи, брат, это тоже хорошо.

Пленному постлали соломы, накрыли шинелью, дали подушку, и он крепко заснул.

— Жалкий народ, — сказал урядник. — На верную смерть идут. Неужели же не понимают, что все это ни к чему?!

— Надеются… — проговорил кто-то у костра, над которым висели котелки с чаем.

— Проснется, — заботливо сказал урядник, — надо ему порцию дать, да чаем напоить; ишь уморился, бедняга.

Когда через несколько часов накормленного и напоенного драгуна доставили в отряд, он едва держался на ногах и водкой от него разило, как из винной бочки… Голова при падении оказалась поврежденной, его взяли лечить, стали бинтовать, класть компрессы, и японец становился все озабоченнее и угрюмее…

НЕЗАМЕТНЫЕ ГЕРОИ

I

В начале июня месяца 1904 г. от 7-го сибирского казачьего полка, стоявшего тогда биваком близ Далинского перевала в отряде генерала Мищенко, был послан для разведки неприятеля разъезд в числе 12 казаков, под командой поручика Книпера.

Так как предполагалось, что разъезд может вернуться не скоро, то начальник разъезда Книпер был снабжен порядочной суммой денег, которые он положил в сумку своего седла. Казак Савельев[25]случайно видел это.

Пройдя несколько верст от перевала, разъезд неожиданно наткнулся на японскую засаду, которая встретила казаков залпами. Казаки спешились, рассыпались в цепь и в свою очередь открыли частый огонь; но ввиду численного превосходства неприятеля должны были отступить.

В самом же начале перестрелки был ранен поручик Книпер, а вскоре затем была убита бывшая под ним лошадь.

Когда казаки начали отступать, унося с собою раненого поручика, казак Савельев вспомнил о казенных деньгах, положенных в сумку седла, которое теперь вместе с убитой лошадью должно было остаться в добычу неприятелю. «Попадут в руки японцам, а офицер будет отвечать», промелькнуло в голове Савельева и, недолго размышляя, он пополз навстречу японцам к трупу лошади.

Пули свистели и жужжали, словно рой пчел, но смелый казак, не обращая на них ни малейшего внимания, благополучно добрался до трупа коня, срезал сумку с деньгами и пополз обратно.

Выстрелы смолкли. Савельев приподнялся и осмотрелся кругом. Японцы совсем близко, а наших не видно уже…

Торопясь уйти от японцев и пробираясь, где в траве, где между кустами, Савельев потерял направление, по которому отступили казаки, сбился с пути и пошел наудачу.

Дней шесть бродил он между сопками, отыскивая наших; верст 300 исходил и, наконец, измученный, голодный и оборванный, вышел к Ляояну.

У вокзала стоял поезд, готовый к отъезду. «Сяду в вагон и доеду до Хайчена, а там — наш полк», решил казак и направился к поезду. Едва передвигая ноги, заходит он в вагон и к великой радости видит там… поручика Книпера!..

Это был санитарный поезд, и поручик в числе прочих раненых препровождался в ближайший эвакуационный пункт.

— Ты как попал сюда?! — воскликнул не менее изумленный и обрадованный поручик, увидев казака, которого считал убитым в перестрелке.

Казак рассказал ему, как он отстал от товарищей, спасая казенные деньги.

— А вот и они, — добавил он, подавая сумку.

Растроганный офицер горячо поблагодарил столь преданного своему долгу молодца-казака.

II

К вокзалу станции Ляоян только что подошел санитарный поезд, битком набитый ранеными, подобранными на позициях.

Время к вечеру, моросит дождь.

К вокзалу идет генерал С. и встречает казака, который, сильно хромая, тем не менее куда-то спешит.

Зная, что сибирцев в Ляояне нет, генерал остановил казака, интересуясь узнать, зачем он здесь и куда идет.

Казак замялся, но на повторенный вопрос виноватым голосом докладывает.

— Так что, ваше превосходительство, меня привезли с этим поездом с позиции.

— Ранен, значит?

— Так точно, в руку и в ногу. Пулю-то из руки вынули, а в ноге сидит, потому не могли там, вот и отправили.

— Куда ж ты теперь идешь?

— Виноват, ваше превосходительство, к товарищам на позицию.

— С пулей-то?

— Так точно. Скажу, что поправился.

И как бы в оправдание себя и для успокоения генерала добавил:

— А в поезде не хватятся, там и без меня много, я, значит, оттуль потихоньку убежал…

НА ЗАСТАВЕ

После одной разведки отряд казаков возвратился на свою стоянку в деревне Мяухау-пу, оставив у Ляу-дию заставу из двадцати человек 3-го взвода 13-й сотни, под начальством урядника Чемки.

От заставы до отряда было верст пять. Правее ее, в леску, расположились охотники одного из пехотных полков. Версты на полторы вперед, к деревне Ханнию, Чемка выслал урядника Портнова с тремя нижними чинами. Японцы занимали позицию южнее Ляудию и Ханнию, для наблюдения за которой и выставлена была застава урядника Чемки. Стемнело. Охотники куда-то скрылись, и Чемка остался один. Кругом сопки лес, впереди японцы, а наших ближе нет пяти верст. Раздумье взяло Чемку. Как бы не обошли японцы. Около десяти часов вечера со стороны Ханнию раздались частые выстрелы. — Михайло Никодимыч, ведь это у Портнова, — прислушиваясь, заметил один из казаков. Действительно, скоро послышался топот скачущих лошадей и к заставе подъехал Портнов со своими людьми. — Ну что? — Да что — нет возможности держаться. Окружили было аспиды. — Как бы до нас не добрались, — подумал Чемка и приказал всей заставе отойти от деревни, под прикрытие обрывистого скоса дороги. — А охотников не видели? — спросил он Портнова. — Не видали. Должно, вперед прошли, — так сказывали.

Ночь выдалась холодная и темная. Наши не спали, напряженно вслушиваясь в завыванье ветра. Начинало рассветать. В долине закурился туман. Продрогшие кони понуро стояли. Вдруг какой-то шорох донесся спереди. Все насторожились. — Осмотри винтовки, — шепотом приказал Чемка. Сквозь туман мелькнули темные фигуры людей, можно было рассмотреть околышки фуражек. — Это наши охотники. В то же время послышался оклик часового. — Кто идет?! — Свои, — донесся ответ. — Слава Богу, — мысленно проговорил каждый, и люди начали было укладываться, как вдруг со стороны «своих» раздался залп, — другой, — третий. По коням! — крикнул Чемка. Две лошади бились на земле, обливаясь кровью. Люди, кто как, — открыли огонь по наступавшему противнику, медленно отходя назад к перевалу. Но, что это? Справа и слева тоже посыпались пули. — Господин урядник, лошадь ранили! — И мою… — И мою… — И у меня ранена… Четыре лошади были ранены первыми же выстрелами. Был контужен и один казак. Медленно, шаг за шагом, отступал Чемка к перевалу. Всюду, где только являлось малейшее закрытие, он останавливался, чтобы дать возможность отойти спешенным товарищам и раненым коням. Японцы быстро наступали, осыпая пулями. На первом перевале застава долго держалась, пока не была обойдена. Зато второй перевал Чемка не уступил неприятелю, отражая его метким огнем. Японцев было с роту, но и целая рота их ничего не могла поделать с горстью наших. Чемка держался на своей позиции до тех пор, пока по всему фронту не разыгрался горячий бой и ему не приказано было присоединиться к сотне.

ПРИКАЗНЫЙ АНАНЬЕВ

Вот подробности о смерти одного замечательного храбреца, донского казака, приказного Ананьева.

— Замечательный был человек этот Ананьев. Знаете, какая-то жажда подвигов, ненависть к японцам жила в этом человеке, — заговорил есаул Л. — Как заговоришь об них, так аж затрясется весь. И все просился — отпустите, да отпустите меня подальше к японцу. Ну, вот раз и отпустили их. Пошел офицер с тремя казаками и Ананьев с Фроловым. Офицер остался шагах в трехстах от японской передовой цепи, а Ананьев с Фроловым поползли дальше, — потешно рассказывал об этом сам Ананьев. — Ползу, говорит, а их никого нет. Ну, думаю, не судьба мне видно; этот день не сделаю. А деревня их близко. Уже слышно, как гомонят они. Залегли мы в гаоляне и смотрим. И вдруг Господь послал, на китайской арбе едут двое. Должно за фуражом. Я и говорю Фролову: подожди, мол, выдерживай — мы сразу залпу дадим. А они едут ничего себе, шагом. Вот, когда это они шагов на пятьдесят от нас были, я и говорю Фролову, ну, давай теперь залпу! Выпалили мы. Один упал, а другой, значит, побежал на хутор, своим сообщить. Ну, мы вскочили на арбу, погнали ее к себе, а сами по ним залпы даем. Их так с роту выбежало, палят по нас, а мы по ним залпы, я еще кричу им: «держи, держи», по русскому кричу… Да, забавно рассказывал…

И вот теперь покойник. И арба эта у нас осталась. Лошадь и два осла пригнали — все-таки хозяйство. Ну, а вот вчера… Это значит в ночь с 19 на 20 ноября отпросился Иван Ананьев и казак Хохлаев в секреты к японцу. Мы каждый день ходим вперед пехоты, разъезды посылаем, ну не без того, конечно, чтобы и пострелять по ним. Вот с вечера пошли они из деревни Сандиоза, — сначала на китайское кладбище, потом прокрались вперед к маленькой рощице, где у них сосенки посажены. Шагов триста оставалось уже и до японских аванпостов. Только пехота видит, что 10 японцев прокрались сзади и залегли. Заметили, значит, что наши туда ходят, ну, прокрались. Дали залп — первыми же выстрелами обоих свалили. Свалили и бросились приканчивать их штыками. Да Ананьев мертвым притворился; ну ему все-таки четыре раны в грудь нанесли, 2 в ноги, а 2 в почки. Хохлаев оборонялся. Не хотел даром даваться. У него сейчас все руки порезаны, видно, за штык хватался, когда кололи его. Увидали это наши — дали залп, прогнали японцев. Потом уже вахмистр Клецков с винтовкой и пехотный санитар пошли подобрать их. Японцы здорово по ним стреляли, но не ранили никого. Принесли их, еще живы были — и вот, значит, Ананьев умер. Да царство ему небесное! Видно, не сносил казачьей головушки.

МОЛОДЦЫ КАЗАКИ

В одном отряде произошел следующий случай: несколько артиллеристов-казаков отправились на фуражировку; проезжая одной деревней, они увидали стоящих у фанзы 5 лошадей с японской седловкой. Спешившись, они как кошки подкрались туда и, обнажив шашки, с криком «ура» бросились в дверь, застав четырех кавалеристов с офицером врасплох, пьющими чай. Офицер быстро выхватил револьвер и застрелился, солдаты сдались. Связав им руки, молодцы артиллеристы гавриловской батареи доставили четверых пленных и пять коней в отряд.

В ЯПОНСКОЙ БУДКЕ

— Пошли это мы с товарищем, — рассказывает урядник-донец. — Винтовки забрали и пошли. Вот, как стали мы к японскому часовому подбираться, я и говорю товарищу: ты, мол, оставайся в резерве, а я перейду в наступление. — Ладно, говорит. — Вот это он в кавельяне остался, а я, значит, ползу. Гляжу, а он в будке сидит. Я к нему; он меня увидал, да из будки и наутек. Я в будку забрался, а в будке оконце такое проделано — смотреть можно; гляжу, а уже часовой тревогу сделал, и человек двадцать японцев бежит на выручку. Я подманил товарища на подкрепление и давай с ним залпы делать. Только вижу, что их еще больше бежит, я и говорю: ну, теперь давай отступать, я у тебя в прикрытии буду… Двух японцев свалили тогда.

КАК ДОНЦЫ ДОСТАВАЛИ ЯПОНЦА

Урядник 19-го донского казачьего полка Евлампий Литвищенков писал к своим родным. «Любезное семейство! Милостию Господа и вашими молитвами, оставшись невредимым в страшной рукопашной схватке, происходившей в ночь на 15 декабря, я спешу поделиться этим с вами, дабы вы воздали славу и благодарение сохранившему нас Господу и, чтобы строки эти служили воспоминанием вам и детям нашим, если Господь определит остаться мне здесь навсегда в роковой Маньчжурии. Обстоятельства дела были следующие.

После страшной и лихой атаки японской артиллерии нашими казаками 17 октября 1904 года, когда многие казаки костьми полегли в японских окопах, остановленные проволочными заграждениями, казачьи сердца рвались дополнить предпринятую 3-й сотней славную атаку и, вместе с тем, отмстить японцам за смерть своих товарищей. Несколько раз пытались мы отмстить врагу, для чего небольшими разъездами отправлялись в сторону неприятеля, но безуспешно. 13 декабря снова вызваны были охотники, числом по 9 человек в разъезд, и в четыре часа утра 14 декабря, под командою сотника Краснянского, отправились в сторону неприятеля, с целью нападения. На этот раз не удалось никого встретить, и мы на рассвете возвратились из-за цепи японской линии. В этот раз, однако, мы наметили себе верный новый путь. В тот же день разъезд из охотников в 50 человек со всего полка, под командой сотника Краснянского и хорунжего Полковникова, получил приказ во что бы то ни стало напасть неожиданно ночью на японцев, запалить их фанзы и фураж и непременно достать живого японца. Задача была трудная. Для выполнения ее мы выступили из деревни Салюбтай в 6 часов вечера того же 14-го декабря; на пути представились командиру своего полка, от которого получили отеческое благословение. Командир сказал нам: “Братцы, благословляю! Хотя и трудная возложена на вас задача, но я надеюсь на помощь Божию и ваше молодечество и уверен, что вы исполните ее удачно. Еще раз благословляю, помоги вам Господь!” После этого, осенив себя крестным знамением, мы двинулись в путь. Ночь была тихая и морозная; яркие звезды чудно мерцали в небесной высоте. Пройдя линию своей сторожевой цепи, разъезд принял заранее определенное направление. Наконец мы приблизились к неприятельской заставе; часовой, после двукратного опроса, дал выстрел, а за ним и застава открыла сильный огонь из окопов с фронта. Свист вражьих пуль заставил было дрогнуть казаков. Но ободренные примером своего храброго начальника, крикнувшего в то время, “за мной, ура!”, мы ринулись на врага, и тут-то началась общая свалка. Грозна была всесокрушающая атака донцов! Несмолкаемое “ура!”, залпы ружейных выстрелов врага и переполох, вызванный нечаянным нападением, — все слилось в общий гул. Не выдержали японцы натиска казаков и, оставивши окопы, они пустились наутек. Тут-то далась воля нашей пике-дончихе и острой шашке, которыми казаки рубили и кололи врага. Во время атаки один казак, Усков, наскочил с лошадью прямо на окоп, отчего она моментально упала, а казак перелетел через окоп и попал прямо на японца, стоявшего за окопом. Последний в страхе заговорил по-русски и вместе с тем дал выстрел, за что и получил удар шашкой, поразившей его насмерть. Во время общей схватки было захвачено два унтер-офицера японца живыми, а остальные частью были перерублены, а частью бежали. По показанию пленных, неприятель занимал окоп в 22 человека. С пойманными двумя живыми японцами пришлось немало встретить горя. Связавши, их стали усаживать на лошадей, но они всеми силами старались сопротивляться, крича и ругаясь по-своему, и не хотели садиться на лошадей. А в это время в деревне, расположенной вблизи, от шума и крика засветились огни и подымалась тревога. Нам приходилось торопиться уходом, а потому одного из сопротивлявшихся пленных пришлось некоторое расстояние тянуть волоком, после чего он, убедившись в бесполезности сопротивления, уселся на лошадь.

Под прикрытием части своего же разъезда, шагом пошли донцы с места побоища, гордые сознанием исполненного долга и давно желаемого отмщения врагу, запев любимую удалую песню казаков: «Взвеселитесь, храбрые казаки, честью славою своей». С радостью встретили нас отец-командир и товарищи, ожидавшие с нетерпением нашего возвращения. Радость всех усугублялась еще тем, что взяли двух пленных японцев и пять винтовок, причем в рукопашной схватке ни одного казака и лошади не выбыло из строя. Итак, мы на деле доказали врагу всесокрушающую атаку и доблесть донского казачества и то, что не иссякли еще у казаков заветы их предков не только своею жизнью защищать и оберегать Царя, но своею храбростью и удалью веселить Его душу и сердце».

РАССКАЗ РАНЕНОГО КАЗАКА

Однажды хунхузы ночью хотели напасть на мост, охраняемый двумя казаками-малороссами. Казаки услыхали в темноте приближавшиеся шаги. Они окликнули, и вместо ответа раздался залп ружейных выстрелов. Тут один из казаков увидел, что «дело зачинается», и тотчас принял свои меры. Товарищу своему Сердюку он приказал оставаться в резерве, а сам «рассыпался в цепь за окопом и почал по ним частить из винтовки». После короткой перестрелки передовой герой, рассыпавшийся в цепь, почувствовал, что его по ноге как будто что-то жигануло. «Еге! — обратился он сам к себе родным хохлацким восклицанием, — дело пошло взаправду!..» Смекнул герой, что ранен, и «почал свистать по резерву». Сердюк твердо знал команду, и «резерв» в его единоличной особе «зараз прибег и стал помогать». Помощь состояла в том, что он принялся, как умел, перевязывать раненую ногу товарища, а тот в это время, помня, что «рассыпался за окопом», продолжал «тем часом» стрелять: пах! пах! пах! В эту минуту послышался конский топот. И раненый авангард, и резерв стали прислушиваться… Хорошо, если это свои идут, а как неравно «фунхфузы»?.. «О, то штука будет!» Но «штуки» не случилось! Подъехали охранники и «вызволили» и авангард и резерв!.. — Чем же тебя наградили? — спросил начальник, с почетным вниманием выслушавший этот характерный геройский рассказ. — А это что такое?.. — с гордостью ответил казак, указывая рукой на крестик с бантом, скромно висевший на шесте, в изголовье раненого.

ПРОСЬБА ПЛАСТУНА

Высокий, могучий как дуб, казак-кубанец горько жаловался на то, что его назначили в обоз.

— Разве я для того шел сюда, чтобы только убирать лошадь да возить крупу. Что я дома скажу, когда меня будут расспрашивать, как я дрался с японцами?

Неподдельное горе светилось в энергичном лице. Черные глаза пытливо-вопросительно смотрели на меня. Чтобы утешить казака, я сказал:

— Ты бы переменился с кем-нибудь.

— Никто не захочет. У нас все обозные просятся в строй, не желают оставаться в обозе.

— А нельзя ли так сделать, — продолжал казак, — чтобы нас, пластунов, всех зачислить в строй, а на наше место в обоз назначить запасных солдат. Между ними есть совсем плохенькие мужички.

Мысленно я не мог не согласиться с казаком. Худой, малорослый вятский мужичок, конечно, был бы более на своем месте в обозе, чем этот рослый казак, который искренно убежден, что его назначение на войне воевать, а не исполнять мирные обязанности кучера.

— Вы бы похлопотали как-нибудь, — сделал еще одну попытку казак, — меня бабы дома засмеют.

К сожалению, я лишен был возможности исполнить просьбу казака.

РАССКАЗ ОЧЕВИДЦА

После гензанского авангардного дела ни мы японцев, ни они нас не трогали, писал один офицер, находившийся в отряде, который действовал в Корее. Но к концу сентября мы получили сведения, что японцы переходят в наступление и заняли перевалы на горном хребте к югу от Хонгуона. Нужно было произвести разведку. Главные силы 21 сентября выдвинули вперед разъезд. Было новолуние. Ночь была темна, как только могут быть темны южные, облачные ночи. Подойдя к подошве перевала, разъезд узнал от корейцев, что накануне японцы спускались с него и расспрашивали о русских и что на вершине горного хребта стоит японский сторожевой пост. Собрав эти сведения, разъезд осторожно двинулся к вершине обросшего лесом перевала. Но на ней никого не было. Только валялись раскупоренные банки консервов, комки вареного риса, да чернели остатки небольшого костра. В это время к подошве перевала подошел весь отряд. Чтобы докончить разведку, были вызваны охотники спуститься вниз к дер. Идонг. Впереди охотников шел кореец, с которым условились, что если он увидит японцев, то даст об этом знать условными сигналами. Храбрый проводник условие выполнил, но сообщил это знаком, если и не условным, то весьма понятным. Увидев японцев, он пустился удирать со всех ног на ближайшую сопку. Когда он уставал, то бросался на спину и поднимал затекшие ноги кверху. Охотники, скрываясь за складками местности и срубленным лесом, подошли к месту, откуда был ясно виден бивак японцев. Не успели наши охотники подойти к опушке леса, как с японской стороны загремели выстрелы. Но задача была выполнена, и охотники, не отвечая, отошли назад. Было решено, что сотня останется у перевала, чтобы проследить ожидавшийся переход в наступление японцев. Расположившись биваком у перевала, сотня выслала на вершину его заставу. В глубокой тьме подошла застава к кумирне на вершине. Вперед выслан часовой. Сжимая винтовку, стоит он, прислонясь к дереву, внимательно всматриваясь вперед. Ухо жадно ловит все звуки… Далеко впереди залаяли собаки… Теперь замолчали… Опять лай, но ближе… На сопке слева мелькнул огонь… Фонарь как бы пляшет; теперь ясно можно видеть, что это большой корейский фонарь… Короткий свисток, и к часовому подходит подчасок. Донесение назад послано. Через несколько минут к часовому приближается офицер. Опять мелькнул свет на сопке… Как бы отвечая ему, впереди, внизу перевала, мелькнул огонек, но это какой-то ровный, белый свет, скорее всего, электрический фонарь… Лай собаки…

— Ваше благородие, это человек лает, — слышит офицер тревожный, напряженный шепот ближайшего казака.

Отвечая на лай, где-то крикнул филин… Снова этот нервящий шепот.

— Это человек кричит!

Еще появились белые огоньки, то сходятся, то расходятся, и справа, и слева несутся крики совы, лай и карканье вороны… Огоньки расходятся, и крайние поднимаются на сопки, обходя с флангов заставу. Но начинает брезжить свет. Крики прекратились, огоньки погасли. И вдруг с трех сторон грянули залпы. Укрывшись за валиками, выдержанными залпами отбивается наша застава. Залпы, по-видимому, удачны — все слабее и слабее японский огонь, и наконец они отступают. Когда рассвело, было выяснено, что к перевалу подходит пехотная колонна и от нее отделились вправо и влево обходящие отряды. Одна сотня не могла бороться с такими силами и поэтому получила приказание отступать.

МОЛОДЕЦКОЕ ДЕЛО ХОРУНЖЕГО БАТУРИНА С 14-Ю КАЗАКАМИ

В то время, когда ген. Ренненкампф опрокидывал шаг за шагом передовые японские отряды[26], в самом тылу японских сил разыгралось небольшое, но характерное и молодецкое дело: хорунжий Батурин, с 14 казаками, выполняя возложенную на него задачу осветить местность вправо от пути следования колонны генерала Ренненкампфа, прошел далеко вперед по долине Бадаухэ в самую середину неприятельского расположения. Скрытно пробираясь по горам или, как здесь их принято называть, сопкам, разъезд приблизился к большому селению Чандязы. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что селение кишит неприятельской пехотой и кавалерией. Дальше идти не представлялось возможности. Оставалось только выполнить вторую половину задачи, выйти из долины Бадаухэ в параллельную ей долину Цаохэ, что хорунжий Батурин и исполнил, близко пройдя мимо селения Чандязы, никем, к счастью, не замеченный… Но едва удалось разъезду миновать селение и выйти на дорогу, извивающуюся вдоль реки, как вдруг за ними показался большой отряд конницы. По тому, как он шел быстрыми аллюрами, имея впереди себя 7 человек дозорных, державших прямое направление на казачий разъезд, не было сомнения, что казаки открыты и настойчиво преследуемы. Не оставалось ничего другого, как только поспешно уходить, но измученные ежедневными разъездами и бескормицей казачьи кони шли плохо. С каждой минутой расстояние, разделявшее оба разъезда, быстро сокращалось.

Простым тазом, без помощи бинокля можно было хорошо разглядеть своеобразные, черные куртки японских кавалеристов, их, по образному казачьему выражению, комолые (прусского образца) фуражки с желтым, как и у казаков, околышем. Дорога по-прежнему извивается вдоль речки, то и дело огибая бугристые мысочки, на некоторое время скрывающие врагов из глаз друг друга…

Словно стая гончих, несутся японцы, припав к седлам, по следам казаков. Выбиваются из сил казачьи кони, а до своих еще далеко… Но там, где нельзя взять силой, берут сноровкой… Настигаемый в пять раз сильнейшим противником хорунжий Батурин пускается на хитрость. Впереди на берегу реки стоит одинокая фанза. Высокая гора, подошвой своей упирающаяся в реку, на короткое время разделяет противников. Пользуясь этим, хорунжий Батурин круто сворачивает к реке. На влажном песке ясно отпечатлеваются следы копыт казачьих коней… Въехав в реку, хорунжий, однако, не идет через нее прямо, а спускается вниз и, пройдя с версту и выбрав каменистое место, поворачивает обратно и быстро занимает фанзу… Торопливо спешиваются казаки, снимают с головы фуражки и, припав к каменной ограде фанзы, замирают в глубоком молчании… Проходит минута, другая, и вот из-за горы быстро выносится передовой японский разъезд. Внимательно вглядываясь в следы, они крупной рысью подъезжают к реке; нет сомнений, казаки переправились на ту сторону… Однако раньше, чем гнаться за ними, не мешало бы расспросить китайцев, хозяев фанз, не видали ли они русских? Куда они проехали?

Один за другим гуськом подъезжают японские кавалеристы к фанзе. Их всего семь человек. Остальной отряд еще далеко, его едва видно. Притихли, притаились казаки… крепко сжимают в руках свои винтовки. Даже дыхание затаили… поджидают. Вот передовой кавалерист уже у ворот фанзы… Еще мгновение, и рослый, гнедой жирный конь рысью вносит своего всадника во двор. Навстречу ему прямо в упор гремит выстрел. Испуганный конь шарахается в сторону, круто поворачивается и карьером выносит своего всадника из предательской фанзы. Но уже поздно. Всадник мертв и тяжело падает у самых ворот. Одновременно с этим стены забора фанзы оживают. Всюду появляются казачьи головы, и дружный раскатистый залп гремит в упор спешенным кавалеристам. Двое мертвыми падают с коней, падает одна лошадь, остальные японские кавалеристы в паническом ужасе бросаются назад. Вслед им торопливо трещат частые ружейные выстрелы. Еще двое пошатнулись на седлах, но кое-как удержались, ухватившись за гривы лошадей и едва держась на седлах понеслись к своим. Очевидно, раненые.

Отпугнув от фанзы передовой разъезд японцев, хорунжий Батурин приказывает казакам живо садиться на лошадей и, пользуясь замешательством неприятеля, уходит на ту сторону реки.

Ускакивая, казаки тем не менее успевают снять с одного из убитых кавалеристов патронташ, ружье и саблю. Это трофеи их молодечества, они представят их начальству как доказательство своей лихости. Миновав реку, хорунжий Батурин ведет свой разъезд сначала по долине, нарочно оставляя за собой широкий след. Из последних сил несутся добрые казачьи кони. Японцы далеко позади. Не зная, занята ли еще фанза русскими или нет, они осторожно шагом, широкой лавой подходят к ней, а тем временем казаки миновали долину и углубились в каменистое ущелье. Здесь следов не видно. Хорунжий Батурин переводит свой разъезд в шаг и ведет его на горку, густо заросшую кустарником. Осторожно, один за другим подымаются казаки, объезжают горку с противоположной стороны и, повернув обратно, скрываются в лесу. Отсюда им все видно, как на ладони. Видят они, как японские кавалеристы осторожно окружают фанзу и еще осторожнее проникают во двор… Через минуту оттуда к казакам доносятся яростные возгласы японцев и жалобные крики хозяев-китайцев… Очевидно, японцы, озлобленные неудачей, вымещают свою досаду на неповинных китайцах. Теперь они доподлинно знают, что русских было всего 14 человек. Скорей же в погоню. Казачьи лошади притомлены и далеко ускакать не могли. Не надо терять времени…

Смотрят казаки и видят, как от фанзы карьером несутся японские всадники. Быстро несутся хорошо раскормленные кони. Все они темных мастей — гнедые, вороные, рыжие. Широко идет казачий след через долину и уходит в узкое каменистое ущелье. Всего в каких-нибудь ста саженях расстояния проносятся японцы мимо притаившихся за деревьями казаков и исчезают за поворотом ущелья.

