Дорогая мамочка. Война во Вьетнаме глазами снайпера

Пончо (1), подкладка для пончо (2), рюкзак (3), упаковка из дома: печенье, леденцы, напиток «Kool-Aid», сухие супы (4), три коробки пищевого рациона типа «С» (5), минимум четыре фляги (6), две баночки присыпки для ног (7), порошок BFI, коагулянт крови (8), две катушки с черной лентой (9), туалетная бумага (10), котелок (11), маскировочный грим — черный, коричневый, темно- и светло-зеленый (12), поясной ремень (13), набор инструментов для минимальных регулировок прицела (14), три коробки рациона типа «К» (15), цинковая мазь (16), аптечка первой помощи (17), таблетки для очистки воды «Halazone» (18), подсумок с 80-ю матчевыми 7,62-мм патронами (19), витамины (20), дополнительные батареи для прицела и фонарей (21), репеллент против насекомых (22), швейцарский армейский нож (23), предметы личного обихода — набор для бритья, мыло, зубная щетка и паста (24), дополнительная униформа (25), топографические карты (26), набор для письма (27), три футболки (28), две салфетки (29), два полотенца (30), шомпол (31), ружейное масло (32), льняное масло (33), блокнот (карточки) снайпера (34), шляпа (35), шесть пар белых хлопчатобумажных носков (36), одежда для джунглей (37), транзисторный приемник (38), фотокамера и пленка (39), фонарь (40), одна шашка пластичного взрывчатого вещества C-4 (41), компас (42), турецкий топор-мачете (43), зажигалка «Zippo» (44), полевой бинокль (45), кусачки для проволоки (46), проблесковый фонарь (47), запасные шнурки от ботинок (48).

Ну начнем потихонечку…

Глава I Несколько хороших парней[1]

Ровно в 04:30 утра дверь распахнулась, и вошел Грейвс.

— Подъем, подъем, подъем! Drop your cocks, and grab your socks![2]. Немедленно! Уард, у тебя десять минут, чтобы выстроить своих засранцев перед казармой. — Он исчез так же быстро, как и появился.

Так началась моя подготовка в морской пехоте, два месяца почти бесконечных страданий. Многие не смогли этого вынести. При постоянной нехватке сна, с интенсивными физическими тренировками, занятиями, проверками, наказаниями, полевыми выходами, и муштрой, мы могли сломаться, пока бежали по краю этой извилистой пропасти. Затем Корпус начал лепить из нас то, что он хотел.

К полудню двадцать пятого, в моей голове начал складываться план, как руководить своим отделением. Выполнение большинства наших учебных занятий требовало полного взаимодействия, а значительная часть программы подготовки ставила нас в состояние соперничества, — человек против человека, отделение против отделения, наш взвод против трех других взводов нашего учебного курса. У инструкторов было несколько вымпелов, которые использовались в качестве разменной монеты для поощрения. Благодаря занятиям в легкой атлетике в школе, я был вполне готов к подобному соревнованию, мне просто нужно было свести к минимуму разницу в уровне подготовки между людьми в своем отделении и выйти с ними против остальных. Мы должны были стать единой командой во всех отношениях. Мы должны были стать номером один.

Когда мы вернулись из столовой, я собрал их всех вместе.

— Послушайте, ребята! Я уже слишком много времени провел в кубрике Грейвса, получая инструкции, чтобы затем передать их вам же. Меня не слишком дрючили за всех вас, так что теперь мы одна команда, — никаких понтов и никаких косяков. Каждый человек отвечает за любого другого своего товарища, включая меня. Мне нужны два человека, чтобы помочь мне управляться с делами, когда Грейвс будет иметь меня.

Все подняли руки, и у меня появилась надежда, что это может сработать. Я не мог упустить этого парня с большой зубастой улыбкой, стоявшего в первом ряду.

— Ты, как твое имя?

Он ответил с легким южным акцентом.

— Херальд Паркер Тайнер второй, сэр.

— Не называй меня сэр. Я такой же рядовой, как и все вы. Как тебя угораздило получить такое имя?

— Мой папа священник, просто называйте меня Паркером.

— Ладно, Паркер, ты помощник номер один. — Я посмотрел в глаза каждого человека, чтобы в них найти что-то иное, что-то неожиданное. Потом я указал на щуплую очкастую фигуру, стоявшую позади.

— Твое имя Тимс, не так ли?

— Теннис.

— Грейвс чуть было не назначил тебя «домовой мышью», и если бы он не застал здесь Вэгонера, то ею стал бы ты. Ты помощник номер два. Твоя работа будет заключаться в том, чтобы чуть поотстать, убедиться в том, что все покинули казарму и проверить все, что только может привлечь внимание Грейвса. — Я повернулся к Вэгонеру. — Ты будешь проводить много времени в кубрике сержанта-инструктора. Я хочу знать все, что ты там услышишь и сможешь узнать от других «домовых мышей».

— Нет вопросов, — ответил он.

Я снова потребовал тишины.

— Все спорщики сразу же приходят ко мне, — я не хочу, чтобы Грейвс словил отделение, дерущееся внутри себя.

По стечению обстоятельств в моем отделении оказался Ник Херрера. Я поспешил к нему и спросил, не хочет ли он стать командиром огневой группы.

— Почему бы и нет? — ответил он. — Хуже от этого не будет.

— Спасибо, Ник. Успокойтесь, ребята! Мне нужны еще три человека на должности командиров огневых групп. Кто желает?[3]

Шесть руки взметнулось вверх, и я нацелился на веснушчатого парня примерно моего роста.

— Как тебя зовут?

— Рядовой Бёрд.

— Ты командир второй огневой группы. — Я услышал, что нас зовет Грейвс, и понимал, что времени нет. Нужны еще два командира огневых групп. Я ускорил свой поиск. Один человек опустил руку вниз, и осталось четыре.

— Ты! — Я указал на жилистого, смуглого парня. — Как тебя зовут?

Он надулся как индюк.

— Круз. Рядовой Круз.

— Откуда родом?

— Из Лос-Анжелеса. Я пуэрториканец.

Таким образом я начал импровизировать важные решения с людьми самого разного этнического и расового происхождения. Я знал, что черные не ладят с латиносами, а также с пуэрториканцами, а у белых зачастую возникали проблемы с представителями всех трех этнических групп. Из трех оставшихся человек, двое были белыми, а последний — мексиканцем по имени Каудильо.

Одно я знал четко, — при том способе, с помощью которого Грейвс меня изводил, межрасовые конфликты в моем отделении еще больше усугубили бы мое положение.

Я снова посмотрел на Круза. Он, конечно, был самоуверенным, но что-то в нем было еще. Я поставил его во главе третьей огневой группы. В ней находился чернокожий новобранец по имени Бенхам, — опасная ситуация, но в долгосрочной перспективе это может оказаться полезным. Каудильо возглавил четвертую огневую группу.

— Все, кроме рядового Паркера, бегом марш на выход!

Как только люди бросились из казармы, я ухватился за ближайшую койку и прислонился к ней. Спать, — все, о чем я мог думать, это только о сне. Паркер подошел ко мне.

— Ты в порядке?

— Да, мне просто нужно немного отдохнуть, сын проповедника, да?

— Верно, баптист. Кстати, как ты хочешь, чтобы я тебя называл?

— Меня не волнует. — Я сел. — Никак не называй, только сэр.

— Ладно, язычник.

Когда я глянул на него, он смотрел на меня, улыбаясь так широко, что я мог бы много раз черпать из него жизненную силу.

— У тебя есть прямая связь с Господом, Паркер? Нам всем это понадобится прежде, чем все это закончится.

— Конечно, язычник.

— Скажи, Паркер, а ты не хотел бы побыть духовным наставником для парней? Я имею в виду, что хотел бы, чтобы все проблемы в этом отделении оставались в этом же отделении.

— Конечно, язычник. Я думаю, что смогу помочь некоторым из этих грешников. Как ты хочешь меня использовать?

— Чем проповедовал твой старик?

— Адским огнем и серой.

— Хорошо. Как ты уже заметил, здесь у нас есть все — иудеи, католики, протестанты, атеисты, и, по крайней мере, один баптист. Используй то, что будет работать. — Паркер улыбнулся еще шире, и я понял, что поступил правильно, выбрав его в качестве своего помощника. Это будет адский огонь и сера, и это сработало. Ребята шли к Паркеру с личными проблемами, и он заботился о них, если же все было серьезно, он приходил ко мне. Я всегда мог положиться на Паркера в поддержании здорового психологического климата в своем отделении.

Я мог слышать, как к нам приближается Грейвс. В то время как Паркер собрал людей вместе, у меня было несколько секунд, чтобы думать других, кого я выбрал. Теннис казался хорошим выбором, — он был парнем, который вынужден был тяжко бороться всю свою жизнь, но до сих пор не мог преодолеть кличку «ботан». Ни с Ником, ни с Бёрдом ни с Каудильо не возникало никаких проблем. Я чувствовал, что могу доверять Вэгонеру. Когда я выходил на построение, то подумал о Крузе. Паркер протянул мне блокнот: «Все построены и пересчитаны, язычник».

— Спасибо, Паркер, вольно.

Уголком глаза я увидел, что Грейвс хватал людей в случайном порядке за шиворот и рвал их лицом к лицу, яростно ругаясь. Темп обучения неуклонно возрастал с каждым новым днем, вплоть до момента выпуска из учебки.

Двадцать шестого числа я подхватил простуду, которая вскоре переросла в бронхит. Мы спали часа по четыре в сутки, и Грейвс часто прерывал их, заставляя нас подрываться в середине ночи. Как командир отделения, я делал хорошо, чтобы получить два или три часа.

Я был вынужден спать сидя, чтобы не пересыхала слизистая оболочка моего горла и легких. Мне не хватало носовых платков, чтобы собирать поток слизи и мокроту, так что я начал использовать запасные наволочки и каждую ночь загрязнял новую. Тогда я еще не знал этого, но это было не единственное возможное применение наволочкам.

Наша первая проверка белой перчаткой произошла 7 сентября. Грейвс надел на свою руку чистую белую хлопчатобумажную перчатку и проверил все четыре казармы, и все четыре отделения проверку провалили. Мы и не должны были пройти, и Грейвс искал до тех пор, пока он чего-то не находил. Мое отделение провалило проверку из-за неправильно сложенных носков. Грейвс пришел в неистовство — он повытаскивал матрасы с каждой из коек и перевернул полдюжины «стеллажей», после чего вытряхнул и разбросал повсюду содержимое каждой тумбочки. Казарма стала выглядеть так, словно внутри взорвалась бомба.

— Рядовой Уард, выйти из строя!

— Сэр, рядовой Уард по вашему приказанию прибыл, сэр.

— У вас двадцать минут, чтобы вычистить этот свинарник и быть готовым к очередной проверке!

Кое-как мы справились. Отделение Янга не прошло второй проверки. Грейвс снова разнес их казарму, и после очередной проверки они должны были безупречно вычистить уборную зубными щетками — своими собственными.

Огромный асфальтированный плац, ласково прозванный «Мельницей»[4], располагался в самом центре базы, но достаточно близко к аэропорту Сан Диего, так что Грейвса почти невозможно было услышать, когда он выкрикивал команду. На плацу мы ежедневно проводили три часа, учась маршировать, делая особый упор на строевую подготовку в составе подразделения. Некоторые ребята на самом деле не могли различить где право где лево, и все мы представляли собой неуклюжую толпу. Грейвс отдавал приказы командирам отделений, и мы, в свою очередь, отдавали их нашим подразделениям.

Второго сентября мы всем подразделением маршировали на плацу, когда Грейвс подал команду, но его голос был заглушен взлетающим самолетом. Дэйв и я приказали своим отделениям остановиться, в то время как два других сделали поворот направо. Грейвс мгновенно взбеленился, решительно направился к нам, шлепнул свою шляпу на асфальт, и сильно ударил нас обоих в грудь. После нам было приказано дожидаться его у двери его домика по стойке смирно. Ничего подобного раньше не происходило, и пока мы шли к кубрику сержанта, то нервно обсуждали чем это все может закончиться. Но мы знали, — что бы не произошло, ничего хорошего нам это не сулило.

До этого момента такие вещи как «Стойка» и «Невидимый Стул» являлись лишь слухами. При «Стойке» испытуемый должен был стать возле койки, стоящей в полутора метрах от стены, и прижаться лбом к ее узкой металлической кромке. Затем он должен был преодолеть расстояние от койки до основания стены, идя по стойке «смирно», с разведенными в стороны руками. При этом почти весь вес тела приходился на кромку койки и лоб, поэтому физическое усилие и боль были мучительны. «Стойка» — это все, о чем я смог подумать, когда Грейвс посмотрел на нас, сжав зубы, пройдя мимо, и открывая дверь в свой кубрик.

— Идите сюда, мальчики.

— Сэр, да, сэр!

Он положил шляпу на стол и говорил, пока откидывал одеяла, закрывающие жилые помещения сержантов-инструкторов в расположении нашего взвода. Хотя у нас было два других сержанта-инструктора, Грейвс являлся номер один. Я нервно взглянул на металлические шкафчики, стоявшие вдоль правой стены, и на ряд коек вдоль левой.

— Сегодня был жаркий день, и я могу понять вас, ребята, вы могли немножечко устать. На самом же деле, я думаю, что ваши чертовы уши заснули, поэтому я хочу, чтобы вы отдохнули. Видите вон там те красивые, мягкие стулья?

— Сэр, да, сэр!

— Ну же, располагайтесь с комфортом. Да, но есть одно условие, которое должно быть выполнено, если вы будете пользоваться моими стульями, — я не хочу, чтобы ваши грязные задницы касались пола. Садись!

— Сэр, да, сэр.

Конечно, никаких стульев здесь не было, однако мы все приняли положение сидя, прислонившись спиной к шкафчикам. Грейвс подошел к своему столу и взял из ящика стола черную кожаную перчатку, отороченную мехом. Он натянул ее на правую руку и встал перед нами, похлопывая перчаткой по ладони левой руки.

— Я хочу, чтобы вы хорошо отдохнули, но помните, что вашим задницам лучше не трогать пол!

Минут через десять наши ноги начали слабеть, и мы начали медленно сползать вниз по шкафчикам.

— О, нет, засранцы, держать задницы!

Краем глаза я увидел, как он взял одной рукой Дэйва за горло, вернул обратно в положение сидя и ударил своим затянутым в кожу кулаком ему в живот. По мере того, как Грейвс вышибал из него дух, от Дэйва доносилось лишь нечленораздельное угуканье. Я отчаянно пытался толкнуть себя вверх, но у мышц моих ног были другие планы, и я соскользнул вниз. После того, как Грейвс отмудохал Дэйва, он проделал то же самое со мной, а потом снова вернулся к Дэйву. Грейвс весь вспотел, методично нанося удары один за другим по нашим животам. Когда он, наконец, остановился, мое тело было налито тяжестью.

— Вы, двое ничтожеств! У вас есть три секунды, чтобы убраться из моего кубрика!

Мы дернулись, чтобы подняться, и оба упали на пол лицом вниз. Наши ноги нам отказали. Когда мы выползали из его домика на локтях, Грейвс пинал нас ногами и ругался на чем свет стоит. Мне удалось приподняться и стать на руки и колени, когда Паркер и мои командиры огневых групп подняли меня и перенесли на мою койку. Моя форма вся пропиталась от пота, и я с трудом дышал. Паркер яростно растирал ноги, кто-то приподнял меня, засунул таблетки с солью в рот, и дал мне воды. Несколько рук стянули с меня униформу, и положили на живот мокрое полотенце.

Я мог только думать о том, что это мои люди, да, это были мои люди. Я чертовски гордился ими и поклялся поступать с ними правильно, несмотря ни на что. Я открыл глаза, и увидел, что вокруг моей койки сгрудилось все отделение. Хриплым голосом, не громче шепота, я подозвал Паркера поближе.

— Скажи всем спасибо. Все будет в порядке, пусть возвращаются к тому, что они делали. Когда ты закончишь, я хочу поговорить с тобой и командирами групп отдельно.

— Конечно, язычник.

Паркер быстро вернулся с командирами групп. Я все еще не мог подняться и разговаривал шепотом. Все они уселись на пол и сгрудились поближе ко мне, чтобы расслышать.

— Послушайте, ребята, становится тяжелее. У Грейвса есть кожаная перчатка, и он знает, как ею пользоваться. Я не хочу, чтобы кто-то из нашего отделения прошел через все то, что прошел я.

Они быстро согласились со мной.

— Единственный известный мне способ достичь этого — это сделать отделение лучшим во взводе. В свою очередь, я обещаю быть лучшим командиром отделения. Все мы знаем, как командуют другими отделениями. Перри и Джонсон не думают ни о чем другом, кроме как бить своих людей. Янг классный парень, но я не думаю, что он достаточно крут. Мы должны быть на шаг впереди Грейвса. Все, кроме Тенниса, Ника и Паркера расходятся и готовятся к внезапной проверке. Грейвсу сейчас поперло, он в ударе, и я знаю, что он отметил, что мы с Янгом не в форме, чтобы ее пройти. Ник, проскользни в кубрик Дэйва и посмотри, как он там. Также скажи ему, что проверка может быть в любой момент. Да, Ник, только не попадись. Теннис, помоги мне надеть чистую униформу. Паркер, я знаю, что ты проводил много времени с людьми, и я попрошу тебя проводить еще больше. Ты оказываешь благотворное влияние на ребят, и сможешь увидеть, когда события начнут приобретать плохой оборот. Пройди в отделении все от А до Я и каждый день выбирай другого человека, который поможет тебе сохранить все снаряжение вместе. Командиры групп и Вэгонер свободны.

— Мне кажется, или я вижу в тебе немного от торговца лошадьми, язычник?

— Может быть, Паркер, может быть.

— Как по мне, звучит справедливо.

Он подмигнул мне и ушел готовиться к проверке, относительно которой у меня было лишь предчувствие, что она начнется с минуты на минуту. Через тридцать минут, когда Грейвс ворвался в казарму для окончательного нашего убийства, мы были более чем готовы, и от того, что он увидел, на секунду он растерялся.

Мои ноги все еще тряслись, но я следовал за ним по всему помещению со своей запиской книжкой, готовый отметить любые недочеты. Он проверил каждую койку и каждого человека сверху донизу. Он тщательно осмотрел каждую винтовку и покопался в каждой тумбочке, выискивая любое отсутствие порядка. Когда он так и не смог обнаружить ни одного нарушения, он подошел к моей койке, вытащил из кармана двадцатипятицентовую монету и бросил ее на койку. Она отскочила и упала на пол. «Черт, — подумал я, — я ведь не мог заправить койку так плотно. Мою койку заправлял Теннис». Грейвс странно посмотрел на меня, но в его глазах уже не было гнева. Это было больше чем просто чувство своего собственного достижения.

— Ты пытаешься заморочить мне голову, Уард?

— Сэр, нет, сэр. Сэр, сержант-инструктор Грейвс хотел бы, чтобы рядовой вернул его 25 центов на место, сэр?

— Нет, Уард, это маленький спектакль стоил своей четверти бакса. У твоего отделения командирский час до приема пищи. — С этими словами он ушел.

Я со вздохом прислонился к своей койке:

— Четвертое отделение, вольно! Вы только что купили себе два часа свободного времени, так что не будем его терять.

Я плюхнулся на койку. Теннис отстал, чтобы убедиться, что все парни ушли. Потом он подошел ко мне.

— Теннис.

— Да?

— Я хочу, чтобы ты показал всем, как застилать койку настолько плотно. Большинство парней вообще не могут сделать так, чтобы монета отскакивала. Я сам вышибала, но с того места, где ты стоял, ты не мог видеть выражения лица Грейвса, когда этот четвертак спрыгнул с матраса, как будто имел ноги.

— Буду рад, — сказал он, поднимая монетку. — Когда я убираюсь, то на заправление кровати трачу больше времени, чем на что-либо еще. — Он встал и забрал монету.

— Сохрани ее! Чем больше денег мы сможем вытащить у Грейвса, тем лучше. Иди наружу к остальным ребятам.

Я остался один. Казарма была пуста, но каким-то образом живой, и я впервые почувствовал, что мы стали одной командой.

Во время нашей крайней неделе в Сан-Диего, Майк О’Грейди заболел воспалением легких и был госпитализирован, отстав от Дэйва, Ника и меня на три недели.

За три дня до нашего отъезда в Кэмп-Пендлтон, Вэгонер сказал мне, что Джонсон и Дэйв перекинулись словами, и что Джонсон планирует устроить ему в тот вечер «темную». Устроить «темную» — это совсем не вечеринка: армейское одеяло набрасывается на голову человека, чтобы он не мог определить своих противников, после чего его бьют, иногда до смерти[5].

— Чтоб он сдох, — кипел я от злости, — Вэгонер, пойди скажи Янгу, в чем дело. Четвертое отделение, подъем, быстро!

Я поспешно одевался, пока люди скатывались со своих полок, подсознательно подсчитывая шлепки босых ног о пол казармы.

— Четвертое отделение, стройся! Я только что узнал, что Джонсон хочет сделать Янгу «темную». Собрать все, что можно использовать в качестве оружия, но только не винтовки и штыки. Разойдись, бегом!

Некоторые ребята положили тяжелые предметы в свои наволочки, чтобы использовать их как дубинки, я слышал, как разламывались надвое рукоятки метел, как хватались ведра, также прихватили несколько труб. Большинство людей выпрыгивало наружу босиком, в одном нижнем белье.

— Четвертое отделение, стройся! Вперед, марш!

Мы чуть припоздали — Джонсон уже повел свое отделение к казарме Янга. Я сказал Дейву, чтобы он держал своих людей за моим отделением, а сам пошел встретиться с Джонсоном лицом к лицу.

— Это не твое дело, Уард.

— Джонсон, я немного разочарован. Ты собрался устроить вечеринку, а нас не пригласил. Мои люди могут легко разогнать твое отделение, и тогда ты останешься один против людей Янга. Если ты хочешь попробовать, давай покончим с этим. — Джонсон знал, что выбора особо у него нет, я видел это в его глазах.

— Ты еще пожалеешь об этом, Уард! — Сказав это, он ушел. Мы с Джонсоном наделали много шума, и я был уверен, что Грейвс подслушивал нас и наблюдал откуда-то из темноты.

Два дня спустя Джонсон все-таки поквитался. Во время перерыва, он начал гнобить солдата своего отделения, рядового Хикса, зная, что его действия могут рассердить меня. Когда он ударил человека, я шагнул к нему.

— Это зашло слишком далеко, Джонсон!

— Я же говорил тебе держаться от меня подальше! — Заорал он и сильно ударил меня прежде, чем я смог поднять свои руки. Я упал и разбил себе подбородок об открытую тумбочку. Я вскочил и прижал его к полу. Зная, что у Джонсона слабая спина, я обхватил его шею и начал бить ему по почкам. Наша маленькая стычка была внезапно прервана чьим-то криком: «Атас!» Как только мы неуклюже поднялись на ноги, дверной проем заполнила фигура Грейвса.

— Что, черт возьми, здесь происходит?

Все молчали, за исключением Хикса, который лежал, свернувшись на полу, и стонал. Тяжело дыша, Джонсон и я ответили:

— Сэр, сержант-инструктор Грейвс, это было недоразумение, сэр.

— Что случилось с рядовым Хиксом? — Грейвс испытывал нас. Если бы ответил я, то стал бы стукачом, и если бы Джонсон ничего не сказал, мы оба оказались бы в беде. Меня спас чей-то голос сзади.

— Сэр, рядовой Джонсон ударил рядового Хикса, сэр. — Я мог заметить, как на скулах Грейвса напряглись мышцы, когда он посмотрел на Джонсона.

— Это правда, рядовой Джонсон?

— Сэр, да, сэр.

— Почему ты это сделал, рядовой Джонсон?

— Сэр, рядовой Хикс не подчинился приказу, сэр.

— Так, так, и ты просто его ударил, да?

— Сэр, да, сэр.

— А с тобой, к дьяволу, что произошло, Уард?

— Сэр, я поскользнулся на мокром полу, сэр.

— Окей, думаю, что разобрался. Вы трое, — в санчасть! Я хочу, чтобы ваши нежные задницы вернулись назад в течение двух часов. Вперед, марш! — В голосе Грейвса послышались нотки, которые я раньше не слышал, и о которых я много думал, пока мы шли в лазарет.

Этот инцидент решил все дальнейшие проблемы между Джонсоном и мной. На следующий день мы и остальные люди были плотно набиты вместе в два грузовика, направившиеся в Кэмп-Пендлтон.

База в Сан-Диего находилась в городской черте, так что для прохождения огневой подготовки нам пришлось временно перебраться в учебный лагерь в Кэмп-Пендлтон.

Первые несколько дней на стрельбище мы жили в неотапливаемых палатках возле нескольких больших трейлеров, служивших в качестве уборных. Было холодно и влажно. При подъеме мы бежали в прицепы, чтобы умыться и согреться, — в основном, чтобы согреться. К концу недели мы перешли в постоянные казармы, — самый желанный побег из холодных палаток. Именно там я стал все чаще сталкиваться со странностями, которые начались происходить с сержантом Грейвсом.

Однажды в час ночи я обнаружил, что сижу на койке из-за того, что кто-то рванул меня вверх за воротник футболки. Чувствовался запах дешевого джина — Грейвс снова до меня добрался. «Вот черт», — подумал я. В казарме восемьдесят парней, почему я?

— Уард, ты не спишь?

Как я мог спать?

— Сэр, да, сэр.

— Не гони, Уард, я хочу поговорить. — Он притянул меня ближе. — Я хочу знать, нравлюсь ли я людям.

Какого хрена? Нравится ли он? Да все просто ненавидели его!

— Так точно, сержант Грейвс, конечно, людям вы нравитесь!

— Лживый сукин сын! — Он толкнул меня вниз, но сразу же встряхнул обратно.

— Я нравлюсь тебе, Уард?

— Так точно, нравитесь, сержант Грейвс.

— Еще одна чертова ложь! — Меня снова отпустили и дернули вверх.

— Я хочу знать правду, Уард.

— Никак нет, сэр, никто вас не любит.

Он отпустил меня, положив руки на бедра, и уткнулся в пол. Я едва услышал его бормотание: «Хорошо, хорошо», — перед тем, как он внезапно встал и, пошатываясь, пошел в темноту, только для того, чтобы во время подъёма стать таким же привычным для нас Грейвсом.

Подобные ночные визиты продолжалась на протяжении всего нашего пребывания на стрельбище. В конце концов до меня дошло, что он был очень одинокий человек. Иногда Грейвс расспрашивал меня о доме, или о ком-либо из солдат взвода, но практически никогда не упоминал о своей жизни.

Хотя по-прежнему с нами вели занятия по другим дисциплинам, основной упор на стрельбище Эдсон делался на изучении стрелкового оружия. Если ты не можешь попасть в цель, ты не очень хороший солдат. В Корпусе морской пехоты, если ты не можешь попасть в цель, ты вообще не солдат.

Однажды на стрельбище мы стали свидетелями самоубийства, когда солдат из соседнего взвода склонился над винтовкой М-14, дуло которой было плотно прижато к его груди, и нажал на спусковой крючок. Его труп еще не донесли до «Скорой», когда Грейвс собрал нас, чтобы обсудить то, что произошло.

— На тот случай, если кто-либо из вас, говнюков, захочет сделать то, что сделал с собой тот подонок, я объясню, как сделать это правильно. Ни этот неженка, и никто из вас не стоит даже одной морпеховской пули.

Он закатал левый рукав и высоко поднял руку.

— Если в этом взводе у кого-то в голове бродит такая же идея, вы должны делать это правильно. Станьте в душе под сильный напор холодной воды, возьмите бритвенное лезвие и вскройте руку от запястья до локтя. — Своим указательным пальцем он прочертил невидимую линию по внутренней стороне предплечья, — Аккуратно и чисто. Все понятно?

— Сэр, да, сэр.

— Я не слышу вас!

— Сэр, да, сэр!

— Я по-прежнему не слышу вас!

— Сэр, да, сэр!!!

Нам было чертовски трудно разобраться со всем этим. Не более чем в ста футах от нас лежал мертвый человек, чье сердце было буквально вырвано из спины, а Грейвс спокойно говорил нам о том, как убить самого себя.

24 октября Грейвс получил увольнительную на три дня и его заменил недавно закончивший школу сержантов-инструкторов и назначенный в наш взвод штаб-сержант Томас.

Я мгновенно невзлюбил этого человека, и он доказал правильность моих инстинктов в первый же день здесь. Он заставил нас идти гусиным шагом в столовую по живописному маршруту, через овраги и заросли полыни. Гусиный шаг — это когда вы идете сидя на корточках, заложив обе руки за голову, и все время выкрикиваете «кря, кря». С недавних пор гусиный шаг был запрещен в Корпусе из-за ущерба, который он наносил хрящам и сухожилиям человека.

В отличие от Грейвса, сержант Томас наказывал ради наказания, а не ради поддержания дисциплины. Он заставлял отжиматься на кулаках на гравийной дороге, и делать две тысячи прыжков из положения сидя без видимых на то причин. Он заставлял нас ползать, как червей в развернутом боевом порядке, а одного парня из отделения Дэйва так долго мучил «Стойкой», что его пришлось отвезти в госпиталь. Никогда бы не подумал, что буду рад возвращению Грейвса, но когда Томас вернулся в Сан-Диего, я обрадовался.

Занятия на стрельбище были напряженными. Я обучился стрельбе из пистолета.45 калибра, но на самом деле я не любил это оружие. Низкая точность и большой вес, наряду с недостатком останавливающего действия, побудили меня не носить.45 калибр.

Мы потратили целый день, стреляя из М-16, чтобы почувствовать эту винтовку, пришедшую на смену винтовке М-14 во Вьетнаме. Винтовка М-16 была легкой и обеспечивала точную стрельбу на дальности до пятисот ярдов, но у нее было два серьезных недостатка. Первой и самой неприятной проблемой была ее склонность к задержкам, даже в более-менее управляемой окружающей среде на стрельбище. Споры в отношении дефектов самой винтовки и плохого пороха, используемого в патронах, до поры до времени не возникали.

Другая проблема выявилась сразу. Винтовка, в режиме полностью автоматического огня, стреляла в настолько высоком темпе, что двадцатизарядный магазин опустошался еще до того, как первая гильза падала на землю. Это представлялось хорошей идеей, но легкий вес винтовки, в сочетании с сильной отдачей, означали, что даже самый сильный человек не мог удерживать винтовку. Когда мы отстреляли первый магазин, то обнаружили, что стоим в положении для стрельбы по уткам (целясь прямо вверх).

Более старая винтовка М-14 была снята с вооружения во всех родах войск, за исключением снайперов-разведчиков морской пехоты. Во многих отношениях, для военных это оказалось потерей. Огромное количество людей погибло во время полевых испытаний М-16 в реальных боевых действиях.

Каждый день, проведенный на стрельбище, приближал нас к выпуску. Провал в сдаче зачетов означал повторное прохождение курса огневой подготовки. Серьезный регресс.

Пока тянулся день, я заметил небольшую группу сержантов-инструкторов и офицеров, собравшихся позади меня и двумя другими стрелками на огневом рубеже. Я получил квалификацию стрелка-эксперта, и прошел слух, что я соревновался в стрельбе с теми двумя парнями для установления рекорда нашего выпуска. Я устал, очень устал, но я слышал, как Паркер кричал: «Давай, язычник!» Остальные ребята во взводе тоже кричали в мою поддержку, кричал даже Грейвс. Я опустошил свой последний магазин, и навсегда запомнил выстрел, давший мне второе место. Все сгрудились вокруг доски с результатами для окончательного подсчета итогов, и когда они были сделаны, Грейвс выдал мне награду за незанятие первого места — сильный удар в живот.

Конфликт на расовой почве между Крузом и Бенхамом, о котором я беспокоился, начался на стрельбище. Когда же после нашего возвращения в Сан-Диего он чуть было не перерос в кулачный бой, я принял меры и заменил Круза Бенхамом на должности командира огневой группы. Им это не понравилось, и я не был уверен, что мое решение правильно, но я сделал это. Через сорок восемь часов, я вернул Круза обратно на должность командира огневой группы. Гармония была восстановлена, и больше проблем на расовой почве в моем отделении не возникало.

Когда Грейвс в полдень, во время командирского часа, позвал меня к себе в кубрик, я подумал, что ему вдруг понадобилось. Насколько я знал, никто из моего отделения не сделал ничего плохого, и я полагал, что я тоже. Как обычно, я постучал три раза.

— Сэр, рядовой Уард прибыл по вашему приказанию, сэр.

— Заходи, Уард.

«Заходи, — мелькнула у меня мысль. — Что здесь происходит?»

— Сэр, да, сэр.

Я вошел и вытянулся в струнку, глядя, как всегда, поверх головы Грейвса на одеяло.

— Вольно, Уард.

— Сэр, да, сэр.

Я несколько замешкался. Мне приходилось заходить в эту комнату сотню раз и ни разу мне не разрешали стоять вольно. Наконец я смог посмотреть Грейвсу в глаза, в его собственном жилище, но моя тревога возросла, когда он встал и направился ко мне. «О, Боже, — подумал я, — чего это он?» Он собирался ударить меня по голове, чтобы прочистить ее, но почему? Однако вместо этого, он присел на край стола, поставив правую ногу на пол, и положив руки поверх своего левого колена.

— Уард, ты получил звание отличник взвода[6]. — на мгновение он взглянул на меня. — В чем дело, Уард? Внезапно проглотил язык?

— Сэр, нет, сэр, но я думал… Я имею ввиду… Мы все полагали, что им станет Джонсон. Все это время он был лидером во взводе, так что…

— И что, Уард? Он черный, как и я?

— Сэр, нет, сэр. Просто он напряженно работал для этого.

— Ты должен многому научиться, Уард. Я рекомендовал тебя, потому что ты преуспел по всем направлениям боевой подготовки: изучение теории, физическая подготовка и на стрельбище, хоть и не занял то гребаное первое место по огневой подготовке. Завтра утром после завтрака, бери этот сертификат от журнала Leatherneck[7] на форменную одежду и получай парадную форму. В день выпуска ты получишь свое новое звание рядового первого класса. И пусть это не вскружит твою голову, Уард. У нас еще неделя обучения, и ты будешь соревноваться за звание отличника всего вашего выпуска — да, Уард, я хочу эту награду. Завтра я объявлю взводу об этом решении. А теперь убирайся отсюда.

— Сэр, да, сэр.

Я не торопился возвращаться в свою казарму. Когда я добрался до него, я позвал Паркера наружу, чтобы переговорить.

— Что случилось, язычник?

— Грейвс сказал мне, что я стал отличником взвода.

— Оба-на! Язычник, ты должно быть делал правильные вещи, или это может быть потому, что Господь на твоей стороне.

— Паркер, я не хочу, чтобы ребята узнали об этом. Грейвс хочет объявить нам всем об этом завтра.

— Как скажешь, язычник.

Как только мы вошли в казарму, Паркер дал отделению команду «смирно».

— Слушайте сюда, вы, грешники! Рядовой Уард, ваш командир отделения, получил звание отличника.

Я едва успел «поблагодарить» Паркера, как был награжден криками «ура!» и градом ударов полотенцами и подушками.

Конкурс на звание отличника всего выпуска, собственно, не являлся состязанием между людьми. Он определялся по сумме очков, набранных за все время пребывания в учебном лагере для новобранцев. Я не знал отличников в остальных трех взводах, мне были известны лишь их имена. Крайняя проверка и крайнее упражнение оказались суровыми. Мое отделение было крепким, и люди шли хорошо. Для меня кросс на три мили на сильной калифорнийской жаре в армейских ботинках и хэбэшке оказался концом моей борьбы за звание отличника выпуска. У меня развилась вирусная пневмония и сопутствующий ей кашель. В конце кросса я вынужден был держаться за телефонный столб, чтобы не вылететь с трассы. Опять же, мне пришлось довольствоваться вторым местом.

Грейвс уже знал, что первое место я не займу, и, когда он потом пришел ко мне, я ожидал еще одной накачки. Но вместо этого он спросил, все ли со мной в порядке. Поскольку из моего носа потоком шли сопли, и мне было трудно дышать, я смог лишь выдавить из себя: «Сэр, да, сэр». Как только он ушел, меня начало выворачивать наизнанку.

За два дня до выпуска мастер-комендор-сержант Маккинни собрал взвод для разговора. Он был немногословен, но то, что он сказал в тот день, хорошо отложилось у меня в памяти.

— Джентльмены, мы находимся в состоянии войны, и каждый из вас, стоящих здесь сегодня, в той или иной степени окажется вовлечен в эту войну. То, как вы будете служить своей стране, возможно, определит, вернетесь ли вы домой на своих двоих или в ящике.

Жестом он указал на три стола с сидящими за ними сержантами.

— Эти люди находятся здесь затем, чтобы определить ваше дальнейшее углубленное обучение после того, когда вы закончите учебу здесь. Это будет либо учебный пехотный полк морской пехоты или пехотный батальон основной боевой подготовки. Также приглашаем всех желающих попробовать свои силы в школе иностранных языков в Монтерее, разведывательном батальоне, или школе снайперов-разведчиков. Большинство из вас получат назначение в регулярные подразделения морской пехоты или будут нести службу во Вьетнаме. Но только некоторые из вас будет претендовать на право поступления в одну из трех школ. Один из вас получит возможность поступить в любую из трех по собственному выбору.

Этим одним оказался я, и внезапно я столкнулся с проблемой выбора, который мог означать разницу между жизнью и смертью. Я также осознал истинную причину моих дополнительных усилий в лагере для новобранцев. По крайней мере, у меня был выбор, тогда как у большинства парней его не было. Я начал обдумывал перспективы. Школа иностранных языков? Нет, от этого веяло скукой. Разведка привлекала лишь фанатиков, что на самом деле было для меня нехарактерно. Оставалась снайперская школа. Определенно, я мог положить пулю туда, где она должна быть. Сержант почитал мое личное дело и сказал:

— Я определю тебя в школу снайперов-разведчиков. Распишись здесь. Это не означает автоматическое поступление на программу подготовки, но я не вижу с этим никаких проблем.

Как только я подписал контракт, я начал ощущать дыхание войны.

Наконец наступил день выпуска. Судорожно делались последние приготовления. Латунь была отполирована, кожа блестела, униформа тщательно проверена. Я надел темно-синюю парадку. Хотя в ней было жарко и неудобно, я гордился тем, что буду одним из четырех морпехов в нашем выпуске, кому было разрешено носить ее во время церемонии.

Перед тем, как нас должны были объявить морскими пехотинцами, на последних минутах должно было произойти еще два события. Первым была передача взводного вымпела от Джонсона мне. Сделано это было во время официальной церемонии, в присутствии всего взвода, стоящего по стойке «смирно». Джонсон являлся такой личной проблемой во время всего периода нахождения в лагере для новобранцев, что я с нетерпением ждал этого окончательного унижения. Но, когда он протянул мне древко с нашим вымпелом, удрученный взгляд на его лице лишил меня всякого чувства победы. Я почувствовал к нему жалость.

Второе событие навсегда сделало меня и Грейвса негласными товарищами. Проверяя мою парадную униформу, Грейвс обратил внимание, что я пропустил Знак отличия военной службы, который должен был быть на парадке.

— Черт бы тебя побрал, Уард, ты можешь хоть раз сделать что-то правильно? Подожди здесь.

Грейвс вернулся со значком. Он был слегка потерт, что выдавало его предыдущее использование.

Вскоре мы отправились на «мельницу», оставив позади себя лагерь для новобранцев. Мы должны были смотреть прямо перед собой, но каждый из нас внимательно наблюдал краем глаза за трибунами и выискивал приехавших друзей или родственников. Я увидел маму. Как раз для такого случая она купила новое красно-бело-синее платье. Без сомнения, все сидящие вокруг нее знали, что это ее малыш идет впереди взвода, разодетый дальше некуда.

Церемония выпуска была короткой и по существу. Командир взвода находился на трибунах и отвечал на вопросы. Грейвс вручал нам сертификаты, когда нас вызывали вперед по одному. Я прошел несколько шагов перед часовней и встал по стойке смирно, глядя на Грейвса. Его лицо оставалось бесстрастным.

— Поздравляю, морской пехотинец!

Левой рукой он подал мне документ, и одновременно скрестил руки, чтобы пожать мне правую руку. За исключением такого же рукопожатия, и другого документа о том, что я являюсь отличником и пары фотографий с лейтенантом Уокером, поздравившим меня с присвоением нового звания рядового первого класса, все было кончено. Я официально стал морским пехотинцем. Эта простая церемония ознаменовала собой окончание учебного лагеря для новобранцев.

Наконец, мы смогли поприветствовать наших родственников и дать волю ласкам, объятиям, поцелуям, и пустить несколько слезинок. Нам разрешили купить конфеты и сладости, первые с момента поступления в лагерь.

Четырехчасовое посещение гостей добавило последний штрих нашему выпуску, а потом мы вернулись в нашу казарму, чтобы подготовиться к переезду в Кэмп-Пендлтон. Два дня спустя мы сели в товарные вагоны для переезда в учебный пехотный полк.

Кэмп Пендлтон — это база, раскинувшаяся на южных холмах Калифорнии, полная скорпионов, тарантулов и гремучих змей. Зимой погода здесь такая же суровая, как и местность. Как правило, мы располагались полевым лагерем, и все занятия проводились на воздухе, — в холод, дождь или зной. Все это было предназначено для того, чтобы мы были приучены к тяготам и лишениям военной службы в поле.

Был и еще один феномен, присущий подготовке в учебном полку, — походный шаг (длинный быстрый шаг). Это был хороший способ покрыть значительное расстояние за короткое время, но он был невероятно изнурительным. Когда рота двигалась походным шагом по пересеченной местности, происходила странная вещь. Два передних взвода размеренно маршировали, а третий взвод либо бежал, чтобы не отстать, или почти топтался на месте. Четвертый, мой, взвод, бежал постоянно. Мы постоянно бегали по всей этой проклятой базе. Единственное преимущество быть замыкающим заключалось в том, что, если впереди колонны замечали гремучую змею, нас предупреждали. Тем не менее, мы передвигались настолько быстро, что когда до нас доносилось слово «змея», мы едва успевали сделать несколько шагов и прыгали, чтобы не наступить на нее.

За исключением Паркера и трех других человек, мое отделение было разделено, и людей разбросали по другим взводам. Сержантов-инструкторов заменили кадровые командиры, менее суровые в физическом насилии, но придерживавшиеся плана занятий, который практически невозможно было соблюсти. Быть снова командиром, только на этот раз уже взвода, означало, что мои проблемы увеличились в четыре раза. Чтобы крепко спаять личный состав взвода, я продолжал использовать метод сотрудничества, который уже применял в лагере для новобранцев, но обнаружил, что мне часто приходится «включать босса» и третировать подчиненных. Паркер вновь оказался незаменимым, оказывая мне помощь в принятии трудных решений и отделяя законное недовольство от попыток проявить служебное рвение.

Когда я был неправ, то принимал наказание за это, но принимая командирские решения сразу, я сократил количество ситуаций, которые ставили меня и моих людей под проверку со стороны командиров.

Я не мог себе представить, что учебный полк мог оказаться хуже, чем лагерь для новобранцев. Это была ошибка — полк превратился в самый адский лагерь для новобранцев, который только мог появиться на свет. Мы обучались владению боевым оружием, между занятиями совершали форсированные марши на многие мили, замерзали ночью и жарились днем, когда светило солнце. Добавьте сюда взвод, которым я должен был управлять, и вы поймете, почему я готов был сдаться здесь, чем когда-либо в учебном лагере для новобранцев.

В полку нас учили бросать гранату, — базовое и, казалось бы, простое упражнение, но лишь внешне. Гранату М-30 одновременно бросали двадцать человек. Гранаты эти были овальной формы и имели тонкий алюминиевый корпус. Заряд бризантного взрывчатого вещества был обмотан толстой проволокой с насечками, которая после взрыва превращалась в осколки. Мы выходили в длинную траншею, вдоль которой равномерно стояли командиры на случай, если кто-то уронит гранату. Давалась команда, чтобы мы разжали усики чеки и вытянули ее, плотно удерживая пальцами разжимной рычаг. Вторая рука вытягивалась вперед, ладонь разжата, что придавало нашему телу равновесие. Далее давался приказ бросить гранату как можно дальше и опуститься в траншею. Некоторые из нас клялись, что на них постоянно падал дождь горячих осколков, ударяя по обратной стороне ладоней, которыми мы закрывали головы, изредка попадая за воротник, обжигая, как жало пчелы. Кусочки металла постоянно отскакивали от наших шлемов, действуя на нервы своим звуком.

Мы также стреляли по старые танкам и бронетранспортерам из легкого противотанкового оружия — одноразовых гранатометов LAW, которые заменили базуку. Они надежны и точны, и если человек удерживал цель в прицеле, он мог рассчитывать на попадание. Однако фугасный боеприпас в ранних версиях гранатомета продемонстрировал во Вьетнаме низкую эффективность. Позже, когда появилась версия с противопехотной гранатой, этот гранатомет в боевых условиях доказал свою ценность.

Я уже начал с подозрением смотреть на все, что взрывалось. Не могу сказать, что с нетерпением ожидал занятий по подрывному делу. Иногда казалось, что мы обрезаем [8] слишком близко. Когда рота сидела на местах в открытом классе, я не мог оторвать глаз от двух больших столов, стоявших перед нами, на которых громоздились четвертьфунтовые тротиловые шашки. Инструкторы подняли троих из нас, и отправили к столу с огнепроводными шнурами, капсюль-детонаторами, и обжимными плоскогубцами. Мы вставили огнепроводный шнур в капсюль-детонатор, чуть зажали его основание плоскогубцами, и, подняв их над своими шлемами, обжали. Затем мы взяли по тротиловой шашке и прошли семьдесят пять футов до нескольких ямок глубиной около трех футов. Там мы вставили капсюль-детонатор в гнездо в шашке, подожгли то, что, как мы надеялись, являлось отрезком огнепроводного шнура со временем горения тридцать секунд, осторожно уложили шашку в яму, после чего нам сказали спокойно возвращаться обратно. Желание побежать было мучительным. Мы едва успели вернуться к группе, когда произошел взрыв, и только после этого я испустил вздох облегчения, поняв, что весь дрожу.

После одного особенно долгого и изнурительного перехода, мы снова оказались на лавках, на этот раз на занятии по выживанию. Инструктор вышел на деревянный помост, держа в руках белого кролика, и пока говорил, он неторопливо прохаживался от одного конца помоста к другому, нежно поглаживал зверька.

— Джентльмены, сейчас вы на занятии по выживанию, другими словами занятии о том, как остаться в живых. Если вы окажитесь оторванными от своего подразделения, особенно на вражеской территории, у вас есть два варианта — сдаться и погибнуть или использовать свою голову и хитрость, чтобы остаться в живых. Я предлагаю вам на занятиях внимательно слушать.

Он мог нам этого и не говорить. Его мягкие, обходительные, манеры и очевидная привязанность к кролику привлекли всеобщее внимание. Он добрался до центра помоста и замолчал, как и все мы. Внезапно его правая рука ударила по задней части головы кролика в стиле каратэ, мгновенно сломав шею животному. Кролик обмяк, кровь заструилась из носа. Инструктор поднял животное и позволил небольшому количеству крови затечь себе в рот. Вытерев тыльной стороной ладони остатки крови с своего лица и, оставив кролика истекать кровью на помосте, он потянулся за своим штык-ножом. Потом он разрезал и снял шкурку одним куском и, держа тушу в одной руке и шкуру в другой, поднял их высоко в воздух. Мы сидели загипнотизированные.

— Выживание, джентльмены, означает, что ничего из этого или любого другого существа, которое вам удастся поймать, выбрасывать нельзя. Очевидно, что мясо съедобно, но также важна каждая часть животного: глаза, мозги, костный мозг, и другие внутренние органы. Если вы оказались в тылу врага, о разведении костра не может быть и речи. Вы будете кушать все эти вкусности сырыми, и если вы провели несколько дней без еды, они окажутся на вкус лучше, чем вам кажется в настоящее время.

Он опустил тушку вниз и пошел к краю помоста. На руке его была шерсть.

— Мне нужен доброволец. — Никто даже не шелохнулся. Потом он указал на парня в первом ряду. — Ты доброволец. Поднимись сюда и сними свой правый ботинок.

Выбранный добровольно-принудительным способом морпех вышел на сцену и начал расшнуровывать свой ботинок, в то время как инструктор подготовил шкурку.

— Ложись на спину, морпех, и подними правую ногу вверх. — Он обернул шкурку вокруг босой ноги мехом внутрь, быстро и ловко вытащил в определенных местах лапы из шкурки, и связал их вместе. Он просто сделал мокасин. Мы все были чрезвычайно впечатлены такой наглядной и ужасной демонстрацией.

Остальная часть его занятия явилась подробным описанием того, как устанавливать силки, и какие виды растительности можно безопасно употреблять в пищу.

— Волосы, — говорил он, — не усваиваются, но ногти вполне, и они должны откусываться и проглатываться по мере их роста.

Интересно, в каком отчаянном состоянии должен оказаться человек, чтобы он начал поедать себя сам, начиная с ногтей.

Обучение в учебном полку заканчивалось занятием с боевой стрельбой, и никто с этим никогда не шутил. Все, что нам было известно, — так это то, что любой возвращался с этих занятий изменившимся. Когда мы проходили мимо бункера с пулеметом, я увидел, что он установлен на регулируемом по высоте станке, чтобы пули летели выше на пять или шесть футов. Я даже вздохнул с облегчением, — его могли установить ниже, гораздо ниже. Однако мой оптимизм улетучился, когда я увидел само учебное поле. Это был полигон длиной около двух сотен футов и шириной футов сто, на котором повсюду под разными углами и на различной высоте была натянута колючая проволока, и там и сям были отрыты неглубокие воронки, окаймленные мешками с песком.

Перед выходом на поле один из командиров проинструктировал нас. Было так тихо, что если бы он шептал, то его бы слышала вся рота. Когда первый взвод был готов выйти на поле, остальные должны были отойти за пределы видимости полигона. Пока тянулось утро, мне нужно было обо всем догадаться, и время, которое требовалось каждому взводу, чтобы пройти упражнение, оказалось гораздо большим, чем я ожидал. Командиры также были осторожны, и не разрешали ожидающим смотреть на тех, кто проходил упражнение. Мой взвод нервно прождал четыре часа, пока три других взвода отправлялись на учебное поле, и только перерывы в звуках взрывов и пулеметных очередей свидетельствовали о том, что поле готово снова.

Когда мы подошли к выходу на полигон, командир сказал:

— Это учение с боевой стрельбой. Ваша задача — атаковать с фронта вот тот бункер, мимо которого мы проходили. На случай, если кто-то из вас считает, что пулемет будет стрелять холостыми, пожалуйста, посмотрите сюда.

Он незаметно подал знак людям в бункере, и они произвели несколько выстрелов в земляную насыпь в конце учебного поля. Трассеры и грязь полетели в разные стороны.

— В воронки не заходить, в них установлены подрывные заряды, которые будут взрываться по усмотрению инструкторов. Это упражнение даст вам возможность почувствовать вкус боя. Оно считается настолько близким к реальному бою, как нигде в мире. Вы должны вползти по-пластунски на учебное поле, проползти его и выползти с противоположной стороны. Ни при каких, повторяю, ни при каких обстоятельствах вы не должны вставать или заползать в воронки! На выходе с учебного поля на противоположном конце, не поднимайтесь до тех пор, пока сержант Форест не ударит вас по заднице — это сигнал о том, что вы находитесь в безопасной зоне. Первый человек, который достигнет колючей проволоки, должен сделать проход для тех, кто ползет за ним. Если проволока расположена низко, вам необходимо заползти поверх нее и оставаться на месте до тех пор, пока все люди за вами не переползут поверх вас. Если проволока будет висеть выше, нужно приподнять ее с помощью своей винтовки, и держать ее до тех пор, пока под ней не проползут все люди, находящиеся за вами. Вопросы есть?

— Никак нет, сэр!

— Повторяю, — ни при каких обстоятельствах не подниматься и не заползать в воронку! Рядовой первого класса Уард!

— Сэр, да, сэр.

— Выводи первое отделение на поле!

— Слушаюсь, сэр! Первое отделение, вперед! Положение лежа принять!

Я дополз до первого проволочного забора, приподнял ее своей винтовкой, и первое отделение легко проползло под ней. У меня был хороший обзор учебного поля, и как только крайний боец из 3-го отделения пролез под проволокой, у меня появилась надежда, что все окажется не так уж и плохо. Но как только под забором пролез крайний человек из 4-го отделения, начался пулеметный огонь и раздались взрывы в воронках. Я знал, что пули пролетают над головой, но практически забывал о них, когда мое тело сотрясалось от боли каждый раз, когда поблизости раздавался взрыв. Через несколько секунд каждый из нас начал испытывать контузию. Существует предел тому, сколько раз человека может бить взрывная волна, вызывая сотрясение мозгов внутри черепа, и нанося удары по барабанным перепонкам до того, как он станет дезориентированным. Через минуту или две он попросту может забыть, где верх и где низ.

Я предполагал выйти с учебного поля через пять-семь минут, но застрял там на все двадцать, потому как два человека потеряли ориентировку и начали ползать кругами. Я должен был выйти к ним и заставить их двигаться в правильном направлении.

Когда я, наконец, добрался к конечному рубежу и прополз под оранжевой лентой, обозначающей рубеж безопасности, я даже не почувствовал, как инструктор шлепнул меня по ягодице. Я продолжал ползти, пока не уткнулся в пару ботинок, и когда протянул руку, чтобы коснуться их, мне показалось, что я слышу голос Паркера, который издали зовет меня. Поднявшись выше, я почувствовал в ботинке чью-то ногу. Перевернувшись на спину, я увидел, как надо мной, склонившись, стоял Паркер с перевернутым лицом, что имело смысл. Два человека подняли и поставили меня на ноги, а я вдруг увидел Паркера с правильной стороны, что смысла не имело. Дезориентированный и растерянный, я чувствовал себя так, как в тот день, когда я делал для Грейвсу «невидимый стул».

Когда я пришел в себя, я сказал Паркеру вести взвод обратно и вести его медленно, потому что у него было несколько отставших. Во время моей долгой одинокой ходьбы обратно в казармы, мне в голову пришли две мысли. Во-первых, вы не получите контузию, если вы можете справиться с ней. Во-вторых, если вы получите ее, единственным лекарством от этого является отдых.

Перевод из учебного пехотного полка в учебный полк основной боевой подготовки заключался в коротком перемещении в другие жилые помещения. В полку ОБП можно было вздохнуть свободнее, поскольку занятия сместились больше в область тактики, военных игр, и общей полировки того, что мы уже знали. Командиры подразделений относились к нам терпимее, а бoльшая свобода вне базы давала значительную разницу в моральном состоянии. Даже если у нас не было ни гроша, чтобы отправиться в Сан-Диего или Оушенсайд, мы могли пойти в клуб для рядового состава в Дель-Мар. Три раза в неделю туда приезжали на автобусе девушки из Оушенсайда, и ты мог потанцевать с ними всего за десять центов.

Но чаще всего нам удавалось добраться до Сан-Диего — под словом «мы» я имею в виду себя, Джо Поузи и Брюса Уолтерса. С Джо я был знаком еще со времен лагеря для новобранцев, а с Уолтерсом мы познакомились в учебном пехотном полку. Вместе мы отрывались на вечеринках так, как будто завтра никогда не наступит, и чем ближе подходил срок отправки на войну, тем больше мы отрывались. Зачастую мы брали с собой Паркера, и к его неоднократному удивлению, всегда как-то находили обратную дорогу на базу. Как будто внутренний голос говорил нам: «Мальчики, стоп, вечеринка закончилась, поэтому не стоит продолжать дальше».

Перед выпуском из полка ОБП, каждый в батальоне строил планы поехать домой в отпуск, почти все, кто был. У нескольких парней не было настоящего дома, чтобы поехать туда в первую очередь. Я спросил у одного морпеха в своем взводе, почему тот не собирает вещи.

— Ты не собираешься домой, Олсен?

— Нет, а куда? Черт, у меня никогда не было даже приличной еды до тех пор, пока я не поступил в Корпус.

— Ты можешь поехать домой ко мне, если хочешь.

— Нет, спасибо. Я просто покантуюсь здесь некоторое время.

— Ладно, береги себя, Олсен.

— Да, ты тоже.

Я чувствовал себя хреново. У меня был прекрасный дом, семья, друзья и чудесная девушка, которая меня ждала. У Олсена же был только Корпус морской пехоты. Марк Олсен был убит в Республике Южный Вьетнам за четыре дня до того, как я закончил свою подготовку в школе снайперов-разведчиков.

Для нас троих, — Дэйва, Ника и меня — отпуск превратился в непрерывную тридцатидневную вечеринку. Майк вернулся домой за полторы недели до нашего отпуска. В ночь перед возвращением в свои подразделения, мы отправились в Шахты Контрабандистов, — сеть старых заброшенных золотых приисков в горах, в которых мы часто укрывались от домашних проблем или чтобы просто побыть в одиночестве.

Сидя вокруг костра, потягивая пиво, мы старались поддерживать легкий треп, но было трудно выкинуть из головы мысли о войне. Потом мы провели старый армейский ритуал, — разорвали долларовую купюру на четыре равные части и засунули их подальше в свои кошельки. Когда мы вчетвером вернемся, то соединим четыре части вместе и купим пиво, чтобы отпраздновать наше благополучное возвращение.

На следующий день мы с Лаурой пошли в ювелирный магазин и выбрали бриллиантовые обручальные кольца. Я внес предоплату и согласовал свои ежемесячные выплаты в магазин, пока они не будут выкуплены. После я вылетел обратно в Калифорнию, уверенный, что мне не удастся повидаться с семьей и друзьями по меньшей мере год.

Я явился не на свою базу и опоздал на два дня, однако никого, похоже, это особо не обеспокоило — превалировала позиция «лучше поздно, чем никогда», да и к тому же уже было несколько невернувшихся. К тому времени, как я добрался до снайперской школы, я опоздал на три дня, однако по-прежнему мало кто беспокоился об этом. После суровых тренировок, я мог легко позволить себе такую трехдневную расслабуху. Обучение в снайперской школе оказалось слишком интенсивным, чтобы извлечь выгоду из этих знаний, но определенно повлияло на мои мозги.

Перед тем, как школа официально начала свою работу, нам пришлось попотеть. Нам выдали винтовки М-14 с инфракрасными прицелами, и поставили задачу охранять полевой склад боеприпасов в Кэмп Пендлтон, — служба, более известная нам как «наблюдательный пост»[10]. Склад представлял собой большое хранилище, окруженное долиной со ступенчатыми склонами.

На протяжении последних лет, благодаря нескольким взломам, боевое оружие попало в руки некоторым сомнительным личностям, что оказалось для командира базы настоящим позором. У снайперской школы была другая проблема: надо было выработать у нас привычку бодрствовать всю ночь. И поскольку наша казарма находилась недалеко от склада, было логично, что нас и поставили его охранять.

