Дорога надежды

Глава 1

Анжелика с состраданием взглянула на подростка, которого охранник, чью голову покрывало некое подобие стального бритвенного таза, — английская каска, — ввел в зал Совета, бесцеремонно подталкивая в спину тыльной стороной алебарды.

Ей было понятно волнение молодого фермера из приграничных районов, оторванного от труда землепашца и пастуха овечьих стад и выставленного на обозрение перед этим ареопагом, состоящим из важных судей, облаченных в черное с белыми брыжами схоластов, рассевшихся за массивным столом под лепным потолком зала, еще более мрачного, чем их монашеское одеяние. Ему предстояло поведать им историю о чудовищных злодеяниях, совершенных там, в стороне поросших зеленью гор, в результате которых он лишился всех своих близких.

Взгляд его удивленно мигающих глаз, поначалу не различавших ничего, кроме этих обращенных к нему бледных и суровых лиц, не мог оторваться от единственного доброжелательного женского лица.

А так как он заметил к тому же, что эта величественная, очень красивая дама скрывала под складками просторной шелковой накидки признаки скорого материнства, у него перехватило дыхание и сжалось горло: он вспомнил о своей бедной матери, вынашивавшей и рожавшей почти каждый год. Вместе с тем открывшаяся его взору картина и это воспоминание придали ему смелости, чтобы приступить к рассказу и отвечать на вопросы, которые задавались как будто нараспев, подчеркнуто торжественным тоном, словно для того, чтобы еще больше потрясти его. Он готов был ответить на любой вопрос.

— Имя?

— Ричард Харпер.

— Откуда родом?

— Из Эденс Фяллза, на реке Аннонносук.

Он перехватил тяжелые взгляды, которыми обменялись эти салемские господа. И вот на него уже смотрят пронзительно-испытующе, изучают с головы до пят, от взъерошенных на макушке волос цвета спелой ржи, выдубленной кожи лица до обутых в чужие ботинки, израненных о колючий кустарник и острые камни ног.

И вновь он подавил рыдания. Взгляд бледно-голубых глаз молодого англичанина с надеждой устремился к глазам этой женщины, единственной из присутствовавших напоминавшей ему мать, и сразу же волнение оставило его.

Казалось, светлый луч, исходивший из глаз этой женщины, упал на него, и в этом взгляде ему почудилась улыбка. Он приготовился давать показания.

Это продолжалось все утро. Накануне Анжелика и Жоффрей де Пейрак, возвращаясь из двухмесячного морского путешествия вдоль побережья Новой Англии, приведшего их к Нью-Йорку, остановились в маленьком салемском порту.

Они прибыли туда с дружественным и деловым визитом. Однако эта крошечная столица английской колонии Массачусетса встретила их волнениями. На пирсе их поджидала группа угрюмых нотаблей и пасторов.

Они сообщили вновь прибывшим о том, что канадские французы и союзнические индейские племена возобновили нападения на северные поселения Новой Англии.

И вот должностные лица этих штатов просят гостей, приезд которых для них знак Божьего благоволения, принять участие в работе чрезвычайного Совета, собирающегося для обсуждения сложившейся ситуации.

На правах их французских соседей и владельцев Мэнских поселений, входивших в юрисдикцию Массачусетса, они обращаются к графу де Пейраку с просьбой напомнить квебекским властям о данных ими обещаниях, а также к Анжелике, которой согласно распространявшимся о ней легендам дано было умиротворять даже самых свирепых вождей индейских племен.

— Если вы имеете в виду Пиксарета, вождя патсуикетов, так знайте, что вот уже более года мне ничего о нем не известно, — возразила она.

— А не участвовали ли какие-нибудь французы в нападении на английские поселения? — поинтересовался Жоффрей. — И не возглавлял ли его иезуит?

Для ответа на эти вопросы следовало познакомиться со свидетельствами потерпевших.

В начале заседания, проходившего в Консул-хаус Салема, были выслушаны показания тех, кого израненными и чуть живыми подобрали и доставили сюда фермеры окрестных долин.

Первым из опрошенных оказался растерянный, заикающийся фермер, все еще пребывающий под впечатлением выпавших на его долю несчастий. Он не видел ни французов, ни иезуита, ни туземцев, так как в тот день был в отъезде. На месте деревни и своего дома он нашел обгоревшие руины и пепел, пронзенные стрелами и скальпированные трупы стариков родителей; жену, детей и слуг наверняка взяли в плен и увели в горы — отдаленные и труднодоступные районы реки Святого Лаврентия, где крещенные французами индейцы, присоединив к мерзостям языческого идолопоклонства распятие и четки, превратят пленников в рабов, и уже больше никто никогда их не увидит.

Слезы струились по обветренному лицу землепашца, что, казалось, раздражало салемских пуритан, воспринимавших их как свидетельство малодушия перед лицом испытаний, ниспосланных Божественным Провидением. Ведь все эти люди были выходцами из Верхнего Коннектикута, наследниками массачусетских диссидентов, которые время от времени восставали против незыблемых законов колонии и отправлялись учреждать свою церковь в плодородных поймах большой реки на западе. Однако, как только индейцы из Наррагансета или Вобенаки накатывались с севера, угрожая им, эти одержимые свободой, находившие требования регентов чересчур строгими, обращались за помощью к Массачусетсу, так что обитателям Бостона и Салема приходилось организовывать карательные экспедиции вроде той, которая готовилась в 1637 году против племени пекотов, истреблявших поселенцев Коннектикута, а еще прежде — против наррагансетов.

И вот Ричард Харпер безостановочно сыплет словами, устремив взгляд на Анжелику, одно присутствие которой, казалось, придавало ему силы выстоять наперекор всему.

Он довел до конца рассказ, обретший классическую завершенность благодаря многократным повторам о пробуждении семьи ранним утром, тихим, как все предыдущие, о вражеском отряде, появившемся словно из-под земли, разграбившем одинокую лачугу, завладевшем нехитрым скарбом: оружием, хозяйственным инвентарем, съестными припасами, угнавшем с собою всех встретившихся на его пути домочадцев в ночных рубашках, босиком.

— Отряд состоял из четырех индейцев и двух французов, — заявил он.

Пленники, в числе которых были его отец, мать, шестеро братьев и сестер, служанка и он сам, в течение долгих часов шли за ними следом, как обреченные. Младшие братья Бенджамин и Бенони, грудные близнецы, кормились «из рожка», то есть были искусственниками, поскольку у их матери не было молока.

На первом привале на лесной поляне индейцы отсекли близнецам головы, «из жалости», как заявили они, «из милосердия», потому что не могли обеспечить их молоком на протяжении этого долгого и трудного пути через леса и горы в Канаду. «Из милосердия», — тщился объяснить на плохом английской языке один из французских джентльменов потерявшей рассудок и голосившей от горя матери, чтобы успокоить ее. Но она ничего не хотела слушать и вопила по-прежнему. В конце концов один из абенаков раскроил ей череп своим томагавком из опасения, что ее крики привлекут английских фермеров со Спрингвея, которые должны были в скором времени обнаружить следы нападения.

Потом они вновь пустились в путь, увлекая за собой остальных детей, потрясенногоотца иподвергшуюсянадругательству девушку.

Что касается его самого, Ричарда, старшего из братьев, то, воспользовавшись смятением и суматохой, произведенными этим тройным убийством, он устремился в соседний лес.

Проследив затем, как конвой, не заметив его отсутствия, пересек поляну и скрылся в зарослях, он, недолго думая, пустился во всю прыть и короткими перебежками оторвался от своих врагов. После нескольких дней пути ему удалось добраться до жилых мест. Теперь он признает, что, охваченный ужасом, думал лишь о том, чтобы убежать как можно дальше. Теперь он осуждает себя, что не предал христианскому погребению, бросив на съедение диким зверям, свою бедную мать, которая снится ему каждую ночь с проломленным черепом, распростертой рядом со своими обезглавленными младенцами…

Тут Анжелика поняла, что не сможет вынести продолжения и ей пора удалиться.

Лица поплыли перед ней в контрасте белого и черного: белых воротничков и бород, черных одеяний и мебели в сумраке, с трудом рассеиваемом дневным светом, проникающим через тонированные стекла оконных импостов.

Выделяющаяся на фоне светлосерой фрески остроконечная борода и блеск бриллианта в левой серьге сэра Томаса Кранмера, представителя губернатора Новой Англии, который с едкой и вместе доброжелательной улыбкой наблюдал за ее смятением, а также профиль пирата Карибского моря, идальго, благородного сеньора Аквитанского, попросту говоря, ее супруга графа де Пейрака, за спиной которого высился слуга-негр Куасси-Ба, заметный лишь благодаря агатовым белкам глаз и яркому султану, украшавшему его тюрбан, вернули Анжелике отчетливость восприятия. Придерживая полы своей просторной накидки, она поднялась и удалилась, благословляя в душе сдержанность английских нравов, позволявших покинуть любое общество без каких-либо объяснений, ибо любопытство к причинам такого ухода грозило обернуться неловкостью как для вопрошающего, так и для вопрошаемого.

На улице она сняла шляпу и чепчик. Ее волосы прилипали к потным вискам.

Быстрым шагом она направилась к дому миссис Кранмер, где они остановились.

Дурнота прошла. Но стоило ей прилечь на постель в отведенной им большой спальне, как она почувствовала боль в пояснице, и вновь подступило удушье.

Она встала и подошла к окну, задумавшись об этой своей новой беременности, которую так ждала.

Глава 2

«Что заставляло меня стремиться к ней?» — задавалась вопросом Анжелика де Пейрак, очаровательная французская графиня с берегов Америки, стоя у распахнутого окна на втором этаже особняка миссис Анн-Мэри Кранмер в трудолюбивом пуританском городе Салеме штата Массачусетс Новой Англии.

Она не могла назвать свое состояние беспокойством, скорее — легкой депрессией.

Ее взгляд, не останавливаясь, скользил вдоль линии подернутого дымкой горизонта цвета жемчуга, к которому уступами устремлялись бурые скалы, обнаженные мощным отливом, и блистала тысячами зеркал вода в поросших морскими водорослями маленьких лагунах, оставленных отступившим морем.

Это был жаркий час, почти полдень на излете уходящего лета. Из порта и судовых верфей доносился приглушенный шум, но Анжелика, во власти внезапно охватившей ее слабости, неясно воспринимала окружающее или скорее проникалась исходящей от мира тревогой, пробужденной видом безграничных пространств, — она, которая всегда с наслаждением погружалась в созерцание океана.

К тому состоянию, в которое вверг ее рассказ об этих трагических событиях, примешивалась глубоко личная обеспокоенность, нарушавшая безмятежное и безоблачное счастье, к которому она в некотором смысле привыкла за этот год. Отдавая себе отчет в том, что известная опасность грозила вот-вот подточить хрупкое основание этого счастья и что решение, принятое ею несколько месяцев назад, возлагало на нее ответственность за все возможные вытекающие из него последствия, она поневоле задавалась вопросом: что именно заставило ее ввязаться в эту авантюру, которая, в сущности, представляла собою — теперь она боялась взглянуть правде в глаза настоящее безумие?

«Что побудило меня стремиться к ней?»

Уж не попала ли она очередной раз в ловушку, расставленную ей ее женской природой, всегда вгрызавшейся в жизнь, как в спелую мякоть плода, не задумывавшейся о завтрашнем дне?

«Безумная Анжелика!», — укоряла она себя.

Не очередная ли это прихоть с ее стороны? Ведь все так удачно складывалось.

В самом деле, все было так хорошо. Так славно и прочно в их жизни.

Что заставляло ее искать подтверждения этому безоблачному счастью, этой плывущей в руки удаче как раз тогда, когда она, сильная, не отягощенная заботой о близких, могла бы безоглядно наслаждаться всеми радостями бытия?

Разве не получила она от судьбы, столь упорно враждебной, все мыслимые награды и воздаяния?

Разве не взяла она от жизни всего, о чем только может мечтать женщина?

Мужа, обожаемого и страстно любящего ее. Двух славных красавцев сыновей, которые в расцвете сил блистали при французском дворе остроумием и изяществом! Об этом свидетельствовало последнее послание Флоримона, старшего сына, доставленное недавно кораблями из Европы. Здесь, в Америке, с ней была ее девочка — малышка Онорина, всеми обожаемая, за расцветом которой она с умилением следила. Онорина помогала ей переносить испытания, деля с ней волнения и одиночество, и она упрекала себя за слишком частое возвращение к мыслям о них, несмотря на то, что все это отныне кануло для нее в прошлое.

Разве не добилась она вместе с Жоффреем де Пейраком, своим мужем, всех возможных успехов и не стала свидетельницей на протяжении, по крайней мере, трех лет воплощения самых смелых проектов?

В том числе процветания их североамериканских поселений: Голдсборо на побережье Атлантики и Вапассу в сердце мэнских лесов, основанных в крайне неблагоприятных условиях, зато переживающих сегодня, благодаря союзу с Новой Англией, период стремительного взлета. Мир воцарился на этом своего рода внутреннем море, именуемом Французским заливом note 1. Где кишмя кишели представители разных наций, во главе которых встал граф де Пейрак, предводитель, едва ли не безусловный хозяин, умиротворяющая деятельность которого простиралась до глубин материка, вплоть до истоков Кеннебека, дальней оконечности его владений.

И разве не явилось чем-то еще более чудесным и всеопределяющим то, что они получили наконец, она и он, прощение; величайшим монархом Вселенной Людовиком XIV, королем Франции им были почти полностью возвращены их поместья, и это после того затяжного конфликта, в ходе которого все трое его участников: Жоффрей, побежденный вассал, она, строптивая подданная, он, неумолимый государь, — наносили друг другу жесточайшие удары? Это произошло вопреки всем ожиданиям. Новость настигла их в Квебеке, когда они гостили у г-на де Фронтенака, губернатора Новой Франции, вставшего на их сторону и вместе с ними ожидавшего королевского вердикта. Он был безоговорочным.

Король Франции, гроза всех континентов, склонялся перед ними отвергнутыми, изгнанными, — забыв обо всех оскорблениях, вернув им титулы и поместья, вновь открыв перед ними двери королевства; его великодушие простиралось так далеко, что он соглашался ждать их возвращения, оставляя за ними одними право определять его сроки и условия.

Анжелика, облагодетельствованная, избалованная женщина, отныне хозяйка своей судьбы, забрасываемая отовсюду предложениями о протекции и защите, вольная выбирать счастливую и беззаботную жизнь там, где ей заблагорассудится, в окружении тех, кого она сама предпочтет. Чего ей еще недоставало, какого подарка могла она требовать от Небес, какого благодеяния, какого чуда? Ребенка!

Анжелика вздохнула и покачала головой.

«Ты никогда не изменишься!»

Она поднесла ладонь к глазам. Сверкание заполненных водой лагун, своим блеском напоминавших блеск луидоров, словно пригоршнями разбросанных по бухте, ослепляло ее. Одуряющий запах огромной, раскинувшейся перед ней равнины, поросшей морскими водорослями, вызывал в ней легкий приступ тошноты. Видно было, как вдали в золотистой дымке покачивалось несколько белых парусов, как бы прилепившись к скалам.

Перед фасадом дома по красноватой и запыленной площадке даже в этот жаркий час сновали неутомимые обитатели Салема, облаченные преимущественно в темное, в высоких черных шляпах, с серебряными или стальными кружевами спереди по моде английских пуритан времен революции 1649 года, возглавленной суровым Оливером Кромвелем.

Женщины, почти все одетые в ярко-синее, с большими белыми воротниками, в чепчиках, чья униформа указывала на их статус «вольнонаемных», то есть лиц, не возместивших полностью стоимости проезда в Новый Свет тем, кто кредитовал им дорогу. Что не мешало им разгуливать с непринужденным видом уверенных в себе женщин, которые однажды приняли решение пересечь океан, добровольно избрав рабство.

Все эти люди проворно сновали взад-вперед, славные граждане Массачусетса, устремленные к некой цели, сосредоточенные на выполнении некой задачи, однако не настолько, чтобы не бросить мельком любопытный взгляд на жилище сэра Томаса Кранмера, где, как всем было известно, остановились гости из Голдсборо, и не заприметить у окна ту, которую повсюду от побережья до пограничных поселений называли не иначе как «Прекрасной француженкой».

Ибо в Салеме зевак было не меньше, чем во всех портах мира, где море выбрасывает на берег, независимо от того, нравится вам это или нет, печетесь вы о своей душе или готовы погубить ее, все разновидности человеческой породы, то обнадеживающие, то вызывающие беспокойство, но к которым поневоле приходится приноравливаться, раз уж вы рискнули заняться коммерцией.

Знатную француженку достаточно хорошо знали обитатели Салема, им были известны многие факты ее биографии и в частности тот, что она спасла от скальпирования или рабства в Канаде группу английских землепашцев из Андроскоггина на севере Мэна.

Знали также, что она — жена авантюриста-дворянина, который, хотя и был французом и, разумеется, католиком, поддерживал дружеские отношения с Массачусетсом, настолько дружеские, что строил для него суда на здешних верфях.

Словом, приезд супругов означал очередной подъем деловой активности в городе и позволял под благовидным предлогом познакомиться с этой парой поближе.

Приглашенная присутствовать в качестве почетной гостьи на муниципальном совете Салема — честь, от которой ей легче было бы отказаться, — она, не колеблясь, согласилась на неудобства, облачившись в просторную накидку с тем, чтобы скрыть признаки скорого материнства (ведь она была на седьмом месяце беременности) от суровых и высоконравственных кальвинистов, которые, поклоняясь Христу, настоятельно рекомендовали при этом своим адептам:

«Плодитесь и размножайтесь!» Впрочем, строгим представителям пресвитерианской веры следовало призывать к этому со всей возможной осторожностью, еще лучше, если бы этого можно было достичь с помощью Святого Духа. Памятуя также о том, что Св. Павел, блюститель парижской нравственности, осудил женские волосы как орудие греховного искушения и что пуритане были солидарны с ним в этом вопросе, Анжелика покрывалась косынкой из тафты, поверх которой надевала широкополую шляпу, сжимавшую ей виски и вызывавшую нестерпимую головную боль.

За все время путешествия она ни разу не почувствовала усталости. И вот теперь страдала от придавившей землю тяжелой влажной духоты и не смогла дождаться заключения совета.

«Я едва не потеряла сознание».

Она представила себе несчастную мать-англичанку мертвой, с проломленным черепом, распростертую в траве около своих детей-близнецов с отсеченными, как у сломанных кукол, головами… Надо было во что бы то ни стало отогнать от себя это видение. Иначе ей грозит новый приступ. При этом она корила себя за то, что ничем не помогла бедному англичанину, вошедшему с круглой шляпой в руке и смотревшему на нее так, словно в ее власти было воскресить его родных.

Хуже всего было то, что эти усобицы, периодически сотрясавшие Новый Свет, выходили из-под контроля, поскольку пролитая кровь взывала к отмщению.

Впрочем, сейчас лучше было не думать об этом.

Анжелика достала часики, которые носила у пояса, встряхнула и завела маленьким ключиком, решив, что они остановились.

Утро было еще совсем не позднее. Она была одна, по крайней мере, так ей казалось, ибо в доме царила глубокая тишина, словно все лакеи и слуги внезапно куда-то ушли.

Куда? На рынок? В церковь?

Приученная инстинктом, обострившимся за время жизни, полной неожиданностей и испытаний, мгновенно схватывать мельчайшие детали, незаметные для других, некоторые неявные человеческие реакции, Анжелика с самого начала была заинтригована поведением их салемской хозяйки миссис Анн-Мэри Кранмер.

В самом деле, всем своим насупленным видом она давала понять, что не может уразуметь, почему считается нормальным, что именно она всякий раз, как эти иностранные гости заявлялись в Салем, должна принимать их, словно они недостойны переступать порог истинно ортодоксальных в своей пуританской вере домов, словно их настороженная религиозность страшится ядовитых греховных испарений.

Словом, обратив внимание на все эти особенности поведения дамы, которая, с одной стороны, встречала их с почестями, а с другой — бросала вызов, Анжелика получила от Жоффрея вполне удовлетворительное, на ее взгляд, объяснение.

Урожденная Векстер, дочь Самуэля, одного из самых набожных и непреклонных основателей города, она вышла замуж по любви за известного англичанина, очаровательного и весьма аристократичного сэра Томаса Кранмера. В сущности, после свадьбы она должна была бы навсегда покинуть берега Салема, эти чего уж там скрывать — места ссылки, и перестать существовать даже в воспоминаниях как для своих родных, так и для остальных жителей Массачусетса.

Но тут оказалось, что это смелое решение не так-то легко осуществить.

Прежде всего потому, что вышеназванный англиканец занимал весьма высокий пост в королевской администрации. Кроме того, он приходился дальним родственником Томасу Кранмеру, архитектору Кентерберийскому, советнику Генриха VIII, в смутное время после первого этапа Реформации покровительствовавшему известному шотландскому проповеднику Джону Кноксу, который, как известно, являлся основателем радикального крыла английского протестантизма, породившего пуританизм, и которого казнили в эпоху царствования Марии Тюдор — католички, прозванной Кровавой.

Элементарная признательность предписывала известную терпимость в отношении его внучатого племянника… Наконец, достопочтенный Самюэль Векстер не хотел бы навсегда потерять свою единственную и потому бесценную дочь.

Итак, супружеская чета получила признание в Салеме, и все привыкли к Томасу Кранмеру, его кружевам и бриллиантовой серьге.

Часто оставляемая своим мужем, беспрестанно курсирующим между Бостоном, Ямайкой и Лондоном, дочь Самуэля Векстера еще более ожесточилась в своей набожности, и, словно желая оправдать в собственных глазах эту безумную страсть, поставившую ее вне общества, оплотом которого ей надлежало стать, она еще ревностнее принялась исполнять свой религиозный долг.

И вот оно, жестокое наказание, — легкость, с какой обращались к ней, отправляя на постой явных пособников Сатаны: «Кому, как не вам, оказать им гостеприимство?»

Анжелика придвинула к себе кресло со спинкой, украшенной вышивкой, и расположилась вблизи окна на расстоянии, позволявшем наслаждаться свежим дыханием морского бриза. Салем, что в переводе с древнееврейского значит «мир», представлял собою очаровательный городок с крытыми дранкой крышами, завершающимися остроконечными коньками каменных труб, которые были сложены из серых валунов или красного кирпича на домах нотаблей и богатых торговцев.

В нем действовало сугубо теократическое законодательство, а моральные установления непосредственно заимствовались из Священного Писания.

Зато там цвела самая красивая в мире сирень. И до середины лета их белые и фиолетовые гроздья приникали к темным, выкрашенным ореховой краской стенам домов. В палисадниках, густо поросших целебными травами и овощами непременные атрибуты каждого жилища в соответствии с традициями, установленными первыми эмигрантами, — мерцали листья амаранта и бледно-зеленые тыквы, благородные культуры, выбрасывавшие даже на тротуары извивающиеся, как мохнатые змеи, усики стеблей, увенчанных большими желтыми цветами, которые привлекали множество пчел.

Теперь, вновь почувствовав уверенность, Анжелика упрекала себя за глупость.

Странно было задавать себе этот вопрос: «Почему я захотела ребенка?» Разве дано кому-нибудь знать причины, вызывающие в сердце женщины эту великую животворящую жажду материнства? Она одна, и вместе с тем им несть числа, все очевидные, но нет ни одной решающей, ибо это сфера, не подлежащая разумению.

Анжелика вспомнила, что начала мечтать о нем еще в Квебеке, видя, как маленькая Эрмелина де Меркувиль, протягивая ручонки, устремлялась ей навстречу. Что плохого в том, чтобы вновь испытать радость материнства, если не смогла в полной мере насладиться ею прежде?

Восстановить гнездо, потрясенное столькими пронесшимися над ним ураганами?

Но прежде всего, и это желание постепенно брало в ней верх над остальными, по мере того, как все упрочивалось вокруг них и в них самих, она хотела, чтобы отцом ребенка был именно он. Он, ее любовь, ее возлюбленный, ее тихая гавань и ее мука, он, единственный мужчина всей ее жизни, он, Жоффрей де Пейрак, ее муж вот уже скоро двадцать лет.

Но, достигнув ценою неслыханных усилий, вопреки тяжелейшим испытаниям, тернистым и извилистым дорогам, но и благодаря упорству, граничившему с одержимостью, и воле, нередко являвшейся источником опасностей, навстречу которым она без оглядки устремлялась, словом, достигнув цели, добившись осуществления всех своих мечтаний, любви, счастья, покоя рядом с тем, кого она так упорно искала, которого считала погибшим и которого в результате интриг и недоразумений едва не потеряла вновь, как если бы ревнивая судьба отвергала постоянство их чересчур пылкой страсти, она решила увенчать свою трудную победу чем-то воистину непреходящим.

Она мечтала о ребенке от него, как мечтала бы о ребенке от нового возлюбленного, чтобы скрепить узы, способные навечно удержать этот дар судьбы.

Это было очередным свидетельством неувядающей новизны их отношений.

Ибо надо отдать ей должное: мысль о ребенке никогда не пришла бы ей в голову в первое время после их долгой разлуки. С тех пор минуло уже почти три года.

Когда она мысленно возвращалась к той поре, воспоминания о ней казались ей такими далекими и нереальными, что она едва узнавала себя в них. Как часто им не хватало терпимости, им, упрекавшим друг друга в наносимых жизнью ударах, не понимавшим, что они оба жертвы и что именно это обстоятельство еще теснее сближает их. На осознание этого нужно было время, и вот теперь она удивлялась тому, как много они пережили…

Как порой они отчуждались, готовы были расстаться, доходили почти до взаимной ненависти, оставаясь при этом такими близкими, очарованными друг другом! Какими чудесными представлялись ей их отношения сейчас, когда она о них думала! Если бы не это их взаимное притяжение, с каждым взглядом все более непреодолимое, связывающее их колдовскими чарами, грезами и внезапными порывами, ко всяким расчетам равнодушное, разве смогли бы они осилить столько препятствий, узнать так много привлекательного друг в друге, возвыситься над разочарованиями и безысходностью, порожденными столькими несчастьями?

Благословенно это таинство чувств, захватывавшее их помимо воли, бросавшее в объятия друг к другу, погружавшее в забвение, блаженство, которое позволяло им безумно отдаваться течению этой слепой реки, стиравшей образ мира.

Против этого потока страсти, увлекавшего их в круговороте наслаждений и открытий, которым нет названия, был бессилен сам Дьявол, несмотря на всю силу его орудий.

Ибо любовь — главный враг этого великого разрушителя.

Между тем лишь после опыта, обретенного ею в Квебеке, французском городе на крайнем севере Америки, куда они прибыли на переговоры в связи с возможным примирением с королем Франции и своими соотечественниками и где они прожили всей семьей странную зиму, светскую и суетную, она почувствовала, что изменилась, охваченная внезапной потребностью иметь от него ребенка. Нового ребенка для новой жизни!

В ее памяти всплыли детали возвращения из Квебека.

Они покинули маленькую столицу Новой Франции, освободившись наконец от сковывавших их отношения льдов. Их эскадра спустилась вниз по реке Святого Лаврентия, пересекла залив того же названия, и Анжелика на борту флагманского судна «Голдсборо», наблюдая с Онориной сквозь иллюминатор каюты за стаей белых морских свинок, играющих в волнах, пережила мгновение острой радости и уверенности, перед которой рассеивались все тени, отступали все волнения.

Все проблемы были решены, сражения выиграны. Если не все, то, по крайней мере, те, которые они вели друг с другом. Разве не убедились они за эту зиму в Квебеке, что навечно связаны прочными и незримыми узами, которые ничто не властно разорвать. Поняли, как бы яростно каждый из них ни отстаивал свою независимость, они не могли полноценно жить, дышать, думать в разлуке. Конечно, Жоффрей был загадочным, непредсказуемым, завораживающим мужчиной, как, впрочем, и она, чистосердечно считавшая себя, подобно большинству женщин, вполне предсказуемой в своих намерениях и поступках. И все же они никогда так сильно не полюбили бы друг друга, если бы были более уживчивыми, более законопослушными перед лицом общественного мнения.

И вот наконец с ясным умом и легким сердцем она принялась мечтать об этом новом ребенке, которого она хотела просто подарить себе без всякой задней мысли, для счастья! Нового ребенка для новой жизни.

Она ощущала себя более молодой и веселой, чем когда бы то ни было.