Теперь и казакам терять времени не приходится. Они торопливо выезжают из гостеприимно укрывшего их леса и крупной рысью едут в обратную сторону той, куда поехали японцы. В тот же день поздно вечером хорунжий Батурин благополучно присоединился к отряду генерала Ренненкампфа, не потеряв ни одного человека, ни одной лошади, но перед тем как присоединиться, он делается невольным зрителем того, что делалось в тылу у японцев в то время, когда генерал Ренненкампф сбивал их с позиции на позицию.

Взобравшись на крутую, заросшую лесом гору, он как из театральной ложи видел, как японская пехотная цепь, не выдержавшая наших залпов, торопливо отступала с главной дороги, как неслись назад японские кавалеристы, раздавая приказания, как, не пробуя даже вступить в бой, торопливой рысью отходили эскадроны японской кавалерии, трусливо скрываясь за свою пехоту. Наконец, при последнем отступлении хорунжий Батурин видел и сосчитал число носилок, на которых несли убитых и раненых. Носилок всего было двадцать. Этим выяснилось, что потери японцев 3 мая были гораздо значительнее наших, чем и объясняется их быстрое отступление.

Все эти сведения хорунжий Батурин в тот же день доложил генералу, предъявив ему и взятые в бою трофеи.

«УМРУ — А ДОВЕЗУ!»

Один из очевидцев описывает примеры мужества наших воинов и сестер милосердия в боях на Дальнем Востоке. Вот подъезжает к передовому госпиталю казак Одарченко; вся левая рука в крови.

Снимают его с лошади. Оказывается, шрапнелью разорвало плечевой мускул, кость задета и раздробилась. После серьезной перевязки он сам натягивает окровавленный рукав своей рубашки. — Погоди, сейчас тебе наденут чистое белье и халат, — говорят ему. — Нет, я поеду! — говорит казак. — Куда тебе ехать? Свалишься. — Хоть умру, а довезу приказание генерала в часть. — Погоди, другого пошлем. — Хоть умру, а сам довезу! — Влез на табурет, а с него на седло — и был таков.

КАЗАК АКСЕНОВ

— Как вы находите наших казаков? — спросил корреспондент «Нового Времени» Ю. Елец генерала Ренненкампфа.

— Молодцы, что и говорить! Да вот вам недавний пример, пришедший мне на память.

В деле, 22 июня 1904 г., под Сыгоулином, казак 6-й сотни Нерчинского полка Аксенов шел пешим в правом дозоре. Японцы отступали. Перед Аксеновым как раз отходил японский дозор из трех солдат. Казака вдруг задор взял: как бы это изловчиться, всех трех в плен забрать. Недолго думая принялся он их догонять и припустил во весь дух. Подбежал к японцам совсем близко. Они, увидев, что он один, конечно в штыки.

Тогда он изловчился и одного из них уложил шашкой, другого же поранил, но сам в это время успел получить три штыковые раны и шашку у него из рук выбили.

Тогда Аксенов сгреб уцелевшего японца, решив, что приходится удовольствоваться только одним трофеем. Тот, в свою очередь, стал отбиваться и началась борьба. Другие казаки, видя эту картину, поспешили на помощь, но пока они бежали, японец отгрыз Аксенову палец, прокусил шею и оба упали. Казак ослабел от пяти ран и японец успел извернуться и бежать. Аксенова я представил за это к кресту. Все раны его быстро зажили, теперь он опять в строю, и казаки его дразнят «беспалым».

СМЕЛАЯ РАЗВЕДКА В ТЫЛУ ЯПОНЦЕВ

Нарвского драгунского полка ротмистр Дроздовский с корнетом Гудиевым и с семью забайкальскими казаками, все пешком, были посланы на разведку тыла японской армии Куроки. Дроздовский двинулся глухими ущельями, скрываясь от повсюду кишевших разъездов врага.

Шпион-китаец, высланный японцами, все время следил за нашими разведчиками и на второй день ночью приведен их бивуаку взвод пехоты, полезший по скалам, окружая наших с трех сторон. Наши разведчики ускользнули от них в ущелье и почти по отвесным скалам выбрались на другую сторону хребта, все путаясь в лианах, диком винограде, колючих кустах и пробивая дорогу шашками. Остаток ночи до самого рассвета наши смельчаки провели под проливным дождем, голодные и холодные. Спуск в долину был головоломный: скатывались на спинах, обдираясь в кровь, оставляя клочья одежды на терновнике. Собрав сведения и прорекогносцировав местность близ Дапу, Дроздовский двинулся далее. На привале, на вершине соседней горы опять увидели подозрительную фигуру китайца, который слонялся там уже несколько часов. Ночью часовой разбудил Дроздовского и доложил, что в ущелье прокрадывается японский разъезд в 12 человек, ведя коней в поводу. В эту минуту прибежал китаец-проводник с сообщением, что и с другой стороны ущелье тоже занято; тогда Дроздовский спустился с казаками на спинах прямо к реке, по которой двинулись вперед, обманув японцев, оставшихся ждать их в ущелье.

Собрав сведения у жителей о японцах, Дроздовский узнал, что наша конница у Сян-Ямыня, и он решил кружным путем до нее добраться. Ночлег был выбран в девственном ущелье, покрытом дубом, тополями, диким виноградом, орхидеями, жасмином. Едва расположились на бивуаке, как к казакам подошел какой-то китаец и один из казаков признал в нем человека, наблюдавшего за отрядом с сопки. Его задержали и допросили. Он признался, что он шпионил. На обязанности его было ходить впереди разъезда, предупреждать разъезд об опасностях и собирать сведения о русских. Три дня он следил за Дроздовским и два раза приводил японцев. Шпион ждал смерти, но Дроздовский не тронул его и приказал дать ему поесть. Тогда тронутый этим китаец сообщил, что японцы близко и скоро будет нападение. Все приготовились, заняв одинокую фанзу, обнесенную каменным забором и обращенную к узкому ущелью. Была лунная ночь. Скоро послышался шум катящихся из-под ног камней и показались человек двадцать японских солдат; из фанзы грянул залп, другой, третий, — попадало на землю несколько японцев, остальные приостановились, ошеломленные неожиданной встречей. Этим моментом воспользовался Дроздовский и скользнул с казаками в ущелье. Притаившись в кустах, он пересчитал людей: недоставало казака Парфенова. Но вот послышался чей-то бег и Парфенов присоединился к отряду. На распекание Дроздовского казак, запыхавшись, виновато отвечал: «Так… что в фанзу вернулся… вспомнил, поросеночек там остался… Мы уже его поджаривать начали, так жалко стало…»

После суток утомительного пути, перевалив высокий скалистый хребет, Дроздовский, добыв ценные сведения, присоединился к отряду, не потеряв ни одного человека. Ловкость, смелость и энергия Дроздовского тем более изумительны, что у него только одна рука.

СЛАВНЫЙ ПОДВИГ СОТНИКА ЮРАСОВСКОГО

Сотник Юрасовский 13 сентября выехал со взводом четвертого сибирского казачьего полка на разведки в тыл японского расположения, чтобы выяснить силы врага, и благополучно пройдя цепь передовых японских постов, вечером занял ров у первой деревни. Вдруг прискакал дозорный. Оказалось, что в полуверсте — тревога в японском лагере. Уведомленный заставами с сопок, отряд уже садился на коней. Юрасовский собрал взвод и начал отступать к нашим позициям. Пройдя две версты, наши заметили впереди конную часть японцев и китайцев. Разъезд оказался окруженным отовсюду: с юга шло на него два эскадрона, на востоке и западе высились недоступные отвесы с японскими часовыми, сигнализировавшими своим; путь на север преграждали встречные отряды. Засвистали пули, послышалась команда: «Пики, шашки к бою, марш, марш!» Казаки ринулись на север в гаолян. Проскакав его, они наткнулись на японский вьючный транспорт под командой кавалеристов. Лошадей и мулов было больше ста. Китайцы-погонщики завопили и кинулись назад. Дело разыгралось в равнине среди двух передовых линий — нашей и японской. Впереди в ужасе несся транспорт, сзади наши 16 казаков, а за ними два японских эскадрона. Наши передовые посты подняли тревогу. Увидя это, японский конвой, сопровождавший транспорт, ускакал на фланги в гаолян. Эскадроны стали отступать и через цепь наших постов пронеслись китайцы-погонщики с вьюками, а за ними Юрасовский. Казаки охватили транспорт с флангом и, сбив его в кучу, погнали к своей дивизии, куда и доставили поздно ночью. У японцев были потери, наши все целы и невредимы.

ХРАБРЫЙ СОТНИК ГРИКОПУЛО

Казачий офицер Грикопуло находился в отряде генерала Мищенко. Этот человек, как сообщал в «Новом Времени» Эфте, можно сказать, живмя жил среди японцев. Имея под своим начальством от 7–12 казаков, Грикопуло при отступлении отряда остается в каком-нибудь селении и затем начинает блуждать из селения в селение. Остановится где-нибудь на час, на два, собирает сведения. Узнает, что японцы подходят, уходит в другое селение или прямо в горы и оттуда с вершинок наблюдает за неприятелем. Случалось, что от него по нескольку дней не приходило никаких вестей и его считали погибшим, но вдруг является казак и приносит донесение.

— От кого?

— От сотника Грикопуло.

— А он еще жив?

— Так точно, слава Богу.

— Где же он?

Казак называет селение где-нибудь верст за 10–12, а японцы всего в 5–6 верстах.

— Да как вы там держитесь, — изумляются все, — ведь там везде японцы?!

— Так точно, — ухмыляется казак, — вчерашнюю ночь мы с ихним разъездом почитай что рядом ночевали. Японцы — в селении, а мы — возле, в «подушечке», всего в каких-нибудь 30 саженях.

И так постоянно.

Какие железные нервы, замечает Эфте, надо иметь, чтобы выдержать подобное напряжение в течение многих дней.

ПОДВИГ ГЕРОЙСТВА И ЧЕЛОВЕКОЛЮБИЯ РАЗВЕДЧИКОВ

Взвод 1-й сотни Читинского полка (в отряде генерала Ренненкампфа) служил заставой на перевале Сандалин. Разъезд из четырех человек этого взвода неожиданно встретил сильный отряд японцев, убивших одного из них и ранивших другого. Оставшиеся в живых подхватили раненого и под градом пуль привезли его на заставу. В заставе оставалось всего 10 казаков, полк находился в 15 верстах, а впереди большие неприятельские силы. Тем не менее казаки ни за что не хотели оставить труп убитого, к которому уже подходил целый эскадрон. Казаки несколькими удачными залпами заставили повернуть неприятеля обратно, в свою очередь, убив у него несколько человек, и затем, разделившись двумя группами, ползком добрались до убитого Бочкарева и под залпами японцев благополучно вернулись на заставу, а потом честно, по-христиански похоронили убитого.

РАЗВЕДЧИК МУРАТОВ

Из селения Саймадзы, 8 мая 1904 г., выступила под начальством корнета Роговского партия разведчиков-казаков 1-го Аргунского полка, человек девять. В числе их был и Муратов. Партия направилась по пути к Фынхуанчену, уже в то время прочно занятому японцами. Так как уже вскоре по выходе из Саймадзы нашим разведчикам начали попадаться на пути все более и более многочисленные неприятельские разъезды и разведочные партии, то решено было, бросив дорогу, идти горными дикими тропами, останавливаясь время от времени на высоких вершинах и оттуда делать наблюдения. В начале все шло благополучно. Осторожно, где ползком, где на четвереньках, где прячась за кусты, камни и деревья, медленно подвигались наши разведчики, ночуя в лесу, питаясь захваченными с собою в дорогу консервами солонины и кукурузными лепешками. На третий день утром они уже находились в самом центре японского расположения. Куда бы разведчики ни бросили свой взор, всюду глаз их натыкался на расположенные в шахматном порядке неприятельские заставы. Несколько раз им приходилось пробираться всего в нескольких саженях от японских часовых. Несколько раз только чудом удавалось казакам скрываться от проходивших мимо них патрулей. Особенно ночью, когда на всех соседних вершинах и глубоко внизу в долинах ярко загорались неприятельские костры, зловеще мигавшие в ночном мраке, наши разведчики чувствовали себя как бы замкнутыми в кольцах вражеских войск, из которых, казалось, нет выхода. Эти огненные точки, подобно глазам какого-то стоокого чудовища, как бы сторожили, высматривали своими сверкающими зрачками небольшую горсточку русских людей, отважно забравшихся в страну, кишащую неприятельскими солдатами.

Несмотря, однако, на такую жуткую близость врагов, разведчики смело продолжали свой путь, зорко отмечая, где какие войска стоят, сколько их, какие деревни заняты, какие нет, по каким дорогам преимущественно двигаются войска, и т.п. сведения, которые иногда являются для начальника откровением, ярким лучом в непроглядной тьме всевозможных догадок и предположений.

Три дня шли разведчики. Зная вероломство китайцев, они старались как можно реже пользоваться их услугами и, выходя из селений и одиноких фанз, всякий раз принимали все меры к тому, чтобы ввести китайцев в заблуждение относительно того, какое направление ими выбрано но трудно перехитрить хитрых сынов Небесной империи: они очень скоро и верно успевали выследить русских и затем немедленно сообщали японцам. Разведчики наши должны были очень скоро в этом убедиться… На третий день в полдень усталые, измученные, голодные, полубосые, они решились наконец дать себе дневной отдых. Для этой цели была выбрана одинокая, полуразрушенная фанза, затерявшаяся в глубокой впадине, среди такой девственной трущобы, где, казалось, от сотворения мира не бывало людей иных, кроме обитателей этой одинокой фанзы. На решение хорунжего Роговского выбрать своим приютом именно эту фанзу повлияли, помимо ее уединенности, еще и заверения китайцев, уверявших, что сюда японцы никогда не заходят, да и вообще их поблизости не имеется. Забравшись в фанзу, разведчики, не теряя времени, принялись за варку чая и курицы, купленной у хозяев, но не прошло и получаса времени, как раздался тревожный свист выставленного у ворот часового… Все бросились к окну, и глазам их представилась невеселая картина: с обеих сторон к фанзе по вершинам горок, окружавших ее, быстро подходила японская пехота. Один в затылок другому, длинной вереницей, держа ружья наготове, легким шагом шли японские солдаты, прямо направляясь к фанзе, очевидно хорошо и точно осведомленные не только о местопребывании, но и о числе русских… Японцев было не меньше роты.

Число слишком достаточное, чтобы сломить упорство десяти человек, захваченных врасплох, едва живых от усталости и голода…

Отрезанные с обеих сторон разведчики однако не потерялись и, недолго думая, выскочив один за другим в окно, бросились бежать по крутому подъему высокой горы, у подножия которой стояла фанза… Тотчас же им вслед загремели выстрелы… Японцы патронов не жалеют и когда начинают стрелять, то стрельба эта делается просто какой-то захлебывающейся, ни на секунду не смолкаемой трескотней.

Преследуемые по пятам, разведчики быстро рассыпались по всему склону горы, инстинктивно понимая, что поодиночке им сподручнее уйти от преследователей, и в то время, когда Роговский с семью человеками полез выше встретившегося на пути оврага, рассчитывая перевалить через вершину, Муратов и его товарищ Шестаков, напротив, поспешно соскочили на дно оврага и со всею быстротой, на которую были способны их израненные, стертые ноги, побежали по дну оврага, в надежде укрыться от взоров японцев, но надежда их не сбылась. В то время, как часть врагов продолжала преследовать Роговского, остальные бросились за Муратовым и Шестаковым, быстро окружили и, угрожая, направленными в упор дулами, потребовали сдачи. Надо сказать, что, убегая из фанзы, казаки сбросили с себя шашки, путавшиеся в них и мешавшие им бежать, и забросили их в кусты… Теперь, имея в руках незаряженные ружья, они очутились вполне безоружными перед в двадцать раз сильнейшим неприятелем, но все же сдаваться не хотели, думая защищаться хотя бы прикладами, но японцы не дали им опомниться, сразу бросились со всех сторон — «точно собачня», — по выражению Муратова, вырвали у них из рук винтовки и, схватив за руки и плечи, с торжествующими криками повели обратно к фанзе. В эту минуту наверху шла самая ожесточенная стрельба, очевидно, и там японцы успели окружить русских, часть перебить, а часть захватить живыми.

Всю дорогу японцы, ведшие Муратова и Шестакова, весело болтали между собой, кричали, смеялись, скаля зубы и радостно похлопывая друг друга по плечам. Поимка двух казаков, очевидно, приводила их в неописуемый восторг… Несколько раз они наперерыв принимались о чем-то расспрашивать своих пленников, но те, разумеется, ничего не понимали, да и вообще не имели никакого желания вступать в беседу с «поганью».

Приведя казаков в фанзу, японцы быстро снова ушли, оставив при пленниках только двух часовых, которые, показав знаками казакам сесть на кан, сами с жадностью набросились на еду, на ту самую курицу, которая варилась для их теперешних пленников. Увлеченные едой и разговором с китайцами, которых набралось в фанзу множество, точно они впервые видели русских, японцы совершенно не обращали внимания на своих пленников, очевидно далекие от мысли, что те могут куда-нибудь убежать.

— Шестаков, — шепотом проговорил Муратов, — бежим, брат, вишь дьяволы жрут и не смотрят…

— Опасно, брат, у них ружья, догонят — застрелят.

— Э, вздор, двум смертям не бывать, одной не миновать, не хотишь — сиди, а я бегу. Прощай.

И, сказав это, Муратов, на глазах десятка китайцев в двух шагах от вооруженных винтовками японских часовых, с быстротой кошки ринулся в открытое окно, быстро обежал фанзу, с неимоверной ловкостью ухватился за стропила крыши, одним прыжком вскочил на нее и забился в солому. На его счастье, фанза состояла, в сущности, из двух построек, связанных вместе, причем одна постройка была выше другой, отчего и крыша ее была выше. От ветхости крыша более высокой постройки завалилась, осунулась и нагромоздилась на другую крышу, образовав как бы соломенный затор, в середину которого Муратов и успел залезть. Сидя в своем убежище, он видел, как с ружьем в руках и глупо растерянным лицом пробежал часовой, устремляясь к горе, куда, по его мнению, должен был направиться беглец. Вскоре он встретился с несколькими из своих товарищей, с которыми и вернулся в фанзу.

С полчаса рыскали японцы по всех направлениям, сновали по двору, слазили на ближайшие вершинки, только на крышу ни один из них не догадался взглянуть, да и взглянув, пожалуй, ничего не увидел бы: так ловко укрылся казак ворохами ржавой соломы. Убедясь наконец в тщетности всех своих поисков, японцы решились наконец покинуть фанзу было уже поздно, смеркалось, и они, очевидно, спешили к своим частям. Из своего наблюдательного пункта Муратов видел, как повели бедного Шестакова, но, к удивлению его, по-прежнему несвязанного, а только под конвоем двух специально приставленных к нему часовых. Шестаков шел, понуря голову, с самодельной папироской в зубах… Что он думал в эту минуту — одному Богу известно, но лицо его было грустно и мрачно… Может быть, он упрекал себя, что не последовал примеру товарища, может быть, считая его убитым, был доволен своей выдержкой, может быть, обдумывал план бегства?… Кто знает.

Ровно в полночь спустился Муратов с крыши и, не замеченный никем из китайцев-хозяев, торопливо углубился в горы. Прежде всего он пошел к тому месту, где в кустах была им запрятана его шашка, нашел ее, надел и только тогда пошел дальше. Тяжелый путь предстоял ему. Опасаясь измены китайцев, он решил идти по ночам, ориентируясь по звездам и держа направление на восток, где, он знал, находится отряд генерала Мищенко.

Забираясь днем в непроходимые дебри, жуя от голода траву, Муратов только ночью выходил из своего логова и брел по горам, выбирая самые дикие, безлюдные тропинки. Обувь его скоро износилась и он, по его выражению, «обосовел». Израненные камнями ноги точили кровь, от голода кружилась голова, силы быстро покидали его… Все чаще и чаще приходилось ему ложиться, чтобы отдыхать, но, несмотря на все это, он настойчиво продолжал путь. Наконец, убедясь, что все равно и так и так ему грозит гибель, Муратов на четвертый день решился зайти в одну из встретившихся ему на пути одиноких фанз и попросил китайцев накормить его. По счастью, японцев вблизи не было, а на казаке была шашка, следовательно, китайцу не было расчета быть вероломным; он не только охотно накормил Муратова, но и объяснил ему, куда ему идти, чтобы скорее встретить русских. Подкрепив свои силы едой и захватив на дорогу кукурузную лепешку, Муратов двинулся дальше… Еще целых двое суток шел Муратов по стране, занятой японцами, и только в конце вторых суток вышел наконец к Суяню, к русской заставе… Тут силы изменили ему и он в полном изнеможении упал на землю.

РАЗВЕДЧИК РОГАЛЕВ

Молодецкий поступок Муратова не может не возбуждать удивления. Но еще больше удивления вызывает поступок другого героя, казака 1-го Читинского полка Ивана Рогалева, который, будучи ранен двумя пулями, сумел освободиться из плена, перерезав веревки, связывавшие его, убить часового его же собственным ружьем и благополучно возвратиться обратно. Что-то легендарное, напоминающее подвиги наших древнерусских витязей, веет от рассказа этого героя, на вид такого скромного и серенького. Подробности этого подвига со слов самого Рогалева переданы в «Новом Времени» (№ 10.216) тем же корреспондентом Эфте, который сообщил и о подвиге Муратова.

В начале июня 1904 г. от 6-й сотни Читинского полка были посланы в разведку четыре казака, в том числе и Иван Рогалев. Тут уместно будет сказать, что Рогалев еще совсем молодой казак, только в этом году принятый на службу.

Путь разведчиков лежал через деревню Хашинтоу в долину Хатугоу, занятую, по слухам, японцами.

Казаки шли пешими, по горам, выбирая самые безлюдные, дикие тропы. Скоро они заметили на склоне одной из гор японскую заставу. Желая точнее проверить число и расположение врагов, казаки легли на землю и поползли как змеи, не производя ни малейшего шума. Подползши шагов на 60, они хорошо увидели, что японцев человек 70, и, кроме них, других не имеется. Удостоверившись в этом, они стали медленно отползать, но одно неловкое движение, камень, сорвавшийся из-под ноги, и все пропало… Японцы всполошились, повскакали со своих мест и бросились во все стороны… Не прошло и минуты, как непрошеные гости были открыты, и по ним устроена правильная охота. Осыпаемые дождем пуль, казаки разделились; трое, из которых один был ранен, бросились назад, прыгая с камня на камень под кручу, а четвертый, Рогалев, получивший две раны в руку и в бок, пополз вправо, к кустарникам, в надежде там спрятаться. Доползши до кустов и залезши в самую чащу, Рогалев снял рубаху и начал разглядывать полученные им раны, но в эту минуту на него со всех сторон набросились японцы, сбили его с ног, скрутили веревками по ногам и рукам и торжествующе понесли в стоявшую неподалеку фанзу.

Истекая кровью, Рогалев и не думал сопротивляться.

— Видно, помирать время приходит! — решил он и со стоицизмом русского человека покорился своей участи.

Однако умирать ему было не суждено.

Принеся Рогалева в фанзу, один из японцев, очевидно фельдшер, внимательно осмотрел его раны, и затем ловко и тщательно перевязал их. После этого другой солдат принес чашку куриного супа, очень вкусно приготовленного, и какую-то кисло-сладкую лепешку. Лепешка эта особенно понравилась Рогалеву, настолько понравилась, что он решил попросить другую. Потому ли, что японцы его не поняли или у них у самих была недостача этих лепешек, по другим ли каким соображениям, но только второй лепешки Рогалев от них не получил, а вместо того японцы связали ему снова руки и ноги и, уложив на кан, приставили к нему китайца-караульщика.

Лежа на кане и чувствуя себя после перевязки и сытного обеда гораздо лучше, Рогалев стал подумывать, как бы ему удрать.

Постепенно начал он осторожно пошевеливать руками, стараясь ослабить веревки, но караульщик-китаец скоро заметил это и, крикнув солдат-японцев, сообщил им о попытке казака освободиться от своих пут.

Известие это привело японцев в ярость, с громкими криками набросились они на Рогалева и, размахивая перед его глазами кинжалами, служащими им штыками, стали угрожать ему смертью, если только он еще раз сделает попытку развязываться.

Делать нечего, пришлось покориться.

Так прошла ночь. На следующий день японцы снова накормили Рогалева куриным супом и столь понравившейся ему лепешкой. Вообще Рогалев не мог пожаловаться на обращение с ним японцев, оно было дружественное. Несколько раз то один, то другой из японцев подходил к нему и, добродушно скаля зубы, подсаживался к нему на кан и принимался болтать, но о чем, Рогалев не мог понять, да очень и не интересовался, потому что все — одна их глупость и ничего больше.

День клонился к вечеру.

Вдруг где-то загремели выстрелы. Японцы всполошились, похватали ружья, и скоро вся застава, все 70 человек, ушли в цепь, где стрельба разгоралась все сильней и сильней. Перед уходом они вынесли Рогалева из фанзы, положили на землю невдалеке от нее, причем оставшийся при нем часовой длинной веревкой привязал его к своей ноге.

Наступила ночь. Стрельба стихла. Рогалев лежал, и сердце его учащенно билось… Русские выстрелы напомнили ему с особой живостью то, что он утратил… Вспомнил он свою станицу, вспомнил товарищей, оставленных им в полку, вспомнил вольную волюшку, и нестерпимое желание уйти, избавиться от ненавистного плена охватило душу казака.

Он осторожно повернул голову и посмотрел на своего часового. О, радость, японец, отложив ружье в сторону, лежал свернувшись калачиком и крепко спал, подложив под голову свою руку.

— Вот так часовой! Спит!! — удивился Рогалев.

Желая убедиться, насколько крепок сон его сторожа, Рогалев осторожно дернул веревку, которой был привязан к ноге часового. Тот не пошевельнулся. Тогда Рогалев, не теряя минуты, энергично заработал руками, возможность близкой свободы придала ему силы; он забыл боль в раненой руке, забыл слабость, помнил только одно, что если освобождаться, то только теперь или никогда… Ужас долгого плена, страх перед неизвестным будущим в чужой, басурманской стране сделали то, что казалось невозможным… Рогалев натужился, напрягая и сдирая кожу с рук, сорвал веревки. Но это пока еще полдела… Надо развязать ноги. Раненая рука плохо слушается, нестерпимая боль туманить голову, но страстная жажда свободы все побеждает… Еще минута-другая, и Рогалев свободен… В эту минуту японец во сне что-то невнятно пробормотал, вздохнул и медленно перевернулся на спину. Рогалев трепетно замер. Прошла минута-другая тягостного ожидания, японец по-прежнему спит крепким, непробудным сном.

Видно, здорово уморился за день…

Осторожно, беззвучно пополз Рогалев к часовому и слегка толкнул его кулаком в бок, японец не откликнулся. Рогалев вторично толкнул, посильнее, тот же результат… Только храпеть стал сильнее.

— Ишь дрыхнет, черт проклятый, — с неожиданно проснувшейся злобой подумал Рогалев, — ну, постой же, я тебя…

Быстро подымается казак на ноги, еще быстрее хватаете положенное подле часового ружье его, с примкнутым к дулу кинжалом, высоко заносит над головой и со всего размаха глубоко погружает в грудь спящего врага. На диво отточенный кинжал проникает в тело, как «в масло»…

Отбросив ружье, Рогалев, не оглядываясь, пустился бежать, думая только об одном, чтобы как-нибудь не сбиться с пути и не наткнуться на японцев… Что-то безумное было в этом беге, что-то сверхъестественное. Раненный двумя пулями, обессиленный потерей крови и пережитыми впечатлениями, Рогалев точно вдохнул в себя неведомо откуда взявшийся приток свежих сил, и силы эти как на крыльях несли его, заставляя забывать его и не чувствовать ни боли, ни усталости.

— Стой, кто идет? — раздается грозный оклик, и навстречу из чащи кустов выходит бородатый казак-часовой.

— Свой, братцы, свой! — не своим голосом кричит Рогалев и, мгновенно теряя сознание, как подкошенный падает к ногам невольно удивленного и опешенного такой неожиданностью товарища-однополченца.

Через час Рогалев, успокоенный и обласканный генералом Мищенко, уже лежал на наскоро устроенной из всего, что попало, мягкой постели, бесконечно счастливый, что он опять среди своих, опять на всей полной вольной волюшке. А там, далеко на горе, ошеломленные японцы испуганным стадом толпились около убитого товарища, не понимая, как мог связанный по рукам и ногам, ослабевший от потери крови казак отнять у здорового их солдата его ружье и им же заколоть его, заколоть и убежать.

