Дорога длиною в жизнь

СУДЬБЫ ЛЮДСКИЕ

«Уже задолго до того, как мне удалось прочесть Вашу книгу «Спасибо вам, люди!», я знал, что Вас волнует проблема инвалидов детства. Сначала я скажу пару слов о себе, чтобы Вы имели чуть-чуть представление о Вашем корреспонденте. Мне двадцать пять лет, из них десять фактически не хожу. Обыкновенная история: заболел туберкулезным спондилитом, лечился в Евпаторийском детском санатории. Вроде вылечился, но спустя несколько лет появились первые признаки паралича. В том же санатории меня оперировали. В настоящее время ходить могу только с костылями и аппаратами, замыкающими коленные суставы. Говорили: «Надо тренироваться». Тренировался как фанатик, но кроме сложного перелома бедренной кости ничего не добился. Много раз лечился, зачастую варварскими методами, но тоже без желанных результатов. Скоро получу вызов в Ленинградский институт хирургического туберкулеза. Не знаю, чем они мне помогут, скорее всего ничем. В этом я уверен почти на сто процентов. Однако, если хоть один шанс есть, надо попробовать, чтобы потом не мучить себя мыслью об упущенной возможности.

Что еще о себе… Я радиоинженер, окончил Киевский политехнический институт в прошлом году. После протезирования, вероятно, воспользуюсь рекомендацией института и буду поступать в аспирантуру.

Как видите, история очень и очень обыкновенная. Однако за свою жизнь я испытал немало страшного, видел много раз со стороны, как это страшное испытывают другие, как они поддаются своей судьбе, а не хотят идти ей наперекор. Я не хотел бы, чтобы моя жизнь превратилась в другую обыкновенную историю: водка, замкнутость в себе, безделье, злость на весь мир и все прочее, что с этим связано. Поэтому я изо всех сил пытаюсь доказать, что безвыходных положений нет. Человек в любой ситуации может и должен оставаться человеком. Препятствий для исполнения своей мечты практически не должно существовать. Нужна только вера в свои силы и бескорыстная поддержка окружающих.

Теперь по существу. У меня есть друг Гена Калядов, друг детства, друг по санаторию. Окончив школу, мы с ним разъехались: я в Кировоград, а он в далекий Новоаннинский (Волгоградская область). Нужно сказать, что парень обладает, на мой взгляд, большими способностями как художник. Кроме того, он неплохо пишет. Так вот, я за это время успел окончить институт, а он не может даже поступить. Новоаннинский расположен в двухстах километрах от Волгограда. Там есть только сельхозтехникум. Куда он только не обращался с просьбой помочь, но все безрезультатно. Совсем недавно я собрал его письма и прочитал все сразу. У меня нет слов! Каждое отдельное письмо не воспринимается так остро, но все вместе взятые — это трагедия, которая длится восьмой год и которой не видно конца. Мне бы очень хотелось, чтобы Вы прочитали эти письма. Генка живет в своем мире слов, чувств, где все сам рисует красками, и в них успокаивается. Стоит удивляться, как человек, перенесший и переносящий столько, смог сохранить чистоту взглядов и веру в человека. С другой стороны, как все несправедливо, так ужасно и жестоко.

Уважаемая Ирина Борисовна! Очень и очень Генке надо помочь. Но как это сделать? У Вас большой опыт, может быть, Вы подскажете?

Простите, пожалуйста, меня за беспокойство.

Уважающий Вас Валерий Марков».

Надо ли объяснять, что всю свою энергию направила я на борьбу за Генку. Валерий уже и без меня утвердился в жизни. А очередная операция — мы к этому привыкли.

«Здравствуйте, дорогая Ирина!

Честное слово, я огромную вечность таких сильных и взволнованных писем, как Ваше, не получал. Мне была и раньше знакома Ваша фамилия. Я ведь верный и преданный читатель «Комсомолки». Увидев знакомую фамилию, я ожидал трафаретных фраз и шаблонных увещеваний о силе духа, стойкости и прочем. Знаете, как я Вам благодарен за искренность и откровенность души, за то, что я Вас понимаю, как, кажется, никто другой на свете.

Мне говорят, что я еще молод, что в юности явления окружающей жизни подвергаются действию аффектации, что, мол, с годами все успокоится, войдет в норму, станет привычным и серым, как небо в ненастный день. Пролетают года, а я замечаю, что не могу всегда сохранять хотя бы видимое спокойствие. Я хочу, чтобы люди увидели мир моими глазами, поняли наконец, как дороги человеку участие и дружба, как все это неимоверно ценно и непостижимо — жить на земле. Только безвозвратно утеряв многое, понимаешь истинную цену счастья. Очень больно видеть, как люди разбрасываются им, превращают в забавную игру. Нам ли искать помощи и поддержки у этих людей?

