Дорога в жизнь

9. БУХАНКА

Иногда я думал: не слишком ли много во мне самоуверенности? Почему все идет там гладко? Что я пропустил? Чего недоглядел? Или в самом деле мне такая удача? Но стоило так подумать – и тотчас на меня сваливалась какая-нибудь неожиданность.

– Ну вот, Семен Афанасьевич, говорила я! – В лице и в голосе Антонины Григорьевны негодование. – Я с вечера приготовила на завтрак гречу, масло и хлеб. Пожалуйста: осталось три буханки хлеба и соль. Даже заварки нет.

– Ну что ж, позавтракаем горячей водой и остатками хлеба.

Три буханки мы режем на микроскопические. доли. Вот такой крошечный ломтик хлеба и кружка кипятку – это и есть весь завтрак.

– Это что же? – восклицает Петька, с недоумением глядя на свою порцию.

– А то, что весь завтрак свистнули, – невозмутимо объясняет Король.

– Нам полагается… – ворчит Глебов. – Еще чего – голодать…

– Все, что вам полагалось, украдено. А вам было сказано: второй выдачи не будет. – Говорю спокойно, но спокойствие дается мне нелегко,

Я уже привык к мысли, что все покатилось по ровной дорожке, что главные ухабы позади, и разуверяться в этом, ох, как неприятно! До чего легко привыкаешь к удаче и до чего бесит всякая помеха!

Через неделю Антонина Григорьевна обнаружила, что в кладовой не хватает пяти кило хлеба.

– Так… а сколько на кухне?

– Двадцать четыре кило.

– Пять верните в кладовую.

Ребятам даже кажется, что мне не любопытно, кто взял хлеб, что я и не пытаюсь найти виновника. Но я должен найти его! Должен во что бы то ни стало!

Однако нашел его не я, а Алексей Саввич, и открылось все до неправдоподобия просто. Алексей Саввич пошел на чердак взглянуть, не завалялось ли там что-нибудь стоящее – доски, инструмент, пила может быть. Зашел, пошарил – и тут же наткнулся на буханку хлеба, завернутую в большой синий платок.

– Не знаешь, чей платок? – спросил он первого из ребят, кто попался ему на пути.

– Панина, – ничего не подозревая, ответил тот.

Через две минуты Панин стоит передо мной.

– Почему ты украл?

– Есть хотел, – отвечает он равнодушно, не глядя на меня.

– Есть?

И тут мне вспоминается случай из давнего прошлого. Как-то в колонии имени Горького из кладовой пропала жареная курица. Выяснилось, что украл ее колонист Приходько. Он стоял перед строем понурый, виноватый. И на вопрос Антона Семеновича: «Зачем ты это сделал?» – ответил вот так же: «Есть хотел». И тогда Антон Семенович сказал: «Есть хотел? Ну что ж, ешь. Подайте ему курицу».

Несчастный Приходько чуть сквозь землю не провалился. Вот так стоять и на глазах у всей колонии жевать курицу? Нет, невозможно!

«Антон Семенович! Простите! Никогда, ну никогда не буду!»

«Ешь. Хотел есть – вот и ешь».

«Ох, это я так сказал! Не хочу я есть, просто сдуру взял…»

Все это проносится в моей голове за одну секунду, и я говорю Панину:

– Так ты есть хотел? Королев, дай-ка мне эту буханку. Держи, Панин, ешь.

Кто-то позади меня ахает. Панин неторопливо отламывает угол от буханки и ест. Ест спокойно, равнодушно. Мы стоим молча вокруг, и я чувствую: сцена эта безобразна. В ней нет никакого смысла. Все, что было умно, смешно и ясно для каждого в случае с Приходько, здесь, сейчас, с Паниным, бессмысленно и уродливо. Почему? Такой же случай, такое же наказание, а всё не то.

Постепенно ребята оживляются, кто-то смеется, кто-то предлагает:

– А на спор: съест! Все до корочки съест!

– Не съест!

– Чтоб мне провалиться – съест! – восклицает Петька.

Меня прошибает пот, я понимаю – надо сейчас же что-нибудь придумать, сейчас же прекратить это. А Панин тем временем покорно и равнодушно жует. Он не просит прощения. Не говорит: «Не буду». Он жует свою буханку и действительно сжует ее всю без остатка.

– Разойдитесь, – говорю я ребятам. – Панин, иди за мной.

Мы идем в кабинет, провожаемые десятками глаз. Может, без пользы это и не прошло и не каждый захочет оказаться в положении Панина, а все же не то получилось! Не то!

Я до смерти рад, что никого из наших воспитателей не оказалось поблизости в эту минуту.

– Положи буханку! – говорю Панину, затворив за собой дверь кабинета.

Он послушно кладет обломанную с одного бока буханку на стол.

– Отвечай, зачем украл?

– Есть хотел, – отвечает он, но тут же безнадежно машет рукой.

– Запомни, чтоб это было в последний раз. Иначе уйдешь отсюда.

Он молчит. Пожалуй, на время он и перестанет. Поостережется. Но не более того.

Долго еще после этого случая я ходил с таким ощущением, точно жабу проглотил. Вот что значит бездумно воспользоваться готовым приемом! Вот что значит не понять, что передо мной совсем другой человек, другая обстановка!

Ведь у нас был превосходный коллектив. Слово этого коллектива было для нас законом, его осуждение заставляло по совести и без скидок разобраться, в чем ты неправ, его одобрение делало счастливым, помогало поверить в себя. А у меня здесь разве уже есть коллектив? Нет, конечно.

Да, для Приходько та история стала уроком на всю жизнь. До него, как говорится, дошло. Его проняло. А Панин? Я даже не мог толком определить для себя, в чем же моя ошибка, но уже одно то, что Панина ничуть не проняло, что он так спокойно, так равнодушно подчинился моему приказанию, значило: я ошибся. Здесь надо было поступить как-то иначе. И тысячу раз прав был Антон Семенович, когда говорил, что наказание по-настоящему возможно только в очень хорошем, очень организованном и дружном коллективе.