Покровительство, оказываемое ей человеком, оберегавшим ее от чересчур принудительной и тяжелой ответственности, выигранное противоборство с королем, обрекшим их на изгнание, наполняли ее чувством свободы от всех забот и волнений, что на первых порах даже как бы тяготило ее. Она вдруг увидела, что до сих пор жила слишком трудно, ибо, если исключить те несколько месяцев сказочного сна, проведенных в Тулузе, подобных органной фуге, в их исполненной превратностей судьбе, чем была ее жизнь на протяжении этих двадцати лет, когда она очутилась на самом дне нищеты и одиночества?

Всю жизнь бороться, вгрызаться зубами, впиваться когтями, отстаивать себя, оправдываться во имя детей, хлеба насущного, счастья…

Разумеется, она сохранила об этом времени не одни только мрачные воспоминания. Эти годы борьбы не были лишены известного разнообразия и забав, нередко отмеченных комизмом, и она, будучи по натуре импульсивной, умела смеяться над нелепостями существования и радоваться достижениям, смакуя минуты благоденствия, украденные у нескончаемой борьбы за выживание.

Ну и что ж с того!

На этом корабле, ее корабле, увозившем их как бы за пределы времени в будущее, которое виделось ей наконец умиротворенным и счастливым, ей вдруг открылось, что настал момент сложить оружие и все переиначить, стать другой женщиной. Такой, какой до сих пор она не могла позволить себе быть.

Начать все сначала, как в двадцать лет. А что обладает большей новизной, чем ребенок?

Она приняла решение: да будет так!

Однако вольная располагать собою благодаря своим «секретам» знахарки направлять таинственные силы зачатия, — она все еще выжидала.

Она думала какое-то время. Жизнь все-таки научила ее соизмерять, гасить свои порывы. Ведь речь шла не о военной стратегии, в которой она преуспела в период своего противоборства с королем и которая требовала безошибочной оценки ситуации и мгновенной реакции, но о закладке фундамента мирной жизни, задаче, к которой государства нередко приступают с меньшим знанием дела и тщанием, чем к войне.

Ей хотелось укорениться в этом новом, сулившем счастье отрезке жизни, удостовериться, что это не западня, привыкнуть к покою и повседневности бок о бок с ним, ее вечной любовью, ее хозяином, ее другом. Но в еще большей степени ей необходимо было вкусить от уверенности в этом любовном согласии, охватившем их неугасимым пламенем, мягким и безмятежным, которое отныне ничто уже не могло больше погасить.

Она ждала прибытия в Вапассу.

А поскольку Жоффрей де Пейрак всегда был самым страстным, самым предупредительным и самым расточительным любовником, получилось так, что именно он первым заговорил о новом ребенке, о котором, как ему было известно, она мечтала и которому суждено было скрепить узы их любви .

Неужели и его инстинкт подсказывал ему, что их судьба, такая насыщенная и яркая, устремлялась не к закату, но к своему подлинному началу?

Зимой, когда Вапассу покоился еще под глубоким снежным покровом, когда люди, жившие в деревянных фортах, раскинувшихся на бескрайних просторах Америки, как будто даже забыли о возможности других форм существования, они зачали дитя любви.

Когда Анжелика стала догадываться, что беременна, она почувствовала восторг, потрясение, хотя ей и было известно, что целебные снадобья, которые она так хорошо умела изготовлять, пользуясь «секретами», раскрытыми ей с детства колдуньей Мелузиной, сами по себе должны были привести к желаемым результатам. И все же ей трудно было в это поверить!

В апреле ребенок зашевелился, и вновь она испытала удивление, граничащее с недоверием.

Так, значит, совсем нетрудно было получить в подарок от Неба свою мечту ребенка. Для счастья…

Она чувствовала себя такой окрыленной, пребывала в состоянии столь естественной эйфории, что, если бы не эти толчки, которыми «он» напоминал о своем существовании, она и не вспоминала бы о своей беременности. Все осложнения, которыми сопровождается начало беременности, ее миновали. Ее талия долгое время оставалась тонкой. Не испытывая никакой усталости и даже будучи, как ей казалось, еще более здоровой, чем обычно, она не внесла никаких изменений ни в свой привычно активный образ жизни, ни в планы поездки, которую они собирались предпринять весной к побережью, где им предстояло возобновить контакты не только с жителями Голдсборо, но и с остальной частью мира. Караваны судов доставляли туда почту из Европы, и с учетом сведений, поступавших к ним с Французского залива, Жоффрей де Пейрак наметил план предстоящей навигации. В самом деле, лето становилось периодом активизации морской торговли.

В тот год граф должен был отправиться в Нью-Йорк — путешествие, которое позволило бы ему по пути туда или обратно посетить наиболее важные поселения Новой Англии, раскинувшиеся на всем побережье от Нью-Йорка до Портленда, захватив Бостон, Салем, Портсмут, где у него были друзья и деловые интересы.

Анжелика решилась сопровождать его. Ни словом не обмолвившись о тайном обещании, данном ею себе, никогда не отпускать куда бы то ни было Жоффрея одного, она заранее убедила своего мужа в том, что ей во что бы то ни стало необходимо встретиться в Каско со своим другом, английским medisine-man Джорджем Шаплеем, у которого она намеревалась получить уйму советов и снадобий и, в частности, корень Мандрагоры, необходимый для изготовления обезболивающей губки, запас которой у нее иссяк. Так или иначе, заключила она, ей следует повидаться перед родами с Шаплеем, поскольку в его зимовке на косе Макуа хранились самые авторитетные из известных ей книг по медицине, с которыми ей нужно было ознакомиться.

В то время как «Радуга», гордый корабль водоизмещением свыше тридцати тонн, недавно вышедший со стапелей Салема, мчался к югу, устью Гудзона, Шаплею было отправлено письмо, назначавшее ему встречу в Салеме на начало сентября. Появление ребенка ожидалось в конце октября, и у «Радуги», возглавлявшей небольшой флот Пейрака, было достаточно времени, чтобы добраться до Голдсборо, где должны были состояться роды.

А затем, в зависимости от погоды и от наступления возможных ранних заморозков, новорожденный — граф или графиня — должен был предпринять свое первое на этом свете путешествие к истокам Кеннебека, этому ленному владению в Вапассу, чтобы провести там зиму, на что Анжелика очень надеялась. Несмотря на то удовольствие, которое она всякий раз испытывала от встречи со своими друзьями в Голдсборо, жизни на побережье она предпочитала уединение в глубине материка.

И вот сейчас ей было душно в чистой и живительной атмосфере Мэна.

Влажная жара побережья, делавшаяся невыносимой, стоило лишь отойти от моря, угнетала ее. Порой она с трудом переводила дух. Отвратительный страх поднимался в ней. Еще совсем недавно воодушевленная, настолько воспарившая в облаках, что настоящее и будущее рисовались ей в самых радужных красках, она забыла об опасениях, но те внезапно коснулись ее своим крылом, подтачивая оптимизм, подобно мертвой зыби, раскачивающей шлюпку. Страх становился паническим.

В эти мгновения Анжелика ощущала себя слабой, ее охватывало беспокойство, знакомое всем женщинам, вынашивающим во чреве хрупкую плоть. Ответственная за этого ребенка, она чувствовала также ответственность за грозившее ему несчастье, которое, быть может, уже нависло над ним, и упрекала себя за неспособность предотвратить его. Ибо дитя счастья находилось под угрозой.

Уж не являлась ли ее душевная боль провозвестницей опасности, которая, извлекая его, еще беспомощного, из надежного материнского лона, вынесет ему приговор? Ему еще не время было родиться. Надо было ждать по меньшей мере месяц…

Но у Анжелики было еще одно серьезное основание страшиться за судьбу будущего ребенка, взлелеянного в мечтах и заранее любимого, — опасность преждевременных родов, ибо вот уже несколько дней, как она была почти уверена, что их двое.

Глава 3

Чем иначе объяснить это беспокойство, это возбуждение, которое стало уже казаться ей чрезмерным, как не картиной, определившейся на ощупь и почти очевидной для глаза, — двух крошечных головок?

«Когда Небеса начинают щедро одаривать вас своими милостями!..» — шептала она, неприятно пораженная поначалу, то ли недоверчивая, то ли озадаченная.

И готовая уже расхохотаться, воистину восхищенная, она спохватывалась, говоря себе, что здесь нечему смеяться, не зная, что и подумать.

А что, если всему течению их жизни, всегда ориентированной на разумные цели, суждено вдруг принять странные неясные очертания? Близнецы!.. Она решила повременить с разговорами об этом даже со своим мужем. Тем более, что флот Жоффрея де Пейрака уже бросил якорь в Салеме, не так уж далеко расположенном от Голдсборо, и на пирсе несколько должностных лиц этого поселения собралось для деловой встречи с ними. Среди присутствовавших находились г-н Маниго, влиятельный судовладелец, имевший торговые связи со всем миром вплоть до Антильских островов, г-н Мерсело, огромный, как скала, бумагопромышленник, подрядившийся возводить мельницы в английских колониях, с дочерью Бертилией, служившей ему секретаршей. Начали с обсуждения семейных новостей. Бертилия Мерсело, единственная дочь бумагопромышленника, эгоистка, улыбаясь, бросала на Анжелику взгляды, полные иронии и самодовольства. Кто-кто, а уж она, казалось, говорили ее глаза, не позволит изуродовать свою фигуру материнством.

Затем со зловещим видом, теперь уже известно почему, приблизились именитые горожане Салема, чтобы пригласить их на пресловутое заседание Совета, открывавшееся следующим утром, и Анжелика, следуя официальному этикету, вынуждена была смириться с тем, что не заметила в толпе Джорджа Шаплея, единственного человека, которого она искренне хотела видеть. Он окончательно разрешил бы сомнения, подтвердив ее предположения относительно близнецов. Она полностью доверяла не только познаниям старого язвительного чародея, но также и его опыту. Итак, его не было среди встречавших, и приходилось всем улыбаться, и отправляться на постой, сжав губы, мучиться бессонницей долгой, невыносимо душной ночью и с наступлением утра идти на заседание Совета. Собрав всю свою волю, чтобы остаться на высоте положения, Анжелика не нашла достаточно сил ни для того, чтобы окончательно решить для себя вопрос о тайне того сокровища, которое она носила в себе, — один или двое? — ни для того, чтобы сказать об этом мужу, который, по обыкновению, был окружен многочисленной толпой. Быть может, порой он и сам бросал на нее мимолетный, пронзительный взгляд, в котором сквозила забота?

Анжелика считала делом своей чести не допустить, чтобы неудобство или уязвимость ее положения каким-то образом повлияли на их маршрут и своевременность его прохождения. Не таков был ее характер. Кроме того, она жила в век, когда женщины не считали возможным носиться со своей беременностью, которая, в соответствии с общепринятым мнением, считалась состоянием более естественным, чем ее отсутствие. Светские дамы в еще меньшей степени, чем деревенские женщины, были склонны беречь себя в подобных обстоятельствах, и в Версале любовницы монарха, облаченные в придворные наряды, стояли при входе короля, не более часа тому назад разрешившись от бремени в какой-нибудь приемной за ширмой королевским бастардом.

Вот почему Анжелика считала, что у ее утреннего недомогания нет объяснений.

Она встала и подошла к столу, на котором лежала ее дорожная шкатулка с расческами, щетками, зеркальцем, драгоценностями и необходимыми мелочами: коробочками с белилами и румянами. Она достала маленький пузырек, взяла стакан и отправилась на площадку того же этажа, где находилась ванная с баком и бассейном, выложенным голубыми и белыми фаянсовыми плитками, по-видимому дельфскими. Она открыла оловянный кран и наполнила стакан водой, в который уже раз отметив про себя, что эти пуритане, с таким презрением относившиеся к радостям жизни, были наделены даром окружать себя красивой мебелью и предметами роскоши, соседство которых с успехом восполняло суровость афишируемых нравов и суждений. Анжелика, способная увидеть очарование каждого жилища, по достоинству оценила и это, сумрак которого изобиловал блеском тщательно натертого воском паркета, лощеной меди, зеркал и керамики. Стеганое одеяло на кровати было кружевным.

Анжелика проглотила лекарство, представлявшее собою настой лечебных трав, эффективность которого была неоднократно проверена ею на себе. Она почувствовала себя значительно лучше, и тяжелый дух стоячей воды за окном, кипящей смолы, доносившейся с ремонтных верфей, смешиваясь с запахом жареных креветок, усиливавшимся в этот обеденный час, больше уже не дурманил ее.

— Мадама-мадама!

Послышался чей-то голос за окном. Она улыбнулась и вновь подошла к окну.

Куасси-Ба, стоя у порога дома, поднимал к ней свое черное лицо.

— Меня послал хозяин. Он беспокоится!

— Скажи ему, чтоб не волновался. Со мной все в порядке.

Куасси-Ба был еще одним знаком внимания, оказываемым ей Жоффреем де Пейраком. Непреклонный и преданный страж, скорее друг, чем слуга, в течение стольких лет сопровождавший графа, восприимчивый к мельчайшим деталям, угадывавший едва заметные колебания в настроении того, с кем он делил тяготы жизни, дорог, опалы, испытаний, включая рабство на галерах, он был для Анжелики своего рода воплощением заботы, которая, казалось ей, не иссякнет никогда.

Сотни раз он представал перед ней то с поручением, а то справляясь о ее желаниях, поджидая у порога, как провожатый, а то вдруг возникал с маленьким серебряным подносом, на котором дымилась чашка турецкого кофе, как раз в тот момент, когда она все и даже самое жизнь готова была отдать за глоток этого напитка, ибо в этом и заключалась некая связывающая их троих тайна, ее, Жоффрея, и его, Куасси-Ба, — он всякий раз появлялся неспроста.

И в этот раз, стоило лишь Жоффрею обменяться единственным взглядом со своим слугой, огромный негр тенью выскользнул из зала заседания.

Его привычное присутствие, исполненное доброжелательности, преданности душой и телом, помноженной на снисходительность и безудержное восхищение всем, что имело к ней отношение, ободрило Анжелику, и она почти удивилась, что еще несколько мгновений назад чувствовала себя подавленной.

— Может быть, хозяину надо покинуть заседание и вернуться к тебе? — спросил он.

— Нет, Куасси-Ба, вопросы, обсуждаемые этими господами, слишком серьезны. Я подожду. Передай им мои извинения. Скажи им, они и сами это, по-моему, прекрасно поняли, что столь горестные события глубоко потрясли меня, и я уединилась для того, чтобы поразмышлять над тем, как наилучшим образом прийти им на помощь.

— Ладно-ладно, — сказал Куасси-Ба, сопровождая свои слова прощальным и благословляющим жестом.

И он удалился, приплясывая, постукивая высокими каблуками ботинок с пряжками.

Степенный Куасси-Ба, считавший себя мужчиной в летах, обнаруживал особую озабоченность с тех пор, кик понял, что среди них скоро появится «маленький граф» или «маленькая графиня». Каково, если бы он вдруг узнал, что их может оказаться двое!.. Неуемная радость никак не гармонировала бы с его сединами.

«Даже от души желая порадовать Куасси-Ба, — говорила она себе, вновь усаживаясь в кресло, — я не могу избавиться от страха перед грядущей неопределенностью».

Она представила себе двух черноглазых малышей с пышными локонами, похожих на Флоримона, или — еще забавнее и очаровательнее — двух малышек, черноволосеньких, с живыми глазенками-угольками. Она не могла наделить их своими светлыми волосами и глазами, ибо мечтала о «ребенке Жоффрея» и воображала их себе лишь по его образу и подобию.

Но чтобы сразу двух! Было еще нечто, усугублявшее ее растерянность, воспоминание о пророчестве гадалки Мовуазен, которое она никогда не принимала всерьез и которое начисто стерлось в ее памяти за все эти годы.

Это случилось в Париже в то время, когда, будучи одинокой и пребывая в состоянии неопределенности, она яростно боролась за кусок хлеба для себя и двух своих сыновей, Флоримона и Кантора. И вот в компании двух своих подруг, подобно ей переживавших трудности и желавших знать, не окажется ли их будущее милосерднее настоящего, она отправилась к Катрине Мовуазен, звавшейся также ла Вуазен, в ее конуру в предместье Тампля, куда давно уже наведывался весь Париж.

В тот день колдунья была пьяна в стельку. Закутавшись в плащ с вышитыми на нем золотыми пчелами, она слезла со своего возвышения и нетвердым шагом направилась к трем красивым молодым женщинам, объявив каждой, предварительно взглянув на ладонь: «Вас полюбит король», а самой обездоленной из них: «И вас тоже. Вы станете его женой!» — пророчество, которое совершенно вывело из себя третью даму, рассчитывавшую на самую блестящую будущность. Даже теперь, по прошествии стольких лет, Анжелика не могла удержаться от смеха, вспоминая эту сцену. Ее особенно поразило то, что, вновь обращаясь к ней, тыча в нее пальцем, пьяница заявила: «У вас будет шестеро детей».

Это предсказание, сделанное заплетающимся языком, показалось ей тогда чрезвычайно нелепым, совершенно невероятным, и она скоро забыла о нем.

Но разве спустя годы и годы дело не шло к осуществлению всех предсказаний гадалки?

Три прекрасные молодые женщины, уроженки Пуату, связанные узами дружбы, восходящими к их провинциальному прошлому, стояли в тот день в Париже перед колдуньей Мовуазен. Атснаис де Монтеспан, урожденная Рошешуар, Анжелика де Пейрак, урожденная Сансе де Монтелу, Франсуаза Скаррон, урожденная д'Обинье.

И разве сегодня, двадцать лет спустя, не царила в Версале красавица Монтеспан, превратившаяся в самую блистательную фаворитку Людовика XIV; загадочная Франсуаза Скаррон не позабыла ли о своих залатанных платьях и не получила ли монаршьей волей титул маркизы де Ментенон, а Анжелика, отказавшись стать любовницей короля, не собиралась ли здесь, в далекой Америке, подарить миру двух малюток, которым предстояло довести до шести количество ее детей?

«Шесть! И возможно, уже скоро? Нет, — отвечала она, в который уже раз испытывая волнение при этой мысли. — Не скоро! Это было бы ужасно для маленьких жизней! Как бы то ни было, не может быть и речи о том, чтобы я рожала в Салеме. Я должна вернуться в Голдсборо».

Ни за что на свете не согласилась бы она родить малыша или двух малышей в колонии Новой Англии, и даже салемская сирень, красавцы вязы с раскидистыми, как букеты цветов, кронами не могли разрядить удушливую атмосферу, создаваемую в городе этими ужасными добропорядочными людьми, городе, в котором беременная женщина не могла подойти к окну подышать свежим воздухом без того, чтобы на нее не указали пальцем.

Она устремила взгляд к горизонту, мечтая отправиться в Портленд, чтобы там встретиться, быть может, с Шаплеем, в Голдсборо, где Абигаль, ее подруга, окружит ее вниманием и заботой. Только там они окажутся наконец у себя дома.

Внезапная тень вдруг закрыла солнце, сумрачной волной проникая в комнату, и, казалось, поглотила мебель и обои.

Хор резких голосов зазвучал еще пронзительнее. Это был полет стаи птиц, попеременно накрывавшей гигантской скатертью весь город, захватывавшей берега этого все еще малообжитого континента. Становилось понятно, как немного значил человек перед лицом природной стихии, и уж конечно, не этим считанным городкам и поселкам потеснить девственные леса.

Анжелика едва не вскрикнула. Эхо какого-то мерзкого голоса зашептало возле ее уха: «Я научилась ненавидеть море, потому что вы любили его, и птиц, потому что вы находили прекрасным их полет, когда они тысячами пролетали облаком, затеняющим солнце!..» Ведьма!.. Лишь дьявольскому отродью дано было найти такую интонацию, коснуться столь живого воспоминания.

У Анжелики, тщетно сопротивлявшейся этому голосу, сохранялось все же неясное предчувствие того, что дьяволица, даже умершая и погребенная, не произнесла своего последнего слова. Ведь яростная ненависть способна осуществить свою месть даже с того света. Она была очень искусной, эта женщина, посланная иезуитом, чтобы уничтожить их.

Внезапно вновь воссиял свет. Птицы расселись вдали, живыми снежными складками покрывая скалы. Их крики сделались менее пронзительными, звучали более приглушенно, и слышна стала перекличка тюленей, уплывавших стаей в открытое море. Начинался прилив.

Анжелика жалела о том, что отослала Куасси-Ба, заверив его в своем хорошем самочувствии, не требующем безотлагательного возвращения Жоффрея.

Не найдя слуги миссис Кранмер, она задалась вопросом, куда подевались ее собственные слуги… И куда пропала юная Северина Берн, которую она взяла с собою, чтобы показать ей мир, менее суровый и более напоминающий европейскую цивилизацию, чем поселения пионеров Голдсборо? Славная шестнадцатилетняя Северина вполне заслужила прогулку по такому оживленному городу, как Нью-Йорк, знакомство с Бостоном и Салемом после трехлетнего самоотверженного труда на дикой земле, где, когда она высадилась со своей семьей, прибывшей из Ла-Рошели, не было ничего, кроме деревянного форта и двух-трех лачуг. Во время этого морского путешествия вдоль побережья Новой Англии Северина составляла для Анжелики приятное женское общество. Они возобновили знакомство, упрочив почти семейные узы привязанности, которые соединяли их с той поры, как Анжелика гостила у Бернов во время своего пребывания в Ла-Рошели.

Северина опекала также Онорину на борту корабля и на стоянках. Они долго не решались взять с собой свою малышку дочь, которой, быть может, лучше было остаться в мирном и покойном доме в Вапассу или в Голдсборо, окруженной заботой и вниманием, как это делалось раньше, когда они отправлялись в короткие летние путешествия.

Однако на сей раз Онорина обнаружила явное беспокойство, узнав о намерении Анжелики удалиться в «компании» будущего братца или сестренки. Во всяком случае, именно в этом смысле Жоффрей де Пейрак интерпретировал ее мысли, которые несколько раз были высказаны ею под сурдинку. Порой Онорина выкладывала все, что она думает по тому или иному вопросу, но чаще о многом умалчивала. Поэтому следовало быть внимательным вдвойне.

Она приняла дружбу Северины и обрадовалась предстоящему путешествию.

Сегодняшним утром они должны были отправиться вместе на прогулку; ведь предстояло столько всего увидеть и в порту, и в городе с его складами, магазинами и лавками, заваленными товарами.

Анжелике почудилось, что она слышит голоса. Выглянув из окна, она в самом деле увидела на углу улицы Северину, ведущую за руку ее дочь. Их сопровождал высокий молодой человек, одетый по здешней пуританской моде в черное, ноги которого были, однако, обуты в сапоги с отворотами, а голову покрывала не лишенная элегантности широкополая шляпа с пером. Они о чем-то оживленно говорили и, как показалось Анжелике, на французском языке, который нечасто можно было услышать в Салеме.

Глава 4

Внизу хлопнула дверь, и раздался голос Северины:

— Госпожа Анжелика! Мне сказали, что вы остановились у леди Кранмер, и я привела к вам француза, вашего земляка, который утверждает, что знаком с вами.

Заинтригованная Анжелика вышла на площадку. В вестибюле было полутемно, и она не смогла ясно различить черты лица вновь прибывшего. Молодой человек снял шляпу и обратил к ней длинное, угловатое и бледное лицо, которое она не узнавала, но которое будило в ней смутные воспоминания. Увидев ее, он воскликнул;

— О! Мадам дю Плесси Бельер, так это вы! Я не мог этому поверить, несмотря на полученные сведения и проведенные мною розыски, подтверждавшие ваше пребывание в Америке.

В два прыжка он одолел лестницу и, опустившись перед ней на колено, с горячностью поцеловал ей руку.

Анжелика пребывала в замешательстве. Кто же этот молодой человек, обращавшийся к ней по имени, которое она некогда носила в Версале, занимая там почетное место среди знатнейших придворных дам?

Он встал с колена. Высокий, худой, нескладный, он был выше ее на целую голову.

— Неужели вы меня не узнаете? Меня зовут Натаниэль де Рамбург, — и так как она все еще колебалась, — ваши владения соседствовали с вашими в Пуату. В детстве я играл и проказничал с вашим сыном Флоримоном, и с ним осуществил сумасшедшую затею, уехав в Америку — О! Теперь вспоминаю, — тут же отозвалась она. — Какая встреча, мой бедный мальчик!

Имена, знакомые слова слились в едином полузабытом образе, чтобы вспыхнуть затем в отзвуке галопа пары лошадей, мчавшихся сквозь листву парка дю Плесси, услышанного ею тревожной глухой ночью.

Она покачнулась и села.

— Натанаэль! Ну, конечно же! Узнаю!.. Садись же. Она мгновенно освоила это обращение на «ты», к которому прибегала, общаясь с бледным подростком, уже тогда «длинным, как день без завтрака», по выражению Барба, и который вечно увязывался за двумя ее отпрысками, Флоримоном и Кантором, когда они жили в Плесси. Они называли его своим «хвостиком», нередко докучавшим им, которого они отваживали, подвергали бесконечным унижениям, гнали от себя, чтобы затем милостиво позволить возвратиться, как только речь заходила о снаряжении какой-нибудь военной экспедиции или организации заговора против «взрослых».

Поместье Рамбургов в самом деле граничило с имением дю Плесси. Они принадлежали к очень древнему роду, примкнувшему к Реформации во время первых проповедей Кальвина. Гугеноты на протяжении трех поколений, разорившиеся, многодетные — Натаниэль был старшим из восьми или десяти детей, — пылко религиозные, они обладали всем, чтобы навлечь на себя несчастья, гонения, трагедию. В то последнее лето, проведенное ею в Плесси, Флоримон и Натаниэль часто виделись друг с другом, без устали играя в заговорщиков.

— Он был таким красноречивым, этот Флоримон, — вспоминал со смехом молодой человек, — таким выдумщиком и таким уверенным в себе, что я неудержимо тянулся к нему!

Анжелика вновь опустилась в кресло с высокой спинкой. Ей требовалась минута передышки, чтобы переварить эту новость.

— Дорогая, — обратилась она к Северине, обеспокоенной ее состоянием, завари, пожалуйста, пассифлору и принеси мне чашку этого настоя. Мешочек с травой лежит в моей аптечке.

Подогнув под себя длинные ноги, посетитель расположился на обтянутом ковровой тканью «квадрате» — разновидности набитой конским волосом банкетки, которыми щедро меблировали жилища. Анжелика не могла прийти в себя от удивления, видя его перед собой. Этот призрак! Более того, оставшийся в живых!

Встретившийся с ней после долгой разлуки, Флоримон ни разу ни словом не обмолвился о своем приятеле; сама же Анжелика, вспоминая о нем, всякий раз давала себе обещание как можно подробнее расспросить сына о его попутчике.

Но потом забывала, неизвестно почему полагая, что юные искатели приключений расстались друг с другом до отплытия.

И вот он в Америке. Что произошло с ним за эти годы, если не считать того, что он вытянулся до неприличия?

Наблюдая за ним, Анжелика отметила, что он был привлекательнее своего отца, бедного Исаака Рамбурга, такого же худого и высокого, однако широкогрудого, который умер, отчаянно дуя в рог на верхней площадке донжона, тщетно взывая о помощи себе, гугеноту, покинутому в сердце собственной провинции, оставленному на растерзание королевским драгунам, «этим обутым в сапоги миссионерам».

В ее ушах до сих пор звучали взлетающие над лесом призывы охотничьего рога, в то время как первые языки пламени вырывались из окон горящего замка Рамбургов.

Взволнованная, она отметила про себя, что молодой человек скорее всего не знал, что случилось с его близкими. Он говорил о них в настоящем времени.

Анжелика почувствовала, что не сможет ошарашить его вестью о гибели всей семьи и изложить обстоятельства преступления, совершенного в Старом Свете, после рассказа о тех, что творились в Новом Свете, о которых она услышала сегодняшним утром на совете пресвитерианских пасторов.

И вот при одном лишь воспоминании о них невралгическая боль, глухая и неопределенная, гнездившаяся, как ей казалось, в области поясницы, вновь заявила о себе. Охваченная новыми заботами, она все же непрестанно возвращалась мыслями к берегам Салема, продуваемым необузданным ветром, разгонявшим клочья морской пены, крикливым птицам, покинувшим непроходимые леса, к узким полям, разделенным ухабистыми дорогами Пуату во Франции, где произошло и сколько еще произойдет скрытых трагедий, порожденных религиозной нетерпимостью. Огромный океан разделял их.

— Следует признать, что тем летом нам с Флоримоном было ой как невесело в Плесси, — рассказывал Натанаэль де Рамбург. — Вы не припоминаете? Солдатня кишела повсюду, в том числе и в ваших поместьях, хотя вы и не были протестанткой. А этот… как его… Монтадур, их командир, который всеми там помыкал — католиками и протестантами, дворянами и плебеями, — какой жуткий тип! Какое страшное время!

