Уже совсем рассвело, когда они остановились в садочке на краю хутора. Донцов тотчас отправился во двор узнать, что здесь и как: обстановка на войне быстро меняется, и кто знает, не явились ли гитлеровцы…
Едва он приблизился к сараю, как откуда-то выскочила большая, похожая на волка, собака. Степан схватил попавшуюся под руку палку, начал отмахиваться, пятясь к сараю, пока не уперся спиною в дверь. Нажал, и дверь отворилась, да так, что Донцов застыл на месте: посередине сарая, с лопатой в руках, стояла девушка. Испуганное круглое лицо, обнаженные до плеч загорелые руки… Видно, услышала лай собаки и поторопилась вылезти из ямы, которую для чего-то копала в сарае.
— Доброе утро, — совсем некстати буркнул солдат.
Девушка молча кивнула в ответ, не зная, как быть, не понимая, что за оборванец ввалился к ней. Вроде солдат, но почему босой, без шапки и ремня? Что за деревяшки торчат из его карманов?
— Не пугайтесь, гражданочка, — поняв ее состояние, сказал Донцов и попытался пригладить свои растрепанные волосы.
Он успел уже рассмотреть тесный, полутемный сарай. В углу на подкладках, чтобы не прели полозья, — сани-розвальни. На санях нечто вроде постели: рядно, подушка. У дверей — скомканное белье, цветные девичьи платья, пальто с рыжим лисьим воротником. Донцов понял: прячет вещи от гитлеровцев.
— Что же это вы сами копаете? — стараясь успокоить хозяйку, спросил солдат. — Аль мужиков в доме нет?
Девушка посмотрела на его большие, запыленные, все в ссадинах ноги, на вьющийся, как у многих казаков, чуб и ответила чуть смелее:
— Есть конечно… С дедом мы проживаем…
И вдруг сама спросила:
— А вы из какой станицы?
Донцов чуть было не назвал первую пришедшую на память, но вовремя спохватился:
— Тут недалечко…
— То я и чую по говору, что вы казак… А як же вас звать?
— Степаном… по фамилии Донцов.
— Донцовых тут богато. Вы, часом, не родня Кузьмы Донцова? В Бережной проживает…
Никакого Кузьмы, конечно, солдат не знал, но вида не подал. Спросил, закрепляя знакомство:
— А вас как величать прикажете?
— Та на шо величать? Як батько с матерью назвали, так и вы: Наталкою кличьте.
— Хорошо назвали, — солдат улыбнулся. И тут же, согнав улыбку с лица, серьезно добавил — Вот что, Наташа, тут в садочке раненый…
— Раненый?
— В бою. Можно его сюда?
Девушка бросила лопату в сторону:
— Так шо ж вы молчите? Тут холодок, гарно… Несите сюды, — и бросилась к двери. — Минуточку, только Серка на цепь возьму.
Донцов поспешил в сад, где его сердито встретил Пруидзе:
— На шашлык попал, а? Целый час ждем!
— Кому что, а тебе шашлык!
— Не нужен мне твой шашлык! Время нужно! Понимаешь? Время!
— Тихо, не шуми. Не все сразу делается, — успокаивающе заговорил Донцов. — Ну-ка, помоги!..
Вместе с Вано подняли раненого и понесли в сарай. Наталка уже ждала их со взбитой подушкой в руках.
— Вот сюда, на дедову постель, — показала она на розвальни и выбежала во двор.
— Видели, товарищ командир? — проводил ее глазами Пруидзе. — Апельсин!
Лейтенант не ответил.
Девушка вскоре вернулась, неся кувшин молока с запекшейся, розовой пенкой. Положила на край постели белую, пшеничную паляницу. Кувшин был теплый, только что из печки.
— Вот это я понимаю! — оживился Донцов. — Ну и хозяюшка! Сразу видать — казачка!
Пруидзе лишь с благодарностью взглянул на Наталку.
Солдаты пили из одной кружки по очереди. Раненому девушка подала стакан и осторожно присела на уголок саней, внимательно разглядывая лейтенанта.
Бледный, худой… Над темными печальными глазами— широкие густые брови, сходящиеся у переносицы. Лицо командира показалось Наталке строгим, даже суровым, и в то же время очень молодым.
— Значит, так и проживаете тут с дедом? — заговорил Донцов, возвращая пустой кувшин.
— Так и проживаем… Да вот нет его что-то, — озабоченно нахмурилась Наталка.
— А батько с матерью, сестры, братья?
— Никого больше нема, — голос девушки дрогнул.
