Дорога китов

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

На мысу свистел крепкий соленый морской ветер. Пахло водорослями. Мы стояли и смотрели, как взмокшие от натуги люди, которых нанял Иллуги, тянут веревки, стремясь поставить стоймя камень в человеческий рост. Он точно попал в выкопанную для него яму, где лежали наконечники копий, кольца и рубленое серебро ― все, отданное Давшими Клятву в жертву за Колченога, Скапти и других, кого не было больше с нами.

Иллуги сторговал трех отличных баранов ― один за Колченога, один за Скапти, один за всех остальных ― и теперь наблюдал за жертвоприношением. Но вот он обернулся туда, где я стоял с Хильд, Гуннаром Рыжим и остальными. С нами была и жена Колченога, Ольга, крупная светловолосая славянка с полными руками и маленькими усиками над губой.

Она и так не была красива, а рядом с бледной, изможденной Хильд казалась крепкой, как яровая телка. В ее облике чувствовалась сила, подбородок был тверд, несмотря на слезы. Ее натруженные ладони накрыли русые головы детей, уткнувшихся в тепло материнского передника. Сын и дочка не понимали, что происходит, были просто напуганы горем матери.

― Что высечь? ― спросил Иллуги, когда каменщик выпрямился и склонил голову в ожидании указаний.

― Его имя, ― сказала Ольга решительно. ― Кнут, сын Вигди. И имена его детей, Ингрид и Торфинна.

Кнут, сын Вигди. Я был потрясен, осознав, что у Колченога было имя, как и у всякого другого. И назвали его по матери. Хорошее норвежское имя, как и имена его детей, хотя его жена была славянка, живущая в Альдейгьюборге, где народы смешались, как в огромном котле.

Кнут сын Вигди. Колченог казался мне незнакомцем под этим именем. Но все же оно у него было ― а у Скапти не было даже того, только прозвище, что выдумал ему один из Давших Клятву. Скапти Полутролль.

Иллуги Годи кивнул, а потом учтиво спросил:

― Можем ли мы добавить что-нибудь от себя?

Это была дань обычаю. В случае согласия Братство платило за камень, который будет стоять на этом месте и вязью вырезанных рун увековечит славу Колченога, Скапти и других, погибших вместе с ними. Обо всем мы заранее договорились с резчиком. Имена детей Колченога добавились бы к именам наших и простому сообщению, что они были обетными братьями Эйнара Черного, который воздвиг этот камень в их честь, а ниже ― просто: «Krikiar ― Iorsalir ― Islat ― Serklat» ― Греция, Йорсалир, Исландия, Серкланд.

Некоторым хотелось чего-нибудь красивого, как в саге, вроде «Они дали пищу орлам», и такие не пожалели бы серебра, но Иллуги настоял на том, о чем все, включая Эйнара, уже сговорились. До сих пор я как-то не понимал, что ядро Обетного Братства существует очень давно, что эти люди выбрали дорогу китов много лет назад.

Когда мы уходили с насквозь продуваемого мыса, Хильд вдруг произнесла:

― Ты потерял друзей. Я сожалею.

После стычки на Кузнечной горе прошло несколько недель, но с тех пор она неохотно заводила разговоры, и потому я удивился и растерянно заморгал, пытаясь найти подобающие слова. Ничего не приходило в голову, и я сказал то, что думал. Это всегда самое лучшее, как утверждал Иллуги, хотя мой короткий жизненный опыт учил меня обратному.

― Я думал о том, найдется ли кому оплакать Скапти, кроме нас, ― сказал я. ― Если у него и было имя, имя, не прозвище, я никогда не слышал, чтобы его произносили.

Она кивнула, прижимая к себе ― как всегда ― сломанное римское копье, и грустно согласилась:

― Тяжело терять друзей.

Я вздохнул, помедлил и выпалил:

― Кому и знать, как не тебе. Ты потеряла мать и всех своих друзей. Ты никогда не сможешь вернуться в деревню, где родилась. Хотя, думаю, что ты этого и не хочешь, учитывая, что они собирались сделать.

Молчание. Я уже решил, что зашел слишком далеко, но она кивнула, лицо ее ничего не выражало. Мы шли к дороге, которая вела к окутанным дымом деревянным постройкам на окраине города.

Я слышал, как позади Гуннар Рыжий и остальные пьют за камень, за здравие резчика и его помощников, за погибших, как и полагалось. Ольга шагала впереди, крепкая и нескладная, рядом с высоким худощавым Иллуги, и кивала в ответ его словам. Русоволосые дети носились вокруг и смеялись под весенним солнцем, как новорожденные ягнята. Смерть отца, которого они почти не знали, не произвела на них впечатления.

― Когда у меня была первая кровь, ― внезапно сказала Хильд, ― мать рассказала мне тайну, которую поведала ей ее мать. Потом она отдала меня жене дубильщика. Вскоре после того она принесла себя в жертву Кузнечной горе, как сделала и моя бабка, потому что так заведено. Люди Коксальми неплохие, но они верят в силу кузнецов. Эту деревню выбрали давным-давно как место, где произойдет нечто великое, в знак того, что старые боги живут вечно.

― Ваны, ты хочешь сказать?

― Еще старше.

Она замолчала, и я увидел, что костяшки ее пальцев на древке побелели. Я попытался утешить Хильд.

― Но теперь ты в безопасности. Ты встретилась с проклятием кузницы, и тебе стало лучше.

― Лучше?

Смущенный, я бессмысленно помахал рукой.

― Когда мы увидели тебя впервые, ты была... больна. А теперь выглядишь хорошо. Спокойнее. Я рад этому.

Мы немного прошли в молчании, потом она повернулась и взяла меня за руку.

― Я тебе нравлюсь, Орм?

Я почувствовал, что заливаюсь румянцем, споткнулся ― и увидел в ее глазах странную грусть. Я в замешательстве остановился, будучи не в состоянии сказать что-либо.

Она придвинулась ко мне. Я ощутил поцелуй на щеке, словно прикосновение крыла бабочки, а потом она отодвинулась.

― Ты добрый. Но пойми правильно. Не пытайся... любить меня. Иначе умрешь.

Ее взгляд был пронзителен, как наконечник копья, некогда украшавший римское древко, которое она неистово сжимала обеими руками, и на миг мне показалось, что она хочет кольнуть меня утолщенным концом. Потом она круто, так, что взметнулись юбки, повернулась и пустилась по дороге. Когда она прошла мимо Иллуги Годи и Ольги, те оглянулись на меня, оба уверенные, что я чем-то ее оскорбил.

