Дорога

Их было десять в милицейской машине: семеро в железной коробке кузова, забранного частой решеткой, двое сопровождающих и шефер. Старший конвоя оперуполномоченный уголовного розыска Вениамин Свиридов, белобрысый конопатый парень лет двадцати пяти, дремал, привалившись к водителю.

О предстоящей поездке он узнал утром. Часов в восемь его вызвал начальник милиции Гаранин и сообщил, что ему придется сопровождать в область арестованных и осужденных.

За несколько дней до этого Свиридова определили в батальон ополчения взводным. Назначением своим он был вполне доволен и ничего иного пока не желал. За два месяца войны ему до чертиков надоела неопределенность своего положения, снисходительные усмешки военных, у которых ему во время патрулирования приходилось проверять документы, и злой несправедливый шепоток за спиной — окопались в тылу, палкой небось туда не выгонишь. А Веня как раз туда и рвался…

Свиридов было заартачился, но разговор кончился тем, что начальник, измотанный эвакуационной сумятицей, всерьез и нехорошо обругал подчиненного и выгнал из кабинета. Больше он не спорил. Ему дали с собой новенький, еще в рыжей заводской смазке, автомат ППШ, пять банок консервов, несколько буханок хлеба и как довесок — два ящика документов, которые тоже надо было сдать в областное управление.

В кабине, несмотря на опущенные стекла, стояла отупляющая духота, пропитанная бензинным запахом. Дорога была разбита, машину сильно трясло. Время от времени, после особенно резкого толчка, Веня поднимал голову, тер глаза, осматривался и вновь замирал. Хотелось спать и мутило от бензина. Наконец понял, что заснуть все равно не удастся.

— Сколько отмотали? — зевая, спросил он долговязого, чернявого водителя, своего ровесника и соседа по улице Николая Воробьева.

— Километров сорок, ну, может, чуток побольше.

— Ничего себе, — присвистнул Вениамин, — полдня трясемся вечер уж скоро, и всего сорок километров. Давай на грейдер махнем! Мы ж по этим рытвинам неделю тащиться будем.

— Давай-давай, — буркнул Воробьев. — Там тебе «юнкерсы» враз решку наведут, здесь хоть тряско, да спокойно, так что сиди дрыхни.

Слишком вольный тон задел оперуполномоченного. Он хотел напомнить о субординации, даже повернулся к Николаю вполоборота, но раздумал — жара путала мысли, нагоняя вялость и сонное оцепенение. Потом, все же посчитав, что последнее слово должно остаться за ним, он наклонился к приборному щитку, поморщил лоб.

— Ты того… воды подлить бы надо, а то вон жарко как. Слышь, что ли?

— Можно, — неожиданно легко согласился подначальный. — За Верхней Плавицей пруд есть, там и зальем. Искупаться можно будет…

Но в Плавицу они попали нескоро. Сначала спустил левый задний скат, и водитель с Бельчиком, маленьким смешливым белорусом из конвойной роты, почти час ковырялись, меняя баллон, потом в спешке проскочили нужный поворот — пришлось возвращаться.

По длинной сельской улице гнали скот. Поднимая клубящуюся завесу пыли, коровы и овцы неспеша обтекали машину. Кругом стоял невообразимый гвалт — рев, блеяние, звон колокольцев, крики подзывавших скотину хозяек.

— Переждем, — отплевывая пыль, сказал Воробьев, — ни черта не видно — придавим какую буренку, шума не оберешься. Ты пить хочешь?

Не дожидаясь ответа, он начал вытягивать из-под руля свои длинные, невесть как умещающиеся в тесной кабине ноги, спрыгнул с подножки и направился к ближайшей калитке. Свиридов тоже выбрался наружу, забарабанил по железной двери кулаком.

— Бельчик, вылазь!

Выставив прикладом вперед винтовку, тот осторожно спустился по лесенке вниз.

— Куды приехали, товарищ командир?

— Верхняя Плавица. Давай перекурим.

— А мы, начальник? — подал голос из глубины кузова карманник Гусев, которого за фамилию и длинный нос звали просто «Гусь». — Давай выпускай, все зады отбили.

— Время не вышло. Надо распорядок соблюдать, — бросил Бельчик и старательно облизал языком махорочную самокрутку.

— У-у-у, бульбаш чертов, — разозлился длинноносый, но больше не приставал, потому что два часа назад, когда меняли баллон, Свиридов по очереди выпускал их всех.

— Во, водичка! — показал большой палец появившийся из калитки шофер. В другой руке он тащил ведро. — Колодезная, аж зубы ломит. Пейте.

Следом показалась крепко сбитая молодуха в коротком ситцевом платье. Щуря блестящие раскосые глаза на Веню, она усмехнулась.

— Можа, товарищ военный, молочка парного хотят испить! Щас корову доить буду, а то и холодное в погребе есть, которое утрешнее.

Покусывая пухлую, четко очерченную губу, женщина с откровенным любопытством разглядывала старшего конвоя, потом посмотрела на Бельчика и снова, повернувшись к Свиридову, спросила:

— Принесть молочка?

«Ох, ну и баба», — отворачиваясь, подумал Вениамин, а вслух сказал, стараясь не показать, что смутился:

— Лучше водички. Товарищ, вон, попил, нахвалиться не может, чем вы ее так подсластили?

— Сейчас не надо, — подхватил Воробьев, — вечерком молока попьем. Мы где машину на ночь поставим?

Никакого разговора о том, чтобы ночевать в этом селе, не было. Но Николай напористо наседал.

— Нет никакого резона ночью ехать. Со светом нас за десять верст видно, а без света куда мы поедем — до первой ямы? Вон ночи сейчас какие темные.

И подмигнул молодухе. Ночи были как раз светлые, лунные, но дела это не меняло. Вениамин и сам собирался остаться в селе, понимая, что сейчас они далеко не уедут, Лучше уж отдохнуть как следует, а завтра с утра пораньше двинуть.

— Вы не подскажете, у кого можно остановиться здесь? — невольно поддаваясь нажиму, спросил оперуполномоченный, выдерживая взгляд хозяйки и заранее догадываясь, что она ответит.

— Да хоть у нас, места хватит…

Сказала неспеша, после минутной паузы и, погасив влажный блеск опушенных густыми ресницами глаз, привалилась к калиточному столбу.

— Наде-е-жда, — раздался из дома скрипучий старушечий голос, — ты иде?

Молодая женщина с досадой посмотрела через плечо и, не отреагировав на зов, спросила, снова обращаясь к Свиридову:

— Вас сколько? Трое? Машину возле дома можно поставить.

— Не… нас много, — машинально трогая обросший за день щетиной подбородок, сказал Веня. — Но те в другом месте будут. Глядишь, и нам с ними придется, если помещения подходящего не найдем.

— Как хотите, — дернула она плечом.

— Председатель далеко живет? — Он решил переменить тему.

— Вон через три двора переулок, там с левой стороны дом с палисадом высоким. Найдете?

— Найдем, — невесть чему обрадовался Воробьев. Ну, ждите гостей, через часок подъедем.

Председателю было лет под пятьдесят. Худой, с морщинистым лицом и крестьянскими, узловатыми кистями рук, молча выслушал просьбу подыскать какое-нибудь помещение для сопровождаемых и, сходив в дом за пиджаком, втиснулся в кабину показывать дорогу.

На площади у церкви с разрушенным куполом он попросил остановиться и подвел Свиридова к амбарному строению, сложенному из толстенных бревен.

Арестованных заперли, навесив на дверь ржавый, устрашающих размеров замок.

— Значит, так, — сказал Вениамин, — ты, сержант, до часа стоишь, я — до четырех, а в четыре ты, Воробьев, меня сменишь.

— Пойдет! — заторопился Колька, донельзя обрадованный тем, что вся ночь в его распоряжении.

Свиридов полез в кабину, достал из вещмешка три банки «Щуки в томатном соусе» и буханку хлеба.

— Надо бы водички ведерко, а? — обратился он к председателю.

— Можно и молока, — сказал тот. — На приемном пункте вся тара молоком забита, неделю вывоза нет. Вот и попьете.

Они поехали вместе с Воробьевым и через полчаса привезли большую алюминиевую флягу молока и жбан сливок.

Бельчик снял крышку, помотал в жбане пальцем, чмокая, облизал его.

— Ух ты! Вкуснотища!

— Чего грязные пальцы суешь? — отбирая посудину, заворчал Воробьев, — руки небось сто лет не мыл.

…Конвоируемые дружно уминали хлеб со сливками, прикладываясь по очереди к котелку с пенистым парным молоком. Свиридов с главой колхоза стояли в дверях, покуривая, ожидали, когда закончится ужин. Воробьев нетерпеливо топтался у машины. Первым отвалился от фляги Гусь. Похлопав себя по заметно округлившемуся животу, подмигнул председателю:

— Ну, спасибо, батя. Лихо подзаправился. Не жалко?

— За что сидит? — не отвечая на его вопрос, поинтересовался председатель, повернувшись к Свиридову.

— Карманник.

— А этот? — кивнул он на мрачно жующего краюху Григория Чеснокова, с нездоровым желтоватым цветом лица, за которое и звали его Бурым.

Веня не хотел отвечать. Совсем ни к чему были эти вопросы, но в тоне спрашивающего звучало нечто большее, чем простое любопытство.

— Тоже вор. Только посерьезнее. Со стажем. — И чтобы прекратить этот разговор, громко спросил: — Ну, поужинали?

— Жалко мне для тебя еды, — вмешался хозяин, показывая пальцем на Гусева. — Вы ж, ворюги, небось, за жизнь свою на кусок хлеба не заработали, только пакость от вас для людей. А молоком я вас кормлю, потому что оно все равно пропадет — немец здесь не сегодня-завтра будет. Так уж пусть лучше какие-никакие, но свои его попользуют, чем фашисты.

— Умный ты, дед, как утка. И очень политически грамотный. Оч-чень! — скривил обезьянью рожу Рогозин. — А за молочко — спасибо, немцам меньше достанется. Факт!

— А что! — неожиданно распалился тот. — Беда вон какая идет, а тебе и дела до нее нет. Напаскудил, теперь тебя подальше в тыл везут. Мало того, трое военных тебя охраняют, один с автоматом даже. Пусть он из него лучше по фашистам пуляет. У меня у самого две дочери мужей на фронт проводили, вернутся или нет — не знаю, оба такие мужики хорошие, а всякое дерьмо, вроде вас, в тылу отсиживавется. У-у-у, ворье!

Мужчина в сердцах сплюнул. Сидевшие вокруг фляги люди никак не отреагировали, только ни к месту хихикнул Гусь да брякнул котелком старший из братьев Болдыревых Никита.

Заперев дверь и оставив Бельчика, Свиридов с Воробьевым завезли председателя домой. Тот предложил переночевать у него или в правлении. Оба дружно отказались, но так просто он их не отпустил — вынес графинчик подкрашенной клюквенной браги и заставил выпить, по стакану холодной с колючими пузырьками жидкости.

Ужинать сели впятером: Свиридов, Воробьев, Надежда, сын Санька и мать, маленькая сухощавая старушка. Молодуха, видно, ждала их давно. Принаряженная в белую батистовую кофту с ярко-желтыми крупными бусами, она быстро собрала на стол, потом полезла в шкаф и поставила рядом с тарелками бутылку с самогоном. У старухи дочь не спрашивала — по всему чувствовалось, что в доме главная она.

— Уж не обессудьте, товарищ командир, — сказала Надежда, играя глазами, — гоним, вот, помаленьку. Водки-то нынче нет в магазинах.

— Николай, ты пошукай, что у нас там есть.

— Ой, да не надо, — замахала она руками, но тот уже выскочил на двор и через минуту вернулся с фляжкой, двумя банками все той же «Щуки в томатном соусе» и куском копченой колбасы. Консервы открывать не стали, а колбасу, почистив и порезав на тонкие ломтики, мать Надежды подала на стол в глиняной плоской тарелке.

