Дорога тайн

9 Если вам интересно узнать

У Эдварда Боншоу на лбу был шрам в форме латинской буквы «L» – из-за падения в детстве. Он споткнулся о спящую собаку, когда бежал, держа в руке игральную кость от маджонга. Маленькая фишка «бамбук» была сделана из слоновой кости; угол красивой фишки вонзился в бледный лоб Эдварда над переносицей, оставив между светлыми бровями идеальную отметку.

Он сел, но встать не смог, – так закружилась голова. Кровь струилась между глаз и капала с кончика носа. Проснувшаяся собака завиляла хвостом и лизнула истекающего кровью мальчика в лицо.

Внимание ласковой собаки успокоило Эдварда. Мальчику было семь лет; отец называл его «маменькиным сынком» только лишь потому, что Эдвард с неприязнью относился к охоте.

– Зачем стрелять в живых существ? – спрашивал он отца.

Собака тоже не любила охоту. Лабрадор-ретривер, она по оплошности еще щенком упала в соседский бассейн и чуть не утонула; после этого она стала бояться воды, что ненормально для лабрадора. Так же «ненормально», по неколебимому убеждению отца-диктатора Эдварда, было то, что охотничья собака, которая по самому названию породы должна находить и приносить[13], ничего подобного не делала. (Не приносила ни мячик, ни палку – не говоря уже об убитой пернатой дичи.)

– А что случилось с лабрадором, который к тому же ретривер? Разве «ретривер» не означает, что собака должна искать и приносить добычу? – обычно спрашивал жестокий дядя Эдварда по имени Йен.

Но Эдвард любил неретриверного ретривера, то есть ничего не находящего и не приносящего, никогда не плававшего «лабика», и славная собака обожала мальчика, они оба были «трусоваты», по суровому умозаключению отца Эдварда Грэма. В глазах юного Эдварда брат его отца – задиристый дядя Йен – был злобной скотиной.

Это все присказка, без которой не понять, что произошло дальше. Отец Эдварда и дядя Йен охотились на фазанов; они вернулись с двумя убитыми птицами и ввалились на кухню через дверь гаража.

Все случилось в их доме в Коралвилле, в то время – отдаленном пригороде Айова-Сити. Эдвард, с окровавленным лицом, сидел на кухонном полу, где, как им померещилось, никогда ничего не находившая и никогда не плававшая лабрадорша грызла мальчика, начав с головы. Мужчины ворвались на кухню с чесапикским ретривером дяди Йена, подружейной собакой – кобелем агрессивного нрава, дурным и непредсказуемым.

– Гребаная Беатрис! – заорал отец Эдварда.

Грэм Боншоу назвал лаборадоршу Беатрис – самым насмешливым женским именем, какое только мог себе представить; дядя Йен сказал, что это имя подходит собаке, которую следует стерилизовать – «чтобы она не размножалась и не ухудшала благородную породу».

Двое охотников оставили Эдварда сидеть на кухонном полу, а сами вывели Беатрис на улицу и застрелили на подъездной дорожке.

Вряд ли кому хотелось услышать такую историю от Эдварда Боншоу, когда он в своей дальнейшей жизни, указав на L-образный шрам на лбу, говорил с обезоруживающим безразличием: «Если вам интересно узнать про мой шрам…» – и в результате излагал сюжет жестокого убийства Беатрис, собаки, которую обожал юный Эдвард, собаки с самым чудесным, какой только можно себе представить, нравом.

И все эти годы, вспомнил Хуан Диего, сеньор Эдуардо хранил симпатичную маленькую игральную кость от маджонга, навсегда отметившую его светлый лоб.

Что было причиной этого кошмарного воспоминания, связанного с Эдвардом Боншоу, которого так горячо и навсегда полюбил Хуана Диего? Может, несерьезная ссадина на его лбу от полотенцесушителя, которая наконец перестала кровоточить? А может, слишком короткий перелет из Гонконга в Манилу, не позволивший Хуану Диего спокойно поспать? Хотя это был отнюдь не короткий перелет, как ему казалось, но Хуан Диего испытывал какое-то беспокойство и два часа кряду промучился в полудреме, видя лишь обрывки снов. Разрозненность этих снов и отсутствие всякой последовательности в сюжетах были еще одним доказательством того, что он принял двойную дозу бета-блокаторов.