Вошла Северина, неся на маленьком серебряном подносе дымящуюся чашку с двумя ручками. Она неодобрительно взглянула на гостя, раздражавшего теперь ее своим присутствием, как казалось ей, утомлявшего Анжелику, на лице которой она читала беспокойство.

Она была польщена, когда он подошел к ней на одной из улиц Салема. Молодой француз, знатного рода, гугенот, как и она (такое случалось нечасто), однако заметив, как осунулась Анжелика, она догадалась со свойственной ей прозорливостью о несвоевременности этого визита и теперь думала лишь о том, как выставить его за дверь.

— Выпейте этого горячего настоя, мадам, вам полегчает, — сказала она решительным тоном. — Вы говорили, что горячее лучше утоляет жажду, чем холодное. А потом прилягте ненадолго и отдохните.

— Пожалуй, ты права, Северина. Милый Натаниэль, время обедать. Оставьте нас без всяких церемоний и возвращайтесь ближе к вечеру. Мы поподробнее обо всем поговорим.

— Дело в том, — сказал он, нерешительно выпрямляясь, — что я не знаю, куда пойти пообедать.

— Отправляйтесь в порт и купите себе фунт жареных креветок, — подскочила к нему Северина, подталкивая его к двери. — Или сходите в таверну «Голубой якорь»: его хозяин — француз.

Молодой Рамбург без церемоний подхватил свою шляпу, вернулся, чтобы поцеловать руку Анжелике, и, почти радостный, удалился, бросив ей на прощание слова, которые пронзили ей сердце, как удар кинжала:

— …Вы мне расскажете о моей семье. Может быть, вам что-нибудь известно о ней? Я послал им пару писем, но не получил ответа.

— Он слышал, как мы говорили с Онориной по-французски, — объяснила Северина. — Довольно долго следовал за нами по пятам, представился и начал задавать всякие вопросы, как это принято у нас, французов, так что мы вскоре познакомились: «Откуда вы родом?» — «Из Ла-Рошели». — «А я из-под Мелля в Пуату». — «Давно вы в Америке?» и т. д. Госпожа Анжелика, что происходит, вы плохо выглядите.

Анжелика призналась, что страдает от жары. Но вот сейчас спокойно выпьет свой отвар и непременно почувствует себя лучше.

— Окажи мне услугу, Северина. Я устала сидеть в этом обезлюдевшем доме и не иметь возможности ни к кому обратиться. Все, наверное, побежали в порт встречать какой-нибудь корабль. Сходи-ка, разузнай! Долго ли еще будет заседать совет, на котором присутствует господин де Пейрак. И еще, что слышно о старом medisine-man Джордже Шаплее? Его отсутствие совершенно необъяснимо, и я начинаю испытывать нетерпение и беспокойство.

Северина слетела по лестнице и, оказавшись внизу, решила взбудоражить всех домашних графа де Пейрака, а также растормошить степенных англичан, способных сообщить ей какие-нибудь сведения об этом Шаплее, не останавливаясь перед перспективой обшарить все таверны города. Но прежде всего она отправится за г-ном де Пейраком в Консул хаус, чтобы ничтоже сумняшеся прервать это торжественное собрание с тем присущим ей неуважением к важным мужским проблемам, которое ее отец, мэтр Габриэль Берн, часто ставил ей в вину: ведь женские проблемы она считала ничуть не менее важными. Она твердо решила перехватить по дороге всех домочадцев и слуг г-жи Кранмер и напомнить им об их обязанностях, ибо, по ее мнению, все эти славные люди, одетые в голубое и черное, слуги и служанки, без устали разглагольствовавшие о святости своего труда во славу Спасителя, а также выплате долга своим хозяевам за поездку в Новый Свет, целыми днями попросту бездельничали.

Анжелика, увидев из своего окна, как Северина припустила во всю прыть, улыбнулась. Обожавшая ее юная девушка очень облегчала ей жизнь.

Отойдя от окна, она почувствовала в темном углу комнаты что-то вроде отблеска пламени, какой-то красный свет и вдруг увидела Онорину, испытавшую, по-видимому, потребность, как и она на прогулке, освободиться от шляпы, обнажившей растрепанную морским ветром рыжую копну волос.

Онорина напоминала маленького домового. Стоило Анжелике заметить ее, как она вновь куда-то исчезла. Она услышала, как Онорина возится на площадке, и пошла взглянуть, говоря себе: «Нет, я еще не готова рожать, в противном случае я чувствовала бы себя более здоровой и энергичной». Ведь известно, не правда ли, что женщина, собирающаяся рожать, испытывает прилив новых сил, помогающих ей приводить в порядок дом и вообще отдаваться всякого рода деятельности — преимущественно хозяйственной. Между тем Анжелика, напротив, чувствовала страшную усталость.

Она увидела Онорину, взобравшуюся на маленький ящик и наполнявшую водой оловянную кружку.

Анжелика подоспела в тот момент, когда ручонки не знали, как перекрыть струйку воды и при этом удержать в горизонтальном положении переполняющийся сосуд. Она подхватила кружку и закрыла кран.

— Хочешь пить, моя радость? Позвала бы меня.

— Это тебе, — сказала Онорина, протягивая ей кружку двумя руками. — Выпей воды, чтобы ангелы снизошли на тебя. Так говорил Мопунтук!

— Мопунтук?

— Мопунтук, вождь металлаков. Ты же сама знаешь! Ведь это он научил тебя пить воду на прогулке, когда ты не взяла меня с собой…

Это было смутным и уже довольно давним воспоминавшем об их первых днях жизни в Вапассу, однако Онорина, в то время почти младенец, все замечала, ничего не забывала и вообще была, по-видимому, из породы кошачьих. Время не существовало для нее… Она без труда могла воспроизвести ситуацию, поразившую ее воображение, перешагивая через месяцы и годы, как если бы все это случилось только вчера.

— Он сказал, что тяжесть воды помогает ангелам спускаться к нам.

Неужели он и вправду говорил это? Анжелика напрягла память. Мопунтук говорил, наверное, о духах, а не об ангелах, если только он не был индейцем, крещенным миссионерами Квебека. Между тем Онорина настаивала.

— Вода помогает ангелам спускаться к нам, а огонь помогает нам подниматься к ним. Так он сказал. Вот почему они сжигают мертвецов, чтобы не поднялись на небо.

Так вот что она запомнила из рассказов индейца.

— Ты права, — с улыбкой кивнула Анжелика. Онорина вынесла из Вапассу куда более обширные знания, чем она, и не было ничего удивительного в том, что девочка глубже взрослых воспринимала детской интуицией слова индейцев, их истинные намерения и верования!

— Как-нибудь воспользуюсь, — со всей серьезностью заявила Онорина.

— Чем?

— Огнем, чтобы взлететь!

Рука Анжелики, подносившая кружку к губам, замерла на полпути.

— Пожалуйста, не надо! Огонь опаснее воды.

— Тогда пей!

Анжелика опорожнила кружку под внимательным взглядом дочери. Теперь она вспомнила о преклонении Мопунтука перед родниками. Он придавал им особое значение, целый день водил ее за собой и заставлял пить из разных источников, повторяя, что благодаря этому духи будут покровительствовать ей и Вапассу.

Вода! Могущество ключевой воды! Она никогда не задумывалась над происхождением инстинкта, увлекавшего крестьян ее родного Пуату к определенным лесным источникам.

Что касается воды, хранившейся в фаянсовом чане г-жи Кранмер, то, похоже, она не обладала этими свойствами и силой, во всяком случае, она казалась отвратительной. Служанки явно не изводили себя частым мытьем внутренних стенок этого сосуда. Анжелика подавила гримасу, не ускользнувшую от внимательного взгляда Онорины.

— Схожу за водой из колодца, — решительно произнесла она, легко спрыгивая с ящичка.

Анжелика не успела остановить ее, и Онорина оказалась на лестнице. Она уже видела ее в своем воображении нагнувшейся над колодцем и поднимающей для нее ведро кристально чистой воды. Она удвоила возражения и заверения, что не нуждается ни в чем, лишь бы отвратить дочь от этого замысла.

— Ты же видишь, я напилась. И теперь ангелы непременно спустятся и помогут мне.

Растрогавшись, она обхватила ладонями круглую мордашку ребенка и внимательно посмотрела на нее.

— Милая, славная девочка, — прошептала она. — Как ты добра ко мне, как я люблю тебя!

Внизу хлопнула дверь, и кафель, которым был выложен пол вестибюля, зазвенел под ударами сапог.

На сей раз Онорина выскользнула из ее объятий. Она узнала шаги отца, графа де Пейрака. Обняв руками его шею, она зашептала ему: «Мама грустит, и я не в силах утешить ее».

— Положись на меня, — заверил ее Жоффрей де Пейрак тем же заговорщицким тоном.

— Никогда еще утро не казалось мне таким долгим, — выдохнула Анжелика, как только он вошел к ней.

— Мне тоже. Я понимаю вас. И рад, что вы вовремя удалились. Изматывающее собрание, каких мало… Я просто в восторге от того, до какой степени мужская часть рода человеческого, уверенная и самодовольная, не сомневается в своем безусловном превосходстве. В самом деле, разве можно не восхищаться тем, с каким безошибочным чутьем лучшие представители этой избранной расы, к которой, милостью Божией, имею честь принадлежать и я, великодушно пригласив на свой Совет женщину, чье мнение они хотели бы услышать, выбрали тему для обсуждения.

И на сей раз, как всегда, когда он хотел отвлечь ее от мрачных мыслей, ему удалось развеселить ее. И вот уже его присутствие умиротворяло и рассеивало тревогу.

— Не будьте слишком суровы к вашим патриархам и схоластам-пуританам, сказала она. — Ведь они не скрывали причин, побудивших их пригласить меня.

Я не только не сержусь на них, но и милостиво отпускаю им прегрешения. Я была бы признательна вам, если бы вы заверили их, что я уразумела: речь идет о новой вспышке войны на границе с индейскими племенами. И между тем прикинула, какую пользу можно было бы извлечь из Пиксарета.

— О! Оставим в покое войны и кровопролития, — сказал он непринужденно. Это такие игры, которые, увы, скоро не кончаются, тогда как здравый смысл требует от нас, уделяя им должное внимание, не забывать выкраивать из драгоценных часов, отданных повседневной суете, время, необходимое для поддержания мира и покоя в нашей семье. Поговорим лучше о том, что вас беспокоит, дорогая. Я вижу, вы осунулись, у вас под глазами тени; разумеется, и они вам к лицу, придают трогательный вид, однако…

— Шаплей почему-то не встретил меня, — пожаловалась она.

— Я повсюду разослал своих эмиссаров. Они непременно разыщут его. И доставят его к нам в Портленд, если он не сможет прибыть сюда до нашего возвращения в Голдсборо.

Он привлек ее к себе и стал нежно касаться губами ее век.

— Что вас тревожит, любовь моя, не таитесь. Доверьтесь мне. Теперь я здесь, рядом, чтобы защищать вас, оберегать от опасности.

— Увы! Речь идет об испытании, предотвратить которое не вполне в нашей власти, ибо здесь вступают в силу законы природы.

Она высказала предположение, что это не более чем ложная тревога, однако утреннее недомогание внезапно заставило ее опасаться преждевременных родов.

Разумеется, заверила Анжелика, теперь она чувствует себя вполне прилично, но убеждена, что роды, которые казались ей весьма отдаленными, не за горами. И для нее не будет ничего удивительного в том, если они начнутся значительно раньше предполагаемого срока.

Она внимала ему и находила трогательной ту доброту, с какой он весьма добросовестно подыскивал аргументы, вторгаясь в женскую сферу, казалось бы, совершенно чуждую авантюристу-дворянину, которого многие считали если и не опасным пиратом, то, во всяком случае, суровым воином, лишенным человеческих слабостей. Однако по отношению к ней он был сама нежность.

Она отстранилась от него и улыбнулась. Однако ее большие зеленые, как бы потускневшие глаза оставались широко раскрытыми, а взгляд — неподвижным.

— Есть еще одна причина, — с виноватым видом прошептала она.

И она призналась ему в том, что беспокоило ее вдвойне. Вдвойне — удачное слово. Двойня могла возвещать двойное счастье, но делала проблематичным их выживание, в том случае если ей не суждено было выносить их положенный срок.

Он понял, что она действительно была, как никогда, обеспокоена и подавлена.

И вдруг это выражение отчаяния и беспомощности напомнило ему девочку-фею, внезапно появившуюся в лесах Пуату, дивное видение, возникшее перед ним на залитой солнцем тулузской дороге, которое перевернуло всю его жизнь, знатного сеньора-либертена, испытавшего, казалось, все наслаждения мира и в страданиях, тоске и невыразимых восторгах познавшего истинную любовь.

И так как она по-прежнему жила в его сердце, он мог утверждать, что она и не покидала его, сумела уберечь тот таинственный источник очарования, столь быстро иссякающий у других женщин под всеиссушающим дуновением обыденности, а так как он воспринимал откровение вместе с ослепительной, восхитительной, изумительной, несколько экстравагантной вестью о том даре рождения двух детей, который она собиралась ему преподнести, он не без внутреннего трепета спрашивал себя, не переживает ли в настоящую минуту величайшую радость в жизни. На его глазах выступили слезы, и, чтобы скрыть их, он вновь обнял ее.

Прижимая ее к себе, лаская рукой ее волосы, тело, он стал нашептывать ей, уверяя, что все хорошо и ничего не следует бояться, что он счастливейший из мужчин, что их дети, которым предстоит появиться на свет под знаком благоприятных предзнаменований, родятся красивыми и сильными, ибо жизнь никогда не приносит столько зла, сколько могла бы, особенно тем, кто любит ее и безоглядно пользуется ее дарами, твердя ей, что она не одинока, что он рядом, что им покровительствуют боги и что в любом испытании, каким бы тяжелым оно ни было, нельзя забывать о существовании высшей силы — воли Небес.

И прибавил с улыбкой, которая, казалось, одновременно высмеивала и бросала вызов обезверившемуся и малодушному миру, что он достаточно всемогущ, чтобы ради их спасения послать своих эмиссаров даже туда — испросить помощи у Всевышнего.

Графа де Пейрака, искренне желавшего помочь ей оправиться и видевшего, что она страдает не столько от усталости, сколько от тяжелых мыслей, осенила счастливая мысль предложить ей пообедать на «Радуге» — их корабле, стоящем на рейде.

Легкий морской бриз будет овевать палубу судна, во всяком случае, там легче дышится, чем на суше.

Северина и Онорина отправятся в сопровождении Куасси-Ба пообедать в город, в котором они, по-видимому, уже достаточно хорошо освоились.

Он хотел побыть с ней наедине, чтобы она отдохнула вдали от городских забот. Нет ничего лучше, размышляя о будущем и неведомом, как посмотреть на них со стороны.

Эта смена обстановки произошла как раз вовремя, придав Анжелике силу и уверенность. На палубе «Радуги», прячась от сверкающего, как раскаленная добела сталь, солнца под широким тентом, натянутым в передней части второй палубы, их обслуживал метрдотель г-н Тиссо; в его обязанности входило запасаться на стоянках свежими продуктами, которые можно было раздобыть в этих местах: вино, ром, кофе, чай и, разумеется, поскольку они находились в Салеме, бочонки сушеной трески в невообразимых количествах. Качество рыбы, поставляемой старейшей на побережье сушильней, основанной первыми поселенцами, было безупречно. Однако метрдотель поостерегся угощать ею мадам де Пейрак, догадываясь, что она не в состоянии сегодня оценить это деревенское лакомство; треска, изобилию которой многие крупные состояния были обязаны своим возникновением, называлась здесь «зеленым золотом». И тем не менее, он не уставал уверять, что из нее можно приготовить чудеса кулинарного искусства.

Внезапный приезд не застал его врасплох. Он выставил на стол свежие сочные фрукты, салаты, поджаренное на вертеле мясо.

Кроме того, будучи все время начеку, он имел в запасе богатый выбор охлажденных льдом напитков и фруктовое мороженое.

Анжелика поняла, что отправилась утром на этот злополучный Совет слишком уж натощак; ее мало вдохновила тарелка вареного овса, именуемого овсянкой, приготовленной служанками миссис Кранмер, хотя ей и предложили сдобрить ее небольшим количеством сливок и патоки.

В самом деле, стоило ей сделать несколько глотков, как она воскресла. Перед тем как выйти из дома, Жоффрей де Пейрак напомнил ей о необходимости взять с собой веер. Похоже, что она и в самом деле совершенно потерялась и забыла об аксессуарах придворных дам, не подумав заранее об этой скромной и восхитительной принадлежности женского туалета, помогающей выносить тесноту салонов и королевских апартаментов, а также духоту, нагнетаемую букетами свечей, пылающих в огромных хрустальных люстрах.

Воспрявшая, она не спеша обмахивалась веером, наслаждаясь этой минутой покоя рядом со своим мужем перед бокалом свежей воды на расстоянии протянутой руки.

С того места, где они находились, можно было видеть панораму города, контуры которого заволакивались дымкой зноя, покрывавшей на горизонте горные извилистые очертания Аппалачей; контуры напоминали изящное кружево вышитых цветов: это было нагромождение крыш, продолжающихся покатыми или обрывистыми скатами. Некоторые из них спускались почти до самой земли, что наводило на мысль о желании архитектора привнести в постройку что-то оригинальное. Над всем возвышались длинные кирпичные трубы в елизаветинском стиле, придававшем этому городу пионеров какую-то унаследованную от Старого Света элегантность.

Созерцая этот город со стороны, такой с виду умиротворенный и трогательный в своей силе и мужественной решимости выстоять, Анжелика испытала нечто вроде разочарования.

— Вы же должны меня понять, не правда ли, — обратилась она к Жоффрею. Когда я выражала нежелание, чтобы наш ребенок или наши дети родились в Новой Англии, это отнюдь не означало, что я испытываю враждебные чувства к соседям-англичанам, с которыми, как я знаю, вы уже многие годы поддерживаете серьезные деловые связи и ваше уважение к которым я полностью разделяю. Но, как мне кажется, нашему ребенку могло бы повредить то, что ему предстоит родиться среди людей, придавших добродетели столь суровый образ, в стране, где на два часа выставляют мужчину у позорного столба только за то, что, возвратившись после трехлетнего отсутствия, он позволил себе обнять на людях свою жену в день шабаша note 2 . Это случилось, как мне рассказывали, с капитаном Кемблом.

Правда, в Бостоне. Но, на мой взгляд, эти два города. Бостон и Салем, соревнуются друг с другом в непреклонной верности Священному Писанию, следуя ему с той ревностной одержимостью, какую они привносят в усовершенствование судостроения и рыболовного промысла.

Жоффрей рассмеялся и признал справедливость ее наблюдений.

Он считал, что сотрудничество с жителями Новой Англии в вопросах, касавшихся судостроительства, оплаты золотой или серебряной монетой прав на невозделанные или спорные земельные участки, а также основания коммерческих ассоциаций, торговые отношения которых могли простираться вплоть до Китая и Индии, заключало для него одни только положительные стороны. Ибо в этой сфере лучше было иметь дело с людьми, верными своему слову, для которых работа и прибыль составляли смысл жизни, что гарантировало их рвение, стремление довести начатое до конца, уважение к заключенным соглашениям.

Вместе с тем он не раз благословлял судьбу за то, что не живет под их юрисдикцией, поскольку мотивы, побуждавшие их отправиться в сторону Нового Света, не имели ничего общего с его собственными.

Все это было негласно признано в самом начале их отношений, ибо в противном случае ни одна деловая сделка не могла бы быть заключена между теми, кто устремлялся к Атлантическому побережью, и теми, кто начал его осваивать.

Анжелика заметила, что она не была в той же мере, что и он, чужда известной потребности в общении и взаимопонимании с теми, кто по воле случая встречался им на пути.

Разве не обнаруживали они в этих маленьких густонаселенных и процветающих городках, где слышалась разноязыкая речь, таких, как Нью-Йорк, или более близких, находившихся в штате Род-Айленд, образ жизни и характер мышления, вполне совладавшие с теми, которые исповедовали они и которые не предвещали никаких крайностей в религиозных проявлениях, наблюдаемых у их соседей по Бостону или Салему и в среде первых основателей Pilgrim Fathers, вспомнить хотя бы старого Иешуа, приказчика голландского коммерсанта на реке Кеннебек.

Жоффрей объяснил ей, что Салем не был созданием тех отцов-паломников Mayflower, которых иные считали безобидными ясновидящими и которых упрекали в том, что в 1620 году они по ошибке высадились на мысе Код, но маленькой сплоченной группой пуритан-конгрегационалистов, девять лет спустя обосновавшихся в этих краях. Предводительствовал ими некто Эндикот, не давший компасу обвести себя вокруг пальца и привезший с собою в сундуках достоверную и вполне авторитетную Шеффилдскую хартию; он-то и решил основать колонию у северного мыса Массачусетской бухты.

Он выбрал для поселения Номбеаг — местное название территории, по его сведениям, «приветливой и плодоносной», и заложил Салем, своим авторитетом учредив здесь также «Кампанию Массачусетской бухты».

Он, не колеблясь, заселил его прежде жившими здесь плантаторами, часть которых получила при нем высокие должности. Однако новые колонисты были кальвинистами, партия которых, находившаяся в Англии, настойчиво призывала к «очищению» обряда богослужения, извращенного папизмом.

Укрепление религиозной дисциплины превратилось со временем в прямую обязанность городских властей, что, естественно, повлекло за собой ограничение избирательного права по отношению к членам церковной общины, посколькузаконодательнаядеятельность, закладывающаяосновы добродетельного общества, не могла быть доверена безответственным, невежественным людям, а также рабам — «вольнонаемным», обремененным долгом за переезд. Эти буржуа, расставшиеся с легкой жизнью в Англии во имя сохранения чистоты религиозного учения, не были расположены терпимо относиться к малейшему ослаблению их нравственной позиции.

Анжелика слушала и восхищалась его обширными познаниями и умением ориентироваться в тончайших нюансах, разделявших представителей различных группировок, с которыми они встречались во время морского путешествия, оказавшегося куда более поучительным и впечатляющим, чем она ожидала.

«Предстояла поездка к англичанам, — думала она, — только и всего». Но все оказалось намного сложнее.

Ей открылась не только бурная история авантюристов Нового Света, но и важная сторона жизни Жоффрея де Пейрака, доселе неведомая ей и заставившая ее еще выше оценить любимого ею человека. Он был одарен тем знанием людей, которое в сочетании с множеством других достоинств, а также благодаря его страстному интересу ко всему и умению слушать привлекало к себе множество друзей-союзников.

Жоффрей предложил ей остаться на борту и переночевать, однако она отклонила это предложение. Судно готово было в любую минуту сняться с якоря, для чего всей команде надо было буквально сбиться с ног; с другой стороны, она не хотела своим пренебрежением оскорбить хозяев, приютивших их в своем доме.

Ярость солнца ослабевала, и было уже около четырех часов пополудни, когда они вступили на твердую землю в сопровождении небольшой группы испанских солдат, составлявших по обыкновению личную охрану графа, вызывавшую любопытство и восхищение повсюду, где бы они ни проходили. Их положение наемников на службе у знатного французского дворянина свидетельствовало прежде всего о независимости графа де Пейрака, но также и о том, что свое состояние он приобрел собственным трудом, а не получил в Дар от некоего могущественного монарха. Все это не могло не импонировать new-englangers, которые, в какой бы колонии ни жили, были одержимы демоном независимости по отношению к метрономии, особенно с той поры, как Карл II издал указ о навигации (Staple Act). «Несправедливо!» — с одинаковой горячностью утверждал как пуританин Массачусетса, так и католик Мэриленда.

Они хорошо понимали друг друга. Анжелика чувствовала, что весь оставшийся день Жоффрей не спустит с нее глаз. Если бы не удовольствие, которое доставляло ей его внимание, она непременно упрекнула бы себя за то, что поделилась с ним своими волнениями, как оказалось, напрасными, до такой степени она ощущала себя теперь отдохнувшей.

И все же ее устраивало, что вследствие ее внезапного недомогания было принято решение незамедлительно покинуть берега Новой Англии и, не заходя в другие порты, взять курс на Голдсборо. Хотя он и не заговаривал об этом, она не сомневалась, что он организовал самый настоящий розыск Шаплея и на крайний случай навел справки о местонахождении компетентных врачей.

Однако Анжелика не слишком доверяла каким бы то ни было врачам, за исключением корабельных хирургов, нередко искусных, но, как правило, нечистоплотных. Непритязательному народу Новой Англии приходилось один на один вступать в схватку с болезнью, как с Дьяволом.

С первых же шагов они столкнулись, то ли случайно, то ли намеренно, с весьма уважаемым Джоном Кноксом Маттером, который приблизился к ним, придав своему строгому лицу максимально приветливое выражение. Они видели его на утреннем заседании совета, на который он специально прибыл из Бостона.

Анжелика познакомилась с ним как со своим гостем два года назад в Голдсборо во время памятного банкета на морском пляже, где он чокался с собравшимися — упрямыми посланцами Массачусетса и скромными набожными францисканцами в рясах из грубой серой шерсти, французскими гугенотами и бретонскими кюре, пиратами с Карибского моря, легкомысленными офицерами-англиканцами королевского британского флота, а также джентльменами и акадскими арендаторами, шотландцами и даже индейцами — за столом в виде длинной доски на козлах, покрытой белой скатертью, пребывая в состоянии французской эйфории, пробужденной хмельными винами этой нации…

То же веселое воспоминание теплилось, по-видимому, за бесстрастным ликом преподобного Маттера, ответившего на улыбку узнавшей его Анжелики такой мимикой, которая вполне могла бы сойти за подмигивание и подтверждавшая, что он прекрасно помнит те незабываемые мгновения. Однако сегодня, находясь в своем профессорском и пасторском обличье, он не может позволить себе ссылки на такие излишества, которые имели право на существование лишь постольку, поскольку совершались под эгидой французов на нейтральной территории вне какого бы то ни было контроля и, если так можно выразиться, вне времени, как во сне.

Он представил им своего внука, сопровождавшего его пятнадцатилетнего подростка, скованного и угловатого, глаза которого, однако, горели таким мистическим огнем, как если бы он был выходцем из семьи, патриархи которой непрерывно заседали в совете старейшин своей общины и дед которого пожелал оставить ему отчество шотландского реформатора Джона Кнокса, друга Кальвина, преобразовавшего пресвитерианскую церковь, — брата пуританства и конгрегационализма.

Глядя на этого подростка, можно было не сомневаться, что он свободно говорит и пишет по-гречески, латыни и немного по-древнееврейски, как и подобает ученику Кембриджского (Массачусетского) университета, который уже фамильярно называли Гарвардским по имени того мецената, который тридцать лет тому назад выделил часть своего состояния на возведение храма науки в этой унылой стране, продуваемой морскими ветрами, окруженной болотами, непроходимыми лесами и воинственными индейцами, но в которой стали, как грибы, прорастать деревянные дома с островерхими крышами.

Джон Кнокс Маттер заметил, что, присутствуя сегодняшним утром на совете, он видел г-на де Пейрака.

— Принято считать, что только француз может управлять французами, — заявил он. — Мы в тенетах тайных заговоров, замышляемых против нас Новой Францией.

Он попросил своего внука передать ему сумку с кипой бумаг, часть которых была свернута в свитки, скрепленные вощеной печатью.

— Только между нами, — сказал он, озираясь и извлекая из сумки страницу донесения, которую держал перед собою так, словно она в любую минуту могла взорваться, подобно неумело запаленному пороховому заряду. — Вы первым заговорили об иезуитах, и я не счел нужным поддержать вас, дабы еще больше не будоражить умы, но здесь у меня имеется секретное досье, подтверждающее ваше подозрение. Я веду его уже многие годы. Тот церковник, которого мы оба имели в виду, — он взглянул в документ, уточняя имя, которое произнес с чудовищным акцентом, — Оржеваль, иезуит, долгое время отправлял свою почту через наши поселения с неслыханной дерзостью, поручая ее шпионам, а порой и переодетым монахам. Так он намного быстрее сносился с Европой, Францией и штаб-квартирой своего ордена, папистской вотчиной наших злейших врагов. Нам удалось арестовать кое-кого из его курьеров и перехватить несколько депеш.

— Волосы встают дыбом, когда знакомишься с их содержанием. От него, как и от его корреспондентов, недвусмысленно выражающих замысел вашего короля или королевских министров, исходит призыв к войне с нами, войне на уничтожение, и это несмотря на то, что «наши страны находятся в состоянии мира». Вот взгляните! Здесь и здесь!