— Ну, за знакомство, — поднимая пузатый граненый стаканчик, сказал водитель. — Только по полному, не симулировать. Вас как, мамаша, величать?

— Татьяна Федоровна, — слегка пошамкивая, ответила мать Надежды, — а можно просто баба Таня.

— Давай, баба Таня, за все хорошее!

Компанейский парень Колька. Не то что Свиридов. Подмигнув обеим женщинам, стал рассказывать анекдот про мужа, который уехал в командировку и не вовремя вернулся. Пока они смеялись, Воробьев, балагуря, налил всем опять по стопке разбавленного спирта из своей фляжки и предложил тост за то, чтоб сдох Гитлер. За такой тост грех не до конца пить. После совсем оживленный разговор пошел. Изо всех сил пытался Николай хозяйке понравиться, особенно, когда узнал, что она второй год вдовствует — муж в финскую погиб. Так и сыпал развеселыми историями, многозначительно заглядывал в глаза и, не жалея, подливал спирт — явно подпаивая вдову. Но та головы не теряла, после первых двух стопок только пригубливала, на балагура вообще не смотрела. А с Веней кокетничала вовсю. По всем статьям Воробьев у Свиридова выигрывает — под два метра ростом, волосы черные, кудрявые, лицо запоминающееся. Одно только у Вениамина преимущество — он начальник, а тот всего-навсего сержант, да и то младший.

Оперуполномоченный больше молчал. Надежде, видно, надоело тормошить неразговорчивого офицера, она принялась благосклонно улыбаться Николаю. Муторно у Вени на душе было. Во-первых, младшего брата Витюшку вспомнил, похоронку на которого получили в семье месяц назад. Во-вторых, про Людмилу, жену свою, подумал, которая ждала ребенка и жила у тещи, в селе, неподалеку от Приозерска. Фронт катился с такой быстротой, что в любой день немцы могли оказаться и там. С эвакуацией ничего не получалось. Родители уезжать отказались наотрез, а Людку куда с животом потащишь, если в октябре рожать?

Вот такие мысли бродили в слегка затуманенной голове оперуполномоченного уголовного розыска Свиридова Вениамина. Поэтому не было у него никакого настроения разыгрывать из себя кавалера.

Баба Таня вместе с внуком вскоре ушла спать. Воробьев вообще осмелел, вдову по спине похлопывает, потом за плечи обнял, будто бы в шутку, а сам руки не убирает. А та знай заливается, только зубы сверкают…

Свои три часа Свиридов отстоял благополучно, если не считать того, что после выпитого спиртного во рту ощущалась сухость. Он раз пять бегал к колодцу и жадно глотал прямо из ведра воду.

Николай приехал менять его вместе с Надеждой…

…Позавтракав горячей яичницей и выпив по кружке молока, Вениамин с Бельчиком двинули к амбару. На крыльце правления и на бревнах возле чахлого скверика сидели десятка два красноармейцев. Еще издали заметили трактор и две 122-мм пушки-гаубицы с оттянутыми в походном положении стволами. Несколько бойцов забрасывали орудия сломанными ветками. Колька, сунув голову под капот, возился с мотором. Рядом с ним стоял круглолицый старший лейтенант Вениных лет и два сержанта.

— Здравия желаю, — приложил ладонь к козырьку Веня. — Оперуполномоченный Свиридов.

— Старший лейтенант Холудяк, — представился артиллерист, подавая неожиданно мягкую руку. — Командир батареи. Вернее, исполняющий обязанности.

— Закуривай! — протянул мятую пачку «Пушек» Холудяк. — Наши, походные.

Закурили. Пока красноармейцы занимались маскировкой, а Воробьев сонно ковырялся в моторе, старший лейтенант рассказал Вене их невеселую историю.

Батарея получила задание обстрелять шоссейную дорогу, на которую стягивались немецкие танки. Цель была далеко, верстах в пятнадцати. Били по ней весело, не жалея снарядов. Так упарились, что сбросили гимнастерки. А потом стало по-настоящему жарко. Прямо на позицию из-за облаков вывалилась тройка пикирующих бомбардировщиков, и пошли сыпать кассеты жутко завывающих бомб. Первой же серией взрывов накрыло КП, убило комбата и разбило две пушки. Все кинулись кто куда. Сам Холудяк полез было на трактор — вывезти из-под огня хоть одну дальнобойку, но рядом взорвались сразу две или три бомбы, и он, оглушенный, сиганул с высокого сиденья и полез прятаться. Когда самолеты улетели, Холудяк обнаружил, что остался единственным из командиров, а от всей третьей батареи уцелело чуть больше половины личного состава, две пушки и трактор. Да и то, одно из оставшихся орудий тоже практически вышло из строя — побило оптику, повредило откатный механизм, хорошо хоть колеса крутятся.

Старлей Свиридову понравился. Во-первых, потому, что не выпендривался, хотя с самого начала находился на переднем крае. Во-вторых, не было в нем той надрывной безнадежности, что порой сквозила в разговорах людей, вырвавшихся из окружения и тяжелых боев. Посмеиваясь над самим собой — страху натерпелся под самую завязку — не забывал про дело, подзывал к себе сержантов и бойцов, коротко отдавал приказания, выставил на окраине села пост, кого-то послал за председателем.

Выкурили еще по папироске. Холудяк посетовал, что плохо с мех-тягой. Потом стал приставать к Вениамину, чтобы тот перешел в его подчинение и отдал машину.

— Часть людей в твою машину погрузим, — развивал он свою мысль, — и часть снарядов. А этих, — он ткнул пальцем в сторону греющихся на солнышке под охраной Бельчика арестованных, — гони к чертовой матери.

— Как это гони? — уставился на него Свиридов. — Ты словно дите малое рассуждаешь. Я же за них отвечаю.

— Тогда шлепни их, и дело с концом.

— Вот молодец, развел руками Вениамин. — Может, еще что придумаешь? Ох, и шутник…

— Шутник, согласился Холудяк. Голубые глаза его сузились, на смуглых небритых щеках вспухли буграми желваки. — Ты знаешь как мне смешно? Аж сил нет! Поэтому и шучу с тобой. А чего не шутить? Вон те трое до вечера не доживут, если до медсанбата их не довезем. А на чем их везти прикажешь?

Свиридов предложил забрать раненых с собой. Они уже начали примериваться, как их поудобнее разместить, но вмешался Бельчик и сказал, что днем в закрытом кузове настоящая парилка, вентиляции никакой, стенки, как в печке, нагреваются. Одного тяжелораненого пожилого артиллериста кое-как расположили в кабине, остальных артиллерист решил везти с собой. Так и расстались они, не ведая, что ждет их впереди.

Бельчик, удобно подложив под бок шинель и вытянув ноги, сидел, задумавшись.

Вырос Ванюшка Бельчик в самой разбедняцкой семье. У отца с матерью семеро по лавкам, из них — пять девок. Отец за голову не успевал хвататься: всю жизнь на приданое работать-не переработать. Только какое уж тут приданое, когда едва-едва с картошки на хлеб перебивались, а после рождества хлебушек пополам с отрубями. Две зимы дали Ванюшке побегать, потом решили: хватит попусту чуни бить, и определили помощником к пастуху Евдокиму Снанчику. С тем и кончилось недолгое его детство. Года через два перевели Бельчика в полеводческую бригаду, потом конюхом работал, и так до самой службы.

Служить Бельчику понравилось. Каждый день щи мясные, чай сладкий, одежка добротная. Если насчет дисциплины и строгостей всяких — это для лодырей и разгильдяев страшно. Бельчику приказания не в тягость. Он ко всякой работе привык, потому так легко и служилось ему. Звание присвоили — на малую грамотность не посмотрели. По городу шагает, каблуки кованые цок-цок! Сапоги яловые, начищены, как зеркало, ремень кожаный на все дырочки затянут, на груди два значка.

Этой весной познакомился с хорошей девушкой. Каждое воскресенье встречались. К свадьбе дело шло. У Таниных родителей домик свой на окраине имеется — обещали молодым комнату выделить. Он матери о невесте уже написал. Хоть и скучал по своему родному дому, но решил в городе остаться навсегда.

Бельчик завозился, вздохнул, покосился на Свиридова. Какая уж тут женитьба! Дрянные дела на фронте. Отступают наши. Вся Белоруссия уже под немцами. И в Приозерск не сегодня-завтра фашисты придут. А там Таня осталась.

У родничка, обнесенного обомшелым дубовым срубом, остановились, вынесли на траву раненого бойца. Потускнели глаза, и раз лилась по лицу, шее, рукам нехорошая желтизна.

— Сильно трясет? — потягиваясь, спросил Воробьев.

— Все кишки вывернуло, — сказал Иван. — Ты б поосторожнее, не дрова везешь.

— Я и так осторожнее. Э-эх, так бы и придавил сейчас на травке часочка два-три… — Он начал потягиваться и зевать.

В это время оперуполномоченный посмотрел на часы и крикнул, чтобы сажали в машину Хижняка и Чеснокова. Арестованных выводили размять кости парами — эти двое были последними. Артиллериста снова усадили в кабину. Веня полез в кузов…

…Двухмоторный бомбардировщик «Хейнкель-111» появился внезапно.

— Влипли, мать его так! — выругался Воробьев, чувствуя, как екает и сжимается что-то внутри, а собственное тело, прикрытое лишь гимнастеркой да хлипкой фанерой, становится до жути беззащитным.

Самолет почему-то не стал сбрасывать бомбы и, мелькнув серебристым пузом, с ревом пронесся над «Воронком».

«Может, пустой возвращается?» — зародилась надежда. За близким краем скошенного ржаного поля клином выдавался густой темносиний ельник, куда он гнал машину. А позади нарастал гул настигающего бомбардировщика. Умирающий артиллерист с трудом повернул голову и зашевелил губами, о чем-то спрашивая Воробьева. А у того мелькнула и тут же растаяла мысль остановиться и выскочить из кабины в кювет. Не станет же немец по одному человеку стрелять. Может, и ребята успеют выпрыгнуть, а раненому все равно не выжить…

Глянув на соседа в бинтах, он с трудом разлепил судорожно сжатые губы.

— Прорвемся!

Еще яростнее надавил на газ и больше сказать ничего не успел. Даже заматериться не успел от обиды и отчаяния, что сейчас его, Кольку Воробьева, будут в упор расстреливать и забрасывать бомбами, такого молодого и веселого, которого все любят…

В ничтожно короткие мгновения между воем приближающейся к земле авиабомбы и взрывом, вбившем его взрешеченное железом тело в спинку кабины, Воробьев успел затормозить и сбросить газ, поэтому машина не перевернулась, а, рыскув по сторонам, закашляла глохнущим мотором и завалилась в канаву.

Две другие бомбы расплескали бесформенные султаны земли и дыма в стороне. Осколками стекла осыпало копошащихся на дне кузова Свиридова и Бельчика. Грохот взрывов звонко и больно бил по ушам. Грудь, горло забило вонючей гарью. Вениамин закрыл ладонью слезящиеся глаза, кое-как отыскал ручку и вывалился наружу.

«Хейнкель» не стал дожидаться, когда осядет в неподвижном воздухе клубящаяся завеса, снова зашел в пике и, дав наугад длинную очередь из пулеметов, стал набирать высоту.

— Колька! Ты где? — позвал оперуполномоченный, пробираясь к кабине. — Живой?

Рванул к себе дверцу кабины. Шофер сполз к нему на руки. Свиридов с трудом вытащил из кабины обмякшее тело, стараясь не глядеть на лицо Воробьева. Подошел Бельчик.

— Артиллериста тоже убило.

— Пойди выпусти их, — хмуро сказал Веня, кивнув на металлический кузов «Воронка», сотрясающийся от глухих ударов. Языки неяркого чадящего пламени облизывали капот, из пробитого радиатора вытекала струйка воды.