Весь полет до Манилы ему снилось одно и то же – прежде всего ужасная история шрама Эдварда Боншоу. Именно этого и следует ожидать после приема двух таблеток лопресора! Однако, несмотря на усталость, Хуан Диего был рад, что ему вообще что-то снится, пусть даже бессвязно. Именно в своем прошлом он жил более чем уверенно, явно чувствуя и зная, кто он такой – помимо того, что писатель.

В разрозненных снах подчас слишком много диалогов и все происходит стремительно и без предупреждения. Кабинеты врачей в «Cruz Roja», в больнице Красного Креста в Оахаке, были непонятно почему расположены рядом с отделением первой помощи – это была либо чья-то плохая идея, либо дурная планировка, либо и то и другое вместе. Девочку, которую укусила одна из собак, живущих на крышах Оахаки, – «собак крыш», доставили в ортопедический кабинет доктора Варгаса вместо пункта первой помощи, хотя у нее были раны на кистях рук и предплечьях, когда она пыталась защитить лицо, а никаких очевидных ортопедических проблем не было. Доктор Варгас был ортопедом, но он лечил циркачей (в основном маленьких артистов), детей свалки и сирот из приюта «Дом потерянных детей» и от других болезней.

Варгаса возмущало, что искусанная собакой жертва была доставлена к нему.

– С тобой все будет хорошо, – повторял он плачущей девочке. – Она должна быть в отделении первой помощи, а не у меня, – твердил Варгас потерявшей голову матери этой девочки.

Все, кто был в приемном покое, сочувствовали искусанной девочке – включая Эдварда Боншоу, который только что приехал в город.

– Что это за собаки на крыше? – спросил сеньор Эдуардо брата Пепе. – Надеюсь, речь не о породе собак!

Они последовали за доктором Варгасом в смотровую. Хуана Диего везли на каталке.

Лупе залопотала о чем-то, что ее раненый брат не был склонен переводить. Лупе же говорила, что некоторые из «собак крыш» были духами – настоящими призраками собак, которых умышленно мучили и убивали. Собаки-призраки обитают на городских крышах, нападая на невинных людей, потому что самих невинных собак убивали ни за что, и теперь они мстят. Собаки живут на крышах, потому что умеют летать; потому что они теперь собаки-призраки, и больше никто не может причинить им вред.

– Это слишком длинный ответ! – заметил Хуану Диего Эдвард Боншоу. – Что она сказала?

– Вы правы, это не порода, – единственное, что ответил новому миссионеру Хуан Диего.

– В основном это дворняги. В Оахаке много бродячих собак, некоторые из них одичавшие. Они просто бегают по крышам – никто не знает, как собаки туда попадают, – пояснил брат Пепе.

– Они не летают, – добавил Хуан Диего, но Лупе продолжала лопотать свое.

Теперь они были в смотровой вместе с доктором Варгасом.

– А что с тобой случилось? – спросил доктор Варгас у непонятно что лопочущей девочки. – Просто успокойся и говори медленно, чтобы я тебя понял.

– Это я пациент – она просто моя сестра, – сказал Хуан Диего молодому доктору. Возможно, Варгас просто не заметил каталку.

Брат Пепе успел объяснить доктору Варгасу, что тот раньше уже осматривал этих детей, но у Варгаса проходило перед глазами слишком много пациентов – ему было непросто всех запомнить. А боль Хуана Диего утихла, на какой-то момент он перестал стонать.

Доктор Варгас был молод и красив; от него исходила аура неумеренного величия, что иногда объясняется успешной карьерой. Он привык к тому, что всегда прав. Чья-то некомпетентность легко выводила Варгаса из себя, хотя впечатлительный молодой человек слишком уж быстро высказывал свое мнение о людях, которых видел впервые в жизни. Все знали, что доктор Варгас был самым признанным хирургом-ортопедом в Оахаке; калеки были его специальностью – и кто еще заботился, как он, о детях-калеках? И все же Варгас не умел правильно с ними общаться. Дети обижались на него, потому что Варгас не помнил, кто есть кто; взрослые считали его высокомерным.

