Дорога в Сарантий

Глава 6

Плавт Бонос, распорядитель Сената, шел вместе с женой и незамужними дочерьми к маленькому элитному святилищу Великомучеников рядом с их домом, чтобы вознести господу предрассветные молитвы по случаю второй годовщины подавления восстания в Сарантии. Все его чувства и мысли были необычайно обострены для столь раннего часа.

Он вернулся домой незаметно, в прохладной темноте, смыл с себя аромат своего юного любовника — мальчик пользовался особенно душистой настойкой из трав — и переоделся как раз вовремя, чтобы встретиться с женщинами своего семейства в вестибюле до восхода солнца. Именно тогда, когда Бонос заметил веточки вечнозеленых растений в волосах каждой из трех женщин в честь Дайкании, он вдруг ясно вспомнил, что поступил точно так же (покинув другого мальчика) два года назад утром того дня, когда Город взорвался огнем и кровью.

Стоя в изысканно украшенном святилище, активно участвуя, как и следовало ожидать от человека с его положением, в переменном пении двух хоров, Бонос позволил мыслям убежать в прошлое, но вспоминал он не шелковистое, стройное тело возлюбленного, а кошмар Двухлетней давности.

Что бы ни говорили, что бы ни писали историки в будущем — или уже написали, — но Бонос там присутствовал — в Аттенинском дворце, в тронном зале вместе с императором, канцлером Гезием, со стратигом, с начальником канцелярии и всеми остальными. И он знал, кто именно произнес слова, которые обратили вспять волны событий двух дней, уже захлестнувшие ипподром и Великое святилище и докатившиеся до самых Бронзовых Врат Императорского квартала.

Фастин, начальник канцелярии, настойчиво предлагал императору уехать из Города, уплыть в море от потайной пристани, построенной ниже садов, идти через пролив в Деаполис или еще дальше, чтобы переждать хаос, захлестнувший столицу.

Они оказались запертыми внутри квартала со вчерашнего утра. Появление императора на ипподроме, где он должен был бросить платок в знак начала гонок в честь праздника Дайкании, вызвало не приветственные крики, а нарастающий яростный рев, а потом люди хлынули с трибун и столпились под катизмой, крича и жестикулируя. Они хотели получить голову Лисиппа Кализийца, главы налогового управления, и недвусмысленно заявляли об этом императору.

Городскую стражу на ипподроме, как обычно, послали разогнать толпу, но ее смяли и растерзали. После этого привычная жизнь закончилась.

— Победа! — крикнул кто-то, поднимая вверх отрубленную руку стражника, словно знамя. Бонос запомнил этот момент; иногда он ему даже снился. — Слава Синим и Зеленым!

Сторонники обеих партий вместе подхватили этот крик. Что неслыханно. И этот крик разрастался, пока не загремел по всему ипподрому. Людей убивали прямо под ложей императора. В тот момент сочли разумным, чтобы Валерий Второй и императрица ушли из катизмы через заднюю дверь и вернулись по закрытой, приподнятой галерее в Императорский квартал.

Первые убийства для черни всегда самые трудные. После люди словно переступают порог, и положение становится действительно опасным. Перехлестнув через стены ипподрома, кровь и огонь затопили город. Пожар бушевал весь день и всю страшную ночь, а тот день был вторым.

Леонт только что вернулся с окровавленным мечом из вылазки на разведку вместе с Авксилием, командиром Бдительных. Они доложили, что горят целые улицы и Великое святилище. Синие и Зеленые маршируют бок о бок в дыму и распевают песни, считая, что они поставили Сарантий на колени. Называют несколько кандидатов на место императора, тихо сказал стратиг.

— Кто-нибудь из них еще остался на ипподроме? — Валерий стоял рядом с троном и внимательно слушал. Его мягкое, гладковыбритое лицо и серые глаза выражали не отчаяние, а только напряженную сосредоточенность. «Его город горит, — подумал тогда Бонос, — а он выглядит, как ученый одной из древних школ, решающий задачу на вычисление объемов и площадей».

— По-видимому, да, господин. Один из сенаторов, Симеон. — Леонт, учтивый, как всегда, удержался от взгляда на Боноса. — Некоторые из лидеров факций отвели его в катизму и нарядили в пурпур, а вместо короны надели на голову нечто вроде диадемы. Я считаю, что это произошло помимо его воли. Толпа застала его у собственного дома и схватила.

— Он старый, перепуганный человек, — заметил Бонос. То были его первые слова, произнесенные в этой комнате. — Он не честолюбив. Его просто используют.

— Я знаю, — тихо ответил Валерий. Командир Бдительных Авксилий сказал:

— Они пытаются заставить выйти к ним Тертия Далейна. Ворвались в его дом, но прошел слух, что он уже покинул город.

Тут Валерий все же улыбнулся, но улыбка не достигла глаз.

— Конечно. Осторожный молодой человек.

— Или трус, трижды возвышенный повелитель, — произнес Авксилий. На лице командира Бдительных читались гнев и презрение.

— Возможно, он просто сохранил вам преданность, — мягко произнес Леонт, бросив взгляд на воина.

«Возможно, но маловероятно», — подумал про себя Бонос. Благочестивый стратиг, как известно, склонен трактовать поступки других людей в их пользу, как будто можно судить о других по собственным добродетелям.

Но самый младший сын убитого Флавия Далейна был предан императору не более, чем первому Валерию. У него должно быть честолюбие, но вряд ли он потянется за чашечкой с игральными костями в самом начале такой крупной игры. Из ближайшего загородного поместья Далейнов он сможет следить за настроением в Городе и вернуться очень быстро.

Бонос, и сам охваченный страхом, не решался поднять глаза и взглянуть на человека, сидящего рядом с ним: на Лисиппа Кализийца, квестора имперского налогового управления, который был причиной всего происходящего.

Главный налоговый чиновник Империи во время всей дискуссии молчал, его внушительное тело перетекало через края резной скамьи, на которой он сидел, грозя раздавить ее. Его лицо покрылось пятнами от напряжения и страха. Темные одежды тоже покрылись пятнами пота. Выразительные зеленые глаза тревожно перебегали от одного говорящего к следующему. Он должен был знать, что его публичная казнь — или даже решение вышвырнуть его в разъяренную толпу за Бронзовые врата — вполне возможный вариант на данный момент, хотя никто еще не высказал этого вслух. Это был бы не первый случай, когда чиновника по сбору налогов приносили в жертву народу.

Валерий Второй не выказывал никаких признаков подобных намерений. Он всегда был лоялен по отношению к этому толстяку, который так эффективно и неподкупно финансировал его строительные замыслы и дорогостоящий подкуп различных варварских племен. Говорили, что Лисипп участвовал в махинациях, которые привели на трон первого Валерия. Правда это или нет, но честолюбивому императору нужен был безжалостный чиновник по сбору налогов не меньше, чем честный. Однажды Валерий сказал об этом Боносу самым прозаичным тоном, а необъятного кализийца, каким бы порокам он ни предавался в частной жизни, никому еще никогда не удавалось подкупить или склонить к предательству или оспорить полученные им результаты.

Плавт Бонос, распевая молитвы рядом с женой и дочерьми два года спустя, все еще помнил ту смесь восхищения и ужаса, которую испытал в тот день. Шум толпы у ворот квартала проникал даже в зал, где они все собрались вокруг трона, среди дорогих безделушек из сандалового дерева, слоновой кости, золота и полудрагоценных камней.

Бонос знал, что он сам, не колеблясь, отдал бы квестора факциям. При том, что налоги росли каждый квартал в последние полтора года, даже невзирая на разрушительные последствия чумы, Лисиппу не следовало арестовывать и пытать двух известных клириков за то, что они спрятали одного аристократа, скрывающегося от уплаты налогов, которого он разыскивал. Одно дело преследовать богатых, хотя Бонос так не считал. И другое дело преследовать клириков, которые служат народу.

Несомненно, любой здравомыслящий чиновник учел бы беспорядки в Городе и то, насколько неустойчивы настроения в нем накануне осенних празднеств. Дайкания всегда была опасным временем для властей. Императоры проявляли осторожность, умиротворяли Город играми и щедрыми подачками. Они знали, сколько их предшественников потеряли зрение, конечности, жизнь в эти тревожные дни в конце осени, когда Сарантий праздновал — или становился опасно неуправляемым.

Два года спустя Бонос повысил свой сильный голос, выпевая: «Да будет Свет для нас, и для наших мертвых, и для нас, когда мы умрем, господи. Святой Джад, позволь нам укрыться подле тебя и не блуждать во тьме».

Снова приближается зима. Месяцы долгой, сырой, ветреной тьмы. В тот день, два года назад, был свет… красное зарево пожара, безудержно пожиравшего Великое святилище. Потеря настолько огромная, что и представить себе невозможно.

— Северная армия может добраться сюда из Тракезии за четырнадцать дней, — тихим голосом заявил в тот день Фастин, сухо и деловито. — Верховный стратиг это подтвердит. У этой черни нет ни вожака, ни ясной цели. Любая марионетка, которую они объявят императором на ипподроме, будет безнадежно слабой. Симеон — император? Это смехотворно. Уезжайте сейчас, и вы вернетесь в Город с триумфом еще до начала зимы.

Валерий, опираясь рукой на спинку трона, посмотрел сначала на старого канцлера Гезия, потом на Леонта. И канцлер, и златовласый стратиг, его давний соратник, колебались.

Бонос понимал, почему. Фастин, возможно, прав, а может, совершает пагубную ошибку: ни один император, спасавшийся бегством от народа, которым правил, ни разу не вернулся, чтобы править снова. Симеон, возможно, — просто перепуганная кукла, но что остановит появление других, когда станет известно, что Валерий покинул Сарантий? Что, если наследник Далейнов соберется с силами или их ему предоставят?

С другой стороны, совершенно очевидно, что император, разорванный на части воющей толпой, опьяненной собственной властью, также никогда уже не будет править. Бонос хотел сказать это, но промолчал. «Интересно, — подумал он, — если чернь зайдет так далеко, поймет ли она, что распорядитель Сената присутствовал здесь по чисто формальным причинам, что у него нет власти, он не представляет опасности и не причинил им никакого вреда? Что даже с финансовой точки зрения он такая же жертва порочного квестора налогового управления Империи, как и любой из них?»

Сомнительно.

Ни один из мужчин не произнес ни слова в тот решающий момент выбора дальнейшей судьбы. В открытое окно они видели пляшущие языки пламени и черный дым — это горело Великое святилище. Они слышали глухой, тяжкий рев толпы у ворот и на ипподроме. Леонт и Авксилий сообщили, что на ипподроме и вокруг него собралось, по крайней мере, восемьдесят тысяч человек, и толпа выплеснулась на форум. Еще столько же народу беспорядочно носится по улицам города, начиная от тройных стен внизу, и так было всю прошлую ночь. Таверны и кабаки громят и грабят, рассказывали они. Еще осталось вино, которое находят и достают из погребов, а затем распивают на бурлящих, дымных улицах.

В тронном зале стоял запах страха.

Плавт Бонос, который два года спустя торжественно распевал в соседнем святилище, тогда понял, что никогда не забудет этого мгновения.

Все мужчины молчали. Заговорила единственная в зале женщина.

— Я предпочла бы умереть, одетая в порфир, в этом дворце, — тихо произнесла императрица Аликсана, — чем от старости в ссылке, в любом месте на земле. — Она стояла у восточного окна, пока мужчины спорили, и смотрела на горящий город за садами и дворцами. Теперь она обернулась и смотрела только на Валерия. — Все дети Джада рождаются, чтобы умереть. Императорское облачение — прекрасные погребальные одежды, мой повелитель. Не так ли?

Бонос помнил, как на его глазах побледнело лицо Фастина. Гезий открыл рот, потом закрыл и вдруг показался очень старым, глубокие морщины прорезали серый пергамент его кожи. Он запомнил кое-что еще, чего никогда уже не забудет: император, стоящий у трона, внезапно улыбнулся маленькой, изящной женщине у окна.

Среди многих прочих вещей Плавт Бонос понял, со странным ощущением горечи, что он никогда в жизни не смотрел так ни на мужчину, ни на женщину и не получал ни одного взгляда, даже отдаленно напоминающего тот, которым танцовщица, ставшая потом императрицей, одарила Валерия в ответ.

— Невозможно вынести, — громко произнес Клеандр, перекрывая шум таверны, — чтобы такой мужчина владел подобной женщиной! — Он выпил и вытер усы, которые пытался отращивать.

— Он ею не владеет, — рассудительно ответил Евтих. — Возможно, он даже не спит с ней. И он действительно выдающийся человек, а ты — головастик.

Клеандр сердито посмотрел на него, а остальные засмеялись.

В «Спине» было очень шумно. Стоял полдень, утренние гонки закончились, послеполуденные гонки колесниц должны были начаться после перерыва. Самые престижные из питейных заведений возле ипподрома заполнила потеющая, охрипшая толпа болельщиков обеих команд.

Самые ярые сторонники Синих и Зеленых отправились в менее дорогие таверны и кабаки, открытые для своих факций. Но хитрые управляющие «Спиной» предлагали бесплатную выпивку отставным и действующим возничим всех цветов со дня своего открытия, и соблазн выпить пива или чашу вина с кумирами с первого дня обеспечил «Спине» решающий успех.

Так и должно быть… они вложили в нее целое состояние. Длинная ось таверны должна была имитировать настоящую спину ипподрома, вокруг которой колесницы неслись в стремительном беге. Вместо грохочущих копытами коней эту спину окружала мраморная стойка, и посетители стояли, облокотившись на нее с обеих сторон, и смотрели на уменьшенные копии статуй и монументов, которые украшали реальную стену на ипподроме. А для более предусмотрительных и платежеспособных клиентов, которые заранее заказывают места, существовали кабинки, вытянувшиеся в ряд до теневой стороны в задней части таверны.

Евтих всегда был предусмотрительным, а Клеандр и Дор — платежеспособными, или скорее таковыми были их отцы. Пятеро юношей — все, разумеется, Зеленые — в дни бегов имели в постоянном пользовании заметную вторую с краю кабинку. Первую кабинку всегда резервировали для возничих или случайных посетителей из Императорского квартала, развлекающихся среди городской толпы.

— Все равно ни один мужчина не может по-настоящему владеть женщиной, — мрачно произнес Гидас. — Он на время получает доступ к ее телу, если повезет, но может лишь мельком заглянуть в ее душу. — Гидас был поэтом или хотел им быть.

— Если у них есть души, — кисло возразил Евтих и выпил свое тщательно разбавленное вино. — В конце концов это вопрос религиозный.

— Уже нет, — запротестовал Поллон. — Совет патриархов решил эту проблему лет сто назад, или около того.

— С перевесом в один голос, — с улыбкой заметил Евтих. Евтих много знал и не скрывал этого факта. — Если бы одному из почтенных клириков накануне ночью не повезло с проституткой, Совет, весьма вероятно, решил бы, что у женщин нет души.

— Наверное, это святотатство, — пробормотал Гидас.

— Упаси меня Геладикос! — рассмеялся Евтих.

— Это действительно святотатство, — сказал Гидас, и на его лице промелькнула улыбка, что случалось нечасто.

— Ее у них нет, — пробормотал Клеандр, не обращая внимания на их спор. — У них нет души. Или у нее нет, если она позволяет этой серой жабе ухаживать за ней. Она отослала обратно мой подарок, вы знаете.

— Мы знаем, Клеандр. Ты нам говорил. Раз десять. — Поллон произнес это добродушно. И взъерошил волосы Клеандра. — Забудь ее. Она для тебя недоступна. Пертений занимает высокое положение в Императорском квартале и среди военных тоже. Жаба он или нет, но именно такие мужчины спят с подобными женщинами… если только кто-нибудь рангом еще выше не вытолкнет его из их постели.

— Положение среди военных? — Голос Клеандра взлетел вверх от возмущения. — Да ты шутишь, клянусь членом Джада! Пертений Евбульский, этот вялый лизоблюд, секретарь надутого стратига, который давно уже растерял свою смелость, с тех пор как взял в жены женщину более высокого происхождения и решил, что ему нравятся мягкие постели и золото.

— Говори тише, идиот! — Поллон схватил Клеандра за руку. — Евтих, разбавь это дерьмовое вино, пока он не затеял драку с половиной армии.

— Слишком поздно, — грустно ответил Евтих. Другие проследили за его взглядом по направлению к мраморной стойке, тянущейся вдоль середины зала. Широкоплечий мужчина в форме офицера, разглядывавший копию статуи возничего Скортия, второй статуи Зеленых, смотрел на них с каменным лицом. Стоящие по бокам от него мужчины — оба гражданские — также взглянули на него, но потом отвернулись и занялись стоящей на стойке выпивкой.

Чувствуя на плече руку Поллона, Клеандр промолчал, только уставился на офицера свирепым взглядом и смотрел до тех пор, пока тот не отвернулся. Клеандр фыркнул.

— Я вам говорил, — сказал он, правда, тихо. — Армия никчемных жуликов, похваляющихся придуманными победами на поле боя.

Евтих в изумлении покачал головой.

— Ты и правда торопыга, головастик, да?

— Не называй меня так.

— Как, торопыгой?

— Нет. По-другому. Мне уже семнадцать, и мне это не нравится.

— Что тебе семнадцать?

— Нет! Это прозвище. Перестань, Евтих. Ты не намного старше.

— Да, но я не болтаю языком, как мальчишка, у которого первая эрекция. Кто-нибудь тебе его отрежет в один прекрасный день, если не поостережешься.

Дор поморщился.

— Евтих.

Внезапно возле их кабинки возник служитель. Они посмотрели на него. Он принес кувшин с вином.

— Наилучшие пожелания от того офицера у стойки, — сказал он, нервно облизываясь. — Он предлагает вам выпить вместе с ним за здоровье верховного стратига Леонта.

— Я не пью, если мне ставят условия, — ощетинился Клеандр. — Я могу сам купить себе вина, когда захочу.

Солдат не обернулся. У служителя сделался еще более несчастный вид.

— Он, э, велел мне сказать, что если вы не выпьете его вино или откажетесь выпить за здоровье Леонта, он очень огорчится и выразит это, подвесив самого шумного из вас на крюк у входной двери. — Он помолчал. — Нам не нужны неприятности, знаете ли.

— Да имел я его! — громко сказал Клеандр. Прошла секунда прежде, чем солдат обернулся.

На этот раз вместе с ним обернулись двое крупных мужчин, стоящих по бокам.

Один был рыжеволосый и рыжебородый, непонятного происхождения. Второй — откуда-то с севера, возможно, варвар, хотя его волосы были коротко острижены. Шум в «Спине» не смолкал. Служитель посмотрел на троих у стойки и успокаивающе махнул рукой.

— Мальчишки меня не могут иметь, — сурово произнес солдат. При этих словах кто-то из стоящих дальше у стойки обернулся. — Мальчишки, носящие волосы на манер варваров, с которыми никогда не сталкивались, и одевающиеся, как бассаниды, которых никогда не видели, делают то, что им говорит воин из действующей армии. — Он оттолкнулся от стойки бара и медленно двинулся к их кабинке. Лицо его сохранило добродушное выражение. — У вас прически, как у врашей. Если бы армия Леонта не стояла сегодня на наших северных и западных границах, копейщики врашей могли уже стоять у ваших стен и грозить вам. Вы знаете, что они любят делать с мальчиками, захваченными в бою? Сказать вам?

Евтих поднял руку и слабо улыбнулся.

— Только не в праздничный день, спасибо. Уверен, что это неприятно. Ты действительно хочешь затеять ссору из-за Пертения Евбульского? Ты его знаешь?

— Его — нет, но я затею ссору, если будут оскорблять моего стратига. Я предоставил вам выбор. Это хорошее вино. Выпейте за Леонта, и я выпью вместе с вами. Потом мы выпьем за старых возничих Зеленых, и один из вас объяснит мне, как эти проклятые Синие умудрились увести у нас Скортия. Евтих улыбнулся.

— А ты, смею предположить, сторонник великолепных и непревзойденных Зеленых?

— Всю мою жалкую жизнь, — кисло улыбнулся в ответ солдат.

Евтих громко рассмеялся и подвинулся, чтобы тот мог сесть. Разлил подаренное вино. Они выпили за Леонта; никто из них не питал к нему неприязни. Трудно было, даже Клеандру, искренне не замечать такого человека, хотя он и пробормотал, отвернувшись, что-то насчет того, что человек таков, каков у него секретарь.

Они быстро прикончили кувшин трибуна, потом еще два, поднимая тосты за длинную вереницу возничих Зеленых. Солдат многословно вспоминал выступавших за Зеленых во всех городах Империи во времена царствования последних трех императоров. Пятеро юношей никогда не слышали о большинстве из них. Двое друзей солдата наблюдали за ними от стойки бара, прислонившись к ней спиной, и иногда поднимали вместе с ними тост через проход. Один из них слегка улыбался, второй сохранял невозмутимое выражение лица.

Затем управляющий «Спиной» дал команду трубить в рог, копируя сигнал к началу процессии колесниц на ипподроме, все начали расплачиваться и вывалили шумной толпой наружу, где сияло осеннее солнце и дул ветер. Они влились в толпы из других таверн и бань, устремившихся через площадь на послеполуденные гонки.

Первый забег после перерыва был главным событием этого дня, и никто не хотел опоздать.

— В этом заезде участвуют все четыре цвета, — объяснял Карулл, пока они поспешно пересекали площадь. — Восемь квадриг, по две каждого цвета, крупный приз. Единственный приз такой же величины бывает в последнем заезде этого дня, когда не участвуют Красные и Белые и соревнуются четыре упряжки от Зеленых и Синих на «бигах» — по два коня в упряжке. Тот заезд более чистый, этот — более опасный. На беговой дорожке, вероятнее всего, прольется кровь. — Он усмехнулся. — Может, кто-нибудь переедет этого темнокожего ублюдка Скортия.

— Тебе бы этого хотелось? — спросил Криспин. Карулл несколько мгновений обдумывал этот вопрос.

— Нет, — наконец, ответил он. — Слишком большое удовольствие на него смотреть. Хотя я уверен, что он тратит каждый год целое состояние на обереги против табличек с проклятиями и заклинаниями. Действительно, есть много Зеленых, которые были бы рады видеть, как его затопчут кони, за то, что он переметнулся к Синим.

— Те пятеро, с которыми ты пил?

— Во всяком случае, один из них. Самый шумный.

Пятеро юнцов пробирались через форум перед ипподромом впереди них, направляясь к воротам для патрициев, к забронированным местам.

— Кто та женщина, о которой он распространялся?

— Танцовщица. Всегда танцовщица. Последняя любимица Зеленых. Кажется, ее зовут Ширин. Говорят, на нее стоит посмотреть. Они все такие, как правило. Молодые аристократы вечно отталкивают друг друга локтями, чтобы лечь в постель с модной танцовщицей или актрисой. Давняя традиция. В конце концов император женился на одной из них.

— Ширин? — удивился Криспин. Это имя было записано на клочке пергамента, лежащем в его багаже.

— Да, а что?

— Интересно. Если это та самая, то мне предстоит нанести ей визит. Передать письмо от ее отца. — Сначала Зотик назвал ее проституткой.

Карулл был изумлен.

— Джадов огонь, родианин, вечно ты преподносишь сюрпризы. Не говори об этом моим новым друзьям. Самый молодой может всадить в тебя кинжал — или нанять для этого кого-нибудь, — если услышит, что ты имеешь к ней доступ.

— Или станет моим другом на всю жизнь, если я предложу ему пойти туда вместе со мной.

Карулл рассмеялся.

— Богатый парень. Полезный друг. — Они обменялись насмешливыми взглядами.

Варгос, шагающий рядом с Криспином с другой стороны, внимательно слушал и молчал. Касия осталась на постоялом дворе, где они поселились вчера вечером. Ее приглашали пойти вместе с ними на ипподром — в правление Валерия и Аликсаны женщинам разрешалось посещать ипподром, — но ей, судя по некоторым признаком, было не по себе, когда они оказались в бурлящем хаосе Города. Варгосу тоже, но он уже бывал внутри городских стен и знал, чего ожидать.

Сарантий намного превосходил все ожидания, но их об этом предупреждали.

Вчера долгая дорога от обращенных к суше стен до постоялого двора заметно встревожила Касию. Город праздновал: шум и огромное количество людей на улицах поражали воображение. Они миновали полуголого аскета, неустойчиво устроившегося на вершине квадратного триумфального обелиска. Его длинную белую бороду ветер относил в сторону. Он читал проповедь о царящих в Городе беззакониях окружившей его толпе жителей. Кто-то сказал, что он просидел наверху уже три года. И прибавил, что к нему лучше не приближаться с подветренной стороны.

Несколько проституток работали с краю этой же толпы. Карулл пристально посмотрел на одну из них, затем рассмеялся, когда она улыбнулась ему и медленно пошла прочь, покачивая бедрами. Он показал пальцем — на отпечатках ее сандалий в пыли довольно четко выделялась надпись: «Иди за мной».

Касия не рассмеялась, вспомнил Криспин.

И она предпочла сегодня остаться на постоялом дворе, чтобы не оказаться так быстро снова на улицах.

— Ты бы и правда затеял с ними драку? — спросил Варгос у Карулла. Это были его первые слова за весь день.

Трибун бросил на него взгляд.

— Конечно, затеял бы. Леонта при мне оскорбил избалованный городской сноб, у которого и усы-то настоящие еще не выросли.

— Тебе придется часто драться, если будешь здесь так ко всему относиться, — заметил Криспин. — Подозреваю, что сарантийцы привыкли свободно высказывать свое мнение.

Карулл фыркнул:

— Ты собираешься рассказывать мне о Городе, родианин?

— Сколько раз ты здесь бывал?

Карулл увял.

— Ну всего два раза, собственно говоря, но…

— Тогда я подозреваю, что знаю о городской жизни намного больше тебя, солдат. Варена — не Сарантий, и Родиас уже не тот, что прежде, но я все же знаю, что если ты будешь вскидываться на дыбы по поводу каждого случайно услышанного мнения, как ты, возможно, поступаешь в своих казармах, то тебе не выжить.

Карулл нахмурился.

— Он нападал на стратига. Моего командира. Я сражался под началом Леонта против бассанидов под Евбулом. Во имя господа, я знаю, какой он. Этот постельный клоп со всеми деньгами его отца и дурацкой восточной одеждой не имеет права даже произносить его имя. Интересно, где был этот мальчишка в этот же день два года назад, когда Леонт подавил мятеж? Вот это была смелость, клянусь кровью Джада! Да, я бы затеял с ними драку. Это… вопрос чести.

Криспин поднял брови.

— Вопрос чести, — повторил он. — В самом деле. Тогда почему тебе было так трудно понять то, что я сделал у стен города вчера, когда мы входили в него?

Карулл фыркнул.

— Это не одно и то же. Ты мог нарваться, тебе бы вырвали ноздри за то, что ты назвал другое имя, а не то, что стояло в твоей подорожной. Преступлением было пользоваться этими бумагами. Во имя Джада, Мартиниан…

— Криспин, — поправил его Криспин.

Дорогу им перебежала группа возбужденных, не вполне трезвых болельщиков Синих, спешащих к своим воротам. Варгос покачнулся, но удержался на ногах. Криспин сказал:

— Я предпочел войти в Сарантий как Кай Криспин — это имя дали мне отец и мать, а не под фальшивым именем. — Он посмотрел на трибуна. — Вопрос чести.

Карулл выразительно покачал головой.

— Единственная причина, по которой этот стражник не посмотрел, как следует, в твои документы и не задержал тебя за несовпадение имен, — это потому, что ты был со мной.

— Я знаю, — внезапно усмехнулся Криспин. — На это я и рассчитывал.

Идущий с другой стороны Варгос фыркнул от смеха, не сумев сдержаться. Карулл гневно уставился на него.

— И ты собираешься назвать собственное имя у Бронзовых Врат? В Аттенинском дворце? Отвести тебя сначала к нотариусу, чтобы ты составил завещание и распорядился своим земным имуществом?

Прославленные ворота Императорского квартала стояли как раз в противоположном конце форума перед ипподромом. За ними виднелись купола и стены дворцов. Неподалеку, к северу от форума, леса, мусор и кирпичи окружали строительную площадку огромного нового Святилища божественной мудрости Джада. Криспина — или Мартиниана — вызвали, чтобы он внес свою лепту.

— Я еще не решил, — ответил Криспин.

Это было правдой. Он не решил. Заявление у ворот таможни было сделано совершенно спонтанно. Даже когда он произносил собственное имя в первый раз после того, как ушел из дома, он уже понял, что, поскольку он явился в компании — фактически под охраной — полудюжины солдат, это могло означать, что перегруженный во время праздника работой стражник не станет смотреть его бумаги. Так и произошло. Карулл устроил Каю гневный, пересыпанный руганью допрос, как только они оказались вне пределов слышимости караулки, но этого следовало ожидать.

Криспин отложил объяснение до тех пор, когда они сняли комнаты в одной известной Каруллу гостинице, неподалеку от ипподрома и нового Великого святилища. Солдат Четвертого саврадийского послали в казармы с докладом, а одного отправили в Императорский квартал, чтобы доложить, что мозаичник из Родиаса прибыл в Сарантий, следуя приказу.

В гостинице, за вареной рыбой и мягким сыром с фигами и дыней на десерт, Криспин объяснил двум мужчинам и женщине, как получилось, что он путешествовал с имперской подорожной, принадлежащей другому человеку. Или, правильнее сказать, он объяснил очевидные аспекты этого дела. Остальное, имевшее отношение к мертвым и царице варваров, принадлежало лишь ему одному.

Карулл был ошеломлен до такой степени, что молчал во время его рассказа, ел и слушал, не перебивая. Когда Криспин закончил, он лишь сказал:

— Я привык биться об заклад и не боюсь рисковать, но я не поставил бы и медного фолла на то, что ты проживешь хоть один день в Императорском квартале как Кай Криспин, раз некто по имени Мартиниан был приглашен по повелению императора. При дворе не любят… сюрпризов. Подумай об этом.

Криспин обещал подумать. Дать обещание было легко. Он все время думал об этом, не находя ответа, с момента ухода из Варены.

Когда они пересекали форум ипподрома, оставляя за спиной святилище, а справа — Императорский квартал, приземистый, лысеющий человек, стоящий за складным, поспешно собранным столиком, выкрикивал одно за Другим имена и числа в толпу идущих мимо людей. Карулл остановился перед ним.

— Расклад дорожек на первый заезд? — спросил он.

— Для всех?

— Конечно, нет. Кресенз и Скортий.

«Жучок» ухмыльнулся, показав черные, неровные зубы.

— Интересный сегодня день. Шестая и восьмая, Скортий на внешней.

— Он не выиграет с восьмой. Какие ставки на Кресенза из команды Зеленых?

— Для честного офицера? Три к двум.

— Трахни свою бабушку. Два к одному.

— За два к одному я это сделаю у нее в могиле, ну, да ладно. Но самая маленькая ставка — серебряный солид. Я не пойду на такой риск за кружку пива.

— Солид? Я солдат, а не жадный «жучок».

— А я принимаю ставки, а не держу кормушку для солдат. Если у тебя есть серебро, ставь его. Или отойди, не загораживай прилавок.

Карулл прикусил нижнюю губу. Это были большие деньги.

Он сунул руку в кошелек, достал, Криспин был уверен, единственную серебряную монету, которая там лежала, и протянул ее через временный прилавок. Взамен он получил зеленый жетон с надписью «Кресенз», а внизу стояло имя «жучка». Этот человек проставил с трудом номер заезда, ставку и выигрыш на обратной стороне.

Они пошли дальше в шумной толпе людей. Карулл молчал, пока они не подошли к высоким воротам ипподрома. Когда они вошли внутрь, он, казалось, ожил. И крепко сжал в кулаке свой жетон.

— Он на восьмой дорожке, последней с внешнего края. Оттуда ему не победить.

— Разве шестая намного лучше? — спросил Криспин, возможно, поступая непредусмотрительно.

— Ха! Одно утро на бегах, и самоуверенный родианин с фальшивым именем думает, что знает ипподром! Молчи, жалкий ремесленник, и учись, как Варгос. Может, чему-то и научишься! Если будешь хорошо вести себя, я вам обоим поставлю красного сайниканского в конце дня, когда получу выигрыш.

Бонос получал большое удовольствие, наблюдая за колесницами.

В его обязанности входило посещать ипподром и представлять Сенат в императорской катизме. Восемь утренних забегов стали настоящим развлечением: побед досталось поровну Синим и Зеленым, по два забега выиграли новый герой Зеленых Кресенз и поистине великолепный Скортий. Волнующей неожиданностью стал пятый забег, когда предприимчивый парень из Белых втиснулся перед вторым возничим Зеленых на последнем повороте и выиграл забег, который не должен был выиграть. Болельщики Синих приветствовали выигрыш своего младшего напарника так, словно это был блестящий военный триумф. Их ритмичные, хорошо скоординированные насмешливые выкрики в адрес униженных Зеленых и Красных породили множество драк, пока не вмешалась стража и не разняла болельщиков. Бонос подумал, что раскрасневшееся, восторженное лицо юного возничего Белых под соломенными волосами выглядело очень привлекательно, когда тот совершал круг почета. Молодого человека, как ему сказали, звали Уиттик, он был из каршитов. Бонос мысленно взял его на заметку, наклоняясь вперед вместе с другими, сидящими в катизме, и вежливо аплодируя.

Именно такие случаи создавали драматическую атмосферу на ипподроме, в равной степени как и поразительная победа, и возничий, которого уносили со сломанной шеей. Во время драмы с участием колесниц люди могли забыть о голоде, налогах, возрасте, неблагодарных детях, попранной любви.

Бонос знал, что император думает иначе. Валерий с удовольствием бы вовсе не появлялся на ипподроме, посылая вместо себя в катизму высокопоставленных придворных и заезжих послов. Император, обычно столь невозмутимый, сердился и говорил, что у него слишком много дел, чтобы тратить целый рабочий день в ложе, наблюдая за бегом коней. Он имел обыкновение совсем не ложиться после дня, проведенного на ипподроме, чтобы наверстать упущенное время.

Рабочие привычки Валерия были хорошо известны со времени правления его дяди. И тогда и теперь он доводил секретарей и гражданских служащих до состояния безумного ужаса и сомнамбулической истерии. Его называли «ночным императором», рассказывали легенды, как его видели шагающим по залам того или иного дворца в самый глухой час ночи и диктующим письма спотыкающемуся секретарю, а рядом вышагивал раб или стражник с фонарем, который отбрасывал пляшущие тени на высокие стены и потолки. Некоторые утверждали, будто странные огни или призрачные фигуры мелькали в этих тенях в такой час, но Бонос в это не очень-то верил.

Он откинулся на мягкую спинку сиденья в третьем ряду катизмы и взмахом руки потребовал чашу вина в ожидании начала послеполуденной программы. Уже подняв руку, он услышал знакомый шорох за спиной и поспешно вскочил. Тщательно запертая на засов дверь в тыльной части Императорской ложи была отперта и распахнута дежурящими Бдительными, и в ложе появились Валерий и Аликсана вместе с начальником канцелярии, Леонтом и его супругой и еще с десятком других придворных. Бонос опустился на колени рядом с другими, пришедшими раньше, и трижды коснулся лбом пола.

Валерий, явно не в духе, быстро прошел мимо них и встал рядом со стоящим впереди на возвышении троном, на виду у толпы. Он не присутствовал утром, но не посмел вовсе не прийти сегодня. Только не сегодня. Не в конце праздника, на последних гонках в году, и особенно, учитывая то, что память о произошедших здесь два года назад событиях была еще свежей. Ему необходимо было, чтобы его здесь увидели.

Это стало своеобразным извращением, но всемогущие, богоподобные императоры Сарантия были рабами традиции ипподрома и почти мифической силы, обитающей в нем. Император был возлюбленным слугой и смертным наместником Священного Джада. Бог вел свою огненную колесницу по дневному небу, а потом, каждую ночь, внизу, сквозь тьму под миром. Возничие на ипподроме вели борьбу среди смертных в знак уважения к славе бога и его сражениям. Связь между императором Сарантия и людьми, управляющими квадригами на песке внизу, утверждалась художниками, поэтами и даже клириками в течение сотен лет — хотя клирики и возмущались страстью людей к погонщикам колесниц и возникающей вследствие этого тенденцией не заглядывать в церкви. Бонос кисло подумал, что эта проблема — в том или ином виде — существует гораздо дольше чем несколько столетий, она существовала еще до появления в Родиасе веры в Джада.

Но эта основная связь между троном и колесницами глубоко укоренилась в душе сарантийцев, и как ни жаль было Валерию времени, оторванного от работы с документами и планами, его присутствие здесь выходило за рамки дипломатии и затрагивало область божественную. На мозаике на крыше катизмы был изображен Сараний-Основатель в колеснице, запряженной четверкой коней, с венком победителя на голове вместо короны. В этом заключался глубокий смысл, и Валерий это понимал. Он мог жаловаться, но он был здесь, среди своего народа, и смотрел состязания колесниц во славу господа.

Мандатор — герольд императора — поднял свой жезл, стоя в правом углу катизмы. Оглушительный рев тут же вырвался из сотен глоток. Люди наблюдали за катизмой, ожидая этого момента.

— Валерий! — кричали Зеленые, Синие, все, собравшиеся здесь: мужчины, женщины, аристократы, ремесленники, рабочие, подмастерья, лавочники, даже рабы, которым давали день отдыха во время Дайкании. Печально известный своим непостоянством народ Сарантия в последние два года решил, что он снова любит своего императора. Порочный Лисипп исчез, золотой Леонт выиграл войну и покорил земли, простирающиеся до самой пустыни Маджрити, далеко на юг и на запад, возродив память о Родиасе во времена его былого величия. — Слава трижды возвышенному! Слава трижды прославленному императору! Слава императрице Аликсане!

«И недаром народ прославляет ее», — подумал Бонос. Она была одной из них, как никто другой из стоящих в катизме. Живой символ того, как высоко можно подняться даже из кишащей крысами комнатки в недрах ипподрома.

Широким, благодушным, обнимающим всех жестом Валерий Второй Сарантийский поздоровался с приветствующими его подданными и взмахом руки приказал подать императрице платок, который она должна была бросить, чтобы начать процессию колесниц и послеполуденные состязания. Секретарь уже скорчился внизу — скрытый от толпы бортиком катизмы — и приготовился записывать то, что будет непрерывно диктовать император в то время, пока продолжается заезд. Пусть Валерий уступил требованиям этого дня и появился перед своим народом, присоединился к нему здесь, на ипподроме, объединенный с ним искусством и мужеством возничих, которые были отражением Джада в его божественной колеснице, — но он, несомненно, не собирался зря потратить всю вторую половину дня.

Бонос видел, как императрица взяла сверкающий белый прямоугольник из шелка. Аликсана была великолепна. Она всегда была великолепна. Никто не носил — никому не разрешалось носить — драгоценные камни в волосах и на теле так, как это делала Аликсана. Ее духи уникальны, их невозможно спутать ни с какими другими. Ни одна женщина и мечтать не могла скопировать этот аромат, и только одной было разрешено использовать эти же духи: широко разрекламированный подарок, сделанный Аликсаной прошлой весной.

Императрица подняла изящную руку. Бонос при виде этого быстрого, театрального жеста внезапно вспомнил, что видел эту руку так же поднятой пятнадцать лет назад, когда она танцевала на сцене, почти обнаженная.

«Императорское облачение — прекрасные погребальные одежды, мой повелитель. Не так ли?» — она произнесла эти слова в Аттенинском дворце два года назад. Главная роль совсем на другой сцене.

«Я старею», — подумал Плавт Бонос. И вытер глаза. Прошлое все время проникает в настоящее: все, что он сейчас видел, казалось пронизанным картинами того, что он видел раньше. Слишком много воспоминаний. Он умрет в том завтра, которое поджидает его уже сейчас, и тогда все превратится во вчера — в мягком божественном свете, если Джад будет милостив.

Брошенный платок падал, трепеща, как подстреленная птица, на песок внизу. Порыв ветра подхватил его и отнес вправо. «В этом увидят всякие предзнаменования, — подумал Бонос, — а гадатели дадут совершенно противоположные толкования». Он увидел, как ворота в дальнем конце распахнулись, услышал пение рожков, высокий, пронзительный звук флейт, потом звон цимбал и грохот военных барабанов. Танцовщицы и лицедеи вышли на ипподром перед колесницами. Один человек ловко жонглировал заранее подожженными палками, приплясывая и подпрыгивая на песке. Бонос вспомнил огонь.

— Сколько твоих людей потребуется для того, чтобы пробиться на ипподром через катизму? — спросил Валерий два года назад в мертвой тишине, последовавшей за словами императрицы. — Это возможно?

Его настороженные серые глаза смотрели на Леонта. Рука по-прежнему небрежно лежала на спинке трона. Конечно, существовала крытая галерея на столбах из Императорского квартала на ипподром, заканчивающаяся у задней стенки катизмы.

В это мгновение все одновременно втянули в себя воздух. Бонос увидел, как Лисипп, главный сборщик налогов, впервые поднял глаза и посмотрел на императора.

Леонт улыбнулся, кладя ладонь на рукоять своего меча.

— Взять Симеона?

— Да. Он — их главный символ. Приведи его сюда, заставь его сдаться тебе. — Император секунду помолчал. — И я полагаю, нужно будет убить некоторое количество людей. Леонт кивнул.

— Мы спустимся в толпу? — Он помолчал, задумался. Потом поправил себя: — Нет, сначала стрелы, они не смогут от них уклониться. У них ни лат, ни оружия. И не смогут достать нас. Это вызовет хаос. Они в панике побегут к выходам. — Он снова кивнул. — Это можно сделать, мой повелитель. Зависит от того, насколько умные люди находятся в катизме и забаррикадировались ли они там, как следует. Авксилий, если я смогу ворваться туда с тридцатью воинами и вызвать некоторое замешательство, ты сумеешь пробиться с оружием отсюда к двум воротам ипподрома с Бдительными и войти туда, когда толпа бросится к выходам?

— Сделаю или умру, — ответил чернобородый, с жесткими глазами Авксилий, оживившись. — Я отсалютую вам, стоя на песке ипподрома. Это рабы и чернь. И мятежники, восставшие против императора.

Валерий подошел к окну, встал рядом с императрицей и стал смотреть на огонь. Лисипп, тяжело дыша, сидел рядом на стонущей под его тяжестью скамье.

— Значит, таков и будет приказ, — тихо произнес император. — Вы сделаете это перед самым закатом. Все зависит от вас двоих. Вручаем вам нашу жизнь и наш трон. А пока, — Валерий повернулся к приближенным, — пусть с Бронзовых Врат провозгласят, что квестор императорского налогового управления лишен должности и чина за излишнее усердие и с позором изгнан в провинцию. Мы поручим мандатору объявить об этом также на ипподроме, если только его смогут услышать. Возьми его с собой, Леонт. Фастин, пусть твои шпионы распространяют этот слух на улицах. Гезий, сообщи патриарху: Закариос и все клирики должны провозгласить это в святилищах, сейчас и вечером. Люди побегут туда, если солдаты справятся со своей задачей. Если клирики нас не поддержат, все рухнет. Никаких убийств в церквях, Леонт.

— Конечно, мой повелитель, — ответил стратег. Его благочестие было всем известно.

— Мы все — твои слуги. Будет так, как ты приказал, трижды прославленный повелитель, — сказал канцлер Гезий, кланяясь на удивление грациозно для столь старого человека.

Бонос видел, как другие начинают двигаться, реагировать, что-то предпринимать. Он чувствовал себя парализованным серьезностью принятого решения. Валерий собирается сражаться за трон. С горсткой людей. Он знал, что стоило императору и императрице немного пройти на запад от этого дворца, по осеннему безмятежному саду, и они могли бы спуститься по каменной лестнице в скале, сесть на стоящий наготове корабль и уплыть в море, пока никто ни о чем не догадался. Если доклады соответствуют действительности, более ста пятидесяти тысяч человек сейчас вышло на улицы. Леонт попросил тридцать лучников. У Авксилия будут его Бдительные. Возможно, две тысячи человек. Не больше. Он бросил взгляд на императрицу, стоящую очень прямо и неподвижно, как статуя, на фоне окна. Это место выбрано не случайно, как он подозревал. Она знает, как встать, чтобы добиться наилучшего эффекта. Императорские одеяния. Погребальные одежды.

Он вспомнил, как император опустил взгляд на толстого, потеющего мытаря. Ходили истории о том, что Лисипп сделал с двумя клириками в одной из своих комнат в подземелье. Слухи о том, что там происходит, уже давно расползались по Городу. Некрасивые истории. Лисипп Кализиец когда-то был интересным мужчиной. Бонос его помнил: сильные черты лица, красивый голос, необычного зеленого цвета глаза. Но он слишком долго обладал большой властью. Его невозможно было подкупить, дать ему взятку как должностному лицу, это все знали, но все также знали, что подкуп может принимать и другие формы.

Бонос хорошо понимал, что его собственные привычки — на грани приемлемого, но легендарные извращенные забавы толстяка — с мальчиками, соблазненными женами, уголовниками, рабами — вызывали у него отвращение. Кроме того, налоговые реформы Лисиппа, всей тяжестью ложащиеся на самые состоятельные классы, в прошлом лишили Боноса значительных сумм. Он не знал, какие проступки этого человека возмущали его больше. Но зато знал, так как к нему не раз тайно обращались, что за этим мятежом скрывалось нечто большее, чем слепая ярость простых людей. Довольно много патрициев из Сарантия и провинций не возражали бы, если бы Валерий Тракезийский исчез и более… уступчивый человек оказался на Золотом Троне.

Молча наблюдающий Бонос увидел, как император шепнул что-то на ухо человеку, сидящему на скамье рядом с ним. Лисипп быстро поднял глаза. Он с усилием выпрямился и покраснел. Валерий слегка улыбнулся и отошел. Бонос так и не узнал, что сказал император. В это время за воротами возникло бурное движение и раздался громкий стук.

Бонос, которого вызвали на это собрание ради соблюдения чисто протокольной формальности — Сенат официально все еще давал императору советы от имени народа, — теперь стоял в растерянности, никому не нужный, испуганный, между искусно выкованным серебряным деревом и открытым окном, выходящим на восток. Императрица повернула голову и увидела его. Аликсана улыбнулась.

Сидя сейчас через три ряда от нее в катизме, Плавт Бонос вспомнил и почувствовал, как вспыхнуло его лицо при воспоминании о том, как императрица спросила у него высокомерным, рассеянным тоном праздного любопытства, словно они возлежали рядом на ложах во время пира в честь какого-нибудь посла:

— Скажите, сенатор, прошу вас, удовлетворите мое женское любопытство. Неужели младший сын Регалия Парезиса так же красив без одежды, как и полностью одетый?

Тарас, четвертый возничий Красных, был недоволен своим местом. Совсем недоволен. Если быть честным, как и должно мужчине, перед самим собой и перед своим богом, он его ненавидел, как скорпиона, забравшегося в сапог.

Пока помощники сдерживали возбужденных коней за железным барьером, Тарас пытался занять себя проверкой узла на поводьях за спиной, чтобы не обращать внимания на язвительные взгляды возницы слева. Поводья следовало привязать крепко. Они чересчур легко выскальзывали из рук в пылу гонки. Потом Тарас проверил, как висит на поясе нож. Не одного возничего унесла смерть из-за того, что он не смог перерезать поводья после того, как колесница перевернулась, и его потащило, словно соломенную игрушку, за лошадьми. «Скачешь от одной катастрофы к другой, — подумал Тарас. — Всегда».

Ему пришло в голову, что для него в этом первом забеге во второй половине праздничного дня дело обстоит именно так. Он стоял на седьмой дорожке — плохое место, но на это не следует обращать внимания. Он выступал за Красных. От него не ждали победы при участии в этом важном заезде как первого, так и второго возниц Синих и Зеленых.

У него была своя роль в каждом заезде, как и у всех возниц Белых и Красных. И эту его функцию Тарасу сейчас сильно осложнял тот неоспоримый факт, что возничие на шестой и восьмой дорожках имели очень большие шансы на выигрыш, несмотря на старт по внешним дорожкам, и на каждого из них возлагали страстные надежды около восьмидесяти тысяч душ на трибунах.

Тарас крепче сжал кнут. На голове каждого из мужчин рядом с ним красовался серебряный церемониальный шлем, отмечавший Первого возничего своего цвета. Теперь они их снимали, как увидел Тарас, украдкой взглянув на них, когда последние аккорды музыки, сопровождавшей процессию, смолкли и начались приготовления к гонкам. Слева и несколько сзади от него, на шестой позиции, Кресенз из команды Зеленых крепко надвинул на голову простой кожаный шлем, а его помощник нежно прижал к груди серебряный. Кресенз быстро бросил сердитый взгляд на Тараса, который не сумел вовремя отвести глаза.

— Если он обгонит тебя у линии, червяк, ты у меня будешь убирать навоз на каком-нибудь убогом ипподроме на промерзшей границе с Каршем. Предупреждаю честно.

Тарас с трудом сглотнул и кивнул головой. «О, очень честно», — подумал он с горечью, но ничего не сказал. Он посмотрел вдоль дорожек за барьер. Линия, нарисованная на песке, находилась шагах в двухстах от них. До этой линии колесница должна была придерживаться своей дорожки, чтобы расписание дорожек могло сыграть свою роль и чтобы предотвратить столкновения прямо у стартовых ворот. После того как колесницы достигнут линии, возницы с внешних дорожек могут начать пробираться внутрь. Если им хватит места.

Конечно, именно в этом все дело.

Тарас в тот момент пожалел, что не остался в Мегарии. Пусть маленький ипподром в его родном городе на западе и не имел такого значения и размером был в десять раз меньше, чем этот, но там он выступал за Зеленых, а не за скромных Красных, прочно занимал второе место, имел все основания получить серебряный шлем после удачного сезона, спал у себя дома и ел материнскую еду. Хорошая была жизнь, а он отбросил ее, словно сломанный кнут, в тот день, когда агент Зеленых из Сарантия приехал на запад, увидел его на гонках и завербовал. Тарасу сказали, что он некоторое время будет выступать за Красных, так начинают в Городе почти все. Если он справится с задачей… ну, примером ему могут служить жизни всех великих возничих.

«Если ты считаешь себя достойным и хочешь добиться успеха, — сказал агент Зеленых, — отправляйся в Сарантий». Все так просто. Тарас знал, что это правда. Он был молод. Это был удобный случай. Люди называют это «плаванием в Сарантий», когда кто-нибудь вот так пользуется подвернувшейся возможностью. Его отец гордился. Мать поплакала и уложила для него новый плащ и две запечатанные амфоры заветного лекарства ее бабушки от всех болезней. Самое невкусное пойло на земле Тарас принимал его по ложке каждый день со времени своего приезда в Сарантий. Они прислала еще две амфоры летом с имперской почтой.

И вот он здесь, здоровый, как молодой конь, в самый последний день своего первого сезона в столице. Ни одной кости не сломал, заработал лишь с десяток новых шрамов и всего один раз серьезно упал с колесницы, после чего у него несколько дней кружилась голова, и он слышал звуки флейты. «Неплохой сезон», — подумал он, учитывая то, что кони Красных и Белых — особенно у менее ценных возниц — были безнадежно слабыми, когда приходилось состязаться на ипподроме с конями Синих и Зеленых. У Тараса был общительный характер, он много трудился, быстро учился и достойно справлялся — по крайней мере, так ему ободряюще говорил его факционарий — с задачами второстепенных цветов. В конце концов в каждом забеге они были одними и теми же. Перекрыть дорожку, сбросить темп, нарушить мелкие правила (крупные нарушения могли стоить твоему главному цвету победы, а ты мог схлопотать временное отстранение и удар кнутом по спине — или по лицу — от Первого возничего в раздевалке), и даже тщательно рассчитанные по времени падения с колесницы, чтобы вызвать падение соперников, настигающих тебя сзади. Фокус заключался в том, чтобы при этом не переломать кости и не погибнуть, конечно.

Он даже три раза побеждал в менее важных заездах, с участием менее сильных возничих Синих и Зеленых, также Красных и Белых. Их устраивали для развлечения толпы, и тут уж шли в ход бешеная скорость, безрассудно резкие повороты, опасные нагромождения перевернутых колесниц, и молодые возничие стегали друг друга кнутами, стремясь добиться известности. Три победы — это вполне прилично для юноши, который правит четвертой колесницей Красных в Сарантии. Проблема в том, что «вполне прилично» — этого в данный момент недостаточно. По многим причинам эта гонка имела огромное значение, и Тарас проклинал судьбу за то, что ему выпало оказаться между свирепым Кресензом и тем ураганом, в который превращался Скортий. Он даже не должен был участвовать в этой гонке, но второй возничий Красных утром упал и вывихнул плечо, и факционарий предпочел оставить своего третьего для следующего заезда, где у него мог быть шанс на победу.

В результате семнадцатилетний Тарас Мегарийский стоял на линии старта, позади коней, которых слишком плохо знал, зажатый между двумя лучшими возницами этого дня, и один из них дал ему понять, что, если Тарас не заставит сойти с дистанции его соперника, его недолгое пребывание в Городе может на этом закончиться.

«Все это потому, что у него не хватило денег на покупку пристойного оберега от табличек с проклятиями, — думал Тарас. — Но что же делать? Что можно сделать?»

Прозвучал первый горн, предупреждая о скором старте. Конюхи ушли. Тарас наклонился вперед и поговорил со своими конями. Он глубоко вставил ступни в металлические скобы на полу колесницы и нервно посмотрел направо и немного вперед. И тут же снова опустил глаза. Скортий, легко сдерживая на месте свою упряжку, улыбался ему. Гибкий темнокожий сориец всегда улыбался — ходили слухи, что эта улыбка смертельно опасна для женщин Города, — и в данный момент он с насмешкой улыбался Тарасу.

Тарас заставил себя поднять глаза. Нельзя показаться испуганным.

— Плохая позиция, правда? — мягко произнес первый возница Зеленых. — Но ты не слишком волнуйся. Кресенз — добрый человек, только скрывает это. Он знает, что ты не сможешь скакать так быстро, чтобы закрыть мне дорогу.

— Черта с два я добрый, черта с два я знаю! — пролаял Кресенз с другой стороны. — Мне нужен этот заезд, Скортий. Я хочу набрать 75 побед в этом году и хочу выиграть этот заезд. Барас, или как там тебя, держи его на внешней дорожке или привыкай к запаху конского навоза в волосах.

Скортий рассмеялся.

— Мы все к нему привыкли, Кресенз. — Он пощелкал языком, успокаивая свою четверку коней.

Самый крупный из них, величавый гнедой с левого края, звался Серватор. Тарас в глубине души жаждал постоять в колеснице позади этого великолепного животного хотя бы раз в жизни. Все знали, что Скортий — блестящий возничий, но знали также, что большей частью своих успехов — о которых свидетельствовали две статуи, поставленные на спине еще до того, как Скортию исполнилось тридцать лет, — он обязан Серватору. До этого года существовал бронзовый памятник коню во дворе возле пиршественного зала Зеленых. Зимой его расплавили. Когда Зеленые потеряли возницу, они потеряли и коня, потому что в последнем контракте с ними Скортия было оговорено, и это было совершенно необычно, что Серватор принадлежит ему, а не факции.

Он перешел к Синим зимой, за какую сумму и на каких условиях — никто не знал точно, хотя ходили самые дикие слухи. Мускулистый, любящий крепкие выражения Кресенз приехал на север после того, как был первым возницей у Зеленых на ипподроме в Сарнике, втором городе Империи, а этот ипподром славился своими опасными столкновениями во время гонок. Он компенсировал до некоторой степени горе своей факции тем, что был жестким, храбрым и агрессивным и выигрывал гонки. Семьдесят пять — это было бы великолепно для первого сезона нового знаменосца Зеленых.

Семьдесят четыре было бы великолепно — отчаянно хотелось сказать Тарасу, но он промолчал.

Да и времени уже не осталось. Левый конь в его упряжке был с норовом и требовал внимания. Он всего один раз управлял этой четверкой, еще летом. Горнист на старте поднял свою трубу. Помощник поспешил назад и помог Тарасу не сойти с дорожки на старте. Он не взглянул в сторону Кресенза, но слышал, как этот свирепый человек из Амории крикнул:

— Ящик красного с моей родины, если удержишь этого сорийского ублюдка на внешней дорожке на протяжении круга, Карас!

— Его зовут Тарас! — крикнул в ответ Скортий из ненавистных Синих, по-прежнему со смехом, и в ту же секунду прозвучал сигнал, барьеры отскочили в сторону и открыли путь на широкий простор дорожек, к поражению или славе.

— Следи за стартом!

Карулл схватил Криспина за руку, стараясь перекричать оглушительный шум, когда тридцать два коня подошли к барьерам внизу и прозвучал первый сигнал горна. Криспин следил. Они с Варгосом узнали за это утро много нового; Карулл оказался на удивление сведущим и словоохотливым. Последнее, впрочем, их уже не удивляло. Они поняли, что старт — это почти половина гонки, особенно если в нем участвуют лучшие возничие, и маловероятно, что они наделают ошибок в течение семи кругов вокруг спины. Если один из первых возниц Синих или Зеленых займет лидирующее положение на первом же повороте, то для того, чтобы обогнать его на дорожках, где тесно от колесниц, понадобится удача и много усилий.

Настоящая драма начиналась тогда, когда, как сейчас, двое лучших возниц находились так далеко на внешних дорожках, что могли добиться победы, только обогнав всех и прорвавшись сквозь блоки и ловушки, поставленные соперниками.

Криспин не отрывал глаз от гонщиков на внешних дорожках. Он подумал, что крупная ставка Карулл а вполне оправданна: Скортий из Синих находился в очень сложном положении. По обеим сторонам от него двигались колесницы Красных, единственной задачей которых — как он узнал в то утро — было как можно дольше не пропускать лидера Синих на внутренние дорожки. Долгий бег по внешнему кругу на таком поле был большим испытанием для коней. У Кресенза слева скакал партнер из его же факции Зеленых — еще одна удача, несмотря на старт по внешней дорожке. Если Криспин к этому моменту что-нибудь понимал в этом виде спорта, то второй возница Зеленых должен был как можно быстрее удалиться от барьеров, а затем начинать прорыв влево, к внутренним дорожкам. Тогда перед Кресензом открылось бы свободное пространство, и он также смог бы уйти влево, как только они пронесутся мимо линии, отмечающей начало спины и ту границу, за которой начинается хаос маневрирования.