Семеро, галдя и отталкивая друг друга, выбрались на свет, тесной кучкой столпились вокруг Свиридова. Беспокойно задирая головы они смотрели в небо, ожидая, не появятся ли еще самолеты.

Вениамин достал из зажимов, рядом с сиденьем водителя, карабин. Разбитое цевье топорщилось желтой щепой. Веня повертел оружие и молча швырнул его в кабину, куда уже пробивалось пламя из горящего мотора. Бельчик, кряхтя, выволакивал из задней двери большой деревянный ящик с документами.

— Брось! — сказал Свиридов и, видя, что сержант его не понимает, повторил: — Оставь! Не надо вытаскивать.

В кузове гулко пыхнула запасная канистра с бензином, занялись ящики с документами. Пусть горят, черт с ними, не на себе же нести! Да и немного стоят они сейчас, эти входящие-исходящие.

Воробьева и артиллериста похоронили в неглубокой, наспех вырытой яме. На холмик положили обгорелое рулевое колесо, мол, шофер здесь лежит. Написать фамилию было не на чем.

— Если бы выпрыгнул да в кювет уполз, может и спасся бы, — проговорил, кивая на могилу, Никита Болдырев.

Он обращался к Свиридову, но отозвался Хижняк.

— В лес машину гнал, там укрыться хотел.

— Что будем делать, товарищ командир? — спросил Бельчик. — Куда двинемся?

Этого Веня пока не знал. Ну и положеньице — во сне не привидится. Один Рогозин чего стоит — пять судимостей! Он третий месяц находится под следствием по делу о нападении на сторожа хлебоприемного пункта и краже со взломом. Сторожа ударили чем-то тяжелым по голове, и спустя два дня он умер в больнице, не приходя в сознание. Грабителей было трое, но Рогозин о сообщниках упорно молчал, всячески отрицал предъявленные обвинения, видимо, надеясь, что война внесет в расследование свои поправки.

Чеснокову Григорию лет тридцать пять, хотя выглядит он гораздо старше. Грузный, с наметившейся плешиной и широкими вислыми плечами, Бурый сидит, привалившись к березовому стволу, дремотно помаргивая. И ему колония знакома не меньше, чем Рогозину. Недавно получил десять лет строгого режима. Дружков его отправили искупать вину на фронт — Чеснокову судья не поверил. Слишком много темного и грязного было у этого меднолицего за спиной. Он воровал всю жизнь, сколько себя помнил, и ни одного дня не работал.

Рогозин и Чесноков были «авторитетами», которых уважала и безоговорочно слушалась вся остальная братия. Если на что-то решатся заводилами будут они. Длинноносый Гусев, конечно, их сразу поддержит, он тоже изо всех сил лезет в блатные. Витьке Гусеву двадцать лет. Он тщедушный, невысокого роста, с узкой грудью и оттопыренными ушами. Из мест не столь отдаленных бежал, исколесил несколько областей, а когда началась война, завалился пьяный в военкомат и стал требовать, чтобы послали в военное училище. В военкомате его и задержали. Срок парню грозил немалый: за прежние делишки, за побег.

Хижняк Василий самый старший из всех. Усталое, неподвижное лицо изрезано глубокими морщинами. Обвинение над ним висит серьезное — во вредительстве. Хижняк долгое время работал электриком на хлебозаводе. В один из первых дней войны там произошел пожар от короткого замыкания. Виной всему было скорей всего допотопное электрооборудование да латаная-перелатанная изоляция, но кому-то Хижняк показался фигурой подозрительной, и мытарили его уже две месяца, пытаясь выяснить, по чьей подсказке собирался он сжечь завод. Надеялся Свиридов, что больших хлопот этот спокойный, рассудительный мужик, твердо веривший в справедливость Советской власти, не доставит. Надеялся он, что будут смирно вести себя братья Болдыревы, осужденные за кражи железнодорожных грузов, и что послушным будет бухгалтер Коробков, получивший двенадцать лет за крупные хищения, надеющийся примерным поведением добиться досрочного освобождения.

Вениамин многое бы дал за подсказку, как поступить. До пункта назначения оставалось почти двести километров. До Приозерска — шестьдесят. Но там уже шли бои. Надеяться на какую-либо транспортную единицу не приходилось — он слишком хорошо представлял себе сумятицу, творившуюся на дорогах, забитых беженцами и отступающими войсками. Вести вдвоем семерых сотни километров представлялось ему делом совершенно безнадежным. После долгого колебания он решил возвращаться в Приозерск, хотя так до конца и не убедил себя, что это самый правильный выход.

Оперуполномоченный построил подопечных, объявил свое решение, произнес несколько дежурных фраз о том, что время военное, трудное, и с теми, кто этого не понимает, шутить не собирается. Выходило неубедительно. Чесноков, слушая, ухмылялся, толкая локтем Рогозина, что-то шептал ему на ухо.

— Жрать когда? — фальцетом выкрикнул Гусь. — Нет такого закона, чтобы арестованных целые сутки голодом морить! — И, засмеявшись, уже тише добавил: — Машину давай, мы пешком не обучены.

Бельчик, сгорбившись, взял винтовку наперевес. Чесноков придурковато завизжал. Сержант невольно отступил. Рогозин засмеялся. Вениамин отреагировал не сразу. Чувствуя вязкую сухость во рту, он пообещал, что следующая такая шутка будет расценена как попытка нападения на конвой и окажется кое для кого последней.

Они шли тесной кучкой по обочине дороги: впереди, поминутно оглядываясь, двигался Бельчик. Свиридов замыкал маленький отряд. Длинноносый время от времени отставал и, семеня рядом со старшим конвоя, пытался завести разговор. Тот, думая о своем, отвечал невпопад, потом разозлился и послал его куда подальше. Гусев обиделся.

Проселок был no-прежнему пуст. Армия отходила южнее, по грейдеру. Оттуда изредка доносились приглушенные ухающие раскаты взрывов, треск пулеметных очередей. Часа через полтора их догнала полуторка, набитая снарядными ящиками. Свиридов попытался остановить машину, но шофер, не замедляя хода, вильнул в сторону и промчался мимо. Веня долго провожал глазами окутанный пылью задний борт полуторки с оторванной доской у левого крыла. По самую завязку снарядами нагрузился. И гонит, как бешеный. Видно, невеселые дела впереди творятся. Может, не надо туда им идти? Железная дорога наверняка не действует — станцию бомбили весь август, а машину кто сейчас даст? Но с другой стороны, есть хоть какой-то шанс довести их до места и снова изолировать. А довести надо обязательно. Не хватало еще, чтобы в тяжелое это время шлялась по тылам всякая шушера, вроде Бурого или Рогозина. Оружие сейчас нетрудно найти — в момент банду собьют!

— Чего стали? — пробурчал Чесноков.

— Чапай думать будет, — радостно объявил Гусев. — Мыслишь, начальник?

— Мыслю, — подтвердил Веня, мельком оглядев улыбающегося парня. — Ну, трогаем…

Когда из-за поворота проселка, отчаянно тарахтя, вывернулся мотоцикл, вся свиридовская команда лежала и сидела на опушке леса в тени пыльных придорожных берез. Водитель мотоцикла в пятнистой маскировочной куртке гнал, не снижая скорости, по обочине. Второй, сидевший в коляске, дремал, вяло раскачиваясь всем туловищем в такт подпрыгивающей на ухабах машине. Напористо и весело катили они. Вениамин поднял голову, механически отметил, что несется, наверное, разведка одной из отступающих частей, но что-то в приближающемся мотоцикле насторожило его, заставило подтянуть поближе ППШ и сделать предупреждающий жест Бельчику. В тот же момент он понял, что насторожило его. Полукруглый номер на крыле переднего колеса, непривычной формы каски, длинный ребристый ствол пулемета — все это было чужим.

— Немцы! — Бельчик замер с задранной вверх ногой — он перематывал портянку и, отшвырнув сапог, суетливо зашарил в траве, отыскивая винтовку. Водитель мотоцикла их пока не видел. Рогозин, съежившись, приник к земле. Гусев, широко загребая руками, выпятив зад, отползал в кусты. Свиридов перекатился на бок, лязгнув затвором, дослал патрон в патронник, но стрелять было неудобно — мешала трава. Он привстал на колено, прицелился.

Водитель среагировал мгновенно. Веня не слышал, что крикнул он напарнику, тормозя мотоцикл. Припав к пулемету, тот уже разворачивал ствол в их сторону. Его напарник заученным движением выхватил из-за спины автомат. Лежать бы всей свиридовской команде на дороге, срезанной одной хорошей очередью, если бы не его величество случай, который вынес на них вражеских разведчиков именно в тот момент, когда группа пряталась от солнца под березами.

Длинная очередь переломила водителя в поясе, повалила спиной на сиденье. Он, как кукла-неваляшка, тут же снова выпрямился и вяло сунулся лицом на руль. Гулко застучал, замигал прерывистыми вспышками МГ-34, установленный на коляске. Веня повел оружие вниз. Грохочущая яркая вспышка на мгновение поглотила обоих немцев — взорвался топливный бак. Облитый ручьями горящего бензина, мотоцикл вспыхнул, как спичка, выпустив грибовидное облако копоти. Водитель, отброшенный взрывом, тоже горел. Пулеметчик, отмахиваясь руками от языков пламени, выбрался из коляски. Рядом хлопнул выстрел. Немец шатнулся, пытаясь удержать равновесие, и свалился рядом с мотоциклом. Вениамин опустил голову. Хижняк перезарядил винтовку и снова прицелился. Бельчик лежал лицом вниз, выцветшая гимнастерка набухала на спине чем-то темно-красным, руки, как будто отдельно от тела, быстро-быстро хватали траву.

Рогозин подскочил к мотоциклу, потянул за ствол пулемет. В пламени что-то оглушительно затрещало, фейерверком брызнули искры. Человек отшатнулся, скакнул в сторону и, не удержав равновесия, шлепнулся боком на дорогу. Патроны рвались целыми пачками, потом шарахнуло так, что заложило уши — наверное, сдетонировали гранаты. Отброшенное взрывом колесо катилось по дороге и горело, Хижняк, прикрыв винтовкой голову, лежал в кювете. Минуты через две-три он поднялся, отряхнул пыль с колен. Рогозин, опасливо поглядывая на чадящие обломки, разочарованно протянул:

— Вот ведь жалость какая, сколько добра пропало. И пулемет и автомат…

Подошел Чесноков.

— Сержанта ранили, — сообщил он. — Прямо в грудь. Вот беда, скоро весь конвой перебьют.

Поглазев на чадящие обломки и с сожалением поцокав языками пошли назад к Свиридову. Тот, наклонившись над раненым, бинтовал Бельчика. Иван застонал, замотал головой, словно отгонял мух.

Наспех соорудив из березовых жердей и шинели носилки для Бельчика, группа углубилась в лес. Немного позже, на проселке от которого они успели отойти километра полтора, послышался шум моторов. Несколько минут все молча слушали, как ширится, затопляет все вокруг слегка приглушенный расстоянием тяжелый гул множества машин.

— Василий Федотыч, — позвал Свиридов Хижняка, — надо бы сходить посмотреть, что на дороге творится. Ты как?

— Схожу… — пожал плечами электрик. — А чё не сходить?

Он кряхтя поднялся, взял винтовку, нахлобучил поглубже клетчатую кепку и зашагал, широко загребая ногами, обутыми в стоптанные кирзовые сапоги.