– Так это ты пациент, – сказал доктор Варгас Хуану Диего. – Расскажи мне о себе. Только не о том, что касается детей свалки. Я понял, откуда ты, по запаху, я знаю о basurero. Я имею в виду – расскажи о том, что касается твоей ноги, просто расскажи мне о ней.

– То, что касается моей ноги, касается и ребенка со свалки, – сказал Хуан Диего доктору. – Грузовик в Герреро с грузом меди из basurero переехал мою ногу – с тяжелым грузом.

Иногда Лупе говорила как по пунктам; это был один из таких случаев.

– Первое: этот доктор – грустный лох, – начала ясновидящая девочка. – Второе: ему стыдно, что он жив. Третье: он считает, что должен был умереть. Четвертое: он собирается сказать, что тебе нужен рентген, но он просто тянет время – он уже знает, что не сможет исправить твою ногу.

– Звучит немного похоже на язык сапотеков или миштеков, но это не так, – заявил доктор Варгас; он не спрашивал Хуана Диего, что сказала его сестра, но (как и все остальные) Хуан Диего недолюбливал молодого доктора, поэтому решил передать ему все, что произнесла Лупе.

– Она все это сказала? – спросил Варгас.

– Обычно она права насчет прошлого, – сказал Хуан Диего. – Будущее она читает не так точно.

– Тебе действительно нужен рентген; я, вероятно, не смогу исправить твою ногу, но я сначала должен сделать рентген, прежде чем дать окончательный ответ, – сказал доктор Варгас. – Ты привел нашего друга-иезуита, надеясь на Божью помощь? – спросил доктор, кивая на брата Пепе. (В Оахаке все знали Пепе; почти столько же людей слышали и о докторе Варгасе.)

– Моя мама – уборщица у иезуитов, – сообщил Хуан Диего Варгасу. Затем мальчик кивнул на Риверу. – А это тот, кто за нами присматривает. El jefe… – хотел продолжать мальчик, но Ривера перебил его.

– Я вел тот грузовик, – с виноватым видом сказал хозяин свалки.

Лупе принялась в который раз рассказывать о разбитом боковом зеркале, но Хуан Диего не потрудился это переводить. Вдобавок Лупе уже пошла дальше, сообщив новые детали относительно того, почему доктор Варгас такой грустный лох.

– Варгас напился и проспал свой самолет. Он опоздал и не отправился в путешествие вместе со своей семьей. Дурацкий самолет разбился. На борту были его родители, его сестра с мужем и двумя детьми. Все погибли! – крикнула Лупе. – Варгас все это проспал, – добавила она.

– Какой напряженный голос, – сказал Варгас Хуану Диего. – Мне нужно проверить ее горло. Возможно, дело в голосовых связках.

Хуан Диего сказал доктору Варгасу, что сожалеет об авиакатастрофе, в которой погибла вся семья молодого врача.

– Это она тебе сказала? – спросил Варгас мальчика.

Лупе не переставала лопотать: дескать, Варгас унаследовал дом своих родителей и все их имущество. Его родители были «очень набожны»; долгое время причиной семейных трений было то, что Варгас «не набожен». Теперь молодой доктор был «менее набожен», сказала Лупе.

– Послушай, Лупе, как он может быть «менее набожен», когда он не был «набожен»? – спросил Хуан Диего сестру.

Но девочка только пожала плечами. Ей становилось известно лишь что-то конкретное – сообщения приходили к ней, как правило, без объяснений. «Я просто говорю тебе то, что мне ясно, – всегда говорила Лупе. – Не спрашивай меня, что это значит».

– Подожди, подожди, подожди! – встрял в разговор Эдвард Боншоу. – Кто не был набожен и стал менее набожным? Я знаю этот синдром, – сказал Эдвард Хуану Диего.

Хуан Диего передал по-английски сеньору Эдуардо все, что Лупе сообщила ему о докторе Варгасе; даже брат Пепе не знал полностью данной истории. Все это время Варгас продолжал осматривать сломанную и искореженную ногу мальчика. Хуану Диего стал отчасти нравиться доктор Варгас; раздражающая способность Лупе угадывать прошлое незнакомого человека (и в меньшей степени его будущее) помогала Хуану Диего отвлечься от боли, и мальчик оценил, как Варгас воспользовался этим, чтобы осмотреть его.