Криспин не ожидал, что его так увлекут гонки, но сейчас его сердце сильно билось, и он много раз в то утро ловил себя на том, что кричит. Восемьдесят тысяч орущих людей могут заставить тебя закричать. Он никогда в жизни не бывал в такой огромной толпе. Толпы обладают собственной силой; они увлекают тебя за собой.

А теперь здесь император: новый элемент, усиливающий праздничное возбуждение ипподрома. Далекая фигура в пурпурных одеждах на западном конце трибун, как раз в том месте, где колесницы совершали первый поворот вокруг спины, представляла собой еще одно измерение силы. Люди внизу, в своих хрупких колесницах, с кнутами в руках и поводьями, обвязанными вокруг крепких, натренированных тел, были третьим измерением. Криспин на мгновение поднял глаза к небу. Солнце стояло высоко, день был ясным и ветреным: бог в своей колеснице мчался над Сарантием. Сила вверху, и внизу, и повсюду вокруг.

Криспин на мгновение прикрыл глаза от солнечного блеска, и в ту же секунду, без всякого предупреждения, словно летящее копье или луч света, перед ним возникла картина. Вся целиком, огромная, незабываемая, совершенно неожиданная — подарок.

И также бремя, каким всегда были для него подобные картины: ужасающе огромное расстояние между произведением искусства, рожденным его мысленным взором, и тем, что человек способен в реальности осуществить в несовершенном мире при помощи несовершенных инструментов и при собственном удручающем несовершенстве.

Сидя здесь, на мраморной скамье сарантийского ипподрома, среди шума и воплей толпы, Кай Криспин Варенский с ужасающей уверенностью осознал, что именно он хотел бы сделать на куполе здешнего святилища, если получит такую возможность. Это вполне вероятно. Они просили прислать мозаичника. Он с трудом глотнул, у него вдруг пересохло горло. Кончики пальцев покалывало. Он открыл глаза и посмотрел на свои исцарапанные, покрытые шрамами ладони.

Прозвучал второй сигнал горна. Криспин поднял голову как раз тогда, когда барьеры внизу отскочили в сторону и колесницы рванулись вперед, как во время военной атаки, отодвинув картину внутри его в глубину сознания, но не прогнали ее прочь, не прогнали.

— Давай, проклятый Красный! Вперед! — ревел Карулл во всю силу своей мощной глотки, и Криспин понимал, почему. Он сосредоточил внимание на бегущих по внешнему кругу колесницах и увидел, что возница Красных ушел с линии старта с необычайно большой скоростью — его упряжка первой вырвалась из-за барьера, как ему показалось. Кресенз почти не отставал от него, а второй возница Зеленых на пятой дорожке изо всех сил стегал коней, готовясь возглавить гонку и повести за собой своего лидера, как только они пересекут белую линию. Криспину показалось, что скачущего по восьмой дорожке Скортия из команды Синих сигнал горна застал врасплох: он как раз повернулся назад и что-то говорил.

— Вперед! — ревел Карулл. — Скачи! Кнута им! Ты молодец, Красный!

Возница Красных уже догнал Скортия, несмотря на то преимущество, которое получила внешняя колесница от задержки на старте. Карулл сегодня утром сказал: судьба половины гонок решается до первого поворота. Похоже, сейчас так и будет. При том, что Красный уже был рядом и теперь, благодаря бурному старту, обгонял чемпиона Синих, тот никак не мог прорваться к внутренней дорожке со своей позиции на внешней. Его сторонникам на внутренних дорожках придется потрудиться, чтобы удержать Кресенза на внешней стороне или заблокировать его, особенно учитывая присутствие второго возницы Зеленых, который расчистит ему путь.

Первые колесницы достигли белой линии. Рука возницы Красных казалась размытым пятном. Он стегал своих коней, гнал их вперед, стремясь оказаться первым у белой линии. Криспин знал: где эта упряжка закончит заезд, не имело значения. Он лишь должен был удерживать Скортия на внешней дорожке как можно дольше.

— Он это сделал! — взвыл Карулл, сжимая, как тисками, левую руку Криспина.

Криспин увидел, как две упряжки Зеленых пересекли линию и тут же начали сворачивать к внутренней стороне круга — у них было для этого свободное пространство. Колесница Белых на четвертой дорожке стартовала недостаточно быстро, чтобы перехватить их. Даже если бы возница Белых налетел на ведущего гонку Зеленого и они оба упали, то это открыло бы еще больше свободного пространства для Кресенза. Все было сделано великолепно; даже Криспин это понимал.

Но тут он увидел кое-что другое.

Скортий, находясь на самой невыгодной, самой дальней дорожке, видя, что возница Красных, полный свирепой решимости, хлещет своих коней в безумной попытке обогнать его, пропустил его колесницу вперед!

Затем возница Синих внезапно наклонился влево, так далеко, что верхняя часть его тела оказалась за пределами платформы колесницы, и из этого положения взмахнул кнутом — в первый раз — и ударил правую пристяжную. Одновременно крупный гнедой, запряженный слева, тот, у кого была кличка Серватор, резко дернул влево, и колесница Синих чуть не описала круг на месте на песке, а Скортий бросил свое тело уже вправо, чтобы восстановить равновесие. Казалось, он не сможет остаться стоять и продолжать движение, но четверка коней обошла сзади все набирающую скорость колесницу Красных под невероятно острым углом, пересекла свободную дорожку и вышла прямо в хвост колесницы Кресенза.

— Да сгноит Джад душу этого человека! — вскрикнул Карулл, словно в предсмертной агонии. — Не могу поверить! Не верю! Это какой-то трюк! Он нарочно так стартовал! Он хотел это сделать! — Он потряс в воздухе сжатыми кулаками, охваченный страстным возмущением. — О, Скортий, сердце мое, зачем ты нас покинул?

Вокруг них, даже на трибунах тех, кто официально не принадлежал ни к одной из факций, мужчины и женщины кричали, как Карулл, настолько поразительным и впечатляющим был этот стремительный, опасный маневр. Криспин услышал, что и Варгос, и он сам кричат вместе со всеми, словно его душа находилась там, внизу, в колеснице, вместе с человеком в синей тунике. Кони стремительно вошли в первый поворот, с громом проносясь мимо ложи императора. Столбом взвивалась пыль, шум стоял оглушительный. Скортий скакал прямо вслед за своим соперником, четверка его коней чуть не била копытами по заднику колесницы Кресенза. Никто из союзников Кресенза не мог заблокировать Скортия, не подвергая одновременно риску возницу Зеленых, или устроить какой-то подвох так, чтобы их цвет не дисквалифицировали.

Колесницы промчались вдоль дальних трибун, а Криспин и все остальные старались разглядеть их через спину с ее монументами. Второй возница Синих воспользовался своим положением на внутренней дорожке, чтобы перехватить и удержать лидирующее положение, и он первым вошел во второй поворот, стараясь удержать коней, чтобы они не отклонились наружу. Прямо за ним, как это ни удивительно, скакал юный возница Красных с седьмой дорожки. После того как ему не удалось заблокировать Скортия, он сделал единственное, что смог, и сам прорвался к внутренним дорожкам, воспользовавшись тем преимуществом, которое ему дал его впечатляющий — и впечатляюще неудачный — старт из-за барьера.

Первый из семи бронзовых морских коньков наклонился и нырнул сверху в серебряный бассейн с водой, стоящий у одного конца спины. В противоположном конце перевернулась яйцеобразная фишка. Один круг завершен. Осталось пройти еще шесть.

Именно Пертений Евбульский оставил самое подробное описание событий мятежа. Он был военным секретарем Леонта, откровенным подхалимом и льстецом, но человеком образованным, хитрым и внимательным наблюдателем, и поскольку Бонос сам присутствовал во время многих событий, описанных Евбульским в его истории, то мог засвидетельствовать точность его описания. Пертений фактически был человеком, который умел сделаться настолько бесцветным, настолько незаметным, что о его присутствии забывали. А это означало, что он слышал и видел то, чего могли не услышать и не увидеть другие. Он получал от этого удовольствие и любил этим щегольнуть, иногда делился обрывками информации, явно ожидая ответных откровений. Боносу он не нравился.

Несмотря на это, Бонос склонен был доверять его версии событий на ипподроме, случившихся два года назад. Во всяком случае, ее подтверждало множество других источников.

К концу того дня люди, посланные Фастином в толпу, сумели настроить друг против друга Синих и Зеленых. Неопределенность не способствовала долготерпению, и временный союз факций начал давать трещины. Все знали, что императрица оказывает предпочтение Синим, поскольку сама когда-то была их танцовщицей. Нетрудно было вызвать беспокойство и подозрение у Зеленых на ипподроме по поводу того, что они могут оказаться основными жертвами любой реакции на события двух последних дней. Страх мог объединить людей, он мог также разобщить их.

Леонт и его тридцать лучников бесшумно прошли по крытой галерее из Императорского квартала в заднюю часть катизмы. Затем произошел непонятный инцидент с ипподромными служащими, которые охраняли галерею и людей в ложе. Предположительно они окончательно не решили, кому хранить верность. По рассказу Пертения, стратиг тихо произнес страстную речь в темной галерее, и они снова перешли на сторону императора.

У Боноса не было веских причин сомневаться в его отчете, хотя многословие приведенной им речи и ее продолжительность не соответствовали напряженности момента.

Люди стратига, каждый из которых был вооружен и луком, и мечом, затем ворвались через заднюю дверь катизмы вместе с городскими стражниками. Они обнаружили Симеона, действительно сидящим в кресле императора. Это был подтвержденный факт: все на ипподроме видели его там. После он оправдывался тем, что у него не было выбора.

Леонт лично сорвал самодельную корону и порфировые одежды со смертельно испуганного сенатора. Тогда Симеон упал на колени и обнял сапоги верховного стратига. Ему оставили жизнь; его униженная, публичная покорность оказалась полезным символом, поскольку все происходящее было ясно видно всему ипподрому.

Солдаты быстро и безжалостно расправились с теми в катизме, кто посадил Симеона в кресло императора. Большинство из них были известными возмутителями спокойствия, хоть и не все. Четверо или пятеро из находящихся в ложе вместе с Симеоном оказались аристократами, которые считали, что у них есть причины убрать независимого императора и взять власть в свои руки при марионетке на троне.

Их изрубленные, окровавленные тела немедленно сбросили вниз, на песок, и они упали прямо на головы и плечи толпы, которая была такой плотной, что люди не могли пошевелиться.

И это, разумеется, стало основной причиной последовавшей массовой резни.

Леонт заставил мандатора объявить о ссылке ненавистного налогового чиновника. В изложении Пертения эта речь также была длинноватой, но, насколько Бонос представлял ситуацию, вряд ли ее кто-нибудь слышал.

Потому что Леонт во время объявления мандатором решения императора велел лучникам открыть стрельбу. Некоторые стрелы были выпущены в тех, кто стоял под самой катизмой; другие летели по высокой дуге и падали смертоносным дождем на незащищенных людей вдалеке от нее. Ни у кого из стоящих на песке не было оружия или доспехов. Непрерывный град стрел, пущенных наугад умелыми стрелками, немедленно вызвал панику. Люди падали, их затаптывали насмерть в этом хаосе, они дрались друг с другом в отчаянной попытке убежать с ипподрома через один из выходов.

Именно в этот момент, как писал Пертений, две тысячи Бдительных, разделенных на две группы, во главе с Авксилием появились у выходов с противоположных сторон. Один из выходов — этот слух закрепился и вызвал широкий резонанс — назывался Вратами Смерти, тот, через который выносили погибших и раненых возничих.

Бдительные надели свои шлемы с забралами. Они заранее обнажили мечи. То, что началось потом, называлось бойней. Перед ними люди стояли, прижавшись друг к другу так плотно, что даже руку не могли поднять, чтобы защититься. Резня продолжалась после захода солнца, и осенняя тьма сделала ее еще более ужасной. Люди погибали от мечей, от стрел, затоптанные в кровавой давке.

Ночь стояла ясная, старательно отмечают хроники Пертения, звезды и белая луна сияли на небе. Ошеломляющее количество людей погибло на ипподроме в тот вечер и в ту ночь. Мятеж закончился черной рекой крови, пропитавшей песок при лунном свете.

Два года спустя Бонос смотрел, как колесницы несутся вокруг спины по тому же песку. Еще один морской конек нырнул — до недавнего времени вместо них были дельфины, — еще одно яйцо перевернулось. Пройдено пять кругов. Он вспоминал белую луну, висящую в восточном окне тронного зала, когда Леонт — без единой царапины, спокойный, словно мужчина, расслабившийся в любимой бане, со слегка растрепанными, будто от пара, золотыми волосами — вернулся в Аттенинский дворец, ведя за собой совершенно беспомощного, что-то бормочущего Симеона. Престарелый сенатор распростерся ничком на мозаичном полу перед Валерием, рыдая от страха.

Император, теперь сидящий на троне, посмотрел на него сверху вниз.

— Мы считаем, что тебя вынудили силой, — сказал он, пока Симеон выл и бился головой об пол.

Бонос это запомнил.

— Да! О, да, мой дорогой, трижды возвышенный повелитель! Вынудили!

Бонос увидел странное выражение на круглом, гладком лице Валерия. Он не принадлежал к тем людям — и все это знали, — которые получают удовольствие, убивая людей. Он уже заставил изменить судебный кодекс и отменить смертную казнь в наказание за многие преступления. А Симеон был жалкой жертвой толпы и ничем иным. Бонос готов был биться об заклад, что старого сенатора ждет ссылка.

— Мой повелитель?

Аликсана осталась у окна. Валерий обернулся к ней. Он так и не произнес того, что собирался сказать.

— Мой повелитель, — тихим голосом повторила императрица, — он был коронован. Облачен в порфир перед народом. Добровольно или нет. Поэтому сейчас в этом зале два императора. В городе. Два… живых императора.

Тут даже Симеон замолчал, вспомнил Бонос.

Евнухи канцлера убили старика в ту же ночь. Утром его голое, опозоренное тело было повешено на всеобщее обозрение на стене, рядом с Бронзовыми Вратами, во всей своей дряблой, бледной наготе.

Также утром было сделано новое заявление во всех священных местах Сарантия о том, что император исполнил волю своего горячо любимого народа и ненавистный Лисипп уже изгнан за пределы городских стен.

Двоих арестованных клириков, живых, хоть и пострадавших после пребывания в руках квестора имперского налогового управления, освободили, но лишь после тайного совещания между ними, начальником канцелярии и Закариосом, его святейшеством восточным патриархом Джада, во время которого им дали понять, что они должны оставить при себе подробности того, что с ними сделали. Оба они и так не склонны были распространяться по этому поводу.

Как всегда, важно было привлечь городских клириков к участию в наведении порядка. Однако сотрудничество клириков всегда обходилось Сарантию дорого. Первое официальное заявление о чрезвычайно амбициозном плане императора восстановить Великое святилище было сделано на том же совещании. По сей день Бонос не знал, как Пертений узнал об этом. Тем не менее он мог подтвердить еще один аспект хроники мятежа, написанной историком. Гражданские службы Сарантия всегда стремились к точным цифрам. Бонос в качестве главы Сената видел тот же отчет, что и Пертений.

Тридцать одна тысяча человек погибла на ипподроме под белой луной два года назад.

Вызвав всеобщий взрыв возбуждения на старте, дальше гонка развивалась с незначительными изменениями в позициях. Три квадриги, стартовавшие по внутренним кругам, понеслись вперед от линии достаточно быстро, чтобы удержать свои позиции. Поскольку это были колесницы Белых, Красных и второго возницы Синих, темп они задали не слишком высокий. Кресенз из Зеленых застрял позади этих троих рядом со своим вторым возницей, который сначала провел его поперек дорожек. Кони Скортия по-прежнему держались позади колесницы соперника. Когда гонщики на пятом круге проносились мимо них, Карулл снова стиснул руку Криспина и прохрипел: «Погоди! Он сейчас отдает приказы!» Криспин попытался что-нибудь разглядеть сквозь клубы пыли и увидел, что Кресенз действительно кричит что-то, повернув голову влево, и второй номер Зеленых передает его слова вперед.

Прямо в начале шестого круга, как только колесницы вышли из поворота, упряжка Красных, скачущая второй, союзник Зеленых, внезапно резко упала и увлекла за собой вторую квадригу Синих, поднимая тучу пыли, под громкие вопли зрителей.

От одной из колесниц отвалилось колесо и покатилось через дорожки. Это произошло прямо напротив Криспина, и единственным, что он ясно видел среди хаоса, было это колесо, безмятежно катящееся вперед, оставив позади колесницу. Он смотрел, как оно катится, чудом не сталкиваясь с подпрыгивающими и виляющими колесницами, пока не упало у внешнего края песка.

Кресенз и второй Зеленый рядом с ним избежали крушения. Скортий тоже, быстро сместившись вправо. Идущая за ним вторая упряжка Белых попыталась обойти упавших, но не достаточно быстро. Запряженная с внутренней стороны лошадь зацепилась за нагромождение колесниц, и возница отчаянным рывком перерезал поводья, затянутые на талии, когда его колесница перевернулась. Он освободился и вылетел на внутреннюю сторону, а потом покатился через дорожки по направлению к спине. У следующих за ним колесниц было больше времени, чтобы разойтись в стороны. После того как возница освобождался от поводьев, ему не грозила опасность. Но один из его коней с внутренней стороны упряжки громко заржал и упал, он явно сломал ногу. А рядом с обломками первых колесниц на дорожке неподвижно лежал второй возница Синих.

Криспин увидел бегущих по песку служащих ипподрома, чтобы убрать его — и коней — до того, как уцелевшие колесницы вернутся на то же место.

— Это было сделано нарочно! — закричал Карулл, глядя вниз на хаос из коней, людей и колесниц. — Здорово разыграно! Посмотри, он открыл Кресензу дорогу! Вперед, Зеленые!

Как только Криспин оторвал взгляд от упавших колесниц и неподвижно лежащего человека и перевел его на мчащиеся по прямой к императорской ложе квадриги, он увидел, как возница Зеленых номер два, оказавшийся теперь, после несчастного случая, на втором месте, внезапно отклонил свою упряжку вправо, к наружной стороне, а Кресенз, скачущий позади него, изо всех сил стегнул коней. Время было выбрано великолепно, как в танце. Чемпион Зеленых пронесся мимо своего напарника и вдруг оказался прямо рядом с упряжкой Белых, которая до сих пор лидировала в гонке, а потом мимо нее, с внешней стороны, поразительно близко. Это было похоже на взрыв скорости и энергии, и возница Белых не успел среагировать и уйти в сторону от ограждения, чтобы оттеснить Кресенза дальше к внешнему краю при входе в поворот.

Но в тот самый момент, когда Кресенз из Зеленых с блеском пронесся мимо и начал входить в поворот, набирая скорость, колесничий Белых отказался от попытки задержать его, а вместо этого резко натянул поводья своих коней, со всей силы вцепившись в них, и придержал колесницу справа у ограждения — и Скортий этим воспользовался.

Великолепный гнедой пристяжной упряжки чемпиона Синих пронесся мимо внешней пристяжной колесницы Белых так близко, что, казалось, их колеса сошлись в один туманный круг. Через мгновение Криспин снова вскочил на ноги и закричал вместе со всеми на ипподроме.

Кресенз скакал первым, когда они промчались под ложей императора, но яростный рывок заставил его коней двигаться по более широкой дуге. А Скортий из Синих снова безумно далеко перегнулся влево, и все его тело оказалось за пределами подпрыгивающей, несущейся колесницы. Крупный гнедой конь, увлекая за собой остальных трех, вошел в поворот с внутренней стороны всего на полкорпуса сзади. Они стремглав выскочили из поворота на дальнюю прямую под вопли восьмидесяти тысяч вскочивших на ноги зрителей.

Оба чемпиона остались одни впереди всех.

У Криспина саднило горло от крика. Он напрягал зрение, чтобы не упустить ничего. Криспин увидел, как Кресенз из Зеленых хлещет коней, вытянувшись так далеко вперед, что он нависал над самыми их хвостами. Он услышал громовой рев трибун, когда его четверка доблестно выполнила то, что от нее требовалось, и немного оторвалась от преследующих ее коней Синих.

Но здесь и немного было достаточно. «Немного» могло означать выигрыш, так как, снова отвоевав полкорпуса, Кресенз, в свою очередь, перегнулся влево и, бросив один быстрый, оценивающий взгляд назад, пожертвовал малой долей скорости ради резкого поворота вовнутрь и снова занял внутреннюю дорожку.

— Он это сделал! — взвыл Карулл, колотя Криспина по спине. — Ура, Кресенз! Вперед, Зеленые! Вперед!

— Как? — вслух спросил Криспин, ни к кому не обращаясь. Он смотрел, как Скортий запоздало изо всех сил заработал кнутом, стегая свою упряжку, увидел, как кони по очереди среагировали, и обе квадриги полетели вперед по дальней прямой. Кони Синих снова рванулись вперед, их головы оказались рядом с несущейся колесницей Кресенза. Но было уже слишком поздно, они снова шли по внешнему кругу. Возница Зеленых на выходе из поворота сделал блестящий маневр и захватил внутреннюю дорожку, и на этом последнем этапе более короткое расстояние внутри должно было, конечно, сыграть свою роль.

— Святой Джад! — внезапно закричал Варгос с другой стороны от Карулла так, будто эти слова вырывали у него из глотки. — О, клянусь Геладикосом! Он сделал это нарочно! Снова!

— Что? — крикнул Карулл.

— Смотрите! Перед нами! О, Джад, откуда он узнал?

Криспин посмотрел туда, куда указывал Варгос, и сам закричал нечто нечленораздельное, охваченный возбуждением и изумлением. Он вцепился в руку Карулла, услышал, как тот взревел, одновременно от боли и восторга.

А потом он просто смотрел, застыв от ужаса, как можно наблюдать за далекой фигуркой человека, несущегося к обрыву, которого он не видит.

Команды служителей ипподрома подчинялись префекту и поэтому решительно не принадлежали к числу болельщиков какой-либо факции. Они очень хорошо справлялись со своими обязанностями. В том числе поддерживать в хорошем состоянии беговые дорожки, стартовые барьеры, следить за честным проведением самого старта, судить о допущенных нарушениях во время гонки, а также охранять конюшни и не допускать отравления лошадей или нападения на возниц — по крайней мере, в пределах самого ипподрома. Нападения за его пределами их не касались.

Одной из самых сложных их обязанностей было расчищать дорожки после столкновения. Служителей учили быстро и ловко уносить колесницы, коней и раненых возниц либо в безопасное место на арене, либо на противоположную сторону, к трибунам. Они умели разделить пару сцепившихся квадриг, обрезать постромки бьющих копытами испуганных коней, убрать с дороги скрученные колеса, и сделать все это вовремя, чтобы уцелевшие колесницы могли вернуться на это место и продолжать гонку без потери скорости.

Тем не менее три упавших и развалившихся квадриги, двенадцать перепутавшихся коней, в том числе и конь со сломанной ногой из упряжки Белых, из-за которого запряженный в одно с ним ярмо конь неловко упал на бок, и потерявший сознание, сильно пострадавший возница представляли собой большую проблему.

Раненого на носилках отнесли к спине. Перерезали постромки шести пристяжных коней и освободили их, разъединили две пары коней в одном ярме. Одну колесницу оттащили к внешнему краю, как можно дальше. Они как раз работали с двумя другими конями, пытаясь отделить испуганную здоровую лошадь от сломавшей ногу, когда раздался предупреждающий крик о том, что лидеры гонки вышли из поворота и очень быстро приближаются. И одетым в желтые туники служителям ипподромной команды пришлось самим мчаться сломя голову в безопасное место.

Столкновение произошло на внутренних дорожках. Оставалось еще много свободного пространства на внешних, чтобы летящие квадриги могли обогнуть обломки.

Был еще один вариант: оставалось место только для одной из них, если они будут мчаться почти бок о бок, а возница на внешней стороне не захочет посторониться и благополучно пропустить мимо себя ту колесницу, которая находится на внутренней стороне.

Так и случилось: они скакали почти рядом. Скортий из Синих находился с внешней стороны и немного сзади, когда обе квадриги вышли из поворота и морской конек нырнул, отмечая последний круг. Скортий плавно переместился дальше к внешней стороне, когда они вышли на прямую — как раз настолько, чтобы его квадрига могла спокойно обогнуть обломки и двух лошадей, лежащих на дорожке.

Перед Кресензом из Зеленых таким образом, на короткие мгновения, на пике лихорадочного возбуждения, открывались три очевидные, но крайне неприятные возможности. Он мог погубить свою упряжку, и, возможно, самого себя, врезавшись в препятствие. Он мог свернуть ближе к Скортию, пытаясь прорваться по внешнему краю нагромождения на дорожке и тем самым рискуя подвергнуться дисквалификации и отстранению от скачек до конца дня. Или он мог резко натянуть поводья своих исходящих паром коней, пропустить Скортия вперед и снова выехать за спиной другого возницы, признав свое поражение перед самым последним отрезком дистанции.

Он был отважным человеком. Это была поразительная гонка, от которой вскипала кровь.

Он попытался проехать с внутренней стороны.

Две упавшие лошади находились дальше. Всего одна упавшая колесница лежала возле ограждения спины. Кресенз один раз стегнул своего великолепного левого пристяжного, направил его к внутреннему ограждению и втиснул упряжку в эту щель. Левый конь сильно ободрал бок об ограждение. Внешняя пристяжная поранила ногу о вращающееся колесо, но они уже проскочили это узкое место. Колесница чемпиона Зеленых последовала за конями, подпрыгнула так, что на мгновение показалось, будто Кресенз летит по воздуху, словно Геладикос на его изображениях. Но он проскочил. Он опустился на землю, великолепно удержав равновесие, не выпустив из рук ни кнута, ни поводьев, и его кони полетели дальше.

Ему ужасно не повезло после того, как он проявил столько мужества и мастерства. Внешнее колесо его повозки вдруг закачалось и отвалилось, колесница перекосилась и зачертила осью по песку.

Даже самый отважный и умелый возница не может продолжать гонку на колеснице с одним колесом. Кресенз перерезал поводья, обвязанные вокруг тела. Несколько мгновений стоял прямо в безумно накренившейся колеснице, потом поднял свой нож в коротком, но увиденном всеми салюте вслед удаляющейся фигуре Скортия и спрыгнул на землю.

Он несколько раз перевернулся, так, как учат всех возниц с юных лет, потом поднялся и встал один на песке. Он снял свой кожаный шлем, поклонился императорской ложе — не обращая внимания на другие упряжки, уже показавшиеся из-за поворота, — потом широко развел руки в стороны, словно прося прощения, и так же низко поклонился трибунам Зеленых.

Затем он ушел с дорожек к спине. Принял из рук одного из служащих флягу с водой. Жадно напился, а остаток вылил себе на голову и стоял там, оглашая воздух вокруг монументов залпами непристойных, страстных проклятий, выплескивая свое отчаяние, пока Скортий не повернул на последнюю прямую. После тот выехал, чтобы по-настоящему совершить официальный круг почета и принять венок. При этом Синие позволили себе впасть в дикий восторг, и сам император в катизме — равнодушный император, который не болел ни за одну из факций и даже не любил гонки, — поднял руку, приветствуя триумфатора-возничего, когда тот проезжал мимо.

Скортий не выказывал восторга, не принимал преувеличенно горделивых поз. Он никогда этого не делал. Никогда, на протяжении двенадцати лет и ста шестидесяти триумфов. Он просто соревновался и побеждал и проводил ночи, принимая почести в каком-нибудь дворце аристократа или в постели аристократки.

Кресенз раньше имел доступ к учетным книгам факции. Он знал, какую сумму Зеленые выделяют на защитные заговоры против табличек с проклятиями, которые насылают на Скортия в течение года. Он полагал, что Синие опять в этом году выделили лишь половину этой суммы.

«Было бы правильно, — подумал Кресенз, вытирая грязь и пот с лица, — возненавидеть этого человека». Он представления не имел, как Скортий догадался, что обломки все еще останутся там после простого столкновения двух колесниц. Он так никогда и не задал этого вопроса, но ему очень хотелось знать. Ему позволили занять внутреннюю дорожку после того последнего поворота, и он воспользовался этим разрешением, словно ребенок, который хватает конфетку, когда думает, что наставник отвернулся.

Он отметил, с некоторой долей недовольства, что тот парень, который выступал за Красных на седьмой дорожке — Барас, или Варас, или как его там, — тот, которого Скортий дурачил на старте, действительно догнал уставшую упряжку Белых после последнего поворота и занял второе место, получив довольно значительный приз. Это прекрасный результат для молодого человека, скачущего вторым за Красных, и это помешало победе Синих и Белых стать полной.

Кресенз решил, что, учитывая все обстоятельства, бранить этого парня не следует. Сегодня предстояло еще семь заездов, он участвовал в четырех и все еще хотел довести количество побед до семидесяти пяти.

По дороге назад в раздевалку под трибунами, чтобы отдохнуть перед следующим выступлением, он узнал, что второй возница Синих, Дауз, упавший с колесницы, умер, сломав себе шею.

Смерть всегда участвовала в гонках вместе с ними. Сегодня она показала свое лицо.

На ипподроме они соревновались в честь бога Солнца и императора и чтобы доставить удовольствие людям, а некоторые соревновались в честь доблестного Геладикоса, и все они знали — каждый раз, когда стояли позади своих коней, — что могут погибнуть там, на песке.

Глава 7

Можно ли забыть, как быть свободной?

Этот вопрос пришел Касии в голову в пути и до сих пор оставался без ответа. Может ли год рабства навсегда наложить отпечаток на твою природу? Или сам факт того, что тебя продали? Раньше, дома, она была острой на язык, сообразительной, строгой. «Эримицу». Слишком умна, чтобы выйти замуж, беспокоилась ее мать. Теперь она ощущала страх в самой сердцевине своего существа: встревоженная, растерянная, вздрагивающая при каждом звуке, отводящая глаза. Она провела год, в течение которого любой мужчина, заплативший Мораксу, мог пользоваться ею, как ему угодно. Год, в течение которого ее били за малейшую оплошность или без всякой причины, просто чтобы она помнила свое место.

Они прекратили побои только в самом конце, когда хотели, чтобы на ней не осталось отметин, чтобы у Касии была гладкая кожа перед смертью в лесу.

Из своей комнаты на постоялом дворе Касия слышала шум на ипподроме. Постоянный шум, похожий на шум падающей воды к северу от ее дома, но иногда он становился громче — в отличие от водопада, — вырастал до оглушительного рева, словно ревел какой-то зверь с множеством глоток, когда там, где бежали лошади, совершался непредвиденный поворот судьбы, ужасный или чудесный.

«Зубир» в чаще не издал ни звука. Там царила тишина, под листьями и над листьями, окутанными туманом и собранными в нем. Мир сжался до ничтожных размеров, до самой малой, одной вещи. Это было ужасно или чудесно, когда ей вернули собственное существование, и это привело ее из Древней Чащи в Сарантий, о котором она никогда и не мечтала. И к свободе, о которой она мечтала каждую ночь этого года.

Сейчас на ипподроме собралось восемьдесят тысяч человек. Карулл так сказал. Ей даже мысленным взором не удавалось охватить такое количество. Почти пятьсот тысяч в Городе, сказал он. Даже после мятежа, случившегося два года назад, и после чумы. Почему все они не трепещут?

Она провела утро в этой маленькой комнате. Хотела приказать принести ей наверх еду и задумалась о той перемене, которую символизировала подобная возможность. Она гадала, какая девушка, забитая и испуганная, явится с подносом для госпожи.

Госпожа с солдатами. С человеком, который собирается во дворец. Она была этой самой госпожой. Карулл позаботился о том, чтобы внизу об этом знали. Здесь, в Сарантии, обслуживание зависело от статуса, как и везде, а Бронзовые Врата, распахнутые перед тобой, давали доступ в целый мир.

Мартиниан туда собирается. Или, вернее, Кай Криспин. Он сказал, чтобы они звали его Криспином, когда никто не слышит. Его зовут Криспин. Он был женат на женщине по имени Иландра. Она умерла, и две его дочери тоже. Он громко выкрикнул ее имя в темноте, в той деревне.

Он не прикасался к Касии с той ночи, после Древней Чащи. Даже тогда он сначала опять уложил ее спать на своем плаще, на полу. Она сама подошла к постели, когда он закричал. Только тогда он повернулся к ней. И только в тот единственный раз. После он следил, чтобы у нее была собственная комната, пока они путешествовали вместе с солдатами сквозь осенние ветра и падающие листья. Быстрые реки Саврадии и серебряные рудники сменились хлебородными полями Тракезии, а затем впервые им открылась потрясающая картина тройных стен Города.

Пятьсот тысяч душ.

Касия представления не имела, как объяснить то, что она чувствует, ее мир вращался и менялся слишком быстро даже для умной девушки. Ее тоже подхватило всеобщее движение. Она могла заставить себя покраснеть — прямо сейчас, — вспомнив кое-что из того, что она совершенно неожиданно почувствовала на рассвете, в конце той единственной ночи.

Она сидела в своей комнате, слушала шум ипподрома, чинила свой плащ — его плащ — при помощи иголки и нитки. Она не слишком умело обращалась с иголкой, но надо же было чем-то заняться. Она все-таки спустилась в общий зал поесть в полдень. Она была «эримицу», умная, и знала, что если позволит себе остаться в четырех стенах и запрет дверь, то может никогда уже не выйти оттуда. Как бы это ни было трудно, она заставила себя спуститься вниз. Ее обслужили умело, хоть и без особого почтения. Наверное, ничего большего женщина не может ожидать, особенно в Городе.

Она съела плохо прожаренную курицу с луком-пореем и хороший хлеб, и выпила стакан вина, которое разбавила водой больше, чем наполовину. Во время еды, пока она сидела за столиком в углу, ей пришло в голову, что она никогда в жизни этого не делала: не ела в таверне как посетительница, не пила вина. Одна.

Никто ее не беспокоил. Зал был почти пуст. Все ушли на ипподром или праздновали последний день Дайкании на улицах, хватали урывками еду и пили слишком много вина у прилавков уличных торговцев, размахивали трещотками и флажками гильдий или факций. Она слышала их голоса на улице, под солнцем. Она заставляла себя есть медленно, пить вино, даже налила себе второй стакан. Она — свободная гражданка Сарантийской империи в царствование Валерия Второго. Сейчас народные гуляния, праздник. Она заставила себя согласиться, когда служанка спросила, не хочется ли ей дыни.

Волосы этой женщины были того же цвета, что и ее собственные. Только она была старше. У нее на лбу виднелся поблекший шрам. Касия улыбнулась ей, когда та принесла дыню, но женщина не улыбнулась в ответ. Однако немного позже она принесла чашу с двумя ручками, наполненную горячим вином с пряностями.

— Я этого не заказывала, — встревожилась Касия.

— Я знаю. А нужно было заказать. День холодный. Это тебя успокоит. Твои мужчины скоро вернутся, и они будут возбуждены. Они всегда возбуждены после скачек. У тебя будет много работы, дорогая.

Она ушла, так и не улыбнувшись, и Касия не успела возразить. Но это была доброта. «Дорогая». Она хотела проявить доброту. Значит, это еще случается в городах.

Вино с пряностями оказалось хорошим. От него пахло добрым урожаем и теплом. Касия посидела тихо и выпила его. Она следила за открытой дверью на улицу. Поток людей, туда-сюда, без конца. Из всех концов мира. Она поймала себя на том, что думает о матери, о доме, потом о том, где она находится сейчас, в данный момент. О том месте в господнем мире, где она находится. А затем подумала о той ночи, когда спала с Мартинианом-Криспином, и это воспоминание снова заставило ее покраснеть и почувствовать себя очень странно.

Она сделала так, как велел Карулл, и попросила служанку включить обед в счет за комнаты, а потом вернулась наверх. У нее была своя комната. Закрытая дверь с новым замком. Никто не войдет и не воспользуется ею и не прикажет ей что-то сделать. Такая роскошь, что даже страшно. Она села у маленького окошка, снова с иголкой в руке, плащ теплом окутывал ее колени, но от вина с пряностями после двух других чашек вина ей захотелось спать, и она, должно быть, задремала в косых лучах солнечного света.

Резкий стук в дверь разбудил ее и заставил вздрогнуть, и сердце ее сильно забилось. Она поспешно встала, завернулась в плащ — невольным, обороняющимся жестом — и подошла к запертой двери. Но не открыла ее.

— Кто там? — крикнула она. Она слышала, что голос ее дрожит.

— А! Мне говорили, что он привез с собой шлюху. — Отрывистый, восточный голос, угрюмый голос образованного человека. — Я хочу видеть приезжего с запада, Мартиниана. Открой дверь.

Тогда Касия напомнила себе, что она — «эримицу». Она умная. Она свободная гражданка, имеет права перед лицом закона, хозяин гостиницы и его люди находятся внизу. Сейчас белый день. Может быть, Мартиниану нужно, чтобы она сейчас сохранила способность соображать. Она достаточно часто слышала, как Моракс разговаривает с купцами и патрициями. Она сумеет это сделать.

Она набрала в грудь воздуха.

— Кто его ищет, позволь спросить?

В ответ раздался короткий сухой смех.

— Я не разговариваю с проститутками через запертую дверь.

Гнев пришел ей на помощь.

— А я не открываю двери дурно воспитанным незнакомцам. Кажется, у нас проблема.

Тишина. Она слышала, как скрипнула половица в коридоре. Тот человек кашлянул.

— Самонадеянная сучка. Я — Сирос. Придворный мозаичник императора. Открой дверь.

Она открыла дверь. Возможно, это было ошибкой, но Марти… Криспина вызвали сюда, чтобы выполнять мозаичные работы для императора, и этот человек…

Этот человек оказался низеньким, пухлым и лысоватым. Он был одет в богатую, темно-синюю полотняную тунику до щиколоток, расшитую дорогой золотой нитью, поверх которой набросил красный плащ со сложным узором на поперечной полосе, также вышитой золотом. У него было круглое самодовольное лицо, темные глаза и длинные пальцы, не вязавшиеся с общим впечатлением округлой мягкости. На его руках она заметила такую же сеть порезов и шрамов, как и на руках Криспина. Он был один, если не считать слуги, стоящего в нескольких шагах за его спиной в пустом коридоре.

— А! — сказал человек по имени Сирос. — Он любит тощих женщин. Мне они не нравятся. Сколько ты берешь за свидание днем?

Важно сохранять спокойствие. Она свободная гражданка.

— Ты оскорбляешь всех женщин, которых встречаешь? Или я тебя чем-то обидела? Мне говорили, что Императорский квартал славится учтивым обхождением. По-видимому, меня неверно информировали. Мне позвать хозяина гостиницы, чтобы вас вышвырнули вон, или просто закричать?

Незнакомец снова заколебался, и на этот раз Касии показалось, что она кое-что заметила, присмотревшись к нему. Это было неожиданно, но она была почти уверена.

— Вышвырнули вон? — он хрипло рассмеялся. — Ты не самонадеянна, ты невежественна. Где Мартиниан?

«Осторожно», — сказала она себе. Этот человек имеет вес, и возможно, Криспин от него зависит, он будет работать вместе с ним, для него. Она не должна поддаваться ни панике, ни гневу, ни одному из этих чувств.

Она овладела своим голосом, опустила глаза вниз, вспомнила Моракса, лебезящего перед каким-нибудь купцом-толстосумом.

— Прости меня, господин мой. Возможно, я из варваров и не привыкла к Городу, но я не чья-то шлюха. Мартиниан Варенский находится на ипподроме вместе с трибуном Четвертого саврадийского легиона.

Сирос тихо выругался. Она снова уловила это, намек на нечто неожиданное.

«Он боится», — подумала она.

— Когда он вернется?

— Мой господин, я думаю, когда закончатся соревнования. — Они слышали рев, доносящийся через узкие улицы и широкое пространство форума перед ипподромом. Кто-то выиграл забег, кто-то его проиграл. — Ты его подождешь? Или передать ему что-нибудь от тебя?

— Ждать? Вряд ли. Забавно, должен заметить, что родианин считает, будто у него есть время ходить на игры после того, как он так долго добирался сюда.

— Несомненно, это не проступок во время Дайкании, господин? Император и канцлер, оба должны быть на ипподроме, как нам сказали. Никаких представлений ко двору не запланировано.

— А! И кто же вас так подробно информирует?

— Трибун Четвертого саврадийского знает очень много, мой господин.

— Ха! Саврадийцы? Солдат из деревни.

— Да, господин. Конечно, он офицер, и у него назначена встреча с верховным стратигом. Полагаю, ему необходимо знать о том, что происходит в Императорском квартале. Насколько возможно. Конечно, как ты говоришь, он не может знать много.

Касия подняла глаза как раз вовремя и перехватила неуверенный взгляд мозаичника. Она быстро снова опустила глаза. Она сумела это сделать. Все же сумела.

Сирос снова выругался.

— Я не могу ждать невежественного приезжего с запада. После гонок сегодня вечером должно состояться пиршество у императора. У меня там почетное ложе. — Он сделал паузу. — Скажи ему об этом. Скажи ему… что я приходил как коллега, чтобы поприветствовать его прежде, чем он столкнется с… трудностями во время представления ко двору.

Она не поднимала глаз.

— Он будет польщен, я знаю. Мой господин, он будет в отчаянии от того, что ты его не застал.

Мозаичник забросил полу плаща на одно плечо, поправил золотую брошь, которая его скрепляла.

— Не пытайся изображать хорошие манеры или речь. Это не пристало костлявой шлюхе. У меня еще хватит времени, чтобы тебя трахнуть. Полсолида поможет тебе раздеться?

Касия удержалась от колкого ответа. Она уже не боялась, к своему изумлению. Боялся он. Она посмотрела ему в глаза.

— Нет, — ответила она. — Не поможет. Но я расскажу Мартиниану Варенскому, что ты был здесь и предлагал его.

И она начала закрывать дверь.

— Погоди! — Его глаза блеснули. — Шутка. Я пошутил. Деревенские никогда не понимают придворных шуток. Ты… ты случайно не знакома с работами Мартиниана или… э… с его взглядами на… скажем, метод переноса при укладывании смальты?

Этот человек в ужасе. Иногда такие бывают опасными.

— Я не его шлюха, и не его подмастерье, мой господин. Когда он вернется, я скажу ему, что ты приходил, чтобы это узнать.

— Нет! То есть… не беспокойся. Я сам поговорю с ним об этом, естественно. Мне придется, э, удостовериться в его мастерстве. Разумеется.

— Разумеется, — ответила Касия и захлопнула дверь перед придворным мозаичником императора.

Она заперла замок и прислонилась спиной к дереву, а потом, не в силах сдержаться, сначала беззвучно расхохоталась, а потом одновременно расплакалась.

Если бы он вернулся обратно в гостиницу, как собирался, поговорил с Касией и узнал о ее встрече с посетителем — подробности которой сказали бы ему больше, чем ей, — Криспин почти наверняка повел бы себя иначе в некоторых ситуациях в дальнейшем. Это могло фактически изменить его жизнь, жизни многих других людей и, предположительно, течение событий в Империи.

Это случается чаще, чем думают. Влюбленные впервые встречаются на обеде, который один из них едва не пропустил. Винная бочка падает с телеги и ломает ногу человеку, который выбрал непривычную дорогу к своей любимой бане. Метнувший кинжал убийца промахивается лишь потому, что намеченная жертва случайно оборачивается и замечает его. Так складываются и меняются судьбы и жизни людей в созданном богом мире.

Криспин не вернулся в гостиницу.

Или, вернее, когда они с Каруллом и Варгосом приблизились к ней на закате, пройдя по бурлящим, шумным праздничным улицам, от стены гостиницы отделились несколько стоящих там людей и подошли к ним. Он отметил, что они были одеты в темно-зеленые туники до колен, с изящным узором из коричневых вертикальных полос с обеих сторон и темно-коричневые пояса. У каждого на шее висели одинаковые ожерелья с медальонами — символы их должности. Они были серьезными и собранными и резко выделялись среди окружавшего их хаоса.

Увидев их, Карулл остановился. Он насторожился, но не встревожился. Криспин поэтому стоял спокойно, когда предводитель этих шестерых подошел к ним. Собственно говоря, он любовался покроем их одежды и со вкусом подобранными цветами. Еще перед тем, как этот человек заговорил, Криспин понял, что он — евнух.

— Ты мозаичник? Мартиниан Варенский?

Криспин кивнул.

— Могу я узнать, кто спрашивает?

Стоя у окна наверху, Касия наблюдала. Она высматривала троих мужчин с тех пор, как смолкли радостные крики на ипподроме. Она смотрела вниз, и ей хотелось окликнуть их. Но она этого не сделала. Разумеется.

— Нас прислали из ведомства канцлера. Твое присутствие требуется в Императорском квартале.

— Я это знаю. Поэтому и прибыл в Сарантий.

— Ты не понимаешь. Тебе оказана большая честь. Ты должен явиться сегодня вечером. Сейчас. Скоро начнется пиршество у императора. После него он примет тебя в Аттенинском дворце. Ты понимаешь? Знатнейшие люди ждут приема неделями, месяцами. Иногда послы покидают Город, так и не дождавшись аудиенции. Ты будешь представлен ко двору сегодня ночью. Император очень заинтересован в строительстве нового святилища. Мы должны увести тебя с собой и подготовить тебя.

Карулл тихо присвистнул. Один из евнухов посмотрел на него. Варгос стоял неподвижно и слушал. Криспин ответил:

— Действительно, большая честь. Но так сразу? Меня представят прямо в таком виде?

На лице евнуха промелькнула улыбка.

— В таком виде — вряд ли. — Один из них насмешливо фыркнул.

— Тогда я должен искупаться и переодеться. Я весь день провел на ипподроме.

— Это нам известно. Сомневаюсь, что та одежда, которую ты взял с собой, подойдет для официального визита во дворец. Ты находишься здесь по приглашению канцлера. Поэтому Гезий отвечает за тебя перед императором. Мы займемся твоим внешним видом. Пойдем.

Он пошел. За этим он сюда и прибыл.

Касия смотрела из окна, прикусив губу. Ей очень хотелось позвать его, хотя она не могла бы объяснить, почему. Какое-то предчувствие. Дыхание полумира? Тени. Когда Карулл и Варгос поднялись наверх, она рассказала им о сегодняшнем посетителе и о последнем, особом вопросе, который он задал. Карулл выругался, что усилило ее опасения.

— Ничего не поделаешь, — через мгновение произнес он. — Теперь ему уже никак об этом не расскажешь. Здесь какая-то ловушка, но от этого двора ничего другого нельзя и ожидать. Он быстро соображает, Джад свидетель. Будем надеяться, что он сохранит эту способность.

— Мне надо идти, — сказал Варгос после непродолжительного молчания. — Солнце заходит.

Карулл посмотрел на него, бросил на Касию хитрый взгляд, а потом быстро повел их по многолюдным, быстро темнеющим улицам к довольно большому святилищу, стоящему неподалеку от тройных стен. Стоя среди множества людей в пространстве между алтарем и солнечным диском на стене за ним, они слушали предзакатные молитвы, которые читал чернобородый, крепкий священник. Касия стояла между двумя мужчинами, опускалась на колени, снова вставала и снова преклоняла колени и старалась не думать о «зубире», о Кае Криспине и обо всех стоящих вокруг нее в такой тесноте людях, здесь, в Городе.

После они поужинали в таверне неподалеку. Снова в толпе. Там было много солдат. Карулл здоровался, и с ним здоровались многие, когда они вошли, но он из сочувствия к Касии выбрал место в самом дальнем углу, подальше от суеты. Он посадил ее спиной к бурлящему залу, так что ей даже не пришлось ни на кого смотреть, кроме Варгоса и его самого. Он заказал еду и вино для всех троих, перебрасываясь легкомысленными шутками со слугой. Касия догадалась, что Карулл проиграл довольно много денег в одном из заездов после полудня. Но не похоже, чтобы он из-за этого притих. Она уже поняла, что его не так-то легко заставить притихнуть.

Он впал в невыразимую ярость, на него напали, над ним надругались, подорвали в нем понимание того, кто он такой. Он кричал в бессильной ярости, махал руками, поднимая фонтаны воды, выплескивал ее из ванны, и многие из них промокли насквозь.

Они смеялись. И учитывая то, что большой клок у него уже отрезали, пока он, расслабившись, лежал с закрытыми глазами в чудесно теплой, душистой воде, у Криспина не оставалось выбора. Когда Криспин кончил скалиться, ругаться и грозить всевозможными непристойно насильственными действиями, что еще больше их позабавило, ему пришлось позволить им завершить начатое, иначе он бы выглядел, как буйный помешанный.

И они сбрили ему бороду до конца.

Кажется, при дворе Валерия и Аликсаны были в моде мужчины с гладковыбритыми щеками. Волосы на лице носят варвары, солдаты из глубинки, провинциалы, которые ничего не понимают, говорил евнух, орудуя ножницами, а потом сверкающей бритвой, с выражением непередаваемого отвращения. Они похожи на медведей, козлов, зубров и других зверей, считал он.

— Что ты знаешь о зубрах? — с горечью прохрипел Криспин.

— Совсем ничего! И благодарен за это святому Джаду! — с жаром ответил евнух с бритвой и сделал лезвием знак солнечного диска, что вызвало смех его товарищей. — Мужчины при дворе, — терпеливо объяснял он, очень точно орудуя бритвой, перед богом и императором обязаны являться в цивилизованном виде, насколько это в их силах. Для рыжеволосого человека носить бороду, — твердо прибавил он, — это такой же признак дурного воспитания, как… как пустить ветры во время предрассветной молитвы в императорской часовне.

Несколько позднее, ожидая в приемной Аттенинского дворца, одетый в шелка всего во второй раз в жизни, в мягкой, облегающей кожаной обуви и в коротком темно-зеленом плаще, приколотом к плечу, поверх длинной, жемчужно-серой туники с вытканной черной каймой, Криспин не мог удержаться и все время трогал свое лицо. Его рука то и дело тянулась вверх. В бане ему принесли зеркало: великолепное зеркало, с ручкой из слоновой кости, на тыльной стороне из серебра вытравлен узор из виноградных гроздьев и листьев, а стекло изумительно правильное, почти не искажающее отражения.

Из зеркала на него смотрел незнакомец, мокрый и бледный и очень сердитый. И с гладкими, как у младенца, щеками. Криспин носил бороду с тех пор, как встретил Иландру. Уже больше десяти лет. Он едва узнавал этого странно уязвимого, свирепого человека с квадратным подбородком, которого видел в зеркале. У него оказались ярко-голубые глаза. Он ощущал свой рот — и все лицо — незащищенным, ничем не охраняемым. Он попытался быстро улыбнуться на пробу, но тут же убрал улыбку. Это лицо на вид и на ощупь казалось ему чужим. Он… изменился. Перестал быть самим собой. Опасное ощущение, ведь он готовился быть представленным к самому сложному, полному интриг двору в мире под чужим именем и с тайным посланием.

Ожидая, он все еще гневался, находя в гневе своего рода спасение от растущей тревоги. Он понимал, что люди канцлера отнеслись с неоспоримой снисходительностью и доброжелательной терпимостью к его вспышке ярости в воде. Евнухи действительно хотели, чтобы он произвел хорошее впечатление. Это имело для них значение, как ему дали понять. Подпись Гезия послужила ему вызовом и облегчила путешествие сюда. Теперь он стоял в этой пышной, освещенной свечами приемной и слышал, как в тронный зал с противоположной стороны начинают собираться придворные, а он был, каким-то сложным образом, представителем канцлера, хотя никогда не видел этого человека.

В Императорский квартал, с опозданием понял Криспин, являются, уже встав на чью-нибудь сторону еще до того, как произнесены первые слова и преклонены колена. Ему рассказали о преклонении колен. Инструкции были точными, и еще его заставили это проделать для тренировки. Тогда он невольно почувствовал, как сильно забилось его сердце, и это чувство сейчас снова охватило его, когда он услышал голоса знатных придворных Валерия Второго по другую сторону этой великолепной серебряной двери. То становился громче, то стихал смех, тихим потоком лилась непринужденная беседа. Они должны быть в хорошем настроении после праздничного дня и пира.

Криспин снова потер свой голый подбородок. Его гладкость была возмутительной, она выбивала из колеи. Словно бритый, разодетый в шелка сарантийский придворный стоял в его теле на другом конце света от его дома. Он чувствовал, что лишен того представления о себе, которое приобрел за много лет.

И это чувство, эта навязанная перемена внешности и личности, вероятно, сыграла большую роль в том, что случилось дальше, как он потом решил.

Ничего из этого он не планировал. Это он твердо знал. Он был просто безрассудным, противоречивым человеком. Его мать всегда так говорила и жена. И друзья. Он уже давно перестал с ними спорить. Обычно они смеялись над ним, когда он возражал, поэтому он перестал.

После затянувшегося ожидания, после того, как он долго следил за голубой луной, которая вставала в окне, выходящем на внутренний двор, события начали развиваться очень быстро. Серебряные двери распахнулись. Криспин и представители канцлера быстро обернулись. Два стражника — необычайно высокие, в блестящих серебряных туниках — вышли из тронного зала. Криспин уловил позади них движение и цвет. В воздухе разлилось благоухание ладана. Он услышал музыку, потом она — и движение прекратились. Из-за спин стражников появился человек, одетый в ярко-красное и белое, в руках он держал церемониальный жезл. Один из евнухов кивнул этому человеку, потом посмотрел на Криспина. Улыбнулся — щедрый жест в данный момент — и пробормотал:

— Ты выглядишь вполне приемлемо. Император милостиво ждет тебя. Да пребудет с тобой Джад.

Криспин неуверенно шагнул вперед и встал рядом с герольдом. Тот равнодушно взглянул на него.

— Мартиниан из Варены?

Он действительно не планировал этого заранее. Уже когда он заговорил, у него мелькнула мысль, что его могут за это казнить. Он потер свой слишком гладкий подбородок.

— Нет, — ответил он спокойно. — Мое имя — Кай Криспин. Но я из Варены.

В несколько иной ситуации изумленное лицо герольда могло показаться комичным. Один из стражников возле Криспина слегка шевельнулся, но и только, он даже не повернул головы.

— Сунь меч себе в задницу! — шепнул глашатай с элегантным произношением восточного аристократа. — Ты думаешь, я объявлю имя, которое не значится в списке? А когда войдешь, делай, что хочешь.

Он шагнул в зал, один раз ударил жезлом об пол.

Придворные уже прекратили болтовню и выстроились в ожидании, открыв проход в зал.

— Мартиниан Варенский! — объявил глашатай громким, звучным голосом, и это имя разнеслось по купольному залу.

Криспин двинулся вперед, голова у него кружилась, он воспринимал новые запахи и тысячи оттенков цветов, но пока не различал их ясно. Он сделал три положенных шага, опустился на колени, прикоснулся лбом к полу. Подождал, считая про себя до десяти. Встал. Еще три шага по направлению к человеку, сидящему в ореоле золотого сияния на троне. Снова упал на колени, снова прикоснулся лбом к прохладным камням мозаики на полу. Стал считать про себя, пытаясь унять биение сердца. Встал. Еще три шага, и в третий раз он опустился на колени и поклонился.

В последний раз он остался в этом положении, как его учили, примерно в десяти шагах от трона императора и второго трона, на котором сидела женщина, сверкающая ослепительными драгоценностями. Он не поднимал глаз. Услышал перешептывание придворных, полное легкого любопытства, которые пришли после пира посмотреть на нового родианина при дворе. Родиане все еще вызывали интерес. Послышалось насмешливое замечание, женский смех, подобный переливу ртути, потом все смолкло.

В тишине тонкий, как бумага, но очень четкий голос произнес:

— Добро пожаловать ко двору императора Сарантии, художник. От имени прославленного императора и императрицы Аликсаны разрешаю тебе встать, Мартиниан Варенский.

Это, должно быть, Гезий, понял Криспин. Канцлер. Его клиент, если только у него есть клиент. Он закрыл глаза, сделал глубокий вдох. И застыл совершенно неподвижно, касаясь лбом пола.

Пауза. Кто-то хихикнул.

— Тебе позволено встать, — повторил тонкий, сухой голос.

Криспин подумал о «зубире» в лесу. А потом о Линон, птице, — душе, — которая говорила с ним мысленно, пусть и недолгое время. Ему хотелось умереть, вспомнил он, когда умерла Иландра.

Криспин сказал, не поднимая глаз, но как можно четче выговаривая слова:

— Я не смею, господин мой.

По залу пронесся шелест голосов и одежд, похожий на шелест листьев. Он чувствовал смесь различных ароматов, прохладу мозаики, а музыка уже не звучала. У него пересохло во рту.

— Ты намерен оставаться распростертым вечно? — в голосе Гезия появился намек на строгость.

— Нет, мой добрый господин. Только до тех пор, пока мне не будет дарована милость предстать перед императором под своим собственным именем. Иначе я останусь обманщиком и заслуживаю смерти.

Это заставило всех замолчать.

Канцлер, казалось, на мгновение растерялся. Голос, прозвучавший в тишине, был изысканным, хорошо поставленным и принадлежал женщине. После Криспин вспомнит, что он вздрогнул, услышав его впервые. Женщина сказала:

— Если бы всех обманщиков в этом зале обрекли на смерть, боюсь, не осталось бы никого, чтобы развлекать нас.

Поразительно, правда, какой разной может быть тишина. Женщина — он знал, что это Аликсана и что этот голос будет отныне звучать в его голове всегда, — после точно отмеренной паузы продолжала:

— Как я понимаю, ты предпочитаешь называться Каем Криспином? Ты — художник, достаточно молодой, чтобы отправиться в дорогу, тогда как твой коллега, вызванный сюда, счел себя слишком немощным для такого путешествия?

У Криспина перехватило дыхание, словно он получил удар под ложечку. Они знали. Они ЗНАЛИ. Как — он понятия не имел. Это будет иметь последствия, пугающе большие последствия, но у него не было возможности подумать о них. Он пытался овладеть собой, касаясь лбом пола.

— Император и императрица читают в душах и сердцах людей, — в конце концов выдавил он. — Я действительно явился вместо моего партнера, чтобы предложить императору свое скромное мастерство. Я встану под собственным именем, которое назвала императрица, оказав мне этим честь, или приму то наказание, которое заслужил своей самонадеянностью.