Я ищу выход из тупика все эти годы, как окончил школу. Кажется, перепробовал все. Такое представление, будто находишься в комнате, в которой множество дверей, а в моих руках ключи. Двери закрыты, но ни к одной замочной скважине не подходит ни один ключ. Это и есть безвыходное положение, когда надо смириться с участью и ждать конца. Не хочу! Во мне еще что-то живет, зовет к действиям. А нас окружают люди, очень много людей, но, если поиски безуспешны, вокруг роботы, умеющие произносить слова. «Нет, — говорят они, — у вас громкого имени, да и геройства у вас маловато. Герои, они, знаете, вершины покоряют, опасностям и смерти в глаза смотрят, а вы только мечетесь и все время что-то вымаливаете у общества, которому взамен ничего не даете». Нам становится стыдно, и мы уходим, потому что для здорового общества мы — обуза. Быть героем трудно, потому что в году триста шестьдесят пять суток и лежать недвижимым зверски мучительно. Нельзя подняться и ощутить животворящую энергию мышц, а можно только думать, думать, думать… И хочется выть волком, протяжно и тоскливо.

Я не считаю трудную судьбу подвигом. Я считаю нормой поведения человека в трудный час быть сильным и мужественным. Но ему ничто человеческое не чуждо. И как трудно бывает порой, когда под тяжестью вдруг навалившихся бед и несчастий душа разрывается на мелкие осколки, а ты как нищий собираешь эти мизерные кусочки и старательно складываешь в кровоточащую рану, слабо надеясь на завтрашний день и на то, что кому-нибудь ты принесешь все же пользу или теплым словом согреешь чье-то усталое сердце.

Знаете, Ирина, я ведь почти ничего не знаю о Вас, но, кажется, уже знаком с Вами сто лет. Это прекрасно, что на земле в нашем беспокойном мире есть люди с такой огромной силой воли духа, как Вы. Я преклоняюсь перед Вашим мужеством еще потому, что такими качествами, по моему мнению, могут обладать только мужчины. Я безмерно рад, когда встречаю единомышленника, человека, которого могу понять с полуслова.

Дорогой наш настоящий человек, пусть у Вас найдутся силы превозмочь свою боль и все земные беды в этой бесконечной борьбе!

С глубоким уважением к Вам Геннадий Калядов».

«…Получил «Запорожец» и летом выезжаю в степь. Она чем-то напоминает мне море, на берегу которого я прожил свое детство и отрочество. А главное — о счастье! — начал работать. Художником-оформителем. Всю зиму работал до полной усталости, а комната была похожа на мастерскую: во всех углах стояли рамы и стенды, пахло краской и скипидаром. Весной я вырвался из комнаты, как из бомбоубежища, на свежий воздух, к реке. Весна для меня всегда как возрождение, потому что зимой я не могу выйти на улицу. Опять с опаской оглядываюсь на желтые высохшие листья — так не хочется снова кротом зарываться в комнате. Работы сейчас приносят поменьше, но и это счастье.

Спасибо Вам и Валерию за дружескую поддержку.

С уважением Геннадий».

От Валерия приходили лишь праздничные открытки. Сам он даже не писал о предстоящей операции. А я все писала да писала Генке.

Самое страшное известие о Валерии я получила тоже от Генки. Валерий не перенес операции и умер, хотя писал Генке: «Вообще операции не боюсь, но волнуюсь, как перед решающим стартом». Для него это был старт в большую жизнь. Ему предстояло столько сделать! Он шел по трудному пути, не сетуя на неудачи, несчастья, преследовавшие его, шел к своей вершине упрямо и настойчиво.

«Ирина Борисовна! Я обращаюсь к Вам с просьбой. Напишите об этом замечательном человеке — комсомольце Валерии Маркове.

С глубоким уважением и благодарностью

Гена Калядов».

У каждого своя ноша, и нести ее надо самому. Только не говорите, что сильному все под силу — ему тоже тяжесть тяжела. И не ждите крика души — душа сильного не умеет кричать.

В первом письме кореянка Ада Кан писала, что лежит в ферганской больнице, не верит, что ее нельзя вылечить, и в знак протеста против отказа врачей перевести ее в московскую или ленинградскую хирургическую клинику объявила голодовку (!). Положение усугублялось тем, что Ада сирота.