– Где ребенок свалки учится английскому? – спросил по-английски доктор Варгас брата Пепе. – Ваш английский не так хорош, Пепе, но я полагаю, что это вы приложили руку к обучению мальчика.

– Он научился сам, Варгас; говорит, понимает, читает, – ответил Пепе.

– Это дар, который нужно пестовать, Хуан Диего, – сказал Эдвард Боншоу мальчику. – Я очень сожалею о вашей семейной трагедии, доктор Варгас, – добавил сеньор Эдуардо. – Я кое-что знаю о семейных невзгодах…

– Кто этот гринго? – резко спросил по-испански Варгас у Хуана Диего.

– El hombre papagayo, – сказала Лупе. («Человек-попугай».)

Хуан Диего расшифровал это для Варгаса.

– Эдвард – наш новый учитель, – объяснил брат Пепе доктору Варгасу. – Из Айовы, – добавил он.

– Эдуардо, – сказал Эдвард Боншоу; айовец протянул руку Варгасу и только тогда увидел резиновые перчатки на руках доктора – перчатки были испачканы кровью из нелепо сплющенной ноги мальчика.

– Вы уверены, что он не с Гавайев, Пепе? – спросил Варгас. (Невозможно было не заметить горластых попугаев на гавайской рубашке нового миссионера.)

– Уверен, как и вы, доктор Варгас, – начал Эдвард Боншоу, резонно передумав пожимать руку молодому доктору. – Хотя мою веру одолевали сомнения.

– У меня никогда не было веры – следовательно, никаких сомнений, – ответил Варгас; его английский был комковатый, но правильный, – в нем не было ничего сомнительного. – Вот что мне нравится в рентгеновских лучах, Хуан Диего, – продолжал доктор Варгас на своем вполне толковом английском. – Они не религиозны – на самом деле рентгеновские лучи отнюдь не так двусмысленны, как многие элементы, которые я могу себе представить в данный момент. Ты являешься ко мне раненый и с двумя иезуитами. С тобой твоя прорицательница-сестра, которая – как ты сам говоришь – более права насчет прошлого, чем насчет будущего. Приходит твой уважаемый шеф – хозяин свалки, который присматривает за тобой и тебя переезжает. – (К счастью для Риверы, свое мнение Варгас высказал на английском, а не на испанском, потому что и без того самочувствие Риверы из-за этой беды было достаточно скверным.) – И то, что рентгеновские лучи покажут нам, – это пределы того, что можно сделать для твоей ноги. Я говорю с медицинской точки зрения, Эдвард, – сделав паузу, сказал Варгас, посмотрев не только на Эдварда Боншоу, но и на брата Пепе. – Что касается Божьей помощи, то я оставляю ее вам, иезуитам.

– Эдуардо, – поправил Эдвард Боншоу доктора Варгаса.

У отца сеньора Эдуардо, Грэма (убийцы собаки), второе имя было Эдвард – это было веской причиной, почему Эдвард Боншоу предпочитал зваться Эдуардо, что очень нравилось и Хуану Диего.

Варгас выдал экспромт брату Пепе – на этот раз по-испански:

– Эти дети свалки живут в Герреро, и их мать убирает в храме Общества Иисуса – как это по-иезуитски! И полагаю, что она также убирает в «Niños Perdidos»?

– Sí, в детском приюте тоже, – ответил Пепе.

Хуан Диего был на грани того, чтобы сказать Варгасу, что Эсперанса, его мать, не только уборщица, но то, чем еще занята Эсперанса, было сомнительно (в лучшем случае), а мальчик знал, какого низкого мнения молодой доктор о сомнительном.

– Где сейчас твоя мать? – спросил доктор Варгас. – Она сейчас наверняка не занята уборкой.

– Она в храме, молится за меня, – сказал Хуан Диего.

– Давайте сделаем рентген, давайте двигаться дальше, – предложил доктор Варгас; было видно, что ему пришлось сдержаться от непочтительного комментария по поводу силы молитвы.