— Внесем полную ясность. Ты — не Мартиниан Варенский? — Новый голос, аристократический и резкий, раздался рядом с троном.

Карулл в конце их путешествия много времени уделил рассказам о том, что сам знал об этом дворе. Криспин был почти уверен, что это сказал Фастин, начальник канцелярии, соперник Гезия, вероятно, самый могущественный здесь человек после того, который сидит на троне.

Тот, что на троне, пока не произнес ни звука.

— По-видимому, один из твоих курьеров не обеспечил доставку нужному лицу императорского послания, Фастин, — своим сухим, как бумага, голосом, произнес Гезий.

— Скорее евнухи канцлера не проследили, чтобы человек, которого предстоит официально представить ко двору, оказался тем, кем он якобы является, — парировал тот. — Это опасно. Почему ты позволил, чтобы о тебе доложили как о Мартиниане, художник? Это обман.

Трудно возражать, когда голова прижата к полу.

— Я не позволял, — ответил Криспин. — К сожалению, герольд, по-видимому, неправильно произнес мое имя, когда я назвал его. Я сказал, кто я такой. Меня зовут Кай Криспин, сын Хория Криспина. Я — мозаичник и был им всю взрослую жизнь. Мартиниан Варенский — мой коллега и партнер и является им двенадцать лет.

— Мало толку от герольдов, — тихо заметила императрица своим поразительно бархатным голосом, — если они допускают такие ошибки. Ты согласен, Фастин?

Криспин подумал, что из этих слов понятно, кто назначает здесь герольдов. Мысли его мчались стремительно. Ему пришло в голову, что с каждым произнесенным словом он наживает себе врагов. Он по-прежнему понятия не имел, откуда императрица — а значит, и император — узнала его имя.

— Я в этом разберусь, конечно, трижды возвышенная. — Резкий тон Фастина внезапно смягчился.

— По-моему, здесь нет никаких трудностей, — вмешался новый голос, звучавший грубо и прозаично. — Из Родиаса вызвали художника, и художник откликнулся. Друг и ученик того, кто был вызван. Если он справится с поставленной перед ним задачей, то какая разница? Жаль портить праздник подобными пустяками, мой император. Разве мы собрались сюда не для того, чтобы развлекаться?

Криспин не знал, кто этот человек — первый, напрямую обратившийся к Валерию. Однако он услышал две вещи. Первая, через мгновение, — это ропот облегчения и согласия, вернувший в зал прежнюю атмосферу легкости. Кто бы этот человек ни был, он занимал высокое положение.

А вторым звуком, который он уловил через несколько секунд, было легкое, почти неуловимое потрескивание впереди.

Любому другому в неловком положении Криспина, который прижимался лбом к полу, оно почти ничего не сказало бы. Но мозаичнику оно кое о чем говорило. Он слушал, не веря своим ушам. Услышал сдержанный смех слева и справа, быстрый шепот, подавивший смех. А тихий, потрескивающий звук впереди продолжался.

«Двор сегодня ночью развлекается», — подумал он. Хорошая еда. Вино, флирт, остроумная беседа, без сомнения. Это была праздничная ночь. Он представил себе ладони женщин, опущенные в ожидании на плечи мужчин, надушенные, одетые в шелк тела людей, которые наблюдали, подавшись вперед. Родианин, которого следовало слегка приструнить, мог стать отличным предметом для развлечения.

Ему не хотелось стать для них предметом развлечения.

Он здесь, при сарантийском дворе. Под своим собственным семейным именем, сын отца, который невыразимо гордился бы им в этот момент, и он не был склонен служить предметом насмешек.

Криспин был противоречивым человеком. Он уже признал это, давным-давно. Иногда это наносило вред ему самому. Это он тоже признал. Он также был прямым потомком народа, который правил Империей, гораздо более великой, чем эта, в то время, когда этот Город был просто горсткой продуваемых ветром хижин на скалистом утесе.

— Ну хорошо, — произнес канцлер Гезий, его голос звучал почти так же сухо, но не совсем так же, как прежде. — Тебе позволено подняться, Кай Криспин, родианин. Встань теперь перед лицом всемогущего любимца Джада, высокого и возвышенного императора Сарантия. — Кто-то рассмеялся.

Криспин медленно поднялся. Лицом к двум тронам.

К одному трону. Одна лишь императрица сидела перед ним. Император исчез.

«Высокого и возвышенного, — подумал Криспин. — Ужасно остроумно».

Он понимал, что от него ожидают паники. Что ожидают увидеть его одуревшим, растерянным, даже испуганным. Возможно, он закружится, спотыкаясь, как медведь, разыскивая императора, а когда не найдет, то у него отвиснет челюсть.

Вместо этого он посмотрел вверх непринужденным, оценивающим взглядом. И улыбнулся тому, что увидел. Джад иногда проявляет великодушие даже к незначительным, недостойным смертным.

— Я испытываю невыразимое смирение, — серьезно произнес он, обращаясь к человеку на золотом троне У него над головой, на середине пути к изящному маленькому куполу. — Трижды возвышенный император, я почту за честь оказать помощь в создании любой мозаики, которую ты или твои доверенные слуги сочтете нужным поручить мне. Я также, возможно, сумею предложить некоторые меры для улучшения эффекта твоего вознесения ввысь на славном императорском троне.

— Для улучшения эффекта? — это снова раздался резкий голос Фастина. По комнате пронесся нарастающий гул голосов. Шутка была испорчена. Этого родианина почему-то не удалось надуть.

«Интересно, — подумал Криспин, — какой эффект вызывало это приспособление в течение многих лет». Вожди варваров и правители, торговые посланники, послы бассанидов в длинных одеждах или каршитов в мехах — все они должны были запоздало взглянуть вверх и увидеть императора, помазанника Джада, парящего в воздухе на троне, удерживаемом невидимым приспособлением, который настолько же выше их в пространстве, насколько могущественнее. Таков был вложенный в это затейливое развлечение смысл.

Он мягко ответил, продолжая смотреть вверх, а не на начальника канцелярии.

— Мозаичник проводит в жизни много времени, поднимаясь и спускаясь на разнообразных платформах или подъемниках. Я могу предложить кое-какие приспособления, которые императорские инженеры смогут использовать, например, приспособление для бесшумной работы этого механизма.

Произнося эти слова, он чувствовал, что императрица смотрит на него со своего трона. На Аликсане была диадема, богато украшенная драгоценностями, более щедро, чем любая вещь, которую он видел за всю свою жизнь.

Он продолжал смотреть вверх.

— Следует добавить, что эффективнее было бы разместить трижды возвышенного императора непосредственно в лунном свете, который сейчас льется через южные и западные окна купола. Видите, сейчас этот свет падает только на ступни прославленного императора. Представьте себе, какой был бы эффект, если бы возлюбленный Джада в этот момент висел в сияющем свете почти полной голубой луны. Всего на полтора оборота тросов меньше, по моим прикидкам, и удалось бы достичь этого эффекта, мой повелитель.

В голосах окружающих появились угрожающие интонации, Криспин их проигнорировал.

— У любого мастера-мозаичника имеются таблицы восходов и заходов обеих лун, и инженеры могут их использовать. Когда нам приходилось выкладывать мозаику на куполе святилища или дворца в Батиаре, то нам — нам с Мартинианом — удавалось добиться хорошего эффекта, зная, когда и куда будет падать лунный свет во все времена года. Я счел бы за честь, — закончил он, — помочь императорским инженерам в этом деле.

Он замолчал, по-прежнему глядя вверх. Перешептывание также прекратилось. В залитом светом свечей зале Аттенинского дворца, среди усыпанных драгоценностями птиц, золотых и серебряных деревьев, курительниц с ладаном, изящных вещиц из слоновой кости, шелка, сандалового дерева и полудрагоценных камней повисла тишина, говорящая об очень многих вещах.

В конце концов ее нарушил смех.

Это Криспин тоже запомнил навсегда. Что первым звуком, услышанным им от Петра Тракезийского, который посадил своего дядю на императорский трон, а потом взял этот трон себе, был смех. Искренним, свободным, чистосердечным хохотом разразился человек, парящий над своим двором, подобно богу, и смеющийся, подобно богу, чуть в стороне от голубого водопада лунного света.

Император подал знак, и его начали опускать, пока трон плавно не встал на место, рядом с императрицей. Криспин стоял неподвижно, вытянув руки по бокам, и сердце его все еще быстро билось. Он смотрел на императора Сарантия. Возлюбленного Джада.

У Валерия Второго было мягкое, довольно невзрачное лицо с внимательными серыми глазами и гладковыбритыми щеками, что и стадо причиной покушения на бороду самого Криспина. Он уже начал лысеть со лба, хотя сами волосы оставались каштаново-русыми с проседью. Криспин знал, что ему уже перевалило за сорок пять. Не молодой человек, но и далеко не старый. Он носил тунику из пурпурного шелка с поясом, отделанную по подолу и воротнику полосками затейливого золотого узора. Богатую, но без шика и украшений. Никаких драгоценностей, кроме очень крупного кольца-печатки на левой руке.

У сидящей рядом с ним женщины был другой подход к вопросу об одежде и украшениях. Собственно говоря, до сих пор Криспин избегал прямо смотреть на императрицу. Он не мог бы объяснить — почему. А сейчас посмотрел, ощущая на себе насмешливый взгляд ее темных глаз. Все остальные образы, ауры, понятия пришли в столкновение, когда он на мгновение встретился с этим взглядом, а потом опустил глаза в пол. У него закружилась голова. Он в своей жизни повидал красивых женщин, и гораздо моложе ее. И в этом зале находились изумительные женщины.

Тем не менее императрица притягивала его к себе, и не только благодаря своему положению или истории. Аликсана — некогда просто Алиана из факции Синих, актриса и танцовщица, — была одета в ослепительно красный с золотом шелк, а порфир плаща поверх туники использовался, чтобы подчеркнуть этот цвет и одновременно, несомненно, также ее статус. Диадема, поддерживающая ее очень темные волосы, и ожерелье на шее, как подозревал Криспин, стоили больше, чем все драгоценные камни царицы антов, там, дома. В тот момент он ощутил острый укол жалости к Гизелле, молодой, осажденной со всех сторон, сражающейся за свою жизнь.

Императрица Сарантия высоко держала голову, несмотря на тяжесть диадемы, и блистала перед его взором, а умный, все замечающий, насмешливый взгляд ее темных глаз напоминал ему о том, что нет на земле более опасной женщины, чем та, что сидит рядом с императором.

Он увидел, как она открыла рот, чтобы что-то сказать, и когда, к его изумлению, ее опередили, он заметил, потому что смотрел, как она быстро поджала губы, проявив на короткий миг неудовольствие.

— Этот родианин, — произнесла элегантная, светловолосая женщина, стоящая за ее спиной, — самонадеян, чего от него можно было ожидать, и совершенно невоспитан, что несколько неожиданно. По крайней мере, его лишили растительности. Рыжая борода в сочетании с грубоватыми манерами — это было бы уже слишком.

Криспин ничего не ответил. Он увидел, как императрица скупо улыбнулась. Аликсана сказала, не оборачиваясь:

— Ты знала, что он носил бороду? Ты наводила справки, Стилиана? Даже будучи новобрачной? Как это похоже на Далейнов.

Кто-то нервно рассмеялся и быстро затих. На лице крупного, похожего на франка, красивого мужчины, стоящего рядом с женщиной, на короткое мгновение отразилась неловкость. Но по названному имени Криспин понял, кто эти двое. Кусочки картинки становились на свои места. Он питал слабость к решению головоломок. И всегда любил это делать. А сейчас это было необходимо.

Он смотрел на любимого Каруллом стратига, человека, ради встречи с которым трибун приехал из Саврадии, величайшего воина современности. Этот высокий мужчина был Золотым Леонтом, а рядом с ним стояла его жена. Дочь самого богатого семейства в Сарантии. Приз для генерала-победителя. Криспин вынужден был признать, что она была достойным призом. Стилиана Далейна выглядела великолепно, и единственная, совершенно уникальная жемчужина, которая сверкала в золотом ожерелье у нее на шее, могла даже быть…

В этот момент ему в голову пришла идея, рожденная гневом. Он внутренне вздрогнул от собственной пагубной мысли и ничего не сказал. И безрассудство имеет предел.

Стилиану Далейну совершенно не задело замечание императрицы. Так и должно быть, понял Криспин: она с готовностью проявила свою осведомленность на его счет, когда произносила эти оскорбления. Она должна была быть готова к такой отповеди. У Криспина вдруг возникло ощущение, что он — еще одна незначительная фигура в той сложной игре, которую разыгрывали эти две женщины.

Или три. Ведь он принес послание.

— Он может носить бороду, как у юродивого, если пожелает, — мягко произнес император Сарантия, — если только его мастерство поможет создать мозаики для святилища. — Голос Валерия звучал тихо, но он перекрыл все другие звуки. «Так и должно быть, — подумал Криспин. — Все присутствующие в этом зале должны быть настроены на звук его голоса».

Криспин посмотрел на императора, заставляя себя забыть о женщинах.

— Ты убедительно рассказывал о технике и о лунном свете, — сказал Валерий Сарантийский. — Давай немного поговорим о мозаике.

Он разговаривал, как ученый, как академик. И выглядел, как ученый. Говорили, что этот человек никогда не спит. Что он бродит по одному из своих дворцов всю ночь и диктует или сидит и читает донесения при свете фонаря. Что он умеет втягивать философов и военных тактиков в дискуссии, которые выходят за рамки их понимания. Что он встречался с архитекторами, представившими проект нового святилища, и рассмотрел каждый чертеж. Что один из них покончил жизнь самоубийством после того, как император отверг его план, объяснив точно и подробно, почему он это сделал. Эти слухи дошли даже до Варены: в Сарантии теперь правит император, у которого есть вкус к красоте, а не только власть.

— Я здесь именно для этого, трижды возвышенный, — ответил Криспин. Это было более или менее правдой.

— А, — быстро вставила Стилиана Далейна, — еще одна особенность родиан. Он здесь, чтобы вести беседы, а не что-то делать. Вот почему анты победили с такой легкостью. Это так знакомо!

Снова раздался смех. Это второе ее замечание говорило о многом: она должна была чувствовать свою неприкосновенность, свою собственную или мужа, давнего друга императора, чтобы вот так вмешиваться в разговор. Непонятно только, почему эта женщина на него нападает. Криспин не отрывал глаз от императора.

— Родиас пал по многим причинам, — мягко возразил Валерий Второй. — Однако мы в данный момент собираемся обсуждать мозаики. Кай Криспин, какого ты мнения о новом методе обратного переноса после укладки смальты на листы в мастерской?

Несмотря на все то что он слышал об этом человеке, техническая точность этого вопроса, заданного императором после пиршества, среди придворных, застала Криспина врасплох. Он глотнул. Прочистил горло.

— Мой повелитель, этот метод пригоден и полезен для мозаик на очень больших поверхностях стен и полов. Он позволяет ровнее закрепить смальту из стекла или камня там, где мы хотим, и снимает необходимость спешить, укрепляя кусочки смальты на основании, пока оно не засохло. Я могу объяснить, если император желает.

— Нет необходимости. Это я понимаю. А как насчет использования его на куполе?

После Криспин удивился, как развернулись бы последующие события, если бы он постарался быть дипломатичным в тот момент. Но он не старался.

— На куполе? — повторил он, повышая голос. — Трижды возвышенный повелитель, только глупец может предложить использовать этот метод на куполе! Ни один мозаичник, достойный этого имени, и не помыслит об этом.

У него за спиной кто-то издал звук, который можно было назвать только бульканьем.

Стилиана Далейна ледяным голосом произнесла:

— Ты находишься в присутствии императора Сарантия. Мы наказываем кнутом или лишаем зрения чужаков, которые позволяют себе подобное.

— И уважаем тех, — своим утонченным голосом возразила императрица Аликсана, — которые делают нам честь, отвечая откровенно на прямой вопрос. Скажи, пожалуйста, почему ты придерживаешься столь… категоричного взгляда, родианин?

Криспин заколебался.

— Двор славного императора в ночь Дайкании… вы действительно хотите этой дискуссии?

— Император хочет, — ответил император. Криспин опять глотнул. «Мартиниан, — подумал он, — сделал бы это гораздо тактичнее».

Он не был Мартинианом. Прямо перед Валерием Сарантийским он высказал один из своих заветных принципов.

— Мозаика, — сказал он уже мягче, — это мечта о свете. И о цвете. Это игра света НА цвете. Это мастерство… — иногда я дерзал называть его искусством, мой повелитель, — построенное на том, чтобы позволить пламени свечи, фонаря, свету солнца, обеих лун, играть на цветах смальты, драгоценных и полудрагоценных камней, которые мы используем… Чтобы сотворить нечто такое, что передает, пусть слабо, качество движения, которое Джад подарил своим смертным детям и миру. В святилище, господин, это мастерство стремится выразить святость бога и его творения.

Он перевел дыхание. Ему не верилось, что он произносит все это вслух и здесь. Он взглянул на императора.

— Продолжай, — сказал Валерий. Его серые глаза не отрывались от его лица, пристальные, умные, холодные.

— А на куполе, — продолжал Криспин, — на кривизне купола — будь то святилище или дворец — мозаичник получает возможность работать, вдохнуть жизнь в это видение. Стена плоская, пол плоский…

— Ну так и должно быть, — легкомысленно бросила императрица. — Мне доводилось жить в комнатах…

Валерий громко рассмеялся. Криспин, остановленный в своем полете, замолчал и тоже невольно улыбнулся. — Действительно, милостивая госпожа. Я рассуждаю в принципе, конечно. Это идеи, которые нам редко удается воплотить в жизнь.

— Стена или пол — плоские, в этом их суть, — сказал император. А купол…

— Кривизна и высота купола дают нам иллюзию движения сквозь меняющийся цвет, господин мой. Это бесценная возможность. Естественное место для работы мозаичника. Его… небеса. Нарисованная на плоской стене фреска может дать все те же эффекты, что и мозаика, и даже — пусть в моей гильдии это назовут ересью — иногда даже больше эффектов. Но нигде на земле Джада невозможно добиться того, чего сумеет достичь мозаичник на куполе, если будет класть смальту прямо на его поверхность.

За его спиной раздался голос, утонченный и ворчливый:

— Надеюсь, трижды возвышенный повелитель, мне будет позволено ответить на это глупое невежество с запада?

— Когда мы закончим, Сирос. Если это невежество. Слушай. Тебе зададут несколько вопросов. Будь готов на них ответить.

Сирос. Криспин не знал этого имени. Возможно, следовало знать. Он подготовился не так хорошо, как нужно было, но он не ожидал, что придется явиться ко двору на следующий день после прибытия в Город.

Теперь он тоже рассердился. Невежество? Слишком много оскорблений для одного раза. Он пытался сдержать свой гнев, но это были его самые сокровенные мысли. Он сказал:

— С востока или с запада, это не имеет никакого значения, мой повелитель. Ты назвал обратный перенос новым методом. Боюсь, кто-то ввел тебя в заблуждение. Пятьсот лет назад мозаичники выполняли мозаики на стенах и на полу при помощи таких полотнищ со смальтой в Родиасе, Милазии, Байане. Таких мозаик уже не осталось ни на одном куполе Батиары. Сказать трижды возвышенному императору, почему?

— Скажи мне, почему, — ответил Валерий.

— Потому что пятьсот лет назад мозаичники уже знали, что класть камень, стекло или драгоценные камни на липкие листы, а потом переносить их на купол — значит отказаться от того преимущества, которое дает им купол. Когда кладешь смальту вручную на поверхность, ты ее размещаешь под определенным углом, поворачиваешь. Ты укладываешь ее относительно соседнего кусочка, и следующего, и того, что дальше, в сторону света или прочь от него, льющегося в окна или поднимающегося снизу. Ты можешь слепить из основы рельеф или сделать углубление ради нужного эффекта. Ты можешь — если ты — мозаичник, а не просто человек, который лепит стекло на вязкую поверхность, — позволить всему, что знаешь об этом месте, о количестве свечей в помещении внизу, о расположении окон вокруг основания купола и в вышине, о местоположении этого строения на священной земле Джада, о восходах лун и солнца… ты можешь сделать свет своим инструментом, своим слугой, своим… даром и сотворить божественный образ.

— А если делать по-другому? — Как ни странно, на этот раз вопрос задал канцлер Гезий. Худое, вытянутое лицо престарелого евнуха было задумчивым, словно он пытался уловить в этом обсуждении какой-то нюанс.

Криспин подозревал, что его заинтересовал не сам предмет, а интерес Валерия к нему. Этот человек сумел уцелеть на службе у трех императоров.

— А если делать по-другому, — мягко ответил он, — то ты превратишь этот подарок в виде высокой, изогнутой поверхности в… стену. В плохо сложенную стену, в кривую стену. Ты погубишь игру света, лежащую в основе мозаики. В основе всего, что я делаю. Или всегда старался делать, господин мой. Мой император.

Это циничный, пресыщенный двор. Криспин говорил от всего сердца, слишком страстно. Слишком. Он выглядел смешным. Он чувствовал себя смешным и не совсем понимал, почему дал выход глубоко личным чувствам. Он потер свой бритый подбородок.

— Ты считаешь передачу божественных образов в святилище — игрой? — Это спросил высокий стратиг, Леонт. И по этому прямому вопросу солдата, по тону его голоса Криспин понял, что это тот человек, который вмешался в разговор чуть раньше. «Все западные ремесленники похожи друг на друга, — сказал он тогда. — Какая нам разница, который из них приехал?»

Криспин набрал в грудь воздуха.

— Я считаю свет источником гордости. Источником радости и благодарности. Разве предрассветная молитва не то же самое, мой господин? Утрата солнца — серьезная потеря. Тьма не может быть другом никому из детей Джада, а мозаичнику — тем более.

Леонт смотрел на него, и на его красивом лбу появилась легкая морщинка. Волосы у него были цвета спелой пшеницы.

— Солдаты убивают, — тихо произнес Криспин. — Возможно, это необходимо, но это не возвышает бога. Мне кажется, ты должен согласиться, мой господин.

Леонт покачал головой.

— Нет. Конечно, нет. Если мы побеждаем и ниспровергаем варваров и еретиков, тех, кто высмеивает и отвергает Джада, бога солнца, разве мы не возвышаем его? — Криспин увидел, что какой-то худой человек с болезненным лицом подался вперед и внимательно слушает.

— Разве насаждать веру означает возвышать нашего бога? — Более десяти лет споров с Мартинианом отточили его мастерство в таких вещах. Он мог бы даже забыть, где находится.

Почти.

— Каким крайне утомительным вдруг стал этот разговор! — воскликнула императрица, ее тон был воплощением капризной скуки. — Он еще хуже, чем разговор о том, как именно укладывать кусочки стекла на какое-то липкое полотно. Не думаю, что здесь подобает говорить о липком полотне. В конце концов Стилиана — новобрачная.

Покраснел стратиг, а не его элегантная супруга. Задумчивое лицо императора расплылось в улыбке, а по комнате пронесся смех, в котором слышалась злоба.

Криспин подождал, пока он стихнет. И сказал, не совсем понимая, почему говорит это:

— Именно трижды возвышенная императрица попросила меня защитить свои взгляды. Мои убеждения, как она их назвала. Некто другой назвал их глупостью. В присутствии столь великих людей я не смею выбирать предмет разговора, лишь отвечаю на вопросы, как умею. И стараюсь избегать бездн глупости.

Выразительный рот Аликсаны слегка дрогнул, но ее темные глаза оставались непроницаемыми. Она была невысокого роста, изящно сложена.

— У тебя хорошая память, родианин. Я ведь и правда тебя попросила, а?

Криспин склонил голову.

— Императрица милостиво вспомнила об этом. Разумеется, менее выдающимся смертным не остается ничего другого, как вспоминать каждое слово, которое она соблаговолит вымолвить.

Он сам себя поражал почти каждым словом, произнесенным сегодня вечером.

Валерий, который теперь сидел, откинувшись на спинку трона, захлопал в ладоши.

— Хорошо сказано, хоть и нескромно. Пришельцы с запада еще могут поучить наших придворных кое-чему, кроме инженерного дела и мозаичной техники.

— Мой господин император! Ты ведь не принял всерьез его болтовню насчет переноса…

Непринужденность исчезла с лица императора. Взгляд серых глаз, как клинок кинжала, пронесся мимо Криспина.

— Сирос, когда ты представил свои чертежи и планы нашим архитекторам и нам, ты ведь сказал, что этот метод новый, не так ли?

Атмосфера в зале резко изменилась. Император произнес эти слова ледяным тоном. Он по-прежнему сидел, откинувшись на спинку трона, но его глаза стали другими.

Криспину хотелось обернуться и посмотреть, кто этот второй мозаичник, но он не смел пошевелиться. Человек у него за спиной, заикаясь, ответил:

— Мой повелитель… трижды возвышенный повелитель, он никогда прежде не применялся в Сарантии. Никогда, ни на одном из куполов. Я предложил…

— А что мы услышали от родианина? Пятьсот лет назад? И почему именно? Ты это учел?

— Мой повелитель, это дела падшего запада…

— Что? — Тут Валерий Второй сел прямо. Подался вперед. Его указательный палец пронзал воздух, пока он говорил: — Это был Родиас, ремесленник! Не надо говорить нам о падшем западе. Это была Родианская империя в самом расцвете! Во имя бога! Как Сараний назвал этот город, когда провел линию своим мечом от канала до океана, намечая первую стену? Скажи мне!

— Он… он… Сарантий, трижды возвышенный.

— А еще как? Еще как? Скажи это, Сирос!

— Он… он назвал его Новым Родиасом, трижды возвышенный повелитель. — Голос патриция охрип. — Славный император, мы знаем, мы все знаем, что не было еще на земле святилища, которое могло бы сравниться с тем, которое ты задумал построить. Оно прославит мир Джада. Купол, купол его не сравним по размерам, по великолепию…

— Мы сможем построить его, только если наши слуги разбираются в своем деле. Купол, спроектированный Артибасом, слишком велик, чтобы применить нужную технику мозаики, так ты теперь говоришь? Правильно, Сирос?

— Мой господин, нет!

— Тебе не выделяют достаточно средств из казны императора? У тебя мало подмастерьев и мастеров? Или твое вознаграждение слишком мало, Сирос? — Голос был жесткий и холодный, как камень в разгар зимы.

Криспин почувствовал страх и жалость. Он даже не видел человека, которого так безжалостно уничтожали, но услышал за спиной, как кто-то упал на колени.

— Щедрость императора превосходит мои заслуги, как он сам превосходит всех присутствующих в величии, мой трижды возвышенный повелитель.

— Мы считаем, что это правда, собственно говоря, — ледяным тоном заметил Валерий. — Нам следует пересмотреть определенные аспекты наших строительных планов. Ты можешь идти, Сирос. Мы благодарны госпоже Стилиане Далейне за то, что она познакомила нас с твоими талантами. Но нам начинает казаться, что размах святилища тебе не по силам. Это бывает, это бывает. Ты будешь вознагражден соответствующим образом за то, что сделал до сих пор. Не бойся.

Еще один кусочек головоломки. Супруга-аристократка стратига ходатайствовала за этого другого мозаичника перед императором. Появление сегодня вечером Криспина, его поспешный вызов ко двору были угрозой для этого человека, а поэтому — и для нее.

То, что он представлял себе раньше, оказалось пугающей правдой: он явился сюда, и у него появились враги и обязательства раньше, чем он успел открыть рот или приподнять голову от пола. «Меня здесь могут убить», — внезапно подумал он.

Он слышал, как у него за спиной открылись серебряные двери. Послышались шаги. Пауза. Изгнанный художник выполнял свои поклоны.

Двери снова закрылись. Мигнуло на сквозняке пламя свечей. Заколебалось. Потом успокоилось. В тронном зале все молчали, придворные были напуганы, получив выговор. Сирос, кем бы он ни был, ушел. Криспин только что погубил человека, ответив на один вопрос честно, не проявив такта, не прибегая к дипломатии. Честность при дворе вещь опасная, для других и для самого себя. Он снова не отрывал глаз от мозаики пола. В центре была изображена сцена охоты. Какой-то император древности, в лесу, с луком, олень в прыжке, стрела императора летит к нему. Надвигающаяся смерть, если бы эта сцена получила продолжение.

Сцена получила продолжение.

Аликсана сказала:

— Если эта грустная привычка портить праздничный вечер сохранится, любимый, я присоединюсь к храброму Леонту и начну сожалеть о твоем новом святилище. Должна сказать, что своевременность выплаты жалованья солдатам вызывает куда меньше суматохи.

Император казался невозмутимым.

— Солдатам заплатят. Святилище должно стать частью нашего наследия. Частью того, что сохранит наши имена в веках.

— Слишком высокие устремления, чтобы взвалить это бремя на плечи непроверенного пришельца с запада с дурными манерами, — произнесла Стилиана Далейна, голос ее звучал резко.

Император взглянул на нее с непроницаемым выражением лица. «У нее есть мужество, — вынужден был признать Криспин, — если она бросает вызов, когда он в таком настроении».

— Это было бы правдой, если бы это бремя лежало на его плечах. Святилище уже построено тем не менее. Наш великолепный Артибас, который спроектировал и построил его для нас, несет это бремя, словно некий полубог из тракезийского пантеона. Родианин, если у него есть для этого способности, попробует украсить для нас святилище в той манере, которая будет приятна Джаду и нам.

— Тогда остается надеяться, трижды возвышенный, что он сумеет найти в себе более приятные для всех манеры, — ответила светловолосая женщина.

Валерий неожиданно улыбнулся.

— Умно сказано, — заметил он. Император, как начинал понимать Криспин, был человеком, который очень ценит ум. — Кай Криспин, боюсь, ты вызвал неудовольствие одной из жемчужин нашего двора. Ты должен постараться, пока будешь работать у нас, возместить ей ущерб.

Собственно говоря, ему вовсе не хотелось возмещать ей ущерб. Она по каким-то своим соображениям поддержала некомпетентного художника и теперь пыталась свалить последствия на Криспина.

— Я уже сожалею об этом, — пробормотал он. — У меня нет сомнений, что госпожа Стилиана — жемчужина среди женщин. В самом деле, та жемчужина у нее на шее, более крупная, чем любое украшение из тех, которые я вижу здесь на женщинах, отражает этот факт и служит ему свидетельством.

На этот раз Кай понимал, что делает.

Это было опасно, опрометчиво, но ему было все равно. Ему не нравилась эта высокомерная женщина с безупречно правильными чертами лица, с золотистыми волосами, с холодными глазами и жалящим языком.

Он услышал, как все ахнули, и безошибочно увидел гнев, внезапно вспыхнувший в глазах этой женщины. Но Криспин ждал реакции другой женщины и, повернувшись к ней, нашел то, что искал: короткую вспышку удивления и насмешливое понимание в темных глазах императрицы Сарантия.

В неловком молчании, наступившем после того, как он открыто заявил о том, что госпожа Стилиана предпочла бы не афишировать, императрица с обманчивой мягкостью сказала:

— Наше общество украшают многие. Сейчас мне пришло в голову, что еще один из таких людей обещал нам рассудить пари, предложенное во время пиршества. Скортий, перед тем как уснуть сегодня, чтобы мой сон был спокойным, я должна знать ответ на вопрос императора. Никто не изъявил желания получить предложенную драгоценность. Ты нам скажешь, возничий?

На этот раз Криспин все же оглянулся и посмотрел, когда блистающая толпа придворных справа от него раздалась в стороны, сверкая шелками, и невысокий, поджарый мужчина подошел, аккуратно и уверенно шагая, и встал рядом с канделябром. Криспин слегка посторонился, чтобы Скортий из команды Синих остался один перед тронами. Он невольно смотрел на этого человека во все глаза.

У сорийского возницы, который в тот день на арене ипподрома творил чудеса, были глубоко посаженные глаза на смуглом лице, слегка подчеркнутые — а в одном-двух местах и не слегка — шрамами. Его непринужденные манеры свидетельствовали о том, что он был своим во дворце. На нем была полотняная туника до колен натурального, почти белого цвета, и по ней спускались с плеч темно-синие полосы, окаймленные золотом. Мягкая синяя шапочка покрывала его черные волосы. Пояс из простого золота был очень дорогим. На шее висела одна цепочка, на которой на уровне груди находился золотой конь с драгоценными камнями вместо глаз.

— Мы все стараемся во всем, что делаем, угодить императрице, — серьезно произнес возничий. Он намеренно сделал паузу, потом его белые зубы блеснули. — А потом императору, разумеется.

Валерий рассмеялся.

— Вложи в ножны свое смертельное обаяние, Скортий. Или прибереги его для той, которую ты сейчас соблазняешь.

Послышался женский смех. Некоторые мужчины, как заметил Криспин, не смеялись. Аликсана прошептала, и ее темные глаза вспыхнули:

— Но мне нравится, когда он достает его из ножен, мой повелитель.

Криспин не смог удержаться от внезапного смеха, это замечание застало его врасплох. Это не имело значения. Валерий и придворные вокруг него хохотали, а возничий низко поклонился императрице и невозмутимо улыбнулся. При этом дворе, наконец-то понял Криспин, многое определяли женщины.

И разумеется, женщина, сидящая на троне. К императору явно вернулось непритворно хорошее настроение. Глядя на два трона, Криспин внезапно подумал об Иландре, со странной внутренней болью, словно удар клинка, которая все еще в таких случаях поражала его. Если бы его жена сделала подобное открыто провокационное замечание, он тоже счел бы его смешным, настолько он был в ней уверен. И Валерий был так же уверен в императрице. Криспин не в первый раз задал себе вопрос, каково это — быть женатым на женщине, которой нельзя доверять. Он бросил взгляд на стратига, Леонта. Высокий мужчина не смеялся. И его аристократка-жена тоже. Но для этого могло быть много причин.

— Драгоценный камень все еще предлагается в награду, пока Скортий не раскрыл свой секрет, — заметил император. — Жаль, что наш родианин не видел этого события, кажется, у него есть для нас много ответов.

— Сегодняшние гонки, мой повелитель? Я их видел.

Великолепное зрелище. — Криспину пришло в голову, немного поздновато, что он, возможно, совершает еще одну ошибку.

Валерий состроил кислую мину.

— А! Ты болельщик? Конечно, мы окружены ими. Криспин покачал головой.

— Едва ли болельщик, мой повелитель. Сегодня я впервые побывал на ипподроме. Мой сопровождающий, Карулл из Четвертого саврадийского легиона, который прибыл сюда, чтобы встретиться с верховным стратигом, стал мне хорошим гидом. — Каруллу не может повредить, если он упомянет здесь его имя, решил Криспин.

— А, ну тогда, как новичок, ты все равно не сможешь решить эту задачу. Давай, Скортий. Мы ждем, когда ты нас просветишь.

— О, нет. Нет, давайте спросим у него, мой повелитель, — возразила Стилиана Далейна. В ее холодной красоте и правда было что-то злое. — Как говорит наш трижды возвышенный император, этот художник знает так много. Почему гонки колесниц должны оказаться за пределами его понимания?

— Столько всего лежит за пределами моих возможностей, госпожа, — ответил Криспин так мягко, как только мог. — Но я попытаюсь… удовлетворить вас. — Он коротко улыбнулся в ответ. Он расплачивался за то, что нечаянно сделал с ее художником, и за преднамеренное упоминание о ее жемчужине. Ему оставалось лишь надеяться, что эта плата ограничится обменом колкостями.

Аликсана со своего трона сказала:

— Вот вопрос, который мы обсуждали за ужином, родианин: как Скортий сообразил отдать первую дорожку в первом заезде после перерыва? Он позволил колеснице Зеленых оказаться на внутреннем круге нарочно и привел несчастного Кресенза прямо к катастрофе.

— Я это помню, моя госпожа. Это также привело к финансовой катастрофе трибуна Четвертого легиона.

Слабая острота. Императрица не улыбнулась.

— Как это грустно для него. Но никто из нас не смог предложить объяснения, совпавшего с тем ответом, который наш великолепный возничий держит в тайне. Он обещал сообщить его нам. Хочешь рискнуть и высказать предположение, перед тем как он даст свой ответ?

— Нет позора в неведении, — прибавил Валерий. — Особенно если это твой первый поход на ипподром.

Ему и в голову не пришло не отвечать. Вероятно, должно было прийти. Вероятно, более осторожный человек, учтя все нюансы, уклонился бы от ответа. Таким человеком почти наверняка был бы Мартиниан.

— У меня есть одна мысль, мой господин, моя госпожа. Возможно, я ошибаюсь, конечно. Вероятно, я ошибаюсь.

Стоящий рядом Скортий взглянул на него. Он слегка приподнял брови, но его карие внимательные глаза смотрели учтиво и заинтересованно.

Криспин в свою очередь посмотрел на него и улыбнулся.

— Одно дело сидеть над беговой дорожкой и размышлять, как это сделано, и совсем другое — делать это на песке, на всем скаку. Прав я или нет, позволь мне приветствовать тебя. Я не ожидал, что так разволнуюсь сегодня, но это произошло.

— Ты делаешь мне слишком много чести, — пробормотал Скортий.

— Так что скажешь? — спросил Император. — Твоя мысль, родианин? В награду тебя ждет афганский рубин!

Криспин взглянул на него и сглотнул. Он не знал, конечно, каков приз. Это был не обычный приз; это было целое состояние, с самого дальнего востока. Он снова повернулся к Скортию, прочищая горло.

— Свет и тень в толпе сыграли свою роль?

И по улыбке, тут же появившейся на лице возничего, понял, что выиграл. Выиграл. Он умел решать головоломки. Всю жизнь.

В полной ожидания тишине Криспин заговорил со все возрастающей уверенностью:

— Я бы сказал, что многоопытного Скортия навел на эту мысль темный цвет толпы, когда он достиг поворота перед императорской ложей, мой повелитель. Наверное, он знал много другого, о чем я не могу даже догадаться, но рискну предположить, что это было самым важным.

— Темный цвет толпы, — сердито воскликнул начальник канцелярии Фастин. — Что за чушь?

— Надеюсь, это не чушь, мой господин. Я имею в виду их лица, конечно. — Больше Криспин ничего не сказал. Он смотрел на возничего, стоящего рядом. Теперь на него смотрели все.

— Кажется, — наконец, произнес Скортий, — у нас тут стоит возница. — Он рассмеялся, показывая белые, ровные зубы. — Боюсь, этот родианин — вовсе не мозаичник. Он — опасный обманщик, мой повелитель.

— Он прав? — резко спросил император.

— Совершенно прав, о трижды возвышенный повелитель.

— Объясни! — Приказ прозвучал, как удар кнута.

— Польщен, что мне задан этот вопрос, — спокойно ответил чемпион Синих.

— Не тебе. Кай Криспин Варенский, объясни, что ты имеешь в виду.

Скортий впервые смутился. Криспин понял, что император по-настоящему раздражен, и догадался, почему: в этом зале явно находился еще один любитель решать головоломки.

Криспин осторожно сказал:

— Иногда человек, который видит что-то впервые, может заметить то, что уже не дано видеть другим, более сведущим. Признаюсь, что я устал за тот длинный день к моменту поздних заездов, и мой взгляд блуждал по сторонам. Он упал на трибуны по ту сторону спины.

— И это подсказало тебе, как выиграть гонку? — Короткое раздражение Валерия прошло. Он снова бросился в бой, понял Криспин. Взгляд сидящей рядом с ним Аликсаны казался непроницаемым.

— Это подсказало мне, как человек, более отважный, чем я, мог бы это сделать. Мозаичник, как я уже говорил, мой повелитель, видит изменения цвета и света в божьем мире с… большой точностью. Он должен это уметь, иначе не добьется успеха в своей работе. Я провел часть дня, наблюдая, что происходит, когда колесницы мчатся мимо дальних трибун и люди поворачивают головы, следя за их бегом.

Валерий сидел, подавшись вперед и сосредоточенно нахмурив брови. Внезапно он поднял руку.

— Погоди! Я попробую сам. Погоди. Да… когда они смотрят прямо перед собой, возникает впечатление чего-то более яркого, светлого, так как их лица обращены вперед, а когда головы повернуты в противоположную сторону, когда ты видишь волосы и головные уборы, возникает впечатление более темного цвета.

Криспин ничего не сказал. Только поклонился. Стоящий рядом Скортий из команды Синих молча повторил его движение.

— Ты сам заслужил свой рубин, мой повелитель, — сказал возничий.

— Не заслужил. Я все еще… Теперь ты, Скортий. Объясни!

Сориец произнес:

— Когда я достиг поворота у катизмы, мой повелитель, трибуны справа от меня были разноцветными и довольно темными. В эти секунды я миновал Кресенза и выехал на внутреннюю дорожку. Они не должны были так выглядеть, потому что первые возницы Зеленых и Синих находились прямо под ними. Лица должны были быть обращены прямо к нам, когда мы промчались мимо, и на солнце казались бы светлыми пятнами. Во время заезда не удается различить сами лица, только поймать общее впечатление, как сказал родианин, более светлого или более темного цвета. Трибуны перед поворотом были темными. Это означало, что зрители отвернулись от нас. Почему они отвернулись?

— Столкновение позади тебя, — произнес император Сарантия, медленно кивая головой. Теперь он сцепил пальцы рук, а локти положил на подлокотники трона. — Нечто более увлекательное, даже более драматичное, чем дуэль двух колесниц.

— Сокрушительное столкновение, мой повелитель. Только это могло отвлечь их, заставить повернуть туда головы. Ты помнишь, что первые колесницы столкнулись ДО того, как подъехали мы с Кресензом. Происшествие казалось незначительным, мы оба его заметили и объехали препятствие. Толпа это тоже видела. Чтобы ипподром от нас отвернулся, должно было произойти нечто ужасное уже после этого первого столкновения. И если третья — или четвертая — колесница врезалась в первые две, тогда команда служащих ипподрома не смогла бы расчистить дорожку.

— А первое столкновение произошло на внутренней дорожке, — снова кивнул головой император. Теперь он удовлетворенно улыбался, его серые глаза остро поблескивали. — Родианин, ты понял это все?

Криспин быстро покачал головой.

— Не так, мой повелитель. Я догадался лишь о самом простом. Меня приводит в смущение то, что я оказался прав. А Скортий сообразил все это во время гонки, управляя четверкой коней на большой скорости, сражаясь с соперником. Это выше моего понимания.

— Собственно говоря, я понял слишком поздно, — признался Скортий с грустным видом. — Если бы я был наготове, я бы не стал обгонять Кресенза с внутренней стороны. Я бы остался на внешней от него дорожке и так прошел бы поворот и дальнюю прямую. Так было бы правильно. Иногда, — прошептал он, — мы добиваемся успеха лишь благодаря счастливому случаю и милости божьей.

Никто на это ничего не ответил, но Криспин заметил, как верховный стратиг Леонт сделал знак солнечного диска. Через мгновение Валерий поднял глаза и кивнул канцлеру. Гезий, в свою очередь, сделал знак другому человеку, который вышел из одностворчатой двери позади трона. Он нес черную шелковую подушечку. На ней лежал рубин в простой золотой оправе. Он подошел к Криспину. Еще издали Криспин увидел, что этот сверкающий приз, назначенный скучающим императором на пиршестве ради развлечения, стоит больше денег, чем он имел за всю свою жизнь. Слуга остановился перед ним. Скортий, стоя справа от Криспина, широко улыбался. Счастливый случай и божья милость.

— Ни один человек не был менее достоин такого дара, хотя я надеюсь угодить императору другими способами у него на службе, — сказал Криспин.

— Это не дар, родианин. Это приз. Любой мужчина — или женщина — мог его выиграть. У всех была такая возможность сегодня вечером.

Криспин склонил голову. Внезапно его осенила идея, и, не успев ей воспротивиться, он услышал собственный голос:

— Могу ли я… будет ли мне позволено подарить этот камень, мой повелитель? — Он с трудом произнес эти слова. Он преуспевал, но не был богат. И его стареющая мать, и Мартиниан с женой тоже не были.

— Он твой, — ответил император после короткого, тяжелого молчания. — Можно подарить то, чем владеешь.

Конечно, это было правдой. Но чем человек действительно владеет, если жизнь, если любовь можно отнять и отдать тьме? Разве ВСЕ это не является только займом, арендой, столь же преходящим, как свеча?

Здесь не место и сейчас не время для этого.

Криспин набрал в грудь воздуха, выталкивая себя из теней к ясности. И сказал, понимая, что, вероятно, совершает еще одну ошибку:

— Тогда я счел бы за честь, если бы госпожа Стилиана приняла его от меня. Я бы даже не получил возможности изложить здесь решение этой трудной задачи, если бы она не оценила так высоко мои качества. И боюсь, мои слишком откровенные высказывания ранее огорчили коллегу-художника, которого она ценит. Возможно, этот подарок поможет загладить мою вину? — Он чувствовал на себе взгляд стоящего рядом возничего, у которого отвисла челюсть, слышал ропот изумления среди придворных.

— Благородные слова! — воскликнул Фастин со стороны двух тронов.

Криспину пришло в голову, что начальник канцелярии, под властью которого находятся все гражданские службы, вероятно, не особенно проницательный человек. Ему также одновременно пришло в голову — когда он заметил задумчивое выражение лица Гезия и неожиданно лукавое, хитрое выражение лица императора, — что это, возможно, не случайно.

Он кивнул слуге, одетому в блестящие серебряные одежды, и тот отнес подушечку золотоволосой госпоже, стоящей возле тронов. Криспин видел, что стратиг рядом со Стилианой Далейной улыбается, но сама она побледнела. Это и в самом деле могло оказаться ошибкой; здесь он не мог доверять своим инстинктам.

Тем не менее она протянула руку, взяла кольцо с рубином и держала его на раскрытой ладони. У нее не было выбора. Каким бы изысканным ни был этот камень, рядом с потрясающей жемчужиной на ее шее он казался почти безделушкой. Она была дочерью самого богатого семейства Империи. Даже Криспин это знал. Ей нужен этот рубин, как Криспину… кубок вина.

«Неудачная аналогия», — подумал он. Ему и в самом деле нужен кубок вина, просто необходим.

Стилиана Далейна долгое мгновение смотрела на него через пространство зала, само совершенство, полное ледяного самообладания, а потом сказала:

— Ты, в свою очередь, оказываешь мне слишком большую честь, и такой щедростью делаешь честь памяти Империи Родиаса. Благодарю тебя. — Она не улыбнулась. Сомкнула длинные пальцы и сжала в ладони рубин.

Криспин поклонился.

— Должна заметить, — жалобным голосом вмешалась императрица Сарантия, — что я сейчас в таком отчаянии — просто слов не хватает. Ведь и я тоже заставляла тебя высказаться, родианин. Не так ли? Разве я не остановила нашего любимого Скортия, чтобы дать тебе возможность показать свой ум? А какой подарок ты сделаешь мне, смею спросить?

— А, ты жестока, любовь моя, — сказал сидящий рядом с ней император. Он снова казался веселым.

— Меня жестоко обидели и мною пренебрегли, — возразила его жена.

Криспин с трудом глотнул.

— Я готов служить императрице во всем, что в моих силах для нее сделать.

— Хорошо! — ответила Аликсана Сарантийская, ее голос звучал резко, изменившись в одно мгновение, словно именно это она и хотела услышать. — Очень хорошо. Гезий, прикажи проводить родианина ко мне в комнаты. Я желаю обсудить с ним мозаики прежде, чем лечь спать.

Снова шорох и движение среди придворных. Свет фонарей заколебался. Криспин увидел, как человек с впалыми щеками рядом со стратигом вдруг поджал губы. Император, все еще веселясь, заметил только:

— Я вызвал его для работы в святилище, дорогая. Все другие посторонние дела должны быть отложены на последующее время.

— Я не посторонняя, — ответила императрица Сарантия, выгибая свои великолепные брови дугой.

Однако она при этом улыбнулась, и смех пронесся по тронному залу, словно гончая, вслед за этой улыбкой. Валерий встал.

— Родианин, добро пожаловать в Сарантий. Ты появился среди нас не без шума. — Он поднял руку. Аликсана положила на нее свою руку, сверкающую кольцами, и поднялась. Они вместе ждали, пока придворные опускались на колени. Затем повернулись и вышли из зала через одностворчатую дверь, которую заметил Криспин позади тронов.

Выпрямившись, а затем снова поднявшись на ноги, он на мгновение прикрыл глаза, выбитый из колеи стремительностью событий. Он чувствовал себя, как человек в несущейся колеснице, которой он совсем не умеет управлять.

Когда он снова открыл глаза, то увидел, что на него смотрит настоящий возничий, Скортий.

— Будь очень осторожен, — тихо прошептал сориец. — Со всеми ними.

— Как? — успел спросить Криспин, и тут старый, тощий канцлер налетел на него, как на приз. Гезий положил тонкие пальцы на плечо Криспина жестом собственника и плавно повел его из зала, по мозаике с изображением императорской охоты, мимо серебряных деревьев и осыпанных драгоценными камнями птиц на их ветках и мимо жадных взоров разряженных в шелк сарантийских царедворцев.

Когда он снова вышел через серебряные двери в приемную, кто-то за его спиной три раза громко хлопнул в ладоши, и тогда, сквозь гул возобновившейся беседы и утомленного поздним временем смеха, Криспин услышал, как запели механические птицы императора.

Глава 8

— Да сварит Джад этого ублюдка в его собственном рыбном соусе! — тихо выругался Разик, чистя грязный горшок. — С таким же успехом мы могли стать Неспящими и заработать хотя бы милость бога за то, что не спим всю ночь!

Кирос, помешивающий длинной деревянной ложкой суп на огне, делал вид, что не слушает. Все равно в рыбном соусе ничего не варят. Струмос славится исключительно острым слухом, и ходят сплетни, будто однажды, много лет назад, эксцентричный повар бросил задремавшего поваренка в огромный железный котел, когда суп, оставленный в этом котле без присмотра, вскипел.

Кирос был совершенно уверен, что это сказки, но он сам видел, как толстый шеф-повар вонзил нож для резки овощей в стол на расстоянии пальца от руки помощника повара, который неаккуратно чистил лук-порей. Нож застрял, вибрируя, в доске стола. Помощник посмотрел на него, потом на свои пальцы в опасной близости от ножа и упал без чувств. «Бросьте его в колоду для коней», — приказал тогда Струмос. Искалеченная нога Кироса избавила его от необходимости исполнять эту повинность, но четверо других это сделали. Они вынесли бесчувственного повара из кухни и понесли вниз по ступеням портика. Тогда стояла зима, день был очень холодный и серый. Вода в колоде в конце двора покрылась льдом. Помощник повара сразу же пришел в себя, когда его туда бросили. Это было живописное зрелище.

Работать под началом повара, известного в Городе своим темпераментом, было не самым легким делом.

И все же Кирос за эти полтора года с удивлением открыл для себя, что ему нравится кухня. В приготовлении пищи скрывались свои тайны, и Кирос обнаружил, что размышляет о них. То, что это была не простая кухня и не простой шеф-повар, сыграло свою роль. Невысокий раздражительный человек с большим животом, который руководил здесь приготовлением пищи, был в Городе легендой. Некоторые считали, что он слишком много значения придает этому факту, но если повар может быть художником, то Струмос им был. А его кухня обслуживала пиршественный зал Синих в Сарантии, где иногда по вечерам задавались пиры на две сотни гостей.

Сегодня вечером Струмос, во всем блеске таланта, среди управляемого хаоса и зубодробительной ругани, руководил приготовлением восьми изысканных блюд для кулинарного празднества. Его кульминацией стала процессия из пятидесяти мальчиков — для этой цели вызвали и отмыли мальчишек с конюшни, — которые пронесли огромные серебряные подносы с сигами, фаршированными креветками под его знаменитым соусом вокруг банкетного зала под бурные аплодисменты и восторженные крики. Трубили трубы и развевались голубые знамена. Клар, главный мужчина-танцор Синих, в полном восторге вскочил со своего места за высоким столом и побежал целовать в губы Струмоса, стоящего в дверях кухни. Под крики и непристойный смех толстяк сделал вид, будто шлепком отгоняет маленького танцора, а потом склонился в поклоне в ответ на аплодисменты и свист.

Это была последняя ночь Дайкании, окончание еще одного сезона соревнований колесниц, и победоносные, прославленные Синие еще раз задали жару жалким неудачникам Зеленым как во время долгого сезона, так и сегодня. Ошеломляющая победа Скортия в первом забеге после перерыва станет одним из тех триумфов, о которых будут рассказывать вечно.

Вино лилось рекой всю ночь, как и сопровождающие его тосты. Поэт факции, Харделос, встал, пошатываясь, уперся ладонью в стол и прочел импровизированные стихи, подняв вверх бутылку:

Кирос почувствовал, как мурашки побежали от восторга у него по спине. «Летит, подобно орлу». Это прекрасно! Глаза его затуманились от прилива чувств. Струмос, стоящий рядом с ним в дверях кухни во время короткого затишья, тихо фыркнул.

— Слабый стихоплет, — пробормотал он так тихо, что его услышал только Кирос. Он часто так поступал. — Старые фразы и избитые. Нужно поговорить с Асторгом. Возницы великолепны, кухня несравненная, как всем нам известно. Танцоры достаточно хороши. А вот поэта надо убрать. Надо убрать.

Кирос поднял взгляд и вспыхнул, поймав на себе взгляд маленьких, острых глаз Струмоса.

— Часть твоего образования, парень. Не поддавайся соблазну дешевых сантиментов, как и увлечению специями. Есть разница между похвалами масс и одобрением знатоков. — Он повернулся и потопал в жаркую кухню. Кирос быстро последовал за ним.

Позже Асторг произнес речь. Его лицо было покрыто шрамами. Когда-то он сам был самым прославленным возничим Города, а теперь стал факционарием Синих. Он объявил об установке новой статуи Скортия на стене ипподрома. Там уже стояло две его статуи, но обе были поставлены этими мерзкими Зелеными. Эта же статуя, как заявил Асторг, будет отлита из серебра, а не из бронзы, к вящей славе и Синих, и возничего. Раздался оглушительный рев одобрения. Один из младших поварят на кухне, испуганный этим шумом, уронил блюдо с засахаренными фруктами, которые приготовился нести в зал. Струмос осыпал ударами деревянной ложки на длинной ручке его голову и плечи, сломав при этом ложку. Эта ложка легко ломалась. Кирос заметил, что повар редко наносил серьезные повреждения, несмотря на всю кажущуюся силу его ударов.

Когда выдался свободный момент, Кирос снова остановился у дверей, глядя на Асторга. Факционарий пил непрерывно, но это мало отражалось на нем. У него находились улыбка и шутка для каждого, кто останавливался у его места за столом. Спокойный, внушающий доверие человек. Струмос сказал, что Асторг был главной причиной нынешнего успеха Синих на скачках и во многих других областях. Это он переманил Скортия и самого Струмоса, по слухам, все время разрабатывал новые хитроумные планы. «Интересно, — подумал Кирос, — каково это — быть известным в качестве главы факции, если сам когда-то был лучшим возничим, если в твою честь воздвигали статуи, произносили восторженные речи и писали стихи, сравнивая тебя с орлами и львами или с великими героями ипподрома всех времен? Тяжело? Наверное», — подумал он, но он не мог знать наверняка, не мог понять, глядя на Асторга.

Пиршество медленно приближалось к завершению, как всегда бывает с подобными мероприятиями. Вспыхнуло несколько ссор, кого-то сильно тошнило в углу зала. Колумелла, лошадиный лекарь, угрюмо сгорбился на своем сиденье, монотонно распевая древние песни Тракезии. Поздно ночью это было его обычное состояние. Он знал больше старой поэзии, чем Харделос. Сидящие по обеим сторонам от него крепко спали, уронив головы на стол среди блюд. Одна из молодых танцовщиц выполняла в одиночестве одну и ту же последовательность движений, снова и снова, с напряженным лицом, и руки ее трепетали, словно пара птиц, а затем падали по сторонам тела, и она начинала вращаться. Кирос, кажется, был единственным, кто на нее смотрел. «Она красивая», — подумал он. Другая пара танцоров увела ее с собой, покидая зал. Затем ушел Асторг, поддерживая Колумеллу, и вскоре в зале никого не осталось. С тех пор уже прошло некоторое время.

Насколько мог судить Кирос, пир удался. Скортия на нем не было, разумеется. Его пригласили в Императорский квартал, и поэтому ему простили его отсутствие. Приглашение от императора приносило славу всем остальным тоже.

С другой стороны, именно из-за этого великолепного возничего Струмос — измученный, угрожающе раздражительный — и горстка несчастных мальчиков и поваров все еще бодрствовали на кухне в глухую осеннюю ночь после того, как даже самые страстные из болельщиков разошлись по своим домам и легли спать. Управляющие и служащие факции Синих уже спали в противоположном конце двора в спальном корпусе или в своих личных домах, если они были им положены по рангу. На улицах и площадях за воротами лагеря стояла тишина, праздник подходил к концу. Рабы из хозяйства городского префекта уже должны были выйти на уборку улиц. Уже сильно похолодало; пронизывающий северный ветер налетел из Тракезии, неся зиму.

Обычная жизнь возобновится утром. Празднества закончились.

Но, кажется, Скортий торжественно пообещал шеф-повару Синих зайти на кухню после пира у императора, попробовать сегодняшние блюда и сравнить их с угощением в Императорском квартале. Он опаздывал. Было уже поздно. Очень поздно. Снаружи не было слышно приближения чьих-то шагов.

Все они радовались перспективе провести конец этого славного дня и ночи со Скортием, но это было уже давно. Кирос подавил зевок. Он смотрел на слабый огонь и помешивал рыбный суп, не давая ему закипеть. Попробовал его и решил не добавлять больше морской соли. Для поваренка было большой честью, если ему доверяли следить за приготовлением блюда, и когда Киросу поручали подобные задания, хотя он всего год, как служил на кухне, это вызывало возмущение. Сам Кирос был поражен; он даже не знал, что Струмос осведомлен о его существовании.

Сначала он даже не хотел работать здесь. В детстве он, разумеется, собирался стать возничим, как все. Позже надеялся стать укротителем зверей у Синих, как отец, но реальность убила эту мечту, когда Кирос был еще совсем маленьким. Укротитель, подволакивающий перебитую ногу, не имел шансов уцелеть хотя бы в течение одного сезона среди крупных кошек и медведей. Отец Кироса обратился к руководству факции с просьбой подыскать сыну другое место, когда Кирос достиг нужного возраста. Синие обычно заботились о своих людях. Колеса администрации повернулись, и Кироса записали в ученики на большую кухню, к только что нанятому шеф-повару. Там не приходится бегать и уворачиваться от опасных зверей.