Много пришлось похлопотать. Впрочем, даже и не очень много — только перешагнуть один барьер бюрократизма. И вот Ада (перелет в Ленинград вместе с сопровождающей сестрой за счет государства) на операционном столе. Немало довелось пережить. Пришлось еще долечиваться снова в Фергане — ее довели до состояния, в котором она могла обслужить себя, сидя в специальном кресле-коляске. Зато встали новые проблемы — учеба, приобретение специальности, получение квартиры, а потом и работы.

Аду за все эти трудные годы приходилось и поддерживать, и ругать, и стыдить, и обвинять в слабоволии. А в местные инстанции — писать, писать и писать.

И вот первые экзамены. Ада успешно поступила в педагогический институт, а затем и окончила его. В больничную палату на протяжении пяти лет приходили едва ли не каждый день преподаватели, однокурсники, комсомольские работники. Особенно сдружилась Ада с Наташей Бойко, в семье которой с тех пор Аду считают своим полноправным членом и не проводят без нее ни одного праздника или дня рождения.

— Выбор профессии был самым трудным и мучительным вопросом, — говорит Ада, — ведь мои возможности очень ограничены. Хотелось заняться таким делом, которое хоть в какой-то мере имело бы общественную значимость и вместе с тем приносило бы мне удовлетворение. Со статьи в газете о Юлиусе Фучике у меня начался новый, очень важный этап. Я нашла себя, свою дорогу в жизни.

И еще думала Ада, что именно ей, в ее положении, нельзя быть посредственностью ни в учебе, ни в работе. И оттого трудилась за троих — никто не знает, откуда брала силы.

Горисполком выделил ей квартиру, друзья и соседи нередко вывозят ее на улицу, утопающую в зелени. Сама Ада оказалась отличной кулинаркой и хлебосольной хозяйкой. И все — на коляске. Даже пол моет. Сейчас она мечтает об аспирантуре. Вся жизнь Ады — яркий пример мужества и стойкости.

— Все, что есть у меня, дали мне люди. Куда бы ни обращалась, находила поддержку. И отблагодарить людей можно только честной, полезной, добросовестной работой.

Я думаю все о том же: получать поддержку людей можно только с отдачей.

Письмо на телевидение:

«…Пять лет назад во время производственных занятий в школе я получил травму. Болезнь приковала меня к постели, оторвала от друзей, от работы. Я просил райком комсомола помочь мне найти какую-нибудь работу по силам, но, увы, из этой просьбы ничего не получилось. А ведь труд — это здоровье и лекарство для его восстановления, это радость и счастье… За пять последних лет у меня не было радости и, наверное, никогда не будет. Такое у меня было предчувствие. Но вот я узнал об Ирине Триус, узнал, с каким упорством она добилась места, в жизни, в трудовой семье народа, и возненавидел себя за малодушие и отшельническую жизнь, которой жил все эти пять лет, за потерю в мои двадцать три года веры во всех и во все. Теперь хочу думать о чем-нибудь хорошем, замечательном и жить с какой-то целью впереди…»

Я — Михаилу:

«Дорогой Миша! Прости меня за мое обращение на «ты» и по имени. Я делаю так не только потому, что ты моложе меня (мне тридцать восемь лет), но еще и вот почему: Мишей звали моего любимого старшего брата. Он был летчиком и погиб в первые месяцы войны, а лет ему было тогда ровно столько, сколько тебе теперь…

Двадцать три года — это еще очень мало для того, чтобы в любом случае считать свою жизнь конченой. И это как раз столько, сколько надо для того, чтобы также в любом случае активно бороться за свое место в жизни. Главное будет зависеть от твоей воли, упорства, настойчивости, а всего этого у тебя хватит, не может быть иначе. Не подумай только, что я на правах старшей по возрасту пишу тебе что-то вроде наставления. Просто у меня больше опыта, и не только в жизни, но и в самой болезни. И по этому своему опыту я хорошо знаю, что не всегда люди откликаются так, как хочется. И вот тут самое главное — не разочаровываться во всем и во всех, не ставить сразу на всем крест, не оставаться на всю жизнь пассивным и ни во что не верящим. К сожалению, за людей (не с людьми, а за людей) тоже приходится иногда бороться.

Знаешь, когда я заболела и сразу потеряла все, что составляет простое человеческое счастье, мне было тоже почти столько лет, сколько теперь тебе. У меня был друг, которого я любила и которому верила, как самой себе. Он оставил меня в самое трудное для меня время. Я переживала свои горькие потери в больнице. Я была на грани того, чтобы потерять веру и в любовь, и в друзей. Знаешь, есть такие, которые всегда жалуются: «Люди? Да где вы видели хороших людей?»; «Друзья? Не бывает на свете верных друзей!»; «Любовь? Нет ее!»