– Спасибо, Варгас, – сказал брат Пепе; он говорил с такой нехарактерной для него неискренностью, что все посмотрели на него – даже Эдвард Боншоу, который совсем недавно познакомился с ним. – Спасибо, что вы прилагаете такие усилия, чтобы уберечь нас от вашего стойкого атеизма, – добавил Пепе.

– Я вас и берегу, Пепе, – ответил ему Варгас.

– Безусловно, отсутствие веры – это ваше личное дело, доктор Варгас, – сказал Эдвард Боншоу. – Но, может быть, сейчас не лучшее время для этого – ради мальчика, – добавил новый миссионер, считавший отсутствие у кого-либо веры своим личным делом.

– О’кей, сеньор Эдуардо, – сказал Хуан Диего айовцу на своем почти идеальном английском. – Я тоже не очень-то верующий – я не намного более верующий, чем доктор Варгас.

Но Хуан Диего был более верующим, чем полагал. У него были сомнения насчет церкви – в том числе насчет взаимоотношений местных Дев, – но чудеса интриговали его. Он был открыт для чудес.

– Не говори так, Хуан Диего, ты слишком молод, чтобы отказываться от веры, – сказал Эдвард.

– Ради мальчика, – сказал Варгас на своем комковато звучащем английском, – возможно, сейчас лучше положиться на реальность, чем на веру.

– Лично я не знаю, во что верить, – начала Лупе, не обращая внимания на то, понимает ли ее хоть кто-нибудь. – Я хочу верить в Деву Гваделупскую, но только посмотрите, как она позволяет помыкать собой, – посмотрите, как Дева Мария манипулирует ею! Как можно доверять Гваделупке, когда она позволяет Марии-монстру быть ее хозяйкой?

– Гваделупка позволяет Марии топтать ее, Лупе, – сказал Хуан Диего.

– Эй! Стоп! Не говори так! – воскликнул Эдвард Боншоу. – Ты слишком молод, чтобы быть циничным. – (Когда речь шла о религии, новый миссионер понимал испанский лучше, чем могло показаться поначалу.)

– Давайте сделаем рентген, Эдуардо, – сказал доктор Варгас. – Давайте двигаться дальше. Эти дети живут в Герреро и работают на свалке, пока их мать убирает за вами. Разве это не цинизм?

– Давайте двигаться дальше, Варгас, – сказал брат Пепе. – Давайте сделаем рентген.

– Это хорошая свалка! – заявила Лупе. – Скажи Варгасу, Хуан Диего, что мы любим эту свалку. С Варгасом и человеком-попугаем мы закончим в «Потерянных детях»! – закричала Лупе, но Хуан Диего ничего не перевел, он молчал.

– Давайте сделаем рентген, – сказал мальчик. Он просто хотел все узнать о своей ноге.

– Варгас думает, что нет смысла оперировать твою ногу, – сообщила ему Лупе. – Варгас считает, что, если кровоснабжение нарушено, ему придется ампутировать ее! Он думает, что ты не сможешь жить в Герреро с одной ногой или хромым! По всей вероятности, Варгас считает, что твоя нога заживет сама по себе под прямым углом – навсегда. Ты снова будешь ходить, но только через несколько месяцев. Ты навсегда останешься хромым – вот что он думает. Варгас удивляется, почему здесь этот человек-попугай, а не наша мать. Скажи ему, что я знаю его мысли! – закричала Лупе брату.

Хуан Диего кивнул:

– Я скажу вам с ее слов, о чем вы думаете.

И он выложил Варгасу все, что говорила Лупе, выразительно помолчав, прежде чем перевести это на английский для Эдварда Боншоу.

Варгас заговорил с братом Пепе, как будто они были одни:

– Ваш ребенок со свалки говорит на двух языках, а его сестра читает мысли. В цирке им было бы лучше, Пепе. Они не должны жить в Герреро и работать на свалке.

– Цирк? – произнес Эдвард Боншоу. – Он сказал «цирк», Пепе? Они же дети! Они не животные! Действительно ли детский приют может позаботиться о них? Мальчик – калека! Девочка не может говорить!