Вскоре мы приблизились к городским воротам, Ольга взяла у Иллуги кошель с долей Колченога и ушла вместе с детьми. Иллуги Годи подошел ко мне и, махнув в сторону, откуда доносились негромкие возгласы, ― это Нос Мешком сочинял стихи для хорошей саги в честь погибших на Кузнечной горе, ― спросил:

― Не следует ли и тебе отправиться туда?

― Мне поручили присматривать за Хильд, ― уныло ответил я.

Он улыбнулся.

― Кажется, наша узница не желает, чтобы за нею присматривали. Что ты сделал?

― Ничего, ― резко ответил я, а потом вздохнул. ― Я не понимаю женщин. Ну, по крайней мере, эту. Кажется, я ей нравлюсь ― и тут же она дичится так, что, кажется, вот-вот проткнет меня копьем.

― Она странная, ― согласился Иллуги, ― даже без своего предназначения.

― Странно, как она лепетала, точно дитя, когда мы встретились впервые, ― задумчиво сказал я. ― Я понимал одно слово из пяти, самое большее, и лишь потому, что они отчасти походили на язык финнов. У нее есть тайна, которую передала ей мать и которая, кажется, передается от матери к дочери сквозь мрак времен. Но у самой у нее дочери нет, а Вигфус обращался с нею так плохо, что она от этого помешалась. Думаю, ее стоит бояться больше, чем прежде.

― Да, ― задумчиво сказал Иллуги. ― И древко она прижимает, как девочка куклу.

Миновав городские ворота, мы ступили на деревянные настилы между сгрудившимися домами.

― Мартин-монах рассказал мне, что нашел Хильд по записям Отмунда, ― продолжал он, ― того, кто был объявлен святым и на чью церковь мы устроили набег. Отмунд писал о жителях деревни и их вере, ему удалось обратить нескольких из них.

― В таком случае он был храбрее моего, потому что я не стал бы спорить ни с кем из жителей Коксальми, не будь у меня войска за спиной.

Иллуги усмехнулся как-то неуверенно.

― Храбрый или глупый... ― задумчиво сказал он. ― Необращенные изгнали Отмунда и его сторонников. Думаю, те, кто верен старым богам, спрятали священный камень, потому что понимали, что другие, подобные Отмунду, придут и увлекут еще больше жителей деревни в свою ложь. Белый Христос побеждает.

Я вскинул глаза и увидел его встревоженное лицо. Потом оно прояснилось, и он улыбнулся.

― Но Мартин считал, что эта девушка приведет его к великому кладу, ведь она связана с мечом, который кузнецы выковали для Атли. Он полагал, что без камня можно обойтись.

― Мартин ― крыса, ― выпалил я, ― и я не поверил бы ему, даже скажи он, что у собаки четыре лапы. В любом случае, клад Атли ― сказки для детей.

― Нет, ― возразил Иллуги. ― Эта часть истории вполне правдива. Когда Атли умер, ни разу не потерпев поражения в бою ― из-за своего, как говорили, чудесного меча, ― его люди унесли его в степь и сложили похоронный курган, сделанный из всего серебра, взятого у тех, кого он покорил. Говорят, курган был такой высокий, что на вершине выпал снег.

Настало молчание, мы оба пытались вместить в наши головы этакое чудовищное богатство, но оно было слишком велико, и у меня заболела голова, о чем я и сказал.

― Верно, ― согласился Иллуги, ― лишь христианский священник Мартин, кажется, способен проглотить так много, но ты прав насчет того, что ему нельзя доверять. Он сбивал с пути Ламбиссона, используя камень богов. Вероятно, он хочет сам заполучить сокровище.

Я покачал головой. Сокровища такого рода не интересовали Мартина, уж это я знал точно. Копье Рока, как он выражался: вот чего хотел Мартин. С ним он стал бы важным человеком в своей церкви и обратил бы еще больше людей в веру Христа.

Иллуги нахмурился, когда я сказал ему об этом, но кивнул.

― Да, тут ты прав, я думаю. Он вернется за этим древком, так что мы должны не спускать с него глаз.

― И с Хильд тоже, ― сказал я с горечью. ― Потому что она не отдаст копье без борьбы. Теперь это для нее своего рода талисман.

― Может, и так, ― задумчиво сказал Иллуги, а потом нахмурился. ― Возможно, в нем есть какое-то волшебство Христа, вроде магии сейд, которое обратит ее к богу Мартина. И все же мы должны рискнуть, если хотим сохранить ее доверие; она не поведет нас к кладу, если решит, что мы врем.

У меня перехватило дыхание ― столь небрежно это было сказано. Поведет нас к кладу? С тем же успехом я могу поцеловать себя в зад, так я и сказал.

Иллуги в изумлении поднял брови.

― Мартин, кажется, уверен в успехе, ― ответил он.

― Мартин ― плут известный, хитер, как Локи, лжив и увертлив, как лиса, и гадок, как лошадиный навоз! Ему нельзя верить, даже если он скажет, что ворон ― черный, ― пробурчал я, не очень надеясь на то, что мне удастся убедить Иллуги.

― Он считал, что амулет Христа, копье, находится в кузнице, и был прав, ― ответил Иллуги мягко. ― Кстати, ты заметил, Орм?

Я смутился и сбился с мысли, как корабль, у которого ветер ушел из парусов.

― Что заметил?

― Древко копья, которое Хильд не отдает. Дерево почернело, заклепки проржавели.

― Оно старое ― если верить Мартину, ― язвительно ответил я, но встретил спокойный взгляд.

― Старее, чем все, что мы видели, ― ответил Иллуги. ― Но в кузнице, на полке, под рунами...

Тут я вспомнил, и холодок пробежал по спине. Он прав. Я вспомнил блестящее отполированное дерево, маленький утолщенный конец и новенькие на вид заклепки. Я покачал головой, словно пытаясь отогнать эту картинку.

― Путешествие по морю. Соль...

― Может быть ― но чтобы так быстро? ― задумчиво сказал Иллуги. ― А почему не потускнело, столько лет пролежав на полке?

― Не знаю, ― признался я. ― Почему?

Он покачал головой, погладил себя по бороде.

― Я тоже не знаю. Может быть, руны? Это могущественное колдовство. Может быть, оно не стареет потому, что кровь ихнего Христа, который висел на деревянном кресте и был проколот копьем, если этому верить, ушла вместе с железным наконечником, который они перековали в меч. Может, и то и другое.

― Но оно стареет, Орм, оно меняется ― и не только. Как талисман... оно... помогает Хильд найти дорогу туда, где лежит меч.