Мне стало страшно от мысли, что я тоже стану так думать, и я попробовала оглянуться вокруг, посмотреть на других. И тогда увидела и поняла, что, оказывается, бывает и по-другому. Человек может в минуты отчаяния потерять веру в людей, а может ее и сохранить и, значит, остаться на всю жизнь сильнее и даже лучше, ибо нет ничего страшнее (по крайней мере, мне так кажется), когда человек живет скептиком только потому, что его жизнь в чем-то не удалась.

Все это большой разговор, Миша, разговор о жизни, и мы непременно еще вернемся к нему, если ты, конечно, захочешь. Напиши мне все о себе подробнее. Может быть, стоит подумать над твоей судьбой вместе — одна голова хорошо, а две лучше».

Михаил — мне:

«Здравствуйте, Ирина! Очень благодарен Вам за письмо и особенно за откровенность, с которой Вы его написали.

Несчастье случилось со мной в селе, когда я сорвался с антенны и разбился. Я тогда учился в десятом классе. А в девятом занималась Мария, и в дружбе с ней я чувствовал очень большую радость. Хотелось ей нравиться, и я делал все, чтобы отличаться от товарищей и чтобы ей было приятно слышать обо мне. Сейчас и самому все это кажется наивным…

После долгого лежания в больницах я по совету врачей заказал приспособление, не дающее парализованным ногам подкашиваться в коленях, и стал учиться стоять, а потом и ходить. Получил коляску и начал выезжать на улицу. С Марией мы виделись, переписывались. Она даже дала слово, что будет ждать, когда я выздоровею. Но я сказал, что на это нечего и надеяться, а в таком состоянии никогда не позволю себе калечить чью бы то ни было жизнь. И ради моей любви к ней я просил, чтобы она не ждала меня и выходила замуж. «Только свадьбу гуляй, когда меня не будет в селе», — попросил я. Потом меня послали на два месяца на курорт, и в мое отсутствие она вышла замуж. Теперь у нее две дочери, и я очень рад, что она счастлива.

Мой старший брат живет в ста километрах от меня. За полтора года, что я пролежал в больнице, он был у меня два раза. Зато сестра Ульяна днями и ночами не отходила от меня. Она и ее муж Василий — самые близкие мне люди, у них я живу, и они разделяют мою судьбу. Хожу на костылях. По ровному полу ничего, а как встретится препятствие в виде порога высотой пятнадцать — двадцать сантиметров, так поворачиваю на сто восемьдесят градусов и топаю обратно. Без дела оставаться не могу, потому что так сойдешь с ума, а что делать дальше — не знаю. Учиться? Для поступления в институт нужно сдавать экзамены, подниматься по лестнице. Подняться сам я не могу, а просить, чтобы меня кто-то нес, не в моем характере. Да и перезабыл все…

Желаю Вам счастья в жизни. Пишите».

Я — Михаилу:

«Дорогой Миша! Спасибо за письмо. Я словно познакомилась с тобой лично и теперь хорошо знаю тебя. Такие не сдаются… И если какие-то сдвиги есть, если ты даже поднялся на костыли, то должен подняться окончательно. Я просто уверена в этом, нужно только терпение, терпение и воля.

Ну а насчет твоего места в жизни я думаю. Лежу и все время думаю об этом. Не прав ты, когда пишешь: «Подняться по лестнице сам я не могу, а просить, чтобы меня кто-то нес, не в моем характере». Это ложное самолюбие и ложный стыд. Да ты гордиться должен, если в таком положении будешь сдавать экзамены вместе с теми, кто будет по лестнице подниматься сам.

Главное не лестница и не характер. Главное — подготовиться к этим экзаменам как можно лучше. Конечно, если бы у тебя были в Гомеле друзья, они могли бы тебе помочь. Но трудность в том, что у тебя их, по-видимому, нет. Вот почему так нужна помощь комсомола.

Второй вопрос — насчет работы. Ты любишь заниматься радиотехникой. Вот если бы тебе по этому самому радиоделу дали настоящую работу, то было бы здорово! Но ведь и это можно решить на месте, посоветоваться с людьми, а я тут, в Москве, посоветуюсь. Только не опускай руки, не сдавайся. У тебя трудное положение, очень трудное, но еще не безвыходное.

И еще я очень прошу тебя: держи меня в курсе всех своих дел, ладно? Чтобы я все-таки могла тебе хоть чем-нибудь помочь, чем только можно помочь на расстоянии. А пока не теряй времени — занимайся сам».