Он поднес к их глазам листки; некоторые были выделаны из тонкой бересты, служившей бумагой одиноким французским миссионерам, на которых можно было прочесть написанные нервным почерком отдельные фразы:

«Наши абенаки в восторге от сознания того, что их спасение зависит от количества скальпов, которые они снимут с головы еретиков. Это больше соответствует их нравам, чем самоотречение, и мы спасаем души для Неба, ослабляя противника, ненависть которого к Богу и нашему государю не утихнет никогда…»

В другом конверте, прибывшем на сей раз из Франции, который министр Кольбер направил верховному иезуиту из Парижа, приводились выражения, в которых отец д'Оржеваль и его деятельность в Новой Франции рекомендовались королю:

«Выдающийся священник, совершенствующийся в разжигании войны против англичан, с которыми у нас подписан мир, что осложняет разведывательную деятельность, но он найдет для нее какой-нибудь повод… Сведения о его преданности Божьему делу и королю укрепили нас в наших намерениях. Если он и дальше будет действовать в том же направлении, его величество не испытает никаких чувств, кроме признательности, и найдет способы возвысить его, не скупясь на поддержку осуществляемой им миссии. Ему (отцу д'Оржевалю) предстоит воспрепятствовать любому согласию с англичанами…»

Анжелика видела, как Жоффрей краем глаза следил за ее реакцией, и незаметно дала понять, что ему не о чем беспокоиться. В сравнении с пережитыми ею утром потрясениями откровения помощника губернатора Массачусетса не только не произвели на нее впечатления, но даже вызвали желание рассмеяться. Ибо он был настолько поражен этим макиавеллизмом и злобой, поведением, абсолютно ему непонятным, что вызывал чувство жалости. Для них же в этом не заключалось ничего нового, и они «заплатили за свое знание»: иезуит начал войну против них с того дня, как они ступили на землю Нового Света.

Продолжая говорить, Джон Кнокс Маттер маленькими шажками увлекал их за собой в другую сторону. Он сложил свои конверты и пергаменты и спрятал их в сумку, заявив, что эти вопросы заслуживают того, чтобы их обсуждали а другом месте, а не на набережной под палящим солнцем. Он извинился перед Анжеликой и выразил сожаление, что так долго продержал ее на ногах, сославшись в свое оправдание на неизъяснимый страх и самые мрачные предчувствия, которые охватили его, когда он понял, ознакомившись с этими документами, что адепт опасной римской религии притаился в глубине лесов среди краснокожих язычников, одержимый единственным желанием погубить добрых поселенцев, прибывших в Америку с одной мыслью, одной целью — мирно жить, трудиться и молиться Богу. Ибо эти мужчины и женщины вынуждены были бежать из родной страны и заточить себя на этом диком континенте только ради того, чтобы спастись от преследований английских правящих партий роялистов и республиканцев. Первые — прислужники Дьявола, вторые — чересчур слабые, чтобы утвердить истинную религиозность.

Увы! Где бы ни скрывался праведник, ему неизбежно придется столкнуться с испытанием, которое потребует от него подтверждения его праведности. Здесь, в Америке, это испытание предстало в облике иезуита.

Он процитировал заунывным голосом: «Опаснее волка, свирепого индейца, темного леса этот враг рода человеческого — краснокожий дикарь, направляемый иезуитом!»

Чтобы переменить тему разговора и отвлечь его от тяжелых мыслей, Жоффрей де Пейрак поинтересовался успехами его внука. Голос Джона Кнокса Маттера, подобно голосам всех любящих дедов, помягчел, и он с гордостью признал, что юный Коттон удовлетворял всем его честолюбивым ожиданиям, получив в Гарвардском университете степень бакалавра, присуждаемую тем, кто может перевести на латинский язык отрывок из Ветхого и Нового Заветов, а также свидетельство, признающее за ним способности в сочинении трактатов по логике, философии, арифметике и астрономии.

Вспомнив о том, что Флоримон и Кантор два года проучились в Гарварде под опекой пуритан, Анжелика почувствовала неподдельную гордость за своих старших сыновей.

Незаметно для себя преподобный Джон Кнокс Маттер продолжал увлекать их за собой, как оказалось, к таверне «Голубой якорь», той самой, хозяином которой был француз. Неожиданно осознав, что завел их в сомнительное место, он заговорил о своем намерении обучить внука держать в надлежащем виде заведение подобного рода, а также умению вразумлять разбушевавшихся пьяниц.

К счастью, они застали там Северину и Онорину в сопровождении двух телохранителей — Куасси-Ба и Янна ле Куэннека, оказавшихся в центре компании, состоявшей преимущественно из французов, среди которых был и молодой Натаниэль де Рамбург.

Шумные искренние приветствия, раздавшиеся в их адрес, заглушили речь Джона Кнокса Маттера. Антиалкогольную проповедь пришлось отложить до лучших времен. Выпив по кружке имбирного пива, они распрощались.

Когда Анжелика возвратилась к миссис Кранмер, ей показалось, что она обошла весь город, повидалась со всеми его жителями и усвоила пятидесятилетнюю историю покорения этих мест пионерами, — настолько насыщенным оказался день.

Как она слышала в таверне, многие горожане находятся в весьма неуравновешенном состоянии. Возможно, под воздействием удушающей жары, а может быть, вследствие приближения полнолуния, когда вперившийся в черноту ночи глаз тревожит людской сон.

Солнце опускалось, утопая в бледно-зеленом небе, розовевшем у горизонта.

Живительный морской бриз потихоньку разгонял застоявшийся зной. Тихо плещущее море казалось окрашенным в синий цвет.

По улицам слонялись индейцы, пугливые н неприкаянные, в отличие от своих собратьев, чувствовавших себя, например в Квебеке и Монреале, зваными гостями. Жители делали вид, к общему благу, что не замечают их, ибо в эти дни из Верхнего Коннектикута стекались беженцы, одетые в рубища, с разбитыми в кровь ногами и с еще более кровавыми воспоминаниями.

На площади группа горожан смотрела в сторону моря и что-то оживленно обсуждала.

Когда Анжелика и Жоффрей приблизились, собравшиеся объяснили, что заинтригованы доносящимися издалека криками тюленей, как будто гигантская стая этих любопытных животных, которых французы называют морскими волками, а англичане seal, calf или sea bear, подплыла к берегу, чего давно уже не случалось.

Дом миссис Кранмер на сей раз оказался переполненным; как бы желая искупить свое утреннее «дезертирство», вся семья, включая слуг, протрубила сбор и, словно сговорившись, предстала в полном составе.

Домочадцы ждали их у стола, сервированного посудой из тонкого фаянса, хрустальными бокалами, бонбоньерками и серебряными вазами для фруктов.

Не исключено, что именно благодаря присутствию любезного лорда Томаса Кранмера, нежданного зятя, его вызывающему англиканству, кружевному воротничку и вышитому камзолу, иностранцы-паписты были свидетелями этой мобилизации всего пуританского дома. Его супруга леди Кранмер смотрела на мужа растерянно, и было очевидно, что она ожидала получить в ответ куда более суровые взгляды, так как сейчас ей была оказана милость находиться рядом с этим красивым светло-рыжим мужчиной с клинообразной бородой, женой которого она являлась, однако видела крайне редко, разумеется, потому, что его не привлекала ни она сама, ни его салемский дом, в котором собственные дети величали его не иначе как «sir» или мой «достопочтенный папочка», поглядывая на него с робостью, переходящей в страх.

У миссис Кранмер были мягкие, вполне гармоничные черты лица, которые казались бы даже привлекательными, если бы она так плотно не сжимала губы.

Ее лоб уже избороздили тонкие морщины, свидетельствовавшие о постоянном напряжении, вызванномчрезмерной хозяйственной озабоченностью.

Ее русые волосы покрывала муслиновая кружевная косынка, которая — явно после долгих колебаний — была повязана так, чтобы оттенить красивые бриллиантовые серьги, подарок мужа — очевидный предмет ее гордости. Это кокетство и тщеславие она «искупала» безобразием нашитого на платье пластрона, жесткого, как ошейник, такого длинного и острого, что при ее бесконечной талии казалось, будто туловище выступает из воронки.

Среди присутствующих находился также и тесть Самуэль Векстер, высокий старик в черном плаще, в черной квадратной шапочке, покрывавшей его белые волосы, переходившие на уровне крахмальных брыж в длинную белую бороду.

Анжелика проглотила несколько поджаренных миндальных орешков, запив их чашкой того настоя из чайных листьев, который пользовался здесь большой популярностью.

Было непонятно, почему так долго не зажигают свечи, ибо стало уже очень темно под лепным потолком столовой. Неужели в целях экономии? День еще не иссяк. И вдруг последние солнечные лучи ворвались через стекла яркими золотыми вспышками, от которых запылали и заискрились на стенах портреты и зеркала, оживляя покрытую лаком мебель и отражаясь в черных и белых мраморных плитках вестибюля.

Как можно незаметнее Анжелика встала из-за стола и поднялась в свою комнату, где, как и в начале дня, почувствовала желание постоять у открытого окна. Но как только она слегка наклонилась над подоконником, чтобы насладиться великолепием заката, ее вновь пронзила боль, но не молниеносно острая, как прежде, а тупая и всеохватная, противная боль, которую она всеми силами хотела бы приглушить.

Однако на сей раз ее бунт ни к чему не привел.

Она замерла, дав в полной мере проявиться опасному симптому, а затем утихнуть. Ибо она знала, что эта боль, вызвав ее на единоборство, должна подчиниться ей, уступить свою власть и, указав на начало того, чему суждено свершиться, стать ее союзницей…

Анжелика не шевелилась. Не моргала.

Небесная зелень вливалась в ее глаза, более яркая, чем стяг Магомета, на котором вскоре появится не полумесяц, а опаловая луна, круглая, как серебряное экю.

Она смежила веки.

«Жребий брошен, — произнесла она. — О Боже! Жребий брошен».

Глава 5

Они пришли в мир ночью. Они приветствовали тот мир, который были призваны завоевать криком, странно не соответствовавшим тщедушию этих существ, едва превосходивших своими размерами мужскую ладонь.

Анжелика сделала для них все, что могла, все, что было в ее силах. Родить их, вызвать к свету с максимальным умением и быстротой, щадя их слабость.

Подавляя в себе все волнения, все тревоги, она думала лишь о том, чтобы с честью исполнить свой долг женщины. Волнения и тревоги начнутся позже, когда, отделившись от нее, их жизни уже больше не будут зависеть только от ее усилий.

Ирландская матрона, папистка, которую наконец-то удалось найти и убедить оказать ей помощь, осмотрев ее, не скрыла, что ей предстоит родить двойню.

Анжелика трезво оценила последствия этого вердикта уже в самом начале родов. Тяжелая борьба! Но, как и во всякой борьбе, нужно было отдаться ей, не мешкая, без колебаний бросить в бой все лучшее в ней самой.

Она почти не слышала их первого крика. Измученную, слегка потерянную, ее отвлек от смертной тоски этого мгновения жест Жоффрея де Пейрака, силуэт которого она различала у своего изголовья. Он поднял руки, снимая через кудрявую черную голову южанина белую рубашку из тонкого полотна, в которую он облачился по случаю торжественного момента. Он расстелил ее на ладонях, и славная женщина положила в них два смутных и вздрагивающих тельца. С бесконечными предосторожностями он обернул их в эту материю, хранящую еще тепло его тела, и нежно прижал к своей смуглой сильной груди, точно так же, как двадцать лет назад он поступил со своим первенцем Флоримоном.

Таков был позабытый Анжеликой обычай аквитанцев — отцовская рубашка!

Для ребенка, только что покинувшего надежное материнское лоно, отцовская рубашка — символ его теплоты, доброжелательности и поддержки.

Это было едва ли не последнее видение, сохранившееся в ее сознании.

Не выйдя окончательно из состояния потрясения, явившегося следствием родовых усилий, она находилась как бы в параллельном измерении, когда слышала отдельные слова, фразы, видела одних людей и не замечала других.

Где Жоффрей? Она не находила его, искала взглядом, думая о нем как о внезапно исчезнувшей опоре. То ей казалось, что она видит его, то вновь теряет из вида, ищет, ищет повсюду. Ее помутившееся сознание было не в состоянии связать двух мыслей, хотя она отчетливо, со всей ясностью воспринимала происходящее. Слабый крик, возносившийся неподалеку от нее к центру комнаты, невыразимой тоской разрывал ей душу. Ее взгляд задержался на неясных контурах колыбели.

Миссис Кранмер, незадачливая хозяйка, беспрестанно сетуя, распорядилась снять с чердака висячую люльку, разновидность плетеной корзины, на дне которой был постелен матрац, набитый овсяной мякиной; эта люлька переходила от поколения к поколению.

Ее водрузили на стол и уложили туда двух малюток, чувствовавших себя там как нельзя лучше.

В несколько часов, менее чем в два дня, несмотря на свою хрупкость, они заполонили собой салемский мир, все привели в движение, сосредоточив вокруг дома с коньком миссис Кранмер мысли целого города и порта.

Рождение двойни, всегда заключавшее в себе массу примет… интерпретировалось неодинаково, тем более что в данном случае речь шла о появлении близняшек у этой особы — католички и француженки.

Покоясь в колыбели, принявшей в свое лоно еще первое поколение североамериканских пуритан, новорожденные пребывали в центре мира, отнюдь не участвуя в его делах. Крайняя хрупкость изолировала их, помещала по другую сторону бытия. Никто не осмеливался ни обсуждать, ни комментировать их существование, и вследствие этого умалчивания Анжелика понимала, что окружавшие ее люди инстинктивно не решались причислить их к живым.

Могла ли она питать какие-то иллюзии относительно выживания детей, родившихся недоношенными и такими слабыми? Пытаясь ухватиться за малейший благоприятный признак, она говорила себе, что удушливая жара, нависшая над бухтой и разморившая ее, обливающуюся потом в своей кровати, явится, возможно, для них спасением.

Она пережила , даже помимо своей воли, хотя и знала, насколько обманчивы у недоношенных первые проявления активности, короткие мгновения надежды, видя, с какой силой, жадностью и храбростью они припадают к ее груди. Затем их силы стали убывать.

Тишина, воцарившаяся теперь в колыбели, наполняла ее сердце тоской еще более мучительной, чем их первые крики.

Тот, кто подносил ей их для кормления, отводил глаза. И она понимала, что сон, внезапно нападавший на них у ее груди, был сном не сытости, а бессилия. Они засыпали и сразу же оставляли ее, удалялись, покидали этот мир.

Зашла речь о том, чтобы подыскать им кормилицу. Но кто в этом городе согласится выкармливать детей католиков? Проблема заключалась даже не в этом. У их матери было достаточно молока. Много молока. Больше, чем требовалось для восстановления их слабых сил. Подумали и о том, чтобы кормить их из рожка молоком ослицы, но не смогли раздобыть его в это время года.

Остановились на козьем молоке. Но они срыгнули то, что успели проглотить, а затем отказались принимать его, и молоко текло мимо их губ.

Анжелика до сих пор не уяснила, какого пола ее дети, и даже подумала о том, чтобы установить это. Она отчетливо слышала раздававшиеся вокруг счастливые возгласы: «Королевский выбор!», означавшие, что у нее родились мальчик и девочка. Но все это не вполне достигало ее сознания, да и мало ее беспокоило. Для нее они оставались двумя маленькими тельцами, двумя живыми существами из плоти и крови, нисходящими к могиле. Ей подносили их, как два белых кокона. Она захотела, чтобы их распеленали, и даже потребовала этого.

Она хотела вновь обрести их, прижать к себе, голеньких, — такими, какими они были, когда жили в ней.

Поток энергии, связывавший их троих, пронизывал их наподобие волшебного света. Однако свет затухал. Анжелика чувствовала, как он бледнел над ней или ее головой, лишая ее самое последних сил. К исходу второго дня ей пришлось пережить мгновение, когда она решила, что мальчик умрет.

Был вечер. Только что зажгли свечи в роскошных позолоченных подсвечниках, а за окном при закате дня бесстрашно разворачивалось великолепное действо.

Поначалу, окрашенные бледным золотом, бесконечно длились сумерки, затем на море опустилась фиолетовая ночь.

Анжелика сидела на кровати, опустошенная, вне времени и пространства.

Она держала перед собой голенького младенца в выемке одеяла, согнув ноги в коленях, глядя на него, следя за угасанием жизни на неопределенных, как бы стершихся чертах его личика, заострившегося, ставшего восковым. У него была маленькая круглая головка, лысая, цвета слоновой кости.

Темнота проникала теперь сквозь окно, которое пришлось открыть, чтобы было чем дышать, принося с собой ритмичный шум прибоя и призывные крики тюленей.

Когда взойдет луна, тюлени, приветствуя ее появление, закричат еще громче.

Но в час, когда звезда прочертит на горизонте срою стальную линию, ребенок умрет.

А ведь мальчику еще не дали имени. Может быть, ему суждено умереть безымянным?

Где же Жоффрей? Она сделала над собой усилие, чтобы вспомнить. Его имя жило в ней громким криком, однако ее отчаяние сметало все, ее призыв утопал в удушливых волнах.

Слова библейского псалма, который некогда читали при ней нараспев гугеноты в оврагах Вандеи или Гатино непроглядными ночами, стучали у нее в висках набатом колокола:

Короток век У смертного, рожденного женщиной…

Слова возвращались к ней, как стенание:

Короток век! Короток век!

Каким коротким оказался век этого маленького человечка, рожденного ею!

Драгоценного сокровища!

Такой крошечный, он завладел всей ее жизнью, ограничив ее, затеряв, отменив, уничтожив, ибо он погубит ее, если лишит своего присутствия.

— Не умирай! Не умирай, мой маленький, моя любовь!

Она попыталась позвать на помощь, вспомнить, но комната опустела, мир обезлюдел.

Они были одиноки, мать и сын, плывущие в духоте угрюмой ночи на борту неведомой лодки в безвестности, населенной мерцаниями, зеркалами и маленькими бревенчатыми колоннами, шелковыми складками балдахина и парчовых занавесок.

— Не умирай, мой маленький, моя любовь! Умоляю тебя! Не умирай! Если умрешь, я тоже умру!

Внезапно мальчик откинул назад головку, подобно птице, которой перерезали горло. Руки его опали и скользнули вниз.

Анжелика, в последней безумной мольбе воздев глаза к Небу, увидела двух ангелов. Очень ясно увидела, как они переступают порог комнаты.

Они были разного роста, но их объединяла неземная красота: бледные и сияющие лица, исполненная кроткой доброты улыбка озаряла их чистые черты вечной молодостью. Их длинные волосы — светло-русые у одного, золотистые у другого — ниспадали на плечи, однако они были облачены в черное.

И она поняла. Она не удивилась, различив на их груди, на том месте, где находится сердце, красное пятно, пятно крови, пролитой пронзенным горем материнским сердцем.

Это были ангелы смерти.

Они пришли за ребенком.

Она прижала его к себе, поддерживая ладонью отяжелевшую маленькую головку.

Его редкое дыхание становилось все более слабым.

Анжелика смотрела на приближающихся ангелов, однако кротость их улыбок и безмятежность облика парализовали поднимавшийся в ней душераздирающий, замерший на губах крик.

Она безропотно отдала им дорогое дитя.

Смирившаяся, сломленная горем, она смотрела, как они положили его на стеганое одеяло, набросив на него простыню. Вероятно, саван… Младший из ангелов наложил руки на неподвижное тело и начал поглаживать его, охватывая своими ладонями. Другой также склонился, и из прозрачной голубизны его глаз на ребенка упал властный луч. Их тяжелые ниспадающие волосы, как балдахином, накрыли агонизирующего ребенка.

Внезапно младенец вздрогнул, затем опал в последней судороге со сведенными ножками и беспорядочно разбрасываемыми маленькими кулачками.

Спящее лицо ребенка исказила гримаса, оно сморщилось, казалось, совсем стерлось, превратившись в широко открытый рот, из которого вырвался пронзительный крик. В тот же миг из него забил фонтанчик — источник жизни, струйкапрозрачной жидкости, невинной,изумительно чистой.

— Не is safed! note 3 — воскликнул один из ангелов. А другой, повернувшись к Анжелике:

— Он голоден. Сестра, есть ли у тебя молоко, чтобы накормить его?

О, разумеется, оно у нее было.

Под требовательным ртом новорожденного Анжелика почувствовала, как стихает боль ее отяжелевшей груди, боль, усугублявшая страдания ее измученного тела все те долгие часы, во время которых она как бы утратила ощущение реальности.

Внезапно комната наполнилась людьми, движущимися фигурами, шумными, сталкивающимися друг с другом, в основном женщинами, подносящими к глазам огромные носовые платки, всхлипывающими, а может быть, смеющимися, мужчинами, на лицах которых застыли страх и напряжение, и еще юбками и платьями, сновавшими взад и вперед.

И вот наконец в этой суматохе она увидела его! Его, высокого, смуглого, она не могла вспомнить его имени, но он был здесь, он вернулся, и все устроилось. Ободренная, она уже начала было погружаться в сон, но вдруг вздрогнула от страха, что все это ей приснилось.

Куда подевались ангелы?

— Расступитесь, — властно проговорила она.

Чья-то рука поддерживала ее. И вновь она увидела их, склонившись над колыбелькой, не перестававшей быть объектом ее пристального внимания в течение всего этого казавшегося ей бесконечным времени. Вдруг единым порывом, слишком упорядоченным, как в балете, чуть не вызвавшим у нее тошноту, — она не могла понять, почему — обезумевшая масса юбок, замерев, распалась надвое и отпрянула с двух сторон от ангелов и колыбели, торжественно и неумолимо, подобно водам Красного моря, отступившим перед древнееврейским народом.

В открывшемся пространстве оставались лишь ангелы и колыбель, и по трепету, а может, и страху, сковывавшему собравшихся здесь людей, Анжелика догадалась, что не одна она видит их — небесных посланцев.

Все такие же безмятежные, добрые и лучезарные, в траурных одеяниях с яркими пятнами крови у сердца, они вновь приблизились к постели Анжелики. Старший нежно и осторожно нес нечто, почти не занимавшее места, не казавшееся ни объемным, ни тяжелым.

— Все время забывают о девочке, — заметил, смеясь, младший. — Но мы позаботимся о ней.

Малышка, проснувшись, жалобно плакала. Более крепкая, чем ее братец, она еще сопротивлялась, но и ее вряд ли ожидало земное будущее. Под лаской ангельских ладоней, длинных и полупрозрачных, она распустилась как цветок, открыла большие темно-голубые выразительные глаза и, казалось, благодарно улыбнулась. Она вежливо приняла грудь, сосредоточенно пососала, терпеливая, смышленая, хваткая. Ее братец-близнец, вновь очутившийся на руках у ангелов, спал сном праведника. И отнюдь не обманчивому отблеску свечей обязан он был появлению на своих еще совсем недавно мертвенно-бледных щеках живого румянца.

— They Live! They suck! note 4 — слышалось отовсюду. И эти возгласы, подобно всплескам ликования, изумления, ужаса, взлетали, опадали, кружа над кроватью.

— Я что-нибудь выпила? — спрашивала себя Анжелика.

В самом деле, она ощущала себя во власти какого-то странного опьянения.

Полог над кроватью качался, лица кривились, звуки то пропадали, то вдруг с резким шумом вновь возникали. Да, она была пьяна радостью возвращенного счастья, торжеством жизни над смертью, чудесным эликсиром.

Жар начал усиливаться. Она узнавала симптомы этой лихорадки, которая, с тех пор как она побывала на Средиземном море, порой трепала ее. Сейчас она запылает, затем ее пронижет ледяной холод. Пока что это головокружение в сочетании с безмерной радостью было довольно приятно.

Она почувствовала, как двое ангелов склонились над ней, и тогда вдруг увидела, что пятно у сердца было не пятном крови, а неровно вырезанной из ткани заглавной буквы А, грубыми стежками пришитой к черной ткани их одежд.

«Их одеяние из обыкновенной саржи», — решила она. Затем, помедлив, спросила:

— Я что-нибудь выпила?

Однако на восхитительных лицах серафимов отразилось замешательство. Она услышала долетающий до нее как бы из темной глубины мужской голос, его голос, переводивший ее вопрос на английский язык. Два светлых ангела отрицательно замотали головами. Нет, ей ничего не давали пить.

«Впрочем, давно уже пора позаботиться и о тебе, бедная сестра», — сказал младший ангел с таким нежным сочувствием, что Анжелика ощутила внезапный упадок сил, почувствовав себя еще более слабой и ошеломленной, чем прежде.

Под спину ей подложили перьевую подушку, обтянутую наволочкой из тонкого свежевыбеленного полотна. Она откинулась на нее, и над ней сомкнулись океанские волны покоя и блаженства. Скоро она отправится в путь и наконец встретится с «ними», посланцами своего детства, предсказавшими ей некогда на земле «прекраснейшую из жизней».

Однако, вспомнив в последнее мгновение о том, что она значила на земле и для любящих ее близких, и для всех знакомых и незнакомых, живших ее жизнью, она нашла в себе силы прошептать как обещание:

— Я вернусь…

Окружавшие ее взволнованные люди, решив, что она умерла, заметались, а затем успокоились, отметив вздымавшее ее грудь учащенное дыхание, а также яркие красные пятна на скулах, являвшиеся признаками жизни. Один за другим, как бы нехотя, они удалились.

Глубокой ночью луна всходила над Массачусетской бухтой и, раскручивая свой магический круг, натягивала над горизонтом серебряную нить, отделявшую небо от земли, и Диана, со звездой на лбу, древняя богиня плодородия и изобилия, разбрасывала горстями в барашки прибрежных волн тысячи сверкающих золотых песчинок.

Тюлени приплыли поразвлечься в этих волнах, целая стая морских волков с бронзовым отливом, самозабвенно играющих среди искрящихся скал, свободных от страха перед близостью человека и этим черным покачивающимся частоколом корабельных мачт и рей, вырисовывавшихся в порту на фоне лунного неба.

Временами их торжественная песнь широко неслась над морем, когда они вдруг все вместе поднимали свои круглые морды с покатыми лбами и головами без ушей и голосили, устремившись к окаймленным светом облакам, плывущим по небосклону.

Их слышали жители Салема.

Многие полагали, не решаясь говорить открыто, что морские волки, последнее время враждебные и чуравшиеся человека, с такой смелостью приплывали к побережью этой ночью, чтобы отметить мистическое событие, ареной действия которого уже не впервые стал дом миссис Кранмер, а что еще от нее можно было ожидать! Космические отголоски этого события, столь же непредсказуемые, сколь и катастрофические, значительно превзойдут по своему значению, чего они как раз и опасались, в общем-то вполне естественное, хотя и досадное рождение двойни от родителей папистов и французов в их городе Новой Англии, избранных Спасителем.

«О Господи! Прости нечистые помыслы тому, чей порог обагрен кровью агнца!»

Глава 6

Свет становился ярче.

Подобно утренней росе, испаряющейся в солнечных лучах, она чувствовала, как ее возносит к этому все более яркому свету, все более беспредельному — как свод или дорога без конца. Подобно утренней росе, она растворялась, улетучивалась, ощущала себя сущностью и сверхсущностью, благоуханием, ускользающим и зыбким, одновременно видимым и невидимым. Возносясь, она уплывала и уплывала. Туда, где нет ни страданий, ни забот.

Вдруг ее ожгло воспоминание об обещании, остановило ее непрерывное восхождение, заставило спросить:

— Он уходит со мной?

Она была по-прежнему невесомой, распростертой, раздираемой безмерной тоской мучительней любой земной пытки.

— Нет. Слишком рано! Он должен остаться в этом мире.

Она услышала свой крик.

— Тогда я не хочу! Я не могу! Я не могу… бросить его одного.

Свет померк. Тяжесть охватила ее, еще совсем недавно такую невесомую, удушающе навалилась, и пылающая кровь влила в ее вены огонь жестокой лихорадки, заставлявшей ее дрожать и стучать зубами.

Рыцарь Мальтийского ордена в красной тунике погибал, побиваемый камнями.

Мощный удар в самую грудь сразил его, и вот видна уже только одна рука со сжатыми пальцами, торчащая над грудой камней.

Зачем, повернувшись к Анжелике, прокричал он ей перед тем, как стать добычей яростной толпы: «Я тот мужчина, который первый поцеловал вас?»

Все это было лишь безумием, бредом. Горькое разочарование овладело ею.

Итак, она была в Алжире, ей лишь почудилось, что она обрела его, того, кого искала, свою потерянную любовь: Жоффрей, Жоффрей!