Справившись с волнением, она начала рассказывать о себе.
Это был грустный рассказ. Отца ее, колхозного бригадира, мобилизовали двадцать второго июня, в первый же день войны. Спустя месяц умерла мать. Единственный брат, Петр, еще подростком уехал на учебу в Крым. Где он сейчас — неизвестно. А со вчерашнего дня и дед пропал.
— Что с ним сталось? Может, убили?
— Ничего, придет! — постарался успокоить Донцов. — Кому он, старый, нужен?
Девушка с сомнением повела плечами: придет ли? А вдруг фашисты схватили…
Лейтенант молчал, прислушиваясь к отрывистому разговору. Может, от выпитого молока, а может, от всей этой спокойной обстановки ему стало как будто легче. Наталка спросила:
— Вы тоже из наших мест?
— Нет, я из Белоруссии.
— Может, из Минска?
— Немного не угадали: из Минской области. А что?
— Батько оттуда первое письмо прислал… — и замолчала.
Головене стало жалко ее, захотелось чем-нибудь успокоить.
— Да вы не печальтесь, — начал он. — Напишет еще. — И лейтенант заговорил о белорусских лесах, о партизанах, о том, что и отец ее может сейчас быть среди них, а письма оттуда не ходят.
Донцов поднялся с саней, вытер рот ладонью:
— Спасибо за угощение, хозяйка! Поели — пора на работу! — и, взяв лопату, полез в яму.
Вано принялся помогать ему. Наталка принесла сноп околота. Солдаты выложили дно и стенки ямы досками, покрыли ровным слоем соломы. Через час все вещи были надежно спрятаны в яме. Донцов посыпал свежую землю мякиной и, подмигнув, заключил:
— Сам Гитлер и тот не найдет!
Поговорив с командиром, солдаты вскоре куда-то ушли. Наталка осталась возле раненого. Головеня начал расспрашивать ее о советских частях: может, видела, куда они двигались? Спросил, не организуется ли где поблизости партизанский отряд.
Девушка покачала головой:
— Кто ж его знает.
— А что люди говорят?
— Люди? Та якие тут люди? У нас тут одни бабы. Известно, плачут… — И, помолчав, спросила: — Правда, будто немцы Москву взяли?
— Москву? — глаза лейтенанта вспыхнули. — Врут!
— Ихнее радио передавало…
— Ложь! Москву им не взять!
— А почему наши отступают?
Спросила и сразу пожалела об этом: такая острая боль исказила лицо лейтенанта. Он со злобой посмотрел на свою беспомощную ногу, будто во всем виновато его ранение.
— Да вы не волнуйтесь, все будет хорошо. Давай-те-ка перевязку сделаю, — забеспокоилась Наталка.
Она выбежала из сарая и скоро вернулась с пузырьком йода. Разорвала чистую простыню и, опустившись на колени, начала снимать с ноги лейтенанта окровавленную тряпку.
Головеня следил за каждым движением девушки, почти совершенно не чувствуя боли.
— Ось и готово, — поднялась Наталка с колен. — Еще коли-нибудь вспомянете, як я вас лечила.
— Доктор вы мой дорогой, — с благодарностью улыбнулся раненый.
Во дворе послышались шаги, и в сарай вошел сияющий Донцов. Лихо притопнув, он горделиво выставил вперед левую ногу, демонстрируя перед командиром и девушкой большие сыромятные постолы:
— Хороша обновочка?
— Где подхватил? — сдерживая невольную улыбку— уж очень смешно выглядел Донцов, — спросил Головеня.
— Подарочек, товарищ лейтенант! — весело ответил Степан. — Иду, значит, по улице, а бабка из ворот высунулась, подзывает. Миленький, говорит, погоди! Бачу, говорит, набил ты свои солдатские ноженьки. Старая, а, видать, понятливая. Смотрю — тащит. Носи, говорит, на здоровье. Там и обулся. Эх, товарищ лейтенант, вот это обувь!
И, притопывая от удовольствия, солдат скороговоркой пропел:
Постолы, вы постолы,
Не велики, не малы:
Шиты на ноги, как раз —
Пол-аршина про запас!
— Да это ж бабка Матрена! — догадалась Наталка.
— Не могу знать. Подарила и даже фамилии своей не сказала.
— На выгоне живет? Новые ворота?
— Именно!
— Я и говорю — она, Матрена Гавриловна! — И, помолчав, девушка с грустью добавила: — Совсем одна осталась. Двух сынов убили, третьего проводила — тоже не слыхать…
Дверь отворилась, вошел Пруидзе.