Если не считать самого повара.

Струмос снова появился в дверном проеме, ведущем из портика. Разик со своим обостренным инстинктом самосохранения тут же перестал ворчать, даже не оглядываясь. Шеф, казалось, пребывает в лихорадочном возбуждении, но он часто бывал в таком состоянии, так что это почти не имело значения. Мать Кироса побледнела бы, увидев, как Струмос мечется из жаркой кухни на холодный двор и обратно в такое время суток. Она твердо верила, что если пагубный воздух не прикончит тебя в черных глубинах ночи, то это сделают духи полумира.

Струмос из Амории был нанят Синими — говорили, за неслыханную цену, — из кухни ссыльного Лисиппа, бывшего квестора императорского налогового управления, изгнанного после мятежа. Две факции соперничали друг с другом на ипподроме — в беге колесниц, в театрах Империи — в поэтической декламации и групповом пении и — довольно часто — на улицах и в переулках при помощи дубинок и клинков. Хитрый Асторг решил перенести соперничество в лагерные кухни факции, и вербовка Струмоса — хотя он и оказался колючим, как растение из пустынь Сорийи, — была блестящим ходом.

Город несколько месяцев только и говорил об этом; многие патриции открыли в себе прежде неизвестную преданность Синим и с радостью толстели на банкетах в пиршественном зале факции. Они также вносили пожертвования, от которых толстел кошелек Асторга, что помогало его участию в лошадиных аукционах и переманиванию танцоров и возниц. Синие, по-видимому, нашли еще один способ бороться с Зелеными и побеждать их.

Синие и Зеленые сражались плечом к плечу два года назад, во время мятежа, но этот поразительный, почти беспрецедентный факт никак не уберег их от гибели, когда на ипподром пришли солдаты. Кирос, конечно, помнил этот мятеж. Один из его дядей был убит мечом на форуме перед ипподромом, и его мать после этого слегла на две недели в постель. В доме Кироса, как и во многих других домах всех рангов и классов, при упоминании имени Лисиппа Кализийца плевались.

Главный мытарь императора был безжалостным, но они все такие. Дело было не только в этом. О том, что творилось в его городском дворце после захода солнца, ходили страшные слухи. Всякий раз, когда пропадали молодые люди обоего пола, взгляды обращались к этим слепым, лишенным окон каменным стенам. Непослушных детей пугали толстым кализийцем, чтобы принудить к покорности.

Струмос ничего не прибавил к этим слухам, он был необычайно сдержан в отношении своего бывшего хозяина. Он явился на кухни и в погреба Синих и провел день, сердито изучая то, что там находилось. Потом выбросил почти все инструменты, большую часть вина, уволил всех, кроме двух младших поваров, до смерти запугал этих мальчишек, и не прошло и нескольких дней, как он начал творить блюда, которые потрясали и поражали.

Конечно, он никогда не был доволен: без конца жаловался, словесно и физически издевался над работниками, которых нанял, требовал у Асторга больше денег, высказывал свое мнение по любому поводу — от поэтов до правильного питания лошадей, — стонал насчет невозможности готовить изысканную еду, потому что приходится кормить так много необразованных пожирателей пищи. И все же, как заметил Кирос, несмотря на поток жалоб, блюда, которые они готовили на большой кухне, все время менялись, и Струмос не слишком стеснял себя в затратах во время утренних закупок на рынке.

Это было одним из самых любимых занятий Кироса — сопровождать повара на базар сразу же после утренней молитвы в часовне, смотреть, как он оценивает овощи, рыбу и фрукты, нажимает на продукты и нюхает их, иногда даже прислушивается к ним. Кирос изобретал меню на день прямо на месте, исходя из того, что находил на прилавках.

Собственно говоря, вероятнее всего, именно благодаря его откровенному интересу в такие моменты, как потом решил Кирос, повар и возвысил его, мойщика тарелок и бутылок, до положения ответственного за приготовление некоторых супов и бульонов. Струмос почти никогда не обращался к Киросу напрямую, но этот свирепый, толстый человек вечно разговаривал сам с собой на базаре, быстро переходя от прилавка к прилавку. А Кирос, как только мог, поспевал за ним на своей больной ноге. Он многое услышал и постарался запомнить. Например, он никогда раньше не представлял себе, что разница во вкусе между одним и тем же видом рыбы, пойманной на противоположном конце залива, у Диаполя и на этой стороне, у скал к востоку от Города, может быть так велика.

В тот день, когда Струмос нашел морского окуня из Спинадии на базаре, Кирос впервые увидел, как мужчина рыдает при виде пищи. Пальцы Струмоса, когда он ласкал блестящую рыбину, напомнили Киросу пальцы юродивого, сжимающие солнечный диск. Ему и всем остальным на кухне позволили попробовать блюдо из этой рыбы — слегка запеченной в соли и приправленной травами — после окончания вечеринки. Попробовав его, Кирос начал понимать определенный стиль жизни. Иногда он был склонен отсчитывать начало своей взрослой жизни от этого вечера.

В другое время он считал, что его юность закончилась после завершения Дайкании в конце этого же года, когда они ждали Скортия в конце холодной ночи и когда услышали внезапный, резкий крик, а потом топот бегущих ног во дворе.

Кирос неуклюже обернулся и посмотрел на входную дверь. Струмос быстро поставил чашу и бутылку вина, которые держал в руках. Три человека заслонили телами дверной проем, потом ворвались в комнату, и ее пространство внезапно показалось тесным. Одним из них был Скортий. В разорванной одежде, с кинжалом в руке. Другой сжимал обнаженный меч: крупный человек, привидение, капающее кровью, с кровью на мече.

Кирос, у которого отвисла челюсть, услышал, как гордость Синих, их любимый Скортий хрипло гаркнул:

— За нами гонятся! Зовите на помощь. Быстро! — Он выкрикнул это на одном дыхании.

Только позже Киросу пришло в голову, что если бы Скортий был другим человеком, он мог бы и сам позвать на помощь. Но вместо него вскочил Разик, бросился к внутренним дверям и через пиршественный зал помчался к выходу, ведущему к спальному корпусу, крича голосом, от которого кровь стыла в жилах:

— Синие! Синие! На нас напали! На кухню! Вставайте!

Струмос Аморийский уже схватил свой любимый нож для резки овощей. В его глазах загорелся безумный огонек. Кирос оглянулся, схватил швабру и выставил ее конец в сторону входной двери. Снаружи, из темноты, уже доносился какой-то шум. Бежали люди, лаяли собаки.

Скортий и два его спутника отошли в глубину помещения. Раненый с мечом спокойно ждал, стоя ближе всех к двери. Он стал бы первой мишенью для нападающих.

Затем движение во дворе прекратилось. Несколько секунд никто не появлялся. Возникла пауза, казавшаяся неестественной после взрыва событий. Кирос заметил, что двое поварят и другие мальчики вооружились, кто чем мог. Один схватил железную кочергу у очага. Кровь раненого все время капала на пол у его ног. Собаки продолжали лаять.

В темноте портика появилась чья-то тень. Еще один очень крупный человек. Кирос увидел темные очертания его меча. Тень заговорила с акцентом северянина:

— Нам нужен только родианин. Никакой ссоры с Синими и с двумя другими. Если вы его заставите выйти к нам, сохраните жизни.

Струмос громко расхохотался.

— Глупец! Ты понимаешь, где находишься, кем бы ты ни был? Неотесанная деревенщина! Даже император не посылает солдат в этот лагерь!

— У нас нет охоты здесь находиться. Выдайте родианина, и мы уйдем. Я придержу своих людей, чтобы вы…

Человек на крыльце — кем бы он ни был — не закончил эту фразу и ни одну другую под солнцем Джада, или под двумя лунами, или под звездами.

— Вперед, Синие! — услышал Кирос крик во дворе. Дикий, яростный крик из многих глоток. — Вперед! На нас напали!

Из северного конца внутреннего двора донесся вой. Не собачий, людской. Кирос увидел, как стоявший на крыльце человек с мечом шагнул назад и обернулся. Потом вдруг качнулся в сторону. И упал с грохотом и звоном. Его спутники прыгали на портик. Взлетел и опустился на упавшего человека тяжелый посох, темный на фоне темноты, один раз, потом еще раз. Послышался хруст. Кирос отвернулся и с трудом глотнул.

— Невежественные люди, независимо от того, кто они такие. Или кем были, — произнес Струмос безразличным тоном. И положил нож на стол, абсолютно невозмутимый.

— Солдаты. Получили увольнение в Город. Их наняли за деньги. Их легко было уговорить, если они пили на занятые деньги. — Это сказал раненый. Глядя на него, Кирос увидел, что он ранен в плечо и в бедро. Он сам был солдатом. Теперь его глаза стали жесткими, сердитыми. Шум снаружи нарастал. Другие разбойники дрались, стремясь вырваться из лагеря. Появились факелы, от них во дворе плясали потоки оранжевого света и дыма.

— Невежды, как я сказал, — заметил Струмос. — Погнаться за вами сюда!

— Они убили двух моих людей и вашего товарища у ворот, — сообщил солдат. — Он пытался их остановить.

Услышав это, Кирос шаркающими шагами подошел к табуретке и тяжело опустился на нее. Он знал, кто дежурил сегодня у ворот. Короткая соломинка в ночь пиршества. Его начало подташнивать.

Струмос никак не среагировал. Он посмотрел на третьего человека в кухне, гладковыбритого, очень хорошо одетого, с огненно-рыжими волосами и мрачным лицом.

— Это ты — родианин, который был им нужен? Человек коротко кивнул.

— Конечно, это ты. Скажи мне, умоляю тебя, — сказал шеф-повар Синих, пока люди дрались и умирали в темноте за стенами его кухни, — ты когда-нибудь пробовал миног из озера в окрестностях Байаны?

В комнате на несколько мгновений воцарилось молчание. Кирос и другие были отчасти знакомы с подобными вещами; но другие — нет.

— Я… э… мне очень жаль, — в конце концов ответил рыжеволосый со сдержанностью, которая делала ему честь. — Не пробовал.

Струмос с сожалением покачал головой.

— Какая жалость, — пробормотал он. — Я тоже не пробовал. Легендарное блюдо, ты должен понимать. Аспалий писал о нем четыреста лет назад. Он использовал белый соус. Я лично его не использую. Только не с миногами.

Это высказывание породило еще одну, такую же паузу. Теперь во дворе пылало множество факелов, и появлялось все больше Синих в поспешно наброшенной одежде и сапогах. Уже никто не сопротивлялся. Кто-то утихомирил собак. Кирос, выглянув в дверной проем, увидел Асторга, который быстро пересек двор и поднялся по трем ступенькам портика. Там факционарий на мгновение остановился, глядя на убитых, потом вошел в кухню.

— Там шестеро мертвых бандитов, — сказал он, ни к кому в особенности не обращаясь. Его лицо выражало гнев, но на нем не было усталости.

— Все мертвы? — Это спросил могучий солдат. — Мне очень жаль. У меня к ним были вопросы.

— Они вошли в наш лагерь, — резко ответил Асторг. — С мечами. Никто не смеет этого делать. Здесь наши кони. — Он несколько секунд смотрел на раненого, оценивая. Затем бросил через плечо:

— Вышвырните тела за ворота и известите чиновников городского префекта. Я с ними поговорю, когда они явятся. Позовите меня, когда придут. Кто-нибудь, приведите сюда Колумеллу и пошлите за лекарем. — Он повернулся к Скортию.

Кирос не сумел разгадать выражение его лица. Мужчины смотрели друг на друга, как ему показалось, долго. Пятнадцать лет назад Асторг был тем, чем был сейчас Скортий: самым прославленным возничим Империи.

— Что случилось? — спросил наконец старший из них. — Ревнивый муж? Опять?

Собственно говоря, сначала он так и подумал.

Отчасти его успех в темноте после гонок и пиров всегда объяснялся тем, что он был не из тех мужчин, которые активно добиваются женщин. Несмотря на это, было бы неверно предположить, будто Скортий страстно не желал их или что его сердцебиение не ускорялось, когда он находил у себя дома некие приглашения после возвращения с ипподрома или из конюшен.

В тот вечер — конец веселью Дайкании, конец сезону гонок, — когда он пришел домой переодеться перед императорским пиршеством, среди ожидающих его на мраморном столике в коридоре записок была короткая, ненадушенная записка без подписи. Ему не нужны были ни подпись, ни духи. Лаконичные, очень характерные Фразы сказали ему о том, что сегодня днем он одержал победу не только над Кресензом из команды Зеленых.

«Если ты умеешь так же искусно избегать опасностей другого рода, — было написано аккуратным, мелким почерком, — то моя служанка будет ждать тебя с восточной стороны Траверситового дворца после пира у императора. Ты ее узнаешь. Ей можно доверять. А тебе?»

И ни слова больше.

Остальные письма он отложил. Он уже давно хотел эту женщину. Его привлекало в ней остроумие, выражение безмятежного, насмешливого равнодушия, ее аура… труднодоступности. Он был совершенно уверен, что замкнутость — это лишь маска для публики. Что за этой официальной суровостью спрятано нечто гораздо большее. Что, возможно, даже ее очень влиятельный супруг никогда об этом не догадывался.

Он подумал, что сегодня ночью может узнать — или начать узнавать, — так ли это. Эта перспектива наполнила весь пир у императора тайным, нетерпеливым предвкушением. Тайна была при этом главной. Скортий был самым неболтливым из мужчин: еще одна причина, почему на него сыпались записки и почему его до сих пор еще не убили.

Попытки были — или предостережения. Однажды его избили, когда он был намного моложе и не пользовался защитой знатных людей и собственного богатства. По правде говоря, он уже давно смирился с мыслью о том, что ему вряд ли доведется умереть в собственной постели, но он мог умереть в чужой постели. Смерть, Девятый Возница, настигнет его, или меч в ночи, когда он будет выходить из той спальни, куда ему не следовало заходить.

Поэтому он сегодня и предположил, что столкнулся с подобной угрозой, когда выскользнул в холодную осеннюю ночь из маленькой, запертой на замок, редко используемой калитки в одной из стен Императорского квартала.

Скортий получил ключ от этой калитки благодаря любезности дочери одного из килиархов Бдительных. Это было несколько лет назад. Теперь эта дама замужем, мать троих детей, очень добродетельная. Когда-то у нее была очаровательная улыбка, и она имела привычку вскрикивать, а потом прикусывать нижнюю губку, словно удивляясь самой себе в темноте.

Скортий не часто пользовался этим ключом, но было уже очень поздно. Неожиданно для себя он очень бурно провел время в комнате, куда привела его служанка: то была не спальня дамы, хотя там стоял диван, подали вино и зажгли ароматные свечи, пока он ждал. Он гадал, кроется ли под придворной маской холодной вежливости страсть и нежность. Когда она пришла, все еще одетая в то платье, в котором была на пиру и потом в тронном зале, он обнаружил и то и другое, но затем слишком ясно почувствовал то же самое в себе — когда проведенные вместе часы заставили отступить образы этого дня, — и это вызвало у него тревогу.

Такие чувства представляли особенную опасность. В его жизни — жизни, которую он выбрал, — необходимость в занятиях любовью, в прикосновениях, аромате и нетерпении женщины в его объятиях была главным фактором, но возникновение у него желания продлить любую связь становилось угрозой.

Для этих дам из Императорского квартала, из домов городских патрициев он был игрушкой и понимал это. Они дразнили его желание, а он утолял желания, которые некоторые из них даже не подозревали в себе. Своего рода сделка. Он участвовал в ней уже пятнадцать лет.

Собственно говоря, неожиданно настигшая его этой ночью уязвимость, нежелание оставить ее и уйти в холодную ночь были первым намеком — словно звук далекого горна — на то, что он, возможно, стареет. Это внушало тревогу.

Скортий тихо запер за собой калитку и повернулся, вглядываясь в темноту, прежде чем двинуться дальше. Он уже был знаком с этим временем суток: в этот час на улицах Сарантия небезопасно.

Лагерь Синих, куда он направлялся, выполняя данное Струмосу Аморийскому обещание, находился неподалеку. Нужно было лишь пересечь усыпанную мусором, заваленную разными предметами строительную площадку перед новым святилищем, тянущуюся вдоль северной стороны форума перед ипподромом, потом пройти от ее дальнего конца, где стоит колонна со статуей первого Валерия, вверх, к воротам лагеря. За ними он надеялся найти горящий на кухне очаг и свирепого, негодующего шеф-повара, который ждал от него уверений в том, что ни одно из блюд, поданных в Аттенинском дворце, не может сравниться с тем, что ему предложат на обыкновенной теплой кухне Синих перед рассветом.

Вероятно, это правда. Струмос был своего рода гением. Возничий даже искренне предвкушал эту позднюю трапезу, несмотря на всю свою усталость и тревожные чувства, с которыми пытался разобраться. Завтра можно спать весь день. Наверное, так он и сделает.

Если останется жив. Следуя давно укоренившейся привычке, Скортий некоторое время не шевелился, скрываясь за кустами и низкими деревьями у стены, и внимательно осматривал открытое пространство, которое ему предстояло пересечь, глядя налево, направо, а потом снова налево.

Он не увидел ни демонов, ни духов, ни мелькающих огоньков на камнях мостовой, но под мраморной крышей почти законченного портика Великого святилища стояло трое мужчин.

Их там не должно быть, в такой час ночи. К тому же они рассредоточились, словно солдаты. Сориец бы не удивился, если бы увидел пьянчуг, припозднившихся после окончания Дайкании, которые бредут, шатаясь, через площадь перед Бронзовыми Вратами, но эта молчаливая группа людей, которые считали, будто их скрывают колонны, плащи и темнота, наводила на другие мысли. С того места, где они стояли, им были хорошо видны ворота. Когда Скортий сделает первый шаг в сторону от стены, то окажется на открытом месте, даже если эти трое не знают о существовании маленькой калитки.

Он больше не чувствовал усталости.

Опасность и вызов были опьяняющим, неразбавленным вином в жизни Скортия Сорийского; и еще он жил ради скорости и крови на беговой дорожке и ради этих тайных свиданий в Императорском квартале или вне его. Он это знал, по правде говоря, знал уже много лет.

Он быстро и тихо произнес запрещенную молитву Геладикосу и начал обдумывать свои шансы. Эти люди в тени, конечно, вооружены. Они здесь с какой-то целью. У него при себе только кинжал. Он мог бы побежать через открытое пространство к форуму, неожиданно для них, но их позиция была более выгодной. Если кто-то из них умеет бегать, ему отрежут путь. И потом бежать — значит потерять чувство собственного достоинства.

Скортий неохотно пришел к выводу, что единственно разумный выход теперь, когда он их заметил, — это незаметно вернуться назад, в квартал. Он мог переночевать у Бдительных, в их казарме, они бы гордились такой честью и не стали бы задавать вопросов. Или он мог открыто подойти к Бронзовым Вратам изнутри, что в такой час вызвало бы нежелательные пересуды, и попросить отнести в лагерь Синих записку. И через очень короткое время за ним прислали бы охрану.

В любом случае открылось бы, что он задержался здесь дольше положенного, а ему не хотелось предавать это гласности. Не то, чтобы его ночные привычки были такой уж тайной, но он гордился тем, что старался ничем не привлекать внимания к отдельным эпизодам. Достоинство опять-таки и уважение к женщинам, ему доверявшим. Большая часть его жизни проходила на глазах всего общества. Он предпочитал, чтобы некоторые подробности принадлежали ему одному, а не становились собственностью каждого завистливого сплетника в банях, казармах и тавернах Сарантия.

Увы, выбор был невелик. Либо стремительно бежать по улицам, подобно подмастерью, спасающемуся от дубинки хозяина, либо тихонько вернуться назад и просить помощи у Бдительных или у стражи.

Он совсем не собирался бежать. Он уже снова достал ключ из кожаного мешочка, как вдруг увидел вспышку света на портике святилища. Одна из массивных створок двери распахнулась. Три человека вышли наружу, ясно выделяясь на фоне яркого света у них за спиной.

Уже очень поздно, и все это было чрезвычайно странно. Великое святилище еще не открыли для публики; только рабочие и архитекторы заходили внутрь. Наблюдая из своего укрытия, Скортий увидел, что поджидающая группа мужчин на портике тут же среагировала. Они бесшумно двинулись вперед и начали расходиться в стороны. Он стоял слишком далеко, чтобы что-то слышать или кого-то узнать, но увидел, как двое из трех мужчин у двери повернулись и поклонились третьему, который затем вошел внутрь. И это послужило ему еще одним предостережением.

Полоска света сузилась и исчезла, когда закрылась тяжелая дверь. Два человека стояли одни, у всех на виду, на крыльце, среди строительного мусора, в продуваемой ветром темноте. Один из них обернулся и что-то сказал второму. Они явно не подозревали о людях с мечами, которые их окружали.

Ночью в Городе люди все время умирают.

Люди ходили на могилы погибших насильственной смертью с табличками от астрологов, невзирая на упреки священников. Они призывали смерть или увечья на возничих и их коней, страстную любовь желанной женщины, болезнь ребенка или мула ненавистного соседа, шторм для судна купца-соперника. Кровь и магия, огоньки, мелькающие на ночных улицах. Огни Геладикоса. Он их видел.

На той стороне площади мечи держали в руках настоящие люди, что бы ни говорили об окружающих их со всех сторон духах полумира. Скортий стоял в темноте — луны уже закатились, а звезды то и дело скрывались за быстро несущимися облаками. Холодный ветер дул с севера, оттуда, где, как рассказывают старые сказки Сорийи, обитает Смерть. Эти сказки рассказывали до того, как Джад пришел к людям юга вместе с легендой о своем сыне.

То, что происходит на этом портике, — не его дело, его подстерегают на улицах свои собственные опасности. Он не вооружен, если не считать обычного ножа, и едва ли сможет помочь двум беззащитным людям против нападающих с мечами.

Некоторые ситуации требуют чувства самосохранения.

Увы, этого чувства ему всегда не хватало.

— Берегись! — взревел он во всю глотку, бросаясь вперед из-под прикрывающих его деревьев.

На ходу он выхватил свой маленький ножик. Спокойно решив секунду назад, что не станет бегать, он все же побежал, но совсем не туда. Ему пришло в голову — запоздалый признак работы мысли, — что он поступает безрассудно.

— Убийцы! — крикнул он. — Уходите внутрь!

Два человека на портике повернулись к нему, бегущему через площадь. Он вовремя заметил низкую, накрытую груду кирпичей и прыгнул через нее, зацепился ногой и чуть не упал, приземляясь. Выругался, как матрос в портовой таверне, проклиная себя и их медленную реакцию. Он бежал, стараясь следить на ходу за противниками, за своими движениями, за другими проклятыми кирпичами. Он увидел, как ближайший солдат, стоящий у западной стороны портика, оглянулся и вытащил меч из ножен. Он уже был достаточно близко, чтобы расслышать шорох скользнувшего из ножен клинка.

Он страстно надеялся — но просчитался — на то, что третий мужчина не запер на засов дверь святилища, что они смогут скрыться внутри раньше, чем убийцы окажутся рядом. Его поразила, слишком поздно, мысль, что он мог бы предупредить их криком, не нужно было бросаться самому очертя голову, словно школяр, в гущу событий. За его здоровье пил весь Сарантий, император приглашал его на пир, он был славой Синих, и его состояние превосходило все его юношеские мечты.

Кажется, он остался тем же человеком, что и пятнадцать лет назад. Возможно, к несчастью.

Он вспрыгнул на крыльцо, поморщившись от боли в разбитой лодыжке, проскочил мимо тех двоих и схватился за ручку массивной двери. Сжал ее, повернул.

Заперто. Он бесполезно дергал и тянул ручку, один раз стукнул в дверь кулаком, потом обернулся. И в первый раз ясно увидел тех двоих. Он знал их обоих. Ни один из них не предпринял ни одного разумного ответного действия. Они парализованы страхом, оба. Скортий снова выругался.

Солдаты окружили их. Этого следовало ожидать. Их предводитель, крупный, мускулистый мужчина, стоял прямо перед ступеньками портика между грудами чего-то, похожего на ткань, и смотрел на них троих снизу. Глаза его были черными в темноте. Он легко держал тяжелый меч, словно тот совсем ничего не весил.

— Скортий из команды Синих! — произнес он со странным выражением.

Последовало молчание. Скортий не отвечал, быстро соображая.

Солдат продолжал все еще тем же озадаченным тоном:

— Сегодня днем я потерял из-за тебя целое состояние, знаешь ли. — Выговор тракезийца. Он уже догадался, кто они такие: солдаты, получившие отпуск в Город и нанятые в кабаке, чтобы убить и исчезнуть.

— Оба эти человека находятся под защитой императора, — ледяным тоном произнес Скортий. — Только троньте кого-нибудь из них или меня, и это будет стоить вам жизни. Никто вас не сможет защитить. Ни в Империи, ни за ее пределами. Ты меня понимаешь?

Человек с мечом не шевельнулся. Но голос его стал выше от удивления:

— Что? Ты думал, мы пришли, чтобы напасть на них? Скортий сглотнул. Рука с кинжалом упала вниз. Двое других на портике смотрели на него с любопытством. Как и солдаты внизу. Дул ветер, шевелил ткань на холмиках сложенного кирпича и инструментов. Листья катились через площадь. Скортий открыл рот, потом закрыл его, не найдя слов.

Он сделал несколько различных предположений, очень быстро, после того как вышел из Императорского квартала и увидел ожидающих в темноте людей. Как оказалось, ни одно из них не было верным.

— Э, возничий, позволь представить тебе Карулла, трибуна Четвертого саврадийского легиона, — произнес рыжеволосый мозаичник, так как это он стоял на портике. — Он сопровождал меня на последнем отрезке путешествия, а теперь охраняет меня в Городе. Он действительно проиграл сегодня много денег на первом забеге.

— Мне очень жаль, — задумчиво ответил Скортий. Он посмотрел на Кая Криспина Варенского, потом на знаменитого архитектора, Артибаса, стоящего рядом с ним, взъерошенного, с внимательными глазами. Строителя нового святилища.

И теперь он был совершенно уверен в том, что знает, кому они кланялись, пока он наблюдал за ними с противоположной стороны площади.

Снова наступило молчание. Северный ветер свистел в колоннах, снова захлопали ткани на грудах кирпича и инструментах каменщиков. Никакого движения не было заметно у Бронзовых Врат. Они должны были услышать его крики, но не стали ничего предпринимать. События за стенами Императорского квартала редко беспокоили стражников; в их обязанности входило удерживать эти события снаружи. Он только что бежал через открытую площадь, орал, как сумасшедший, размахивал кинжалом, ушиб лодыжку… и все это зря. Пока Скортий стоял в темноте на еще не завершенном портике Великого святилища божественной мудрости Джада, перед его внутренним взором вдруг снова быстро промелькнул тревожащий образ элегантной женщины, которую он недавно покинул. Ее аромат и ее прикосновение.

Он представил себе, что она сейчас за ним наблюдает. И поморщился от этой мысли, вообразив ее приподнятые брови, насмешливо изогнутые губы, а затем — не видя никакого другого очевидного выхода — он расхохотался.

Немного раньше, шагая с эскортом от Аттенинского к Траверситовому дворцу, где находились любимые осенние и зимние апартаменты императрицы Сарантия, Криспин поймал себя на том, что думает о жене.

Это происходило все время, но разница — и он это сознавал — заключалась в том, что теперь в его воображении Иландра была щитом, защитой, хотя он и не знал точно, чего боялся. В садах было ветрено и холодно, он кутался в плащ, который ему дали.

Под охраной умершей, прячась за воспоминанием о любви, он подошел к меньшему из двух дворцов под быстро бегущими облаками и низко опустившимися лунами.

Его ждали. Ближайший солдат стражи кивнул головой, без всякого выражения, и открыл дверь. Криспин вошел в помещение, где сиял свет очага, свечей и золота. Евнухи и солдаты остались за дверью. Двери закрылись за ним. Образ Иландры медленно потускнел, когда к нему подошла служанка в шелках и домашних туфлях и протянула серебряную чашу с вином.

Кай принял его с искренней благодарностью. Служанка взяла у него плащ и положила его на скамью у стены рядом с очагом. Затем она мимоходом улыбнулась ему и вышла во внутреннюю дверь. Криспин стоял один и оглядывался при свете множества свечей. Комната была отделана с отменным вкусом; немного слишком роскошно для западного наблюдателя, но Сарантий склонен к роскоши. Потом у него захватило дух.

На длинном столе у стены слева от него лежала золотая роза. Изящная, как живой цветок, она казалась такой же гибкой, с четырьмя бутонами и на длинном стебле, с колючками между маленькими, правильной формы листочками, и все это из золота. Все четыре бутона были на разных стадиях расцвета, а пятый цветок, на вершине, полностью распустился, и каждый из тонких, изящных лепестков был чудом искусства кузнеца. В центре цветка сверкал рубин, яркий, как огонь свечи.

Его душа заболела от такой красоты и от ее ужасной хрупкости. Стоит только взять этот длинный стебель двумя пальцами и сжать его, как он согнется, потеряет форму, перекосится. Казалось, цветок слегка колышется на ветру, которого здесь нет. Столько совершенства, такого преходящего, такого уязвимого. У Криспина сердце разрывалось при виде такого искусства — такого слияния времени, любви и мастерства — и от понимания, что это искусство, это мастерство так же мимолетно, как… как любая радость в жизни смертного.

Возможно, как роза, которая погибла на ветру или умерла в конце лета.

Он вдруг вспомнил о молодой царице антов и о послании, которое принес, и почувствовал в себе жалость, страх и одиночество.

Огоньки свечей в серебряных подсвечниках дрожали на столе возле розы. Он ничего не услышал, но легкое колебание их пламени заставило обернуться.

Аликсана в молодости выступала на сцене и очень хорошо умела — даже сейчас — двигаться бесшумно и с грацией танцовщицы. Она была невысокой, стройной, темноволосой, черноглазой, утонченной, как роза. Шипами она ранила душу, пускала кровь, опасность таилась в сердце красоты.

Она переоделась в ночную одежду темно-красного цвета, служанки сняли с нее эффектный головной убор и драгоценности с запястий и шеи. Теперь ее волосы были распущены на ночь, густые, длинные, темные, волнующие. В ушах у нее все еще висели бриллианты, ее единственное украшение, отражая свет. Ее окутывал аромат духов, плыл к нему через окружающее ее пространство, и еще ее окружала аура власти и насмешливого ума и чего-то еще, что Криспин не мог назвать, но знал, что боится этого, и правильно боится.

— Насколько хорошо ты знаком с личными апартаментами правителей, родианин? — Ее голос был тихим, лукавым, потрясающе интимным.

«Будь осторожен, очень осторожен», — сказал он себе, поставил чашу с вином и низко поклонился, неторопливостью движений пытаясь скрыть приступ тревоги. Выпрямился. Прочистил горло.

— Совсем не знаком, моя госпожа. Я польщен и чувствую себя не в своей тарелке.

— Батиарец вдали от своей провинции? Рыба, выхваченная сетями из воды? Каков ты на вкус, Кай Криспин Варенский? — Она не двигалась. Свет очага отражался в ее черных глазах и в висящих рядом бриллиантах. Он сверкал на бриллиантах и тонул в ее глазах. Она улыбалась.

Она играла с ним. Он это понимал, но все равно у него пересохло в горле. Он снова откашлялся и сказал:

— Представления не имею. Я к твоим услугам в любом смысле, трижды возвышенная.

— Ты это уже говорил. Тебе сбрили бороду, как я поняла. Бедняга. — Она рассмеялась, подошла поближе, прямо к нему, потом мимо него, когда он затаил дыхание. Остановилась у длинного стола, глядя на розу. — Ты любовался моим цветком? — Ее голос напоминал мед или шелк.

— От всей души, моя госпожа. Это работа большой красоты и печали.

— Печали? — Она повернула голову и посмотрела на него.

Он заколебался.

— Розы умирают. Столь тонкое искусство напоминает нам о… непостоянстве всех вещей. Всех прекрасных вещей.

Аликсана некоторое время не отвечала. Она уже не была молодой женщиной. Ее темные, подведенные глаза удерживали его взгляд, пока он не отвел его в сторону и вниз. Ее аромат, такой близкий, опьянял его, напоминал о востоке, он наводил его на мысли о цвете, как и многое другое: этот цвет близок к красному цвету ее одежды, но глубже, темнее, в нем больше пурпура. Королевского пурпура. Он смотрел вниз и гадал, специально ли это сделано или это видит только он, человек, превращающий в цвета звуки и вкусовые ощущения? В Сарантии существуют тайные искусства, о которых он ничего не знает.

Он находится в Городе Городов, украшении мира, оке вселенной. Здесь свои тайны.

— Непостоянство прекрасного. Хорошо сказано. Именно поэтому, — прошептала императрица, — она лежит здесь, разумеется. Умный человек. Ты мог бы, родианин, сделать мне из мозаики что-нибудь такое, что наводило бы на противоположные мысли: намек на то, что останется после всего преходящего?

Все же она не зря пригласила его сюда. Он поднял взгляд.

— И что же наводит на такие мысли тебя, императрица?

— Дельфины, — произнесла она без всякого предупреждения.

Он почувствовал, что бледнеет.

Она повернулась к нему лицом и смотрела на него, облокотившись о столик из слоновой кости, упираясь в него ладонями с расставленными пальцами. Выражение ее лица было задумчивым, оценивающим; это смущало его больше, чем смутила бы ирония.

— Пей свое вино, — сказала императрица. — Оно очень хорошее. — Он выпил. Правда, хорошее.

Но оно ему не помогло. Тут вино бессильно.

На этом этапе истории мира дельфины таили в себе смертельную опасность. Они были чем-то гораздо большим, чем просто морскими животными, совершающими прыжки из воды в воздух, грациозные и живописные. Таких животных любая женщина была бы рада увидеть на стенах своей комнаты. Дельфины были связаны с язычеством, они запутались в сетях ереси Геладикоса.

Они несли души из царства смертных через гулкие чертоги моря в царство мертвых, на страшный суд. В это очень давно верили древние в Тракезии — и в Родиасе, до появления учения Джада. Дельфины служили богу мира мертвых, у которого было много имен, они были проводниками душ умерших, пересекающими размытое пространство между жизнью и тем, что будет после.

И кое-что их этого старого, неистребимого язычества совершило переход — через размытое пространство другого рода — в веру Джада и его сына Геладикоса, который погиб на колеснице, неся огонь людям. Когда колесница Геладикоса рухнула, пылая, подобно факелу, в море (так гласили мрачные предания), именно дельфины приплыли и понесли его погубленную красоту на своих спинах. Они сделали из самих себя живые носилки и отнесли тело к самому краю самого дальнего моря навстречу его отцу, низко спустившемуся в сумерках. И Джад забрал своего сына, и положил его в свою колесницу, и унес его вниз — как и каждую ночь, — в темноту. В ту ночь темнота была глубже и холоднее, ибо умер Геладикос.

И поэтому говорили, что дельфины были последними созданиями живого мира, которые видели возлюбленного Геладикоса и прикасались к нему, и за эту услугу они были священны для тех, кто верил в смертного сына Джада.

Можно выбрать свой собственный смертный грех, свое святотатство. Дельфины несли души темному богу смерти из древнего языческого пантеона, или они несли тело единственного сына единого бога, что теперь стало запрещенной ересью.

В любом случае, при любом значении, художник, который изображал дельфинов на потолке или на стене, привлекал к себе смертельно опасное внимание со стороны клириков, проявляющих все большую бдительность. Когда-то на ипподроме были дельфины, они ныряли, отсчитывая число пройденных кругов. Их убрали, расплавили. Теперь круги отсчитывали морские коньки.

Именно нынешний император, Валерий Второй, добился совместной декларации от Атана, верховного патриарха в Родиасе, и Закариоса, восточного патриарха здесь, в Городе. Валерию пришлось немало потрудиться, чтобы добиться этого редкостного соглашения. Этот документ положил на бумаге конец двум сотням лет яростных, смертельных споров о догматах веры. Но ценой за те выгоды, которые получил от него честолюбивый император и лишь на поверхностный взгляд объединившиеся клирики, было то, что все верящие в Геладикоса стали еретиками. Им грозило отлучение, ритуальные проклятия в церквях и святилищах, костры. В Империи Валерия редко казнили за нарушение законов человеческих, но людей сжигали за ересь.

И именно императрица, супруга Валерия, надушенная и сверкающая при свечах в своих красным с золотом одеждах, просила его теперь изобразить в ее комнатах дельфинов.

Криспин чувствовал себя слишком опустошенным всеми событиями этой ночи, чтобы как следует разобраться в этом. Он осторожно сказал, пытаясь выиграть время:

— Они — красивые создания, действительно, особенно когда выпрыгивают из волн.

Аликсана улыбнулась ему.

— Конечно, красивые. — Улыбка ее стала шире. — И еще они унесли Геладикоса к тому месту, где море соединяется с землей в сумерках.

Вот теперь все ясно. По крайней мере, он знает, за какой грех его могут сжечь.

Однако она облегчила ему задачу. Он посмотрел ей в глаза, которые не отрывались от его лица.

— Оба патриарха запретили подобные верования, императрица. Император дал клятву в старом Святилище мудрости Джада поддержать их в этом.

— Вы об этом слышали? Даже в Батиаре? При антах?

— Конечно, слышали. Верховный патриарх находится в Родиасе, госпожа.

— А царь антов… или его дочь после… тоже дали подобную клятву?

Потрясающе опасная женщина.

— Вы знаете, что не давали, госпожа. Анты пришли к Джаду через веру в Геладикоса.

— И не изменили своих убеждений, увы. Криспин резко обернулся.

Императрица лишь повернула голову и улыбнулась мужчине, который вошел совершенно бесшумно и произнес эти слова от самой дальней в комнате двери.

Во второй раз, с сильно бьющимся сердцем, Криспин поставил свое вино и поклонился, чтобы скрыть нарастающую тревогу. Валерий не сменил ни одежду, ни манеру поведения. Он сам подошел к стене и налил себе чашу вина. Три человека были в комнате одни, никаких слуг.

Император отпил из чаши и выжидающе посмотрел на Криспина. Кажется, от него ждали ответа.

Было уже очень поздно. Совершенно неожиданное настроение охватило Криспина, хотя и мать, и друзья могли бы утверждать, что знакомы с ним. Он тихо произнес:

— Один из самых почтенных клириков антов писал, что ереси, в отличие от одежды и бород, господин мой, не входят в моду и не выходят из моды каждый сезон или каждый год.

Аликсана громко рассмеялась. Валерий слегка улыбнулся, но его серые глаза оставались внимательными на круглом, мягком лице.

— Я это читал, — сказал он. — Сибард Варенский. «Ответ на декларацию». Умный человек. Я написал ему, сказал об этом и пригласил приехать сюда.

Криспин этого не знал. Конечно, он этого не знал.

Но он знал — и все знали, — что ясно выраженные амбиции Валерия на Батиарском полуострове опираются на религиозные распри и на заявленную им необходимость спасти полуостров от «заблуждения». Это было странно и в то же время соответствовало тому, что он уже узнал об этом человеке. Император мог строить основание для возможного завоевания Родиаса и запада на религии и в то же время превозносить священника антов, работа которого пункт за пунктом бросала вызов документу, давшему ему это основание.

— Он отклонил приглашение, — тихо заметила Аликсана, — и в очень резких выражениях. Твой партнер Мартиниан также отклонил наше приглашение. Почему, родианин, никто из вас не хочет приехать к нам?

— Несправедливо, любимая. Кай Криспин приехал по холодным осенним дорогам, не побоялся ни бритвы брадобрея, ни нашего двора… А теперь его осаждает шалунья-императрица своими нечестивыми просьбами.

— Лучше мои шалости, чем злоба Стилианы, — резко ответила Аликсана, все еще опираясь на столик. Ее тон изменился, стал лукавым. Интересно: Криспин уже разбирался в оттенках этого голоса. Ему казалось, что он всегда в них разбирался. — Если ереси меняются в зависимости от времени года, — прошептала она, — разве не могут меняться украшения моих стен, господин мой император? В любом случае здесь ты уже одержал победу.

Она ласково улыбнулась им обоим. Повисло короткое молчание.

— Какой бедняга смеет надеяться, что у него хватит ума, чтобы с тобой спорить? — ответил, наконец, император с задумчивым выражением лица.

Улыбка императрицы стала шире.

— Хорошо. Значит, я могу это сделать? Мне очень хочется иметь здесь этих дельфинов. Я распоряжусь, чтобы наш родианин…

Она осеклась. Император вскинул руку повелительным жестом судьи и остановил ее.

— После, — сурово произнес Валерий. — После святилища. И если он согласится на такую работу. Это ересь, модная или нет, и тяжесть последствий, если все откроется, ляжет на художника, а не на императрицу. Подумай. И реши после.

— После, — возразила недовольная Аликсана, — наверное, наступит еще очень нескоро. Ты построил очень большое святилище, мой повелитель. Мои палаты здесь прискорбно малы.

У Криспина возникло ощущение, что эти пререкания — одновременно обычная игра между этими двумя людьми и нечто, задуманное для отвлечения его внимания. Зачем это им понадобилось, он не знал, но эта мысль оказала на него обратное действие: он оставался смущенным и настороженным.

И как раз в этот момент раздался стук в наружную дверь.

Император Сарантия быстро поднял взгляд и улыбнулся. Улыбаясь, он выглядел моложе, почти мальчишкой.

— А! Возможно, я все же достаточно умен. Приятная мысль. Кажется, я сейчас выиграю пари, — пробормотал он. — Моя госпожа, с нетерпением буду ждать обещанной платы.

Аликсана казалась обескураженной.

— Не могу поверить, что она это сделала. Это, должно быть, что-то другое. Что-то… — Голос ее затих, она прикусила нижнюю губу. Во внутренних дверях появилась ее служанка и вопросительно подняла брови. Император поставил свою чашу, молча прошел мимо нее и скрылся в дальней комнате. Криспин заметил, что он улыбается.

Аликсана кивнула женщине. Та поколебалась, указала рукой на хозяйку, потом на собственные волосы.

— Госпожа?..

Императрица пожала плечами, по ее лицу скользнуло нетерпение.

— Люди видели не только мои распущенные волосы, Кризомалло. Оставь.

Криспин машинально отступил назад, к столику с розой, когда дверь открылась. Аликсана стояла неподалеку, надменная, несмотря на свой домашний наряд. Он подумал о том, что кем бы ни был этот посетитель, он не мог быть посторонним, иначе его бы не пропустили ко дворцу, не говоря уже о том, чтобы заставить стражников постучать в дверь так поздно ночью.

Женщина немного отступила назад, и в комнату вошел мужчина, всего на два шага отстав от нее. Он держал двумя руками маленький ящичек из слоновой кости. Отдал его Кризомалло, а потом, повернувшись к императрице, выполнил полный придворный поклон, три раза коснувшись лбом пола. Криспин не знал наверняка, но у него возникло ощущение, что подобная церемония в данном случае была излишней, преувеличенной. Когда посетитель наконец выпрямился, а потом встал, повинуясь жесту Аликсаны, Криспин узнал его. Тот худой, узколицый человек, который стоял за спиной стратига Леонта в зале приемов.

— Ты пришел поздно, секретарь. Это твой личный подарок или Леонт хочет передать мне нечто по секрету? — Тон императрицы было трудно понять: идеально вежливый, но не более того.

— Это хочет передать его супруга, трижды возвышенная. Я принес маленький подарок от Стилианы Далейны, глубоко почитаемой и любимой, императрице. Она сочтет за честь, превышающую ее достоинства, если ты милостиво согласишься его принять. — Человек быстро оглянулся, закончив говорить, и у Криспина возникло явственное ощущение, что секретарь старается запомнить эту комнату. От его взгляда не могли укрыться ни распущенные волосы императрицы, ни интимность обстановки. Аликсану это явно нисколько не встревожило. Криспин снова спросил себя, в какой игре его сделали незначительной фигурой, куда его двинут сейчас и с какой целью.

Императрица кивнула Кризомалло, которая расстегнула золотой замочек коробки и открыла ее. И не смогла сдержать своего изумления. Она достала лежащий там предмет. Маленький подарок. Воцарилось молчание.

— Какая жалость! — сказала тихо императрица Сарантия. — Я проиграла пари.

— Моя госпожа? — Брови секретаря сдвинулись. Он не это ожидал услышать.

— Неважно. Передай госпоже Стилиане, что мы довольны ее поступком и… быстротой, с которой она прислала нам подарок, заставив усердного писаря сыграть роль посыльного и бодрствовать так поздно. Ты можешь идти.

И это все. Учтивость, краткость, приказ удалиться. Криспин все еще пытался осознать тот факт, что поразительно роскошное жемчужное ожерелье, которое он видел на Стилиане Далейне, — то, к которому привлек нежелательное внимание, — только что подарено императрице. Его цену невозможно было даже вообразить. Но у него возникла уверенность — полная уверенность, — что если бы он не сказал того, что сказал ранее, этого не произошло бы.

— Благодарю тебя, милостивая госпожа. Я поспешу передать твои добрые слова. Если бы я знал, что помешаю…

— Брось, Пертений. Она знала, что ты помешаешь, и ты тоже. Вы оба слышали в тронном зале, как я пригласила родианина.

Гость замолчал, опустив глаза в пол. Он сглотнул от смущения. Криспин осознал, что ему до странности приятно видеть, как Аликсана Сарантийская приводит в смущение кого-то другого.

— Я думал… госпожа. Она думала, что вы…

— Пертений, бедняга. Лучше тебе отправиться с Леонтом на поле боя и писать о кавалерийских атаках. Иди спать. Скажи Стилиане, что я с радостью приняла ее подарок, и что родианин действительно все еще у меня, как ей и хотелось, и что он видел, как она преподнесла подарок, превосходящий тот, который он ей сделал. Ты можешь также передать ей, — прибавила императрица, — что мои волосы по-прежнему доходят до поясницы в распущенном виде. — Она медленно повернулась, словно для того, чтобы секретарь в этом убедился, и подошла к столу, на котором стояла бутылка с вином. Она взяла чашу, которую поставил на стол Валерий.

Кризомалло открыла дверь. За секунду до того, как человек по имени Пертений — где он слышал сегодня это имя? — повернулся к выходу, Криспин заметил, как что-то сверкнуло в его глазах и быстро исчезло. Он повторил тройной поклон и удалился.

Аликсана не обернулась, пока не закрылась дверь.

— Да наградит тебя Джад катарактой и лысиной, — в ярости произнесла она своим низким, совершенно великолепным голосом.

Император Сарантия, вернувшийся в комнату и встреченный этими словами своей жены, засмеялся от восторга.

— Я уже лысею, — ответил он. — Ты зря истратила проклятие. А если у меня появится катаракта, тебе придется отдать меня для лечения лекарям или водить по жизни, шепча все время на ухо.

Выражение лица Аликсаны, которую Криспин видел в профиль, на мгновение привлекло его внимание. Он был совершенно уверен, что это было нечаянное выражение, нечто пугающе интимное. Сердце его сжалось, прошлое зацепилось за настоящее.

— Как было мудро с твоей стороны, дорогой, предвидеть это, — тихо сказала Аликсана.

Валерий пожал плечами.

— Не особенно. Наш родианин пристыдил ее своим щедрым подарком после того, как привлек всеобщее внимание к ее самонадеянному поступку. Ей не следовало надевать драгоценности, превосходящие украшения императрицы, и она это понимала.

— Конечно, понимала. Но кто бы сказал об этом, в такой компании?

Оба повернулись, словно по команде, и посмотрели на Криспина. На этот раз оба улыбались. Криспин прочистил горло.

— Невежественный мозаичник из Варены, который сейчас хотел бы узнать, не суждено ли ему умереть за свои прегрешения.

— О, конечно, ты умрешь. Когда-нибудь, — ответила Аликсана, продолжая улыбаться. — Мы все умрем. Тем не менее, спасибо. Я обязана тебе этим неожиданным подарком, и я безмерно восхищаюсь этой жемчужиной. Слабость. Кризомалло?

Служанка, сама улыбаясь от удовольствия, подошла к ней со шкатулкой. Она снова достала ожерелье, расстегнула застежку и зашла за спину императрицы.

— Пока подожди, — сказал Валерий, прикасаясь к плечу женщины. — Я бы хотел, чтобы Гезий приказал его осмотреть перед тем, как ты его наденешь.

Императрица казалась удивленной.

— Что? Правда? Петр, ты думаешь?..

— По правде сказать, не думаю. Но пусть его осмотрят. Мелочь.

— Едва ли яд можно назвать мелочью, дорогой.

Криспин увидел, как Кризомалло заморгала и поспешно положила ожерелье в шкатулку. Потом нервно вытерла пальцы о ткань своей одежды. Императрица казалась больше заинтригованной и совсем не выглядела испуганной — насколько он мог судить.

— Мы живем среди подобных вещей, — тихо произнесла Аликсана Сарантийская. — Не беспокойся, родианин. Что касается твоей собственной безопасности… ты поставил в неловкое положение много людей сегодня вечером. Я думаю, что охранник ему не помешает, Петр?

Произнося эти слова, она повернулась к императору. Валерий просто сказал:

— Охрана уже на месте. Я поговорил с Гезием перед тем, как пришел сюда.

Криспин вздохнул. Время убыстряло свое движение рядом с этими двоими людьми, как он начинал понимать.

— Я бы чувствовал себя… неловко, если бы за мной повсюду следовал охранник. Если мне позволено сделать предложение…

Император наклонил голову. Криспин сказал:

— Я упоминал о воине, который привез меня сюда. Его зовут…

— …Карулл, из Четвертого саврадийского, приехал поговорить с Леонтом. Вероятно, насчет солдатского жалованья. Ты действительно о нем упоминал. Я назначил его и его людей твоими охранниками.

Криспин сглотнул. Император имел полное право не помнить о существовании, не говоря уже об имени офицера, упомянутого всего один раз, мимоходом. Но об этом человеке говорили, что он ничего не забывает, никогда не спит и что он — подумать только! — беседует, советуется с духами полумира, со своими умершими предшественниками, когда бродит по коридорам дворцов по ночам.

— Благодарю тебя, мой повелитель, — сказал Криспин и поклонился. — Карулл мне стал почти другом. Его компания здесь, в Городе, мне очень пригодится. С ним мне будет спокойнее.

— Мне это на руку, конечно, — с легкой улыбкой заметил Император. — Я хочу, чтобы твое внимание было отдано работе. Ты хочешь посмотреть новое святилище?

— Мне не терпится его увидеть, мой повелитель. В первое же утро, когда мне будет позволено…

— Зачем ждать? Мы пойдем сейчас.

Уже давно миновала полночь. Даже празднование Дайкании уже должно было завершиться. Пекари у своих печей, Неспящие на своей вахте, метельщики, городские стражники, проститутки обоего пола и их клиенты — вот кто еще не лег и не вернулся домой. Но это был император, который никогда не спит. Так гласили легенды.

— Мне следовало этого ожидать, — сказала Аликсана возмущенным тоном. — Я привожу умного человека в свои комнаты, чтобы заполучить все… доступное ему умение, а ты его уводишь. — Она фыркнула. — Найду убежище в ванной и в постели, мой господин.

Валерий внезапно улыбнулся и снова стал похож на мальчишку.

— Ты проиграла пари, любимая. Не засыпай.

С подлинным изумлением Криспин увидел, как покраснели щеки императрицы Сарантия. Она кротко поклонилась.

— Мой господин император может отдавать своим подданным какие угодно приказы.

— Конечно, — ответил Валерий.

— Я вас покину, — произнесла императрица, отворачиваясь. Кризомалло первой прошла во внутреннюю дверь. Криспин успел заметить еще один очаг и широкую постель в глубине, фрески и разноцветные панно из ткани на стенах. В тот момент он понял, что сейчас останется наедине с императором. У него во рту опять пересохло, когда он подумал о том, что это означает.

Аликсана обернулась в дверях. Остановилась, словно в задумчивости. Затем приложила палец к щеке и покачала головой, будто упрекая себя.

— Чуть не забыла, — сказала она. — Как это глупо с моей стороны. Слишком отвлекли меня жемчужина и Мысли о дельфинах. Передай же нам, родианин, послание от царицы антов. Что сказала Гизелла?

Криспин, только что испугавшийся необходимости остаться наедине с Валерием и передать ему именно это послание, почувствовал, что у него под ногами разверзлась пропасть, причем этот мелодичный голос сыграл роль рычага. Сердце Криспина подпрыгнуло; ему показалось, что он падает в пустоту.

— Послание? — тупо повторил он. Император тихо заметил:

— Дорогая, ты капризна, жестока и ужасно несправедлива. Если Гизелла и передала что-то с Каем Криспином, то это предназначено только для моих ушей.

«Святой Джад, — подумал Криспин беспомощно. — Они слишком быстро соображают, мне за ними не угнаться. И знают слишком много. Это потрясающе».

— Конечно, она передала послание, — тон Аликсаны был мягким, но глаза не отрывались от лица Криспина, внимательные и задумчивые, и теперь в них не было смеха.

Он глубоко вздохнул, чтобы успокоиться. Он видел в Древней Чаще «зубира». Он вошел в лес, ожидая смерти, и вышел оттуда живым, после встречи с тем, что выходит за рамки понимания смертного. Каждый момент жизни после того дня в тумане был даром. Он обнаружил, что воспоминание об этом помогло ему справиться со страхом.

Криспин тихо сказал:

— Поэтому ты пригласила меня сюда, госпожа? Губы императрицы дрогнули в лукавой улыбке.

— Поэтому и из-за дельфинов. Мне действительно хочется их получить.

Валерий безразличным тоном сказал:

— Разумеется, у нас есть свои люди в Варене. Несколько личных стражников царицы были убиты однажды ночью, осенью. Убиты во сне. Довольно необычно. Такое случается только тогда, когда необходимо сохранить тайну. Наши люди в Варене занялись этим делом. Им нетрудно было узнать о прибытии курьера с нашим приглашением, о нем много говорили. Кажется, он при всех передал его содержание? И по причинам не совсем понятным ты взял это приглашение себе, вместо Мартиниана, обманным путем. Это было интересно. Люди видели, как ты вернулся домой очень поздно в ту ночь, с королевским сопровождением. Встречался с кем-то во дворце? Затем последовала смерть в ночи. Из всего этого сделали соответствующие выводы и сообщили нам по почте.

Он рассказывал так спокойно и точно, словно диктовал военный отчет. Криспин подумал о царице Гизелле, осажденной со всех сторон, пытающейся найти выход, место для себя, уцелеть. Но силы были слишком неравными.

Если у него и был выбор, он о нем не знал. Он перевел взгляд с императора на императрицу Сарантия, встретил на этот раз пристальный взгляд Аликсаны и ничего не сказал.

Кажется, ему и не надо было ничего говорить. Императрица спокойно произнесла:

— Она просила тебя передать императору, что он бы вернее получил Батиару в качестве свадебного подарка, чем в результате вторжения, и меньше крови пролилось бы с обеих сторон.

В самом деле, так мало смысла сопротивляться, но он все еще не заговорил. Он опустил голову, но перед этим увидел ее внезапную лучезарную улыбку. И услышал, как Валерий воскликнул:

— Будь я проклят! В ту единственную ночь, когда я выиграл пари, она выиграла еще более крупное пари!

Императрица сказала:

— Она действительно хотела, чтобы ты передал это только императору, правда?

Криспин поднял голову и снова ничего не ответил. Он понимал, что может умереть сейчас.

— Конечно, хотела. Что еще ей оставалось делать? — тон Аликсаны был небрежным, лишенным каких-либо эмоций. — Она хотела избежать вторжения любой ценой.

— Она хотела, и я хотел, — в конце концов произнес Криспин так спокойно, как только мог. — Разве не любой мужчина этого захотел бы? И не любая женщина? — Он набрал в грудь воздуха. — Я скажу одну вещь, в которую я сам верю: Батиару можно завоевать, но ее нельзя удержать. Дни одной-единственной Империи, западной или восточной, закончились. Мир не тот, каким был прежде.

— Я тоже так считаю, — заметила Аликсана, снова удивив его.

— А я не считаю, — резко возразил император. — Иначе я не строил бы таких планов. Когда-нибудь я умру и буду лежать в гробнице, и я хочу, чтобы люди говорили о Валерии Втором: за свою жизнь под солнцем Джада он сделал две вещи. Принес мир и процветание враждующим религиям и святилищам бога и вернул Родиасу статус Империи и былую славу. Если это сбудется, я упокоюсь с миром.

— А если нет? — Императрица повернулась к мужу. У Криспина возникло ощущение, что он стал свидетелем давнего разговора, часто повторяющегося.

— Я не допускаю такой мысли, — ответил Валерий. — Тебе это известно, дорогая. Никогда не допускал.

— Тогда женись на ней, — сказала его жена очень тихо.

— Я женат, — ответил император.

— Даже ради того, чтобы упокоиться с миром после того, как умрешь? — Темные глаза смотрели прямо в холодные серые глаза в комнате, где сверкали свечи и золото. Криспину мучительно захотелось оказаться в другом месте, где угодно, только не здесь. Он не сказал ни слова о поручении Гизеллы, но, казалось, они все уже знают, словно его молчание не имело никакого значения. Разве только для него самого.

— Даже ради этого, — ответил Валерий. — Неужели ты действительно сомневаешься?

После долгого мгновения она покачала головой.

— Не сомневаюсь. — Императрица Аликсана продолжила: — Тем не менее в этом случае нам следует подумать о том, чтобы пригласить ее сюда. Если она каким-то образом сумеет уцелеть и выбраться оттуда, ее царское происхождение станет орудием против того, кто узурпирует трон антов — а кто-нибудь это наверняка сделает — когда она уедет.

Тут Валерий улыбнулся, и Криспин — сразу не осознав причины — ощутил дуновение холода, словно погас огонь. Теперь император не выглядел мальчишкой.

— Приглашение уже послано на запад некоторое время назад, дорогая. Я приказал Гезию послать его.

Аликсана замерла, затем качнула головой назад и вперед, выражение ее лица теперь стало несколько странным.

— Мы все глупы, пытаясь угнаться за тобой, не так ли, мой повелитель? И в шутках, и в пари, которые ты любишь. Ты не устал быть умнее всех?