…Я — Михаилу:

«Дорогой Миша! Я только на днях отправила тебе письмо и вот, не дождавшись ответа, пишу снова. Все продолжаю думать, как поступить правильнее всего. Решила обратиться за советом на свою работу. Одновременно, как я и хотела, свяжусь с тем человеком в ЦК ВЛКСМ, которому было передано твое письмо.

Работа давала бы тебе не только средства. Ты бы связался с коллективом и постепенно стал его членом. А учебе работа не помешает. Постепенно сам бы занимался по школьной программе в свободное время, а потом, работая и тем более имея какой-то стаж, поступил бы в институт. Кстати, и в Гомельском железнодорожном институте есть, как мне сообщили, факультет связи.

Вот это, конечно, пока только планы и надежды, но мне очень хочется помочь тебе, Миша. И если я когда-нибудь получу от тебя письмецо, в котором ты сообщишь, что нашел свое место в жизни, я буду счастлива за тебя. Главное — не унывай! В жизни ведь ничто не дается легко, тем более когда ты из нее уже выбит».

…Михаил — мне:

«Здравствуйте, Ирина! Очень Вам благодарен за поддержку и теплоту, которая из Ваших писем так и идет к сердцу. Вы правы, здесь у меня нет друзей, не с кем посоветоваться. На костыли я поднялся благодаря большому физическому труду, большой работе над собой, включая ежедневную гимнастику. Заставил себя нагрузить руки, потому что после того, как я сорвался с антенны, последствием явился вялый паралич ног. Но об этом хватит.

Спешу сообщить, что была у меня девушка из горкома комсомола. И это, конечно, результат Вашего нажима. Говорили насчет подготовки к экзаменам и о работе. Обещала помочь. Не знаю, ждет ли меня удача, а она была бы для меня большой радостью сейчас. Учебники достал, приступил к немецкому. Вы интересовались насчет материального положения — получаю тридцать шесть рублей пенсии. Но деньги не самое главное, тем более что мне помогают родные. Самое главное для меня — найти место в жизни, уверенно встать на ноги в обществе и не чувствовать себя отшельником, запертым судьбой в четырех стенах.

Вы интересовались насчет Ульяны и Василия. Детей у них нет, живем втроем».

Михаил — мне:

«Дорогая Ирина! Нет товарищей в людях… Еще в прошлом году я писал в обком комсомола. Оттуда приходили, сочувствовали, обещали связаться с комсомольцами одного завода, где делают электроприборы. Кстати, посмотрели мой комсомольский билет — ведь я нигде не состою на учете и два года не плачу членских взносов. Обещали все сделать, что полагается, и… как Вы уже догадались, это были только красные слова.

Но Вам я очень благодарен, ведь Вы своими письмами вселяете в меня надежды на радость».

…Я — Михаилу:

«Дорогой Миша! Я получила оба твоих письма и теперь немножечко в курсе того, что там у тебя происходит. Приход девушки из горкома комсомола — это только еще начало. Насчет работы я узнала ряд адресов, ты их можешь ей подсказать, этой девушке. Главное, чтобы она взялась за твое устройство активно, по-настоящему. А в ЦК ВЛКСМ я все-таки звонила и рассказала, как тебе «пытались» однажды «помочь», но не довели дело до конца. Мне ответили, что этого не может быть теперь. Твое письмо взято на контроль.

Поздравляю тебя с наступающим праздником! Только не грусти в эти дни. Я ведь по себе знаю, как иногда в праздники нам, лежачим больным, бывает трудно…»

Я — Михаилу:

«Дорогой Миша! Не знаю дальнейшего хода дел, но я совершенно уверена в том, что мы с тобой добьемся победы. Вот как раз сейчас один товарищ из другого города, с которым я тоже переписываюсь, получил работу по специальности в институте. Он учитель, но уже шесть лет тяжко болен. Я обращалась по вопросу о его работе в «Учительскую газету», и вот он решился. Не сомневаюсь, что решится и твой вопрос. Только надо бороться за место в жизни, без борьбы ничего не получится. Ну а что в твоей борьбе я буду тебе верным союзником, это ты и сам знаешь, мне не надо тебе об этом говорить.

Очень бы хотелось знать, что ты не падаешь духом от всех своих неудач. Что же делать, если есть еще у нас и косность, и бюрократы, так ведь мы сами и должны бороться с этим.

Пиши мне, братишка! И желаю тебе всего самого светлого!»

Михаил — мне:

«Здравствуйте, Ирина! Прошу извинить за мое свинство, что сразу не ответил. Не спешил огорчить Вас. Когда директору завода измерительных приборов позвонили и попросили дать мне работу, он знаете что ответил? Он сказал: «Приборы дорогие, и я не намерен платить из своего кармана, если этот парень напортит». Вот так, Ирина. Еще одна подножка мне. Оказывается, ему прибор дороже человека, хотя, казалось бы, прибор создается человеком, а не наоборот.