Хижняк, крадучись, пересек лесок и выполз на край неглубокой лощины в сотне шагов от дороги. По проселку, еще недавно пустынному, двигалась на восток, окутанная пылью, густая масса машин. Ползли приземистые танки, испещренные разводьями летнего камуфляжа, с отполированными до блеска широкими гусеницами. Ревели, густо дымя, тяжелые дизельные грузовики, набитые солдатами в табачно-зеленых мундирах и больших, закрывающих полголовы, шлемах. Тягачи тащили орудия с задранными высоко в небо стволами, двигались, похожие на гробы, тупорылые бронетранспортеры с колыхающимися вдоль бортов рядами касок, самоходные пушки, броневики, катились еще какие-то неизвестные Хижняку орудия. Он начал считать технику, дошел до сорока и бросил. Не будучи военным, тем не менее догадался, что идут передовые части, готовые прямо с марша развернуться и вступить в бой с нашими войсками, отступающими по грейдеру.

Никогда в жизни не видел он столько машин, танков и людей, собранных в одном месте. Подавленный, с тоской думал, что конца и краю не будет этой войне, лежащей, как пропасть, между ним и женой Клавкой с четырьмя их белобрысыми, конопатыми ребятишками.

Невезучий мужик Василий. Может, потому, что простой слишком. Не зря окрестили его в тюрьме Лаптем. Сколько раз попадал впросак. У кого только не был в плену: и у белых, и у красных. Получал ранения и все как-то нелепо.

После гражданской построил домишко, женился, дочь родилась. Словом, начал новую жизнь налаживать, добром обзаводиться. Но случилось вскоре вот что.

Младший брат, Лешка, ошивался в банде Потапова, бывшего дворянчика. Сманили. Восемнадцать лет мальчишке. Сколько его Василий уговаривал явиться с повинной! Плакал Лешка от жалости к себе, все обещал — брошу. Но не ушел. Главаря боялся.

Много Потапов крови пролил. За него взялись всерьез. Нагнали красноармейцев из губернии. А в селе знали, что Лешка иногда к старшему брату по ночам приходит — то бельишко сменить, то харчами разжиться. Ну и подкараулили его комсомольцы их сельской ячейки. Лешка сдаваться отказался, попытался пробиться в лес. Под окнами избы его и уложили, сам он успел двоих ранить. Остальные сгоряча чуть не пристрелили заодно и Василия, но одумались, повезли в уезд. За пособничество влепили ему пять лет и услали на Урал, тайгу валить.

Отбыл срок, вернулся, а жена за другого вышла, еще двух девчонок без него родить успела. Родители умерли. Послонялся Хижняк с неделю по деревне и махнул опять в северные края, на этот раз добровольно. На севере он не прижился. Пытался там завести семью, но неудачно. В тридцать пятом году снова приехал в родные края, в селе своем жить не стал, а перебрался в Приозерск, где устроился электриком на хлебозавод. Через год женился — вдову взял с двумя детьми, да двое своих родились. Казалось, снова все наладилось, а тут сразу две беды. Сначала война, а потом злосчастный пожар на заводе, за который грозил Хижняку следователь чуть ли не расстрелом. Одно слово — невезучий и все тут…

О немцах Василий пытался рассказывать тихо, почти шепотом, но тесно придвинувшаяся кучка людей отчетливо слышала каждое слово. Свиридов не мешал им слушать, понимая, что происходящее ставит всех на одну доску.

— Вот такие дела, гражданин начальник, попали мы, как кур в ощип, — закончил Хижняк. — Кругом фашисты.

Впереди в стороне отчетливо хлопнул выстрел. Через секунду второй. И пошло. Загремело, заухало на все лады из всех калибров. Отдельных звуков среди непрерывного грохота было уже не разобрать. Шальной снаряд упруго прошелестел над верхушками сосен и рванул рядом.

— Ох, и лупит, — пробормотал Василий Федорович, распластавшийся лицом вниз. Остальные лежали, скорчившись, прикрыв головы руками.

Бой продолжался часа два. Потом все утихло. Получилось, что немцы прорвались дальше на восток, а вся свиридовская группа оказалась в тылу. Один он их не устережет. Сегодня же ночью разбегутся. Хорошо, если самого чем-нибудь по затылку не тюкнут. А чего им терять? Сроки у всех немалые, а тут на тебе! Амнистия полнейшая. В городе делать нечего — там враги, позади тоже враги. Куда ни кинь — везде клин. А выбираться надо.

— Собирайтесь, мужики! — бодро скомандовал он. — Хижняк, Коробков, берите раненого. Потом вас сменят.

Свиридов специально назвал эти две фамилии, зная, что оба они его послушаются. Но просчитался. К носилкам подошел один Хижняк. Коробков с места не тронулся.

— Коробков! Вы что, не слышите?

— У меня ноги болят, — отозвался тот. — Что, помоложе никого нет? Да и куда, собственно говоря, вы собираетесь нас вести.

— Надо разбегаться, — отрывисто проговорил Чесноков. — Или нас в Приозерск так дальше и погонишь табуном?

— Туда мы не пойдем, — сказал Свиридов, стараясь казаться спокойным. — Мы пойдем к нашим.

— Каким нашим? Твоя власть кончилась, немцы теперь кругом. И власть, значит, немецкая. Ну, мне это до лампочки. Я с тобой не пойду, начальничек. Мы с Петей своей дорогой пойдем. Да ты не гляди, не гляди на меня так. И автоматом не больно махай, мать твою так… У нас тоже кое-что есть.

Он мотнул головой в сторону сидевшего с винтовкой Хижкяка. Тот никак не отреагировал на сказанное. Чесноков продолжал, обращаясь к остальным:

— Чего молчите? Или так до Москвы за ручку с дяденькой начальником пойдете?

— Григорий, пожалуй, дело предлагает, — неожиданно поддержал его молчаливый, обычно старающийся держаться в стороне, Никита Болдырев. — Мотоцикл найдут и возьмутся лес прочесывать. Каюк нам тогда! Надо разбегаться.

— Куда, если не секрет? К фашистам, что ль, на службу? Быстро цвет решил сменить.

— Ты за всех, опер, не думай, — сплюнул Гришка. — Как-нибудь без ваших смекнем, что к чему.

Уперев руки в бока, он стоял перед Свиридовым, улыбаясь во весь рот.

«Ну, началось, — напрягаясь, подумал Веня. — Сейчас влезет Рогозин, за ним Гусев и тогда…»

Но Рогозин молчал. Молчали и другие, ожидая, что будет дальше. Вениамин, побледнев, двинул кадыком. Вздохнул, как перед прыжком в воду, и вдруг пронзительно, неожиданно для самого себя, закричал:

— Ты что, сволочь, болтаешь! Ты… Там люди жизни не жалеют, — запнулся он и заговорил тише. — Дорога у нас одна: и у вас, и у меня. Враг тоже один. Не время сейчас склоки затевать.

«Нет, бесполезно, — решил он, глядя на придурковато ухмыляющегося Чеснокова. — До чего же я жалким сейчас выгляжу».

Тот длинно зевнул.

— Мне там квартира не подготовлена. А в тюрягу что-то неохота. Ты бы убирался подобру-поздорову. Ну?

Он выпрямился во весь рост и, оскалившись, пошел на оперуполномоченного. Плотный, с широкой грудью и короткой мускулистой шеей Гришка был очень силен, подпускать к себе его было нельзя. Свиридов отступил на шаг, вскинул автомат к плечу и лязгнул затвором. Палец лежал на спуске. Григорий остановился, сотрудника милиции в упор буравили сузившиеся зеленые зрачки.

Конвоир воспользовался паузой:

— Ложись! Коробков, подойди сюда! — Зажав оружие подмышкой, не снимая пальца со спускового крючка, он одной рукой выдернул брючный ремень и протянул его бывшему бухгалтеру.

— На, вяжи ему руки. Добром не хочет, гад!

Он длинно выругался. Видя растерянность Коробкова, испуганно смотревшего то на него, то на распластавшегося вниз лицом Чеснокова, угрожающе шевельнул автоматом. — Быстрее!

— Слышь, начальник, не надо никаких рук… Так пойду, — угрюмо проговорил Чесноков. — Побузили и хватит.

Свиридов потом долго будет размышлять о том, почему не поддержали Бурого. Ни Рогозин, с кем держались они обычно вместе, ни длинноносый, заглядывающий им в рот. Так или иначе меднолицый остался в одиночестве. Пока Свиридов не тешил себя иллюзиями.

Хижняк снова подошел к носилкам. Коробков, больше не вспоминая про больные ноги, взялся за ручки с другой стороны.

Шли по лесу до темноты, держась строго на восток, шарахались от гула машин. Бельчика, меняясь, несли по очереди. Несколько раз они слышали звук близкой перестрелки, которая, вспыхивая, быстро угасала.

На ночь устроились в густом ельнике, вместо ужина выкурив по полпапиросы из свиридовской пачки «Казбека». Вениамин спать не собирался. Ему удалось удержаться на зыбкой грани полудремы почти до утра, лотом взяло верх хроническое недосыпание, и, сам не заметив как, он провалился в блаженную мягкую темноту.

Свиридов очнулся от того, что кто-то тряс его за плечо и повторял — Слышь! Вставай… вставай… идти пора. Дрыхнет, как сурок Дождешься, пока твоя команда разбежится.

Никто не видел, как растворилась в предутреннем вязком тумане грузная фигура Бурого…

В полдень они вышли к деревне, куда вызвался сходить Гусев: узнать далеко ли немцы, и достать какой-нибудь еды.

За харчи обязательно заплати, — повторил несколько раз оперуполномоченный, передавая десятирублевую бумажку.

У крайнего дома, куда осторожно прокрался добровольный разведчик, ему открыла дверь старушка, которая рассказала, что врагов в деревне нет, приезжали вчера на трех мотоциклах, сбили из пулемета флаг на клубе и, захватив с собой десяток кур, опять укатили. Бабка покормила его теплыми густыми щами, затем поставила большую сковородку яичницы и пошла к печке переставлять какие-то горшки, время от времени поглядывая на торопливо жующего парня и качая головой — эх, бедолага, сколько тебе еще лиха хлебать!

Насытившись, с пыхтеньем оторвавшись от сковороды, он откинулся к стенке и пожаловался, что для полного счастья не хватает самой дрянной папиросы. Хозяйка, порывшись в комоде, достала пачку махорки, вручила сомлевшему от непривычной сытости длинноносому. Потом он начал собираться, объявив, что его ожидает полковник — их командир, а с ним двадцать солдат.

Женщина заохала, засуетилась, достала из сундука цветастую наволочку, высыпала в нее чугун вареной картошки, положила сверху круглую ковригу хлеба. Потом сходила в чулан, вынесла шматок сала, сунула туда же. Гусев немного подумал, солидно прикашлянул и, достав из кармана десятку, протянул ее старухе. Та посмотрела на бумажку, вдруг хлюпнула носом.

— Ты чего, бабуся? Возьми деньги. Армия все же.

Она ничего не ответила, продолжая всхлипывать, потом подняла заплаканное лицо.

— Дитё ты мое! Да у меня Сема, сынок ведь единственный, одна кровинка. Тоже сейчас где-то мыкается, а может, и… Возьми деньги и иди с богом, — она перекрестила парня. — Иди, сынок.

Он вышел за околицу. Задрал голову, жмурясь, посмотрел вверх и снова двинулся по горячей пыльной дороге, теряющейся в березовом перелеске на холме. Чтобы попасть к тому месту, где его ждали остальные, посланному в разведку надо было свернуть направо через овражек и скошенный луг, но он продолжал ходко шагать в сторону. Еще полчаса назад Витька Гусев не собирался убегать, а решение принял только сейчас, легко, без раздумий, как привык отмерять все свои поступки. Он не размышлял о том, куда выведет его проселок, не обременял себя мыслями, что будет с ним через час, завтра, через месяц. Он был сыт, весел, и главное — сновасвободен, а все остальное не имело значения.