Криспин, ужаснувшийся тому, что он только что услышал, выпалил:

— Она не может приехать! Ее убьют, стоит ей только заикнуться об этом!

— Или позволят уехать на восток, объявят предательницей и используют это как предлог для захвата трона, не проливая королевской крови. Полезно, чтобы держать вас, родиан, в узде, разве нет?

Взгляд Валерия был холодным, далеким, словно он решал какую-то задачу на шахматной доске поздно ночью.

— Интересно, хватит ли ума у знати антов поступить именно так. Я в этом сомневаюсь.

«Но ведь речь идет о реальных жизнях, — подумал Криспин, ужасаясь, — о юной царице, о народе страны, раздираемой войной, опустошенной чумой. О его доме».

— Разве они только части головоломки, мой повелитель? Все те, кто живет в Батиаре, твоя армия, твой собственный народ, который останется не защищенным на востоке, если солдаты уйдут на запад? Что сделает Царь Царей в Бассании, когда увидит, что твои армии покидают границу? — Криспин и сам слышал в своем голосе безрассудный гнев.

Валерий остался невозмутимым. Он задумчиво ответил:

— Ширван и бассаниды получают четыреста сорок золотых солидов в год из нашего казначейства. Ему нужны эти деньги. Его теснят с севера и с юга, и он тоже ведет строительство в Кабадхе. Может быть, я отправлю к нему мозаичника.

— Сироса? — сухо спросила императрица. Валерий слегка улыбнулся.

— Возможно.

— Я подозреваю, что у тебя не будет такого шанса, — сказала Аликсана.

Император несколько мгновений смотрел на нее. Потом снова повернулся к Криспину.

— У меня еще раньше, в тронном зале, возникло впечатление, что у тебя такой же склад ума, как и у меня, когда ты разгадал загадку Скортия. Разве смальта — это не кусочки головоломки, как ты выразился?

Криспин покачал головой.

— Это стекло и камень, а не души смертных, мой повелитель.

— Это правда, — согласился Валерий, — но, с другой стороны, ты не император. Когда правишь, кусочки становятся другими. Скажи спасибо, что твое искусство избавляет тебя от принятия некоторых решений.

Говорили — тихо говорили в течение нескольких лет, — что этот человек организовал убийство Флавия Далейна в тот день, когда его дядя надел на себя пурпурные одежды. В тот момент Криспину легко было в это поверить.

Он взглянул на женщину. Он сознавал, что они вдвоем сегодня ночью играли на нем, как на музыкальном инструменте, но он также почувствовал, что в этом не было злобы. Кажется, здесь присутствовало небрежное веселье и некоторая доля откровенности, которая могла отражать доверие или уважение к наследию Родиаса, а возможно, просто высокомерное безразличие к тому, что он думал и чувствовал.

— Я, — решительно произнесла Аликсана, — собираюсь принять ванну и лечь в постель. По-видимому, наши пари аннулировали друг друга, мой повелитель. Если ты вернешься очень поздно, поговори с Кризомалло или с тем, кто не будет спать, чтобы выяснить мое… состояние. — Она улыбнулась мужу, снова полностью владея собой, и повернулась к Криспину. — Не бойся меня, родианин. Я обязана тебе этим ожерельем и легким развлечением, а когда-нибудь, возможно, получу от тебя еще что-нибудь.

— Дельфинов, госпожа? — спросил он.

Она не ответила. Прошла в открытую внутреннюю дверь, и Кризомалло закрыла ее.

— Допей свое вино, — через секунду сказал император. — У тебя такой вид, будто тебе это необходимо. Потом я покажу тебе чудо света.

«Я уже видел чудо света, — подумал Криспин. — Ее аромат остался в воздухе».

Ему пришло в голову, что он мог бы свободно произнести это вслух, но не сделал этого. Они оба выпили. Карулл рассказал ему где-то по дороге сюда, что в Городе издан указ о том, что ни одна из других женщин не должна пользоваться духами императрицы Аликсаны. «А как насчет мужчин?» — легкомысленно спросил тогда Криспин, чем вызвал гулкий смех солдата. Кажется, это было давно.

Сейчас он так запутался во всех этих сложностях, что даже не мог как следует понять, что происходит. Криспин снова взял свой плащ и последовал за Валерием Вторым Сарантийским прочь из личных покоев императрицы, по коридорам, в которых очень скоро перестал ориентироваться. Они вышли наружу, хотя и не через главный вход, и стражники императора провели их с факелами через темный сад, по каменной дорожке. Вокруг них были разбросаны статуи, которые то надвигались, то удалялись в ветреной темноте под тучами. Криспин слышал шум моря.

Они подошли к стене Императорского квартала, двинулись вдоль нее по дорожке, потом подошли к часовне и вошли в нее.

Там, среди горящих свечей, бодрствовал священник — один из Неспящих, судя по его белой одежде. Он не выказал удивления, увидев императора в такое время ночи. Он упал на колени, а потом — без слов — отстегнул от пояса ключи и повел их к маленькой, темной дверце в задней части, позади алтаря, за золотым солнечным диском.

Дверь открылась в короткий коридор из камня, и Криспин, нагнувшись, чтобы уберечь голову, понял, что они проходят сквозь стену. В конце короткого прохода была еще одна дверь. Священник отпер ее тем же ключом и отступил в сторону.

Солдаты тоже остановились, и поэтому только Криспин проследовал за императором в Святилище божественной мудрости Джада. Стояла глубокая ночь.

Он выпрямился и огляделся. Куда бы он ни посмотрел, горели огни, тысячи огней, хотя это помещение еще не было закончено и освящено. Взгляд его поднялся выше, потом еще выше, он медленно осознал ошеломляющее, необычайное величие купола, который удалось здесь создать. Стоя неподвижно на том месте, где они остановились, Криспин понял, что здесь находится то место, где он мог бы осуществить свое заветное желание, и что именно за этим он приехал в Сарантий.

Он рухнул на пол в маленькой придорожной церкви в Саврадии, лишившись сил перед могуществом бога, образ которого сумели создать наверху, сурового бога, несущего бремя судьи и воина. Здесь он не упал и не почувствовал в себе такого желания. Ему хотелось воспарить, получить дар полета — смертельный подарок Геладикосу от его отца, — чтобы он мог пролететь мимо всех этих пылающих огней и нежно приложить пальцы к огромной, божественной поверхности этого купола.

Подавленный всем этим — прошлым, настоящим, быстрыми и яркими видениями того, что могло бы быть, — Криспин стоял и смотрел вверх, пока за ними закрывалась металлическая дверь. Он чувствовал, как его захлестывают волны, — словно маленькое суденышко в шторм, — волны желания и благоговения. Император молча стоял рядом с ним, наблюдал за его лицом в неверном свете тысяч свечей, горящих под куполом, самым огромным из всех когда-либо построенных в мире.

В конце концов через долгое время Криспин произнес первое, что пришло на ум среди множества бурлящих мыслей, и произнес шепотом, чтобы не потревожить чистоту этого места:

— Вам не нужно отвоевывать Батиару, мой повелитель. Вы и тот, кто это построил, получили свое бессмертие.

Казалось, святилище уходит в бесконечность, так высоки были четыре арки, на которых покоился огромный купол, так обширно было пространство под этим куполом и половинками куполов, поддерживающими его, так далеко в темноту и мигающий свет уходили нефы и пролеты между колоннами. Криспин видел в одном направлении зеленый мрамор, цвета моря — основного цвета святилища; в других местах это был белый мрамор с синими прожилками, бледно-зеленый, светло-серый, красный, черный. Его везли сюда из каменоломен всего мира. Он даже представить себе не мог его стоимость. Две из огромных арок покоились на возносящихся ввысь двумя ярусами мраморных колоннах с балконами, разделяющими два ряда кладки, и при виде затейливой кладки камней на этих балюстрадах — еще при первом взгляде на них — Криспину захотелось зарыдать, так как он вдруг вспомнил об отце и о его искусстве.

Над вторым ярусом колонн восточная и западная арки были пронизаны десятком окон, и Криспин уже представлял себе, стоя здесь ночью, при свечах, что могут сделать со святилищем лучи заходящего и восходящего солнца, вонзаясь, подобно мечам, в эти окна. А также более мягким, рассеянным светом проникая сквозь верхние окна на самом куполе. Подвешенный в воздухе, словно символ небес Джада, купол у основания был охвачен непрерывным кольцом маленьких, изящных арочных окон. Криспин также увидел, что с купола в пространство под ним свисали цепи, держащие железные канделябры, в которых горели свечи.

Здесь будет свет, днем и ночью, изменчивый и восхитительный. Что бы ни изобразили мозаичники на куполе, на полукуполах, на арках и на стенах, эти картины будут освещены так, как никакие другие поверхности в мире. Здесь было величие, не поддающееся описанию, воздушность, распределение пространства, благодаря которому массивные колонны и колоссальные арочные опоры были приведены к пропорции и гармонии. Святилище разветвлялось во всех направлениях от центрального колодца под куполом — круг на квадрате, понял Криспин, и сердце его дрогнуло, когда он попытался понять, как это сделано, и не смог, — и в нем были углубления и ниши, и часовни в тени для уединения, и тайны, и веры, и спокойствия.

«Здесь можно поверить, — подумал он, — в святость Джада и смертных существ, которых он создал».

Император не ответил на слова, которые Кай прошептал. Криспин даже не смотрел на него. Его взгляд все еще стремился ввысь — словно мысли тоскующей души, — мимо висящих канделябров и кольца из круглых темных окошек, за которыми были ветер и ночь, к мерцанию, блеску и обещанию самого купола, ожидающего его.

Наконец, Валерий произнес:

— Здесь ставка больше, чем увековечение имени, родианин, но мне кажется, я знаю, о чем ты говоришь, и, мне кажется, понимаю. Ты доволен тем, что предложено здесь мозаичнику? Ты не жалеешь, что приехал?

Криспин потер голый подбородок.

— Никогда не видел ничего, даже отдаленно похожего на это. Нет ничего в Родиасе, ничего в мире, что могло бы… Не понимаю, как такой купол построен. Как он посмел с таким размахом… И кто это сделал, мой повелитель? — Они все еще стояли возле дверцы, которая вела сквозь стену в простую часовню и в Императорский квартал.

— Мне представляется, что он придет сюда, когда услышит наши голоса. Он большинство ночей здесь проводит. Вот почему с лета я приказал зажигать здесь свечи. Говорят, что я не сплю, знаешь ли. Это неправда, хотя мне полезно, чтобы так говорили. Но я думаю — это правда в отношении Артибаса: мне кажется, он бродит здесь, осматривая сделанное, или склоняется над своими чертежами всю ночь напролет. — Трудно было понять выражение лица императора. — Ты не боишься, родианин? Он не слишком велик для тебя? Криспин поколебался, глядя на Валерия.

— Только глупец не испугается такого купола, как этот. Когда твой архитектор заглянет к нам, спроси его, не боится ли он собственного проекта.

— Я уже спрашивал. Он говорит, что был в ужасе и сейчас еще в ужасе. Говорит, что не спит по ночам, потому что если он ложится спать дома, ему снятся кошмары, в которых купол падает. — Валерий помолчал. — Что ты изобразишь для меня на куполе моего святилища, Кай Криспин?

Криспин услышал громкое биение собственного сердца. Он почти ожидал этого вопроса. И покачал головой.

— Ты должен простить меня. Слишком рано, мой повелитель.

Собственно говоря, это была ложь.

Еще до того, как Криспин пришел сюда, он уже знал, что хочет здесь изобразить. Мечту, дар, нечто, вынесенное из Древней Чащи в День Мертвых. Сегодня, среди воплей на ипподроме, ему был послан этот образ. В этом тоже было нечто от полумира.

— Чересчур рано, — раздался новый, ворчливый голос. Звуки здесь отражались эхом. — Кто этот человек и что случилось с Спросом, мой повелитель?

Официальное обращение прозвучало с опозданием, мимоходом. Низенький, помятый, пожилой человечек в столь же помятой тунике появился из-за ряда свечей у них за спиной. Его светлые, как солома, волосы в беспорядке торчали космами. Он босыми ногами ступал по ледяному мраморному полу, как увидел Криспин. Сандалии он нес в одной руке.

— Артибас, — сказал император. Криспин видел, что он улыбается. — Должен сказать, что ты выглядишь точно так, как должен выглядеть главный архитектор Империи. Твои волосы соревнуются с куполом в их устремленности к небу.

Человечек рассеянно провел ладонью по волосам, что привело их в еще больший беспорядок.

— Я уснул, — сказал он. — Потом проснулся. И мне в голову пришла удачная мысль. — Он поднял свои сандалии, словно этот жест что-то объяснял. — Я бродил по святилищу.

— В самом деле? — спросил Валерий терпеливо.

— Ну да, — ответил Артибас. — Это понятно. Поэтому я босой.

Последовало короткое молчание.

— Понятно, — повторил император с некоторой укоризной. Криспин уже знал, что этот человек не любит, когда ему что-нибудь непонятно. Все равно — что.

— Отмечаешь шершавые мраморные плитки? — рискнул высказать предположение Криспин. — Полагаю, это один из способов их отличить. Я бы сказал, что в более теплое время года это сделать легче.

— Я проснулся с одной мыслью, — сказал Артибас, бросая на Криспина острый взгляд. — Хотел посмотреть, получится ли. Получается! Я отметил десяток плит, которые каменотесы должны отшлифовать.

— Ты ожидаешь, что люди будут входить сюда босиком? — спросил император с задумчивым выражением лица.

— Возможно. Не все верующие будут обуты. Но дело не в этом. Я хочу, чтобы мрамор был идеальным, знает ли кто-нибудь об этом или нет. Мой повелитель, — маленький архитектор прищурился и посмотрел на Криспина. Выражением лица он напоминал сову, — кто этот человек?

— Мозаичник, — ответил император, проявляя терпение, удивившее Криспина.

— Понятно, — сказал архитектор. — Я об этом слышал.

— Из Родиаса, — прибавил Валерий.

— Это все слышали, — сказал Артибас, все еще глядя снизу вверх на Криспина.

Император рассмеялся.

— Кай Крисп Варенский, это Артибас Сарантийский, человек, обладающий некоторыми незначительными способностями и всей учтивостью человека, рожденного в Городе. Почему я тебя терплю, архитектор?

— Потому что ты любишь, чтобы все делалось, как следует. Понятно. — Кажется, это было любимым словом этого человека. — Этот человек будет работать вместе с Спросом?

— Он будет работать вместо Спроса. По-видимому, Сирос ввел нас в заблуждение относительно своих идей об обратном переносе мозаик на купол. Он случайно не обсуждал их с тобой, Артибас?

Это было сказано мягко, но архитектор повернулся и посмотрел на императора, прежде чем ответить, и заколебался в первый раз.

— Я — проектировщик и строитель, мой повелитель. Я строю тебе святилище. То, как его нарядят, — это область художников. Меня это мало интересует, и мне некогда заниматься этим. Мне не нравится Сирос и его покровительница тоже, но это тоже вряд ли имеет значение, не так ли? — Он снова посмотрел на Криспина. — Сомневаюсь, чтобы и этот мне понравился. Он слишком высокий, и у него рыжие волосы.

— Сегодня вечером мне сбрили бороду, — сообщил ему Криспин, ему было смешно. — Боюсь, что в противном случае у тебя бы не осталось никаких сомнений. Скажи, вы обсуждали, как нужно подготовить поверхности под мозаику?

Человечек замер.

— Зачем бы я стал обсуждать строительную деталь с декоратором?

Улыбка Криспина слегка угасла.

— Возможно, — мягко произнес он, — в один из ближайших дней мы посидим за бутылкой вина и рассмотрим другой подход к этому вопросу? Я был бы тебе благодарен.

Артибас скорчил гримасу.

— Полагаю, мне следует проявить вежливость. Ты здесь новичок, и все такое. Собираешься высказать пожелания насчет штукатурки? Понятно. Я вижу. Ты из тех любителей во все вмешиваться, у которых есть свое мнение, но отсутствуют знания?

Криспину прежде доводилось работать с подобными людьми.

— У меня есть твердое мнение насчет вина, — ответил он, — но нет знаний о том, где найти лучшее вино в Сарантии. Я оставлю решение последнего вопроса за тобой, если ты позволишь мне высказать некоторые мысли по поводу штукатурки.

Архитектор несколько мгновений стоял неподвижно, потом позволил себе улыбнуться — чуть-чуть.

— По крайней мере, ты умен. — Он переступил босыми ногами на холодном мраморном полу, стараясь подавить зевок.

Валерий сказал, по-прежнему своим лукавым, терпеливым тоном:

— Артибас, я сейчас отдам тебе приказ. Будь внимателен. Надень свои сандалии — ты мне окажешь плохую услугу, если умрешь от ночного холода. Найди свой плащ. Потом иди домой спать. Домой. От тебя полусонного и измученного тоже нет никакого толку. Утро совсем близко. Кая Криспина за воротами ждут сопровождающие, или должны ждать. Они тебя тоже проводят домой. Ложись спать. Купол не упадет.

Маленький архитектор неожиданно резко сделал жест, оберегающий от зла. Кажется, он собирался возразить, потом запоздало вспомнил, что говорит с императором. Он закрыл рот и снова запустил пальцы в волосы, встопорщив их еще больше.

— Приказ, — добродушно повторил Валерий.

— Понятно, — согласился Артибас Сарантийский. Тем не менее он стоял неподвижно, пока император не протянул руку и — очень осторожно — не пригладил его песочного цвета спутанные волосы, почти как мать, старающаяся привести в порядок своего ребенка.

Валерий проводил их до главного входа — двери были из серебра, вдвое выше человеческого роста, как увидел Криспин, — а потом на портик, где дул ветер. Там они оба повернулись и поклонились ему, и Криспин заметил, что маленький человечек рядом с ним кланяется так же официально, как и он сам. Император вернулся в помещение и сам закрыл массивную дверь. Они услышали, как задвинулся массивный засов.

Оба они повернулись и стояли на ветру, глядя на неосвещенную площадь перед святилищем. Император полагал, что Карулл должен уже быть здесь. Криспин никого не видел. Он вдруг почувствовал, как устал. Он видел огни на дальнем конце площади, у Бронзовых Врат, где должна была находиться императорская стража. Тяжелые тучи закрывали небо. Было очень тихо.

Пока ночь не разорвал крик — предостережение, — и они увидели, как какой-то человек, словно безумный, мчится через заваленную мусором площадь прямо к портику. Этот человек взбежал по лестнице, прыгнул через три ступеньки, неловко приземлился, пробежал мимо Артибаса и стал крутить и дергать ручку запертой на засов двери.

Потом он обернулся, яростно выругался, держа в руке нож, и Криспин — пытающийся понять, что происходит, — узнал его. У него отвисла челюсть. Слишком много сюрпризов за одну ночь. Вокруг них теперь возникло движение, появились звуки. Криспин быстро обернулся и вздохнул с облегчением, увидев знакомую фигуру Карулла, который шагал к лестнице с обнаженным мечом в руке.

— Скортий из факции Синих! — воскликнул солдат через мгновение. — Сегодня днем я потерял из-за тебя целое состояние, знаешь ли.

Возничий, напряженный и разъяренный, крикнул что-то странное насчет защиты императора, распространяющейся на них троих. Карулл заморгал.

— Ты думаешь, мы пришли, чтобы напасть на них? — спросил он. Меч он держал опущенным.

Нож в руке возничего медленно опустился. До Криспина наконец дошло, что здесь произошло недоразумение. Он посмотрел на стройную фигурку рядом с собой, потом снова на своего широкоплечего друга, стоящего у подножия лестницы. И представил всех друг другу, что было явно необходимо.

Через секунду Скортий Сорийский начал хохотать.

Карулл присоединился к нему. Даже Артибас позволил себе слегка улыбнуться. Когда веселье стихло, было сделано приглашение. Кажется, несмотря на столь абсурдный час, чемпиона Синих сейчас ожидали на кухне в лагере факции для небольшой трапезы. Скортий объяснил, что он слишком труслив, чтобы сердить шеф-повара Струмоса, да к тому же он, непонятно почему, чувствует голод.

Артибас напомнил, что у него приказ прямо от самого императора, который только что покинул их. Ему велели ложиться спать. Карулл в ответ уставился на него, запоздало осознав, кто стоял на портике, когда он с солдатами наблюдал из своего укрытия. Скортий запротестовал. Криспин посмотрел на низенького архитектора.

— Ты думаешь, он говорил серьезно? — спросил он. — И считал это настоящим приказом?

— Может быть, — ответил Артибас. — Валерий не самый предсказуемый из людей, а это здание — его наследие.

«Часть наследия», — подумал Криспин.

Он вспомнил о своем доме и о юной царице, послание которой сегодня перестало быть тайной. Конечно, он сам в этом не виноват. Но когда он остался наедине с Валерием и Аликсаной, его вынудили осознать, что они так далеко опередили всех в этой игре дворов и интриг, что… это была вовсе не игра. И это заставило его гадать, каково его место, его роль. Может ли он надеяться удалиться и заняться своей смальтой и этим великолепным куполом? Позволят ли ему? В сказке этой ночи было так много запутанных деталей, что он не знал, удастся ли ему когда-нибудь распутать этот клубок, в темноте или на рассвете.

Трем воинам Карулла поручили отвести архитектора домой. Карулл с двумя солдатами остался с Криспином и Скортием. Они двинулись наискосок через продуваемую ветром площадь, прочь от Бронзовых Врат и конной статуи, через форум перед ипподромом, по направлению к улице, которая вела к лагерю Синих. Криспин обнаружил по дороге, что он в равной степени перевозбудился и устал. Ему необходимо поспать, но он понимал, что не уснет. Мысленный образ купола сменял образ императора, заслоняя собой воспоминание о прикосновении царицы.

Дельфины, вот чего хотела Аликсана. Он вздохнул, вспомнив худого секретаря, принесшего ожерелье, лицо этого человека, когда он переводил взгляд с Криспина — он полагал, что застал его наедине с императрицей в ее личных покоях, — на саму женщину с распущенными темными волосами. «Под этим быстро исчезнувшим выражением лица скрывалось множество слоев», — подумал Криспин. И они тоже пока выше его понимания.

Он снова вспомнил святилище и человека, который привел его туда по низкому каменному туннелю, через дверь, прямо в это великолепие. Мысленным взором он все еще видел этот купол, полукружия куполов вокруг него и арки, их поддерживающие, мрамор на мраморе, и он видел там свою собственную работу, которая появится когда-нибудь. «Святилище позади нас является наследием Артибаса, — подумал он, — и возможно, в конце концов оно станет тем, за что будут помнить императора Валерия Второго. И возможно — возможно! — мир однажды узнает о том, что некогда жил такой мозаичник из Родиаса — Кай Криспин, единственный сын Хория Криспина Варенского и его жены Авиты, который с честью выполнил работу под солнцем Джада и двумя лунами».

Он думал об этом в тот момент, когда на них напали.

За несколько секунд до этого он гадал, будет ли ему позволено удалиться к своей смальте: стекло и мрамор, золото и перламутр, поделочные камни, простые камни, создание образов на лесах, в воздухе, высоко над интригами, войнами и желаниями мужчин и женщин.

Кажется, этому не суждено сбыться, так как ночь превратилась в железо и кровь.

Когда-то Струмос ему сказал — то есть, по правде говоря, он сказал это торговцу рыбой на базаре, а Кирос стоял рядом, — что можно многое узнать о человеке, наблюдая, как он впервые пробует необычайно вкусную или очень плохую еду. Кирос стал наблюдать за случайными гостями Струмоса на кухне, когда выдавалась такая возможность.

Сегодня он тоже наблюдал. Было очень поздно, а предыдущие события оказались столь необычайными, что в кухне царило неожиданно интимное настроение пережитой вместе опасности и радости по поводу того, что удалось уцелеть.

Тела нападавших выбросили за ворота, а двух солдат, которые погибли, защищая Скортия и мозаичника во время первого нападения на улице, внесли внутрь вместе с погибшим привратником и оставили ждать погребения. Всего девять тел, и все эти люди погибли насильственной смертью. Сегодня и завтра астрологи Города будут заняты по горло составлением заказанных табличек с проклятиями, которые потом положат на могилы. Недавно умершие были посыльными полумира. Асторг держал в своем штате двух астрологов, платил им жалованье, и они составляли охранные заклинания против тех, кто просил злых духов тьмы, чтобы возничие Синих искалечились или погибли или чтобы та же участь постигла коней.

Кирос горевал из-за привратника.

Сегодня днем после гонок Нистер играл в «коня и лиса» на одной из досок в общей комнате. А теперь стал мертвым телом и лежит под тканью в холодном дворе. У него двое маленьких детей. Асторг поручил кому-то пойти к его жене, но приказал подождать до конца предрассветной молитвы. Пускай женщина поспит в эту ночь. Успеет еще погоревать потом, когда в дверь постучат с черной вестью.

Сам Асторг, мрачный и нервный, пошел встречать чиновников городского префекта. Кирос не хотел бы оказаться на месте того человека, которому поручено иметь дело с факционарием Синих.

Главного лекаря факции — проворного, бородатого киндата — разбудили, чтобы он занялся раненым солдатом, которого звали Карулл. Раны его оказались впечатляющими, но не опасными. Этот человек сидел с непроницаемым лицом, пока ему промывали и бинтовали раны, свободной рукой держал чашу с вином и пил его, когда лекарь обрабатывал его плечо. Он один на бегу отбивался от шестерых нападавших в темном переулке, что дало Скортию и родианину возможность добраться до ворот лагеря. Карулл все еще сердился, что всех нападавших убили, понимал Кирос. Теперь будет непросто узнать, кто их нанял.

Когда лекарь позволил ему сесть за стол, трибун Четвертого саврадийского доказал, что аппетит его почти не пострадал. Ни раны, ни гнев не отвлекали его внимания от стоящих перед ним мисок и тарелок. Сегодня ночью он потерял двух своих солдат, двух человек убил сам, но Кирос догадывался, что военному приходится к этому привыкать и жить дальше. Это оставшиеся дома иногда сходили с ума, как сошла с ума сестра матери Кироса три года назад, когда ее сына убили во время осады бассанидами Азена, неподалеку от Евбула. Мать Кироса была уверена, что именно горе сделало ее беззащитной перед чумой, разразившейся год спустя. Его тетка умерла одной из первых. Азен бассаниды вернули следующей весной по договору, который принес мир восточным границам, что сделало осаду и гибель людей еще более бессмысленными. Города вечно брали и снова отдавали по обеим сторонам от изменчивой границы.

Но люди не возвращались к жизни, даже когда возвращался город. Человек жил дальше, как этот офицер, который жадно подбирал остатки рыбного супа толстой коркой хлеба. Что еще можно сделать? Проклинать бога, рвать на себе одежду, удалиться, подобно святому отшельнику, в какую-нибудь церковь, или на скалу в пустыне, или в горы? Последнее возможно, полагал Кирос, но с тех пор, как он пришел на эту кухню, он обнаружил, что у него появилось стремление к дарам и опасностям этого мира — можно сказать, появился вкус к ним. Пусть он никогда не станет возницей, дрессировщиком, солдатом — он будет тащить за собой искалеченную ногу до конца дней, — но все равно ему предстояло прожить жизнь. Жизнь в этом мире.

И как раз в этот момент Скортий, первый возничий Синих, статую в честь которого сегодня обещали воздвигнуть на спине ипподрома, поднял глаза, держа в руке суповую ложку, и тихо сказал Струмосу:

— Что я могу сказать, друг мой? Этот суп достоин пиршества богов.

— Это правда, — эхом отозвался рыжий родианин, сидящий рядом с ним. — Он великолепен. — У него было такое восторженное лицо, выдававшее его чувства, какими и бывают лица людей в подобный момент, по словам Струмоса.

Струмос теперь совсем расслабился, сидя во главе стола и подливая вина троим гостям. Он благожелательно склонил голову к плечу.

— Юный Кирос, вон тот, варил его, — сказал он. — У него задатки повара.

Две фразы. Простые слова. Кирос боялся расплакаться от радости и гордости. Но, конечно, сдержался. Ведь он уже не ребенок. К сожалению, он покраснел и опустил голову, видя их одобрительные улыбки. А потом начал страстно ждать того момента, когда его отпустят, и он останется наедине с самим собой, на ложе в комнате учеников, и сможет снова и снова вспоминать волшебные слова и выражение лиц после них. Скортий сказал. Затем родианин прибавил. Потом Струмос сказал…

На следующий день Кирос и Разик получили выходной; неожиданный выходной, в награду за то, что накануне работали всю ночь. Разик, насвистывая, отправился в сторону гавани, чтобы развлечься с проституткой. Кирос воспользовался свободным временем, чтобы пойти в жилище родителей в тесном, остро пахнущем лабиринте ипподрома, где он вырос. Он застенчиво рассказал им о том, что было сказано прошлой ночью. Его отец, немногословный человек, прикоснулся к плечу сына покрытой шрамами и укусами рукой, а потом ушел кормить своих зверей. А мать, менее сдержанная, расплакалась.

Потом она бросилась из их крошечной каморки, чтобы рассказать новость всем подругам, а затем купить и зажечь целый ряд благодарственных свечей в часовне ипподрома. На этот раз Киросу не показалось, что она перестаралась.

Задатки повара.

Сам Струмос это сказал!

В ту ночь они так и не легли спать. В этой восхитительно теплой, освещенной огнем очага кухне была еда, достойная дворцов бога за солнцем, и вино, равное ей. Они закончили трапезу травяным чаем перед самым восходом солнца, что напомнило Криспину о чае, которым поил его Зотик перед началом путешествия. А это напомнило ему о Линон, а потом о доме, а это опять-таки навело на мысль о том, как далеко он от него ушел, оставшись в одиночестве среди чужих людей. Хотя Криспин чувствовал, что после этой ночи они уже не такие чужие. Он прихлебывал горячий чай и отдавался легкому головокружению от крайней усталости, позволяя ощущению расстояния, слов и движений медленно вплывать в его сознание откуда-то издалека.

Скортий уже сходил на конюшню, чтобы проведать своего лучшего коня. Теперь он вернулся назад, потирая руки после предрассветного холода в воздухе, и снова сел на скамью рядом с Криспином. Спокойный человек, проворный и скромный, несмотря на все его богатство и известность. Щедрая душа. Он прибежал в темноте, как безумный, чтобы предупредить их об опасности. Это кое о чем говорит.

Криспин посмотрел на Карулла через каменный стол. Назвать этого человека чужим теперь было бы неправдой. Помимо прочего, он уже достаточно хорошо знал трибуна и понимал, что тот старается скрыть плохое самочувствие. Раны не были опасными, как их заверил лекарь, но сейчас они должны сильно болеть, и от обеих у Карулла останутся новые шрамы. Сегодня ночью он потерял людей, которых знал давно. Может быть, он даже винит себя в этом; Криспин не был уверен.

Они не имели понятия, кто заплатил за это нападение. Солдат в увольнении можно было нанять в Городе довольно дешево. Нужно было только обладать некоторой решимостью, чтобы организовать похищение или даже убийство. Послали гонца от Карулла к оставшимся солдатам, тем, которые провожали домой архитектора и должны были ожидать их на постоялом дворе. Криспин подумал, что это станет для них грустным известием. Карулл, командир, потерял двух своих подчиненных, а солдаты потеряли товарищей. В этом вся разница.

Чиновник городского префекта был вежлив и официален с Криспином, когда явился вместе с факционарием. Они побеседовали наедине в большом зале, где вечером проходил пир. Этот человек глубоко не копал, и Криспин понял, что чиновник не хочет слишком много знать о попытке убийства. Повинуясь интуиции, Криспин ничего не сказал о мозаичнике, уволенном императором, и об аристократке, которая могла счесть себя этим униженной или поставленной в неловкое положение упоминанием об ожерелье. И то и другое произошло публично: этот человек узнал бы обо всем, если бы захотел.

Неужели кто-то может за это убить?

Император не позволил жене надеть ожерелье, когда его принесли.

Тут надо было распутывать и рассматривать множество нитей, но они не дадутся ему, пока мозг устал и затуманен вином и бессонной ночью.

Когда на востоке замаячил серый рассвет, они покинули кухню и пересекли двор, чтобы присоединиться к Синим в часовне на утренней молитве. Криспин обнаружил в себе искреннюю благодарность, почти набожность, пока пел молитвы. Благодарность за сохраненную жизнь, еще раз; за подаренный ему сегодня купол; за друга, которым был ему Карулл, и за возничего, который, возможно, станет другом; за то, что он пережил знакомство с двором, вопросы в палатах императрицы и мечи в темноте.

И наконец, — потому что мелкие подарки судьбы действительно много значили для него, — за вкус фаршированного креветками сига под соусом, похожий на сон наяву.

Скортий не стал возвращаться домой. Он пожелал им доброго дня у часовни, а потом ушел спать в комнату, закрепленную за ним в лагере. Солнце только поднималось. Небольшая компания Синих проводила Криспина и Карулл а до их постоялого двора, а вокруг начали звенеть колокола других церквей, призывая жителей Сарантия на более позднюю утреннюю молитву.

Облака исчезли, унеслись на юг; день обещал быть холодным и ясным. Город просыпался, пока они шли, собирался с силами для возобновления повседневной жизни после окончания праздника. На улицах валялся мусор, но немного: ночью уборщики потрудились. Криспин видел мужчин и женщин, идущих к часовням, подмастерьев, бегущих с поручениями. Шумно открывался продуктовый базар, лавки и палатки, предлагающие свои товары под колоннадами. Рабы и дети спешили мимо с водой и батонами хлеба. У стоек с едой уже стояли очереди, люди торопливо поглощали первую трапезу. Седобородый босоногий юродивый в покрытой пятнами и рваной желтой одежде шаркал к своему, вероятно, обычному месту, чтобы обличать тех, кто не пошел на молитву.

Они добрались до постоялого двора. Их провожатые повернули обратно в лагерь. Криспин и Карулл вошли внутрь. Общий зал был открыт, огонь в очаге горел, несколько человек ели. Двое мужчин прошли мимо двери и поднялись по лестнице, медленно шагая.

— Поговорим позже? — пробормотал Карулл.

— Конечно. С тобой все в порядке? — спросил Криспин.

Солдат устало что-то проворчал и отпер дверь своей комнаты.

Криспин кивнул головой, хотя тот уже закрыл за собой дверь. Он достал свой ключ и направился к собственной комнате дальше по коридору. Казалось, он удивительно долго туда добирался. Шум доносился с улицы внизу. Все еще звонили колокола. Все-таки это было утро. Он попытался вспомнить, когда в последний раз провел всю ночь без сна. Стал нащупывать замок. Для этого потребовалось сделать усилие и сосредоточиться, но ему удалось отпереть дверь. Ставни, к счастью, были закрыты и не пропускали утренний свет, хотя полосы солнечных лучей проникали в щели и пунктиром пронизывали темноту.

Он бросил ключ на маленький столик у двери и, пошатываясь, двинулся к ложу, уже наполовину во сне. Тут он понял — слишком поздно, чтобы прекратить движение, — что в комнате, на постели, кто-то лежит и смотрит на него. А затем, в полосах приглушенного света, он увидел, как взлетело обнаженное лезвие.

Несколько раньше, когда небо еще было затянуто тучами, один из ожидающих солдат подал подбитый мехом плащ императору Сарантия, и тот вышел в ветреную, холодную ночь из маленькой часовни и каменного туннеля, проложенного сквозь стены Императорского квартала.

Император, который еще помнил, хотя уже и с трудом, как пришел в Город зимой в одной короткой тунике и рваных, промокших сапогах по приказу дяди, с благодарностью принял тепло плаща. Идти обратно в Траверситовый дворец совсем недалеко, но у него личный иммунитет к усталости, а не к холоду.

«Я старею», — подумал он, уже не в первый раз. У него нет наследника. Не потому, что он не прикладывал усилий, или испытывал недостаток в медицинских консультациях, или не молил о помощи и бога, и полумир. «Хорошо было бы иметь сына», — подумал Петр, но он уже смирился с тем, что сына нет. Его дядя передал трон ему: по крайней мере, в семье есть некий прецедент. К несчастью, сыновья его сестры — полные ничтожества, и все четверо живут в Тракезии по его строгому распоряжению.

Они, разумеется, не подняли бы никакого бунта. Такие вещи требуют мужества и инициативы, а ни у одного из них их нет. Однако они могли бы стать марионетками в чьих-то руках, а видит бог, в Сарантии достаточно людей, стремящихся к власти. Он мог бы приказать убить их, но считал, что в этом нет необходимости.

Императора била дрожь, пока он шагал по саду. Это всего лишь холод и сырость. Он не боится, нисколько. Он испугался только один раз в своей взрослой жизни, насколько мог вспомнить: во время мятежа два года назад, в тот момент, когда узнал, что Синие и Зеленые объединились и выступили плечом к плечу на ипподроме и на горящих улицах. Это было слишком неожиданное развитие событий, далеко выходящие за рамки предсказуемого и рационального. Он был — и остался — человеком, который полагается на упорядоченное поведение и строит на нем свое существование и свое мышление. Нечто настолько маловероятное, как объединение факций друг с другом, делало его уязвимым, лишало опоры, словно корабль, который шторм сорвал с якоря.

Он уже был готов последовать совету своих самых старых советников в тот день. Сесть на маленькое судно в бухточке у Императорского квартала и бежать из ловушки, в которую превратился его Город. Этот глупый, нелогичный мятеж из-за небольшого повышения налогов и предполагаемых пороков квестора имперского налогового управления грозил погубить планы и достижения Целой жизни. Он был испуган и разъярен. Это воспоминание было гораздо ярче того, давнего, о зимней дороге в Город.

Он подошел к меньшему из двух главных дворцов и поднялся по широким ступеням. Стражники распахнули перед ним двери. Он помедлил на пороге, глядя вверх, на серо-черные тучи на западе, над морем, потом вошел во дворец и пошел посмотреть, бодрствует ли еще женщина, чьи слова спасли их всех в тот день, два года назад, или уснула — как грозилась.

Говорят, что Гизелла — дочь Гильдриха, царица антов — молода и даже красива, хотя последнее едва ли имеет значение для его планов. Очень возможно, что она могла бы родить ему наследника, но менее вероятно, что она действительно может стать альтернативой вторжению в Батиару. Если бы она приехала на восток, чтобы стать супругой императора Сарантия, анты сочли бы ее поступок предательством. Был бы назван преемник, или сам бы появился.

«Все равно преемники среди антов быстро сменяют друг друга, — подумал он, — мечи и яд быстро отсеивают претендентов». Это правда, что Гизелла стала бы предлогом для вторжения армий сарантийцев, сделала бы его законным. Это не пустяк. Можно не без основания ожидать одобрения верховного патриарха от имени царицы, а оно имеет вес среди родиан — и многих антов, — что изменило бы баланс сил в войне. Юная царица, другими словами, не совсем ошибается насчет того, что она могла бы для него значить. Ни один человек, который может похвастаться логикой и способностью к анализу и предвидению, не станет этого отрицать.

Женитьба на ней — если ее удастся вытащить из Варены живой — открыла бы поистине ослепительные возможности. А она в самом деле достаточно молода, чтобы родить, и не один раз. Да и он сам не так стар, хотя иногда и чувствует себя старым.

Император Сарантия приходит в апартаменты жены по внутренним коридорам, как всегда. Там он сбрасывает плащ. Солдат берет его у императора. Он сам стучит в дверь. Он искренне не уверен, что Алиана не уснула. Она ценит свой сон больше, чем он, — как и большинство людей. Он надеется, что она его дождалась. Сегодняшняя ночь была интересной — неожиданно интересной, он совсем не устал, и ему не терпится поговорить.

Кризомалло открывает дверь и впускает его в самую центральную из комнат императрицы. Здесь четыре двери. Архитекторы превратили это крыло в лабиринт из женских спален. Он и сам не знает, куда ведут все эти коридоры и ответвления. Солдаты остаются за дверью. Здесь горят свечи, это намек. Он поворачивается к ее давней горничной, вопросительно поднимая брови, но Кризомалло не успевает заговорить, как дверь в спальню открывается, и появляется Алиана, императрица Аликсана, его жизнь. Он говорит:

— Ты все-таки не спишь. Это приятно. Она мягко шепчет в ответ:

— Похоже, ты продрог. Иди ближе к огню. Я обдумывала, какие предметы одежды взять с собой в ссылку, в которую ты меня собираешься отправить.

Кризомалло улыбается и быстро опускает голову в тщетной попытке скрыть улыбку. Не дожидаясь приказа, она поворачивается и уходит в другую часть лабиринта из комнат. Император ждет, пока закроется дверь.

— А почему, — спрашивает он, сурово и сдержанно, у женщины, которая остается с ним, — ты полагаешь, что тебе позволят взять что-то с собой, когда ты уйдешь?

— А! — произносит она с притворным облегчением и прижимает дрожащую ладонь к груди. — Это значит, что ты не собираешься меня убить.

Он качает головой.

— Едва ли это необходимо. Я могу позволить сделать это Стилиане, когда ты станешь беспомощной изгнанницей.

У нее вытягивается лицо, пока она обдумывает эту новую возможность.

— Еще одно ожерелье?

— Или цепи, — любезно подсказал он. — Отравленные кандалы для твоей камеры в ссылке.

— По крайней мере, срок унижения сократится. — Она вздыхает. — Холодная ночь?

— Очень холодная, — соглашается он. — Слишком ветрено для моих старых костей. Но к утру тучи рассеются. Мы увидим солнце.

— Тракезийцы всегда знают погоду. Они только не понимают женщин. Наверное, нельзя обладать всеми талантами. С каким это стариком ты беседовал? — Она улыбнулась. Он тоже. — Выпьешь чашу вина, мой повелитель?

Он кивает.

— Я совершенно уверен, что с ожерельем все в порядке, — прибавляет он.

— Знаю. Ты хотел, чтобы художник понял, что ее следует остерегаться.

Он в ответ улыбается.

— Ты меня слишком хорошо знаешь. Она качает головой, подходя к нему с чашей.

— Никто тебя хорошо не знает. Мне известна твоя склонность к кое-каким поступкам. После сегодняшней ночи он станет знаменитостью, и ты хотел пробудить в нем осторожность.

— Мне кажется, он осторожный человек.

— Этот город полон соблазнов.

Он внезапно усмехается. Иногда он все еще выглядит мальчишкой.

— Еще каким!

Она смеется и подает ему вино.

— Он рассказал нам слишком рано? — Она опускается на мягкие подушки сиденья. — Насчет Гизеллы? В этом его слабость?

Император подходит к ней и легко садится — в этом движении нет никаких признаков старости — на пол у ее ног среди подушек. В очаге рядом с ее креслом с низкой спинкой пылает старательно разведенный огонь. В комнате тепло, вино очень хорошее и разбавлено по его вкусу. Ветер и весь мир остались снаружи.

Валерий, который был Петром, когда она с ним познакомилась, и который продолжал им быть, когда они оставались наедине, качает головой.

— Он умный парень. И даже очень умный. Я этого не ожидал. Он ведь нам ничего не рассказал в действительности, если ты помнишь. Хранил молчание. Ты слишком точно ставила вопросы и говорила сама, высказывала предположения. Он сделал свои выводы и действовал, исходя из этого. Я бы назвал его наблюдательным, а не слабым. Кроме того, к этому моменту он уже должен был влюбиться в тебя. — Он улыбается ей снизу вверх и делает глоток вина.

— Хорошо сложенный мужчина, — бормочет она. — Хотя мне бы ни за что не хотелось увидеть ту рыжую бороду, с которой он, по слухам, приехал. — Она слегка вздрагивает. — Но, увы, мне нравятся мужчины гораздо моложе, чем он.

Петр смеется.

— Зачем же ты позвала его сюда?

— Мне захотелось дельфинов. Ты же слышал.

— Слышал. Ты их получишь, когда я закончу святилище. А другие причины?

Императрица приподнимает одно плечо, движением, которое ему всегда очень нравилось. Ее темные волосы переливаются, отражая свет.

— Ты сам сказал, что он стал знаменитостью после того, как дискредитировал Сироса и разгадал загадку возничего.

— И преподнес подарок Стилиане. Леонту это не слишком понравилось.

— Ему не это не понравилось, Петр. И ей совсем не понравилось, что пришлось соревноваться с ним в щедрости.

— У него будет охрана. По крайней мере, на первое время. Стилиана все же покровительствовала тому, другому художнику.

Она кивает головой.

— Я тебе говорила, и не раз, что этот брак — ошибка.

Император хмурится. Пьет вино. Женщина пристально наблюдает за ним, хотя выглядит совершенно спокойной.

— Он это заслужил, Алиана. В битвах против бассанидов и маджритов.

— Он заслужил подобающие почести. Стилиана Далейна не была для него подходящей наградой, дорогой. Далейны и так тебя ненавидят.

— Не могу себе представить, почему, — шепчет он, потом прибавляет: — Леонт был мечтой всех женщин Империи.

— Всех женщин, кроме двух, — тихо произнесла она. — Той, которая сейчас с тобой, и той, которую заставили выйти за него замуж.

— Тогда мне остается лишь предоставить ему изменить ее мнение.

— Или наблюдать, как она изменит его самого?

Он качает головой.

— Я полагаю, что Леонт тоже знает, как проводить подобные осады. И он застрахован от предательства. Тому порукой он сам и его образ Джада.

Она открывает рот, чтобы прибавить что-то еще, но молчит. Но он замечает и улыбается.

— Я знаю, — шепчет он. — Заплатить солдатам. Отложить строительство святилища.

— Среди всего прочего, — соглашается она. — Но что понимает женщина во всех этих великих делах?

— Вот именно, — с нажимом отвечает он. — Занимайся своей благотворительностью и предрассветными молитвами.

Они оба смеются. Императрица славится своей привычкой поздно вставать. Воцаряется молчание. Он приканчивает свое вино. Она плавно встает, берет его чашу, снова наполняет ее и возвращается к нему. Подает ему чашу и садится рядом. Он кладет руку на ее ступню в домашней туфельке, стоящую на подушке рядом с ним. Они некоторое время смотрят в огонь.

— Гизелла, царица антов, может родить тебе детей, — тихо произносит она.

Он продолжает смотреть на пламя. Потом кивает.

— И от нее будет гораздо меньше хлопот, следует признать.

— Должна ли я опять заняться отбором гардероба для ссылки? Можно взять с собой ожерелье?

Император продолжает смотреть на языки пламени. Дар Геладикоса, как утверждает ересь, которую он согласился искоренить ради гармонии веры в Джада. Гадалки утверждают, что умеют читать будущее в языках пламени, видеть знаки судьбы. Их также надо искоренить. Всех язычников. Он даже закрыл старые языческие Школы — немногие знали, как ему этого не хотелось. Тысячи лет учения. Даже дельфины Алианы являются прегрешением против веры. Есть люди, готовые сжечь или заклеймить художника за то, что он их создаст, если он это сделает.

Император не видит никаких мистических знаков в этом пламени поздно ночью, сидя у ног женщины, одной рукой касаясь ее ноги в усыпанной драгоценными камнями сандалии. Он говорит:

— Никогда не покидай меня.

— Куда же я пойду? — шепчет она через мгновение. Она пытается произнести эти слова легкомысленным тоном, но ей это не удается.

Он поднимает глаза.

— Никогда не покидай меня, — снова повторяет он, на этот раз его серые глаза смотрят прямо в ее глаза.

Он умеет оказывать на нее такое действие: дыхание замирает у нее в груди, горло сжимается. Ее охватывает страстное желание. После всех этих лет.

— Никогда в жизни, — отвечает она.

Глава 9

Касия очнулась от сна на рассвете. Она лежала в постели, полусонная, сбитая с толку, и только постепенно начала осознавать, что на улице звонят колокола. Дома колокола Джада не звонили, там боги обитали в черном лесу, или у рек, или на хлебных полях, и их умиротворяли кровью. Звон колоколов святилищ был частью городской жизни. Она в Сарантии. Полмиллиона людей, сказал Карулл. Он сказал, что она привыкнет к толпе, научится спать под звон колоколов, если захочет.

Ей снился водопад дома, летом. Она сидела на берегу пруда, ниже водопада, в тени лиственных деревьев, низко склонившихся над водой. С ней рядом находился мужчина, чего никогда не случалось в настоящей жизни там, дома.

Во сне ей не удалось разглядеть его лицо.

Колокола продолжали звонить, призывая сарантийцев на молитву. Джад, бог Солнца, поднимался в своей колеснице на небо. Все, кто искал защиты у бога при жизни и заступничества после смерти, должны были подниматься вместе с ним и идти, уже сейчас, в часовни и святилища.

Касия лежала очень тихо, вспоминая свой сон. Она чувствовала себя странно, тревожно; ведь что-то заставило ее проснуться. Потом она вспомнила: мужчины не вернулись вчера ночью, по крайней мере, до того как она уснула. И еще этот неприятный визит придворного мозаичника. Нервный человек, испуганный. Она не сумела предупредить о нем Криспина до того, как его увели ко двору. Карулл уверял ее, что это не имеет значения, что родианин сумеет постоять за себя в Императорском квартале, что у него там есть защитники.

Касия поняла: само понятие защитника означает, что там может оказаться человек, от которого нужно иметь защиту, но не произнесла этого вслух. Они с Каруллом и Варгосом поужинали вместе, а потом вернулись назад по очень шумным улицам, чтобы спокойно выпить по чаше вина. Касия знала, что трибун с большой радостью побродил бы по городу в последнюю ночь Дайкании с бутылкой эля в руке, что он остался в гостинице ради нее. Она была ему благодарна за доброту, за его веселый рассказ. Несколько рассказов. Он заставил ее улыбнуться и сам ухмыльнулся в ответ. Он свалил Криспина с ног железным шлемом, так что тот лишился чувств, в первый момент их встречи. А Варгоса сильно избили его люди. Многое изменилось за короткое время.

Позднее из праздничного хаоса на улицах в зал деловито вошел гонец. Он искал солдат: им следовало идти к Императорскому кварталу и ждать у Бронзовых Врат — или там, где им прикажут, когда они туда явятся, — и сопровождать домой родианского мозаичника, Кая Криспина Варенского, когда его отпустят. То было распоряжение канцлера.

Карулл улыбнулся Касии через стол.

— Я тебе говорил, — сказал он. — Защитники. И ему сошло с рук то, что он явился туда под собственным именем. Это хорошие новости, девушка. — Он и пятеро его людей взяли оружие и ушли.

Варгос, привыкший рано ложиться и рано вставать, уже отправился в постель. Касия снова осталась одна. Она не испытывала страха за себя. Или не совсем так. Она понятия не имела, что будет с ее жизнью. Страх мог появиться, если бы она позволила себе задуматься.

Она оставила недопитое вино на столе, ушла к себе в комнату, заперла дверь, разделась и в конце концов уснула. Ей снились сны всю ночь, она просыпалась от случайного шума на улице, прислушивалась к шагам внизу, в коридоре.

Но их она не слышала.

Сейчас она встала, вымыла лицо и тело до пояса над тазиком в комнате, оделась в то платье, которое носила в дороге и после прибытия в город. Криспин как-то заметил, что надо купить ей одежду. Это замечание снова напомнило ей о неприятном вопросе насчет ее будущего.

Колокола, кажется, смолкли. Она с трудом расчесала спутанные волосы пальцами и вышла в коридор. Там она заколебалась, потом решила, что ей позволительно заглянуть к нему, рассказать о том мозаичнике, который приходил, узнать, что произошло ночью. Если непозволительно, лучше ей узнать об этом сейчас, подумала Касия. Она свободна. Гражданка Сарантийской империи. Была рабыней меньше года. «Это не определяет твою жизнь», — сказала она себе.

Его дверь оказалась запертой, конечно. Она подняла руку, чтобы постучать, и услышала за дверью голоса.

Сердце у нее подпрыгнуло, что очень ее удивило, хотя после она перестала удивляться. Тем не менее слова, которые она услышала, повергли ее в шок, как и ответ Криспина. Касия залилась краской, ее поднятая рука задрожала в воздухе.

Она не постучала. Повернулась в страшном замешательстве, чтобы спуститься вниз.

На лестнице она встретила двух людей Карулла, которые поднимались наверх. Они рассказали ей о ночном нападении.

Слушая их, Касия прислонилась к стене. У нее почему-то подгибались ноги. Двое солдат погибли, маленький сориец и Ферикс из Амории, люди, которых она уже хорошо знала. Все шесть нападавших убиты, кто они — неизвестно. С Криспином все в порядке. Карулл ранен. Эти двое только что вернулись, на рассвете. Их видели, когда они поднимались по лестнице, но они не остановились, чтобы поговорить.

Нет, сказали солдаты, с ними никого не было.

Она не слышала их шаги в коридоре. Или, возможно, слышала, и это — а не колокола — вырвало ее из сна или повлияло на ее сон. Безликий человек у водопада. Люди Карулла, суровые и хмурые, прошли мимо нее в свою общую комнату, чтобы взять оружие. Они теперь повсюду будут брать с собой оружие, поняла она. Гибель людей все изменила.

Касия помедлила на площадке лестницы, потрясенная и растерянная. Варгос уже в часовне, внизу ей не с кем побыть. Ей пришло в голову, что враг мог уже оказаться наверху, но в голосе Криспина она не услышала тревоги. Ей пришло в голову, что следовало рассказать кому-нибудь или самой проверить, рискуя попасть в неловкое положение. Кто-то пытался убить его сегодня ночью. И убил двух человек. Она глубоко вздохнула. Камень стены под ее плечом был шершавым. Голос Криспина действительно не казался встревоженным. А второй голос принадлежал женщине.

Она повернула обратно и пошла к комнате Карулла. Они сказали, что он ранен. Касия решительно постучала к нему. Он откликнулся усталым голосом. Она назвала свое имя. Дверь открылась.

Мелочи способны изменить жизнь. Изменить жизни.

Криспин резко нырнул в сторону, уходя от нацеленного на него кинжала. Он крепко схватился за столб в ногах кровати, чтобы не упасть.

— А! — произнес женский голос в полумраке спальни за закрытыми ставнями. — Это ты, родианин. Хорошо, а то я опасалась за свою честь.

Она положила кинжал. Позже он вспомнил, как подумал тогда, что это не то оружие, которое ей необходимо. А тогда он потерял дар речи.

— Итак, — сказала Стилиана Далейна, непринужденно сидя на постели, — мне рассказали, что эта маленькая актриса распустила для тебя волосы в своих покоях. А она опускалась на колени, как обычно, по слухам, поступала еще на сцене, чтобы доставить тебе удовольствие?

Она улыбалась, полностью владея собой.

Криспин почувствовал, что бледнеет, глядя на нее. Ему понадобилось несколько мгновений, чтобы обрести голос.

— По-видимому, тебя неправильно информировали. В лагере Синих не было актрис, когда я пришел туда, — очень осторожно произнес он. Он понимал, что она имеет в виду. Но не собирался в этом признаваться. — И я был только на кухне, а не в чьих-то личных апартаментах. Что ты делаешь в моей спальне? — Ему следовало называть ее «госпожой».

Она уже успела переодеться. Придворный наряд исчез. На ней была темно-синяя одежда с капюшоном, откинутым сейчас назад и обрамлявшим ее золотистые волосы, которые она заколола наверх, но уже без всяких украшений. Он подумал, что ей пришлось надеть капюшон, чтобы пройти по улицам и войти сюда. Она кого-то подкупила? Ей пришлось это сделать, не так ли?

Она не ответила на заданный им вслух вопрос. По крайней мере, не ответила словами. Она долгое мгновение смотрела на него с постели, затем встала. Очень высокая женщина, голубоглазая, светловолосая, окруженная ароматом духов: Криспин подумал о цветах на горном лугу, с легкой примесью опьяняющего мака. Сердце у него сильно билось: опасность и — быстро нарастающее против его воли — желание. Выражение ее лица было задумчивым, оценивающим. Не спеша, она подняла одну руку и провела пальцем по его бритому подбородку. Прикоснулась к его уху, провела по его краю. Потом привстала на цыпочки и поцеловала в губы.

Он не шевелился. Он мог бы отстраниться, подумал он позже, мог сделать шаг назад. Он не был невинным мальчиком и понял, несмотря на усталость, этот оценивающий взгляд, когда она стояла в полосах тени и света его комнаты. Он не сделал этого шага. Но все же сдержался и не стал отвечать, насколько ему это удалось, даже когда ее язык…

Казалось, ей все равно. По-видимому, она находила даже забавным, что он себя сдерживает, стоя неподвижно перед ней. Она не торопилась, очень медленно прижалась к нему всем телом, ее язык скользил по его губам, раздвинул их, потом проник внутрь, к самому горлу. Он услышал тихий смех, ее теплое дыхание касалось его кожи.

— Надеюсь все же, что она оставила в тебе немного жизни, — пробормотала аристократка — жена верховного стратига Империи, и ее ладонь скользнула в разрез его туники вниз, до талии — и мимо нее, — словно спрашивала позволения.

На этот раз Криспин все же шагнул назад, тяжело дыша, но она успела прикоснуться к нему сквозь шелк его одежды. Он увидел ее улыбку, маленькие, ровные зубы. Она была изящна, эта Стилиана Далейна, как бледное стекло, как светлая слоновая кость, как клинок одного из кинжалов, сделанного далеко на западе, в Эсперанье, где подобные вещи изготавливали как произведения искусства, а не только как орудия смерти.

— Хорошо, — снова повторила она. Она смотрела на него, уверенная, насмешливая, дочь богатства и власти, обвенчанная с ней. Он ощущал ее вкус, чувствовал то место, где ее губы скользили по его шее. Она задумчиво произнесла:

— Теперь я боюсь, что разочарую тебя. Как могу я соревноваться в этом с актрисой? Говорят, она в молодости жаловалась, что святой Джад дал ей слишком мало отверстий для акта любви.

— Перестань! — хрипло ответил Криспин. — Это игра. Зачем ты играешь в нее? Зачем ты здесь? — Она снова улыбнулась. Белые зубы, руки, взлетевшие к волосам, длинные широкие рукава одежды, которые соскользнули и обнажили тонкие руки. Он гневно произнес, борясь с желанием: — Кто-то пытался убить меня сегодня ночью.

— Я знаю, — ответила Стилиана Далейна. — Это тебя возбуждает? Надеюсь, что возбуждает.

— Ты знаешь? А что еще ты об этом знаешь? — спросил Криспин. Пока он говорил, она начала вынимать шпильки из золотистых волос.