Я понимал, что просвещенные в ответ на такие слова скривят губу. Языческая чушь, скажут они. Священники Белого Христа гордо говорят, что изгнали тьму из наших умов. И теперь мы имеем дьявола и его прислужников. У нас больше нет Одина, который висел на священном дереве с раной от копья. Вместо него у нас Христос, который висел на кресте с раной от копья.

На берегах Бьорнсхавена я представлял себе троллей и драконов, с которыми мои маленькие воины бились деревянными мечами. Мы знали, что они рядом, невидимые, подстерегающие неосторожного, и надеялись, что сейчас они не заняты делами людей.

А руны волшебные, это все знают. Я слыхал о шлемах с рунами, которые ставили врагов на колени, и о кольчуге, которую нельзя пронзить, ― хотя никогда не видел таких воочию. Но я был молод, а умные люди говорили, что это правда.

Да, вот он, мир Другого, мир богов и покрытых инеем великанов, черных цвергов, троллей и волшебных рун, прижатый к груди молодой девушки под весенним солнцем в незнакомом, необычном городе. Возможно, она найдет путь к кладу из серебра...

Мы держали путь к северо-востоку, скользнули в реку Неву, а потом в устье Волхова, отдуваясь, поднимали весла. Нас явно было мало, чтобы вести нового «Сохатого», разве что поможет течение и не будет встречного ветра.

Проклиная ветер в спину, будучи не в состоянии поднять парус ― нас понесло бы так, что мы бы потеряли управление среди неизвестных отмелей и течений, ― мы с трудом привели нового «Сохатого» к гавани Альдейгьюборга.

Мы так устали, что не сразу увидели обращенные на нас взгляды. В гавани толпились ладьи и кнорры, большие красивые драккары сверкали, как золотое кольцо в канаве, но люди все замерли, разглядывая нас.

Я испил приветственной воды из ковша и поднял голову ― меня сразу поразило, насколько все вокруг удивительное и невиданное. Бирка была портом иноземцев, подумал я, но этот город, эта Ладога, как называли ее славяне, ― совершенно другой мир.

Людей было множество, в яркой и пестрой толпе взгляд терялся. Словене, водь, эсты, балты, кривичи, крупные свевы с громкими голосами и в одежде мягких тонов, еще более крупные дреговичи и поляне из Киева, одетые в яркие рубахи и просторные штаны, как у Скапти, с длинными изогнутыми мечами без поперечин на резных деревянных рукоятях.

Головы бритые, одни с толстыми косами за одним или обоими ушами, или с одной косой, болтавшейся вдоль спины, или и то и другое вместе. Лица плоские, чисто выбритые, некоторые с усами, доходившими до подбородка, пышные бороды, заплетенные в косички, растрепанные волосы, тщательно ухоженные локоны, пряди, переплетенные бусами и серебряными кольцами.

Разнообразные товары: мед в горшках, тюленьи и оленьи бока, мех бобра и лисицы и большие бочки прекрасных точильных камней, меховые подушки и соль в мешках. Там были даже сани, большие, как повозка, ждущие на молу, чтобы их куда-нибудь отвезли.

И все оставили свои занятия, чтобы посмотреть на великолепный корабль ярла, с командой в треть положенного, командой суровых мужчин, на которых так много пышных нарядов и оружия, что трудно поверить, будто все это честно куплено.

Эйнар задумчиво погладил свою щетину и заявил:

― Сегодня ночью спим на борту.

Это было разумно, хотя все заворчали. Они видели смерть, гребли до того, что мозоли лопались сами, и хотели сухой земли, горячей пищи, эля и женщин. Но Эйнару достаточно было указать на морские сундуки и на то, что они потеряют, если на корабль в темноте совершат набег, чтобы варяги распаковали разукрашенный навес и натянули на шестах.

В ту ночь Эйнар позволил половине уйти и напиться, строго наказав, как говорит пословица, «пить через нос» ― не отвечать ни на какие вопросы и не похваляться по пьянке. На другую ночь настала очередь второй половины, и так по кругу.

Мы не выходили из-под прекрасного купеческого навеса; нам понравилось спать на борту и ходить по делам по очереди. Когда мы выплатили портовые пошлины представителю городских властей и показали свое миролюбие его хорошо вооруженным телохранителям, а главное ― начали тратить деньги, город успокоился.

Мы с Хильд тоже однажды сошли на берег, я сопровождал ее, как верный слуга, вооруженный мечом, ― это не запрещалось, хотя правила и менялись. Шли дни, и я одевался все наряднее.

Я купил новые сапоги, новые штаны ― синие, украшенные серебряной нитью, и широкие, вроде тех, что носил Скапти, ― тонкую темно-синюю рубаху, зеленый плащ с богато украшенной красной эмалью фибулой, новые деревянные ножны для старого меча Бьярни, выложенные промасленной овечьей кожей.

Я плелся за Хильд, понимая, что каждый, кто видит меня, знает, что я с «Сохатого», что они подталкивают друг друга локтем и судачат:

― Погляди-ка на него, это самое хорошее судно на море, а команда ― все воины, даже вон тот юноша.

И Хильд тоже купила одежду, чтобы сменить свои лохмотья, так что на другой день, когда мы ходили по лавкам купцов, она была в новом платье и сверкающем переднике, с распущенными волосами. Я купил ей плетеную серебряную повязку на лоб, которую она приняла и надела без возражений, но и без особой радости.

Она выглядела совсем как прекрасная дочь конунга рядом с героем из саги. Мы ели мясо на деревянных вертелах, пили мед, и я наслаждался этим днем. Я вспоминал о нем вечером, когда опустилась темнота. Казалось, что и Хильд наслаждается, забыв обо всем, но всего лишь казалось ― одной рукой она постоянно сжимала древко.

Все кончилось, когда первый из новобранцев поднялся на борт «Сохатого», где их встречал Эйнар. Гуннар Рыжий, Кетиль Ворона и другие рассказывали повсюду в городе, что прекрасный корабль и его выносливая команда ищут хороших бойцов, не боящихся дать друг другу клятву варягов и твердо ее держаться.

Когда мы вернулись на судно, нам пришлось проталкиваться через толпу желающих, все хотели попытать удачу, которая принесла команде Эйнара богатство и отменный корабль. Мне хотелось крикнуть им правду, но я передумал.

― Я знаю шесть ремесел, ― донеслись до меня слова одного. ― Я играю в тавлеи и вряд ли сделаю ошибку, читая руны. Я умею грести и ходить на лыжах, стрелять и владею копьем и мечом.