Еще в одном месте у меня в отделе кадров потребовали справку ВТЭК, что мне можно работать. А так как мне установлена инвалидность первой группы с полной потерей трудоспособности, то и получилось, что они мне «по закону» не могут предоставить работу! Вы видите, Ирина, что получается?

Правда, вчера ко мне приходила девушка Таисия из ЦК комсомола Белоруссии, и еще одна девушка, и еще парень Анатолий Жадан, из горкома. Конечно, во всем этом я чувствую Вашу, Ирина, руку».

Я — Михаилу:

«Дорогой Миша! Твое письмо очень встревожило и огорчило меня, и я сразу снова включилась в борьбу. Гомельскому обкому ВЛКСМ предложено добиться твоего оформления на работу. Кроме того, к тебе прикрепят студентов педагогического института, чтобы они помогали тебе готовиться к экзаменам в институт. Миша, мы добьем это дело, ты не переживай. И непременно пиши мне, чтобы я знала результаты».

Я — Михаилу:

«Дорогой Миша! На лето я переехала за город, телефона тут нет, и сама я теперь не могу связываться с кем нужно. Но это ничего, я попросила секретаря нашей партийной организации, она очень отзывчивый человек и все сделает. Вообще, Миша, я уверена, что мы с тобой непременно добьемся того, чтобы ты работал, а потом и учился. Люди помогут во всем.

Лично мне мое трудное счастье далось ценой нечеловеческих усилий, но я никогда бы не добилась этого даже такой дорогой ценой, если бы не встретила на своем пути многих светлых и щедрых людей. Всегда с благодарностью вспоминаю коллектив депо «Москва-3», в котором я работала инженером до болезни и с которым поддерживаю связь до сих пор. Дружеская поддержка и участие товарищей не раз выводили меня из состояния обреченности, вселяя силу и веру в себя и в жизнь.

Немалую роль сыграли в моей судьбе и товарищи студенческих лет. Прикованная к постели, я изучала экономику транспорта, иностранные языки и все-таки вошла в строй, работаю научным консультантом Центральной научно-технической библиотеки МПС. И снова в трудные минуты ко мне протягивались руки моих новых товарищей. Они откликались на мою беду, а теперь все откликаются на трудные судьбы тех, с кем я дружу, как с тобой.

Просто, Миша, есть люди, для которых беда, случившаяся с чужим человеком, никогда не бывает чужой бедой. И я счастлива, Миша, и горда тем, что живу и работаю среди таких людей. Тем больнее и невыносимее видеть рядом людей равнодушных, тех, кто не умеет протянуть человеку руку помощи…

Но только сам не смей опускать руки! И не вешай нос!»

Михаил — мне:

«Дорогая Ирина! Ничего не могу сообщить хорошего. Такой уж я несчастливый, что все плохое остается мне, а хорошее, светлое, счастливое проходит мимо.

На комсомольский учет никто меня так и не взял. Из Минского политехнического тоже не отвечают. Из радиомастерской двое пришли и ушли. «Не можем, — говорят, — дать ему работу. Его может током убить, а нам за него отвечать». А что человека можно убить вот таким отношением, это их не трогает…

Ко всему прибавилось добавочное огорчение. Мы живем втроем в полуподвальной комнате, и во всем подвале нет не только ванны, но даже туалета. Так что представляете, каково приходится со мной сестре и зятю. Он работает на вагоноремонтном семнадцатый год и стоит на очереди на улучшение жилищных условий. Теперь очередь Василия подошла, а ему ставят в вину, что он нарочно прописал меня, инвалида, чтоб быстрее других получить квартиру. Но ведь, прежде чем меня прописать, с него взяли расписку, что он не будет требовать нормального жилья, пока не подойдет его очередь. Вот теперь и подошла законная очередь, а Василию говорят, что есть более остронуждающиеся, а они с женой могут и потерпеть, потому что их двое, детей нет и они вполне здоровые.

А я? Разве я не член семьи кранового машиниста Василия Хихлухи? На заводе ему прямо заявили, что меня они и знать не хотят. Но кто же все-таки я, Ирина, человек или не человек? Или я для всех в этом мире такая обуза и такой сорняк, который надо выдернуть из жизни, чтобы не мешал?

Вот такое невеселое настроение, дорогая Ирина.

Большое спасибо Вам за человеческое отношение ко мне, хотя я его и не очень стою».