– Лупе много говорит! Она чересчур говорлива, – сказал Хуан Диего.

– Они не животные! – снова повторил сеньор Эдуардо.

Возможно, именно слово «животные» (даже по-английски) заставило Лупе внимательнее присмотреться к человеку-попугаю.

О-о, подумал брат Пепе. Да поможет нам Бог, если сумасшедшая девочка прочитает его мысли!

– Цирк обычно заботится о своих детях, – сказал доктор Варгас по-английски айовцу, мимоходом взглянув на убитого горем Риверу. – Эти дети могут выступать в интермедии…

– В интермедии! – возопил сеньор Эдуардо, заламывая руки; возможно, именно так он заламывал руки, когда был семилетним мальчиком, потому что Лупе увидела его таким и начала плакать.

– О нет! – всхлипнула Лупе и прижала руки к глазам.

– Еще что-то прочла? – с напускным безразличием спросил Варгас.

– Эта девочка действительно читает мысли, Пепе? – спросил Эдвард.

О, надеюсь, не сейчас, подумал Пепе, а вслух сказал:

– Мальчик научился читать на двух языках. Мы можем помочь мальчику – подумать о нем, Эдвард. Девочке мы помочь не можем, – тихо добавил Пепе по-английски, хотя Лупе не услышала бы его, даже если бы он сказал это на español.

Девочка снова закричала:

– О нет, нет! Они застрелили его собаку! Его отец и дядя – они убили бедную собаку человека-попугая! – проверещала Лупе своим сиплым фальцетом.

Хуан Диего знал, как его сестра любит собак; она либо не могла, либо не хотела больше говорить – она безутешно рыдала.

– А сейчас что происходит? – спросил Хуана Диего айовец.

– У вас была собака? – спросил мальчик сеньора Эдуардо.

Эдвард Боншоу упал на колени.

– Пресвятая Богоматерь милостивая – благодарю тебя за то, что ты привела меня туда, где мне место! – воскликнул новый миссионер.

– Думаю, у него была собака, – сказал по-испански доктор Варгас Хуану Диего.

– Собака умерла – кто-то застрелил ее, – как можно тише произнес мальчик.

Из-за плача Лупе и громогласных благодарений айовца Деве Марии маловероятно, чтобы кто-то еще слышал короткий диалог – или что-то вроде того – между врачом и пациентом.

– Вы знаете кого-нибудь в цирке? – спросил Хуан Диего доктора Варгаса.

– Я знаю человека, которого ты должен узнать в свое время, – сказал Варгас. – Нам нужно подключить твою мать… – Варгас увидел, как Хуан Диего инстинктивно закрыл глаза. – Или, может быть, Пепе… нам нужно его одобрение этой идеи, если не согласие твоей мамы.

– El hombre papagayo… – начал Хуан Диего.

– Я не лучший вариант для конструктивного разговора с человеком-попугаем, – перебил своего пациента доктор Варгас.

– Его собака! Они застрелили его собаку! Бедная Беатрис! – рыдала Лупе.

Несмотря на неестественную и невоспринимаемую речь Лупе, Эдвард Боншоу смог разобрать слово «Беатрис».

– Ясновидение – это дар от Бога, Пепе, – сказал Эдвард своему коллеге. – Девочка действительно провидица? Вы употребляли это слово.

– Забудьте о девочке, сеньор Эдуардо, – тихо проговорил брат Пепе, опять же по-английски. – Подумайте о мальчике – мы можем спасти его или помочь ему спастись. Мальчик спасаемый.

– Но девочке что-то известно… – начал айовец.

– Это «что-то» не поможет ей, – быстро сказал Пепе.

– Разве сиротский приют не может принять этих детей? – спросил брата Пепе сеньор Эдуардо.

Пепе беспокоили монахини в «Потерянных детях»; дело даже не в том, что им могли не понравиться дети свалки, – заведомой проблемой была Эсперанса, их мать-уборщица-подрабатывающая-по-ночам. Но Пепе лишь сказал:

– Sí, «Niños Perdidos» примет детей.

И тут Пепе сделал паузу – он гадал, что сказать дальше, и сомневался, стоит ли это говорить.