Так повторялось на самые разные лады. Те, кто не вызывали сомнений Эйнара, ― я никогда не узнал, как он принимал решение, ― зачислялись Иллуги, и он произносил клятву, которую те должны принести во время церемонии, которая будет устроена, когда народу соберется столько, сколько нужно.

Если Эйнар сомневался, то поворачивался к Кетилю Вороне и, как бы вопрошая, поднимал бровь. В ответ Ворона вяло взмахивал рукой и спрашивал что-то вроде:

― Ты приходишь в дом в первый раз, без приглашения, но уверен, что хозяева будут радушны. Куда ты будешь смотреть?

Тех, кто отвечал, что запомнит, где дверь, на случай, если придется в спешке уходить, принимали. Тех же, кто запинался, терялся или с ухмылкой сообщал, что станет высматривать женщин, отсылали прочь.

В день установки камня мы приняли последнего. По словам Валкнута, Давших Клятву теперь станет больше, чем когда-либо ранее ― сотня и два десятка, ― почти полный экипаж драккара; Эйнар тщательно обдумал, как быть дальше.

Он купил двух боевых жеребцов, чтобы по обычаю устроить их состязание, а потом принести победителя в жертву Одину. На земляном алтаре Обетное Братство ― все мы ― даст клятву, которая снова свяжет нас вместе. Даже Эйнара.

Это предложил Иллуги Годи, и судя по тому, как нам везло, Эйнар имел основания полагать, что и на сей раз, возможно, счастье будет на нашей стороне. Он все еще обдумывал дорогу к спрятанному кладу Атли, посылал Иллуги выманить, точно уток из болота, какие-либо упоминания о кладе, по возможности не привлекая внимания. Я старался не думать ни о нем, ни об Иллуги, ― Эйвинду ведь нигде не поставили камень. Но судьба не упускала Эйнара из виду, и однажды она настигла всех нас.

Через несколько дней после установки камня Давшие Клятву собрались на Тингвеллире ― пустыре, поросшем травой, сразу же за обнесенной частоколом стеной Альдейгьюборга.

Пустырь тянулся вдоль реки к югу, на нем стоял большой, плоский, похожий на алтарь камень, вкопанный в берег; рядом город установил деревянного Перуна. Поскольку тот, со своим молотом и большим бородатым лицом героя, походил на Тора, как родной брат, он подходил и норвежцам, и славянам. Великий князь Киева Святослав не был последователем Христа, как его мать Ольга ― ее потом за это назвали святой, ― он был терпимым к чужой вере. В конце концов он был наполовину хазар, а они, как мне сказали, обычно выбирали веру странников Моисея. И это казалось мне непостижимым; мало того, что христиане ненавидели народ Моисея, клятвенно заверяя, что те убили их Христа, но сверх того, настоящие иудеи жили в далеком Серкланде, окруженные мусульманами. Возможно, потому Святослав и воевал с ними, хотя кое-кто говорил, что настоящая причина в том, что мусульмане господствуют на восточных торговых путях.

А еще у ночных костров рассказывали, что хазары были потомками гуннов и еще совсем недавно поклонялись небу. Они сменили религию, уверяли нас эти люди, потому как их вожди, которых они называли ханами, считались любимцами богов. Если они терпели неудачу, это означало, что боги больше не благоволят к ним, и их убивали; естественно, вожди решили, что поменять веру ― мысль неплохая. И они выбрали бога иудеев, потому что с одной стороны были христиане, а с другой ― мусульмане, и они решили, что будет мудро занять промежуточную позицию, не примыкая ни к кому из соседей, чтобы не раздражать другого. Слушая такое, кое-кто бросал на Эйнара косые взгляды и шепотом говорил, что природная вера хазар кажется более толковой. Если Эйнар и слышал, то виду не подавал.

Но, скорее, это вызывало недоумение: как можно выбирать богов и использовать веру, будто плащ холодным утром? Чем больше я узнавал о богах мира, тем большей тайною они казались, и за всю свою долгую жизнь я так и не постиг этой тайны.

Один или два раза в год тощую черную корову и овцу с густой шерстью приносили в жертву на Тингвеллире, где улаживали тяжбы и обсуждали вместе городские дела.

На деле городом управляли, как и Биркой, несколько самых богатых купцов поочередно. Порою они считали нужным представлять дело так, будто их выбирают все горожане.

Положение Альдейгьюборга было странным. Изначально свевы основали его как торговый стан, и все еще считалось, что этот город ― зародыш страны, которая за годы моей жизни превратится в Швецию, когда Олав Святой объединит свевов и геатов.

Поскольку же, покуда не было никакой Швеции и никакого сильного правителя свевов ― в то время никто даже не знал, кто они такие, слыхали только, что есть вроде бы некие племена, ― город жил своею жизнью, и им управляли норвежцы.

Но он был полон иноземцев ― более всего славянских и хазарских купцов, ― и Святослав со своими храбрыми сыновьями тоже не оставался в стороне. Русь пробивалась из Киева во все стороны. Русы покровительствовали Новгороду, который мы называем Хольмгард, и стремились преумножить свое влияние в Альдейгьюборге, предпочитая называть город Старой Ладогой.

Эйнар сообщил, что Давшие Клятву устроят праздник на Тингвеллире, приурочив его к празднеству богини зари Остары, той, которую саксы называют Эостре, а христиане ― Пасхой. Сотни людей пришли, чтобы помочь откупорить бочонки с медом и элем и гулять по Тингвеллиру, обжираясь жаренным на вертелах мясом.

Конечно, кое-кто ворчал насчет того, что мало принести в жертву дорогого коня, нужен еще Годовой конунг, но это были старики, которые помнили старинные обычаи. В наши дни никто не думал всерьез о том, чтобы похоронить Годового конунга на поле и есть хлеб, проросший из его плоти, чтобы приобщиться к чуду возрождения.

Ничего не имели против праздника и греческие священники, привезенные из Константинополя матерью Святослава, потому что они тоже, как оказалось, праздновали. Иллуги Годи, конечно, пришел от этого в ярость.

― Посмотри на них, ― сетовал он, в то время как разряженные священники вышагивали по грязным настилам, помахивая курильницами и монотонно бормоча. ― Мало того, что они заявляют, будто истинные боги ― не что иное, как жалкие разбойники, они еще осмеливаются красть наше подношение для своих.

Он замолчал и громко откашлялся, а потом сплюнул. Ближайший священник обернулся, борода его тряслась, он увидел Иллуги, узнал жезл и нахмурился.