Она остановилась. Посмотрела на него, на этот раз выражение ее глаз изменилось.

— Родианин, если бы я желала тебе смерти, ты бы был мертв. К чему члену семейства Далейнов нанимать пьяниц в таверне? Зачем мне утруждать себя убийством художника?

— Зачем тебе утруждать себя и приходить незваной в эту комнату? — резко ответил Криспин.

В ответ она снова рассмеялась. Ее руки еще несколько секунд занимались волосами, вынимали шпильки; затем она тряхнула головой, и роскошные волосы хлынули вниз, рассыпались по плечам, заполнили капюшон ее одежды.

— Разве актриса должна получать всех интересных людей? — сказала она.

Криспин покачал головой, знакомый гнев снова охватил его. Он искал в нем убежище.

— Я повторю: ты играешь в какую-то игру. Ты здесь не потому, что хочешь переспать с художником из чужой страны. — Она не отступила. Между ними оставалось очень мало пространства, и ее аромат окутывал их обоих. Темно-красный аромат, пьянящий, как маки, как неразбавленное вино. Совсем не похожий на аромат императрицы. Так и должно быть. Карулл, а потом евнухи рассказывали ему об этом.

Криспин медленно сел на деревянный сундук, стоящий под окном. Набрал в грудь воздуха.

— Я задал несколько вопросов. При данных обстоятельствах они кажутся разумными. Я жду, — произнес он, потом прибавил: — Моя госпожа.

— И я тоже, — пробормотала она, одной рукой отводя назад волосы. Но ее голос снова изменился в ответ на его тон. В комнате повисло молчание. Криспин слышал, как по улице внизу прогрохотала повозка. Кто-то закричал. Наступило утро. Полосы света и тени ложились на ее тело. «Эффект, — подумал он, — получился очень красивым».

Она сказала:

— Возможно, ты склонен себя недооценивать, родианин. Ты слабо разбираешься в обстановке нашего двора. Никого прежде не приглашали во дворец так быстро, как тебя. Послы ждут неделями, художник. Но император одержим своим святилищем. За одну ночь тебя позвали ко двору, поручили твоим заботам все мозаики, ты удостоился беседы наедине с императрицей, и из-за тебя отправили в отставку человека, который делал эту работу до тебя.

— Твоего человека, — заметил Криспин.

— В некотором смысле, — небрежно согласилась она. — Он выполнил для нас кое-какую работу. Я считала, что будет полезно сделать Валерия нашим должником, найдя ему мастера. Леонт с этим не соглашался, но у него имелись свои причины предпочесть Спроса. У него… свои взгляды на то, что следует позволять делать в святилищах тебе и другим художникам.

Криспин заморгал. Надо будет задуматься над этим. Позже.

— Значит, это Сирос нанял тех солдат? — высказал он догадку. — У меня не было намерений разрушить чью-то карьеру.

— Тем не менее ты это сделал, — ответила женщина. Холодность аристократки, которую он запомнил с прошлого раза, снова звучала в голосе Стилианы. — И очень успешно. Но нет, я могу засвидетельствовать, что Сирос не мог нанять убийц сегодня ночью. Поверь мне.

Криспин сглотнул. В ее тоне не было ничего утешительного, но он звучал правдиво. Он решил, что ему не хочется спрашивать, почему она так в этом уверена.

— Так кто же тогда?

Стилиана Далейна подняла руки ладонями наружу — элегантным, равнодушным жестом.

— Понятия не имею. Проверь список своих врагов. Выбери имя. Понравилось ли актрисе мое ожерелье? Она его надела?

— Император ей не позволил, — медленно ответил Криспин.

И увидел, что удивил ее.

— Валерий был там?

— Он там был. И она не опускалась на колени.

У Стилианы было поразительное самообладание. Ее жизнь проходила среди интриг и людей, намного ниже себя. Она слегка улыбнулась.

— Пока нет, — сказала она, тембр ее голоса стал ниже, взгляд прямым. Это была игра. И Криспин это понимал, но совершенно против воли снова почувствовал, как в нем шевельнулось желание.

Он сказал, как можно осторожнее:

— Я не привык, чтобы мне предлагали заняться любовью после столь краткого знакомства, разве только проститутки. Моя госпожа, я вообще-то и их предложений обычно не принимаю.

Она смотрела на него, и у Криспина возникло ощущение, что — возможно, впервые — она затрудняется в оценке находящегося с ней в комнате человека. До этого она стояла. Теперь она опустилась на край постели, рядом с сундуком, на котором он сидел. Ее колени задели его колени, потом слегка отодвинулись.

— Тебе доставило бы удовольствие, — прошептала она, — обращаться со мной, как с проституткой, родианин? Уткнуть меня лицом в подушку, овладеть мною сзади? Держать меня за волосы, пока я буду говорить тебе шокирующие, волнующие слова? Рассказать тебе, что любит делать Леонт? Возможно, это тебя удивит. Ему нравится…

— Нет! — хрипло и с некоторым отчаянием воскликнул Криспин. — Что все это значит? Тебя забавляет игра в распутницу? Ты бродишь по улицам, заманивая любовников? В этой гостинице есть и другие комнаты.

Выражение ее лица невозможно было прочесть. Он надеялся, что туника скрывает свидетельство его возбуждения. Но не смел опустить глаза, чтобы проверить.

Она ответила:

— Он спрашивает, что все это значит. Я считала тебя умным, родианин. В тронном зале ты проявил некоторые признаки ума. Или ты отупел от усталости? Не можешь догадаться, что в этом городе есть люди, которые считают вторжение в Батиару губительным безумием? Которые могли предположить, что ты, будучи родианином, можешь разделять эти убеждения и испытывать желание спасти свою семью и свою страну от последствий вторжения?

Эти слова были похожи на кинжалы, острые и точные, как боевое оружие, в своей прямоте. Тем же тоном она прибавила:

— Прежде чем ты безнадежно запутаешься в сетях актрисы и ее мужа, имело смысл оценить тебя.

Криспин провел ладонью по глазам и по лбу. Она все же дала ему частичное объяснение. Новый прилив гнева прогнал усталость.

— Ты ложишься в постель со всеми, кого хочешь привлечь на свою сторону? — холодно глядя на нее, спросил он.

Она покачала головой.

— Тебе не хватает учтивости, родианин. Я ложусь там, куда приводит меня желание. — Криспина не тронул ее упрек. «Она говорит, — подумал он, — с безграничной уверенностью человека, никогда не сдерживавшего своих желаний». «Актриса и ее муж».

— И строишь заговор, чтобы сорвать планы своего императора?

— Он убил моего отца, — напрямик ответила Стилиана Далейна, сидя на его постели. Светлые волосы обрамляли ее тонкое лицо патрицианки. — Сжег его сарантийским огнем.

— Старый олух, — сказал Криспин, но он был потрясен и пытался скрыть это. — Зачем ты мне рассказываешь?

Она совершенно неожиданно улыбнулась.

— Чтобы возбудить тебя?

И ему пришлось рассмеяться. Как он ни пытался сдержаться, непринужденная смена тона, ее шутка оказались слишком остроумными.

— Боюсь, жертвоприношение меня не возбуждает. Если я правильно понял, верховный стратиг разделяет мнение, что не следует вести войну с Батиарой? Это он послал тебя сюда?

Она заморгала.

— Ничего подобного. Леонт сделает то, что скажет ему Валерий. Он вторгнется к вам, как вторгся в пустыню маджритов или в северные степи или как осаждал города бассанидов на востоке.

— И все это время его молодая, любимая жена будет действовать против него?

Она впервые заколебалась.

— Его новый приз, вот нужное тебе выражение, родианин. Открой глаза и уши, есть вещи, которые тебе следует узнать перед тем, как Петр Тракезиец и его маленькая танцовщица примут тебя к себе на службу.

В ее аристократическом голосе звучало неприкрытое презрение. Криспин понял, что у нее не было выбора в вопросе о браке. Однако стратиг молод, знаменит, он был победителем и неоспоримо красивым мужчиной. Криспин смотрел на женщину, сидящую рядом с ним в этой комнате, и у него возникло ощущение, что он вошел в темную воду с невообразимо сложными течениями, которые пытаются затянуть его вниз. Он сказал:

— Я всего лишь мозаичник, моя госпожа. Меня привезли сюда, чтобы помочь создать картины на стенах и куполе святилища.

— Расскажи мне, — ответила Стилиана Далейна, словно он ничего не говорил, — о царице антов. Она тоже предлагала тебе свое тело в обмен на услугу? Ты сейчас пресытился из-за этого? Я пришла слишком поздно и не привлекаю тебя? Ты отвергаешь меня, как менее ценный товар? Мне следует зарыдать?

Темные воды закружились. Это должно быть блефом, догадкой. Эта тайная встреча поздней ночью не может быть настолько широко известна. Криспина посетило воспоминание: другая рука в его волосах, когда он опустился на колени, чтобы поцеловать протянутую ступню. Другая женщина, еще моложе этой, также знакомая с коридорами власти и интригами. Или, возможно… нет. Запад и восток. Может ли Варена когда-нибудь достичь коварства Сарантия? Или любой другой город мира?

Он покачал головой.

— Мне неведомы мысли или… милости правителей нашего мира. Эта встреча в моем жизненном опыте уникальна, моя госпожа. — Это была ложь, и все же, когда он смотрел на нее сквозь полосы света и тьмы, падающие из щелей в ставнях, это была совсем не ложь.

Снова улыбка, уверенная, сбивающая с толку. «Кажется, — подумал Кай, — Стилиана способна переходить от имперских интриг к интригам спален без паузы».

— Как мило, — произнесла она. — Мне нравится быть уникальной. И все же ты понимаешь, что для дамы унизительно предлагать себя и получить отказ? Я тебе сказала, я ложусь в постель там, куда приводит меня удовольствие, а не необходимость. — Она помолчала. — Или скорее там, куда притягивает меня необходимость другого рода.

Криспин сглотнул. Он не верил ей, но ее колено под простой синей одеждой находилось на расстоянии ладони от его колена. Он отчаянно цеплялся за свой гнев, за ощущение, что его используют.

— Гордого человека унижает, когда его считают фигурой в игре.

Ее брови быстро выгнулись дугой, а тон снова изменился.

— Но ты и есть фигура, глупец. Конечно, фигура. Гордость не имеет к этому никакого отношения. Все при дворе имеют гордость, и все — фигуры в игре. Во многих играх сразу — одни игры связаны с убийством, другие — со страстью, — но лишь одна игра имеет значение в конечном счете, а все другие — лишь часть ее.

Что, наверное, и было ответом на его мысль. Ее колено прикоснулось к его колену. Намеренно. В этой женщине не было ничего случайного, в этом он был уверен. «Другие — со страстью».

— Почему ты считаешь себя не таким, как все? — тихо прибавила Стилиана Далейна.

— Потому что я не желаю быть им, — ответил он, удивив себя.

— Ты становишься интересным, родианин, должна признать, но это почти наверняка самообман. Я подозреваю, что актриса уже очаровала тебя, а ты даже не знаешь об этом. Наверное, я и правда заплачу. — Выражение ее лица изменилось, но никаких слез не было видно. Она внезапно встала, в три шага пересекла комнату и оказалась у двери, а там обернулась.

Криспин тоже встал. Теперь, когда она отошла от него, он ощутил хаос эмоций: страх, сожаление, любопытство, пугающей силы желание. Он так долго не испытывал желания! Под его взглядом она снова набросила капюшон, пряча рассыпавшееся золото волос.

— Я также пришла поблагодарить тебя за драгоценный камень, конечно. Это был… интересный жест. Меня нетрудно найти, художник, если у тебя появятся какие-нибудь мысли насчет твоего дома и о перспективах войны. Скоро тебе станет ясно, полагаю, что человек, который привез тебя сюда, чтобы создать для него святые образы, также намеревается применить насилие к Батиаре исключительно ради собственной славы.

Криспин кашлянул.

— Рад узнать, что ты сочла мой скромный дар достойным благодарности. — Он помолчал. — Я всего лишь художник, моя госпожа.

Она покачала головой, выражение ее лица снова стало холодным.

— Это в тебе говорит трус, который прячется от правды жизни, родианин.

Ее ум вызывал восхищение. Как недавно ум императрицы. У Кая мелькнула мысль, что если бы он не познакомился сначала с Аликсаной, то не смог бы защититься от этой женщины. Стилиана Далейна, в конце концов, могла быть права. Интересно, подумала ли об этом императрица. Может быть, он именно поэтому сразу же получил приглашение в Траверситовый дворец. Неужели эти женщины так быстро соображают и столь коварны? У него болела голова.

— Я пробыл здесь два дня, моя госпожа, и сегодня не спал. Ты настраиваешь меня против императора, который пригласил меня в Сарантий, и даже против твоего мужа, если я правильно понял. Разве меня можно подкупить женскими волосами на моей подушке на одну ночь или утро? — Он заколебался. — Даже твоими.

Ответом на это стала улыбка, загадочная и соблазнительная.

— Это бывает, — прошептала она. — Иногда это длиннее, чем ночь… длиннее, чем обычная ночь. Время движется странно при некоторых обстоятельствах. Ты никогда этого не замечал, Кай Криспин?

Он не посмел ответить. Но она и не ждала ответа. Сказала:

— Можем продолжить этот разговор в другой раз. — Она помолчала. Ему показалось, что она борется с чем-то. Потом она прибавила: — Насчет твоих мозаик. Купола и стены? Не слишком… увлекайся своей работой здесь, родианин. Я говорю это из добрых побуждений, вероятно, мне не следовало этого делать. Это проявление слабости.

Он шагнул к ней. Она подняла руку.

— Никаких вопросов.

Он остановился. Она стояла в его комнате, словно воплощение ледяной, далекой красоты. Но она не была далекой. Ее язык касался его языка, ее руки, скользящие вниз…

И эта женщина, кажется, умела читать его мысли. Она снова улыбнулась.

— Теперь ты взволнован? Заинтригован? Тебе нравится, когда женщина проявляет слабость, родианин? Мне следует это запомнить и подушку тоже?

Он вспыхнул, но встретил ее насмешливый взгляд.

— Мне нравятся люди, которые немного приоткрывают… самих себя. Нерасчетливые. Движения вне тех игр, о которых ты упоминала. Да, это меня привлекает.

Теперь настала ее очередь промолчать, стоя неподвижно возле двери. Солнечный свет, скользящий сквозь ставни, падал полосами бледного утреннего золота на стену, на пол и на ее синее платье.

Наконец она сказала:

— Боюсь, что этого нельзя ожидать в Сарантии. — Похоже, она собиралась что-то прибавить, но затем покачала головой и только прошептала: — Ложись спать, родианин.

Она открыла дверь, вышла, закрыла ее и исчезла, остался лишь аромат, легкий беспорядок на постели и большой беспорядок в душе Криспа.

Он рухнул на кровать в одежде. Лежал с открытыми глазами, сперва ни о чем не думая, потом думал о высоких, величественных стенах с мраморными колоннами поверх мраморных колонн, о подавляющем, грациозном размахе купола, который отдали ему, а потом он долго думал о некоторых женщинах, живых и мертвых, а потом закрыл глаза и уснул.

Тем не менее, пока солнце вставало за окном и освещало ветреное, ясное, осеннее утро, ему приснился сон. Сначала снился «зубир», заслонивший собой время и мир в тумане, а затем только одна женщина.

— Да будет Свет для нас, — пел Варгос вместе со всеми в маленькой церкви по соседству. Служба приближалась к концу. Клирик в своей бледно-желтой одежде поднял две руки в жесте солнечного благословения, который был принят в Городе, а затем люди снова начали разговаривать и быстро устремились к выходу на утреннюю улицу.

Варгос вышел вместе с ними и несколько секунд постоял, моргая от яркого света. Ночной ветер сдул прочь облака; день обещал быть хоть и холодным, но ясным. Женщина, держащая на бедре маленького мальчика, а на плече кувшин с водой, улыбнулась ему, проходя мимо. Однорукий нищий приближался к нему сквозь толпу, но сменил курс, когда Варгос покачал головой. В Сарантии достаточно нуждающихся, нечего подавать милостыню человеку, которому отрубили руку за воровство. Варгос придерживался твердых убеждений на этот счет.

Он не был бедным. Накопленные сбережения и задолженность по жалованью, которые ему нехотя вернул начальник имперской почтовой службы перед тем, как они покинули Саврадию благодаря вмешательству центуриона Карулла, позволяли Варгосу купить еду, зимний плащ, женщину, флягу эля или вина.

Собственно говоря, он проголодался. Он не позавтракал в гостинице перед молитвой, и запах ягненка, жарящегося на решетке на открытом воздухе через дорогу, напомнил ему об этом. Он пересек улицу, пропустив тележку с дровами и стайку хихикающих служанок, направляющихся к колодцу в конце переулка, и купил за медную монету вертел с мясом. Поел, стоя и рассматривая других клиентов маленького, худого торговца — из Сорийи или Амории, судя по цвету его кожи, — пока они наскоро перекусывали, торопясь туда, куда им было нужно. Маленький торговец трудился в поте лица. Люди в Городе двигаются быстро, к такому заключению пришел Варгос. Ему совсем не нравились толпы и шум, но он находился здесь по собственному выбору, и в свое время он приспособился к еще более трудным вещам.

Варгос покончил с мясом, вытер подбородок, бросил вертел в кучу рядом с жаровней торговца. Затем расправил плечи, глубоко вздохнул и зашагал прочь, к гавани, искать убийцу.

Слух о нападении дошел до постоялого двора из лагеря Синих ночью, пока Варгос спал в неведении. Он чувствовал себя виноватым, хоть и понимал, что это чувство ничем не обосновано. Он узнал о ночных событиях от троих солдат, спустившись вниз на рассвете, когда зазвонили колокола: на Криспина напали, трибун ранен, ферикс и Сигер погибли. Шесть нападавших убиты трибуном и людьми из факции Синих, в их лагере. Никто не знает, кто заказал это нападение. Люди городского префекта ведут расследование, сказали ему. Люди редко разговаривают с ними откровенно, сказали ему. Солдат слишком легко нанять на подобное дело. Возможно, больше ничего не удастся узнать — до следующего нападения. Варгос видел, что люди Карулла взяли с собой оружие.

Криспин и трибун еще не вернулись, сказали они. Однако они оба находятся у Синих, в безопасности. Провели там ночь. Колокола все еще звонили. Варгос отправился в маленькую церковь дальше по улице — никто из солдат с ним не пошел — и сосредоточился на мыслях о боге, помолился за души двоих убитых солдат, чтобы они нашли убежище в Свете.

Теперь с молитвами было покончено, и Варгос из племени инициев, добровольно связавший себя с родианским художником за его милосердный и мужественный поступок, ходивший с ним в Древнюю Чащу и покинувший ее живым, отправился на поиски того, кто желал Криспину смерти. Иниции — непримиримые враги, и, кем бы ни был этот человек, у него теперь появился враг.

Варгос не мог этого знать — и ему бы не понравилось такое сравнение, — но в тот момент он был очень похож на своего отца, когда шагал посередине улицы. Люди быстро уступали ему дорогу. Даже всадник на муле поспешно убрался с его пути. Варгос этого даже не заметил. Он думал.

Он не сказал бы, что умеет строить планы. Скорее он реагировал на события, а не предвидел и не вызывал их. На имперской дороге в Саврадии не было особой необходимости что-то продумывать заранее, когда он ходил по ней взад и вперед долгие годы с разными путешественниками. Требовалась выносливость, приветливость, сила, некоторые навыки обращения с повозками и животными, умение владеть боевым посохом, вера в Джада.

Из всего этого, возможно, только последнее могло пригодиться для поисков того, кто нанял этих солдат. Варгос, за неимением лучшей идеи, решил направиться в гавань и потратить несколько монет в какой-нибудь подозрительной таверне. Возможно, он что-то услышит, или кто-нибудь предложит купить сведения. Посетители там рабы, слуги, подмастерья, солдаты, стремящиеся заработать пару медных фоллов. Кружка-другая их обрадует. Ему пришло в голову, что это может быть опасным. Но не пришло в голову из-за этого изменить свой план.

Миновала лишь часть утра, а он уже убедился, что Сарантий похож на север или на имперскую дорогу по крайней мере в одном: люди в тавернах не были склонны отвечать на вопросы, задаваемые незнакомыми людьми, если речь шла о насилии или о том, чтобы поделиться информацией.

Никто в этом опасном районе не хотел указывать на кого-то другого, а Варгос не так свободно владел речью и не был достаточно хитрым, чтобы незаметно подвести человека к разговору о происшествии вчерашней ночью в лагере Синих. Кажется, все о нем знали — вооруженные солдаты ворвались в лагерь факции и там были убиты, событие заметное даже в этом порочном городе, — но все соглашались говорить только о самом очевидном. На Варгоса бросали мрачные взгляды и замолкали, если он настаивал. Шесть погибших солдат приехали в отпуск из Кализия: они охраняли там границу с бассанидами. Они пили по всему городу несколько дней, тратили взятые в долг деньги. Так поступают почти все солдаты. Это всем известно. Вопрос в том, кто их подкупил, а этого никто не знал или не хотел говорить.

Люди префекта уже появлялись в этом районе, как понял Варгос. Он начал подозревать, после того как кто-то нарочно перевернул его эль в одном баре для моряков, что они узнали так же мало, как и он. Он не боялся ввязаться в драку, но это ничего бы не дало. Он ничего не сказал, заплатил за пролитый эль и пошел дальше под ярким полуденным солнцем.

Он шел по очередному извилистому переулку, направляясь к шумной береговой линии, где на холодном ветру раскачивались мачты кораблей, когда ему была послана одна мысль вместе с воспоминанием об армейском лагере Карулла.

Так он это потом описывал и себе и другим. Ему была послана мысль. Словно она пришла к нему извне, пугающая своей неожиданностью. Он приписал ее богу и оставил в тайне свое воспоминание о той роще в Древней Чаще.

Варгос спросил дорогу у двух подмастерьев, вытерпел их ухмылки по поводу своего акцента и послушно свернул к стенам со стороны суши. Дорога через большой город была долгой, но мальчики оказались честными и не обманули, и в конце концов Варгос увидел вывеску «Отдых курьера». То, что эта гостиница находится возле тройных стен, имело смысл: с этой стороны в Город въезжали имперские курьеры.

Он уже давно слышал об этой гостинице. Разные курьеры приглашали его туда, если ему случится бывать в Городе, чтобы вместе распить с ними бутылку-другую-третью. Когда он был помоложе, он понимал, что выпить с некоторыми из них означает подняться потом наверх, чтобы уединиться, а это его никогда не привлекало. Когда он стал старше, эти приглашения потеряли этот подтекст и просто означали, что он полезный и приятный собутыльник для тех, кто постоянно терпит лишения в дороге.

Варгос задержался на пороге прежде, чем вошел, его глаза медленно привыкали к закрытым ставням и отсутствию света. Первая часть его новой мысли была не особенно сложной: опыт, приобретенный этим утром, подсказывал, что у него больше шансов узнать что-либо у того, кто с ним знаком, чем продолжая задавать вопросы мрачным незнакомцам у гавани. Варгосу пришлось признать, что он и сам не стал бы отвечать на такие вопросы. Ни людям городского префекта, ни любопытному иницию, новичку в городе.

Более глубокая мысль — та, что была ему послана на улице, — заключалась в том, что теперь он искал конкретного человека и считал, что может найти его здесь или узнать о нем что-нибудь.

«Отдых курьера» был довольно большой гостиницей, но в такой час народу в нем оказалось немного. Несколько человек доедали позднюю полуденную трапезу, сидя за столами поодиночке или парами. Человек за каменной стойкой посмотрел на Варгоса и вежливо кивнул. Это не таверна; он ушел очень далеко от гавани. Здесь можно ожидать любезного обхождения.

— Дать пинка в задницу этому варвару, — произнес кто-то в полумраке. — Что он здесь делает?

Варгос вздрогнул, не в силах сдержаться. Страх, бесспорно, но также и нечто другое. В тот момент он почувствовал, как совсем близко мимо него проскользнула тень полумира, запретное колдовство, примитивная тьма посреди Города в ясный холодный день. «Надо будет еще раз помолиться, — подумал он, — когда это закончится».

Он знал этот голос, помнил его.

— Он выпьет или поест, если захочет, ты, пьяное дерьмо. А что ты тут делаешь, позволь спросить? — Человек, подающий еду и питье, сердито посмотрел из-за стойки на темную фигуру.

— Что я здесь делаю? Это была моя гостиница с тех пор, как я поступил на почту!

— А теперь ты не служащий почты. Заметь, я не вышвырнул тебя вон. А у меня руки чесались! Так что следи за своим грязным языком, Тилитик.

Варгос никогда не говорил, что быстро соображает. Ему необходимо было… разобраться. Даже после того, как он услышал знакомый голос, а затем подтверждающее его догадку имя, он подошел к стойке, заказал чашу вина, разбавил его, заплатил, сделал первый глоток, пока все не улеглось как следует у него в голове и узнанный голос не слился с воспоминанием из армейского лагеря. Он обернулся. Еще раз мысленно вознес благодарственную молитву, а потом заговорил.

Теперь он уже был совершенно уверен в себе.

— Пронобий Тилитик?

— Да пошел ты в задницу, — ответила смутная фигура, сидящая в углу за столиком.

Несколько человек повернулись и посмотрели на этого человека, на их лицах читалось отвращение.

— Я тебя помню, — сказал Варгос. — По Саврадии. Ты — имперский курьер. Я там работал на дороге.

Человек в углу рассмеялся, слишком громко. Он явно был нетрезвым.

— Значит, ты и я, мы оба. Я тоже работал на дороге. На лошади, на женщине. Скакал по дороге. — Он снова рассмеялся.

Варгос кивнул. Теперь он более отчетливо видел в приглушенном свете. Тилитик сидел за столом один, перед ним стояли две бутылки, никакой еды.

— Ты больше не курьер?

Он уже хорошо знал ответ, а также еще кое-что. Святой Джад послал его сюда. По крайней мере, он надеялся, что это Джад.

— Ув-в-волен, — отозвался Тилитик. — Пять дней назад. Последнее жалованье, без уведомления. Ув-в-волен. Просто так. Хочешь выпить, варвар?

— У меня есть выпивка, — ответил Варгос. Теперь он ощущал в себе нечто холодное: гнев, но не такой, к которому он привык. — За что тебя уволили? — Ему надо убедиться.

— Опоздал с доставкой почты, хотя это никого не касается.

— Все это знают, — мрачно заявил другой посетитель. — Ты еще расскажи, как жульничал в больнице, выбросил отправленные с тобой письма и распространял болезнь, раз уж заговорил об этом.

— Иди в задницу, — сказал Пронобий Тилитик. — Будто ты сам никогда не спал с заразной шлюхой? Это все не имело бы значения, если бы родианский извращенец не… — Он замолчал.

— Если бы родианин не — что? — тихо спросил Варгос.

И теперь он действительно испугался, ибо очень трудно было понять, почему бог помог ему в этом деле. Он изо всех сил старался не думать об этом, но все время думал о Древней Чаще о «зубире» и о той птице из кожи и металла, которую Криспин носил на шее и оставил там.

Человек за столом в углу не ответил. Это не имело значения. Варгос оттолкнулся руками от стойки бара и снова вышел на улицу. Огляделся, щурясь на солнце, и увидел одного из людей префекта в коричнево-черной одежде. Он подошел к нему и доложил, что человека, нанявшего солдат, которые убили троих вчера ночью, можно найти за столом справа от двери в «Отдыхе курьера». Варгос назвал себя и сообщил, где его можно найти, если понадобится. Он посмотрел, как молодой чиновник зашел в таверну, а потом отправился назад, к себе в гостиницу. По дороге он остановился у другой церкви, больших размеров, отделанной мрамором и украшенной нарисованными картинами, а также остатками настенной фрески за алтарем, на которой летел Геладикос. Фреска была почти полностью стерта. В полумраке и в тишине между службами он молился перед солнечным диском и алтарем, прося указать ему путь, чтобы выйти из полумира, в который он, по-видимому, проник.

Он хотел молиться «зубиру», какую бы древнюю силу его собственного народа тот ни олицетворял, но в душе Варгос ощущал его пугающее присутствие, огромное и темное. Лес на границе в его детстве.

Карулл все еще не выходил из своей комнаты, очевидно, лечил сном раны, когда Криспин спустился вниз сразу же после полудня. Он чувствовал себя одуревшим от сна и плохо соображающим, и не только от вина, которое выпил вчера ночью. Собственно говоря, вино было самой слабой причиной его недомогания. Он пытался обдумать своей больной головой некоторые вещи, которые произошли в двух дворцах, в святилище и потом на улице, а затем переварить то, кого именно он нашел в своей комнате, когда ввалился в нее на рассвете. Возникший в его воображении образ Стилианы Далейны, прекрасной, как икона на эмали, поверг его в еще большее смятение. Он сделал то, что всегда делал в подобных случаях дома. Пошел в бани.

Хозяин гостиницы понимающе посмотрел на хмурое, небритое лицо Криспина и подсказал, куда можно отправиться. Криспин огляделся в поисках Варгоса, но тот также необъяснимым образом отсутствовал. Он пожал плечами и, в дурном настроении, ворча, пошел один, мигая и щурясь в раздражающе ярком свете осеннего дня.

Не совсем один, правда. Двое солдат Карулла пошли с ним, вложив мечи в ножны. Приказ императора действовал с прошлой ночи. Теперь ему придется ходить с охраной. Кто-то желает его смерти. Не другой мозаичник и не та госпожа, если ей можно верить. Он ей верил, но сознавал, что у него нет для этого достаточно веских причин.

По дороге, проходя мимо фасада без окон женского монастыря, он подумал о Касии, а потом отогнал от себя и эту мысль. Не сегодня. Сегодня он не станет принимать никаких важных решений. Однако ей необходима одежда, это он понимал. Подумал о том, чтобы послать одного из солдат на базар купить ей какой-нибудь наряд, пока он моется в бане, и в первый раз в тот день слабо улыбнулся, представив себе одного из людей Карулла, придирчиво выбирающего женскую одежду на уличном прилавке.

Тем не менее одна полезная идея его осенила, и в банях он попросил бумагу и стило. Он отправил гонца с запиской в Императорский квартал к евнухам из ведомства канцлера. Умные люди, которые побрили и нарядили его вчера вечером, лучше других подберут одежду для молодой женщины, только что прибывшей в город. Криспин просил их о помощи. Еще немного подумав, он назначил сумму расходов.

Позже, днем, к Касии, которая сама пыталась справиться с некоторыми неожиданными для нее открытиями, явилась целая группа надушенных евнухов из Императорского квартала в развевающихся одеждах. Они увели ее с собой и приступили к удивительно захватывающему занятию — приобретению подходящей одежды для жизни в Сарантии. Они шутили и были полны готовности помочь, явно наслаждаясь этим делом и своими собственными непристойно остроумными пререканиями о том, что ей больше идет. У Касии горели щеки, и она даже смеялась во время этой эскапады. Никто из них не поинтересовался, какой будет ее жизнь в Сарантии, что было большим облегчением, потому что она этого не знала.

В банях Криспина натерли маслом, сделали ему массаж, потерли щетками, а потом он погрузился в блаженство успокаивающего, ароматного, горячего бассейна. Там было несколько других людей, которые тихо беседовали. Знакомое гудение тихих голосов чуть снова не усыпило его. Он освежился, нырнув в прохладный соседний бассейн, затем, завернутый в белую простыню, похожий на призрак, двинулся в парную, где, открыв дверь, увидел сквозь пар полдюжины людей в таких же одеяниях, расположившихся на мраморных скамьях.

Кто-то молча подвинулся, освобождая ему место. Другой человек махнул кому-то рукой, и голый слуга плеснул еще ковшик воды на горячие камни. С шипением взвился пар и еще плотнее окутал маленькую комнату. Криспин прогнал от себя всплывшую в мозгу картину окутанного туманом утра в Саврадии, привалился спиной к стене и закрыл глаза.

Беседа вокруг него текла прерывистая и несвязная. Люди редко вкладывают в беседу много энергии среди обволакивающего жара парной. Легче было уплывать с закрытыми глазами в дрему. Он слышал, как двигались и поднимались одни, другие входили и садились, а более прохладный воздух быстро проникал через открытую дверь; потом жар возвращался. Его тело стало скользким от пота, отяжелело от расслабляющего покоя. Такие бани, как эти, решил Кай, входят в число определяющих достижений современной цивилизации.

«Собственно говоря, — сонно думал он, — здесь туман не имеет ничего общего с холодным туманом полумира в той далекой глуши, в Саврадии». Он снова услышал шипение пара, когда кто-то плеснул еще воды, и усмехнулся про себя. Он в Сарантии, в оке мира, и уже многое началось.

— Мне было бы очень интересно узнать твое мнение по поводу неделимости природы Джада, — тихо произнес чей-то голос.

Криспин даже не открыл глаз. Ему рассказывали о подобных вещах. Говорили, что сарантийцы готовы страстно обсуждать до бесконечности три темы: колесницы, танцы и религию. Торговцы фруктами, предостерегал его Карулл, начнут произносить перед ним речи о скрытом смысле образа бородатого или безбородого Джада; сапожники будут высказывать резкие и твердые суждения насчет последней декларации патриархов о Геладикосе; шлюха захочет узнать его мнение о статусе икон святых великомучеников прежде, чем соблаговолит раздеться.

Поэтому он не удивился, услышав, как хорошо воспитанный мужчина в парной выражается подобным образом. Что его удивило, так это то, что его толкнули ногой в лодыжку, и тот же голос прибавил:

— Поистине неразумно уснуть в парной. Криспин открыл глаза.

В клубящемся тумане их осталось всего двое. Вопрос о боге был адресован ему.

Задавший его, тоже свободно закутанный в белую простыню, сидел и смотрел на него очень голубыми глазами. У него были великолепные золотистые волосы, точеные черты лица, покрытое шрамами, тренированное тело, и он был верховным стратигом Империи.

Криспин поспешно сел.

— Мой господин! — воскликнул он.

Леонт улыбнулся.

— Удобный случай поговорить, — пробормотал он. И вытер пот со лба краем простыни.

— Это совпадение? — настороженно спросил Криспин.

Его собеседник рассмеялся.

— Едва ли. Город слишком велик для этого. Я подумал, что надо организовать встречу, чтобы узнать твои взгляды по некоторым интересующим меня вопросам.

Его манеры были до крайности учтивыми. Солдаты его любят, говорил Карулл. Готовы умереть за него. И умирали — на полях сражений далеко на западе, в пустынях маджритов, и на дальнем севере, у Карша и Москава.

В нем не было ни капли высокомерия. В отличие от его жены. Но все равно самонадеянная уверенность, с которой была устроена эта встреча, вызывала протест. Всего несколько мгновений назад в парной находилось, по крайней мере, шесть человек и прислуживающий раб…

— Интересующие вопросы? Например, мое мнение об антах и их готовности к вторжению? — Он понимал, что это слишком резкий ответ и, вероятно, неразумный. С другой стороны, дома всем известен его характер, пускай его узнают и здесь.

Леонт казался просто озадаченным.

— Зачем мне у тебя спрашивать об этом? Ты получил военное образование?

Криспин покачал головой. Стратиг посмотрел на него.

— Может быть, ты обладаешь сведениями о городских стенах, водных источниках, состоянии дорог, о тропах через горы? Кто из их военачальников применяет необычное построение войск? Сколько стрел их лучники носят в колчанах? Кто командует их флотом в этом году и насколько хорошо он знает гавани?

Леонт внезапно улыбнулся. У него была ослепительная улыбка.

— Не могу представить себе, что ты можешь мне действительно помочь, даже если бы захотел. Даже если такие вещи, как вторжение, планируются. Нет-нет, признаюсь, меня больше интересуют твоя вера и твои взгляды на изображение бога.

Тут одно воспоминание стало на место, словно щелкнул ключ в замке. Раздражение сменилось другим чувством.

— Ты их не одобряешь, если мне позволено будет высказать предположение?

Красивое лицо Леонта осталось невозмутимым.

— Не одобряю. Я разделяю мнение, что создавать святые образы — значит принижать чистоту бога.

— А те, кто почитает их или поклоняется таким образам? — спросил Криспин. Он уже знал ответ. Он уже вел подобные разговоры. Только не потея в парной и не с таким человеком.

Леонт сказал:

— Это, разумеется, идолопоклонство. Возвращение к варварству. А ты что об этом думаешь?

— Людям нужна тропинка к их богу, — тихо ответил Криспин. — Но, признаюсь, я предпочитаю не высказывать свои взгляды по таким вопросам. — Он выдавил из себя улыбку. — Как ни странно для Сарантия проявлять сдержанность в высказывании своих взглядов насчет веры. Господин мой, я нахожусь здесь по распоряжению императора и буду стараться угодить ему своей работой.

— А патриархам? Им тоже постараешься угодить?

— Человек всегда надеется угодить сильным мира сего, — тихо произнес Криспин. Он вытер краем простыни пот со лба. Сквозь пар, как ему показалось, он заметил, как голубые глаза сверкнули, а губы слегка дрогнули. Леонт все же обладал чувством юмора. Это было некоторым облегчением. Криспин никак не мог прогнать от себя мысль о том, что они здесь одни и что жена этого человека сегодня утром была в комнате у Криспина и сказала… то, что сказала. Он решил, что утренняя встреча не имеет отношения к этой встрече.

Он выдавил из себя еще одну улыбку.

— Если ты находишь меня неподходящим собеседником по военным вопросам — и я понимаю почему, — с чего ты решил, что нам нужно обсуждать мою работу в святилище? Смальту и ее форму? Ты разбираешься в окраске стекла или хочешь больше узнать об этом? О способах его резки? Какого ты мнения о достоинствах и методах размещения смальты под разными углами на известковом основании? У тебя есть свои взгляды на использование гладких камней для изображения человеческого тела?

Стратиг смотрел на него серьезно, без всякого выражения. Криспин помолчал, потом сбавил тон.

— У каждого из нас есть своя область приложения усилий, мой господин. Твоя область имеет гораздо большее значение, по-моему, но моя, может быть, сохранится дольше. Наверное, нам лучше всего беседовать — если ты окажешь мне такую честь — совсем о другом. Ты был вчера на ипподроме?

Леонт слегка изменил позу на своей скамье; его белая простыня сползла на бедра. Свежий шрам тянулся по диагонали от ключицы до талии багровой линией, как шов. Он наклонился и вылил еще один ковш воды на камни. На мгновение пар окутал комнату.

— Сирос не испытывал затруднений, рассказывая нам о своих замыслах и намерениях, — заметил стратиг.

«Нам», — подумал Криспин.

— Как я понял, госпожа ваша супруга ему покровительствовала, — пробормотал он. — И я полагаю, он выполнял для вас частный заказ.

— Да, деревья и цветы в мозаике. Для наших супружеских покоев. Олень у ручья, кабаны и охотничьи собаки и тому подобное. Конечно, такие изображения у меня не вызывают вопросов. — Он говорил очень серьезно.

— Конечно. Прекрасная работа, я уверен, — мягко сказал Криспин.

Последовало короткое молчание.

— Откуда мне знать, — ответил Леонт. — Полагаю, она достаточно искусная. — Его зубы опять блеснули в улыбке. — Как ты говоришь, я могу судить об этом не больше, чем ты можешь оценить тактику боя.

— Ты же спишь в этой комнате, — ответил Криспин, противореча собственным аргументам. — И смотришь на мозаику каждую ночь.

— Не каждую, — коротко возразил Леонт. — Я не слишком обращаю внимание на цветы на стенах.

— Но тебя до такой степени волнует бог в святилище, что ты даже организовал эту встречу?

Леонт кивнул головой.

— Это другое. Ты намереваешься создать изображение бога на потолке?

— На куполе. Мне кажется, что именно этого от меня и ожидают, мой господин. Если не будет других указаний императора или патриархов, как ты сказал, я должен буду его создать.

— Ты не боишься запятнать себя ересью?

— Я создавал образы бога с тех пор, как был еще подмастерьем, мой господин. Если это теперь официально признано ересью и перестало быть предметом текущих споров, то никто не сообщил мне об этой перемене. Неужели армия занялась формированием религиозной доктрины? И мы теперь станем обсуждать, как сделать пролом во вражеских стенах при помощи пения молитв Джаду? Или будем запускать в катапультах юродивых?

Кажется, он зашел слишком далеко. Лицо Леонта потемнело.

— Ты дерзок, родианин.

— Надеюсь, что нет, мой господин. Но я хочу указать тебе, что нахожу выбранный тобой предмет беседы нетактичным. Я не сарантиец, мой господин. Я — гражданин Родиаса, приглашенный сюда в качестве гостя Империи.

Неожиданно для него Леонт снова улыбнулся.

— Совершенно справедливо. Прости меня. Твое появление среди нас вчера ночью было весьма… эффектным, и должен сознаться, я не так беспокоился насчет Украшения святилища, зная, что его будет делать Сирос и что моя жена знакома с его идеями. Он задумал картину, на которой не было бы… изображения Джада.

— Понятно, — тихо произнес Криспин.

Это было неожиданностью и позволяло разгадать еще одну часть головоломки.

— Мне говорили, что эта отставка может огорчить госпожу твою жену. Я вижу, что тебя это тоже озаботило, по другим причинам.

Леонт поколебался.

— Я серьезно отношусь к вопросам веры. Гнев Криспина улетучился. Он сказал:

— Это весьма разумно, мой господин. Мы все — дети бога и должны чтить его… каждый по-своему. — Теперь он ощущал некоторую усталость. Он явился на восток только для того, чтобы хоть немного избавиться от горя и найти утешение в важной работе. Запутанные сложности мира здесь, в Сарантии, окружали его со всех сторон.

Сидящий на противоположной скамье Леонт откинулся назад и не ответил. Через мгновение он протянул руку и постучал в дверь. По этому сигналу ее кто-то распахнул, впустив струю холодного воздуха, затем дверь закрылась. Кажется, только один человек ждал возможности войти. Он прошлепал, припадая на одну ногу, мимо стратига и сел на сиденье напротив Криспина.

— Банщика нет? — проворчал он.

— Ему позволили выйти на несколько минут, чтобы немного охладиться, — вежливо ответил Леонт. — Он должен вот-вот вернуться, или придет другой. Плеснуть для тебя воды?

— Давай, — равнодушно ответил пришедший.

«Очевидно, — подумал Криспин, — он представления не имеет о том, кто только что вызвался заменить для него банщика». Леонт взял ковшик, опустил его в кадку и плеснул водой на горячие камни, раз, потом второй. Зашипел и затрещал пар. Волна влажного жара накатила на Криспина, словно нечто осязаемое, вызвала стеснение в груди, перед глазами все расплылось.

Он угрюмо посмотрел на стратига.

— Вторая профессия? Леонт рассмеялся.

— Менее опасная. Но и менее прибыльная, заметь. Я вынужден оставить тебя отдыхать здесь. Надеюсь, ты как-нибудь зайдешь поужинать? Моя жена получит удовольствие от беседы с тобой. Она… коллекционирует умных людей.

— Меня еще никогда не коллекционировали, — пробормотал Криспин.

Третий человек сидел молча, не обращая на них внимания, плотно завернувшись в простыню. Леонт бросил на него быстрый взгляд, потом встал. В маленькой комнатке он казался даже выше ростом, чем во дворце прошлой ночью. У него на спине виднелись еще шрамы, и перекатывались бугры мышц. У двери он обернулся.

— Оружие сюда приносить запрещено, — мрачно произнес он. — Если ты отдашь тот клинок, что у тебя под ступней, то будешь виновен лишь в незначительном нарушении закона. Если нет, суд приговорит тебя к отсечению руки или к чему-нибудь похуже, после того как я дам свидетельские показания в суде.

Криспин моргнул. А потом стал действовать очень быстро.

Ему пришлось действовать быстро. Человек на скамье напротив оскалился и выхватил из-под подошвы левой ноги тонкое, как бумага, лезвие. Он держал его умело, повернув тыльную сторону ладони вверх, и сделал выпад прямо в сторону Криспина, без предупреждения, без вызова.

Леонт стоял неподвижно у двери и наблюдал с бесстрастным интересом.

Криспин качнулся в сторону, стаскивая простыню с плеча, чтобы набросить ее на приближающийся клинок. Человек напротив яростно выругался. Он распорол простыню ножом снизу вверх, стараясь освободить нож, но Криспин вскочил со скамьи и одновременно обмотал большую простыню одним движением, словно могильный саван, вокруг рук и торса нападающего. Не раздумывая — не успевая подумать, — но чувствуя в груди огромную, удушливую ярость, он изо всех сил ударил противника локтем в висок. Услышал сдавленный стон. Нож упал на пол с тонким звоном. Криспин развернулся, чтобы сохранить равновесие, затем размахнулся, левой рукой описал дугу и обрушил кулак прямо на лицо противника. Почувствовал, как зубы у того рассыпались мелкими камушками, услышал хруст кости и застонал от боли в собственной руке.

Человек упал на колени и слабо закашлял. Прежде чем он успел подобрать оброненный нож, Криспин два раза ударил его ногой по ребрам, а потом, когда нападавший боком сполз на мокрый пол, нанес удар в голову. Человек лег и больше не двигался.

Криспин, тяжело дыша, рухнул, обнаженный, на каменную скамью. Пот лил с него ручьями, он стал скользким от пота. Закрыл глаза, потом снова открыл их. Сердце его бешено билось. Он посмотрел на Леонта, который все так же неподвижно стоял у двери.

— Так мило… с твоей стороны… что помог мне, — задыхаясь, произнес Криспин. Его левая рука уже начала опухать. Он гневно смотрел на собеседника сквозь клубящийся туман влажного жара.

Золотоволосый воин улыбнулся. Все его идеально сложенное тело блестело, покрытое тонкой пленкой пота.

— Мужчине важно уметь себя защитить. И приятно узнать, что ты это умеешь. Разве ты не чувствуешь себя лучше, справившись с ним самостоятельно?

Криспин постарался унять дыхание. Он сердито покачал головой. Пот заливал ему глаза. На каменном полу образовалась лужица крови, пропитывая белую простыню, в которой запутался лежащий человек.

— Ты должен так чувствовать, — серьезно сказал Леонт. — Немаловажно уметь защитить самого себя и тех, кого ты любишь.

— Пошел ты! Скажи это чумным язвам, — огрызнулся Криспин. Его тошнило, он изо всех сил старался взять себя в руки.

— Помилуй! Ты не можешь так со мной разговаривать, — мягко удивился стратиг. — Ты ведь знаешь, кто я такой. Кроме того, я пригласил тебя к себе домой… ты не должен так со мной разговаривать. — Он говорил так, будто Криспин нарушил правила поведения, нормы цивилизованного протокола. Это могло бы быть смешно, подумал Криспин, если бы его так сильно не тошнило в этой удушающей, влажной жаре, а темная кровь незнакомца не продолжала бы пропитывать белую простыню у его ног.

— Что ты собираешься со мной сделать? — прохрипел Криспин сквозь сжатые зубы. — Убьешь скрытым клинком? Пошлешь жену отравить меня?

Леонт благодушно рассмеялся.

— У меня нет причин убивать тебя. А репутация Стилианы гораздо хуже, чем ее характер. Увидишь, когда придешь к нам на ужин. А пока лучше тебе выйти из этой жары. И ты можешь гордиться: этот человек наверняка расскажет, кто его нанял. Мои люди доставят его к префекту. Он очень хорошо умеет допрашивать. Ты сам разгадал загадку прошлой ночи, художник. Ценой всего лишь ушибленной руки. Тебе следует испытывать удовлетворение.

«Пошел ты», — чуть было снова не ответил Криспин, но сдержался. «Загадка прошлой ночи». Кажется, всем уже известно о нападении. Он посмотрел на высокого командующего всеми армиями Сарантия. Насмешливый взор Леонта встретился с его взглядом сквозь клубы пара.

— Это и есть то, что приносит тебе удовлетворение? — с горечью спросил Криспин. — Забить человека до потери сознания, убить его? Так должен поступать мужчина, чтобы оправдать свое место в мире, сотворенном Джадом?

Леонт секунду молчал.

— Ты его не убил. Мир, сотворенный Джадом, — это опасное место, где смертным не хватает воздуха, художник. Скажи мне, как долго просуществовали славные Достижения Родиаса после того, как вы не смогли защитить их от антов?

Конечно, они превратились в руины. Криспин это знал. Он видел обгоревшие остатки мозаик, полюбоваться которыми некогда съезжались со всего мира и превозносили их до небес.

Леонт прибавил по-прежнему мягко: — Я был бы жалким существом, если бы ценил только кровопролитие и войну. Да, я выбрал этот мир, и я бы хотел оставить после себя гордое имя, но я считаю, что человек заслуживает почета, если служит своему Городу и императору, растит детей и убеждает свою жену выполнять те же обязанности.

Криспин подумал о Стилиане Далейне. «Я ложусь там, куда приводит меня желание». Он прогнал от себя эту мысль. И сказал:

— А прекрасные вещи? Те, что отличают нас от инициев с их жертвоприношениями или от каршитов, пьющих медвежью кровь и покрывающих шрамами лица? Или нас от них отличает только лучшее оружие и тактика? — По правде говоря, Криспин слишком ослабел и уже не испытывал подлинного гнева. Ему пришло в голову, что мозаичники — да и все художники — никогда не оставляют после себя имен, гордых или иных. Это удел людей, которые машут мечами или топорами, которые могут одним взмахом отделить голову от тела. Он хотел это сказать, но не сказал.

— Красота — это роскошь, родианин. Ей нужны стены и… да, лучшее оружие и тактика. То, что делаешь ты, зависит от того, что делаю я. — Леонт помолчал. — Или от того, что ты только что сделал с этим человеком, который мог бы убить тебя. Какие мозаики ты бы сотворил, если бы умер на полу парной? Какие произведения сохранились бы здесь, если бы Робаз, командующий армиями бассанидов, завоевал нас для Царя Царей? Или если бы нас покорили северяне, опьяневшие от медвежьей крови? Или какая-то другая сила, другая вера, какой-то враг, о котором мы даже еще не знаем? — Леонт снова вытер пот с глаз. — Тому, что мы строим, — даже святилищу императора, — постоянно грозит опасность, и его нужно охранять.

Криспин смотрел на него. Ему не хотелось все это слушать.

— А солдаты слишком долго ждут свое жалованье? Из-за святилища? Как же шлюхи Империи зарабатывают себе на жизнь? — с горечью спросил он.

Леонт нахмурился. И несколько мгновений смотрел на Криспина сквозь туман.

— Мне надо идти. Мои стражники разберутся с этим парнем. Мне очень жаль, — прибавил он, — что чума унесла твоих близких. Но в конце концов человек оставляет позади свои потери.

Он открыл дверь и вышел, прежде чем Криспин мог ответить хоть на одно из его замечаний.

Криспин покинул бани несколько позже. Банщики в холодной комнате морщились и щелкали языками над его распухшей рукой и настояли, чтобы он опустил ее в воду, пока не придет вызванный лекарь. Лекарь, бормоча нечто ободряющее, втягивал с присвистом воздух, ощупывая его руку, но убедился, что внутри ничего не сломано. Он рекомендовал сделать кровопускание из правого бедра, чтобы предотвратить скопление плохой крови вокруг ушиба, но Криспин отказался. Лекарь, качая головой по поводу невежества некоторых пациентов, оставил микстуру из трав, которую следовало подмешивать в вино, чтобы рука не болела. Криспин ему за нее заплатил.

Он решил микстуру не пить, но нашел место в винном зале бани и опустошил бутылку светлого вина. Он уже почти решил, что у него нет ни малейшей надежды разобраться в том, что только что произошло. Боль была тупой и постоянной, но терпимой. Человека, которого он так зверски избил, забрала, как и было обещано, личная охрана стратига. Двое солдат Карулла побледнели, как полотно, когда узнали, что случилось, но они ничего бы не могли поделать, разве только следовали бы за ним По пятам от бассейна к бассейну и в парную.

Собственно говоря, вынужден был признать Криспин, он чувствовал себя в целом неплохо. Нельзя отрицать, Что он испытывал облегчение, так как уцелел после еще одного нападения, и была вероятность, что преступник выдаст заказчика этих покушений. Было правдой даже то — хотя ему и не хотелось это признавать, — что Леонт не ошибся, Криспину принес определенное удовлетворение тот факт, что он сам справился с нападавшим.

Криспин рассеянно потер подбородок, потом повторил этот жест и сделал невеселый вывод. Он спросил у служащего дорогу и, прихватив с собой чашу вина, мужественно отправился в соседнюю комнату. Подождал на скамье, пока обслужат двух других мужчин, затем мрачно уселся на табуретку к брадобрею.

Надушенная простыня, повязанная вокруг шеи, сильно напоминала по ощущению веревку убийцы. И ему придется делать это каждый день. «Весьма вероятно, — подумал Криспин, — что какой-нибудь брадобрей в Городе случайно перережет мне глотку, рассказывая анекдот ожидающим клиентам. Тот, кто платит убийцам, просто зря тратит деньги; все сделают за него». Ему очень хотелось, чтобы этот человек не подчеркивал свое остроумие, размахивая бритвой. Криспин закрыл глаза.

Тем не менее он получил всего несколько небольших порезов и вовремя успел отказаться от предложенных духов. Криспин чувствовал удивительный прилив энергии, оживление, готовность приступить к работе над своим куполом в святилище. В мыслях это был уже его купол, как он с грустью осознал. Стилиана Далейна высказала по этому поводу предостережение, вспомнил он, но какой художник, если он хоть чего-нибудь стоит, обратит на него внимание?

Ему необходимо снова увидеть святилище. Он решил пойти в ту сторону прежде, чем вернется в гостиницу. «Интересно, — подумал он, — там ли Артибас; наверное, там. Этот человек практически живет в своем здании, как сказал император». Криспин подозревал, что он в конце концов станет таким же. Ему хотелось поговорить с архитектором насчет известкового основания для своих мозаик. Надо будет найти стекольные мастерские Сарантия, а потом заняться оценкой — и, возможно, заменить частично бригаду мастеров и подмастерьев, набранную Спросом. Надо будет изучить правила гильдий и придерживаться их. И ему надо начать делать наброски. Нет смысла носить в голове идеи, если их никто не видит. Нужно получить одобрение. Некоторые вещи он уже решил не вносить в рисунки. Не обязательно всем знать каждую его идею.

Работы предстоит очень много. Ведь он здесь именно поэтому, в конце концов. Он согнул руку. Она распухла, но с ней все будет в порядке. Он поблагодарил Джада за инстинкт, который заставил его пустить в ход левый кулак. Здоровая рука для мозаичника — это его жизнь.

Выходя из бани, он остановился у мраморной стойки в фойе. И чисто импульсивно спросил у служащего насчет адреса, который получил давным-давно. Оказалось, что это место недалеко. Он почему-то так и думал. Это был приличный район.

Криспин решил нанести визит. Выполнить свой долг. Покончить с этим, сказал он себе, пока работа не затянула его, как это бывало всегда. Потирая свой гладкий подбородок, он вышел из бань на свет вечернего солнца.

Двое мрачных солдат решительно шагали за ним, Каем Криспином Варенским, по направлению к дому и улице, указанным на оторванном кусочке пергамента, который ему дали в деревенском доме недалеко от Варены. В конце концов, свернув с красивой площади на широкую улицу с великолепными каменными домами по обеим сторонам, он поднялся по ступенькам крытого портика и решительно постучал в дверь здоровой рукой.

Он еще не решил, что скажет, что может сказать. Может возникнуть некоторая неловкость. Ожидая появления служанки, Криспин оглядывался по сторонам. На мраморной плинфе у двери стоял бюст великомученицы Эладии, покровительницы дев. Учитывая то, что он слышал раньше, Кай заподозрил, что она поставлена здесь в насмешку. На улице было тихо; он и двое солдат были единственными людьми, не считая юноши, который чистил кобылу, привязанную неподалеку. Дома выглядели ухоженными и вполне процветающими. На стенах фасада и на портиках установлены факелы, обещая освещение и безопасность после наступления темноты.

Можно было, стоя среди этих гладких фасадов, представить себе более спокойную жизнь в Сарантии, чем те полные насилия хитросплетения, с которыми он до сих пор сталкивался. Криспин поймал себя на том, что представляет себе фрески нежных полутонов внутри пропорционально размещенных комнат, слоновую кость, алебастр, хорошо выточенные деревянные табуреты, шкафы и скамьи, хорошее вино, свечи в серебряных подсвечниках, возможно, бережно хранимый манускрипт древних, который читают у огня зимой или в тиши внутреннего дворика среди летних цветов и жужжания пчел. Предметы цивилизованной жизни в городе, который был центром мира за своими тройными стенами и под охраной моря. Черные леса Саврадии казались бесконечно далекими.

Он повернулся, готовый назвать свое имя и попросить доложить о себе. И увидел на пороге стройную женщину, одетую в красное, черноволосую, темноглазую, тонкокостную. Он едва успел все это заметить и осознать, что это не служанка, как женщина вскрикнула, бросилась к нему в объятия и начала целовать с жадной страстью. Ее пальцы вцепились ему в волосы, пригибая вниз его голову. Не успел он как-то разумно среагировать, под изумленными взглядами солдат, которые смотрели на них с открытым ртом, как ее губы прижались к его уху. Криспин ощутил ее язык, затем услышал ее яростный шепот:

— Во имя Джада, сделай вид, что мы любовники, умоляю тебя! Ты не пожалеешь, обещаю!

— Что ты делаешь? — услышал Криспин ошеломляюще знакомый голос, раздавшийся ниоткуда. Сердце его подпрыгнуло. Он ахнул от изумления, затем рот женщины снова накрыл его губы. Его здоровая рука поднялась — послушно или невольно, он не мог понять, — и обняла ее, пока она целовала его, будто потерянную и вновь найденную любовь.

— О, нет! — услышал он внутри себя голос: ужасно знакомый голос, но тон его был новым, печальным. — Нет, нет, нет! Это не получится! Ты добьешься только, что его изобьют или убьют, кем бы он ни был.

В этот момент некто, стоящий в прихожей дома, за спиной у женщины в объятиях Криспина, откашлялся.

Женщина в красной тунике до колен оторвалась от родианина, словно с превеликой неохотой, и после этого Криспин испытал еще один шок: он с опозданием понял, что ему знаком запах ее духов. Это был аромат, который, по слухам, могла использовать лишь одна женщина в Городе. А эта женщина явно не была императрицей Аликсаной.