На склонах долины находилось несколько замаскированных снайперских гнезд. В будние дни от заката до восхода и с субботнего вечера до утра понедельника, какой-либо снайпер из школы вел наблюдение за складом. Нам выдали боевые патроны и дали приказ: «Стрелять на поражение. Без предупреждения и без вопросов». После того, как по округе пошел слушок, кражи из склада прекратились. Для нас же такая служба наблюдения означала одну бессонную ночь за другой.

Атмосфера в начале обучения в снайперской школе была напряженной, и уровень оказываемого прессинга означал, что провалов здесь не потерпят. Нас постоянно просеивали сквозь все более и более тонкое сито. В школу изъявило желание поступить тридцать семь человек, было принято двадцать пять, а закончило ее, в конечном счете, всего двадцать.

Мне так и не удалось увидеть Дейва и Ника, но на самой базе, недалеко от меня, служил Паркер, и мне удалось провести некоторое время с ним. Поузи, Уоллерс, и я продолжали быть вместе. Мы наверняка представляли собой странную комбинацию, но относились друг к другу как братья.

В первый день в снайперской школе, нам были выданы шляпы для джунглей, стрелковые жилеты, и блестящие алюминиевые футляры, четыре с половиной фута длиной, восемнадцати дюймов в ширину и восемь дюймов в высоту[11].

У нас было три компетентных инструктора: сержант Орон, очень собранный, два года назад вернувшийся из Вьетнама; сержант Болстед, проницательный и спокойный, год назад вернувшийся из Вьетнама; и капрал Хилл, чуть послабее, чем Орон и Болстед, менее терпимый к государственной канцелярщине, вернувшийся из Вьетнама четыре месяца назад. Пока мы открывали футляры, наши инструкторы бродили вокруг и, казалось, забавлялись недоумением, отражавшимся на наших лицах. Винтовки и принадлежности, находившиеся в ячейках из вспененной резины, отличались от всего, что мы видели раньше. Орон заговорил.

— Возьмите винтовку из футляра и держите ее перед собой. Парни, вы держите то, что мы считаем лучшей снайперской винтовкой в мире.

Ствол был длинный и толстый, почти одинакового диаметра по всей длине — и возле дула, и возле патронника. Механических прицелов не было, только крепление для оптического прицела и красивая ложа, недавно смазанная льняным маслом. Орон продолжал.

— Это оружие поступает к нам под названием «Винтовка Ремингтон модель 700, с продольно-скользящим затвором и умеренно тяжелым, свободно вывешенным стволом». Ее модификация под наши требования производится здесь, в Кэмп-Пендлтон. Из этой винтовки не будет выстрелов «в сухую»[12], — замена сломанного ударника на ней обойдется вам в недельное жалованье. Ваше первое нажатие на спусковой крючок будет серьезным, и последнее нажатие на спусковой крючок будет серьезным. Всем все понятно?

Мы только начинали понимать.

— Огонь ведется только 7,62-мм матчевыми боеприпасами с пулей 173 грана и зауженной хвостовой частью (эти боеприпасы используются в стрелковых соревнованиях). В вашем футляре находится деревянная коробка со 120 патронами. Для успешного окончания этой школы вам необходимо будет выстреливать 120 патронов ежедневно, кроме воскресенья. Если мы пропустим тренировочный день из-за плохой погоды, его придется наверстывать. Винтовка вмещает пять патронов, которые заряжаются во встроенный магазин снизу. Основным прицелом является прицел Редфилд 3-9х переменной кратности. Теперь поднимите винтовку и смотрите внимательно, пока сержант Болстед и капрал Хилл будут ставить прицелы. Вы делаете точь-в-точь то же самое, что вам показывают, и ждете, пока один из нас не проверит, что вы сделали.

В первый раз нам не хватало ловкости, Болстед и Хилл внешне делали это легко и просто. После того, как они проверили у нас крепления прицелов, мы снова сняли их и уложили обратно в футляр.

— Обратите внимание, что в каждом ЗИПе имеется пакет салфеток для линз. Любой, кто будет пойман за очисткой линз чем-нибудь еще, кроме этих салфеток, будет немедленно исключен из школы. Это понятно?

— Да, сэр.

— Прекрасно! Заряжай! У вас есть немного времени перед приемом пищи, чтобы сжечь пару патронов (сделать пять выстрелов).

Патроны мы жгли и после приема пищи. К концу первого дня мы были измотаны, а наши плечи горели адским огнем. После небольшого инструктажа, практически все из нас поразили мишени. Тогда мы еще не знали, но это была лишь небольшая часть той подготовки, которая нам предстояла. В качестве стрелков-экспертов, мы осознали основные принципы того, о чем нам говорил Орон ранее. Вся конструкция винтовки с продольно-скользящим затвором была рассчитана на то, чтобы возложить все бремя ошибок на стрелка, а не списывать их на его вооружение.

Обоснованность использования винтовки с продольно-скользящим затвором лежит в ее надежности и том факте, что в автоматическом оружии, таком как M-14 или M-16, небольшое количество пороховых газов должно отводиться из дула для экстракции стреляной гильзы и подачи в патронник нового патрона. В винтовке с продольно-скользящим затвором газы используются для увеличения дульной скорости более тяжелой пули.

Пуля с зауженной хвостовой частью по форме напоминает лодку. Хвостовая часть делается зауженной для того, чтобы сделать воздушный поток более плавным, не допуская турбулентности, которая могла бы повлиять на точность пули в полете. Далее, пуля стабилизируется свободно вывешенным стволом винтовки, который крепился только у патронника. Точность изготовления винтовки была такой, что зазор между стволом и ложей был равен толщине долларовой банкноты. От точки, где пуля покидала свою гильзу и начинала движение далее по каналу ствола, ствол не должен был касаться ничего. Любой контакт между стволом и ложей мог повлиять на дульную скорость пули при каждом выстреле, что потребовало бы постоянного внесения поправок в прицел. Умеренно тяжелый ствол более равномерно распределял тепло от сгоревшего пороха и от трения пули, движущейся по каналу ствола. Неравномерный нагрев более тонкого ствола может вызвать его временную деформацию и едва заметному изгибу.

Спустя три дня, проведенные в снайперской школе, наши плечи покрылись синяками от сильной отдачи винтовок. У нас не было выбора, поскольку использование дополнительных накладок приводило к немедленному отчислению. Не прошло и недели, как двоих ребят отчислили за то, что они положили под свои стрелковые жилеты пористую резину. Для того, чтобы наши плечи окрепли, и отдача перестала причинять неудобства, потребовалось около десяти дней.

На второй неделе одного человека отчислили за то, что он заснул на дежурстве. Еще двое ушли, потому как не могли правильно контролировать дыхание — важнейший фактор, поскольку снайперы должны стрелять во время дыхательных пауз. Контролировать дыхание, не двигая тело — задача непростая даже на стрельбище, а делать это в бою, когда ты тяжело дышишь, а сердце колотится груди, еще тяжелее. Чтобы получить квалификацию снайпера-эксперта, я должен был научиться производить выстрел между ударами пульса.

Все свободное время занимали занятия по выживанию, ориентированию на местности, корректировка артиллерийского огня и авиаударов, однако приоритет в подготовке отдавался стрельбе и пешей разведке. То, что должно было быть свободным временем, тратилось на всякие причуды, необходимые для успешной сдачи проверок.

Одной из наиболее сложных проблем, с которой мы столкнулись, являлось быстрое и точное измерение дальностей. Все это осложнялось еще и тем, что мы, как разведчики и передовые наблюдатели, должны были легко переходить от метров к ярдам и обратно. Обычно при вызове артиллерийской и авиационной поддержки, военные используют метрическую систему. В этом то и была проблема. Мы все выросли на американских системах мер: дюймы, футы, ярды, и поскольку мы больше привыкли измерять дальности в ярдах, то при стрельбе из винтовки мы использовали эти единицы измерения.

Понижение местности визуально приближало мишень, в то время как возвышение создавало видимость того, что мишень находится дальше. Действуя в качестве передовых наблюдателей, при корректировке артиллерийских и авиационных ударов у нас было больше свободы, потому что ошибка в один-два метра не являлась критичной. Были и другие факторы, которые необходимо было учитывать при корректировке огня, и они сразу стали очевидными, как только мы оказались во Вьетнаме.

Важной частью нашей подготовки как разведчиков являлось прочесывание учебной вьетнамской деревни, в которой были тщательно воссозданы хижины, бункеры и рисовые поля. Каждый раз в ней менялись какие-то детали, и мы очень хорошо наловчились находить их. К примеру, иногда это могли быть гильзы от АК-47, незаметно рассыпанные в траве, но которые могут знающему человеку много рассказать о состоянии оружия, из которого они были отстреляны.

Мы также тщательно прочесывали макеты лагерей, оставленных противником. Практически не существует предела информации, которую можно почерпнуть путем проведения тщательной пешей разведки. Она стала для нас второй натурой, и путем изучения того, каким образом содержался лагерь, мы могли выявлять такие детали, как количество войск, которые были в лагере; виды их оружия и их рациона; время, на протяжении которого лагерь заброшен; и даже моральный дух противника. Постоянное наблюдение за всем, что происходило вокруг нас, было частью дисциплины солдат-разведчиков, и я нашел, что это настолько же сложно, как и стрелковый аспект нашей подготовки.

Обучение снайперов было сложным и целиком фокусировалось на точности и внимании к деталям. Мы стреляли по движущимся силуэтным мишеням на дистанцию в пятьсот ярдов и по неподвижным мишеням на тысячу ярдов. В конце второй недели нашего обучения, мы должны были достигать и достигали 120 попаданий из 120 выстрелов. Определенные поблажки давались в ветреные дни, но очень немного. Контроль дыхания, учет ветра, и движение мишени являлись наиболее значимыми факторами, влиявшими на поражение цели.

У нас была эмпирическая формула для оценки скорости ветра. Например, ветер силой от одной до трех миль в час шевелил волосы на руке. Ветер силой от трех до пяти миль в час немного отклонял щепотку пыли, высыпавшейся из руки. Ветер силой от пяти до семи миль в час заставлял развеваться лоскут материи. Ветер силой от семи до десяти миль в час заставлял колебаться ветви деревьев и шелестеть траву. Оценить ветер силой свыше десяти миль в час снайпер мог только за счет опыта и практики.

«Выверка» (пристрелка винтовки) производилась в сухие, безветренные дни через интервалы по сто ярдов путем поворота маховичка, расположенного сверху прицела. Превышения траектории, которые оказывались между двумя соседними стоярдовыми интервалами, компенсировались путем выноса прицельной сетки вверх-вниз от цели. Поправка на ветер вносилась путем поворота маховичка, расположенного сбоку прицела. Сразу после внесения поправок, этот маховичок обычно больше не трогали, а все изменения силы ветра компенсировались выносом прицельной сетки влево или вправо от цели.

Сложности, связанные с поражением движущихся целей, особенно на больших дальностях, оказались невероятны. Помимо соблюдения обычных требований к прицеливанию, необходимо было брать в учет дальность, скорость и угол, под которым цель двигалась, ее размер, положение, из которого стреляет снайпер (лежа, сидя или стоя), — и все должно было быть учтено в течение нескольких секунд. В теории, если все прошло отлично, цель оказывалась в перекрестье, однако на практике, стрельба по цели, находящейся в перекрестье, была редкостью, — практически всегда требовались поправки вверх, вниз, влево и вправо.

Часы, проведенные на огневом рубеже, были одними из самых изнурительных за все время моей подготовки. В течение шестидневной учебной недели, мы выстреливали 720 патронов и наблюдали столько же выстрелов своего напарника. Мы «поймали кайф от прицела». В конце концов, я обнаружил, что труднее поразить цель на пятистах ярдах, чем на тысяче.

Снайперы редко уходили с огневого рубежа до закрытия столовой. Иногда в ней оказывались разведчики (другой учебный курс в роте усиленной боевой подготовки). Парни из разведывательной школы были настроены воинственно, и часто оскорбляли нас, пока мы стояли и молча ждали своей очереди. Начинались замечания, вроде: «Сегодня в коробке, что я получил, были ваши дневные пеленки, снайперюги» — и большинство пацанов-разведчиков смеялось. Если бы они знали, что нашим пропуском для покидания огневого рубежа являлась новая коробка с патронами на следующий день, то они, может, и не считали бы это смешным. Драка между разведчиками и снайперами могла обернуться настоящей катастрофой, и инструкторы ходили между двумя группами, чтобы удержать всех от срыва. Орон, Болстед, и Хилл были неумолимы, они повторяли фразу, которая в другой ситуации могла бы стать очень раздражающей: «Вы временно оглохли; вы ничего не слышите, абсолютно ничего».

Перед столовой на асфальте повсюду виднелось то, что я называл «серыми знаками отваги». Люди, которые во время подготовки добирались до разведывательного батальона или школы снайперов-разведчиков, не могли попасть в эти подразделения, если оказывались в госпитале. Большинство из нас переболело бронхитом или вирусной пневмонией, и мы отхаркивали жидкость из наших легких и выплевывали ее на асфальт. Моя вирусная пневмония еще не прошла, поэтому я добавил на асфальт несколько своих пятен. Выглядело это не очень привлекательно, но это был хороший знак, — пока человек отхаркивал слизь, все было в порядке, а вот если он не мог этого делать, то у него скорее всего развивалась бронхиальная пневмония и он загремит в госпиталь минимум на месяц. Было сомнительно, что он снова вернется в снайперскую школу.

Я не знаю, что мотивировало остальных так упорно идти к цели, но значительной частью моей мотивации был тот разговор с комендор-сержантом, который состоялся в лагере для новобранцев. Мы были на войне, и у лучше подготовленного человека было больше шансов выжить.

К началу нашей четвертой недели в школе, мы уже были довольно самоуверенными, и не упускали шанса взять маленький реванш над разведосами.

Однажды к нам на стрельбище пришел лейтенант из их подразделения и спросил, может ли он пострелять из винтовки с продольно-скользящим затвором. Так случилось, что в тот день старшим на стрельбище был капрал Хилл, которому не нравились ядовитые замечания разведчиков, которые они высказывали в очереди в столовой о том, что они круче, чем все остальные. Капрал не упустил возможность воспользоваться моментом.

— Да, сэр, конечно. Почтем за честь. Кто-нибудь, зарядите винтовку и дайте ее лейтенанту.

Так мы и сделали. Хилл протянул ему винтовку, и повел на центр пустого огневого рубежа, в то время как мы стояли позади, с любопытством ожидая, что же произойдет.

Хилл дал лейтенанту стрелковый жилет и провел краткий инструктаж о том, как обращаться винтовкой в положении для стрельбы лежа. Однако капрал умолчал о сильной отдаче, и не предупредил его, чтобы он держал глаз на достаточном удалении от прицела. Лейтенант лег, затянул ружейный ремень вокруг своей руки, прицелился по мишени, находившейся в пятистах ярдах, нажал на спусковой крючок, и мгновенно обмяк. Несколько секунд мы думали, что это довольно весело, но когда лейтенант не двинулся с места, и на земле появилась кровь, мы поняли, что он ранен.

Он уже начал вставать, когда мы столпились вокруг него, и были более чем удивлены размером ущерба, — при отдаче прицел разбил вокруг его глаза круглую рану до кости. Хилл дал лейтенанту платок, и к тому времени, когда мы подняли его, он уже был весь мокрый от крови. Мы все предложили ему свои носовые платки, но он отказался и достал свой. Он также отказался от предложения Хилла, чтобы пара снайперов отвезла его в лазарет.

Мы наблюдали, как очень униженный лейтенант-разведчик поплелся к своему джипу. Прежде чем он добрался до него, подъехали сержанты Орон и Болстед, которые мгновенно поняли, что произошло. Все курсанты хотели выкупить у Хилла окровавленный платок в качестве сувенира, но он не захотел с ним расставаться. Так мы пустили разведке первую кровь.

Болстед помог лейтенанту сесть в свой джип и отправился с ним в лазарет, а Орон собрал нас всех вместе. Мрачное выражение его лица напомнило нам, что мы, очевидно, зашли слишком далеко — в конце концов, парень был офицером.

— Я смотрю, сегодня у нас на стрельбище произошла неприятность. Капрал Хилл, вы были старшим, что произошло?

Отвечая, Хилл по-прежнему держал в руках окровавленный платок.

— Конечно, сержант, э-э-э, мы только приступили к утренним занятиям, когда прибыл лейтенант Андерсон, полагаю, его так зовут. Да, он попросил разрешения сделать несколько выстрелов. Я знаю, что он не должен был быть здесь, но он штабной офицер, поэтому мы освободили огневой рубеж и я дал ему винтовку.

— Капрал Хилл, вы проинструктировали лейтенанта Андерсона о том, как правильно обращаться с подобным оружием?

— Конечно, сержант. Но он торопился, и я мог упустить пару моментов.

— Угу, пару моментов. Вы имеете ввиду, что вы не сказали ему держать глаз на достаточном удалении от прицела, не так ли?

— Э-э-э, да, сержант, это я мог упустить. Как я уже сказал, он весьма торопился.

Орон был вынужден сказать нам прекратить лыбиться.

— Капрал Хилл, есть еще что-нибудь, о чем я должен знать?

— В данный момент мне ничего больше на ум не приходит, сержант Орон.

— Кто-то еще может что-либо добавить к сказанному капралом Хиллом?

— Нет, сэр.

— Капрал Хилл точно описал все произошедшее?

— Да, сэр.

— Добро, вот как будет звучать мое донесение. По причине собственной спешки, лейтенант сам несет ответственность за свою травму. Я уверен, он будет слишком смущен, чтобы заявлять о чем-то подобном, но вам придется сделать для меня дополнительную бумажную работу, Хилл. Поэтому я хотел бы получить от вас рапорт о произошедшем до ужина. Так, какого хрена вы столпились вокруг? Хилл, выведите людей на огневой рубеж; пусть сожгут несколько дополнительных патронов. А я пойду, проведаю лейтенанта Андерсона. Что же касается этого платка, то он принадлежит всему взводу, и честь носить его будет предоставляться лучшему стрелку дня. Всем все понятно?

— Да, сэр.

Я уверен, что Орон был так же доволен неудачей разведосов, как и все остальные.

Мы уже начали уставать от очень напряженного графика обучения, все уже были на взводе и искали возможность «выпустить пар». В том, что это рано или поздно произойдет, не было никаких сомнений, оставался открытым вопрос когда, где, и каким образом. Одно было совершенно очевидно, — если это произойдет с разведчиками, то все будет очень серьезно. Чтобы развести оба подразделения, прилагалось еще больше усилий.

Наконец, ночью 24-го февраля нас прорвало. Я сменился с дежурства в 22.00 вечера, и в казарме уже шла гульба. Я не знаю, откуда взялось спиртное, но бoльшая часть курсантов была уже разогрета, и продолжала пить. Кто-то протянул мне бутылку водки, и вечеринка нашла себе очередную жертву. Гигантский скачок навстречу катастрофе был сделан около полуночи, когда борьба подушками переросла в водяной бой. Некоторые подушки порвались, и смесь воды и перьев создали интересный беспорядок. Чтобы еще больше ухудшить ситуацию, было разбито два накладных светильника и стекла на полу резали босые ноги.

Шум в казарме привлек внимание сержанта Орона. Увидев происходящее, он просто застыл в изумлении, однако ненадолго. Примерно полдюжины человек подняли его, перевернули головой вниз и подставили под холодный душ. Ярость — вот что мы сразу увидели в его глазах. И это был не обыденный ежедневный гнев, а настоящая, истинная «сука-блядь-нахуй-я-вас-сейчас-всех-переебу» ярость.

Я действительно должен отдать должное Орону, и тому, как он умудрился сохранить хладнокровие. Он не сказал никому ни слова. Ему и не нужно было ничего говорить. Если можно было мгновенно протрезветь, то нам это вполне удалось. Мы последовали за ним обратно в казарму, где он потребовал внимания. Молча пробираясь через завалы, не смотря ни на кого и ни с кем не разговаривая, он добрался до другого конца казармы, после чего проговорил зловеще тихим голосом:

— В 06.00 осмотр белой перчаткой, — и вышел прочь.

Если мы провалим проверку белой перчаткой, то скорее всего, нас всех выгонят из школы коленом под зад. Поэтому оставив одного бойца на часах, девятнадцать из нас засучили рукава и работали вплоть до крайних минут перед началом осмотра.

Одной, казалось бы, непреодолимой проблемой, которую мы должны были решить до проведения проверки, являлась замена двух разбитых светильников. Для «одалживания» светильников в долг в соседних казармах была выделена небольшая рейдовая группа. И хотя никто не хотел отправляться в подобную экспедицию, трое парней вызвались добровольно. Эту небольшую тайную операцию возглавил рядовой первого класса Томас. Если их схватят в казарме другого подразделения, они будут считаться ворами и живыми они могут не выбраться.

Мы все переживали за них, пока два часа спустя они не вернулись — мокрые, но в целости и сохранности. Они добыли три светильника, два из которых были «одолжены» из казармы разведчиков. Их способность проделать такой, казалось бы, невозможный трюк, оставаясь невидимыми, я могу объяснить только одним — мы становились квалифицированными разведчиками. Дополнительный светильник был бонусом. Взяв гуталин, Томас пальцем написал на нем посвящение: «Сержанту Орону от разведывательного батальона, 25 февраля 1969 года». Когда он принимал подарок, глаза Орона заблестели.

— Парни, возможно, вам исключительно повезло. Из-за дождя стрельбы сегодня отменяются, так что сейчас у вас командирское время. Вы вольны делать, что хотите, за исключением повторного уничтожения казармы. Некоторым из вас, и вы знаете, о ком идет речь, я предлагаю позаниматься ориентированием по карте, а также повторением порядка вызова и корректировки огневой поддержки. Хорошего дня, джентльмены!

— Хорошего дня, сэр!

Когда он уходил к себе, светильник он держал бережно, словно новорожденного младенца.

Это было похоже на прекращение лихорадки — мы поняли, что сделали это.

Наше обучение в снайперской школе завершилось 28 февраля 1969 года короткой, сдержанной церемонией выпуска, на которой присутствовали только начальник школы подполковник Дэй; дежурный офицер первый лейтенант Беллоу, сержанты Орон и Болстед, а также капрал Хилл.

В тот день двадцать из нас получили свои свидетельства; три четверти выпуска были распределены в подразделения снайперов-разведчиков во Вьетнаме, где примерно через тридцать дней, в Дананге, переаттестация сократит мой выпуск еще на четверть.

Когда обучение в школе осталось позади, я оказался в крайней и самой зловещей части нашей боевой подготовки, — на этапе сбора и сосредоточения перед отправкой. Маршевый батальон — это тысячи людей, занимающихся окончательной подготовкой к отправке на войну, и меня охватило смутное ощущение нереальности происходящего.

Мы были сгруппированы по военно-учетным специальностям, медицинские карточки и прививки были дважды проверены, приказы были отданы, и занятия продолжались. Эти занятия отличались от всего, что у нас было раньше. Мы смотрели учебные фильмы об ужасах венерических болезней. Тут же рождался миф о страшной «черной розе» (штамм венерической болезни, которой мы могли заразиться только от вьетнамских проституток). По слухам, она была неизлечима, и если человек заражался ею, его изолировали на всю оставшуюся жизнь. Мы были достаточно молоды и наивны, чтобы повестись на всю эту лабуду. Достаточно было пробыть во Вьетнаме сутки, чтобы узнать правду.

Одно занятие было особенно запоминающимся: что делать, если вас захватили в плен. До этого момента я не задумывался об этом, но то, что нам рассказывал инструктор, заставило меня задуматься. Некоторые вещи капитан преподносил с черным юмором. Мы могли сообщить свое имя, звание и личный номер, но бoльшая часть из того, что я услышал, являлось пережитком нашего опыта борьбы с японцами во время Второй мировой войны.

— Ведите себя, как сумасшедший, — рассказывал он. — Восточный ум питает уважение к тому, кого они считают ненормальным, и по большей части они, как правило, идут на поблажку сумасбродам.

Такая тактика, возможно, и работала в свое время с японцами, если человек был хорошим актером. Однако «Чарли»[13] на такую уловку не попадались. На практике, такое поведение чаще всего приводило к чьей-либо смерти прямо на месте. Если северо-вьетнамцы даже и читали правила, изложенные в Женевской Конвенции, то они их особо не соблюдали. Они находились в состоянии войны уже длительное время, и на эти правила ложили болт. Они сражались, чтобы победить.

Поузи, Уолтерс, и я все еще были вместе и должны были получить свои «аванпосты» (конечные пункты назначения). За время боевой подготовки мы очень устали, а сейчас Корпус организовывал нас для настоящей войны. А мы не знали, что такое настоящая война.

Парни с тревогой думали о своем скором назначении. Хотя отдавались приказы, запрещающие поездки в Тихуану[14], мы обычно не обращали на них никакого внимания. Большинство из нас отправлялись туда на поиски той, которая могла бы стать нашей последней «давалкой» и чтобы принять на грудь немного текилы.

Время пролетело достаточно быстро, и 28-го марта мы получили приказ с указанием места нашего назначения и датой отправления. Мне надлежало прибыть в 5-й полк морской пехоты, и после обстоятельного изучения я выяснил, что он дислоцировался в местечке под названием Ан-Хоа. Я задался вопросом об этом месте, — где оно находилось и на что было похоже? Но ответы на эти вопросы могли подождать. Имея в наличии четыре свободных дня до своего вылета, назначенного на 3-е апреля, я решил слетать на пару дней домой, зная, что не увижу его вновь на протяжении года. Если вообще когда-либо увижу.

Поузи и Уолтерс решили остаться в Калифорнии и оттянуться. Думаю, что у Уолтерса не было существенных причин ехать домой. Насчет дома у него была впечатляющая история, которую он не раз вспоминал. Он был родом из большой, но бедной семьи, и клялся, что появился на свет в заброшенном железнодорожном вагоне. Несколько лет спустя он показал мне этот вагон, по-прежнему стоявший на той же свалке, на которой он родился.

Поузи сказал, что его старик запросто запряжет его на работу в их семейном баре в Коламбусе, в Огайо. Они оба могли корешить в Калифорнии, хотя я на полном серьёзе сомневался, что они смогут придумать что-то новенькое в тех проказах, которые мы еще не пробовали. Я пожелал им не оказаться на гауптвахте, по крайней мере, до тех пор, пока я не вернусь.

Когда я приехал домой, меня поприветствовали Лаура и моя семья, за исключением моего старшего брата, который служил в армии. Тут были еще некоторые мои старые приятели по колледжу, но они изменились. Или это я изменился? Большинство из них пытались остаться в колледже или жениться, надеясь избежать призыва в армию. Какие бы не были последствия, мой жизненный курс был четко определен, и, полагаю, что в этом отношении я имел небольшое преимущество.

Я поехал домой в основном для того, чтобы повидаться с Лаурой. Думаю, что я пытался убедить сам себя, что жениться непосредственно перед отправкой на войну, — это нормально, и вместо того, чтобы ограничить свои чувства, я лишь усиливал их. Как будто надушенные парфюмом письма от кого-то хотели заверить меня в благополучном возвращении домой. Когда я уезжал, чтобы получить свое предписание, было много поцелуев, слез, клятв и обещаний.

Я закончил последние приготовления для отправки во Вьетнам, и два дня спустя мы вместе с Уолтерсом отправились на арендованном мотоцикле на авиабазу Корпуса морской пехоты Эль-Торо. Сказав Брюсу: «До скорой встречи!» — я вскоре поднялся на борт 707-го[15]. Я сидел у иллюминатора, смотрел на прощальные объятия и поцелуи с женами и подругами, думал о Лауре и чувствовал себя очень одиноко.

Мы сделали промежуточную посадку в Анкоридже, на Аляске, для дозаправки и приема на борт новых пассажиров. Из самолета никого не выпускали, и я продолжал смотреть на заснеженные горы вдали, так сильно напоминавшие мне те, которые высились за домом. Когда мы вылетали из Анкориджа на Гавайи, в самолете не было пустых мест.

В Гонолулу у нас была трехчасовая остановка, и большинство из нас с нетерпением заполнили это время в баре аэропорта, как можно быстрее накачиваясь сингапурским слингом[16]. Это были самые короткие три часа моей жизни. Сразу после того, как в баре начало становиться шумновато, нам приказали как можно быстрее вернуться в самолет, и после заключительного пересчета мы вылетели на Окинаву. Этот участок нашего путешествия оказался наихудшим, — почти тринадцать часов тесноты в самолете, который вел себя так, как будто он все еще стоял на земле. Никакого шевеления или тряски, только шум от двигателей, указывающий на то, что мы все-таки летели. Приземлились мы в середине ночи, вымотанные от перелета и страдая от смены часовых поясов. После сдачи, упаковки и маркировки нашей стандартной униформы, всем выдали тропическое обмундирование для джунглей и ботинки. Мы писали письма домой, убивали время в солдатском клубе, и пытались разговорить людей, возвращающихся из Вьетнама в мир (в Штаты) о том, на что похожа война. Большинство из них вообще не говорили о войне, и я размышлял, что это было потому, что мы были слишком тупы, чтобы понять, или причина была в чем-то ином. И еще я понял, что лучшее, что можно было сделать — попытаться стереть следующие тринадцать месяцев из своей головы.

Глава II Добро пожаловать на войну

Напряжение тысяч солдат, передвигавшихся в обе стороны от Вьетнама, проявлялось в воздухе, что делало Кэмп-Батлер весьма опасным местом, особенно после наступления темноты. И все же Окинава мне понравилась. Вне подготовки к прибытию в свою часть, я либо ходил в солдатский клуб, или наблюдал за взлетающими самолетами, в основном, транспортниками и бомбардировщиками. За пределы базы нас не отпускали, но в свой последний день там я дал денег таксисту, чтобы он забрал меня. Затем он вместе со мной пошел бар, где мы протанцевали до 2.00 утра. Потом ему каким-то образом удалось взять одного очень пьяного морского пехотинца, незаметно пройти береговой патруль и доставить его обратно на базу без пропуска.

Десять часов спустя я поднялся на борт еще одного гражданского 707-го, идентичного тому, которым мы летели на Окинаву, вот только настроение в этот раз было другим. Уже не было обычного баловства и стеба. Я углубился в вереницу мыслей о прошлом и далеком, и о неизвестности, лежащей впереди. Было очевидно, что я был такой не один.

Мы столкнулись с реальностью войны и Вьетнама сразу же по прилету. Как только открылись двери, на борт поднялся начищенный до блеска уоррент-офицер, который прямо с порога заявил:

— Добро пожаловать в республику Южный Вьетнам, джентльмены! В связи с определенными условиями, складывающимися сегодня в районе Дананга, вы должны быстро переместиться из самолета в укрытия, следуя указателям, установленным снаружи.

Первой мое мыслью было, что это, наверно, такое упражнение.

Свою первую ночь во Вьетнаме я провел в темном, переполненном бункере, сооруженном из мешков с песком, сумрак которого чуть рассеивал один фонарик и случайный огонек от зажигалки, чтобы сломать темноту, прислушиваясь к звукам войны. Взрывы были слышны всю ночь, некоторые ближе, другие подальше. Я мог только удивляться тому, что я, черт возьми, здесь оказался.

Вертолет был символом Вьетнамской войны, и для этого была серьёзная причина. Это были рабочие лошадки войны. Они доставляли нам грузы, почту, и, что наиболее важно, проводили медицинскую эвакуацию. Редко какое медицинское учреждение находилось в 15 или 20 минутах полёта.

Мой первый полет на вертолете состоялся из Дананга в Ан-Хоа. Приказы требовали, чтобы каждый человек, садившийся на борт, имел шлем и бронежилет, что имело смысл. Тринадцать из нас, большинство из которых находилось в стране впервые, загрузились в «Чинук» (двухвинтовой транспортный вертолет). Мы выстроились вдоль обеих бортов лицом друг к другу и, как нас учили, уселись на сиденьях, за исключением двух просоленных «ворчунов». Они сделали кое-что, что мне показалось весьма странным — они сняли свои бронежилеты и уселись на них. Конечно, это было весьма некомфортно. Наконец, я не выдержал, наклонился и спросил, зачем они это сделали. Их ответ был убийственно метким: «Чтобы пули, которые пробьют днище «птички»[23], не оторвали тебе яйца». С этого момента на своем бронежилете я сидел гораздо больше, чем носил его на себе.

Высадка из вертолета в Ан-Хоа была похожа на горячее, влажное полотенце, ударившее мне в лицо. Я был ошеломлен жарой, влажностью, и стойким запахом гари. Переноска полного вещмешка во время прогулки в четверть мили от основной посадочной площадки в штаб стала настоящим испытанием. Я доложился о прибытии дежурному офицеру и отдал ему свои бумаги, при этом мои глаза заливал такой пот, что я едва мог видеть.

Ан-Хоа мы называли между собой «Сэндбэг-Сити»[24]. Сотни тысяч мешков с песком создавали четкие линии, формирующие бункеры, блиндажи, траншеи, и стены. Пункт управления и полевой госпиталь находились под землей, покрытые сверху мешками с песком и грунтом. Все палатки, кроме нашей, были окружены стеной из мешков с песком высотой четыре фута[25]. Наш командир был уверен, что от такой стены будет мало проку, она будет только концентрировать взрывную волну при прямом попадании. Вероятно, он был прав, и я рад сообщить, что за время моего присутствия там его теорию не довелось проверить на практике.

Лагерь Ан-Хоа располагался на уровне моря, и слишком далеко в глубине страны, чтобы морской бриз мог охладить его. Очень редко когда температура ночью опускалась ниже семидесяти градусов, днем же она могла доходить и до 130 градусов, при 100 % влажности[26].

Также это была основная база огневой поддержки, и грохот минометов и больших пушек, поддерживавших морпехов или армейцев, попавших где-нибудь в беду, был слышен почти постоянно. Когда стреляли большие пушки, казалось, что пыль волшебным образом поднимается с земли и оседает на все вокруг.

Тем не менее, Ан-Хоа был домом. В нем находился небольшой военторг и солдатский клуб, который обычно рано закрывался из-за постоянных потасовок. Иногда музыка The Doors и Джимми Хендрикса, доносившаяся из радио и кассетных магнитофонов по всей базе, почти заглушала звуки стреляющей артиллерии. Мы слушали Ханну из Ханоя, которая, как правило, ставила лучшую рок-музыку, чем наши собственные радиостанции[27].

Место было весьма загруженным, основная дорога, ведущая из базы, шла в Дананг. На западной стороне базы находилась небольшая посадочная площадка для всяких важных персон, а на южной оконечности — основная площадка для переброски войск и грузов. На восточной стороне базы располагалась собранная из металлических полос взлетно-посадочная полоса, достаточно большая, чтобы обеспечить взлет и посадку транспортников C-130 «Геркулес» и легких турбовинтовых самолетов-корректировщиков «Бёрд Дог».

Посадочные площадки и взлетно-посадочная полоса были излюбленными мишенями для вражеских ракет и минометов. Ночью они били по взлетно-посадочной полосе, и прежде, чем всходило Солнце, «морские пчелы»[28] уже занимались засыпанием воронок и заменой поврежденных листов покрытия. Через день после того, как я прибыл в Ан-Хоа, на базе приземлился С-130, и «Чарли» быстро отбили ему одно из крыльев тем, что все приняли за удар случайной ракетой. Самолет был отбуксирован на отдаленную стоянку, где он застрял на добрых два месяца, пока «небесный кран»[29] осторожно не доставил ему запасное крыло. Новое крыло установили, но прежде, чем самолет смог добраться до взлетно-посадочной полосы и взлететь, вражеский миномет отбил ему второе крыло. И снова его отбуксировали для ремонта, где он проторчал три месяца, пока не доставили другое крыло, и несчастный C-130 смог, наконец-то, покинуть Ан-Хоа. Пока я вылетал с базы и возвращался на нее, он стал привычным зрелищем, и когда он улетел, у меня возникло чувство, будто я потерял старого друга. Отремонтировать и вывезти самолет наверняка обошлось стране намного дороже, чем просто столкнуть его с полосы и взорвать к чертовой матери.

Основная посадочная площадка принимала на себя бoльшую часть ракет и мин. В данном случае, это происходило, как правило, днем, когда вертолеты непрерывно сновали туда-сюда, доставляя грузы и почту, и перебрасывая войска во все направления. Все было настолько опасно, что вертолеты приземлялись, выгружались, загружались, и отправлялись в путь не более чем в течение пяти минут.

На северном крае посадочной площадки находился большой бункер с деревянными скамьями, аккуратно зацементированными в землю, «прославившийся» своей способностью пропускать осколки сквозь стены, где они рикошетировали во все стороны от внутренней поверхности стен. Во время ракетного или минометного обстрела людям ничего не оставалось делать, как залегать возле его ближайшей стены. Если близкий промах разнес бы стену, я не смог бы увидеть, как меня раздавит. Поскольку внутри на самом деле не было безопасного места, я занимал скамью в центре бункера, использовал свой рюкзак в качестве подушки, вытягивался, и, как правило, засыпал, придерживаясь старой солдатской поговорки: «Никогда не бегай, если можно ходить; никогда не ходи, если можно стоять; никогда не стой, если можно сидеть; никогда не сиди, если можно лежать; и никогда не бодрствуй, если можно спать». Я проспал несколько довольно интенсивных ракетных обстрелов, случайно просыпаясь от звука осколков, попадавших в опорную балку или рикошетировавших от металлических стен, только чтобы затем снова уснуть, зная, что любые прилеты задержат мой вертолет минимум на полчаса. Все, кто когда-либо получал ранение в бункере, прижимались к стене. Почти все ранения были незначительными, и получавшие их ребята просто мочились в штаны. А могло быть и хуже, например, можно было стать заживо погребенным под несколькими тоннами мешков с песком.

Мои первые дни в Ан-Хоа были потрачены на оформление бумаг и на бесконечные походы в оружейную комнату и на поляну, где снайперы обычно пристреливали свои новые винтовки, чтобы найти себе М-14, с которым мне было удобно работать. Потратив столько времени на стрельбу из винтовки с оптическим прицелом, было трудно снова привыкнуть к работе с открытым механическим прицелом. Снайперы предпочитали карабин M-14 по нескольким причинам. Самым важным фактором была его точность на больших дистанциях и заслуженная надежность. Дополнительное преимущество совместного использования М-14 и снайперской винтовки заключалось в том, что в обеих системах оружия использовался один и тот же боеприпас, что позволяло в экстренном случае делиться патронами. Патрон от M-16 к винтовке не подходил. Как только вскоре я стал выходить в качестве наблюдателя, для оказания непосредственной поддержки командиру команды, я отчаянно пытался привыкнуть к жаре и влажности. Как правило, наблюдатели производили все свои выстрелы на дальность до пятисот ярдов, и проводили бесчисленные часы, наблюдая в бинокль и прицел «Старлайт»[33]. Винтовку с продольно-скользящим затвором нужно было заслужить. Такой винтовкой вооружались только командиры снайперских команд, главным образом потому, что они уже зарекомендовали себя в бою. Обычно, чтобы стать командиром команды, человек должен был прослужить два месяца наблюдателем, хотя бывали и исключения.

Взводом снайперов-разведчиков командовал капитан (обычно называемый просто «шкипером»), у которого в подчинении находились комендор-сержант («ганни»), штаб-сержант и сержант. Два или три командира отделений командовали оставшимися, которые были разделены на снайперские команды из двух человек, — командира команды и наблюдателя. Снайперская команда являлась самым маленьким боевым подразделением в Вооруженных силах, способным функционировать в джунглях самостоятельно от других войск. Снайперы являлись подразделениями, способными действовать самостоятельно, которые не выделяли определенное количество патрулей. Как я позже узнал, мы имели право самостоятельно планировать свои собственные «охоты», и хотя мы всегда старались уважать планы «шкипера», но имели возможность планировать охоту, выходить вместо этого на патрулирование, или наоборот. Если бы у нас не было подобной свободы, нас не только отправляли бы в пехотные атаки, но мы бы еще привлекали к себе слишком много внимания и утратили бы свою эффективность.

Вскоре я научился различать разницу в звуках прилетающих и вылетающих снарядов и всегда искать глазами ближайший бункер или углубление в земле.

Я находился в стране меньше недели, когда мой командир отделения, Дейв Микс, вошел в мою палатку и приказал собираться, добавив, что он отправляет меня к паре снайперов, которые уже находились в джунглях. Командир команды уже готовился уходить на «дембель», и заметил небольшие признаки того, что его напарник нервничает. Во время 10–12 мильной поездки на грузовике от Ан-Хоа в расположение роты «D» (1-й батальон 5-го полка морской пехоты), Дейв сказал мне, чтобы я следил за детьми.

— Иногда они сбегаются к грузовикам, будто попрошайничать, и бросают гранату.

Все время, пока мы ехали, я видел детей. Все они что-то выпрашивали.

Рота «D» располагалась на голом холме в окружении рисовых плантаций и полей, примерно в четверти мили от дороги. Первый раз я увидел расположение роты примерно за милю. То, что я не мог видеть, пока мы не спрыгнули с грузовика у небольшой деревни, было телами, — четырнадцать тел, лежавших вместе на рисовых циновках рядом с дорогой.

Грузовик поехал дальше, оставив нас с Дейвом стоящими в пыльной тишине. Запах человеческой крови, поджаривающейся под полуденным солнцем, ударил мне в мозг, пытавшийся лихорадочно понять то, что я увидел. Я пытался мысленно собрать части и органы воедино в некое подобие человеческих тел и представить это месиво на земле чем-то, что когда-то было живыми людьми. До меня дошло, что это были в основном женщины и дети. Я посмотрел на Дейва, очень внимательно следившего за моей реакцией. Он буднично сказал:

— Этим утром вьетконговцы на собрании убили старейшину. Затем убили всех в хижинах. — После чего повернулся и зашагал по узкой тропинке, ведущей к расположению роты. Пока мы шли, он предупредил меня, чтобы я не сходил с тропы и не наступал на что-либо, что выглядит неестественно, даже на обертку от жвачки. — Добро пожаловать на войну, Уард. — добавил он сухо.

Я достаточно много слышал о Чаке Мауинни, чтобы сформировать для себя картинку о нем, как об эксцентричном человеке с навязчивой идеей убийства. И чуть не запаниковал при мысли о встрече с ним, не говоря уже о том, чтобы быть его напарником. Когда же Дейв познакомил нас, все мои предварительные представления о нем испарились. Это был худощавый, тихий, почти застенчивый человек, с быстрой, хотя и несколько напряженной, улыбкой. Чак Мауинни был профессионалом во всех смыслах этого слова. С другой стороны, Дэн Кольер, подтвердил впечатление, которое я предварительно сложил о нем. У него были темные круги под глазами, и его бледное, искаженное лицо выдавало в нем больше, чем просто «легкий случай нервозности».

На следующее утро перед восходом солнца, мы с Чаком в сопровождении пехотного отделения с первым лейтенантом во главе покинули базовый лагерь для проведения обычного патрулирования. Дэн остался в расположении. Чак хотел посмотреть, как я буду справляться с собой. Примерно через час после выхода из лагеря, головной дозор обнаружил нескольких бойцов НВА, передвигавшихся через большую поляну в девяти сотнях ярдов от нас. Отделение присело, и по цепи передали: «Снайперы — вперед!». Чак уже бежал к небольшому возвышению, находившемуся примерно в семидесяти пяти футах от нас по другую сторону рисового поля. Я бежал следом.

Лейтенант кричал и ругался настолько громко, насколько отважился делать это Чаку, чтобы тот замедлился и следил за минами-ловушками. Если Чак и услышал его, то не подал виду, и через несколько секунд занял положение для стрельбы с колена. Как меня и учили, я занял место в двух футах слева позади него. К этому времени я уже навел на них свой бинокль и подтвердил, что они вооружены. Чак взял под контроль свое дыхание, и раздался первый выстрел.

Один «Чарли» в центре колонны упал. Я услышал свой голос: «Попадание!», — слово было сказано спокойным, хорошо отработанным голосом, точно так же, как я много раз произносил на стрельбище. Все Ви-Си, кроме одного, начали бежать и потащили своего погибшего товарища к опушке, откуда они появились. Утреннюю тишину разорвал второй выстрел, и первый человек в отступающей колонне упал. «Попадание», — вновь сказал я, наблюдая за ними, поднимающими второе тело и уходящими в укрытие деревьев. Человек, который появился с противоположной стороны опушки, допустил две ошибки. Его первой ошибкой стало то, что он отделился от основной группы. Его последней ошибкой стала попытка соединиться с ней на виду у снайпера. Прогремел еще один выстрел, и он упал за дамбой рисового поля. Третий раз за какие-то полминуты, слово «попадание» выскочило из моих уст. Я ничего не чувствовал. Я еще не погрузился в реальность происходящего.

Чтобы получить подтверждение ликвидации, снайпер-разведчик должен был обыскать тело на наличие оружия и документов, а затем заполнить специальный формуляр (килл-лист). На лицевой стороне указывалось имя командира команды и его наблюдателя, серийный номер винтовки, серийный номер прицела, дата и время, численность противника, направление его движения, тип вооружения, а также координаты по карте, где было оставлено тело или тела. В формуляре также был раздел для описания деталей, выявленных при проведении беглого осмотра трупа при поиске оружия и документов. Одна пуля оставляет тело относительно неповрежденным, осмотр которого может дать тренированному глазу ценные разведывательные сведения о войсках противника в этом районе. Отмечался пол и приблизительный возраст трупа; кожа, ногти, глаза, и зубы проверялись на наличие признаков недоедания и болезней. Также фиксировалось состояние униформы, снаряжения, и пищи, которую он или она несли. На обратной стороне листа было места для записи количества подтвержденных убитых, вероятно убитых, раненых, и отдельное поле для записи прочих деталей. После этого формуляр подписывался самым старшим по званию из присутствовавших на месте офицеров. У нас почти не было времени на заполнение таких килл-листов прямо на месте, но инструкторы в снайперской школе хорошо знали свое дело — наши навыки ведения наблюдения позволяли фиксировать все подробности в уме, а затем превращать их в формуляры после нашего возвращения в более безопасные районы.

На тот момент Чак имел в своем активе сотню подтвержденных ликвидаций и уже готовился к возвращению домой. По причинам, ведомым лишь ему, он хотел превзойти этот рубеж в сотню убитых, но ради этого нам пришлось бы пересечь девятьсот ярдов по открытой местности, чтобы добраться до тел. Лейтенант был обеспокоен тем, что мы могли перехватить часть более крупных сил противника, которые могли организовать на нас засаду, выйдя мы вперед. Короткий, но жаркий спор между Чаком и лейтенантом завершился компромиссом — он не отпустит нас обоих до тех пор, пока мы не найдем добровольцев для огневой группы, которая могла бы нас прикрыть. Вскоре мы вышли вперед в очень долгую прогулку длиной в девятьсот ярдов, и мои глаза были прикованы к той опушке джунглей справа.

Мы не могли увидеть тело до тех пор, пока не добрались до дамбы, за которую оно упало. Дойдя до места, я увидел то, во что не мог поверить, — человек лежал, распластавшись на спине, со снесенной задней и боковой половиной черепа. Часть его мозгов осталась в его пробковом шлеме, часть растеклась по земле, а остаток медленно вытекал из отверстия в голове. Но он все еще дышал. Я повернулся к Чаку, чтобы сообщить ему, что парень все еще жив, но он только махнул рукой, обрывая меня, и сказал:

— Вперед, давай покончим с этим.

Группа прикрытия заняла позиции по обеим сторонам от нас, сосредоточив свое внимание на опушке, которая беспокоила нас больше всего, и мы начали обыск. Чак начал с одной стороны, а я с другой, проверяя карманы и ощупывая ткань на предмет бумаг, которые могли быть зашиты в одежду. Первое, что я увидел, была цветная, в три квадратных дюйма, фотография молодой вьетнамской женщины. Я словил себя на мысли о том, что это была его жена, подруга или сестра. Чак ответил на мой вопрос, подняв руку мужчины, на котором я увидел обручальное кольцо. Я положил снимок в тот же карман, где я и нашел его и в оцепенении продолжил обыск, борясь с желанием придать умирающему индивидуальность. Прошло три часа или три минуты, — я не мог сказать точно, время и мой ум играли со мной в игру под названием «скоро ты привыкнешь», — когда Чак вывел меня из оцепенения, резко поднявшись и положа матчевый патрон на грудь умирающего человека. Это был способ запугивания, который преследовал две цели: это было предупреждение о том, что в него стрелял снайпер-разведчик, и к тому же патрон, оставленный Чаком, имел другой номер партии, чем у боеприпасов, которые он на самом деле использовал, что помогало ввести в заблуждение агентурную сеть противника.

В одной руке Чак держал пачку денег, а в другой у него был АК-47 (стандартное оружие НВА) и сказал:

— Все, уходим отсюда.

Мои мысли метнулись назад к той опушке и опасному положению, в котором мы находились. Я бросил последний взгляд на убитого, и заметил, что обручальное кольцо все еще было на его пальце.

Я сказал огневой группе, что мы закончили, рассовал карты и документы по карманам, и поспешил вслед за Чаком, который уже шел обратно к отделению. Я услышал, как у меня за спиной кто-то произнес:

— Эта сволочь еще не сдохла, — вслед за чем последовал звук выстрела из М-16. Позднее в тот же день, в базовом лагере обручальное кольцо появилось в качестве ставки в игре в покер.

Это был крайний патруль Чака в качестве командира снайперской команды. Позже, когда лейтенант подписывал ему его боевой счет, Чак повернулся ко мне и сказал:

— Война окончена.

Несколько дней спустя Чак убыл в Ан-Хоа и закончил остаток своей боевой командировки как командир отделения. Но для меня война только началась.

Как правило, снайпер должен был прослужить не менее двух месяцев в качестве наблюдателя прежде, чем он получал право стать командиром команды и взять в руки винтовку с продольно-скользящим затвором, однако свою снайперскую винтовку я получил менее чем через две недели после прибытия в страну. Винтовка мне досталась со словами: «Позаботься о моей девочке», — а человек, который передал ее мне, являлся местной легендой. Чак получил винтовку сразу же, как только она появилась в оружейке, приручил ее, а затем носил ее целый год. И хотя он вошел в историю с боевым счетом 101 убитых и свыше 150 вероятно уничтоженных врагов, я мог бы положить ту винтовку в любом магазине спортивных товаров и продать ее как новую. Я поклялся сохранить ее в таком же виде, и в любых погодных условиях и во время любых трудностей боевых действий я тратил уйму времени, чтобы выполнить свое обещание.

Помимо снайперской винтовки с продольно-скользящим затвором и карабина М-14, многие из снайперов имели другое специализированное снаряжение. Одним из таких предметов, полученных командирами команды, был австралийский рюкзак для действий в джунглях, который носил и я. Этот рюкзак был не просто лучше сбалансирован, его было легче открывать, что могло спасти жизнь в непредвиденной ситуации. Я также носил турецкий боевой топорик, который напоминал обычный мачете, но имел закругленный конец.

Первая неделя в джунглях оказалась бесконечным калейдоскопом из патрулей, свободных охот, перестрелок, минометных обстрелов, рационов «C», и команд «снайперы — вперед!». Чак передал мне свою снайперскую винтовку, и я стал командиром команды. Моим наблюдателем стал Дэн, который был этим фактом сильно разочарован. Его нервы расшатывались все больше и его накрывало все сильнее, я только мог надеяться на то, что за полторы недели Чак вбил в мою голову достаточно, чтобы я остался в живых и сохранил жизнь своему напарнику. Я накапливал количество своих подтвержденных уничтожений и начал покуривать травку, чтобы отстраниться от постоянных смертей и разрушений, окружавших меня. Я также познал зловонный запах разлагающихся тел, оставленных на тропической жаре, и удручающий запах напалма.

Команда снайперов-разведчиков из двух человек, хорошо владеющих навыками скрытного передвижения и маскировки, могла передвигаться по местности относительно легко и безопасно до тех пор, пока НВА, сразу после моего прибытия, не назначила за нас вознаграждение. Распространился слух, что они будут выплачивать тысячу американских долларов за трофейную снайперскую винтовку и три «штуки» за снайпера, с которого они могли бы заживо содрать кожу. Вознаграждения они не получили, но это был хороший тактический ход с их стороны. Однажды во время патрулирования на окраине Ан-Хоа, я наткнулся на рисунок знакомого снайпера из моего родного штата, прибитый к столбу ограды. Стены штабного бункера были буквально покрыты фотографиями, описаниями и подробными схемами снайперов-разведчиков, которые мы находили.

В качестве меры безопасности, начальство решило, что мы должны выходить на задания в сопровождении огневых групп, иногда отделений, а иногда и взводов. Зачастую, до четверти своего времени мы проводили вместе с шумными патрулями, постоянно попадавшими в ловушки, засады, и, как ни странно, принимавшими на себя снайперский огонь противника. По итогу мы решили, что черт с ним, с начальством, оно не было там, и не стреляло. Мы внесли несколько изменений в наш распорядок работы, предназначенные для введения противника в заблуждение относительно того, в каких конкретных районах работали снайперы, и сосредоточились на ведении «свободной охоты».

Густая растительность часто приводила к тому, что патрули и рота при движении скучивались, поскольку основным правилом передвижении в джунглях было держать человека, идущего перед собой, все время на виду. Но скучивание делает подразделение легкой добычей для врага, когда он набрасывается из засады, и приводит к большим потерям. Личный состав группы управления подразделения, как правило, располагался в середине колонны для обеспечения максимальной защиты спереди и сзади. Типовая засада организовывалась с фронта, примерно под углом сорок пять градусов к направлению движения, с одной или с обеих сторон, и часто начиналась, когда головное отделение натыкалось на мину или попадало в ловушку. Выведя из строя головной дозор колонны, противник мог затем сосредотачивать свой огонь по центру, где находились ключевые люди.

Снайперы-разведчики опасно бросались в глаза. Мы были единственными, кто находился в колонне без шлемов и бронежилетов, а снайперскую винтовку довольно трудно скрыть. Мы также не брали с собой дополнительных боеприпасов. Уставший снайпер, который не мог контролировать свое дыхание, было так же хорош, как и отсутствие снайпера совсем.

Чак предупреждал меня держаться в хвосте колонны. Зачастую это означает дольше бежать к огневой позиции, но так было безопаснее. Его слова утонули в моем служебном рвении, в стремлении показать, что я достоин быть командиром снайперской команды, однако внезапно они получили свое подтверждение в моем третьем патруле. Дэн и я шли чуть впереди командира, сразу за радистом. Мы находились на узкой дамбе между рисовыми полями и приближались к опушке плотных джунглей, находившихся в трех сотнях ярдов впереди справа от нас. Радист, разговаривая, держал возле лица трубку радиостанции PRC-25[36], когда вдруг он резко развернулся на полоборота, лицом ко мне, и так сильно раскинул руки в стороны, что выдернул провод из трубки. Я услышал стрельбу, и человек впереди него упал замертво, пораженный прямо в сердце, а сапер, шедший перед ним, был ранен осколками от реактивной гранаты. Я упал на землю, ударившись так сильно, что это едва не вышибло из меня дух. Я посмотрел вверх и увидел радиста, опустившегося на одно колено, который неотрывно глядел на свою руку, и все время повторял: «Господи Иисусе, в меня попали». К тому времени, как я прополз несколько метров, чтобы добраться до него, шум стрелявших АК-47 почти заглушил его голос. Он все еще стоял на колене, когда я потянул его вниз за воротник.

Мы открыли ответный огонь, и вокруг нас быстро возник оглушительный треск перестрелки. Радисту все время хотелось поднять голову и посмотреть на свою руку. Одной рукой я пригнул его голову и потянулся через него второй рукой, чтобы вытащить его правую руку и взглянуть на нее. Пуля вошла ему в руку как раз под локтем, прошила насквозь почти всю руку, развернулась на девяносто градусов, и застряла прямо под кожей посередине тыльной стороны ладони. Мы оказались в патовой ситуации, прижатые на плоской поверхности дамбы посреди рисовых полей, в то время как перестрелка становилась все более и более интенсивной. По-прежнему удерживая своей правой рукой его за шею, чтобы он не поднимался, мне удалось извлечь из своей аптечки перевязочный пакет. Не имея возможности наложить повязку одной рукой, я просто положил его на пулевое отверстие и зажал рану. Перестрелка закончилась так же внезапно, как и началась. Вероятно, она длилась не более пятнадцати минут, но, лежа беспомощно на дамбе, казалось, что прошло пятнадцать лет. Медицинская эвакуация была уже в пути, и парнем занялся медик. Я не знал имя радиста, и никогда больше его не видел, но я по достоинству оценил тот факт, что он остановил пулю, которая скорее всего поразила бы меня в лицо.

Предостережение Чака крепко засело у меня в голове. Обычное патрулирование и пеший марш в составе роты — это были две наиболее опасных ситуации, в них снайперы контролировали обстановку минимально и были окружены слишком большим количеством людей. После случая с радистом, я потом редко работал возле командования или штаба. Я все больше и больше думал о том, какими очевидными целями были я и мой напарник. Просоленные, опытные «ворчуны» знали, что нам необходимо дать дополнительное пространство, но однажды один из новичков неотрывно держался у меня за спиной. Наконец я повернулся и предупредил его:

— Если ты не хочешь схлопотать пулю, тебе лучше удвоить расстояние между нами.

Судя по выражению его лица, он видно думал, что я выстрелю в него, тогда как я имел ввиду лишь то, что если по мне откроют огонь, то он тоже может получить пулю. Так или иначе, ко мне он больше не приближался.

Каждый снайпер должен был пройти стрельбище в Дананге, чтобы подтвердить свою квалификацию и остаться в своем подразделении. Если мы не подтверждаем квалификацию, нас «понижают» (переводят в линейные подразделения). И хотя переквалификация была важна, но несколько дней вне джунглей в Дананге, в относительной безопасности, были реальной помощью расшатанным человеческим нервам. Дананга было реальной помощью человеческим нервам. Развлечения на «Холме свободы»[38] с его Объединенной организацией обслуживания[39], солдатским клубом, хорошей едой, и кондиционированным кинотеатром могли реально помочь парням забыть, что они находятся в эпицентре войны.

Снайперская школа оказалась серьезной, но дружеской конкуренцией между снайперами из других подразделений морской пехоты. Шесть самых метких дальнобойных выстрелов в мире были сделаны ради небольшого, но редкого приза. За первое место награждали обычной зажигалкой «Зиппо» с какой-то очень необычной гравировкой. Одной стороны был изображен «Мрачный жнец» — знак снайперов-разведчиков[40]. С другой стороны были выгравированы слова: «1-е место, школа снайперов-разведчиков, 1-я дивизия, КМП США, Вьетнам, 1969 г.», и далее следовало имя победителя. Когда Дэн и я покидали Дананг, на зажигалке стояло мое имя, и я постоянно ощупывал карман, чтобы убедиться, что она все еще там. Позднее, трехдолларовая зажигалка стала причиной инцидента, который постоянно возвращался и преследовал меня, как и любые другие воспоминания о войне.