Никто из них не заметил, когда Лупе перестала плакать.

– El circo, – произнесла ясновидящая, указывая на брата Пепе. – Цирк.

– Что насчет цирка? – спросил Хуан Диего сестру.

– Брат Пепе считает, что это хорошая идея, – ответила Лупе.

– Пепе считает, что цирк – хорошая идея, – сказал всем Хуан Диего на английском и испанском языках.

Но Пепе не выглядел таким уж уверенным на сей счет.

На этом разговоры временно прекратились. Просвечивание рентгеновскими лучами заняло много времени, в основном потому, что пришлось долго ждать заключения рентгенолога; ожидание настолько затянулось, что уже не оставалось сомнений относительно того, какой будет результат. (Варгас уже подумал об этом, а Лупе уже поделилась со всеми его мыслями.)

Пока ждали ответа от рентгенолога, Хуан Диего решил, что ему на самом деле нравится доктор Варгас. Лупе пришла к несколько иному выводу: девочку в основном восхищал сеньор Эдуардо – и не только из-за того, что случилось с его собакой, когда ему было семь лет. Девочка так и заснула, положив голову на колени Эдварду Боншоу. То, что всевидящий ребенок привязался к нему, укрепило в новом учителе благое намерение; айовец смотрел на брата Пепе с таким видом, как будто хотел сказать: «И вы считаете, что мы не можем спасти ее? Конечно можем!»

О Господи, молился Пепе, какой опасный путь ждет нас впереди, полный безумия и неизвестности! Пожалуйста, направь нас!

Доктор Варгас, сидевший рядом с Эдвардом Боншоу и братом Пепе, слегка коснулся головы спящей девочки.

– Я хочу взглянуть на ее горло, – пояснил молодой врач.

Он сказал им, что попросил свою медсестру связаться с коллегой, чей офис также находился в больнице «Cruz Roja». Доктор Гомес была специалистом по уху, горлу и носу – было бы идеально, если бы она могла взглянуть на гортань Лупе. Но если доктор Гомес не сможет сама посмотреть, то она, по крайней мере, одолжит Варгасу необходимые инструменты. Там нужны были особая лампочка и маленькое зеркало, которое приставлялось к задней стенке горла.

– Nuestra madre, – сказала Лупе во сне. – Наша мать. Пусть осмотрят ее горло.

– Она не проснулась – Лупе всегда разговаривает во сне, – сказал Ривера.

– О чем она говорит, Хуан Диего? – спросил мальчика брат Пепе.

– О нашей матери, – ответил Хуан Диего. – Лупе может читать ваши мысли даже во сне, – предупредил он Варгаса.

– Расскажите мне, Пепе, побольше о матери Лупе, – предложил Варгас.

– Ее мать говорит так же неразборчиво, но не всегда, – ее невозможно понять, когда она волнуется или когда молится. Но Эсперанса, конечно, опытней, – попытался дать намек Пепе, не уточняя, что именно он имел в виду. Он изо всех сил старался объясниться как на английском, так и на испанском. – Когда Эсперанса хочет, ее все понимают – иногда она доступна для понимания. Время от времени Эсперанса работает проституткой! – выпалил Пепе, убедившись, что Лупе все еще спит. – А этот ребенок, эта невинная девочка – она ведь никому не может сообщить, что она имеет в виду, кроме как своему брату.

Доктор Варгас посмотрел на Хуана Диего, который просто кивнул; Ривера тоже кивнул – хозяин свалки кивал и плакал. Варгас спросил Риверу:

– Когда она была младенцем и когда она была маленьким ребенком, у Лупе были какие-либо расстройства дыхания – что-нибудь, о чем вы можете вспомнить?

– У нее был круп, она кашляла и кашляла, – всхлипывая, сказал Ривера.

Когда брат Пепе посвятил Эдварда Боншоу в историю с крупом у Лупе, айовец произнес:

– Но ведь крупом болеют многие дети.

– Ее сиплость – вот что обращает на себя внимание. Это явный признак напряжения голосовых связок, – медленно сказал доктор Варгас. – Мне нужно посмотреть горло Лупе, гортань, голосовые связки.