Если японцы верят в черта, то, наверно, они в этом случае не преминули заподозрить участие врага рода человеческого.

Только это одно и могло послужить им некоторым утешением.

В ПЛЕНУ У ЯПОНЦЕВ

— Был, значит, я с братаном в дозорных от разъезда, что от сотни его высокоблагородия есаула Энгельгардта шел… Шли сопками и вдруг лесом видим: японец на нас бежит. Много его, целая рота. Повернули мы назад, они стрелять начали. Товарищ мой ускакал, а подо мною коня убили. И конь такой добрый был, большие деньги плочены за него. Ну, я побежал пеший, схоронился в кустах. Жду — выглядываю, что он делать будет.

Он, значит, это цепь густую распустил и надвигается на меня. А сзади у него конные. Вижу — нет выхода. Вот это я винтовку, шашку и патроны, значит, снял и схоронил под камнями, а сам встал и вышел к ему; иду тихо. Они загалдели, схватили меня, закружили, веревку к руке навязали, шумят — рады, значит, что русского человека в плен захватили. Повели меня под гору и так версты две, не более того, прошли, стали мне глаза завязывать и повели, как слепца, в свой лагерь. Там слышно у них говор большой, много народа собрано… Однако привели меня на самый край, посадили спиной к бивуаку и привязали меня веревкой, словно собаку, к колесу телеги. Часовой стал — маленький такой, щуплый, нестоящий человек.

— Однако прошло немного времени, приходит ко мне солдат ихний и начинает со мною говорить по-русски. Хорошо так, складно говорит.

— Ты, — спрашивает меня японец, — кто такой будешь?

— Казак, — отвечаю я.

— Ладно, — говорит японец, — а где твое ружье и шашка?

— Про то, говорю, я не знаю, — так ходил, заблудился в лесу, а винтовки у меня и не было.

— Это, говорит, ты врешь.

— Однако, — говорю я ему, чтобы оттянуть разговор, который был промеж нас, — где ты, милый человек, научился так шибко и хорошо по-русски говорить?

— Я, говорит, во Владивостоке был.

— Бойкой (на Дальнем Востоке так зовут туземных слуг) — верно служил?

— Это, — говорит, — не твое дело, казак, — и так видно стало мне, что он на мои слова осерчал мало-мало.

Тут подошли господа офицеры ихние, так чисто, исправно одетые, при саблях, и стали говорить своему солдату что-то, а он мне переводит.

— Скажи, говорит, добром, где твое ружье и шашка?

— Я отвечаю — не знаю, мол, что вы такое спрашиваете, не было у меня ни ружья, ни шашки. И стал я запираться. Или вовсе молчу, или так зря болтаю. Покрутились, покрутились они так подле и ушли… Остался я один. Есть мне ничего не дают, голод осиливает, а как уйти — этого не знаю. Часовой тут сидит подле и не дремлет. Стало вечереть. Опять пришел тот же солдат, что по-русски говорил:

— Ну что, говорит, казак, надумал сказать нам, где спрятал винтовку и шашку?

Я молчу. Подошли к переводчику их еще солдаты и с ними как бы унтер-офицер ихний.

— Сознавайся, а то, говорит, шибко плохо тебе будет. Будем пытать.

Призвал я на себя милосердие Божие, вспомнил великих мучеников Господних и говорю — пытайте же, я вот военнопленный, на все воля ваша. Видно мне стало, что они ожесточились на меня за мое упорство. Был у них маленький солдатишко, надо полагать, барабанщик ихний, юркий такой мальчишка, вот он сейчас смотался к своему ранцу и принес такие тупые крючочки и маленький молоточек.

— Ну, — говорит бойка, последний раз тебя спрашиваю, где ружье и сабля?

Я молчу. Надоели они мне в те поры, ваше благородие, просто слов нет. Думаю, только бы отвязались.

— Ну, хорошо, — говорит бойка, — мало-мало пытать тебя будем, — и так шибко по-русски выругался, — видно, это дело тонко изучил. И вот стали они, ваше благородие, мне эти тупые крючочки под ногти загонять. Загонят, а потом еще молоточком сверху пристукнут, чтобы больнее стало. Больно; однако терпеть можно. Помучат, помучат и спрашивают: ну что, мол, скажешь, где винтовка и шашка? А я молчу. Подателю сил молюсь, чтобы помог мне дотерпеть до конца — так как сказано в Писании, — «претерпевый до конца — той спасен будет».

Потом стали они, ваше благородие, тупым ножичком ладонь мне резать — порезали немного и бросили, — видно, самим надоело…

Настала между тем ночь. Японец разошелся по фанзам. Часовой сидел подле, бежать невозможно. А голод меня шибко мучит, потому что в этот день, как мы очень рано выступили, ни чаевать мне не пришлось, ни поесть ничего не припало.

Наутро задремал я маленько, потом проснулся, пришел опять бойка, офицеры ихние, и опять меня спрашивали, а я теперь все молчал — тупость на меня напала какая-то. Сняли они с меня рубаху и штаны, оставили в одном белье. Есть опять за целый день ничего не давали, да так заметил я, что и сами они не шибко много чего ели. Опять меня мало-мало пытали, но делали это больше шуткой, будто пугали только, и все спрашивали про винтовку и шашку, а я молчал и как пес голодный сидел на веревке. В эту ночь я бежал…

— Как же ты бежал? — спросил кто-то из нас.

— Да так, ваше благородие, часовой их, что сторожил меня, мало-мало уснул. Я попробовал, значит, крепки ли японские веревки, потянул их, а узел, значит, и подался, видно, Господь милосердный услыхал мои молитвы. Вышел я тихонько из лагеря и пошел в горы. Поднялся я на сопку, тут луна ярко, так хорошо светила, я это место и опознал, где винтовку и шашку схоронил, и вот направился я туда, отыскал их под камнями и пошел горами на запад, потому что мы-то, значит, с западного края шли. Поутру спустился в китайскую деревушку. Китайцы приняли меня ласково, дали мне поесть, чаем напоили и, так как я был в одном нижнем белье, то попросил я, чтобы они дали мне во что одеться. Дали они мне синюю хурму и штаны ихние. Оделся я, обогрелся немного и спрашиваю у них, где русские. Китаец мне объясняет, что у нас тут было сражение и что русские ушли на Саймацзы, и проводили меня на большую дорогу. Целый день я шел по ней и так уже в послеобеденное время дошел до наших постов. Часовой окликнул меня по-русски — я так обрадовался, заявился дежурному, рассказал, как дело было. Доктор руки мои осмотрел… Ну, только они теперь совсем не болят, и думаю я так, что японцы меня не всерьез пытали, а больше стращали, думали, что я укажу им, где спрятана винтовка…

В ДОЗОРЕ

Есаул Арсеньев сделал расчет людям, отделил коноводов, и они под командой сотника Хвощинского отошли на версту, приблизительно, назад. Мы же со спешенными казаками полезли наверх к перевалу и заняли командующую высоту, спрятавшись по эту сторону горы, и лишь два казака легли на самой вершине вместе с нами, чтобы наблюдать за врагом. Перед нами впереди раскинулась долина, сдавленная с боков высокими горами. Ясно и отчетливо в какой-нибудь полуверсте нам виден был японский бивуак крупной воинской части. Нервы наши были напряжены до последней возможности. Что-то задумывает враг, какие его мысли, не намерен ли он произвести ночного нападения? Ведь наша задача была очень ответственна; мы были здесь, чтобы дать возможность целому отряду отдохнуть и спать спокойно, мы были его ушами и глазами. Зорко приходилось следить за каждым движением врага, чтобы ни на минутку не отвлечься от него и, таким образом, не позволить напасть врасплох.

До нас донеслись где-то левее, но недалеко, громкое «ура! ура! ура!». «Неужели это наши где-нибудь сошлись в штыки?» — шепотом спросил я. «Не может быть!» — услышал я такой же тихий ответ. Стали вглядываться в ночную мглу, и, действительно, оказалось, что в штыки никто не сходится. Это японцы кричали наше «ура» и что-то старательно копошились на горах.

Скоро вполне определилось, в чем дело, — японцы втаскивали на позицию орудие, но так и осталось покрытым мраком неизвестности, зачем они изменили своему национальному крику «банзай» для нашего «ура»; не хотели ли они обмануть нас и заставить подумать, что это работают свои? Но нет, это им не удалось бы. Это было не могущественное, воодушевленное русское «ура!», как умеет его кричать только наш старый труженик-солдат. Это не то «ура», которое заставляет трепетать врага, в котором столько мощи, столько неудержимой железной силы.

Томительно долго тянулась эта тревожная, бессонная ночь, глаза ломило, и начинала болеть голова от этого пытливого вглядывания в пространство и ожидания нападения. Но вот посвежело, туман начал окутывать горы, и пронизывающая сырость пробирала до костей.

Близко утро, слава Богу… но вот тут-то и начинается настоящая работа; скоро начнется, по всей вероятности, наступление японцев. Все светлее и светлее.

Уже можно различить дорогу на перевал.

«Смотри, идут», — шепотом проговорил сотенный командир.

По дороге на перевал действительно надвигались японцы большой колонной.

«Ваше высокоблагородие, ишь ты их сколько повысыпало, черно стало, ровно как грязь!» — заметил рядом лежащий казак. Их, правда, было много, не менее бригады пехоты.

Мы продолжали наши наблюдения, как вдруг заметили: на сопках справа и слева от нас по самому гребню высыпало тоже изрядное количество японцев.

Они, видимо, хотели нас охватить со всех сторон и все шли и шли, загибая круг своим правым флангом, сжимая понемногу своей цепью, видимо, стараясь захватить нашу горстку казаков в свой железный круг. «Отведи, пожалуйста, людей назад, я останусь здесь с 3-мя казаками», — приказал мне сотенный командир. Я должен был это исполнить, но отошел всего на 100 шагов, спрятался за сопку, чтобы в каждый данный момент иметь возможность поддержать его.

Когда он присоединился к нам, то немедленно, где по пади, где по сопкам, по долинке мы отходили, ни на минутку не теряя связи с противником и, конечно, все время посылая донесения. Это была травля за нами: мы были зверем, которого преследовали по пятам, выражаясь охотничьим языком, — гнали японцы по зрячему. Я поражался прямо их способностью передвигаться по горам: они лазали как козы, быстро и спокойно вместе с тем; они торопились, видимо, желая во что бы то ни стало не выпустить нас. Но, увы, судьба нам улыбнулась: мы вывернулись из рук, не потеряв ни единого человека. Дошли до коноводов сели на коней и рысью отошли назад.

КАК ЯПОНЦЫ ПЫТАЛИ НАШЕГО КАЗАКА

В Самайдзы прибыл казак, переодетый китайцем, в сопровождении старика, который помог ему спастись. Несколько дней тому назад казак попал в плен, но, уже окруженный врагами, успел спрятать ружье, патроны и шашку, а короткий нож — в поясе.

Приведенный на допрос к японскому офицеру, он отказался дать какие бы то ни было сведения. Офицер поехал своей дорогой, а продолжение допроса предоставил переводчику.

Этот последний прибег к пытке. Руки были изрезаны, особенно же досталось ногтям, которые частью были почти совершенно сорваны с пальцев. В конце концов пришлось, однако, оставить и эту попытку вымучить какие-нибудь сведения, и японцы покинули казака, связанного по рукам и ногам, под караулом двух часовых.

Ночью пошел дождь. Один часовой забрался под повозку, другой прилег у костра и заснул. Казак воспользовался этим случаем, ухитрился добыть нож из пояса, перерезал веревки и выбрался за линию охранения.

Первым делом он разыскал свое оружие и затем отправился на розыски своей сотни. Истомленный потерею крови и голодом — японцы не подумали накормить его, ограничившись ничтожным количеством риса, — казак тем не менее на следующий день добрался до китайского селения в надежде получить помощь. Мужчины отказались, но женщины помогли, — перевязали раны и накормили; потом один старик взялся показать ему дорогу.

В награду старик получил 50 рублей от подполковника Квитко и 20 рублей от лица неизвестного. Старика оставили пока здесь, опасаясь мести со стороны китайцев за то, что он помог русскому.

МОСТ ВЗОРВАЛИ

Под командой офицера Путинцева был совершен лихой набег на японские позиции с целью взорвать железнодорожный мост.

Команда сняла часовых и уже проникла в черту японского лагеря.

Отряд снова двинулся вперед. Еще несколько сажень, — и громадное железное чудовище было все на виду. Часовой, низенького роста, в кепи с желтым околышем, стоял, прижавшись плечами к столбу, и смотрел на серо-желтые гребни волн. По всему видно было, что он считал себя в безопасности и не придавал серьезного значения своему посту. Да и на самом деле, кто сюда проберется, разве птица, а русские летать еще не научились, впереди несколько цепей часовых, дозоры, внутри разъезды и караулы, сзади и с боков окопы, цепи, траншеи, ложементы; сам злой дух, и тот не сразу проберется.

А злой дух в образе пластуна уже подкрадывался. Не успел он открыть рот, чтобы крикнуть, как тяжелая, железная рука сжала ему горло тисками. Взмахнув несколько раз руками, он беззвучно опустился на землю. Пластун встал, подошли и остальные. Путинцев похвалил вполголоса уральца и осветил потайным фонарем место работы.

Закипело лихорадочное, спешное дело. Работали тихо, осторожно, избегая малейшего шума. Ковыряли ножами в твердом, в мягком работали лопатами, встречавшиеся камни вынимали осторожно руками и клали в сторону. Путинцев копал без отдыха, слипшиеся от пота волосы торчали из-под фуражки во все стороны. Курить хотелось до истомы. Работа быстро близилась к концу, — уже докопались до большого четырехугольного камня, который надо было вынуть.

А лагерь врагов безмолвствовал; костры, догорая, сыпали искры, взвиваясь к небу лиловыми струйками. Мелькали вдали конные разъезды, изредка раздавались окрики часовых, и снова все замирало. Измученные нравственно и физически, казаки выбивались из последних сил, — страшно тяжелый четырехугольный камень подорвал при подъеме последние силы. А неумолимое время бежало и бежало. До луны осталось не более часа, а при ней все погибло.

Путинцев не подгонял работающих, это было излишне, всякий из них понимал, что его ожидает в случае поимки, и работал настолько, насколько хватало сил.

Рыть перестали, и теперь в получившееся пустое место закладывали длинные белые свертки, которые раньше были рассованы у каждого казака по карманам, размотали электрический проводник и заделали дыру.

С другого берега послышался окрик часового и сиротливо замер вдали. Путинцев, а за ним вся команда вздрогнули: всем стало ясно, что часовой с того берега окликает товарища на этом конце. «Все пропало!» Не успела эта мысль промелькнуть в голове, как с ихнего берега пронесся хрипло-гортанный ответный окрик. Пораженные как громом, все остолбенели, а в стороне, улыбаясь во весь рот, стоял пластун: все поняли, чей это был крик, и успокоились. Успокоился и часовой на той стороне. Теперь вся задача заключалась в том, чтобы, пройдя возможно дальше вперед ближе к своему лагерю, сделать взрыв и спасаться уже, как кто сумеет. До первой цепи чуть не бежали, потом пошли все тише и тише, стараясь держаться по старому пути. На небе показалось дымчато-белое пятно — признак скорого появления луны. С радостно бьющимся сердцем возвращались молодцы, гордясь в душе трудностью совершенного ими подвига, с каждым шагом приближаясь к родным палаткам, чуть видневшимся в черной мгле. Стали подходить к снятому во второй цепи часовому. Только пройти это место, и электрическая искра с быстротой молнии понесется назад — к железному чудовищу, и страшный взрыв разбросает его мощные члены, как щепки!

Вдруг все, как по команде, остановились. Вдоль второй сторожевой цепи, к месту снятого часового, быстро приближалась смена из 10–12 японцев. Путинцев весь обратился в зрение; правая рука нервно сжала проводник. Подойдя к месту, где должен был находиться часовой, и не найдя его, японцы стали окликать. Вдруг один из них нагнулся. Послышался резкий крик испуга; на крик сбежались остальные, и вдруг ночную тишину пронизали рокочущие выстрелы.

— Спасайся, ребята! — шепнул казакам Путинцев и нажал проводник.

Страшный, ужасающий взрыв покрыл собою все вокруг, дрогнула земля и словно осела. Пораженные ужасом, как безумные, заметались по сторонам японцы.

Путинцев и вся команда мчались вперед; мешавшие бегу лопаты и кирки были брошены, в руках блестели револьверы и кинжалы. Попадавшие навстречу обезумевшие от страха враги падали под ударами казаков.

Наконец японцы поняли истину и стали посылать залпы в спину бежавшим. Послышалась погоня, мимо Путинцева пронеслись две яростно рычавшие собаки, и одна из них впилась зубами в ногу переднего казака. Путинцев услышал крик и глухой удар по чему-то мягкому, после которого раздался протяжный, жалобный вой. Вдруг стороной пронеслись несколько человек на лошадях. Послышались гортанные крики.

Измученные, запыхавшиеся, они уже не бежали, а шли ускоренным шагом; ноги их заплетались, подкашивались и то и дело спотыкались в темноте о камни. А свои были все ближе и ближе. В цепи не стреляли, боясь попасть в своих. Стук лошадиных копыт прекратился совсем; видимо, преследователи прислушивались. Раненая собака визжала около солдат, открывая своим воем место их нахождения. Луна медленно выходила из-за туч, бросая по сторонам матовые лучи света; один из них осветил беглецов, и те бросились к видневшимся не более как в ста шагах окопам. Наперерез им понеслись японские гусары, стреляя на скаку из револьверов. Свирепые крики «банзай» смешались с топотом копыт.

Путинцев и казаки перекрестились. Вдруг из окопов с громовым «ура» ураганом понеслась навстречу японцам казацкая полусотня.

Путинцева подхватили под руки выскочившие из окопов стрелки, он был ранен в ногу навылет и в плечо. Из пяти солдат двое были убиты, остальные довольно легко ранены.

Путинцев вернул потерянное. Казаки были награждены Георгиями и лично от начальника отряда получили денежные награды.

КАЗАК ЕЛЕНА МИХАЙЛОВНА СМОЛКО

«Михаил Николаевич Смолко, казак 3-й сотни 2-го Нерчинского полка».

Михаил Николаевич Смолко, более известный среди офицеров и солдат под прозвищем «Миши-переводчика», — не кто иная, как молодая, двадцати с небольшим лет женщина, и настоящее ее имя Елена Михайловна Смолко. Четыре неприятельские раны огнестрельным и холодным оружием лучшее доказательство ее боевых заслуг, о которых время от времени сообщалось в повременной печати, в корреспонденциях с театра военных действий (см. «Русский Инвалид», кор. П. Краснова). Знающая прекрасно китайский язык, Смолко приносит также большую пользу нашим войскам при сношениях их с местным китайским населением. В предлагаемой заметке мы, со слов самой Е.М. Смолко, познакомим читателей с краткими биографическими сведениями этой незаурядной личности.

Родилась Елена Михайловна Смолко в зажиточной караимской семье, причем отец ее, «николаевский» солдат, прослуживший 25 лет в рядах войска, умер только в феврале месяце 1904 г., 80 лет от роду. В настоящее время у Елены Михайловны жива мать, старуха 60 лет, и есть сестра, 17-летняя девушка. Семья живет в Никольско-Уссурийском, но на Елену Михайловну смотрит крайне недружелюбно, считая ее чужой за перемену исповедуемой в семье караимской веры.

С самых юных лет Елена Михайловна была предоставлена самой себе. У нее была нянька-китаянка, от которой Смолко научилась китайскому языку, по ее словам, с 3-летнего возраста. Шестнадцати лет Елена Михайловна по убеждению принимает православие, и тут происходит разрыв ее с семьей. Неудавшееся замужество, кончившееся разводом через несколько дней после свадьбы, удары судьбы, щедро посылаемые один за другим, все это, Бог знает чем могло бы кончиться, если бы живая, подвижная натура Елены Михайловны не нашла себе выхода в боевой деятельности во время вспыхнувшего восстания в Китае в 1900 году. В конце этого года, после многих хлопот, Смолко поступает на службу переводчиком китайского языка в Амурский казачий полк. В нескольких боях она проявляет редкое хладнокровие и храбрость, а в одной из стычек в рукопашном бою ее ранит хунхуз штыком в шею. Однажды хунхузы задумали напасть врасплох на русских, в числе которых была Смолко, и замысел их удался бы, если бы Елена Михайловна, узнав об этом вовремя от одного китайца-католика, не предупредила своих, приготовившихся достойным образом встретить противника. За это «переводчик» Смолко получил благодарность в приказе, а от командира полка, полковника Печенкина, ей была подарена серебряная шпага с надписью «за храбрость». Елена Михайловна Смолко имеет серебряную медаль за поход в Китай в 1900–1901 годах.

С началом русско-японской войны Е.М. Смолко подала прошение о принятии ее на военную службу и лично обращалась во Владивосток к военному губернатору генерал-майору Колюбакину, но ей, как женщине, было отказано. Тогда Елена Михайловна добирается до Харбина и здесь является к временно командовавшему войсками, генералу Волкову, от которого получает предложение остаться при нем переводчиком. Но ей хочется во что бы то ни стало попасть скорее на театр военных действий, и она, вместо спокойной жизни в тылу армии, рвется всеми силами туда. Тогда был уже запрещен проезд женщинам в штаб армии, но запрещение это не могло остановить ее, полную энергии и страстного желания быть и работать под огнем неприятеля. Переодевшись мужчиной, в товарном вагоне, тщательно скрывая свое инкогнито, добралась она до Ляояна. Здесь наконец она достигает желаемого и сразу же едет на разведку с 20-ю казаками, под командой подъесаула Вишнякова. Разведка эта сопровождалась трудным походом, и с первого же раза Елена Михайловна принесла здесь громадную пользу. Когда разъезд достиг города Кондинсяна, местный фудутун, сторонник японцев, тайно дал знать им о прибытии русских. Японцы в больших силах находились невдалеке, и русский разъезд погиб бы, если бы Смолко, узнав о грозящей опасности, не выручила своих, опять, как и в китайскую кампанию, вовремя предупредив об этом. Нашим едва удалось уйти, потеряв в стычке в воротах города убитым казака Соснина. Кроме того, один казак был ранен. Елена Михайловна Смолко была зачислена кавалеристом-разведчиком в 3-ю сотню 2-го Нерчинского полка и тут участвовала в боях под Лун-ваном и Дан-ваном. Затем в глубокой разведке, в которой принимал участие брат сербского короля, князь Карагеоргиевич, Елена Михайловна была ранена в бою близ селения Фундяпузы в грудь пулей. За боевые отличия Е.М. Смолко несколько раз была представлена к награде за храбрость. Была она одно время в отряде генерала Мищенко, а также у генерала Ренненкампфа. В настоящее время Елена Михайловна Смолко состоит переводчиком в Чембарском пехотном полку, из рядов которого вышел бессмертный геройпатриот Василий Рябов.

ПОИСК НА Д. ЧЖАНЬ-ТАНЬ

В половине сентября охранение и разведывание на крайнем правом фланге нашей армии, в пространстве между реками Хунь-хэ и Ляо-хэ, было возложено на конный отряд полковника Плаутина, состоявший из командуемого им Терско-Кубанского конного полка и батальона 215-го пехотного Бузулукского полка. Отряд этот был выдвинут вперед на 20 верст в д. Падиентай, на правом берегу р. Хунь-хэ.

Японская кавалерия в это время стала обнаруживать несвойственную ей предприимчивость, и ее разъезды зачастую доходили до наших застав. Местность между реками Хунь-хэ и Ляо-хэ представляет собою плоскую равнину, весьма удобную для действия конницы. Против нашего небольшого отряда мы имели, как выяснилось впоследствии, целую японскую конную бригаду с придачей небольших частей пехоты.

Терско-Кубанский конный полк, как известно, сформирован из туземных жителей переднего Кавказа — кабардинцев, осетин, ингушей и других племен, с придачей небольшого кадра из казаков-урядников Терского и Кубанского войска. Храбрые, прекрасные наездники, сидящие на прекрасных, сухих и кровных кабардинцах, предводимые нашими лучшими офицерами гвардейской и армейской кавалерии, всадники Терско-Кубанского полка представляли собой незаменимый материал для лихих набегов, поисков и разведки.

23-го сентября командующий конным отрядом, согласно полученным свыше инструкциям, решил выслать сильный разъезд, с целью занятия большой торговой деревни Чжань-Тань, расположенной на правом берегу р. Хунь-хэ, где река эта делает большую излучину. По сведениям, добытым нашими разъездами, а также и доставленным китайцами-лазутчиками, дер. Чжань-Тань состояла из 600–700 дворов, обнесенных высокими глинобитными стенами и глубокими рвами.

Входы в деревню перекопаны. Сама деревня была занята японской кавалерийской заставой человек в 50, с придачей такого же числа пехотинцев. В 3¹/₂ верстах на запад на левом берегу реки в дер. Санде-пу находился японский отряд в 3¹/₂ тысячи пехоты с артиллерией и кавалерией. В 4–5 верстах на юго-запад все ближайшие деревни были заняты японскими эскадронами. Дер. Чжань-Тань находилась в 20-ти верстах от наших передовых конных частей, близ нее находилась пристань для торговых шаланд и удобное место для переправы войск. Японцы, видимо, старались собрать здесь большое количество шаланд с целью устроить на них переправу.

В разъезд была назначена 4-я (кабардинская) сотня и команда охотников 215-го пехотного Бузулукского полка при офицерах: генерального штаба капитане С., командире сотни есауле К., его двух младших офицерах и начальнике охотничьей команды. Смена сотни в д. Чжань-Тань была обещана только на следующий день.

18 сентября с рассветом выступили охотники, а в 8 часов утра двинулась и сотня. Утро было сырое и туманное, и в 5 шагах нельзя было ничего видеть. В утренней тишине весело раздавалось фырканье бодрых лошадей и гортанный говор всадников-кабардинцев. Быстро и неслышно по влажной земле вынесся вперед головной разъезд сотни, в обязанность которого входил осмотр лежащих по дороге деревень и закрытых мест. Дозоры справа и слева ловко пробирались по вскопанному грядами и местами снятому гаолянному полю, с торчащими на четверть острыми остатками его толстых, в два пальца, стволов.

Вскоре туман рассеялся под лучами блестящего, хотя и осеннего маньчжурского солнца; пройдя верст 12, мы увидели наших охотников, отдыхавших на берегу веселой маленькой речушки Сихэ. Сотня спешилась, чтобы дать передохнуть коням и поправить седловку. Решено было двигаться дальше вдоль речки, пустив пеших охотников вдоль ее русла, что давало возможность скрытно, пользуясь образуемым ею оврагом, подвести пехоту незаметно, возможно ближе к с. Чжань-Тань.

Сотня пошла впереди, скрываясь в густом гаоляне. Впереди в 1¹/₂ верстах возвышался высокий конусообразный курган, на вершине которого можно было видеть простыми глазками какую-то фигуру в китайском платье, а в бинокль было ясно видно, как фигура эта, имея руки, сложенными впереди, с наклоненной головой, подавала противнику ручным гелиографом (приспособленным для сигнализации зеркалом) сигналы, вероятно, о нашем появлении.

Отряд наш приостановился, чтобы не выдать себя, а к кургану были посланы 3 молодца охотника-пехотинца и 2 всадника, чтобы захватить этого непрошеного сигнальщика. Всадники галопом пустились в обход, а пехотинцы скрылись в гаоляне. Прошло минут 10–15, а таинственная фигура все проектировалась на голубом ясном небе на вершине кургана, как вдруг, видимо заметив опасность, быстро сбежала вниз. Вскоре прискакал всадник с донесением, что захватить в плен сигнальщика не удалось, но что во время бегства его он был зарублен ударом шашки по голове. Около кургана был найден небольшой ручной гелиограф. Китаец оказался переодетым японцем с привязанной косой.

Необходимо было торопиться, чтобы предательские сигналы не произвели своего действия. Сотня двинулась на рысях вперед. Пройдя верст 5, был обнаружен небольшой японский разъезд, который открыл огонь по сотне. Оттеснив его и обратив в бегство, сотня увидала наконец цель своего движения — с. Чжань-Тань с его высокими глинобитными стенами и рвами. Головной разъезд полным ходом бросился вперед, и было видно, как, подскакав к деревне, он разделился и обе половины бросились исследовать деревню и искать, может быть, еще скрывавшегося в фанзах хитрого врага. Послышалось несколько одиночных выстрелов; еще минута томительного ожидания, сотня поскакала вперед, и деревня была занята.