Несколько месяцев спустя я обнаружил, что сижу на холме, в двадцати милях от Дананга, наблюдая, как огромные огненные шары проделывают дыры в облаках, когда вьетконговские саперы (команды смертников) взрывали склады боеприпасов снайперской школы и «Холма свободы». На следующий день я узнал, что саму базу и школу сравняли с землей. Удивительно, но при этом погибло всего несколько человек. Снайперы не пострадали, но моральный ущерб от потери «Холма свободы» был огромным и распространился повсеместно.

Снайперы располагались в пяти палатках недалеко от штабного бункера и полевого госпиталя. При наихудшем раскладе, — прорыва на территорию базы, — во время основной атаки противника, снайперы в Ан-Хоа должны были быть последней линией обороны штабного бункера, применяя карабины М-14 с прицелами «Старлайт». Нам также была предоставлена сомнительная честь производить зачистку территории после нападения, что означало беготню за каждым вражеским подрывником, который мог проникнуть внутрь. Зачистка была игрой на нервах. Если мы их не обнаруживали, наши шансы произвести выстрел до того, как кто-то из них подорвет и себя и нас парой десятков килограммов взрывчатки, были мизерны. Подрывники был одеты только в набедренную повязку и каждый сустав заматывали проволокой, чтобы удержать на месте оторванную руку или ногу, и продолжать движение. Обычно их целями являлись артиллерийские склады, госпитали, и пункты управления. Появление подрывников — это всегда были плохие новости. Одного такого пленного мне с Дейвом Миксом удалось взять в ночь на десятое число, после жестокой атаки на крупные силы НВА.

Взлет красной ракеты означал, что периметр базы прорван или что на каком-то участке возникла опасность неминуемого прорыва. В ночь на десятое число, красные ракеты взлетали почти на каждом участке на северной, южной, и западной сторонах лагеря Ан-Хоа. В самом начале боя погибли двое морских пехотинцев из пулеметного расчета, находившиеся в бункере, и три солдата НВА развернули пулемет М-60 с обильным запасом патронов против нас.

Несколько попыток отбить бункер провалилось, пока его не заставил замолчать зажигательный снаряд с белым фосфором, выпущенный 155-мм гаубицей, поставленной на прямую наводку. Через образованный проход на базу хлынуло огромное количество «Чарли» и в этот момент явился ангел милосердия — над нами, в жутком свечении, создаваемым осветительными ракетами, мелькнул ганшип «Спуки» (он же Огнедышащий дракон). Это был модифицированный транспортный самолет с тремя миниганами, установленными по каждому борту. Миниганы чем-то напоминали пушки Гатлинга с шестью вращающимися стволами, и выпускали 6000 выстрелов в минуту. Каждый четвертый патрон был трассирующим, но пушки стреляли так быстро, что все это выглядело одной непрерывной красной линией, льющейся с самолета на землю.

В немом изумлении я смотрел, как вражеские трассеры стреляют с земли по самолету. Интересно, что это за сорт людей, и по какой причине они могли раскрывать свою позицию такому грозному оружию. Небольшое изменение курса — и десяти- или пятнадцатисекундный залп пушек «Спуки» подавил вражеский зенитный огонь на этом участке. Зачастую ведя огонь по территории базы, ганшип израсходовал боекомплект за тридцать минут, предоставив пехоте достаточно времени, чтобы отбить то, что осталось от бункера, и закрыть брешь в наших рядах.

После того, как «Спуки» зачистил территорию, наша артиллерия и минометы открыли массированный заградительный огонь по позициям врага. Большие пушки (175-мм) все время стреляли прямо над нашими головами, и в конечном итоге мы все получили контузию от собственной артиллерии. Интенсивный огонь велся до рассвета одиннадцатого числа, когда враг отошел.

Считалось, что ночь принадлежит «Чарли», они знали, что с рассветом начнутся авиаудары. Кроме того, за ночь тысячи артиллерийских снарядов настолько превращали местность в лунный ландшафт, что у них практически не оставалось мест для укрытий. Враг понес большие потери — на колючей проволоке осталось висеть более сотни тел, в основном подрывники, и неизвестно, сколько еще было унесено.

На рассвете мы начали зачистку местности. Микс и я прочесывали участок возле столовой, когда обнаружили в открытую бродившего живого подрывника, настолько обкурившегося опиумом, что он потерял сумку с взрывчаткой и понятия не имел, где находился. Он стал нашим пленником и уцелел в той битве, в которой он был обязан умереть.

После бессонной ночи и действующего на нервы поиска подрывников, мы с Дэном как раз успели собраться и запрыгнуть в вертолет, вылетавший в роту «D». Я должен был догадаться об этом, когда мой командир отделения заявил:

— Мне очень жаль, но я должен вас отправить в район «Аризона», — те же самые слова, которые я сам позже говорил снайперским командам, став командиром отделения.

Район «Аризона», — место, где казалось весь мир развалился на части, — представлял собой равнинный участок местности площадью семьдесят квадратных миль, расположенный к северо-востоку от деревни Ан-Хоа. Мы высадились под огнем на недавно лишенном листвы участке, и целую неделю постоянно вели стычки с «Чарли». Всю эту неделю нас окружала мертвая и умирающая листва, покрытая маслянистой пленкой, и густой запах гербицида под названием «Эйджент Оранж»[45].

Наступил рассвет шестого дня, когда нас прижали огнем. Я стоял на колене, и разговаривал с лейтенантом Чипом, и пуля из АК-47 попала ему в горло, забрызгав мое лицо его кровью. В то же мгновение граната РПГ прошла так близко от моей головы, что я почувствовал порыв ветра, когда она пролетела мимо и взорвалась на противоположной стороне небольшого возвышения в тридцати футах от меня.

Полуденная жара, страх, и выброс адреналина — все это заставило меня сильно вспотеть. Когда я упал на землю, пыль на моем лице и руках быстро превратилась в грязь. Я поднял глаза, только чтобы увидеть Чипа, лежащего на спине, схватившегося за горло и делавшего гротескные судорожные движения своими ногами.

Я подполз к нему и понял, что мало чем могу ему помочь, но попытался в какой-то степени остановить кровотечение, зажав рану. Пуля прошла рядом с кадыком и вышла из левой стороны шеи, попав в яремную вену, миновав позвоночник. Кровотечение было сильным, но контролируемым, однако главная проблема заключалась в том, что травма привела к вздутию горла и блокировке дыхания, — он задыхался. Рана не была бы смертельной, если бы он мог получить немного воздуха. Граната РПГ, которая прошла чуть выше возвышения, попала прямо в штаб-сержанта на командном пункте. Я сидел с головой Чипа у себя на коленях, сильно надавливая на фонтанирующую точку, все громче и громче крича: «Санитар!», — безуспешно пытаясь заглушить звуки боя и крики, доносящиеся с другой стороны холма.

Когда рядом с нами оказался санитар, он порылся в своей сумке в поиске единственного, что могло спасти Чипа, — дыхательной трубки, которую можно было засунуть ему в горло, чтобы он мог дышать. Из дыхательных трубок трех размеров (малая, средняя и большая), санитарам, которые были ограничены в размере медицинских средств, которые они могли переносить, чаще всего выдавалась средняя. Я держал голову Чипа, когда медик несколько раз с нарастающим беспокойством попытался вставить дыхательную трубку.

— Она слишком большая, — произнес он.

— Попробуй еще! — крикнул я ему в ответ, перекрикивая рев огня. Дальнейшие попытки оказались тщетными. Он швырнул дыхательную трубку на землю, схватил скальпель, и сделал трахеотомию, но это не помогло, — горло Чипа слишком опухло.

Сел медицинский вертолет, и прежде, чем была опущена рампа, санитар оказался на борту, лихорадочно пытаясь найти небольшую дыхательную трубку. И опять ничего, все они были среднего размера. Шесть пехотинцев схватили Чипа и побежали к вертолету, который быстро взлетел.

Огонь начал стихать, исключение составляли лишь наши стреляющие минометы. Штаб-сержант умер прежде, чем прилетел вертолет.

Я встал, покрытый грязным потом и кровью, и сделал несколько шагов, прежде чем я понял, что один из моих набедренных карманов вспучился, — кровь Чипа уже просочилась через ткань, наполовину заполнила карман, и стекала вниз по ноге.

Я нашел Дэна прислонившегося к дереву, и рассуждавшего о том, как они должны были нас вытащить, что мы все должны были умереть и тому подобное. Я сел на рюкзак, слишком уставший, чтобы думать, и просто смотрел на Дэна, продолжавшего разговаривать. Когда я увидел санитара, оказывавшему помощь Чипу, медленно идущего ко мне, я уже знал, что он собирается сказать.

— Пилот вышел на связь и сообщил, что ему жаль, но они потеряли лейтенанта.

Когда он ушел, я обнаружил, что слезы стекают по моему лицу, оставляя на нем чистые полосы. Я должен был найти силы, чтобы сменить свою форму и умыться. Просто от одного моего вида Дэну сделалось еще хуже.

На следующий день рота, потеряв половину личного состава, и со следами усталости от напряженного боя на лицах оставшихся, была срочно эвакуирована с посадочной площадки.

Наш вертолет только набирал высоту, когда вражеская пуля пробила днище и попала в гидравлическую магистраль на передней переборке, облив всех жидкостью. Неужели мы пережили неделю в аду только для того, чтобы умереть в авиакатастрофе? Возобладала изобретательность Янки, когда один из бортстрелков спокойно подошел к переборке и повернул клапан, включив одну из двух запасных магистралей. После этого он снял свой шлем — его стекло было настолько залито гидравлической жидкостью, что он не мог ничего рассмотреть сквозь него — вернулся к своему пулемету, и продолжил вести огонь. Если бы не толстый слой масла на всех и вся, ничто бы не говорило о том, что случилось.

Около десятка раз, когда я придавался роте или выходил на задания, нам пришлось передвигаться через районы, обработанные дефолиантом «Эйджент Оранж». Если распыление происходило недавно, то все на этом участке было покрыто грязной, жирной пленкой. Деревья, кустарник, и весь бурно растущий подлесок — все это быстро становилось желтовато-коричневыми. Зачастую мертвые и умирающие деревья, особенно вдоль берегов рек, простирались настолько далеко, насколько мог видеть глаз.

Почти у всех, кто побывал в местах, подвергнутых воздействию дефолиантов, впоследствии развились симптомы различных заболеваний, начиная с сыпи, фурункулов, онемения в кистях и руках и заканчивая воспаленными, зараженными суставами. Медики старались помочь нам всеми способами, которые они знали, дренируя гнойничковые язвы и применяя антибиотики и мази. К сожалению, истинный ущерб проявлялся тогда, когда активный ингредиент дефолиантов, диоксин, проникал через кожу и распространялся по всему телу.

Из почти 3,5 миллиона мужчин и женщин, служивших во Вьетнаме, у 53 тысяч было диагностировано отравление препаратом «Эйджент Оранж» средней или большой тяжести, также известно, что еще 250 тысяч подверглись его прямому воздействию. Свыше 18 тысячи человек умерли от прямых последствий такого отравления. К сожалению, только сейчас становятся известными колоссальные и длительные последствия такого воздействия для ветеранов, жителей и земли Вьетнама.

Мы знали о причинах дефолиации, но опасность даже кратковременного контакта с зараженными растениями и землей была для нас неизвестна. Печально, но компании, производившие «Эйджент Оранж», знали об опасности, которую он несет, еще в 1957 г.

Глава III Долгий перегон

Если бобы и пули[47] заставляют колеса войны вращаться, то письма из дому — это та смазка, которая не дает пехотинцу застрять в этих колесах. Многие ребята вообще не получали почту, и мы делились новостями из дома также, как делились всем остальным.

Путь от Ан-Хоа в Дананг по земле означал длинную, пыльную и зубодробительную поездку в грузовике или более плавную, но более рискованную поездку сверху танка. Ежедневно рано утром инженерная разведка проходила дорогу и, как правило, ничего не находила, — «Чарли» часто ждали, пока она пройдет, чтобы потом установить на дороге фугас в виде двухсотфунтового ящика со взрывчаткой[48].

Несколько «Джи-Ай», выживших после подрыва на фугасе, рассказывали об этом. Как ни странно, подрыв танка почти всегда приводил к гибели людей, которые ехали на броне. Экипаж мог выжить, однако ударная волна огибала танк с разных сторон, концентрируясь там, где сидели пассажиры, разрывая и сжигая их плоть с костей. Я никогда не собирался кататься на танке — ездить в грузовике или идти пешком было труднее, но безопаснее. Когда грузовик подрывался на мине со взрывателем мгновенного действия, передняя часть грузовика буквально исчезала, а вот кузов оставался почти нетронутым.

«Мост свободы» представлял собой большой деревянный пролет через Сон Тху Бон (то есть реку Тху Бон), примерно на полпути между Ан-Хоа и Данангом. Чтобы подорвать мост, «Чарли» часто пускали вниз по течению взрывчатку, замаскированную листвой, поэтому охрана моста стреляла во все, что подплывало к опорам.

По ночам реку освещали прожекторы, часовые прохаживались взад и вперед, бросая осколочные гранаты в мутную воду, чтобы отогнать подрывников. Поговаривали, что мосту смогли причинить ущерб лишь однажды. Это случилось пару лет назад, когда несколько пьяных морпехов его подожгли. «Морские пчелы» восстановили мост, и его стали тщательно охранять, оборудовав с одной стороны опорный пункт, а с другой стороны выставив контрольно-пропускной пункт. В опорном пункте стояла вышка высотой футов двадцать[49], на которой часто располагались снайперы, которые несли сторожевую службу.

Подобная вышка стояла на любом крупном опорном пункте или базе, и на них располагались снайперские команды, которые не находились на патрулировании в джунглях. Для ведения наблюдения ночью, они, как правило, оснащались «большими глазами» (большие приборы наблюдения «Старлайт» стоимостью 50 тысяч долларов), которые превращали местность в подробную зеленую панораму. Днем мы постоянно вели наблюдение за местностью с помощью мощных биноклей и прицелов. Все это напоминало изучение войны через микроскоп.

В конце мая мне выпал шанс, о котором мечтает каждый морпех-новобранец, — возможность встретиться со своим инструктором из лагеря для новобранцев. Я садился на грузовик, чтобы покинуть «Мост свободы», и вопреки всему, одним из дежурных на КПП оказался сержант Грейвс.

Он узнал меня сразу, и мы немного поговорили. Мое восхищение Грейвсом не могло быть выше. В лагере для новобранцев он решал, казалось бы, невыполнимые задачи, готовя пацанов к войне, зная, что его собственная замена во Вьетнам неизбежна. В то время существовало только три вида морских пехотинцев — те, которые во Вьетнаме; те, которые собирались во Вьетнам; и те, которые возвращались домой. Поскольку мы разговаривали на одном языке, я увидел в его глазах тот тысячеярдовый взгляд[50], который у человека появляется только на войне. Грейвс вернулся домой живым.

Месяц май 1969 года стал для Соединенных Штатов шестым по количеству потерь за все наши десять лет войны. Однако что оказалось более существенным, — силам НВА мы нанесли потерь меньше. Враг изменил тактику. Они поняли, что не смогут выдержать второй Дьен-Бьен-Фу[51]. Даже в самых худших условиях, таких как Кхе-Сань[52], мериканцы могли обеспечить себе неограниченную огневую мощь, поэтому продолжительная битва с США лицом к лицу была бесперспективной. В ответ на это «Чарли» начали дробить свои войска на небольшие части, как правило не больше полка, и использовать тактику «бей и беги», что крайне затруднило использование нами подавляющей огневой мощи. Нередко это напоминало борьбу с призраками, и усталость и разочарование от редко видимого противника оказывало большее негативное влияние на людей, чем высокий уровень потерь.

За прошедшие сорок пять дней моего присутствия в стране, мое уважение упорству и самоотверженности бойцов НВА и Вьетконга выросло безмерно. Вновь и вновь, будто мотыльки на пламя свечи, они набрасывались на огонь, который могли зажечь только американские военные. Всегда проигрывая, они точно знали, что эта свеча горела все слабее.

Немногие пленные, которых мы брали, как правило, были тяжело ранены или больны малярией, и не могли уйти. К немногочисленным тиеу-хой (сдавшиеся в плен) по большей части относились хорошо. Небольшая, отобранная группа тиеу-хой была перевербована и отправлена к нам, как «скауты Кита Карсона»[53], названные так потому, что они носили вокруг шеи ярко-красные платки-банданы в западном стиле. Для меня было честью поработать с этими людьми несколько раз, возможно предателями своей страны, однако этим немногим вьетнамцам я доверял. Я получал бесценную информацию о замыслах и тактике противника. Кто может быть лучшим учителем, чем человек, который, возможно, несколькими неделями ранее возглавлял атаку на наш удаленный пост? Мы должны были присматривать за ними, но не из-за непосредственной опасности, а по причине того, что наши собственные распри и склоки могли быстро превратиться в опасную ситуацию для всех.

Находясь на «Мосту свободы», мы с напарником располагались с двумя скаутами Кита Карсона, саперами, и кинологом, служебную собаку которого убили накануне. Скауты затеяли спор из-за вшивого десятидолларового транзисторного радиоприемника, и один из них выдернул из гранаты чеку и выбросил ее наружу. Он так и стоял, держа прижимной рычаг на гранате так крепко, что костяшки его пальцев побелели, дрожа от ярости или страха перед тем, что собирался сделать. В палатке стало мертвенно тихо, мы все всемером неотрывно смотрели на гранату. Кинолог медленно протянул руку, снял с предохранителя свою М-16 и резко прицелился. Тишину нарушил его голос:

— Ты умрешь прежде, чем она упадет на пол, — сказал он.

Разведчик вышел из того оцепенения, в котором находился, взялся другой рукой, чтобы удержать прижимной рычаг, а мы послали другого скаута наружу, чтобы он нашел чеку. Когда тот вернулся с нею, они вдвоем вставили ее обратно в гранату. Очевидно, что оставлять их вдвоем было небезопасно, поэтому мы распределили их по разным палаткам. Этот случай заставил меня задуматься о Северном Вьетнаме. Если человек был готов умереть и забрать с собой семь человек ради транзисторного радиоприемника, то что бы он сделал ради настоящего дела? Впервые я осознал, что у нас во Вьетнаме большие проблемы.

С другой стороны, южновьетнамцы были более мягкими людьми. Отличить бойцов Вьетконга от гражданских лиц было затруднительно, — женщины и дети могли быть столь же смертоносными, как и любой их солдат. Тем не менее, подавляющее большинство было порядочными и трудолюбивыми людьми. Армия Республики Вьетнам (АРВН) была откровенно плоха, — либо в результате некомпетентности, либо из-за проникновения в нее Вьетконга, — и мы старались не работать с ними.

Местные отряды самообороны были другими. С ними я провел одни из самых приятных и полезных часов за все время своей службы. По какой-то причине, эти люди будь то возраст или здоровье, были признаны непригодными к службе в регулярной армии и обеспечивали непосредственную защиту сел и деревень. Они были плохо подготовлены, зачастую вообще не имели какой-либо подготовки, у них был хронический дефицит нормального оружия, но они могли бороться насмерть, чтобы защитить дом и семью. Ради них я выпрашивал, одалживал, и выносил оружие и медикаменты из собственных излишков, чтобы им перепало чуть больше.

Сама деревня Ан-Хоа находилась примерно в двух милях от базы. Деревня представляла собой смесь каменных домов с железными крышами, служивших в качестве магазинов, и жилых хижин, крытых соломой. Ее население составляло от трех до пяти тысяч человек. Несколько раз меня приглашали разделить трапезу со старейшиной деревни или селения, и меня неизменно встречали, как почетного гостя. Как и большинство американцев, поначалу я мало что знал о вьетнамской культуре и обычаях. Перед своим первым таким приглашением, я знал только, что разворот ступней ног в сторону человека тот сочтет оскорблением, поэтом бoльшую часть времени я провел, беспокоясь о том, куда деть свои ноги, и почти пропустил всю вкусную еду.

Старейшина деревни жил в большой хижине из бамбука и соломы, с твердым земляным полом и земляным очагом, в котором постоянно горел огонь под большим черным чугунком, и постоянно открытым входом в подземное укрытие. Единственная очевидная разница между хижиной старейшины и любого другого жителя деревни была в том, что она была больше. Также казалось, что у него очень большая семья. Для таких различий имелись основания. Многие из тех самоотверженных стариков приютили детей-сирот и перемещенных лиц, у которых не было никого и которым некуда было идти. Почему то они всегда могли выделить свободную комнату для кого-то еще. Для меня стало привычным делом урывать пару лишних коробок с рационами «С», с благодарностью принимаемых старейшиной, который мысленно подсчитывал, сколько ртов он может накормить ими.

Когда меня отрядили в местный отряд самообороны во второй раз, мне выделили особенного человека. Ли Оут являлся гражданским переводчиком и офицером связи, приставленным ко мне, чтобы помочь преодолеть языковые и культурные барьеры между мной, отрядом смообороны и жителями деревни. Он быстро стал одним из моих лучших друзей. Всякий раз, когда Ли и я работали вместе, мы могли провести много часов, разговаривая о жизни его народа, о войне, а иногда и об Америке. Впервые меня ему представил Чак Мауинни, когда взял меня в первый раз деревню Ан-Хоа, и Ли был тем, кто сделал ее безопасной для меня. Поскольку я был одиноким американцем во вьетнамской деревне, была высока вероятность того, что Вьетконг попытается меня убить, но у Ли была своя агентурная сеть, которая собрала информацию от местной самообороны и от деревенских жителей, которые также получали информацию от друзей и родственников в других селениях. Данные Ли считались нами достоверными и своевременными, и в то время, как существовал постоянный риск мести со стороны Вьетконга, сеть Ли и мои хорошие отношения с местными жителями сводили этот риск к минимуму.

Мы с Ли стали хорошими друзьями, и я беспокоился о том, что произойдет с ним и его семьей. Отдел личного состава мог содействовать эмиграции вьетнамских граждан в США, и с моим уровнем допуска и нахождением в штабе, выправить нужные документы для меня было легче, чем для большинства других американских солдат.

Я как-то предложил дернуть за несколько ниточек, чтобы вытащить Ли и его семью в США, и в тот момент, когда я это сказал, я понял, что совершил ошибку. Его вежливый, но твердый отказ подсказал мне то, что я должен был уже знать — Вьетнам был его родиной, и он ее не оставит. Мы оба знали, что война идет далеко не так хорошо, и уход американских войск, несомненно, приведет к коммунистическому перевороту. Ли был слишком тесно связан с американцами и будет, без сомнения, казнен одним из первых.

Программа помощи гражданскому населению являлась очень важным и успешным аспектом моей службы. В разное время аббревиатура «CAP» использовалась морскими пехотинцами для обозначения различных программ, например, таких как Взвод Совместных Действий[54], который представлял собой отряд морских пехотинцев, который мог располагаться в деревне для формирования взвода местной самообороны и для последующего ведения боев вместе с ним. Поскольку эта программа касалась и снайперов, она была постоянно работающим проектом, и участие в ней было добровольным. В той или иной степени в ней участвовало большинство снайперов. Большинство из нас знали мало и не задавали вопросов о деятельности других снайперов. Мой уровень допуска, как снайпера, давал возможность обеспечить Ли и местную самооборону оружием, медикаментами и пищевыми рационами. Обычно я просто выписывал необходимый объем средств, поскольку со снайпером, имевшим винтовку с продольно-скользящим затвором, никто не спорил. Программа помощи гражданскому населению была для меня чем-то бoльшим, чем простым лозунгом «завоевывать сердца и умы людей». Я был приверженцем той идеи, что наше присутствие во Вьетнаме не дает нам право притеснять местных жителей или попирать их образ жизни.

Помощь гражданскому населению в джунглях было разочаровывающим, а зачастую и душераздирающим зрелищем. Сельское население раздиралось войной, у него было мало оснований доверять кому бы то ни было — ночью приходили НВА и Вьетконг, чтобы убивать, похищать, насиловать, красть; днем приходили американцы, чтобы вести их поиск и уничтожать.

Я принял на себя личное обязательство держать свою дверь в эту программу открытой. Ключами к этой двери были Ли Оут и Ан-Хоа. Если мне не удавалось убедить испуганную мать, чтобы ее умирающего ребенка лечил медик, я прилагал больше усилий, чтобы доставить в деревню медицинские средства. Если я не мог забрать ребенка-сироту из джунглей в безопасный детский дом, я больше работал, чтобы помочь местной самообороне предотвратить нападение на Ан-Хоа. Выгоды значительно перевешивали потери. По мере своей службы во Вьетнаме, я проводил все больше и больше своего свободного времени с Ли, самообороной и жителями деревни.

В один из особенно жарких дней, мы с Ли сидели под навесом из пончо, открытым со всех четырех сторон, чтобы его мог продувать любой ветерок. Рядом ошивались дети. Обычно мы выставляли их прочь, но Ли давал мне ускоренный урок изучения вьетнамского языка, и мы уделили им немного внимания. Я достал свою самую заветную зажигалку, которую выиграл в снайперской школе, закурил сигарету, и положил ее на землю рядом с собой. Когда же я снова потянулся за зажигалкой, она исчезла. Я посмотрел вокруг, и до меня дошло, что кто-то из детей умудрился ее украсть. Придя в ярость, крича: Лаи дай («Иди сюда!» по-вьетнамски), я попытался схватить одного из них, но они исчезли, как дым. Я потопал обратно под навес, ругаясь так, как может ругаться только морской пехотинец, и обнаружил там Ли, уронившего голову на руки, и тихо всхлипывающего. Мой гнев перерос в недоумение:

— Ли, эта зажигалка была важна для меня, но не настолько.

Он медленно поднял голову и тихо проговорил:

— Я плачу не из-за твоей зажигалки, я плачу из-за детей, которые вынуждены воровать, чтобы выжить.

Я сел, обнял его за плечи, и тихо добавил несколько своих американских слез.

Мои усилия в течение многих лет найти Ли, оказались бесплодными, но каждый раз я уговариваю сам себя, что ему удалось покинуть страну до чисток и он спокойно проживает где-нибудь. Ли многому научил меня, но самое главное, что я от него перенял, так это то, что сострадание — это единственное, что способно уравновесить всегда однобокие весы войны.

Операция «Каньон Пайпстоун», проводившаяся на острове Гоу-Ной, являлась упражнением в безумии. Огромные «Римские плуги» (машины, похожие на большие бронетранспортеры, с поднимающимися отвалами, которые могут мгновенно срезать дерево толщиной в двенадцать дюймов)[55], несколько танков и бронетранспортеров выстроились в линию и двинулись вперед, сметая все на своем пути, а мы топали через завалы за ними. Деревни были сожжены, рис рассыпан, бункеры взорваны. Мы почти не видели противника, как будто он лишь оформил сцену и ушел. То, что от него осталось, представляло собой бесконечный лабиринт из ловушек всех мастей, начиная от кольев панджи[56] и заканчивая нашими собственными неразорвавшимися бомбами. Санитарные вертолеты летали постоянно.

Естественной реакцией при начале перестрелки было упасть за насыпью рисового поля и надеяться, что она обеспечит определенную защиту от привходящего огня. На острове Гоу-Ной «Чарли» сломали эту логику, спрятав колья панджи в воде вдоль тропы на противоположной стороне засады. После того, как я увидел одного бойца с двухфутовым колышком панджи, который вошел в его пах и вышел из ягодицы, я понял, что мы с Дэном должны заставить себя прыгать в сторону вражеского огня, и это должно быть рефлекторным действием. При этом мы должны были находиться на открытом пространстве, и долго ползти до следующей насыпи, но я поклялся себе, что если «Чарли» захотят заполучить нас, то им придется стрелять в нас, а не наблюдать, как мы насадим себя на бамбуковые колья.

Казалось, что буквально все в округе было нашпиговано ловушками. «Чарли» хорошо знали наши привычки, одна из которых состояла в том, что когда американский патруль входил в селение, большинство «ворчунов» сбрасывали свои рюкзаки и садились отдыхать возле ближайшей пальмы. Крайний раз, когда я это проделал, я услышал громкий хлопок, и тут же все оказалось затянутым густым облаком белого дыма. Я в ярости перекатился прочь, удивляясь, почему я до сих пор жив. После того, как дым рассеялся, саперы исследовали основание дерева, и обнаружили, что я умудрился шлепнуться своей задницей прямо на 81-мм минометную мину.

— Тебе повезло, — сказали они. — Взрыватель отсырел и его инициации оказалось недостаточно, чтобы подорвать мину. «Глупость, но похоже на правду», — подумал я.

Непрерывное выматывание по причине ловушек и нашей неспособности сковать противника довели войска почти до точки отчаяния. Хотя мы с Дэном старались как можно больше держаться вместе с ротой «D», по запросу мы поддержку и другим ротам. Один из таких запросов вверг нас в кошмар.

Одна рота планировала совершить ночной марш на семь «кликов» (в то время как «клик», как правило, означал один километр, мы, снайперы, понимали его как 1000 ярдов), чтобы добраться до деревни, жители которой подозревались в симпатии к Вьетконгу. Мы двигались в полной темноте, держась за пояс человека перед собой, чтобы не потеряться. Едва пройдя один «клик», в передней части колонны прогремел взрыв, и осколки просвистели над нашими головами. Мы все сели там, где находились, на середине тропы, в ожидании санитарного вертолета. В огневой группе, шедшей в головном дозоре, шел мой приятель по учебке по имени Лептман, и, прежде, чем слух пронесся обратно по колонне, я знал, что он ранен. Я поборол искушение пойти в голову колоны, чтобы проверить его. Он зацепил мину-ловушку, собранную из минометной мины, и был настолько искалечен, что, умирая, лежал на одной из своих ног под затылком. Люди, шедшие впереди и позади него, оказались убиты, и почти все морпехи из головного отделения требовали медицинской эвакуации.

Мой ум был опустошен, пока я смотрел, как ритмично мигал проблесковый маячок, указывая наше местоположение вертолету, и слушал напряженные голоса медиков, пытавшихся спасти то, что осталось от головного отделения. Из-за смерти Лептмана я больше оцепенел, чем разозлился, и начал размышлять о своей собственной смертности. Вертолет прибыл и ушел, и когда мы двинулись дальше, на нас снова опустилась тишина и темнота.

Спустя несколько часов тыканий в темноте, мы, наконец, достигли нашей цели. Рота остановилась в семи сотнях ярдов от деревни и стала ждать рассвета. Я откинулся на свой рюкзак и заснул, забыв раскатать штанины вниз и завязать тесьму. Несколько минут спустя я был грубо разбужен болезненным укусом чуть выше голенища, а затем еще одним выше по ноге, потом еще одним. Я бил своей ладонью, пытаясь не нарушать тишину, пока пятидюймовая сороконожка прокладывала свой путь с внутренней стороны моей ноги, кусая каждый раз, когда я пытался прибить ее. Когда же она направилась к моему паху, я начал паниковать. Наконец, я прибил ее возле набедренного кармана. Нога пульсировала от семи огненных рубцов, я освободился от своих штанов и почувствовал вокруг ошметки маленького монстра. В двух или трех бойцах позади Дэна находился санитар, и хотя Дэн был от меня всего лишь в трех метрах, стояла такая непроглядная темнота, что я вынужден был искать его на ощупь. Я схватил его за рукав и потянул ближе.

— Скажи доку, что меня только что адски покусала сороконожка, — прошептал я.

Таким же образом он передал мое послание следующему человеку, а я лег на спину, вытирая пот со своего лица. Через несколько минут Дэн обернулся и шепнул мне, чтобы я держал руки ладонями вверх. В одну руку он опустил несколько обезболивающих таблеток, добавив:

— Прими сейчас это.

В мою другую руку он положил таблетку антитоксина:

— Если чувствуешь себя плохо, возьми это.

Я проглотил их все, и минут через двадцать почувствовал себя лучше. Скоро поднимется солнце, и когда это произойдет, я должен нормально работать.

Ранний свет озарил небольшую деревню из восьми хижин, притулившихся на дальней стороне большого, сухого рисового поля и плотную пелену тумана чуть дальше в ста ярдах от них. Пока я вглядывался в деревню через свой прицел, она казалась безлюдной, за исключением пары буйволов, стоявших в загоне на одной из окраин. Буйвол не может запереть себя в загоне, так что я знал, что в округе кто-то есть. Внезапно, без предупреждения, трое молодых вьетнамцев отделились от хижины, убегая со всех ног по направлению к туману. Послышался че-то вскрик:

— Снайпер, ты можешь их видеть?

Конечно, я мог их видеть, это моя работа, и то, что я увидел, было отнюдь не Вьетконгом.

— Оружие? — спросил я Дэна, который наблюдал через бинокль.

— Ответ отрицательный, — ответил он.

— Подтверждаю, огня не открывать, — произнес я, думая, что они, возможно, были уклонистами или дезертирами АРВН. Секунду спустя они исчезли в тумане. Сразу после этого весь ад вырвался на свободу. Кроме управления роты, все морпехи ломанулись к деревне, крича и стреляя. Шкипер и ганни тщетно пытались отозвать людей назад, но их голоса потонули в грохоте более ста стволов автоматического оружия. Два лейтенанта задержались позади своих взводов, наклонившись, чтобы взять камни, или что-нибудь, чем они могли бы бросать в своих людей. Один даже швырнул в них свой пистолет.45-го калибра, но все было бесполезно — кое-кто собирался сполна отплатить за все ловушки предыдущей ночи. Более ста человек заполонили деревню, забрасывая по две или три гранаты одновременно в каждый бункер и хижину. Через пять минут все было кончено, и управление роты медленно двинулось в деревню. Мы с Дэном шли сзади, я отдал ему свою снайперскую винтовку и использовал его М-14 как трость, чтобы немного снять нагрузку с ноги. Я оказался совершенно не готов к тому, что мне открылось после того, как мы вышли на окраину деревни. По всему поселению были разбросаны тела шестнадцати женщин и детей. Один из «ворчунов» прислонил тело девяти или десятилетней девочки к столбу, положил сигарету в детский рот, и фотографировал ее. Моим первым порывом было пристрелить этого парня.

Все и вся в этой деревне было мертво. «Дьявол, — подумал я, — они убили даже кур». По мере того, как я хромал между хижинами, я больше поражался, как все эти приличные парни, все эти настоящие американцы, оказались способными на такой поступок. Когда я добрался до дальнего края деревни, буйволы были мертвы. Один лежал на боку, изрешечённый пулями, другой, со связанными ногами, стоял неподвижно, прислонившись к одной стороне загона. Я подошел к комендор-сержанту и спросил его, что он думает. Он покачал головой и пошел прочь, чтобы побыть в одиночестве. Я сделал то же самое. Шкипер неистовствовал, заставляя людей рыскать в округе в поиске каких-либо признаков ошибочного артиллерийского огня, на который можно было бы «перевести стрелки» за случившееся. Удивительно, но некоторые бойцы обнаружили недалеко от деревни полтора десятка старых минометных воронок, и этот вопрос для капитана был закрыт. Больше я никогда не слышал об этом инциденте, но мое убеждение в нашем моральном превосходстве над противником было окончательно разрушено.

29 мая, сумерки. Мы с Дэном вернулись к роте «D», как только она подошла к небольшой поляне с тремя хижинами, которые выглядели подозрительно заброшенными. Признаком того, что нам надо быть осторожными, было отсутствие каких-либо домашних животных и готовящейся на огне пищи. Первое отделение двинулось вперед и начало в правильном порядке зачищать каждый бункер, выкрикивая пару раз: Лай дай! — перед тем, как бросить туда осколочную гранату М-30. Затем морпехи делали шаг в сторону и смотрели, не вылетит ли граната обратно. Потом на поляну вышло управление роты. Из бункеров все еще валил дым, но я приметил кое-что другое — отдельно стоящую хижину в двухстах ярдах от нас, находившуюся прямо на конце небольшого заросшего выступа, выходившего на большой открытый участок. Ее занятие позволило бы нам с Дэном получить хороший обзор на три тысячи ярдов в трех направлениях. Чтобы выдвинуться туда, я собрал огневую группу.

— Осторожнее там, — напутствовал нас шкипер.

Мы отправились в путь, не зная, что в это же время из одного бункера вытащили раненого вьетконговца. И совсем не важно, что был только один раненый, — у нас было боестолкновение с противником, и вскоре над нами загрохотал ударный вертолет «Кобра», чтобы обеспечить прикрытие для санитарного вертолета, запрошенного для эвакуации раненого.

Мы впятером отошли от основных сил роты, но все время оставались на связи. Обыскав хижину, мы нашли только двух мама-сан (пожилых женщин) и свинью. Мы начали продвигаться на господствующую позицию, которую я заприметил, как вдруг на высоте 150 футов над нами пролетела «Кобра», затем в двухстах ярдах развернулась на 180 градусов, и зависла неподвижно. Мы помахали вертолетчикам, и я сказал радисту, чтобы он связался с ними, чтобы обозначить, что мы свои. «Кобра» приняла атакующее положение, которое, как мы часто наблюдали, использовалось против вражеских позиций, только на этот раз целью были мы.

Радист не успел связаться с вертолетом до того, как он хищно клюнул носом, изготовившись к атаке, и тут-то мы поняли, что находимся в полнейшей заднице. Вертолетчики открыл огонь из пушки и НУРСов.

Мы оказались отрезаны от бункера в хижине, и нашим единственным укрытием стала небольшая выемка пяти футов в ширину и максимум трех футов в глубину. Мама-саны вбежали в свой бункер, тогда как мы впятером забились в эту маленькую дыру. Это было весьма хреноватое укрытие, скажу я вам, особенно когда над нами свистели пули с темпом 6000 выстрелов в минуту. Земля вибрировала от попаданий, некоторые из которых были очень близко к нашему укрытию. Свинья, стоявшая в нескольких футах от нас, упала, нашпигованная пулями. Первые два реактивных снаряда врезались в крышу хижины, оставив там огромные дыры, а остальные хаотично накрыли весь участок. Мы все знали, что скоро умрем. И каждая секунда казалась вечностью.

Из-за грохота радиста не было слышно, и это было всего лишь вопросом времени, когда пушка выстрелит прямо по нам. Медленно тянулись секунды, даже медленнее, чем мы покрывались грязью, летящей от попаданий пуль. Через минуту «птичка» прекратила пальбу, благодаря радисту из роты, докричавшегося до нее.

В полной тишине и в полнейшем ошеломлении мы поднялись на ноги, изумленно глядя друг на друга. Земля вокруг нас была взрыхлена так, будто кто-то подготовил ее для посадки сада.

Тут момент созерцания был прерван вышедшим с нами на связь пилотом, который, как ни в чем не бывало, произнес:

— Я дико извиняюсь! Есть пострадавшие?

Нашего радиста порвало:

— Ну, что ты, братишка, ни одной ебучей царапины! Ты чертовски хреновый стрелок!!! — и на этой мажорной ноте он выключил рацию.

У мама-сан случился припадок из-за их павшей свиньи, поэтому нам пришлось оттащить ее в хижину. Они разрезали у нее горло и собрали кровь в большую глиняную миску, чтобы затем сварить ее с сахаром и превратить в конфеты, считавшиеся тут деликатесом. Ни одна из частей животных не должно было тратиться впустую. Я отказался от предложения остаться на конфеты, но взял горсть печенья, сделанного из тонко нарезанных кусочков испеченных кукурузных початков. После возвращения в роту, я их распробовал и понял, что печеньки эти очень даже ничего.

В то время как мы присоединились к основным силам, на горизонте появилась санитарная «птичка». Я увидел, что вьетконговец сидит на земле, с осколочными ранами в ноге и голени. Его глаза налились кровью из-за сотрясения, и он говорил так быстро, что я не смог понять ни слова из того, что он говорил.

Внезапно те шестьдесят секунд абсолютного ужаса превратились внутри меня в ярость. Я взял в руки снайперскую винтовку, снял с предохранителя и сунул дуло к кончику его носа. «Разве не мы сейчас чуть не умерли из-за этого куска дерьма?» — спрашивал я себя.

Если до этого он просто тараторил, то сейчас внезапно начал рассказывать мне всю историю своей жизни. Лейтенант, видя, что происходит, подошел и стал рядом со мной:

— Здесь всем на него наплевать, но уж больно он словоохотлив, и разведка хочет, чтобы он остался живым.

Все мы ходили по натянутому канату, со здравым смыслом по одну сторону, и безумием — по другую, и в тот момент я очень близко подошел к опасной черте. По крайней мере, мой палец уже давил на спусковой крючок силою в два фунта, тогда как шептало затвора срывалось при усилии 2,8 фунта.

Рота организовала позицию на ночь в деревне, а мы с Дэном сидели сверху бункера, и, испытывая искупительное мщение, наблюдали, как B-52 утюжат соседнюю деревню перед нами.

Когда мы рано утром вошли в район, подвергшийся бомбардировке накануне вечером, предрассветная дымка еще не полностью разошлась. Не нужно было обладать развитым воображением, чтобы понять, что мы только что вышли на поверхность другой планеты. В полосе шириной несколько сотен ярдов по обе стороны от нас, и на протяжении двух миль перед нами не осталось никаких сооружений или какой-либо растительности. Район был испещрен воронками сорок шириной от сорока до семидесяти футов и глубиной не менее 30 футов. Силой взрывов все в округе сравняли и перемешали с землей и грязью, выброшенными из воронок. Ветром относило дым от чего-то, что все еще горело на дне некоторых из них. Пока мы более часа продирались между ямами, один из «ворчунов» попытался пошутить:

— А что, если бы у гуков были B-52?

Но никто не засмеялся. А что, если бы они действительно у них были?

Первая линия прочесывания добралась до нас в виде батальона АРВН, и по правде говоря, увидев нас, они начали стрелять. Мы попали под огонь из стрелкового оружия и минометов, и шкипер, вызвав их командира по радио, не стал тратить время попусту, а сразу приступил к делу:

— Если немедленно не прекратите огонь, банда обозленных морпехов разгрузит по вам весь свой боезапас!

Они вышли из боя в большой спешке и остановились на противоположном берегу реки, — ближайший рубеж, разрешенный шкипером.

Мы так долго несли на себе основную тяжесть войны, что южные вьетнамцы либо разучились воевать, либо потеряли волю к борьбе. Было несколько частей АРВН, обладавших дисциплиной и мужеством, но определенно, они были исключением, а не правилом.

Рота «Дельта» была несколько необычным подразделением, так как в ней было около 150 человек, — на 95 человек меньше, чем в большинстве других рот, но все морпехи отличались высокой дисциплиной и были готовы надрать задницу любому. Шкипер хорошо относился к своим людям и пользовался их уважением. После одного особо изнурительного усиленного марша на несколько «кликов», мы остановились в заброшенной деревне без воды и пищи. Предполагалось, что в деревне нас встретит «птичка» с припасами, но из-за какого-то косяка она задержалась почти на четыре часа. Когда она наконец прибыла, один из «ворчунов» взял ящик с пайками и отправился в хижину к ротному. Я слышал, как тот рявкнул внутри:

— Убирайся отсюда, я буду есть только после того, как примут пищу все остальные.

Это был первый и последний раз, когда я услышал, как он кричит на кого-то из своих людей.

Каждый день я подавал шкиперу свои соображения по ведению свободной «охоты» или патрулированию, и он либо немного изменял положение дел в роте, чтобы приспособиться к моим планам, либо направлял мое мышление в иную сторону. И такой образ действий неизменно оказывался практичным и эффективным.

Ротный комендор-сержант во многом напоминал своего шкипера. Быть ротным «ганни» в Корпусе морской пехоты — задача очень сложная. Он является своеобразным посредником между морпехами и ротным и несет ответственность буквально за все, начиная от получения новых батарей для радиостанций и заканчивая разрешением споров.

Рота «Дельта» была как одна большая семья, и в ней я всегда чувствовал себя более комфортно, чем в большинстве других рот. Наверное, отчасти это было из-за того, что «Дельта» была маленькой ротой, и хотя снайперы обычно старались близко не сближаться в ротах ни с кем из бойцов, это было особенно сложно делать в роте «Дельта». Потерять человека здесь было равносильно тому, что потерять члена семьи. И не важно знал ли я его или нет, это всегда было очень тяжело.

Во время прочесывания, крупные силы, численностью не менее роты или батальона, разворачиваются и двигаются длинной цепью, вытесняя противника на силы блокирования, стремясь, таким образом, словить его в смертоносный «огневой мешок». На острове Гоу-Ной прочесывание редко когда заканчивалось чем-либо подобным, за исключением одного случая. Тем утром, 16 июня, мы обеспечивали блокирование для роты южнокорейской морской пехоты, когда корейцы обнаружили несколько сотен солдат северовьетнамской армии.

Плотные джунгли не позволили нам наблюдать за боем, но мы могли его слышать. Бой был яростным, и мы старались следить за всеми событиями по радио. Спустя час после первого боестолкновения, и не наблюдая никаких признаков того, что противник отходит в нашу сторону, наш шкипер вызвал по радиостанции командира южнокорейцев и предложил нашу помощь, поскольку мы находились от них всего в нескольких минутах.

— Нет, спасибо, — ответил тот.

— Надеюсь, он знает, что делает, — сказал шкипер, повесив трубку. Прошло еще два часа, мы продолжали слушать ожесточенную перестрелку в джунглях, вне нашего поля зрения. У противника был только один путь к отступлению, и он вел прямо к нам. Но где же он? Наконец, бой стал стихать и стало тихо. Никаких признаков вражеских войск. Через несколько минут тайна была раскрыта, — южнокорейский ротный вышел в эфир и на ломанном английском сообщил:

— Противник уничтожен.

И это было еще мягко сказано. Они застали роту северовьетнамцев врасплох и в непрерывных лобовых атаках, которые бы сделали честь любому подразделению морской пехоты, уничтожили такое же количество вьетнамцев. Ни один вражеский солдат не смог отойти к нашей блокирующей позиции. Корейцы не брали пленных, и когда их командир сказал, что противник уничтожен, он имел в виду именно это, — последний пересчет тел, который я слышал по радио, оканчивался на цифре двести. Также погибло одиннадцать корейцев.

Однажды один из «ворчунов» сказал мне:

— Никогда не связывайся с корейцами.

На тот момент я не знал, что он имел в виду. Я слышал, что они даже не потрудились натянуть колючую проволоку вокруг своей базы в Дананге. Несмотря на свою жестокость в бою, корейцы были вполне способны к состраданию и обладали чувством человеческого достоинства столь же сильным, как и их способность вести войну. Я испытывал перед ними благоговейный страх, и без сомнения, «Чарли» тоже.

Операция «Каньон «Пайпстоун»» проводилась силами множества различных подразделений, тыл и снабжение были огромными, и укоренившаяся гордость морских пехотинцев иногда должна была отходить на второй план. При медицинской эвакуации с посадочной площадки, вертолеты морской пехоты имели склонность кружиться высоко над головой до тех пор, пока не подавляли вражеский огонь с земли. В Армии это делалось по-другому. Армейские вертолеты шли прямо над верхушками деревьев, резко и быстро, часто снижая скорость настолько быстро, что задний рулевой винт почти бил по земле. Они могли подсаживаться на площадку и уходить с нее прежде, чем «Чарли» успевали взять их на прицел. Поэтому по возможности мы использовали армейские санитарные вертолеты.

После одной из перестрелок, в которой у нас появилось несколько раненых, высоко над площадкой стал кружить наш санитарный борт. По нам все еще вели спорадический огонь из стрелкового оружия, и пилот вертолета все не садился. Мы тратили драгоценное время, а радист продолжал передавать, что у нас есть тяжелораненые. Наконец ему это надоело — он вызвал борт и сообщил пилоту:

— Если ты сейчас не сядешь и не заберешь этих парней, то можешь забыть о гуках, потому что мы сами прострелим ваши задницы.

После этого вертолетчики быстро приземлились и подобрали раненых. Странная война. Я только что услышал, как младший капрал отдал приказ майору и воочию наблюдал, как он выполнялся.

Военно-воздушные силы обеспечивали непосредственную авиационную поддержку, время от времени сбрасывая свой смертоносный груз менее чем в двухстах ярдах от наших собственных позиций и зачастую храбро встречая губительный огонь противника. Бесчисленное количество раз нас это выручало в трудных ситуациях. Однажды я был с отделением в патруле, и мы попали в засаду, должно быть, не менее роты НВА. Нас прижали огнем в двухфутовую грязь за насыпью рисового поля, и нам срочно требовалась быстрая и интенсивная огневая поддержка. Я вызвал авиацию, и через несколько минут над нами появился «Фантом» с зажигательными бомбами, прошедший так низко и быстро, как никакой другой самолет, который я видел во время бомбардировки. Быстрый радиообмен с пилотом подтвердил, что он находится на правильном курсе и имеет точные координаты, что было чрезвычайно важно, так как мы находились, в лучшем случае, в 150 ярдах от противника. Он выпустил НУРСы, а затем разгрузил на цель весь груз напалма. Через пятнадцать секунд он скрылся из виду.

Вся последовательность действий заняла меньше минуты, но за это короткое время он полностью подавил весь вражеский огонь. Потом я вызвал артиллерийский огонь, чтобы прикрыть наш отход к роте. Я собирался вызвать пилота, чтобы поблагодарить его за работу, но он уже разговаривал с авиадиспетчером авиабазы Дананга, спокойно описывая «небольшую» проблему, которая у нас возникла. Он шел так низко, что одним из своих воздухозабортников втянул верхушки некоторых деревьев, однако смог добраться до Дананга и благополучно приземлиться. Я попросил диспетчера выразить ему нашу признательность.

Я находился на войне всего два месяца, но почти каждый день узнавал о гибели или ранении кого-то из моих друзей со Штатов и из парней, которых я просто встречал во Вьетнаме.

Первое, что я делал, когда наша рота располагалась на месте, так это сооружал из двух пончо небольшое укрытие, и снимал с себя мокрые ботинки и носки. Пот, постоянные переходы через ручьи и рисовые поля делают невозможным содержание своих ног в сухости на протяжении более-менее длительного времени. Я скрупулезно следил за состоянием своих ног, но здесь все оказалось безрезультатным.

На острове Гоу-Ной я подхватил тяжелую форму дерматомикоза и тропической язвы, которая началась с моих щиколоток. Наш санитар попытался справиться с болячкой на месте, но мне становилось все хуже и язвы распространялись по всему телу. Как бы я не хотел идти в тыл, но, к сожалению, я проигрывал эту небольшую личную битву с бактериями.

Спустя очень короткое время мои ноги, туловище и руки оказались покрыты ярко-красными пятнами размером от десятицентовика до трех дюймов в диаметре. К шестнадцатому июню я чесался как угорелый, не имея никакого покоя. На следующий день, когда я посмотрел в зеркало для бритья, то увидел, что вся эта хренотень уже распространилась по всему моему лицу и скальпу. То, как я держался, побудило Дэна собрать нас обоих в рекордное время, а пока я отправился поговорить со шкипером. Я выглядел так, будто меня потрепал большой осьминог, и когда шкипер увидел меня, все что он смог сказать, было:

— Вот дерьмо, Уард, как тебе это удалось?

Утренним рейсом на «птичке» меня с Дэном отправили обратно в Ан-Хоа.

Несомненно, самый распространенный вопрос, который задавался парнем, который услышал о ранении своего друга, особенно если тот подорвался на мине-ловушке, звучал так: «Получил ли он ранение в живот?»

Я считал, что у санитаров была самая суровая работа в мире. Они спасали людей, зная, что отныне их жизнь разрушена навсегда. Это на самом деле правда, что умирающие солдаты хотят поговорить со своими матерями. Если они, конечно, могут говорить. Санитары и стали их суррогатными матерями и сидели рядом с этими умирающими людьми, тихо разговаривая, когда они уходили.

Спустя несколько дней в Ан-Хоа, проведя большую часть времени на своей койке с поднятыми ногами, стало ясно, что грибок распространяется все больше и больше. Боль в моих ногах была просто убийственной, щиколотки были настолько заражены, что я не мог выносить ощущение крови, приливающейся к ним. Я удерживал мочу как можно дольше, придумывая при этом различные способы, как бы это получше делать в уборной. Когда я больше не мог сдерживаться, я просто садился там на задницу. Два дня я пытался мочиться, прыгая с одной ноги на другую, поднимая поочередно каждую ногу до ягодиц, пытаясь предотвратить прилив крови. Чернокожий морпех, который отливал рядом со мной и наблюдал за моими сумасшедшими выкрутасами, сказал:

— Отличный ритм, бро!

Врач в полевом лазарете решил, что мое состояние слишком хреновое, чтобы лечить меня на месте, и договорился о санитарном вертолете, чтобы доставить меня в госпиталь в Дананг, однако я решил полететь 24 июня на плановой «птичке», вылетавшей по расписанию.

В военно-морском госпитале было очень холодно. Это делалось для того, чтобы свести к минимуму распространение инфекции. После интенсивной процедуры вымачивания, уколов и намазывания меня отвратительной желтой мазью, мое состояние стало улучшаться. Я совсем перестал носить зеленую военную униформу и попросил маму прислать мне, по меньшей мере, сотню пар белых хлопчатобумажных носков. Моя мама, оба брата которой воевали в южной части Тихого океана во время Второй мировой войны, прекрасно знала, что отправлять в этих бесценных посылках — белые носки, карамель, пакеты сублимированного супа, и «Кулэйд», чтобы убрать привкус местной воды.

В такой влажной стране было очень трудно найти нормальную питьевую воду. Деревенские жители облегчались на рисовых полях, реки постоянно имели темно-коричневый цвет от донных отложений, вымываемых течением, и обычно в них водились пиявки. Даже если река была почти черной от донного ила, человек залезал в нее, чтобы наполнить флягу и смыть грязь войны. Когда появлялась такая возможность, вертолеты доставляли пресную воду в пятигалонных пластиковых контейнерах, и этого едва хватало.

Однажды во время операции «Каньон «Пайпстоун»» рота передвигалась вдоль реки, и после нескольких дней без мытья я не смог удержаться от соблазна раздеться и прыгнуть в воду. Пока я пил воду, как животное и наполнял фляги, Дэн нес охранение на берегу выше по течению. Вскоре он вернулся и сказал:

— Думаю, тебе лучше пойти и посмотреть на это.

Я вылез на берег и последовал за ним примерно тридцать ярдов вверх по течению к месту, где река делала небольшой поворот. Там лицом вверх плавал мертвый вьетконговец. Тело было обнаженным и раздувшимся раза в два. Ему отстрелили гениталии, и он, судя по всему, умер ужасной смертью. Внезапно весь окружающий меня мир сконцентрировался на двух голых мужчинах: один живой стоял на берегу, а другой плавал в воде мертвым. «Вот ублюдок, — подумал я. — Ты вернулся из мертвых, чтобы отомстить, не так ли?» Меня тут же вывернуло наизнанку. Личная гигиена здесь была такой же сложной штукой, как и борьба на войне.

Если бы чистоплотность была сродни благочестию, то мы со Всевышним потусовались бы в один из дней, когда проходили мимо дружественной деревни. Три предприимчивые молодые женщины спешно организовали бизнес вблизи местного колодца — за коробку пищевого рациона «С» парень мог приобрести себе купание в чистой колодезной воде. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Так быстро я не сбрасывал свой рюкзак даже в перестрелке. Выхватив из него две коробки с пайком, я быстро дернул туда!

Ганни, всегда наблюдавший за своими людьми, захотел узнать, что, черт возьми, я делаю.

— Завоевываю умы и сердца, сержант! — крикнул я, бросившись к колодцу. Какая удача — я оказался первым. Я отдал пайки одной из девушек. Она поклонилась и отдала их ребенку, который убежал с ними в деревню. За несколько секунд она сняла с меня всю одежду и начала мыть меня с головы до ног. Самая молодая женщина принесла в деревянных ведрах воду и вылила ее мне на голову, хихикнув, когда холодная вода перехватила мое дыхание. Булыжники, отполированные бесчисленными ваннами, принимаемыми там жителями деревни, успокаивали мои усталые ноги.

Это были исключительно приятные ощущения, настоящее удовольствие от чистоты. Я на несколько минут абсолютно выпал из войны, и вернулся только тогда, когда кто-то крикнул: «Эй, снайпер, поторопись!» Я очнулся и увидел очередь из приблизительно тридцати человек, державших в руках коробки с пайками.

Я видел, как очередь растет, в то время как я уселся на камень и начал переодеваться в чистую униформу. Рота остановилась, и шкипер понял, что нужно дать событиям идти своим чередом. В этом случае, чтобы остановить роту морских пехотинцев, не нужны были пули, а понадобились всего лишь три классные девки.

До конца дня мы снова были грязными, но только не тут, не сразу. Благодаря наставлениям Ли Оута, я зачастую мог, по крайней мере, заглянуть, а иногда и приобщиться к культуре, обычаи и удовольствия которой насчитывают тысячелетия, и которые часто ошарашивали наш западный образ мыслей. Очень трудно было преодолеть туман смерти и разрушения, чтобы познать красоту этой земли и людей, живущих на ней, но это можно было сделать. По мере того, как продолжалась моя служба, я не только научился использовать многие привычки вьетнамцев, но и часто находил, что больше знаю их, чем своих собственных людей.

Кроме снайперской школы в Штатах и в Дананге, мы никогда не виделись и не общались со снайперами из других подразделений. Мы все были молчаливы, ничего не видели и не слышали. В силу необходимости, мы также являлись весьма скрытной группой военных специалистов, каждый аспект существования снайпера был направлен на обеспечение оперативной маскировки. Казалось, временами мы были везде, а в других случаях нас не было нигде. Это сбивает с толку, если не сказать больше, но такой образ жизни нам нравился.

Постоянно действующие приказы определяли, что снайперы не должны общаться с журналистами, и если возникали слухи, что они планируют быть в каком-то районе, снайперы просто исчезали. С такими мерами безопасности, мы стали во взводе чрезвычайно неразговорчивыми. Причиной такой таинственности были, конечно же, рыцари плаща и кинжала (управление контрразведки, составная часть ЦРУ, не путать с управлением уголовных расследований)[58]. Репутация нашего подразделения привлекла внимание контрразведчиков, которые спланировали ряд операций, в которых я был вынужден поневоле принять участие.

«Чарли» понимали, что Ан-Хоа было им не по зубам, но они все еще вели против нас войну нервов, обстреливая базу из ракетных установок и артиллерийских орудий с горного хребта Нун в четырех милях отсюда. Они делали несколько залпов, и я уверен, что успевали смотаться до того, как наши большие пушки открывали ответный огонь по хребту. Наряду с потерями, ракеты сильно подрывали боевой дух и мешали повседневному ритму жизни на базе.

Попадание в столовку не только привело к гибели нескольких человек, это также означало, что мы лишись пищевых рационов до ее восстановления. Яростный удар по водопроводу, идущему на базу, привел к отключению воды в душевых и почти вызвал беспорядки среди парней, желавших помыться, особенно после возвращения из джунглей.

Одновременный свист и взрыв прилетающих ракет и снарядов стали настолько привычным делом, что зачастую мы не удосуживались уходить в укрытия. Обычно они стреляли залпами от шести до десяти ракет, но не было ничего необычного в том, чтобы сделать несколько выстрелов в минуту на протяжении часа или дольше.

Когда все мужчины носят огнестрельное оружие, нередки несчастные случаи. Мы с напарником должны очень внимательно следить не только за собой, но и за остальными, особенно, когда рядом находятся большое количество «Джи-ай».