…Витьке было тринадцать лет, когда его отец, Семен Васильевич, по уличному Шипун, неожиданно продал в селе дом, корову, зарезал свинью и двинулся с семейством в город, где жил его старший брат Василий, мастер лесопильного завода. Витькина мать, которой надоела вечная колготня со скотиной, мужу не противилась, хотя и повыла напоследок, когда загрузили скарбом и детишками две телеги и присели перед дорогой. Младшая сестренка Симка шепеляво рассказывала разинувшим рот подружкам, что в городе обедают булками с конфетами, а батяня обещал купить ей новое красное платье и куклу с закрывающимися глазами. В мифическое конфетно-булочное счастье Витька не верил, но переезду радовался. Он сулил уйму интересного. Кроме того, в глубине души давно уже тлела заветная, тщательно скрываемая мечта — стать пилотом.

В Приозерске они устроились неплохо. Первые месяцы пожили у дяди Василия, потом присмотрели недорогой домик, подремонтировали его, и к зиме семья в него переехала. Отец быстро освоил профессию пилорамщика, выгонял по полторы-две нормы и зарплату получал по деревенским меркам почти сказочную. Городская жизнь всем нравилась. Но длилось все это недолго. Папаша, и до переезда не пропускавший случая выпить, стал крепко закладывать. Однажды, хорошо похмелившись с утра, въехал рукой в диск циркулярки — только пальцы посыпались. Стал инвалидом. Витька, по натуре шустрый и драчливый, несмотря на воробьиный рост, перестал ходить в школу, связался со шпаной и в пятнадцать лет загремел за грабеж в детскую колонию. Гусев-старший к тому времени начал прихварывать и, когда Витька вернулся домой, в живых его не застал. Мать засобиралась было опять в село — провались они пропадом, белые городские булки, но куда с тремя, мал-мала меньше, ехать. Одна надежда была на Виктора, а он махнул в теплые южные края, где снова связался с блатными и через несколько месяцев попал за решетку. Там он упорно тянулся к ворам «в законе». Попытался дать тягу. Сбежать ему не дали, за «предприимчивость» добавили год.

…От быстрой ходьбы он вспотел. Снял кургузый свой пиджак, взвесил тяжелую наволочку с харчами, выложил все на траву. Картошку высыпал себе под ноги, а хлеб с салом сунул обратно…

У подножия холма его догнал тупоносый тяжелый грузовик с немцами, сидевшими вдоль бортов. Витька хотел кинуться в кусты, но, прикинув оставшиеся до них метры, решил, что бежать не стоит — успеют срезать, как дважды два. Машина, выпустив черный вонючий выхлоп, затормозила. Из открытой кабины высунулась голова в серой фуражке с орлом и необычно выской тульей.

У парня заныло под ложечкой: «Неужели узнали, что мы тех двоих?..» Офицер соскочил с подножки, присел, разминая ноги, и неожиданно подмигнул ему. Он стоял столбом, боясь пошевелиться. С борта свесился солдат и что-то сказал.

«Наверное, шлепнуть меня предлагает», — обреченно решил он.

Офицер снова обратился к Витьке. Тот ничего не понял и, чтобы немец не рассердился, с готовностью заулыбался — извините, мол, не обучен по-вашему. С кузова стали соскакивать другие. Его окружили со всех сторон. Высокий светловолосый фашист, в кепи с длинным козырьком, взял у него из рук мешок, вынул сало, понюхал и откусил прямо от целого шматка. Остальные, ухмыляясь, смотрели ему в рот. Белобрысый проглотил кусок, поднял вверх большой палец — гут. Остальное пустили по кругу, правда, отрезали все понемногу. Шкурку вернули Витьке и в виде компенсации дали маленькую сигаретку с пряным травяным запахом.

Верзила придирчиво осмотрел Витьку и, подойдя вплотную нахлобучил ему картуз глубоко на уши, расстегнул пиджак и снова застегнул его специально не на те пуговицы. Потом заставил Гусева перекинуть наволочку через плечо и вцепиться в нее обеими руками Отступив на шаг, немец полюбовался на свою работу и сделал в сторону Витьки жест рукой, представляя его остальным.

— Gerade Vogelscheuche[1], — выкрикнул чернявый ефрейтор с автоматом через плечо.

Все захохотали. Светловолосый обнял Гусева и затормошил. Офицер тоже посмеивался, не мешая подчиненным развлекаться. Витьку несколько раз сфотографировали, сунули еще одну сигаретку, потом солдаты полезли в кузов. Когда грузовик тронулся, кто-то плюнул на оставшегося и попал на рукав. Он вздрогнул, но не пошевелился, пока транспорт не скрылся за поворотом. Вытер холодную испарину со лба и бессильно опустился на подгибающихся ногах.

«Плюнули и плюнули, подумаешь, ерунда какая! Может, случайно попали. Хорошо еще, что промеж лопаток не засветили». Так уговаривал сам себя Гусев. А было обидно. Обидно, хоть плачь. Он со всей отчетливостью вдруг понял, какой ничтожно малой величиной стала его жизнь, а сам он в глазах завоевателей вообще превратился в букашку, в чучело какое-то. Захотели — обсмеяли по-своему. Могли и пристрелить запросто.

— Сволочи, вот сволочи… — забормотал Витька.

Он повернул обратно и почти бегом заторопился к селу. Возле кучки картошки, выброшенной им полчаса назад, он остановился и стал снова собирать ее. Повертев в руке последнюю раздавленную картофелину, он почувствовал обжигающий стыд. Как дешевка, бросил всех и понесся куда глаза глядят, и про раненого забыл, и про остальных, которые там ждут.

Он собрал все до последней крошки и, взвалив потяжелевшую наволочку, свернул с дороги, торопясь уйти с проселка…

Свиридов выдал каждому по три картофелины и по небольшому ломтику хлеба. Очнулся Бельчик. Пытаясь улыбнуться, осматривался вокруг, видимо, не совсем понимая, где он и что с ним. Говорить сержант не мог, при каждом усилии в горле начинало клокотать. У Сергея Болдырева нога опухла, но ковылять он кое-как мог, и группа, обремененная двумя ранеными, медленно двинулась вперед.

Бельчик почти все время был без сознания. Иногда на минуту-две он приходил в себя, пытался приподняться на носилках, начинал хрипеть. Его срочно нужно было доставить в госпиталь, но рассчитывать на медицинскую помощь не приходилось. Оставалась надежда на станцию Боровичево, где Свиридов не раз бывал и даже знал главврача больницы. По большаку уже вовсю пылили мотоциклы. Группа снова углубилась в лес.

К вечеру через неширокую заиленную речушку они вышли к воинскому немецкому кладбищу. На пригорке белели несколько аккуратных березовых крестов с надетыми на них касками. На отполированных фанерных дощечках угловатым готическим шрифтом старательно выведены имена, годы рождения и даты смерти похороненных.

Перед мостком, развернувшись бортом, перегородил дорогу легкий немецкий танк, закопченный, в подтеках горелой краски и открытыми настежь люками, из которых несло паленой резиной. Еще ниже, у самых перил, лежал на боку гусеничный бронетранспортер с разбитой прямым попаданием кабиной. Из лопнувшего бачка натекло и застыло на плотно утрамбованной глине маслянистым озерком горючее. Напротив, на другом берегу речушки, травянистый желто-зеленый склон перечеркивала ломаная линия полузасыпанной траншеи. В неглубоком, наспех вырытом, окопе уткнулась стволом в бруствер сорокапятимиллиметровая пушка. Стреляные гильзы валялись на дне окопа вперемешку с неизрасходованными снарядами, разбитыми ящиками, рваным тряпьем и противогазовыми сумками. Тех, кто стрелял из орудия, Веня разглядел не сразу. Тела пяти или шести артиллеристов были грудой свалены в траншее и слегка присыпаны глиной.

— Сюда, начальник! — позвал его Рогозин.

Свиридов приблизился к нему. В стороне от траншеи, возле крайних осин лежали еще два тела. У одного из красноармейцев, молоденького сержанта, было разрублено горло.

— Лопатой рубили, — сказал Рогозин и шумно выдохнул.

Второго раненого немцы добили автоматной очередью. Подошел Гусев, братья Болдыревы. Несколько секунд молча смотрели. Сергей Болдырев вдруг беззвучно зевнул, выпустил из рук палку-костыль и, зажав рот ладонью, побежал прочь. Веня присел на корточки, закрыл изуродованное лицо красноармейца пилоткой. Пошарив под гимнастерками, достал два патрончика-медальона.

— Иванов Виктор Иванович, — раскрыл один из них, прочитал он на клочке тетрадного листа. — Саратовская область, город Балаково. Тысяча девятьсот двадцатого года. В случае смерти сообщить Ивановой Евдокии Степановне. Эх, Иванов, Иванов…

Записка во втором патрончике была залита кровью, разобрать ничего не удалось, кроме имени.

— Господи, да что ж это делается… — бормотал Никита Болдырев. Витька, нахохлившись, замер рядом с ним и что-то яростно нашептывал, не глядя на остальных. Гусев напоминал в этот момент маленького злого воробья перед дракой. На округлом выбритом лице Коробкова был написан неподдельный ужас. Он дрожащими руками застегивал и расстегивал рубашку, не в состоянии оторвать взгляда от тел.

Убитых похоронили в той же траншее, накрыв рваной плащпалаткой, найденной возле пушки. На позиции удалось отыскать лишь несколько винтовочных обойм да ручную гранату без запала. Когда уходили, Рогозин обнаружил карабин с расщепленным прикладом. Замотав его обрывком телеграфной проволоки, убедившись, что затвор работает, он вопрошающе посмотрел на Свиридова и закинул карабин за спину.

Ночевали опять в лесу, в зарослях молодого сосняка. Единственной шинелью закутали Бельчика, остальные разместились на куче соснового лапника. Вениамин уже засыпал, когда Рогозин ткнул его локтем в бок:

— Спишь? Я тебе вот что хотел сказать. Бурый ведь к немцам подался. И меня с собой звал, хуже, говорит, не будет, им люди во как нужны. Шлепнул бы он тебя, начальник, если бы я согласился с ним пойти, а так один побоялся.

— Ну, а ты что с ним не пошел? — вяло отозвался оперуполномоченный, слишком измученный событиями дня, чтобы как-то иначе отреагировать на сообщение.

— Тебя пожалел! — съехидничал Рогозин. — Уйду, не волнуйся Только не сейчас, рано еще. Да и не по дороге мне с немцами, как и с тобой, впрочем. Пока вместе до линии фронта, а там видно будет. Ну, спи спокойно, сегодня никто не смоется.

Ночью заморосил дождь. Все проснулись. Коробков, а за ним остальные, стали прятаться под деревья. Старший конвоя вместе с Гусевым и Хижняком перетащили под разлапистую молодую сосну сержанта и устроились там вчетвером.

— Закурим, что ль, начальник? — сказал Витька, придвинувшись к Свиридову. — Колотун, спасу нет. Так и чахотку в два счета схватить можно.

Тот нашарил в кармане надорванную махорочную пачку, с общего согласия хранившуюся у него, и выделил каждому по щепотке. Для себя с Гусевым начал сворачивать одну, но пальцы закоченели и махорка сыпалась на траву. Напарник завозился, нетерпеливо спросил:

— Скоро?

Вениамин наконец скрутил цигарку, прикурил, раза два глубоко затянулся. Разгоревшийся огонек осветил вздернутый нос соседа блеснувшую золотую фиксу.

— Золотишко небось на здоровый зуб надел? — спросил Свиридов, передавая курево.

— Ага.

— Вот чудак, все для шика. Ну, и птица ты!

— Это точно.

— Смотрю я на вас, — помолчав, сказал оперуполномоченный, — и думаю, что у вас в голове у каждого? Куда пойдете? Один уже рванул. К немцам.

— Почем знаешь, что он к немцам пойдет? — запальчиво спросил Виктор. — На хрен они ему сдались. Бурый — вор! Воровать все равно у кого, у фашистов даже лучше. Ну, а я, например, на фронт попрошусь. А что? Из воров самые смельчаки получаются. Вас, наверное, в тыл пошлют, шпану ловить да старух на базаре гонять. Что, неправда?