― Дерьмо! ― рявкнул Иллуги. ― Они называют нашу богиню Пасхой, будто мы не понимаем, что они ее украли.

― Может, у них уже был их собственный праздник, ― предположил мой отец, почесывая голову, как делал, когда не был в чем-то уверен.

― Ха! А бог, который висел на дереве и был проткнут копьем? ― возразил Иллуги, ударяя своим жезлом по настилу.

Отец посмотрел на меня, пожал плечами и замолчал. Я усмехнулся. В конце концов, сегодня заодно отмечали мой день наречения имени. Никто из нас не помнил в точности дня моего рождения, отец был тогда пьян, как он признался, поэтому я всегда праздновал смену возраста на празднике Остары.

И на этом празднике мне исполнилось 16 лет, и я стал мужчиной.

Для Эйнара это не имело значения ― позже, когда все упивались медом и объедались мясом, я сторожил Хильд, бдительную и угрюмую. Валкнут, хорошо выпивший, пытался управиться с горящей палкой, принадлежавшей кому-то из плясунов с огнем. Древко копья, горящее с обоих концов, было коварным, но гибкий плясун умело вращал его вокруг себя. Валкнут, наоборот, дважды поджег себе волосы, пытаясь управиться с палкой, а Гуннар Рыжий так смеялся, что даже не мог ему пособить. В конце концов он вылил эль из своего рога на Валкнута, который долго потом ходил с однобокими патлами, воняя палеными волосами.

Поддавшись настроению, я уговорил Хильд посмотреть на бой жеребцов. Это были славные, хорошо выбранные животные ― вороной и пегий, ― и хотя я не участвовал в выборе, мне были понятны их достоинства.

Ставки заключались яростно и громко, и пока я смотрел, ко мне подошли полдюжины мужчин, возглавляемых Вальгардом и моим отцом.

― Орм тот самый парень, который нам нужен! ― прорычал Головорез. ― Ты знаешь боевых лошадей, так говорит твой отец. Кто победит?

― Мы поделимся с тобой нашими выигрышами, Убийца Медведя, ― сказал кто-то еще, и я смутился.

Это был один из новичков, человек старше меня и с легким белым шрамом над глазом, который портил его красное обветренное лицо. Я никогда не разговаривал с ним, а доведись, обращался бы к нему, как полагается говорить со старшими. Но сейчас он спрашивал моего мнения, называл меня «Убийцей Медведя», и я понял ― он слышал мою историю, возможно, стихи Носа Мешком ― и она его поразила.

Несмотря на то, что кровь бросилась мне в голову, я вспомнил Ульф-Агара, человека, который хотел вкусить моей победы больше, чем жить; я будто вновь увидел его искривленные губы и желтые глаза.

Отец ― как всегда ― принял мое молчание за нежелание и хлопнул меня по плечу.

― Орм, парень, постарайся для меня.

― Не пегий, ― сказал я. ― Он недостаточно силен.

Отец хитро прищурился, потом повернулся к остальным и торжествующе поднял руку.

― Мой сын сказал это в день, когда стал мужчиной. Так давайте сделаем на этом деньги.

И они ушли, кто-то обернулся и бросил на меня долгий взгляд. Я увидел в этом взгляде поровну восхищение и зависть.

Конский бой вот-вот должен был начаться; люди собирались со всей округи ― кое-кто вымок, пытаясь перейти реку по бревнам, никакие лодки не могли перевезти всех желающих попасть на праздник.

Я заключил ставки с несколькими местными жителями и смотрел, как отчаянные смельчаки и пьяные тычут палками в дерущихся жеребцов, пытаясь тех раззадорить. Лошади были привязаны на длинных веревках, поодаль одна от другой. Они и без того разъярились, сверкали оскаленные зубы да мелькали в воздухе копыта, а потому дразнить их было опасным занятием. Я видел, как какой-то перепивший малый, не рассчитав своих сил, брел, хромая и держась за ребра, почти наверняка сломанные.

Тогда-то я и заметил Гуннара Рыжего, который торопливо пробирался сквозь толпу ко мне, почти бежал, оглядываясь через плечо.

― Орм! ― крикнул он, подбежав. ― На «Сохатого», быстро!

― Что... Зачем? ― спросил я в недоумении.

Он толкнул меня, и я споткнулся. Потом он оглянулся, крякнул и вытащил из-под плаща сакс.

― Слишком поздно.

Четыре человека выбежали из толпы, которая быстро раздалась, потому что они были вооружены длинными ножами, а у одного была еще и секира.

Я прищурился и встал впереди Хильд. Эйнар велел всем приходить только со столовыми ножами, поскольку пьяные ссоры лучше улаживать ногами и кулаками. Но как охранник Хильд я был в кольчуге и вооружен мечом, поскольку Эйнар не хотел подвергать риску ту, кто приведет его к удаче. Я постоянно проклинал свое боевое облачение, казавшееся неуместным и бессмысленным, мне было в нем жарко и неудобно, но сейчас я вытащил меч и возблагодарил за него Тора.

Тут эти люди остановились. Я поднял подол моего плаща и обернул его вокруг руки со щитом, отчасти чтобы не мешал, отчасти чтобы смягчить вражеский удар. Мы с Гуннаром ждали; толпа загудела, кто-то вскрикнул.

Нападавшие поняли, что окружены врагами и медлить нельзя. Они действовали быстро и слаженно. Трое накинулись на меня, один остался, чтобы отвлечь Гуннара.

Первый удар разрезал плащ вокруг руки. Другой удар пришелся ниже плеча, по ребрам, я зашатался, и кольца посыпались с кольчуги. Я сделал выпад, и один с криком упал, его меч отлетел, пальцы схватились за окровавленное плечо. Мой удар снес секирщику нижнюю челюсть. Но я раскрылся, подставив руку с мечом, которую кольчуга вряд ли могла бы защитить. Меня спас Гуннар Рыжий, который ударил своего противника по лбу, отчего кровь брызнула у обоих. Противник покачнулся, рванулся в сторону, тупой конец его секиры ударил по тому, кто готов был отрубить мне руку. Секира даже не задела за живое, но чуть не сбила с ног, мой противник тяжко охнул.

Это позволило мне ударить его в лицо головкой рукояти, с кровью вышибив зубы. Кто-то завопил:

― Убийца Медведя, Убийца Медведя!

Мечи замелькали ― очень многие не послушались приказа Эйнара.

К нам бежали на подмогу, протискиваясь сквозь толпу, в которой многие даже не знали о том, что произошло. Гуннар болтал головой, чтобы стряхнуть кровь с глаз, и морщился, явно сокрушаясь о происшедшем. Он опустился на одно колено.