Значит, напрасно она так долго шла, напрасно пересекала пустыни и моря. Она оказалась пленницей. Пленницей Османа Ферраджи, черная рука которого сжимала ее руку, в то время как лихорадка пылала в ней расплавленным металлом. Она слышала собственное дыхание, учащенное, прерывистое, со свистом вырывающееся из пересохших губ. Она умирала. «Нет, — повторяла она себе. — Нет. Борись и преодолевай. Это твой долг перед ним. Ибо раз я не нашла его, я не могу… не могу оставить его одного. Я нужна ему, я должна выжить ради него. Ради него, самого сильного и свободного. Он увидел меня.

Я живу в его сердце, он сам сказал мне об этом. Я не могу нанести ему такого удара. Слишком много ударов получил он от других. И все же как бы хотелось уйти туда, где стихает всякая боль. Но нельзя умирать. Надо бежать из гарема…»

«Скоро придет Колен, он устранит Османа Ферраджи. Так оно и случилось. Он поведет меня дорогами свободы, в Сеуту, где господин де Бертей уже ждет меня по приказу короля. Прости меня, Колен, прости».

«Итак, он просчитался. Их будет семь, а не шесть. И ла Вуазен, колдунья, сказала: шесть. Он даже не разобрался в моей судьбе. Пустота. Дуновение.

Стоп, молчок! Это секрет. «Ибо, — шептала мужеподобная женщина, склоняясь над ее изголовьем с прядями волос, торчащими из-под грязноватого чепца… дамочки, верьте мне, не стоит жалеть ни о чем… Дети лишь осложняют жизнь.

Бели их не любишь, они докучают. Если любишь, становишься уязвимой…»

«Колен, Колен, прости меня! Уведи меня с собой. Поспешим! Я не хочу, чтобы он отплыл, думая, что я покидаю его на этом берегу».

«Где же он?»

Несмотря на ее зов, он не появлялся. Странные силуэты, склонившись над ней, старались ее усмирить, парализовать. Она отбивалась, пытаясь выскользнуть и убежать.

Пронзительный детский плач сверлил ей виски, прорываясь сквозь назойливую и изнуряющую суету привидений, плач испуганной девочки, зовущей мать, знакомый плач, — Онорины. Онорины, о которой она забыла, которую покинула, Онорины, которую королевские драгуны вот-вот бросят в огонь или на копья.

Она увидела ее, пытавшуюся вырваться из их рук, с ореолом волос, таких же огненно-рыжих, как у безобразного Монтадура, таких же красных, как жуткие островерхие шлемы королевских драгун. Их длинные концы непристойными языками извивались вокруг их мерзких харь рейтаров, одержимых жестоким и порочным желанием погубить ребенка, выброшенного из окна охваченного пламенем замка.

Из ее уст вырвался нечеловеческий крик — крик агонии.

И в тот же миг воцарилась тишина, и она увидела себя в доме миссис Кранмер.

Она была в Салеме, маленьком американском городе, и хотя название его означало «мир», его жители никогда не ведали покоя.

Она узнавала спальню, и ей было странно видеть ее в таком необычном ракурсе, скорее забавном. Ибо она воспринимала все, как если бы обозревала расположение комнат, находясь на балконе верхнего этажа.

Кровать в нише, сундук, небольшой стол, кресло, зеркало, «квадраты», и все это смещенное, сдвинутое со своих мест водоворотом людей, которые входили, устремлялись куда-то, заламывали руки, затем вдруг выходили, казалось, звали кого-то, кричали. Однако эта нелепая пантомима, воспринимавшаяся через призму умиротворяющей Тишины, не раздражала ее, желавшую постичь смысл происходящего; наконец она заметила, что эта пантомима и повторяющейся закономерностью разыгрывается вокруг двух точек: кровати в глубине алькова, на которой она различала лежащую женщину, и столом, на котором стояло что-то вроде корзины с видневшимися в ней двумя маленькими головками.

Две розы в птичьем гнезде.

Она знала, что некое чувство ответственности притягивало ее к этим бутонам, розовым пятнышкам, зыбким, приникшим друг к другу, таким нежным, таким разумным, таким одиноким, таким далеким.

«Бедные маленькие существа, — думала она, — я не в силах покинуть вас».

И усилием, которое она предприняла, чтобы приблизиться к ним, она разорвала тишину, вторглась в какофонию оглушительного шума и грохота, вспышек молнии и раскатов грома, рассекая темноту, испещренную потоками проливного дождя.

Ее сердце едва не разорвалось от радости. Она увидела его, широко шагнувшего в шквал ветра, разметавшего полы его плаща. Значит, ей это не пригрезилось! Она была уверена, что нашла его, и они вдвоем направляются теперь к Вапассу в ливневых потоках дождя. Она прокричала ему сквозь бурю:

«Я здесь! Я здесь!»

Казалось, он не слышал ее, продолжая путь, и вблизи она увидела его ввалившиеся щеки и изможденное лицо, которое дождь залил слезами. Это была галлюцинация, совершенно бессвязная, поскольку сквозь дождь, стремившийся загасить потрескивающие факелы, скорее дымившие, чем освещавшие, она различила множество людей: индейцев с наброшенными на них накидками, испанцев Жоффрея в блестящих латах и знакомую остроконечную шляпу, болтавшуюся на ремне, перекинутом через плечо, — Шаплея, которого она так ждала. Но кто такой Шаплей?

«Наверно, я больна или грежу». Ей стало не по себе. В слишком густой темноте было что-то ненормальное. Но это не сон, потому что она продолжала все слышать. Она слышала, как дождь барабанил по крыше. Дождь, храп, шепот… Жирная нога, очень белая, с толстой ляжкой, переходившей в круглую коленную чашечку, за которой следовала дородная икра, завершавшаяся короткой, усеченной ступней, елозила рядом с ней в черноте, подобно толстому червяку, бледному и неприличному.

«На сей раз я в аду», — сказала она себе, настолько конвульсивные движения непонятных существ, барахтавшихся в темноте, напомнили ей картины яростных совокуплений демонов с окаянными, которые мать Сент-Юбер из монастыря в Пуатье показывала ей в толстой книге под названием «Божественная комедия» поэта Данте Алигьери; гравюры, иллюстрировавшие круги ада, вызывали кошмарные сновидения у «старших», которых она хотела «предостеречь». С той только разницей, что в этом реальном аду демоны, как и ранее ангелы, говорили по-английски. Ибо, как только завершились неистовством сопения и вздохов судороги и подергивания этой белой ноги, с которой соседствовала явно мужская нога, раздался голос, произнесший по-английски:

— Я пропала! Так же, как и вы, Харри Бойд.

Ад, казалось, свелся к этой единственной испуганной паре, тогда как другие угадываемые ею формы вполне могли бы означать отдыхающих в коровнике коров или овец в овчарне. Анжелика, уставшая от бреда, желая положить конец злополучному абсурду, донимавшему ее этими странными видениями, попыталась привести в действие два века, которые ей надо было просто-напросто поднять, и она вложила все силы в это трудное дело, ибо свинцовые веки ее слиплись, спаялись насмерть. И вот в нее проник свет. Невероятно медленно она открыла глаза, узнала полог над кроватью, вышитых шелковых птиц, неотступно преследовавших ее в страданиях и лихорадке.

Свет сладкий, как мед, в ночнике из тонированного стекла, озарял альков.

Музыкальные ноты… Это дождь, звонко капающий за окном.

С невыразимым усилием она повернула голову, чтобы не видеть больше птиц, которые начали уже расправлять шелковые крылья, и увидела ангелов, на сей раз в одиночестве сидящих у ее изголовья и наблюдающих за ней. Это не удивило ее. Из ада — в рай. Однако рай — это не Небеса, подсказал ей затуманенный рассудок, всегда отвергавший пассивность и вновь вступавший в свои права.

Рай всегда на земле. Как, впрочем, и ад. Рай — это земное счастье, таинственным образом отделившееся от вечного блаженства. Глядя на этих столь прекрасных существ, расположившихся у ее изголовья, склонившихся друг к другу, так что их белокурые волосы переплетались в самозабвенном порыве, сближавшем их усталые головы, она поняла, что ей было ниспослано откровение: ничтожная часть чего-то запредельного, казалось, приоткрылась ей, возносившейся к вечному свету.

В этот миг небесные посланцы взглянули друг на друга. Свет, лучившийся из их ясных глаз, преобразился в страстное выражение ослепительной признательности, и по их тонким и таким близким очертаниям, вырисовывавшимся в золоте горящей лампы, она поняла, что их губы, не ведающие проклятия телесности, часто сближаются. Буква А на их груди, лучистая пунцовая буква, разрасталась до огромных размеров, образуя слово, красное, фосфоресцирующее слово — ЛЮБОВЬ.

«Так вот оно, — сказала она себе, — это новое знамение. Я его не понимала раньше — любовь».

Пронзительная правда, прежде искаженная, неполная, непризнанная, властно заявляла о себе, запечатлевалась в огненных буквах:

В духе, Но посредством тела Утверждается Любовь.

— Она проснулась!

— Она пришла в себя!

Ангелы перешептывались по-прежнему по-английски.

— Моя возлюбленная сестра, ты узнаешь нас?

Ее удивило это обращение на «ты», к которому, как ей говорили, прибегали на английском, лишь обращаясь к Богу.

Они склонялись над ней, ее пальцы ощущали шелк их пышных волос.

Значит, это не сон. Следовательно, с их помощью она стала хранительницей великой тайны.

Они обменялись взглядом, в котором сквозила ликующая радость.

— Она возрождается!

— Позовите Черного Человека.

Опять Черный Человек! Неужели ей снова предстоит погрузиться в это сумрачное безумие? Анжелика устала от бреда, от бесконечных трансов.

Она ускользнула, вверившись сну, как вверяются материнской груди.

На сей раз она знала, что погружается в благодетельный сон, здоровый человеческий сон, глубокий и живительный.

От грохота повозки у нее раскалывалась голова. Надо было остановить этих лошадей, которые тянули за окном тяжелые двухколесные тележки.

Она слишком много спала, слишком глубоко, слишком долго.

— Надо ее разбудить.

— Просыпайтесь, любовь моя…

— Просыпайся, малышка! Пустыня осталась далеко позади. Мы в Салеме.

Голоса взывали к ней, захлипали ее, тревожили, повторяли: «Салем, Салем, Салем. Мы в Салеме, в Новой Англии. Просыпайся!»

Она не хотела огорчать их, разочаровывать. Она открыла глаза и содрогнулась, ибо, как только ее взгляд привык к слепящей яркости солнца, увидела сначала негритенка в тюрбане, размахивающего опахалом, затем заросшее светлой бородой лицо какого-то великана — Колен Патюрель, предводитель рабов Микенеза в королевстве Марокко.

Колен! Колен Патюрель! Она так вперилась в него взглядом, боясь вновь оказаться во власти галлюцинации, что Жоффрей де Пейрак сказал ей тихо:

«Душенька, разве вы не помните, что Колен приехал к нам в Америку и теперь — губернатор Голдсборо?»

Он стоял у изножия постели, и она, узнав дорогие ей черты лица, окончательно успокоилась. Машинально она подняла руки, чтобы поправить свое кое-как повязанное кружевное жабо.

Он улыбнулся ей.

Теперь она искренне хотела оказаться в Салеме, где царил мир на земле людей доброй волн. Они наполняли комнату. В живом солнечном свете — стояла превосходная погода — она различила, помимо негритенка, две остроконечных пуританских шляпы, индейца с длинными косичками, обворожительную маленькую индианку, французского солдата в голубом рединготе, Адемара, множество женщин в голубых, черных, коричневых юбках, белых воротничках и чепчиках.

Среди них находились три или четыре совсем юные девушки, сидящие у окна за работой; они шили, шили, словно от их прилежания зависело, пойдут или не пойдут они на бал, даваемый прекрасным принцем.

— А… Онорина? Онорина!

— Я здесь, — раздался звонкий детский голос. И головка Онорины появилась у изножия кровати, эдакий бесенок с растрепанными волосами, возникла из-под стеганого одеяла, под которым она пряталась все эти долгие часы.

— А…

От тягостного воспоминания затрепетало ее уставшее сердце… Два птенчика в гнездышке.

— Но… ворожденные?

— С ними все в порядке.

Мысли о близнецах вихрем закружились в ее голове.

Как прокормить их? Что с ее молоком? Лихорадка, должно быть, выжала его или превратила в яд.

Догадываясь о причинах ее волнения, все присутствовавшие наперебой принялись заверять ее, успокаивать, затем, как по команде, смолкли, не желая оглушать хором своих голосов.

Постепенно, отрывочными высказываниями и репликами ее осторожно ввели в курс дела. Да, ее молоко перегорело, и это к счастью, ибо, если к охватившей ее лихорадке добавилось бы воспаление молочных желез… О! Слава Пречистой Деве!

Нет, дети не пострадали. Им подыскали превосходных кормилиц. Одна жена Адемара, дородная Иоланда, вовремя подоспевшая со своим шестимесячным крепышом, другая — сноха Шаплея.

— Сноха Шаплея?

Мало-помалу ей все разъяснили. Ей следует не переутомляться, а думать о том, как восстановить силы. Постепенно выстраивалась последовательность событий. Ей хотелось бы знать, как Шаплей… И почему негритенок?

Но она была еще слишком слаба.

«Я бы хотела увидеть солнце», — сказала она.

Две сильные руки: Жоффрея — с одной стороны. Колена — с другой, — помогли ей сесть и облокотиться на подушки. Все расступились, чтобы она могла видеть свет, потоками врывавшийся в распахнутое окно. Это искрящееся золотое мерцание вдали было морем.

Она хранила воспоминание о том возвышенном искушении, которое увлекало ее, уводило по дороге к бесконечному свету. Однако ощущение стиралось… На дне души оставался какой-то тоскливый осадок.

Зато благодаря своему возвращению к людям, которых она любила, которые собрались вокруг нее, окружая горячим сочувствием, любовью, нежностью, радостью, видя ее живой и улыбающейся, она поняла, что была счастливейшей женщиной на свете.

Гнетущая жара сменилась оглушительной грозой. В ночь, когда Анжелика чуть не умерла, ветер, молнии, гром, хлесткий дождь сотрясали небо и землю.

Когда ночью она пришла в себя, шел только дождь, морща воду на рейде, заливая островки, превращая улицы в потоки красной воды, а с островерхих крыш с обрывистыми скатами певучими потоками стекала вода, наполняя стоящие под ними в траве бочки.

Несмотря на прошедшую грозу, долго звучал еще, оглашая окрестности, концерт тысяч ручейков, а поскольку смолкло пение птиц, пережидавших под мокрыми листьями непогоду, отовсюду слышались только синкопы потоков воды, низвергавшихся, а затем истончавшихся до красивых нот, округлых и меланхоличных. И город воскрес, нарядный, умытый, залитый солнцем, в котором играли красками спелые плоды в садах и поблескивали декоративные осколки стекла и фаянса, инкрустированные в цоколи домов.

Это продолжалось три дня. Настоящий потоп, призванный, как полагали, проводить в последний путь красавицу иностранку и двух ее младенцев, которая воскресла, и это тоже было отмечено, как раз в тот момент, когда солнце вступило в свои права.

Анжелика лишь с большим трудом оправлялась от головокружения и слабости, которая была вызвана опасным приступом болотной лихорадки. Возбудители лихорадки настигли ее в Средиземноморье, потрясения же, связанные с преждевременными родами, обострили болезнь.

Она все еще находилась в прострации, погружалась в сон, как в смерть, и пробуждалась с чувством уверенности, что с начала ее болезни прошла вечность и никогда, никогда они не покинут Салем и не попадут в Вапассу.

Жоффрей де Пейрак ободрял ее, внушал, что еще только конец лета и менее чем через неделю она полностью оправится, во всяком случае, окажется способной взойти на борт «Радуги», где завершится ее окончательное выздоровление. Он убеждал ее также, что они доберутся до Вапассу с двумя малютками задолго до наступления заморозков, успев к тому же побыть какое-то время в Голдсборо.

Однако Анжелика утратила ощущение времени. Минуты превратились для нее в часы, часы — в дни, дни — в недели.

Эли Кемптон принес ей календарь, который он продавал в долинах рек и на побережье, пытаясь доказать, что не прошло и двух дней, как она пришла в сознание. Однако это окончательно сбило ее с толку, а мелькание страниц с пляшущими на них буквами и рисунками вызвало головокружение.

Что делал тут этот коммивояжер из Коннектикута? Конечно же, он был здесь!

«А почему бы и нет? Ведь он давно уже задумал приехать в Салем одновременно с кораблями г-на де Пейрака. А замеченный ею при пробуждении негритенок был не кем иным, как ее маленьким помощником Тимоти. А мистер Виллоугби? Of course note 5, мистер Виллоугби также находился в Салеме. В добром здравии, и все такой же весельчак. Однако приглашать его в дом значило бы безгранично испытывать терпение леди Кранмер.

В первые мгновения пробудившегося сознания она почему-то считала своим долгом отмечать мельчайшие детали туалета навещавших ее мужчин и женщин.

Она узнавала их, однако возникало впечатление, что ее внимание не в состоянии было выйти за пределы поверхностных наблюдений и сосредоточивалось на развязанной ленте, белом воротничке или манжетах какого-нибудь щеголя, родинке или цвете ткани. Ее как бы вновь ставший детским взгляд устремлялся к тому или иному предмету в попытке осознать, если можно так выразиться, переселиться рассудком в неясный и неорганизованный, слишком многосложный ритм материального мира.

Подобно тому как ее внимание было привлечено к красному пятну на ангельских одеждах, этой букве А, разросшейся затем в бреду, чтобы возвестить «Любовь, Любовь», самые незначительные предметы, ткань или лента, казались ей наделенными самостоятельной жизнью, и она испытывала желание коснуться их рукой, поставить на место, как бы умиротворить, вернуть им неподвижность.

Так, когда Жоффрей де Пейрак однажды склонился над ней, она машинально подняла свои прозрачные руки и подтянула слегка ослабший узел его кружевного жабо, затем расправила отложной воротничок его редингота жестом нежной, обеспокоенной внешностью своего мужа супруги, чего бы она никогда не сделала прежде. Скорее он сам всегда следил за собой и, как всякий военачальник, озабоченный тем, чтобы явиться на командный пункт или возглавить сражение без какого бы то ни было внешнего изъяна, выходил из рук своих шталмейстеров и слуг безукоризненно одетым и экипированным, придавая такое же значение наружности домашних и челядинцев.

Однако не было ничего удивительного в том, что за время происходившей здесь схватки он невольно допустил некоторую небрежность в отношении своего туалета, и жест Анжелики вызвал его улыбку: настолько этот не свойственный ей жест, трогательный и нежный, свидетельствовал о ее возвращении к жизни.

Она же, прикасаясь пальцами к шероховатости вышивки, долго не отводила руки, чтобы почувствовать крепкое и сильное плечо, и ощущение было таким, словно она ступила на твердую землю, перестала плавать в безвоздушном пространстве в окружении призраков.

Это была его улыбка. За все время ее «путешествия» именно эту улыбку она больше всего боялась никогда не увидеть впредь, и это беспокойство продолжало жить в ней крошечной черной точкой в средоточии райского света; сожаление об этой улыбке, об этих губах, четкий и чувственный, слегка мавританский рисунок которых она так любила, заставило ее спросить: «Он тоже идет со мной?» Она испытала силу его чар, вынудившую ее вернуться, покинуть дорогу света и возобновить поиски мужа среди живых.

С тех пор, возвратившись на землю, она должна была, подобно мореплавателю, определить свое местонахождение.

Итак, она встала на твердую почву. Довольно быстро, как ей говорили, однако, с ее точки зрения, долго и мучительно.

Потерянная, она все еще боялась, что опять начнет «молоть вздор». Ей предстояло соотнести реальность и видение или то, что ей удалось воспринять в тумане и тоске беспамятства, а может быть, и помутившимся перед лицом смерти рассудком, расставить вещи и людей по своим местам. Это было непросто, ибо все и без того ходили как в воду опущенные, по прошествии этих ужасных скорбных дней, словно за время ее забытья землетрясение разрушило не только дом, но и весь город. За каждым замечала она блуждающий взгляд и нерешительность в поведении, как будто они были вывернуты наизнанку, вынужденные в эти трагические часы являть окружающим вместо лица непроницаемую маску, с которой никак не могли расстаться.

Была ли она в чем-то виновата? Что она там наговорила, в бреду?

Две смутно различаемые ею женские фигуры в строгих, белых, плотно облегающих голову капюшонах сновали взад и вперед. В руках у одной был какой-то прут, и ей показалось, что они пребывали в смятении, еще большем, чем она.

Кто-то рассказал ей: стоило этим женщинам очутиться в доме, как они заявили, что колыбель стоит не на том месте, равно как и кровать роженицы, поскольку они ощущали на себе воздействие вредоносных излучений, исходивших из щелей, образованных сдвигами земной коры.

— Взгляните на кота!

В самом деле, как только передвинули колыбель, кот сразу же свернулся клубком на том самом месте, где она стояла, что явилось подтверждением существования этих излучений. Ведь кошки, в отличие от людей, отыскивают эти незримые раны земли, заряжаясь от них теллурической энергией.

А что дом?

— И дом тоже стоит не на месте.

— Подожгите его! — сказали они.

Ибо не без некоторой злобы господин кот стал укладываться в самых разных местах, и все судорожно принялись передвигать мебель: кровати, обеденные столы, шкафы — с грохотом, напоминающим тот шум повозки, который Анжелика слышала в своем сне и от которого у нее раскалывалась голова.

— И дом стоит не на месте, — безапелляционно повторяла одна из женщин в белом капюшоне, следуя по пятам за той, что держала в руках прут — искатель подземных родников, сопровождаемая, в свою очередь, котом.

— Подожгите его, подожгите!

— Это квакерши-колдуньи, — шепнула, наклонившись к Анжелике, миссис Кранмер. — Они очень подозрительны.

Анжелика внимательно посмотрела на нее, заинтригованная ее внешним видом.

Она с трудом узнавала ее, а порой и вовсе не узнавала и в такие минуты спрашивала себя, кто эта гримасничающая женщина со вздрагивающей верхней губой, посеревшая, со впалыми глазами, расширенными зрачками, неубранной головой, отодвигающая полы и склоняющаяся над ней?

— Не понимаю, — говорила она, — почему консистория до сих пор не выслала их из города? Что это вы так на меня смотрите?

— Скажите, мадам, разве в Лондоне стало модно надевать только одну серьгу?

Миссис Кранмер быстро коснулась рукой мочки уха.

— О Господи! Я забыла надеть вторую. Совсем лишилась рассудка. Меня беспокоят сто раз на дню, даже во время туалета. Только бы она не потерялась.

И она со стоном выбежала из спальни.

Анжелика корила себя за невыдержанность. Она упрекала себя в том, что куда восприимчивее к деталям одежды, чем к словам собеседника. Впрочем, этот интерес способствовал ее возвращению к жизни, тогда как сказанное в ее присутствии она почти тотчас же забывала. На ее языке вертелись вопросы, которые она не осмеливалась задавать, боясь, как бы не подумали, что она вновь впала в беспамятство. Так, она спрашивала себя, куда девались ангелы с длинными белыми волосами; их отсутствие печалило ее — ведь не могло же все это ей присниться! Она была уверена: они приходили, раз ее дети живы.

Она неожиданно узнала их по красной букве А, вышитой на корсаже, когда две женщины в белых капюшонах, наводившие такой ужас на миссис Кранмер, поклонились ей с ангельскими улыбками, подойдя к ее кровати, чтобы поухаживать за ней и перестелить постель.

— Где же ваши волосы? — воскликнула она.

— Под капюшонами, — ответили они со смехом. — Было поздно, миссис Кранмер металась в отчаянии. Мы уже легли в постель, когда пришли за нами, чтобы мы помогли ребенку. Мы только и успели, что накинуть одинаковые платья, и, простоволосые, последовали за ним. Все эти два дня мы не отходили от вашей кровати и от колыбели младенцев.

— Кто пришел за вами?

— Черный Человек!

У Анжелики вновь закружилась голова… Черный Человек! Иезуит! Опять этот таинственный образ из предсказания! Потом она вспомнила, что они находились в Новой Англии, и если в Новой Франции обращенные индейцы часто называли членов «Общества Иисуса» «Черными Сутанами"» то было маловероятно, во-первых, чтобы он появился в окрестностях Салема, где к иезуитам относились хуже, чем к выходцам из Преисподней, а во-вторых, пуритане могли назвать Черным Человеком самого Дьявола. Об этом говорил ей Шаплей в тот раз, когда она впервые встретила его в остроконечной шляпе в лесу. И сам собой напрашивался вывод, что это суеверие, накрепко засевшее в умах и подтвержденное многочисленными ссылками теологов, возникло из того страха, который испытывали первые иммигранты, заброшенные на враждебный и незнакомый берег, поросший непроходимым и бескрайним лесом, кишащим зверями и язычниками и начинавшимся в двух шагах от их жилищ. Этих поселенцев можно было понять.

Ибо враждебнее моря мрака, которое им удалось преодолеть, был для них лес, противопоставлявший их упорству пионеров, одержимых желанием обрабатывать землю-кормилицу, сплоченные ряды деревьев, уступавших малую часть плодородной земли лишь ценою их неимоверных усилий. Отступая вместе со своими демонами, этот лес по-прежнему оставался бескрайним. Итак, считалось, что Черный Человек скрывался в этом первобытном лесу, объединяя под своей властью вверившихся ему язычников. Стоило только одинокому страннику, приплывшему со Старого Света, повстречаться с ним, как Черное Привидение протягивало ему толстую тяжелую книгу с ржавой застежкой и металлическую ручку с пером.

— Напиши свое имя, — приказывал Сатана.

— Какими чернилами?

— Своей кровью.

— А если я не захочу?

Дьявол ухмылялся, обнажал грудь своего собеседника и запечатлевал на ней колдовским способом красную отметину. А потом приказывал:

— Можешь подписывать! Ад так или иначе пометил тебя.

И вот сотни, тысячи запоздалых путников или авантюристов, не уважавших строгие религиозные законы своей общины, были помечены Сатаной, и особенно много было их поначалу, так как позднее осведомленные верующие вели себя осмотрительнее. В напоминание об этом вероломном самоуправстве Сатаны, неустанно подкарауливающего вероотступника или горячую голову, добродетельные пуритане установили обычай, в соответствии с которым виновный в предосудительном поступке, но не заслуживающий смертной казни, на которую были обречены лишь убийцы и колдуны, приговаривался к ношению алой буквы.

— Так кто же, говорите вы, обратился к вам с просьбой помочь ребенку? вновь спросила она после долгого размышления, во время которого две квакерши на редкость проворно сняли с нее ночную рубашку, омыли с ног до головы душистой водой, перевязали, облачили в свежее белье, поменяли простыни и наволочки.

И вот теперь, когда они были так близко и она ясно видела чистоту их гладкой и свежей кожи, красоту молодых лиц, она понимала, почему не сразу узнала их в тех двух женщинах, которые терроризировали миссис Кранмер и которых она приняла за ангелов. Ведь это были очень молодые женщины: одна, высокая и стройная, на вид лет двадцати пяти, другая, казалось, недавно вышла из подросткового возраста.

В ответ на ее вопрос они обменялись лукавым взглядом проказниц, после чего старшая взяла слово:

— Прости нас, сестра, что мы осмелились назвать его Черным Человеком. Мы знаем, что в нем нет ничего дьявольского. Просто мы так называем его между собой с тех пор, как он появился в Салеме: одетый в черное, с черными глазами и волосами, он внушал нам страх. Однако со временем мы узнали его как человека и, когда он приехал за нами, безропотно последовали за ним.

— Так о ком же вы говорите? — взмолилась Анжелика, напуганная тем, что опять не понимает, повредилась в рассудке или утратила память.

Да он же, французский пират из Голдсборо.

Надо ли это было понимать так, что они говорили о Жоффрее?

И означало ли это, что Жоффрей по-прежнему оставался в глазах Массачусетса французским пиратом? А если да, надо ли думать, что не кто иной, как Жоффрей, привез… ангелов?

Она внезапно впала в глубокий сон, пробудившись от которого, не могла поверить, что стоял все тот же день и она проспала не более часа.

Миссис Кранмер вновь находилась в ее спальне со второй найденной серьгой, и Анжелика, отдохнувшая, не только узнала хозяйку дома, но и обрадовалась ее появлению, ибо в дальнейшем именно ей стала обязанной наиболее связным представлениям о событиях дней, проведенных ею в беспамятстве. Миссис Кранмер то появлялась, то исчезала, однако у Анжелики сложилось впечатление, что она непрерывно пребывала на посту то у изножия кровати, то в проходе между альковом и стеной. Так оно отчасти и были в действительности, ибо бедная миссис Кранмер, потрясенная всем происшедшим в ее доме, понимая, что бессильна что-либо изменить и никто ей не подчиняется, находила приют у Анжелики, видя в ней, несмотря на ее слабость, благодарную слушательницу. Эта англичанка питала слабую надежду на то, что, войдя в курс известных событий, графиня де Пейрак при случае замолвит за нее словечко.