— Заткнись, герой! — хрипловато откликнулся из темноты Рогозин. — Штаны хоть сухими принеси, и то спасибо.

— Гражданин начальник, — вдруг подал голос Никита Болдырев, — вот мы уже два дня с вами идем. Вы хоть сами знаете, куда мы направляемся?

— К линии фронта, — последовал короткий ответ.

— Поймите меня правильно, — заторопился Болдырев, — я с уважением отношусь к властям и, как видите, беспрекословно выполняю все распоряжения. Но в данном случае наш путь мне кажется совершенно бессмысленным. Германские войска намного обогнали нас и двигаются гораздо быстрее. Да и существует ли вообще эта линия фронта?

— Куда ж она делась? — вмешался его брат. — Конечно, есть. Что же, по-твоему, с ветерком фрицы катятся? Под Смоленском, вон, передавали, сколько тысяч потеряли. Мне только одно непонятно перейдем мы линию и опять в тюрьму, так?

— Так, — подтвердил Рогозин. — А ты как хотел, медаль, что ли.

— Нет, — замотал головой Свиридов. — Вы же знаете, что половина заключенных из Приозерска в ополчении воюет. Я уверен, что любому из вас дадут возможность вступить в Красную Армию. Глупо было бы сажать за решетку людей, вернувшихся из чужого тыла.

— Вы меня не понимаете, — терпеливо стал объяснять Никита. — Я не против, как и все, защищать, но то, что мы делаем сейчас, безрассудно. Бродим с оружием — зачем, для чего?

— Ну, и что ты предлагаешь? — запальчиво крикнул Гусев. — Винты нарезать? Только держись!

— Помолчи, ты еще мальчишка и не понимаешь всей серьезности положения. Мне кажется, надо разойтись и пробираться по одному. Конечно, товарищ Свиридов несет ответственность за нас, но учитывая исключительные обстоятельства и тот факт, что германские войска…

— Германские войска, германские войска… — перебил его Витька. — Заладил, как попугай. Шайка козлиная, а не войска! Видел как они раненых? А видел, сколько крестов на бугре осталось? Дают под хвост твоим хваленым войскам.

— Какие они мои? — обиженно сказал Никита. — Я так же, как и ты, ненавижу фашистов…

— …Но жить с ними можно, да? — закончил Рогозин. — Я тебя, сволочь, насквозь вижу, спишь и думаешь, как бы в обратную сторону рвануть, зарыться в свой хлевок и хрюкать потихоньку.

Болдырев шумно завозился и замолчал. Возражать побаивался.

Всю жизнь старался он держаться подальше от этой братии. А вот пришлось на старости лет одни нары с разным ворьем да жульем делить. Про себя он говорил так: «Бес попутал».

Служил стрелком на железной дороге. Сутки отдежурил, двое — дома. Хозяйство развел не хуже крестьянского: корова, овечки, утки, куры, каждый год поросенка откармливали. В семье тоже мир и лад, жена Валюха на почте работала, двое девчонок подрастали. Но ведь натура какая у человека: как бы хорошо ни было, хочется большего. Сначала по мелочи прихватывал: уголек, дровишки, железяки. Потом аппетит разыгрался. Однажды вместе со стрелочником стащили из контейнера ящик с мануфактурой. А там сукно. У обоих аж руки от такой удачи затряслись. Ну, и пошло-поехало. Младшего брата втащили…

А кончилось все совсем плохо. Однажды ночью влезли они с Алексеем по ошибке в воинский эшелон. Вспыхнул им в лицо фонарь. Никиту уложили лицом вниз и так держали с приставленным к спине штыком, пока не явилось начальство. Тогда с ним и случился детский грех — штаны обмочил с перепугу. Сначала Болдыревым занялся особый отдел. Насмерть перепуганный Никита выложил все, как на духу, и дело передали в прокуратуру. Учтя чистосердечное признание, дали семь лет, Сергею — четыре. Суд состоялся после начала войны. Младший сразу попросился на фронт. Но просьбу его не удовлетворили, вспомнили отца, бывшего кулака, расстрелянного за убийство в двадцать восьмом году.

Сергей воспитывался в семье брата, слушался его беспрекословно, но последнее время начал все больше отдаляться от него. Надоели стоны Никиты по поводу конфискованного мотоцикла и коровы, бесконечные разговоры о том, что Валюха (она на шесть лет была моложе мужа), пока он сидит, найдет хахаля и пойдет прахом все немалое хозяйство. Еще возмущало Сергея полнейшее равнодушие Никиты к войне.

— Охо-хо-хо, — зевнул Гусев. — Вот холодина. Водки бы грамм по двести, а?

— Можно, — согласился Вениамин. — А насчет того, чтобы оружие бросать да по одному разбредаться — это не пойдет. Враг через неделю до Урала дойдет, если все так рассуждать будут. Понадобится — станем с боем пробиваться.

…Утром, совсем не отдохнувшие, побрели дальше. Дождь продолжал идти. Из-за мокрой, холодной одежды бил озноб, не согревала даже быстрая ходьба. Коробков сильно кашлял. Сергей Болдырев, хотя и не жаловался, но едва шел, держась за плечо брата.

Торопливо и как-то вдруг заявила о себе осень, хотя шел только третий ее день. Конечно, будет еще впереди почти летнее тепло и погожее бабье лето, но сейчас тяжело провисли над вершинами сосен низкие влажные облака и сыпали, сыпали вниз частым мелким дождем. Капли воды монотонно шуршали о мох, о прелую хвою, напитывая ее хлюпающей под ногами влагой.

Переходя грейдер, увидели еще раз работу немецких летчиков. В кювете, задрав вверх копыта, лежала лошадь с разорванным брюхом, чуть подальше искореженные остатки полуторки. Все кругом изрыто воронками, заполненными мутной водой. Поодаль стояли еще несколько разбитых автомашин с распахнутыми дверцами. В кабине одной из них копались двое красноармейцев из попавшей в окружение части. Веню и Рогозина, подошедших к ним, они встретили настороженно. Неохотно сообщили, что немец прет сплошь на танках и автомобилях. Батальон их был рассеян два дня назад. Где остальные, один бог знает. В машине солдаты искали еду. Рассказывал высокий боец с длинным унылым лицом в наброшенной на плечи офицерской плащ-палатке. Второй, обросший густой рыжей щетиной, в мокрой гимнастерке со споротыми петлицами, молчал, искоса поглядывая на Свиридова.

— Нашли чего? — спросил Вениамин.

— Вот…

Высокий протянул ладонь, на которой лежала мятая консервная банка.

— И все?

— И за это спасибо…

— Немцев сегодня не видели?

— Видели, — ответил красноармеец со споротыми петлицами. — Они везде. Это наших не видно. Бродим по лесам, как волки.

— Петлицы почему сорвали, товарищ боец?

— А-а-а, — морщась, безнадежно махнул рукой тот. — Тут от армии пух и перья летят, а вы про петлицы. Оборвались. За ветку, наверное, зацепил.

— Винтовки потеряли, петлицы сорвали. С фашистами чем воевать будете? Или в кустах собирались отсиживаться?

— Эх, вояки, мать вашу! — выругался Рогозин. — Глядеть на вас не хочется!

— Мы пойдем, — продолжая крутить в руках банку, сказал высокий красноармеец. — И вы здесь долго не стойте, они по этой дороге иногда проезжают.

— Куда пойдете?

— Туда, — неопределенно показал он в сторону леса. — Своих искать…

Оба бойца, скользя по размокшей земле, торопливо зашагали прочь. Свиридов облазил несколько ближайших машин, но ни оружия, ни еды не обнаружил.

Гусеву повезло больше. Он притащил полный карман патронов, две шинельных скатки и ракетницу, правда, пустую. Одну шинель отдал Сергею Болдыреву, вторую надел сам. Она была ему велика, рукава свисали, но Витька заявил, что так теплее.

— На поляне пушка стоит, — ухмыльнувшись, сообщил он. — Маленькая такая и снаряды к ней. Может, захватим?

— Крепко нашим досталось, — оборвал его Хижняк. — Совсем молоденькие ребята лежат. Мы с Гусем вон туда ходили, смотрели. Некоторые уже без сапог, постарался кто-то.

— Фрицы, кто ж еще! — вскинулся Виктор. — Мы ж с мертвых ничего не брали. Если б не дождь, похоронить можно было.

В этот день отшагали немного. Через час на берегу неширокой лесной речушки наткнулись на старую землянку, где, судя по остаткам рам от ульев, раньше жили пасечники. Там был очаг, который сразу же растопили деревянным хламом.

Разомлевшие в чадном тепле, все моментально заснули. Спали до самого вечера. Когда Вениамин выбрался из землянки, уже темнело. Место показалось ему укромным, и он решил, что трогаться сегодня, хоть дождь и перестал, никуда не надо, лучше набраться сил. Хуже дело обстояло с едой. На сколоченный из березовых плашек стол Гусев высыпал пять или шесть картофелин и ломоть хлеба.

— Не густо.

— Щей бы горяченьких!

— Н-да-а…

— Слышь, командир, — предложил Хижняк, — отсюда версты четыре до Нижнедевицкого. Я эти места хорошо знаю, приятель там у меня живет. Может, фельдшера найду, ну и поесть, само собой, принесу, а то сержант наш совсем плох.

Все посмотрели на Бельчика, лежавшего на широкой лавке у окна. Грудь раненого высоко вздымалась.

— А если к приятелю твоему сержанта отнести? Пусть у него полежит. Опять-таки помощь медицинскую легче оказать. А сюда фельдшер и не пойдет, испугается.

Все это проговорил Коробков. Сказал, поморгал глазами и сам вроде бы застеснялся сказанного. Молчун он, бухгалтер Коробков Дмитрий Максимович. Редко из него слово выжмешь. Лысоватый, в очках, ямочка на подбородке, всегда выбритый, предупредительный, слова грубого не скажет.

— Поговорю с ним, только сомневаюсь, что он согласится. Семья у него большая, если кто из детишек проговорится, через час все село знать будет. Немцы за раненого небось по головке не погладят, очень просто к стенке прислонить могут.

— Сходить надо, — согласился Свиридов. — Может, и правда медика приведешь. Если не будет соглашаться, ты ему вот что пообещай. — Он расстегнул ремешок, снял наручные часы. — Хорошая машинка, нынешней весной купил. Кого возьмешь с собой?

— Я пойду, — сейчас же вызвался Гусев.

— Сиди, балабол, — остановил его Хижняк, — болтливый ты шибко, аж уши от тебя болят. Коробков, сходишь со мной?

Дмитрий Максимович ничего не ответил, лишь пожал плечами.

— Ну вот и договорились, — расценил его жест как согласие спрашивающий.

Когда они ушли, в землянке на несколько минут воцарилась тишина, потом Гусев вполголоса затянул песню про молодого вора, который тоскует за решеткой и которого на свете никто не ждет. Голос у чего был жидкий. Его бесцеремонно оборвал Рогозин.

— Заткнись! Воет, как резаный…

Он поворочался на соломенной подстилке, потом, потягиваясь, окликнул Никиту Болдырева.

— Эй, ты, как там тебя… — он добавил непечатную кличку, — расскажи, что ли, как в штаны напустил, хоть посмеемся.

Болдырев не ответил.

— Ты, Никита, возьми фляжку да сходи за водичкой, а?

Рогозин откровенно искал, к кому бы придраться.

— Хочешь пить, сходи сам, у меня ноги не казенные, — тихо, почти себе под нос, пробормотал Болдырев.

— Сходишь! Как миленький, а ну шевелись, требуха!

Тот снова проворчал себе что-то под нос, но поднялся и попросил у Свиридова:

— Дайте фляжку, пойду…

Рогозин не сомневался, что Вениамин сейчас вмешается и поменяет роли. Он приготовился к этому, но старший подозвал Гусева.

— Виктор, вот складной нож, пойди нарежь бересты для растопки.