― Плохо? ― спросил я, и он усмехнулся мне в ответ; струйки крови бежали по обеим сторонам носа.

― Бывало и хуже, ― сказал он, снова поднимаясь на ноги.

Подбежавшие сгрудились вокруг, спрашивая, что случилось.

― Я не знаю. Спросите у Гуннара. Он как раз прибежал предупредить меня, когда они бросились на Хильд, ― отвечал я честно, озабоченный прорехой в моем новом плаще, а еще более тем, что из кольчуги выскочили кольца. Бок болел, словно меня топтали взбесившиеся лошади.

Подошли Эйнар и Кетиль Ворона, сзади приблизился Иллуги Годи ― как раз вовремя, чтобы услышать ворчание Гуннара:

― Они пришли не за Хильд. Они пришли за Ормом.

― За мной? Почему?

― Хороший вопрос, ― сказал Эйнар, глядя на Гуннара, который стер кровь с рассеченного лица и с благодарной усмешкой принял рог с медом.

Он выпил, потом передал рог мне и вытер губы окровавленной рукой.

― Я видел Мартина-монаха, ― сказал он. ― Этот маленький ублюдок показал тебя тем людям.

― Меня или Хильд, ― возразил я, но он покачал головой.

― Тебя.

― Мартин-монах? Ты уверен? ― спросил Кетиль Ворона.

Окружавшая нас толпа вновь занялась приготовлениями к конскому бою, кроме Давших Клятву ― тех, кто знал Мартина: они держались настороженно и непроизвольно нащупывали оружие под плащами.

Когда Гуннар кивнул, Кетиль Ворона и Эйнар молча переглянулись.

Иллуги Годи осмотрел голову Гуннара и хмыкнул.

― Будешь жить. Орм, ты можешь вылезти из своей кольчуги? Я хочу посмотреть на твою рану.

Это оказалось труднее, чем представлялось, и никто, конечно, не предложил помочь. Наконец кольчуга соскользнула на землю, как змеиная кожа, и я выпрямился, сдерживая дыхание и чувствуя, что крови во мне и впрямь осталось немного. И Иллуги, и Хильд, заметил я, внимательно всматривались в мои ребра, пока я стоял с задранной рубахой.

― Коль скоро Мартин здесь, ― сказал я Эйнару, ― то как он сюда попал, если не со Старкадом?

― Старкад мертв! ― рявкнул Кетиль Ворона. ― Я слыхал, как о том толковал моряк с одного кнорра, который встретился с другим драккаром. Он умер от горячки, рана в ноге загноилась.

Я посмотрел на Эйнара, который ничего не сказал.

― Этот другой драккар вез его тело, обмазанное китовым жиром и солью, показать Синезубому, ― продолжал Кетиль Ворона.

― Ты давно узнал? ― спросил я.

― Недавно, ― ответил Эйнар рассеянно. ― Если это правда.

Молчание Кетиля Вороны, поджавшего тонкие губы, было красноречивее слов. Он явно верил тому, о чем поведал нам. Хотел верить. Если Старкад мертв и другой драк-кар ушел обратно в Данию, значит, одним врагом у нас стало меньше. К тому же врагом опасным.

― Коли так, откуда взялся Мартин? ― спросил Иллуги Годи.

― Вигфус? ― предположил я, и быстрый, брошенный исподлобья взгляд Эйнара сказал мне, что он уже думал об этом.

Впрочем, во взгляде было что-то еще, чего я не мог понять.

― Ладно, ― сказал Эйнар наконец, выдавив улыбку. ― Пора на праздник ― посмотреть конский бой, а потом у нас клятва. Если не можешь стоять, Убийца Медведя, я поручу Хильд двум другим, а ты возвращайся на корабль.

― Я пойду с ним, ― быстро сказала Хильд.

Эйнар посмотрел на нее, потом на меня, и у него хватило мудрости промолчать. Он только покачал головой, но я сказал, что вполне могу стоять.

― Не напивайся и не ввязывайся в драку, ― с улыбкой сказал Иллуги Годи. ― Потом я перевяжу тебя и наложу мазь. Кольчугу лучше не надевай.

Когда он исчез в толпе, я со значением посмотрел на кольчугу, потом на Гуннара. Он понимающе ухмыльнулся, поднял ее и помог надеть.

Хильд нахмурилась, прижимая к себе свой талисман ― древко копья.

― Иллуги ведь не велел делать этого.

― За Иллуги не охотятся вооруженные люди, ― заметил я.

Гуннар нагнулся ко мне, делая вид, что поправляет кольчугу на плечах.

― Слушай, ― прошептал он, ― я узнал одного из них. Херьольв, тот, кого они называли Зайценогим, из соседней с Бьорнсхавеном долины. Помнишь его?

Я помнил. Долговязый человек, который приносил иногда овец на продажу, с длинными ступнями, почему ему и дали такое прозвище.

― Чем дальше уходишь, ― заметил я, ― тем больше встречаешь знакомых.

Гуннар откашлялся и сплюнул.

― Не верю я в такие совпадения! ― рявкнул он, а ошеломленная Хильд переводила взгляд с него на меня. ― Он пришел сюда, погнавшись за тобою. Думаю, если мы узнаем, откуда остальные, то окажется, что легко доплюнуть от дома одного из них до дома другого, и все из Вика.

― Что ты хочешь сказать? ― спросил я.

― Здесь сыновья Гудлейва, ― ответил он и отправился наполнять опустевший рог.

Весть обрушилась на меня с грохотом, как молот на наковальню, и я онемел. Я потряс головой, не веря. Полгода назад ― даже меньше ― у меня вообще не было врагов, а теперь они выстраиваются в очередь, чтобы поднять на меня меч.

Сыновья Гудлейва. Как Мартин оказался вместе с ними? Наверное, встретился в рыбацкой деревне. Он мог добраться туда и найти там корабль с мстительными сыновьями Гудлейва на борту. Или, возможно, он был на уцелевшем драккаре с телом Старкада, когда они встретили другой корабль, с сыновьями Гудлейва.

Не имеет значения. Судьба вела их, потому что Бьорн и Стейнкел, не старше меня, которых я никогда не видел, хотели получить цену крови за убийство их отца. И не только от меня, вспомнил я.

― Кто такой Гудлейв? ― спросила Хильд.

― Призрак, который не хочет лежать спокойно, ― ответил я, и при этих словах голова ее резко вздернулась, а костяшки пальцев побелели на древке копья.