Вдали еще слышалась редкая перестрелка: это головной разъезд преследовал ускакавших японцев. Немедленно были высланы разъезды в наиболее важных направлениях, и сотня, во главе с офицерами, прыгая и перелезая через канавы и валы, которыми была перекопана дорога, бросилась к пристани с целью захватить шаланды и притянуть их к своему берегу. Подтянувшиеся пехотинцы-охотники расположились в середине деревни, выставив посты, к выходам. Сотня расположилась на отдых сзади, в большом дворе.

Офицеры внимательно наблюдали в бинокли противоположный берег реки, низменный и плоский, поросший кустарником, который незаметно переходил в сплошную стену высокого гаоляна. Все внимание офицеров было устремлено на тот берег, где там и сям в гаоляне заметны были какие-то быстро мелькавшие фигуры. Но вот, к удивлению всех, на берегу реки показалась странная фигура, в короткой китайской курме, конусообразной соломенной шляпе и ружьем на плече, которая, нисколько не стесняясь высокими барашковыми папахами наших всадников, высматривавших из-за глиняных стен Чжань-Таня, мерным и спокойным шагом начала свою прогулку вдоль самой воды реки, шагах в 200 от нашего берега. Стрелять не было приказано. Высмотрев, видимо, что нужно, фигура эта таким же мерным шагом скрылась в кустарниках.

А вот против северной оконечности деревни, быстро мелькая на темном фоне, один за другим стали перебегать какие-то маленькие, одетые во все желтое, человечки. Вдруг послышалось какое-то гневное восклицание на кавказском наречии, мелькнула, как стрела, фигура в черкеске, послышался отчаянный крик и падение чего-то тяжелого в воду. Обтирая хладнокровно свой кинжал о полу черкески с еще сверкающими от волнения глазами, черкес на ломаном русском языке просил посмотреть из-за стены. Взглянув вниз с крутого обрывистого берега, можно было видеть расходившиеся круги на ровной, как стекло, поверхности воды; мелькнул китайский сапог на белой подошве, и все скрылось. А переведя взгляд на неприятельский берег, были видны скачущие по прогалине гаоляна отсталые всадники японского разъезда. Несмотря на всю тягость впечатления от этой мимолетной драмы, нельзя было поступить иначе. Наш маленький отряд был на 20 верст оторван от своих войск и находился почти в середине японского расположения. Шпионство такого рода строго карается в Маньчжурской армии.

Однако нужно было принять меры к разведке противоположного берега. Вызваны были охотники из пешей команды. Нашлись три молодца, которые, сняв сапоги и высоко засучив шаровары, с ружьями на плече, бесстрашно зашагали в брод на левый берег реки, где все казалось так предательски тихо. С волнением и страхом за жизнь храбрецов-охотников следили их остальные товарищи из-за высоких стен деревни. Все ждали выстрелов и сами приготовились поддержать огнем охотников, но каким-то чудом им удалось перебраться на другой берег, высоко держа в руках винтовки, чтобы не замочить их. Сев тут же смело на берегу и надев сапоги, три смельчака бесшумно скользнули в гаолян и скрылись. Наступила томительная тишина. День приближался к концу.

К вечеру пришло от охотников донесение, в котором они сообщали, что, пробравшись через гаолян незаметными, они залегли в канаве около дороги и видели, как мимо них прошел японский эскадрон, в хвосте которого было человек 30 вооруженных хунхузов.

Между тем почти уже стемнело. Нетерпение маленького отряда все росло и росло. Все были уверены, что японцы, пользуясь изолированным его положением, попытаются окружить его, или же выбить и заставить покинуть столь выгодный наблюдательный пункт у важной переправы через р. Хунь-хэ. Всем хотелось, чтобы поскорее раздалась столь знакомая глухая трескотня японских винтовок. Приказания все были отданы. Бдительность и расположение постов вновь проверены. Но и тут вновь подтвердилась крайняя осторожность японцев. Видимо, отряду удалось проскользнуть в д. Чжань-Тань совершенно незаметно, а шпионство было прекращено тем, что все немногочисленные оставшиеся в деревне жители-китайцы были собраны в несколько фанз на площади и к ним приставлен караул.

Наконец, часу в 8-м вечера послышалась стрельба у южного выхода из деревни. По звуку выстрелов — стреляли японцы. Их выстрелы как-то суше и отрывистее наших. Нашим охотникам запрещено было стрелять, чтобы не обнаруживать слабые силы отряда, да к тому же они хорошо были укрыты толстыми глиняными стенами. Запыхавшийся охотник с поста доложил, что японские пехотинцы, переправившиеся вброд с левого берега реки, залегли в гаоляне и обстреливают пост. С западной же стороны то и дело подскакивают японские разъезды и открывают с коня стрельбу. Быстро, не суетясь, в полной тишине, резерв отряда разобрал ружья и в порядке двинулся на выстрелы.

Прошло около четверти часа. Японская стрельба не прекращалась. Наконец раздался первый русский залп, столь ненавистный уху японцев. За ним еще несколько залпов, и японцы прекратили стрельбу.

Все вновь затихло и замерло кругом. Ночной мрак окончательно окутал своим непроницаемым покровом и деревню, и окружающие окрестности. Где-то теперь вновь появятся японцы? В особенности нужно было опасаться за единственный путь отступления отряда — за проход, сделанный в стене у северной опушки селения.

Вскоре опять затрещали японские винтовки уже в другом месте, но теперь уже достаточно выяснилось, что нападения ждать ночью нечего, а с рассветом нужно быть готовыми на все. Офицеры, собравшись в одной из фанз, не раздеваясь, конечно, и не снимая с себя оружия, прилегли отдохнуть. До рассвета оставалось несколько часов.

С раннего утра опять то здесь, то там слышалась назойливая трескотня японцев, но дело только этим и ограничивалось. На противоположном берегу все было спокойно, неприятель себя, видимо, не хотел обнаруживать. В 7 часов утра лихой 4-й сотне Терцев приказано было изготовиться, а через четверть часа сотня, во главе с офицерами, справа по три, на рысях, выходила из деревни, чтобы смелым поиском проникнуть еще дальше в глубь японского расположения и дать своим главным силам столь ожидаемые и ценные сведения, не имеются ли на правом берегу р. Хунь-хэ значительные японские силы. При предстоявшем тогда переходе в наступление всей нашей армии эти японские отряды могли бы угрожать обходом нашему правому флангу,

В д. Чжань-Тань остались пешие охотники, которым было приказано при невозможности удержать деревню, отходить медленно с боем на север. По сведениям от высланных накануне китайцев-лазутчиков, к югу и югу-западу от покинутой сотней дер. Чжань-Тань в деревнях Тутхайза, Хуаилатхоа и Цыютхоа находились значительные конные части японцев. Вот тут-то и двинулась смело кавказская сотня, забирая на запад, чтобы обойти с этой стороны японцев и, в случае неудачи, не быть ими окруженной.

Взяв направление по компасу и подвигаясь под прикрытием еще местами не снятого гаоляна, сотня каждую минуту рисковала наткнуться на засаду, и неожиданный залп неприятеля мог бы повлечь за собой большие жертвы. На беду, лошадь в левом дозоре все время перекликалась ржанием с сотней. Впереди шел небольшой разъезд, под начальством храброго молодца-урядника Кубанского казака Рыбакина.

Так, скрываясь все время за высокой стеной густого гаоляна и наметом проскакивая открытые места, сотня подвигалась вперед, готовая ежеминутно наткнуться на врага. Двигались будто в густом лесу. Впереди, кроме 1¹/₂ саженного гаоляна, да небольших лужаек в тех местах, где он был снят, ничего не было видно. Вдруг откуда-то спереди и сбоку совсем близко послышалась трескотня японских выстрелов. Несколько пуль с жужжанием шмелей пролетело над нашими головами, срезая верхушки гаоляна. Послышался впереди крик: «Японцы! За мной»! И головной разъезд сотни карьером понесся по дороге.

Сотня пошла за ним широким наметом, и видно было, как человек 6–8 японцев, одетых в желтые коротенькие куртки, пригнувшись к лукам седел, поскакали по дороге. С каждой секундой, однако, расстояние между ними и урядником Рыбакиным, вырвавшимся вперед на своем сером кровном кабардинце, становилось все меньше. Вот уже он настигает заднего. Японцы в своей бешеной скачке продолжали отстреливаться, положа свои карабины на плечо. Конечно, эта стрельба была на воздух. Рыбакин на всем скаку, только придерживая поводья, скидывает из-за спины винтовку, целится на скаку, и задний японец падает с лошади с простреленным затылком.

Вновь закинув винтовку за спину и не останавливаясь, храбрый джигит догоняет следующего японца и наносит ему страшный удар шашкой, разрубая плечевой сустав левой руки. Японец, падая с лошади и желая зарубить своего врага, саблей наносит рану лошади Рыбакина в шею у дыхательного горла. Оставив раненого, Рыбакин мчится дальше и разрубает череп третьему японцу. Шашка, скользнув в ране, снимает кожу с половины головы. Наконец, последнего японца герой-казак ссаживает с лошади ударом шашки по голове.

Видя вдали всю эту геройскую борьбу и слыша трескотню выстрелов, сотня усиливает аллюр. С невольным мучительным любопытством вглядываются люди в извилистую в гаоляне дорогу, ожидая и боясь найти на дороге в жертвах борьбы, происходящей впереди, своих товарищей. Но нет. Вот, раскинув руки, на животе, лежит маленькая фигурка японца-кавалериста в желтом хаки. У него прострелена голова. Дальше, дальше! Лошади горячатся и рвутся вперед. Все позабыто: и опасность засады, и близость больших сил противника. Только глаза как бы удвоили свою остроту. Все, — все мысли впереди.

Вот еще один труп на дороге. Кажется, не наш. Опять японец с окровавленной головой. А там впереди виднеются кучки спешившихся всадников. Захватили в плен двух раненых японцев. Вот, скачет всадник во весь опор с донесением, что шагах в 500 от сотни, флангом к ней, двигается шагом эскадрон японцев в 104 коня, на рыжих лошадях.

«За мной!» — слышится команда старшого офицера. Со всех сторон собираются всадники, ведущие за собой 4-х отбитых японских лошадей, пленных сажают верхом. «Мы атакуем японцев», — раздается спокойный и громкий голос. «Рысью — марш». Не успела сотня тронуться, как левофланговый дозор, подавая знаки папахой остановиться, скачет с донесением, что слева сотню обходит другой японский эскадрон, который совершенно скрыт от взоров сотни гаоляном. «Налево кругом — марш! Рысью, короче рысь!» Слышится команда, и сотня повертывает фронт в новом направлении.

Эскадрон появился со стороны дер. Чжань-Тань; нас могут отрезать от наших пеших охотников, — появились опасения у многих; но спокойный вид начальника, который, идя во главе сотни, сократил рысь своей лошади почти до шага, отрезвляют впечатлительные головы горцев. Но что же делать с раненым японцем, который, распластавшись на животе, с раскинутыми беспомощно руками и окровавленной головой, в луже крови лежит на дороге? Вот он чуть пошевельнулся. Состраданье сделало свое и, несмотря на угрожавшую со всех сторон опасность, сотня остановилась, пока соскочивший с лошади фельдшер не сделал наскоро перевязку.

Оставив на дороге раненого с забинтованной головой, сотня той же маленькой рысцой двинулась дальше, с целью соединиться с охотниками. Зорко вглядывались глаза в густую стену гаоляна, откуда ежеминутно мог грянуть почти в упор залп. Но вот уже показались высокие деревья Чжань-Таня. Осталось пройти еще с четверть версты. Горизонт открылся, все впереди было спокойно. Сотня пошла шагом. Проверили людей, все ли целы и на местах. Все были налицо, и никто не ранен. Только герой дня, урядник Рыбакин, сидя на отбитом японском коне, вел в поводу свою чудную лошадь, у которой обильно струилась кровь из большой сабельной раны. У нее было рассечено продольным ударом горло.

Однако сотня еще не была в безопасности. Оставалось до деревни несколько сот шагов. Вдруг, как горох, посыпались неприятельские выстрелы. Пули со свистом летели вокруг. В первую минуту никто не мог сообразить, откуда угрожает невидимый противник. Оказалось, что сотня шла по берегам реки и японцы с противоположного берега открыли ожесточенную стрельбу. Чуть разомкнув ряды, рысью прошла сотня опасное пространство. Вот первый взвод уже под прикрытием деревни, офицеры и люди целы, проходит второй — тоже благополучно. В третьем ранена навылет лошадь.

Возвратившись с триумфом в деревню, было решено дать людям и лошадям отдохнуть и повторить разведку, чтобы, удалившись еще далее на запад, обойти японцев и проникнуть поглубже в их расположение.

Только что пленным была окончена перевязка, как японцы начали усиленно обстреливать деревню со всех сторон. Пришло донесение, что японская рота с левого берега перешла на правый и начинает теснить наши посты. Японцы как бы решились жестоко отомстить смелому отрядцу, который не довольствовался тем, что забрался в середину их расположения, а еще захватил пленных и убил несколько человек. Пленные, устроенные под тенистым деревом, от ружейной перестрелки воспрянули духом, как от лучшей музыки, и начали оживленно разговаривать. Видимо, они надеялись на освобождение из плена.

Между тем виновник их несчастья, урядник Рыбакин, со свойственной казакам сметливостью собственноручно зашил иглой огромную рану на шее своего любимого боевого коня, обмотал бинтами и повел поить. На вопрос сотенного командира, пила ли его лошадь, Рыбакин ответил, что пила хорошо, но что «вода малость сквозь горло протекает». Однако впоследствии оказалось, что лошадь поправилась и до сих пор служит своему молодцу-хозяину.

Вскоре на смену в Чжань-Тань прибыла другая сотня того же полка, и 4-я сотня к вечеру прибыла в штаб отряда. Уряднику Рыбакину приказано было сопровождать пленных в штаб армии, где командующий армией, поблагодарив лихого казака за его геройский подвиг, собственноручно навесил на него именной Георгий.

У ГЕНЕРАЛА МИЩЕНКО

Во время набега генерала Мищенко подъесаул Мистулов наткнулся со своим отрядом на обоз японцев, окопавшийся в деревушке. Сотня Эльдарова, пытавшаяся атаковать неприятеля, была отбита, сам сотник Эльдаров убит. К нему бросились на помощь его казак и вестовой. Но вынести тело Эльдарова не представлялось ни малейшей возможности. Казак получает пулю в грудь навылет. Вестовой снимает с покойного сотника пояс и кинжал, чтобы передать их родным сотника, как память, и оба ползком добираются до своих, оставив тело князя перед окопами. Тогда Мистулов предлагает желающим под его командой пожертвовать собою, выбить японцев из окопов или умереть. Первым вышел урядник Дамиан Коваль. Вслед за ним выступило вперед еще 14 охотников. Указав хорунжему Толстому держаться пока в роще, а потом действовать в зависимости от обстановки боя, Мистулов приказал всадникам разомкнуться. Почти одновременно блеснули шашки на солнце… Вихрем вылетели из рощи эти смельчаки на своих горных лошадях. Впереди всех мчался на своем кровном жеребце Мистулов. Между тем японцы, по мере приближения наших всадников, развили бешеный огонь. Расстояние между противниками быстро сокращалось. Вот наши казаки у самых окопов… Японцы (около 30 чел.) не выдержали и бросились бежать, но, остановленные своим офицером, начали беспорядочную ружейную трескотню… В самую середину противника врезались терцы и начали крошить направо и налево. Несмотря на раны от двух пуль, Мистулов продолжал рубить японцев, пока от шашки осталась в руках одна головка эфеса. Тогда, выхватив револьвер, он выпустил все семь пуль в раненых японцев, пытавшихся убежать. Но роковой круг уже сомкнулся, и только немногим японцам удалось ускользнуть. Отчаянно рубился и урядник Коваль, успевший зарубить троих японцев, пока не упал, сраженный пулей в живот. Двое всадников валялись убитыми, пятеро ранеными, немного дальше двое терцев барахтались под убитыми лошадьми, силясь освободить свои придавленные ноги… А от реки Хунь-хэ к японцам приближалось подкрепление, которое вовремя было замечено хорунжим Толстым. Последний быстро занял позицию правее деревни и рассыпал цепь, огнем которой японцы обстреливались с фланга. Это смелое движение Толстого дало возможность подобрать убитых и раненых, взять тело сотника Эльдарова и отойти в рощу, захватив японские ружья.

КАЗАКИ ПОД ЛЯОЯНОМ

Долго еще будут сообщаться дополнительные сведения о бое под Ляояном, растянувшемся на громадное пространство и богатом отдельными эпизодами. Так, никто не телеграфировал еще о выдающейся и почетной роли, которую играла в этом сражении сибирская казачья дивизия, с 18 по 25 августа дравшаяся не только как кавалерия, но и как пехота. Командующий армией направил ее, в составе 19 сотен и шести орудий третьей забайкальской батареи, вечером к каменноугольным копям Янтая, приказав немедля занять их и обеспечить наш левый фланг, и если они уже захвачены японцами, — взять эту позицию и во что бы то ни стало на ней удержаться. При этом генерал Самсонов назначен был начальником отряда. Выступили в зловещий, казавшийся безлюдным простор.

В четыре часа утра пятый Сибирский полк быстро расположился в копях, а через два часа сюда стянулся весь отряд, предупредив таким образом противника. Девятнадцатого августа подошел генерал Орлов.

Не теряя времени, Самсонов выслал разведку к югу в красивую, потонувшую в зелени и полную мирных, цветущих деревень долину Тайцзыхе определить, где за рощами и садами кроются на правом берегу японские отряды и не направляются ли они к Мукдену. Казаки широким крылом обошли все это пространство и застали небольшие силы противника в указанном месте. Стоянка самсоновского отряда была далеко не безопасна. Сыквантун обстреливался японскими орудиями, и надо было постоянно ожидать неожиданных рейдов неприятеля. Двадцатого Самсонов разбросал пером маленькие отряды, нащупывая противника, начинавшего наступление. Выяснилось, что он правым флангом идет к высокой сопке, где стоял наш левый фланг, на Янтай и на копи.

Диспозиция на этот день Самсонову не была доставлена. Надо было самому угадывать, как действовать. Генерал Орлов решил сегодня отбить японцев от Сыквантуна. Старший чином, он просил казачий отряд обеспечить его левый фланг и передать в его отряд третью забайкальскую батарею и три сотни казаков. Седьмой сибирский казачий полк стал так, чтобы быть готовым тотчас же занять правый берег Тайцзыхэ, а три сотни восьмого полка прикрыли батарею. Противник, точно угадывая цели отряда, в десять часов утра внезапно осыпал гранатами и шрапнелями южную позицию «Янтай-копи». Огонь, как всегда, когда они сосредоточивают его по известному квадрату, был ужасен. Там стояли казаки и их батарея, а позади по скату раскинулись цепи и резервы Инсарского батальона и двух Сретенских рот сторожевого охранения. Сибирские казаки назначались занять место инсарцев, когда их двинут отсюда. В одиннадцать часов утра Орлов уведомил о начале своей атаки из Сыквантуна. Казаки спешились, стали на флангах артиллерии, которая не могла отвечать японцам. Стоя на гребне, она имела перед собою мертвое пространство при наступлении Орлова, а по другую сторону сопки — японскую батарею. Если бы японцы перешли сами в атаку, не казачьему слабому охранению можно было сдержать их. Поэтому под ливнем шрапнели и частыми ударами фугасных гранат, не теряясь, казаки восьмого сибирского полка, под наблюдением подполковника генерального штаба Посохова, спускали орудия на руках к передкам. Здесь убит хорунжий Иван Бейнинген. Казаки Самсонов, Шкурыгин, Грязнов и Федоров бросились в жесточайший огонь и вынесли тело начальника. У них японцы перебили лошадей, но они окончили дело пешком. Раненые были отправлены на носилках, трупы убраны, и только тогда казаки восьмого сибирского полка ушли отсюда к коноводам. Гребень несколько минут спустя покрылся японскими цепями. Надо прибавить, что Орлов предложил было Самсонову поддержать его атаку конным набегом на пехоту с правого фланга, но генерал решительно отказался сделать это раньше разведки, так как полки Орлова, не испытанные, не знающие артиллерийского огня, представлялись ненадежными. Надо было прежде выяснить состав наступающего противника. Осторожность оправдалась последствиями. Кавалерийская дивизия вся бы погибла при этом. Из орудий три были повреждены. Когда батарея была спасена, наступление японцев приняло угрожающий характер. Генералу Орлову пришлось с одиннадцати часов утра отходить. Японцы шли как на нашу сопку, так и на его колонны на нашем правом фланге. Надо было, чего бы это ни стоило, удержать левый фланг «Копи-Янтай». Седьмой сибирский казачий полк и оставшиеся сотни четвертого, пятого и восьмого полков спешились, быстро заняли гребень своей горы, отогнав японские цепи, и открыли по ним убийственный огонь. В это время была доставлена диспозиция. По ее смыслу ожидалось возвращение Орлова на позицию, но он приказал отступать на станцию «Янтай» и очистить копи. Видя, что роты Сретенского полка отходят, Самсонов приказал орудиям перейти на две с половиной версты к западу, а казакам отходить, но в эту роковую минуту прискакал генерального штаба полковник Запольский объявить о приближении на помощь первого Сибирского корпуса с целью атаковать японцев. Казаки тотчас же стремительно кинулись к оставленному гребню, а за отступавшими сретенцами поскакали офицеры, и руководить ими поручено было генерального штаба есаулу Порову. Можно было под ярким сегодня солнцем различить развертывающиеся впереди пять японских батальонов в золотистых облаках пыли и с ними 19 горных орудий. Положение оказалось исключительное. На юге позиции противник развернулся на запад, а на севере ее казаки и сретенцы — фронтом на восток и юг. Наши орудия начали бой. Видны были разрывы снарядов в гуще неприятельских колонн. Шрапнели поражали их подходившие вновь части. Так длилось долго. В половине пятого бой на правом фланге затихал. Первый корпус не появлялся. Держаться кавалерии под напором пехоты нельзя было, и казаков отвели назад. Нельзя не отметить тут подвига вольноопределяющегося Арцишевского и казаков Башкирцева и Королькова. Под ружейным и артиллерийским огнем они бросились в копи и там зажгли продовольственные запасы. Казаки прикрыли сретенцев и сами отошли налево, где встретили две роты инсарцев, уходившие от прикрываемой ими артиллерии, обстреливаемой противником отовсюду. Направление первого корпуса изменилось. Сюда двигались для защиты левого крыла два стрелковых батальона и четыре орудия с подполковником Запольским. Генерал Самсонов решился до последней крайности удерживать позицию кавалерией. Ночью расположились биваком, но утром ни сретенцев, ни инсарцев здесь не оказалось. Генерал передал казачью батарею и пять рот пехоты Запольскому, а сам передвинулся к северу, где легче прикрывалось левое крыло армии. Началось опять освещение деревень и долин разведками. Надо было узнать, не идет ли неприятель на север; но оказалось, что японцы укрепляют «Янтай-копи». Ясно, что японцы остановлены были спешившимися казаками, упорно дравшимися с их пехотой, отходившими в арьергарде, отбрасывавшими стремительно наступавшего противника. Самсонов свидетельствует, что казаки дрались с величайшим хладнокровием и таким мужеством, что японская пехота не раз останавливалась перед этой живой и грозной силой. Руководивший стрелками Егоров уходил последним, выпуская остаток патронов в неприятеля и подбирая раненых.

Задачей 21 августа было обеспечить выход наших войск, дравшихся на ляоянских фортах, к северу. Сибирская казачья дивизия принимала в этом разведкой, боем и набегами самое деятельное участие. С утра получились сведения, что японцы, заняв дорогу, куда направлялись казаки, окапываются на ней и ставят на северо-восток от «Янтай-копей» батареи, затем, что они готовы атаковать и обойти наш левый фланг севернее горы Тумипузы-Матаун. Быстро полковник Данилов, догнавший Самсонова, уехавшего к командующему армией, решил предупредить противника, переброситься на левый фланг у Тумипузы и здесь остановить начавшийся обход на северной оконечности высот. Батарея двинулась вперед к востоку за Киуцейхай. Седьмой полк спешился левее, и части пятого полка — правее. Так началась казачья атака. Заняв вершину горы и границу гаолянового поля, бросилась на японские цепи. Сюда же пошла вторая казачья бригада, дравшаяся с противником у Паулипузы. Возвращавшийся от Куропаткина Самсонов занял спешенными сотнями гребень к юго-востоку от Тумупузы и тоже открыл огонь. Движение японцев приостановилось. До глубокой ночи казаки удерживали позиции и, желая бороться до последних сил, взяли пики, чтобы отбрасывать неприятеля со склонов. Тем временем наши корпуса должны были миновать полосу японского обхода. Казаки стойко удерживали этот гребень до прибытия стрелков. 23 августа казаки собрались у Сантайдзы, где и переночевали, а 25-го ушли за реку Хунье в деревню Тунлипузы, но на пути сменили генерала Любавина. Рядом блестящих действий этих дней сибирские казаки показали себя, наконец, такими, какими мы ожидали их видеть здесь со времени их прибытия в Манчжурию. Потом казачья дивизия несла передовую службу у мукденских позиций, везде следя за движениями японцев.

В ОТРЯДЕ ГЕНЕРАЛА САМСОНОВА

Скоро Рождество — праздник будущего поколения. В такие дни невольно ищешь, где бы хоть немного, насколько это возможно в данном случае на войне, отдохнуть душой. Много приходилось слышать, что в отряде генерала Самсонова установились особенно теплые отношения, благодаря исключительной сердечности его к подчиненным; эта сердечная простота, искренние теплые отношения создали в отряде особую атмосферу, смягчающую и облегчающую трудную службу в теснинах впереди южного Янтайзана.

Пользуясь оказией, 20 декабря я выехал из Чансамутуня в отряд с командующим 8-м сибирским казачьим полком, войсковым старшиной гр. Стенбоком; с графом ехал в отряд на два дня адъютант главнокомандующего князь Урусов. Сделав около 70 верст и перебравшись через несколько трудных перевалов, к вечеру мы добрались до Янтайзана в восьмой полк. Он только что возвратился из «сторожовки», т.е. с передовых постов, которые держит, меняясь с пятым сибирским казачьим полком каждые четыре дня. В просторной фанзе организовано офицерское собрание, стол сделан из составленных китайских сундуков. На стенах остались еще украшения, которыми убрана была фанза в день полкового праздника. Почти все офицеры были в сборе. Война сгруппировала коренных сибиряков с драгунами и гвардейцами под одно знамя. Здесь же был священник о. Иван Голубев.

Кн. Урусов привез в полк георгиевский крест для старшего урядника Сергеева; по этому случаю вышло маленькое торжество. Потребовали Сергеева, трубачей и приветствовали нового кавалера, впрочем, две низших степени знака отличия Сергеев уже имел за подвиги в боях.

Как особо отрадное явление, я не могу не отметить полной умеренности по части вина не только в восьмом полку, но и вообще в отряде, в чем я убедился, прожив в Янтайзане несколько дней. Чаепитие, пение, трубачи, оживленные беседы, рассказы неистощимого комика, сотника Андреева, в восьмом полку, изредка стакан вина в антрактах между «сторожовками», в штабе винт по тысячной, фотографические работы помогают янтайзанцам коротать время.

На другой день утром был молебен по случаю отправления трех партий в тыловую к японцам разведку. В каждую партию назначено было по 50-ти казаков, а в одну из них еще несколько конных стрелков. Начальниками партий были 5-го сибирского казачьего полка есаул Панфилов, того же полка, причисленный к генеральному штабу, есаул Егоров и 8-го сибирского казачьего полка штат-ротмистр Апсентов. Перед выступлением генерал Самсонов обратился к казакам приблизительно со следующими словами:

«С Богом, братцы, дай Бог успеха; береги коня — без него пропадешь; не тронь чужого; больше всего бойтесь вина; берегите офицеров».

Казаки скрылись в горах, а собравшиеся проводить, среди которых был также американский военный агент, долго еще стояли, обсуждая текущие дела. Парад и проводы были около «батареи», состоящей из двух крошечных китайских пушек, называемых здесь «лягушками», а поручика пограничной стражи, заведующего ими, величали фельдцейхмейстером.

На следующий день я с князем Урусовым и подъесаулом Араповым поехали на «сторожевку». Дорога пролегала живописным ущельем по берегу горной речки, по льду которой пришлось переезжать бесчисленное количество раз. Верстах в шести за Янтайзаем в фанзе размещен был резерв передовых постов. Мы заехали туда и застали печальную церемонию. Отец Иван Голубев хоронил убитого казака; около могилы стояли офицеры 5-го сибирского казачьего полка. Казаки сделали убитому товарищу гроб, оклеили его белой бумагой, тело завернули в полотно, сколотили большой крест и написали на нем: «Здесь погребено тело казака 5-го сибирского казачьего полка Михаила Костина, станицы Вознесенской, убит 22-го декабря 1904 года при д. Сяозяхецзы».