Поэтому прежде всего благодаря ей получила Анжелика кое-какие сведения о тех, кого она про себя еще называла ангелами. Этот рассказ растянулся на три встречи, но такой длинной и странной оказалась история, что Анжелике почудилось, будто она слушала какую-то нескончаемую восточную сказку наподобие тех, что целыми-днями рассказывают в исламских городах нищие.

Миссис Кранмер начала слишком издалека, вспомнив небольшую группу «квакеров», явившихся лет десять назад искать убежища в Салеме после того, как большинство из них подверглось в Бостоне тюремному заключению и наказанию плетьми.

Их приняли не столько из-за терпимого отношения к членам неизвестной секты, почитаемой массачусетскими теологами одной из наиболее опасных, сколько из-за желания досадить бостонскому губернатору Уинтропу. Впрочем, они были немногочисленны, обещали вести себя скромно, уважать гражданские законы и воздерживаться от обращения новых адептов в свою сомнительную веру. Среди них находилась очень молодая вдова по имени Рут Саммер. Так вот, ока сразу же попросила принять ее в число салемских пуритан, сетуя на то, что была сбита квакерскими наставниками с праведного пути. Истина, единая и неделимая, которая, как это было со всей очевидностью установлено, вышла очищенной и возрожденной из Реформации, религиозного уважения, возглавленного вдохновенным немецким монахом Мартином Лютером, подхваченного просвещенным французским священником Жаном Кальвином, освободившись от ошибок галликанства, благодаря самоотверженной борьбе великого шотландского философа Джона Кнокса, ярого поборника пуританства, нашла свое законченное выражение, проложив себе дорогу среди dissidentes note 6 или гонимых «нонконформистов». По прошествии века, отделившись от колеблющегося пресвитерианства, она смогла стать purissinia religio, чистой и незапятнанной религией, черты которой, намеченные вслед за израильскими пророками в Послании апостола Якова и во всем Новом Завете, воплотились затем в «конгрегационализме», легшем в основу Массачусетской хартии, узаконенной ныне в Салеме.

Рут Саммер пришлось выдержать строгий экзамен. Следует признать, что она отдавала себе отчет, с кем имеет дело, и досконально изучила историю вопроса, не оскорбив суровых стражей закона, определявших судьбы штата, ошибочным отождествлением их с сонмом единоверцев, которых по привычке и для большего удобства стали называть одним словом — «пуритане».

А так как она обнаружила ум и хорошую осведомленность в начатом деле, ее приняли в общину. Она обжилась тем быстрее, что вышла замуж за Брайена Ньюмена, жителя Салема, обратившего на нее внимание на процессе и пожелавшего взять ее в жены.

Они получили в аренду ферму в окрестностях города и составляли примерную пару в столице Массачусетса вплоть до того дня, когда…

Добравшись до этого места своего рассказа, миссис Кранмер запнулась, огляделась, после чего наклонилась к уху Анжелики. Ее голос перешел на шепот. До того дня, когда Рут Саммер, ставшая Рут Ньюмен, супругой достопочтенного Брайена Ньюмена (голос миссис Кранмер стал еще тише, а глаза еще больше расширились) «увидела в пруду Номи Шипераль …».

Произнеся эту загадочную фразу, миссис Кранмер выпрямилась. Затем умолкла, как бы придавленная воспоминанием.

— А что Номи Шипераль делала в пруду? — после некоторой паузы спросила Анжелика.

Англичанка сжала губы, и ее лицо приняло отсутствующее выражение. С тех пор много воды утекло, и она плохо помнит, сообщила она таким тоном, который свидетельствовал о том, что, напротив, помнит все слишком хорошо.

— Во всяком случае, — заметила она, покачивая головой, — родители Номи Шипераль не заслужили такой дочери.

Появление служанки прервало ее рассказ, и ей пришлось замолчать.

Когда миссис Кранмер возобновила свое повествование — случилось ли это через час или на следующий день — Анжелика почти забыла эту историю, задаваясь вопросом, зачем миссис Кранмер ее ей рассказывает. Английские имена путались в ее голове…

Тем временем она узнала, как зовут ее собственных детей: девочку Глориандрой, мальчика — Ремоном-Роже. Почему именно так? Кто дал им эти имена? Были крестины или только крещение? Мысль о крещении, вылетевшая у нее из головы в то время, как ее малыш находился в смертельной опасности, не давала ей покоя. Неужели и вправду она стала безбожницей?

«Может быть, и безбожницей, но не удаленной от Бога», — поспешно сказала она себе.

«Я взял тебя и пустил в открытое плавание», — произнес голос, эхо псалма, исполненного нежности и участия.

Миссис Кранмер, казалось, не терпелось продолжить свою историю.

— С самого рождения Номи Шипераль всем было известно, что она колдунья, но окончательно в этом убедились после случая с вдовой Рут Саммер, женой Ньюмена. Поскольку последняя, увидав ее в пруду, недолго думая, выпрыгнула из двуколки, заключила в свои объятия, поцеловала в губы и увела в хижину в глубине леса, в которой она жила до замужества. С тех пор они не расставались. Это послужило лишним подтверждением тому, что Номи Шипераль колдунья, но также и тому, что Рут Саммер-Ньюмен, о квакерском прошлом которой давно забыли, ибо она неукоснительно соблюдала все религиозные обряды и давно уже не поддерживала никаких связей со своими бывшими единоверцами, под ритористической личиной новообращенной всегда скрывала более чем сомнительное лицо неофита. Ибо разве можно считать нормальным, что, владея фермой, хлевом, гумном, овчарнями, не говоря уже об амбарах и лавочке в порту, она тайно от всех сохранила за собой в лесу хижину, куда, как это вскоре стало известно, частенько наведывалась одна, будто бы по дороге на рынок, где продавала колбасы и сыры? Не для того ли она уединялась в этой хижине, чтобы общаться с Дьяволом?

Так они и жили там, всеми презираемые, еще более омрачив свои скандальные взаимоотношения тем, что приютили ребенка, девочку, забытую под кустом сумаха цыганским племенем, которое по ошибке высадилось на сушу. Эти дикие и необразованные существа думали, что прибыли в Рио-де-Жанейро, Бразилию, и пришлось сплавить их на юг с обезьянами, клячами и двумя ярко раскрашенными повозками в надежде на то, что десяти или двенадцати английским колониям удастся, по очереди передавая их друг другу, довести до испанской Флориды и избежать цыганского дурного глаза.

Итак, не было ничего удивительного в том, что г-н де Пейрак, намереваясь доставить их из хижины сюда, позаботился о хорошо вооруженной охране. Ему пришлось даже выставить для защиты дома Кранмеров своих гвардейцев с копьями наперевес, чтобы держать на расстоянии негодовавшую толпу, собравшуюся при их появлении, настолько вызывающими казались их рассыпавшиеся по плечам волосы. Тщетно уверяли они, что не имели времени причесаться…

— Но послушайте… о ком это вы говорите? — воскликнула Анжелика.

— Да об этих низких существах, порочащих своим присутствием мой дом! вскричала миссис Кранмер, шокированная тем, что Анжелика, выслушав эту столь мрачную и скандальную историю, не выказала особого негодования. — Ах, да вот же они!

И она поспешно спряталась за занавесками. В комнату со смехом вошли «низкие существа», неся в руках по куколке в сопровождении цыганки, пятнадцатилетней девочки, босоногой, черноглазой, с венком в волосах и корзиной свежих фруктов в руке: груш, яблок и слив, — которую она водрузила на стол. В другой руке она несла корзину, наполненную лепестками, которыми стала усеивать пол, чтобы освежить и наполнить ароматом комнату. Старшая, укладывая малышей в колыбель, сказала, что, так как день сегодня солнечный и безветренный, она вышла с младенцами в сад на первую в их жизни прогулку под Божьим небом.

Анжелика знаком подозвала миссис Кранмер и вполголоса спросила у нее:

— Вы уже почти все рассказали, теперь уточните, кто они?

— Но я же вам говорила!

— Вы бредите, эти женщины не могут быть теми существами, о которых вы мне рассказывали. Они значительно моложе!

Англичанка улыбнулась с понимающим и вместе торжествующим видом.

— А! Вы заметили! И вы тоже!

— Что значит — и я тоже?

— Вы тоже можете засвидетельствовать действие их колдовства.

Она прошептала:

— Говорят, что… Сатана открыл им секрет вечной молодости!

К счастью, миссис Кранмер вызвали по делам, и Анжелика вздохнула с облегчением: она совершенно обессилела.

Когда она вновь открыла глаза, две женщины с ангельскими улыбками склонились над ней, держа в руках свежее белье и таз с горячей водой.

Должно быть, в ее взгляде отразилась растерянность.

— Успокойся, сестра, — сказала старшая, проведя несколько раз тонкой рукой перед остановившимися глазами Анжелики, как бы пробуждая ее от кошмара.

— Как вас зовут? — спросила она.

— Ноэмия Шипераль, — ответила младшая.

— Руфь Саммер, — сказала старшая.

Они произносили «Номи» и «Рут» на библейский манер.

Это невероятно!

«Они владеют секретом вечной молодости», — заявила миссис Кранмер.

Анжелике, изучавшей лица «ангелов», казалось, что во взгляде и в скорбном зрелом рисунке губ она видит подтверждение того, что они многое пережили, пряча за двадцатилетней внешностью тридцати-тридцатипятилетний возраст. Это относилось прежде всего к Рут, вдове Саммер, добродетельной фермерше.

Рассказанная миссис Кранмер история не выдерживала никакой критики.

— Что делала Номи Шипераль в пруду? — спросила Анжелика.

Готовясь приподнять ее, чтобы сменить простыни, они мгновение помедлили и обменялись полуулыбкой.

— А! Она вам уже сообщила! — усмехнулась Рут. Она положила руку на плечи своей подруги, и они взглянули друг на друга сияющими глазами.

— Это не ее вина, — нежно проговорила она. — Это у нее врожденное. Она различала цвета людских душ, светящиеся над их головами, и излечивала наложением рук. Просто поражала своим чудодейственным даром, и это стало проклятьем ее жизни, особенно когда она похорошела. Юноши увлекались ею, но не осмеливались признаться в любви и убегали от нее, говоря, что она приносит несчастье. Между тем она была сама красота и доброта.

Они неотрывно смотрели друг на друга, затем, как бы не желая покидать страну грез, принялись ухаживать за Анжеликой, рассказывая ей историю своей жизни.

Вначале история Рут Саммер История Рут, урожденной Мак Маль, вдовы Саммер, супруги Ньюмена, с душевными испытаниями, пережитыми ею в детстве, с преследованиями, которым подвергались ее родители-квакеры, странно напоминала историю Глиметты де Монсарра, синьорессы с острова Орлеан в Новой Франции: оказавшись в семилетнем возрасте свидетельницей казни своей матери, сожженной на одном из костров, как колдунья, на окраинах Лотарингии, она навсегда сохранила воспоминание об этом потрясении.

Но если Глиметта через всю жизнь пронесла эту сердечную рану, нанесенную несправедливостью, немыслимой и чудовищной, — «Смотри, маленькая колдунья!

Смотри, как горит твоя мать!» — и страстную ненависть к служителям церкви, и обрела покой, лишь удалившись не столько от живущих, сколько от рабски покорного общества, которое, удовлетворенное своими законами и постановлениями, образует то, что в двух словах именуется «обществом обывателей», то Рут, превратившись в замечательно красивую высокую девочку со светлыми косичками, очень рано взбунтовалась против остракизма, жертвой которого пала ее бедная мать. С просветленным лицом и неизменной улыбкой, она всегда с достоинством выносила оскорбления, затрещины и плевки; девочка, в двенадцать лет очутившаяся в Америке, знавшая, что находится на земле, где рабское чинопочитание и угодничество не в чести, не могла уразуметь, что же именно возбуждает такую ненависть к ним в людях, подобно им приехавших из Старой Англии и подобно им работавших от зари до зари, обогащаясь трудом своих рук, веривших в того же Бога и поклонявшихся тому же Христу… Ее родители, талантливые и предприимчивые, быстро обрастали хозяйством повсюду, где бы ни поселялись, но стоило им встать на ноги, как тут же начинались неприятности; им не прощали малейшую оплошность, укоряя даже в не совершенном грехе, а в том, что они позволяли себе появляться на деревенской улице.

Рут завидовала маленьким пуританам, таким уверенным в своих правах на этой земле Массачусетса, которые, проходя мимо ее дома, строили ей рожки и кричали: «Бойся! Бойся, дьяволица!» Она охотно бы присоединилась к ним и, как они, строила бы рожки какому-нибудь «козлу отпущения» — католику, квакеру, евангелисту или баптисту. А между тем можно ли было представить себе более мирную и доброжелательную атмосферу, чем царившую в семьях их секты под соломенными крышами домов в поселках и деревушках, которые часто приходилось покидать, едва отстроив, и которые свирепая и угрюмая толпа, едва выжив их, сразу же поджигала, как будто они были отравлены чумными испарениями.

Такие изгнания переживались молодой Рут куда болезненней, чем угрожавшая ей опасность бесчестья.

К несчастью для нее, она была совершенно невосприимчива к тому внутреннему озарению, которое посещало большую часть ее единоверцев и помогало им выносить все эти унижения. Усилия, которые она прикладывала для того, чтобы скрывать от них холодность и бунтарство своего духа, изнуряли ее. В самом деле, она находила нелепым то, что они гордились своим смешным прозвищем quakers — дрожащие, как их окрестили с той поры, когда некий мистически настроенный сапожник из Мстершира Джордж Фокс слез со своего табурета и пустился по дорогам проповедовать, что следует трепетать to quake

— перед Богом и поклоняться лишь Святому Духу.

Не так уж он был и не прав, этот сапожник, призывая к доброте и милосердию в истерзанной Англии, где на протяжении десятилетий католики и реформаты, пуритане и англиканцы кромсали друг друга на куски во имя любви к Богу.

Однако Рут предпочла бы, чтобы Джордж Фокс оставался сапожником в своей мастерской, поскольку приверженцы «Общества друзей» тысячами устремлялись за ним, что неминуемо приводило к пополнению армии висельников и беглецов в Новый Свет.

Шестнадцати лет от роду Рут, юная квакерша с Атлантического побережья, вышла замуж за Джона Саммера, немногим старше себя, высокого и красивого, чистого и непорочного, как ангел, сильного юношу, молодого, упрямого хлебопашца, набожного, храброго и улыбчивого. Он любил ее и был счастлив, не догадываясь о накапливавшихся в ней горечи и озлоблении. Почувствовав с некоторых пор прилив новых сил, она попыталась воспротивиться издевкам своих соотечественников, требуя, чтобы и на квакеров распространялось то, ради чего они приехали сюда: свобода и право на свой манер молиться Богу.

Тогда они отомстили молодому мужу, выставив его у позорного столба за какой-то незначительный проступок, потешаясь над его «страхом» перед женой, с которой он не мог совладать. Уж не умышленно ли забыли о нем, привязанном к столбу долгой морозной ночью? Он умер.

Вопли Рут Саммер послужили причиной громкого скандала, но тогда — было ли в ней нечто такое, что внушало судьям страх и на что они не осмеливались посягнуть? — они наказали ее, арестовав ее родителей. Подвергнутая унизительному бичеванию плетьми на рыночной площади, мать скончалась несколько дней спустя. Она сгорела в лихорадке от гнойного воспаления ран на спине.

Что касается ее отца, то он был приговорен к отсечению уха — обычное по существующему закону наказание за первое правонарушение. В случае повторного проступка, не менее тяжкого, чем предыдущий, ему предстояло лишиться второго. Приговор не был приведен в исполнение. Накануне Рут сообщили о том, что ее отец, оступившись на тюремной лестнице, упал и проломил себе голову.

Пришло время спасаться бегством. Внезапная сила и решительность овладели Рут Саммер.

Она убедила членов «Общества друзей» переселиться на север и собственноручно подожгла опустевшие дома.

Как известно, в Салеме она отреклась от своей секты и оставалась пуританкой вплоть до того зимнего морозного дня, когда… «она увидела Номи Шипераль».

А теперь история Номи — Я увидела ее, по самую шею погруженную в замерзший пруд, ее бледное лицо огромной лилией выступало на поверхности, — рассказывала Рут. — «Они», стоя у леса, ждали, распевая псалмы, когда Дьявол вылетит из ее рта. Да, ее рот был и в самом деле открыт, ибо она умирала. Бедная девочка… Что мне оставалось, как не спрыгнуть с двуколки и не броситься к ней, чтобы вырвать ее из черной могилы? Лед уже стягивался вокруг ее шеи наподобие железного ошейника, и когда я вытащила ее на берег, единственная покрывавшая ее тело рубашка заледенела, а концы длинных волос стали ломкими, как стекло. Я поцеловала ее в губы, — продолжала Рут Саммер,

— ее посиневшие, холодные губы. Мне так хотелось согреть ее своим дыханием, вдохнуть в нее тепло своего тела!

Рут не стала возиться с таким же задубевшим от мороза узлом толстой веревки, которая, проходя одним концом под мышками девушки, другим соединялась с закрепленным на ветке дерева блоком, позволявшим время от времени поднимать ее над водой, проверяя, по-прежнему ли зло сидит в ней, или его можно считать окончательно побежденным.

Сбегав к двуколке за ножом, молодая фермерша ограничилась тем, что отсекла веревку и, взвалив Номи Шипераль себе на плечи, отнесла ее в хижину.

— В чем только не упрекали меня из-за этой хижины! — смеялась она, откидывая назад голову. — Во-первых, эта лачуга находится не в лесу, как все утверждали, а на опушке… Явился муж, до которого дошли слухи о скандале. Я запретила ему переступать порог этого священного убежища, ставшего отныне моей собственностью. Он не стал возражать и удалился. Тогда я обложила дом камнями, через которые никто не имел права переступать. Этот поступок почему-то вывел их из себя. Никто, казалось, не желал признавать неотъемлемого права каждого время от времени и в зависимости от обстоятельств ограждать себя или защищаться от нестерпимых посягательств.

Я чувствовала, что Бог, как я его понимаю, вменяет мне отныне в обязанность любить Номи Шипераль, защищать ее от злодеев, помогать ей развивать ее благодетельные способности — дар врачевания, ведь ненависть к особого рода благу, помогающему человеку жить, побуждает злобных и желчных людей уничтожать этот дар вместе с целительницей, если им не удается погасить его в ней.

Словом, она обладала силой добра благодаря своим волшебным рукам. Те, кто знал об этом, стали тайком наведываться к ней. Они падали на колени у выложенного из камней круга и молили нас о помощи.

Тогда я выстроила неподалеку небольшое крытое гумно, и там мы стали лечить страждущих.

Обо всем этом рассказывалось урывками в процессе ухода за больной и новорожденными. Анжелика слушала с той жадностью, с какой она проглотила бы кусок хлеба после изнурительного путешествия или выпила бы свежей воды из колодца, преодолев пустыню. Да, то было чувство насыщения, которое несли с собой их голоса и слова, пряные на вкус, с живыми ферментами достоверности.

Две жизни: подлинные страдания, подлинные радости, подлинная борьба, подлинная гордость!

Могучее этическое дыхание вознесло над обыденностью эти жалкие существа, обреченные на белый или черный капюшон квакерш, на убогое прозябание несчастной пары, заточенной в бедном домишке на опушке леса. Анжелика понимала их, сливалась с ними, проникаясь благодаря общению с ними новой уверенностью.

В самом деле, эти рассказы, вместо того чтобы обессиливать, укрепляли ее.

Выздоровление быстро пошло на лад, подгоняемое живительным общением с ними, ибо она обрела в них людей, говоривших на ее языке.

Ослабленная и потому погруженная в переживания настоящего, она чувствовала себя такой же заинтригованной перипетиями истории и охваченной нетерпением узнать продолжение, как в те далекие времена, когда, забыв обо всем, слушала рассказы своей кормилицы Фантины в старом замке Монтлу.

Одно из преимуществ детства — любовь ко всему, что имеет к нему отношение.

Слушая этих двух салемских квакерш-колдуний, Анжелика узнавала в себе это обычно увядающее с годами чувство, необыкновенно живучее, искреннее, непосредственное, жадное до впечатлений.

Она не раз удивлялась, что так хорошо понимает их английский язык, весьма беглый и изобилующий трудными словами, а также незнакомыми ей диалектизмами. Язык к тому же весьма отточенный, ибо обе получили весьма разностороннее образование, поскольку женскому воспитанию уделялось в религиозных сектах, вышедших из Реформации, особое внимание: в соответствии с первоначальными установлениями женщины были вправе наравне с мужчиной проповедовать новую веру, а также принимать деятельное участие в отправлении культа.

Сомнительное, вызывающее неутихающие споры установление!

Послание апостола Павла, в котором проглядывало его библейское женоненавистничество — уж не был ли он до своего обращения членом секты фарисеев? — весьма усложняло решение этого вопроса для пресвитерианцев и конгрегационалистов, вышедших из кальвинизма.

К настоящему времени одно из серьезнейших возражений, выдвигавшихся против квакеров, сводилось, в частности, к тому, что женщинам дозволялось во время службы участвовать в Святом Таинстве Причастия.

Итак, Анжелика имела дело с двумя умными и образованными женщинами, речь которых отличалась самобытностью, умелыми и решительными в поведении, милосердными, веселыми и доброжелательными, хотя и скорыми на возражения.

Их экзальтация — или то, что она определила для себя как экзальтация во время первой встречи, — служила им средством самозащиты. Чтобы оставаться теми, кем они являлись по своей сути, объектом преследований, но в то же время уверенными в своем исконном праве на жизнь, им приходилось поминутно утверждать это право или, во всяком случае, напоминать о нем в полный голос и при любых обстоятельствах, особенно тогда, когда обыватели, на какое-то время усмиренные, успокоенные и как бы подкупленные их «чудесами», провоцировали новый кризис и старались направить их. Нет, не на стезю общепринятой добродетели — время для этого ушло безвозвратно, — но в сумрачные дебри колдовства и распутства, откуда их надлежало извлечь лишь для того, чтобы осудить и повесить.

И вот организовывались шествия. Раздавались требования, чтобы судьи и школьные учителя развернули пергаменты, надели судейские шапочки, после чего все с воплями устремлялись к хижине на опушке леса. Кто-то из одержимых готовил веревки, другие — с охапками хвороста и факелами рвались первыми поднести огонь к соломенной крыше этой дьявольской хижины, но вдруг, как по команде, останавливались перед выложенным из камней кругом.

Ибо заранее страшились того, что увидят на пороге двух женщин, таких красивых, которые, ткнув в них указательным пальцем, призовут разойтись по домам. Но еще больше боялись, что не увидят их, что силою своих колдовских чар они, дабы избежать возмездия, вылетят через дымоход.

— Им удалось приговорить нас к ношению на груди заглавной буквы А, первой буквы слова adulteru note 7.

Из красных порочащих метин в уголовном кодексе Массачусетса сохранилась к тому времени лишь буква А, клеймящая женщин, виновных в прелюбодеянии, другие буквы, такие, как Б (богохульник) или Т (thief — вор), вышли из употребления.

— Я согласилась с приговором, — сказала Рут, — но он был несправедлив по отношению к Номи; она не обманула ни одного мужчину, потому что никогда не была замужем…

— А что Брайен Ньюмен, осмеянный супруг, стал ли он обжаловать приговор?

— Нет. Попытались было заставить его признать, что его жена, перебежчица из проклятой секты, вероломно проникла в Богом охраняемую общину, «наставила ему рога» и явилась для него источником бесконечных несчастий.

Но он сидел смирненько и все оставил как есть. Он продолжал жить, словно ничего не произошло: обрабатывал поля, доил коров, взбивал масло, стриг овец, регулярно посещал meeting house note 8, став лишь чуточку менее сдержанным и лишь чуточку более молчаливым, чем прежде.

«Я спокойна за Брайена Ньюмена, — говорила порой Рут, глядя на зеленые холмы, где находилась ферма, хозяйкой которой она была еще совсем недавно.

— Мужчины тяжелы на подъем и не торопятся приняться за поиски новых истин, отличных от тех, которые они пассивно усвоили и с которыми сжились по привычке, однако не утратили способности к их обретению и усвоению».

Она с уверенностью предсказывала эволюцию человека, которого не раз за годы их совместной жизни заставала за тайным и внимательным перечитыванием маленького томика, принимаемого ею поначалу за молитвенник; он никогда не расставался с ним — сборником сонетов и посланий английского поэта эпохи Возрождения Габриэля Гарвея, короля рифмы и гекзаметра, новатора в области английского стихосложения. И, как это всегда бывает со всяким берущим на себя смелость разрушить существующие теории и утвердить взамен них новые, он был обвинен в бунте против установленного порядка!

— Сколько бессмысленной жестокости, — сказала Анжелика, — я отказываюсь понимать. Вспоминаю, как во время плавания в заливе Каско на одной из стоянок на острове Лонго я впервые повстречалась с квакерами. Они совсем не показались мне опасными. Напротив. Была холодная ночь, и одна из женщин одолжила мне свое пальто.

— Мы бессильны перед страхом, — заметила Рут. — Добро вызывает страх. Добро всегда непонятнее зла, и потом люди прежде всего не приемлют того, что нарушает сложившиеся представления о приличии. Я убеждена, что Джордж Фокс опасен не столько тем, что отменил все церковные таинства, сколько своей проповедью равенства, призывами не снимать шляпы даже перед королем. Что касается меня, я возмутила умы даже не тем, что показалась им колдуньей, а тем, что оставила посреди дороги, совершенно забыв о них, предназначенные для продажи в городе товары.

Глава 7

С первых же часов возвращения Анжелики к жизни две ухаживавшие за ней женщины изо всех сил старались оградить ее от лишнего беспокойства, особенно после того, как появился ее муж, отец новорожденных, французский пират из Голдсборо. Благодаря их усилиям поубавился поток визитеров, и Анжелика получила возможность насладиться мгновениями семейной близости с Жоффреем де Пейраком, мгновениями, которых лишены даже только что ставшие матерями королевы.

Это были незабываемые минуты, когда Анжелика, сидя в своей большой постели, приникнув к нему, и он, поддерживая ее сильной рукой, — впервые могли упиваться счастьем, поглядывая на своих двойняшек. Две женщины (Анжелика еще не знала, что их звали Рут и Номи) принесли им их на большой кружевной подушке. Они положили подушку на колени Анжелике, убедившись, что это ее не слишком утомляет — ведь они были такими легкими! — и удалились, выставив у дверей охрану, несмотря на то, что их репутация колдуний куда больше смущала любопытных и уставших от ожидания нетерпеливых визитеров, чем стоявшие внизу на лестнице испанские часовые.

— Итак, вы решили остаться с нами, граф и графиня, — с нежностью спросил он, — каковы же ваши намерения?

Малыш и малышка, лежа на кружевной подушке, смотрели на них синеватыми глазенками, в которых разверзались бездонные глубины.

— Они впечатляют, — сказал Пейрак.

В его голосе слышались гордость и удивление. Анжелика, изумленная и все еще боящаяся поверить, убеждалась в реальности их существования. Минута знакомства. Четыре существа встретились на пороге совместной жизни, обещавшей быть долгой, безоблачной и счастливой, но чуть было не сметенной разразившимся ураганом.

Она почувствовала, как пальцы Жоффрея сжали ее плечо.

— Как я испугался, любовь моя, — произнес он сдавленным голосом. — Как вы меня напугали!

Он никогда не произносил при ней слова «страх», никогда не слышала она в его голосе этих ноток тоски — даже перед лицом жизненной катастрофы и величайших опасностей.

Она взглянула на него. И увидела перед собой это горячо любимое лицо, искаженное такой же мукой, как в кошмарном сне, где вспыхивали молнии и гремели раскаты грома, — сне, столь реальном, что она испытала желание прижаться губами к его мужественной, мокрой от дождя щеке. Стремительным шагом шел он сквозь ураган… И еще был Шаплей, призрак.

— Что случилось с Шаплеем?

— Представьте себе, он недалеко, в двух милях отсюда. Его взяли в плен в тот момент, когда он подъезжал к Салему. Люди, которых я послал за ним, отбили его в схватке, но были слишком малочисленны, и я, опасаясь потерь, пришел им на подмогу.

— А! Так вот почему вооруженные люди с факелами окружили его… И вы стремительно шли под дождем.