Эдвард Боншоу, с ясновидящей девочкой, спящей у него на коленях, словно окаменел. Казалось, его захлестнула грандиозность взятых на себя обетов и в те же мятежные миллисекунды укрепила его: тут была и его преданность святому Игнатию Лойоле, по какой-то безумной причине объявившему, что он пожертвует жизнью, ради того чтобы уберечь от грехов одну лишь проститутку на одну лишь ночь; тут были два одаренных ребенка, стоявшие на пороге либо опасности, либо спасения – притом оба; а теперь тут был еще и человек науки, молодой доктор – атеист Варгас, озабоченный лишь тем, чтобы осмотреть горло ребенка-медиума, его гортань, голосовые связки… О, какие тут были сокрыты возможности для схоласта, какие острые коллизии!

В этот момент Лупе и проснулась или – если она уже не спала какое-то время – открыла глаза.

– Что такое гортань? – спросила девочка своего брата. – Я не хочу, чтобы Варгас смотрел ее.

– Она хочет знать, что такое гортань, – перевел ее слова Хуан Диего доктору Варгасу.

– Это верхняя часть трахеи, где находятся голосовые связки, – объяснил Варгас.

– Моя трахея никого не касается. Что это такое? – спросила Лупе.

– Теперь ее интересует ее трахея, – сообщил Хуан Диего.

– Ее трахея является основным стволом системы трубок; воздух проходит через эти трубки в легкие Лупе и из них, – сказал доктор Варгас Хуану Диего.

– У меня в горле есть трубки? – спросила Лупе.

– У нас у всех в горле есть трубки, Лупе, – сказал Хуан Диего.

– Кем бы ни была доктор Гомес, Варгас хочет заняться с ней сексом, – сказала Лупе брату. – Доктор Гомес замужем, у нее есть дети, она намного старше его, но Варгас все еще хочет заняться с ней сексом.

– Доктор Гомес – специалист по уху, горлу и носу, Лупе, – объяснил Хуан Диего своей необычной сестре.

– Доктор Гомес может посмотреть мою гортань, а Варгас не может – он мерзкий! – заявила Лупе. – Мне не нравится зеркало у задней стенки моего горла – сегодня плохой день для зеркал!

– Лупе немного волнуется насчет зеркала, – только и сказал Хуан Диего доктору Варгасу.

– Скажи ей, что зеркало не причинит боли, – сказал Варгас.

– Спроси его, причинит ли боль доктору Гомес то, что он хочет сделать с ней! – закричала Лупе.

– Или доктор Гомес, или я будем держать язык Лупе с помощью марлевого тампона, чтобы язык был подальше от задней стенки горла, – объяснил Варгас, но Лупе не дала ему продолжать.

– Гомес – женщина, она может держать мой язык, но не Варгас, – сказала Лупе.

– Лупе с нетерпением ждет встречи с доктором Гомес, – только это и перевел Хуан Диего.

– Доктор Варгас, – сказал Эдвард Боншоу, глубоко вздохнув, – в удобное для обеих сторон время – я имею в виду, конечно, в другое время, – я думаю, что нам с вами стоит поговорить о наших убеждениях.

Рукой, которая так нежно касалась спящей девочки, доктор Варгас крепко, гораздо более сильной хваткой, сжал пальцы на запястье нового миссионера.

– Вот что я думаю, Эдвард, или Эдуардо, или как там вас еще зовут, – сказал Варгас. – Я думаю, что у девочки что-то с горлом, возможно, проблема в гортани, и это влияет на голосовые связки. А этот мальчик будет хромать всю оставшуюся жизнь, останется ли он с ногой или лишится ее. Вот с чем нам приходится иметь дело – я имею в виду здесь, на этой земле, – добавил доктор Варгас.

Когда Эдвард Боншоу улыбался, его светлая кожа словно начинала сиять, и мысль о том, что в нем внезапно включился внутренний свет, казалась до жути правдоподобной. Когда сеньор Эдуардо улыбался, морщинка, такая же четкая и резкая, как молния, пересекала ярко-белую идеальную метку на лбу фанатика между его золотистыми бровями.

– А если вас интересует мой шрам… – Этими словами, как и всегда, Эдвард Боншоу начал свою историю.