Я — Михаилу:

«Дорогой Миша! Жить в нашем с тобой положении трудно, я это хорошо знаю по себе. Многое еще не так, как оно должно быть. А чтобы стало так, как нужно, необходимо бороться. Бороться с мелким эгоизмом, который еще уживается со всем светлым, великим.

Директору вагоноремонтного завода я написала, думаю, что он не оставит мое письмо без внимания. Но видишь ли, ведь я не занимаю какой-либо официальный пост или общественную должность. Просто так у меня получилось, что совершенно стихийно, по движению своей души втянулась вот в такие дела и судьбы и переписываюсь с людьми, которым очень нужно помочь. И, к моей радости, уже многим удалось помочь. За других хлопотать всегда приятнее и удобнее, чем за себя, хотя, знаешь, и я уже столько лет жду ремонта, жду ванны, потому что она — единственное для меня лечение…

Но это к слову, Миша, уж очень плохо у меня эти дни со здоровьем, одолевает боль… Конечно, легче было бы во всем разувериться и на все махнуть рукой. А ведь если каждый из нас — каждый! — научится бороться за человеческое отношение к людям, тогда всем жить станет легче, лучше. Так что не унывай, дружочек, мы еще поборемся! А вот благодарить меня, как ты пишешь, «за человеческое отношение» к тебе не надо. Ты — комсомолец, я — член КПСС, так какими же еще, если не дружескими, должны быть наши отношения?

Держись крепче и не расстраивайся, хотя я и знаю по себе, как трудно в таком положении держаться… И все-таки держись!»

Эпилог.

«Дорогая редакция, с радостью сообщаю, что благодаря доброму участию коллектива Гомельского ВРЗ мы переехали из подвальной комнаты в отдельную, светлую, со всеми удобствами квартиру на первом этаже. И вообще за эти последние дни в моей жизни случилось столько радостных событий, что даже не верится! Я работаю, коллектив очень хороший, начальник цеха, бригадир, все-все стремятся мне помочь, и за один только месяц я сам — представьте, сам, своими руками! — выпустил из ремонта семьдесят будильников. А после работы меня ждут учебники, приходят ребята из педагогического института, и вы представляете, если раньше я не знал, куда девать время и зачем я живу, то теперь мне прямо недостает времени. Вот это да, это здорово, это жизнь! И за все это большое-большущее спасибо всем откликнувшимся на мои несчастья. Сообщаю свой новый адрес: Гомель, улица Карповича, дом 19, квартира 20. Пишите, приезжайте, заходите в гости все-все!

Михаил Тенюта».

Эту историю трудно пересказывать своими словами. Поэтому начало и конец ее вы узнаете из писем.

«Пять лет назад, когда нам было всего по двадцать лет, мы, оба тяжко больные, встретились в харьковской больнице МПС. Там в общей борьбе за жизнь и родилась наша дружба, а потом и любовь. На протяжении пяти долгих лет мы жили письмами, поддерживали друг друга, как и чем только могли. Потом поняли, что жить врозь невозможно — у нас одна судьба! — и поженились.

Теперь я живу в семье мужа в городе Жлобине, Гомельской области. Муж мой, как и я, инвалид первой группы. Только я до болезни успела год поработать и потому получаю пенсию тридцать рублей. А Валентин заболел еще на школьной скамье и за отсутствием трудового стажа пенсии не получает.

В собесе Валентину говорят, что инвалидов детства должны по закону содержать родители. При этом ссылаются на отца: он машинист, хорошо обеспечен и должен помогать. Но мы не нужны родителям Валентина, и помогать нам они ни в чем не хотят. Только повторяют: «Пусть живут сами».

Питаемся мы отдельно, на мою пенсию. До магазина добираемся на инвалидной коляске, в непогоду сидим без хлеба. Как-то соседи чуть ли не собрание устроили: уговаривали мать Валентина, домохозяйку, помогать нам, — но ничто не тронуло материнское сердце.

Как нам жить дальше? Ехать ко мне домой, в Северный Казахстан, и там посадить мужа на иждивение моей, уже немолодой и тоже больной, матери? Это невозможно. Уехать одной? Оставить мужа? Тоже не могу — ведь мы вместе делим наше горькое горе. Где выход?..»

Мой адрес Валя Мурашова и ее муж Валентин Лобанов узнали из «Гудка». И вот осенним утром в квартиру постучал шофер такси:

— Привез вам двух инвалидов, встречайте!