Беднягу сразило пять японских пуль во время фуражировки; кроме Костина троих ранили, убили двух лошадей. Раненые были уже отправлены в тыл, но один из них, казак Целых, по дороге скончался: его возвратили и похоронили рядом с Костиным.

По дороге на передовые посты ехавший за нами штаб-трубач 8-го сибирского полка Николай Великанов показал нам место, где был убит командир этого полка, полковник Панков. По словам Великанова, несчастье случилось так:

«Полковник поехали на передовые посты, я ехал за ними; генерал Самсонов не советовали им ехать без конвоя, но полковник сказали, что вперед от полка ушли два разъезда, что он их догонит. Ехали мы не торопясь. Глядим налево, вон там на горе, корнет Ильинский машет нам шапкой. Полковник послал адъютанта Шевченку узнать, в чем дело, а сами стали смотреть в бинокль. Не доехали полковник до тех двух верб около речки, как раздался выстрел, полковник пошатнулись в седле, я подскочил помочь, но командир уже валился с лошади и упал головой около самой речки: “убили” — только и сказал. Изо рта шла кровь. Подбежали адъютант, корнет Ильинский, а меня послали доложить генералу Самсонову; тотчас же была выслана сотня с князем Витгенштейном и тело привезли в Янтайзан».

Слушая грустный рассказ словоохотливого Великанова, мы подвигались далее на самый южный пункт наших передовых постов. На посту нас встретили начальник его, подъесаул Шмонин, и офицеры, подъесаулы Ползиков и Самойленко. Последние двое бывшие лейбдрагуны; в полку они служили в одном эскадроне, и теперь судьба свела товарищей в одной сотне. Застава стояла под высокой сопкой, а пост — на вершине ее. Немало усилий употребили мы, пока взобрались туда, скользя по запорошенной снегом крутой отлогости сопки. С вершины открылась красивая панорама. Река Тай-цзы-хе ледяной змеей огибала выдавшийся почти отвесный громадный массив, налево на опушке раскинулась д. Мицзы, а далее опять ущелье, опять горы; направо гряда высоких мохнатых сопок, занятых японцами, передний массив также занят ими, а на низине версты полторы от нашего поста вчера был убит Костин во время фуражировки. Ниже, верстах в трех, японцами переброшен чрез реку мост; на нем совершенно отчетливо видны отдельные всадники, идущие вьюки. По полю у д. Мицзы два японца тащили чумизу.

— Скажите, пожалуйста, — поинтересовался я, — часто вас японцы беспокоят?

— Каждый день во время смены постов, — пояснил один из провожавших нас офицеров. — Вот их пост, а вот наш, они видят, когда к нашему подходит смена, мы видим, что у них делается. Постреляем и опять притихнем; так почти ежедневно.

Начинало уже вечереть. Нам предстояло проехать назад верст четырнадцать. Простившись с защитниками самого южного пункта нашего передового расположения, мы двинулись в Янтайзан, куда приехали, когда стало уже совершенно темно. Заехав в штаб, я узнал от исполняющего должность начальника штаба, подполковника А.А. Посохова, что генерал Самсонов телеграммой экстренно вызван в главную квартиру, что приказано взять лошадей и т.д. Не оставалось сомнения, что генерал вызывался для какого-либо экстренного боевого назначения. Подполковник Посохов ехал также.

— Очевидно, — заметил бригадный генерал князь Туманов, — устраивается давно задуманный набег кавалерии.

Я решил также ехать. На другой день рано утром мы выехали из Янтайзана и к вечеру прибыли в Чансамутунь. Действительно, решено было огромную кавалерийскую массу с конными батареями бросить на фланг и тыл японцев. Подробности держались в секрете. Всем отрядом командовать назначен был генерал-адъютант Мищенко. Генералу Самсонову вручалась сводная драгунская дивизия. Выступать приказано 26 декабря утром.

Завтра Рождество. В несколько часов мне предстояло изготовиться, перековать лошадей, устроить вьюк и озаботиться о других деталях для предстоявшего трудного движения. К вечеру надо было прибыть в отряд генерала Мищенко, а до него от Чансамутуня еще около 25 верст.

Событие выдающееся. Пропустить его нельзя, а там, что Бог даст…

РАНЕНЫЙ

…Я только что повернул лошадь, чтобы ехать назад, как услыхал сбоку в гаоляне стоны и шорох раздвигаемых стеблей. Два казака несли третьего, четвертый вел их лошадей. Раненый сильно стонал. Его левая нога была вся разбита осколком гранаты и, окровавленная, безжизненно моталась.

— Ой, моченьки моей нет, лучше, пари, бросьте, сил моих нет дальше терпеть, ой, святая Богородица!

— И то что ль, куда его потащим, — сурово кинул казак. — Какие тут лазареты, когда слышно, японец уже станцию занимает! Только замучим его, да и сами в плен попадемся.

— А что ж так бросать — тоже хорошо что ли? Нет, уже взяли, так понесем…

Дорога, на которую они вышли, спустилась под горку, пересекла мелкий ручей и выбралась в деревню. Здесь, на улице, стояли двуколки под парусиновым тентом с красным крестом, видны были приморские драгуны, доктор, священник и молодая сестра в амазонке цвета хаки и в круглой тропической шляпе. И так было странно видеть под деревом, в этой боевой обстановке, лошадь, поседланную дамским седлом.

— Вишь, и попали… — обрадовался казак, — а ты говоришь бросить — черта с два бросить — тебя бы самого этак…

— Раненого принесли, — обратился один из драгун к сестре. Что прикажете делать?

— Давайте носилки… — приказала сестра.

Голос у нее был негромкий, мелодичный, но в нотках этого голоса чувствовалась и привычка и уменье командовать и приказывать.

— Барыня, японцы, видать, уже станцию заняли, — озабоченно доложил ей рослый драгун с георгиевскими крестами на груди. И в этом обращении — «барыня», а не «сестра» или «сестрица», виднелось уважение, а не жалостливость, которую обыкновенно испытывает наш солдат при виде сестры.

— Ну так что же? Не бросить же его! — Драгун промолчал. Подошел доктор, фельдшер, разрезали и сняли сапог.

— Раздробление кости, — покачав головой, проговорил доктор и начал медленно и осторожно размывать рану и готовить бинты. А в двух верстах от них трещали выстрелы, и наши залпы все реже и реже им отвечали; видно было, что казаки отходили. Но вот перевязка кончена. Сестра приготовила воду с вином и дала казаку, который примолк было во время перевязки.

— Ах хорошо, сестричка, вот хорошо, — заговорил он. — Теперь мне с товарищами бы проститься.

— Подойдите, казаки, — проговорила сестра, — может, товарищ вам скажет что-нибудь.

Драгуны тем временем втягивали носилки на двуколку и укрепляли их на ремнях.

Казаки, оставив лошадей, подошли к двуколке.

— Передайте командиру сотни, — проговорил с расстановкой казак, — что, мол, меня ранили. Граната разорвалась и перебила мне ногу. Что прошу его, чтобы коня моего товарища поберегли, правильный конь. А ранили через то, что за вещами его благородия хорунжия ездил. Кабы не вещи… Я его не виню, а так, ежели спросит, зачем, мол, поехал. Я выздоровлю, опять служить буду…

ЗАБАЙКАЛЬСКАЯ КАЗАЧЬЯ БАТАРЕЯ

В книжке Д.И. Аничкова «Пять недель в отряде генерала Мищенко» рассказывается между прочим о том, как работала на войне Забайкальская казачья батарея.

Отряду генерала Мищенко, в состав которого входила названная батарея, поручено было прикрывать отступление наших войск к Хайчену.

Отряд занял позицию близ ущелья, выходящего на долину Саньченцзы.

Часам к одиннадцати на полных рысях прибыла забайкальская батарея. Заглянув в карту, измерив расстояние циркулем, войсковой старшина Гаврилов скомандовал «огонь».

Рявкнуло первое орудие, — недолет. Рявкнуло второе, — перелет. Третий снаряд уже разорвался над головами японцев, о чем сейчас же донесли сигнальщики, наблюдавшие с высокой сопки за падением наших снарядов. А через час загрохотали и неприятельские пушки, и на нас посыпались горные гранаты, а затем и крупные «шимозы», вздымавшие при разрыве целые столбы черного, удушливого дыма. С нестерпимым шипением и воем летели эти «шимозы» через наши головы, поражая все пространство позади нас и разрываясь то в самом ущелье, то между горами, и тогда особенно гулко отдавались эти страшные оглушительные разрывы. Казачьи полки, стоявшие в резерве за нашим флангом, стали терпеть от снарядов, и их пришлось отвести; наши коноводы (штабные), приютившиеся было в овраге позади нас, также должны были переменить несколько раз место, чтобы не нести напрасных потерь. Лошади, напуганные гулом «шимоз», вырывались из рук и, задрав кверху хвосты, носились по ущелью.

Действительно, эффект от разрыва «шимоз» очень сильный; но действие их, весьма разрушительное при попадании в постройки или окопы, мало действительно, если поражать приходится стрелковые цепи, отдельно стоящие батареи и т.д. Действие разрыва фугасное, т.е. осколки разбрасываются очень мало в стороны и летят фонтаном кверху. Но вид разрыва от вылетающего клуба густого черного дыма очень страшен и производит весьма неприятное впечатление.

Под этим неприятным впечатлением шимозного огня нам пришлось пробыть целый день вплоть до сумерек, причем солнце жгло нас немилосердно, и мы совершенно изнемогали от его палящих лучей. Некуда было укрыться от невыносимой жары, потому что вблизи не было ни одного кустика, и мы кое-как прятались под растянутыми на пиках двумя-тремя полотнищами казачьих палаток.

Но, несмотря на очень сильный огонь, потерь в наших батареях за весь день почти не было благодаря очень искусному их расположению и тщательной маскировке. Лишь два снаряда попали в забайкальскую батарею, но по какой-то необыкновенно счастливой случайности все обошлось благополучно. Один снаряд «шимоза» упал впереди батареи в нескольких шагах от орудий и не разорвался; другой попал под самое дуло одной из пушек и также не разорвался, но лишь поднял громадный столб пыли и камней, причем одним камнем ушибло артиллериста, только что собиравшегося дать выстрел. Казак упал от удара, но тотчас же вскочил, снова схватился за шнур и дернул, как ни в чем не бывало. Между тем впечатление от падения этого снаряда было ужасное, и мы, стоя на соседнем холмике, приняв черную пыль за столб дыма, одно мгновение думали, что батарея разлетелась в клочья. Но вот пыль рассеялась, и мы увидали всех артиллеристов на своих местах, совершенно хладнокровно продолжавшими свое дело, как будто около них ничего не произошло. Войсковой старшина Гаврилов, сидя около первого орудия с папироской в зубах, тем же спокойным тоном продолжал подавать команды.

Генерал пришел в восторг от этой удивительной храбрости батареи. Ни один человек не шевельнулся с места, не нагнулся, не присел! Только ушибленный, свалившись от удара, выпустил шнурок из рук. Но через минуту, оправившись, он уже дал выстрел…

— Спасибо, молодцы-забайкальцы! — крикнул генерал, и на лице его заиграла довольная улыбка.

Да, этими людьми можно было гордиться! Гаврилов и все офицеры и нижние чины 1-й забайкальской батареи были истинными героями во всех боях, где им приходилось участвовать. Они не знали, что значит бояться и не исполнить своего долга. Под самым страшным огнем они работали у своих орудий так же хладнокровно, как на смотру или маневрах; батарейный командир, не обращая никакого внимания на лопавшиеся около него снаряды, никогда не возвышал голоса, не волновался и совершенно спокойно командовал прицел и трубку.

РАЗВЕДКА ДОНСКИХ КАЗАКОВ

17 октября — день чудесного спасения Их Императорских Величеств от грозившей им опасности при крушении поезда и день войскового праздника войска Донского. В этот день в Новочеркасске совершается церемония круга, выносят старые знамена, штандарты и регалии, станичники молятся за казаков, убитых за честь и славу Тихого Дона, молятся и за тех, кто призван в новую тяжелую войну послужить этой великой славе донской. В этот день у нас в тылу позиции совершалось передвижение корпусов с одного фланга на другой, и для того, чтобы отвлечь внимание японцев от этого движения, донской казачьей дивизии в составе 19-го, 24-го 25-го полков и 3-го донского артиллерийского дивизиона, под общим начальством генерала Телешова, было приказано усилить разведки и возможно больше беспокоить неприятеля на его левом фланге. В 7 часов утра донцы собрались в деревне Сюлюбтай и двинулись на деревни Ямандапу, Фудядуанза и Лидиянтунь. У деревни Ямандапу в небольшой балочке отряд остановился и полковники и войсковые старшины были собраны для получения приказаний.

— Неприятель занимает линию укрепленных деревень к югу от нас отрядами из трех родов оружия, — сказал генерал и, подняв густые черные брови, пытливо оглядел своих сотрудников. Они стояли молча и слушали внимательно. Красавец генерал Абрамов с седыми волнистыми бакенбардами задумчиво разглаживал их холеной рукою. Командир 19-го полка, плотный чернобородый мужчина, был весь внимание — его сотни были в авангарде, немного поодаль стояли полковник М. и войсковой старшина П. Речь начальника дивизии лилась медленно и спокойно. Казалось, он выяснял обстановку маневра, который вот-вот должен разыграться между этих серых деревень в полях тихо колышущегося гаоляна.

Вы, — обратился начальник дивизии к командиру 19-го полка, — спешьте три сотни и наступайте на деревню Фудядуанзу. Одна сотня атакует с севера, а две с востока. Вы, — указал генерал Телешов войсковому старшине П., — спешьте две сотни и наступайте восточнее д. Подсентунь на деревню Цинзянтунь и, обойдя ее, завладейте ею. Артиллерия, — обратился начальник дивизии к полковнику К., — станет между полками и обстреляет сначала деревню Фудядуанзу, а после ее очищения неприятелем пусть перенесет огонь на деревню Лидиянтунь. 26-му полку быть в резерве. Обеспечение левого фланга — на заставу, бывшую в деревне Кулитдай, правого фланга на 24-й полк.

Был девятый час утра чудного теплого осеннего дня, когда казаки 19-го полка, согнувшись, с винтовками наперевес, вошли в поля гаоляна и черными точками рассеялись по равнине. Затарахтели выстрелы, и на поддержку им заскрипела, мощно раздвигая воздух, жестокая шрапнель донских батарей. Донцы наступали, как на маневре. Быстро обстреляв деревню, из которой им отвечали пачками две роты пехоты и два орудия, они начали под сильным огнем перебежки и подошли к деревне. Японцы скоро утихли, они поспешно покидали деревню, и спешенные казаки вошли в нее. Она еще носила следы боя и отступления. Казалось, что она еще была теплая от жизни, бившейся в ней лихорадочным пульсом, от вражьей крови, улившей там и там стенки окопов. Бинокль валялся на дороге; две пары сапогов со шпорами остались увязши в болоте; недоеденная коробка консервов с рисом и рыбой, патроны и нарезанные для обеда порции мяса и жареной говядины лежали между фанз. Жизнь, устроившаяся здесь, прочно кипела в этой деревне обычным порядком. Нападение было неожиданно. Отступление поспешное.

Спешенные казаки заняли опушку деревни, а войсковой старшина П. вызвал охотников пойти на разведку деревни Лидиянтунь. Охотников вышло по 8 человек от сотни; с ними пошел хорунжий Полковников. Быстро подкрались охотники на 150 шагов к деревне и залегли, рассматривая стенки деревни, фанзы, улицы. Там слышался шорох, чужая команда на незнакомом языке, разговор, виднелись черные шапки с желтыми околышами, ружья. Большой отряд пехоты, силою до двух батальонов, занимал поспешно окопы: два орудия стояли на позиции, к ним быстро подвезли еще шесть орудий. Один из охотников, казак Февралев, пробрался в самую деревню, пересчитал орудия и определил точно их место расположения.

Хорунжий Полковников тоже подкрался к самой деревне и, видя недолеты наших снарядов, вернулся к батарее и указал ей точно место стоянки неприятеля.

Под огнем наших батарей японцы начали очищать и деревню Лидиянтунь и постепенно выводить из нее свои орудия. Тогда генерал Т. приказал постараться, если возможно, охватить отступавшие орудия. Войсковой старшина П., получив это приказание, направил 3-ю сотню есаула Косоротова в обход и несколько в тыл неприятелю. С есаулом Косоротовым было три взвода и ни одного офицера. Один взвод у него при офицере был на заставе — на охранении флангов, а второй офицер ушел в разъезд.

Тихо, склонивши дротики на бедро, рассыпалась по густому гаоляну сотня есаула Косоротова. Укрытая высокими стеблями, она незаметно подавалась вперед и вперед и вдруг увидали на опушке деревни на дороге два орудия, стоявшие, как показалось есаулу Косоротову, без прикрытия. Есаул Косоротов из старых есаулов, невидный, спокойный, хороший хозяин; он, казалось, был человеком неспособным уже на молодой порыв, на отчаянный подвиг. Но текла в нем кровь казачья. Текла и кипела, и бурлила, и волновалась, и не могла эта кровь не пробудиться при виде вражеских орудий. Ударил нагайкой под шебенек своего маштака Косоротов и с криком «на батарею!» вынесся вперед. Ураганом полетела за ним сотня. Они неслись «как сумасшедшие», — рассказывал мне очевидец этой атаки, бывший со спешенными людьми, командир пятой сотни есаул Леонов, — ничто не могло их удержать. Пехота, бывшая за каменными стенками китайской деревни, открыла сильный огонь по лаве, заговорили картечью и орудия. По силе огня казалось, что никто не дойдет до цели, — все погибнут. Но точно эта атака была на маневрах, будто холостыми патронами стреляли японцы; целая и невредимая летела бешеная лава…

Бодрые легкие кони перепрыгнули через два стрелковых окопа, из которых один был занят стрелявшей пехотой. Уже не больше полутораста шагов оставалось до батареи. Орудия перестали стрелять и передки подлетали к ним. Но не судил, видно, Бог даровать казакам в их войсковой праздник блестящую победу…

Упал верный конь под есаулом Косоротовым. Казак Власов подвел ему свою лошадь, а сам остался сзади, но едва командир сотни сел на него, как и этот конь был убит и сам есаул Косоротов ранен в обе ноги… Казак Власов взял его под руки и вел в гаолян, к нему подъехал находившийся в разъезде казак Ашинин и вывез его из боя.

Потерявшая своего командира лава неслась еще несколько секунд на деревню, руководимая вахмистром. Но последний выстрел из орудия стаканом разорвавшейся шрапнели перебил его пополам. В это же время левофланговый взвод запутался в проволочной сети — и произошло замешательство, раздались крики «назад, тут проволока», — произошла заминка. А в таком деле, как кавалерийская атака, не должно быть заминки.

— И вот остановились… остановились в ста шагах от брошенных орудий… и повернули…

Разбежавшаяся было прислуга вернулась к орудиям, пехота залегла в цепи и снова открыла огонь. Лихая атака была отбита. Все больше и больше поле стало покрываться пешими, медленно идущими казаками и телами убитых. В проволоке лежали темные массы убитых людей и лошадей.

32 казака было ранено и 15 осталось в проволоке, неизвестно, убитые или раненые. Лошадей было ранено 37, убито 33.

Так неудачей окончилась эта лихая атака, полная кавалерийского порыва, смелости и отчаяния… Но прошло день, два и стало крепнуть среди казаков убеждение, что атаковать в конном строю можно. И стали ждать станичники удобного момента, и эти жертвы казачьей удали пошли на пользу казачьему делу. Многие раненые уже вернулись в строй, на днях ожидается и есаул Косоротов, совершенно излечившийся от своих ран. Сейчас по отбитии нашей атаки, японская батарея, вновь усилившись шестью орудиями, перенесла огонь на коноводов, которые стояли у деревни Фудядуанза, и коноводов пришлось отвести в сторону. Между тем, полковник К. переехал на новую позицию и открыл сильный огонь по деревне Лидиянтунь, ему отвечали неприятельские батареи бомбами шимозе и шрапнелями, но, благодаря ровикам, которые казаки успели вырыть подле орудий, на батарее было легко ранено только два казака, несмотря на то, что японцы быстро пристрелялись и перешли на шрапнель и на поражение.

В это же время две сотни 24-го донского полка подвигались вперед в пешем строю к деревне Цинзятунь. Когда они были в 500 шагах от деревни, сотни были встречены огнем спешенных японских драгун. Сотни начали перебежки и вскоре вытеснили японцев и из этой деревни. При преследовании казаками японской конницы вахмистром 2-й сотни Даниловым в занятой нами деревне была найдена полевая сумка японского кавалерийского офицера с планами, записками и пр. Стены деревни против бойниц были покрыты кровью. Японская 4-орудийная батарея, стоявшая южнее деревни Цинзятунь, одно время обстреливала эту деревню, еще занятую японцами, потом, вероятно заметив свою ошибку, перенесла огонь дальше.

Было около трех часов дня. Уже шестой час длился стрелковый бой донцов. Обстановка для генерала Т. становилась все яснее и яснее. Японцы были отвлечены к месту боя, и корпуса, передвигавшиеся с фланга на фланг, оканчивали свои передвижения.

Сыграли сбор и вернулись в свои деревни…

УРЯДНИК ПЕТРОВ

Во время сражения под Дашичао командир 1-го корпуса генерал Штакельберг находился со своею свитою на артиллерийской позиции, расположенной на высокой сопке.

4-я сотня 8-го сибирского казачьего полка, входившая в состав резерва, была расположена у подошвы сопки в углубленной долине.

Расстояние между этой сотней и артиллерийской позицией, сажен в 200, беспрестанно обстреливалось японцами орудийным огнем.

День был невыносимо жаркий; люди изнемогали от духоты и жажды.

Вдруг, в самый разгар боя, на открытом склоне горы показался человек, который, несмотря на град снарядов, медленно поднимался на артиллерийскую позицию.

Командир корпуса и вся свита, заинтересовавшись смельчаком, наблюдали за его движением.

Когда человек поднялся на позицию и подошел ближе, то находившийся в числе свиты командир 4-й сотни есаул Долженко узнал в нем урядника своей сотни Петрова.

Петров нес в одной руке котелок, а в другой чайник.

— Петров! Зачем сюда? — окликнул его есаул Долженко.

— Принес, вот, чайку для г.г. офицеров да водицы, ваше вы-дае.

— Кто послал?

— Так что я сам… Вижу, значит, жара, а воды наверху не достать. Вскипятил я чайку, а в котелок взял водицы и понес сюда. Кушайте на здоровье.

Генерал Штакельберг, наблюдавший эту сцену и слышавший доклад Петрова, приветливо крикнул ему:

— Спасибо, голубчик, молодец!

— Рад стараться, ваше превосходительство, — как-то нерешительно ответил Петров, очевидно недоумевая, за что, собственно, благодарит его генерал.

Молодец-урядник, из побуждения своего доброго сердца, заботясь о своих офицерах, даже и не подозревал, что он совершает геройский подвиг.

ГЕРОЙСКАЯ АТАКА УРАЛЬЦЕВ

В журнале «Вестник Русской Конницы» известный талантливый писатель П.Н. Краснов описывает лихой наезд на японцев сотни уральских казаков под командой подъесаула Железнова.

Это было 3 года тому назад — 18 апреля 1905 г. Уральская казачья бригада — 4-й и 5-й полки, согласно приказанию генерал-адъютанта Мищенко, в отряд которого она входила, 18 апреля 1905 г. выступила из местечка Ляоян-вопынь на юг.

Это были дни стоянки на Сыпингайской позиции, дни, когда обе громадные армии после 2-недельной потасовки под Мукденом разошлись и собирались с силами; это было в те дни, когда на передовых позициях не понимали, как все это вышло и почему произошло такое поспешное отступление и почему там, где ожидалась победа, было поражение. Это было в те страшные дни, когда в тылу проповедовали невозможность войны и настоятельную нужду заключить мир.

Но бодро, делая привычное дело, выступали уральцы. Впереди шел 5-й полк, выславший в авангард 2-ю сотню, под командой есаула Исеева, за 5-м полком шел 4-й, имея сотни в порядке номеров.

Сильный юго-западный ветер поднял тучи пыли и песку, слепил глаза и скрывал за серой пеленой горизонт.

Шли поэтому осторожно и тихо, по компасу.

Верстах в 14 от Ляоян-вопыня остановились и слезли. Был сделан привал. Людям разрешили варить чай. Офицеры забились в пустую фанзу и наскоро закусывали, запивая чаем, быстро разогретым расторопными вестовыми.

Вдруг скрипнула дверь на деревянных петлях и в фанзу вошел командующий 4-м полком войсковой старшина Мякушкин. Он подозвал к себе командира 4-й сотни, подъесаула Железнова, и сказал ему:

— Командующий бригадой приказал вам идти с вашей сотней в обход впереди лежащей деревни, занятой противником. О подробностях узнаете у бригадного.

Командующий бригадой сообщил Железнову следующее:

— По сведениям, полученным от наших разъездов, впереди лежащая деревня Цаудиопа занята 400–500 японскими кавалеристами, есть среди них и хунхузы. Есть ли там пехота — неизвестно. Идите с сотней в обход этой деревни с западной стороны, с восточной пойдет 4-я сотня 5-го полка. Действуйте по своему усмотрению.

Подъесаул Железное, выйдя от командующего бригадой, собрал свою сотню и объявил казакам о полученном приказании. Бородатые, угрюмые, запорошенные пылью лица уральцев оживились. В глазах блеснул радостный огонек.

— Будет дело! Не зря ходили!

— Ну, с Богом! — говорили казаки, снимая фуражки и набожно крестясь.

Сотня села на коней и тронулась.

Дойдя до авангардной сотни, есаул Железное свернул на запад и, отойдя рысью около версты, снова пошел на юг.

Впереди, в походной заставе, шел 1-й взвод, под командой сотника Щепихина. Он шел лавой, строго держа направление на юг. Порывы ветра то и дело скрывали его в облаках желтой пыли, и только туманные силуэты всадников мелькали изредка в мутной кисее пыльного урагана. Сотня тоже рассыпалась в лаву и по песчаным буграм скоро и ходко подавалась вперед, по сторонам маячили дозоры.

Прошли версты 4 и никого не видали. На востоке бухнуло 2–3 выстрела, и те как-то не произвели впечатления, заглушённые воем стремительного ветра и сумраком песчаного смерча.

Незаметно надвинулся длинный курган, тянувшийся с севера на юг от юго-западной окраины деревни Цаудиопа. Командир сотни остановил ее, дал людям оправиться, а сам сел писать донесение.

На минуту ветер стих. Стало виднее. Железное вызвал лихого урядника Максима Хандохина, назначил ему 4-х казаков и приказал проехать через деревню Цаудиопа, южная окраина которой вдруг стала видна сзади и слева.

Разъезд поскакал. Прошло 5–6 томительных минут и из деревни примчался казак от Хандохина с донесением на словах, что по улице рысью едет японская кавалерия, силою менее эскадрона, и направляется к южному выходу.

Командир сотни сейчас же послал приказание на правый фланг лавы:

— Возможно скорее заходить правым плечом, сотня атакует неприятельскую кавалерию.

Левый фланг приказано было немного осадить, повернувши лаву фронтом на восток.

Между тем от Хандохина прискакал второй посланный с донесением, что на другой улице той же деревни идет еще кавалерия, но силы за бурей определить невозможно. Идут рысью на юго-восток.

И сейчас же в проблесках песчаной бури стали показываться два темных силуэта взводных колонн, выходивших из деревни. Ближайшая к лаве сотни часть была не менее эскадрона, немного дальше шла другая, несколько меньшая. Обе шли рысью.

Японцы шли, по-видимому, не подозревая присутствия сотни у кургана. Когда голова японской колонны стала подходить к краю сотни, сотник Щепихин, отчаянный молодец и лихой наездник, сорвался с места и, сопровождаемый приказным Федосеем Вавилиным и казаком Иваном Дубовым, помчался на японцев. Всколыхнулась змеею за ними и сотня и с гиком вынеслась из-за кургана.

Японцы до того были поражены видом несущихся, как бы из земли выросших казаков, что совершенно растерялись. Первый полуэскадрон, не приняв атаки, бросился врассыпную; вторая половина повернула было на сотню, но уже казаки насели на нее. Заработали уральские клинки, нанося тяжелые, смертельные удары, и посыпались японцы, как подкошенная трава на землю. кое-кто из японцев успел соскочить с лошади и открыть стрельбу, но эти смельчаки были тут же изрублены. Иные, не надеясь на свои сабли, стреляли из револьверов.