Эта женщина — разве что его ввели в большое заблуждение, — Ширин, главная танцовщица факции Зеленых, прославленный предмет страстного желания, по крайней мере, одного юного аристократа, которого Криспин встретил вчера в таверне, а также, весьма вероятно, еще очень многих других людей, и молодых, и не очень. И еще она — дочь Зотика из Варены.

А тот скорбный, встревоженный внутренний голос, который он только что слышал дважды, принадлежал Линон.

У Криспина внезапно снова разболелась голова. Он поймал себя на мысли, что лучше ему было не покидать бани, или гостиницу. Или свой дом.

Женщина отступила назад, ее рука медленно скользнула по груди его туники, словно ей не хотелось отпускать его, и повернулась к человеку, который только что кашлянул.

Проследив за ее взглядом, ошеломленный сразу множеством вещей, Криспин вдруг с трудом удержался от смеха, словно ребенок или слабоумный дурачок.

— О! — воскликнула женщина и в изумлении прикрыла ладонью рот. — Я не слышала, что ты идешь следом! Дорогой друг, прости меня, но я не сумела сдержаться. Понимаешь, это…

— Кажется, ты умудряешься проникать повсюду, родианин, — заметил Пертений Евбульский, секретарь верховного стратига.

Пертений сегодня был очень хорошо одет, в тонкое Расшитое полотно, голубое с серебром, темно-синий плащ и мягкую шапку в тон. Худое, длинноносое лицо секретаря было бледным, и — что неудивительно при данных обстоятельствах — в его прищуренных зорких глазах не наблюдалось особой приветливости, пока они оценивали сцену у двери.

— Вы… знакомы? — спросила женщина неуверенно. Криспин отметил, все еще стараясь справиться со смехом, что теперь она тоже побледнела.

— Художник из Родиаса был представлен ко двору вчера ночью, — сказал Пертений. — Он только что приехал в Город, — веско прибавил он.

Женщина прикусила губу.

— Я тебя предупреждала! Предупреждала! Ты сама во всем виновата, — произнес патрицианский голос, раньше принадлежавший Линон. Он доносился издалека, но Криспин слышал его внутри себя, как и прежде.

Голос разговаривал не с ним.

Он заставил себя не думать о последствиях этого факта и, глядя на темноволосую дочь алхимика, преисполнился жалости. Конечно, он никак не мог сделать вид, будто они любовники или даже близкие друзья, но…

— Признаюсь, что не ожидал столь горячего приема, — легкомысленно произнес он. — Ты, должно быть, очень любишь своего дорогого папу, Ширин. — И продолжал с улыбкой, чтобы дать ей время усвоить сказанное: — Добрый день, секретарь. Действительно, кажется, мы посещаем одни и те же дома. Любопытно. Мне следовало поискать тебя в банях, где я только был, чтобы вместе выпить чашу вина. Я там беседовал со стратигом, который оказал мне честь своим обществом. Ты хорошо себя чувствуешь после того, как ходил с поручением вчера поздно ночью?

У секретаря отвисла челюсть. И он стал очень, похож на рыбу. Конечно, он ухаживает за этой женщиной. Это очевидно. Даже если бы тот юный болельщик Зеленых в «Спине» не сказал об этом вчера.

— Стратиг? — переспросил Пертений. — Ее отец?

— Мой отец! — повторила Ширин неопределенным тоном, что было на руку Криспину.

— Ее отец, — благодушно подтвердил Криспин. — Зотик Варенский, я привез от него вести и советы, как и предупредил раньше в своей записке. — Он улыбнулся секретарю с любезной прямотой и повернулся к женщине, которая теперь смотрела на него с непритворным изумлением. — Надеюсь, я не помешал назначенному свиданию?

— Нет-нет! — поспешно ответила она, слегка покраснев. — О, нет. Пертений просто случайно оказался в этом квартале, как он сказал. Он… оказал мне честь навестить меня. Так он сказал. — «Она быстро соображает», — понял Криспин. — Я как раз собиралась объяснить ему… когда мы услышали твой стук в дверь, но в волнении…

Улыбка Криспина выражала благожелательное понимание.

— …ты устроила мне незабываемую встречу. Ради еще одной такой встречи я готов вернуться назад в далекую Варену и опять прийти с новыми вестями от Зотика.

Она покраснела еще больше. Он подумал, что она заслужила эту неловкость, ему все еще было смешно.

— Ты не заслуживаешь подобной удачи, — услышал он внутри себя, а затем, после паузы: — Нет, я не стану варить себя в горшке на обед. Я тебе говорила, чтобы ты не пыталась совершить этот явно смехотворный…

Внезапно наступило молчание, внутренний голос смолк.

Криспин догадался, что стало тому причиной, он сам проделывал это много раз в дороге. Но все равно, он понятия не имел, что здесь происходит. Он не должен был слышать этот голос.

— Ты из Родиаса? — На лице Пертения, когда он смотрел на стройную девушку, отражалось жадное любопытство. — Я этого не знал.

— Частично, — согласилась Ширин, овладев собой. Криспин вспомнил, что всегда становилось легче это сделать, когда птица умолкала. — Мой отец из Батиары.

— А твоя мать? — спросил секретарь. Ширин улыбнулась и тряхнула головой.

— Перестань. Неужели ты хочешь проникнуть во все женские тайны? — Ее брошенный искоса взгляд был очаровательным. Пертений сглотнул и снова откашлялся. «Ответом, конечно, было „да“, но он едва ли мог так ответить», — подумал Криспин. Сам он хранил молчание и быстро оглядывал прихожую. Птицы нигде не было видно.

Дочь Зотика взяла его за локоть — на этот раз жест был гораздо более официальным, как он отметил, и они сделали несколько шагов внутрь дома.

— Пертений, дорогой друг, ты позволишь мне в полной мере насладиться визитом этого человека? Прошло так много времени с тех пор, как я беседовала с кем-нибудь, кто видел моего дорогого отца.

Она отпустила Криспина, повернулась, взяла под руку секретаря, тем же твердым и дружеским жестом, и плавно повела его в противоположную сторону, к все еще открытой двери.

— Так мило с твоей стороны было зайти только для того, чтобы проверить, не слишком ли утомило меня празднование Дайкании. Ты такой верный друг. Мне так повезло, что столь могущественный человек интересуется моим здоровьем.

— Не такой уж могущественный, — сказал секретарь, неловко махнув свободной рукой, — но — да, очень, в самом деле меня очень интересует твое благополучие. Дорогая девочка. — Она отпустила его руку. Похоже, он собирался задержаться, посмотрел на нее, затем на Криспина, который стоял, сложив руки на груди, и приветливо улыбался ему в ответ.

— Мы, э, должны как-нибудь вместе поужинать, родианин, — сказал Пертений через секунду.

— Обязательно, — с энтузиазмом согласился Криспин. — Леонт так прекрасно отзывался о тебе.

Секретарь Леонта еще секунду поколебался, хмуря высокий лоб. У него был такой вид, словно ему хотелось задать великое множество вопросов, но затем он поклонился Ширин и вышел на портик. Она тщательно закрыла за ним дверь и постояла, прислонившись к ней лбом, спиной к Криспину. Оба молчали. Они услышали с улицы звяканье сбруи и приглушенный стук копыт коня отъезжающего Пертения.

— О, Джад! — сказала дочь Зотика, голос ее звучал приглушенно от дубовой двери. — Что ты должен был обо мне подумать?

— Я и правда не знаю, — осторожно ответил Криспин. — Что я должен был о тебе подумать? Что ты тепло встречаешь друзей? Говорят, в Сарантии танцовщицы опасны и аморальны.

При этих словах она обернулась, прислонившись спиной к двери.

— Я не такая. Люди хотели бы видеть меня такой, но я не такая. — Она не носила украшений, не красила лицо. Ее темные волосы были подстрижены довольно коротко. Она выглядела очень молодо.

Он помнил ее поцелуй. Притворство, но умелое притворство.

— Неужели?

Она снова покраснела, но кивнула.

— Правда. Ты должен был догадаться, почему я сделала то, что сделала. Он приходит почти каждый день с конца лета. Половина мужчин в Императорском квартале считает, что танцовщица должна опрокинуться на спину и раздвинуть ноги, стоит им только помахать ей драгоценным камнем или куском шелка.

Криспин не улыбнулся.

— Они то же самое говорили об императрице в свое время, не так ли?

Ее лицо стало печальным; он внезапно увидел в этом выражении лицо ее отца.

— В свое время это могло быть правдой. Когда она встретила Петра, она изменилась. Это мне понятно. — Она оттолкнулась руками от двери. — Я неблагодарная. Твой ум только что выручил меня из очень неловкого положения. Спасибо. Пертений безобиден, но он разносит сплетни.

Криспин посмотрел на нее. Он вспомнил жадное выражение лица секретаря вчерашней ночью, его глаза, перебегающие с императрицы на него и снова на Аликсану с ее длинными распущенными волосами.

— Возможно, он не столь безобиден. Сплетники не безобидны, знаешь ли, особенно если они обижены.

Она пожала плечами.

— Я — танцовщица. Всегда ходят разные слухи. Выпьешь вина? Ты действительно приехал от этого негодяя, моего так называемого отца?

Эти слова были произнесены легко, небрежно. Криспин заморгал.

— Да, выпью. Да, от него. Я бы не сумел придумать такую небылицу, — ответил он так же мягко.

Ширин прошла мимо него, и он двинулся вслед за ней по коридору. В конце коридора находилась дверь, выходящая во внутренний двор, с маленьким фонтаном и каменными скамьями, но сидеть под открытым небом было слишком холодно. Ширин свернула в красивую комнату, где в очаге горел огонь. Она один раз хлопнула в ладоши и шепотом отдала приказ служанке, которая тут же появилась в комнате. Кажется, к ней полностью вернулось самообладание.

Зато Криспин обнаружил, что ему не просто сохранять свое.

На деревянном, обитом бронзой сундуке, стоящем у стены рядом с очагом, на спине, словно брошенная и забытая игрушка, лежала птица из кожи и металла.

Ширин отвернулась от служанки и проследила за его взглядом.

— Это, собственно говоря, подарок от моего бесконечно заботливого отца. — Она бледно улыбнулась. — Единственная вещь, которую я получила от него за всю жизнь. Много лет назад. Я написала ему, что приехала в Сарантий и меня приняли танцовщицей к Зеленым. Не знаю, зачем я ему об этом сообщила, но он действительно ответил. В тот единственный раз. Он мне велел не становиться проституткой и прислал детскую игрушку. Она поет, если ее завести. Он их делает, как я понимаю. Своего рода увлечение. Ты когда-нибудь видел такую птицу?

Криспин сглотнул и кивнул головой. Он слышал в тот момент, — не мог не услышать, — голос, вскрикнувший в Саврадии.

— Видел, — в конце концов ответил он. — Когда навестил его перед тем, как покинуть Варену. — Он поколебался, потом сел на ближайший к очагу стул, на который она указала. Любезность гостю в холодный день. Она села на стул напротив, скромно сдвинув ноги, в безупречной позе танцовщицы. Он продолжал:

— Зотик, твой отец… собственно говоря, он друг моего коллеги. Мартиниана. Я никогда раньше не встречался с ним, если быть честным. По правде говоря, я не слишком много могу тебе рассказать, только сообщить, что он выглядел вполне здоровым, когда я его видел. Очень ученый человек. Мы… провели вместе часть дня. Он был так любезен, что снабдил меня некоторыми сведениями о дороге.

— Он раньше много путешествовал, насколько я понимаю, — сказала Ширин. Выражение ее лица снова стало грустным. — Иначе меня не было бы, наверное.

Криспин колебался. История этой женщины его не касалась. Но была еще птица, которой приказали молчать, лежащая на сундуке. «Своего рода увлечение».

— Твоя мать… рассказывала тебе об этом?

Ширин кивнула. От этого движения короткие черные волосы качнулись над ее плечами. Криспин видел, чем она привлекает: грация танцовщицы, быстрота, энергичность, живость. Он мог представить ее себе в театре, в танце, изящную, соблазнительную.

— Если быть справедливой, — сказала она, — то моя мать никогда не говорила о нем ничего плохого, насколько я помню. Он любил женщин, говорила она. Наверное. Был красивым мужчиной и умел убеждать. Моя мать собиралась уйти от мира и присоединиться к дочерям Джада, когда он проходил через нашу деревню.

— А после? — спросил Криспин, думая о седобородом язычнике-алхимике на уединенной ферме среди своих пергаментов и искусственных птиц. — О, она все-таки ушла к ним. Она сейчас там. Я родилась и выросла среди святых женщин. Они научили меня молитвам и грамоте. Наверное, я была… их общей дочерью.

— Тогда как…

— Я сбежала.

Ширин, танцовщица факции Зеленых, коротко улыбнулась. Возможно, она и была молодой, но ее улыбку нельзя было назвать невинной. Появилась служанка с подносом. Вино, вода, ваза с поздними фруктами. Дочь Зотика отпустила ее и сама разбавила вино, а потом поднесла ему чашу. Он снова уловил ее аромат, аромат императрицы.

Ширин снова села и через комнату оценивающим взглядом смотрела на него.

— Кто ты? — задала она вполне оправданный вопрос. Она слегка склонила голову набок. Ее взгляд на мгновение ушел в сторону, потом вернулся.

— Это новый порядок? Ты заставляешь меня молчать до тех пор, пока тебе не понадобится мое мнение? Как милостиво. И в самом деле, кто этот вульгарный на вид человек?

Криспин сглотнул. Аристократический голос птицы теперь совершенно ясно звучал у него в голове. Они находились в одной комнате. Он заколебался, потом послал мысль: «Ты слышишь, что я говорю?»

Никакого ответа. Ширин смотрела на него и ждала.

Он прочистил горло.

— Мое имя — Кай Криспин. Я из Варены. Я художник. Мозаичник. Приглашен сюда, чтобы помочь на строительстве Великого святилища.

Она быстро прикрыла ладонью рот.

— Ох! Ты тот, кого пытались убить прошлой ночью!

— Правда? Прекрасно! Должна заметить, это как раз подходящий человек, чтобы остаться с ним наедине.

Криспин попытался не обращать внимания.

— Слухи разносятся так быстро?

— В Сарантии — да, особенно если дело касается факций. — Криспин вдруг вспомнил, что эта женщина, главная танцовщица, играет для Зеленых такую же важную, по-своему, роль, как Скортий — для Синих. Если смотреть с этой стороны, тогда ее осведомленность не вызывает удивления. Она немного откинулась назад, на ее лице отразилось откровенное любопытство, она наблюдала за лицом Криспина.

— Не может быть, что ты это серьезно. С такими волосами? С такими руками? И посмотри на левую руку, он недавно дрался. На него напали? Ха. Наверное, тебе везет в этом месяце.

Криспин почувствовал, что краснеет. Он невольно опустил взгляд на свои большие, покрытые шрамами руки. Левая явно выглядела распухшей. Он чувствовал себя невыносимо неловко. Он слышал птицу, но не ответы Ширин, и они обе понятия не имели о том, что он слышит половину их переговоров.

Казалось, Ширин позабавил неожиданно проступивший на его лице румянец. Она сказала:

— Тебе не нравится, когда о тебе говорят? Знаешь, это может оказаться полезным. Особенно если ты новичок в Городе.

Криспин почувствовал, что ему нужно выпить, и сделал глоток вина.

— Полагаю, это зависит от того, что именно говорят. Она улыбнулась. У нее была очень хорошая улыбка.

— Наверное. Надеюсь, ты не ранен?

— Это родианский акцент? Правда? Держи ножки сомкнутыми, девушка. Мы ничего не знаем об этом человеке.

Криспину захотелось, чтобы Ширин приказала птице замолчать или чтобы у него самого была возможность это сделать. Он тряхнул головой, стараясь сосредоточиться.

— Не ранен, нет, благодарю. Но два моих спутника погибли и молодой человек у ворот лагеря Синих. Понятия не имею, кто нанял этих солдат. Скоро они узнают, подумал он. Он только что избил человека до потери сознания.

— Ты, наверное, ужасно опасный мозаичник? — темные глаза Ширин сверкнули. В ее голосе звучала дразнящая насмешка. Сообщение о смерти ее не взволновало. Это Сарантий, напомнил он себе.

— О, боги! Почему бы тебе не раздеться здесь же и не улечься? Ты могла бы сэкономить время…

У Криспина вырвался вздох облегчения, когда птицу снова заставили замолчать. Он опустил глаза на чашу с вином и опустошил ее. Ширин плавно поднялась, взяла чашу. На этот раз она налила в чашу меньше воды, как заметил Криспин.

— Я думаю, что я совсем не опасен, — сказал он, когда она принесла ему вино и снова села.

Ее улыбка опять стала дразнящей.

— Твоя жена так не думает? Он был рад молчанию птицы.

— Моя жена умерла два года назад, и дочери тоже.

Выражение ее лица изменилось.

— Чума?

Он кивнул.

— Мне очень жаль. — Она несколько мгновений смотрела на него. — Поэтому ты приехал?

Святой Джад! Еще одна слишком умная сарантийская женщина. Криспин серьезно ответил:

— Поэтому я чуть было не остался дома. На этом настояли другие. Приглашение в действительности пришло Мартиниану, моему напарнику. Я выдавал себя за него в пути.

Она высоко подняла брови.

— Ты явился ко двору императора под чужим именем? И остался жив? О, ты действительно опасный человек, родианин.

Он снова выпил.

— Не совсем так. Я назвал им собственное имя. — Ему пришла в голову одна мысль. — По правде говоря, герольд, который объявлял мое имя, возможно, тоже потерял свое место из-за меня.

— Тоже?

Ему внезапно стало трудно. После вина в банях, а теперь здесь голова уже не была такой ясной, как нужно. — Предыдущий мозаичник святилища был уволен императором вчера ночью.

Ширин из факции Зеленых пристально смотрела на него. Воцарилось короткое молчание. В очаге треснуло полено. Она произнесла задумчиво:

— Значит, людей, которые могли бы нанять тех солдат, хватает. Это нетрудно, знаешь ли.

— Начинаю это понимать, — вздохнул он.

Это было не все, разумеется, но он решил не упоминать о Стилиане Далейне или о потайном клинке в парной. Он оглядел комнату и снова увидел птицу. Голос Линон — тот же патрицианский акцент, что и у всех птиц алхимика, — но совершенно другой характер. Ничего удивительного. Он теперь знал, кем были эти птицы или кем они были когда-то. Он также был совершенно уверен в том, что женщина этого не знает. Он понятия не имел, что ему делать.

Ширин сказала:

— Итак, прежде чем кто-нибудь явится, чтобы напасть на тебя в моем доме под тем или иным благовидным предлогом, может, расскажешь, какое послание передал любящий отец своей дочери?

Криспин покачал головой.

— Боюсь, никакого. Он дал мне твое имя на тот случай, если мне понадобится помощь.

Он заметил ее разочарование, хотя она попыталась его скрыть. Дети, отсутствующие родители. Душевное бремя, которое несут по жизни.

— Он сказал что-нибудь обо мне, по крайней мере? «Она проститутка», — вспомнил Криспин тихий голос алхимика. Тот произнес это с невозмутимым лицом. А потом слегка исправил это определение. Он снова прочистил горло.

— Он сказал, что ты — танцовщица. Но он и сам не знал никаких подробностей.

Она покраснела от гнева.

— Разумеется, он знает подробности. Он знает, что я — первая танцовщица Зеленых. Я писала ему об этом, когда мне присвоили это звание. А он так и не ответил. — Она вздернула голову. — Конечно, у него так много детей, разбросанных по всему миру. После его путешествий. Полагаю, мы все пишем письма, а он отвечает только самым любимым.

Криспин покачал головой.

— Он говорил, что дети ему не пишут. Я не мог понять, серьезно ли он это сказал.

— Он никогда не отвечает, — резко бросила Ширин. — Два письма и одна птица, вот и все, что я получила от моего отца за всю жизнь. — Она взяла свою чашу с вином. — Наверное, он посылает птиц всем нам.

Криспин неожиданно кое-что вспомнил.

— Я так не думаю.

— Да? А откуда тебе известно? — Гнев в ее голосе.

— Он сказал мне, что подарил только одну из этих птиц.

Она замерла.

— Он так сказал?

Криспин кивнул.

— Но почему? То есть…

Собственно говоря, у него была одна догадка. Он сказал:

— В этом Городе живет кто-нибудь из твоих… братьев или сестер?

Она покачала головой.

— Я о них не знаю.

— Может быть, поэтому. Он сказал, что всегда собирался съездить в Сарантий, но так и не поехал. И это было для него разочарованием. Возможно, то, что ты здесь?..

Ширин бросила взгляд на свою птицу, потом снова перевела взгляд на Криспина. Какая-то мысль посетила ее. Она сказала, равнодушно пожав плечами:

— Ну понятия не имею, почему ему было так важно послать механическую игрушку.

Криспин отвел глаза. Она притворяется, но ей приходится это делать. И ему тоже, между прочим. «Мне понадобится время, — подумал он, — чтобы с этим тоже разобраться». Каждая встреча в этом Городе ставила перед ним те или иные сложные задачи. Он сурово напомнил себе, что приехал сюда работать. На куполе. На необыкновенном куполе, вознесшемся высоко над всем миром, который был даром императора и бога. Он ни за что не позволит впутать себя в интриги этого Города. Подумав так, он решительно встал. Он был намерен пойти в святилище сегодня днем. Этот визит должен был стать небольшой паузой, визитом вежливости.

— Мне не следует злоупотреблять твоим радушием по отношению к незнакомцу, явившемуся без приглашения.

Она быстро встала, впервые сделав неловкое движение. От этого она показалась моложе.

Он подошел к ней и снова почувствовал аромат ее духов. И, отбросив благоразумие, спросил:

— Мне… дали понять, что только императрица Аликсана имеет право на этот… аромат. Не будет ли нескромным вопрос?..

Ширин внезапно улыбнулась, явно довольная.

— Ты заметил? Она увидела, как я танцевала, весной. Прислала личного гонца с запиской и флаконом. Было объявлено, что в знак восхищения моим танцем императрица разрешает мне пользоваться духами, которые принадлежат ей одной. Даже, несмотря на то что она, как всем известно, благоволит к Синим.

Криспин посмотрел на нее сверху вниз. Маленькая, быстрая, темноглазая женщина, очень юная.

— Большая честь. — Он поколебался. — Они идут тебе так же, как и ей.

На ее лице отразилась ирония. «Она, должно быть, привыкла к комплиментам», — понял он.

— Приятно, когда тебя ассоциируют с власть имущими, правда? — сухо пробормотала она.

Криспин громко рассмеялся.

— Кровь Джада! Если все женщины в Сарантии такие же умные, как те, с которыми я уже познакомился…

— Да? — сказала она, искоса глядя на него. — И что отсюда следует, Кай Криспин? — Ее тон был нарочито высокомерным и опять дразнящим. Это действует, вынужден был признать Криспин. Он не смог придумать ответа. Она рассмеялась.

— Тебе придется рассказать мне о других, конечно. Нужно знать своих соперниц в городе.

Криспин посмотрел на нее. Он мог представить себе, что сказала бы на это ее птица. И был благодарен, что она молчит. Иначе…

— О, боги! Ты просто ужасна! Ты навлечешь позор на… все!

Криспин поморщился и быстро прикрыл рот ладонью. Очевидно, она не получила приказа замолчать. Было ясно, что у дочери Зотика есть свои методы управлять птицей. Она играла ими обоими, подумал он. Ширин повернулась, улыбаясь про себя, и пошла впереди него по коридору к передней.

— Я зайду еще, — пробормотал Криспин, обернувшись к ней в прихожей. — Можно?

— Конечно. Ты просто обязан зайти. Я приглашу нескольких гостей на ужин ради тебя. Где ты остановился?

Он назвал ей гостиницу.

— Буду искать дом. Полагаю, чиновники канцлера должны мне его подыскать.

— Гезия? Правда? А Леонт встречался с тобой в банях? У тебя влиятельные друзья, родианин. Мой отец ошибся. Тебе не нужна такая женщина, как я, для… чего бы то ни было. — Она снова улыбнулась, понимающее выражение на ее лице опровергало ее слова. — Приходи посмотреть, как я танцую. Гонки колесниц закончились, начался театральный сезон.

Криспин кивнул. Она открыла дверь и отступила в сторону, давая ему пройти.

— Еще раз спасибо за приветствие, — сказал он. Он не знал, почему он так сказал. Поддразнивал. Больше всего. Она сама достаточно его дразнила.

— Вот как! — прошептала Ширин. — Мне не позволяют забыть об этом, да? Мой любимый папочка стыдился бы меня. Он ведь не так меня воспитывал, разумеется. До свидания, Кай Криспин, — прибавила она, на этот раз, выдерживая небольшое, но ясно различимое расстояние между ними. После ее шуточек в его адрес он был доволен, что она хотя бы так среагировала.

— Не целуй его! Не надо! Дверь открыта?

Короткая пауза, затем:

— Нет, этого я не знаю, Ширин! С тобой я никогда не знаю наверняка.

Снова пауза, пока Ширин говорила что-то птице, а потом Криспин услышал, как птица произнесла совсем другим тоном:

— Прекрасно. Да, дорогая. Да, я знаю. Я это знаю.

В голосе звучала нежность, которая перенесла его прямо в Древнюю Чащу. Линон. «Помни обо мне».

Криспин поклонился, чувствуя, как его внезапно накрыла волна горя. Дочь Зотика улыбнулась, и дверь закрылась. Он стоял на портике и размышлял, хоть и не слишком связно. Солдаты Карулла ждали, смотрели на него и оглядывали улицу, которая сейчас была пустынной. Дул ветер. Было холодно, позднее солнце спряталось за крышами домов на западе. Криспин глубоко вздохнул, потом опять постучал в дверь.

Через несколько мгновений она распахнулась. Ширин широко раскрыла глаза. Она открыла было рот, но, видя выражение его лица, ничего не сказала. Криспин шагнул в дом. Он сам захлопнул дверь на улицу.

Она смотрела на него.

— Ширин, прошу прощения, но я слышу твою птицу, — сказал он. — Нам надо кое о чем поговорить.

Городская стража во времена правления императора Валерия Второго находилась в ведении начальника канцелярии Фаустина, как и все гражданские службы, и он управлял ею со всей своей прославленной энергичностью и вниманием к деталям.

Эти черты ярко проявились, когда бывший курьер и подозреваемый в убийстве Пронобий Тилитик был доставлен на допрос в печально известное здание без окон неподалеку от форума Мезароса. Новые положения протокола, установленные квестором правосудия Валерия Марселлином, неукоснительно соблюдались: в присутствии писаря и нотариуса палач разложил свои орудия.

В конце концов ни подвешенные грузы, ни металлические штыри, ни более хитрые приспособления не понадобились. Тилитик сделал полное и подробное признание, как только палач, смерив объект опытным взглядом, внезапно схватил и отрезал клок его волос кривым, зазубренным лезвием. Когда локоны Тилитика упали на каменный пол, он завопил так, словно это его проткнули зазубренным ножом. Затем он начал говорить и выболтал гораздо больше, чем было необходимо. Секретарь все записал; нотариус засвидетельствовал протокол и приложил свою печать. Палач, не выказывая никаких признаков разочарования, удалился. В других комнатах его ждали другие клиенты.

Подробные откровения сделали излишним официальный допрос солдата из Амории, которого остановил и задержал лично верховный стратиг, когда тот предпринял еще одну попытку напасть на родианского художника в общественных банях.

В соответствии с новым протоколом члену суда было приказано немедленно явиться в городскую префектуру. По прибытии туда судье предъявили признание бывшего курьера и те подробности, которые удалось узнать о событиях прошлой ночи и сегодняшнего дня.

По новому Уголовному кодексу Марселлина судья имел широкий выбор. Смертных казней старались в основном избегать как противоречащих духу созидания Джада и в свете милосердия императора, проявленного после мятежа, но существовало множество штрафов, отсечение органов, нанесение увечий, различные сроки ссылки или тюремного заключения.

Дежурный судья в тот вечер оказался болельщиком Зеленых. Убийство двух простых солдат и болельщика Синих было делом серьезным, конечно, но родианин, который был единственной важной фигурой в этой истории, не пострадал, а курьер добровольно признался в своих преступлениях. Шестеро преступников убиты.

Судья едва успел сбросить тяжелый плащ и сделать глоток-другой вина из принесенной ему чаши, как уже постановил, что вырвать Тилитику глаз и порвать ноздри, чтобы заклеймить его как преступника, будет подходящим и достаточным наказанием. Вместе с пожизненной ссылкой, разумеется. Такому типу нельзя позволить остаться в Городе. Он может дурно повлиять на благочестивых граждан.

Солдату из Амории, как обычно, поставили на лоб клеймо раскаленным железом как потенциальному убийце и — конечно — лишили места в армии и пенсии. Его тоже отправили в ссылку.

Все это было проделано быстро и эффективно, и судья даже успел допить вино и обсудить с нотариусом смачные сплетни о молодом актере пантомимы и одном очень знатном сенаторе. Он вернулся домой как раз к вечерней трапезе.

В тот же вечер был вызван хирург, работавший по контракту в городской префектуре, и Пронобий Тилитик лишился левого глаза, а его ноздри выжгли раскаленным кинжалом. Эту и следующую ночь ему предстояло лежать в больнице префектуры, а потом его в кандалах должны были переправить через гавань в порт Деаполис и там отпустить, после чего он, одноглазый и заклейменный, должен был отправиться скитаться по просторам Империи или господнего мира за ее пределами, куда ему вздумается.

Собственно говоря, он отправился, как потом предстояло узнать господнему миру, на юг, через Аморию, в Сорийю. Он быстро прожил ту скудную сумму, которую его отец сумел собрать для него в столь короткое время, и опустился до того, что выпрашивал объедки у дверей часовни вместе с другими убогими и искалеченными, сиротами и женщинами, слишком старыми, чтобы торговать телом ради пропитания.

Из этих глубин он был спасен следующей осенью — как гласит история — добродетельным клириком из деревни у пустыни Аммуза. Осененный божественным просветлением, Пронобий Тилитик ушел один далеко в пустыню следующей весной, взяв с собой только солнечный диск, нашел отвесную, похожую на зуб скалу и взобрался на нее. Подъем был нелегким, но он совершил его всего один раз.

Он прожил там в общей сложности сорок лет, поддерживаемый сначала припасами, присланными скромным клириком, который привел его к Джаду, а позже паломниками, которые отыскивали его иглоподобный утес среди песков и приносили корзины с едой и вином. Эти корзины поднимал на устройстве из веревок и блоков, а потом спускал вниз пустыми одноглазый отшельник с длинной, грязной бородой, в истлевшей одежде.

Множество людей, которых приносили на носилках, потому что они не могли ходить или были серьезно больны, и немало женщин, страдающих от бесплодия, потом утверждали, приводя свидетельства очевидцев, что они излечились от болезней после того, как съели наполовину обглоданные кусочки пищи блаженного анахорета, милостиво сброшенные им вниз с опасного насеста. Когда люди внизу досаждали ему мольбами о предсказаниях и божественных наставлениях, Пронобий Тилитик разражался краткими, мрачными пророчествами и резкими предостережениями о печальном будущем.

Конечно, он оказывался в основном прав и достиг бессмертия тем, что стал первым святым, убитым фанатиками-язычниками в песках, когда они налетели с юга на Сорийю, следуя за собственным провидцем, вдохновленным звездами, и за его новым аскетичным учением.

Когда авангард этой армии пустыни достиг скалы-кинжала, на которой по-прежнему восседал отшельник — к тому времени превратившийся в старика, нечленораздельно излагающего свои убеждения и гневные проповеди и, по-видимому, неподвластного ветру и жгучему солнцу, — они некоторое время слушали его гневные обличения и забавлялись. Когда он начал кричать и плеваться в них, веселье угасло. Лучники нашпиговали его стрелами, как какое-то гротескное, колючее животное. Он упал со своего насеста, и падал долго. Отрезав, по своему обычаю, его половые органы, они бросили его в песках на поживу стервятникам.

Через два поколения великий патриарх Евмедий официально провозгласил его святым, обитающим среди святых страстотерпцев у Вечного Света, мудрецом, который совершал подтвержденные свидетелями чудеса.

В его официальном «Житии», составленном по заказу патриархом, рассказывалось, как Тилитик провел несколько тяжелых лет, отважно и верно служил своему императору в рядах имперской почты. Потом услышал гораздо более мощный зов и подчинился ему. В «Житии» трогательно повествуется о том, как святой человек потерял глаз в битве с диким львом в пустыне, спасая от гибели заблудившуюся девочку.

«Человек видит святого Джада внутренним взором, а не глазами этого мира», — так он якобы сказал рыдающей девочке и ее матери, одежды которой, запачканные кровью из ран мудреца, вошли потом в число священных реликвий Великого святилища в самом Сарантии.

В то время когда было написано «Житие святого Тилитика», клирики-летописцы то ли забыли, то ли сочли несущественной ту роль, которую сыграл мелкий родианский художник в путешествии святого человека к вечному Свету бога. Военный жаргон также приходит и уходит, изменяется и развивается. Никаких грубых, непристойных ассоциаций к тому времени уже не возникало при произнесении имени возлюбленного Джадом Пронобия.

Глава 10

В тот самый день, когда мозаичник Кай Криспин Варенский пережил два покушения на свою жизнь, впервые увидел купол Святилища божественной мудрости Джада в Сарантии и познакомился с людьми, которым предстояло определить грядущие дни его жизни под солнцем бога, далеко на западе, неподалеку от стен его родного города, состоялась церемония в гораздо меньшем по размеру святилище, для отделки которого наняли его с партнером, мастерами и подмастерьями.

Среди лесов Саврадии народ антов — вместе с врашами, инициями и другими языческими племенами этих диких земель — поклонялся своим предкам в День Мертвых и совершал кровавые обряды. Но, проникнув с боями на запад и на юг в Батиару, когда рухнула Родианская империя, они приняли веру в Джада, а также многие обычаи и обряды побежденных. Царь Гильдрих, в частности, во время своего долгого правления значительно продвинулся в деле консолидации своего народа на полуострове и достижения некоторой гармонии с покоренными, но все еще высокомерными родианами.

Считалось чрезвычайно неудачным, что Гильдрих Великий не оставил других живых наследников, кроме дочери.

Пускай анты теперь почитают Джада и доблестного Геладикоса, носят солнечные диски, строят и восстанавливают церкви, посещают бани и даже театры, заключили договор с могущественной Сарантийской империей в качестве суверенного государства, а не кучки племен, но они остались народом, который прославился краткостью правления своих лидеров и совершенно не приемлющим женского главенства. В определенных кругах не переставали изумляться тому, что царицу Гизеллу до сих пор не заставили выйти замуж или не убили.

По мнению вдумчивых наблюдателей, только неустойчивое равновесие между соперничающими группировками у власти поддерживало эту явно неприемлемую ситуацию до самого долго ожидаемого дня освящения мемориала Гильдриха у стен Варены.

Церемония состоялась поздней осенью, сразу же после завершения трехдневного праздника Дайкании, когда родиане имели обычай отдавать долг своим собственным предкам. У них были цивилизованные вера и общество: зажигали свечи, читали молитвы, но не проливали кровь.

Тем не менее довольно большое количество людей, тесно набившихся в расширенное и богато украшенное святилище, чувствовали себя плохо после излишеств Дайкании и втайне жалели, что сами не умерли. Среди многих родианских празднеств и святых дней в течение всего года пьяные гульбища Дайкании были восприняты антами с совершенно предсказуемым энтузиазмом.

В полумраке лишенного солнца рассвета придворные из Варены в меховых плащах и те из антских дворян, которые приехали издалека, собрались здесь и смешались со знатными родианами и множеством клириков, более или менее высокопоставленных. Небольшое количество мест оставили для простого народа из Варены и ее окрестностей, и многие заняли очередь со вчерашней ночи, чтобы попасть туда сегодня. Большинство, конечно, не попало внутрь, но они толпились снаружи, на холоде, болтая, покупая еду и вино со специями, а также безделушки в быстро выросших на траве вокруг святилища палатках.

В северной части двора мрачно и неумолимо маячил все еще голый холм земли, скрывающий под собой жертв последней чумы. Можно было видеть, как некоторые мужчины и женщины иногда подходят к нему и молча стоят на холодном ветру.

Ходили упорные слухи, будто сам верховный патриарх совершит путешествие из Родиаса на север, чтобы почтить память царя Гильдриха, но этого не случилось. Разговоры как внутри святилища, так и вне его ясно объясняли, почему он не приехал.

Мозаичники — знаменитая пара, жители Варены, — покорные воле юной царицы, изобразили на куполе Геладикоса.

Атан, верховный патриарх, который подписал — под давлением с востока, как все считали, — совместную декларацию, запрещающую изображать смертного сына Джада, вряд ли мог посетить святилище, в котором так дерзко пошли против его воли. С другой стороны, в реальной обстановке батиарского полуострова при правлении антов он также не мог проигнорировать подобную церемонию. Анты приняли веру в Джада и его сына в равной степени, и они не собирались отказываться от Геладикоса, что бы ни говорили оба патриарха. Это создавало некоторые затруднения.

В результате нашли окольное решение этой проблемы, и полдюжины старших клириков совершили путешествие из Родиаса по покрытым грязью дорогам и прибыли двумя днями раньше, в разгар праздника Дайкании.

Теперь они сидели с мрачными, несчастными лицами в передней части святилища, перед алтарем и солнечным диском, стараясь не смотреть на купол, где можно было увидеть изображение золотого Джада и столь же яркое, запретное изображение его сына в падающей колеснице с огненным факелом в руке.

Те, кто разбирался в подобных вещах, уже сочли мозаики очень красивыми, хотя некоторые ругали качество использованной смальты. Что важнее, новые картины над головой заставили набожных жителей Варены, которые ждали дольше всех и получили в награду места в дальнем конце, перешептываться в искреннем изумлении и благоговении. В мерцании свечей, которые царица приказала зажечь ради своего могущественного отца, факел Геладикоса, казалось, сверкает и излучает собственный свет, а сияющий бог и его обреченный на смерть сын смотрят сверху на собравшихся внизу людей.

После многие провели слишком очевидные аналогии и сделали сложные и противоречивые выводы из жестоких событий того утра, которое началось в холодной, ветреной серости и закончилось кровью на алтаре и на солнечном диске за ним.

Пардос уже решил, что это самый важный день в его жизни. Он даже почти решил, немного испугав самого себя масштабами этой мысли, что он, возможно, навсегда останется самым важным днем в его жизни. И ничто никогда не сможет сравниться с этим утром.

Вместе с Радульфом, Куври и другими он сидел — они сидели, а не стояли! — в секторе, отведенном ремесленникам: плотникам, каменщикам, каменотесам, мастерам по металлу, рисовальщикам фресок, стекольщикам, мозаичникам, всем остальным.

В последние несколько дней рабочие по указанию двора внесли и тщательно расставили деревянные скамьи по всему святилищу. Ощущение было странным — сидеть в помещении, где поклоняются богу. Одетый в новую коричневую тунику, Пардос изо всех сил старался выглядеть одновременно спокойным и взрослым, не упуская при этом ни единой мелочи из происходящих вокруг событий.

Пардос понимал, что ему необходимо выглядеть невозмутимым: он уже не был подмастерьем. Мартиниан подписал документы на него, Радульфа и Куври вчера после обеда. Они официально получили звание мастеров, могли служить у любого мозаичника, который захочет их нанять, и даже — хоть это было бы глупо — искать собственные заказы. Радульф собирался вернуться домой, в Байану; он всегда говорил, что вернется. На этом летнем курорте можно найти массу работы. Он был родианином, его семья знала нужных людей. Пардос был антом и никого не знал за пределами Варены. Они с Куври собирались остаться с Мартинианом — и с Криспином, если и когда тот вернется из славного и ужасного Города на востоке. Пардос не ожидал, что будет так сильно скучать по человеку, который вечно угрожал ему побоями и увечьями, но он по нему очень скучал.

Мартиниан учил его терпению, дисциплине, порядку, равновесию между воображаемым и возможным. Криспин учил Пардоса видеть.

Сейчас он старался применять эти уроки, рассматривая цвет одежды могучих вождей антов и тех высокородных родиан, которые здесь присутствовали, и мужчин, и женщин. На сидящей рядом жене Мартиниана была наброшена шаль чудесного глубокого красного цвета поверх темно-серого платья. Этот цвет напоминал летнее вино. Мать Криспина, сидящая по другую сторону от Мартиниана, надела длинный синий плащ, такой темный, что ее седые волосы, казалось, сверкали в пламени свечей. Авита Криспина была невысокой женщиной, сдержанной, с прямой спиной; ее окутывал аромат лаванды. Она поздоровалась с Пардосом, Радульфом и Куври по именам и поздравила их, когда они вошли вместе: никто из них понятия не имел о том, что она знает об их существовании.

Слева от алтарного возвышения, близко от того места, где сегодня прозвучат ритуальные песнопения и клирики будут отправлять службу в память о Гильдрихе, сидели самые важные члены двора рядом с царицей и у нее за спиной. Мужчины были бородатыми, неулыбчивыми, одетыми в темные коричневые, рыжеватые темно-зеленые тона — цвета охотников, подумал Пардос. Он узнал Евдриха, с соломенными волосами и боевыми шрамами, — но, несмотря на это, красивого, — бывшего командующего северными когортами, которые сражались с инициями, ставшего теперь первым министром царства антов. Большинства других он не знал. Он подумал, что некоторые из мужчин явно чувствуют себя неловко без своих мечей. Оружие в церкви было, конечно, запрещено, и Пардос видел, как их руки беспокойно шарили у золотых и серебряных поясов, ничего там не находя.

Сама царица сидела на возвышении в середине первого ряда новых деревянных скамей с этой стороны. Она выглядела изящной и немного пугающей в белых траурных одеждах и белой шелковой вуали, скрывающей ее лицо. Только сам импровизированный трон и единственная полоса темного пурпура на мягкой шапочке, придерживавшей вуаль, служили сегодня признаками ее царского статуса. Жены, матери и дочери всегда носили вуали, рассказывал им Мартиниан, во времена расцвета Родиаса, когда человека хоронили или во время поминальной службы. Царица, одетая и скрытая таким образом, возвышающаяся над всеми остальными, казалась Пардосу фигурой из истории или из сказок о других, фантастических мирах, которые рассказывали у очага по вечерам.

Конечно, Мартиниан был единственным из них, кто разговаривал с ней во дворце, когда они с Криспином получали заказ на эту работу, и потом, когда приходил просить денег и отчитаться о ходе работ. Радульф видел ее один раз вблизи, когда она проезжала по городу, возвращаясь верхом после королевской охоты за его стенами. Пардос никогда ее не видел. Радульф сказал, что она красивая.

«Как ни странно, это можно определить даже сейчас, хотя ее лица не видно», — подумал Пардос. Ему пришло в голову, что белые одежды среди более темных осенних цветов — эффективный способ привлечь внимание. Он обдумал, как это можно использовать, и вспомнил о Криспине.

Послышался шорох, и он быстро повернулся к алтарю. Три священника, которым предстояло вести службу — знаменитый Сибард Варенский от царского двора и двое из святилища, — вышли вперед из-за солнечного диска и остановились, в желтом, в голубом, в желтом. Перешептывание постепенно стихло, потом прекратилось. В мигающем свете свечей и ламп на оливковом масле, под богом и его сыном на маленьком куполе, они воздели руки, шесть ладоней, повернутых к толпе в знак благословения Джада.

Но дальнейшие события нельзя было назвать праведными.

Позже Пардос понял, что жест священников был выбран в качестве сигнала. Нужен был какой-то знак для координации действий, а все знали, как начнется эта церемония.

Широкоплечий человек с темно-каштановой бородой, который встал как раз тогда, когда священники собирались начать обряд, был военный антов Агила, хотя Пардос узнал об этом только потом. Огромный ант в тяжелых сапогах прошел вперед к алтарю от своего места рядом с царицей и на виду у всех собравшихся откинул полу подбитого мехом плаща.

Он сильно потел, щеки его покраснели, и при нем был меч.

Руки священников замерли в воздухе, словно шесть забытых придатков, они сбились и замолчали. Четверо других мужчин, увидел Пардос, и сердце его сильно забилось, также встали в задних рядах царского сектора и вышли в проход между рядами скамей. Их плащи тоже были откинуты; четыре меча открыты взорам, а затем вынуты из ножен. Это была ересь, нарушение обычаев. И даже хуже.

— Что ты делаешь? — резко спросил придворный священник в гневе. Царица Гизелла не шевелилась. Большой, бородатый мужчина стоял прямо перед ней, но лицом к святилищу.

Пардос услышал, как Мартиниан тихо сказал:

— Защити нас Джад. Ее стража осталась снаружи. Разумеется.

Разумеется. Пардос знал о слухах, о страхах и угрозах, все знали. Он знал, что молодая царица принимает еду и питье, только если их приготовили и попробовали ее собственные люди, что она никогда не ходит даже по собственному дворцу без охраны своей гвардии. Но не здесь. В святилище, под траурной вуалью, в день памяти ее отца, на глазах у своего народа, знатных и простых людей, а также священников и всевидящего бога, в этом святом месте, куда запрещено приходить с оружием, она могла считать себя в безопасности.

Но она ошибалась.

Мускулистый, потный человек, стоящий перед царицей, прохрипел, не обращая внимания на священников:

— Что скажет Батиара о предательстве? Что делают анты с правителями, которые их предают? — Эти слова резко прозвучали в святом пространстве, вознеслись к куполу.

— О чем ты говоришь? Как ты посмел явиться в святилище с оружием? — Голос того же священника. «Смелый человек», — подумал Пардос. Говорили, что Сибард бросил вызов императору Сарантия по вопросу веры в письменной форме. «Он и сейчас не испугается», — подумал Пардос. У него самого дрожали руки.

Бородатый ант сунул руку под плащ и достал сверток пергаментов.

— У меня есть бумаги! — крикнул он. — Бумаги, которые доказывают, что эта фальшивая царица, фальшивая дочь, фальшивая шлюха готовилась предать нас всех инициям!

— Это, — ответил Сибард с поразительным самообладанием, когда по святилищу пронеслась волна потрясенного ропота, — без сомнения, ложь. И даже если бы это было не так, здесь не место и сейчас не время говорить об этом.

— Замолчи, ты, кастрированный прихвостень шлюхи! Дело воинов антов решать, когда и где лживая сука должна встретить свой конец!

Пардос с трудом сглотнул. Он был ошеломлен. Эти слова были дикими, немыслимыми. Он говорил так о царице!

Потом две вещи случились очень быстро, почти одновременно. Бородач выхватил свой меч, а за спиной царицы поднялся еще более крупный мужчина с бритой головой и шагнул вперед, встав прямо перед ней. Его лицо было бесстрастным.

— Отойди, немой, или я тебя убью, — сказал человек с мечом. Люди по всему святилищу вскакивали и бросались к выходу. Вокруг стоял скрежет скамей, гул голосов.

Второй мужчина не двинулся с места, загораживая царицу собственным телом. Он был безоружен.

— Опустите мечи! — снова крикнул священник у алтаря. — Это безумие в святом месте!

— Убейте же ее, наконец, — услышал Пардос ровный, тихий, но явственно различимый голос из рядов антов рядом с Гизеллой.

Тут кто-то закричал. От движения воздуха за убегающими людьми пламя свечей колебалось. Казалось, мозаики над головой шевелятся и меняются в колеблющемся свете.

Царица антов встала.

Держа спину прямой, как древко копья, она подняла обе руки и откинула вуаль, а затем сняла мягкую шапочку с королевской эмблемой и осторожно положила ее на приподнятое сиденье, так, чтобы все могли увидеть ее лицо.

Это была не царица.

Царица молода, с золотистыми волосами. Это все знали. Эта женщина была уже не молодой, а ее волосы были темно-каштановыми с проседью. Тем не менее в ее глазах горела холодная, царственная ярость, когда она обратилась к стоящему перед ней мужчине поверх головы немого.

— Ты уличен в предательстве, Агила. Отдай себя в руки правосудия.

Пардос наблюдал за потеющим человеком по имени Агила, который потерял остатки самообладания. Он видел, как это произошло: отвисшая челюсть, широко раскрытые изумленные глаза, потом дикий, непристойный вопль ярости.

Безоружный немой погиб первым, так как стоял ближе всех. Меч Агилы обрушился на него наотмашь, наискось разрубив грудную клетку и войдя глубоко в шею. Агила вырвал клинок из тела, и человек бесшумно упал. Пардос увидел, как его кровь брызнула через освященное пространство и запачкала священников, алтарь, священный диск. Агила перешагнул через упавшее тело и вонзил меч прямо в сердце женщины, которая заняла место царицы, сорвав его планы.

Она вскрикнула, умирая, забилась в агонии и упала назад, на скамью рядом со своим креслом. Одной рукой она схватилась за клинок в своей груди, словно хотела прижать его к себе. Пардос видел, как Агила яростно дернул его назад, распоров ей ладонь.

К этому моменту крики раздавались повсюду. Движение к дверям превратилось в отчаянную давку, близкую к безумию. Пардос увидел, как один знакомый подмастерье споткнулся, упал и пропал из виду. Он видел, что Мартиниан крепко схватил за локти свою жену и мать Криспина, когда они влились в эту лихорадочную давку и двинулись вместе с остальными к выходу. Куври и Радульф держались прямо за их спинами. Затем Куври пробился вперед на глазах у Пардоса и взял Авиту Криспину за другую руку, защищая ее.

Пардос остался на месте и стоял неподвижно.

Потом он не мог объяснить, почему, только говорил, что он наблюдал, что кто-то должен был наблюдать.

И наблюдая таким образом, — с довольно близкого расстояния, неподвижная точка в бурлящем хаосе, — Пардос увидел, как первый министр Евдрих Златовласый шагнул вперед от своего места рядом с упавшей женщиной и звучным голосом произнес:

— Положи свой меч, Агила, или его у тебя отберут. То, что ты сделал, — безбожно, это предательство, и тебе не позволят убежать и остаться в живых.

«Он держится с поразительным спокойствием», — подумал Пардос. Агила быстро повернулся к этому человеку. Пространство расчистилось, люди спасались бегством из святилища.

— Заткни свой кинжал себе в задницу, Евдрих! Ты, кусок конского навоза! Мы сделали это вместе, ты не посмеешь теперь это отрицать. Только жребий решит, кто из нас будет здесь стоять. Отдать меч? Глупец! Мне позвать своих солдат, чтобы они с тобой расправились?

— Зови их, лжец, — ответил второй мужчина. Его голос звучал ровно, почти степенно. Их отделяло друг от друга меньше пяти шагов. — Ты не услышишь ответа. Мои люди уже расправились с твоими — в том лесу, где ты задумал тайно разместить их.

— Что? Ты проклятый предатель!

— Как забавно, что ты это говоришь при данных обстоятельствах, — заметил Евдрих. Затем быстро отступил назад и тревожно крикнул: — Винселас! — Глаза Агилы стали безумными, он сделал выпад мечом через разделяющее их пространство.

Наверху находился мостик, не особенно высоко, место, где могли играть невидимые музыканты или где осенью и зимой могли спокойно прогуливаться и предаваться размышлениям священники, когда снаружи стоял холод и шли дожди. Стрела, убившая Агилу, прилетела оттуда. Он рухнул, будто дерево, и его меч с грохотом упал на пол у ног Евдриха.

Пардос посмотрел вверх. Полдюжины лучников стояли на мостике. У него на глазах четверо с обнаженными мечами — люди Агилы — медленно опустили, а затем бросили свое оружие.

Так они и погибли, сдавшись, когда просвистели еще шесть стрел.

Пардос осознал, что стоит совсем один в секторе, отведенном для ремесленников. Он чувствовал себя совершенно беззащитным. Он не ушел, но все-таки сел. Ладони у него взмокли, ноги подгибались.

— Приношу свои извинения, — непринужденно произнес Евдрих, поднимая глаза от мертвых людей на трех священников, все еще стоящих перед алтарем. Их лица приобрели изжелта-бледный цвет. Евдрих помолчал и поправил воротник туники, а затем тяжелое золотое ожерелье на шее. — Теперь нам необходимо быстро восстановить порядок, успокоить людей, вернуть их назад в святилище. Это политическое дело и очень прискорбное. Вас оно совсем не касается. Вы, разумеется, продолжите церемонию.

— Что? Мы этого не сделаем! — возразил придворный священник, Сибард, сжав зубы. — Само это предложение позорно и безбожно. Где царица? Что с ней сделали?

— Могу заверить, что меня гораздо больше интересует ответ на этот вопрос, чем тебя, — ответил Евдрих Златовласый. В ушах у пристально наблюдающего Пардоса все еще звучали слова Агилы: «Мы сделали это вместе».

— Остается догадываться, — непринужденно добавил Евдрих, не обращаясь ни к кому конкретно и ко всем, кто оставался в святилище, — что до нее донеслись слухи о подлом заговоре Агилы, и она предпочла спастись и не присутствовать на поминальной службе в честь отца. Трудно винить в этом женщину. Но, естественно, это вызывает некоторые… вопросы. — Он улыбнулся.

Пардос запомнит эту улыбку. Евдрих продолжал после паузы:

— Я предлагаю восстановить здесь порядок, а затем навести его во дворце — от имени царицы, конечно, — пока мы не узнаем точно, где она находится. Затем, — сказал канцлер с соломенными волосами, — нам надо будет определить, что делать дальше здесь, в Варене, и во всей Батиаре. А пока, — продолжал он, и голос его внезапно стал холодным, не допускающим возражений, — ты сам впал в заблуждение, добрый клирик. Послушай: я не просил тебя что-то сделать, я тебе приказал. Вы трое продолжите траурную церемонию и ритуал освящения, иначе ваша собственная смерть последует за теми, которые вы уже видели. Поверь мне, Сибард. Я не хочу с тобой ссориться, но ты можешь умереть здесь или остаться жить и достичь тех целей, которые поставил для себя и нашего народа. Святые места освящались кровью и раньше, не только сегодня.

Сибард Варенский, длинноногий и длинношеий, несколько мгновений смотрел на него.

— Нет таких целей, к которым я смог бы праведно стремиться, если бы выполнил твой приказ, — ответил он. — Мне надо совершить похоронные обряды над убитыми здесь и принести утешение их семьям. Убей меня, если хочешь. — И он сошел с возвышения перед алтарем и вышел через боковую дверь. Глаза Евдриха превратились в узкие щелочки, как увидел Пардос, но он ничего не сказал. Антский вельможа пониже ростом, гладковыбритый, но с длинными каштановыми усами, теперь стоял рядом с ним, и Пардос видел, как этот человек положил ладонь на плечо Евдриха, успокаивая его, когда Сибард прошел рядом с ними.

Евдрих смотрел прямо перед собой, тяжело дыша. Теперь именно низкорослый человек отдавал резкие команды. Стражники начали вытирать кровь на тех местах, где погибли немой и женщина, собственными плащами. Крови было много. Они вынесли их тела через боковой выход, потом тела Агилы и его убитых людей.

Другие солдаты вышли во двор, где все еще толпились испуганные люди. Они получили приказ вернуть всех назад. Сообщить, что церемония будет продолжена.

Пардоса изумило, когда он позднее размышлял над этим, что большинство тех, кто выбежал наружу, давя друг друга от ужаса, все-таки вернулись. Он не знал, что это говорит о людях, как это характеризует мир, в котором они живут. Куври вернулся, Радульф. Мартиниан и обе женщины не вернулись. Пардос понял, что рад этому.

Он остался на своем месте. Его взгляд перебегал от Евдриха и человека рядом с ним к двум священникам, оставшимся перед алтарем. Один из священников оглянулся назад, на солнечный диск, затем подошел к нему и краем собственной одежды вытер с него кровь, а затем стер кровь с алтаря. Когда он снова вернулся назад, Пардос увидел темное пятно размазанной крови на его желтой одежде и еще увидел, что этот человек плачет.

Евдрих и стоящий рядом с ним мужчина сели на свои места, точно так же, как и раньше. Два священника нервно посмотрели на них, а затем еще раз подняли руки ладонями вперед и заговорили в унисон, совершая обряд.

— Святой Джад, — произносили они, — да будет Свет для всех твоих детей, собравшихся здесь, теперь и в грядущие дни. — И люди в святилище произносили ответные слова, сначала нестройно, потом более четко. Затем один из священников снова заговорил, и снова раздался ответ.

Пардос тихо встал, когда начался обряд, прошел мимо Куври и Радульфа и тех, кто сидел за ними, направился к восточному проходу, а потом миновал всех людей, собравшихся под мозаикой Джада и Геладикоса с его огненным даром, и вышел из дверей на холодный двор. Спустился по тропинке, за ворота и зашагал прочь.

В тот момент, когда мужчина и женщина, которых она любила с детства, умирали в святилище ее отца, царица антов стояла в меховом плаще с капюшоном на корме корабля, плывущего на восток из Милазии по неспокойному морю. Она смотрела назад, на северо-запад, на землю, где находилась Варена, далеко за полями и лесами. В ее глазах не было слез. Раньше были, но здесь она не одна, а для царицы явные проявления горя возможны только в уединении.

Над головой, на главной мачте узкого, надраенного до блеска корабля, подгоняемого крепким бризом, развевался стяг с красным львом и солнечным диском на голубом поле: то было знамя Сарантийской империи.

Горстка пассажиров из Империи — курьеры, офицеры армии, сборщики налогов, инженеры — должна была сойти в Мегарии, благодаря бога за благополучное путешествие сквозь ветер и белые волны. Уже было слишком поздно для плавания по морю, даже на короткое расстояние через залив.

Гизеллы не будет среди тех, кто покинет корабль. Она отправится дальше. Она плывет в Сарантий.

Почти все остальные на борту находились там в качестве заслона, маскировки, чтобы обмануть портовые власти антов в Милазии. Если бы этого корабля не было в гавани, другие пассажиры отправились бы верхом по имперской дороге на северо-восток, в Саврадию, затем повернули бы на юг, к Мегарию. Или сели бы на другой, менее богатый корабль, чем этот, если бы сочли море безопасным для короткого плавания через бухту.

Этот корабль, с экипажем из опытных моряков, стоял на якоре в Милазии и ждал всего одну пассажирку, если она решится на это путешествие.