По всем воровским «традициям» Витьке следовало поддержать вора в законе. Но Свиридов не дал ему времени на раздумье, сунул лезвие и обратился к Никите:

— Пойдем, запасем дровишек. Надо как следует одежду высушить.

На зачинщика он не обращал внимания, как будто его вообще не существовало. Пока они ходили за дровами, Рогозин злился и ворочался на жесткой подстилке.

— Завел черт знает куда, — не выдержал он, обращаясь к Сергею. — Не от голода загнемся, так немцы пришьют.

Тот не ответил. Рогозин выругался, встал и начал ковырять в золе палкой. Когда Вениамин разжег огонь, он присел на корточки, проверил карабин, поклацкал затвором и, отставив его в сторону, позвал Гусева.

— Айда, в село махнем. Самогонкой разживемся, да хоть в тепле переспим. Глядишь, повезет — и бабенку какую найдем. Сейчас мужиков нехватка, небось примет кто.

— А что, здесь плохо? — отозвался Витька. — Через часок-другой Хижняк с Коробком вернутся, поесть принесут. Зачем нам раскалываться, лучше уж всем вместе…

Веня, раздевшись по пояс, встряхивал над очагом гимнастерку. Гусев, сняв пиджак и шинель, тоже пытался пристроить их у огня. Рогозин подошел к Болдыреву-младшему.

— Слышь, Серега, дай-ка твою шинель. У меня пиджак совсем на локтях продрался.

Сергей, с трудом сдерживавшийся все это время, вдруг вскипел:

— Чего ради я тебе шинель буду отдавать? За то, что ты выделываешься, как вошь на гребешке, никого, кроме себя, за людей не считаешь? Братан почти на десять лет тебя старше, а ты его за водой, как собачонку, гонишь. Жалко, не меня ты послал, я б тебе, тварь, сказал!

Он стоял, держась одной рукой за стенку, вытянув вперед раненую, обмотанную обрывками рубашки, ногу.

— Война третий месяц идет. Сколько крови каждый день льется, а ты блатного из себя корчишь. Ну-ну, гордись, что полжизни за решеткой провел. Валяй, куда хочешь, только бы морду твою не видеть. Понял?

— Понял.

Шагнул к Сергею. Ударил. Болдырев, лязгнув челюстью, стукнулся о стену и сполз на груду веток, принесенных для очага.

— Еще?

— Я тебя сейчас, тварь фашистская…

Болдырев попытался подняться, видимо, задел раненую ногу, охнул, опять повалился на спину. К нему кинулся Никита.

— Чем он тебя?

Рогозин, отбросив его пинком, наклонился над Сергеем.

— Так, кто я? Как ты меня назвал?..

Вениамин, стряхнув, наконец, странное оцепенение, подошел к ним слегка похлопал «авторитета» по плечу и, когда тот повернулся, коротким резким тычком сбил с ног. Не давая опомниться, поволок к выходу, плечом вышиб ветхую дверь и выпихнул его наружу.

— Охолонись чуток!

— Ну, мент…

Кинулся было на Свиридова, но тот уже молча расстегивал кобуру. Этот жест остановил нападавшего. Веня протянул неопределенно: «Ну-ну», — и, спрятав наган на место, стал прилаживать дверь.

Изгнанный, потоптавшись у землянки, ругнулся и поплелся в сторону деревни, которая редкой россыпью тусклых огоньков виднелась с берега.

Приятель Хижняка жил на противоположном краю деревни. В ближнем дворе залаяла собака, побрехав немного, умолкла, но едва двое посланных сделали несколько шагов, как залились, бренча цепями, сразу с десяток псов. Хижняк повел Коробкова в обход, через овраг. Когда через него перебирались, оба измазались в холодной вязкой глине, затвор и ствол винтовки тоже забило, так что на оружие в случае опасности рассчитывать не приходилось.

Того, к кому шли, звали Петром. Ночным гостям он не удивился — наверное, ко всему привык за беспокойные эти месяцы. Позевывая, без лишних вопросов провел в избу, коротко приказал жене собрать на стол, шугнул полезших было из другой комнаты полусонных ребятишек.

Василий проводил взглядом миску с дымящейся картошкой, проглотил слюну и стал расспрашивать хозяина, можно ли найти в селе фельдшера и есть ли поблизости немцы. Медицинский работник еще месяц назад исчез вместе с семьей, а оккупанты стояли только в одной хате — трое солдат. Петр выпил вместе с гостями стакан самогонки. Пока те торопливо жевали, он катал между пальцами хлебный мякиш и уныло рассуждал о том, что Германия, конечно, противник серьезный, и как все оно повернется, еще неизвестно. Раненого у себя оставить отказался, потому как село расположено на большаке. Словно оправдываясь, он не поскупился на харчи: дал с собой две ковриги ржаного хлеба, шматок сала килограмма на полтора и ведро картошки.

Хижняк попросил у него какой-нибудь старой одежонки. Мужчина замялся, тогда выложили на стол свиридовские часы. Из чулана были вынесены ветхий с заплатанными локтями ватник, брезентовый плащ, синие шаровары и как довесок бутылка самогона, заткнутая тряпичной пробкой.

Назад шли не торопясь. Разговаривали о семьях, оставленных в городе. Коробков признался, что боится за старшую дочь, в городе уже, наверное, немцы, а она девчонка симпатичная, как бы беды не вышло. Хижняк спросил, правда ли, что он украл пятнадцать тысяч и куда можно такую кучу денег деть. Бывший бухгалтер молча кивнул. Потом добавил, что в областном центре у него есть женщина, у нее мальчишка, Санька, от него. Дом для них построил, несколько раз пытался совсем к ней уехать, а все детей жалко — двух дочерей и другого сына. А сейчас вообще неизвестно, что будет. То ли в тюрьме двенадцать лет сидеть, то ли назад в Приозерск бежать. Думал, думал — ничего не решил. Если убежать, так когда свои вернутся, вообще не сдобровать. Дадут по всем законам военного времени еще с десяток лет, и радуйся. А с другой стороны, время сейчас такое, что амнистию можно заработать. Зачтут ведь, что к немцам не захотел бежать, хотя сделать это было просто.

— Веришь, что наши вернутся? — спросил Хижняк.

— Вернутся, — убежденно ответил Дмитрий Максимович. — Посмотри на Германию. Как клоп, она против России. Ну продвинутся еще на пятьсот верст, ну пусть на тысячу. Все равно завязнут. Шутка ли, на такую мощь замахнулись!

— Дай-то бог! — вздохнул Василий. — Только когда это будет? Ведь не готовы мы к войне оказались.

По дороге встретили Рогозина. Что он делает один в лесу, объяснять не стал. Узнав, что в мешке у них еда и даже самогон, сразу к ним присоединился.

Впервые за несколько дней поужинали горячим. Гусев вместе со старшим Болдыревым наварили ведро картофельной похлебки с салом. Дымящееся варево, обжигаясь, пили из консервных банок. Ложка оказалась у одного Свиридова. Самогонки досталось только губы помазать, половину бутылки Веня оставил для перевязок, но хватило и этого. Все быстро осоловели, начали клевать носами и, выкурив две самокрутки по кругу, завалились спать. О драке никто не вспомнил.

На следующий день, переходя овраг, они наткнулись на группу красноармейцев. Сильно окающий голос окликнул их из-за кустов, приказал остановиться.

— Товарищ старшина! — позвал постовой, обращаясь, видимо, к кому-то из находящихся поблизости. — Товарищ старшина! Тут люди…

Вместе со старшиной появился высокий костистый капитан-сапер, за ним еще несколько человек. Офицер молча и бесстрастно рассматривал свиридовскую разношерстную команду. В нем сразу угадывался кадровый военный. С нескрываемой брезгливостью смерил Вениамина с головы до ног — от мятой фуражки с треснувшим козырьком до выпачканных сажей, прожженных в двух местах галифе.

— Драпаете?

Остро вспыхнувшая неприязнь к саперу, такому же окруженцу, как и сам Свиридов, но почему-то присвоившему себе право быть судьей, заставила Вениамина побледнеть от подступающей злости.

— Драпаете, — уже не спрашивая, а утверждая, произнес бесцветным голосом офицер.

— А вы, я погляжу, воюете, аж спасу нет, — с трудом сдерживаясь, тихо сказал Веня. — Да все по оврагам больше…

Капитан обернулся к старшине, стоящему рядом:

— Посмотрите, Соловьев, на этот сброд! Оружие побросали, переоделись в какое-то тряпье, и дай бог ноги. Почему распустил людей? Почему форма милицейская?

— Без «тыканья» нельзя? — вскипел Свиридов. Я с вами за од ним столом водку не пил, чего мне тыкаете!

— Соловьев, возьмите автомат у него.

Тот, козырнув, шагнул вперед и положил руку на ствол ППШ. Свиридов рывком сбросил ее.

— Назад!

Витька потянул с плеча винтовку. Кто-то из красноармейцев клацнул затвором. За спиной у Вени негромко, но отчетливо выругался Рогозин.

— Кто вы такой? Что за обмундирование?

Гусев радостно гыгыкнул.

— Во дает, начальник! Какую ему еще форму надо штаны с лампасами?

— Помолчи, — цыкнул на него Веня. — Товарищ капитан, я оперуполномоченный уголовного розыска, а это…

И он коротко пересказал события последних дней, показал служебное удостоверение и попутный список. Сапер пробежал глазами фамилии, отпечатанные на тонком хрустком листке.

— Хижняк кто из вас будет?

— Я, — хмуро отозвался электрик.

— За что посадили?

— Там написано…

— Гляди, какой неразговорчивый! А все же?

— За пожар на заводе.

— Или, может, за вредительство? Понятно… А кто Рогозин?

— Ну, я, а дальше что?

— Пять судимостей?

— Пять, — согласился тот. — Много, да?

— Ну и ну, — неожиданно заулыбался капитан. И сразу, как по команде, улыбнулись остальные красноармейцы, а кто-то даже засмеялся. Офицер подошел к носилкам, наклонился над раненым.

— Таня, пойди сюда!

Между столпившимися прошмыгнула девчушка с санитарной сумкой. Все молча смотрели, как она осторожно перевернула Бельчика на бок, размотала и отбросила в сторону обрывки рубашки, которой его перевязали вчера, чем-то промыла раны и наложила новую повязку.

— Зря вы его таскаете, — тонким, почти детским голосом, сказала она, — вредно ему. Раны кровоточат сильно.

— А куда деваться, — пожал плечами оперуполномоченный, — не оставлять же?

— Почему бы и нет? — вмешался капитан. — Есть же в селах надежные люди, договоритесь с кем-нибудь. С ним линию фронта не перейдете. И его, и себя погубите. Голодные, наверное? Зубков, покормите, если что осталось.

Пожилой толстый сержант с пегими усами налил каждому по черпаку жидкой пшеничной каши из большого закопченного котла, стоявшего на углях, и, обозвав их растяпами за то, что ни у кого, кроме конвоира, не оказалось ложек, выдал две штуки. Во всем здесь чувствовался порядок. И в том, что не жевали бойцы всухомятку сухари с консервами, а обстоятельно пообедав горячим, лежали и сидели на разостланных шинелях и что винтовки стояли аккуратными пирамидами, не было нервозной суеты.

— Надолго устроились? — спросил Веня, кивая на отдыхающих.

Сержант пошарил в кармане, неспеша достал часы, посмотрел на них.

— Через часок двинемся….

— Издалека идете?

— Вообще-то из-под Смоленска, а есть и местные…

От него Вениамин узнал, что встретили они остатки отдельного саперного батальона. Командир у них — бывший начальник штаба, мужик что надо, с таким не пропадешь. Сначала их человек тридцать было, да столько же в пути пристало, глядишь, к линии фронта опять батальон наберемся.

— Да нас еще косой десяток, — вставил Гусев.