Шедшая сзади часть японцев, увидя гибель товарищей, повернула на восток и помчалась удирать карьером от казачьих шашек. Сотник Щепихин с Вавилиным и Дубовым помчались наперерез уходившему командиру японского эскадрона и убили его. Уральцы гнали японцев 4 версты, пока не наткнулись на пехотные части.

В это время левый дозор донес, что с востока рысью идет кавалерийская часть, но трудно разобрать — какая. Подъесаул Железнов выслал навстречу ей разъезд и приказал трубить сбор. Но это оказалась 4-я сотня 5-го полка, спешившая на выстрелы.

В этой смелой атаке у японцев убит эскадронный командир, один младший офицер и около полусотни нижних чинов, взято в плен 11 чел. и 96 лошадей с седлами, много винтовок и сабель.

4-я сотня имела в строю в этот день 75 чел. Убитых в ней не было, ранено 9, из них 5 настолько легко, что остались в строю, а из 4-х отправленных в госпиталь 3 вернулись в строй недели через 3 и только 1 казак, раненный ружейной пулей в ногу, был отправлен на родину. Из 9 раненых 7 были ранены саблями, 1 револьверной и 1 ружейной пулями. Лошадей убито 2 — обе ружейными пулями.

Наскоро перевязавши раненых, сотня пошла на присоединение к бригаде.

На посланном об этом деле донесении генерал Мищенко написал:

«Благодарю лихую 4-ю сотню во главе с командиром сотни и господами офицерами. Уральцам и буря не мешает…»

Командир сотни был награжден за этот подвиг орденом св. Георгия 4-й степени, офицеры: сотник Щепихин произведен за отличие в подъесаулы, сотник Голиков награжден орденом св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом, зауряд-прапорщик Безбородков — знаком отличия военного ордена 2-й степени. Из наиболее отличившихся казаков — 23 чел. получили знаки отличия военного ордена, в том числе урядник Хандохин, приказный Вавилин и казак Дубов.

Да, чтобы теперь ни говорили и ни писали, но русские воины были, как и всегда, героями и делали свое дело. Победа наша была несомненна, и если этой победы мы не получили, то в этом виновата не доблестная русская армия.

ОДИН НА ПЯТЕРЫХ

Во время войны с Японией Великий Сибирский путь охранялся особыми отрядами. Отряды эти выставляли часовых, посылали в обе стороны пути казачьи разъезды и сами находились в постоянной готовности, чтобы отразить неприятеля, который не раз пытался разрушить мосты и самый путь. Случалось, что и казачьи разъезды, удалясь на значительное расстояние от своих отрядов, подвергались нападению хунхузов. Об одном из таких нападений на казачий разъезд помещен в журнале «Досуг и Дело» за август 1907 г. интересный рассказ Федора Черного.

Дело происходило зимой. Стояла темная ночь. На маньчжурских полях бешено крутила снежная буря.

«Один из казацких разъездов в пять человек, — рассказывает автор, — находился в эту ночь в открытом поле далеко от полотна. Тьма мутная, непроглядная. Снег закидывал их с конями.

Разъезд всего менее ожидал нападения в такое время. Кто бы мог отважиться на рискованное дело, где, кроме пуль от сильной охраны, пурга могла заживо похоронить смельчаков под сыпучим белым саваном. В ближайших манджурских деревнях скрываться враги не могли, значит, ехать приходилось издалека, за 40–50 верст.

Разъезд въехал в небольшую рощицу и спешился, чтобы хоть немного поразмять окоченевшие члены.

— А что, братцы, если огонек развести? — предложил казак Барин.

— Где уж тут с огоньком! — возразили товарищи. — Тут на ногах не удержишься, а он тоже с огнем.

— Сейчас вас отогрею! — решил казак Лыченко.

— Ничего не выйдет. Когда бы настоящий лес был, а то что?

— Сейчас отогрею! — повторил упрямо казак. Действительно, вещь нелегкая — развести огонь в снегу, когда

вьюга залепляет глаза. Но для Лыченко, кажется, не было такого невозможного, чего бы он захотел сделать и не сделал.

Это был прямой потомок отважных спутников Ермака, которые в числе пятисот человек завоевали пространство в три раза более тогдашней России. Лыченко душой и телом — казак. Рослый, гибкий, увертливый; а удали, хладнокровия и хитрости — хоть отбавляй.

И конь у него под пару хозяину; голос Лыченка он отличал из целой сотни. “Собака”, как прозывался он, рвал и метал под ловким наездником. На джигитовке казак стрелял с ушей “Собаки” на полном скаку.

Лыченко отличался угрюмым характером. Редко его видели веселым, разговорчивым. С одним своим конем он только и был ласков до нежности, как с родным детищем. “Собака”, должно быть, понимал и ценил это.

Зная хорошо своего товарища, казаки избегали затрагивать его шутками и насмешками.

Лыченко спрыгнул с коня, закинул повод на ветку и принялся шашкой рубить сухие сучья. Сильными ногами он раскидал снег до самой земли и с помощью охапки сена разжег большой костер. Казаки окружили и окоченевшими руками хватали пышущее пламя. Некоторые закурили, а Варин, вдев мерзлый кусок хлеба на прутик, поджаривал его и ел.

— Грешно жечь хлеб, — заметил Постников. — Хлеб — дар Божий.

— Что грешно в мирное время, то на войне отпускается, — ответил тот.

— А ну, ребята, нагревайся, подкрепляйся, да и в путь! — сказал урядник.

— Пусть немного утихнет пурга, — отвечали ему. — Кого нелегкая понесет в такую погоду?

Иззябшим людям страшно не хотелось расставаться с приветливым огоньком. Они готовы были обманывать сами себя, лишь бы провести минуту-другую у костра.

— Ручаться нельзя. Еще нарочито выберут такую ночь для нападения! — настаивал урядник, которому тоже не хотелось отходить. Но долг службы прежде всего.

— Только бы, черти проклятые, показались, мы их перестреляем, как кур!

— Как же, через них мы мерзнем на таком холоду!

— Нет, не через них мы мерзнем, — начал Постников, — а через присягу. Сказано: “терпеть холод и голод”. Как принимали ее, так и надо делать.

Лыченко перевел свой тяжелый взор на говорившего.

— Уйди, Постников, от ветра! — сказал он. — Видишь, дым крутит.

Его “Собака” услышала голос хозяина и приветливо тихо откликнулась тем звуком, который лошади издают, встречая несущего им корм.

Лыченко обернулся к ней, и поднимая плеть, крикнул: “враги”. “Собака” зверски оскалила зубы и принялась брыкать задом в пространство, порываясь при этом бежать.

К такому маневру ее приучил казак с тою целью, чтобы ее не могли увести конокрады. Он не утерпел не подойти к ней, не погладить и не отблагодарить за внимание куском хлеба.

— Добрый коника! — говорили казаки, любуясь “Собакой”.

— Умная скотина!

— Ученье все, значит!

— Поди ты, выучи другого, если он дурак!

— А все ж таки выучивают!

— Так-то так, а разница большая есть, как между людьми, так и скотиной.

— Как же нет разницы! — вмешался урядник. — Вон Крачин никак не может выучиться говорить “амуниция”. Крачин, скажи это слово.

Последний стоял почти над костром, морщился от дыма и искр и ловил вспыхивающее пламя распахнутыми полами шинели.

— Ну вас, тут не до вас! — отвечал он на шутку.

— Ну, мошенник, а то не в очередь на работу пойдешь!

— Чего, право, ну, амур… амуриция!

— Ха-ха-ха! Вот чудак!

Огонек всех оживил. Хотелось веселиться и смеяться, исключая Лыченко, на которого, впрочем, не обращали внимания.

— Что вы ржете! Мне только отец поставил толстый язык, а я понимаю эту штуку. Ну, ремни разные, вот вам и аму… амудриция.

Новый хохот заглушил слова Крачина. Даже у Лыченки появились складки около углов рта.

Варны отошел от огня и прислушался.

— Что, мне кажется все, будто кто идет по сугробу, — сказал он.

Все оглянулись по сторонам; но взоры, отведенные от блеска костра, терялись в темноте. Прислушались — ничего не слыхать. Одна пурга неистово завывала в оголенных деревьях рощи.

— Какой тебе леший лезет! Ветер шумит.

Веселья как не бывало. Тягостное молчание водворилось у костра. Варин прервал его, сказав:

— Ну и ночка! Вот если бы в такую ночь напасть на деревню, где укрываются хунхузы, — была бы потеха!

— Прямо кроши на обе руки! — ответил ему Постников, желая поддержать бодрое настроение.

Крачин опять прислушался.

— Стой… Да ведь едут!

Все выдернули винтовки из чехлов и зарядили.

— На коней, ребята! — приказал урядник.

Но в эту самую минуту во мгле пурги обрисовались зловещие силуэты всадников. Вслед за тем раздались выстрелы и Постников со стоном упал на снег. Казаки отпрянули от костра за деревья, и выстрелы затрещали.

Варин сгоряча вскочил было на лошадь; двое хунхузов окружили его. Один ударил прикладом по голове и, когда он повалился, другой перенял его на свою лошадь. Пятеро из них наседали на казаков, двое перерезали поводья у казацких лошадей и уводили их.

Хунхузы имели численное превосходство: их напало восемь человек; темнота ночи и внезапность помогай им. Они, имея впереди пленного Варина и четырех казацких лошадей, удалялись. Выстрелы и с той, и с другой стороны не смолкали, хотя не мешали тем отступать.

Двое китайцев лежали раненые в снегу.

“Собака” Лыченки осталась нетронутая хунхузами, так как по крику хозяина “враги” взбесилась, оторвала ветку и убежала. Время не позволило заниматься ею.

Лишь только хунхузы скрылись из виду, как Лыченко поймал “Собаку” и вскочил в седло.

— Зря положишь голову, а коней не вернешь! — сказал урядник, заметя его намерение. — Один на пятерых — не стоит соваться.

— За мной! — крикнул в ответ Лыченко и сам помчался. Голос его прозвучал так сурово, властно, что казаки, и сознав

всю нелепость погони пешими конных, не могли ослушаться его.

Лихой казак между тем догонял шайку. Он знал несколько слов по-китайски, они ему пригодились в настоящую минуту.

— Пешие не догонят! — крикнул он им по-ихнему. — Куда спешите?

Он близко не подъезжал. Те, должно быть, приняли его за одного из оставшихся своих. Вой пурги помешал им расслушать интонацию голоса, а темнота не позволила разглядеть одежду казака.

— Чего ждать еще! — кинул ему, по-видимому, старший.

Казак не переставал ворчать по-китайски, придвигаясь все ближе и ближе к ним. Хунхузы, не оборачивая закутанных голов, продолжали погонять лошадей, пряча ружья в чехлы.

Бесстрашный Лыченко пристал сзади к ним вплотную. Винтовка лежала поперек седла, руки, согретые у костра, еще не успели застыть. Рукавицы он давно бросил на снег, как вещь, могущую стеснять его. Глаза казака горели кровавым блеском.

Старший, или начальник хунхузов, крикнул ему что-то, чего он не понял. Тот повернул лошадь к нему… Решительная минута. Лыченко в ответ на его слова приложился… трах!.. Хунхуз склонился без стона на бок и упал с лошади. Второй тоже повалился, а он уже с убийственным хладнокровием целился в третьего, у которого на седле лежал пленный казак.

— Уррра! — донеслось до него сзади. — Деррр-ржи, Лыченко!

— Сюда! — заорал он, стараясь перекричать бурю.

В то же время он спустил курок; третий хунхуз склонился на шею лошади. Варин упал. Трое остальных не выдержали, бросили захваченных лошадей и ударились в разные стороны.

Все описанное произошло с такой быстротой, что в это время не было возможности вынуть винтовки из чехлов.

— Скачите, черт с вами! — проворчал казак, заарканивая одну из лошадей.

Вскоре прибежали его товарищи — урядник и Крачин. Передав последнему пойманную лошадь, Лыченко стал приводить в чувство Варина.

Через двадцать минут трое казаков возвращались на место первой схватки, около костра. Один из китайцев еще дышал, другого занесло уже снегом. Постников оказался легко раненным. Он хотел приколоть дышащего китайца, Лыченко отвел его удар.

— Он уж зла не сделает никому, — сказал он. — Пусть его умрет сам.

Они отобрали все оружие у побежденных, поймали трех лошадей и, подняв Варина на лошадь, тронулись в путь, чтобы донести кому нужно о своей победе. Радость наполняла их сердца. Один Лыченко по-прежнему ехал угрюм и молчалив».

НАБЕГ КАЗАКОВ

Корреспондент «Харбинского Вестника» описывает одно из молодецких дел наших казаков.

Ночь с 9 на 10 ноября. Небольшой отряд казаков в 130 человек около дер. Матурань выстроился в резервном порядке. Казаки стоят по двум сторонам четырехугольника. Ночь лунная. В маленьком отряде глубокая тишина. Чувствуется торжественность момента. Раздается команда начальника отряда подъесаула Сильнова (4 сотни 12 полка): «Смирно, господа офицеры!»

При свете луны еще издали можно было видеть высокую фигуру приближавшегося генерала. «Здорово, молодцы!» «Здравия желаем, ваше-ство!» — глухо пронеслось по рядам казаков.

Генерал обратился к отряду с следующей речью:

— Вам предстоит молодецкое дело: сделать набег на неприятеля. Ваша задача привести по возможности больше пленных. Идите тихо, из ружей не стреляйте. Работайте только шашками и пиками. Подкрадитесь тихо, сделайте свое дело и возвращайтесь назад. Все это вы должны сделать в 10–15 минут, — неприятеля не бойтесь! Ждать ему помощи неоткуда. Вы зайдете ему в тыл и по бокам. Надеюсь, что задачу свою вы выполните хорошо.

— Постараемся, — глухо проносится по отряду.

— Желаю вам успеха, — закончил генерал. — Господа офицеры, пожалуйте! — Генерал пригласил офицеров подойти к себе поближе. Несколько слов им, и генерал ушел к себе. Последние его слова были: а там вы, господа, выработаете себе план нападений в деталях.

— Дозоры вперед.

— По коням, справа по три, марш вперед, — и отряд тронулся. Шли быстрым казацким ходом. Вот показалась дер. Синтанцзы, занятая нашей пехотой. От нее повернули на юг и пошли прямо к нашим передовым постам.

Только изредка слышны разговоры. Больше всего жалуются на луну.

— И зачем этот месяц светит, — простодушно заявляет один казак.

По пути попалась маленькая деревушка. В ней ни души. Отряд на несколько минут остановился. Казаки закурили. Иду отыскивать офицеров.

— Ну, как, господа, скоро будем у цели? — «Вот еще версты две, и мы будем на нашей заставе». Разговор, видимо, не клеился. — Да, ты, Ванька, будешь моим заместителем, — обратился Сильное к одному из офицеров. — Ах, виноват, вы, г. подъесаул Хмыров. — Раздался общий смех. — Ну, едем.

Еще один переход, и мы на нашем передовом посту, в Паусяньтуне. Деревня, занятая японцами — Тинцзятунь, от этой заставы нашей не было 1500. Как раз эта деревня избрана была для нападения.

Пришли мы еще рано, около 11 часов. Набег же должен быть в 3¹/₂ часа утра. Казаки расположились за фанзами, а мы, офицеры и летучка, в фанзе, довольно порядочной.

— Давайте, господа, сообща вырабатывать план нападения, — предложил Сильное. Тотчас же поднялся общий разговор по русскому обычаю; трудно даже было разобрать, что такое говорят. Но потом все это улеглось.

— Позвольте, господа, — закричал Замятин, — нужно принять во внимание местность. Я знаю эту деревню.

Благодаря общим усилиям, действительно было выяснено все прекрасно. Не была забыта ни одна мелочь, ни одна подробность. И эти две фанзы в стороне, и это болото, и окопы… Только осталось под вопросом обстоятельство, есть ли в эту ночь в окопах пехота. На всякий случай решено, что хорунжий Лукин с 30 конными казаками зайдет в деревню справа, подъесаул Краснов слева. Спешившиеся казаки, 80 человек под командой Сильнова, пойдут в лоб неприятелю, вызовут на себя удар пехоты, если есть она, и тем отвлекут внимание противника и дадут возможность конным частям сделать свое дело.

План выработан, а время еще много. Решили не спать, но, однако, некоторые не выдержали и прилегли на каны.

Наконец, три часа. Начались проводы. Чувствовалось, что, может быть, некоторые не вернутся. Последние поцелуи и последние рукопожатия.

Казаки уже построились. Командиры частей знакомят их с делом; идет своего рода распределение ролей. В 3¹/₂ часа наши тронулись. Конные быстро исчезли в темноте наступавшего утра. Пеших же мы долго провожали глазами, тревожно всматриваясь в темнеющий силуэт Тинцзятуня. «Вот Господь Бог помог бы нашим», слышу я позади себя. Это, оказывается, говорит солдатик с нашей транспортной повозки.

Ждать нам долго не пришлось. Послышались беспорядочные выстрелы, крики «ура» и какой-то гул, скорее вой. Затем выстрелы смолкли. Раздались звуки нашего сигнального рожка, а потом уже слышен говор какой-то.

Скоро прискакал казак.

— Ну, как? Раненые есть у нас?

— Никак нет. Пленных ведут.

Набег был, правда, удачный и чрезвычайно быстрый, именно казачий.

Отсутствие наших молодцов продолжалось всего 45 минут. Пленных привезли 5 человек. Из них два оказались ранеными: один легко, другой же довольно тяжело, сабельным ударом в голову. Он потом умер в Матурани. Кроме того привели еще 11 лошадей. Оказалось, что в эту ночь в деревне стояла только кавалерия.

Обращение наших казаков с пленными было самое благодушное. Только один было вздумал ударить японца, но был тотчас же остановлен товарищами.

Пленных тотчас постарались отправить в Матурань. Раненым тут же была оказана медицинская помощь.

В 6 часов утра начальник отряда уже благодарил участников нападения. Благодарность эту они, действительно, заслужили. Левая часть проскользнула в тыл японцам, совершенно не замеченная их постами. Хорунжего Лукина с казаками обстреляли, но было уже поздно. Казаки влетели вихрем в деревню. Часовой или, вернее, дневальный увидел и тотчас скрылся в фанзу.

Казаки некоторые спешились и начали шарить по фанзам. Нападение было так быстро и неожиданно, что японцы, по выражению казаков, были еще «тепленькими». Некоторые из них мужественно защищались.

Большинство же бежало. Преследовать же их оказалось невозможно: вся деревня окружена канавами.

Так кончился счастливый день для казаков. Задача была выполнена без потерь. Только была одна лошадь убита.

ЗАСАДА

Ночь с 6 на 7 августа выдалась теплая, тихая, темная. Серые тучи бродили по небу, раза два принимались сыпать на землю дождем, а к ночи остановились и застыли на небе, закрывши темным пологом и молодую луну, и звезды.

Между нашим расположением и расположением японцев стоит ряд застав, выдвинуты посты и заложены секреты. Третью неделю мы ничего не предпринимаем и японцы тоже стоят. Дожди и грязь приковали и тех, и других к их местам.

В больших отрядах, которые занимают большие местечки, веселее. Там слышны песни, иногда гремит музыка, там много народа, есть чистые фанзы, есть с кем поговорить и посудачить. Туда нет-нет да и привезет проезжий из Ляояна офицер новости, газеты и кое-какие запасы. Но на заставах тишина и скука. Деревушки бедные, разоренные жителями, нигде ничего нет, питаться приходится консервами, а лошадям иногда и поголодать. Всюду грязь, — в полях поломанный гаолян, в горах оплывшая глина и острые камушки утесов. Только и утешения, что японцы близко. Стоят, стоят казаки на заставе, да что-нибудь и придумают. Заметили казаки 2-го Верхнеудинского полка сотни есаула Арсеньева, что японцы очень часто по одной тропинке ходят. И вот в ночь с 6 на 7 августа заложили на этой тропинке у деревни Фандзяпудза засаду. Деревня эта лежит на дороге из Ляндянсяня на Сюянь. Залегли на ночь и ждут. Ночь тихая. Горные ручьи немолчно шумят, пробиваясь между камнями и рассыпаясь тысячью жемчужных брызг. Вдали в долине иногда видны огни — это на японских заставах. Ночь ползет медленно и уныло, пропуская час за часом, как хороший сотенный командир пропускает мимо всадника за всадником, чтобы проверить правильность седловки, снаряжения и вооружения и посадку. И часы шли такие томительно долгие, унылые… Ночные часы… Все подызвелись немного.

— Ничего, господа, не будет, даром томимся и ночи не спим, — говорили офицеры.

— Ну, а может быть. Решили до утра — до утра и обождем.

— Он, ваше благородие, однако всегда под утро ходит. Как светать станет — тогда и идет, — сказал кто-то из казаков.

Говорили, как о каком-нибудь звере, что по утрам ходит на водопой, да и ждали, как зверя, с винтовками в руках с взведенными курками.

А между тем уже светло. Румяная полоска не брызнула старым золотом, за горами востока дали не расширились, не раздвинулись, и масштаб предметов не изменился — все по-прежнему было серо и уныло, только с листьев стала капать вода и горизонт под тучами посветлел.

— Вон… — сказал кто-то и потянул рукой к кустам.

— Где? — спросило несколько голосов.

Куда и дрема девалась: забыт и утренний холодок, и капли росы, забыта и бессонная ночь. Зверь показался. Враг близко…

Их было семеро. Семь маленьких японцев, одетых в черные мундиры и рейтузы и в белые штиблеты. Они мелькнули в кустах на минуту и исчезли. Не пропали ли, не увидали ли, не испугались ли? Так бывает на неудачной охоте. Ездили далеко, намокли, устали, извелись, ни один загон не удался, и вдруг на последнем загоне показался беленький зайчик. Его увидали издалека. Вон он прыгнул в кустах, спрятался под корнями дерева, опять бежит прямо, повернул, привстал на задние лапки, осмотрелся и снова катит — прямо на вас…

Так и тут. Ждали, ждали и вот дождались. А японцы свободной легкой горской походкой идут на сопку, наискось приближаясь к заставе.

Ждут… Сотня есаула Арсеньева уже бывалая, правда, на три четверти из бурят состоящая, но сотня, привыкшая за эти полгода к своему командиру.

А японцы ближе и ближе…

— Сотня! — слышен сдержанный голос…

Тихо приподнялись винтовки… Чует ли враг это холодное наблюдение ружейных стволов? Говорят, тетерка чувствует наведенное на нее дуло и в трепете прижимает сильными крыльями детей своих к себе, а сама тревожно жмется к земле… Нет, идут, видно, не чуют, что смерть смотрит на них своими маленькими черными глазами ружейных дул.

— Пли!

Два упало. Двое зашатались, замахали руками, выронили ружья; двое, как обалделые, остановились, и один, самый расторопный, бросился вниз бегом, прыгая через кусты и камни, и исчез в долине. Сотня выскочила из засады и бросилась на японцев. Двух взяли живьем, двое оказались легко раненными, двое убиты.

Странное чувство овладевает людьми на войне. Эти люди, пролежавшие всю ночь в холодных кустах, измокшие и усталые, радовались, что их засада удалась. Радовались тому, что вот они убили, взяли живьем, ранили людей…

Помню, радовался в таких случаях и я, и холодно, как на убитую дичь, смотрел на смуглое лицо и черные усы, на побелевшие руки, так отчетливо рисующиеся на обшлаге мундира — и не боялся и не смущался этим видом убитого, видом покойника. Кто-нибудь потрогает его, жив ли, дескать? Солдаты или казаки снимут мундир, штаны, патронташ и ружье и пошлют в штаб для определения части войск. А труп, если есть время, торжественно в китайском гробу похоронят, а нет времени, закопают так, на скорую руку, неглубоко. Какое-то отупение на сердце. Сознание, что сегодня ты, а завтра я, что тут счеты короткие, нагоняет это равнодушие и презрение к смерти. Весело, с громким говором вернулась сотня с удачной засады, японцев живых пригрели и обласкали, раненых перевязали и вылечили, мертвых похоронили. И надолго в пустынной деревушке стало разговора о том, как они шли, как падали убитые, как беспомощны были раненые и как растерялись живые. И это событие скрасит несколько скучную жизнь на заставе, полную тревог, ожидания и волнений и все-таки скучную…

На войне — слова «я убил», «я подстрелил» — приобретают совершенно особенное значение, далеко не столь роковое, как в мирное время. Тут страсти распаляются. На днях 2-го Читинского полка подъесаул Гартман рассказывал мне следующую историю, бывшую уже давно, но хорошо характеризующую, насколько сильны охотничьи страсти, инстинкты и порывы у человека на войне.

— Это было 27 апреля, — рассказывал мне Гартман, — на Чандзялинском перевале. Мы поочередно, перекатами, отступали от значительно превосходившего нас силами неприятеля, задерживая его на каждом шагу, и вот, когда мы заняли своими сотнями перевал у Тхумензы, мы заметили, что японский офицер с четырьмя рядовыми забрался на высокую сопку и оттуда распоряжается, указывая направление, в котором нужно двигаться японским ротам; увидевши это, урядник сотни князя Мурузи Околов соскочил с лошади и пытался снять его выстрелами, но дистанция была велика и пули не долетали до японцев.

— Нет, куда! — сказал князь, — брось, не снять его.

— Дозвольте, ваше сиятельство, мы его с братаном снимем. — Околов был отличный стрелок, и князь разрешил ему попытаться. Тогда Околов с другим казаком сели на лошадей и по открытому месту маленькою рысью поехали прямо к той сопке, где стоял офицер. Шагах в четырехстах от нее они спешились. Околов выбрал удобную позу и одним выстрелом «снял» японского офицера. Японцы открыли по нему огонь залпами, прострелили ему ногу, а лошади его холку, а товарищ его вернулся невредимый… Командующий армией наградил Околова за его подвиг знаком отличия военного ордена 3-й степени…

ИЗ БОЕВОЙ ЖИЗНИ СИБИРСКИХ КАЗАКОВ В РУССКО-ЯПОНСКУЮ ВОЙНУ

По прибытии в Манчжурию дивизия представилась главнокомандующему, и 14 мая 1904 г. генерал Куропаткин телеграфировал войсковому наказному атаману Сухотину следующее: «Осмотрел сибирскую казачью дивизию; нашел в порядке и благоустройстве. Люди здоровы, лошади в хороших телах. 4-й, 5-й и 8-й полки благословил в бой».

Всего через два дня после этого под Вафангоу сибирские казаки получили первое боевое крещение, покрывшее их заслуженной славой^{285}.

21 мая 7-й сибирский казачий полк, из отряда генерала Мищенко, был направлен в обход расположения неприятеля, занявшего позицию на высотах деревни Хоцзяпудза.

— Покажем, братцы, как сибирские казаки умеют умирать за Царя и родину, — сказал командующий полком войсковой старшина Старков своим казакам перед выступлением.

Слова эти, к несчастью, оказались для него роковыми.

В начале дела японцы пытались перейти в наступление, но были остановлены огнем спешившихся казаков и конного орудия, которое казаки успели поставить на позицию. Перестрелка продолжалась с часа до шести дня, после чего японцы принуждены были бросить позицию и отступить под прикрытием своих сомкнутых частей. Со стороны японцев в перестрелке участвовало шесть рот, из которых четыре подошли позже на подкрепление.

В начале же перестрелки смертельно был ранен командующий полком войсковой старшина Старков. Зная, что ему остается жить всего несколько минут, Старков пытался было сам написать донесение, но рука его ослабела и он успел лишь отдать словесные распоряжения по полку и по своим частным делам…

В этом же деле были легко ранены есаул Водопьянов и подъесаул Трошков. Казаков ранено одиннадцать, контужено двое; потери японцев точно не установлены, но были значительнее, чем у нас.

Почетная роль выпала на долю сибирской казачьей дивизии в боях под Ляояном 20 и 21 августа, где казакам, дравшимся в пешем строю, левый фланг нашей армии обязан приостановкой обхода его армией Куроки.