Валерий Второй, божественный император Сарантия, послал исключительно частное приглашение царице антов в Батиаре и предложил ей посетить великий Город, центр Империи, славу мира, обещая принять ее с почестями и, может быть, обсудить с ней насущные проблемы как Батиары, так и Сарантия, возникшие в этом мире в тот год. Шесть дней назад царица отправила — тайно — свое согласие капитану корабля в порт Милазию.

В противном случае ей грозила смерть.

Вероятно, она умрет в любом случае, думала Гизелла, глядя назад, поверх моря в белых барашках волн, на удаляющуюся береговую линию своей родины и вытирая слезы, вызванные ветром на корме, но не только ветром. Сердце ее болело, словно от раны, а перед глазами стоял суровый образ отца с тяжелым взглядом, так как она знала, что бы он подумал и сказал об этом бегстве. Это было горе. Горе в ряду многих других в ее жизни.

Порыв соленого ветра сбросил с нее капюшон, открыв лицо стихиям и людским взорам, и ее волосы заструились по ветру. Это не имело значения. Находящиеся на борту знали, кто она. Необходимость в крайней осторожности отпала, когда корабль поднял якорь на рассвете, унося ее прочь от трона, от ее народа, от ее жизни.

Существует ли возможность вернуться? Каким курсом можно пройти мимо скал яростного мятежа дома и скал на востоке, где почти наверняка армия уже готовится захватить Родиас? А если такой курс есть, если он существует в божьем мире, хватит ли ей мудрости его отыскать? И позволят ли ей прожить так долго?

Она услышала шаги на палубе у себя за спиной. Ее женщины находились внизу, их обеих ужасно тошнило. С ней отправились шесть ее стражников. Только шесть для такого далекого путешествия, и не было Фароса, молчаливого человека, который так нужен был ей рядом, — но он всегда был рядом с царицей, и обман не удался бы, если бы он не остался во дворце.

Сейчас к ней подошел не один из стражников и не капитан корабля, который проявлял учтивость и почтение в должной пропорции. Это был другой человек, тот, кого она вызвала во дворец, чтобы он помог ей осуществить это бегство, тот, который объяснил, почему Фаросу придется остаться в Варене. Она вспомнила, что заплакала тогда.

Она повернула голову и посмотрела на него. Среднего роста, длинные, почти седые волосы и борода, резкие черты лица и глубоко посаженные голубые глаза, в руках рябиновый посох. Он был язычником. «Он и должен им быть, — подумала она, — чтобы быть тем, кто он есть».

— Мне сказали, что ветер хороший, — сказал алхимик Зотик. У него был низкий, медленный голос. — Он быстро домчит нас до Мегария, моя госпожа.

— И ты меня там покинешь?

Очень прямой вопрос, но у нее почти не осталось выбора. Она попала в отчаянно трудное положение; сейчас ей было не до вежливых дорожных разговоров. Все и всех, кто мог стать орудиями, нужно было сделать орудиями, если удастся.

Алхимик с резкими чертами лица подошел к поручням и остановился на почтительном расстоянии от нее. Он задрожал и закутался в плащ, потом кивнул головой.

— Мне очень жаль, моя госпожа. Как я сказал с самого начала, у меня в Саврадии есть дела, которыми я должен заняться. Я благодарен за возможность проделать этот путь по морю. Если ветер не усилится. В этом случае мою благодарность испортит мой желудок. — Он улыбнулся ей.

Она не ответила на улыбку. Она могла приказать своим воинам связать его, не позволить ему сойти в Мегарии; вряд ли матросы императора стали бы вмешиваться. Но какой в этом смысл? Она может связать этого человека веревками, но не привяжет к себе его ум и его душу, а именно это ей нужно от него. От кого-нибудь.

— Но не настолько благодарен, чтобы остаться с твоей царицей, которая в тебе нуждается? — она не скрывала упрека. В юности этот мужчина питал слабость к женщинам, вспомнила она. Кто-то ей об этом говорил. Она размышляла, нельзя ли придумать еще что-нибудь, чтобы удержать его. Станет ли приманкой ее девственность? «Возможно, он спал с девственницами, но никогда с царицей», — с горечью подумала она. Ей было больно смотреть, как серая береговая линия удаляется и сливается с серым морем. Они сейчас уже должны быть в святилище, начинать поминальный обряд по ее отцу, при свете свечей и ламп.

Алхимик не отвел взгляда, хотя ее глаза были холодными, как лед. Неужели это ее первая расплата, и она вынуждена будет и дальше платить, подумала Гизелла. И эта расплата состоит в том, что царица, плывущая на корабле другого правителя, лишь в сопровождении горстки солдат, оставив трон во власти других людей, не в состоянии заставить уважать себя и исполнить долг по отношению к ней?

Или это просто такой человек? Надо отдать ему справедливость, в нем не было неуважения, только прямая откровенность. Он серьезно сказал:

— Я служил тебе, царица, всем, чем мог. Я старик, а Сарантий очень далеко. Не в моей власти помочь тебе там.

— У тебя есть мудрость, тайное искусство и преданность… я все еще верю в это.

— И ты права, что веришь. Мне совсем не хочется, как и тебе, госпожа моя, видеть Батиару ввергнутой в новую войну.

Она убрала развевающуюся прядь волос. Ветер резко бил ей в лицо. Она не обращала на него внимания.

— Ты понимаешь, что поэтому я здесь? Не ради собственного спасения? Это… не бегство.

— Понимаю, — ответил Зотик.

— Вопрос не просто в том, кто из нас будет править в Варене. Все дело в Сарантий. Никто во дворце этого не понимает.

— Я знаю, — ответил Зотик. — Они уничтожат друг друга и откроют дорогу для сил с востока. — Он заколебался. — Могу я спросить, чего ты надеешься добиться в Сарантии? Ты говорила о возвращении домой… как ты вернешься, без армии?

Трудный вопрос. Она не знала ответа. Сказала:

— Бывают разные армии. Есть разные степени подчинения. Ты знаешь, что представляет собой сейчас Родиас. Знаешь, что… мы с ним сделали, когда завоевали его. Возможно, мне удастся сделать так, чтобы Варена и остальные части полуострова не были разрушены таким же образом. — Она поколебалась. — Возможно, я даже их остановлю. Как-нибудь.

Он не улыбнулся и не отмахнулся от этих слов. Только повторил:

— Как-нибудь. Но тогда и ты не вернешься, не так ли? Она об этом тоже думала.

— Возможно. Наверное, я готова заплатить эту цену. Алхимик, если бы я знала все пути в будущее, я бы не спрашивала совета. Останься со мной. Ты знаешь, что я пытаюсь спасти.

В ответ он поклонился, но проигнорировал повторную просьбу.

— Я знаю, моя госпожа. Для меня было большой честью и остается большой честью, что ты позвала меня.

Это случилось десять дней назад. Она приказала привести его к ней под тем благовидным предлогом, чтобы он снова воспользовался заклинаниями полумира и помог получить облегчение душам мертвых в чумном кургане и душе ее отца тоже, ввиду приближения дня его памяти. Он в первый раз приходил во дворец более года назад, когда насыпали тот курган.

Она запомнила его с того раза: немолодой мужчина, но степенный и наблюдательный, его манеры внушали уверенность. Никакой похвальбы, никакого обещания чудес. Его язычество не имело для нее значения. Анты прежде тоже были язычниками, не так давно, в темных лесах Саврадии и на соседних полях, засеянных кровью.

Говорили, будто Зотик беседует с душами усопших. Поэтому она и позвала его два года назад. То было время всеобщего страха и горя: чума, яростное вторжение племен инициев после нее, короткая, кровавая гражданская война после смерти ее отца. Все отчаянно нуждались в исцелении и в утешении, откуда бы оно ни пришло.

В те первые дни на троне Гизелла искала помощи повсюду, где только могла, чтобы успокоить живых и мертвых. Она приказала этому человеку присоединить свой голос к тем, кто хотел успокоить души мертвых в могильном кургане позади святилища. Тогда, на закате, он присоединился во дворе святилища к хиромантам в высоких шляпах с надписями, пришедшим со своими куриными потрохами, после того как священники прочитали свои молитвы и благочестиво удалились внутрь. Она не знала, что он там говорил или делал, но ей доложили, что он покинул двор последним, при свете встающих лун.

Она вспомнила о нем десять дней назад, после того как Фарос принес ей новости, ужасные, но, по правде сказать, не совсем неожиданные. Алхимик пришел, официально поклонился и стоял, опираясь на свой посох. Они были одни, не считая Фароса.

Она надела корону, что редко делала в одиночестве. Почему-то тогда ей показалось важным надеть ее. Она все еще была царицей. Она помнила свои первые слова, и ей казалось теперь, на палубе, что он их тоже помнит.

— Меня должны убить в святилище, — сказала она тогда, — на следующий день после Дайкании, во время поминального обряда по отцу. Так решили Евдрих, Агила и Кердас, эта змея. Они все же объединились. Никогда не думала, что они смогут выступить вместе. Они будут править втроем, как мне сказали, когда я умру. Скажут, что я вела тайные переговоры с инициями.

— Глупая ложь, — заметил Зотик. Он держался очень спокойно, его голубые глаза смотрели мягко и настороженно поверх седой бороды. Она понимала: никого в Варене не может удивить, что ее жизни грозит опасность.

— Она и не должна быть убедительной. Предлог, не более того. Ты понимаешь, что за этим последует?

— Ты хочешь, чтобы я рискнул высказать догадку? Я бы предположил, что Евдрих устранит остальных в течение года.

Она пожала плечами.

— Возможно. Не надо недооценивать Кердаса, но это едва ли имеет значение.

— А, — тихо произнес он тут. Проницательный человек. — Валерий?

— Конечно, Валерий. Валерий и Сарантий. Если наши люди будут разобщены и начнут убивать друг друга в гражданской войне, что остановит его, подумай?

— Несколько вещей могут остановить его, в конце концов, — мрачно ответил он. — Но не сначала. Стратиг, не помню его имени, будет здесь к лету.

— Леонт. Да. К лету. Я должна жить, должна остановить их. Я не хочу падения Батиары, не хочу, чтобы ее снова утопили в крови.

— Никто из людей не может этого желать, царица.

— Тогда ты мне поможешь, — сказала она. Она была опасно откровенной, она уже решила, что у нее нет другого выбора. — Я не доверяю никому из своего двора. Не могу арестовать всех троих, каждый из них повсюду ходит с маленькой армией. Если я обручусь с одним из них, другие на следующий день открыто взбунтуются.

— И тебя низвергнут, ничего тебе не оставят, как только ты объявишь об этом. Они будут убивать друг друга на улицах каждого города и в полях за городскими стенами.

Она смотрела на него, в страхе и тревоге, стараясь не слишком надеяться.

— Значит, ты это понимаешь?

— Конечно, понимаю, — ответил он и улыбнулся ей. — Тебе следовало быть мужчиной, моя госпожа, царем, в котором мы нуждаемся. Но, разумеется, это сделало бы нас всех беднее в другом смысле.

Это была лесть, лесть мужчины женщине. У нее на это не было времени.

— Как мне выбраться отсюда? — напрямик спросила она. — Я должна уехать и остаться в живых, чтобы вернуться. Помоги мне.

Он снова поклонился.

— Я польщен, — сказал он, вынужден был сказать. А затем спросил: — Куда, моя госпожа?

— В Сарантий, — смело ответила она. — Есть корабль.

И увидела, что ей все-таки удалось его удивить. Это даже доставило ей некое удовольствие, несмотря на глубокую тревогу, которая жила в ней и ходила за ней, как тень или как дух из полумира, все ночи и дни.

Она спросила, может ли он убить для нее людей. Она уже задавала этот вопрос раньше, когда они насыпали чумной курган. Тогда она задала этот вопрос мимоходом, просто, чтобы знать. Не то, что в этот раз, но его ответ оказался таким же.

— Клинком — конечно, хотя я это плохо умею делать. Ядами, но не более охотно, чем многие из людей, которых ты можешь призвать. Алхимия занимается превращениями, моя госпожа, она не делает вид, будто обладает той властью, на которую претендуют шарлатаны.

— Смерть, — заметила она тогда, — это то, во что превращается жизнь, не так ли?

Она запомнила его улыбку, голубые глаза смотрели ей в лицо с неожиданной нежностью. «Когда-то он был красивым мужчиной, — подумала она, — да он и сейчас красив». Ей пришло в голову, что алхимик чем-то обеспокоен, что на нем лежит какое-то бремя. Она это видела, но никак не могла повлиять на этот факт. Кто в мире Джада живет, не зная горя?

Он сказал:

— Можно смотреть на это и так или иначе, моя госпожа. Можно рассматривать ее, как то же самое путешествие в другом плаще. Тебе необходимо, — прошептал он, меняя тон, — по крайней мере, провести день и ночь вне этих стен, пока обнаружат твое исчезновение, чтобы благополучно добраться до Милазии. Моя госпожа, для этого требуется, чтобы кто-то, кому ты доверяешь, изображал царицу в день церемонии.

Он умен. Ей это необходимо. Он продолжал. Она слушала.

Она сможет покинуть город переодетой, на вторую ночь Дайкании, когда ворота открыты в честь праздника. Царица наденет на церемонию белый траурный наряд с густой вуалью, как требует родианский поминальный обряд, и это позволит кому-нибудь занять ее место. Она может объявить о намерении удалиться от посторонних взоров в свои личные покои за день до освящения, чтобы помолиться о душе отца. Ее стражники — небольшое количество избранных людей — будут ждать за стенами города и встретят ее на дороге. Одна или две женщины будут ждать вместе с ними, сказал он. Действительно, ей надо будет взять с собой служанок. Двое других стражников, в праздничных маскарадных костюмах, выйдут вместе с ней за ворота в ночной хаос Дайкании и присоединятся к остальным за городом. Они могут даже встретиться у него в доме, сказал Зотик, если это ее устроит. Затем им придется скакать верхом во весь опор до Милазии. Это можно проделать за ночь, день и вечер. Полдюжины стражников будут надежной охраной на дороге. Она умеет скакать верхом? — спросил он.

Она умела. Она ведь была из антов. Ее посадили в седло еще в раннем детстве.

Это было не так уж давно.

Гизелла заставила его повторить план, обсуждая детали, шаг за шагом. Кое-что изменила, кое-что добавила. Ей пришлось это сделать, он плохо знал обычную жизнь во дворце. В качестве дополнительного предлога для своего затворничества перед освящением она прибавила женское недомогание. Анты издавна испытывали страх перед женской кровью. Никто не станет вторгаться к ней.

Она жестом приказала Фаросу налить алхимику вина, и он сидел и ждал, пока она наконец не придумала, кто будет играть ее роль. Кто мог это сделать? И кто захочет? Ни она, ни седобородый мужчина, по глоточку пьющий вино, об этом не говорили, но оба понимали, что эта женщина почти наверняка погибнет.

В конце концов было названо только одно имя. Гизелла думала, что заплачет при мысли об Аниссе, которая ее вынянчила, но не заплакала. Потом Зотик, глядя на Фароса, прошептал:

— Ему тоже придется остаться, чтобы охранять женщину, переодетую тобой. Даже мне известно, что он никогда тебя не покидает.

Именно Фарос сообщил ей о трехглавом заговоре. Сейчас он посмотрел от двери на мужчину и решительно кивнул головой, потом подошел и встал рядом с Гизеллой. Ее убежище. Ее щит. Всю жизнь. Она посмотрела на него снизу вверх, повернулась к алхимику, открыла рот для возражений, а потом закрыла, словно подавив боль, и ничего не сказала.

Старик говорил правду. Ранящую правду. Фарос всегда был рядом с ней или рядом с дверью ее комнаты, если она находилась внутри. Его должны видеть во дворце, а потом в святилище, пока она будет спасаться бегством, чтобы она могла убежать. Тогда она подняла руку и положила ее на мускулистое предплечье немого гладковыбритого гиганта, который ради нее убивал и был готов умереть за нее, погубить, если надо, ради нее свою душу. Вот тогда полились слезы, но она отвернулась и вытерла их. Непозволительная роскошь.

Очевидно, она рождена в этот мир не для покоя и радости и не для прочной власти — она даже не может удержать подле себя тех немногих, кто ее любит.

Вот так случилось, что царица антов оказалась почти в одиночестве, когда во вторую ночь Дайкании выбралась, переодетая, из дворца, прошла через город, мимо костров на площадях и пляшущих факелов, и миновала открытые ворота среди буйной, пьяной толпы. А потом, два утра спустя, под серым небом, грозящим дождем, покинула ту единственную землю, которую знала, и уплыла по осеннему морю на восток.

Алхимик, который явился по ее вызову и организовал ее бегство, ждал в Милазии. Перед тем как покинуть свой дом десять дней назад, он попросил подбросить его в Саврадию на корабле императора. Ему тоже надо уладить дело с превращениями, объяснил он. Дело, которое осталось незавершенным очень давно.

Он полагал, что она никогда не узнает, как глубоко растрогала его.

Девочка-царица, одна, противоестественно серьезная, шарахающаяся от теней, от слов, от самого ветра. И какой мужчина посмеет винить ее за это? Ее осадили со всех сторон, угрожали, в ее собственном городе открыто бились об заклад, в какое время года она умрет. И все же достаточно мудрая — одна во всем дворце, — чтобы понять, что племенные дрязги антов должны прекратиться, иначе они снова станут всего лишь одним из племен и будут изгнаны с полуострова, на который предъявляли права, начнут рубить друг друга в куски, сражаясь с другими племенами варваров за жизненное пространство. Сейчас он стоял на причале в гавани Мегария, закутавшись в плащ, и смотрел, как сарантийский корабль снова уходит в море, унося царицу антов в тот мир, который почти наверняка окажется слишком опасным и сложным даже для ее блестящего ума. Некоторые истины жестоки.

«Она доплывет туда», — подумал Зотик; он уже оценил этот корабль и капитана. В свое время он много путешествовал, знал дороги и море. Торговое судно, широкое, неуклюжее, с глубоким трюмом, подвергалось бы серьезному риску в такое время года. Торговое судно не доплыло бы. Но это был корабль, посланный специально за царицей.

Она доберется до Сарантия, увидит Город, которого он сам никогда не видел, но он не замечал в ней никакой радости по этому поводу. Однако дома ее ждала только смерть, верная смерть, а она еще достаточно молода — страшно молода, — чтобы цепляться за жизнь и за ту надежду, которая еще осталась в поджидающей тьме или в свете ее бога, возможной награде после жизни.

Его боги другие. Он намного старше. «Не всегда нужно бояться долгой тьмы», — подумал он. Продолжать жить — не бесспорное благо. Следует искать гармонию, равновесие. Всему свое время. «То же самое путешествие в другом плаще», — подумал он. Сейчас осень, и не только в буквальном смысле.

Они стояли на борту корабля и смотрели, как исчезает Батиара в серой мгле за кормой, и был такой момент, когда он увидел, как она прикидывает, не попытаться ли соблазнить его. Это надорвало его сердце. В тот момент ради Гизеллы, ради юной царицы народа, к которому он не принадлежал, Зотик мог бы отказаться от своих собственных дел, от истины, которую он познал в душе, и плыть в Сарантий.

Но в мире существуют силы более могущественные, чем правители, и он отправился в путь, чтобы встретиться с одной из них в знакомом ему месте. Мартиниан и нотариус получили необходимые документы. Иногда в его сердце проникал страх, после того как к нему пришло решение, — только тщеславный глупец стал бы это отрицать, — но ни малейшей тени сомнения, что нужно это сделать.

В начале осени он услышал внутри себя крик, знакомый голос с далекого востока, невообразимо далекого. И тогда же, некоторое время спустя, пришло письмо от друга Мартиниана, того художника, которому он отдал птицу. Линон. И читая осторожные слова, вникая в смысл, скрытый в уклончивых, туманных фразах, он понял, что это был за крик. Линон. Первая, малышка. Это действительно было прощание, и даже нечто большее.

В ту ночь, когда принесли письмо, сон не шел к нему. Он встал с постели, сел на стул с высокой спинкой, потом встал в дверном проеме и стоял там, завернувшись в одеяло и глядя на смешанный свет осенних лун и звезд в ясной ночи. Все в этом мире — его комнаты, его огород, сад за ним, каменная стена, поля и леса за лентой дороги, две луны, которые поднимались все выше, а затем садились, пока он стоял у распахнутой двери, бледный восход, когда он наконец наступил, — все это показалось Зотику почти невыносимо дорогим, непостижимым, необыкновенным, окутанным славой богов и богинь, которые существуют, все еще существуют.

К рассвету он принял решение, или, правильнее сказать, оно было принято за него. Ему придется уйти, снова уложить в свой дорожный мешок — из старого, покрытого пятнами, брезента, с ремешками из эсперанской кожи, купленный тридцать лет назад, — дорожные припасы и другие вещи, которые ему придется нести, и пуститься в долгий путь пешком в Саврадию, в первый раз почти за двадцать лет.

Но в то же самое утро — так невидимые силы полумира иногда имеют обыкновение дать знать человеку, что он явился в нужное место, пришел к правильному пониманию, — прибыл гонец из Варены, из дворца, от юной царицы, и он отправился к ней.

Он выслушал то, что она ему сказала, без удивления, потом на короткое время удивился. Он продумал для Гизеллы так тщательно, как мог, план побега и объяснил его ей, как будто делал подарок. Она была моложе его никогда не виденных дочерей и сыновей, но в то же время, возможно, старше, чем когда-либо станет любой из них. Он пожалел ее и справился со своими мрачными мыслями и страхом, с растущим пониманием того, что она сделала давно и собирается сделать сейчас.

Затем он спросил, позволит ли она ему плыть вместе с ней до Мегария.

И вот он стоит здесь и смотрит на юг, за линию ветра и белых волн, а холодный дождь хлещет его по лицу. Мешок лежит у него в ногах на каменном пирсе, так как он хорошо знает жизнь гаваней. Он уже не молод, а пристани повсюду являются опасным местом. Но он не чувствовал страха; во всяком случае, страха перед этим миром.

Этот мир окружал его со всех сторон, даже под осенним дождем: моряки, чайки, торговцы едой, таможенники, нищие, утренние проститутки, укрывшиеся на портиках, рыбаки с удочками, ловящие с причала осьминогов, дети гавани, за брошенную монетку привязывающие корабельные канаты. Летом они ныряют. Но сейчас слишком холодно. Он уже бывал здесь раньше, много раз. Тогда он был другим человеком. Молодым, гордым, гоняющимся за тайнами и загадками бессмертия, которые можно открыть, подобно устрице, и найти внутри жемчужину.

Он подумал о том, что у него почти наверняка есть здесь дети. Ему не пришло в голову отыскать их. Нет смысла, не время. «Это будет означать потерю целостности», — подумал он. Чистой сентиментальностью. Престарелый отец во время последнего, долгого путешествия пришел обнять своих дорогих детей.

Это не о нем. Он никогда не принадлежал к таким людям. Он предпочел объятия полумира.

— Он ушел? — спросила Тереза из мешка. Все семеро лежали там, невидимые, но не получившие приказа молчать. Он никогда не приказывал им молчать.

— Корабль? Да, ушел. На юг.

— А мы? — Тереза обычно говорила за остальных, когда они соблюдали порядок: привилегия сокола.

— Мы тоже уходим, моя дорогая. Уходим прямо сейчас.

— В дождь?

— Мы и раньше ходили под дождем.

Он нагнулся, вскинул на плечо мешок, гладкие, гибкие кожаные ремни легко пристроились на плече. Груз не казался тяжелым, даже через столько лет. «Так и должно быть», — подумал он. У него там одна смена одежды, немного еды и питья, нож, одна книга и птицы. Все птицы, все отобранные и искусно изготовленные птичьи души — результат его смелости и темного мастерства.

На столбике сидел мальчишка лет восьми и наблюдал, как он смотрит вслед кораблю. Зотик улыбнулся, сунул руку в кошелек у пояса и бросил ему серебряную монету. Мальчик ловко поймал ее и широко раскрытыми глазами уставился на серебро.

— За что? — спросил он.

— На счастье. Поставь за меня свечку, малыш.

Он зашагал прочь, опираясь на посох, сквозь дождь, с высоко поднятой головой и прямой спиной, на северо-восток через город, чтобы выйти на имперскую дорогу через обращенные к суше ворота, как поступал столько раз давным-давно. Но теперь ему предстояло сделать нечто совсем другое: закончить тридцатилетнюю историю, историю жизни, которую невозможно рассказать, вернуть птиц домой, чтобы их призванные и собранные им души могли обрести свободу.

Тот крик вдалеке был посланным ему сообщением. Он думал, когда был молод, читая древних авторов, работая над необыкновенным, устрашающим опытом по алхимии, что жертвоприношение в лесу Саврадии имеет здесь самое важное значение, дань уважения силе, которой поклонялись в этом лесу. Что души тех, кого отдали лесному богу, — всего лишь отходы, что они не важны, их можно свободно забрать, если овладеть соответствующим темным искусством.

Но это не так. Все наоборот. Он действительно открыл, что обладает этим знанием, внушающей ужас и восторг способностью совершать перемещение душ. Но в начале этой осени, стоя во дворе своего дома утром, он услышал внутри себя голос, позвавший из Древней Чащи. Линон, своим собственным, женским голосом, — он слышал его только один раз, сидя в укрытии, когда ее убили в лесу, — и он, уже старый человек, понял, в чем ошибался много лет назад.

То, что обитало в том лесу, требовало отдать души. Их нельзя было забирать.

Что ждет его самого среди деревьев, Зотик не знал, хотя он когда-то взял нечто, ему не предназначенное, а равновесие и возмещение лежали в основе его собственного искусства и тех наук, которые он изучал. Только глупец не признается в своем страхе. Дар предсказания не входил в перечень его достоинств. В мире существуют силы, более могучие, чем правители.

Он думал о юной царице, плывущей на корабле. Он думал о Линон: о том самом первом разе, пронизывающем до костей страхе, о силе и благоговении. Холодный дождь, хлеставший сейчас ему в лицо, был тем поводком, который привязывал его к этому миру. Он прошел по Мегарию и достиг стен, увидел дорогу, ведущую в открытые ворота, и в серой дали впереди замаячила Древняя Чаща.

Тут он остановился, всего на мгновение, глядя на нее, и почувствовал сильное биение смертного сердца в своей груди. Кто-то налетел на него сзади, выругался по-сарантийски и пошел дальше.

— Что там? — спросила Тереза. Сокол, который быстро соображает.

— Ничего, дорогая. Воспоминание.

— Почему воспоминание — это ничего?

Действительно, почему? Он не ответил, пошел дальше с посохом в руке, через ворота. Переждал в канаве, пока проедет компания купцов на конях со своими нагруженными мулами, потом снова зашагал. Столько раз он шагал здесь один осенним утром, он уже смутно это помнил, в поисках славы, знаний, скрытых тайн мира. Полумира.

К полудню он уже шел по главной дороге, бегущей на восток, и огромный лес шагал вместе с ним, с северной стороны, очень близко.

Он оставался там на протяжении всех следующих дней пути, под дождем, под бледными, недолгими проблесками солнечного света. Мокрые, тяжелые, разноцветные листья почти все уже опали. Из угольных ям поднимался дым, вдалеке стучали топоры, слышалось журчание невидимого ручья, южнее дороги паслись овцы и козы, стоял одинокий пастух. Однажды из леса выскочил дикий кабан, а затем, ошеломленный внезапным светом, так как облака открыли солнце, метнулся назад, в темноту, и исчез. Лес оставался на месте и по ночам, за закрытыми ставнями постоялых дворов, где Зотика уже никто не помнил в общем зале и никто не узнавал после столь долгого перерыва. Там алхимик ел и пил в одиночестве и не водил наверх девушек, как когда-то, а с первыми лучами рассвета уже шагал дальше.

И лес был там, на расстоянии броска камня мальчишки от дороги, ближе к вечеру последнего дня, когда вечерний мелкий дождь уже кончился и заходящее солнце стояло низкое и красное у самой земли. Зотик отбрасывал длинную тень вперед, когда проходил через деревню, которую помнил. Сейчас, в конце холодного дня, ставни были закрыты, и на единственной улице не оказалось ни души. Тень привела его вскоре после деревни к постоялому двору, где он всегда останавливался до того, как выходил в темноте, перед рассветом, и делал то, что он делал в День Мертвых.

Зотик в нерешительности остановился на дороге возле постоялого двора. Из-за забора доносились разные звуки. Ржание коней, потрескивание катящейся телеги, стук молота на кузнице, болтовня конюхов. Залаяла собака. Кто-то рассмеялся. Подножия гор, которые загораживали береговую линию и море, поднимались за постоялым двором, луг в сумерках был усеян козами. Ветер стих. Зотик оглянулся назад, на красное солнце и подсвеченные красным облака на горизонте. Они обещали завтра лучший день. В гостинице должен гореть очаг, там подогревают вино с пряностями, чтобы согреться.

— Мы боимся, — услышал он.

Не Тереза. Мирель, которая никогда не разговаривает. Он сделал ее малиновкой, с медной грудкой, маленькой, как Линон. Все они имели один и тот же голос, с кислыми патрицианскими интонациями того юриста, рядом со свежей могилой которого он проводил свои темные обряды. В этом была неожиданная ирония… в том, что девять душ саврадийских девушек, принесенных в жертву в роще Древней Чащи, разговаривают голосом высокомерного судьи из Родиаса, убитого перепившим пьяницей. Одинаковые голоса, но он знал тембр голоса каждой души также хорошо, как собственный.

— О, дорогие мои, — мягко произнес он, — не надо бояться.

— Не за себя, — это сказала Тереза. С оттенком нетерпения. — Мызнаем, где находимся. Мы боимся за тебя.

Этого он не ожидал. И не нашел, что ответить. Он снова оглянулся на дорогу, потом посмотрел вперед, на восток. Никто не ехал по ней, никто не шел. Все здравомыслящие смертные спрятались за стенами в конце дня, под крышами, закрыли ставнями окна, зажгли огонь от холода и уже почти полной темноты. Его тень лежала на имперской дороге, рядом с тенью посоха. Испуганный заяц выскочил с поля и понесся зигзагами в косых лучах к мокрой придорожной канаве. Солнце и облака на западе над ним были красными, как огонь, как последние отблески огня.

Нет никакого смысла ждать утра, каким бы погожим оно ни оказалось.

Зотик зашагал дальше, один на дороге, оставив позади огни постоялого двора, и вскоре подошел к маленькому, плоскому мостику через придорожный ров с северной стороны дороги. Он узнал это место, прошел по мостику, как много, очень много лет назад, и зашагал по мокрой, темной, осенней траве поля, а когда подошел к черной опушке леса, то не остановился, а вошел в давящую, поджидающую темноту этих древних деревьев, вместе с семью душами и своей собственной душой. За его спиной, в мире, село солнце.

В Древней Чаще царила тьма, и ночь не порождала ее, а углубляла. Утро было чем-то далеким, доступным лишь интуитивному ощущению, а не сменой пространства или времени. Луны узнавались по притяжению, а не по сиянию, хотя иногда их можно было мельком увидеть, а иногда звезда сверкала среди черных ветвей и трепещущих листьев, над клочьями тумана.

На той поляне, где каждую осень жрецы в масках проливали кровь, совершая обряд настолько древний, что никто не знал, как он начался, эти истины менялись, становились мелкими. Деревья здесь расступались как раз настолько, чтобы позволить проникнуть свету, когда щупальца тумана отступали. Полуденное солнце могло окрасить листья весной и летом в зеленый цвет или в красно-золотой после осенних заморозков. Белая луна в разгар зимы придавала черным ветвям холодную, скромную красоту, голубая снова возвращала их в чуждый полумир. И можно было видеть различные вещи.

Например, растоптанную траву, опавшие листья и землю. По ней только что ступали копыта, которые должны были быть слишком тяжелыми для земли. Или семь птиц, лежащих на твердой земле, искусственных птиц. Или человека рядом с ними. Правильнее сказать, то, что осталось от человека. Лицо его осталось нетронутым. Выражение его при свете голубой в тот момент луны было безмятежным, смирившимся, запечатлевшим покой.

Он вернулся по своей воле: это учитывалось, принималось в расчет, снимало часть долга. Тело его было окровавлено, вспорото от паха до грудины. Кровь и внутренности открыты свету, и кровавый след тянулся по траве прочь, туда, куда вели отпечатки копыт.

Старый, потрепанный дорожный мешок лежал на земле немного поодаль. С широким кожаным эсперанским ремнем, изношенным до мягкости.

На поляне стояла тишина. Время текло. Голубая луна скользнула через открытые участки наверху и убежала прочь от этого зрелища. Ни ветра, ни звука в голых ветвях, ни шороха опавших листьев. Ни одна сова не кричала в Древней Чаще, не пел соловей, не раздавались тяжелые шаги зверя или возвращающегося бога. Теперь уже нет. Это было и прошло. И повторится снова и снова, но не сегодня ночью.

Затем в эту тишину в холодной ночи ворвался разговор. Говорили птицы на траве и одновременно не они. В воздухе, во тьме, слышались голоса женщин, мягкие, как листья, женщин, которые умерли здесь давным-давно.

— Ты его ненавидишь?

— Сейчас? Посмотри, что с ним сделали.

— Не только сейчас. Всегда. Прежде. Я никогда не питала к нему ненависти.

Снова настала тишина, на некоторое время. Время здесь мало значило, его трудно было понять, разве только по звездам, ускользающим из виду, когда их можно было видеть.

— И я.

— И я. А следовало?

— Как это?

— Правда. Как это?

— И посмотрите только, — сказала Линон, то были ее первые слова, и она была первой из них, кого увели отсюда, а затем вернули, — посмотрите, как он заплатил.

— Но он не боялся, правда? — Тереза.

— Нет, боялся, — возразила Линон. Дыхание в тишине. — Но уже не боится.

— Где он? — Мирель.

Никто на это не ответил.

— А! Это я знаю. Мы уже там. Нас нет. Стоит только попрощаться, и нас нет, — сказала Линон.

— Тогда прощайте, — сказала Тереза. Сокол.

— Прощайте, — прошептала Мирель. Друг за другом они прощались, шелестели слова в темном воздухе, и души улетали. В конце Линон, которая была самой первой из всех, осталась одна, и в тишине рощи она сказала последние слова человеку, лежащему рядом с ней на траве, хотя он теперь не мог ее слышать, а потом произнесла кое-что еще. Более нежное, чем прощание, а потом, наконец, ее душа обрела освобождение, в котором ей так долго отказывали.

И вот так это тайное знание и эти переселенные души ушли из созданного богом мира, где жили и умирали мужчины и женщины, и птиц алхимика Зотика больше никто не видел под солнцем и лунами. Кроме одной.

Когда осень снова пришла в мир смертных, уже сильно изменившийся, те, кто явился на рассвете в День Мертвых, чтобы совершить древние, запретные обряды, не нашли ни мертвого человека, ни искусственных птиц в траве. Там был посох и пустой мешок с кожаным ремнем, и они удивились этим вещам. Один человек взял посох, другой — мешок, когда покончили с тем делом, ради которого пришли сюда.

Случилось так, что этим двоим потом всю жизнь сопутствовала удача, а потом их детям, которым достались посох и мешок после смерти родителей, а потом детям их детей.

В мире существуют силы, более могущественные, чем правители.

— Я был бы чрезвычайно благодарен, — сказал священник Максимий, главный советник восточного патриарха, — если бы кто-нибудь объяснил нам, почему столь абсурдно крупную корову надо изображать на куполе Святилища божественной мудрости Джада. Что этот родианин выдумывает?

Ненадолго воцарилось молчание, достойное высокомерных, язвительных интонаций, с которыми было сделано данное замечание.

— Я полагаю; — серьезно произнес архитектор Артибас, бросив взгляд на императора, — что это животное, собственно говоря, бык.

Максимий фыркнул.

— Я, конечно, готов с радостью склониться перед твоими познаниями, но вопрос тем не менее остается.

Патриарх, сидящий на мягком сиденье со спинкой, позволил себе слегка улыбнуться под прикрытием седой бороды. Лицо императора осталось бесстрастным.

— Смирение тебе к лицу, — достаточно мягким тоном ответил Артибас. — Возможно, тебе стоит его культивировать. Обычно у людей принято — возможно, у клириков дело обстоит иначе, — приобретать знания до того, как высказывать свое мнение.

На этот раз улыбнулся Валерий. Был поздний вечер. Все знали о рабочем дне императора, и Закариос, восточный патриарх, давно уже приспособился к нему. Между этими двумя людьми установились отношения, построенные на неожиданной личной привязанности и подлинной напряженности между их ведомствами и их ролями. Напряженность проявлялась в действиях и высказываниях их подчиненных. Это также развивалось годами. Они оба знали об этом.

Не считая слуг и двух зевающих секретарей императора, стоящих в тени неподалеку, в этом помещении, в палате небольшого Траверситового дворца, находилось пять человек, и все они раньше потратили некоторое время, рассматривая рисунки, из-за которых они здесь собрались. Мозаичника с ними не было. Считалось, что ему присутствовать незачем. Пятый человек, Пертений Евбульский, секретарь верховного стратига, делал заметки, изучая наброски. Неудивительно: задачей историка было описывать строительные проекты императора, а Великое святилище было жемчужиной среди них.

И это придавало предварительным рисункам мозаик для купола исключительную важность как эстетическую, так и теологическую.

Закариос, сложив свои толстые, короткие пальцы домиком, покачал головой, когда слуга предложил ему вина.

— Бык или корова, — сказал он, — это необычно… большая часть рисунка необычна. Ты согласен, мой повелитель? — Он поправил наушник своей шапки. Он понимал, что этот необычный головной убор с болтающимися под подбородком завязками его не украшает, но он уже вышел из того возраста, когда подобные вещи имеют значение, и его больше волновало то, что еще не наступила зима, а он уже все время мерзнет, даже в помещении.

— Едва ли можно с этим не согласиться, — пробормотал Валерий. Он был одет в темно-синюю шерстяную тунику и новомодные штаны с поясом, заправленные в черные сапоги. Рабочая одежда, ни короны, ни драгоценностей. Из всех находящихся в комнате он единственный, казалось, не замечал позднего времени. Голубая луна уже высоко поднялась на западе, над морем. — Должны ли мы предпочесть более «обычные» рисунки для этого святилища?

— Этот купол служит божественным целям, — твердо заявил патриарх. — Изображения на нем — в самой высшей точке святилища — должны внушать верующим благочестивые мысли. Это не дворец для смертных, мой повелитель, это олицетворение дворца Джада.

— И тебе кажется, — спросил Валерий, — что предложение родианина ему не соответствует? Правда? — Вопрос прозвучал резко.

Патриарх колебался. У императора была неприятная привычка задавать такие прямые вопросы, минуя детали и переходя к главному. Дело в том, что наброски углем будущих мозаик были ошеломляющими. Невозможно подобрать для них другого простого определения, во всяком случае, ничего другого не приходило в голову патриарху в столь поздний час.

Ну можно найти еще одно определение: они внушали смирение.

«Это хорошо», — подумал он. Не так ли? Этот купол венчал святилище — помещение, предназначенное для воздаяния почестей богу, как дворец дает кров и возвышает смертного правителя. Возвышение бога должно быть более грандиозным, ибо император — всего лишь его наместник на земле. Последнее, что он слышит перед смертью, — это голос посланника Джада: «Покинь престол свой, повелитель императоров ждет тебя».

Чтобы верующие чувствовали благоговение, огромную силу над собой…

— Рисунок необыкновенный, — откровенно сказал Закариос — с Валерием рискованно не быть откровенным. Он опустил руки на колени. — Он также внушает… тревогу. Хотим ли мы, чтобы верующим было не по себе в доме бога?

— Я даже не знаю, где нахожусь, когда смотрю на это, — обиженным голосом произнес Максимий, подходя к широкому столу, где стоял над рисунками Пертений Евбульский.

— Ты находишься в Траверситовом дворце, — с готовностью подсказал маленький архитектор Артибас. Максимий бросил на него полный злобы взгляд.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Закариос. Его главный советник был чопорным, колючим, педантичным человеком, но хорошо справлялся со своей работой.

— Ну смотрите, — ответил Максимий. — Мы должны представить себе, что стоим под куполом, внутри святилища. Но вдоль, я полагаю… восточного края родианин разместил, очевидно, Город… и показал само святилище, видимое издалека…

— Да, словно с моря, — тихо согласился Валерий.

— …итак, мы будем находиться внутри святилища, но должны представить себя смотрящими на него издалека. Это… у меня это вызывает головную боль, — решительно закончил Максимий. Он прикоснулся ко лбу, словно для того, чтобы подчеркнуть эту боль. Пертений бросил на него косой взгляд.

Снова ненадолго все замолчали. Император посмотрел на Артибаса. Архитектор объяснил с неожиданным терпением:

— Он показывает нам Город, придавая ему очень большое значение. Сарантий, царь всех городов, слава мира, и в таком изображении присутствует святилище, как и должно быть, вместе с ипподромом, дворцами Императорского квартала, стенами со стороны суши, гаванью, кораблями в гавани…

— Но, — возразил Максимий, тыча пальцем вверх, — при всем уважении к нашему славному императору, Сарантий — слава этого мира, в то время как дом бога славит миры над этим миром… так должно быть. — Он оглянулся на патриарха в поисках одобрения.

— А что находится над ним? — мягко спросил император.

Максимий быстро обернулся.

— Мой повелитель? Прости… над чем?

— Над Городом, священник. Что там? Максимий сглотнул.

— Джад, мой император, — ответил историк Пертений. Патриарх подумал, что голос секретаря звучит отчужденно, словно ему не хочется участвовать во всем этом. Только записывать события. Тем не менее он сказал правду.

Закариос видел рисунки со своего места. Бог действительно находился над Сарантием, величественный и царственный в своей солнечной колеснице, он поднимался, подобно солнечному восходу, прямо вверх, и у него была безукоризненная борода по восточной моде. Закариос почти ожидал, что придется выступать против смазливого золоченого западного образа, но родианин не сделал Джада таким. Джад на его куполе был темным и суровым, каким его знали восточные верующие, он заполнял собой одну часть купола, почти до его вершины. Если это можно сделать, получится великолепно.

— Действительно, Джад, — сказал император Валерий. — Родианин показывает наш Город во всем величии — Новый Родиас, как назвал его Сараний вначале, как он был задуман, — а над ним, там, где он должен быть и где всегда находится, художник изобразил нам бога. — Он повернулся к Закариосу. — Господин патриарх, какой непонятный смысл заложен в этом? Что ощутит в своем сердце ткач, или башмачник, или солдат, стоя под этим изображением и глядя вверх?

— Более того, мой повелитель, — тихо прибавил Артибас. — Посмотри на западный обод купола, который показывает нам Родиас в руинах, — напоминание о том, как непрочны достижения смертных. И взгляни — вдоль северного края будет изображен мир таким, каким создал его бог, во всем его великолепии и разнообразии: мужчины и женщины, маленькие дети, различные животные, птицы, холмы, леса. Представьте себе эти деревья в осеннем лесу, господа, как указано в примечаниях. Представьте себе листья в цвете над головой, освещенные светильниками или солнцем. Этот бык — часть этой картины, часть того, что сотворил Джад, так же, как море у южного края купола, омывающее Город. Мой император, мой патриарх, родианин предлагает нам в мозаике на куполе передать такую широкую картину божьего мира, что я… я должен признаться, что нахожу это потрясающим.

Голос его замер. Историк Пертений бросил на него странный взгляд. Никто сразу не заговорил. Даже Максимий молчал. Закариос провел рукой по бороде и посмотрел на императора. Они знали друг друга уже давно.

— Потрясающим, — повторил патриарх, словно брал себе это слово. — Не слишком ли амбициозно?

И увидел, что попал в больное место. Валерий несколько мгновений смотрел прямо на него, потом пожал плечами.

— Он нарисовал это и берется сделать, если мы дадим ему людей и материалы. — Он снова пожал плечами. — Я могу отрубить ему руки и ослепить его, если он потерпит неудачу.

При этих словах Пертений поднял взгляд, его худое лицо ничего не выражало. Потом он снова перевел взгляд на рисунки, которые продолжат рассматривать.

— Можно задать вопрос? — тихо спросил он. — Не отсутствует ли здесь равновесие, мой повелитель? Бог всегда находится в центре купола. Но здесь Джад и Город находятся на востоке, бог поднимается вверх с этой стороны к вершине… Но на западе нет ничего, равного ему. Даже кажется, что этот рисунок… требует с другой стороны какой-то фигуры.

— Он даст нам небо, — сказал Артибас, подходя к нему. — Земля, море и небо. В примечаниях описывается закат, на западе, над Родиасом. Представьте это себе в цвете.

— Даже в этом случае я вижу затруднение, — сказал длиннолицый секретарь Леонта. Он положил ухоженный палец на угольный набросок. — Со всем уважением, господа, вы могли бы предложить ему что-нибудь здесь разместить. Более, гм, ну… что-нибудь. Равновесие. Ибо, как всем нам известно, равновесие — это все для добродетельного человека. — Он быстро поджал свои тонкие губы, приняв набожный вид.

«Вероятно, это сказал кто-то из языческих философов», — кисло подумал Закариос. Ему не нравился историк. Этот человек всегда присутствует, наблюдает и никогда не выдает своих мыслей.

— Пусть это так, — произнес Максимий слишком капризным тоном, — но моя головная боль от этого не утихает, могу вам сказать.

— И мы все очень благодарны, что ты нам об этом сообщил, священник, — тихо заметил Валерий.

Максимий вспыхнул под своей черной бородой, а затем, при виде ледяного выражения лица Валерия, не вязавшегося с его мягким тоном, побледнел. «Иногда слишком легко забыть, — подумал Закариос, сочувствуя своему помощнику, — из-за любезных манер и открытого поведения императора, как Валерий посадил на престол своего дядю и как он сам удержал власть».

Патриарх вмешался в разговор;

— Готов заявить, что я доволен. Мы не видим здесь ереси. Богу оказаны все почести, и земная слава Города должным образом изображена под покровительством Джада. Если император и его советники удовлетворены, мы одобрим этот рисунок от имени клириков господа и благословим работу и ее завершение.

— Благодарю, — произнес Валерий. Его кивок был быстрым, официальным. — Мы надеялись, что ты это скажешь. Это изображение достойно святилища, как мы считаем.

— Если это можно сделать, — заметил Закариос.

— Такая опасность всегда существует, — ответил Валерий. — Многое из того, что люди стремятся осуществить, заканчивается неудачей. Выпьешь еще вина?

Было уже очень поздно. И еще позднее, когда двое священников, архитектор и историк удалились, сопровождаемые Бдительными, которые должны были проводить их из квартала. Когда они покидали комнату, Закариос увидел, как Валерий подозвал одного из своих секретарей. Тот бросился к нему, спотыкаясь, из тени у стены. Дверь еще не успела закрыться, а император уже начал диктовать ему.

Закариос вспомнил эту картину, а также свое ощущение, глубокой ночью, пробудившись от сна.

Он редко видел сны, но в этом сне он стоял под куполом, сделанным родианином. Он был готов, завершен, и, глядя вверх при свете висящих канделябров, масляных ламп и массы свечей, Закариос понял его целиком, как единое целое, и осознал, что происходит на западной стороне, где напротив бога не было ничего, кроме заката.

Закат в то время, когда восходит Джад? Напротив бога? «Здесь все-таки есть ересь», — подумал он, внезапно садясь на постели, проснувшийся и растерянный. Но он не мог вспомнить, что это за ересь, и снова провалился в беспокойный сон. К утру он забыл все, кроме того момента, когда он вдруг вскочил в темноте, а сон о мозаике, залитой светом свечей, ускользнул от него в ночи, подобно воде в стремительном потоке, подобно падающим летним звездам, подобно прикосновению любимых, которые умерли и исчезли.

Все дело в том, чтобы видеть, всегда говорил Мартиниан, и Криспин учил тому же всех подмастерьев много лет, страстно в это веря. Ты видишь внутренним взором, смотришь с пристальным вниманием на мир и на то, что он тебе являет, тщательно подбираешь кусочки смальты камня и — если они есть — полудрагоценных камней! Стоишь или сидишь в палате дворца, или в церкви, или в спальне, или в пиршественном зале, где предстоит работать, и наблюдаешь, что происходит в течение дня при смене освещения, а потом ночью зажигаешь свечи или лампы, оплачивая их из своего кармана, если надо.

Ты подходишь вплотную к той поверхности, над которой будешь работать, прикасаешься к ней — как он делает сейчас, стоя на помосте на головокружительной высоте над полированными мраморными полами Святилища Артибаса в Сарантии, — и снова и снова осматриваешь и ощупываешь пальцами поверхность, предоставленную тебе. Никакая стена не бывает совершенно гладкой, никакая арка купола не может достичь совершенства. Дети Джада не созданы для совершенства. Но ты можешь воспользоваться недостатками. Можешь их компенсировать и даже превратить в достоинства… если ты знаешь, какие они и где они находятся.

Криспин вознамерился запомнить кривизну этого купола, на вид и на ощупь, прежде чем позволит уложить хотя бы нижний слой грубой штукатурки. Он победил в первом споре с Артибасом, получив неожиданную поддержку главы гильдии каменщиков. Влага — враг мозаик. Они должны наложить защитный слой смолы на все кирпичи и начать эту работу, как только он покончит с этим участком. Затем бригада плотников вобьет тысячи гвоздей с плоскими шляпками в этот слой и между кирпичами, оставив слегка выступающие шляпки, чтобы помочь схватиться первому, грубому слою штукатурки — шероховатой смеси песка с толченым кирпичом. Этот способ почти всегда применяют в Батиаре, но он практически неизвестен здесь, на востоке, и Криспин горячо настаивал, чтобы гвозди вошли глубоко, и тогда штукатурка прочно схватится, особенно на кривизне купола. Он собирался заставить их сделать то же самое и на стенах, хотя пока не сказал об этом Артибасу и плотникам. Кроме того, насчет стен у него были и другие идеи. О них он тоже пока не говорил.

После первого слоя штукатурки будет еще два, как они договорились, тонкий, а потом еще тоньше. И на последнем слое он будет работать вместе с выбранными им самим мастерами и подмастерьями, следуя рисункам, которые представил и которые уже одобрены двором и клириками. И в процессе работы будет стремиться изобразить здесь ту часть мира, какая ему известна и какую он сможет объять в одной мозаике. Не меньше.

Ибо правда в том, что он и Мартиниан все эти годы ошибались, или были не совсем правы.

Это была одна из самых трудных истин, которые Криспин узнал во время путешествия. Он покинул дом с горечью и перешел в другое состояние, которое пока не мог определить. Умение видеть действительно лежит в основе этого искусства света и цвета — так и должно быть, но это еще не все. Человек должен смотреть, но в основе его видения должно лежать страстное желание, необходимость, предвидение. Если ему когда-либо суждено добиться чего-то, хотя бы приблизиться к незабываемому образу Джада, который он видел в той маленькой церкви у дороги, то ему необходимо найти в себе глубину чувства, близкую к той, что была у неизвестных, страстно верующих людей, которые создали там образ бога.

У него никогда не будет их чистой, непоколебимой уверенности, но ему казалось, что у него в душе сейчас чудесным образом существует нечто, равное ей. Он пришел из-за городских стен на угасающем западе, неся в своем сердце три мертвых души и птичью душу на шее, и пришел к более высоким стенам здесь, на востоке. Из города в Город, прошел через глушь и туман, вошел в лес, внушающий ужас — он не мог не внушать ужас, — и вышел живым. Ему подарили жизнь или, возможно, правильнее сказать, что его жизнь, и жизнь Варгоса и Касии куплена ценой души Линон, оставленной там, на траве, по ее собственному приказу.

Он видел создание в Древней Чаще и его сохранит в себе до конца дней. Так же, как Иландра будет в нем, и девочки. Ты движешься сквозь время, и что-то остается позади и все же остается с тобой, такова природа жизни человека. Криспин пытался этого избежать, спрятаться после их смерти. Это невозможно.

— Ты не сделаешь им чести, если будешь жить так словно и ты тоже умер, — сказал ему тогда Мартиниан вызвав гнев, граничащий с яростью. Криспин ощутил глубокий прилив нежности к своему далекому другу. Именно сейчас, высоко над хаосом Сарантия, ему казалось, что есть так много всего, чему он хотел бы воздать почести, или возвысить — или поставить своей задачей это сделать. Ибо нет необходимости, нет справедливости в том, чтобы дети умирали от чумы, или юных девушек разрезали на куски в лесу, или продавали в горький час за хлеб на зиму.

Если это и есть мир, каким бог — или боги — создал его, тогда смертный человек, этот смертный человек, может признать его и почтить силу и бесконечное величие, которые в нем существуют. Но он не признает, что это правильный мир, и не покорится, будто он — всего лишь пыль или ломкий лист, сорванный с осеннего дерева, беспомощно летящий по ветру.

Может быть, так и есть, все мужчины и женщины могут быть столь же беспомощными, как этот лист, но он не признает этого, и он сделает здесь, на куполе, нечто такое, что будет рассказывать — или внушать мысли — обо всем этом, и не только об этом.

Криспин совершил путешествие сюда, чтобы сотворить свой мир. Совершил свое плавание и, вероятно, все еще плывет, и он вложит в мозаики этого святилища столько от настоящего путешествия и того, что было в нем и за ним, сколько сможет передать его желание и его мастерство.

Он даже изобразил бы здесь Геладикоса, хотя знает, что его могут за это искалечить или ослепить. Пусть в замаскированном виде, намеком, в луче закатного света, самим отсутствием. Кто-нибудь посмотрит вверх, кто-нибудь настроится определенным образом на изображение и сможет сам поместить сына Джада туда, где картина требует его присутствия, падающего на павшем западе с факелом в руке. А факел обязательно будет там, копье света из низких закатных облаков, пронзившее небо или летящее с небес к земле, где живут смертные.

Он изобразит здесь Иландру и девочек, свою мать, лица его жизни, так как для таких образов есть место, и место их здесь, они — часть путешествия, его собственного и всех людей. Фигуры из жизни людей и есть суть их жизни. То, что ты нашел, любил, оставил позади, унес с собой.

Его Джад будет бородатым восточным богом из той церкви в Саврадии, но языческий «зубир» будет стоять здесь же, на куполе, животное, спрятанное среди других животных, которых он изобразит. И все же не совсем так: только он один будет выложен из черных и белых камней в стиле первых мозаик древнего Родиаса. И Криспин знал то, чего не знали те, кто одобрил его рисунки углем: как это изображение саврадийского зубра будет выделяться среди всех цветов, которые он здесь использует. А Линон с сияющими драгоценными камнями вместо глаз будет лежать на траве рядом — и пускай люди дивятся. Пускай они называют «зубира» быком, если хотят, пускай гадают насчет птицы в траве. Чудо и тайна — часть веры, разве не так? Он им это скажет, если его спросят.

На помосте он стоял один, вдали от всех, глядя на каменную кладку, и проводил по ней руками снова и снова, как слепой. Он сознавал, что выглядит смешным, как всегда, когда занимался этим, и время от времени жестами показывал стоящим внизу подмастерьям, что надо передвинуть его помост на колесах. Помост качался при движении, ему приходилось держаться за перила, но Криспин провел большую часть своей рабочей жизни на таких платформах, как эта, и не испытывал страха перед высотой. По правде говоря, это было своего рода убежище. Высоко над миром, над живыми и умирающими, над интригами дворов, мужчин и женщин, наций, племен и факций и над человеческим сердцем, пойманным в ловушку времени и стремящимся достичь большего, чем ему позволено. Криспин не желал быть снова втянутым в беспорядочную ярость всего этого, он хотел теперь жить — как заставлял его Мартиниан, — но вдали от этой смутной борьбы, чтобы передать свое видение мира на куполе. Все остальное было преходящим, эфемерным. Он — мозаичник, как он все время повторял людям, и этот высокий помост — его небеса, его источник и место его назначения, все сразу. И если ему повезет и бог благословит, он, возможно, сделает здесь нечто такое, что уцелеет и прославит свое имя.

Так Криспин думал в тот момент, когда взглянул вниз с такой огромной высоты над миром, чтобы проверить, закрепили ли подмастерья снова колеса помоста, и увидел, как в серебряные двери святилища вошла женщина. Она посмотрела вверх, она искала его, и, хотя не было сказано ни единого слова и не было сделано ни единого жеста, Криспин почувствовал обратное притяжение мира, как нечто яростное и физическое, повелительное, требовательное, насмехающееся над иллюзиями аскетизма. Он не создан для того, чтобы прожить свою жизнь святым в неприкосновенном месте. Лучше всего признать это сейчас. Совершенство, как он только что подумал, недостижимо для людей. Несовершенство может быть превращено в преимущество. Возможно.

Стоя на помосте, он еще на одно мгновение приложил обе ладони к холодным кирпичам купола и закрыл глаза. На такой высоте стояла глубокая тишина, безмятежная, одинокая. Мир, принадлежащий ему одному, возможность совершить акт творения. Этого должно было быть достаточно. Почему же этого недостаточно. Руки его опустились. Затем он пожал плечами — жест, известный его матери, его друзьям и его покойной жене, — и, подав знак стоящим внизу придержать помост, начал долгий спуск вниз.

Он находился в мире, а не над ним, не отгороженный больше от него стенами. Если он и приплыл куда-нибудь, то именно к этой истине. Он выполнит свою работу или потерпит неудачу, как человек, живущий в свое время, среди друзей, врагов, возможно, любовниц и, возможно, с любовью, в Варене под антами или здесь, в Сарантии, Городе Городов, оке мира, во времена царствования великого и славного, трижды возвышенного императора Валерия Второго, наместника Джада на земле, и императрицы Аликсаны.

Это был долгий, медленный спуск, рука — нога, знакомые движения, снова и снова. По привычке быть осторожным он выбросил из головы все мысли, пока спускался вниз: случалось, люди погибали, если проявляли небрежность, а этот купол был выше всех, какие Криспу встречались. Тем не менее во время движения он ощущал притяжение: мир притягивал его назад, к себе.

Он достиг деревянного основания передвижной платформы, стоящей на колесах на мраморном полу. Обернулся и мгновение постоял на основании, на этом незначительном расстоянии от земли. Затем кивнул головой женщине, стоящей там, которая не произнесла ни одного слова и не сделала ни одного жеста, но которая пришла сюда и вернула его им всем. «Интересно, — подумал он, — понимала ли она, что делает это». Могла понимать. Это соответствовало тому, что он уже о ней знал.

Он вздохнул и шагнул вниз с платформы. Она улыбнулась.