На высоте 55,0 я с недоумением наблюдал, как два скучавших «ворчуна» играли в скорострел с автоматическим пистолетом «Кольт».45 калибра, и один из них случайно застрелил другого. В роте «Зулу», 2-го батальона, 5-го полка морской пехоты какой-то неадекват бросил в огонь боевой гранатомет LAW[59]. В итоге — два трупа и еще четверо раненых.

Наркотики тоже играют свою роль. Однажды утром на высоте 65,0 я проснулся от суеты в нашей палатке — ночью от передоза героина скончался в своей койке один человек. Мы накрыли его пончо и перешли спать в другую палатку. Всю ночь мы провели в палатке с трупом, и все безотчетно чувствовали себя оскверненными. Потом я задавался вопросом, было ли это каким-то предзнаменованием.

Дейв Микс и я снова работали вместе, Дэйв был командиром снайперской команды. Он был тем самым командиром отделения, который впервые познакомил меня с джунглями. Нам тогда дали весьма паршивое задание — вместе с ротой «Эхо», 2-го батальона, 5-го полка морской пехоты проникнуть в один из районов Центрального Нагорья, которое покрыто очень густой растительностью. Из-за плотных многоярусных джунглей видимость была очень ограничена. При себе мы имели карабин M-14 с установленным прицелом «Старлайт», поскольку обычная снайперская винтовка в таких условиях была практически бесполезна. С самого начала операции у меня возникло дурное предчувствие.

В половину шестого утра 22-го числа было все еще темно, когда мы с Дейвом поднялись на борт одной из пяти боевых «птичек» «Хью».[61] В каждом вертолете было по пять человек: отделение морпехов для огневой поддержки, капитан-ротный, ганни, первый лейтенант, четыре сапера, один радист, один санитар и один скаут Кита Карсона. Все вместе мы не составляли даже половину нормального взвода морской пехоты. Мы должны были застать врага врасплох, если он там был, зачистить район и расчистить посадочную площадку, на которую могла бы высадится остальная часть роты.

После чересчур короткого перелета, мы достигли нашей цели — верхушек деревьев высотой около ста футов, под которыми футах в тридцати располагался еще один ярус джунглей. Когда мы пристегнулись карабинами к тросу и свесились по сторонам «птички», солнце только начало пробиваться на горизонте. Меня же в тот момент беспокоила только одна мысль — добраться живым до земли.

Если при высадке и присутствовал элемент внезапности, то он как раз поджидал нас. Как только мы появились из-под верхушек деревьев, стало сразу понятно, что у нас проблемы — мы спускались прямо на головы полнокровной роты НВА, и тут же в ветвях вокруг нас стали взрываться гранаты от РПГ. Наши вертолеты ответили НУРСами, большинство которых взрывалось в верхушках деревьев. Осколки летели во все стороны, и у нас сразу же появились потери.

Я ускорил свой спуск, надеясь, что второй ярус деревьев обеспечит некоторую защиту, но под ним оказалось еще хуже. Выстрелы из AK-47 застрекотали подобно миллиону сумасшедших сверчков. Я едва мог контролировать свое падение и, вероятно, сломал бы ноги, если бы не подлесок из плотных джунглей.

Мы с Миксом быстро восстановили связь, но все было очень сложно. Листва была такой плотной, и под деревьями было так темно, что я не видел ни одного человека, который благополучно добрался бы до земли. Мы с Дэйвом находились достаточно близко, чтобы услышать голоса друг друга во время перестрелки, но, к сожалению, ничего не могли увидеть.

Постоянно выкрикивая имена друг друга, в итоге мы встретились. И без долгих обсуждений было понятно, что все хреново. Мы были практически уверены, что находимся где-то посередине места высадки нашего подразделения, но не имели ни малейшего понятия, выжил ли кто-либо из наших товарищей, высадившийся по сторонам от нас. Ситуация быстро менялась, и мы приняли решение оставаться на месте, пока все не утихнет. Мы тихо сидели спиной к спине, каждый вглядывался в свою сторону, готовый выстрелить в первый же лист, зашелестевший от не американского голоса. Я начал ощущать тянущую боль в спине, как будто кто-то нанес мне сильный удар по почкам, — похоже я ударился, когда приземлялся.

Перестрелка, — если только можно было назвать стрельбу по листьям и лианам перестрелкой, — начинала утихать. Я развязал пояс с обоймами к М-14, а Дейв задрал мне рубашку.

— Эге, парень, да у тебя там синяк размером и формой как магазин к M-14, — сказал он. Я взял пояс и посмотрел на него. Вот оно, — осколок около дюйма длиной и толщиной в четверть дюйма попал в обойму, и выбил две пули внутрь магазина. Удар был очень сильным, но во время своего безумного скольжения на землю я его просто не ощутил.

Было тихо, за исключением криков раненых, и голосов остальной части нашей группы, изо всех сил пытавшейся перегруппироваться. Дейв и я пытался разобраться в обстановке. Я знал, что «Чарли» должны были нас попросту растоптать, и единственное, что их остановило — это то, что они не знали сколько нас. Если бы им было это известно, — нам всем был бы пиздец. Во время спуска почти треть из нас были убиты или ранены. Погибли командир роты, санитар, один сапер и «ворчун». Другой сапер и радист были тяжело ранены, и их нужно было нести. Лейтенант и еще один «ворчун» отделались легкими ранениями.

Мы с Дэйвом встали в тыловой дозор, сидя на задницах и подталкивая себя вверх по крутому склону с помощью винтовок, выставленных вниз на небольшую тропинку, которую мы прокладывали. Два «ворчуна» взялись расчищать тропу с помощью мачете, и когда они уже больше не могли поднять руки, их место заняли двое других парней. Тропа была очень узкой, и едва ли давала возможность разминуться ползком двум людям. Мы изо всех сил пытались добраться до вершины холма в семидесяти ярдах от нас, где с помощью двух оставшихся саперов мы могли бы отправить своих убитых и раненых, которых перетаскивали на пончо. Скорость продвижения была исключительно медленной, четыре или пять ярдов в минуту в лучшем случае.

Вскоре настала наша с Дейвом очередь идти впереди. Мачете уже притупились, и мы передали их назад, попросив заточить, а сами взяли свои турецкие тесаки, и работа пошла чуть быстрее. К тому времени, когда нам передали обратно острые мачете, мы уже были слишком измучены, чтобы размахивать ими дальше, и тогда нас сменило двое других людей.

Мы ухаживали за ранеными, пока несли их вверх по крутому склону, но джунгли уже почти выиграли нашу битву со временем, когда начало понемногу редеть. Мы приблизились к вершине холма, и саперы вышли вперед, в то время как остальные остановились.

Через несколько минут один из саперов вернулся и дал команду собрать все мины «Клэймор»[62]. В итоге собрали семь штук. Когда дело дошло до меня, любопытство взяло вверх, и я сам потащил мины на вершину холма. Мне хотелось знать, что они собираются делать с минами.

Сапер, который взял их у меня, удовлетворил мое любопытство. Он сел и поддел заднюю крышку мины, чтобы извлечь заряд С-4[63]. Затем заперы протянули детонирующий шнур (шнур с зарядом взрывчатого вещества толщиной в карандаш) между деревьями, как паутину, соединив шашку или кусок взрывчатки у основания каждого из них. Они не были уверены, что для выполнения, задуманного будет достаточно даже взрывчатки C-4, извлеченной из мин. Я отошел на безопасное расстояние, и саперы подорвали взрывную цепь.

Когда дым развеялся, я увидел весьма странное произведение инженерного искусства. Во время спуска мы потеряли много подрывных зарядов, но даже имея очень ограниченные ресурсы саперы расчистили почти идеальную посадочную площадку. Она была небольшой, но достаточной для того, чтобы на нее сел санитарный вертолет, который крутился невдалеке.

Видимо у «Чарли» была та же проблема с ранеными, потому что пока «пличка» садилась и взлетала обратно, не прозвучало ни выстрела.

У нас появилось время, чтобы отдохнуть, подумать о событиях последних сорока пяти минут и дождаться, пока следующая «птичка» доставит нам запасы и больше зарядов взрывчатки, чтобы расширить посадочную площадку. И вот когда она прибыла, противник открыл по нам интенсивный огонь.

Мы были окружены северовьетнамцами и должны были все это время находится в горах. Остальная часть роты попала под сильный огонь, и мы никак не могли этому помешать. Кроме того, оказалось почти невозможно обнаружить врага в плотных джунглях, которые нас окружали.

Ценою четырех погибших и четырех раненых мы заняли безымянную высоту, отмеченную лишь цифрой на карте, и незаслуживающее даже упоминания. Я спросил у скаута Кита Карсона, что он думает по этому поводу. Он ответил:

— Это плохо, это реально дерьмово.

Это все, что я хотел услышать. Мы с Дейвом заняли позицию внутри периметра, но чуть в стороне от остальной части группы, где и находились все время на страже.

Рота, находившаяся в джунглях, требовала постоянного пополнения боеприпасов и других запасов, огромного количества и того, и другого. Первую запланированную «птичку» с запасами обстреляли так, что ей пришлось вернуться обратно, оставляя за собой дымный след. Весь наш дневной рацион оказался потерян. На следующий день рано утром повторилась та же хрень. Все попытки пополнить наши запасы на протяжении следующих двух дней оказались безуспешными. Мы оказались в полной жопе, сидя на холме, окруженные крупными силами противника, из-за которого мы не могли даже получить свои запасы. Плюс ко всему этому у нас кончилась пища и вода.

Прошел еще один день, и шкипер вызвал трех добровольцев, которые могли бы спуститься по склону в надежде найти ручей. Добровольцы нашлись, и со своего места я наблюдал, как они исчезли в зеленой стене чуть ниже посадочной площадки, каждый с тремя пятигаллоновыми пластиковыми канистрами, привязанными к их спине. Прошло три часа, и шкипер нервно ходил вперед-назад, когда, наконец, они появились из джунглей, но увы, с пустыми канистрами. Уже четвертый день как мы сидели без всяких запасов. Ситуация становилась все драматичнее.

Когда «птичка» приближалась, по нам вели беспокоящий огонь из минометов, но когда она попыталась подсесть. «Чарли» открыли такой интенсивный огонь, что о посадке не могло быть и речи. Они перерезали наше снабжение, и получали удовлетворение от того, что мы умирали от обезвоживания на этой сильной жаре. В середине пятого дня все отчаянно надеялись, что вертолет снабжения, который появился на горизонте, все-таки сможет прорваться. На его внешней подвеске болталась куча канистр с водой. Однако в четверти мили от нас «птичка» загорелась, и огонь стал усиливаться.

Мы смотрели и задавались вопросом, как долго он пролетит прежде, чем развернется. Но в этот раз с пилотом было что-то не так — похоже, он не собирался замедляться или разворачиваться обратно. Я посмотрел в бинокль и увидел, что это армейский вертолет. Его интенсивно обстреливали, из некоторых пробитых канистр выливалась вода.

У меня мелькнула мысль — он или сделает это, или умрет. Он добрался до точки, сразу за пределами нашей позиции, где начал набирать высоту и отпустил груз. Мои глаза разбежались — я попытался увидеть, как подвеска, полная припасов, падает на землю и одноврменно проследить за вертолетом. Груз упал на край крутого склона, который вел к оврагу далеко внизу. «Птичка» поднялась выше и вскоре скрылась из поля зрения. Не иначе, как ее нашпиговали пулями под завязку.

Почти все запасы пищи скатились в овраг, и исчезали навсегда, но на склоне осталось лежать десять канистр воды. Два «ворчуна», обвязавшись веревками, спустились вниз, чтобы достать их. И хотя каждому из нас досталось менее полторы фляги воды, все это было благодаря пилоту, который все же рискнул, чтобы доставить нам пятьдесят галлонов воды.

К счастью, у меня еще оставался частичный ответ на нашу трудную ситуацию с едой. Я всегда носил с собой пакеты сублимированного супа, который мне отправляла мама. У меня еще оставалось четыре пакета. Я вытащил их, Дейв осторожно залил их водой и начал подогревать. Мы смогли немного утолить жажду и чуть подкрепиться. Мы медленно и с наслаждением смаковали эту чашку супа, прилетевшего с другого конца света, ведь прошло почти три дня с тех пор, как мы последний раз ели. Конечно же было искушение использовать два оставшихся пакета, но мы воздержались, так как понимали, что это наш завтрак.

В начале следующего дня появился вертолет снабжения в сопровождении четырех боевых вертолетов «Кобра», и их огневая мощь во взаимодействии с ротой, стрелявшей из всего, что у нее было, позволила транспортной «птичке» относительно спокойно сесть на площадку и затем взлететь. Первый борт притащил воду, 106-мм безоткатное орудие и снаряды к ней, с которыми вертолет только мог подняться в воздух. Это были не обычные, а кассетные снаряды. Когда безоткатное орудие выпускало такой снаряд, примерно на половине своей траектории он открывался, и выпускал восемь тысяч стреловидных поражающих элементов (стальных стрел длинной в дюйм). Наконец-то, проблемы начались и у «Чарли»[64].

Пока собиралась безоткатка, на расстоянии нескольких миль кружилась дюжина транспортных «птичек». Когда орудие было готово, первый вертолет направился к нам. Как и ожидалось, к нему тут же потянулись зеленые трассеры. Бууууум! Зззззззинг! — и первые стальные стрелы прорвались через джунгли. Трассеры прекратились, а потом начали лететь с другого места. И снова, — Бууууум! Зззззззинг! — и трассеры исчезли. Расчет стрелял из этого орудия все быстрее и быстрее, и вертолетам, наконец, удалось подлететь к нам.

Вскоре у нас оказались все снабженцы, которые копились в тылу. Довольно скоро мы с Дейвом смотрели на туеву хучу еды, которую мы не смогли бы съесть и за две недели, начиная от консервированного бекона и заканчивая томатным соком в банках.

На следующее утро поступил приказ сворачиваться, и мы не смогли утащить с собой и десятую часть этих запасов. Только что мы прожили четыре дня практически без пищи и воды, и вдруг сейчас выливают воду на землю и складывают еду в штабеля, чтобы сжечь.

Я стоял там, наблюдая, как тонны припасов исчезают в чадящем дыму, и думал, а чего мы все-таки достигли.

Каждый день мы совершали марш через плотные джунгли, зачастую прорубая путь сквозь густую растительность, а ночью организовывали позиции на последовательности холмов. Поскольку мы постоянно меняли местоположение, у врага возникли проблемы с прерыванием нашей линии снабжения, и он обратил свое внимание на нас. Каждую ночь они выпускали по нам как минимум сто мин. У меня даже развилась определенного рода ненависть к звуку прилетающих минометных мин.

К проведению операции «Дархэм пик» привлекали целый батальон (четыре роты) из 5-го полка морской пехоты. «Чарли» одинаково давили на все четыре роты, и мы полагали, что там должен быть, по крайней мере, полк северовьетнамской армии, который хорошо снабжался. Однако обнаружить их в условиях труднопроходимых джунглей было невероятно сложно. Постоянное восхождение на высоты и небольшие горки было достаточно тяжелым испытанием, но когда мы на одной из высот столкнулись с сильным сопротивлением, шкипер разозлился и вызвал «блокбастер» (авиабомба весом 15000 фунтов)[65]. Мы отошли назад и закрыли уши.

Военно-воздушные силы уронили ее прямо на цель, и по нам прокатился, казалось бы, бесконечная взрывная волна. Позже мы без единого выстрела поднялись на вершину, и были поражены масштабом разрушений и мертвыми солдатами НВА. Вьетнамский бункер был раздавлен, будто гигантской рукой.

Менее чем через шесть месяцев, я оказался с ротой всего в пяти милях от того же места, где разорвался «блокбастер», когда «Чарли» ударили по нам ракетным огнем с холма примерно в миле от нас. Шкипер вызвал артиллерийскую поддержку, и был удивлен, когда его переключили на пост управления артиллерийским огнем линкора «Нью-Джерси». Мы находились в 11 милях, а линкор — в семи милях от берега. Комбат едва успел передать координаты, как один 2200-фунтовый осколочно-фугасный снаряд просвистел над головой, как невидимый грузовой поезд, и с ужасным грохотом ударил в холм. Этого единственного выстрела оказалось достаточно, чтобы весь вражеский огонь прекратился. Шкипер передал:

— Прямое попадание, «Нью-Джерси».

Мы услышали, как над нашими головами просвистел первый полный залп главным калибром, и врезался в холм. От ударной волны у нас выпрыгнули желудки. Моментально последовал второй залп, а вскоре за ним раздался третий. За считанные минуты линкор выплюнул шестьдесят тысяч фунтов взрывчатки прямо на холм. Рота взорвалась овациями, когда холм буквально испарился.

Когда радист корабля вышел на связь, чтобы узнать, нужна ли нам еще помощь, шкиперу только и оставалось, что сказать:

— Нет, спасибо, «Нью-Джерси», здесь уже ничего не осталось.

И хотя морская пехота является частью Военно-морского флота, между двумя этими родами войск существует дружеское, а иногда и не очень, соперничество. И яростная гордость как минимум одной роты морских пехотинцев уступила в тот день место восхищению тому, что проделал один военный корабль в восемнадцати милях от нее.

Когда утром 1-го августа я поднялся, земля просто уходила у меня из-под ног. Голова кружилась так, что до санитара, которого я знал, мне пришлось добираться на четвереньках. Я сказал ему, что чувствую слабость, двоится в глазах, и и меня поносит. Он сразу понял, что произошло — привет, дизентерия. Он вколол мне лошадиную дозу антибиотиков и начал запихивать в меня таблетки. В какой-то момент я не мог двигаться, а мое тело, казалось, весило целую тонну, но через сутки, благодаря усилиям санитара, я оправился от болезни, которая обычно продолжалась около недели.

Эмпирическое правило гласит, что санитары должны уметь в любой момент оказать первую медицинскую помощь, а саперы — разогреть еду с помощью взрывчатки С-4. Она горит очень быстро, поэтому с ее помощью еду и воду можно разогреть намного быстрее, чем с помощью таблеток сухого горючего, находившихся в каждой коробке с пайком. Равным образом, и санитары и саперы старались постоянно быть рядом со снайперами, так как мы знали и располагались в наиболее безопасных местах периметра базы.

Во время нашего нахождения в горах я провел немало времени со скаутом Кита Карсона. Он показал мне ряд тонких моментов ведения разведки, которые зачастую упускаются из виду, и которым невозможно было научиться на любых учебных занятиях в Штатах. Например, если на ягодных кустах и банановых деревьях не было плодов, это означало, что в течение последних 48 часов через этот район прошли вражеские войска. Это также могло быть что-то очень неприметное, например, ветви определенного кустарника, сломанные определенным образом, но которые четко показывали направление передвижения войск. Однажды он спас меня, не дав мне наступить на ловушку — он заметил растяжку, а я нет.

Мне назначили другого напарника, им стал Дейв Саттлз, и нас придали одной из рот в «Аризоне».

Отправка подразделения на участок «Аризона» была равносильна трению ластиком по грубой наждачной бумаге — потери там были постоянными и высокими. Со временем подразделение «истиралось» там до состояния деморализованной, неуправляемой группы людей, более не способной эффективно выполнять свои задачи. Мне приходилось часто бывать в «Аризоне», и я непременно видел, как это происходит.

Район или участок «Аризона» представлял сбой плоскую равнину, состоящую из рисовых плантаций, полей, разбросанных редких деревьев и подлеска. Участок имел порядка двадцати миль в длину и примерно от пяти до двенадцати миль в ширину. С одной стороны, на протяжении в четверть мили «Аризона» граничила с Данангом, а с другой стороны она была ограничена рекой глубиной по пояс и горным хребтом. Это была постоянная заноза в заднице 5-го и 7-го полков морской пехоты, и одна лишь мысль об «Аризоне» могла свести человека с ума.

Ну, начнем с того, что для того, чтобы добраться туда, не существовало безопасных путей. Мы либо должны были переправляться вброд через реку, держась за нейлоновый канат, чтобы течение не унесло нас, и надеяться, что нас не обстреляют, пока мы беспомощно барахтаемся в воде, либо лететь на «птичке» под огнем. Вне зависимости от способа выхода, вьетконговцы могли обстрелять нас в любой момент, и постоянно тревожили нас, пока мы там находились.

Пока мы летели на вертолете в расположение роты «Чарли», я вспоминал свой крайний выход в «Аризону».

В тот раз мы с Дейвом Миксом работали с ротой «Хоутел», когда пересекали реку Дьен Бен. Замыкающий еще не вышел из воды, когда огонь из AK-47 заставил нас залечь — пули летели в трех футах от земли.

Передняя часть колонны открыла ответный огонь из пулеметов М-60 и из всего остального, что у них было, но вскоре по цепи передали: «Патроны!», — у пулеметов заканчивались боеприпасы. Мы с одним из бойцов, Роном, укрылись за могильным холмом, на кладбище, с покрытыми травой могилами высотой в три фута и длиной в шесть футов, что обеспечивало нам хорошую защиту. Я намеревался отсидеться в своем укрытии, однако опять последовала команда передать патроны.

Странная мысль пришла мне в голову, когда я представил стволы этих пулеметов, выплевывающих дульное пламя. Пулеметные расчеты носили запасные стволы, которые можно было заменить в течение нескольких секунд. Они меняли их таким образом, чтобы каждый ствол успел остыть, но в тот момент пулеметчики, конечно же, этим вопросом не заморачивались. Следующий запрос на патроны был более настойчивым.

Во время подготовки в учебке нам вбили в голову одну вещь: «Если тебя прижали огнем, то ты либо двигаешься, либо умираешь». Я наклонил голову, и выглянул из-за могилы на следующий холмик в десяти ярдах впереди от меня и увидел, как там, свернувшись в позе зародыша и дрожа от страха, лежал один из морпехов. Им оказался «Эф-Эн-Джи»[66], для которого эта перестрелка, скорее всего, была первой.

В одной руке он крепко сжимал короб с патронной лентой. Я все думал про себя: «Ну давай же, очнись, вперед!» Я отдал Рону свою снайперскую винтовку и сделал одну из тех вещей, о которых парень сразу же сожалеет. Я подполз к морпеху, и когда наши глаза встретились, я увидел, что он смотрит сквозь меня. Он вцепился в короб мертвой хваткой, и когда мне наконец удалось выдернуть его от него, его лицо началось изменяться.

Я начал ползти к пулеметам, волоча за собой короб с боеприпасами. Довольно скоро я вжался в землю, толкая короб впереди себя. К тому времени, как я добрался до места, откуда мог видеть дымок от одного из наших пулеметов, вокруг меня щелкали пули, попадавшие по земле и по деревьям. Я вдруг осознал, что я оказался в полной заднице, в ситуации, из которой, скорее всего, не выберусь живым. Я перевернулся, и обеими руками швырнул короб к пулемету так сильно, как только смог. Я распластался на земле и наблюдал, как выбежал второй номер расчета, схватил патроны и вернулся обратно.

С меня было достаточно, и я, как бешеный, начал ползти назад в укрытие на кладбище. Не успел я отползти, как увидел того самого морпеха, который застыл на полпути к пулеметам. Его переползание было самым диким из всех, что я только видел, — он полз как червяк, держа в каждой руке по коробу с боеприпасами.

Я укрылся за первой же могилой, куда смог доползти, и наблюдал оттуда, как он проделал в такой же манере еще две ходки. На третий раз он посмотрел на меня, и улыбнулся. Я видел, как с его лица градом катился пот. В ответ я просто кивнул, и он пополз дальше. Мы оба понимали, что он сделал: он преодолел тот парализующий страх, который охватывает человека в бою, мешая выполнять ему свою работу.

Когда бой закончился, я пошел посмотреть на пулеметы. Они были действительно сожжены, внутренние поверхности канала ствола были безнадежно изношены, а сами стволы деформированы настолько, что я засомневался, что они вообще могли попасть в цель хотя бы в двадцати ярдах. В «Аризоне» мы сражались с бескомпромиссными и закаленными подразделениями НВА, многие бойцы которых имели опыт борьбы еще с французами.

Бортстрелок вертолета открыл огонь, сигнализируя о нашем снижении и о том, что по нам откуда-то стреляют, и мои мысли вернулись в настоящее.

К тому времени, когда мы с Дейвом Саттлзом высадились в расположении роты «Чарли», ее численность, даже с учетом пополнения, была ниже штатной на 20 процентов. Шкипер отчаянно пытался снизить потери, и когда мы высадились из вертолета, он утащил нас на совещание. Это был призванный из запаса капитан, недавно прибывший во Вьетнам, и было ясно, как Божий день, что он никогда не видел ничего подобного тому, что творилось в «Аризоне».

Он был хорошим шкипером, но спустя неделю, в течение которой его люди постоянно убывали мертвыми и раненными, ему нужно было решение. Казалось, что все авиационные и артиллерийские удары малоэффективны. Я едва не сказал ему, что в «Аризоне» так будет всегда, и мы мало чем можем ему помочь. Это было самое опасное место в округе, но как бы парадоксально это не звучало, здесь был рай для снайперов. Обширные просматриваемые зоны давали нам возможность использовать снайперские винтовки с продольно-скользящими затворами по своему прямому назначению. Это же являлось преимуществом и для противника, и снайперские дуэли не были здесь чем-то необычным. За полтора года до моего прибытия в таком поединке убили друг друга снайпер 5-го полка морской пехоты и снайпер НВА, — они выстрелили одновременно.

Шкипер дал «добро» на реализацию моего плана по защите «Аризоны». Мы хотели частично воздержаться от дневного патрулирования, и вместо этого с Дейвом выходили бы перед восходом или закатом солнца в надежде поймать передвигающиеся вражеские войска. В условиях ограниченной освещенности или в лунную ночь снайперская винтовка позволяла устойчиво работать на дистанции до тысячи ярдов. У Дейва будет радиостанция, поэтому в случае какого-либо замеса, мы сможем вызвать авиационную или артиллерийскую поддержку, чтобы прикрыть свой отход.

В течение следующих двух недель мы достигли хороших результатов, но это была лишь отчаянная попытка спасти положение. Я зафиксировал восемь подтвержденных уничтожений и множество вероятных. Интенсивность вражеской деятельности мешала нам проводить осмотр тел, поэтому большинство моих выстрелов были всего лишь вероятными уничтожениями. В двух случаях мы засекли такие крупные передвижения вражеских войск, что я даже не рассматривал возможность ведения огня из винтовки. Вместо этого, я сразу же вызывал огонь артиллерии, и после того, как отмечали точное попадание в цель, сразу же отходили к роте.

Снайперы не должны были становиться в цепь, но в «Аризоне», когда нам приказывали, мы это делали. Это означало, что рота поистрепалась до такой степени, что больше не могла эффективно держать периметр. Мы сменили смертельно уставших радистов, находившихся в контакте с ночной засадой или с постом прослушивания где-то там в темноте. Мы ходили в ночные засады. В одну такую августовскую засаду, выйдя на свою назначенную позицию, мы оказались так близко от противника, что запах рыбы, составлявшей основную часть их рациона, почти ошеломил нас. По той же причине они, несомненно, узнали о нашем присутствии, потому что американцы пахли как мыло. Мы, должно быть, прошли в нескольких ярдах друг от друга, хотя обе группы людей были слишком утомлены, чтобы идти дальше.

Ночная засада — это чудище, уникальный монстр, требующий заблаговременных ритуалов. На лица, шеи и руки наносился камуфляжный крем, заряжались дробовики, проверялось и перепроверялось оружие, устранялся любой звук снаряжения. Дробовики обеспечивали основную огневую мощь в течение первых трех-пяти секунд засады, после чего в дело вступали M-16. Несмотря на то, что правильно организованная засада могла длиться всего лишь несколько секунд, обычно это означало часами сидеть ночью абсолютно тихо. С ротой мы общались, изредка нажимая один или два раза на тангенту радиостанции, чтобы сообщить ей о том, что с нами все в порядке.

За день до того, как Дейв Саттлз был ранен, в предрассветной засаде мы поймали отделение НВА. После того, как я просидел неподвижно всю ночь, я был измотан и чувствовал себя весьма хреново.

За час до рассвета сработала ловушка, когда вражеские войска начали втягиваться в зону поражения. Ночь осветили вспышки выстрелов из дробовиков и М-16. После двух вспышек стало тихо. Пустили сигнальную ракету, которая высветила на тропе три мертвых северовьетнамских солдата. Два были расстреляны выстрелами из дробовиков, а третий принял в себя почти весь магазин М-16. Мы взяли трех пленных, — двух солдат регулярной армии и медсестру. Еще от двух до четырех человек смогли скрыться в густой растительности на склоне холма, который тянулся на сотню ярдов вдоль места засады.

Пленных прямо на месте допросила контрразведка, агенты которой также участвовали в засаде. Разозленный тем, что один из пленных упорно молчал, один из агентов взял его за волосы и ткнул лицом в мозги одного из его мертвых товарищей, но тот по-прежнему отказывался говорить. Другие пленные сидели связанные спина к спине на небольшой полянке. Я больше не хотел видеть этот «допрос», и я избавил от этого «ворчунов», которые охраняли их.

Медсестра скулила, и по мере того, как вставало Солнце, этот звук нарастал. Что-то явно было не так. Когда рассвело достаточно, я увидел в ее глазах такую мольбу, которую не мог проигнорировать. Я развернул ее и увидел причину. Один из агентов контрразведки так крепко связал ее руки, что они почернели и стали похожими на наполненные воздухом резиновые перчатки.

Пленные были «собственностью» контрразведки, но когда я увидел ее руки, я бросился к агенту, которого к тому времени уже невзлюбил.

— Я собираюсь развязать руки этой женщины, — сказал я ему таким тоном, который трудно было не понять. Контрразведчики здесь играли не последнюю роль, и этот парень мог арестовать меня. Однако он не сделал этого по двум причинам. Во-первых, я входил в состав штаба полка, что представляло проблему даже для генералитета, и, во-вторых, он знал, что выбешивать снайперов — это не сильно умно. Разозлить одного снайпера означало разозлить всех снайперов. Наша способность стрелять без предупреждения и ореол неуловимости вызывали некий страх и неуверенность в том, что касается снайперов, даже среди братишек-морских пехотинцев. Поэтому он просто зло посмотрел на меня и не сказал ни слова.

Я вернулся к пленным и потянул медсестру в сторону. Потратив довольно много времени на то, чтобы найти место, где опухоль не полностью закрывала веревку, я сильно ударил своим боевым мачете между ее запястьями. Она медленно скрестила руки на груди, и по ее лицу хлынул поток слез. «Блядь…» — подумал я, и пошел за санитаром, чтобы тот ее осмотрел.

— Ее левая рука еще может поправиться, но вот правую, она, скорее всего, потеряет, — ответил тот.

Моя неприязнь к этому агенту быстро нарастала. Когда во время прочесывания склона холма попались еще двое пленных, один из которых был капитаном НВА, я быстро напомнил агенту положения Женевской конвенции об обращении с пленными офицерами.

— Окей, снайпер, будешь сам за него отвечать, — процедил он сквозь зубы.

Я отвел капитана в сторону от остальных заключенных и прислонил его к скале. Он проявлял признаки малярии и был слишком болен, чтобы убежать. Положив свою винтовку так, чтобы он до нее не добрался, я присел на корточки, чтобы внимательно посмотреть на нашего противника. То, что я увидел, изменило мое отношение к войне навсегда.

У меня еще не было возможности по-настоящему изучить живого офицера северо-вьетнамских войск, и наши глаза застыли в ледяном взгляде. Я предложил ему воду — никакого ответа. Я предложил ему сигарету — никакого ответа. Я был загипнотизирован этим взглядом в душу противника и подумал, что будь у меня тысяча таких людей, как он, и я смогу завоевать весь мир. Мы сражались с целым народом по их правилам. Уже тогда я знал, что мы дорого заплатим за то, что мы во Вьетнаме. Я резко встал, чувствуя, что только что увидел свою собственную смерть. Я позвал санитара, чтобы тот его осмотрел, и он предложил ему таблетки хинина от малярии. Как я и ожидал, ответа не последовало.

Приземлилась «птичка», и пленные вместе с агентами контрразведки исчезли из поля зрения. Спустя непродолжительное время на связь с нами вышел пилот, который сообщил:

— Неприятно говорить вам об этом, ребята, но один из ваших пленников просто выскочил из вертолета.

«Твою ж мать», — подумал я. Его или ее просто выбросили, чтобы разговорить других. Я был уверен, что это не капитан, — он был слишком ценным, чтобы его убивать, — но кто это был из остальных, я не знал и не хотел знать.

На следующий день, вопреки своим лучшим суждениям и утомлению от предыдущей засады, я согласился выйти с отделением на короткое, рутинное патрулирование. Но из-за усталости я забыл важный факт — в «Аризоне» никогда не было рутины.

В двух «кликах» от роты нас поймали в быструю засаду, организованную сходу. Первая минометная мина ударила в нескольких ярдах справа позади меня, ранив Дейва и двух «ворчунов» позади него.

Я вызвал авиацию, которая сбросила груз напалма на полосу джунглей, где — я был уверен в этом, — уже никого не было. Следующим моим приоритетом стала эвакуация раненых, и как только это было сделано, мы вернулись в роту, и с каждым шагом мой гнев на себя самого возрастал.

Снайперская команда — это, прежде всего, команда. Если ваш напарник идет поссать, вы прекрасно знаете, куда он идет и через сколько вернется. Тесная связь в команде формировалась быстро, и потерять напарника было морально тяжело. Я прыгнул на дневную транспортную «птичку», вылетавшую на Ан-Хоа.

Когда снайпер возвращался со снаряжением своего напарника, проводился определенный неофициальный ритуал. Снайперы, находившиеся на тот момент на базе, проследовали за мной в палатку Дейва. Если бы я положил его снаряжение ему на койку вместе с винтовкой, это означало, что он все еще жив. Если бы я положил его снаряжение под койку и направился бы с винтовкой в оружейную комнату, это означало, что он мертв. Я положил его снаряжение и винтовку на койку, и когда я сел, посыпались вопросы: «Насколько все плохо?» «Где его ранили?» «Чем его зацепили?»

Кажется, что расспросы не прекращались, а меня переполняло эмоциональное и физическое истощение. Кто-то дал мне банку содовой, и я медленно потягивал ее, пытаясь ответить всем. Мне было горько. Я до сих пор не терял напарника в бою, и я чувствовал, что мог бы это предотвратить. Я допил воду и неохотно направился к палатке ганни Ферджи (комендор-сержанта Фергюсона), чтобы доложить об этом. Ферджи был отличным парнем, и он знал, что я сейчас испытываю, ведь раньше ему приходилось составлять такой же отчет. Его работа была суровой. Он должен был сообщить об этом шкиперу, который тоже воспринимал это тяжело. Я думаю, что если дерьмо когда-нибудь и поднимается наружу, то это был как раз один из тех случаев.

Он закончил писать свой отчет и сказал, чтобы я сходил в столовую, поел чего-нибудь горячего, и привел себя в порядок. Позже он должен был взять для парней немного пива. Когда я толкнул дверь, чтобы выйти с его палатки, он окликнул меня:

— Кстати, Уард, тебе что-нибудь известно о курении травки в взводе?

— Да, и в чем дело?

— Этим утром шкипер нашел несколько косяков между палатками и поручил мне проверить это. Ты их куришь?

— Да.

— Никогда не пробовал, — ответил он. — И на что это похоже?

— О, это классная штука, ганни. Cовсем не то, что выпивка. Хотите, я принесу вам несколько штук?

— Нет, нет, я просто полюбопытствовал, — сказал он сухо.

— Что-нибудь еще, ганни?

— Нет, это все.

Я останавливался у каждой палатки и говорил ребятам, чтобы они были поосторожнее со своими косяками в перерывах между заданиями. Больше об этом не было сказано ни слова.

Столовая и душевые еще не были открыты, поэтому я отправился в свою палатку, чтобы написать маме и родителям Дейва. Я хотел, чтобы они узнали об этой истории из первых рук. После душа и горячей еды я почувствовал себя лучше, но мне было трудно залатать трещины в своих обычно спокойных нервах. Верный своему слову, Ферджи позже заглянул ко мне в палатку.

— Это от шкипера, — произнес он, ставя на стол ящик пива, и вышел на улицу.

Слишком мало было снайперов и слишком много людей нуждалось в нас. Помимо дежурства на снайперских вышках, и прочесывания после нападения, нахождение в относительном тылу — будь то в Ан-Хоа, на «мосту свободы», на высоте 65 или высоте 55 или на любой другой номерной базе огневой поддержки — означало лишь относительный отдых, по сути небольшую передышку между выходами в джунгли. Тот факт, что в Ан-Хоа мы могли стрелять без разрешения, заставлял «ворчунов» подкупать нас марихуаной и бухлом, чтобы мы дежурили в бункерах в их секторах. Подобные предложения несколько раз приводили меня на дежурство в самый опасный бункер периметра нашей базы. Он находился на нейтральной территории и немного в отдалении от других бункеров. Именно с этой стороны вьетконговцы чаще всего прощупывали и атаковали Ан-Хоа.

В полночь двадцать девятого числа, я стоял на посту, и, борясь с желанием спать, вел наблюдение в «Старлайт». Рядом дрыхли новый паренек, которого я прихватил в качестве напарника, и двое морпехов. Через час меня должен был сменить мой напарник.

Осматривая участок перед бункером, мне показалось, что я что-то увидел в 450 ярдах от нас. «Да нет, это просто усталость», — подумал я. Я отстранился от прицела и протер глаза. Когда же я снова посмотрел в него, то увидел, как к нашему местоположению, через лабиринт колючей проволоки и растяжек, пробираются два вьетнамских подрывника.

Я мог бы завалить одного из них, но тогда бы я засветил дульной вспышкой прицел, и этого бы оказалось достаточно, чтобы второй смог уйти. Я знал, где стояли наши мины «Клеймор», потому решил позволить им двигаться дальше. Разбудив остальных, я вызвал штаб, чтобы предупредить, что в нашем секторе будет открыт огонь, и чтобы другие бункеры огня не открывали. После этого я вернулся к прицелу, чтобы понаблюдать за продвижением подрывников.

Они двигались, как кошки, но направлялись прямо на минное поле в пятидесяти ярдах от нас, на котором каждая мина была способна при взрыве выдать в веерообразном секторе семьсот стальных шариков. Один из «ворчунов» положил руку на подрывную машинку, ожидая, когда я подам команду. Когда гуки оказались в пятидесяти футах от мин, я сказал ему:

— Жми! — и быстро наклонил голову. Он повернул рычаг, и четыре «Клеймора» сработали одновременно. Взрывная волна подняла камни и грунт, полетевшие через амбразуру бункера, и над нашим сектором взлетели осветительные ракеты, прежде чем осели дым и пыль.

Я передал снайперскую винтовку новенькому и попросил его проверить. Через какое-то время он сказал:

— Я ничего не вижу.

— Ну, ясен пень, не видишь, — ответил я, сидя на огнетушителе и откинувшись на мешки с песком. — Ведь они мертвы.

Я был очень измотан, и прежде, чем я заснул, у меня мелькнула мысль, что мне нужно было увидеть Ли Оута. Прошло уже некоторое время с тех пор, как я был в деревне с припасами, и мне также нужно было узнать, появилась у Ли какая-либо новая информация о расширении активности противника.

На рассвете первое, что я услышал, было мое имя, которое называл мой новый напарник.

— Парни хотят знать, будешь ли ты осматривать тела.

— Ты иди, а я скоро подтянусь.

Подрывники не носили с собой документов, кроме того, я знал, как будут выглядеть их тела. Если бы я поспешил, то мог бы добраться до душевых прежде, чем они закроются на день. После бритья и душа я пошел к койке, чтобы немного поспать. Проснулся я тогда, когда объявился новенький, который начал описывать тела двум командирам снайперских команд. В одном из подрывников он насчитал 127 дырок.

Я посмотрел на часы. Было почти 10.00. Вспомнив о Ли, я вывалил свой рюкзак на койку, схватил винтовку и направился в полевой госпиталь.

Это была двухмильная прогулка к деревне Ан-Хоа, а я слишком устал, чтобы нести боеприпасы или оружие. Медицинские принадлежности весили легче, и один из санитаров, которого я знал в больнице, очень хорошо меня упаковал ими. В мой рюкзак он сложил кучу бинтов, антисептиков, хинина и других предметов. В медпункте было так здорово и тихо, что я так и лег бы там на один из столов (операционных столов) и просто поспал, однако если я хотел застать Ли до того, как я вернусь в джунгли, мне стоило поторопиться.

Мы не должны были посещать деревню в одиночку или без разрешения, но я часто так делал. В начале своей службы во Вьетнаме я обнаружил, что у меня есть пропуск в любые места — моя снайперская винтовка. Она позволяла мне добираться до Дананга в течение двадцати четырех часов без всяких приказов или проходить через контрольно-пропускной пункт в Ан-Хоа без всяких пропусков. Когда со мной была моя винтовка, никто никогда не спрашивал меня, куда я иду.

Я пропустил утренний конвой, поэтому мне пришлось переться по жаре и по пыли до первого поста местной самообороны. Там я спросил, где находится Ли. Из-за моего плохого вьетнамского и их ужаснейшего английского, они взяли палку и начертили в пыли бункер на противоположной стороне деревни. Я оставил им кое-что из своего рюкзака и медленно пошел через деревню.

Мне всегда нравился образ, звуки и запахи жителей Вьетнама во время их повседневной жизни. В деревне парень мог купить все — от бананового пива (оно варилось из местного сорта маленьких, сладких бананов) и фруктового мороженного до опиума и девятилетней сестры кого-то из детей. Я знал, какие магазины были безопасны для «Джи-Ай», и получал удовольствие от посещения открытого рынка. И хотя Ли сделал такие визиты максимально безопасными, я всегда оставался уязвим для убийства со стороны вьетконговцев. Тем не менее, я чувствовал себя спокойно.

Слух о том, что я в деревне, быстро распространился, и вскоре я оказался в окружении детворы. В тот день у меня не было для них жевательной резинки или конфет. Они были очень настойчивы, и я словил себя на мысли, что они обчистят меня в мгновение ока. Вдруг хлопок в ладоши и окрик заставили их разбежаться.

Я увидел одну из самых красивых женщин, с которой когда-либо встречался. Будучи выше, чем средняя вьетнамская женщина, она обладала утонченными, прекрасными чертами, характерными для детей из смешанных французско-вьетнамских семей. Прежде чем я смог поблагодарить ее, она спряталась за своим зонтом и пошла прочь. Эта короткая встреча оказала на меня неизгладимое впечатление. Я много раз был в деревне и не мог понять, почему я ее раньше не видел.

Я поспешил найти Ли прежде, чем у детей появится возможность собраться вновь. Он уже шел поприветствовать меня своим обычным жестом, протягивая руки, и приговаривая: «Ах, Джо, Джо, Джо». Мы всегда обнимались, радуясь, что мы оба все еще живы. Я успел как раз к обеду вместе ополченцами и при малейшей возможности ел с людьми. Мало того, что это было вкусно, это еще была и прекрасная возможность немножко отдохнуть от нашей столовской стряпни и сухих пайков.

Я попросил Ли взять пончо и расстелить его на земле. Когда он вернулся, я высыпал по центру содержимое своего рюкзака. Ли просто кивнул — для него это была высшая степень благодарности.

Мне потребовались недели, прежде чем я овладел способом сидеть по-вьетнамски — низко присесть на корточки, подвесив задницу над землей и оба колена приставить к грудной клетке.

Мы с Ли присели на корточки и начали разговаривать, когда местный ополченец принес мне мелкую пиалу с рисовой водкой. Я вспомнил о своей первой трапезе с ополченцами и о своем знакомстве с этой водкой крепостью в 190 пруфов[67]. Тогда мне дали пиалу, подобную той, которую я держал, и походу с водой. «Отлично, — подумал я в тот момент, — у меня в горле просто пересохло». Я сделал большой глоток и сразу же начал задыхаться. Все засмеялись, а Ли положил мне руку на плечо и сказал:

— Медленно.

Он был прав. Когда я отхлебнул водку, меня окутало теплое, успокаивающее чувство. Затем появилась миска с рисом и овощами и мясо. Это было вкусно, но я не мог понять, что это за мясо, оно очень отличалось от того, что я пробовал раньше. Я держал кусок мяса палочками для еды, и повернулся к солдату рядом со мной.

— Ко-ко-ко? — спросил я, имитируя курицу.

— Гав-гав-гав, — ответил он. Была ли это собачатина или нет, но это было вкусно, и я был рад, что это не кошка или обезьяна.

То же самое знакомое, теплое чувство вновь расслабило сейчас мой уставший ум и тело. Пока мы ели, я спросил Ли о женщине, которую я видел в деревне. Он ответил, что ее зовут Энн Бай, и поскольку она не была чистокровной вьетнамкой, она была изгоем. Она была замужем за лейтенантом АРВН, которого убили год назад, и сейчас вполне неплохо жила за счет государственной пенсии.

— Такая красота — произнес я, — очень ценится в моей стране. Ты можешь устроить мне встречу с ней?

И он устроил ее.

Она жила в обычной хижине на задворках деревни. Я не брал с собой каких-либо подарков. Если бы я и взял что-то, то по вьетнамскому обычаю означало бы, что хозяйка или хозяин должны предложить что-либо взамен, а я не хотел, чтобы она заморачивалась этим. Она поприветствовала нас внутри, бросилась в подпол и вернулась с маленьким складным креслом, чтобы я мог сесть. Когда же я отказался от кресла и присел на корточки, лед был сломан.

Она присоединилась с банкой холодного американского пива и села напротив меня. Я смотрел на ее безупречное лицо, думал о том, как такой цветок мог выжить на фоне всего безумия, которое творилось во Вьетнаме, и едва ли мог догадываться о том, что за пиво я держу в руках. Ли тихонько выскользнул из хижины, и мы остались одни.

Внезапно у меня язык присох к небу, я лишь поблагодарил ее за пиво, и все, о чем я смог с ней заговорить — так это о её погибшем муже. Когда она заговорила, я был удивлен, насколько хорош ее английский.

— Он был убит в засаде вьетконговцами десять месяцев назад.

Война — чертовски плохое место, чтобы влюбиться, но это было как раз то, что произошло со мной, пока мы с ней разговаривали. Как и на любой войне, вопреки обстоятельствам страсти воспылали очень быстро. Я как-будто переносился домой, хотя мы оба понимали, что в любое время одного из нас могут убить.

Хижина Энн часто была моей первой остановкой, когда я отправлялся в деревню, чтобы повидаться с Ли, и она всегда встречала меня банкой пива. В нашем гарнизонном магазине я обычно брал для нее конфеты, сигареты и еще кое-что по мелочи. Без разницы, было ли у нас время заниматься любовью или нет, это всегда был интенсивное взаимопроникновение мужчины и женщины, таких разных по мироощущению, но составлявших единое целое.

Один раз «туннельная крыса» (солдат невысокого роста, проверявший систему подземных ходов и бункеров) спросил меня, не хочу ли я проверить бункер, который они только что грохнули.

Проверка вражеских бункеров — не самая безопасная вещь, особенно в «Аризоне». Я не был уверен, что я со своим ростом в шесть футов и три дюйма[68] пролезу через туннель, но я никогда это не делал, и мне хотелось попробовать. Я прихватил автоматический «Кольт».45 калибра и последовал за ним на четвереньках в то, что снаружи выглядело обычным бункером. Затхлый воздух в туннеле был наполнен густым острым запахом разорвавшейся гранаты, и мы медленно продвигались вперед, при этом «крыса» постоянно проверяла пол и стены штыком на предмет мин-ловушек. Внутри самого бункера слышался слабый звук, и мы остановились, прислушиваясь. Мы знали, что это такое — это был безошибочный звук человека, захлебывающегося в собственной крови. Я взвел курок на своем «Кольте», и мы двинулись к темному открытому пространству впереди.

«Туннельные крысы» пользовались огромным уважением, но я считал, что для того, чтобы заниматься этим, надо было быть полностью ебанутым на всю голову.

Когда мы добрались до бункера, он быстро посветил фонариком вокруг, на секунду остановился в одном месте, затем снова начал перемещать свет.

— Твою ж мать, — произнес он, передвигаясь на открытое пространство основного бункера. — Иди сюда, только глянь на это.

Пока я полз за ним, он фокусировал свет своего фонарика на фигуре, лежащей у стены справа. Она и была источником звука, — девушка, боец Вьетконга, около двадцати пяти лет, с АК-47, все еще переброшенным через спину. Должно быть, она находилась очень близко к разорвавшейся гранате, — у нее на теле не было ни одного участка, на котором не было бы осколочных отверстий. Она уже была на последнем издыхании, но «крыса» протянул мне фонарик, а сам полез проверить, нет ли у нее гранат, и не лежит ли она на ней. Он осторожно подошел к ней и начал осматривать.

— Мда, без шансов, — сказал он, протягивая руку, липкую от крови, и забирая фонарик. — Глянь! — добавил он, освещая бункер. Только тогда я понял, что мы находимся в большом помещении, с туннелями, отходящими в нескольких направлениях. Место было забито различными припасами. Это был старый туннельный комплекс, который годами оставался необнаруженным. Когда он перемещал луч света от туннеля к тоннелю, у меня возникло ощущение, что мы только что вошли в нетронутую могилу фараона. Здесь штабелями лежало оружие, боеприпасы, большие плетеные корзины риса, стопки документов, бумажные деньги, монеты и ящики с медикаментами. На многих ящиках были отгрузочные бирки, на которых было написано: «Помощь Народной Республике от ваших друзей из колледжа Беркли». Я уже не первый раз встречал подобные маркировки из разных университетов и общественных организаций Соединенных Штатов. Однако мое внимание привлек шелк. Около триста рулонов черного китайского шелка, который шел на пошив униформы — более чем достаточно, чтобы сделать любого человека в Штатах богачом. «Крыса» вытирал кровь с рук каким-то материалом, который, должно быть, стоил сотню баксов.

Мы набили свои карманы деньгами и документами, что никак не повлияло на размеры той кучи барахла. В туннелях было так тесно, что нам с трудом удалось вытащить женщину наружу. Там мы положили ее на землю. Она уже едва дышала, ее веки иногда еле моргали. Ей оставалось жить всего лишь пару минут. Когда мы уходили, какой-то подорванный «ворчун» стянул с нее штаны, засунул ей во влагалище сигнальную ракету и дернул за шнур. Ее живот мгновенно раздулся, и вся брюшная полость взорвалась, будто вулкан, с грохотом и дымом. Господи, есть ли предел всему этому?

В туннель вошли морпехи и начали вытаскивать оружие, боеприпасы и документы. Затем весь туннельный комплекс был подорван огромными зарядами С-4. Весь этот красивый шелк исчез, а на меня все происходящее навеяло тоску.

Первого сентября я со своим новым напарником, Роном Фиксом, был переброшен вертолетом в «Аризону», в расположение роты «Хоутел». Начался сезон муссонных дождей, и большую часть своего свободного времени мы тратили на чистку своих винтовок, чтобы они не ржавели. Это была бесконечная борьба за содержание нашего снаряжения в сухости.

Пребывание в «Аризоне» тут же отразилось на моей нервной системе. Когда у меня выпадало время поспать, мне тут же начинались сниться кошмары. К счастью, Рон был довольно наивным и веселым парнем, и я мог немножко подпитываться его энергией.

На следующую ночь на нас свалилось более трехсот минометных мин. Бывали времена, когда лучше было бы окапываться и времена, когда этого не стоило бы делать. В ту ночь я сделал неправильный выбор. В темноте, мы с Роном нырнули в ближайшую яму и не обнаружили там вообще никакого дна. Когда мы заскользили вниз, весь район был освещен первыми осветительными ракетами, и мы поняли, что оказались в очень большой воронке от бомбы. Я крикнул Рону, что нам нужно выбираться из нее, но нам никак не удавалось подняться вверх по грязным сторонам воронки. Мы отчаянно схватились за край, и как только перекатились через него, в воронку попала одна мина, а вслед за ней и вторая. Если минометная мина попадет в воронку, она изрешетит каждую пядь ее стенок. Нам исключительно повезло, мы очистили эту воронку буквально за долю секунды до взрыва, и лежали ничком, пока не прекратится обстрел. Я так много раз обманывал смерть, что чувствовал себя старым котом, у которого девять жизней, и который уже не помнил, какая это по счету. Рон хорошо действовал в этой ситуации, он станет хорошим командиром команды.

На следующий день мы покинули наше расположение с небольшим взводом (от двадцати до тридцати человек) для проведения планового патрулирования. Муссоны значительно ограничивали видимость ночью и в предрассветные часы, поэтому мы в основном ограничивались дневными патрулями.

Накануне днем прошел дождь, и сейчас было особенно жарко и влажно. Патрулирование оказалось долгим и будничным, не отмеченным никакими событиями, и когда мы на обратном пути находились в трех «кликах» от расположения роты, лейтенант объявил десятиминутный привал на небольшом пригорке размером около тридцати ярдов. Я даже еще не нашел себе места, где пристроится, как вдруг один из «ворчунов» наступил на ловушку, сооруженную из минометной мины. Его правую ногу оторвало по колено, левая нога держалась только на лоскутах кожи и сухожилий, а живот, руки и подбородок получили множественные осколочные ранения. Я видел, как люди умирали и с меньшими ранами, однако этот парень упорно сражался за свою жизнь. Там не было никакой тени, и лучшее, что мы могли придумать — это положить на глаза раненого мою полевую панаму, чтобы уберечь от палящего солнца.

Лейтенант бросился ко мне с усталым выражением лица, в его глазах была боль. Медицинская эвакуация на пути к нам, но в тысяче ярдов отсюда замечено передвижение противника, которое могло бы отрезать нас от роты.

— Ты можешь их задержать, пока сюда не доберется санитарная «птичка» и улетит обратно? — спросил он.

— Черт возьми, конечно! — ответил я, точно зная, что здесь нет никакой нормальной огневой позиции, и мне придется стрелять стоя. Попасть в движущуюся мишень на одной тысяче ярдов — нетривиальная задача даже при стрельбе лежа с упора, но стоя?

Рон посмотрел в бинокль и определил, что силы численностью около взвода передвигаются вдоль опужки леса на дистанции примерно в тысячу ярдов.

— Откуда ты собираешься стрелять? — спросил он.

— С тебя! — ответил я. Я приказал ему прикрыть уши и стоять настолько неподвижно, как только можно, и положил винтовку на его правое плечо. Установив прицел на тысячу ярдов, я взял поправку еще чуть вверх и — промахнулся. Взяв прицел еще чуть выше, я попал в одного. Они шли передо мной цепью, и я успел завалить пулеметчика, прежде чем остальные укрылись. Когда они снова попытались двинуться, я срезал человека, переносившего минометный ствол. Мне удалось рассеять их подразделение, и они пытались перегруппироваться.

Попытались дернуться еще четыре человека, которых я тоже уложил. По нам выстрелили несколькими трассерами, которые прошли довольно близко. Они были в отчаянии и пытались выбраться из положения, в котором оказались, но я поклялся себе, что они никуда не уйдут. После пятнадцати выстрелов с винтовки, тепловые волны, поднимающиеся от ствола, превратили картинку в прицеле в подобие изображения сквозь стакан с водой. Не знаю, как Рон стоял, — дульный срез находился всего в нескольких дюймах от его головы. Должно быть, каждый выстрел был для него сродни удара молотом.

Послышался чей-то крик:

— Вертолет!

Пока санитарная «птичка» садилась, я успел выстрелить еще несколько раз, глядя поверх прицела — тепловые волны сделали его бесполезным. После того, как вертолет улетел, в дело вступили наши минометы и тяжелая артиллерия, и я плюхнулся на землю, вытер пот с глаз и подобрал гильзы. Рон ходил кругами, тряся головой, пытаясь отойти от шока, которому я его подверг.

Ко мне подошел лейтенант, протянул мне мою панаму и просто сказал:

— Спасибо.

— За что? — переспросил я. Он ответил, что по «птичке» противник не сделал ни единого выстрела.

— Он еще жив? — задал я вопрос.

— Да. Дай мне свой формуляр, я подпишу его прямо сейчас. К нам идет третий взвод, потом мы проверим эту опушку.

Когда мы зачистили опушку, среди семнадцати тел, которые там были, я нашел шесть своих, а остальные погибли от артиллерийского огня. «Чарли» только что потеряли половину взвода, и пока я заполнял свой килл-лист, из моей головы никак не шел вид изуродованного морпеха. Меня это поразило, — ведь через это место прошли и мы с Роном, и еще несколько ребят, но именно этот парень наступил на эту ловушку. Почему, вашу мать?

В ночь на шестое число, после трехдневного затишья в связи со смертью Хо Ши Мина, мы пережили мощную атаку. Буквально за несколько минут после первого выстрела, весь периметр озарился красными сигнальными ракетами. Мы оказались как в тюрьме, окруженные со всех сторон. Нет ничего страшнее, чем вражеские войска, идущие на прорыв периметра, особенно ночью. Где бы ты не оказался в это время, тебе лучше оставаться на месте. Стандартный порядок действий требовал, чтобы огонь открывался по всему, что двигалось, и совершенно не важно, был ли это гук или испуганный морпех.

Мы с Роном сидели спина к спине в нашей «лисьей норе»[69], внимательно осматривая каждый свою сторону и пытаясь понять, какого черта тут вообще происходит. На базе стреляла каждая винтовка и каждый миномет. Вдруг два сильных взрыва потрясли нас. Один оказался настолько близко, что земля вокруг нас, казалось, перевернулась и мы треснулись о стенки окопа — вьетнамскому подрывнику удалось бросить свою сумку с подрывным зарядом на расстояние менее десяти футов от нас. Нас попросту контузило. Ремень моей винтовки был продет через мою руку, но вместо того, чтобы слететь с нее, винтовка отлетела назад, и ударила меня стволом по лицу, но я не понял, что у меня из носа идет кровь. Голова ходила ходуном, и последующие несколько минут я был как в тумане. Рон был точно в таком же состоянии. Мы почти не слышали друг друга, но все-таки пытались донести, что пока еще живы.

Мы не могли прийти в себя до тех пор, пока серия осветительных снарядов не осветила всю местность вокруг будто днем. Рота едва держалась вместе. Артиллерия грохотала по периметру базы, и свет от осветительных ракет не давал нам с Роном провалиться в глубокий сон. Нам это нужно было, чтобы ослабить эффект контузии. Рано утром седьмого числа я проснулся, и увидел, что мы сами и наше снаряжение покрыто толстым слоем пыли и грязи. Я не смог встать — в моем теле болела каждая кость. Я разбудил Рона и спросил его, все ли с ним в порядке.

— Что? — спросил он.

Я спросил еще громче:

— Ты в порядке?

— Да, но мои уши… — Я понимал, что он имеет в виду; в моих ушах точно так же сильно звенело.

— Пойду, скажу шкиперу, что сегодня мы не в лучшей форме для патруля. — Я отряхнул слой пыли со своей панамы и отправился на поиски ротного.