Для обеспечения левого фланга была выслана на Янтаиские копи дивизия генерала Самсонова с третьей Забайкальской батареей. В задачу отрада входило взять Янтаиские копи, если они уже захвачены японцами, и затем во что бы то ни стало удерживаться на этой позиции. Первым прибыл в Янтаиские копи 5-й Сибирский полк и расположился на позициях, а через два часа стянулся весь отряд, предупредив таким образом противника. 21 августа сюда же прибыл генерал Орлов с двумя полками своей дивизии, которыми было предпринято наступление на неприятеля, окончившееся, как известно, полной неудачей. Отброшенные японцами, полки эти должны были отступить, а неприятель, преследуя, намеревался уже захватить Янтаиские копи. Тут-то сибирские казаки проявили в полной мере свою стойкость, самоотверженно удерживая позиции под напором превосходного в силах противника. Здесь убит хорунжий Иван Бейнинген, тело которого вынесли казаки: Самсонов, Шкурыгин, Грязное и Федоров, бросившись в жесточайший огонь.

От копей дивизии приказано было отступить к деревне Тумынза; здесь казаки удерживали позицию всю ночь под сильнейшим огнем неприятеля и, видя, что дело может дойти до рукопашной схватки, взяли от коноводов пики, намереваясь сбрасывать ими неприятеля со склонов горы. Удержав за собою позиции до тех пор, пока опасность отхода миновала, казаки спокойно отошли к деревне Сайтайдзы.

Генерал Самсонов свидетельствует, что казаки дрались с величайшим хладнокровием и таким мужеством, что японская пехота не раз останавливалась перед этой живой и грозной силой.

После отступления от Ляояна 5-й Сибирский полк имел горячий стрелковый бой с неприятелем у деревни Бенсиху 28 и 29 сентября, имевший последствием приостановку наступления японцев.

В последующий затем период войны на сибирских казаков возложено было наблюдение за движениями японцев и несение сторожевой и разведывательной службы у Мукденских позиций.

Насколько сибирские казаки успешно исполняли возлагавшуюся на них разведывательную службу, оценит в свое время беспристрастная история, а пока мы приведем отзыв корреспондента В. Простого, который в одном из №№ «Сибирского Вестника», в опровержение доходивших с театра войны слухов, горячо расхваливает качества сибирских казаков и как разведчиков. «Много разговоров, — говорит корреспондент, — было здесь по поводу сибирских казаков. Говорили, что они очень ленивы, что они спят на постах, плохо производят разведки и проч. Но люди, близко стоящие к казакам, совершенно беспристрастно отзываются о них с большой похвалой, указывая на то, что казаки всегда делают очень аккуратно все, зависящее от них. Правда, разведки их не всегда отличаются полнотой, но это зависит совеем не от казаков, а от той обстановки, в которой им приходится работать. Сами казаки, напр., чуть не со слезами говорят, что иногда они упускают прекрасные случаи нанести вред неприятелю только потому, что на разведки высылают их партиями в 3–5 человек, тогда как японские разъезды меньше 20–25 человек никогда не бывают, причем всегда почти имеют для прикрытия пехоту.

Самое обычное явление, когда казакам приходится иметь дело одному против трех-четырех, а иногда и больше. И, несмотря на это, потери у казаков самые незначительные в людях, и только лошадей порядочно выбыло из строя. Объясняется это природной сметливостью казаков, умеющих сразу ориентироваться в трудную минуту и найти выход из трудных обстоятельств.

Можно было предполагать, что родившиеся и выросшие среди гладкой степи сибирские казаки окажутся плохими службистами в гористой Манчжурии. На деле оказалось совсем иное. В гористой местности казаки скоро присмотрелись и приспособились; где степные лошадки оказывались несостоятельными, там казаки быстро и вовремя переходили в пеший строй и делали свое дело в большинстве случаев блестяще».

Далее корреспондент газеты говорит: «Со дня вступления в Маньчжурию сибирскому казачеству пришлось попасть в передовую линию нашего правого фланга и центра. Были случаи, когда казаки имели возможность отличиться громко, но в общем служба их прошла незаметно для большой публики и очень тяжело для казаков. Всегда впереди, день и ночь под выстрелами, и в жар, и дождь в движении, все это пришлось перенести казакам. Были случаи, когда по 3–4 дня не приходилось расседлывать лошадей, питаться сухарями с водой, не имея возможности даже согреть чаю. Все это казаки стоически сумели перенести, всегда поражая своим веселым, беспечным видом и беззаветной отвагой».

От себя добавим, что, по рассказам командира 5-го Сибирского казачьего полка полковника Путинцева, в июле и августе месяце 1904 г., у деревни Янгуанзы, когда послан был полк для сторожевой и разведывательной службы, казаки не расседлывали лошадей по 10 дней, находясь постоянно в движении, под огнем неприятеля, так что в потниках завелись черви.

Все казаки, бывшие в действующей армии, с восторгом вспоминают о своем начальнике дивизии генерал-лейтенанте Самсонове. Этот боевой генерал своей сердечной простотой и искренними теплыми отношениями к подчиненным сумел внушить к себе глубокую любовь и преданность всей дивизии.

Отношение казаков к генералу Самсонову лучше всего характеризует «Песня Сибирской казачьей дивизии», составленная казаком Лоскутовым, которую с увлечением пела каждая сотня. Вот несколько куплетов этой песни:

НА КАЗАЧЬИХ АВАНПОСТАХ

…1 ноября, на рассвете, 24-го Донского казачьего полка 6-я сотня, под начальством есаула Карнеева, при офицерах подъесауле Пономареве и сотниках Новосильцеве и Попове, пошла на разведку линии японских аванпостов. Настроение у всех было повышенное, радостное, приподнятое. Маленький есаул, с темной бородкой и со сверкающими из-за стекол пенсне глазами, выпустил как щупальца дозоры и смело подавался вперед. Они прошли роковую черту, отделявшую наши посты от японских, и втянулись в большое поле буро-желтого сухого гаоляна. Стебли с поломанными верхушками тихо шуршали о лошадей, закрывая совершенно разъезд, и только стальные копья сверкали при первых лучах солнца.

И вдруг началась частая трескотня ружей из деревни Хойянтай. Из-за глиняных китайских заборов японцы открыли частый огонь по сотне. Однако вреда эта стрельба пока не причиняла. Сотня спешилась. Полусотня, под командой сотенного командира, начала наступать е фронта; взвод сотника Попова рассыпался цепью вправо, и взвод сотника Новосильцева влево. Цепи были редкие, и попасть в казаков было трудно. И Новосильцев, и Попов — молодежь, полная юного задора. Высокий, худой, длинный, красавец Новосильцев энергично подавал свою цепь, в то же время и Попов открыл огонь по деревне, и японская стрельба стала реже и менее действительной. В это время казак доброволец Василий Конев Потемкинской станицы упал, обливаясь кровью.

Этот Конев — тип оригинальный. Он служил в лейб-гвардии Казачьем полку денщиком у генерала Новосильцева, привязался к семье его, и когда узнал, что молодой барин идет на войну, он вызвался идти с ним добровольцем. За время похода и сотник, и казак так сжились, так полюбили друг друга, что уже никогда и нигде не разлучались. И вот Конев лежит с лицом, залитым кровью, очевидно убитый, но на войне, в сражении, не до чувствительности, и Новосильцев, приказав отнести раненого в гаолян, продолжал наступление к деревне. До стенок, из-за которых японцы развили сильный огонь, оставалось не более двухсот шагов. Между тем, выяснивши, что деревня занята двумя ротами пехоты, есаул Карнеев приказал отходить к коноводам. В это время сотник Новосильцев упал и сейчас же встал.

— Ваше благородие, вы ранены? — спросили его казаки.

— Не знаю, кажется, — отвечал сотник, — что-то ударило меня вбок.

И он осмотрелся. Пуля ударила в револьвер и контузила его револьвером в бедро. Перестрелка продолжалась. Казак, привезший приказание, передал его не офицерам, а просто в цепь, и казаки продолжали лежать в двухстах шагах, ожидая приказания от офицеров.

— Ваше благородие, давайте на ура, — говорили казаки Новосильцеву, но в это время приехал еще казак и передал приказание отходить к коноводам.

— Эх, право, жаль, — говорили казаки, — ну ничего не поделаешь, до другого раза, видно…

Подошли к коноводам, сели на лошадей, и вдруг в это время из поля скошенной чумизы выскочил заяц. Надо же быть такому греху!

И вот с криками, с улюлюканьем, вдоль неприятельской цепи, под ружейным огнем понеслись донцы травить маленького маньчжурского русачка.

— А та-та-та! — бери его, держи! держи-и!.. — раздавались крики, и цепь, забывши об японцах, травила на нейтральной полосе зайца.

А японцы, приставши за стенками, с изумлением смотрели на такой способ воевать и охотиться.

Сзади сотни, медленно прокрадываясь через гаолян, несли Конева. Пуля ударила его между глаз и прошла ниже затылка через шею… По-видимому, рана была безусловно смертельная…

Через три недели после этого случая я видел Конева. Он только что вернулся из госпиталя из Мукдена.

— Вот он — Конев, — сказал мне Новосильцев. Я обернулся. Передо мной стоял плотный, почти толстый, тепло укутанный коренастый казак. На нем была шведская куртка, шаровары с лампасом и валенки. Лицо его с редкими волосами на голове и с небольшой черной бородкой, было бледно тою бледностью, которая налагается больницей. Между глаз видно было маленькое красноватое пятнышко величиной с небольшую горошину. Другое такое же пятнышко было на шее, немного ниже затылка. Пуля прошла через мозг, вышла наружу, это было всего три недели тому назад, и вот человек, раненный, по-видимому, так тяжело, стоит передо мною и улыбается мне приветливо сконфуженной улыбкой. Только речь его несколько замедлена, да еще заметны следы частичного паралича одной стороны лица… Замечательная рана!..

ИЗ РАССКАЗОВ О КАЗАКАХ

Во время русско-японской войны бывали несчастные случаи, когда свои же разъезды и даже целые части принимались за неприятельские. К счастью, такие ошибки большею частью разъяснялись вовремя, благодаря, главным образом, разведкам наших казаков.

Участник войны Д.И. Аничков в своей книжке «Пять недель в отряде генерала Мищенко» рассказывает между прочим о том, как в июне месяце 1905 г. он был послан начальником отряда с двумя сотнями Читинского полка задержать японскую пехоту, показавшуюся близ деревни Чудягоу. Казаки заняли горную возвышенность и стали наблюдать, что делается на противоположном гребне по ту сторону лощины.

«Вон замелькали какие-то черные точки.

— Что это, японцы или китайцы?

— Нет, это наш разъезд.

— Нет, это не наши! Вон-вон двое, трое! Это — японцы.

— Никак нет, это — наши, — спокойно и немного улыбаясь говорит смотрящий без бинокля из-под руки урядник. — Это — наши, ваше высокоблагородие! Вон-вон ихние кони стоят, а вон и урядник Софронов!

— Где? Ничего не вижу. — И я силюсь рассмотреть в свой усовершенствованный призматический бинокль то, что уже давным-давно разглядели рысьи глаза забайкальца. Ничего, кроме синего неба и зеленых гор, на которых чернеют какие-то точки, я не вижу.

— Вон, э-вон, ваше высокородие! — старается показать мне казак, и я чувствую, как его черномазая, скуластая рожа едва сдерживает улыбку, а маленькие, черные глазки так и впились в далекое пространство.

— Вон сюда глядите, ваше высокородие, пониже и полевее. Вон белеется конь, вон другой, гнедой, вон третий, вон еще пара. Это наши, так точно. Во-о-он по гребешку побежали трое, вон теперь туда за гребень зашли. Видно, там японцев и близко нету! Должно, ушли назад.

Теперь уж и я видел ясно на синем фоне неба, как три пеших человека сперва шли шагом по самому гребню, потом побежали, потом скрылись за горой.

— Вон машет шапкой, — продолжал между тем урядник. — Это они нам сигналы подают. Это — Софронов, он, он!»

Пока таким образом, рассказывает далее Д.И. Аничков, казаки наблюдали впереди лежащую местность, было получено донесение, что около двух рот неприятельской пехоты спустились в долину и идут в обход нашего правого фланга. Донесение это, конечно, вызвало тревогу и соответствующее перемещение частей, чтобы достойно встретить противника; но от роковой ошибки спасли и тут казачьи разъезды, которые донесли, что движется не японская пехота, а наша охотничья команда Барнаульского полка!..

Другой участник войны, М.А. Вод-нов, рассказал нам следующий случай. Осенью 1905 г. отряд, стоявший биваком у селения Ломивазы близ гор. Теортоля, в составе 7-го Сибирского казачьего полка, 10-го восточносибирского пехотного полка и Забайкальской казачьей батареи, под начальством полковника князя Трубецкого, был послан в направлении станции Чантуфу с целью выяснить расположение и силы противника, который, по полученным сведениям, будто бы появился близ этой станции.

Исполнив свою задачу, отряд возвращался обратно к селению Ломивазы.

Лишь только головная часть отряда начала подходить к городу Теортоль, как была встречена ружейным огнем из цепи, занявшей опушку города.

Отряд был крайне озадачен этим непредвиденным обстоятельством. Казалось как-то невероятным, чтобы японцы могли занять гор. Теортоль в то короткое сравнительно время, пока отряд производил рекогносцировку. Однако, не подставлять же было себя под выстрелы, и начальник отряда отдал распоряжение о перестроении отряда в боевой порядок. Отряд готов уже был открыть огонь.

В это время урядник одной из казачьих сибирских сотен Балахонцев вызвался разведать, с кем именно приходится иметь дело. Разрешение Балахонцеву было дано, и он карьером помчался прямо на неприятельскую цепь, продолжавшую стрелять по нашему отряду. Все с замиранием сердца следили за храбрым урядником, скакавшим по открытому полю. Все дальше и дальше… Вот он уже около самой цепи… Выстрелы смолкли, и в надвигавшихся сумерках вечера исчез и Балахонцев. Прошло несколько минут томительного ожидания — и вот на горизонте снова появляется лихой урядник, скачущий во весь опор уже обратно к отряду. Что же оказалось? Охотничья команда восточносибирского стрелкового полка возвращалась по соседней дороге из рекогносцировки и, приняв наш отряд за неприятельский, заняла позицию и открыла по нему огонь…

Таким образом, благодаря беззаветной отваге урядника Балахонцева, кровавое столкновение, готовое разыграться между своими же частями, было во время предупреждено.

НАБЕГ КОННОГО ОТРЯДА ГЕНЕРАЛА МИЩЕНКО В МАЕ 1905 Г. НА ФАКУМЫНЬ-СИНМИНТИН

В десятых числах апреля 1905 года наша дивизия стала подходить поэшелонно на ст. Гунжулин. По выгрузке с железной дороги, мы отошли к югу от него верст на 8–12, где и разместились кто по фанзам, а кто и в палатках. Здесь мы встретили Пасху и провели недели две в сборах к выступлению на передовые позиции: все лишнее, все зимнее надо было отобрать и отправить в особый склад в Харбин. Занятий почти не было, только и приходилось ездить на фуражировки, которые при этом служили и проездками нашим застоявшимся лошадям. Кругом все было тихо, неприятель был далеко, но в районе расположения каждой сотни были устроены сторожевые вышки, на которых все время виднелись часовые. Это несколько напоминало картинки нашей старой кавказской жизни, когда наши отцы охраняли так свои станицы. Погода стояла весенняя, солнечная, днем было тепло, но ночью пробирал холод.

24-го был смотр Главнокомандующего, на котором мы с радостью узнали о назначении нашей дивизии в отряд генерала Мищенко. С 15 марта 1904 г., т.е. с первой встречи Забайкальской бригады с японцами на Ялу, имя генерал Мищенко повторялось часто, и оно всегда несло с собой хорошие вести; поэтому понятно, как все мы были рады этому назначению. На окончательные сборы даны были одни сутки, но и они показались нам несколько длинными. 26 апреля в 8 час. утра дивизия выступила вперед, на юг. Первый переход в г. Маймакай (Фын-хуан-сян-тож) был большой, трудный и для нас, и особенно для наших невтянутых коней. В Маймакае расположен штаб 2-й армии и живет командующий армией, ген. Каульбарс. Город окружен сплошной толстой и высокой стеной, впереди которой глубокий и широкий ров. В город ведут четверо ворот, охраняемые часовыми. Мы прошли вдоль городских стен и расположились биваком вне города. У одних ворот нас встретил верхом генерал Каульбарс, за ним блестящая свита; перед командующим все приободрились, подтянулись. Нас рассматривают с любопытством! Поздравив с приходом, генерал выразил уверенность, что мы будем работать по-«кавказски!» Только громкое «Постараемся, Ваше Высокопревосходительство!» было ответом; и, конечно, постараемся, не заставим краснеть своих отцов, а там, что Бог даст! Ночевать под открытым небом было несколько прохладно; с большим трудом достали корм коням и дров для варки.

На другой день, 27-го, тронулись дальше, в г. Бамьенчен. Но по отряду разнесся слух, что перед городом нас встретит генерала Мищенко — все сразу встрепенулись. С любопытством и волнением ждали мы этой встречи. Построились мы так, как редко бывает и в мирное время на смотру строгого генерала; а главное, это молодецкий вид казаков! Тепло, от души поздоровавшись, поздравил Мищенко нас с приходом, пожелал нам успеха, счастья! Вызвав вперед г.г. офицеров, он так просто, понятно сделал общие указания в предстоящей нам боевой работе. «Враг хитер; будьте внимательны к обстановке, вперед идите смело, но не горячитесь, помните всегда, что за вами 20–30 нижних чинов, которые пойдут всюду слепо. Не вызванная необходимостью, по вашей неосторожности гибель каждого из них ляжет на вашу совесть! Дай Бог вам успеха!» Не чувствовалось генеральского страха, а напротив, все в нем сразу вселяло веру в него, влекло к этому «дедушке», как его зовут в отряде. В Бамьенчене расположилась вся дивизия кучно биваком; опять затруднения (и большие) в доставке фуража. К счастью, нашу батарею выручили Забайкальцы, уступившие часть своих запасов. Они же, т.е. 1-я и 4-я Забайкальские батареи, пригласили нас, артиллеристов, к себе на обед; обед был устроен на славу в большой, чистой фанзе! На другой день назначена дневка. К сожалению, с утра подул страшный ветер, который поднял целые столбы густой пыли, песку, которые все засыпают, проникают в мельчайшие щелки, так что нет нигде спасения. Чтобы напиться чаю, нам пришлось отправиться в ближайшую фанзу — мрачную, грязную и вонючую, с такими же хозяевами, впрочем, нас это нисколько не смущает; пока эти невзгоды переносятся легко. Весь день, поневоле, пришлось просидеть в палатке, тщательно ее закрывши. Досталось и коням, у которых ветер разносит корм. В этот день узнаем, что решен набег конным отрядом Мищенко и что исходным пунктом назначена д. Ляоянвопа, куда мы и выступаем завтра, 29-го; колесный обоз и офицерские вьюки приказали не брать, и вообще идти налегке; по неопытности, сгоряча мы пошли уж слишком легко. Само известие о набеге встречено нами весело, восторженно. Казаки спокойно-самоуверены, волнения ни капли.

29 выступили часов в 8 утра; ветер нисколько не утихал, так что идти пришлось в сплошном слое песку, порой в 3-х шагах ничего не видно. Смотреть больно, и ни очки-консервы, ни марля не могут защитить глаза, которые и у нас, и у бедных коней сильно воспалены и болят. Ничего подобного до сих пор не испытывал. Переход верст 35, и ночлег в д. Гуюши. Ночуем по фанзам. С вечера принимаются уже настоящие меры по охране ночлега, ибо хунхузы здесь шатаются близко. 30-го утром, еще на биваке, узнаем, что разъезд Сунженцев на рассвете сегодня имел небольшую перестрелку с хунхузами, и что у них ранен один казак легко в ногу, остался в строю. Известие о том, что у нас есть уже обстрелянные, нас прямо обрадовало. Хочется видеть участников этой первой стычки, подробно расспросить их! Гуюши расположены на берегу довольно большой реки Даляохе (Да — большой; Ляо — бог войны; хэ — река). Для переправы через нее в брод пришлось сделать крюк верст в семь, но и то пушки две застряли, и их с помощью казаков с трудом вытащили. Дорога топкая, тяжелая; она проходит по болотистой долине между рекой и пограничным хребтом Монголии. Нам, артиллеристам, идти на молодых, невтянутых конях очень трудно, но мы не отстаем от полков. На привале узнаем, что сегодня и у Гребенцов была перестрелка, что они даже отбили лошадь с седлом. Идем смотреть — гнедая кобыла, небольшая, но хорошо сбитая, немного сыровата, и ноги грубоваты. К концу перехода заморосил мелкий дождь, и топкая болотистая почва скоро превращается в грязное месиво. В Ляоянвопын пришли, когда уже стемнело. Тихая, безмолвная китайская деревушка сразу оживилась, наполнилась молодым здоровым говором; кое-где замелькали огни костров; по улицам задвигались какие-то темные тени.

Офицеры расположились в фанзах, а казаки кое-кто также по фанзам, большинство же в палатках или под навесами из циновок.

На другой день погода прояснилась, но было еще грязно.

Итак, мы на правом крайнем фланге, впереди всех позиций; сознание, что японцы близки, что мы уже вполне в боевой обстановке, нас бодрит. Все ходят, смотрят как-то энергичней, в голосе слышны оживление, уверенность…

Городок почти пуст, до нас в нем похозяйничали японцы и главным образом хунхузы. Поэтому достать ничего нельзя, и мы питаемся свиньями, которых бродит порядочно; казаки усиленно за ними охотятся, пробуя свои шашки, и целый день с разных сторон несется пронзительный свинячий визг. В ханшинном заводе для коней нашли большой запас зерна, чумизы, и казаки сплошной вереницей тянутся туда. Покончив здесь, стали фуражировать по окрестным деревням; несмотря на начало мая, всего много, и мы нужды не испытываем.

2 мая, в 11 час. утра, приехал Мищенко, с ним пришли Уральцы и Забайкальцы. Впереди на темно-сером коне в пальто, с палкой в руках, немного сутулый, едет наш генерал. За ним его штаб — обыкновенные смертные, без обычного шика! Для встречи его и своих новых боевых товарищей вся дивизия выстроилась вдоль дороги. Вот бородачи Уральцы, народ все солидный, на вид основательный; у многих на груди белые крестики. Смотрим мы на них с любопытством и уважением, особенно на георгиевских кавалеров, как будто ждем увидеть в них что-нибудь необычное! Смотрят они на нас несколько свысока, у некоторых как будто и снисходительная улыбка! Что же! Своей удалью они заслужили это право относительно не только нас безусых, молодых! Хороши у них кони: небольшие, крепкие, широкая грудь, на коротких ногах!

За ними несколько угрюмые, без внешнего блеска Забайкальцы, но они бессменно работают с первых дней войны! Сзади наши сородичи, сыны горного Дагестана и Кабарды. Черкески порваны, все потрепано; смотрят они серьезно, ни одной улыбки, гордо! И они заслужили здесь хорошую славу! В строю заметна дисциплина. У них мы также любуемся поджарыми, сухими конями. Как и сами всадники, они более легки, изящны. Кто лучше — решить трудно; и те и другие выдержали год войны! 3-го весь день шел мелкий противный дождик; мы усердно готовились к походу, — все чинится, пригоняется, укладывается.

На биваке у всех тихо, нигде не слышно громкого веселья: в ожидании завтрашнего все невольно сосредоточились; ну да и погода мешала веселью. Утром ушли обратно в Бамьенчен от каждой батареи по два взвода. Грустными они уходили. Вечером слегка поужинали, немного поговорили еще о сборах, и спать, чтобы завтра встать свежими, бодрыми! Но сразу не заснешь, — что нас ждет впереди, где все так ново, полно неизвестного и трудно воображаемого.

До возвращения!

11 мая отряд вернулся из набега на свое старое место, т.е. в д. Ляоянвопын. Могу передать, конечно, только то, что видел сам. Не привожу почти названий мест ночлега, ибо их мы, строевые, не знали, карт у нас не было; да и вообще, относительно местности мы все время были в полной неизвестности; направление движения менялось в день по несколько раз. Идя в набег, я рисовал себе картины чуть ли не ежедневных боев, когда японцев видишь близко. В действительности вышло все так просто, — бой был только раз, 7 мая, японцев видел в бинокль саженей на 600; правда, разъезды имели каждый день небольшие перестрелки. Особенного материального ущерба мы не понесли, но нравственный эффект от неожиданного появления конницы в тылу японских армий был громадный. Так или иначе, высшее начальство сочло набег удачным; Главнокомандующий прислал телеграмму, в которой сердечно благодарит генерала Мищенко и его молодецкий отряд за лихой набег. Всех офицеров разрешено представить к наградам, а нижним чинам пожаловано на сотню по 5, на артиллерийские взводы по 6 знаков Военного Ордена. Первоначально было предположено пустить одну конницу, но Мищенко настоял на необходимости и артиллерии — это слух, который ходил у нас. Переход до Ляоянвопын, однако, показал, что движение без дороги нередко по пескам или по пересеченной местности для тяжелой системы пушки (100 п.) слишком трудно, медленно, а поэтому в набег пошло только по взводу от каждой батареи.

Задачей набега было поставлено: «Пройти вдоль большой дороги Кайпин, Факумынь и Синминтин, пробраться поглубже в тьш западной группы японской армии. В бой с противником по возможности не ввязываться, особенно с противником на укрепленной позиции. При встрече же с конным неприятелем в чистом поле, особенно с хунхузами, решительно атаковать. Истреблять всякого рода склады, транспорты, портить телеграфы и вообще пути подвоза. Главное назначение набега — оттянуть силы японцев с фронта и вместе с тем задержать переход их в наступление, и произвести при этом разведку их левого фланга». По слухам, японская армия к 1 мая уже пополнила свои мукденские потери (80–115 тыс.). Поэтому можно было ожидать скорого наступления. У нас же пополнение началось только с 5 мая (5–6 тыс. в сутки). Кроме того, носились слухи, будто японцы снова сосредоточивают свои силы против правого фланга.

Состав отряда. Наша дивизия: 23 сотни и 4 орудия под начальством генерала Карцева составляли одну колонну, а Урало-Забайкальская дивизия: 4-й и 5-й Уральские полки — 11 сотен, Читинский и Верхнеудинский — 10 сотен, к ней придали еще 2 сотни Дагестанцев и Терско-кубанцев с 2 пулеметами и 2 орудия 1-й Забайкальской батареи, а всего 23 сотни и орудия, они составляли другую колонну под начальством генерал Логвинова. При ней и находился все время генерал Мищенко. Мы потому равнялись по той колонне; расстояние между колоннами было 3–5 верст, и между ними поддерживалась непрерывная связь.

4 мая. В 7¹/₂ час. утра отряд собрался у южной опушки селения. Выглянуло солнышко и так весело осветило все кругом, в природе все еще зелено, молодо… В рядах нашей дивизии чувствуется особое оживление, возбуждение; ведь для нас все это ново, неведомо… А вот и Мищенко объезжает всех, здоровается и поздравляет с походом; он совершенно спокоен, бодр и даже несколько оживлен! Мы идем с ним, и это вселяет в нас уверенность, что мы вернемся и хорошо, и благополучно. Мы понавязали на передки большие вязки соломы, но Мищенко приказал сбросить, утешив, что мы здесь везде найдем корм в изобилии, и действительно, за весь набег наши кони питались обильно. В 8 час, перекрестившись, тронулись в далекий и неведомый путь. Наша дивизия сегодня составляет правую наружную колонну. Вперед верст 5–6, в авангарде целый полк. Главная колонна вблизи охраняется непрерывной цепью дозоров; кроме этого, в нескольких верстах (3–4) с наружного фланга идет боковой отряд, сотня. Колонна растянулась длинной лентой до 2-х верст. Первый переход был самый трудный: большой (до 55 верст), продолжительный (13 часов в седле); грунт — или топкая мочежина, или довольно глубокий песок, куда колесо уходит почти на ширину обода, но главное — кони сырые, совершенно не втянутые. Пришлось, как и вообще весь набег, идти без дорог, подчас по перепаханным полям. Пройдя верст 20, вышли на обширную зеленую поляну, где разбросано много отдельных фанз, обязательно обсаженных деревьями. На полях паслось значительное число небольших, но нередко прекрасно сложенных и удивительно крепких монгольских лошадей. Казаки, да отчасти и мы, офицеры, плохо поняли приказ: «Верст через 20 мы вступим в район расположения японской армии, где возможна встреча с разного рода запасами, обозами, принадлежащими или обслуживающими японцев. Все это разрешается брать или уничтожать». А мы поняли, что все здесь, как могущее служить японцам, может быть отобрано. И вот, увидя монголов, принялись горячо за ловлю их, совершенно не жалея своих коней; но малыши и резвы и страшно увертливы. Вот окружили тесным кольцом, только взять его, но он напуган, дик; бросился в одну, другую сторону и ушел снова, и… снова начинается гонка! Вот достигли его, но резкий поворот в сторону… много пришлось видеть таких сцен. Монголы и мулы незаменимы для носилок и для вьюков. Носилки — это два ровных, 6–7 аршин длиной, шеста, на которые натягивается прочная материя, шириной до 1¹/₂ аршин, на концах брусьев прикреплены хорошие ремни. Передний ремень перекидывается через маленькое китайское седло переднего монгола, задний — другого. Носилки не трясут, пройдут они всюду; их можно также пристроить на седло двух конных казаков. Эту ловлю впоследствии удалось почти прекратить, но с чем нельзя было до конца набега справиться, — это ловля кур в каждой попутной деревушке. Действительно, пернатое царство сильно пострадало; при прохождении деревень всюду слышно было кудахтанье кур; за каждой курицей стремительно несется по несколько человек — кто с палкой, а кто и с шашкой; все мокрые, усталые. Без преувеличения можно сказать, что на каждого казака в день приходилось по курице. Ловили и встреченную скотину и баранов. Вообще, в мясе недостатка не испытывали, но зато с первого дня пришлось экономить сухари, а на 3–4 день их ни у кого не было, не исключая и офицеров. Пришлось заменить их густой чумизной кашей, весьма схожей с пшенной. Фураж — солому и зерно, приходилось, конечно, брать, не спрашивая хозяев; платили понемногу. Должен к стыду нашему сознаться, что попадались и такие молодцы, которые искали зерно на дне сундуков. Нужно сказать, что ни мы, ни кони недостатка в корме не испытывали; и это в мае месяце. Богатая страна, обязанная этим удивительному трудолюбию китайцев; во всем видна их аккуратность: в обработке полей, в древонасаждении, в тамошнем быту, в изготовлении всякой домашней утвари. Весь Китай перепахан, земля отдыха не знает, но благодаря аккуратной, усердной обработке она каждый год дает хорошие урожаи. Китайцы — народ, видимо, покорный: нередко видишь, как сам хозяин старательно навязывает солому, вовсе не убежденный, что ему заплатят, или держит коня, пока казак преусердно ловит его же курицу. Ни разу ни видел ни сопротивления, ни даже злого взгляда. Дашь ему за мешок зерна пуда в три 50–70 коп., — и «шанго (хорошо) капитана!» Они всех офицеров зовут — «капитана».