Я пробрался через топтавшуюся на месте толпу, которая кричала, подбадривая дерущихся лошадей, и стал искать отца. Я нашел его, когда пегий, охромев, качнулся и отпрянул на задних ногах, зубы вороного были на шее противника. С громким ржанием, почти ревом, вороной прижал пегого к земле и топтал, превращая в кровавое месиво, под оглушительные вопли толпы.

― Орм, Орм, ты был прав, и мы выиграли состояние! ― заорал отец, весь красный от радости. ― Как ты узнал, а?

― Не имеет значения, ― буркнул я.

Но тут его окружили, и он настаивал, желая погреться в лучах славы своего умного сына.

― Белые чулки, ― быстро произнес я. ― У пегого белые чулки на задних подколенках. Белые волосы растут вокруг старых ран или плохой кости... Его выдали подколенки, они слабые. Боевая лошадь, которая не может стоять на задних ногах, долго не продержится.

Мой отец просиял; остальные, пораженные, кивнули. Я схватил отца за руку и потащил в сторону. Он не сопротивлялся, поняв, что что-то произошло.

― Была драка, ― сказал я.

Он вылупил глаза, заметив дырки от выпавших колец на моей кольчуге.

― Я не ранен. Гуннар Рыжий поранил голову, одарив своего противника поцелуем Давшего Клятву.

― Дерьмо! Сколько? Где они? Эйнар должен знать... Он не захочет, чтобы кто-то испортил этот день.

― Слишком поздно, ― ответил я.

Потом рассказал ему о подозрениях ― моих и Гуннара.

Он немного обмяк, радость на его лице поблекла.

― Ятра Одина... ― сказал он, устало качая головой. ― Вигфус, Старкад, теперь вот мои племянники... Я становлюсь слишком стар для всего этого, Орм.

― И я, ― ответил я с чувством, что заставило отца улыбнуться.

Он выпрямился и кивнул.

― Верно. Здесь ты прав. Проклятие Гудлейву и его сыновьям! Если Эйнар сегодня добьется своего, ни один из них до нас не дотянется.

От этих слов я даже заморгал, а отец потер переносицу и подмигнул.

Толпа замолчала, потому что Иллуги Годи вышел вперед, стукнул жезлом и начал обряд посвящения.

Все шло хорошо. Взмыленного и обессилевшего жеребца-победителя умело прикончили, кровь из его перерезанного горла залила алтарный камень, голову отделили и надели на шест рядом, а туловище оттащили, чтобы разделать и съесть. Сердце будет оставлено на алтаре, и Иллуги посмотрит, какая птица первой на него прилетит.

Потом, один за другим, члены Братства, новые и старые, выходили вперед и произносили клятву крови, меча и верности перед ликом Одина.

Когда настала моя очередь, мне показалось, что по другую сторону алтаря, где дым от костров, на которых жарили мясо, закрывал реку, стоят Скапти, Колченог и другие и молча смотрят ― бледные фигуры с яркими глазами, завидующие живым. Впереди всех вечным укором стоял Эйвинд.

Эйнар принес клятву последним, и его голос был сильным и чистым. Когда он закончил, в тот миг, когда Иллуги завершал церемонию молитвой к Одину, все вдруг пришло в движение, и головы повернулись в сторону группы всадников, подъезжавшей к Тингвеллиру.

Их было шестеро, с седьмым во главе. Все на великолепных сильных лошадях, крупнее, чем наши маленькие боевые лошадки. Все в кольчугах и шлемах, со щитами, заброшенными за спину, длинные копья качались в чашках стремян, а узорные мечи ― на ремнях.

Лиц не было видно за опущенными кольчужными завесами, голову предводителя защищал великолепный шлем, с искусной маской, скрывавшей все лицо, ― ликом молодого воина. Огромный серебристо-серый конский хвост венчал шлем и развевался на ветру.

Пораженные, все смотрели, как незнакомцы подъехали легким галопом и развернулись в ряд. Человек в маске спрыгнул ― очень легко для того, кто в кольчуге и коже. Его ноги без доспехов, в мешковатых красных шелковых штанах, заткнутых в кожаные сапоги до колен, защищала, когда он ехал верхом, низко свисавшая кольчуга.

На поясе у него были две кривые сабли ― знак главного тана, как мне сказали когда-то, ― а великолепный плащ темно-синего цвета с меховым воротником был застегнут серебряной застежкой, которая, наверное, стоила два хутора у нас в Вике.

Когда он расстегнул лицевую пластину и снял шлем, волшебство рассеялось, потому что вместо позолоченного лика молодого воина все увидели прыщавого юнца. Но затем послышалось дружное «о-ох», и имя запрыгало от головы к голове, как барабанный бой.

Ярополк.

Князь, сын Святослава, был молод, круглолиц и имел клочковатую бороду. Шею его охватывало кольцо из крупных, размером с птичье яйцо, мерцающих кусков янтаря, этих слез солнца. Вся голова выбрита, кроме заправленной за ухо пряди черных волос, заплетенных в косу и перевязанных серебряными лентами. Потом я узнал, что его отец был выбрит так же, и что это, хотя они и были наполовину норвежцами, знак их хазарского рода. Он шагнул вперед, бросив назад шлем, который умело поймал один из его людей. Хотя Ярополк был едва ли старше меня, он хорошо освоил роль князя.

Эйнар опустился на колено, что меня вовсе не удивило. На его месте я пал бы вниз лицом.

― Добро пожаловать, великий господин, ― сказал Эйнар нараспев, и Ярополк кивнул, улыбаясь.

Эйнар махнул рукой, подошел Кетиль Ворона, двигаясь быстрее, чем я когда-либо видел, с огромным, обрамленным серебром рогом, купленным нарочно для таких случаев, как я понял позже. Ярополк выпил, держась так, словно зашел просто поболтать, а потом вернул рог Эйнару, который тоже выпил.

Допив, Эйнар поднял рог и объявил, что посвящает свою клятву, свою жизнь и свой отряд дружине князя Ярополка.

Тот милостиво принял посвящение, хотя выражение милости было подпорчено ломким мальчишеским голосом. Потом Иллуги Годи произнес молитву Одину, но коротко, поскольку Ярополк был последователем Христа, как и его бабка ― хотя его отец держался старых богов. Большая статуя Перуна все еще стояла в Новгороде, но рядом, по слухам, строилась церковь. Позже я увидел то и другое, и понял, что время старого Перуна кончается, поскольку с его сурового лица не убирали птичий помет. Потом, конечно, идол Перуна в Киеве, позолоченные усы и все такое, отправился в реку по приказу Владимира.