Как только я чуть отошел, то наткнулся на тело морпеха. Он, видимо, попытался дернуться куда-то во время атаки, и все выглядело так, будто он полз на четвереньках, когда между его грудью и землей упала граната. Никто даже не потрудился накрыть то, что осталось от его тела. Остальная часть его огневой группы молча сидела рядом, глядя в пустоту. Они только что потеряли своего собрата, и страдание отчетливо было видно на их лицах. Не знаю, почему, но в моей голове мелькнула мысль о том, что его убила одна из их собственных гранат.

— Где его снаряжение? — спросил я непреднамеренно громким голосом. Один из парней указал на рюкзак, лежащий рядом. Я раскрыл его, достал пончо и накрыл им его тело. После пошел дальше, не желая видеть снова эти страдальческие лица.

Шкипера я нашел склонившимся над картой, разговаривавшим с ганни и лейтенантом. Когда он глянул на меня, стало понятно, насколько он устал. Прежде чем я успел что-то сказать, он, как мне казалось, что-то мне пробормотал. Но на самом деле он не бормотал — это я просто его не слышал. Я тряхнул головой и показал на свои уши. Он заговорил громче.

— Сегодня патрулирования не будет!

Я кивнул и повернулся, чтобы уйти, когда вдруг понял, что мое лицо покрыто засохшей кровью от винтовки, которая ударила меня в нос. Я обошел весь периметр и увидел, что каждый находится в подавленном состоянии. Я наткнулся на останки подрывника, чей заряд взорвался, будучи все еще привязанным к нему. От него осталась половина стопы и то, что напоминало фрагмент ноги. Это объясняло первый большой взрыв. Я пошел дальше и обнаружил еще одного подрывника внутри периметра. Он был застрелен то того, как смог бросить свой заряд. Еще семь солдат НВА лежали мертвыми за пределами периметра. Если не считать кратера глубиной в пять футов возле нашего окопа, это было все.

Внезапно до меня дошел смысл того, что происходило. Подрывник, подошедший так близко к нам с Роном, прошел через периметр роты, проник к штабу подразделения, и смог выйти обратно. Поскольку у нас был только один мертвый морской пехотинец, а остальные вражеские тела находились за пределами периметра, это могло означать только одно: огневая группа не смогла собраться до своей позиции. Я вспомнил того мертвого «ворчуна» и остальную часть огневой группы. Выражение их лиц навсегда запечатлелось у меня в памяти.

Днем седьмого числа мы с Роном отдыхали, к нам потихоньку возвращался слух. Нетрудно было заметить, что рота была деморализована, и только ради того, чтобы не допустить повторения событий прошлой ночи, мы отправились помогать линейным морпехам. Я сменил на командном пункте роты радиста, а Рон стал перемещаться из одной «лисьей норы» в другую, имея М-14 с установленным на ней ночным прицелом «Старлайт». Ночка предполагалась долгая, и Рон очень осторожно передвигался от одной огневой группы к другой, обозначая себя, чтобы его не спутали с подрывником. Видел ли он врага, или нет, было делом десятым — появление в каждом стрелковом окопе ночного прицела, пусть даже на короткое время, обнадеживало людей, да и мы знали, что они настороже. Рон осматривал местность и докладывал мне, так что я в любой момент знал, где он находится, на случай, если бы что-то случилось.

Нам понадобилась серия кодовых слов, чтобы мы называли их каждому, находящемуся в цепи — я не хотел, чтобы Рон получил пулю от какого-то нервного «ворчуна». Мы остановились на пароле «Снайпер», на который должен был последовать правильный отзыв: «Что снайпер?» Тогда Рон говорил: «Снайпер на позиции». Он должен был повторить эту процедуру в тридцати или около того окопах, опоясывавших расположение роты. Я поделился этой идеей со шкипером, и прежде, чем я закончил говорить, он послал за лейтенантами, чтобы удостовериться, что никакой путаницы не возникнет. Все морпехи были на нервах, и малейшая ошибка могла стоить Рону жизни.

Ночью воздух был удушающим, москиты — жирными, а репеллент — не очень хорошим. Если бы я сделал глубокий вдох, я бы хапнул сразу несколько штук. Чтобы хоть как-то защититься от этих маленьких гадов, я поднял воротник и опустил рукава, и сидел, следя за контрольными щелчками постов прослушивания и слушая приглушенную болтовню роты, сидевшей на позиции. Как мы и спланировали, Рон обходил периметр. Восьмого числа мне исполнялось двадцать лет, и мне почему-то показалось, что мой день рождения должен пройти без происшествий. Вскоре, около часа ночи я получил подарок — звук летевшего снаряда, сопровождаемый ярким взрывом позади меня. Один из наших 155-ммм снарядов, начиненных белым фосфором, бахнул прямо посреди командного пункта. Кто-то сделал неправильный вызов огня (дал набор чисел вместо полных координат) и выдал орудийному расчету координаты роты вместо места за пределами периметра. Расчет все сделал правильно, он отработал ту информацию, которую ему выдали. Я сорвал с себя рубашку, когда на мой воротник и рукав упал горящий фосфор. Несколько человек выкатились из своих «лисьих нор», срывая разные элементы одежды. Удивительно, но только один человек получил ожоги, достаточно сильные, чтобы ему понадобилась медицинская эвакуация. Когда прилетела «птичка», я отозвал Рона обратно — я не хотел, чтобы он оставался на передовой.

На тыльной стороне шеи и на правом предплечье в меня появились волдыри, и, если я смогу уберечь их от заражения, то санитар сможет вылечить меня и в джунглях. Как только док наложил мазь от ожогов и повязку, у меня исчезли последние капли доверия к роте. В ней было слишком много необстрелянных людей, и я сомневался в ротном командовании.

Не все роты были такими же спаянными, как роты «Альфа», «Дельта» или «Чарли». При назначении в проблемную роту, решение оставаться в ней или нет оставалось за командиром снайперской команды. А это значило, что ланс-капрал или капрал сталкивались лбами с капитаном, а это было непросто. Ситуация должна была оправдывать действия, и все должно было быть сделано правильно.

Переговорив об этом с Роном, мы поняли, что они вроде еще не собираются нас убивать, так что мы тут чуть задержимся. Возможно, мы должны были присматривать за нашими собратьями-морпехами так же, как и за нашим противником, если не больше.

Утром одиннадцатого числа мы вышли с взводом, и только-только вошли в идеальное место для засады, как вдруг справа спереди по нам открыли огонь с опушки джунглей. Я шел в десяти шагах от лейтенанта, и прыгнул в сторону засады, но приземлился неудачно. Как только я начал переползать к следующей насыпи на рисовом поле, из-за боли в груди мне показалось, что я сломал ребро. Над головой пролетели три гранаты от РПГ. Удар и взрыв в двадцати футах от меня. Дьявол, я должен добраться до этой насыпи. Оглянувшись, я увидел Рона и санитара, которые укрылись за небольшой пагодой. Мое внимание снова переключилось вперед, когда лейтенант крикнул:

— Стреляю из гранатомета!

Как и у базуки[70], у гранатомета LAW обратная реактивная струя представляла опасность на дальности до сорока футов. Этот офицер был «новичком Луи»[71], он проскочил через один этап в порядке подготовки стрельбы из ручного противотанкового гранатомета — он не оглянулся проверить, чтобы в опасной зоне не было людей. А там позади него находился человек.

Он уже раздвинул трубу, и откинул пластиковую рамку прицела. Гранатомет был взведен и готов к стрельбе. Я находился всего в пятнадцати футах за ним.

— Стой! — Успел крикнуть я и попытался на карачках сделать поворот вправо, но знал, что у меня ничего не получится. Он нажал на спуск, и реактивная струя сбила меня на землю. Мои штанины оказались разорваны, верх моих ботинок оплавился, а силой струи меня отшвырнуло обратно к насыпи, к которой я направлялся изначально. За исключением незначительного ушиба на левой голени, мое тело не пострадало, но я был пиздец как зол.

Когда я добрался до дамбы, перестрелка уже закончилась, и обнаружился источник моей первоначальной боли — при приземлении я приложился о винтовку достаточно сильно, чтобы сбить прицел и ушибить себе ребра. Но несмотря на это, я был в бешенстве и хотел по-взрослому разобраться с офицером. По нам все еще спорадически постреливали из легкого стрелкового оружия, когда я начал на него орать:

— Гребаный мудак, что ты пытаешься сделать, оторвать мою чертову голову!?

Он что-то начал мычать о неповиновении, и я уже был готов ударить его прикладом, когда вмешался Рон. Он оттянул меня в сторону и громким, четким голосом сказал:

— Я держал его на прицеле, и если бы ты пострадал от реактивной струи, я бы его просто пристрелил.

Услышав Рона, лейтенант смертельно побледнел. Вот так из «новичков Луи» рождаются лейтенанты.

Мы с Роном ушли, обсуждая, что нам нужно сделать, чтобы выбраться с этой роты живыми. Взвод перегруппировывался, мы сели чуть поодаль, и пока разговаривали, я ножом обрезал то, что осталось от моих брюк на коленях, и починил оплавленные шнурки. У меня был план. Я сбил прицел, и это была та штука, которую мы с Роном могли исправить, только вернувшись в расположение роты. Снайперская винтовка — тонкая вещь, и если крепление имело хоть малейшее повреждение, то прицел выставить уже не получится. У нас не было иного выбора, кроме как забрать ее на ремонт в оружейку в Ан-Хоа, а оказавшись там, мы бы получили другое задание. Мы могли бы вообще избежать конфронтации. Раньше я никогда не бросал в беде свою роту, и я хотел быть осторожным.

Когда мы вернулись в роту, я сказал капитану, что хотел бы пострелять в определенном секторе, чтобы проверить пристрелку своей винтовки. Сделав три выстрела, я привел винтовку к нормальному бою, но выстрелил еще несколько раз, чтобы все выглядело пристойно. Потом я вернулся к капитану и сказал ему, что у меня возникла небольшая проблема с пристрелкой, и я не буду уверен в целости и сохранности крепления прицела, пока я не воспользуюсь ею снова. Тогда еще я не знал, что мне не нужна такая сложная схема.

Рано утром следующего дня рота пришла в движение. Где-то через час, мы остановились на плато с видом на маленькую деревню, расположенную в семистах ярдах от нас. Мы с Роном внимательно осмотрели ее через прицел и бинокль и решили, что это дружественная деревня. Насколько я знаю, никто другой тоже не видел ничего угрожающего, что сделало последующие события еще более зловещими.

Капитан решил вызвать авиацию, и вскоре два «Фантома» сбросили на деревню полный груз напалма, превратив ее в один огромный огненный шар. Затем раздалась команды: «Снайперы — вперед!». Капитан показывал на фигуру, бегущую прямо к позиции роты.

— Стреляй — сказал он.

Мне не нужно было смотреть в бинокль, чтобы понять, что это молодая женщина с маленьким ребенком. Я было подумал, что я что-то пропустил. Я посмотрел через прицел, и убедился, что это была женщина лет двадцати, с младенцем, которого она крепко сжимала обеими руками, бежавшая из ада, который несколько минут назад был ее домом. Я был поражен тем, что она пережила налет авиации.

— Это женщина с ребенком, — ответил я ему.

— Стреляй! — потребовал он более настойчиво.

Я посмотрел ему в глаза и понял, что он это говорит на полном серьезе. Мое разочарование этой ротой и этим командиром оказалось слишком велико. Я ткнул винтовкой прямо перед его лицом и заявил:

— Если хочешь, чтобы они умерли, стреляй сам.

— Это прямой приказ, морпех!

Без комментариев я повернулся к Рону и сказал готовиться к вылету на следующей «птичке». Мы отошли от роты, чтобы расположиться отдельно, тогда как капитан что-то продолжал орать о военном трибунале, гауптвахте и тому подобном.

Официально мы с Роном больше не были приданы роте, и когда мы сидели в ожидании «птички», мы были готовы стрелять в любого, кто попытался бы нас остановить. Час спустя подсел вертолет, и мы побежали к нему, как вдруг увидели спрыгнувшего командира нашего отделения. Он спросил, куда мы собрались, и одновременно мы спросили его, что он тут делает.

Разговаривая, мы запрыгивали на борт — вертолеты в «Аризоне» не задерживались. Дейв Микс сообщил Рону и мне, что мы отправляемся в снайперскую школу в Дананг. Когда мы взлетели, я рассказал ему, что произошло. В ответ он только кивнул.

Как только мы приземлились, я отправился к шкиперу, и он молча выслушал мою историю. Когда я закончил, он наклонился вперед, и хитрая усмешка появилась у него на губах.

— А вот хер когда они получат другого снайпера!

Так и случилось.

В ту ночь мне впервые приснился кошмарный сон, который преследовал меня все время, пока я был на войне. Мне приснилось, что глубокой ночью на базу проник подрывник и задушил меня гарротой. Каждый раз мне снился один и тот же сон, и каждый раз я просыпался в холодном поту, с дико колотящимся сердцем.

Когда мы с Роном отправились в Дананг на переквалификацию, выиграть зажигалку за первое место уже не входило в мои планы. Мне хотелось на некоторое время выбраться из джунглей, да и у Рона уже проявлялись признаки боевой усталости.

Я хорошо знал Дананг, и между всеми этими занятиями мы собирались хорошенько зажечь. Я знал одно место, откуда можно выскользнуть из базы в местный бордель к шлюшкам и вернуться обратно, не будучи застреленным. Мы могли также отправиться на местную авиабазу и добыть лучшую жратву в американских вооруженных силах.

Там также находился «Холм свободы» с огромным военторгом. Крепкий алкоголь там могли покупать военнослужащие в звании не ниже штаб-сержанта, но если у главного входа начинал маячить ланс-капрал в полевой форме, то какой-то «штабной» — ганни или кто-то еще в достаточно высоком звании — мог остановиться и спросить, что ему нужно. Я воспользовался этим на второй день, когда ко мне подошел майор и спросил, чего я хочу. Старший офицер просто так этого не сделал бы, и я опасался, что это какая-то ловушка.

— Э, водка, сэр? — запнулся я и потянулся в карман за деньгами.

— Ай, забери свои деньги, — ответил он и открыл дверь. Вскоре майор вернулся и вручил мне пакет с двумя литрами водки крепостью в 100 пруфов.

— Держись подальше от неприятностей, морпех, — произнес он и ушел. Он дал мне достаточно выпивки, чтобы той же ночью все шесть снайперов в школе набухались в хлам.

Существовал один шанс на миллион, что в то же время в школе окажется Уолтерс. Дорогой Уолтерс. О, какие трюки он, вместе со мной и Поузи проделывал в этом мире. Мы втроем были очень дружны, настолько, насколько только могут быть дружны три человека. Всего шесть месяцев войны, и один из нас уже тяжело ранен. Когда мы разговаривали о Поузи, то всегда вспоминали те сумасшедшие вещи, которые мы устраивали все вместе в Штатах. Никто из нас не решался говорить об этом, но мы знали, что шансы на то, что кого-то из нас убьют или ранят до конца срока службы, с каждым днем увеличиваются.

Если у кого-то и был характер похуже, чем у меня, так это у Уолтерса. За пару дней до окончания школы мы накачивались алкоголем в солдатском клубе. На обратном пути к своим палаткам, по какой-то неизвестной мне причине, он прошел через палатку, полную «ворчунов». Кто-то что-то сказал, и завязалась драка. На следующее утро Уолтерс предстал перед офицерским собранием (предварительное слушание дисциплинарного дела перед комиссией, которое могло привести к военному трибуналу). Каждый снайпер был вызван в ротную канцелярию и расспрошен о подробностях инцидента.

Поскольку один из морпехов был черным, существовали опасения по поводу того, что конфликт возник на расовой почве. Я знал Брюса лучше всех и поэтому на допрос дернули меня первого. Майор, начальник стрельбища, знал, что снайперами трудно управлять, но «ворчуны» были разозлены, и он вынужден был хотя бы для вида показывать, что делу дан ход. Он спросил меня, что я знаю об этом.

— Ну, сэр, меня не было в палатке, поэтому я не могу ничего сказать определенно.

— Это потому, что один из них — негр? — задал он следующий вопрос.

— Понятия не имею, сэр.

Майор уже понял, что у него ничего не получится, но у него был последний вопрос, который он задал, откидываясь назад на своем стуле.

— Скажите мне, ланс-капрал Уард, как вы думаете, что там произошло?

— Майор, я давно знаком с Уолтерсом, и если он ударил кого-то, то это только потому, что тот парень это заслужил.

После этого меня отпустили, и на допрос был вызван следующий снайпер. От всех нас майор услышал ту же историю. «Держаться вместе и выжить!» — вот каков был наш девиз. В конечном итоге все было спущено на тормозах.

Мы закончили переквалификацию, и когда настало время для каждого из нас возвращаться в свои подразделения, мы с Уолтерсом плакали и обнимались. Пройдет десять лет, прежде чем мы увидимся снова.

Когда мы с Роном покинули Дананг, вместо того, чтобы сесть на первую доступную «птичку», как и было указано в наших распоряжениях, я потащил Рона на одну из своих экскурсий. Я разнюхал, что на базе под названием «высота 37», в нескольких милях от дороги на Ан-Хоа, служит снабженцем Майк О’Грэйди. Следующая запланированная «птичка» на высоту 37 должна была быть только поздним вечером. Я знал, что у нас с ним не будет много времени, но если схитрить, то мы могли бы оказаться там до полудня. Мы вернемся в Ан-Хоа с задержкой на один день, и ганни как всегда скажет:

— Опять поздно возвращаемся, Уард?

— Блин, ганни, трудно было поймать «птичку».

И тогда он ответит:

— Ну да, конечно. Сходи, отметься у своего командира отделения, уверен, что у него есть задание для тебя.

Первым мы остановили джип с двумя корейскими морпехами. Мы на мгновение заколебались, поскольку я вспомнил слова того «ворчуна»: «Не шути с корейцами». На пассажирском сиденье сидел капитан, поэтому я решил, что поездка, должно быть, безопасна. Когда он коротко кивнул в сторону задней части джипа, мы запрыгнули внутрь. Рон наклонился и с широкой улыбкой сказал:

— Может, они еще не завтракали, а мы и являемся этим завтраком.

Пока мы ехали несколько миль до нашего поворота, я с восхищением наблюдал за ними. Казалось, что они целиком отутюжены и накрахмалены, головы были напыщенно подняты, а глаза направлены только вперед. Их униформа была безупречна. «Классно они выглядят», — подумал я, когда мы вышли на нашей остановке. Мы поблагодарили их, и капитан быстро поклонился, потом глаза снова уставились только прямо вперед, и они уехали. Мне явно начали нравиться корейцы и я их зауважал. Мы прошли пешком пару миль, прежде чем поднебесный пилот (священник) подобрал нас и подкинул до пункта назначения.

Найти Майка оказалась несложно, база на высоте 37 была не такой уж большой. Он не мог поверить своим глазам, что это был я. Было здорово увидеть родного человека и понимать, что как минимум двое из нас четверых все еще живы. Работа снабженца означала, что Майку не составило труда добыть бутылку шотландского виски, после чего мы уселись и начали выводить войну из своей головы, по крайней мере, на одну ночь. Наша беседа вернулась к воспоминаниям о довоенном времени, об учебе в колледже и тех безумных вещах, которые мы вытворяли. Время пролетело просто незаметно.

На следующее утро мы с Роном должны были прыгнуть на первый борт, вылетавший на Ан-Хоа. Пока мы готовились к вылету, Майк исчез и вскоре прибежал с двумя бутылками скотча.

— Вот, прихватите это с собой!

Пока мы шли на посадочную площадку, я постоянно оборачивался. Он просто стоял там и улыбался самой грустной улыбкой на свете. Я махнул рукой, и мы побежали к нашему вертолету.

Мы приземлились в Ан-Хоа, и я отправился доложиться ганни. Вручив ему наши распоряжения, я услышал:

— Опять поздно возвращаемся, Уард?

— Блин, ганни, трудно было поймать «птичку».

— Ну да, конечно. Сходи, отметься у своего командира отделения, уверен, что у него есть задание для тебя.

Когда я добрался до своей палатки, моя койка была завалена посылками. Мой день рождения! Я совсем о нем забыл. Прошло тринадцать дней с момента моего неожиданного подарка в «Аризоне». В армии слухи разносятся очень быстро, и довольно скоро все снайперы, находившиеся на базе, оказались в моей палатке. Некоторые парни выглядели очень забавно. Я думаю, что на протяжении нескольких дней они засматривались на эти посылки, ожидая, когда я вернусь. Хм, все это серьезно, подумал я, отделяя пакеты, которые хотел открыть сам.

Как только все остальное оказалось на столе, воцарился хаос. Мне приходилось кричать на людей, разрывающих коробки:

— Носки, присыпку для ног и фотопленку вернуть мне!

Пока я открывал посылки и читал открытки, меня забросали носками, фотопленкой и баночками с присыпкой для ног. Ганни взял себе кусочек пирога, и еще один я ему дал, чтобы он отнес шкиперу. День рождения был не у меня, он был у всех нас.

Я еще никогда не видел, чтобы человек так быстро заболевал малярией, как это случилось с Дейвом Миксом. В конце сентября мы находились на высоте 65, сидя в одной из двух снайперских башен. Она стояла на возвышенности, несколько в стороне от основного расположения базы, и отличалась от обычной башни тем, что на ней был установлен пулемет калибра.50 с оптическим прицелом, позволявшим вести точный огонь на дальность до 3000 ярдов. Снайперы иногда занимали эту башню днем, а ночью сидели на основной башне, вооруженные винтовкой М-14 и «Старлайтом». Крупнокалиберный пулемет использовался в основном для того, чтобы удерживать людей и лодки как можно дальше от этого сектора. Из него можно было вести огонь бронебойно-фугасными патронами, и однажды мне удалось потопить пустой сампан[72] на реке в двух тысячах ярдов, когда пулемет заклинил — пулю расплющило о стенку патронника, и пока я извлекал патрон, который, к счастью, не выстрелил, я забыл о Дейве, сидящем позади меня. Выстрелив несколько раз, чтобы убедиться, что пулемет работает нормально, я повернулся, чтобы что-то сказать Дейву, как вдруг он стал оседать мне на руки. Когда мы выходили на задачу, с ним все было в порядке. но всего за несколько минут он пожелтел и настолько ослабел, что мне пришлось помогать ему спускаться с башни. Вдвоем мы видели достаточно много случаев малярии, чтобы понимать, что он нуждается в немедленной медицинской помощи. Я спросил его, может ли он пройти сто метров до медпункта, и он ответил, что справится, но было видно, как его шатало.

С помощью телефона на башне, я запросил замену как можно быстрее. Пятнадцать минут спустя ко мне прибыл единственный свободный снайпер, находившийся на высоте, и я помчался в медпункт. Прошло не более получаса с момента заклинивания пулемета, когда я добрался до медиков, где и обнаружил Дейва на посадочной площадке, ожидавшего срочной эвакуации в больницу Дананга.

Его температура прыгнула почти до 41 градусов, и я не мог поверить, что они с ним делают. Он был совершенно голым и лежал на резиновом матрасе, внутри которого по трубкам циркулировала ледяная вода. Он был полностью обложен льдом, особенно в области паха и подмышек. В каждой руке было по капельнице, и над всем этим висел большой вентилятор, обдувавший его с полной силой. Каждая клетка его тела дрожала от холода. Я знал, что внутри он горел, и если это не контролировать, то температура будет расти до тех пор, пока у него не случится повреждение мозга или он не умрет. Его зубы стучали так сильно, что он не мог говорить. Единственное, что я смог разобрать, было: «Моя экипировка». Я опасался, что он сломает зубы или откусит себе язык, поэтому схватил влажную тряпку и сунул ему в рот. Он сжал ее, как тисками, и качнул головой, благодарный даже за такое облегчение. Приземлился вертолет, и его забрали. Я собрал его снаряжение и вернулся к нашей палатке, думая на каждом шагу: «Господи Боже, не дай мне заболеть малярией».

К тому времени, как я узнал, что Дейв Янг ранен во второй раз, у меня уже были очень серьезные сомнения, что мы все вчетвером вернемся домой живыми.

Перед тем, как покинуть Ан-Хоа и прибыть в подчинение роте «Чарли», мы с Роном провернули еще одно задание. Это была «свободная охота» с изюминкой. Это был не тот план, который мы планировали и выполняли самостоятельно. Это даже поступило не из штаба, а из информации, полученной Ли Оутом. Он услышал о командире северовьетнамцев, у которого появилась плохая привычка постоянно навещать свою подружку, жившую в деревне Зянг-Хоа, примерно в 13 кликах к северу от Ан-Хоа.

Ведение «свободной охоты» являлось наиболее опасной и сложной задачей, с которой сталкивались снайперы, и во время войны я участвовал примерно в двадцати пяти подобных операций, ни одна из которых не длилась свыше семидесяти двух часов. Ношение радиостанции только замедляло нас и сильно затрудняло бесшумное передвижение, поэтому выходя на такое задание, мы знали, что были предоставлены сами себе. Подготовка к ведению «свободной охоты», такой как эта, моей двенадцатой по счету, была чрезвычайно сложной. Мы неоднократно изучали топографические карты и видели два затруднения. Самым опасным было совершить переход на тринадцать кликов, и остаться необнаруженным. Второе затруднение — пересечь реку Тху Бон, не зная, насколько она глубока.

В 3 часа ночи 22-го числа мы с Роном подготовились к выходу с первыми лучами света. Как обычно, мы надели камуфляж, трижды проверили все свое снаряжение и кратко повторили весь порядок действий, однако что-то в этой конкретной «охоте» заставляло наше очко сжиматься. В конце концов, мы списали это на долгий дневной переход и формирование реки вброд.

Мы выдвинулись в 05.00 и через полклика прошли мимо деревни Ан-Хоа, когда солнце выглянуло из-за горизонта. В течение дня нам приходилось постоянно менять свой маршрут, чтобы избежать встреч с фермерами и местным населением, с которыми мы могли столкнуться. Быть замеченным кем-либо означало провалить миссию.

Менее чем за час до заката мы достигли реки. Рон пошел впереди меня, постоянно прощупывая дно, чтобы мы оба не ступили в яму. Было крайне важно, чтобы я не упал и не намочил прицел.

Было почти темно, когда мы добрались до противоположного берега, где и расположились на ночь. Мы сняли с себя камуфляж, развесили его сушиться, завернулись в пончо и по очереди спали и вели наблюдение. Мы замерзли и устали.

До рассвета мы снова были уже в пути, двигаясь в темноте со скоростью улитки, чтобы избежать мин-ловушек. Когда мы приблизились к району нашей предполагаемой огневой позиции, солнце уже поднялось. Мы должны были проползти последние пятьсот ярдов и замаскироваться на нашей огневой позиции в восьмистах ярдах от тропы. Вскоре мы обнаружили, что тропа, предположительно используемая командиром северовьетнамской армии, интенсивно используется, и нам придется смотреть во все глаза, чтобы как-то выцелить нашу цель в потоке местных жителей. Далеко не самая идеальная ситуация.

Участок тропы, ведущей от густо поросшего холма, откуда обычно капитан приезжал в деревню, был длиной около мили. Окружающая местность была равнинной и открытой. В Зянг-Хоа, которая состояла сплошь из соломенных хижин, окруженных густыми деревьями и высокой травой по колено, проживало от ста до трехсот человек.

Моя работа заключалась в том, чтобы наблюдать за холмом и ждать его появления, если оно, конечно, наступит. Дьявол, насколько я знал, он мог вообще изменить свой распорядок и вообще не появиться в тот день. Рон вел наблюдение за участком от точки предполагаемого поражения цели до деревни.

Вскоре на тропе появились местные жители. Старики тащили повозки со свежими овощами, женщины несли на плечах корзины с рисом, держа равновесие, несколько человек проехали на велосипедах. Рон посмотрел на меня и в отчаянии произнес:

— Черт, Уард, там как на шоссе!

— Да, и уже почти десять часов. Мы не можем дать парню много времени, прежде чем отложим операцию. Я полагаю, он ждет момента, пока сможет смешаться с сельскими жителями, — ответил я. Рон кивнул в знак согласия.

С утренним солнцем пришли жара и влажность. Вскоре рой комаров обрушился на нас, подобно мерцающему облаку. Ситуация быстро ухудшалась. Нам обоим пришлось переворачиваться и ссать лежа, запах мочи раздражал так же, как и мошкара. Для снайпера с диареей было также вполне обыденным и сраться на позиции. Приходилось терпеть и запахи, и насекомых, поскольку передвижение могло демаскировать нашу позицию. Когда мы вытерли пот с шеи и лица, наши ладони оказались покрыты сплошной черной массой раздавленных комаров. Посмотрев друг на друга, мы просто покачали головами.

— Полдень, Рон, мы даем ему время до полудня. Если он не появится к тому времени, мы уходим.

— Отличная, мать ее, идея, парень!

В 10.40 из-за холма осторожно вышел человек, ненадолго остановился, чтобы осмотреться, и направился к деревне. Он был одет в гражданскую одежду, но его действия выдавали напряжение. Даже на дистанции 1200 ярдов я чувствовал, что он нервничает. Бинокль был более мощным, чем прицел, и когда Рон посмотрел на него, все, что он смог сказать, было:

— Черт возьми, это должен быть он! Он соответствует описанию, и я вижу часть кобуры, торчащую из-под низа его рубашки!

На меня накатило и быстро прошло знакомое чувство нервного ожидания. Я обтер пот с глаз и наблюдал, как он приблизился ближе к зоне поражения. В моей голове громоздились вопросы. Зачем человеку в таком звании постоянно придерживаться одного и того же, такого опасного, порядка действий, — снова и снова ездить в одну и ту же деревню? Почему он пошел днем? Он что, боялся ночной засады? Или чувствовал себя более привычно, когда пытался слиться с крестьянами? Мои умозаключения прервала одна пугающая мысль: а что, если этот парень вовсе не офицер, а просто «наживка», — «одноразовый» человек, расходный материал, подстава, которого выдают за офицера? Вьетконговцы, безусловно, обменяли бы жизнь одного рядового, чтобы подловить пару снайперов. Я быстро отбросил эту идею как слишком чудовищную, чтобы раздумывать над ней и сосредоточился на работе.

В девяти сотнях ярдов от него, я начал медленно нажимать на спусковой крючок. На восьмистах ярдах я произвел выстрел. Пуля попала ему в грудь с силой, достаточной для того, чтобы чуть приподнять его и отбросить назад на несколько футов. Люди на тропе рассыпались, будто солома на ветру. Мы прождали двадцать минут. Я смотрел на тело, лежавшее на тропе, пока Рон осматривал местность в поиске чего-то необычного. После этого мы начали двигаться. Окоченевшие и больные от долгого лежания, мы выбрались из-под листьев и веток, служивших нам укрытием. Если бы это оказалась ловушка, то по мере нашего движения к цели это скоро стало бы известно. Когда мы добрались до тела, я начал его обыскивать, а Рон продолжал наблюдать за округой. Было очевидно, что этот человек упитан и ухожен, и до того, как моя пуля пронзила ему сердце, он был очень здоров. Я проверил одежду на наличие документов и ничего не нашел. Я чуть помедлил, вспомнив о женщине в Зянг-Хоа, ожидавшей человека, который к ней больше никогда не придет.

— Капитан Лавлорн, — пробормотал я[75].

— Что?

— Ничего, Рон. Просто разговариваю сам с собой.

Когда я извлек из его кобуры пистолет, и увидел, что на рукоятке вырезана красная звезда, моя сентиментальность исчезла. Я положил один из своих матчевых патронов ему на грудь и сунул пистолет в набедренный карман.

— Я закончил. Валим отсюда!

Медленной, равномерной рысью мы отошли примерно на «клик», прежде чем остановились на отдых. Я заполнил килл-лист, добавив в него некоторые детали. Преодоление реки Тху Бон на обратном пути при дневном свете значительно облегчило наше возвращение. В Ан-Хоа мы вернулись полностью истощенные и немного грязные. Я отправился прямо в палатку Ферджи и положил килл-лист ему на стол. Он только кивнул. Никто из нас не проронил ни слова. После этого я отправился к своей палатке и уснул во время чистки винтовки.

Если природа когда-либо и хитрит с Землей-матушкой, то во время муссонных дождей. Слово «дождь» не совсем точно описывает это явление. Лучше всего его можно охарактеризовать словом «потоп». Мы часто брали кусок мыла, раздевались и принимали душ во время ливня. Был конец сентября, и уже все жаловались на то, что просохнуть нет никакой возможности. Сезон муссонных дождей только начался.

В конце сентября нас с Роном Фиксом вновь придали роте «Эхо» 1/5. Все пристально наблюдали за центром территории «Аризона». Там была засада, только вот это была не совсем обычная засада. Мы беспомощно смотрели и слушали, как батальон морской пехоты избивался полком НВА. Из-за интенсивности авиационных и артиллерийских ударов, которые непрерывно вызывали морпехи, попытка добраться до них, оказавшихся в зоне поражения, была бы для нас или любого другого подразделения форменным самоубийством. Любая более-менее продолжительная пауза, дававшая нам возможность добраться до своих товарищей, также позволяла северо-вьетнамцам задавить их. Морские пехотинцы должны были сами выбираться из ловушки, и противник превосходил их численно в соотношении пять к одному. Мы были свидетелями отчаянной борьбы между тремя тысячами человек, длившейся целый день.

Пойманный в ловушку батальон получал артиллерийскую поддержку от каждой базы, находившейся в пределах досягаемости. На вражеские позиции сыпались сотни артиллерийских снарядов. Потом наступило короткое затишье, и почти сразу же появилось несколько реактивных самолетов, которые сбросили напалм и тысячефунтовые фугасные бомбы. Как только самолеты ушли, артиллерийский обстрел возобновился. К полудню дым и пыль от тысяч артиллерийских снарядов и бомб зловеще затянули большую часть «Аризоны», как будто тонкий туман мог скрыть под ними зону поражения.

Час за часом мы внимательно слушали в эфире самое крупное и продолжительное сражение, которое мы видели. Ближе к вечеру враг начал прогибаться под напором артиллерийских и авиационных ударов, которые по своей интенсивности не уступали никакой другой войне.

Наша общепринятая формула для потерь рассчитывалась как три или четыре раненых на одного погибшего. И хотя мы не могли оценить количество раненых, окончательный список погибших дал нам довольно хорошую пищу для размышлений. Пятьдесят три морских пехотинца погибло, включая командира батальона, что соответствовало потере целой роты. Оценка убитых и раненых солдат противника колебалась от нескольких сотен до более двух тысяч, однако если брать в расчет разницу в размерах обоих воинских формирований, то было ясно, что ни одна из сторон битву не выиграла. В «Аризону» все время прибывали все более и более обученные, лучше вооруженные и опытные подразделения НВА.

Снайперы являлись элитным подразделением. Мы прошли дополнительный путь в своей подготовке, начиная учебным лагерем для новобранцев и заканчивая снайперской школой, но нас было так мало.

Помимо капитана, ганни, сержанта, штаб-сержанта и двух или трех командиров отделений, редко когда на весь полк нас было более двадцати действующих снайперов или десяти команд из двух человек.

Статистические данные о количестве снайперов-разведчиков, которые служили во Вьетнаме, найти трудно. Максимум было десять снайперских взводов, которые были приданы каждому из следующих воинских частей и подразделений: 1-й и 3-й разведывательные батальоны, 1-й, 3-й, 4-й, 5-й, 7-й, 9-й, 26-й и 27-й полки морской пехоты. По численности это соответствует десяти офицерам и около 340 действующих снайперов.

Снайперы 5-го полка работали на башнях и в периметре трех основных баз, а также в Ан-Хоа и на «мосту свободы». Команды поочередно придавались каждой роте полка, от «Альфа» до «Зулу», работали с местными ополченцами, и все же умудрялись выполнять специальные задания, которые иногда подкидывал штаб.

Черные, белые, коричневые и красные, — все мы приехали со всех концов Соединенных Штатов, но наши уникальные узы товарищества сделали нас единым целым. Наш сержант был филиппинцем, чей акцент почти никто не мог понять, когда он был в гневе.

Конечно, был Чак Мауинни, мой первый и единственный командир команды, и то наследие, которое он оставил за собой. Насколько мне известно, личный счет Чака (101 подтвержденное поражение) за всю войну превышал результат любого другого американца: каждый выстрел — точно в цель!

У нас также было кое-что уникальное в джунглях — «свободный огонь». Снайперы могли стрелять в любое время без разрешения. Мы были единственными военнослужащими, которым было разрешено стрелять изнутри периметра баз поверх голов других морских пехотинцев. Бoльшую часть времени, если только они не находились под огнем противника, морским пехотинцам приходилось получать разрешение от полкового командования на открытие ответного огня, и подобная задержка могла составлять несколько минут. Так как мы являлись частью полкового командования[76], у нас были полномочия самостоятельно начинать огневой контакт с противником. Само собой разумеется, что очень многие хотели иметь снайперов, и казалось, что мы всегда находились или в вертолете, или грузовике, перебрасываемые с одного задания на другое.

Если кто-то просил нас о работе, которая, по мнению шкипера, была неподходящей для снайперов (конечно, если только она не исходила из полкового штаба), то все, что ему нужно было сделать, это сказать: «Извините, все снайперы сейчас на задании» — что обычно было правдой. Если запрос поступал из штаба, то шкипер обязан был вывести нас на работу.

Поскольку мы были помимо снайперов еще и разведчиками, у нас должно было быть развито шестое чувство. Если рота оставалась на ночь, и мы начинали копать окоп, то довольно скоро стучать лопатами начинали все. «Ворчуны» говорили: «Если снайперы начинают окапываться, окапываются все». Нас учили более внимательно наблюдать за окружающей обстановкой, и зачастую, после дневного поиска неприметных признаков присутствия вражеских войск или просеивания немногочисленных остатков заброшенного вражеского лагеря, мы действительно формировали весьма разумное представление о том, что может произойти в следующие несколько часов. Иногда это было просто внутреннее чутье.

Однажды я осознал, что за все это мне еще и платят. С учетом прибавки за работу в опасных условиях и «боевые» выплаты, я получал 43 цента в час.

Четвертого октября мы с Роном находились с ротой «Чарли», расположившись на ночь после форсирования реки в районе «Аризона» ранее. Днем ничего не предвещало возможной атаки гуков, но я нутром чувствовал что-то неладное.

Мы отрыли небольшую «лисью нору», которая по размеру как раз вмещала нас двоих в полный рост. Естественно, окоп такого типа усложнял применение оружия, но зато его было легче выкопать, и он обеспечивал лучшую защиту. Когда пробило 11 часов вечера, началась атака, сильная даже для такого места, как «Аризона».

Без всякого предупреждения, по нам начали прицельно долбить ракетами и минами, с темпом два-три выстрела в секунду. В первые секунды перестрелки очень трудно думать, но одна вещь была очевидна — чтобы вести такой плотный огонь, нужна была как минимум рота тяжеловооруженных северо-вьетнамцев.

Мы с Роном одновременно нырнули в окоп и оказались лицом к лицу, вплотную друг к другу. Одно я знал точно, — если так будет продолжаться и дальше, огневой вал, который окутал нас, сможет подавить даже такую хорошо вооруженную и закрепившуюся роту как «Чарли».

Один из нас должен был развернуться, чтобы у нас был круговой обзор, а это значило, что-либо я, либо Рон должны были подставиться под осколки, которые летали в воздухе. Хороший командир команды никогда не скажет своему напарнику или кому-либо другому под своим командованием сделать то, что он никогда не сделал бы сам.

Я передвинулся, чтобы подняться, и меня тут же отбросил назад кусок алюминия размером с ноготь, скорее всего, от оперения ракеты, которая только взорвалась в дереве рядом с нами. Он попал мне над правым глазом, и когда я взялся за него, чтобы вытащить, он все еще был горячий. Попади он на четверть дюйма ниже или окажись он из стали, это подпортило бы мою медицинскую книжку, но все обошлось. Я вытер струйку крови со своего глаза и попытался вытащить его снова. На этот раз у меня получилось, и когда я лежал в окопе, на тыльной стороне моей руки накапливались красные полосы от того, что я продолжал вытирать кровь со лба.

В то время как мы наблюдали за красными вспышками и ждали, пока снаряд не упадет в наш окоп, на нас летели грязь и ошметки деревьев. После непрерывного трехминутного обстрела стало понятно, что нас накрыло больше, чем остальную роту. Моя челюсть уже болела от того, что при каждом близком промахе, который встряхивал нас, я сильно стискивал зубы.

В суматохе шкиперу удалось выйти на связь с несколькими батареями крупного калибра на одной из баз, находившейся в пределах их досягаемости, и вызвать их огонь. Кто бы ни управлял этим оружием, но он отправлял 175-мм артиллерийские снаряды над нашими головами прямо на позиции противника с неимоверной скоростью, о существовании такой я даже не догадывался. Они наконец сравняли шансы, и вражеский огонь стал стихать. Наконец, «Чарли» решили, что оно того не стоит и отошли.

Рота устояла. При вспышке сигнальных ракет, освещавших район, я увидел, что за несколько минут рубеж роты превратился в нагромождение воронок и разбитых деревьев.

Я вытащил свою флягу, сел на край окопа и начал смывать кровь с глаза. Когда Рон увидел меня, он сказал:

— Пойду, найду санитара.

Я хотел его остановить, но тут же передумал, так как знал, что даже небольшая царапина в джунглях может стать причиной опасного заражения, а санитар может обработать рану правильно.

После того, как док обработал рану антисептиком и наложил лейкопластырь, он произнес:

— Я представлю тебя к «Пурпурному сердцу».

Я возразил. У нас было три погибших морских пехотинца и семь раненых, и я не считал себя вправе получить эту награду за столь незначительное ранение.

Когда он ушел, мне послышалось, как он бормотал себе под нос что-то о том, что он все равно включит меня в список. Несколько месяцев спустя я без торжественных церемоний получил «Пурпурное сердце» за этот случай из рук офисного клерка на Окинаве.

Рано утром 6 октября роту «Чарли» перебросили в большую плоскую долину, где она и расположилась в трех четвертях мили от роты «Индия» 3/5, которая была прижата огнем вражеского снайпера, находившегося на опушке леса в тысяче ярдов от них. Он подстрелил уже пять человек, из которых двое — насмерть. Я прикинул расстояние — до опушки выходило около двух тысяч ярдов, что технически превышало пределы эффективного огня из снайперской винтовки. Я попросил у шкипера разрешения подойти ближе.

— Отклоняю!

— Но шкипер, ребят прижали так крепко, что им приходится мочиться лежа. Им нужна помощь!

— Извини, Уард, но делай все, что ты можешь, прямо отсюда. Как только очистится небо, мы вызовем авиацию, и, черт побери, я не хочу, чтобы ты оказался там в тот момент.

Я ненадолго задумался о той снайперской дуэли в «Аризоне», которая произошла в середине августа, и в которой я чудом остался жив. Мы с Дейвом Саттлзом только вышли на предрассветную «свободную охоту». Мы наблюдали за линией деревьев в семи сотнях ярдов от нас, когда я заметил облачко дыма из винтовки. Через долю секунды пуля попала в двух футах передо мной. Я сделал глубокий вдох и выстрелил в ответ, попав своему противнику в лицо. Между двумя выстрелами прошло не более семи секунд. Когда мы обыскали тело, то нашли американский карабин М-1 с оптическим прицелом. Я еще удивился, как ему удалось не попасть в меня?

Отогнав воспоминания, я спросил шкипера, можем ли мы с Роном переместиться на огневую позицию, находившуюся в ста ярдах впереди нашего расположения.

— Хорошо, Уард, но держитесь поближе.

Последнее слово было за шкипером, и нам необходимо было выполнять его указания, но место, которое я выбрал, на самом деле было в двухстах ярдах. Восемнадцать сотен ярдов было лучше, чем две тысячи. Я действительно хотел поиметь того сукиного сына.

Рота «Чарли» забрасывала опушку минометными минами; рота «Индия» не имела более возможности использовать свои собственные. Мы проходили мимо минометного расчета, торопливо разворачивавшего мины и бросавшего их в трубу, как вдруг все закричали:

— Недолет!

Все рефлекторно попадали на землю. Недолет — это был минометный выстрел, который мог поразить подразделение, стрелявшее из него. Это происходило не часто и обычно не по вине расчета. В основном это было вызвано тем, что заряд мины горел ненадлежащим образом, и если она вообще вылетела из трубы, то могла попасть куда угодно.

Я вытянул шею и увидел, как мина поднимается вверх на сто футов и снова падает вниз. Смотрел я на нее до того момента, пока она почти не упала в тридцати футах далее, после чего зарылся лицом в грязь и закрыл голову обеими руками. Звук осколков, пролетавших так близко от нас, почти заглушил звук взрыва. Никто не пострадал, и минометный расчет мог бы постебаться над этим, но это считалось не профессиональным и являлось верным путем к увольнению. Мы с Роном встали. Пока мы вытирали грязь с лица, один из «ворчунов» крикнул:

— Эй, отсыпь им побольше, ладно? — после чего послышался другой голос: —Промахнулся, давай еще раз — несколько сальных шуток, и на этом все.

Мы побежали к небольшому возвышению, которое я выбрал в качестве огневой точки. Это было не очень хорошее место, но шкипер был прав, — не стоило соваться слишком далеко, раз уж наготове были авиаудары. Мы лежали распластанные на земле, прежде чем я понял, что при определении дальности местность сыграла со мной злую шутку, и мы все еще находились в двух тысячах ярдов от деревьев. Я установил прицел на пятнадцать сотен ярдов и никак не мог вспомнить цифры, чтобы установить его на две тысячи. Я порылся в карманах и достал влажный лист бумаги, на котором были расписаны все установки прицела. Рон наблюдал за опушкой бинокль, а я переустанавливал прицел. Через пару минут он произнес:

— Я не вижу его.

Наши минометы все еще стреляли, и я через прицел рассматривал роту «Индия» на расстоянии.

— Они все еще лежат, — ответил я. — Он где-то там.

Я пристально разглядывал линию деревьев, пытаясь понять, где он находится. Слабое облачко дыма, может быть вспышка выстрела, какое-то движение — что-нибудь. Через несколько минут мне пришлось отвести глаз от прицела. Я посмотрел на Рона, который тер лицо.

— Рон, ты видишь что-нибудь?

— Да ни хрена! Пять минут уже пялюсь…

— Я тоже.

Я спросил Рона, не собирается ли он дать огоньку, — может, мы мы сможем засечь вспышку выстрела, если он будет в нашем направлении.

— Давай попробуем, — ответил он.

Я сказал ему вставить в винтовку М-14 магазин с трассирующими патронами и дать очередь по деревьям, чтобы не оставить никаких сомнений относительно нашего местоположения. Я смотрел сквозь прицел на все, что могло бы демаскировать вражеского снайпера, но не видел ничего. Я посмотрел на следующую огневую позицию, находившуюся в семистах ярдах дальше. Нам нужно было подойти поближе, чтобы найти этого парня, не говоря уже о том, чтобы сделать выстрел. Я посмотрел на небо и понял, что облака могут разойтись в любой момент, но когда подумал о том, что шкипер надерет мне задницу за это, то решил не делать этого.

В течение последующих двух часов мы перепробовали все, что могли, чтобы привлечь внимание вражеского стрелка. В какой-то момент Рон даже встал и прыгнул, размахивая футболкой, но безрезультатно. Он не клюнул. Шкипер, когда смотрел, как мы работаем, должно быть, подумал, что мы немного тронулись мозгами. В тот момент мы не знали, что за это время вражеский снайпер застрелил еще одного человека в роте «Индия».

Когда облака начали рассеиваться, и первый из трех «Фантомов» вывалил свою бомбовую загрузку на опушку, рота «Индия» 3-го батальона 5-го полка морской пехоты была прижата к земле уже более пяти часов. Мы вели наблюдение в течение двух часов и не заметили ни малейшего намека на местонахождение снайпера. «А он хорош, — подумал я, — чертовски хорош!». Если у «Чарли» и существовало звание «снайпер-эксперт»[77], то этот явно находится в этой категории, поэтому я мысленно поставил себя на его место и начал думать как он. Наилучшая русская снайперская винтовка, которая могла быть у него, имела максимальную дальность стрельбы от 1200 до 1500 ярдов. В таких же условиях, из своей снайперской винтовки с продольно-скользящим затвором, я мог поразить грудную мишень на дистанции максимум в две тысячи ярдов. Он знал, что не должен раскрывать свое местоположение, и сосредоточился на том, чтобы отстреливать роту, которая находилась его зоне поражения.

Дым от двух навесок 750-фунтовых бомб и напалма полностью закрыл нам обзор, поэтому мы с Роном вернулись в расположение роты. По возвращению, мы услышали по радиостанции на ротном командном пункте, что наша соседняя рота вызвала дополнительную авиаподдержку. Снайпер был жив и ранил еще одного человека. Думаю, что по последующем авианалете самолеты отбомбились по пустой опушке леса. Скорее всего, снайпер сделал то, что бы сделал я в тот момент — просто свалил оттуда к чертовой маме.

Пока мы чистили наши винтовки, я подумал, что у дядюшки Хо сегодня выдался удачный денек. Всего за полдня один вражеский снайпер убил трех морпехов, ранил четверых, отвлек на себя две роты и шесть истребителей-бомбардировщиков, а мы даже и не учуяли его след.

Следующим утром морпехи из роты «Индия» были встревожены, — двое часовых были обнаружены с перерезанным горлом. Думаю, что к этому тоже был косвенно причастен тот снайпер, — ему удалось настолько за целый день измотать роту, что часовые попросту заснули на посту.

Погода на протяжении последующих трех дней была ужасной. Количество боестолкновений с врагом значительно сократилось. Мы, также, как и они, попроcту увязли в грязи. Прилет случайной минометной мины казался незначительным неудобством по сравнению с тем, что мы целыми днями ходили вымокшие до нитки.

На рассвете девятого числа небо полностью прояснилось, и в спокойном прохладном утреннем воздухе я почувствовал опасность. Тем же утром, чуть позже, нам было приказано как можно быстрее уходить в Ан-Хоа.

В течение сорока восьми часов ожидался тайфун, и полк отводил на базы как можно больше своих людей. Для эвакуации дальних постов и подразделений, которые не успевали совершить марш, были задействованы все доступные «птички». Мы рассчитывали совершить форсированный марш на сорок «кликов» по местности, превратившейся из-за многодневных проливных ливней в сплошное болото. Чтобы успеть вовремя, нам нужно было перебраться через северную развилку реки Сон, чтобы выйти из «Аризоны», срезать дорогу через середину острова Гоу Ной, а затем форсировать южную развилку Сон, чтобы выбраться на дорогу, ведущую в Ан-Хоа. Форсированный марш означал, что отдыхать мы будем не более пяти минут, да и то очень редко. Парни повеселели, и начали сбрасывать любой ненужный груз в костер — на счету был каждый фунт снаряжения.

Мы шли строго по времени но, достигнув реки, охренели. Обычно она была глубиной по пояс, но теперь, из-за ливней доходила до подбородков. Шкипер позвал лучшего пловца в роте. Подбежал крепкий, рыжий парень и быстренько снял с себя одежду. Завязав вокруг пояса нейлоновую веревку толщиной в четверть дюйма, он направился вверх по течению реки, чтобы компенсировать его, и нырнул. Что-то я ему совсем не завидовал. Ему надо было проплыть триста ярдов, и никто из нас не верил, что он сможет это проделать. Он справился с задачей за несколько очень тревожных минут, и выбравшись на берег и чуть отдышавшись, привязал веревку к ближайшему дереву. Раздалась команда:

— Если не хотите намокнуть, держитесь выше! — и мы начали форсирование.

«Последний вошел, первый вышел», — это очень хорошее эмпирическое правило для «Аризоны», поэтому мы с Роном переходили реку со вторым отделением. Чтобы винтовка не промокла, я обвил рукой веревку и поднял винтовку как можно выше, удерживая ее обеими руками. Когда мы пересекали реку, я смотрел на впереди идущего морпеха, чтобы он не вступил в яму.

Первый взвод, достигший противоположной стороны, установил пулеметы М-60, чтобы обеспечить охранение во время переправы остальной части роты. Некоторые из морпехов сняли свою одежду и развесили ее в бесполезной попытке хоть как-то ее просушить. К тому времени, когда крайний человек из четвертого взвода вошел в воду, головная часть роты находилась в четверти мили в глубине острова Гоу Ной, увязая по колено в липкой грязи. Когда в воде находилось крайнее отделение, противник открыл огонь из засады со стороны «Аризоны», чуть ниже по течению реки. Три «ворчуна», стоявшие посреди реки, были убиты мгновенно, и через прицел я наблюдал героические усилия по эвакуации тел под огнем противника. Два тела удалось вытащить, но третье уплыло вниз по течению в сторону Южно-Китайского моря.

Я посмотрел на дальний берег и увидел дым от двух АК-47 в пятидесяти ярдах от того места, где мы вышли из «Аризону». Кто знает, как долго они преследовали нас, ожидая такого подходящего момента.

Если бы я стоял, то мог бы выстрелить с семисот ярдов, что было весьма неплохо, но мне пришлось бы вести огонь в дюймах поверх голов людей, находившихся в колонне позади меня, и изо всех сил пытавшихся пробиться сквозь грязь. Решив не рисковать, мне оставалось лишь наблюдать через прицел на разыгравшуюся трагикомедию. Большая часть первого отделения была голой, их одежда все еще сушилась. В какой-то момент пулеметчик начал перебегать через песчаную полосу берега, расстреливая противоположную сторону из пулемета М-60, а из одежды на нем были только две патронные ленты, поспешно переброшенные через плечо.

Это была очень быстрая засада с ходу, однако она оказалась чрезвычайно эффективной. У четвертого взвода появилась еще одна проблема. В морской пехоте своих не бросают. Если кто-то получал ранение, медицинская эвакуация начиналась сразу же, даже несмотря на нехватку вертолетов. В это же время отправляют и погибших, однако погибшие сами по себе не имеют приоритета — им уже все равно.

Четвертому взводу не нужно было вытаскивать их в одиночку. Каждый в роте, даже шкипер, поочередно менялись и держались за концы пончо, на котором лежали погибшие морпехи. Остров Гоу Ной превратился в жидкий суп, там были места, где нам приходилось буквально вытаскивать друг друга через грязь, хватаясь за руку или ремень винтовки человека, идущего за тобой, и налегать всем телом вперед, чтобы вытащить себя и своего товарища в место, где можно было бы подняться.

Когда настала наша с Роном очередь нести пончо, мне пришлось мысленно отвлечься и от груза, который мы несли, и от жгучей боли в ногах. Я вспомнил свои тренировки в лагере Кэмп-Пендлтон. Так получилось, что тогда в моем взводе оказался самый маленький парень во всей роте. Он весил не более 130 фунтов[78], и когда рота совершала форсированный марш, командир взвода всегда давал парню камень весом в пятьдесят фунтов[79]. И с самого начала он ясно давал понять, что камень должен быть доставлен из точки А в точку Б, иначе нам всем придется проделать марш снова. В первый раз этот небольшой паренек с трудом пробежал сотню ярдов, но камень все же попал из точки А в точку Б.

Этот чертов камень стал источником гордости нашего взвода. Если переносивший его человек падал, мы поднимали и его, и камень. Если человек мешкал и не спешил поднимать камень, я хватал его и бежал с ним вперед, в голову взводной колонны, где он вновь начинал свое странное путешествие от одного человека к другому, пока мы маршировали. Мы могли передавать камень следующему взводу, но только не мои парни. Неважно, насколько это было тяжело, мы всегда несли его с собой. Во время нашего выпуска из учебного полка, на камне был нанесен краской номер нашего взвода, и он был установлен перед казармами, молчаливо ожидая следующих курсантов.

Я начал думать, что на сей раз «камень» слишком тяжел. Когда мои ноги подкосились полностью, я вспомнил, что находилось в пончо. Два тела, как и тот камень, были переданы спереди назад через всю роту, где они и остались. Там их снова подобрал замыкающий взвод и передал в голову колонны, когда мы уже достигли южной развилки реки Сон.

Чтобы выйти с острова Гоу Ной, мы воспользовались нашим обычным местом переправы. Брод здесь был шире, но мельче, чем на большей части реки, и тут между берегами были постоянно натянуты веревки. На противоположной стороне всегда находились плавающие транспортеры, чтобы при необходимости прикрыть огнем и помочь с эвакуацией погибших и раненых, особенно, когда веревки были скрыты под водой. Мы сделали это. В неимоверных условиях рота «Чарли» за сутки преодолела маршрут, который планировала пройти за тридцать шесть часов. Утреннее небо постепенно приобретало зловещий темно-фиолетовый цвет, напоминая уродливый синяк.

Мы с Роном пересекли реку на машине-амфибии, вместе с командованием роты и двумя двумя погибшими морскими пехотинцами, после чего отделились от роты и начали свой долгий путь к Ан-Хоа. Мы зашли в деревню с задней стороны, и, как бы мне не хотелось повидать Ли и Энн, я был слишком грязный и измотанный, чтобы там останавливаться. Все, о чем я мог думать в тот момент, — так это как добраться, помыться и просто вытянуть ноги. Рон и я с нетерпением ждали, пока немного обсохнем, но у приближающегося шторма были иные планы.

Когда мы шли через деревню, я обратил внимание, что владельцы магазинов опускали и закрывали ставни, а большинство сельских жителей сносили ценные вещи в свои убежища.

Когда мы добрались до Ан-Хоа, все были заняты тем, что задраивали базу, и поток людей заполнил наши палатки. В каждой восьмиместной палатке находилось больше десяти человек, и нам с Роном пришлось бороться за место на полу. Тут нужно понимать одну вещь — мы были очень закрытым подразделением. Обычно, чтобы попасть в наше расположение, посторонний должен был сопровождаться снайпером, но сейчас обстоятельства были из ряда вон выходящие. Даже в палатках у ганни и шкипера сидели люди.

Для такой закрытости было несколько причин. Основная из них состояла в том, что, будучи частью штаба подразделения, мы имели доступ к секретной информации. Также у нас было дорогостоящее вооружение. На черном рынке стоимость снайперской винтовки составляла две-три тысячи долларов, а за один небольшой винтовочный прицел ночного видения «Старлайт» для M-14 или M-16 можно было отхватить более восьми тысяч.

Находясь на базе, мы также старались избегать «ворчунов», чтобы снизить количество просьб от недовольных морских пехотинцев пристрелить их шкипера или ганни. Перед входом в наше расположение стоял ярко-красный знак, который в дружелюбном тоне уведомлял, что вы заходите на территорию снайперов, а в задней части расположения стоял большой, не очень дружелюбный, знак с нашей эмблемой, «Мрачный жнец», на котором ежедневно выставлялась цифра наших подтвержденных ликвидаций. За исключением случайного офицера или друга кого-либо из снайперов, я не припомню, чтобы кто-то смог объявится на нашей территории без разрешения.

Душевые были оставлены открытыми, чтобы принять весь тот поток людей, возвращавшихся из джунглей, поэтому нам с Роном пришлось прождать полчаса в длинной очереди морпехов. Парни, постоянно обитавшие в тылу на базе, не имели возможности попасть внутрь. По сравнению с остальными, они были чистыми, поэтому их твердо и неизменно оттесняли назад в конец очереди, пока, наконец, они не сдались и не вернулись в свои подразделения.