В главной колонне целый день было тихо, смирно, но разъезды имели против себя партии хунхузов, которых рассеяли и прогнали в Монголию. В другой же колонне была перестрелка, были и потери; но все, что было против нас, как-то жалось и отходило назад. Ясно, что наше появление было совершенно неожиданно для японцев. Линии передовых застав армии генерала Ноги была прорвана, и отряд благополучно вышел в тыл японского расположения и двинулся далее на юг.

Первый ночлег у д. Людиопа; пришли поздно, около 9 часов вечера. Вечер был тихий, немного прохладный; в стороне вырисовываются мрачными тенями деревья; скоро над бивуаком поднялось красно-огненное море огня, а выше стелется темно-молочная пелена дыма. В воздухе стоит общий гул голосов, слышится фырканье коней. С разных сторон из темноты выползают какие-то странные расплывчатые фигуры: это кони, по бокам которых болтается по вязанке соломы, — возвращение с фуражировки в соседние деревни. Трудна казацкая служба в походе, — как бы казак ни устал, а прежде всего забота о своем боевом товарище — достань ему корм, обожди, пока он остынет, чтобы напоить его. Несмотря на страшную усталость, бивак еще долго не успокаивался, жужжал. Спим одевшись, так как ночью еще холодно, да как будто и совестно, забравшись в чужие владения незваными гостями, располагаться по-домашнему! Бивак отряда ночью охраняется сплошным кольцом застав, удаленных от него версты на 4; от дивизии в охранение уходит 4 сотни. Вот кому тяжело: целый день похода, всю ночь в полном напряжении, не сомкни глаз, и на другой день снова поход! Часовые надежны, и мы спим спокойно и крепко.

5 мая. Ранний подъем, еще солнышко не пригрело своими лучами ни землю, ни нас. Поспешные сборы к выступлению. Снова все свежи, бодры, вчерашней усталости и не чувствуется. Прежде выступления дальше, отсюда посылаются 4 казака, по одному от каждого полка, — охотники с первым донесением в штаб армии. Несмотря на незнакомую местность, на многочисленные бродячие шайки хунхузов, молодцы доставили донесение благополучно. Наш порядок движения тот же. Часов в 10 останавливаемся посреди улицы какого-то большого, но почти пустого селения. Стали, а дальше что — никому неизвестно?! Через ¹/₂ часа собираемся на площадке вне селения, привал. День жаркий, душный; моментально черкески долой, казаки уже настраивают чай. Нашли большой запас зерна, уже откуда-то пригнали штук 10 баранов — словом, удобно расположились. Впереди на бугре около 3-х деревьев поднялся густым столбом дым; оказывается, что это начальник дивизии поджег найденный склад японских одеял и разной одежды. Вдруг что-то случилось; весь бивак заволновался; приказано немедленно двигаться — в чем дело, куда, почему?! Передние уже тронулись и сразу пошли рысью; берем новое направление. Спускаемся к озеру; видим, что от него, по ту сторону, в гору кто-то быстро уходит; за ними по пятам поднимаются небольшие клубочки пыли, слышно шипение пуль, с разных сторон к озеру скачут отдельные всадники. Слева из деревни в порядке рысит другая колонна. Полное оживление… А какая красивая местность! Озеро с чистой, прозрачной водой, на берегу его растут стройные деревья, в зеленой листве которых своими лучами ярко играет солнышко, слышно веселое щебетание куда-то стремящихся птичек!.. Недоумение наше продолжалось недолго; отойдя немного от своего бивака и оглянувшись назад, мы увидели на воздухе высокий разрыв шрапнели как раз над тем местом, которое мы только что оставили. На чистом, голубом фоне неба эти белые клубочки ясно, резко вырисовывались. Мы еще не были в деле, не испытали ужасного действия артиллерийского огня, почему мы можем еще любоваться красивой картиной: весело смеемся, что надули японцев! Отдаваться размышлениям на тему об опасности, об избавлении от нее здесь вообще не принято. Все оживлены, говорливы. Дальнейшее движение наше происходит без задержки, и к 4 час. мы спускаемся в глубокую лощину, к деревне, — здесь ночлег; так что переход сегодня небольшой, верст 35. Первая забота о фураже и о воде для людей, так как у них один будет коня поить, а другому не хватит, чтобы и самому напиться.

И это только небрежность; непривычка думать об общем благе! Колодцев мало, и принимаются поэтому энергичные меры в охране их, т.е. у каждого ставится дневальный. Коней на водопой приходится водить версты за 3 и при вооруженном прикрытии. Сегодня, не спеша, убираем коней, пьем чай и терпеливо ждем ужин, т.е. вареной курицы. Казаки разбрелись по деревне в поисках зерна.

В главной колонне день прошел снова тихо, мирно; из разъездов один (Екатеринодарцев с сотником Педино во главе) порвал телеграфную проволоку между Кайпин и Факумынь и изловил офицера, везшего донесение самому Ноги. Счастливый сотник оживлен; с удовольствием рассказывает свое дело до мелочей; мы все с любопытством и даже немного с завистью слушаем его. Разъезд Уманцев захватил небольшой санитарный транспорт; командир полка довольный приносит в штаб немногочисленные трофеи, и мы все рады этим успехам своей дивизии. С вечера 4 сотни уходят в сторожевое охранение; впереди нашего охранения все холмы были заняты группами японцев или хунхузов, огни которых так красиво выделяются на темной синеве ночного неба. Пока в седле, в движении, усталость не чувствуется; зато как только добрался до своей жесткой постели, уснул моментально. И так все эти 8 дней, с трудом посмотришь за уборкой лошадей, а ужина и не дожидаешься.

6 мая. Переход снова большой (верст 45) и трудный. Все время идем горным ущельем, то поднимаясь, то опускаясь. Справа и слева тянутся с высокими вершинами хребты, по которым, извиваясь лентой, в один конь идет боковой разъезд. Дозорные — молодцы, взбираются на самые крутые макушки, откуда и кажутся точками. Подобной работой очень доволен командир Уманцев. День чисто весенний, солнце светит, ласкает, но еще не жжет; кругом все так свежо и зелено; в весу слышно веселое пение птичек, резко на его зеленом фоне выделяются зацветшие деревья. У всех на душе весело, чувствуется особенный прилив бодрости и силы. Кони сегодня идут бодрей, просторным шагом! Ночлег в большем селении Сишадзы; селение расположено на возвышенности с обширным кругозором. Подходя к биваку, видим, что слева из ущелья вытягивается длинный ряд арб, сопровождаемый Гребенцами. Это их добыча — отбила 2-я сотня есаула Иванкова. Устали сильно, но ждем конца уборки. Казаки рыщут по селению в поисках зерна, но, к сожалению, раздобыли и ханшин; это противная, вонючая, прямо вредная для здоровья китайская водка. Всех предупреждали, но в семье не без урода, — найденная без сожаления выливается на землю, несмотря на самое горячее убеждение, что она весьма необходима для примочки подпаров. Содержимое общего транспорта разделили между всеми частями дивизии, забыв только оставить самой отбившей сотне, которая была в сторожевке. Нам достались: папиросы, какие-то травянистые, безвкусные; пиво темно-коричневого цвета без горечи, великолепное на вкус, марка на бутылках американская. С каким удовольствием запивали им на привале свой сухой завтрак! Консервы — огурцы, капуста, но они были очень острые, прелые, и мы их выкинули; зато до чертиков были вкусны большие белые бобы в сладком сиропе. Печенье с маком и с сахаром было столь сладкое, что прекрасно заменяло нам сахар, в котором уже ощущался большой недостаток. Очень вкусна хурма; она немного спрессована и посажена кружками на палку. Много раз мы заочно благодарили лихую 2-ю сотню Гребенцов. Ночью очень холодно, даже несколько раз просыпались.

7-го утром то же самое. Часам к 10 подошли к какой-то деревне и стали довольно кучно версты за две до нее. Вдруг проносится слух, что деревня занята пехотой с 4 орудиями. Странно!? Некоторая сумятица, поспешный поворот налево кругом, и уходим вправо.

Должен сознаться, что было несколько жутко ждать, вот-вот сверху посыпется горох. Впереди, в другой колонне, слышится ружейная трескотня и Забайкальцы бухают что-то часто; мы видим, как белые клубочки стелются над деревней. Не напрасно сегодня утром, перед выступлением, начальник дивизии предупредил нас быть начеку. Пока подошли мы, японцы уже бежали, и Уральцы захватили у них два пулемета.

У деревни, из которой только что выгнали японцев, нам малый привал; на опушке ее собраны раненые. Кровавый пир кончен, и это кулисы! Это первые раненые, которых мы видим. С замиранием сердца, с долей любопытства подходим; ни одного стона, все сосредоточены, на лицах некоторых видно острое страдание, но не госпитальное расслабленное. Тяжелая картина! Среди собравшихся царит полное почтительное молчание. Тут же под деревом лежит 8–10 раненых японцев, среди которых два офицера. Они тоже уже перевязаны и будут оставлены здесь со своими санитарами. Один из взятых офицеров пытался перерезать себе горло, но успели вовремя его спасти. Мищенко возвращает им шашки, как знак уважения к их храбрости. Около них также много любопытных, но и здесь не слышно ни одного праздного слова. Долго казаки сосредоточены, долго не слышно у них разговора, а только отрывистый обмен впечатлений!.. От главной сотни авангарда получено донесение, что холм в саженях 700 от нашей дороги укреплен окопом и занят до 2-х рот пехотой. Идем вперед. Итак, нам предстоит близкий бой, первый бой; заглянул в себя, призадумался каждый. Когда подошла главная колонна, то бой уже кипел. Оказалось, что две сотни Екатеринодарцев, шедшие впереди, были неожиданно встречены огнем слева с холма.

Они охватили его с 3-х сторон и широко, красиво понеслись на него лавой. Огонь сильный, стали падать люди, кони, но все же лихие Екатеринодарцы доскакали бы до окопа, если бы не глубокий овраг, коню не под силу, не преградил им путь, пришлось слезть. В этот момент выехали на позицию мы, слева нас Кубанцы, и послали свои стальные гостинцы. Услышав протяжное шипение шрапнели, у всех сразу стало на душе веселей. Позиция была открытая, дистанция саженей 650. Вон над гребнем ясно обрисовались 4–5 фигур, ждем с замиранием выстрела, но произошла мгновенная заминка, и фигуры снова скрылись. Вправо от нас и даже немного впереди собралась небольшая группа любопытных! На позицию нет-нет и залетит пуля, но все слишком заняты происходящим впереди… Залегшие цепи не выдерживают и рвутся вперед. Казаки идут, несмотря на град пуль, бешено, не отстают друг перед другом; офицер вперед, и сейчас всем равняться по нем! Но вот удачный орудийный выстрел, один, другой, третий, и японцы дрогнули, стали уходить. Моментально наши в окопе, где небольшая схватка с отставшими, и… окоп замолк! Со всех сторон скачут к нему любопытные. В окопе оставлено много ружей, патронов и 18 трупов. По совести, смело окоп может быть назван Екатеринодарским: они его взяли и много понесли потерь. Офицеры: один убит, подъесаул Асеев, два ранены, есаулы Ассиер и Лиманский; о последнем говорят нечто удивительное — под ним убита лошадь, сам он ранен в руку, пуля выбила кусок шашки, другая разбила бинокль, черкеска пробита в двух местах, а он по-прежнему спокойно ходит в цепи, руководит огнем и даже помогает раненым. Казаков убито 15 и ранено 38. Японцы кинулись в сел. Дун-Сяза, лежащее к югу в версте от окопа; Екатеринодарцы за ними, попали сюда и другие части. Бой идет почти одиночный из фанз, т.е. японцы засядут в одной фанзе, а напротив через улицу засядут казаки, и караулят друг друга. Чуть чья голова покажется — летит град пуль; делали и так: высунут на палке шапку, — противоположная сторона сгоряча и жарит!

Здесь ярко сказались прекрасные качества казака, как отдельного бойца; общее руководство было невозможно; дрались сами, шли вперед без приказания. Бой в деревне был случайным: она не препятствовала нисколько нашему дальнейшему движению, поэтому, немного разобравшись, после взятия окопа было приказано двигаться дальше, оставив деревню. Под прикрытием Уманцев отошли. Только тронулись, как видим, что слева стройно, равняясь словно на смотру, несется лавой 3-я сотня Сунженцев. Любо-дорого было смотреть! Это они пошли выручать полусотню Уральцев, преградивших путь отступления японцам занятием дер. Таситунь; но и японцы успели занять также часть деревни. Уральцев мало, так что они не могут ни взять японцев, ни отойти сами. Отчасти окружив деревню с восточной стороны, Сунженцы смело бросаются к крайним фанзам. Сотник Борисов, вахмистр Федин и несколько казаков перескакивают забор импани. В это же время насели с другой стороны и Уральцы. Потрясенные боем, видя себя окруженными, вся рота (135 человек) с 4-мя офицерами сложила оружие. Редкостный случай. Недаром в письме одного японца про нас сказано: «горячо дрались, основательно…» За это дело командиры сотен Уральцев, подъесаул Зеленцов, и Сунженцев, есаул Филиппов, и подъесаул Борисов получили орден св. Георгия 4 ст. В чаду после боя ни об убитых, ни о раненых нет еще речи; сейчас все только горды своей победой. Придя же на бивак, считать мы стали раны, товарищей считать… Славный боевой день; по отзывам всех, казаки дрались удивительно, шли смело, бешено; на окоп шли так, как будто это было на пятигорских маневрах… «Постараемся, Ваше Высокопревосходительство» командующему мы сдержали.

Поэзия боя кончена. В разгар боя, когда нервы напряжены, ничего не чувствуешь; живешь только внешним, только происходящим перед глазами, когда раненые: явление такое-то, акта такого-то, драмы 7 мая.

Но теперь, когда смолкли пули, и начинается весь ужас!

Как тяжело, как больно смотреть на этих страдальцев, которые еще так недавно были здоровы, веселы! Теперь начинает работать мозг: ведь и ты мог бы лежать здесь беспомощный, разбитый. Сидим вечером около костра за чаем, из темноты выходит казак: «Где Екатеринодарцы?» За ним конь, через седло которого перекинут труп убитого товарища, за ним другой, третий — холодной могилой повеяло от всего этого. Если бы знали, какой ужас овладевает, как жутко от всей этой другой стороны боя! Вечер тихий, грустный какой-то, словно он сочувствует нашему горю; тихо и на биваке.

Костры как будто не так ярко горят, не кажутся такими резкими на фоне ночи! Вокруг них сидят кружки и ведут тихую беседу — о чем?.. Не слышно в них радости, что сам жив и цел, не передают они и храбрые подвиги друг другу; а говорят они об убитых, о раненых товарищах. Всё, всё припоминается до мелочей! Тяжелый сон был в эту ночь!

8-го рано утром я видел, как хоронили двух убитых Гребенцов, принесли их на бурках; могилу вырыли под деревом, собралась своя сотня, товарищи. Батюшка стал поспешно служить панихиду. Грустные похороны в чужой стороне, нужно спешить, утро было такое серенькое. Окружавшие перекрестились за убиенных и принялись за сборы к выступлению. Около лазаретных двуколок собрались раненые; у некоторых глаза и все лицо воспалены, видно, мучительную ночь они провели. Доктор усиленно хлопочет — надо всех осмотреть, кого перевязать, всех разместить, тяжело раненных в носилки, полегче на китайские арбы, а кому приходится ехать и верхом. Один, раненный в ногу, взобрался на коня и его с трудом ссадили! Бедные раненые, когда-то они доберутся до спокойной койки! У Гребенцов убиты 2, ранено 17, ранены подъесаул Родштейн — в руку тяжело и сотник Матегорин — легко, в мякоть лопатки, остается в строю. Про Сунженцев не знаю; у нас же благополучно. С этого дня начинают ходить слухи о том, что нам наперерез к монгольской границе идут два полка пехоты и артиллерии. Ведь мы всего в 20 верстах проходили от гор. Факумыня, где штаб генерала Ноги. Наше безмятежное спокойствие несколько нарушено, и мы каждую ночь ждем тревоги. Идем медленней — у нас длинный транспорт раненых и пленных. Кстати, у нас в отряде считается позором оставить не только раненого, но даже тело убитого в руках врага. Мищенко строго требует соблюдения этого святого обычая, и за весь набег пропал без вести только один казак. Наши пленные все 49-го резервного полка; народ уже пожилой, многие с бородами, держат себя спокойно, солидно; кое-кто говорит немного по-русски; у многих медали и ордена, кажется, за китайскую войну 1894 года, у кого за взятие Пекина в 1900 году; а раза два слышал я — за Порт-Артур. Одеты во все черное; на ногах подобие сандалий, погон нет, а на воротнике металлические 49, на обшлаге кругом желтые полоски, что, кажется, отмечает унтер-офицеров от рядовых. Насколько в них укоренилась привычка: каждое утро они чистились, унтер-офицеры же осматривали, все ли в порядке! Везут их всех на китайских арбах.

С утра в разные стороны пошли 4 разъезда, силой по сотне; поморочили они японцев хорошо; говорят, что один был верстах в 5 от гор. Синминтина и видел железнодорожную водокачку. Сегодня переход совсем маленький, 20–25 верст, так что в 2 часа мы стали биваком на ровной зеленой площадке! Не успели устроиться, как видим, что два гребенца ведут японского драгуна, которого они, как зайца, изловили в разъезде. Драгун одевают чисто и тепло; красные штаны, черный мундир, сверху черный дождевой плащ. Конь вороной, худой, грузного, не верхового склада; вообще, конский состав японской кавалерии плохой. Седло английского производства, великолепное, напоминает наше драгунское, но глубже; подметкой служит теплая хорошего сукна попона и красное шерстяное одеяло. Очень хорош карабин, легкий, изящный.

9-го. Снова большой и трудный переход. Идем спокойно, дорога довольно скучная. На бивак стали в 5 час. вечера в деревне; раньше располагались на свободе. Вечером приехал из дальнего разъезда офицер и сообщил, что верстах в 8–10 отсюда их сотню из какого-то городка обстреляла артиллерия. Известие производит эффект. У нас же костры по обыкновению горят вовсю, и яркое огненное пламя надалеко озаряет местность. Такая неосторожность нас волнует; скоро приходит приказание: костры спрятать в ямы, за бугры, что и исполняется, конечно, но лениво. Мы убеждены, что ночью пойдем дальше, но Мищенко знал обстановку лучше нас, и 10-го мы выступили по обыкновению в 7 часов.

Переход, кажется, самый трудный, ибо дорога все время идет сыпучими песчаными бурханами, все время подъемы и спуски. В песках душно, колодцы встречаем редко. Почти всю дорогу, чтобы облегчить орудийных коней, наши ездовые идут пешими, что делаем и мы, для примера. Пришлось переходить овраг с весьма крутыми спуском и подъемом и столь топким, вязким дном, что конь сам выбраться не может. Поэтому для перехода наших пушек пришлось устраивать большую гать, для чего срубили целую рощу. С трудом, с помощью двух сотен, мы переправились; полки пошли вверх, в обход. Среди песков разъезд Уманцев нашел своего русского офицера. По его словам, его захватили с опушки деревни, где стояла их команда, хунхузы; долго мучили; от них его выкупил какой-то китайский чиновник; от этого последнего он бежал и заблудился в песках. Сначала он не узнал казаков и было бросился от них, но его догнали. Он — осетин из селений около Владикавказа; у него оказались среди Сунженцев знакомые. В этих бурханах паслось немало монгольского скота, и все части старались обеспечить себя мясом насколько можно. Переправлялись через небольшое, но с чистой, прозрачной водой озеро, которое сразу после душного перехода освежило и нас и коней. Ночлег сегодня снова в деревне. Около деревни нас встретил Мищенко и своим сердечным, добрым голосом благодарил доблестных казаков за их первый, но славный бой, за тяжелый поход. Сегодня мы вышли окончательно из сферы опасности и можем вздохнуть полной грудью. Спим, раздевшись, в фанзе, и это после 7 дней спанья в хомуте настоящее наслаждение; с удовольствием потянулся, размял свои кости каждый. Деревня называется Лалагай. Эти три дня, хотя и носились упорные слухи, что японцы идут нам наперерез, шли мы совершенно спокойно, лишь разъезды имели дело с хунхузами.

11 мая. Сегодня последний переход; до Ляоянвопыня, откуда мы начали свой набег, осталось всего 25 верст. Выступили часов в 8 утра, так что не пришлось особенно торопиться. Дорога по мочежине, по пахоте, и очень тяжело, но кони хорошо втянулись и тянут бодро.

Пройдя верст 10 от ночлега, разрешено было петь, и сразу маньчжурские поля огласились нашими родными песнями: «Из набега удалого едут Сунженцы домой…»; заиграла музыка Екатеринодарцев. На душе стало веселей; лица у всех стали как-то беззаботней.

Все, ночуя отдых, приободрились, подтянулись, и совсем не было видно усталости. В Ляонвопынь пришли часа в 3 и разместились свободно по фанзам. Главным образом, сегодня наслаждаемся сном, раздевшись и под крышей.

В течение всего набега мы не знали, куда мы идем, где будем завтра; мы даже не сразу узнали о повороте домой.

И это было отчасти хорошо: офицеры говорят, от них болтают казаки, а от этих слышат китайцы-переводчики; народ весьма ненадежный. Своей неизвестностью мы не тяготились, ибо твердо верили в своего Мищенко. За 8 дней набега прошли более 300 верст, делая в сутки в среднем 40 верст и будучи в седле до 10 часов. Кони за набег сдали сильно, но и работа была египетская; немало коней пришлось бросить. Наши орудийные тоже подтянулись хорошо; бросили одного; наши же казачьи пришли в лучших телах, чем пошли. Когда кони сильно исхудали, арчак стал давить на холку, и в результате были побои. Казаки в бою вели себя прекрасно, выше всяких похвал, но на походе у всех почти большой недостаток: отсутствие чувства артели, нет заботы, чтобы всем было хорошо, а тогда и мне будет хорошо.

С 13-го стали устраиваться: привели в порядок свою фанзу, очистили двор. Ежедневно пришлось рыскать по окрестностям в поисках фуража, который здесь сильно подобрали, а что осталось, то китайцы хорошо припрятали, и надо иметь особый нюх, чтобы найти яму с зерном где-нибудь в углу сарая. Сухарей нет совсем, сахар на исходе, почему с нетерпением ждем из тыла транспорт; в течение 10 дней мы совершенно были отрезаны от своих сообщений, с волнением ждем также известий и почты.

Второй день моросит мелкий дождик, грязно, сыро и скучно после бывшего разнообразия, напряжения.

Этот набег прошел как-то незаметно, а между тем он был неизмеримо выше по результатам и в исполнении, чем зимний. Причиной этого, надо полагать, было то, что плодами его не пришлось воспользоваться. Задачей набега было поставлено — задержать предполагаемый переход японской армии в наступление. Конечно, генерал Ноги не мог и думать о движении вперед, пока в тылу его работал корпус конницы, действующий на его пути сообщения и подвоза продовольствия. Кроме этого, была произведена точная разведка расположения армии Ноги. Но, к сожалению, все эти сведения остались неиспользованными.

Отряд имел серьезный бой только один раз, 7 мая; помимо него происходили мелкие ежедневные стычки разъездов. С японской кавалерией дел иметь не пришлось вследствие ее малочисленности, а главное, стремления поскорее уйти под прикрытие пехоты. Появление наше для японцев было совершенно неожиданно, и они не могли в течение 8 дней нам нигде выставить хоть сколько-нибудь серьезной преграды. В отряде всего выбыло убитыми — 3 офицера и 35 казаков, ранеными 11 офицеров и 138 казаков. Взято 234 пленных и 2 пулемета.

Прочитав все написанное, я вижу, что в моем описании набега почти нет отдельных эпизодов, не упоминаются полки, отдельные имена. Будучи все время в главной колонне, я не мог видеть ежедневные мелкие стычки в разъездах, в боковых отрядах. Чтобы узнать о них истину, надо обязательно слышать самого участника; для выяснения же подробностей и нескольких, что было часто невозможно, неловко. Да я и не берусь за составление реляции набега, я только хотел описать то, то сам видел, что испытал вместе с другими.

19 июля. На другой день после набега, 12 мая, раненые и пленные были отправлены в тыл; их сопровождала сборная сотня под командой есаула Шаликова. кое-кто из нее тогда же получил от командующего армией белые крестики, но таких счастливчиков было немного. Остальные нетерпеливо ждали своей награды, и вот сегодня утром в штабе дивизии были получены все Георгиевские кресты. В 6 часов вечера был назначен парад по сотне от полка и по взводу от батареи. Выстроились покоем, имея впереди представленных к крестам. На флангах бригад стояли хоры трубачей Сунженцев и Екатеринодарцев. Пришел Начальник дивизии, музыка сыграла встречу; войдя в середину, он сказал: «Государю благоугодно было за ваши молодецкие подвиги пожаловать вас высокой, почетной наградой. Поздравляю вас, братцы, с этой Царскою милостью. Мы все привыкли относиться с уважением к Георгиевскому кавалеру; помните это; будьте и дома в станицах примером для всех; пусть этот скромный, чистый крестик до конца ваших дней останется таким же без пятнышка. Желаю вам заслужить и по-другому, а затем вернуться домой здоровыми на гордость своих стариков-отцов». «Поздравляю и вас, братцы, — обратился он к остальным, — с первыми георгиевскими кавалерами. Прокричим в честь нашего Государя Императора громкое боевое “ура!”» — музыка заиграла «Боже, Царя храни!» Потом прокричали также «ура» в честь новых георгиевских кавалеров. Начальник дивизии стал сам прикалывать каждому крестик, целуя и поздравляя в отдельности. Музыка играла полковые, конно-артиллерийский марши. Резко заблистали эти белые крестики на желто-черной ленточке; у всех довольные, счастливые лица, фигуры выпрямляются и вид становится несколько гордей! Глаза невольно косят вниз, налево; счастливый день жизни! Расходимся по своим бивакам, навстречу выбежали все остальные товарищи. Командиры поздравляют своих кавалеров, а товарищи высоко кидали их на ура! Но на западе собираются темные, мрачные тучи, которые вскоре и разразились сильным дождем. Все должно было спрятаться по палаткам, и таким образом не удалось даже попеть, потанцевать вечером в честь новых кавалеров. Теперь в частях они заметны… Этим кончается вся эпопея нашего набега в тыл японской армии.