— Это уж как начальство рассудит, — пожал плечами сержант.

А Веня подумал, что если уж на довольствие поставили, то вопрос решен — чем больше народу, тем легче пробиваться. Но капитан решил по-своему. Отозвав оперуполномоченного в сторону, он поинтересовался, куда собирается тот вести людей, достал карту-двухверстку, проследил направление по карте и снова спрятал ее в полевую сумку. Разговора о том, чтобы принять их к себе, видимо, заводить не собирался. Прочитав немой вопрос в глазах Свиридова, он усмехнулся краешком рта.

— С собой идти не предлагаю. Группа у меня большая — через линию фронта, наверное, придется прорываться с боем, а вы можете ухитриться где-нибудь в стыке проскользнуть.

— А если все же вместе? Правда, у нас раненый…

— Дело не в нем, — поморщился собеседник.

— Не хочет связываться, — сказал подошедший ближе Рогозин, — мы ведь «зэки» — вдруг что случится? Не доверяют…

— Не доверяю, — глядя в лицо осужденного, подтвердил тот. — Почему я тебе должен доверять? Всю жизнь ты воровал, жил, как паразит, за счет других, а теперь становишься в позу, чуть ли не гордишься этим. На тебя в бою можно положиться? Не знаешь? Я тоже не знаю. А у меня батальон, который я обязан довести до своих, чтобы опять воевать. Немцев гнать, понял?

— Понятно, — протянул длинноносый Гусев, — куда нам до вас…

— Впрочем, вариант есть, — поколебавшись, продолжал офицер. — Вы, товарищ оперуполномоченный, поступаете под мою команду, но ваших людей я прикажу разоружить. Они пойдут под конвоем. Другого выхода я не вижу.

Витька присвистнул, младший Бондарев, приоткрыв рот, испуганно следил за происходящим.

— Какой смысл, — пожал плечами Вениамин. — Отвлекать еще двух-трех бойцов на конвой. Если они не убежали до сих пор…

— Смысл есть большой, — с ударением на третьем слове ответил капитан. — Мне, например, не все равно, выведу ли я из окружения боевую единицу или… — он запнулся, подыскивая подходящее выражение, — или беспорядочную толпу случайных людей…

Теперь все смотрели на оперуполномоченного.

— Нет, не пойдет, — медленно покачал он головой. Меняя тон, обернулся к стоящим за спиной. — Построиться!

Сергей Болдырев торопливо вскочил с земли. Его брат и Гусев взялись за носилки, Хижняк и Коробков встали рядом, подровнялись, Рогозин с винтовкой через плечо — впереди.

Кадровый снова усмехнулся и коротко козырнул Свиридову.

— Счастливо добраться…

— Спасибо.

С полчаса шли молча. Виктор, кряхтя, обернулся к старшему Болдыреву.

— Стой. Эй, дед, иди-ка понеси… — обратился он к Хижняку.

Хижняк и Коробков сменили их.

— Спасибо, хоть пожрать дали, — снова нарушил молчание.

Ему никто не ответил, хотя думали, наверное, все о том же. А Веня сквозь смутную, еще не до конца объяснимую обиду размышлял: «Хорошо, что их тоже проняло».

Поздно вечером, на краю скошенного луга, возле курившегося туманом озерка разворошили копну сена и без обычного трепа и возни зарылись в пахучую траву. Забываясь беспокойным сном, Свиридов вяло подумал, что спокойнее было бы идти ночью, но куда сунешься в темноте, совершенно не зная мест? Да и не могли его сейчас поднять никакие мысли о возможной угрозе…

То, чего подсознательно опасался Свиридов, произошло на следующий день.

Десятка два солдат в эсэсовской форме, рассыпавшись густой цепью, прочесывали лес. В пятнистых, лягушечьего цвета куртках они двигались медленно, устало, видно, уходившись по оврагам и чащобам.

Обе группы увидели друг друга одновременно.

— Влипли, — прошептал Веня, чувствуя, как ощутимо и гулко заколотилось в левой стороне груди.

Повинуясь негромкой команде унтер-офицера, цепь напружинилась, подобралась, на секунду замерла и быстро развернулась полукольцом навстречу застывшим людям на опушке березняка.

— Рогозин, Гусев! Берите Бельчика и быстрее в лес! — срывая голос, закричал Вениамин. — Бегом! Вы все тоже. Хижняк, останешься со мной. Да быстрее же!

Василий, передергивая затвор, встал возле оперуполномоченного, но Рогозин вдруг кинулся к нему и начал выгребать у электрика из карманов желтые остроносые обоймы. Потом подтолкнул его к носилкам.

— Топай, папашка! Уноси лапти, пока цел…

И себе бы не мог объяснить вор в законе, почему с такой карточной легкостью, словно играя, решил он свою судьбу. Может, было это всплеском обостренного честолюбия и многолетней привычки быть среди своих первым. А может быть, виной тому смутная мысль о том, что впервые за свою долгую путаную жизнь совершает он нечто единственно правильное. Кому, кроме него, оставаться? Оружие только у троих, а какой с Лаптя прок? Электрику почти пятьдесят, старик уже.

Умостившись за поваленной березовой лесиной, Рогозин удобно разбросал ноги и вжался щекой в прохладный приклад карабина.

Остальные, унося раненого, торопливо шагали прочь. Гусев переложил ручку носилок с плеча на плечо, обернулся.

Свиридов, чуть оттопырив нижнюю губу, лежал на боку и торопливо рвал на мелкие клочки какие-то бумаги. Потом стряхнул с рукава обрывки, пристроил перед собой автомат, криво улыбаясь, что-то сказал соседу и, щурясь, кивнул головой в сторону приближающихся фигур. Таким он и запомнился Гусеву…

Вениамин долго вел на мушке солдата, бежавшего впереди. Когда стали различимы черты продолговатого выбритого лица, потянул спусковой крючок. В ту же секунду отозвался карабин Рогозина. Эсэсовец, в которого он выстрелил, продолжал маячить на мушке зато другой, трусивший следом, вытянул руки и боком на землю. В воздухе мелькнули ноги, обутые в короткие сапоги. Тело темной грудой замерло в пожухлой траве.

— Готов мать твою так! — истерично захохотал Рогозин и, двинув затвором, выбросил дымящуюся гильзу.

Свиридов не сразу понял, что его автомат поставлен на одиночную стрельбу и, лихорадочно нажимая на спуск, сделал шесть или семь торопливых выстрелов. Они не достигли цели, но заставили нападавших залечь. Сразу наперегонки затрещали «шмайсеры». Разрывные пули цвинькали над головой, бились о березовые стволы, срезая мелкие ветки. По сигналу, поданному унтером, часть наступающих поднялась и, пригибаясь, побежала вперед, поддерживаемая огнем остального отряда. Веня перевел рычажок на стрельбу очередями.

— Жрите… жрите, гады, — зашептал он.

Автомат бился в руках, выбрасывая рваные языки пламени, дробно отдавая в плечо. Эсэсовцы снова залегли. Вновь все огласилось суматошной пальбой. Вениамин пополз в сторону, знаком показав напарнику следовать за собой. Они медленно отходили, всячески оттягивая время, давая возможность остальным скрыться в лесу.

— Слышь, начальник, — крикнул из-за дерева Рогозин, — вот ведь как бывает! Никогда не поверил, если бы сказали, что вместе с милицией загнуться придется! Даже добровольно!

— Ни черта, — запальчиво отозвался оперуполномоченный, — почему загибаться? Прорвемся…

Пуля звонко ударила о сухой пень. Свиридов отшатнулся, сыпанул в ответ короткой очередью. «Уи-и-инь, уи-и-нь!» — сдвоенно пропело над головой. Унтер-офицер на другой стороне поляны, прижимаясь к земле, целился в него. Был виден только край надвинутой на лоб каски, обтянутой частой маскировочной сеткой, и левая рука, сжимающая ручку магазина. Вениамин попытался высунуться — очередь снова хлестнула по пню. Двое солдат перебежками заходили слева. Он лег на траву и пополз прочь — пень пока прикрывал его. За кустом орешника Свиридов поднялся и, пригибаясь, перебежал по низинке вправо. Теперь он хорошо видел унтера. Держа автомат у живота, немец тянул шею, высматривая место, где только что прятался русский.

Длинная, веером, очередь прошла через него на уровне пояса, выбила из рук оружие.

— О-о-о, mein Gott, — разглядывая окровавленные пальцы, ахнул он. Заплетая ногами, унтер сделал несколько шагов, споткнулся и повалился лицом вниз.

— Вот так, — бормотал оперуполномоченный, загоняя трясущимися пальцами новый диск. — Вот так…

— Свирид! Слышь! — раздался крик из-за кустов. — Ты где? Давай отрываться! Прилапошат нас здесь.

Затравленно озираясь, Рогозин, не целясь, выпускал пулю за пулей. Грязный пот стекал по лицу, заливал глаза. Он не вытирал его, только мотал головой, стряхивая с носа соленые капли.

— Начальник! Ты слышишь или нет? — снова крикнул он. — Шабаш! Тикать надо, наши уже далеко, пропадем…

Но не успел закончить фразу. Вениамин отчетливо разглядел, как у того на светлом пиджаке чуть ниже лопаток, черными безобидными кляксами отпечаталась косая строчка автоматной очереди. Рогозин зашатался, сел на траву.

— Как же это без меня, — зашептал он, ощупывая гимнастерку, сознавая, что раны смертельные, и все для него заканчивается здесь — в сумеречном незнакомом лесу среди мокрой колкой осенней травы. Боль разлилась вверх, к затылку, перехватила обручем голову. Сопротивляясь ей, он попытался встать, оттолкнулся сжатыми кулаками от земли, но тело ему уже не повиновалось. Закувыркались, словно в размытом калейдоскопе, ветви берез, перечеркнувшие осветленный край предзакатного неба. Словно не своя, а чужая жизнь разматывалась все быстрее и быстрее и осталось ее всего ничего…

Веня, шатаясь, брел сквозь частый заболоченный осинник. Его группа, наверное, была уже далеко, но теперь это ничего не меняло.

Эсэсовцы приклеились к нему намертво, и скупые автоматные очереди, которыми огрызался Вениамин, не могли разорвать кольцо, замыкающееся вокруг него. Потом опустел второй диск, и Вениамин отшвырнул бесполезный автомат. Доставая из кобуры наган, он загадал, успеет ли выпустить эти последние семь пуль или все кончится раньше. И решил, что все же успеет…

Стрельба доносилась до них долго. Когда перешли вброд болотистую можачину, поросшую редким кустарником, и присели на кочке отдышаться, автоматные очереди и хлопки одиночных выстрелов прервались приглушенным взрывом. Немного погодя, послышался еще один взрыв, и все стихло.

Опустив носилки на траву, они молча сидели на корточках, словно ожидая чего-то. Гусев встрепенулся.

— Может, сходить туда, к ним?

Ему никто не ответил. Только Хижняк заворочался, закряхтел по-стариковски. Наверное, хотел что-то сказать, но не сказал. Поднялся, встал возле носилок, окликнул Коробкова.

— Берись, Максимыч, надо идти.

…Все это рассказал моему отцу щуплый, с белой выстриженной клочками макушкой парень, перешедший вместе с двумя другими линию фронта, на участке, который обороняла рота. Еще рассказал Гусев, что в ту же ночь умер от ран сержант Бельчик, а когда проскакивали передовую, подорвался на мине бухгалтер Коробков и смертельно испугавшийся Никита Болдырев со слезами вымолил, чтобы его «христа ради» отпустили домой от всей этой страсти. Младший брат с ним не пошел.

Отец смотрел на троих обросших недельной щетиной мужиков, жадно глотавших холодную кашу с бараниной, и думал, что с ними делать.

Отцу еще не было двадцати. Ротой он командовал неделю.

— Ладно, — наконец сказал он. — Воюйте, а там видно будет.

И стали они воевать…