Мы вошли в душ полностью одетыми, чтобы смыть как можно больше грязи с нашей одежды и ботинок, а потом уже разделись прямо под струями холодной воды. Вода в душе всегда была холодной. После трехминутного душа мы схватили мокрую форму и быстро запрыгнули назад в свою палатку, где переоделись в чистую, сухую униформу.

Мы заняли свои места на полу и впервые за несколько дней почувствовали настоящую роскошь находится в сухости. Сразу же почистив свои винтовки, мы улеглись спасть.

Поздно вечером я почувствовал постоянно усиливающийся ветер, который затем стал сопровождаться потоком дождя. Вскоре ветер достиг силы урагана, и казалось, что потоки дождя идут во все стороны. Все наши усилия надежно закрепить палатку не сработали — ветер с силой задувал по ее полог, и вода заливалась внутрь. Вскоре мы снова вымокли, но крайний марш был настолько изнурительным, что растущая ярость шторма не помешала мне снова погрузиться в глубокий, но беспокойный сон.

Ночью вырубилось электричество. Кто-то повесил на опорном столбе палатки фонари, которые отбрасывали призрачные тени, качаясь вместе с движением палатки, которую ветер пытался сорвать.

Во сне я почувствовал странное ощущение. Я открыл глаза и увидел, что на моей груди сидит большая коричневая крыса, уставившись прямо на меня. Я подскочил, хлопнул крысу одной рукой, а другой потянулся к своему мачете. За то мгновение, которое понадобилось мне, чтобы подскочить на ноги, я, должно быть, использовал все ругательства, которые только были в моем словарном запасе. Я шагнул за крысой, споткнулся об одного спящего на полу человека и шлепнулся на другого. Они оба с криком проснулись, и вокруг меня начали появляться головы забеспокоившихся людей — палатка оказалась забита людьми.

— Блять, придурки, откуда вы все взялись? — заорал я.

Кто-то ответил мне:

— Нашу палатку сорвало ветром.

Остаток ночи я просидел, держа мачете на коленях, в ожидании возвращения крысы, но я знал, что она не вернется. Возможно, это просто разыгрались нервы из-за того, что вокруг меня было столько незнакомцев.

К середине утра следующего дня Ан-Хоа оказалась в эпицентре урагана. Над базой установилось жуткое затишье, тогда как вокруг, на некотором расстоянии от нее, клубились и закручивались в ярости облака. Не прошло и двух часов, как нас накрыл другой край шторма. Мы попытались максимально обсушить внутреннюю часть палатки и вывести лишних людей из нашего местоположения; у них было достаточно времени, чтобы починить свои собственные палатки.

Тридцать процентов палаток было снесено ветром, везде висели оборванные линии электропитания и телефонные провода, лагерь оказался завален мусором и обломками. Шторм ударил вновь, но он уже утратил большую часть своей разрушительной силы. Скорость ветра упала до 50 миль в час[80], а значительная часть его энергии ушла в виде сильнейших ливней.

Я только что выжил в эпицентре урагана, но не счел нужным писать об этом домой. Здесь я находился шесть месяцев, и все еще не понимал, насколько я заебался.

В шесть утра восемнадцатого числа облака достаточно рассеялись, чтобы нас перебросили вертолетами в «Аризону», и, зона высадки, как обычно, находилась под интенсивным огнем. На этот раз моим напарником был Пэт Зенишек. Снайперы часто меняли напарников из-за ранений, болезней, ротации или назначения на должность командира команды. Пэт был новичком в этой стране и произвел один из лучших чертовых выстрелов, которых я когда-либо видел. В «Аризоне» мы оказались, чтобы помочь подразделению АРВН, которое уже сутки вело непрерывный бой против «Чарли». Это будет первый и последний раз, когда я буду сражаться вместе с АРВН.

Когда мы приземлились, они почти неорганизованно отходили от того, что выглядело относительно легким боестолкновением. Шкипер роты «Дельта» был полон решимости заставить южно-вьетнамцев остановиться и сражаться. По нам открыли сильный огонь, и вскоре стало понятно, что АРВН — лишь приманка, а основная рыба — это мы.

Шкипер и ганни сумели перегруппировать подразделение АРВН, в то время как «Дельта» вступила в бой, чтобы организовать оборонительную позицию. Роту перебросили в «Аризону» на двенадцати «Чинуках». Обратно улетело десять — у двух вертолетов повреждения оказались слишком сильными, чтобы оторваться от земли, и сквозь дым и сумятицу я увидел, как экипаж одного из них бежит, чтобы запрыгнуть на борт другого.

В течение следующих нескольких дней мы, казалось, постоянно переносили убитых и раненых морских пехотинцев и солдат армии Южного Вьетнама в армейские санитарные вертолеты, садившиеся с уже опущенными трапами, что обеспечивало посадку и взлет менее чем за две минуты.

К утру девятнадцатого числа южно-вьетнамцы перестали отходить, однако идти вперед все еще не собирались. Мы несли тяжелые потери. Комбат выслал ганни, чтобы заставить их двигаться вперед, как только рота «Дельта» начала лобовую атаку на противника, — это было единственным способом выбраться из всего того дерьма, в котором мы оказались. В промежутках между медицинскими эвакуациями позиции противника подвергались артиллерийским ударам. Мы продвигались вперед с черепашьей скоростью, и к концу дня стало понятно, что мы сцепились с подготовленным и агрессивным батальоном регулярной северо-вьетнамской армии.

Лобовая атака — это конек морской пехоты. Сначала сильный артиллерийский налет, затем бросок вперед, пусть даже незначительный. У роты «Дельта» это хорошо получалось, а с пинками ганни в правильном направлении двинулись и южно-вьетнамцы. Нам предстояло выдерживать этот особый вид ада в течение нескольких часов, прежде чем мы переползли через вражеские тела и поняли, что мы на коне. Мы находились вне досягаемости любых орудий большого калибра, и было все еще слишком пасмурно для авиаударов, но точные и массированные налеты 105-мм и 155-мм орудий с небольших огневых баз, в радиусе поражения которых мы находились, собрали среди «Чарли» обильную жатву.

К полудню у роты начали заканчиваться боеприпасы, и транспортные «птички» сбрасывали свой груз с высоты ста футов, попадая при этом под испепеляющий огонь. Только три вертолета прибыли со свежими силами, всего около девяноста человек. Один из трех вертолетов «Сикорски» во время выгрузки получил минометную мину, и его экипажу пришлось ждать следующей санитарной «птички». Мы не планировали задерживаться надолго, поэтому я захватил с собой только восемьдесят матчевых патронов, но уже потерял счет количеству выстрелов, сделанных из своей снайперской винтовки. Пэт опустошил весь свой боезапас, и мне пришлось отдать ему двадцать патронов, чтобы он смог набить ими один магазин к своей М-14.

Мы ползли сквозь кровавую бойню, и когда, наконец, добрались до брошенных позиций АРВН, то повсюду были разбросаны тела и их части. Грязь, кровь, пот и куски человеческой плоти смешались в адское месиво. Я поднял глаза и увидел, как один морпех, страдавший дизентерией, перевернулся, сдернул штаны и обдристал все прямо на месте. «Почему бы и нет, — подумал я. — Кто-то же должен был добавить к этой картине последний штрих».

Благодаря выдающемуся командованию, упрямой решимости роты «Дельта» не останавливаться в своем движении вперед и тысячам артиллерийских снарядов, к середине дня мы оттеснили противника к подножию гор на дальней стороне «Аризоны». Казалось, противник отступал и, несомненно, был измотан, впрочем, как и мы. Пытаться бежать по крутым склонам холмов, покрытым густыми джунглями, было бы самоубийством, поэтому северо-вьетнамцы должны были пойти либо на север, либо на юг вдоль подножия гор, но в каком именно направлении, можно было только гадать. У шкипера уже был план, и он не собирался тратить время понапрасну, но сначала мы должны были убраться отсюда к чертовой матери и как можно быстрее, — «Боинги» Б-52 уже были на пути к нам, а мы находились в зоне поражения. Мы тут же побежали назад по земле, за которую только что так упорно боролись, приостанавливаясь только для того, чтобы подобрать убитых и раненых. Бомбардировщики должны были накрыть это место 500, 750 и 1000-фунтовыми бомбами.

Последняя санитарная «птичка» забрала раненых, и нам удалось преодолеть около тысячи ярдов, когда раздалась команда:

— Окопаться, у нас две минуты!

Бомбардировщики Б-52 вели бомбардировку с помощью радиолокационного прицела с высоты 30 000 футов и были безошибочно точны даже ночью и в плохую погоду. Я не беспокоился о том, что бомбы не попадут в цель, но у меня в голове определенно засела цифра в тысячу фунтов, а времени окапываться не оставалось.

По вьенконговцам вот-вот должно было ударить то, чего они боялись больше всего, да и мы должны были принять нехилую дозу этого удара. Пэт еще не видел до этого Б-52 в деле, и я не знал, что творилось у него в голове, когда я приказал ему укрыться за деревом, держась за его основание и не поднимать головы.

Я был свидетелем многих таких бомбардировок и всегда представлял себе, что самолеты, летящие высоко над головой — это гражданские реактивные лайнеры, летящие, чтобы забрать нас домой. Иллюзия всегда рассеивалась, когда первая из сотен бомб со свистом направлялась к земле. На этот раз моя иллюзия не будет рассеяна, она будет разбита нахрен вдребезги. Первые бомбы легли в пяти милях к югу от нашего последнего места соприкосновения с врагом и на десять миль к северу от подножия гор. Отдельные взрывы слились в один непрерывный гул, который усиливался по мере того, как бомбы ложились все ближе и ближе к нашему месторасположению. В ближайшей от нас точке падения, над нами с отвратительным свистом начали проноситься осколки тысячефунтовых бомб. Ударные волны, прокатывавшиеся сквозь землю и воздух, не давали мне сфокусировать взгляд, а пейзаж, казалось, дрожал, как «Джелло»[81]. Одному дьяволу было известно, что творится там, у врага.

Через минуту после того, как все стихло, шкипер поднял нас и снова повел в путь. За оставшиеся три часа светлого времени суток он хотел, чтобы мы оказались на три часа ближе к выходу из «Аризоны». Глаза Пэта выдавали его потрясение от того, что только что произошло, и он был глубоко погружен в себя. На самом деле, находиться во Вьетнаме означало быть по уши погруженным в дерьме. Когда мы двинулись дальше, то проходили мимо осколков, некоторые из которых были больше восьми футов длиной, несколько дюймов шириной, с острыми как бритва краями.

Солнце уже садилось, когда мы встретили транспортный вертолет и стали располагаться на ночь. Боеприпасы получили все, кроме нас с Пэтом. В М-14 и снайперской винтовке использовались одни и те же матчевые патроны. Каждая коробка матчевых патронов и каждый патрон в коробке должны были иметь один и тот же номер партии, что означало, что они были изготовлены на одном и том же заводе в один и тот же день и с одной и той же партией пороха. После того, как мы пристреливали свои винтовки патронами определенной партии, мы должны были использовать только эту партию боеприпасов, пока они не закончатся. После этого мы брали новую партию патронов, пристреливали винтовку и вновь использовали только эти патроны, пока они не закончатся, и так далее. Хотя точный тип боеприпасов не был столь важен для М-14, которой вооружался наблюдатель, стрелявший на дальность от пятисот ярдов до дальности прямого выстрела, для снайперской винтовки с продольно-скользящим затвором это была совсем другая история. В боевых условиях мы работали на дальностях от пятисот до почти двух тысяч ярдов, и даже малейшее отклонение от выстрела к выстрелу сделало бы точность винтовки совершенно недопустимой.

Пэт израсходовал двадцать патронов, которые я ему дал. Оставалось шестьдесят. Я сосчитал оставшиеся у меня патроны — сорок девять. Внезапно на меня нахлынули события этого дня. Я понял, что не заполнил ни одного килл-листа. Я прикинул, что оставшихся сорока девяти патронов будет вполне достаточно, поскольку мы должны были пробыть в «Аризоне» ровно столько, сколько нужно было, чтобы выручить подразделение АРВН. Для получения большего количества патронов с тем же номером партии, мы должны были бы сесть на «птичку» до Ан-Хоа и вернуться обратно. Снайпер мог забыть настройки своего прицела, комбинацию на замке своего матросского чемодана, или даже напиться до такого состояния, чтоб не помнить собственное имя, но две вещи он не забывал никогда: номер партии боеприпасов, с которыми он работал в тот момент, и свой медицинский номер. (Медицинский номер представлял собой последние три цифры личного номера военнослужащего, и его использовали, чтобы следить за ним, когда он проходил через медицинские учреждения).

У нас было только одно преимущество — снайперская винтовка с продольно-скользящим затвором, винтовка М-14 и пулемет М-60 стреляли одним и тем же типом боеприпасом. Хотя валовые патроны к М-60 были слишком неточными для снайперской винтовки, но, по крайней мере, они прекрасно работали в М-14 в ближнем бою. Я отрыл для нас «лисью нору», пока Пэт опустошал пулеметную ленту и набивал свои магазины. И я рад, что в тот момент мы не знали, что Пэту придется сделать это еще дважды, прежде чем мы выберемся из «Аризоны».

Б-52 определенно привлекли чье-то внимание, и я так и не понял, были ли они сумасшедшими или просто воспользовались улучшением погодных условий. Как бы там не было, в ту же ночь на нас обрушились удары, продолжавшиеся весь следующий день и ночь.

Утром третьего дня, двадцатого числа, мы с боем пробились в небольшую деревушку, которую только что сравняли с землей артиллерийским огнем, и один «ворчун» буквально провалился через потайной люк в госпитальный бункер северных вьетнамцев. «Туннельная крыса» прошла там достаточно долго, чтобы обнаружить трех мертвых солдат НВА и медикаменты. «Чарли» были там всего несколько минут назад, иначе они забрали бы своих мертвецов. Поскольку у нас было слишком много дел, чтобы возиться с подрывом бункера, то шкипер отметил место на карте для последующей бомбардировки.

Враг заставлял нас двигаться по «Аризоне» зигзагами, перемещаясь не только вперед, но и в стороны. Санитарные вертолеты находились в режиме ожидания, готовые броситься между артиллерийскими налетами, чтобы забрать убитых и раненых. Один санитарный борт и один боевой вертолет «Кобра» были сбиты, а их экипажи погибли.

К концу четвертого дня мы все еще были в двух милях от Сон Тху. До реки мы так и не добрались. Даже с прибытием подкрепления в девяносто человек, численность роты «Дельта» за это время сократилась до семидесяти одного морпеха. В роте АРВН от первоначальной численности в 240 человек, в строю осталось лишь сорок. По нашим же подсчетам, вьетконговцы потеряли по меньшей мере полторы тысячи. Потери с обеих сторон, всего за четыре дня боев, были ошеломляющими. Я потерял нескольких своих друзей, а те из нас, кто остался в живых, выглядели полумертвыми. На следующее утро шкипер запросил срочную эвакуацию.

Чтобы обеспечить возможность эвакуации, самолеты в течение двух часов сбрасывали напалм вокруг нашего расположения. После такого выжигания окрестностей, три вертолета «Сикорски» попробовали сесть под обстрелом. Одну машину подбили, и ей пришлось вернуться обратно. Два других добрались, и морпехи вместе с южно-вьетнамцами ломанулись на борт. Мы с Пэтом сели в «птичку» вместе с пятьюдесятью двумя другими военнослужащими. Пятьдесят четыре человека стояли, тесно прижавшись друг к другу, в вертолете, рассчитанном на перевозку тридцати пяти солдат. Оба бортовых стрелка вели огонь из пулеметов 50-го калибра, грохот стоял оглушительный, но вскоре его затмил нарастающий звук вращающихся лопастей, когда пилоты начали менять их шаг и увеличивать мощность двигателей. Мне пришлось заткнуть уши, потому что двигатели гудели все громче и громче, и вертолет начал вибрировать. «Ни малейшего шанса, — подумал я, — у нас же перегруз!» Сдвоенные турбины заревели на полную мощность, и я задавался вопросом, сколько еще можно выжать из двигателей, когда мы медленно поднялись в воздух, едва миновали линию деревьев впереди и постепенно набрали высоту около восьмисот футов во время двадцатиминутного полета до Ан-Хоа. Мы с Пэтом просто смотрели друг на друга и гадали, когда же один из винтов сломается к чертям собачьим от такой нагрузки.

В Ан-Хоа вертолет начал проделывать то, что поначалу показалось обычной посадкой, но когда мы приблизились к площадке приземления, стало очевидно, что мы недостаточно быстро снижаем скорость. Винты ревели еще громче, чем когда мы покидали «Аризону». Вертолет ударился о середину площадки достаточно сильно, чтобы сломать переднее шасси, и заскользил на носу и задних колесах, но даже с такими повреждениями тот пилот совершил удивительный подвиг. Мы с Пэтом, вместе с другими американцами, спрыгнули на землю и поцеловали ее. Когда мы пошли на доклад к своему командиру, я оглянулся на «птичку» — эта махина и ее пилот отдали все свои силы, чтобы вытащить нас. Позже нам стало известно, что другой вертолет не смог проделать весь наш путь и был вынужден сесть посреди острова Гоу Ной, чтобы распределить часть груза и пассажиров на другой вертолет. Тут меня посетила последняя мысль, и я решил проверить, сколько патронов у меня осталось. Четыре.

После двух дней, проведенных в Ан-Хоа, стало очевидно, что мой отпуск в последнюю минуту накроется медным тазом. Пэт находился в «Аризоне» вместе с ротой «Виски» 3/5. Он был хорошим напарником, поэтому я сел на «птичку», чтобы встретиться с ним снова и сменить командира команды, с которым он был.

Пэт был превосходным стрелком, с крепкими нервами, и мы с ним настолько хорошо ладили, что я хотел, чтобы он снова стал моим напарником. Это решение едва не погубило меня. Я был утомлен непрерывными боями, и добровольное возвращение в «Аризону» в таком состоянии граничило с безрассудностью.

В течение последующих нескольких дней стояла переменчивая погода, то плохая, то хорошая, и мы могли чередовать авиаудары и артиллерийские обстрелы, чтобы держать противника в напряжении.

У нас с Пэтом были хорошие результаты. Я записал на свой счет одно попадание на 1800 ярдах во время легкого моросящего дождя, и по иронии судьбы я сделал это, положив винтовку на могильный камень. Когда мы начали обыскивать тело, то обнаружили хорошо упитанного, хорошо вооруженного вьетконговца. Как для пулевого отверстия между лопатками он выглядел слишком хорошо. Его оружие и снаряжение были новыми, а на его ноге мы обнаружили заживающую осколочную рану, которая была квалифицированно обработана.

Все это было весьма нехорошим знаком, и я был так обеспокоен открытием, что когда заполнял килл-лист, написал по диагонали большими буквами: «ВАЖНО, СМОТРИ ПОДРОБНОСТИ!» — я хотел, чтобы мой шкипер в Ан-Хоа получил эту информацию как можно скорее. Обычно мы сдавали свои формуляры по возвращению на базу, но я не знал, когда это произойдет, поэтому отправил его вместе с бортстрелком на следующей «птичке». Что-то тут было не так — «Чарли» выглядел лучше, чем следовало бы.

В полдень тридцатого числа, рота «Виски» заняла позицию на небольшом возвышении с густыми зарослями деревьев по обеим сторонам, находившихся в шестистах ярдах от нас. Вскоре по нам открыли огонь из стрелкового оружия с одной из опушек. «Виски» — хорошая рота, но когда шкипер вызвал авиаудар, вышло какое-то недопонимание.

При вызове авиационной поддержки необходимо было выполнить два условия. Первым и самым важным было то, что самолет не должен был лететь прямо на нас. Реактивные истребители обладали высокой скоростью, что как только они начинали бомбометание, у нас оставалось всего от пяти до пятнадцати секунд, чтобы скорректировать пилота, который не должен был сильно отклоняться от цели, чтобы не сбросить свои бомбы прямо на нас. Вторым условием было то, что самолет не должен пролетать сзади прямо над головой. Гильзы, вылетавшие из 20-миллиметровых бортовых пушек реактивного самолета, летели со скоростью четыреста миль в час. Не один «Джи-Ай» был убит не тем концом 20-миллиметрового снаряда.

Вся рота смотрела, как с неба на нас несется «Фантом». Он разгрузил на цель всю свою боевую нагрузку из тысячефунтовых бомб, но вышла заминка. Все бомбы взорвались, кроме одной. Вражеский огонь прекратился, но тут же нам был наглядно показан пример инерции, так как бомба поначалу скакала, будто камень по воде, а потом начала скользить. Она проломила четыре плотины между рисовыми полями и влетела на позицию роты, где и замерла на рюкзаке у одного из морпехов. Если бы бомба такого размера взорвалась там, где она оказалась, рота «Виски» в полном составе прекратила бы свое существование. Все мы тихо отошли от бомбы, как будто это была огромная вонючая куча дерьма. Когда мы отошли на безопасное расстояние, саперы спросили «ворчуна», не хочет ли тот забрать свой рюкзак, и если да, то ему придется пойти за ним самому. Этот бедолага должен был вот-вот потерять все свое личное снаряжение, и он это знал. С очень несчастным выражением лица он отрицательно покачал головой. Саперы осторожно приблизились к бомбе и установили на нее накладной заряд С-4. Была подожжена зажигательная трубка, и вскоре бомба вместе с рюкзаком превратились в очень большую дыру в земле.

Второго числа, рота «Виски» шлепала через ряд рисовых полей в Аризоне, когда что-то в воде бросилось мне в глаза. Я наклонился, чтобы рассмотреть получше. Во Вьетнаме касаться чего-либо, в чем ты не уверен, было исключительно плохой идеей, но это не была ловушка. Вытащив предмет из воды, я обнаружил, что смотрю на красивый предмет ручной работы. У меня в руке была плетеная трубка, дюйма четыре в диаметре и дюймов пятнадцать в длину. Она была сделана из тончайших тростниковых пластинок, сплетенных с одного конца, а снаружи оставалось достаточно большое круглое отверстие, через которое проходила вода. На противоположном конце самые тонкие тростинки были собраны в конус и сплетались в центре трубки. Я не мог понять, что это, пока не засунул руку до конца в конус и не смог вытащить ее обратно. Это была рыболовная ловушка для ловли маленьких серебристых рыбок, которые населяли ручьи и рисовые поля. Чтобы извлечь руку, мне пришлось аккуратно раздвинуть тростинки. Я хотел было прихватить ее с собой, но она была слишком хрупкой, чтобы тащить ее через джунгли. Кроме того, нам с Пэтом будет трудно выбраться из «Аризоны» целыми и невредимыми. К тому же, эта ловушка могла означать для семьи разницу между наличием и отсутствием протеина, поэтому я осторожно положил ее обратно в воду, и поспешил догонять Пэта.

На следующий день, у меня появилась еще одна проблема со своими ногами. На самом деле проблема заключалась не в ногах, а в ботинках. Алюминиевые пластины в подошве, предназначенные для предотвращения протыкания стопы кольями панджи, протерли внутреннюю часть подошвы и стельки, и ношение этих ботинок стало походить на ходьбу по плоскому лезвию бритвы.

Когда рота достигла места, где она должна была находиться в течение нескольких дней, я попросил ганни заказать мне новую пару. Разувшись, старые ботинки я выбросил, поскольку от них было больше вреда, чем пользы.

На следующее утро, Пэт бросился к транспортному вертолету, чтобы посмотреть, пришли ли мои ботинки. Их не было. Я спросил ганни:

— Что случилось?

— В Ан-Хоа не оказалось твоего размера, и их должны доставить из Дананга.

Он продолжил что-то говорить о том, что перезаказал их с вечерней поставкой, но я уже не слушал. Мой мозг подсчитывал, сколько людей в Корпусе носило ботинки того же двенадцатого размера[83], и оценивал тот факт, что мы могли в день доставлять боеприпасы на миллионы долларов, но не могли получить пару ботинок для парня в джунглях. В тот же день я вышел на короткое патрулирование босиком, а к вечеру прибыла пара ботинок, но они оказались на три размера меньше, так что мои ноги в любом случае остались опухшими.

Ганни рассвирепел больше чем я. Он вызвал по радио Ан-Хоа и наорал на штабных:

— Если утренняя «птичка» не притащит ботинки нужного размера, то я вернусь назад тем же бортом и надеру задницу первому же человеку, которого встречу с ботинками того же размера, как и у Уарда, будь то офицер или рядовой!

На следующее утро транспортный вертолет не только уложил на землю подвешенный груз, но и приземлился. После более чем двух дней чавкающей грязи между моими босыми ногами, у меня был неподдельный интерес к этому борту. Когда рампа опустилась, по ней спустился бортстрелок с парой ботинок, переброшенной через плечо. Я быстро пошел, чтобы приветствовать его. Через шум двигателей он прокричал:

— Это ваши?

Я кивнул и проверил размер. Он оказался правильным.

— Кто-то поднял большую бучу насчет них, — добавил он.

Я поднял палец вверх, и он побежал обратно к вертолету. Ботинки пришли как раз вовремя — рота «Виски» в тот день двигалась дальше, и во время марша босиком я попросту угробил бы себе ноги.

На ночь мы остановились на огромной, чуть пологой вершине холма. Периметр лагеря оказался побольше, чем обычно. Я выбрал для нас с Пэтом самую высокую точку периметра, откуда мы могли бы безопасно стрелять поверх голов в три стороны, не меняя позицию. Небольшая впадина в земле, окруженная стволами деревьев, служила хорошей стрелковой ячейкой и огневой позицией. В трех шагах от нас торчали какие-то кусты, которые мы могли бы использовать для натягивания малозаметного пончо.

Из-за того, что мы видели ранее тем же днем, я даже не сомневался, что на нас нападут. Поразмыслив, я решил уложить наши винтовки и боеприпасы в ячейку для того, чтобы сэкономить несколько драгоценных секунд, когда начнется перестрелка. У меня даже возникло предположение, откуда по нам начнут стрелять, что и случилось сразу же после захода солнца. По нам работали в основном из стрелкового оружия и РПГ.

В три прыжка мы добрались до ячейки и прыгнули туда так быстро, что соскользнули прямо к своим винтовкам. Пули свистели близко над головами и били по стволам деревьев, выбивая щепки. Я глянул поверх бревен, и понял, что оказался прав — гук засел среди деревьев, в трехстах ярдах от нас. Это была работа Пэта. В отличие от всех остальных, он мог все видеть через прицел ночного видения на своей М-14, и не боялся подставлять себя под вражеский огонь, выискивая их в прицел. Он посмотрел на меня, ожидая моего разрешения на открытие огня. Я тут же шлепнул его по заднице, когда вокруг раздался знакомый звук перестрелки. Он выстрелил три раза: первый патрон был трассирующим, за которым последовали матчевые патроны. Он сделал паузу, чтобы картинка в прицеле восстановилась от дульной вспышки, и снова — один трассер плюс два обычных.

Мы поменялись с Пэтом ролями, теперь я корректировал его стрельбу, что было не так уж сложно. После того, как он опустошил свой магазин примерно наполовину, вокруг нас стали роиться пули, пролетая буквально в дюймах над нашими головами, но Пэт держался молодцом. Он сорвал план вьетконговцев.

Если аккуратно растянуть, а затем повторно сжать подающую пружину, то мы могли поместить 21 патрон в магазин винтовки М-14, рассчитанный на 20 патронов. Пэт хладнокровно отработал семь серий по три выстрела в каждой, и потом быстро пригнулся, чтобы сменить магазин. Но как только он снова занял свою огневую позицию, я отдернул его. Двадцать одна дульная вспышка от выстрелов и семь трассеров не оставили никаких сомнений относительно нашего местоположения, и по нам открыли сильный ответный огонь. Прежде чем мы могли снова высунусь свои головы, нам необходимо было залечь, пока другой сектор не отвлечет на себя внимание врага. Пока мы там лежали, и слушали перестрелку, которую не могли больше видеть, мне показалось, что я услышал звук летевших артиллерийских снарядов. Не успел я подумать об этом, как первый из наших 175-миллиметровых снарядов упал прямо внутри нашего расположения, срикошетировав от земли достаточно близко от нас.

«Дружественный огонь»[84] был слишком распространенным явлением войны во Вьетнаме, а мирные жители и американцы страдали от ошибочных авиационных и артиллерийских ударов. Причины таких несчастных случаев зачастую были сложными и неявными.

Одна из первых вещей, которой научил меня Чак, заключалась в том, чтобы забыть то, чему меня учили при вызове авиационной и артиллерийской поддержки. Стандартная процедура заключалась в передаче координат и вашего собственного подразделения, и противника. Учитывая подвижный характер боевых действий во Вьетнаме, четко установленной линии фронта практически не существовало, и как правило фронт был там, где находились мы. В суматохе боя даже самые стойкие и хладнокровные парни могли перепутать две цифры, авианаводчики и орудийные расчеты, в своем порыве помочь, совершали ту же ошибку. За вызов огневой поддержки в подразделениях морской пехоты часто отвечали снайперы. Чак научил меня просто не передавать наши координаты. Когда авианаводчики или арткорректировщики давили на нас, все, что нам нужно было им сообщить, это: «Мы передвигаемся, наносите удар по указанным координатам».

Роте, находившейся в джунглях, в силу необходимости материально-технического обеспечения, приходилось постоянно передавать свое местоположение в штаб полка, что также включало в себя и целеуказание. Но какова бы ни была причина, мы быстро забывали о враге, когда по нам долбили большие пушки (175 мм).

Разбросанность расположения роты той конкретной ночью, которая поначалу казалась недостатком, внезапно сыграло в нашу пользу, когда на нашу позицию стали прилетать снаряд за снарядом.

Мы с Пэтом свернулись в ячейке калачиками, тогда как удары и звуки каждого взрыва делали почти невозможным думать.

Наш собственный обстрел и перестрелка прекратились практически одновременно. Я мысленно представлял этих косоглазых, ржущих вплоть до Ханоя. С другой стороны, один погибший и пятеро раненых морских пехотинцев давали нам мало поводов для радости, и если бы не необычное расположение роты, результаты оказались бы намного плачевнее.

Пэт и я вернулись к нашему укрытию, чтобы увидеть, что пончо сдуло близким разрывом. Один из осколков прошел через рюкзак Пэта, и в полях моей широкополой шляпы было две дырки. Стал накрапывать дождь, и мы восстановили свое укрытие, натянув на растяжках пончо. Натянув дождевики, мы опять улеглись спать в грязи.

Восьмого числа, на рассвете, когда рота готовилась к маршу, мы услышали в отдалении четыре слабых взрыва. Мы даже не обратили на это внимание, пока не увидели над верхушками деревьев крутящийся крупный черный предмет, который шлепнулся в грязь в тридцати пяти футах от нас. Враг выкопал в земле неглубокие ямы, взял четыре наших неразорвавшихся 155-мм артиллерийских снаряда, вставил их в гильзы и использовал заряды С-4, чтобы разогнать в нашу сторону наши же собственные снаряды. К счастью, то, что приземлилось рядом со мной и Пэтом, не разорвалось. Если бы снаряд взорвался так близко, нас бы разорвало пополам. Остальные три выстрела оказались удачнее.

У «ворчунов» была привычка раскладывать свои гранаты на краю своих окопов, чтобы до них можно было легко добраться. Два снаряда взорвались без каких-либо серьезных последствий, но третий попал точно в центр незанятой «лисьей норы». Я увидел, как в нескольких дюймах от земли мелькнула серая полоска и ударила между мной и Пэтом. Моей первой мыслью было, что это осколок размером с кулак, но он приземлился в пяти футах от нас и взорвался.

Это была одна из наших собственных ручных гранат М-30, разорвавшаяся на полпути к периметру. Эта граната предназначена для уничтожения всего, имеющего размер больше кролика, в радиусе пятнадцати футов. Мои ноги торчали прямо в небо, когда я воткнулся в землю головой и правым плечом. Пэта взрывом отбросило назад.

Когда граната взорвалась, мы находились друг от друга на расстоянии вытянутой руки, но в итоге оказались на расстоянии более тридцати футов. Когда я приподнялся, чтобы посмотреть на Пэта, меня пронзила острая боль. Он поднялся на ноги, обеими руками закрыв лицо. Между пальцами струилась кровь. «Боже мой, — подумал я, — он потерял лицо».

Я не осознавал, насколько сильно ранен, пока не начал ползти к Пэту. Далеко я не ушел, и закричал:

— Санитары!

И только тогда я понял, что вся промежность моих штанов пропитана кровью.

— О нет! Сука, нет, только не мои яйца! — воскликнул я, в то же время отчаянно пытаясь здоровой рукой расстегнуть свой дождевик и стянуть камуфляж. Два осколка попали по внутренней части правого бедра. Всего на два дюйма ниже моих гениталий! Другой осколок поразил мое правое колено, и еще один попал в четырех дюймах ниже моей правой подмышки, скользнул по ребру и ушел в сторону спины. Один из осколков перебил бедренную артерию, которая кровоточила настолько сильно, что я чуть было не забыл о Пэте и других своих ранах. Подбежал санитар и, осмотрев меня первым, занялся моим бедром. Мне было так больно, что я не мог говорить, поэтому просто указал на Пэта, все еще лежавшего на земле. Док наложил мне несколько повязок и пошел оказывать помощь Пэту, оставив меня заботам второго санитара.

К тому времени, как он вколол мне дозу морфина и моей же кровью пальцем вывел большую букву «М» на моем лбу, поменяли уже четыре повязки, пропитавшиеся кровью из набедренной раны. «M» — это своего рода записка для врачей, которая означала, что мне уже ввели морфий. Санитар привязал к моему запястью бирку размером 3х8 дюймов и снова использовал мою кровь, чтобы написать мой медицинский номер. Потом он сказал радисту с ротного командного пункта, стоявшему рядом:

— Срочно вызывай вертолет, нужна экстренная медицинская эвакуация. И не тупи — у Уарда сильное кровотечение.

Не могу сказать, что морфий подействовал на меня чудотворно. Я глянул на Пэта и увидел, что он отупело сидит, но его раны были неглубокими. Главная проблема заключалась в том, что из-за ранения в голову ему не могли вколоть морфий.

Вызов экстренной медицинской эвакуации получил многоцелевой вертолет «Хьюи», который находился всего в пяти минутах от нас, и у медика едва хватило времени перевязать мне другие раны, прежде чем тот приземлился.

Морфин понемногу, очень понемногу, начал действовать. Когда несколько человек схватили меня и понесли к вертолету, я потребовал, чтобы мне дали мою винтовку. Если только снайпер не погиб или не потерял сознание, его обязанностью было следить за своим оружием. Обняв винтовку, я немного успокоился, пока меня несли к вертолету.

Нас загрузили на борт. Вертолет был американский, но оба пилота были южнокорейцами, а в дверях маячил американский советник, работавший бортстрелком.

«Хьюи» был быстрым вертолетом, но небольшим, поэтому лежать в нем не получалось, и во время полета к Данангу пришлось сидеть. Я уселся между Пэтом и советником. Пэт постоянно отключался и сползал вперед, мне пришлось поддерживать его своей здоровой рукой. На борту нас даже не пристегнули ремнями.

Благодаря размеру вертолета, я на себе прочувствовал каждую воздушную яму во время нашего короткого, но, казалось, бесконечного полета в госпиталь. Я бы сравнил его с подвешиванием на длинной веревке на сильном ветру. Советник продолжал рассказывать о том, как быстро мы летим. Черт, да если бы мы даже летели со скоростью тысячу миль в час, это не было бы для меня достаточно быстро. Из-за боли, сильного кровотечения и жесткого полета, я не был уверен, что смогу это вынести.

Когда мы приземлились на огромную асфальтированную посадочную площадку госпиталя, к нам подбежило несколько медсестер и санитаров с носилками. Я был в шоке и не знал, как Пэт думал передвигаться, но лично я был настроен идти своим ходом. Но выбравшись из вертолета, и сделав буквально пару шагов, я упал прямо лицом в асфальт, и по итогу оказался на носилках.

Пока меня везли на сортировку раненых, санитар попытался взять мою винтовку.

— Оружие в госпитале не разрешено.

Я сжал винтовку еще сильнее.

— Позови офицера, — сказал я. — Я могу отдать винтовку только в присутствие офицера.

Они усадили меня, и медсестра помчалась на поиски ближайшего начальства. Мой мозг отключался. Я смутно осознавал, что другая медсестра ставит мне капельницу на обе руки, кто-то еще ножницами разрезал наполовину мой дождевик и камуфляж. Не пощадили ничего, и когда парень добрался до моих ботинок, я очнулся.

— Мне только выдали эти ботинки, — решительно заявил я.

— Мы дадим тебе новые.

Я осмотрелся и заметил, в какое необычное место меня привезли. Вокруг стояли ряды деревянных столов, установленные на цементном полу, в котором было полно сливных отверстий. С трех сторон место было огорожено стенами из мешков с песком, крыша была из простого кровельного железа. Я спросил, где я очутился, но без особой надежды, что кто-то ответит.

— Мы возле операционного блока. Это помещение используется, когда идет поток раненых во время крупного сражения.

Я не должен был задавать следующего вопроса.

— Почему здесь везде сливные отверстия?

— Так кровь легче стекает со столов.

— Пиздец… — только и смог ответить я, и откинул голову назад.

Найти офицера в Дананге оказалось несложно, особенно возле госпиталя. Медсестра вернулась через пару минут вместе с полковником. Это был тот редкий случай, когда я обрадовался начальству.

— Сэр, пожалуйста, проверьте, чтобы мою винтовку передали в оружейную комнату и зарегистрировали ее серийный номер!

— Хорошо, морпех, я сделаю это. А теперь отпусти эту чертову штуку, пока ты не истек кровью!

Теперь я был спокоен.

Когда меня подняли снова, я понял, что на мне из одежды ничего не осталось. Меня перевезли внутрь главного корпуса, где положили на холодный металлический стол. Они уже оперировали Пэта, который лежал на соседнем столе.

— Ты как себя чувствуешь? — спросил он.

— Хреново. А ты?

— Тоже хреново.

Все происходило очень быстро. Пока врач осматривал мои раны, мне вкололи анестезию. Санитар выбрил правую сторону моего тела, полностью — ногу, лобок, руку, все абсолютно! На меня накатила сонливость, подумалось вдруг: «Да похуй на все это…». Тот же самый санитар открыл очередной пакет с кровью, столкнул меня на каталку и повез к рентгеновскому аппарату, чтобы узнать, где засел осколок.

Хотя я находился в двенадцати тысячах миль от дома, я вдруг вспомнил, насколько стал тесным наш мир. Рентгенолог спросил, откуда я родом, — так буднично, будто он делал это со всеми остальными людьми, которые побывали здесь до меня. Я ответил. Он спросил, из какого я города. Я ответил снова.

— Черт, нет! — произнес он. — Моя девушка живет там. Ты знаешь Линду Томас?

«О, Господи, — думал я, — Промеж всех своих недоразумений с Лаурой, я познакомился с Линдой и познал ее намного лучше, чем этот парень хотел бы знать!»

— Да, мы вместе ходили в колледж.

— Не, ну не хрена себе, какое совпадение — воскликнул он. Отлично, это как раз то, что мне нужно. Я попытался расслабиться и выкинуть боль из головы, пока он, делая рентгеновские снимки, без умолку трещал об этой чертовой случайности, что я хорошо знал его подружку. Я же думал о том, что с моих набедренных ран кровь вытекает на стол, затекая за мою спину.

Через несколько минут он стоял напротив света и рассматривал рентгеновские снимки моего тела. Я насчитал на них три ярких блестящих пятна размером от половины до четверти дюйма.

— А где четвертый? — спросил я.

— О, они иногда прячутся за костями и не проявляют себя на рентгеновских снимках.

Положив снимки на мою грудь, он начал бегом катить меня в операционную. Когда мы катились по коридору, я смутно понимал, что медсестра готовит мои раны к операции.

Внезапно я очнулся от анестезии, — медсестра начала проверять мои повязки. Я дернулся вверх и левым предплечьем толкнул ее в грудь, сбив при этом на соседнюю кровать. Вспышка боли была настолько сильной, что я чуть не отключился. Моя правая сторона была абсолютно неподвижной. Медсестра быстро оправилась и помогла мне медленно лечь и перевести дыхание. Вытирая пот с моего лица, она снова и снова повторяла:

— Мне очень жаль, мне так жаль, если бы я только знала.

Когда я уже навел резкость, то на ее лацкане заметил дубовый лист. Но в тот момент мое рукоприкладство по отношению к майору меня мало интересовало[85].

— Я сделаю укол, — сказала она и направилась к выходу.

— Подождите, мэм… Насколько я плох?

— Вы поправитесь, — просто ответила она и поспешила дальше.

«Да, приятель, с тобой не может быть все хорошо после всего происходящего», — подумал я, и посмотрел на кровать слева от меня. Там лежал и глядел на меня вьетнамский мальчик около восьми лет. Лишь малая часть его тела не была перевязана, демонстрируя признаки ожогов от напалма. Он должен был страдать от чудовищной боли, но его лицо оставалось бесстрастным, а вся боль проявлялась в его глазах — я видел такое раньше. Такой же запоминающийся взгляд был у того захваченного северо-вьетнамского капитана.

Медсестра вернулась с огромной дозой Демерола[86], какую они только могли мне дать. Она ввела его внутривенно, и я почувствовал, что улетаю снова.

Меня перевели в большую палату с тридцатью девятью другими мужчинами. Пэт лежал на койке справа от меня, слева лежал южнокорейский лейтенант, а остальные парни были морскими пехотинцами и моряками с различными заболеваниями и ранениями.

На одной из дальних стен палаты висел яркий, черно-белый плакат, на котором было написано: «НАУЧИСЬ С ЭТИМ ЖИТЬ». Не имея возможности полноценно использовать свою правую руку, я попросил медсестру помочь мне написать мое первое письмо домой.

Шесть дней меня мучила невыносимая боль, которая просто глумилась над человеческой выносливостью. Боевые раны, как правило, глубокие и грязные, угроза сепсиса существует постоянно. Чтобы увеличить вероятность заражения, наш противник часто мазал колья панджи и пули буйволиным навозом, а осколкам подобная помощь вообще была не нужна. Когда они проходят сквозь тело, их острые, зубчатые края разрушают огромное количество мышц, нервов и костей.

Когда во время утреннего обхода ко мне пришел доктор, чтобы проверить мое состояние после операции, казалось, что ему пришлось перерезать несчетное количество слоев марли, чтобы добраться до ран. То, что я увидел после этого, настроения мне явно не подняло. У меня был открытый разрез длиной в четыре дюйма, сделанный на глубину кости, под моим правым коленом, дыра размером в четыре дюйма и такой же глубины с внутренней стороны моего бедра, и глубокий восьмидюймовый разрез вплоть до ребер на правой стороне тела.

Врач сказал, что он вытащил из ран много резины (материал, из которого были сделаны дождевик и камуфляж), грязи, песка, и три осколка.

— Три? — спросил я.

— Еще один, подмышкой, мы не нашли. — Ответил он. — Если он все еще там, то вероятно, будет медленно перемещаться по твоему телу. Примерно через год он обрастет хрящеватой тканью и не причинит никакого вреда.

Раны должны были открываться, очищаться, обрабатываться антисептиком и перевязываться, по крайней мере, один, или два раза в день. Я уже видел, как проходит перевязка у других раненых в палате, и я все гадал, как мне это пережить. Сначала укол большой дозы Демерола, затем через двадцать-тридцать минут подъезжала каталка с перевязочной. Мужики плакали, кричали и даже пытались уползти с коек в бесполезной попытке спрятаться и не дать перевязать свои раны. Я не собирался делать ничего такого, так как с одной стороны от меня лежал корейский пехотинец, а с другой — Пэт.

Через два часа после разговора с доктором, у меня состоялся первый опыт работы с каталкой. Даже с огромной дозой болеутоляющего, я остановил санитара на половине процедуры. Мне казалось, что мой мозг взорвется. Мне нужно было что-то, чтобы угомонить боль. Я попросил санитара снять наволочку с моей подушки и скрутить ее, после чего я ее прикусил и кивнул, чтобы он продолжал. Все свои помыслы я направил только на то, чтобы уничтожить эту наволочку; я бил, рвал и кусал ее зубами. Первую наволочку я разжевал на кусочки за два дня.

Обычно ко мне приходил один и тот же санитар, и вскоре мы подружились. На второй день мне сделали две перевязки, а днем он вручил мне новую наволочку и мягко посадил меня в инвалидную коляску. Так как мне только сделали укол, я спросил, куда мы идем.

— Сам увидишь, — ответил он.

Мы проехали по длинному коридору, остановились у редко используемой боковой двери, и когда он толкнул меня внутрь, то сказал:

— Думаю, тебе нужен свежий воздух.

Внезапно я оказался в заброшенной части больницы. Он прикурил косяк с травкой и протянул мне.

— Может, это снимет тебе напряжение.

— О, да! Спасибо, Билл!

Мы молча покуривали косячок, передавая его друг другу по очередь, и внимательно наблюдая, чтобы не приперся кто-то из начальства.

Когда мы закончили, он спросил, готов ли я.

— Да, давай покончим с этим, — ответил я, после чего мы вернулись в палату. Такая небольшая прогулка стала частью моего повседневного ритуала. Я знал, что санитары и медсестры зачастую были беспомощны в облегчении окружавших их ежедневных страданий, но по крайней мере один санитар нашел половинчатое решение. Я был настолько обдолбан, что у меня троилось в глазах, и послеобеденная перевязка прошла легче, чем обычно. Но все равно ничто не могло остановить режущую боль от чистки раны, пробиравшую до мозгов.

Перевязка следующим утром прошла хреновато. Когда Билл удалил из раны на моем бедре сгусток крови размером с яйцо, в бедренной артерии вновь открылась маленькая рана. Кровь начала хлестать из моей ноги на высоту фута три, как-будто кто-то выкачивал из меня жизнь огромным шприцем.

Я совершенно забыл о боли и таращился на жуткое зрелище — Билл пытался остановить кровотечение. Вскоре его лицо и форма были в крови. В крови было и все вокруг — и постель, и пол, что здоровья не добавляло — становилось только хуже.

— Вот черт! — выругался он в прострации. — Держись, я сгоняю за врачом!

«Держись, — подумал я, — блять, держись, а за что?»

Моя кровь хлестала так, что все, что я мог делать, так это просто лежать и смотреть на все это. Тогда я этого не знал, но кто-то внимательно наблюдал за всем этим действом.

Даже не думая накрыть рану чем-либо, я зачарованно смотрел за каждой струей и пытался посчитать, как долго я смогу продержаться без переливания крови. Когда вернулся Билл, держа в одной руке пакет крови, а другой таща за рукав врача по коридору, то по моим предположениям у меня оставалось не более получаса.

В течение следующих двадцати минут хирург вытирал рукавом кровь со своих глаз, наверно, дюжину раз. Кровотечение прекратилось так же быстро, как и началось. Хирург сказал, что рану получилось зажать, только наложив на артерию швы.

— Как дела?

— Полагаю, что все окей, сэр.

Мне снова сделали укол обезболивающего и дали несколько минут отдохнуть. Потом сняли повязки, и очистили и обработали рану на боку. Таким образом, я прогрыз уже вторую наволочку.

Тем же вечером, в 11 часов, я наконец-то неплохо устроился на отдых, пытаясь заснуть, как вдруг встретил самого маленького члена нашей палаты. Со стола корейца на мое плечо прыгнула мышь, перебежала по моей груди на мой стол и исчезла. Сначала я разозлился. Крысы и мыши являлись во Вьетнаме вездесущей проблемой, а я вообще не любил грызунов. Когда она проделала это снова следующей ночью и стала после этого появляться каждую ночь, я начал ее уважать за смелость. По ней можно было бы сверять часы. Казалось, что она делает обходы, прямо как врачи. Думаю, что каждый человек в палате пытался поймать ее поймать, но так никогда и не смог к ней приблизиться. Ну, а что они еще хотели, это же была вьетнамская мышь. Я прозвал ее «Дядюшка Хо», и когда меня в конце концов перевели в другую палату, я оставил для нее конфету в полуоткрытом ящике своей тумбочки.

Я уже привык к однообразной рутине — лошадиная доза болеутоляющего, затем поездка на инвалидной коляске по коридору и обратно для очередного сеанса с наволочкой.

Однажды утром, когда мы с Биллом передавали друг другу косяк, он беззаботно заметил:

— Знаешь, нам пришлось увеличить заказ на наволочки. — Затем его голос стал серьезным, — Ты завоевал здесь большое уважение, Джо.

Я спросил, что он имеет в виду.

— У тебя самые плохие раны в палате, но ты не кричишь, когда их промывают.

Мы докурили косяк в молчании. Билл знал только, что это как-то связано с наволочками. Он не спросил, как я это проделал, и я был рад этому. Не знаю, был ли у меня самого достойный ответ.

Одним из самых мотивирующих шагов в моем выздоровлении стал инцидент с «уткой». Я поклялся, что в следующий раз доберусь до уборной. Когда пришло время, Билл усадил меня в инвалидную коляску и покатил в уборную. Он немного колебался.

— Ты уверен, что справишься?

— Да, просто оставь меня рядом с унитазом.

На то, чтобы пересесть с инвалидной коляски на сиденье унитаза и обратно, у меня ушло почти два часа. Казалось бы, небольшое достижение, но я был на ногах и двигался самостоятельно, пусть даже всего на пару футов. Было слишком больно и трудно проделывать это каждый раз, чтобы поссать, но я не собирался снова использовать «утку».

За все время моей службы у меня было три камеры, и я фотографировал все, за исключением тел. Мой разум вполне был способен постоянно формировать образы убитых и раненых, кроме того, что мама могла бы увидеть на снимках. Я отправлял домой десятки катушек с пленкой для проявки, и мама делала копии. Она хранила один комплект снимков у себя, а другой отправляла мне, чтобы я мог убедиться в том, они получились.

Я много передвигался, и, как и любой снайпер, был настолько активен в поле, что практически невозможно было вести дневник. Сочетание фотографий, писем домой, и подробные мамины записи в ее дневнике и помогли написать эту книгу.

В госпитале в Дананге оказывают помощь всем, кто в ней нуждается, даже если это требует некоторого отступления от правил. Здесь лежат северные и южные вьетнамцы, корейцы, несколько австралийцев, и идет бесконечный поток больных и раненых морских пехотинцев и военнослужащих военно-морского флота.

Иногда санитары и медсестры перегружены. Если человек нуждается в помощи и не может позаботиться о себе сам, он должен полагаться на своего напарника. Когда Пэт вернулся в Ан-Хоа, я думал, что потерял своего напарника, но нет. Билл оказался прав. Я завоевал уважение своим методическим уничтожением одной наволочки за другой.

Тот, кто молча следил за кровотечениями и чистками ран, не стеснялся заменить собой Пэта. Корейский лейтенант оказывал мне честь, постоянно ожидая меня. Он восстанавливался после малярии и был в состоянии свободно передвигаться. В течение следующих нескольких дней, он опустошал мою «утку», приносил еду, подхватывал вещи, которые я ронял, и знал, когда нужно бежать вниз и звать санитара, чтобы вколоть мне обезболивающее. За все это время между нами не было произнесено ни единого слова, но он обладал поистине сверхъестественной способностью говорить, когда я в чем-то нуждался. Мне безмерно нравились наши южно-корейские братья по оружию, и единственное, о чем я искренне сожалел, — что мне не довелось послужить с ними бок о бок в реальном бою.

Когда Дэн притащил из Ан-Хоа мою почту, первое же письмо меня обеспокоило. Письмо было от Лауры, и в нем она в основном рассказывала о походе на вечеринку и о том, как она замечательно провела там время с моим другом. Значит, я тут лежу, а этот «Джоди»[87], вернувшись домой, ухлестывает за моей девушкой. Это не могло произойти в худшее время, и я решил расторгнуть свою помолвку с Лаурой по возвращению домой. Я знал, что мы уже не будем прежними.

Когда человека зашивали, в палате проводилось неофициальное торжество. Ему больше не приходилось чистить и перевязывать рану. Пришло, мать его, и мое время. В предвкушении и с чувством опасения, и конечно же, с надежной наволочкой, меня покатили в большую комнату и уложили на другой, такой же металлический стол, над которым сияла одна яркая лампа.

Казалось бы, из ниоткуда, в ореоле света возник крупный и сильной доктор, спросивший:

— Ну-с, с какой раны начнем?

— Не имеет значения, док, — ответил я, пытаясь понять, какая вообще разница, откуда начинать?

Он начал с моего колена, наложив на него стальной кетгут, и все прошло хорошо. Затем он занялся раной на бедре, и снова все прошло хорошо. За все это время я даже не вспотел. Потом пришло время раны на боку. Когда он вставил кетгут в мой бок, то мои мышцы живота напряглись так сильно, что грудь и ноги сжались вместе, а зубы заскрежетали. Он вытащил нить, и мои мышцы медленно расслабились, и я смог снова откинуться назад.

— Эй, док, что это была за хрень?

— Извини, приятель, это часть основных нервов, которые помогают контролировать мышцы живота. Я дам тебе дополнительную местную анестезию, но сомневаюсь, что это поможет.

Но это не помогло, и когда то же самое произошло во второй раз, я попросил его остановиться.

— Подожди, док, нам нужно что-то придумать, а то еще один такой раз и я сломаю шею.

Мы решили продолжать зашивать рану, пока я наклонялся вперед. В любом случае, я решил покончить с этим. Это сработало, но мне понадобилась еще неделя, прежде чем я смог полностью выпрямиться.

Как только я стал ходить самостоятельно, то начал каждый день приходить в оружейку и проверять свою винтовку. Я знаю, что свел бедного оружейника с ума, но мой рюкзак и все его содержимое исчезло. Мой государственный флаг, которым я обмотал ствол винтовки, чтобы сохранить его сухим, сама снайперская винтовка, и пять матчевых патронов были в том же состоянии, как я их оставил. Но он вежливо взял ее с полки и показал мне. Он даже почистил ее и смазал ложе льняным маслом.

Кроме того, я начал искать способ выбраться из госпиталя, чтобы немного развлечься.

Уход в госпитале был исключительным, но я был закален джунглями и чувствовал себя в нем тесновато. Я продолжал свои ежедневные прогулки, точнее, должен сказать, ковыляние, все дальше и дальше. Госпитальный комплекс был огромным, и я был полон решимости осмотреть его весь.

Однажды, вернувшись в палату из столовой, я заметил большое, трехэтажное здание, стоящее отдельно от основных зданий. Оно было окружено сетчатым забором десять футов высотой, увенчанным колючей проволокой и прожекторами. На линии, нарисованной вокруг здания футах в пятидесяти от забора, на определенных интервалах стояли береговые патрули. Это должно было быть долгое и мучительное путешествие, но мое любопытство взяло верх, и я отправился на прогулку.

Я подошел к береговому патрулю, и часовые сразу же взяли оружие на грудь:

— Стой, кто идет? Назовите свое имя, звание и должность.

— Что это за место? — спросил я.

— Здесь содержатся раненые военнопленные.

— Да? Э-э-э, а что это за нарисованная линия?

— Любой, кто пересечет эту линию без разрешения, будет застрелен.

— Понял, спасибо.

Я в последний раз посмотрел на суровое здание и его окрестности, прежде чем, прихрамывая, отправился обратно в палату. Я назвал это здание «Ящиком Пандоры».

Как-то раз, гуляя в очередной раз по госпиталю, я случайно зашел в палату, где лежали в основном парни, потерявшие свои гениталии. Меня сразу поразила там полная тишина, — ни малейшего разговора и, конечно же, никакого смеха. Каждая койка сопровождала меня пустым взглядом, и я уже прошел полпути по палате, прежде чем осознал это. Меня охватило ужасное чувство, как-будто я вторгся в личное пространство страданий, с которыми не мог справиться мой мозг.

Я унес оттуда ноги так быстро, насколько смог. Когда я прислонился к стене, чтобы отдышаться, то вздрогнул от мысли о том, как близко подошел к этой палате, которую я обозвал «Палатой смерти после жизни».

Когда я вернулся к своей кровати, увидел, что мне сменили постель, а поверх нее аккуратно положили чистую больничную пижаму. Обычно они не меняют постельное белье так рано, потом я заметил, что сменили не все постели.

Когда Билл зашел с болеутоляющим, я спросил у него:

— В чем дело?

— Сегодня утром тебе вручат медаль. После того, как ты переоденешься в чистую одежду, не отходи от койки.

После своих прогулок я, как правило, испытывал немалую боль, особенно она была сильна на этот раз, из-за моего ошибочного визита в «палату смерти после жизни». Поэтому я был не прочь отдохнуть и позволить болеутоляющему притупить мою боль и мои мысли.

Через полчаса пятерых из нас откатили на койках ближе к коридору и равномерно выстроили вдоль стены. Почти сразу в зал вошел двухзвездный генерал и его небольшая «свита». Помощник прочитал короткую речь о ранах, полученных во время боя в защиту Южного Вьетнама, и что-то там еще о благодарности американского народа, после чего я прекратил слушать.

Когда произнесли мое имя, генерал подошел к моей койке, и спросил, как я себя чувствую.

— Спасибо, сэр, хорошо.

— Я слышал, тебе было немного тяжело на наших наволочках.

— Да, сэр, было такое.

Он наклонился и негромко сказал:

— Будь здоров, морпех, — и соответствующим образом приколол «Пурпурное Сердце» к моей подушке.

Перед тем, как меня перевели в отделение для выздоравливающих, Билл принес мне новую свернутую наволочку.

— Это от нас, — сказал он. — А то, что внутри — от меня лично.

Я развернул наволочку и обнаружил там шесть уложенных друг за другом косяков.

— Спасибо, брат, я тебя никогда не забуду, — это все, что смог вымолвить.

Перевод в отделение для выздоравливающих был моим шансом вырваться оттуда, если бы я только смог достать униформу. Мне по-прежнему не давали пропуска, но я твердо решил на какое-то время покинуть госпиталь. Восемнадцатого числа, совершенно неожиданно, мне выпала такая возможность.

Помещение для выздоравливающих больше напоминало казарму, где вместо кроватей были установлены складные койки. Мои раны хорошо заживали, но болезненная хромота в колене по-прежнему сохранялась, и даже когда я был в форме, мой неуклюжий способ ходьбы вызывал подозрение у берегового патруля, стоявшего у ворот. Когда я лежал там, пытаясь придумать выход из положения, мне показалось, что увидел знакомое лицо. «Не может быть!» — подумал я, протер глаза и снова присмотрелся. Конечно же, это был ни кто иной, как Дэйв Янг. Он просто подхватил малярию и узнал, что я был в госпитале.

Мы очень обрадовались тому, что встретили друг друга, и, пока мы трещали без умолку, обмениваясь новостями, Дэйв бросил свой рюкзак мне на койку и раскрыл его, вытащив комплект униформы и пару ботинок.

— Я было подумал, что ты захочешь попользоваться этим, и вижу, что оказался прав. В этой пижаме ты выглядишь как полный придурок.

— О, да, именно так я себя и чувствую. Я должен свалить отсюда. Скажи, как ты узнал мой размер обуви?