Жоффрей де Пейрак искоса, с лукавой улыбкой, взглянул на нее, но никак не прокомментировал эту странную реплику.

— Да, — подтвердил он, — я появился как раз вовремя. Опять получились скачки, ставкой на которых оказались наши жизни. Я оставил вас, когда вы были при смерти, но молодые женщины ухаживали за вами.

Следовало ли это понимать так, что она была призраком, когда заметила его в ночи и коснулась, желая поцеловать?

Двое младенцев закрыли глаза и были теперь всего лишь двумя крохотными нежными существами, излучавшими покой и счастье жизни.

Она наклонила голову и, отвернувшись, коснулась губами руки Жоффрея. Тепло этой поддерживавшей ее смуглой руки, крепких пальцев, сжимавших ее с такой трогательной заботой, усиливало блаженство, которое она испытывала, вверяясь ему.

И не ее слабость была тому виной. Отныне она могла позволить себе слабость, раз он рядом. Сидя на краю кровати, он пронизывал ее своей силой, которая никогда еще не была такой незыблемой, и стойкостью, закаленной в испытаниях, поражениях и тяготах жизни, прожитой в борьбе. Теперь он стал ее силой, и ей не надо было бороться.

Это было восхитительное мгновение. Мгновение, возрождавшее то, что не подвластно разрушению: она и он рядом, как в ту пору, когда они любовались своим первенцем в маленьком зале Беарн у подножия Пиренеев в далекой Франции. Она и не подозревала тогда о том, что их ждет, о неведомых дорогах, предначертанных судьбой. Судьбой, о которой с трепетом и восхищением поведал ей великий евнух Осман Ферраджи. «Вам суждено встретиться вновь… Звезды рассказали мне самую удивительную историю любви между этим мужчиной и тобой… Впрочем, он уже близко… человек будущего».

И тот голос произнес: «Нет. Слишком рано! Он должен оставаться в этом мире…»

«Мы ничего не знаем, — думала она. — Мы считаем себя хозяевами своей жизни.

Нам кажется, что это мы управляем своей судьбой. Но у каждого удара колокола свое значение в Небесах».

— Теперь я знаю, что чуть не умерла, — сказала она ему при следующей встрече. — Ведь я увидела всю свою жизнь, а говорят, что такое случается в минуту смерти. Мне казалось, что я в Алжире, но самое ужасное было то, что, будучи пленницей Исмаила, я знала, что еще не нашла вас. И испытала горькое разочарование.

Он ласково провел пальцем по ее лицу. В морщинках у глаз искрилось лукавство.

— Теперь я понимаю, почему в бреду вы заговорили по-арабски. И постоянно призывали Колена Патюреля — «короля рабов».

— Но ведь ему предстояло освободить меня из гарема, чтобы я встретилась с вами!

— Вы так настойчиво призывали Колена, что я попросил его незамедлительно прибыть в Салем.

— Из Голдсборо? Как же ему удалось приехать так быстро? — вздрогнула она, вновь обеспокоенная тем, что утрачивает ощущение времени.

Он рассмеялся и признался, что подшучивает над ней.

На самом деле его приезд был оговорен заранее: Колену предстояло прибыть в Салем одновременно с нами для встречи с коммерсантами из Голдсборо Мерсело и Маниго, и их партнерами из Новой Англии. На борту его корабля находились Адемар, его жена и Иоланда со своим пятимесячным младенцем.

У Анжелики было слишком пусто в голове, чтобы она стала искать другие объяснения этому счастливому стечению обстоятельств.

Да, она и вправду чуть было не умерла. И даже два раза, а если быть совсем точным, то три. Все сошлись на этой цифре. Разногласия вызывало лишь определение наиболее драматического момента, когда и в самом деле все решили, что «это конец». Для одних он наступил тогда, когда с душераздирающим криком, которому вторил рев маленькой Онорины в соседней комнате, она откинулась назад, одеревенелая и мертвенно-бледная. Для других это случилось в разгар грозы в кромешной тьме ночи, когда из-за сжигающей ее лихорадки дыхание стало столь прерывистым, что просто не замечалось, а сердце готово было остановиться, устав биться в таком сумасшедшем ритме. Но самый опасный кризис, во время которого она едва «не ускользнула от них», был первый, когда на ее восковых губах увидели райскую улыбку. Решили, что она забылась сном, и все внимание было обращено на «чудом исцеленного» крошку . Вдруг ее муж и «колдуньи» бросились к ней, и потекли страшные минуты, когда в бездонной тишине принимались непостижимые решения, сходились неимоверные силы.

Присутствующие вздохнули лишь после того, как с ее губ исчезла эта потусторонняя улыбка, делавшая ее такой красивой… для вечности.

Лихорадка вновь накрыла ее восковое лицо пылающей волной: но это было все-таки лучше, чем неземная улыбка.

Весь следующий день прошел без перемен. Однако к вечеру, когда за окном разразилась гроза, последовали два других кризиса, и все решили, что она не выживет.

Северина рассказала ей, что в тот вечер Онорина, которую удалили от нее и за которой она присматривала, вдруг бросилась лицом вниз, завыв как одержимая, кусая руки. Она так бы и не пришла в себя, если бы одной из женщин с длинными светлыми волосами не удалось ее успокоить.

Северина, охваченная волнением, интересовалась новостями. Ирландская матрона рассказала ей, что детей удалось спасти, однако мать, жертвуя собою ради них, едва не испустила дух. Лишь совместными усилиями, а также благодаря любви мужа им удалось возвратить ее к жизни. Еще рано было утверждать, что болезнь отступила, ибо больная по-прежнему находилась во власти болотной лихорадки, причину которой римляне объясняли гнилостными испарениями, поднимавшимися с болот и от которой, как было известно, не существовало никаких лекарств. Все зависело от сопротивляемости организма больной.

Молодая женщина со следами усталости на лице, к которой Северина сразу же прониклась симпатией, несмотря на ее странную внешность, заверила, что сделает с сестрой все возможное, чтобы помочь больной в ее борьбе. Но достанет ли у них сил, чтобы удержать умирающую на краю бездны?

Северина, растерянная и всеми забытая, осталась одна, прижимая к себе Онорину: «Я молилась, мадам, вслушиваясь в звуки, раздававшиеся в доме, неясные и таинственные, заглушаемые раскатами грома».

Наконец, подобно тритону, выползающему из подводной пещеры, из ночного дождя возник старый Шаплей; появившись на пороге, он подошел к изголовью мадам де Пейрак и дал ей лекарство, уникальное средство, способное усмирить неизлечимую болотную лихорадку, обладающую древней и зловещей репутацией, отвар из коры деревьев и корней растений.

Анжелика слушала и восстанавливала в памяти эпизоды бреда.

— «Они» готовы были вскрыть мне череп, чтобы заполучить секрет! — ухмылялся Шаплей. — Но прежде все они подохнут от лихорадки… Для них у меня не найдется снадобья.

Ибо на сей раз изгнанник американских лесов чудом избежал виселицы.

Притеснениям подверглось его маленькое племя Мактара: индианка Пеко, с которой он жил вот уже сорок лет, следовавший за ним по пятам индеец, бывший его сыном, с женой Вапажоаг.

Больше всего его разозлило то, что он опоздал на встречу с мадам де Пейрак.

А ведь он вовремя отправился в путь, покинув свою берлогу не вершине Макуа, в окрестностях Чипскотита со своей женой индианкой, сыном и снохой, несшей за спиной на дощечке тщательно упакованную, затянутую разноцветными вышитыми бисером ремнями маленькую квартеронку — англичанку нескольких месяцев от роду.

Однако, несмотря на все свои хитрости и обходные маневры, он был узнан и задержан на подступах к Номбеагу, в месте расположения сушилен трески, принадлежащих компании «Массачусетского залива». Здесь на него имели зуб не только потому, что он жил в лесах с женой-индианкой, дважды ратифицировав свой договор с Дьяволом. Для расхождений с Массачусетсом имелись более веские основания. Время от времени наследники его бывшего хозяина, салемского аптекаря, заявлялись с требованиями, учитывавшими колебания фунта стерлингов, уплатить стоимость путешествия через океан, который он некогда пересек молодым восемнадцатилетним юношей, но так до сих пор и не возместил.

— Своими секретами я поделюсь лишь с вами, миледи. С вами и этими молодыми «друидессами».

Так величал он своих коллег по колдовству Рут и Номи, которые вместе с ним не жалели сил, чтобы задержать на земле на радость живущим Анжелику де Пейрак и ее прелестную двойню — Ремона-Роже и Глориандру.

— Но откуда взялись эти имена? — поинтересовалась она наконец.

Насколько она помнила, имя их будущего ребенка еще не обсуждалось. Ведь его рождение казалось им тогда таким нескорым. Анжелика догадывалась, что Жоффрей хотел девочку и предложил имя Элеоноры, но о мальчике не было и речи.

Муж поделился с ней некоторыми соображениями, предшествовавшими выбору имен детям вскоре после их рождения.

Глорией звали акушерку, ирландку-католичку, которая очень помогла ему, славная женщина, и которая, полагая, что дети обречены, решила как можно скорее окрестить их. Зная, что их родители, как и она, паписты, она нарекла девочку Глорией и заставила г-на де Пейрака поторопиться с выбором имени для мальчика.

— И вот, видя как бы золотистое сияние над головой бедного малютки, я вспомнил о Ремоне-Роже Кастильонском, грозе северных французских рыцарей в эпоху разгрома альбигойцев. Легендарный воин, прозванный «Рыжим графом», могущественный герой моей родины, показался мне достойным того, чтобы попросить его о покровительстве этому хрупкому созданию, и я выбрал имя Ремона-Роже. Что касается Глориандры, то оно также представляет собою окситанскую модификацию имени Глория; со временем, когда вы немного оправитесь, я расскажу вам связанную с ним историю.

Глория Хиллари, ирландская акушерка, вышедшая замуж в Нью-Йорке, практиковала в основном у голландцев; от них она и переняла обычаи, освящавшие рождение ребенка, весьма многочисленные и трогательные у этого народа, который так любил детей, что, балуя их, превращал в несносных забияк. Хотя в данном случае не могло быть и речи о том, чтобы пить ритуальный напиток, помешиваемый длинной, украшенной лентами коричной палочкой, она все же послала с известием о рождении двойни к соседям, родственникам, а поскольку таковых не оказалось, славные ирландско-голландские девочки побежали в порт, чтобы сообщить об этом экипажам французских кораблей.

Затем мать посадила их за вышивание объявлений, представлявших собою дощечки, обтянутые красным шелком и окаймленные кружевами, которые следовало вывесить на дверь дома. Центр дощечки, предназначенный для девочки, покрывал прямоугольник белого атласа. Видя приближение неминуемой смерти, проворные руки поспешили обтянуть дощечки черным шелком, которому предстояло заменить собою предыдущие, а после того как разразилась гроза, они накрыли от дождя шелковые и атласные таблички небеленым полотном.

Теперь, когда опасность отступила и вновь засияло солнце, дочери акушерки шили роскошные одежды, предназначенные для пышного крещения или для церемонии, на которой впервые должны были появиться близнецы.

Так Анжелика узнала, кто были эти юные вышивальщицы, склонившиеся над тканями и работавшие у окна долгими днями до тех пор, пока Рут и Номи не выгоняли их хозяйским жестом, как кур, вместе с другими на лестницу.

Ибо комната не переставала быть ареной тысяч напряженных жизней, проживаемых теми, кто имел право в нее входить. Минуты воодушевления, взволнованности, лиризма, священного ужаса, спокойной, искренней близости можно было испытать, казалось, лишь там, и это привлекало к дому миссис Кранмер половину города, а также бесчисленное количество делегаций от команд, стоявших на якоре кораблей в порту. Так, пришлось принять матросов с «Радуги», «Мон-Дезер» и «Рошле», многие из которых вошли в состав отряда графа де Пейрака, когда он отправился к дому квакерш за помощью своему умирающему сыну; все они, гордые и суровые матросы, взволнованные странной одиссеей, желали воочию убедиться и насладиться созерцанием «воскресшего» этой ночью — Ремона-Роже де Пейрака де Моррен д'Ирристрю. Были и такие, которых необходимость удерживала в этих местах, например, две бесценные кормилицы — сноха Шаплея для Глориандры и акадка Иоланда для Ремона-Роже, одна в сопровождении своего мужа-индейца, другая — крепышки Мелании, затем слуги дома, нанятые для текущих дел, Агарь, плетущая венки и разбрасывающая по полу цветы, маленькая Онорина, которую невозможно было удалить, ее ангел-хранитель Северина и, разумеется, сама миссис Кранмер… К этим визитам прибавлялись посещения близких знакомых, которые также претендовали на безусловное право присутствия: кто по привычке давней дружбы, кто важности должности, давно уже занимаемой на службе у мадам де Пейрак, исполнившись решимости отправлять ее, несмотря ни на что. Еще был Куасси-Ба, задевавший султаном своего праздничного тюрбана балки на потолке, возникавший у изножия кровати с кофейными принадлежностями и маленькими фаянсовыми чашечками на деревянных подставках, украшенными филигранным серебряным рисунком. Ему помогали Тимоти и еще один негритенок со свирепым взглядом, разукрашенный по самый лоб голубыми татуировками, которого они купили на рынке в Род-Айленде. Еще в углу можно было видеть Эли Кемптона, сбывавшего мускатные орехи акушерке-ирландке и заверявшего ее, что это не деревянные шарики-обманки вроде тех, которые порой осмеливаются продавать под видом этого товара его коллеги-разносчики из Коннектикута, и Адемар, который, проходя через весь город в форме французского солдата, гордо приносил из «Голубого якоря» блюдо с требухой собственного приготовления по каенскому рецепту, затем Шаплей со своей неизменной остроконечной шляпой на спине, книгами и многие другие…

Северина, чрезвычайно энергичная, тормошила чересчур медлительных служанок в голубых юбках, вносила подушки, обернутые в чистое, простыни с кружевной отделкой, чтобы Анжелика могла, как королева, принимать своих подданных.

Будучи истинной уроженкой Рошле и гугеноткой, Северина обожала хорошее белье и беззастенчиво хозяйничала в шкафах миссис Кранмер. Эта последняя считала ниже своего достоинства обнаруживать какое бы то ни было недовольство, и Анжелика, не желая бередить скрытых ран, и без того ежедневно воспалявшихся у ее гостеприимной хозяйки, постоянно заговаривала с ней и рассыпалась в бесчисленных благодарностях.

Она видела, как миссис Кранмер рыдала в платок, когда ей сообщили о ее смерти, и это воспоминание делало ее снисходительной к бедной женщине.

Все любили ее, все, она была счастлива видеть их, особенно поначалу, стараясь никого не обидеть, однако все же была признательна двум «ангелам» за то, что они оберегали минуты покоя ей и ее мужу.

Анжелика не уставала смотреть на крохотные личики, такие очаровательные, что ими нельзя было не восхищаться. «Кто вы, маленькие граф и графиня?» Им суждено было изменить ее жизнь. Достаточно было взглянуть на их высокомерные мордашки, и становилось ясно, что им предстоит занять не последнее место в мире и истории, а о ней, Анжелике, будут упоминать лишь как о матери удивительных близнецов де Пейрак.

Но не является ли все это плодом ее воображения? Что, если это демонстрируемое сосунками высокомерие всего-навсего результат тех усилий, которые они прилагают для того, чтобы удерживать в вертикальном положении свои слабые головки?

Она смеялась: «Мои сокровища!»

Малыш с круглым затылком, чуть покрытым бледным пушком, был ближе ей, так как она прижимала его к себе, умирающего, и думала, что не перенесет этой муки.

Она стремительно повернулась к Жоффрею, сидящему рядом.

— Как это страшно быть матерью, — прошептала она, растерянно глядя перед собой большими светлыми глазами. — Простите меня, милый мой повелитель: мне кажется, что в эти жуткие часы, когда он умирал на моих руках, я совершенно забыла о вас.

— А я спрашиваю себя: не тяжелее ли быть отцом? — шутливо заметил он, как бы желая ослабить впечатление от пережитого потрясения. — Ибо в эти часы забытье было даровано вам, а не мне. Есть страдания, которые парализуют память, способность суждения. Вы оказались их жертвой. Я же пережил всю бесполезность своего здоровья, своей силы перед лицом вашей слабости и угрозы смерти. Разумеется, и для меня жизнь опустела и обесцветилась, стала мучительнее и опаснее, чем во время самого свирепого урагана или беспощадной битвы. Но я ни на минуту не забывал, что в ней оставались вы, и лишь это имело значение. Спасти вас и ваших малюток, а также Онорину, которая никогда бы не пережила вас. Такой исход я не имел права не только допустить, но даже предположить. Взяв на себя ответственность за ваше спасение, я… оставался безоружным.

— И тогда он приехал за нами, — сказали Рут и Номи.

— Кто?

— Черный Человек! Французский пират из Голдсборо. (Они прыснули от смеха.) Это всего лишь шутка!.. Никакой он не пират и не Черный Человек! Мы любим его.

Теперь, когда она знала их историю, она могла представить себе Жоффрея де Пейрака, торопливо идущего к проклятой хижине на опушке леса в сопровождении небольшого отряда под шелестящим сводом деревьев в сумраке гигантских салемских вязов, остановившегося перед выложенным из камней кругом.

Он упал на колени, он, отказывавшийся склониться даже перед королем, и прокричал, протягивая руки к дому колдуний:

« Придите! Придите! Заклинаю вас, мои возлюбленные сестры! Спасите моего умирающего сына!»

Анжелика улыбалась, глядя на Ремона-Роже. Это крошечное существо, только-только родившееся, даже не нареченное, уже было для него умирающим сыном!

— Вы знали об их существовании? Вам было известно об их даре? Вы были с ними знакомы?

— О! Мне кое-что известно обо всех американских секретах, — со смехом сказал он. — Это входит в мои обязанности! Если я хочу сохранить и спасти своих близких на этой дикой земле, я просто должен знать тайны Америки…

Ее настоящие тайны.

Признания, которыми они обменивались, еще не были откровенностью в полной мере. Но способствовали большему сближению, и совместно пережитая трагедия побуждала их к тому, чтобы обнажить друг перед другом такие грани, которые до сих пор не осознавались ими.

Их увлекало внезапное воодушевление, прояснявшее ум и раскрепощавшее сердца, выгодно отличавшееся от хмельного напитка, способного лишь на короткое время преобразить облик мира.

Анжелика была взволнована, хотя ни словом не обмолвилась о причине своего беспокойства.

Она боялась узнать, что наговорила в бреду, но еще больше страшилась вникнуть в смысл пережитого.

«Если перед кем-нибудь проносится вся его жизнь, — думала она, — то это происходит для того, чтобы можно было либо изменить ее, либо понять, что она не обладает тем значением, которое ей приписывалось. Капелька воздуха на светлой поверхности». Ибо то, что она вновь испытала: Алжир, охваченный пламенем замок, ирландская матрона у ее изголовья, обращающаяся к ней со словами «Верьте мне, сударыня», — все это не имело никакого значения и мучило ее лишь по причине отсутствия Жоффрея и вновь возникшего страха потерять его навсегда. Все остальное давно уже изгладилось из памяти.

Ибо вычеркнуто, забыто то, что уже не причиняет нам страданий. Не привиделось ли ей все это, чтобы дать понять, что она вступила на ложный путь?

— Мне знакомы такого рода «путешествия», — сказал он. — Мне тоже доводилось совершать их во время болезни, при приступах невыносимой боли, причиняемой чересчур усердным палачом, или находясь, под гипнотическим воздействием какого-нибудь восточного мистика — что куда интереснее.

О своей прогулке в образе привидения она предпочитала не говорить даже ему.

Между тем она часто вспоминала о ней, поскольку этот эксперимент не был лишен известной пикантности. Ей не раз случалось, например, глядя в угол между потолком и стенами, удивляться, обнаруживая там лишь балки перекрытия, а не галерею с балюстрадой, откуда с высоты она обозревала всю комнату, мебель, обезумевших людей, младенцев в люльке и женщину в кровати.

В конце концов она стала догадываться, что этой неподвижно лежащей женщиной была она сама.

Среди молоденьких служанок дома находилась одна пухленькая девица, на редкость неприятная своей дерзостью и заносчивостью. Явно для того, чтобы подольститься к хозяйке миссис Кранмер, она без устали поносила папистов, иностранцев, с демонстративным отвращением входила в спальню, оскверненную присутствием такого количества порочных существ, греховность помыслов которых казалась невыносимее греховности их тел, и было слишком хорошо известно, какое применение находили им все эти развращенные французы б наступлением ночи. Боже упаси, если она когда-нибудь, несмотря на такое соседство, последует их примеру!

— А у вас белое, округлое и изящное бедро, — сказала ей Анжелика, постепенно по мере возвращения сил обретавшая язвительность.

К счастью для девицы, в комнате находились лишь две квакерши и Северина, ибо Анжелика продолжала.

— И вы отнюдь не лишаете себя удовольствия по ночам во время грозы услаждать ими Харри Бойда. — Лицо у девицы стало землистого цвета, и, едва не упав замертво, с вылезшими из орбит глазами, она выронила из рук чашку и, заикаясь, проговорила:

— Кто? Кто вам сказал?

— Никто! Я вас видела!

Беззвучно открывая рот, как вытащенная из воды рыба, девица с трудом произнесла:

— Этого не может быть! Вы не могли видеть…

— Почему же не могла, раз я проходила мимо.

— Но потому, что это случилось со мной всего лишь один раз и именно тогда, когда вы, миледи, умирали в своей постели.

Она принялась истерично всхлипывать, признаваясь, что это постыдное событие случилось именно потому, что все были взволнованы, потрясены, крича повсюду о смерти французской графини. Вольнонаемный Харри Бойд, приказчик соседа-торговца, в обязанности которого входило также обеспечивать безопасность дома миссис Кранмер, домогался ее и тысячами способов давал понять, чего от нее ждет, и, совершенно вскружив ей голову, смекнул, какую выгоду может извлечь из этой суматохи. Воспользовавшись ослаблением бдительности окружающих, неустанно пекущихся о чистоте нравов, он перепрыгнул через ограду, подошел к ней, неизвестно с какой целью пересекавшей под дождем двор, и увлек в ригу.

И там они…

— Успокойте ее, — попросила Анжелика, — она меня утомляет.

Однако девица голосила пуще прежнего. Она слишком хорошо знала, что ее ожидает: позорный столб, плеть, тюрьма, бесчестье и удвоение срока службы, Северина, видя, какую она скроила физиономию, смеялась до упаду, как умеют смеяться только француженки, даже гугенотки. Разбитая чашка послужила естественным объяснением разразившемуся скандалу, когда пришли узнать о его причине. Делу не будет дан ход. Анжелика отнюдь не стремилась к тому, чтобы о ней говорили, будто она летает верхом на метле.

А почему, собственно, на метле? На каком-таком основании колдуньям вручают метлы для прогулок? Шутки в сторону! Подобные речи не очень-то располагали к улыбке. Если англичане чувствовали себя в большей зависимости от Дьявола, не имея в раю покровительствовавших им святых, Анжелика не могла забыть, что и «на правах» француженки оказалась в свое время жертвой почти такого же фанатизма. От них, от Жоффрея и от нее, потребовались исключительная находчивость, помощь влиятельных и умных друзей, чтобы нейтрализовать и свести на нет обвинения злобного иезуита д'Оржеваля, который, противодействуя начинаниям графа де Пейрака в штате Мэн, обвинил ее в колдовстве.

А ведь он даже в глаза их не видел.

Она дожила уже до такого дня, что ей стало казаться, будто он никогда и не существовал. И когда в Квебеке они узнали, что отец д'Оржеваль был сослан в ирокезские миссии, она поняла, что одержана первая победа. Но можно ли считать ее окончательной? Подозрение, что глухая ненависть, которую он питал к ней, не иссякла, впервые охватило ее на совете. И порой крылом черной птицы настигал страх, что Амбруазина… Амбруазина, демоническая сообщница иезуита, хотя и умершая, еще не произнесла последнего слова.

— Отбросьте заботы, сердечко мое, — говорил Жоффрей, видя ее задумчивость, — наше судно с честью вышло из шторма. Ветер оказался попутным.

Она хотела знать, не появились ли новые беженцы из Верхнего Коннектикута, но он отвлек ее от этих проблем, решить которые в данный момент было не в его власти.

Салем укреплял свои палисады, и окрестные фермеры вереницей отправились на воскресную проповедь, подобно тому, как некогда ходили на службу мужчины, вооруженные мушкетами, охраняя женщин и детей.

Собирались ополченцы для обеспечения безопасности жителей приграничных районов. Штат Мэн все еще оставался под защитой мирного договора, который Жоффрей де Пейрак подписал с бароном Сент-Кастином…

Скоро она начнет вставать. Спустится в сад, куда во время большого наплыва визитеров Рут в Номи выносили колыбельку.

И тогда она станет поправляться еще быстрее, и они смогут взять курс на Голдсборо.

Глава 8

Рут и Номи, стоя по обе стороны от угрюмой Агари с лозой дикого винограда в волосах, просили за бедную цыганку:

— Возьмите ее с собой в Голдсборо, миледи. Нам известно, что там мирно уживаются самые разные люди, женщины пользуются уважением и находят мужей и приданое. Говорят даже, что одна мавританка вышла там замуж за французского офицера. Умоляем, возьмите с собой это бедное дитя: здесь мы боимся за нее.

Одни забрасывают ее камнями, другие обвиняют в том, что она вводит их в такое искушение, что они не остановятся и перед насилием, а затем и убийством под предлогом, будто вселившийся в нее Дьявол виновен в охватившем их вожделении. Там у вас ей было бы лучше…

Анжелика объяснила им, что, во-первых, мавританка, о которой они говорят, воспитанная дамами из Сент-Мора и получившая приличное содержание от таинственной крестной матери, живет не в Голдсборо, а в Квебеке, и, во-вторых, до сих пор еще не замужем. Это объяснялось, в частности, не столько дискриминацией молодых канадцев в отношении ее темной кожи, сколько жесткими требованиями, которые она предъявляла к своему будущему супругу.

После всего сказанного следовало признать, что такой красивой и невинной девочке, как Агарь, непосредственная чувственность которой сияла, как солнце в разгар лета, будет лучше и безопаснее в Голдсборо, чем в ригористическом и чрезмерно целомудренном Салеме. Ибо в поселении, основанном дворянином-авантюристом графом де Пейраком, царило такое смешение национальностей, характеров и нравов, которое тем паче взывало к терпимости. Там давно перестали возмущаться друг другом и по каждому спорному вопросу обращались к губернатору Колену Патюрелю, руководствуясь надежными установлениями, которые он ввел во имя порядка, пристойности и дисциплины, необходимых любому вольному порту для того, чтобы каждый гражданин мог спокойно вести в нем свои дела.

Признавая необходимость неукоснительного выполнения взаимных обязательств, жители Голдсборо научились уважать свободу личности. Поселение, состоявшее из членов гугенотской общины Ла Рошели, и контингента бывших пиратов, проституток, сосланных министром Кольбером для заселения Канады, и молодых француженок-акадок, сам сложившийся порядок вещей требовал ограничения религиозных, а значит, и национальных притязаний. Ибо там бок о бок жили англичане из пограничных районов, уцелевшие в результате франко-индейской бойни, шотландцы, оставшиеся после экспедиции сэра Александера, акадцы, населявшие побережье Французского залива, и многие другие. Разумеется, Агарь не останется там незамеченной, но и не подвергнется риску вызвать в жителях Голдсборо те чувства гадливости, ужаса и омерзения, которые она пробуждала в Новой Англии и которые в один прекрасный день могли бы подтолкнуть каких-нибудь фанатиков к мысли сыграть с ней злую шутку.

Но стоило дочери цыган понять, о чем идет речь, как она стала громко кричать. Она не хотела расставаться ни со своими двумя приемными матерями, ни с тем, что составляло содержание ее внутреннего мира. Послушав ее, пришлось бы признать, что все, ставшее ей известным в их обществе под соломенной крышей лесной хижины или под улюлюканье толпы, свирепые и оскорбительные гримасы которой не столько ужасали, сколько забавляли ее, было одной сказкой.

Кто еще может понять ее язык? С кем будет она общаться, она, ребенок без корней, представительница чуждой расы, брошенная под кустом сумаха, которую Небеса свели с двумя существами, рожденными под той же звездой и готовыми ее приютить и полюбить?

Чувствуя, что без их теплоты она будет ввергнута в мир куда более темный, пустынный и холодный, чем дно океана, она бросилась к ногам Рут и Номи, умоляя сжалиться над ней.

— Вам не следует расставаться с ней, — решила Анжелика после того, как они исчерпали все доводы, желая убедить ее. — Поверьте, что мы охотно приняли бы ее, но она не сможет жить без вас. Она зачахнет.