Встречать вышла мама — я уже пятнадцать лет была прикована болезнью к постели. Валентин поднимался на третий этаж сорок минут — каждая ступенька, как и каждый шаг, дается ему ценой огромного напряжения. Валя — та вообще не может подниматься по лестнице, ее внесли на руках проходившие мимо школьники. Эти же ребята, ученики шестого класса сто двенадцатой московской школы, дали знать о случившемся на мою работу, и оттуда прислали на помощь комсомольцев — ведь на всех нас, больных, была только моя семидесятилетняя мать. Школьники вели себя по-взрослому и действовали, как видите, очень оперативно. Только смутились, когда все было сделано и мы принялись благодарить их: дескать, стоит ли говорить спасибо за такие мелочи? Славные мальчишки! Они еще не знают, что, когда человек попадает в беду, для него перестают существовать мелочи. Тогда рядом с тобой или равнодушие, или человеческое участие, и то и другое — не мелочь.

Итак, в мой дом вошло еще одно несчастье…

И все-таки соприкоснулась я в те дни не только с горем. Пожалуй, никогда за всю свою жизнь не ощущала я так остро всепобеждающую силу и красоту человеческой любви! Валентина и Валентин — они были как один человек. Помогали друг другу одеться, умыться, подняться, сесть. Помогали переносить боль, надеяться, верить. Помогали словом, взглядом, молчанием… Они жили и живут друг для друга. У них нет цветов, они дарят друг другу себя — самоотверженно, самозабвенно. Я соприкоснулась в те дни с чудом любви, и это чудо потрясло не только меня одну, но и всех, кто прямо или косвенно оказался затем причастным к судьбе этих двоих.

За те дни, что прожили у меня Валентин и Валентина, нам удалось связаться с Министерством социального обеспечения, с редакциями двух газет, с юридической консультацией. Незнакомый юрист продиктовал по телефону, как надо писать заявление в народный суд о взыскании алиментов с отца Валентина. У всех, к кому бы мы ни обращались, мы находили горячий отклик. Теперь можно было думать о дальнейшей дороге. В поезд Валентина и Валентину посадили комсомольцы с моей работы. Прощаясь, Валя сказала:

— Вот, оказывается, какие люди живут в Москве.

Мне очень хотелось, чтобы она поверила — хорошие люди живут везде.

Молодые супруги уехали. Но борьба за их счастье только еще начиналась. Полетели письма. Первое — Валиной матери. Нет, не для того, чтобы уговорить ее принять вместе с больной дочерью еще и зятя, такого же беспомощного инвалида. Что примет, в этом мы не сомневались. Но хотелось и ее поддержать, успокоить, заверить, что все уладится, устроится.

Другое письмо было адресовано народному судье: я просила его рассмотреть дело об алиментах вне всякой очереди и о том, чтобы решение как можно быстрее преодолело расстояние между Белоруссией и Казахстаном.

Следующее письмо полетело в Кокчетавское отделение Казахской железной дороги: там в доме отдыха паровозных бригад работает гардеробщицей мать Вали — Мария Яковлевна Мурашова.

И еще много писем было разослано по разным адресам. А тут еще в дороге случилось несчастье — потерялись документы Валентина, и восстановить их на таком расстоянии от Жлобина было тоже не просто…

Я понимала, что речь идет о двух человеческих жизнях. Но во все официальные инстанции, разным должностным лицам писала не о куске хлеба для них, нет. Я писала о том, что нужно спасти их любовь. Не знаю, была ли то счастливая случайность или закономерность, новее письма попали в добрые руки. Все!

Вот теперь я подошла к самому концу этой истории и снова умолкаю, чтобы все остальное вы узнали из письма Валентины:

«…Пишу Вам уже в новой квартире. Сбылись наши мечты, теперь можно спокойно думать о дальнейшей жизни. В квартире паровое отопление, водопровод. У нас с Валентином отдельная комната.

Начальник Кокчетавского отделения тов. Исмаилов оказался очень хорошим человеком, он для нас как родной, помогает всем, что в его силах. К нашему переезду в новый дом железнодорожники подарили нам кровати, шерстяные одеяла, постельное белье, шторы на окна и двери. Большое участие в нашей судьбе принимает начальник дома отдыха паровозных бригад Полина Андреевна Бугаева, она же мамина начальница.

Дело с алиментами тоже уладилось, и теперь Валентин регулярно получает с отца деньги. Но вы, конечно, представляете, с какой радостью мы бы работали, и мы постараемся работать, чтобы своим трудом отблагодарить людей за все.

Да, сколько у нас хороших людей! Больше не волнуйтесь за нас, мы теперь не одни и нашу радость хотели бы разделить со всеми, кто умеет переживать чужое горе как свое и радоваться чужому счастью как собственному…»

Мне нечего добавить к этому письму.