— А я и не знал! Просто сказал тыловой «крысе» на складе, чтобы тот дал мне пару ботинок большого размера, а он сказал, что обуви именно такого размера у него больше, чем любого другого. И я вспомнил, что в Дананге у нас был излишек обуви двенадцатого размера.

Но проблема хромоты сохранялась, поэтому, пока Дэйв приводил форму в порядок, я обшарил палату в поиске болеутоляющих таблеток. Обнаружив горсть Дарвона[89], я проглотил их, пока медленно одевался. Таблетки помогли, но хромота все еще присутствовала. Мы решили, что если Дэйв будет идти близко к моей правой стороне, я смогу опираться на него достаточно, чтобы скрыть эту проблему, и это сработало. Мы прошли мимо охранников и поймали первый автобус к пивным на открытом воздухе. Мы провели там целый день, и сочетание таблеток и пива сделали из моих мозгов полную кашу. Я грохнулся оземь, отчего вновь открылась рана в колене.

Когда мы вернулись в палату, Дэйв использовал свой рюкзак в качестве подушки, растянулся на полу и заснул. На моей койке лежала записка, на которой было написано: «Уард, ты где? Билл». Когда я переодевался в свою больничную пижаму и халат, то удивился, чего он хочет — меня ведь перевели с его палаты. Но все это было пока неважно — мне нужно было проверить свое колено, а я не хотел, чтобы доктор мне задавал вопросы, на которые я не хотел отвечать.

Билл в ту ночь не дежурил, поэтому я пошел в его комнату. Он взглянул на меня и сказал:

— Ты сваливал с госпиталя, не так ли?

— Да, и это было непросто.

— Дурья твоя башка, ты почему меня не нашел? Я бы добыл тебе пропуск. Дай мне глянуть на твое чертово колено.

— Почему ты меня искал?

— Я хочу тебя кое с кем познакомить. Рана неопасная, я могу закрыть ее лейкопластырем, но ты должен быть более осторожным. Ты еще не вылечился.

— Ну, хорошо-хорошо, но с кем все-таки ты хотел меня познакомить? — Я смотрел за тем, как он перевязывал дюймовый разрыв на моем колене.

— Сам увидишь, — не отвлекаясь, ответил он. Надо сказать, что у Билла была любовь к драматизму. Может быть, поэтому мы так хорошо ладили с самого первого дня.

— Ну, вот — сказал он, добавив последние штрихи к своей работе. Я вновь спросил, с кем он хочет меня познакомить. Он посмотрел на меня:

— Сможешь идти или мне взять кресло-каталку?

Растущая боль в моих ранах дала мне понять, что я определенно начал приходить в чувство.

— Я пойду сам. Давай, пошли.

Он придерживал меня, когда мы проходили мимо простых личных комнат, в которых жили санитары. Мы зашли за угол, и в конце коридора мне явилась картина, которая не соответствовала никаким госпитальным нормам. Стены между двумя одноместными больничными палатами были снесены, а большой вход шириной в двадцать футов закрывал вьетнамский ковер.

Я озадаченно глянул на Билла. Он просто улыбнулся и сказал:

— Ты собираешься встретиться с настоящим обладателем «Медали Почета»[90].

— Вот дерьмо! И насколько он плох?

— Ну, он очень даже живчик. Давай, заходи.

Меня распирало от любопытства, когда мы толкнули ковер, даже не спросив разрешения. Я ожидал там встретить тяжелораненого человека, лежащего в постели в пышном окружении, и оказался не готов к тому, что увидел. В комнате было тускло, в ней горело только три свечи. Слева стояла обычная брезентовая складная койка-«раскладушка», ящик для вещей и шкаф. Посреди комнаты стоял стол и стул, сколоченные из пустых ящиков из-под гранат. Импровизированный стол был обит декоративной тканью. Рядом со свечой небрежно лежала сама медаль.

За столом сидел человек с длинными волосами. По обеим сторонам от него сидели санитары. Билл представил меня. Когда человек вынул косяк из своего нагрудного кармана и зажег его, санитары начали беззлобно подшучивать, ну, а мы прошли в палату.

Я не знаю, что поразило меня больше, — медаль или ее владелец. Большинство людей награждаются «Медалью Почета» посмертно, но этот парень, похоже, совсем не собирался умирать.

Он видел, как я снова и снова переводил взгляд то на медаль, то на него. Как мне казалось, это было безумие, курить косяк возле Медали Почета. Когда мы закончили, мужчина сказал мне:

— Давай, можешь взять ее.

Мое мучение было очевидным. Большинство людей видят эту медаль только за стеклом, коснуться ее руками казалось каким-то святотатством. В комнате стало очень тихо, и я разрывался между желанием сделать это и чувством того, что не имел на это права.

— Ну, давай, посмотри на нее, — сказал он. Я нерешительно поднял медаль и наклонился ближе к свече, чтобы рассмотреть ее.

Хм, медаль как медаль, не больше, чем любая другая. Прежде чем вручить владельцу, представление на нее тщательно изучается. Вещь, которая отличает ее от всех остальных — это то, что эта медаль носится на голубой муаровой ленте через шею.

Медаль казалась дополнением, поскольку я ощутил материал ленты. Она была слегка загрязнена руками людей, пытавшихся проделать то же, что сейчас делал я — выяснить, что же делало эту награду такой особенной, сама медаль или муаровая лента. В смущении я поднял глаза.

— Полагаю, тебе интересно, как я ее получил.

Я кивнул. У меня просто не было слов.

— Я вытащил пару раненых «ворчунов» из-под огня и прыгнул на гранату.

Я посмотрел на него с сомнением.

Он слегка улыбнулся.

— На мне был бронежилет, и еще один в руках, который я бросил под себя, когда прыгнул на гранату. Потому и отделался лишь несколькими сломанными ребрами и парой царапин.

Должно быть, он умер в своем уме тысячу раз за те короткие минуты перед взрывом. Он прекрасно знал, что бронежилеты не предназначены для такого рода развлечений. Он заслужил свою медаль точно так же, как и тот человек, которого в подобной ситуации разорвало бы в клочья. Я в последний раз потрогал материал и положил медаль обратно на стол.

Когда я посмотрел на Билла, разговор начался снова.

— Пойдем, — сказал он. — Тебе нужен отдых.

Я пожал мужчине руку.

— Береги себя — сказал он.

— Ты тоже, — ответил я, и мы ушли.

На обратном пути, в коридоре, Билл повернулся ко мне.

— Ты знаешь, у него может быть все, что он только захочет.

— Почему тогда он живет таким образом?

— Это его способ выражения протеста против войны.

У меня была неслыханная возможность выразить свое личное уважение всем награжденным, которые не дожили до вручения своих медалей.

Очень редко мне выпадала возможность поспать до четырех часов утра, но за целые сутки я устал как собака. Я проснулся в 8.00 утра девятнадцатого числа от монотонного звука — кто-то неоднократно называл мое имя.

Я еле-еле разлепил глаза, и увидел рядом стоящего Билла.

— Ну, как, ты жив?

— Ну, типа того, — Я медленно сел. — О, Господи, чувствую себя отвратительно.

— Ну естественно, денек вчера у тебя выдался еще тот. Но ты бы все равно сделал это, кроме того, ты можешь избавить нас всех от головной боли.

Он положил на мою койку новую накрахмаленную униформу, вручил мне баночку обезболивающих таблеток и пропуск. Неожиданно я начал бороться со слезами, которые я так долго сдерживал в себе.

— Эй, что это ты задумал? Дьявол, возможно, тебе по любому выдали бы пропуск через пару дней.

Прежде, чем вернуться в Ан-Хоа, я видел Билла еще раз, но в тот день, когда пришло мое распоряжение о выписке из госпиталя, он был в увольнении. Я знал, что у него была подружка в Дананге, но его отсутствие подозрительно совпало с моим отбытием. Зная Билла, я понимал, что прощание оказалось бы слишком тяжелым.

С девятнадцатого по двадцать пятое я редко бывал в госпитале, поскольку мы с Дэйвом отправились повидать Дананг и найти знакомых ребят. На самом деле это было сложной задачей.

Мы знали, что Ника ранили, и все, что мы слышали, что он пострадал не очень сильно, поэтому мы начали проверять все госпитали в Дананге. После того, как мы его не нашли, мы предположили, что он был отправлен обратно в часть, тогда как все это время он находился на госпитальном судне «Рипоуз», стоящем на якоре в гавани Дананга. Разочарованные, мы отправились пить пиво.

Одно бесполезное утро мы провели в попытках связаться через полевой телефон с Майком на высоте 37. И снова провал, и снова мы отправились пить пиво.

Огромное шоу, организованное австралийцами из организации обслуживания, с рок-н-роллом и симпатичными девушками, заставили нас мучительно захотеть вернуться домой. Тоскуя по дому, мы опять отправились по пиву. В Дананге мы побывали везде, от убогих лагерей для беженцев до кондиционированной столовой для летчиков военно-воздушных сил.

Двадцать четвертого числа, утомительный поиск по журналу записей в организации обслуживания в Чайна-Бич[92] выявил имена двух братьев, с которыми мы ходили в колледж — Рэнди и Барри Петерсонов. Они располагались в автопарке рядом с аэропортом. Мы решили попробовать найти их на следующий день, после того, как с меня снимут повязки и выпишут из госпиталя.

В моем распоряжении была указана дата выписки 25-е число, и, естественно, однозначно предписывалось сесть на первый доступный вертолет до Ан-Хоа.

— В жопу приказы! — заявил я Дэйву, и мы пошли проверить мою винтовку. Дэйв растянул свое пребывание в Дананге путем внезапного «легкого рецидива малярии».

Когда мы нашли Рэнди, он был, мягко скажем, очень удивлен и послал друга за Барри.

— Мы собираемся сходить в солдатский клуб. Как вы меня нашли, ребята?

— Мы просто следовали за мухами, — сказал Дэйв.

Когда Барри вошел в палатку, нам удалось вместе собрать четырех друзей из среднестатистического американского городка с населением в пятнадцать тысяч человек. Вероятность такого события во Вьетнаме была исчезающе мала. Без сомнения, я знал, что вернусь в Ан-Хоа позже, чем обычно.

Казалось, что мы жили полноценной жизнью, и разговаривали о разных мирных вещах, пока шли в солдатский клуб. Рэнди вошел первым, и от волнения, вызванного встречей с нами, забыл снять с себя головной убор. Вышибала, размером с буйвола, стоявший прямо у дверей, сдернул его с головы Рэнди и врезал ему в живот. Мы разозлились, но клуб был забит, и драка быстренько бы закончилась не в нашу пользу и настроила бы всех против нас, поэтому мы предпочли тактически отступить.

Мы все заснули в стрелковой ячейке, и на следующее утро я проснулся от боли — я не спал на земле с тех пор, как был ранен, и мне не нужен был Билл, который бы меня успокаивал. Я принял несколько таблеток, поднял остальных, чтобы мы могли переместиться в палатку Рэнди, чтобы немного согреться. Мне было очень больно, но я на самом деле справлялся с ней легче, чем раньше.

Вчетвером, мы коротали время, пили пиво и разговаривая о доме. Ближе к полудню Рэнди забеспокоился о человеке из его палатки, который ушел накануне вечером и до сих пор не вернулся. Он отправился на его поиски, и вернулся через полчаса, едва сдерживая смех, чтобы рассказать историю.

Парень оказался настолько под кайфом, что угнал из автопарка грузовик и погнал его на полной скорости по взлетно-посадочной полосе одного из самого загруженного аэропорта мира. Каким-то чудом он избежал столкновения с самолетом, и, убедившись, что он не сможет заставить десятитонный грузовик подняться в воздух, вылетел с конца взлетки и разбился. Удивительно, но он отделался только сломанным носом и парой синяков. Самолет, который забрал его обратно в Штаты для возможного увольнения во восьмой статье[93], летал гораздо лучше, чем грузовик.

Мое время заканчивалось. Если бы я опоздал в Ан-Хоа больше чем на два дня, комендор-сержант отправил бы на мои поиски моего командира отделения, а этого я опасался больше, чем любых уставов и наставлений.

Дэйв собирался остаться на день или два в Дананге, прежде чем почувствовать чудесное выздоровление от «рецидива» малярии. Я неохотно попрощался и сел на вечерний борт на Ан-Хоа, и вскоре отдавал свои бумаги комендор-сержанту.

— Опять поздно возвращаемся, Уард?

Но прежде чем я выдал свой фирменный ответ, он спросил:

— Ну как ты?

— Я в порядке, ганни, правда колено болит просто до чертиков, но я не хочу занимать штабную должность.

— Хорошо, ты можешь работать с вышки и на периметре, пока долечиваешься.

— Я не против, ганни, — ответил я прежде, чем встать и уйти. Но у двери я не удержался, повернулся к нему и сказал:

— Блин, ганни, трудно было поймать «птичку».

С блеском в глазах и с усмешкой на лице, он крикнул:

— Убирайся отсюда, Уард!

Я ушел к себе палатку и сел на свою койку. Я был дома.

Я взял письмо, полученное от Лауры в госпитале, — это был «Дорогой Джон»[94]. Из двух способов реагирования на подобные письма, я решил забить на него хер и продолжить заниматься своими делами. С другой стороны, несколько парней уже приняли «Дорогих Джонов» близко к сердцу, и что-то внутри них сломалось. Они могли приставить дуло пистолета.45 калибра прямо к голове и нажать на спуск, или подняться во весь рост во время перестрелки и быть обреченным на верную смерть.

Однажды я видел, как одни морпех вскочил во время боя и начал танцевать. Я не знаю, почему его не убило, пули летели очень близко ко мне, и я просто распластался на земле. Когда бой закончился, он все еще танцевал. Двумя днями ранее он получил письмо с «приветом» от жены. Она нашла себе кого-то другого и требовала развод. По его словам, он утратил всякий смысл, ради которого стоило выживать на этой войне. Его товарищи из огневой группы повалили его на землю, а потом, когда несли в санитарный вертолет, он нес полную чушь.

В первые дни после моего возвращения в Ан-Хоа я отдыхал и проводил большую часть своей ненапряженной службы в том бункере, который стоял на «нейтралке». К нам присоединились двое новых ребят, и одного из них я взял к себе в качестве напарника. Мне казалось, что в этот раз война начиналась как-то более легче, чем в предыдущий.

Второго декабря, в 4.00 утра рядовой первого класса Сатер, который находился во Вьетнаме всего лишь четыре дня, вел наблюдение в «Старлайт». Неожиданно он позвал меня.

— Кажется, я что-то заметил, — сообщил он. После того, как мы несколько часов пялились в прибор ночного видения, усталость и нервозность могли вызвать видения даже у опытного бойца, не говоря уже о новичке. Я потер глаза и сел.

— Ты точно уверен в этом? — спросил я.

— Точно.

— В каком секторе?

Он указал на точку в шестистах ярдах от нас. Видимость в ту ночь была хорошей, но разглядеть в «Старлайт» что-либо еще, кроме миража, на расстоянии более пяти сотен ярдов, было решительно невозможно. Как я пристально не вглядывался, но ничего разглядеть так и не смог. Я знал, что если мы подсветим местность осветительным снарядом, то это предупредит «Чарли» и они улизнут. Если, конечно, они там есть.

Сатер был новеньким, но он был моим напарником, и я выдал ему кредит доверия. Я позвонил в штаб, чтобы убедиться, что ни один из наших патрулей не возвращается через этот сектор. Там ответили отрицательно.

Я перешел на частоту управления огнем, вызвал дежурного ганни на батарее 81-мм минометов, и передал ему координаты рубежа, находящегося в трехстах ярдах от нашего бункера.

— Подвижный заградительный огонь; разброс по фронту — пятьсот ярдов; работа на воздушных разрывах; перенос огня — от базы в сторону противника!

— Насколько далеко переносить? — спросил он.

— Я скажу тебе. Да, и никаких осветительных мин, пока не разорвется первая дюжина!

— Через шестьдесят секунд над вашими головами полетят мины, — и он повесил трубку. После первых сорока или пятидесяти взрывов Сатер посмотрел на меня с недоверием.

После еще семидесяти пяти мин я попросил прекратить огонь. Минометчики накрыли участок площадью пятьсот на тысячу ярдов.

Благодаря осветительным выстрелам, наш сектор будет освещаться до рассвета. И даже если кто-то там был, то он либо чувствует себя не очень уютно, либо успел свалить, пока его не заметили.

С первыми лучами солнца, я, как обычно, отправился в душ, и после помывки и приведения себя в порядок направился в столовую. По дороге ко мне подбежал Сатер и сообщил, что на рассвете, в восьмистах ярдах от нашего бункера, обнаружил подрывной заряд в сумке, лежащий рядом с большой лужей крови.

— Почему ты мне поверил? Ты же ничего не видел. Как ты догадался? — Мне нужно было его заткнуть.

— Послушай, — ответил я, — я не был уверен на сто процентов, но я был бы очень хреновым командиром команды, если бы не слушал бы своего напарника, не так ли? А теперь пошли жрать.

Как обычно, взяв подносы с едой, мы вернулись к нашим койкам, чтобы поесть в одиночестве. Не потому что нам это нравилось, а потому, что владея секретной информацией, разговоры в солдатской столовой могли быть опасными. Даже в относительно безопасных условиях на базе, это позволяло снайперам не высовываться.

— Как тебя зовут, Сатер?

— Называй меня Рэд.

— Ладно, Рэд, пошли поедим в столовую для сержантского состава. — В нее допускались морпехи в звании капрал и выше.

— Как я туда зайду, я же рядовой первого класса.

Я посмотрел на него и подумал: «Боже, неужели я тоже был когда-то таким наивным?» Наверное, да. Я снял со своего воротника эмблемы ланс-капрала и вручил их ему.

— Прицепи мои себе, а свои отдай мне. А теперь пошли.

Когда мы шли к столовке, я объяснил ему, что после того, как он побудет там некоторое время, большинство узнает, что он снайпер, и тогда лишних вопросов не возникнет, но нужно внимательно следить за запросами.

— Какими запросами? — спросил он. Когда я ему объяснил, он притих.

— Сержанты и лейтенанты идут в зачет только как фрэггинг, — добавил я.

— Что такое фрэггинг?[95]

Я заколебался, — он выглядел слишком молодо.

— Тебе сколько лет?

— Девятнадцать, а что?

Я ничего не ответил. На мгновение я почувствовал себя намного старше своих двадцати лет.

Столовая сержантского состава была очень даже ничего, мы взяли наши подносы и сели за стол, на котором уже была вода, кофе, молоко и зеленый «Кулэйд». Да и вообще много еды в Корпусе имела зеленый цвет. Рэд заказал молоко и был слегка изумлен, когда я посоветовал ему не делать этого. Он быстренько поменял свой заказ на «Кулэйд».

— Почему нельзя пить молоко? — спросил он.

— Скоро ты отправишься в джунгли, и там молока у тебя не будет. Если ты пробудешь там слишком долго, то по прибытию обратно у тебя появится страстное желание выпить молока, и пить его много, так много, как будто в последний раз. На пару дней тебя раздует как баллон, так что лучше пересилить себя на время.

Пока мы ели, наш разговор стал более непринужденным, посыпались вопросы: Что происходит в США? Интересно, гуки на самом деле так хороши, как я слышал? Девушка есть? А каково это — находиться в джунглях? Какой у них личный номер в учебном лагере? — ну и так далее. После приема пищи я сказал Рэду, что мне нужна его помощь.

— Да, конечно, все что угодно, — ответил он. — Чем могу помочь?

— Мне нужен вьючный мул. — Он посмотрел на меня в замешательстве. — Идем, я расскажу тебе, пока мы сходим за моей винтовкой и за боеприпасами.

Всё время, пока мы шли, я вводил его в курс дела.

— Прошло довольно много времени с тех пор, как я был в деревне, и я хочу побывать там до того, как меня отправят куда-нибудь в другое место. Я хочу взять какое-то оружие для ополченцев, но из-за своего колена я не могу переносить большой вес.

— Где мы возьмем разрешение? — спросил он. Я улыбнулся и взял в руки винтовку.

— Получим прям здесь и сейчас.

Сержант на складе боеприпасов хорошо меня знал.

— Привет, снайпер. Что потребовалось в этот раз?

— Нуууу, дай-ка подумать. Шесть мин «Клемор». Еще дюжину гранат, шесть лент к М-60 и пятнадцать сигнальных мин на растяжке. Мммм, есть еще что-то новенькое?

— Ага, — ответил тот. — Получили пару ручных противотанковых гранатомётов с осколочными гранатами.

— Отлично, давай шесть штук.

— Ну, в общем, ты знаешь, где нужно за все это расписаться, — буркнул он и начал тащить всё на прилавок. Поскольку снайперы имели специальный допуск, нам не требовалось для получения оружия и боеприпасов предъявлять письменные распоряжения. Лишь единожды он спросил меня, что я собрался делать со всем этим неснайперским вооружением.

— Мы используем все это для того, чтобы никто не подходил к нашим палаткам, — ответил я, и мы оба засмеялись. Больше вопросов о том, нахрена мне все это хозяйство, не последовало. Нагрузив Рэда так, чтобы он едва мог нести все это, я прихватил остальное.

Когда мы прошли мимо въездных ворот, у которых стоял береговой патруль, и нас никто не остановил, Рэд сказал:

— Черт, как всё просто! Мне говорили, что для покидания базы у меня должен быть пропуск.

— Когда станешь командиром команды, ты всё поймешь.

— Все эти минометы прошлой ночью… Ты вызывал их огонь так, будто в этом нет ничего особенного.

— Да хрень это. Если станешь командиром команды до того, как тебе отстрелят задницу, будешь вызывать авиационную и артиллерийскую поддержку еще тысячу раз.

— Ты часто ходишь в деревню?

— Всякий раз, когда есть время.

Деревня находилась всего в нескольких милях от нас, но нам пришлось несколько раз останавливаться по дороге. Моё колено начало просто адски болеть. Когда мы добрались туда, некоторые ополченцы пришли поздороваться с нами, и сразу отправили кого-то найти Ли Оута. Мы сгрузили все снаряжение и сели на пончо, моё колено по-прежнему давало о себе знать.

Один из ополченцев принес нам две чаши рисовой водки. Я было подумал предупредить Рэда, но решил, что поскольку я познал всё на собственной шкуре, то и он тоже должен. Когда он сделал большой глоток и начал задыхаться, я, наверное, смеялся громче, чем ополченцы, которые любили так подшучивать с наивными американцами. Через несколько минут ко мне быстрым шагом подошел Ли.

— Джо, Джо, я слышал, что ты ранен. С тобой всё в порядке?

— Да, конечно.

Мы обнялись, и Ли не мог сдерживать себя. Рэд наверняка думал, что это за странное зрелище разворачивается перед ним. Тут Ли впервые взглянул на него.

— Длинная винтовка?[96]

— Да, но с ним все в порядке. Когда придет время, научи его тому, чему ты когда-то учил меня. Я также хочу, чтобы он занялся здесь помощью местному населению. — Я указал на то, что мы принесли. — Жаль, не мог прихватить больше, Ли.

Он как обычно кивнул мне, но продолжал смотреть на меня так, словно я был призраком. Когда мы с Ли начали говорить на смешенном вьетнамском, французско-вьетнамском сленге и английском, Рэд растерялся. Мы разговаривали о таких вещах, которые понимали только Ли и я. Ли был основным источником разведывательной информации, и ему было что мне рассказать.

— Колено вроде уже не так болит. Как на счет еще одной чашки водки? — спросил я. Ли хлопнул в ладоши, и нам принесли еще по одной. Рэд храбро справлялся с последней чашей водки, и я не уверен, но думаю, что видел, как он несколько раз закатывал глаза. Ли спросил, видел ли я еще Энн.

— Нет, у меня и так было достаточно хлопот. Собственно говоря, может быть, ты подбросишь нас обратно на базу?

— Без проблем, Джо.

— Ли, с тех пор как мы виделись с тобой крайний раз, я видел кое-какие вещи, которые беспокоят меня. Сейчас НВА и вьетконговцы здоровее и лучше оснащены, чем когда я прибыл. Ли, сейчас здесь в основном северовьетнамцы.

Он опустил глаза.

— Да, ты прав. Солдат НВА все больше и больше, а вьетконговцы их очень поддерживают. Они действительно стали значительно сильнее.

— Ли, позволь мне увезти и тебя, и твою семью из страны.

Его отсутствующий взгляд сказал мне, что он тоже думал об этом. После нескольких минут молчания он нехотя отклонил мое предложение.

— Черт тебя побери, Ли! — воскликнул я. Хотя его лицо ничего не выражало, я знал, что он был разочарован. Мы закончили дискуссию и я сменил тему разговора.

— Мне нужно вернуться и поспать. Я сегодня ночью на дежурстве. Как насчет того, чтобы отправиться обратно?

— Да, конечно, джи-ай, — и он улыбнулся. Он ушел и вернулся с двумя мопедами и двумя молодыми женщинами, чтобы они отвезли нас на базу. По-своему, у Ли была уйма достоинств.

— Передавай привет Энн.

Он кивнул и, как только мы отъехали, махнул рукой. Мне нужно было отставить колено в сторону, но мопед все равно пошатывался. У Рэда же была проблема юного рода. От рисовой водки он опьянел так, что его голова моталась из стороны в сторону. Не проехав и пятидесяти ярдов, он свалился с мопеда. Нам пришлось воспользоваться старым способом, с помощью которого вьетнамцы переносили раненых в медицинское учреждение — мы связали его руки над грудью девушки, которая сидела за рулем мопеда. Выглядело очень мило.

Поскольку мы без разрешения притащили с собой на базу гражданских, у ворот нас остановил береговой патруль. Один из патрульных посмотрел на Рэда.

— Что с ним?

— Он влюблен.

— По-моему, он бухой.

Я снял с плеча винтовку, и положил себе на колени. Это сыграло мне на руку — когда они увидели винтовку, то не знали что делать.

— Послушай, сержант, у нас сегодня ночью дежурство, и все, что мы хотим, это немного поспать. За девушек я ручаюсь, — сказал я.

— Я не знаю, что вы, ребята, делали, но проходите, и я вас не видел, — ответил дежурный сержант, качая головой.

Девушки помогли мне положить Рэда на койку. Я дал каждой по пять долларов чеками[97], и они уехали.

Я добрался до своей койки и заснул в обнимку с винтовкой. В половину седьмого вечера мой командир отделения поднял меня на дежурство.

— Кого ты берешь собой, Сатера?

— Ага.

— И что ты думаешь о нем?

— Он умен, у него глаза, как у ястреба, и если он сможет стрелять, то станет хорошим солдатом.

И я отправился на очередное ночное дежурство.

Моим первым заданием после выписки из госпиталя стал «мост свободы», куда я отправился вместе с Сатером в качестве моего напарника. Я полагал, что «мост свободы» является не самой плохой службой. Там даже был маленький солдатский клуб. Я схватил свой рюкзак и собрал все остальное снаряжение. Это было не трудно, поскольку все было уложено на моей разгрузке: турецкий топорик-мачете, восемьдесят матчевых патронов, аптечка первой помощи, четыре фляги с водой и моя широкополая шляпа. Свой шлем и бронежилет я отнес к «птичке», засунул в карманы все свои топокарты и отправился за Рэдом. Как же ему было херово. Я сомневался, что он когда-либо вообще напивался до такого состояния.

— Так, по коням, мы выходим. Однако учитывая твое состояние, не думаю, что тебе понравится полет на вертолете. Встречаемся у бункера «морских пчел» через двадцать минут.

Бункер «морских пчел» был большим, на его задней стенке было установлено два вентилятора, которые работали на полную катушку. Вентиляторы были предназначены не для охлаждения, а для вытягивания дыма. В любой момент в бункере могли сидеть от десяти до двадцати парней и пыхтеть как паровозы. Зачастую дым был настолько густым, что хоть топор вешай — было трудно разглядеть даже рядом сидящего парня. У входа всегда стояла коробка из-под патронов, полная сигаретами с травкой. Я взял одну и уселся рядом с инженером Роном Уиллингемом, которого я хорошо знал.

Гомон на мгновение прекратился, когда зашел командир роты. Он взял из коробки косяк, сел напротив нас и закурил. Это чем-то напоминало подпольный клуб. Многие на базе знали об этом, но ничего не предпринимали, чтобы закрыть нахрен это заведение. Я поднял глаза и увидел, что у входа топчется Рэд.

— Давай, Сатер, заходи.

Он колебался.

— Молодой, это приказ!

Он неохотно зашел.

— Да, и прихвати с собой пару сигарет, — я указал на коробку из-под патронов. Его глаза все еще приспосабливались к полумраку в бункере. Он взял две сигареты из коробки и направился к нам, а затем увидел командира роты. С ужасом он посмотрел на него и сказал:

— Доброе утро, сэр.

«Вот, дерьмо», — подумал я, схватил его за пояс и усадил на скамью рядом с собой.

— Ты видишь этого человека, который сейчас перед тобой?

— Ну, не очень отчетливо, но думаю, что это командир ро…, — я прикрыл ему рот своей рукой.

— Здесь нет званий, и никогда не было, ты меня понял?

Он кивнул. Я убрал свою руку и сказал, чтобы он подкурил одну.

— Подкурил что?

— Одну из сигарет с травкой, которую ты взял.

— Но я никогда не курил эту дрянь.

Я взял его за воротник и притянул к себе.

— Послушай, Эф-Эн-Джи… Я не хочу, чтобы мой напарник блевал в вертолете просто потому, что он перебрал. Ты когда-нибудь видел, как кого-то выворачивало в «птичке»? — Он медленно покачал головой. — Ну, это не самое красивое зрелище, скажу тебе. На борту ветрено, и ты уделываешь не только себя, но и всех остальных, а я не позволю тебе позорить снайперов таким образом. А теперь закуривай!

Спустя сорок пять минут, Рэд, с моей помощью, взобрался на борт с самой широкой, и самой тупой ухмылкой на лице, которую я когда-либо видел. Бросив его бронежилет на скамью, я усадил его напротив меня, и не мог сдержать улыбку, когда смотрел, как он закрывает один глаз, а затем резко открывает его, и в тот же момент другое веко начинало медленно закрываться. У него это был первый настоящий полет на вертолете.

На мосту мы сменили команду, и сразу оказались заняты ведением наблюдения с вышки и обеспечением безопасности инженерной разведки дороги. Инженерная разведка велась одним из двух способов. Два «ворчуна» шли по дороге с металлоискателями впереди танка. За танком всегда шел грузовик с пулеметом.50 калибра, установленным на крыше, а в кузове сидело полдюжины морпехов, сапер, санитары, а иногда и снайперская команда. Второй способ заключался в установке на передней части танка минного трала. Передняя часть трала была длиной в двадцать футов, и на ней были подвешены тяжелые цепи, которые протаскивались по дороге с целью вызвать срабатывание мин на безопасном расстоянии. К сожалению, «Чарли» зачастую противодействовали этому, используя взрыватели замедленного действия, которые иногда ловил грузовик за танком. Еще одна инженерная разведка покинула Ан-Хоа в то же самое время, как выдвинулись мы, поэтому две группы должны были встретиться примерно на полпути между базами.

К полудню мы достигли обычного места встречи, но второй группы инженерной разведки там не оказалось — командир ихнего танка передал по радио, что они напоролись на мину. Когда мы добрались до них, с танком все было в порядке, но грузовик, ехавший позади него, оказался полностью уничтожен.

Я думал, что к тому времени уже огрубел и притерся к жестокостям войны во Вьетнаме, но от того, что я увидел, мне захотелось умереть. Двухсотфунтовый фугас со взрывателем замедленного действия взорвался точно под центром грузовика. Куски грузовика и останки людей, которые находились в нем, оказались разбросаны в радиусе сотни ярдов. Первое, что я подумал, была ли на борту снайперская команда, или нет, хотя единственная причина, по которой другая команда должна сопровождать инженерную разведку, — это получение задания в каком-нибудь другом месте.

Я подбежал к командиру танка и спросил, были ли в грузовике снайперы. Он был явно потрясен, и его лицо было бледным. Дрогнувшим голосом он ответил.

— Я так не думаю.

Но мы все равно должны были проверить, так что Рэд и я начали неприятный поиск среди обломков.

Мне было реально жалко Рэда, я слышал, как у него несколько раз были позывы на рвоту, и он не был одиноким — позади меня тоже блевал один из танкистов. Я же был просто ошеломлен тяжелым запахом сожженной человеческой плоти.

Мы не нашли никаких свидетельств того, что в грузовике была снайперская команда, но при виде такой кровавой бойни, что-то внутри, более, чем обычно, беспокоило меня. Это было чье-то тело. Точнее то, что осталось от тела — все, что было ниже талии, исчезло, а останки обгорели. Однако, кое-что от него там осталось. Я вернулся, чтобы посмотреть на его «собачьи бирки»[98]. Они были обожжены и частично вплавились в его грудь. Когда я вытянул его личный знак, на нем остались кусочки обгорелой плоти. Когда я прочитал имя Лопес, я понял, что это был мой товарищ из нашего взвода в учебном полку. В своей памяти я сохранил его облик таким, каким он был на занятиях. Не знаю, как долго я просидел на корточках, пытаясь воссоздать его образ. Мой разум был похож на сломанную запись, застрявшую в ночном кошмаре.

Рэд, должно быть, чувствовал то же самое, что и я. Он мягко положил мне руку на плечо, я встал и посмотрел ему в глаза:

— Господе Иисусе, Рэд. Давай съебываться отсюда к чертовой матери.

Я отдал личный знак командиру танка и сказал ему, что я знал Лопеса.

— Он был хорошим парнем, — с горечью сказал я, и пошагал обратно к мосту. Один из парней из нашего грузовика крикнул нам вслед:

— Ребята, вас подбросить? — но я ничего не ответил, а только лишь зашагал быстрее. Мы пошли коротким путем, через рисовые поля и открытые пространства, что позволило сократить расстояние с восьми до почти четырех миль, но все равно нам потребовалась большая часть утра, чтобы добраться до моста. К тому же, мне приходилось часто останавливаться, чтобы дать отдохнуть своему колену.

На следующее утро у нас была запланирована очередная инженерная разведка, и я всерьез подумывал о том, чтобы избавить нас от этого, но после определенных душевных терзаний все-таки решил, что мы пойдем на нее. Я понял, что если я не вернусь в свой привычный ритм боевой службы, то уступлю своим страхам. А страх и безграмотность — это главные убийцы во Вьетнаме.

Когда на рассвете мы отправились на разведку дороги, такую же, как и накануне, я старался оптимистично смотреть на вещи. Оказавшись примерно в трех милях от моста, мы наблюдали, как реактивные самолеты обрабатывают на бреющем полете небольшую полосу джунглей в полумиле от нас, сбрасывая свой груз из пятисотфунтовых фугасных бомб. Мы всего лишь любопытствовали, поскольку находились вне опасной зоны для подобного удара, но случилось нечто странное — через открытое поле в нашу сторону полетел какой-то предмет размером и формой с грейпфрут. Я примерно прикинул, что пока он приблизится к нам, то должен истратить всю свою энергию, но не знал, было ли это частью бомбы или что-то другое, но по мере его приближения размер и форма не менялись.

Эта штука была примерно в ста ярдах от нас, когда трое из нас крикнули: «Утка!»[99] Я схватил Рэда за руку и потянул его вниз. Она ударила в задний откидной борт с такой силой, что от удара содрогнулся весь грузовик, а в борту осталась вмятина глубиной восемнадцать дюймов.

Это стало последней каплей. В качестве снайперов мы не достигали во время прочесывания дорог никаких значимых результатов, а просто брать нас с собой, чтобы обеспечить танку свободный огонь, не оправдывало риска. Я прекратил выходить на инженерную разведку и ограничил наши обязанности только ведением наблюдения с вышки и несколькими патрулями.

Тринадцатого числа нам сообщили, что нас вызывают на высоту 65. Четырнадцатого числа нас сменила другая команда, и на ближайшей «птичке» мы отправились на новое место нашей снайперской службы.

Глава IV Сто дней до приказа

P.S. Прилагаю к письму свой дембельский календарик. Когда получишь его, закрашивай каждый день по одному числу, начиная со 100, и к тому моменту, когда ты дойдешь до единицы, я должен быть уже дома.

Пока я нес свою легкую службу, Пэт был ранен второй раз выстрелом из РПГ. Осколки попали ему в обе ноги и в руку. Это был его билет домой, и когда он написал мне, что он теперь понял, что чувствовал я после ранения, я ему целиком и полностью поверил. Когда я услышал, он отправлен в Японию, то понял, что он уже был на пути обратно в реальный мир.

Высота 65 являлась крупной базой со всеми приличествующими удобствами: почтой, солдатским клубом и старыми фильмами, которые крутили в столовой три раза в неделю.

На высоте находилось две с половиной снайперские команды, поскольку один из командиров команд, который также выполнял обязанности командира отделения, заменился домой. Поскольку я был следующий по старшинству, то автоматически стал новым командиром отделения. Единственным человеком, с которым можно было поговорить здесь в любое время, был Рон Сондерс, служивший здесь три месяца. Я объединил его и Рэда в одну снайперскую команду.

За исключением необходимости быть командиром отделения, это была ненапряженная служба, то есть она была таковой до ночи на семнадцатое число. За предыдущие пару дней по нам выпустили несколько ракет и минометных мин, но в остальное время все было довольно тихо.

До половины десятого вечера, когда я пошел на вышку проверить снайперскую команду, я успел обработать свое больное колено и прихватить бутылку местного рома. Я поставил Рэда и Рона на их первое ночное дежурство. Внезапно за периметром, в восьмистах ярдах, началась перестрелка.

Рота морпехов возвращалась на базу, когда попала в засаду, устроенную ротой НВА. Наблюдая со своего наблюдательного пункта в «Старлайт», передо мной открывался завораживающий вид интенсивной перестрелки. Нетрудно было сказать, кто есть кто — мы использовали красные трассеры, «Чарли» использовали зеленые — как будто политики пометили своих пешек разными цветами.

Я потратил слишком много времени в джунглях, и когда я выдал Рону дальность и приказал ему открыть огонь, он с удивлением посмотрел на меня.

— Разве ты не собираешься вызвать огневую поддержку?

— Это займет слишком много времени. Стреляй!

Он прицелился из своей М-14 и быстро выстрелил трассером и двумя матчевыми патронами.

— Чуть вниз и вправо!

Рон выстрелил еще одну серию из трассера и двух матчевых пуль.

— Прямо в цель! Быстрее!

Пустые гильзы запрыгали внутри башни, пока он опустошал свой первый магазин. Рэд подал ему еще один. Я сказал Рону сделать то же самое, но быстрее. Я знал, что прицел вскоре засветится, и потребуется время на его восстановление. Яркие трассера на время снижали возможности прицела. Ред подал ему еще один магазин. Он вел огонь ритмично, в быстром темпе, и выпустил второй магазин менее чем за тридцать секунд. Затем в вышку попала пуля.

— Что это было? — спросил Рэд.

— Дьявол, Рэд, они стреляют по нам. Ты можешь себе это представить?

На самом деле, пули попадали в вышку с завидной регулярностью. Рон выпустил еще один магазин, я снял прицел с крепления, и мы упали за ограждение вышки, выложенное из мешков с песком. Пока он перезаряжался, мы с Роном разговаривали. Рэд бормотал различные ругательства всякий раз, когда пуля попадала в вышку.

— Похоже, по нам работает их пулемет, — сказал я. Рон согласился.

— Ну, сейчас покидать вышку точно не безопасно, даже если мы будем прыгать. Что будем делать? — спросил он.

— Застрелим засранца, — сказал я. — Ну если только смогу найти его.

Прицел почти восстановился, и я положил его сверху на мешки с песком, после чего немедленно пригнулся вниз.

— Черт, Рон, он просто за пределами этого периметра, примерно в пятидесяти ярдах справа от их основного подразделения. Слушай, я не могу просить тебя встать снова, здесь слишком жарко. Почему бы тебе не дать мне винтовку?

— Нет, дружище, сейчас я стрелок, а ты наблюдатель.

Так как Рэд был под огнем в первый раз, я сказал ему, чтобы он оставался внизу и подавал Рону магазины также, как он делал ранее. Мы поднялись, и Рон разрядил еще один магазин. Он бросил его на пол, как только мы снова нырнули вниз.

— Рон, он сменил позицию. Ты заметил паузу?

— Нет.

— А ты, Рэд?

— Нет.

— Должно быть, мы пропустили это. Давайте подождем и посмотрим, когда он прекратит стрельбу, чтобы переместиться. В него тяжело попасть, когда он на огневой позиции. Слушай, Рон, если он прекратит огонь, начни стрелять на десять футов правее его крайней позиции и продолжай так делать.

Мы ждали, и вскоре пули перестали бить по вышке.

— Сейчас! — крикнул я, и мы снова вскочили. Рон расстрелял еще один магазин, и мы пригнулись вниз. Медленно тянулись секунды — ничего. Довольно скоро мы посмотрели друг на друга и заулыбались.

— Думаю, что мы достали его, — сказал Рон с довольной ухмылкой.

— Да, скорее всего. Передай Рэду винтовку и дай ему поработать по «Чарли», пока перестрелка не закончилась.

«Старлайт» был засвечен от трассеров и дульных вспышек. Мы с Роном наблюдали, как Рэд опорожнил один магазин и начал второй, когда бой прекратился.

Я сел и посмотрел на пол вышки. Там была мешанина из гильз, пустых магазинов, грязи из мешков с песком и деревянных щепок.

— Приятель, все те трассеры, что это было — соревнование или что? — спросил Рон.

Ночь была холодной, однако я насквозь промок от пота. Вскоре я услышал суровый голос с земли. Я подошел к краю и глянул вниз.

— Кто там на дежурстве сегодня?

— Я.

— Кто «я»?

— Ланс-капрал Уард.

— Окей, Уард, командир базы хочет видеть тебя, прямо сейчас!

Я начал спускаться по лестнице, но ближе к середине наступил на ступеньку, которая была изрешечена пулями, и оступился. Пролетев вниз оставшиеся десять футов до земли, я шлепнулся в кучу пыли прямо возле ног первого лейтенанта. Удар по моему колену удвоил мою боль. Лейтенант наклонился и спросил, все ли у меня в порядке.

— Думаю да, хотя мне понадобится воспользоваться чем-то в качестве трости.

— Возьми мою винтовку. Я дам тебе руку.

Мы пошли прямо в офицерскую палатку. Лейтенант усадил меня на койке.

— Я схожу за санитаром, чтобы он осмотрел на ногу. Не уходи, командир может появиться здесь в любой момент.

На меня навалилось все сразу: усталость, ром и зашкаливающий адреналин. Взгляд затуманился, но мог сказать, что там находилось несколько офицеров. Пришел санитар и проверил мое колено.

— Перелома нет, но у тебя там ужасный шрам, приятель. Все, что я могу сделать, это перевязать его эластичным бинтом.

Еще до того, как док закончил, в палатку зашел командир базы. Все, кроме меня и санитара, стали по стойке смирно. Он сел на койку напротив меня.

— Ты знаешь, почему ты здесь очутился, ланс-капрал Уард?

— Нет.

— Ты стрелял изнутри периметра без разрешения.

— Ну и что?

— Это нарушение уставного порядка.

— Да ложил я на инструкции и на тебя тоже.

— Ты знаешь, с кем разговариваешь!?

Мне пришлось наклониться ближе к нему, чтобы на его петлице рассмотреть орла.

— А, ты целый полковник. Ну и что?[100]

— Я главный на этой базе!

— Да ну? Ты не очень-то хорошо ею и командуешь, так что иди на хер!

Я смутно осознавал, что все присутствующие офицеры внимательно слушали.

— Ты создаешь для себя чертовски много неприятностей, мальчик.

— Мальчик? С чего бы это, сукин ты сын? Еще посмотрим, кто здесь мальчик, дай только добраться до тебя, мудак!

Я дернулся к полковнику. Несколько рук довольно мягко потянули меня обратно на койку. В этот момент вперед шагнул лейтенант и предложил полковнику дать мне возможность отоспаться.

— Он будет здесь, я присмотрю за ним, сэр.

— Да, хорошая идея, лейтенант. Эээ, как ваше имя?

Я лег обратно и вскоре отключился на всю оставшуюся ночь.

В пять утра восемнадцатого числа, лейтенант уже стоял в нескольких футах от меня и светил фонариком.

— Уард, подъем!

Я подорвался вперед.

— Где я?

— В офицерской палатке. Слушай, и слушай внимательно, больше повторять не стану. Ты действительно взбесил старика.

— Все так плохо?

— Ты несколько раз послал его на три буквы!

— О, черт! И что теперь?

— Он написал рапорт, ты должен быть в Ан-Хоа до полудня.

— Когда первый вертолет?

— Не скоро. И если ты просто попадешься полковнику на глаза, он повесит тебя на ближайшем дереве, поэтому тебе лучше выйти с инженерной разведкой. Она отправляется через тридцать минут. Вот твои приказы. Пошли за твоей снарягой. Я должен оставаться с тобой до тех пор, пока ты не уберешься отсюда.

Пока мы шли к воротам, где выстраивались саперы и их прикрытие перед выходом на разведку дороги, я сказал лейтенанту:

— Думаю, я предпочел бы повеситься, чем всю дорогу ехать на грузовике в Ан-Хоа.

— Радуйся, что он тебя не арестовал.

— И почему же он не сделал этого?

— Я за тебя поручился, к тому же ты был пьян, и я понял, что ты не мог создать себе больше неприятностей, чем уже поимел.

— Спасибо.

— Не благодари меня, ты — часть полкового штаба. Тебе придется отвечать перед кем-то более высокопоставленным, чем здешний старик. Ты человек того же сорта что и он, что случается не так уж и часто. Я думаю, что все офицеры наслаждались этим шоу.

— Как твое имя?

— Это неважно, просто забирайся на грузовик и проваливай отсюда к чертовой матери. У меня хватает проблем.

— Эээ, лейтенант, ты не мог бы передать рядовому первого класса Сондерсу, чтобы он подменил меня здесь?

— Да, да, конечно. А теперь проваливай.

Поездка в Ан-Хоа оказалась такой, как я и предполагал. Единственное, что меня отвлекало от тяжелой, пыльной дороги и боли в колене, была мысль о гауптвахте в Дананге.

Мой командир отделения встретил меня сразу же, как я слез с грузовика.

— Уард, что к чертовой маме происходит? Ганни хочет видеть тебя немедленно!

— Я расскажу тебе все, что знаю, по дороге.

Я постучал в дверь к ганни и сразу же был приглашен внутрь возгласом: «Заходи, Уард!». Я даже удивился, откуда он узнал, что это был я. События происходили быстрее, чем я мог за ними угнаться. Я вошел в его палатку. Он был серьезным, и начал говорить, прежде чем я сел.

— Ты знаешь лейтенанта Меркеля?

— Не уверен, ганни.

— Ага, но он тебя знает. Он звонил сюда вчера вечером и сообщил, что у тебя неприятности на высоте 65.

— А шкипер в курсе?

— Конечно! На самом деле, у меня есть час, чтобы привести тебя в порядок перед тем, как ты предстанешь в полный рост перед человеком. Твой командир отделения прямо сейчас получает новую униформу и ботинки, ты будешь настоящем красавчиком.

Я взглянул на свой камуфляж для джунглей и ботинки. «Рванье, — подумал я. — Но я же полевой морпех, какого черта я делаю здесь, в этом бардаке?

— Я открою душевую, так что ты сможешь вычистить и побрить все, чтобы тебе было не больно, когда ты подумаешь об этом.

— Черт побери, ганни, во что я влип?

— Я не знаю. Это может быть как просто офицерское собрание, так и трибунал. Только шкипер знает. Сначала о главном. Когда войдешь в его палатку, — неважно, сколько времени это займет, — стой по стойке смирно. На капитана не смотри, смотри на занавеску за его столом, и говори только тогда, когда тебя об этом просят, точно так же, как в учебке. Я не могу пойти с тобой, но я буду ждать снаружи. Теперь марш приводить себя в порядок.

Прогулка до палатки шкипера показалась очень короткой. У двери, перед тем, как постучать, в качестве последнего действия, вытер пыль со своих ботинок о заднюю часть штанин. Я посмотрел на ганни, он просто кивнул, и после постучал в дверь три раза.

— Сэр, ланс-капрал Уард по вашему приказанию прибыл, сэр!

— Войдите!

Я встал по стойке смирно, глядя на занавеску. Я хотел посмотреть на капитана, но Ферджи вполне доступно объяснил мне на этот счет. Капитан Хадсон начал.

— Вы наделали довольно много шума на высоте 65 прошлой ночью.

— Да, сэр.

— Сюда входит несколько вещей: стрельба из огневой базы без разрешения, нарушение субординации, даже угроза физической расправы с вышестоящим офицером, и это еще не все. Мне продолжать, Уард?

— Нет, сэр.

— Все это серьезные обвинения. Никогда еще не встречал ничего подобного, Уард, хотя и попадалось всякое причудливое дерьмо.

— Да, сэр.

— Я только что завтракал с капитаном Бернсом, который чуть ранее утром прибыл с высоты. Он шкипер роты, которая попала в засаду прошлым вечером. Вы знали, что вас представили к повышению?

— Нет, сэр, не знал.

— В любом случае, вернемся к капитану Бернсу. Пока мы ели, он рассказал мне, что произошло. На рассвете они обнаружили двадцать одно тело солдат противника, и будь я проклят, если он не относит половину убитых на ваш счет.

Я не мог удержаться и посмотрел на него. Мои мысли побежали вперед, и я начал думать, какую половину из двадцати одного человека мы уничтожили.

— Я также получил личный звонок от лейтенанта, как же его, Меркеля, так вроде его зовут. Он хотел, чтобы я знал, что вышку обстреливали весьма интенсивно, кажется, вы поймали «Чарли» в плотный перекрестный огонь, так что они были вынуждены снять пулемет с засады, чтобы только заняться вами. За пределами периметра они также обнаружили тела расстрелянного пулеметчика НВА и его подносчика боеприпасов. Все верно, Уард?

— Да, сэр.

— Как обычно, мы заботимся о своих, и я не вижу никаких причин для того, чтобы отправлять это дело в штаб. С одной стороны, у меня есть капитан, который считает, что ты должен получить благодарность, а с другой стороны — полковник, который хочет тебя расстрелять. Вольно, Уард!

Было очень тихо, за исключением звука, создаваемого ручкой, которой шкипер слегка постукивал по своему рабочему столу.

— Как ты думаешь, что я должен с тобой сделать, Уард?

Мои мысли мгновенно вернулись в лагерь для новобранцев. Наиболее часто задаваемый там вопрос был: «Как вы считаете, каким должно быть ваше наказание, рекрут?» Если человек озвучивал слишком слабое наказание, инструктор начинал его кошмарить. Если он озвучивал слишком сильное наказание, то он сам себя наказывал излишне строго и выглядел в глазах остальных как рисовщик. Но я больше не был в лагере, сейчас мне задали вопрос по-настоящему. Я должен был дать шкиперу ответ — и у меня не было времени подумать. Что бы сделал сержант Грейвс? Нет, что бы он сказал? Я выпалил:

— Дать мне медаль, а затем расстрелять, сэр?

Тонкая улыбка искривила шкипера губы.

— Почти в точку, Уард. На бумаге ты был капралом в течение двух месяцев. Это остается, но я собираюсь разжаловать тебя обратно до ланс-капрала, так что у меня будет что отправить на высоту 65. Ты следишь за моими мыслями, Уард?

— Да, сэр.

— Окей, а теперь я повышаю тебя обратно до капрала. Поздравляю. Свободен!

Я стал по стойке смирно, но даже не шелохнулся, чтобы уйти. Хадсон оторвал глаза от бумаг на своем столе.

— Что-нибудь еще, Уард?

— Эээ, да, сэр. На вышке находилось еще два человека.

— Черт подери, я не верю тебе, Уард. Немного преувеличиваешь, не так ли?

— Полагаю, что так, сэр.

— Ладно, давай мне их имена, их тоже повысят. Но это не означает, что я оправдываю твои действия на высоте 65, понятно, Уард?

— Да, сэр. Рядовой первого класса Сатер и рядовой первого класса Сондерс, сэр.

— Что-нибудь еще, Уард?

— О нет, сэр!

— Хорошо. А теперь убирайся отсюда и принеси всем нам пользу. И держись подальше от неприятностей.

— Да, сэр!

Я повернулся и зашагал к двери. Возле палатки шкипера ганни протоптал в пыли небольшую дорожку. Он по-прежнему ходил взад-вперед, когда увидел, что я выхожу, и устремился в мою сторону.

— Ну что там?

— Ганни, ты не поверишь. Он повысил меня, разжаловал, и снова повысил меня просто вот так, — сказал я, щелкнув пальцами.

— Ты вляпался в дерьмо и вышел, благоухая как роза, не так ли, Уард? Думаю, что нам лучше дать тебе несколько капральских шевронов. Но ты должен знать только одну вещь, — я хочу быть первым, кто их тебе прицепит.

— Да, конечно, ганни, не волнуйся. — Я все еще пытался переварить последние десять минут.

— Мы подождем до начала месяца, когда большая часть команд будет на базе.

— Большое спасибо, ганни.

Закрепление шевронов — это и честь, и испытание одновременно. Человек, получивший новое звание, проходит между двумя шеренгами, в которых стоят люди, равные или выше его по званию, и каждый из них хлопает его по плечу. Так случилось, что на базе оказалось четыре капрала и четыре сержанта, чтобы прикрепить мои шевроны. Хотя я думаю, что ганни шлепнул несильно, остальные плевали на свои суставы и размахивали руками так, будто они собирались бросить фастболл[101]. В конце шеренги у меня было такое чувство, будто мои руки отбиты по плечо. Сержант Пьюл решил, что шевроны не прикрепились, так что мне пришлось идти сквозь шеренгу обратно.

Я отодвинул головой полог палатки. Два дня спустя, у меня уже будет отдельный столик на ужин, и мне не нужно будет отправлять нового бойца за своей пайкой. А еще через неделю я смогу отдавать честь надлежащим образом.

Вскоре после моего повышения до капрала, во взводе произошел небольшой спор. В конце декабря, вновь назначенный командир команды из отделения сержанта Пьюла получил посылку от своего отца.

Как обычно, интерес к посылке из дома был высок. В такой момент, те немногие из нас, кто находился в Ан-Хоа, собирались вокруг для ритуала ее вскрытия, предвкушая угощение. Он распаковал посылку, и раскрыл несколько коробок с вручную снаряженными патронами, имевшими пули с серебряным носиком. Атмосфера в палатке сразу же стала напряженной. Энтузиазм нового командира команды быстро исчез, когда кто-то строго спросил:

— Ты собираешься это использовать?

— Да, конечно. Почему бы и нет?

После этого ребята начали расходиться. Я подождал, пока все ушли, и сказал:

— Ты знаешь, что они противоречат Женевской Конвенции?

Так же как и любой из нас, он знал, почему они были запрещены. Пули с серебряным носиком предназначены для того, чтобы мягкие пули расплющивались при ударе, вызывая в теле человека огромные раны[102].

— Гукам насрать на Женевскую Конвенцию, — огрызнулся он. Я ничего не ответил и просто ушел.

В течение следующей недели его достаточно спокойно опекали другие снайперы, и под конец он таки сдал эти патроны в оружейку.

Двадцать пятого декабря я затащил Рэда в самый безопасный бункер в нашем периметре, чтобы встретить Рождество. Когда мы туда прибыли, вечеринка только началась.

У одного из «ворчунов» была бутылка из-под Клорокса с водкой, и после первого же глотка я спросил парня, ополоснул ли он бутылку.

— Нет, а зачем?[104]

Я не смог придумать ответа, который бы что-то изменил, поэтому мы пили самую отвратительную на вкус водку и курили травку.

Наступление темноты ознаменовало начало празднования Рождества. Мне никогда не приходилось пускать сигнальные ракеты, но в ту ночь через мои руки их прошло предостаточно. Небо над Ан-Хоа озарилось ослепительной вспышкой красных, белых, синих и зеленых вспышек. На следующий день командир полка выразил свое неудовольствие, но на самом деле это никого не волновало, и я не думаю, что это сильно обеспокоило и самого командира. Наверно, для парней это был самый безопасный способ выпустить пар из-за того, что их не было дома на Рождество.

Двадцать девятого мы с Рэдом общались в бункере в нейтральной зоне. После полуночи зазвонил полевой телефон. Я не мог поверить, что нас вызывают.

Узкая тропа, ведущая к бункеру, была длиной в полмили и петляла между рядами колючей проволоки, крутыми траншеями и оврагами. Было пасмурно, и если не считать света от случайных вспышек вдалеке, единственный фонарик, который был у нас, в такой темноте оказался почти бесполезен. Я нагрузил Рэда, и мы тронулись в обратный путь. У него была М-16, я же шел с М-14, оба с установленными «Старлайтами».

Я хорошо знал дорогу, но, учитывая условия, даже мне было трудно ориентироваться. С Рэдом, который был Эф-Эн-Джи, вышла совсем другая история. Я не мог удержаться от смеха, когда он падал или цеплялся за колючую проволоку примерно через каждые двадцать футов, разбив попутно прицел «Старлайт».

Когда мы все-таки добрались до базы, Рэд действительно представлял собой забавное зрелище. Его камуфляж был разорван, сам он был покрыт грязью. Когда сержант Пьюл увидел его, с ним случился припадок. Ему придется объясняться с ганни, что случилось с очень дорогим оптическим прицелом. И после этого ганни придется объясняться с капитаном. Я был командиром команды и должен был принять его гнев на себя. Я недоверчиво смотрел, как Пьюл ругается на все, что находится в палатке. Стены, палаточные столбы, столы, даже наш священный маленький холодильник. Я никогда не видел его таким взбешенным. Я не понимал и десятой доли того, что он выкрикивал, но точно знал, что это не то, что парень сказал бы своей матери. Когда он выдохся, на его лице застыл растерянный взгляд. Пришлось прийти ему на помощь.

— Боевые потери, сержант. Просто спишите его на боевые потери, — сказал я.

— Да, да, именно это я и сделаю, — пробормотал он себе под нос и ушел.

Я обнял Рэда за плечи и изо всех сил потащил его в медпункт. Санитар бросил на меня странный взгляд и повел Реда к месту, где можно было раздеть его и смыть грязь. Я сел его ждать и заснул.

Док разбудил меня через час.

— Твой друг готов идти. Я знаю, что вы, ребята, чокнутые, но у него царапины и синяки по всему телу. Он что, упал с горы?

— Нет, он чертовски хороший стрелок, просто еще не научился ходить.

Санитар только покачал головой. Кажется, на войне часто качают головой — просто не могут найти слов, соответствующих ситуации.

Мое первое задание на работу с контрразведкой пришло на следующий день, когда мой командир отделения приказал мне выбрать другого командира команды, с которым я хорошо ладил.

— Другого командира команды? Почему?

— Это самое подходящее слово. Вы оба будете работать с М-16 с установленными «Старлайтами». Никаких рюкзаков, все личные вещи оставите здесь. Возьмете с собой только карточку Женевской конвенции[105] и пищевой рацион типа «К» на двадцать четыре часа.

— Погоди минутку, что все это означает?