Появление князя ошеломило всех, кроме тех, кто знал заранее. Оно означало, что Давшие Клятву стали вассалами одного из самых могущественных вождей в этих землях, и любой, кто нападет на нас, нападет на него.

Умно переставив единственную тавлею, Эйнар опередил всех врагов, и пируя после этого, все ― даже те, кому следовало бы быть осторожными, ― согласились, что удача Эйнара остается с ним.

То, что Хильд была с нами, вселяло уверенность в нас, когда мы собрались вокруг угасающих углей костра, разморенные от выпитого и съеденного, обалдевшие от бурных событий дня. Неподалеку шумно любилась какая-то пара, и я злился на Хильд, чье присутствие не позволяло мне заняться тем же. Помимо прочего, я столь остро чувствовал ее, что понял, что больше не интересуюсь другими женщинами.

Трудно было догадаться, слышала ли она вообще что-нибудь и думала ли о происшедшем. Она сидела с отрешенным видом, точно каменная, но вдруг произнесла:

― Я слыхала, что дружина киевского князя ― могучая сила.

И все кивнули и согласились, что это так.

― Конники... Все знатные люди в Киеве ― конники, ― продолжала она. ― Они бьются луком, копьем и мечом, сидя в седле. В открытой степи. Хазары, с которыми они враждуют, воюют так же.

И все снова согласились, что это так.

― Значит... зачем ему понадобились норвежцы, которые бьются на ногах?

Мы все посмотрели друг на друга, потому что это был очень хороший вопрос. Многие задумались.

Когда любившаяся пара начала задыхаться, Хильд встала, спокойно расправила платье, обняла древко копья и направилась в сумерки ― обратно на корабль. И я, конечно, превозмогая боль, поднялся и пошел за нею, слыша смешки, сознавая, что Убийца Медведя стал Псом Хильд.

На другую ночь, отдыхая у кухонных костров, мы уже не ломали голову над вопросом, который задала Хильд. Нам объявили, что киевское войско собирается, чтобы пройти весь путь к югу чуть ли не до Черного моря, вниз по реке Дон, к расположенному там хазарскому городу. Святослав осадит его и в конце концов уберет эту помеху с восточных торговых путей. А взять город, обнесенный стенами, при помощи конников нельзя, как растолковал Эйнар.

― Значит, нас всех убьют прежде, чем мы доберемся до клада, ― проворчал Валкнут.

Но Хильд покачала головой, не сводя глаз с Эйнара, который попытался уклониться от ее взгляда. Она была спокойна, как змея, свернувшаяся в кольцо.

― Город называется Саркел, ― сказала она. ― Он стоит на Дону. Место, которое нам нужно, недалеко оттуда.

― Это ты так говоришь, ― мрачно возразил я, скорее себе самому, и удивился одобрительному ворчанию.

― Орм прав, ― сказал Финн Лошадиная Голова, дернув в сторону Хильд своим волосатым подбородком. ― Сдается мне, мы слишком верим этой девке, которой я бы и овцы не доверил.

― И я, ― согласился Квасир Плевок. ― Если она так много знает, пусть намалюет карту.

Эйнар посмотрел на одного, потом на другого, потом снова на меня, и его глаза сузились, в то время как остальные одобрительно бормотали. Под этим взглядом я сглотнул, сухость пронзила горло как копье.

Эйнар пожал плечами и повернулся к Хильд.

― Ну так как ― нарисуешь карту?

― Нет.

Как шлепок рукой по мокрому камню ― спокойный отказ, от которого мы все заморгали.

Финн внимательно вгляделся в Хильд, закрыв один глаз. Потом посмотрел на Эйнара.

― У тебя есть волшебный нож, который заставит ее передумать.

― И ты бы поверил в карту, сделанную таким образом?

Снова ворчание и бормотание, потому что варяги поняли, что Хильд может завести их неведомо куда.

Квасир взлохматил волосы.

― Просто мне не нравится мысль о том, чтобы идти за... за...

Он замолчал, не зная, какое слово подобрать.

― За ведьмой, ― закончила за него Хильд, взгляд у нее был черный, как у Эйнара.

Она рассмеялась низким, гортанным смехом, от которого у всех по телу побежали мурашки, потом передернула плечами.

― Думаю, ребята, вам придется мне довериться, ― весело сказал Эйнар, осторожно кладя руку на плечо Хильд; та напряглась, хотя и не дрогнула. ― Вы видели когда-нибудь карту, в которой был смысл? А, Рерик? Кто пользуется картами?

Мой отец смущенно пошевелился и ничего не сказал. Он посмотрел на меня взглядом тяжелым и темным, как кусок сланца.

― С картой или без нее, ― мягко проговорил Эйнар, ― дорога все равно ведет к Саркелу. Если в конце пути молодой Орм почувствует себя несчастным, он может прийти ко мне и пожаловаться.

Никто ничего не сказал. Эйнар пошел прочь, подталкивая перед собой Хильд. Разговоры и споры возобновились, когда они и увязавшиеся за ними, как верные псы, Кетиль Ворона и Валкнут исчезли из виду.

― Это было... опрометчиво! ― прорычал мой отец, подходя ко мне и бросая тяжелый взгляд на Финна и Квасира.

Те прятали глаза и переминались с ноги на ногу.

― Я ничего не сказал, кроме того, что у меня на уме, ― возразил я, и мой отец фыркнул с раздражением.

― Лучше бы тебе впредь помалкивать, Орм, ― сказал он сурово. ― Ибо если ты разозлишь его, ни я, ни Иллуги ― ни вот эти, ― презрительно добавил он, покосившись на Финна с Квасиром, ― не смогут предотвратить последствий.

В сумерках послышался тихий смех, и все повернулись на звук.

Гуннар Рыжий вышел, шатаясь, на свет костра, ковыряя в зубах костяной иглой, и оглядел нас всех, усмехаясь и качая головой.

― Вы похожи на мальчишек, которых поймали на том, что они сняли штаны и оголили задницы, ― насмешливо сказал он, потом сплюнул в костер и прибавил, будто обращаясь к зашипевшим угольям: ― Судьба Эйнара на нем. Однажды вы все это поймете.

― А ты не боишься Эйнара? ― процедил мой отец, свирепее, чем мне бы хотелось.

Гуннар пожал плечами.

― Судьба есть судьба. Не думаю, что это мое ― умереть под лезвием славы Эйнара. Я буду думать о страхе, когда увижу его клинок.

― Когда ты умрешь от клинка Эйнара, ― поправил мой отец.

Гуннар Рыжий усмехнулся, зубы у него были кровавыми в алых отблесках костра.