В эту минуту из-за занавески показалась миссис Кранмер.

— Раз она остается с вами, прибейте ее ухо к вашей двери, — решительно потребовала она. — Таков обычай. Если слуга или вольнонаемный добровольно отказывается от обретенной свободы, мочка его уха должна быть прибита к двери дома владельца. В глазах окружающих это будет означать, что отныне он принадлежит хозяину и обязан служить ему до конца своих дней. Этой процедуры вам не избежать. Надеюсь, на сей раз вы не нарушите закон, настойчиво проговорила она, обращаясь к Рут, которая с рассеянным видом направилась к колыбели младенца.

Миссис Кранмер упала в кресло для посетителей, стоявшее у ног кровати, наклонив голову вперед, как бы заранее готовясь выслушать то, что ей сочтут нужный ответить.

Однако мгновение спустя Анжелика услышала легкое похрапывание и с удивлением обнаружила, что миссис Кранмер погружена в глубокий сон.

— Что ты с ней сделала, Номи? — не оборачиваясь, спросила Рут.

— Усыпила. Она стала раздражать меня своей глупостью.

Подошла Рут, держа на руках проснувшуюся девочку.

— Номи, твои шутки нам дорого обойдутся!

Номи рассмеялась.

— Ну и пусть. Зато весело!

Она вскочила на ноги и от радости пустилась в пляс с Агарью, похожей на бабочку в своем пышном красном платье. Рут Саммер с насмешливой жалостью смотрела на спящую женщину.

— Нас называют безумными, но что такое наше безумие в сравнении с ее? Разве не безумны ее предписания, следование которым призвано доказать Богу и ее соседям, что ты добрый христианин? Прибить ухо к двери? Какой бред! Разве Христос пришел не для того, чтобы смягчить наше жестокосердие? Но они забыли об этом.

Рут ходила взад и вперед по комнате, укачивая ребенка и продолжая говорить:

— Мы исцеляем больных, любим друг друга, регулярно вносим десятину в пользу общины, и, несмотря на это, все кругом твердят, что мы «удалены от Бога»…

— Она встряхнула головой. — Удалены от Бога? Нет и нет — утверждаю это!

Скорее спасены от безумия, воздвигнутого под сенью Его Имени, да, спасены!

Вечная Ему хвала и слава! «Он призвал нас и пустил в открытое плавание»

Номи прервала танец, подхватила низенький столик на ножке и поставила его на середину комнаты.

— Доставайте карты, Рут, милая! Откроем и раскинем их перед нашей Героиней, чтобы она узнала предначертанное ей на Небесах.

Агарь раскидала подушки на плиточный пол.

Рут передала малютку Анжелике.

— Ну разве она не восхитительна? Ее личико округляется, а глаза принимают небесный оттенок. — Она положила ее на кровать из подушек, и малышка стала внимательно осматриваться. — А теперь встаньте, — сказала Рут, обращаясь к Анжелике, — и пересядьте-ка в это большое кресло. Арканам следует держаться прямо, чтобы не искажалась информация.

Анжелика покорилась, желая понять, что же такое они замышляют.

Поставив перед ней круглый столик, Номи принесла большую бархатную складчатую сумку. Рут, расположившись напротив Анжелики, открыла ее и достала колоду удлиненных разрисованных игральных карт, именуемых таро.

Она объяснила, что карты отдыхали и в течение двух дней их никто не касался. Накануне прикинула раскладывать их лицом, а не изнанкой, что позволит раскрыть их значение не в ограниченном и отрицательном, а в обнадеживающем и положительном смысле.

В детстве Анжелике рассказывали, что карты имеют обыкновение пропитываться сильным запахом серы, однако позднее при Дворе Чудес она познакомилась с искусством египтянок, считавших гадание привилегией высших кастовых слоев общества.

Прослышав о талантах Рут Саммер, она призналась, что в ее намерение входило попросить ее продемонстрировать их. Она опасалась только, что еще слишком слаба для участия в сеансе.

Рут тряхнула своим высоким белым капюшоном и заявила, что не существует каких-то неблагоприятных или счастливых дней для гадания на таро… Вполне достаточно одного желания Героя или Героини, то есть «консультанта».

Она добавила также, что пользуется для гадания двадцатью двумя таро двадцатью одним плюс еще одним снимаемым — способом гадания, восходящим к «Наиби», невинным картам, вошедшим в обычай в XIV веке.

Это были двадцать две фигуры, именуемые козырями для досужих карточных игр, и одновременно высшие арканы для гадания.

Карты, которые она разложила на столе, были подарены ей одним моряком-венецианцем, членом команды корсарского или пиратского судна, приплывшего из Карибского моря и бросившего якорь в порту.

Как-то базарным днем после выгодной продажи скота и сыров Рут, скромненько держащаяся при своем муже Брайене Ньюмене, зашла в таверну «Белый кит» выпить кружку пива. Какой-то матрос, в короткой рубашке розового индийского ситца, в цветах, с зеленой чалмой на голове, золотыми кольцами в ушах, черной повязкой на глазу и попугаем на плече, вдруг встал со своего стула и, тыча в нее пальцем, прогремел на своем ломаном полуанглийском-полуитальянском языке, что не нужно иметь два глаза, чтобы убедиться: если и есть на свете человек, обладающий даром ясновидения, то это она — сидящая вон за тем столом женщина. И он готов научить ее гадать на таро, дабы положить конец шарлатанству. После того как отгремела эта странная тирада, все увидели, как Рут Саммер, урожденная квакерша и конгрегационалистка, а в замужестве пуританка, встала и, как зачарованная, села за стол одноглазого пирата. Сеанс обучения, проходивший в облаках табачного дыма, занял два-три часа, в то время как на улице, в тумане, сидя в двуколке, фермер Ньюмен терпеливо дожидался свою жену. Такой был первый странный инцидент, на который не преминули сослаться судьи по делу Шипераль.

Покидая Салем, карибский гадатель оставил ей эту колоду разноцветных таро: розовых для тела, голубых для души, золотых для духа, с которой она никогда больше не расставалась и которую разложила теперь перед Анжеликой, предлагая ей разделить ее на три части, а затем вытащить из каждой по карте на выбор, чтобы тут же отложить их в сторону. Затем снова перетасовав колоду, она раскинула ее и попросила консультантку снять на выбор семь карт.

Она разложила эти первые семь карт в форме звезды Давида — два наложенных друг на друга треугольника с седьмой картой посредине. Она открывала карты валетом, сначала — ту, что лежала наверху, затем — внизу, и так на всех концах звезды, вплоть до очень важной седьмой посередине, особым образом влиявшей на общую картину легших парных карт.

Первый расклад оказался просто превосходным.

Первый аркан оказался солнцем, лежавшим валетом напротив королевы Анжелики.

Солнце омывает и озаряет тебя. Обещает процветание и славу, удачу во всех начинаниях, прибыль и успех. Этот знак сопутствовал тебе всегда. И не раз принимал облик мужчины.

Затем шли любовник и король, подтверждавшие, что любовь всегда переполняла ее и покровительствовала ей.

Любовь покровительствует тебе через очень могущественных людей… Их, как минимум, двое, но также и множество, много мужчин. Знак того, что любовь всегда была с тобой, а порой и спасала…

Затем луна и колесо.

— Материнство: обновление жизни. Новый ребенок. Ну, об этом-то нам известно! Зато могут вновь появиться братья и сестры…

Анжелика была очень удивлена проницательностью своей гадалки в белом капюшоне. Рут Саммер не могла знать, что в Нью-Йорке они встретили Молина, напавшего на след Жослина де Сансе, старшего брата. Престарелый Валлон де Статен, исландец, приютил его в Америке. Разумеется, встреча произошла не вчера, однако Молин продолжал поиски…

Наконец очередь дошла до последнего, седьмого аркана посередине: суд. Здесь эта карта означала для нее неожиданность.

Рут не могла с уверенностью сказать, ждет ли она ее в семейной жизни или в отношениях с другими людьми.

— Неожиданность, — сказала она, собирая вокруг седьмого аркана все другие карты, — соль твоей жизни.

Вторые семь карт, также разложенные в виде звезды, открывались парой, папы и висельника.

Ясновидящая посерьезнела и задумалась.

— Это благородный человек, — мягко, почти с нежностью проговорила она, несущий с собой эзотерическую истину, монах, так как висельник противостоит мудрецу, величайшему мудрецу.

Затем она раскрыла еще одну пару, смерть и отшельника, и пришла в сильное волнение. Она не решалась заговорить и, казалось, готова была отвергнуть показания карт. Наконец с грустью произнесла:

— Глубокое противоречие раздирает душу этого выдающегося человека.

Открыв Дьявола и смерть, она вздрогнула.

— Колдовские чары, сатанинские колдовские чары завладели им.

Поспешно, как бы ища Высшей защиты от неминуемой катастрофы, она перевернула последнюю серединную карту.

— Папесса! — воскликнула она. Рут замерла, положив палец на роковое изображение, — сидящую женщину с папской тиарой на голове.

— Эта женщина довела благородного человека до позора и гибели, — Добавила она. И, подняв глаза на Анжелику, монотонно произнесла:

— Они оба одержимы и жаждут твоей смерти.

Воцарилось молчание. Анжелика изо всех сил старалась скрыть свое волнение.

Папесса? Выдающийся человек?

Ведь речь могла идти об Амбруазине, дьяволице, и ее наставнике и сообщнике, иезуите Себастьяне д'Оржевале, имя которого старались не произносить во время сеанса.

Наивная колдунья-квакерша неминуемо упала бы в обморок от ужаса, если бы могла увидеть тех, кого ее слова извлекли из лимба не такого уж далекого прошлого, так как для нее, воспитанной в секте, вышедшей из Реформации, католический священник, иезуит, всегда был воплощением зла.

Но что касается злодейки, папессы, Анжелика все порывалась сказать, что она мертва и похоронена.

Он же, выдающийся человек, в настоящее время лишен могущества, ибо сгинул в ирокезских лесах.

Она услышала, как Номи прошептала:

— И он тоже в могиле…

— Не разговаривай, когда я раскладываю двойную печать Давида, — оборвала ее Рут.

И все же Анжелике показалось, что Номи читает ее беспокойные мысли Она понимала также, что эти слова Номи — не столько ответ ей, сколько сообщение: «и он тоже в могиле».

Третьи семь карт, третья звезда подводила итог предыдущим откровениям.

Иногда она резюмировала «тональность» всей жизни, во всяком случае, весьма значительного ее отрезка, а также на несколько лет вперед предвещала грядущее. Этот третий расклад обещал быть самым интересным, объясняли они ей, благодаря особым значениям оставшихся семи арканов: свободная воля, повозка, справедливость, сила, умеренность, звезды, мир В какой они предстают последовательности? Каковы будут их сочетания?

Один из этих символических арканов может случайно выпасть из комбинации при раскладе. Тогда он будет заменен на сумасшедшего, либертена, которого кусают за пятку, — наиболее загадочный из всех арканов, способный придать иное значение всей комбинации.

Итак, первая карта, открытая Рут, оказалась повозкой, которой противостоял странный сумасшедший, облаченный в небесно-голубые одежды, опоясанный золотой цепочкой, в голую пятку которого впился зубами черный пес. Номи сдавленно вскрикнула.

— Что это означает? — спросила Анжелика с бьющимся сердцем.

— Бегство! Замешательство, во всяком случае, незапланированное путешествие, вызванное укусом пса, которое может означать как происки непримиримого врага, так и Божью волю, властно направляющую вас по избранному пути.

— …По которому я, быть может, не хочу идти! — воскликнула Анжелика. Довольно, Рут, — решительно заявила она, — я ни о чем больше не хочу слышать, ни об этой повозке, ни о путешествии, ни о бегстве или замешательстве. Я хочу жить, хочу быть счастливой.

— Но ведь в целом расклад более чем оптимистичен. И это замечательно, заявила Рут, быстро переиначившая последнюю фразу своего пророчества.

— Нет, я ничего не хочу знать. Я хочу думать, хочу думать, что у меня больше нет врагов. Я всегда успею, если понадобится, оказать им отпор.

— Просто ты Стрелец, — подытожила она, словно это определение могло объяснить строптивость ее Героини.

Это последнее отвергало слишком определенный образ будущего, которое в действительности мало ее заботило и о котором она предпочла бы узнавать постепенно. Ибо Стрелец — нечто глубоко укорененное в настоящем и в то же время знак того, кто нацеливает в небеса нетерпеливую стрелу, исполненную живого воображения. Проекция же будущего, которое она не могла целиком охватить своим сознанием, деморализовала ее.

Сегодня ей хотелось верить в то, что она дожила наконец до дней прочного и основательного счастья в стенах Вапассу. Хватит с нее бегства и замешательств… Рут, видя волнение Анжелики, ласково накрыла ладонью ее запястье.

— Не печалься, сестра моя. Эти последние семь карт раскрывают перед нами лишь общий смысл твоей судьбы, в которой я не вижу таких уж неотвратимых невзгод. Совсем напротив, ты была и останешься победительницей. Смею тебя заверить.

Она не отрицала наличия сильного демонического влияния, однако в тот день, когда они сделали первый расклад, это влияние было подавлено. И что бы ни произошло, победа ей была обеспечена, блистательная и решительная.

— Может быть. Но я все равно ничего не хочу больше слышать об этой повозке.

Легкое похрапывание, оркеструющее их разговор, напомнило им о присутствии миссис Кранмер.

— Номи, разбуди ее.

— Нет, пока она спит, всюду царит покой.

Они молча смотрели на хозяйку дома, которая продолжала спать, как ребенок, издавая время от времени звуки, свидетельствовавшие о ее глубоком забытьи.

— Сон подействует на нее благотворно, — сказала Рут Саммер с услужливой предупредительностью. — Она не злая, эта женщина, но полна противоречий. Ее осаждает множество безосновательных и безысходных страхов, которые не дают ей возможности дышать. Обитатели этого дома охвачены каким-то безумием, за исключением нескольких ветреных служанок, а также… — Она помолчала в раздумье. — Быть может, старого господина? Ибо с приближением старости мужчины ведут себя не так, как женщины. В то время как женщины, уязвленные большей свободой, которой они обязаны утратой привлекательности и которая вызывает в них желание отомстить за годы рабства и подчинения, часто становятся властными, высокомерными, резкими, то есть злыми и сварливыми, мужчины — напротив, сняв с себя латы и доспехи и освободившись от суровых ратных обязанностей, защиты слабых существ, охотно отдаются снисходительности и мудрости, благодушию, более приятной жизни, прелесть которой они не могли прежде вкусить. Терпимость и склонность к созерцанию помогают им вернуться к тихой мудрости, которая всегда составляла лучшую часть их существа. Это случилось, как мне кажется, с патриархом здешних мест, бывшим, однако, очень строгим законодателем, еще более строгим, чем Уинтроп, основоположник, которого, по слухам, он изгнал из города.

Пока она говорила, тот, о ком шла речь, появился на пороге; его высокая, величественная и стройная, несмотря на возраст, фигура закрывала собою почти весь косяк двери. Стоя неподвижно на пороге, он напоминал выполненный во весь рост портрет предка. Его выцветшие глаза смотрели на присутствовавших с тем отстраненным, загадочным выражением, какое талантливый живописец мог бы придать модели для того, чтобы она с легким сердцем сохранила на века свой образ в назидание потомкам: чуть-чуть улыбающийся, чуть-чуть суровый.

Так как перед ним были четыре женщины: Анжелика с нимбом светлых волос, величественно восседавшая в своем кресле, Рут, сидевшая перед все еще разложенными картами рядом с Номи, склонившей голову на ее плечо, и Агарь у их ног, плетущая венок; не четыре, а пять, если считать Онорину, рыжая шевелюра которой пылала в углу, и даже — шесть, если отнести к вечно женственной части рода человеческого Глориандру, имя которой было длиннее ее жизни, — достопочтенный Сэмюэль Векстер, мужчина, приковывал к себе в эту минуту всеобщее внимание, и взгляд малышки показался ему не менее глубоким, чем остальные.

Все женщины смотрели на него — мужчину-хозяина, мужчину-стража, мужчину-судью…

«Экая малость», — подумал он, чувствуя свою беспомощность перед лицом этой направленной на него силы. Его улыбка обозначилась отчетливей.

Он подошел к колыбели, посмотрел на Ремона-Роже де Пейрака, единственного в этой комнате, не считая его, представителя мужской половины рода человеческого, спящего, крошечного, не осознающего этой сомнительной привилегии, и процитировал:

Человек, рожденный женою, Краткодневен и пресыщен печалями:

Как цветок, он выходит и опадает.

Убегает, как тень, и не останавливается, И на него-то Ты отверзаешь очи Твои И меня ведешь на суд с Тобою?

— Первая часть книги Иова, глава XIV, — в один голос подхватили Рут и Номи, собирая со стола и укладывая в сумку разноцветные карты.

Анжелика была тронута, слыша, как этот старик продекламировал строки, преследовавшие ее в минуты агонии охватившей малыша.

Она попросила у патриарха извинения за то, что принимает его в дезабилье в своем «салоне», как тогда говорили в Париже.

Номи придвинула к нему кресло, он опустился в него и не выказал особого удивления, обнаружив в другом кресле свою спящую дочь миссис Кранмер.

Почтенный возраст позволял ему беспрепятственно проникать в женские комнаты, а удаление от дел, общественных и религиозных, избавляло его от необходимости осуждать невинные странности, с которыми он там сталкивался, ибо известно, что у женщин свои представления о проведении интимного досуга.

Он заговорил о доброте Иисуса Христа, испросившего для них милости и благодати в эти последние дни.

Анжелика никак не могла понять, на каком основании эти люди, бородатые, строгие, нетерпимые, в большинстве своем ворчливые и невыносимые в быту, присвоили себе право видеть едва ли не приятеля в том Иисусе Христе, которого евангелисты изображали приветливым молодым человеком, весьма снисходительным к грехам мира сего, мягким и нежным по отношению к женщинам и детям. Можно побиться об заклад, что Учитель, Господь, с которым они, по их утверждению, находились в самых чистосердечных отношениях, комментируя каждое его слово так, словно часами беседовали с ним в Иерусалимском храме на семинарах, словом, можно не сомневаться, что, если бы Он был жив, они бы никогда не приняли и не потерпели Его таким, каким Он был, и что Он намного раньше оказался бы прикован к позорному столбу, чем был распят на кресте в ожидании виселицы. Она осмелилась сказать ему об этом.

Сэмюэль Векстер позволил себе улыбнуться и не стал возражать. Он заметил, что, в сущности, человеческий облик Иисуса Христа, явно сознательно скроенный по общей мерке, достаточно абстрактный, чтобы можно было усомниться в его исторической недостоверности, никогда его не интересовал, настолько факты жизни Сына Человеческого были расплывчаты и немногочисленны, а личность в конечном счете весьма заурядной, вылепленной по общему образцу, чтобы удовлетворять всем вкусам, и ваша правда — такова в самом деле особенность этого образа — нравиться прежде всего женщинам и детям.

Его восторженное преклонение вызывал феномен воплощения, изумительная тайна, которая сделала доступной для человека саму идею всемогущего Бога…

Он повторял, его ничуть не волновало, что телесная оболочка Христа недостаточно рельефна. Обаяние и весомость деяний Христа, сына плотника, лишний раз доказывала проявление Божественного в обыденном.

— Вот именно, — подхватила Анжелика, — разве это желание нравиться женщинам и детям не доказывает, что Бог, воплотившись, решил сосредоточить свое новое откровение в сердечности, то есть в любви?

— Не будем путать сердечность и любовь, — возразил преподобный Векстер.

— А почему бы и нет? — парировала она. — Какая разница, если сердечность не что иное, как мельчайшая частица, крошечный росток того всепроникающего чувства, которое являет собою в своей всеоживляющей сущности любовь, поскольку считается, что Бог — это любовь? На мой взгляд, — добавила она, видя, что он молчит, — Иисус отнюдь не был ни слабым, ни неопределенным, как вы это только что сказали, но человеком, исполненным привлекательности и очарования, сознательно избравшим свой облик не только для напоминания о том, что Бог — это любовь, но и чтобы показать, что Он сама любезность, и сделать доступной тайну любви, о которой люди того времени имели весьма смутное представление. И разве можно утверждать. Ваша Честь, что сегодня этот Новый Завет Христа так уж хорошо исполняется? Именно чувство, а не один только закон?

Преподобный Сэмюэль Векстер сдвинул густые брови и задумчиво посмотрел на нее.

— Я сожалею о том, что вы женщина, — прошептал он, — и благодарю Бога, что вы папистка.

— Отчего же?

— Потому что я могу не сокрушаться, видя, как вы в вашей женской слабости вступаете на такой путь, который даже безнадежно впавшие в ересь священники вашей религии не преминули бы осудить как опасный и вредный для особы вашего пола.

Она кивнула.

— Здесь вы правы, сэр. В вопросе о слабости женского ума в сравнении с мужским все пасторы всех религий и сект приходят к согласию, более того, именно здесь возможно понимание, на которое полезно было бы указать на семинарах и соборах, понимание, к которому отцы церкви, озабоченные сближением христиан, весьма безрезультатно призывают. Так почему же вы сожалеете о том, что я женщина?

— Будучи мужчиной, вы могли бы стать, разумеется, получив соответствующую университетскую теоретическуюподготовку, бесценным участником теологических диспутов в мужских колледжах.

— Вот мы и вернулись к началу нашего спора. На каком основании мужчины присвоили себе исключительное право выступать от имени Бога? Физическая слабость женщины, которая в первобытные времена являлась основанием для разделения функций между полами, не должна бы сейчас приниматься во внимание в вопросах, затрагивающих сферу духа… В конечном счете Адам и Ева, обнаженные и оживленные дыханием Бога, пользовались равноправием в саду Эдема.

— Адам был создан первым, — воскликнул преподобный Векстер, подняв кверху палец.

— Не должны ли мы присудить право первородства цветам и птицам на том основании, что они были созданы прежде нас, людей?

Патриарх хранил молчание, явно медля с ответом. Затем после длительного молчания улыбнулся в бороду.

— Я мог бы возразить вам, что Ева была создана из ребра Адама, — факт, предполагавший известную зависимость женщины от мужчины, но тогда вы ответили бы мне, что Творец пожелал ее слепить из материала менее вульгарного, чем глина.

— В самом деле хорошая мысль!

— Кроме того, указав мне на двух замечательных близнецов, возникших из семени вашего супруга и вашей плоти, вы с большим основанием могли бы утверждать, что это обстоятельство не делает их в ваших глазах менее достойными в смысле ценности, неповторимости всякого человеческого существа, зависимого от свободы выбора и Божьей воли, а не от того факта, что он рожден земной женщиной…

— Вы облегчаете мне поиск аргументов.

— Которые вы, безусловно, отыскали бы сами. Впрочем… вы правы, я хочу пощадить ваши силы, так как круги под вашими глазами свидетельствуют о том, что вы не более чем слабая женщина, — лукаво, но доброжелательно заметил он.

— Вы слишком долго спорили и рассуждали для женщины, которую мы совсем недавно чуть было не предали земле. Отдыхайте.

Встав, он воздел, словно для благословения, свою белую, длинную и прозрачную руку, выступавшую из отороченного беличьим мехом рукава широкого плаща, с которым он не расставался даже в жаркие дни.

— Хочу только, чтобы вы знали, миледи, что весьма ценю ту честь, которая была оказана моему жилищу вашим присутствием и случившимися в нем знаменательными событиями. Вы привнесли с собой изящество, живость мыслей и образов, которые составляют очарование Старого Света. Ребенком в Лейдене, голландском городе, я с удовольствием впитывал в себя богатство прошлого, которым был отмечен там каждый перекресток. Здесь нам не хватает корней. Мы все подобны вбитым в землю сваям. Я хотел бы также проинформировать вас о том, что собираюсь сказать господину де Пейраку. Если случится, что хрупкое равновесие, поддерживаемое вами во Французском заливе и позволяющее народам этих мест мирно трудиться, нарушится, и если ваши яростные недоброжелатели, которых господин де Пейрак удерживает за руку, вновь примутся завидовать его могуществу, знайте, что губернатор Массачусетса и, в частности, члены Салемской консистории всегда рады приютить вас и ваших близких. Ваши первенцы-сыновья учились в нашем Гарвардском колледже. Наша хартия оставляет за нами право выбора друзей и союзников. Ни французский, ни английский король не может указывать, как нам поступать; мы считаем себя свободнымгосударством, пользующимсяБожьимблаговолением.

Уже не раз молодые служанки просовывали свои мордашки в дверь, не осмеливаясь прервать величественного старца. Наступило время его ужина.

Анжелика поблагодарила его, заверив, как утешительно ей сознавать, что они, будучи французскими католиками, в штатах Новой Англии имеют надежных друзей, и это подтверждает возможность взаимопонимания между людьми, движимыми доброй волей.

Он удалился.

— Только не дайте Бостону увлечь себя.

Когда он вышел, Рут и Номи помогли Анжелике лечь в постель. Она чувствовала себя усталой, и они удобно уложили ее на подушки. Она тут же смежила веки.

В разговоре с патриархом она забыла о повозке и о сумасшедшем с золотым пояском и уже не находила в себе раздражения, охватившего ее во время гадания.

Зато она вспомнила о ее заверениях относительно обнадеживающего расклада последних семи карт, в котором злые силы были «побеждены», а «блистательная и решительная победа» казалась неизбежной.

Эта перспектива соединялась с чувством глубокого умиротворения, наполнявшего ее с момента рождения детей и их спасения. Случилось нечто, даровавшее ей победу. Рут, наделенная даром ясновидения и пророчества, настолько приблизилась к истине, что Анжелика испугалась.

Говоря о папессе и выдающемся человеке, Рут заявила: «Они оба одержимы и жаждут твоей смерти».

И это было правдой! Хотя и стало уже достоянием прошлого.

Папесса, выдающийся человек и в самом деле оказывали губительное влияние на новую жизнь, которую Анжелика и Жоффрей де Пейрак пытались начать, новую жизнь после длительной борьбы за обретение друг друга.

Злобные происки, тайные заговоры ядовитыми лианами опутали нить их в общем-то такой хрупкой жизни. Это служило лишним доказательством того, что житейские битвы разыгрываются и преследуют человека повсюду, приводя порой к торжеству даже над непреодолимыми препятствиями, которые на каждом шагу возникают в дикой, населенной иноплеменными народами стране.

Номи прошептала тогда: «И он тоже в могиле…» Ссылка их недруга Себастьяна д'Оржеваля и отсутствие каких бы то ни было известий о нем могли означать своего рода душевное небытие, не позволявшее ему заявлять о себе. Будучи еще недавно объектом лести, он пользовался собственной легендарной славой и собственной привлекательностью, возводя свое могущество на шатких основаниях: красоте, светских успехах, вышитом боевом знамени, сострадании, которое вызывали его искалеченный пытками пальцы, невыносимом блеске голубых глаз цвета сапфира…

Он имел в своем распоряжении шпионов, доставлявших его письма самому королю — фанатичных приспешников. Теперь же все изменилось. Страсти улеглись. Его имя предано забвению.

Мощное отрицательное воздействие ослабло и растворилось, как свинцовые грозовые облака на горизонте. Быть может, они ждали еще своего часа, но «подавленные», по выражению Рут, и она ощущала на себе, на своих близких, на всем, что она любила, благость Небес.

Упоительная уверенность. Широкое белое крыло раскинулось над ними, как шатер в пустыне.

И, не подозревая, что ее предчувствию суждено вскоре сбыться, Анжелика говорила себе, что произошло нечто, предотвратившее несчастье. И произошло это до или во время рождения близнецов. Вот почему их судьба была отмечена печатью такой угрозы.

Миссис Кранмер обводила комнату блуждающим взглядом. Не имея достоверных данных, она чувствовала себя жертвой какой-то злой выходки. И, повернувшись к окну, с недоверием наблюдала за яркими красками заката.

Затем вздохнула.

Через несколько дней эта шумная компания, часто нарушавшая ее душевный комфорт до такой степени, что она теряла достоинство и принималась лить слезы, взойдет на борт корабля, и она снова очутится в окружении истинно верующих. Молитвы и нравственные обязанности вновь заполнят часы ее жизни.

И летние испытания сотрутся в ее памяти.

Она и не догадывалась, бедная леди Кранмер, предпочитавшая из смирения, чтобы к ней обращались как к хозяйке дома, а не как к миледи, что прежде, чем покой снизойдет на ее душу и ее дом, ей предстоит пережить еще одно последнее испытание, куда более тяжелое и невероятное, чем все предыдущие.