— Через час в командном бункере состоится совещание. Там вам все расскажут. Извини, Уард, но больше я ничего не знаю.

На базе находился Рон Фикс. Он был одним из первых моих напарников, ставших командиром команды. Я гордился тем, как он появился, и мне нравилось, как он работает, поэтому я выбрал его. У меня возникло ощущение, что его чувство юмора пригодится, когда мы сделаем то, что собирались сделать.

Кроме яркого света, который сиял на огромной тактической карте Юго-Восточной Азии, в бункере было темно и прохладно. Мы опоздали на пару минут, и когда прибыли, на скамейках с откидными сиденьями вокруг карты уже сидело несколько офицеров. Рядом с картой стоял полковник с длинной указкой в руке и что-то говорил присутствующим.

Когда мы вошли, он глянул на нас.

— О, отлично. Я смотрю, что этой ночью с нами будут снайперы. Не будете ли вы так любезны подойти сюда, чтобы вас могли видеть все, и представиться.

Мы подошли ближе к свету.

— Капрал Джей Ти Уард. — я сделал паузу, чтобы Рон что-то сказал, и когда он не прореагировал, слегка толкнул его локтем.

— Эээ, ланс-капрал Фикс, сэр.

— Благодарю, джентльмены. Прошу садиться.

Мы забрались в наш привычный угол, как можно дальше от остальных, и когда уселись, Рон наклонился, чтобы прошептать:

— Ну что?

— Не знаю, но все это мне уже не нравится. Полковник слишком любезен, хоть к ране прикладывай. И глянь, здесь два офицера АРВН.

Тем временем полковник повернулся к остальным и сказал:

— Снайперы обеспечат прикрытие вертолета ночью при посадке.

«Ничего страшного, — подумал я. — Мы уже делали это раньше», — но когда он поднес указку к цветной булавке, воткнутой в карту, мы с Роном посмотрели друг на друга и одновременно одними губами произнесли:

— Черт!!!

Булавка, на которую указал полковник, находилась через вьетнамскую границу в Лаосе. Я наклонился к Рону:

— Ты когда-нибудь был в Лаосе?

— Нет.

— Я тоже, но мы отправимся туда этой ночью.

Когда полковник снова заговорил, нам не потребовалось много времени, чтобы догадаться, что перед нами был отряд ликвидаторов. После совещания мы ушли первыми, и разговаривали на обратном пути к своей палатке.

Поначалу мы обсуждали технические вопросы. Мы решили, что Рон возьмет с собой четыре гранаты и пистолет.38 калибра, который прислал ему отец. Я прихвачу с собой дополнительный рацион «К», сухой суп, аптечку первой помощи и боеприпасы. Мы торжественно прошли остаток пути до нашей палатки и сели на койку бок о бок. Я нарушил молчание первым.

— Послушай, Рон, я не знал, что это такое.

— Да ладно, все в порядке. Тебе нужен кто-то, кто не даст тебе причинить себе боль.

Мы рассмеялись, правда, невеселым смехом, но это был все же смех. Я достал свои карты, чтобы посмотреть, что может потребоваться для возвращения, если с вертолетом что-то произойдет. Выглядело не очень обнадеживающе, — необходимо было пересечь около шестнадцати миль по территории Лаоса и большую часть территории «Аризоны». Мы проложили три маршрута вокруг «Аризоны» и два через нее, но все сводилось к одному и тому же — к марш-броску на сорок-семьдесят миль по небезопасным районам без радиосвязи.

На подготовку у нас было четыре часа, и она заняла большую часть времени. Пока мы чистили и смазывали наши винтовки, ставили новые батареи в «Старлайты», крепили все снаряжение и тщательно наносили маскировочный грим на лица друг друга, то поддерживали непринужденный разговор.

В какой-то момент Рон спросил:

— Ну и как мы с этим справимся?

— Что ты имеешь в виду?

— Вот здесь, сверху. — Он указал на свою голову. Наши глаза встретились в безмолвном взгляде.

Я отвел взгляд и вернулся к тому, что делал.

— Полковник сказал, что мы должны обеспечить защиту вертолета, так что именно это мы и проделаем. Что эти парни будут делать в деревне, нас не касается. Сосредоточься на «птичке», это билет на обратный путь для нас всех.

Когда мы добрались до посадочной площадки, боевой вертолет «Хьюи» уже разогревался. Первыми сели два агента контрразведки, затем офицеры АРВН. Мы с Роном садились крайними и должны были выходить первыми. Пока мы проделывали на вертолете самый долгий и неудобный полет на моей памяти, никто из нас не произнес ни слова. Пока я наблюдал за остальными, мои мысли вернулись к совещанию. У меня не было иллюзий, что пленных не будет, поэтому я просто сосредоточился на предстоящей задаче.

Высадка оказалась такой же необычной, как и сама операцию. Из вертолета был выброшен стробоскоп, чтобы пилот мог зафиксировать высоту. Единственный тусклый красный огонек в кабине делал миссию еще более зловещей. Когда вертолет начал снижаться, пилот переключился в «режим шепота», который использовался для скрытной посадки — на малой высоте он отключил двигатели от роторов и начал садиться на авторотации (когда аэродинамическая сила воздействует на все еще вращающиеся лопасти, создавая подъемную силу).

Сели мы быстро и жестко. Сразу после приземления, мы с Роном выскочили в противоположные стороны, пробежали около тридцати футов и встали на колено. Агенты контрразведки и АРВН, вооруженные только пистолетами.45-го калибра и охотничьими ножами Боуи[106], скрылись в деревне.

Интересно, думал ли Рон о том же, о чем и я, а именно что контрразведка должна иметь все самое лучшее. У них должны были быть свои снайперы, чтобы прикрывать этот вертолет. Последующие тридцать минут были чрезвычайно напряженными. Единственным звуком был свист медленно вращающихся винтов вертолета.

Во время семи «ночных рейсов», как я их называл, мы столкнулись с неприятностями лишь один раз. Два Ви-Си увидели или услышали наше приближение и начали стрелять по вертолету после того, как мы приземлились. Они находились со стороны моего напарника, и он открыл ответный огонь. Со «Старлайтом» потребовалось всего три выстрела, чтобы ночь вновь стала тихой, но мы потеряли элемент внезапности. Команда контрразведчиков не добралась до деревни, и когда пилот раскрутил винты для взлета, мы все побежали обратно к вертолету. Когда мы приземлились в Ан-Хоа, при осмотре вертолета, в непосредственной близости от основного маслопровода, ведущего к двигателю, были обнаружены два пулевых отверстия.

Спустя много лет я узнал, что участвовал в специальной части программы «Феникс»[107]. Считается, что в этом проекте принимало участие всего с десяток снайперов-разведчиков морской пехоты.

Большая часть января была нервирующим потоком прилетающих ракет, минометных мин и прощупывания периметра Ан-Хоа противником.

Я начал уставать от бесконечной череды сторожевой службы на вышке и на периметре, и случайных ночных полетов. Услышав, что рота «Дельта» выводится в Дананг, в Чайна-Бич, на трехдневный отдых, я, не теряя времени, я спросил ганни, можно ли меня назначить туда. Он посмотрел на меня с хитрой ухмылкой и не успел я ему сообщить, что мои нервы уже ни к черту, как он выдал мне распоряжение о том, что я выхожу вместе с ними.

Когда рота отправлялась в отпуск внутри страны, это таки было зрелище. Уставшие и изнуренные морпехи выходили в Ан Хоа, получали новое обмундирование, затем вертолетами перебрасывались в Дананг, а уж потом на грузовиках прибывали на небольшой военный курорт Чайна-Бич.

В оружейке, прямо за воротами, у нас проверили оружие. Вокруг огражденной территории повсюду стояли посты военной полиции и береговые патрули. Командование не хотело, чтобы что-то выплеснулось за стены Чайна-Бич, вне зависимости от того, что будет происходить на протяжении следующих семидесяти двух часов.

Морпехов высадили и, как только грузовики исчезли, на пляже появилось два гигантских вилочных погрузчика — один с поддоном пива размером 10х10 футов, а второй — с содовой. Они опустили поддоны, быстро выехали с территории и ворота закрылись.

Более ста пятидесяти морских пехотинцев бросились к поддонам, вопя и крича. Моя первая попытка заполучить пиво закончилась тем, что мне ненароком заехали локтем в горло. И я решил чуток подождать.

Я наблюдал, как раз за разом с поддонов вырывали банки с пивом и содовой. Рон Уиллингем, также присоединившийся к роте для отдыха, подошел ко мне, протянул кусачки и произнес:

— Шкипер попросил меня срезать упаковочные полосы на этих поддонах, но я не могу даже приблизиться.

Я даже не смотрел не него, будучи потрясенным тем, что мне приходилось видеть. Всё, что я смог делать, так это промочить горло и проговорить:

— Это рота «Дельта».

Санитары обрабатывали парней, порезавшие себя острыми металлическими полосами, с помощью которых стягивалось содержимое поддонов, но они упорно лезли к ним. Вскоре, большая часть пива вытащили, так что полосы сами ослабли и упали. В конечном итоге и нам с Роном досталось несколько банок, и мы сели под пальмой, чтобы поболтать.

За семьдесят два часа исчезло сотни банок пива, большинство из которых было облито или выплеснуто в Южно-Китайское море. Вскоре начали появляться различные «вкусняшки», которые привезли с собой парни — крепкие напитки, косяки с марихуаной, «спид»[109], пиум и героин.

В течение последующих трех дней я наблюдал, как содержимое поддонов исчезает подобно айсбергу на солнце. Ворота открывались лишь тогда, когда надо было вынести перебравшего или избитого морского пехотинца. К тому времени, как отпуск закончился, пиво уже не было, а содовой оставалась лишь одна треть. С огромным сожалением толпа морских пехотинцев снова погрузились в грузовики, чтобы вернуться в Ан-Хоа. Вернуться опять на войну.

Я проверил свою винтовку и отправился навестить некоторых знакомых в Дананге. Мне нравился этот город, думаю, из-за своих мощеных улиц, автомобилей, ночных клубов, и людей в гражданской одежде. Тем самым я успокаивал себя, что в мире существуют и другие цвета, кроме камуфляжного зеленого. Ганни Ферджи знал, что я в любом случае вернусь позже.

Я направился в автопарк, чтобы повидаться с Рэнди Петерсоном.

— Как тебе удается бывать здесь так часто? — спросил Рэнди. Я поднял винтовку и улыбнулся. Звание Рэнди позволяло ему спокойно позволить себе двухдневный отпуск без всяких проблем. Барри же должен был оставаться на дежурстве.

Я опустошил карманы брюк и подошел к Рэнди с десятью банками теплого, взболтанного пива, которые я заныкал на пляже. Мы обрызгали друг друга пивом, на несколько секунд забыв даже, где мы находимся. Мы обменялись новостями о наших боевых товарищах, а после разговор стал серьезнее. Настало время для вечеринки.

На следующий день мы отправились посмотреть Дананг по-настоящему.

— Я знаю местечко, где мы можем арендовать парусник, — сказал Рэнди. Это привлекло мое внимание.

— А что с колесами? — спросил я.

— Вообще не проблема, возьмем джип с автопарка.

— Вот так запросто?

— Да, вот так запросто.

— Так чего же, черт возьми, мы тогда до сих пор здесь торчим? Поехали!

На джипе, который мы взяли, были нанесены знаки различия майора.

— Рэнди, да ты вообще охренел!

— Неа. Мы отремонтировали его, и типа взяли покататься, чтобы убедится, что с ним все в порядке. Верно?

— Да, верно.

Я сел в машину и почему то мне пришла в голову фраза Ферджи, которую он твердил мне постоянно: «Держись подальше от неприятностей». Мы подъехали к военторгу и прикупили пару ящиков пива, а после я попросил Рэнди подкинуть меня к лагерю подразделений Южной Кореи.

Слухи подтвердились. Вокруг их расположения не было никакого забора или колючей проволоки, только лишь невысокая стенка, сооруженная из ящиков из-под гранат, заполненных песком. Входные ворота были сделаны в восточном стиле из тяжелых, ярко окрашенных деревянных балок. По обеим сторонам ворот стояла неподвижно охрана, за которой виднелись ряды палаток.

— Приостановись, — сказал я Рэнди. Его это развеселило, но у ворот он все-таки остановился. Я взял ящик пива, подошел к одному из охранников и отдал ему. Он быстро взял его, без всякого выражения на лице поклонился и положил его на землю за стенкой. Я тоже кивнул и вернулся к джипу.

— Что все это значит?

— Я в долгу перед ними, — сказал я и изменил тему разговора. — Так что там насчет парусника?

Мы подъехали к местечку недалеко от Чайна-Бич и арендовали небольшую парусную лодку. Мы оба ходили под парусом дома, на озерах, и теперь с нетерпением ждали встречи с Южно-Китайским морем. Нашими единственными припасами были три упаковки пива по шесть банок.

Мы обогнули небольшой полуостров, выступающий в гавани Дананга, и нам открылся потрясающий вид — огромный залив был забит самыми разнообразными кораблями: торговые суда, военные корабли, нефтетанкеры и два госпитальных судна. Корабли стояли в очереди, чтобы добраться до причалов и доков, растянувшись до горизонта. У входа в гавань зловеще маячил эсминец.

Вода в гавани была гладкой, как шелк, а парусник прекрасно управлялся, и пока мы пробирались между стальными громадами, то прикончили вторую упаковку пива.

От употребленного пива у нас взыграло «мужество», и мы решили проверить эсминец. Его размеры ввели нас в заблуждение касательно дистанции, и поэтому у нас ушло около получаса, чтобы подойти к его корме. Когда мы направились вдоль борта к носу корабля, его корпус находился всего в сорока футах от нас, и мы были в восторге от всех его орудий и зауважали его боевые возможности.

На боевых судах вахту несли морские пехотинцы, и примерно на полпути один из них нас заметил. Он перегнулся через леер с мегафоном.

— Вы находитесь в запретной зоне. Немедленно отойдите от корабля на сто пятьдесят футов!

— Да пошел он, — сказал Рэнди, и мы продолжили следовать своим курсом. Через тридцать секунд морпех снова вернулся к мегафону, на этот раз снимая винтовку.

— Повторяю, вы находитесь в зоне свободного применения оружия, немедленно отойдите от корабля на сто пятьдесят футов!

— Рэнди, он это серьезно.

— Да, в самом деле, давай-ка отойдем.

Мы легли на обратный курс и вскоре пришвартовались у причала.

Той ночью нам с Рэнди отлично спалось. Утром мы узнали, что где-то в полдень австралийцы из организации обслуживания организовывают шоу в солдатском клубе. Пока чистил зубы, я разглядывал себя в зеркало. Я не брился четыре дня, мои волосы стали слишком длинными, и на мне была ярко-синяя футболка. Я не совсем соответствовал дневному дресс-коду Дананга. Потом я проверил свою винтовку, которую Рэнди держал под замком в своем шкафчике.

Барри сообщил Рэнди, что майор уже спрашивал, как скоро его джип будет готов. Рэнди сказал:

— Вымой его, особенно обрати внимание на банки из-под пива и отправь ему его машину. Я возьму другой.

Мы оправились в другое здание, где была зона технического обслуживания, и уже там внутри Рэнди снял с гвоздя на стене доску. Его палец начал двигаться по перечню, где были перечислены автомобили с указанием их технического состояния.

— Ага, — произнес он, повесил доску обратно на гвоздь, и непринужденным жестом предложил мне следовать за ним. Мы шли между рядами грузовиков и джипов, которые находились на различных этапах ремонта. Он положил глаз на машину полковника и сел за руль.

— Поехали!

— Ты что, рехнулся? Джип полковника? Почему сразу не генеральский?

— Слишком очевидно.

— Слишком очевидно? — Я подумал о том, что скажет шкипер, если узнает, что я угнал джип полковника.

Перво-наперво мы оправились в столовую ВВС, где плотно позавтракали, а после направились в солдатский клуб. Он был закрыт до десяти утра, поэтому нам пришлось сорок пять минут сидеть и наблюдать, как перед ним растет толпа морских пехотинцев.

— Глянь на это, — произнес Рэнди. — Если клуб не откроется вовремя, то они разнесут двери в щепки.

Я посмотрел на него и улыбнулся.

— Они разнесут весь клуб в Ан-Хоа, даже если он будет открыт.

Клуб открыли вовремя, и толпа парней повалила туда. С помощью локтей мы пробрались к бару, купили пару банок пива и уселись за пустой стол. Не успели мы допить вторую банку, как за соседним с нами столом вспыхнула драка, и уже через несколько секунд человек лежал на полу, скрючившись от боли. Полдюжины мужчин набросились на пехотинца, который просто погрузил штык по рукоять в живот того парня.

Как только я повернулся к Рэнди, до меня дошел запах теплой человеческой крови.

— Рэнди, давай-ка выйдем на улицу и обождем.

Снаружи было еще жарче, но запах крови, — точно так же, как и другие образы, звуки и запахи войны, — рождал мгновенные ассоциации, такие как летящие мины и мины-ловушки. Мы отошли ближе к театру, в то время как двух морских пехотинцев увезли — одного в госпиталь, а другого — на гауптвахту.

Клуб быстро заполнился людьми, и нам не пришлось долго ждать, пока на сцену сядет вертолет, и на сцену выйдет девичья рок-группа. В течение следующих двух часов четыреста морских пехотинцев наслаждались выступлением, а когда шоу закончилось, мы поспешили к джипу.

Дежурство Барри заканчивалось, поэтому на обратном пути к автопарку мы остановились у военторга и запаслись большим количеством пива. Барри забрался в джип, и мы отправились в путешествие по Данангу так, будто это всё является нашей собственностью. Каким-то образом нам в течение почти трех часов удавалось ускользать от обнаружения, прежде чем нас тормознула военная полиция.

Вероятно, это была моя вина, так как мой головной убор сдуло, а синяя футболка помочь не могла. Мы пили пиво и весело проводили время, но военная полиция не была этому рада.

— Следуйте за нами! — рявкнул один из них. Пока мы близко двигались за их джипом, Рэнди казался слишком спокойным. Поскольку мы все были морскими пехотинцами, они отвезли нас в штаб берегового патруля и передали нас им. Когда они спросили, к какому подразделению мы относимся, нас сразу же разделили. Рэнди и Барри отвели на скамейку в задней части комнаты, мне же приказали стоять у телефона возле входа, а лейтенант прождал сорок пять минут, пока наконец не связался с моим шкипером в Ан-Хоа. Он кратко рассказал всё, повесил трубку, пошел в крайнюю комнату и вернулся с головным убором и зеленой футболкой.

— Вы должны успеть сесть на ближайший вертолет до Ан-Хоа. Я попрошу кого-то отвезти вас на ближайшую посадочную площадку.

— Лейтенант, мне нужно переговорить с ланс-капралом Петерсоном буквально минутку.

— Хорошо, только по-быстрому.

— Лейтенант, мне нужен карандаш и бумага.

— О, Господи! Что-нибудь ещё, снайпер?

Я поспешил к Рэнди и опустился на колени.

— Мне нужен пароль от твоего шкафчика, чтобы забрать винтовку. Мне нужно возвращаться в Ан-Хоа.

Я написал номер и спросил, все ли в порядке.

— Конечно, нас все время ловят.

— Спасибо, что сказал, Рэнди, и спасибо тебе за хорошо проведенное время. Ребята, а что они с вами будут делать?

— Эээ, ну, они заставят нас посидеть на этой холодной скамье еще пару часов, а потом нам придется доставить джип полковнику. Не беспокойся.

— У нас мало времени, Рэнди, если я не смогу вернуться, чтобы повидаться с тобой — увидимся тогда уже дома. И с тобой тоже, Барри.

— Будь жив.

— Спасибо, ребята, вы тоже.

Я сменил свою футболку и пошел к береговому патрулю для маленькой поездки на посадочную площадку. Дежурный сержант сообщил мне, что, согласно моим приказам, я поз дно возвращаюсь в свое подразделение, и мне придется чистить сортиры и сжигать дерьмо весь остаток дня. Я положил винтовку на его стол.

— Вы же позаботитесь о ней, не так ли, сержант? — и получил вполне ожидаемый красноречивый взгляд, когда использовал винтовку для того, чтобы заставить кого-то думать.

Я подошел к морпеху, который стоял возле пятидесятипятигаллоной бочки, разрезанной пополам и на две трети наполненной дерьмом, мочой и дизельным топливом. Мы засунули брусья через отверстия, прорезанные с каждой стороны, и понесли ее вниз по склону, чтобы поджечь. Мы просто стояли там и наблюдали, как из бочки выплывает черный тяжелый дым и пламя.

Дерьмо еще не было сожжено и наполовину, когда ко мне пришел сержант с моей винтовкой. Он держал ее так, как будто мог поймать от нее какую-то смертельную заразу.

— Там сейчас будет вертолет, который делает две остановки, прежде чем доберется в Ан-Хоа. Он отправляется через пятнадцать минут.

Я взял винтовку, а сержант резко развернулся и быстро вернулся в бункер.

В Ан-Хоа мы с Ферджи обменялись приветствиями, он склонился над столом и посмотрел мне в глаза.

— Старик устал от всех этих телефонных звонков со всех концов ада и вытаскивания тебя из различных проблем. Я удивлен, как он тебя еще не разжаловал.

Я знал, что сейчас уже не смогу выйти сухим из воды, поэтому спросил:

— Что он собирается делать?

— Это хуже, чем быть разжалованным. Он отправляет тебя на высоту 65.

— О нет, ганни, скажи мне, что это шутка.

— Никаких шуток. Там уже находится две команды, и ты будешь отвечать за них. В последнее время в том районе противник ведет себя очень активно, так что поработаешь так, как сочтешь нужным. Да, и это не приказ, но я рекомендую тебе обходить тамошнего полковника стороной.

Я откинулся на спинку стула и потер виски. Ганни просто смотрел на меня с большой, зловещей улыбкой.

Ганни не нужно было лишний раз предупреждать меня, чтобы я держался подальше от полковника, но единственно верным способом сделать это, было оставаться в джунглях как можно дольше. Оставив командира команды, капрала Дэвиса, и его напарника, ланс-капрала Мартинеса, находиться на высоте на постоянной основе, я взял на себя большую часть полевых выходов в составе команды из трех человек, вместе с рядовым первого класса Макдональдом и ланс-капралом Лайтфутом. С Дэвисом я поддерживал связь по радио.

В случае возникновения проблемы, или на случай совещания на высоте, где я должен был бы присутствовать, я мог поймать ближайшую «птичку», и улететь на базу, оставив в джунглях полноценную снайперскую команду. Действуя в джунглях в составе трех человек, мы могли решать больше задач с большей универсальностью. Это также улучшало связь между тремя командирами отделений и их командами, и такой способ работы оказался настолько хорош, что вскоре такой «плавающий» командир отделения стал на высоте 65, когда там было достаточно снайперов, стандартным порядком действий.

Ганни был прав — на центральном нагорье враг действовал очень активно, там, где первое и самое большое щупальце тропы Хо-Ши-Мина выходило на прибрежную низменность, шло через территорию «Аризоны», и далее зигзагами извивалось между огневыми базами морской пехоты в сторону Дананга.

По информации от снайперов, работавших в этом районе, для решения своих задач «Чарли» ввели в бой части трех дивизий. Боевые подразделения 5-го и 7-го полков морской пехоты были усилены.

Если бы у меня было еще пять снайперских команд, мне было бы легче их озадачить. Такое большое количество людей означало огромное количество войск, но их размещение все еще оставалось проблемой. Три дня, проведенные с ротой «Альфа» 1/5, показали нам, насколько они круты.

Оставив Макдональдса в роте, чтобы обеспечить им возможность свободно вести огонь, я взял Лайтфута на предрассветную «свободную охоту». Я хорошо знал местность, и несколько месяцев назад заметил колонну НВА на том же самом месте, где сейчас вместе с Лайтфутом мы сидели в ожидании рассвета. Чтобы добраться сюда, потребовалось три с половиной часа беззвучного передвижения в темноте, и, естественно, мы были с натянутыми до предела нервами. Я хотел посмотреть, насколько хороша память у «Чарли».

В ожидании рассвета, я растирал колено и удивлялся, насколько же сильно оно болит, спрашивая себя, действительно ли я смогу остаться в поле после всего этого.

При первом же проблеске солнечного света, мы разглядывали ту же опушку леса, где ранее я заметил роту НВА в попытке пересечь открытый участок рисовых полей длиной в три тысячи ярдов.

««Чарли», ты не идеален», — подумал я, увидев, как один из них осторожно прокрался из-за деревьев, и побежал к рисовому полю в 1200 ярдах от нашей позиции. За ним быстро последовало все отделение, тогда как оставшаяся часть взвода сидела на опушке. Лайтфут посмотрел на меня с удивлением.

— Мне это не нравится, Уард. Что ты собираешься делать? Накрыть их артиллерией и свалить? Мы можем навести на них большие пушки, стоящие на высоте.

— Нет, мы их ударим посильнее. То, сколько людей прикрывает их переход по открытому пространству, означает, что среди деревьев должен сидеть целый батальон. Вызывай авиацию.

Лайтфут передал мне трубку радиостанции.

— «Воздух», это «Длинная винтовка», прием. — Я передал им координаты «Чарли». — У вас есть что-нибудь тяжелое, чтобы накрыть это место в пределах не более десяти минут?

— «Длинная винтовка», я «Воздух», оставайтесь на связи, я проверю.

Он отключился, казалось, на целую вечность, хотя на самом деле прошло всего несколько секунд. Авиадиспетчер вернулся с хорошими новостями.

— «Длинная винтовка», я «Воздух», у меня есть два F-4 с напалмом и пятисотфунтовыми бомбами после отмененной задачи, в семи минутах от вашей цели. Они вам нужны?

— «Воздух», вас понял. Нужны, и чем скорее, тем лучше.

Я только что запустил в действие самый большой единовременный удар за всю свою службу во Вьетнаме. «Чарли» куда-то спешили. Позже я узнал, что ночью они напали на Ан-Хоа, и мы случайно поймали их на отходе.

В эфире вновь возник авиадиспетчер:

— Передаю вас майору Холмсу, позывной «Большая десятка». Как поняли? Прием.

— Вас понял. Конец связи.

Лайтфут подтолкнул меня локтем:

— Уард, глянь. Они начинают переходить поле, и, черт возьми, они направляются прямо к нам.

Я взял радиостанцию.

— «Большая десятка», я «Длинная винтовка». Мы потеряли две минуты. Если вас не будет здесь в течение пяти минут, мы окажемся в охренительной заднице! Прием.

— «Длинная винтовка», я «Большая десятка». Здесь мой комэска, позывной «Вышибала». Думаю, мы сделаем это, но о нашем присутствии будет знать каждый. Прием.

— Все в порядке, «Большая десятка». Работайте от опушки деревьев и далее на север. «Большая десятка», больше «Длинная винтовка» в эфир не выходит, если вы выйдите точно на цель. Конец связи.

— Уард, у нас нет пяти минут, гуки окажутся достаточно близко, чтобы схватить нас. Они уже установили два пулемета и два миномета.

— Придется их немного притормозить.

— Уард, ты в самом деле такой сумасшедший, как я о тебе слышал.

— Мы сможем это сделать, если ты не дашь тем ублюдкам за дамбой обойти нас с фланга или приблизиться к нам ближе, чем на семьсот ярдов. Я достану минометы и пулеметы. Если я не скажу, не стреляй, пока они не подойдут на семьсот ярдов.

Лайтфут покачал головой.

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, Уард.

— Не дрейфь, — сказал я ему, хотя внутри у меня были свои сомнения. Все зависело от синхронизации в доли секунды между нами и двумя самолетами, все еще находящимися в нескольких милях от нас.

Лайтфут начал выкладывать магазины для своей М-14 на землю перед собой, чтобы было удобнее их брать. Мне сразу же стало легче на душе от того, что он тоже понимает, что мы вот-вот ввяжемся в очень серьезное стрелковое состязание. Ни он, ни я еще никогда не имели дела со столь большим количеством врагов. Вьетконговцы могли одолеть нас просто благодаря своей численности, зато на нашей стороне был элемент внезапности, скрытности и меткой стрельбы. Одним глазом я поглядывал на часы, а вторым смотрел в оптический прицел на «Чарли». Вьетконговцы начали двигаться, и я рассчитал, что первый из них окажется в пределах досягаемости винтовки Лайтфута (700 ярдов) менее, чем через минуту. Он с волнением глянул на меня. Я рукой подал ему сигнал ждать.

Я снова посмотрел на свои часы, а затем снова на «Чарли». Их первый человек, шедший в головном дозоре, находился уже в шестистах ярдах. Лайтфут прошептал настолько громко, насколько было возможно:

— Уард!

— Тихо! — я прислушивался к нужным звукам, и тут, наконец-то, услышал их; мы все услышали — как будто вдали загремел гром. «Чарли» остановились и начали всматриваться в небо. Они поняли, что что-то случилось, но еще не осознали что именно.

— Сейчас! — крикнул я Лайтфуту. Он открыл огонь и в этот момент я уложил вражеского пулеметчика, попав ему промеж глаз. Прежде чем противник понял, что происходит, и бросился в укрытие, Лайтфут снял трех солдат, шедших впереди. Тем временем я завалил второго пулеметчика. Моя третья пуля попала в шею одному из минометчиков.

Четвертая пуля поразила второго номера из минометного расчета — он успел опустить мину в ствол своего миномета и сразу же повалился на него, словно тряпичная кукла. Это его последнее действие сбило наводку миномета, и вылетевшая мина разорвалась среди гуков, которым Лайтфут не давал поднять головы, и убила двоих. Противник решил, что мы также обстреливаем их из миномета и выпустили по ним мину, поэтому решили убраться с открытого места. Когда они попытались это сделать, Лайтфут уложил еще двоих.

Я выстрелил в пятый раз и завалил подносчика боеприпасов, который как раз собирался взяться за брошенный первый пулемет. Тут и там, по склону хаотично попадали автоматные пули. Нас пока не обнаружили, но если пулеметы и минометы начнут работать, они рано или поздно нас нащупают.

Лайтфут продолжал делать основную работу по подавлению того, то осталось от передового отделения. Они вообще не могли вести бой, и я мог, хотя бы на время, забыть о них.

Я перевел внимание назад на второй пулемет. Он сразу же замолчал. Я сместился обратно на позицию первого пулемета, как только он начал изрыгать дым. Мне пришлось вернуться к радио, чтобы прослушивать «Большую десятку» на случай, если его крайний проход придется мимо цели. В спешке, своим шестым выстрелом я промахнулся по человеку у пулемета.

— Сукин сын! — закричал я, прижимая одной рукой к голове трубку радиостанции, а свободной рукой пытаясь перезарядить винтовку. ««Большая десятка», где тебя черти носят?!» — думал я, загоняя патрон в патронник, а затем вставляя в магазин первый из пяти патронов.

Тем временем Лайтфут спокойно и методично расстреливал застрявших на рисовом поле вьетконговцев, и я порадовался про себя, что я — не один из них. Мой напарник ничего не произносил, только вытирал пот со лба да один раз негромко выругался, когда пуля ударила в землю чересчур близко.

Тем временем гуки все же подобрали оба пулемета и теперь поливали склон нашего холма сразу из двух стволов с обескураживающей точностью. Трассирующие пули ложились все ближе и ближе, они рикошетировали от камней уже совсем рядом, и я невольно подумал, что недооценил опасность.

Я как раз вставил в магазин четвертый патрон, когда в трубке раздался голос летчика, прозвучавший для меня словно глас небес:

— «Длинная винтовка», я «Большая десятка». Захожу на цель. Прием.

Я посмотрел сквозь оптический прицел в ту сторону, откуда должна была появиться «Большая десятка». Самолет был едва виден, но поспевал как раз вовремя. Нам нужно было продержаться всего секунд двадцать. Я вставил в магазин последний патрон и, повернувшись к деревьям, снял третьего пулеметчика, который только что вступил в бой.

Стремясь нас обнаружить, вьетконговцы ничего не услышали за шумом собственных выстрелов и не заметили подхода «Большой десятки». Истребители были уже совсем рядом. У меня оставалось время только на один выстрел, и я ликвидировал еще одного минометчика. В следующую секунду ракеты и пушки «Большой десятки» целиком завладели вниманием вьетнамцев. Еще через секунду опушка леса оказалась объятой пламенем и заволоклась клубами черного дыма. Вражеский огонь в нашу сторону сразу прекратился. Единственными звуками, которые я слышал, были выстрелы Лайтфута, продолжавшего работать по застрявшим на рисовом поле несчастным повстанцам, да приглушенный расстоянием рев напалма, пожиравшего деревья и людей.

Через несколько секунд в эфире возник «Вышибала»:

— «Длинная винтовка», это «Вышибала». Захожу на цель. Прием.

Я проверил. Он был прямо на боевом курсе, но делать заход не спешил. Я оглянулся на деревья и увидел невероятное зрелище. «Чарли» знали, что на подходе еще один самолет, и с огромной площади деревьев, расположенных позади места первого удара, прямо вверх устремились сотни зеленых трассирующих снарядов. Огонь вели десятка два крупнокалиберных пулеметов. Я был прав, — чтобы иметь такую огневую мощь, нужен целый батальон.

— О, черт! «Вышибала», это «Длинная винтовка». Обходите, сильный зенитный огонь. Повторяю, обходите. Вы меня слышите?

— «Длинная винтовка», слышу вас хорошо, у меня отбой.

Я наблюдал, как «Вышибала» резко повернул на юг и пролетел над нами. Я вздохнул и вытер пот с лица. Еще несколько секунд, — и самолет был бы сбит. Это напугало меня до чертиков. Нам всем пора было выбираться отсюда.

Лайтфут почти перестал стрелять, и когда я взглянул на рисовое поле, то был удивлен нанесенным им ущербом. Я насчитал девять трупов на дамбе и на самом рисовом поле.

Я глянул на Лайтфута. Он не обращал на меня никакого внимания, все его внимание было сосредоточено на задании, которое я ему поручил.

Я снова включил радио.

— «Вышибала», это «Длинная винтовка», ответьте.

— Это «Вышибала», что там внизу?

— Ничего хорошего, «Вышибала». Если вы уйдете из района, я вызову артиллерию. Прошу подтвердить.

— Вас понял, «Длинная винтовка». «Большая десятка» и я убираемся отсюда.

Я переключился на частоту управления огнем в Ан-Хоа и мне выделили три батареи 175-мм орудий и семь 155-мм пушек на высоте 65. Я вызвал комбинированный огневой налет из наземных и воздушных разрывов, чтобы накрыть всю линию деревьев.

— Огонь на поражение.

Когда меня спросили, насколько интенсивный должен быть огонь, я сказал им, чтобы они разровняли все это проклятое место в ноль.

— Лайтфут! Лайтфут!

— Чего тебе? — он по-прежнему не смотрел на меня.

— Как только мы увидим, что артиллерия работает по цели, мы сразу же подрываем свои задницы.

— Я полностью за!

Над головой прогрохотали первые артиллерийские выстрелы, и последовавшие за ними взрывы поверх и среди деревьев удовлетворили меня. Мы двинулись назад, постоянно проверяя, не обошли ли нас с флангов. Нам также приходилось периодически останавливаться, чтобы дать отдых колену. Я злился на то, что мне приходилось тормозить нас, и поклялся что-нибудь предпринять по возвращении в роту. Мы прошли две трети пути, прежде чем артиллерия перестала стрелять. Должно быть, они выпустили в цель пару тысяч снарядов.

Рота выслала разведгруппу, чтобы оценить результаты нашего удара, и даже я был удивлен. Среди деревьев они нашли сорок семь «хрустяшек»[110], и еще десять трупов на рисовое поле. Можно было с уверенностью предположить, что еще больше трупов «Чарли» унесли с собой.

Когда я добрался до расположения роты, я сразу же пошел к знакомому санитару.

— Док, мне нужно поговорить с вами с глазу на глаз.

Мы отошли на небольшое расстояние от остальных.

— Что, Уард?

— Мне нужны обезболивающие таблетки.

— Зачем?

— Мое колено адски болит. Я еле добрался сегодня обратно.

— Дай мне взглянуть на него, — я закатал штанину. — Когда это произошло?

— Около двух месяцев назад.

— Дай мне взглянуть на низ твоего ботинка. — Он взял мою ногу и приподнял ее так, чтобы он мог посмотреть на подошву моего правого ботинка.

— Эта рана сбивает твой шаг. Ты носишь обувь не того размера. Какого хрена ты делаешь в джунглях?

— Я нахожусь в джунглях, потому что я должен здесь быть. Так что насчет таблеток?

— Ладно, но у меня из-за этого могут быть большие неприятности. — Он полез в сумку и бросил мне пузырек с таблетками морфия.

— Спишем это на боевые потери, док.

— Да, это сработает, но я не понимаю тебя, Уард. Ты мог бы получить работу в тылу или даже вернуться домой. Многие парни отдали бы свое левое яйцо за такую рану на миллион долларов.

— Спасибо, док.

Как я мог ему это объяснить? Я не мог. Другие снайперы были такими же. Таким был Чак Мауинни. Обри, Фрэнкс, Гарсия — все они были такими же. Сомневаюсь, что они тоже смогли бы это объяснить.

Я подошел к Лайтфуту и сел.

— Ты знаешь, я тут подумал, что не знаю твоего имени.

— Терри. Но зови меня Лайтфут. Так меня зовут мои друзья.

— Это была действительно хорошая стрельба. Заполни килл-лист, и я его подпишу. Разведывательный патруль обыскал тела. Все мои жертвы поджарены, а погибшие от авиаудара в зачет не идут.

Терри кивнул, но ничего не ответил.

— Уард, меня кое-что беспокоит. Как ты узнал, когда нужно открыть огонь? Я знаю, что это было не только потому, что к нам приближался первый гук.

— Я слышал, как они приближались. Мы все слышали, включая «Чарли».

— Что ты имеешь ввиду?

— Помнишь звук, напоминающий раскат грома?

— Да, гуки еще оглядывались вокруг, но звук был такой, будто самолет где-то далеко сбросил бомбу.

— Нет, это был звуковой удар от тех реактивных самолетов. Они тащили к нам свою задницу, и я знал, что им придется сбавить скорость, чтобы совершить бомбометание, поэтому звуковой удар добрался до нас немного раньше самолетов.

— Черт, как много всякого дерьма я еще не знаю. Наверное, я никогда не стану командиром команды.

— На твоем месте я бы не был так в этом уверен. Вообще-то, я назначаю тебя командиром команды прямо сейчас.

— Нет, ты гонишь.

— Это вряд ли.

Я протянул ему свою винтовку с теми же словами, которые сказал Чак, когда отдавал ее мне: «Позаботься о моей девочке. Ты можешь пристрелять ее с той точки на западной стороне периметра, я помогу тебе, но не сейчас. Мне нужно какое-то время держаться подальше от этого участка».

Он потерял дар речи, как будто я передал ему что-то священное.

— Я пойду к шкиперу и расскажу ему, что произошло. В конце концов, мы оставили после себя адский беспорядок. Я хочу, чтобы ты немедленно приступил к работе с винтовкой.

Терри Лайтфут был выдающимся стрелком, спокойным под огнем и умным, — то есть обладал как раз теми качествами, которые необходимы командиру команды. Мои дни в джунглях были сочтены, и я хотел, чтобы винтовка досталась кому-то особенному.

Следующие две недели я провел в качестве наблюдателя Терри, обучая его всему, что я мог ему передать за короткое время, так же, как меня обучал Чак. Я носил его М-14. В Терри я во многом видел самого себя. Он записал на свой счет двенадцать ликвидаций из снайперской винтовки, прежде чем я отозвал с высоты Мартинеса, чтобы тот стал его напарником. Потом я ушел, чтобы проверить в Ан-Хоа свой отпуск.

Во время перелета с высоты 65 в Ан-Хоа, я думал о новом парне, который будет напарником Дэвиса. Последнее, что я помню перед тем, как заснуть, было то, что я не могу вспомнить имя этого человека. Я был совершенно измотан, морально и физически. Я даже не понял, что мы приземлились, пока меня не разбудил бортовой стрелок.

— Полет окончен, приятель.

— А? Что?

— Я говорю, мы в Ан-Хоа. Ты вылезешь или собираешься кататься на этой «птичке» весь день?

Я ничего не ответил, просто взял свое снаряжение и почапал к штабу полка. Если в тот момент я и не выглядел на восемьдесят лет, то чувствовала себя именно так.

Я спросил клерка в штабе, пришло ли распоряжение на мой отпуск. Пока он листал стопку бумаг, я уже готов был плюнуть на все это и уйти, как вдруг он сказал:

— Да, да, вот он. Шестого февраля ты отправляешься в Сидней.

А я уже почти потерял надежду после стольких неудачных попыток.

— Ты шутишь.

— Неа, вот он, прямо здесь. Подпиши внизу, и я начну оформлять твои бумаги, а потом все, что тебе нужно сделать, это пройти медосмотр, и ты полетишь в отпуск.

Он протянул мне бумагу с длинным перечнем болезней, большинство из которых парень мог подхватить, просто сойдя с самолета во Вьетнаме. Неудивительно, что венерические заболевания возглавляли список, и их было множество. Клерк вернулся к своим бумагам, когда я саркастически сказал ему:

— Я думаю, что в Австралии нет «дриппи доббера»[111].

— Что? Ты что-то сказал?

— Я сказал, что, наверное, они… А, забудь. Занесу это обратно, как только смогу.

Я пошел проверить, как там ганни. Его приветствие было типично для Ферджи.

— Забавная штука с тобой, Уард — обычно ты приходишь сюда в день выдачи денежного довольствия, но в остальное время ты ни хрена не делаешь.

— Я никогда не думал об этом в таком ключе, ганни.

— Я знаю, что твой отпуск прошел. Я сам отнес бумаги шкиперу, и беспокоюсь за тебя, Уард. Ты был в джунглях, пока Дэвис прикрывал твою задницу на высоте.

Если бы кто-то другой сделал такое заявление, я бы удивился, но Ферджи не упустил ничего. Он, вероятно, понял, что происходит, когда прочитал первый отчет, написанный почерком Дэвиса с моей подписью внизу.

— Ты хреново выглядишь, Уард, и я не могу позволить, чтобы ты сейчас сошел с ума. Возьми отпуск, забудь об этом месте на несколько дней. Натрахайся, напейся, вляпайся в неприятности в другой стране ради разнообразия, мне все равно, что ты будешь там делать, просто возвращайся назад. Два дня назад мы потеряли командира команды, и с учетом пары сегодняшних замен, взвод сократился до четырнадцати человек, в основном Эф-Эн-Джи.

— Кто его достал, ганни? Он погиб?

— Бейл, и нет, он жив, но теперь у него нет левой коленной чашечки. Ви-Си вытащил из воды АК-47 и выстрелил в него. Молодая сука, она вычислила его из целой роты.

Звук короткого артиллерийского налета оказался долгожданным перерывом этого удручающего разговора. Прежде чем пушки вновь замолчали, я успел выкурить пару сигарет и подумать. После того, как мы насладились несколькими секундами полной тишины, я заговорил первым.

— Так что в итоге, ганни?

— Не думаю, что есть какой-то итог. Шкипер был в Дананге на прошлой неделе, пытаясь ускорить некоторые замены. Он также отдал несколько постоянно действующих приказов.

— Письменные или устные?

— Пока что устные, но тебе они не понравятся.

Я пожал плечами, и Ферджи продолжил:

— Запомни, Уард, старик просто слишком осторожен. За некоторых из вас, ребята, назначена довольно высокая награда. Есть люди, готовые умереть, только чтоб их семьи смогли получить деньги. Начиная с сегодняшнего дня вокруг нашего расположения будет круглосуточно дежурить военный полицейский.

Я на мгновение задумался, а потом начал смеяться.

— Брось, Уард, все это весьма серьезно.

— Окей, ганни, но неужели нас будет охранять армейская собака?

— Смешно это или нет, но какое-то время так и будет. Он будет проверять всех, кто входит в расположение, и если тебя остановят, не злись и не делай глупостей. И запомни, это распоряжение старика, и ему это не понравится. Далее, насколько это касается нас, переквалификация отменяется до тех пор, пока у нас не будет больше людей. У вас на высоте 65 было больше людей, чем у нас здесь, и наши силы разбросаны. Это я не считаю тебя и Замору, поскольку ты уходишь в отпуск, а Замора сейчас не годится для службы.

— Кто такой этот Замора и почему он не годится для службы?

— Напарник Бейла. Он был салагой, пока не снял того гука. Все это было весьма нехорошо, — он был новичком, и надо же было такому случиться, что его первым убийством должна была стать женщина с близкого расстояния. Во всяком случае, у него внутри творится что-то невообразимое. Я пытался поговорить с ним, шкипер и капеллан тоже, но далеко мы не продвинулись. Шкипер сказал, что если Замора в ближайшее время не придет в себя, он отчислит его из взвода.

— Не возражаешь, если я быстро взгляну на его записи, ганни?

— Неа. Черт возьми, если ты думаешь, что можешь сделать что-то хорошее, то можешь попробовать. У него хороший послужной список, и он нам сейчас очень нужен.

Ферджи выдвинул ящик стола, достал личное дело Заморы и положил папку на стол. Я прочитал его полное имя на обложке и пролистал папку, обратив внимание, что его оценки в снайперской школе были средними.

Единственное, что мне показалось странным, так это то, что он бросил колледж, когда до окончания ему оставалось чуть меньше года и имея средний балл «B плюс»[112]. Его бы даже в армию не призвали, но, похоже, он вступил в Корпус и работал с удвоенной силой, чтобы пройти снайперскую школу. Я на мгновение замолчал, удивляясь, почему мне на ум пришло слово «месть».

Я открыл его папку S-2 (папка допуска к гостайне по второй форме). На первой странице приводилась обычная персональная информация, которую ФБР любило собирать о каждом человеке. В самом низу второй страницы я нашел то, о чем даже не подозревал.

Двоюродный брат Заморы был убит в засаде 9 августа 1967 года недалеко от Демилитаризованной зоны. Замора приехал во Вьетнам из чувства вины или мести и сразу же получил по лицу пирогом с дерьмом. Я закрыл папку и вернул ее Ферджи.

— Ну?

— Не знаю, ганни. Я поговорю с ним, может быть, поможет кто-нибудь ближе к его званию. Есть еще хорошие новости, прежде чем я брошу свое снаряжение и пойду поесть горячей пищи?

— Да, лучшее я приберег напоследок. Деревня закрыта для всех снайперов до дальнейшего уведомления.

— Ай, да ладно, ганни. Черт побери, кто будет присматривать за ополчением, и что будет с Ли? Ты же знаешь, что я получаю от Ли за два часа больше информации о «Чарли», чем штаб получает за две недели.

Ферджи заткнул меня взмахом руки.

— Уард, я понимаю, о чем ты говоришь, и да, мы получаем много хороших наводок от Оута. Я знаю, что это твой любимый проект, и ты много работал над ним. А еще я не настолько глуп, чтобы думать, что ты откажешься от похода в деревню. Только помни, что если тебя поймают, шкипер очень разозлится. Господи, Уард, я вообще удивлен, что какой-то гук еще не подловил тебя там. Во всяком случае, я передал приказы. Как ты с ними справишься, решать тебе, но, по крайней мере, ради меня постарайся держаться подальше от неприятностей. У тебя со шкипером есть одно очко в твою пользу за тот бой у высоты, не просри его.

— Не волнуйся, ганни. Это все?

— И последнее. Беар скоро отправится домой, а мне нужен командир отделения…

— Ганни, я еще никогда не отказывался от дополнительной ответственности, но мне кажется, что я был бы более эффективен в джунглях, обкатывая парней. Но все равно спасибо, — перебил я его.

Я уловил легкую резкость в его голосе, когда он сказал:

— Иди за бобами и прими душ, от тебя плохо пахнет.

Я встал, чтобы уйти.

— Да, а где сейчас этот Замора?

— Крайний раз я видел его в палатке номер три.

— Увидимся позже, ганни.

Я направился к палатке. Ферджи был прав, я найду способ обойти приказ не ходить в деревню. Я также был рад узнать, что кто-то выше меня признал ценность вклада Ли Оута и что моя работа была эффективной.

Когда я впервые увидел Замору, он сидел, прислонившись к своему рюкзаку на угловой койке, и смотрел прямо перед собой. Всего неделя в джунглях, а он уже, казалось, уставился на тысячу ярдов. Я на мгновение задумался, почему я взял на себя эту дополнительную проблему, но войдя в палатку, изобразил удивление.

— О, здоров, приятель. Я думал, что эта палатка пуста.

Он бегло глянул на меня, но ничего не ответил. Я уселся на ближайшую койку.

— Я капрал Уард. Зови меня Джей Ти или просто Уард. А ты кто?

— Замора.

— Ты не мог бы говорить чуть громче, у меня чуть-чуть звенит в ушах.

— Замора! Рядовой первого класса Замора!

— Окей, новичок, не надо кричать, я не совсем глухой. Как долго ты здесь?

— Две с половиной недели.

— Ты тут чтобы стоять на вышке или как?

— Нет.

— А зачем?

— Командир моей команды ранен.

— Командиры отделений пытаются сейчас доставить жалованье и почту, так что мы с тобой, должно быть, сейчас единственные на базе?

— Наверное.

— Я разделю с тобой дежурство на вышке, пока не уйду. Возьму дневную смену — без обид, привилегия звания. Ты ведь собирался стоять на вышке, не так ли?

Он не ответил. По крайней мере, вышка в Ан-Хоа должна быть укомплектована людьми, если это возможно, и мы вдвоем могли бы это сделать. Я начинал понимать, почему ганни и шкипер были им недовольны.

— Ну, я точно не могу сделать это в одиночку, не так ли?

Он все еще не отвечал, и я начал заводиться. Он должен был тащить свою службу или выметаться отсюда.

Я решил, что к черту тактичность.

— Хорошо, Замора, я перейду к делу. Я командир команды и командир отделения. Я знаю про гука и про твоего кузена.

Он посмотрел на меня с презрением.

— Мы все согласны, что у тебя было плохое начало, но если бы все снайперы были здесь сейчас, они бы все сказали тебе взять себя в руки и вернуться к работе. Шкипер сошлет тебя в пехоту, если ты не придешь в себя.

— Что значит «сошлет в пехоту»?

— Оденет тебя в форму «ворчуна», и ты погрязнешь в этом по уши. Ты же видел, через что они проходят, горбатясь с дополнительными минометами и боеприпасами для пулеметов, с их патрулями, и огневыми позициями, не говоря уже о том, что у тебя не будет права голоса относительно того, что ты делаешь.

— Ладно, Уард. Слушай, я думал, что поступил правильно, придя сюда. А теперь я даже не знаю.

— Оставь эту суку-гука позади. Бейл жив, и ты жив, благодаря твоим быстрым действиям. Я бы взял тебя в напарники в любое время.

— В самом деле?

— Конечно, но как только ты избавишься от этого столбняка относительно своего двоюродного брата, который ты таскаешь с собой. Я так понимаю, вы с ним были очень близки?

— Да, мы были как братья.

— Ну, мне кажется, лучший способ поквитаться — это заработать винтовку с продольно-скользящим затвором и надрать кому-нибудь задницу. Тебе лучше подумать о других снайперах как о своих братьях.

Он кивнул, но я все еще не был уверен, что он сможет собрать все это воедино. Он не был первым снайпером, который слился, но мои инстинкты говорили мне, что парень стоил некоторых дополнительных усилий.

— Почему бы нам не пойти в сержантскую столовую и не поесть, прежде чем я доберусь до медпункта и получу разрешение на отпуск.

— Я не собиралась есть.

— Я не хочу делать из этого приказ, Замора, но я собираюсь сказать ганни, что ты готов вернуться, и тебе лучше взять в привычку плотно питаться, когда есть еда, что, кстати, случается не так уж и часто. Кроме того, мне хотелось бы поговорить с кем-нибудь из новоприбывших.

— Ну ладно.

За едой мы обменивались обычной болтовней. Когда мы закончили, пришло время перейти к делу.

— Ладно, Замора, что ты собираешься делать? Готов вернуться к работе? Я могу отправить тебя на высоту 65, там у нас много дел.

— Да, я вернусь.

— Хорошо. Ты будешь работать с ланс-капралом, парнем по имени Терри Лайтфут. Он хорош, и сейчас ему нужен хороший напарник. Как ты думаешь, Замора, ты можешь быть хорошим напарником?

— Да. Я знаю, что смогу.

— Отлично. Я хочу отправить с тобой пару сообщений. Скажи Дэвису, чтобы он продолжал руководить нашей работой на высоте, а также передай ему, что «Чарли» повысил за нас награду, — он знает, что делать. Приготовься, соберись, и будь на посадочной площадке в 5.00. Вопросы есть?

— Это не совсем вопрос, но я все еще чувствую тошноту внутри, Уард. Той женщине было не больше двадцати пяти.

— Такое время от времени случается, Замора. Но если бы ты вовремя не нажал на спусковой крючок, вы с Бейлом оба были бы мертвы. Возвращайся туда и занимайся делом. Это лучшее лекарство от того, что у тебя внутри. Увидимся позже.

Я уже собирался покинуть столовую, когда Замора сказал:

— Спасибо.

— Не благодари меня, пока не узнаешь, во что я тебя втянул. Сейчас рядом с высотой много опытных бойцов НВА.

Во время моего последнего визита в госпиталь я столкнулся с Роном Уиллингемом. Он оказался там по той же причине, что и я — он собирался в отпуск в Сидней, и у нас был тот же рейс. Нам снова предстояло стать партнерами по вечеринке.

Ожидая, пока проверят последнюю часть моей медицинской карты, я наполовину прислушивался к разговору между «ворчуном», получавшим свою медицинскую карту для отпуска, и санитаром. Санитар действительно привлек мое внимание, когда дал морпеху пузырек с таблетками и сказал ему:

— Это таблетки Питера Хардера[113]. Принимай по одной каждый день, и у тебя будет стояк все время, пока ты будешь в отпуске.

— Без балды, док? — спросил «ворчун» с неподдельным энтузиазмом.

— Без балды.

— Ух ты, док, спасибо! — Он закончил одеваться и вышел.

Я схватил санитара за руку, когда он проходил мимо меня.

— Эй, док, я конечно не эксперт в этом вопросе, но с каких это пор изобрели таблетки против импотенции?

— С никаких.

— Но ты только что дал этому парню таблетки и…

— Это всего лишь витамины. Но пока он думает, что они будут работать, они будут работать. Это все в голове.

В нескольких словах этот санитар обобщил смысл всей войны. Это все было в голове.

В тот день пришли три замены вместо двух, и ганни был в восторге от того, что Замора выйдет на службу. Все шло своим чередом. Возможно, всего лишь возможно, случится и этот отпуск.

Глава V Дембель в опасности

Пятого февраля мы с Роном мчались как угорелые, чтобы успеть раньше двадцати парней сесть в тринадцатиместный вертолет для перелета в Дананг.

Я чувствовал себя весьма неловко, сидя с группой других «Джи-Ай» в ожидании посадки на самолет. Я нервно крутил пальцами рулон из девяти стодолларовых купюр в кармане и размышлял, на что похожа Австралия.

Я отклонил три предложения удвоить свои деньги на черном рынке, зная, что через несколько часов мои баксы могут оказаться в руках врага. Это было искушение, перед которым слишком много людей не смогли устоять. Ход моих мыслей был прерван капитаном, появившимся на небольшом возвышении.

— Прошу внимания всех! Построились в три шеренги перед кабинками справа от вас.

Я увидел три маленьких кабинки, входы в которые были закрыты армейскими одеялами. С другой стороны кабинок стояли кинологи и три очень больших, недобро глядящих немецких овчарки.

— Каждый по одному заходит в кабинку и выкладывает все запрещенные наркотики в находящийся там контейнер. Это ваш последний шанс, ребята. Если после этого собаки найдут у вас любую наркоту, им придется отобрать их у вас.

Когда я зашел в кабинку, коробка из-под боеприпасов, стоявшая на небольшой полке, была наполнена всякой контрабандой. Я бросил пачку сигарет с травкой и припас одну из них для собак. Никто не блефовал, наоборот — собака обнюхала каждого из нас перед тем, как мы могли подняться на борт.

Рон и я уселись в креслах, и 707-й увез нас от всего этого, пусть даже и на время. Мы сделали короткую промежуточную посадку в Сайгоне, высадив часть людей и взяв других, и после этого самолет полетел прямо в Сидней — пять с половиной часов полета. Когда в иллюминатор я увидел здание Оперы[114], я понял, что я, наконец-то, сделал это.

Когда в конце концов я ступил на мостовую, то сказал Рону:

— Это один маленький шаг для Джей Ти Уарда, но гигантский скачок для сиднейских женщин[115].

Однако существовала одна маленькая заминка. Где же мы их найдем? Мы ничего не знали об Австралии, а Сидней был очень большой город.

Но Фортуне было угодно так, что мне нужен был новый фотоаппарат, потому что благодаря муссонам мой последний накрылся медным тазом. Мы забронировали номера в самом дорогом отеле в районе Кингз Кросс, и когда мы добрались туда на такси, я заприметил рядом магазин фототоваров.

Оставив свои чемоданы в номерах, мы отправились прямо в фотомагазин. Рон купил «Инстаматик», я же обзавелся дорогим «Полароидом», но за свои деньги мы получили больше, чем фотокамеры, — мы раздобыли информацию. Когда я расплачивался за свою камеру, то спросил владельца магазина:

— Где здесь есть хорошее место, чтобы найти девушек и холодное пиво?

— Ну, приятель, есть два места, куда слетаются птички, которые хотят подцепить янки — «Мотоклуб» и «Техасская таверна».

— «Техасская Таверна»? — спросил я, немного смущенный названием.

— Да. Таксист покажет вам дорогу. Еще что-нибудь, кроме камеры и пленки?

— Нет, спасибо.

Снаружи мы с Роном разговорились о том, дал ли этот парень нам дельный совет, или просто отправил туда, куда отправлял каждого «Джи-Ай», который заходил в его магазин. В любом случае, мы должны были с чего-то начать. Нашей следующей остановкой являлась «Техасская таверна». Я не знаю, почему это место было названо именно так. Убранство внутри было не очень техасским, но тогда мы были очень далеко от Техаса. Местный музыкальный коллектив играл какую-то песню в стиле «как классно быть здесь», и после того, как мои глаза привыкли к темноте, я с этим согласился. Это был очень большой ночной клуб, забитый людьми, причем на каждого парня приходилось по меньшей мере три женщины. Человек в магазине фототоваров не просто подергал на струнах нашей души.

Мы заказали выпивку и сели за один из незанятых столиков. Менее чем через минуту к нам подсели две молодые девушки и завели разговор. Я наклонился и прошептал Рону в ухо:

— Не в моем вкусе, а тебе как?

— Нет. Может быть, если мы их проигнорируем, они уйдут?

Мы так и сделали и через несколько минут они ушли. Это было так просто. Мы продолжали потягивать свои напитки, когда подсели еще две девушки. Если одна из них не встречала нашего одобрения, они двигали дальше. Это не были проститутки, просто девушки из рабочих семей, которые хотели развлечься и хорошо провести время с военнослужащими, да к тому же поиметь немного денег, которые, как они знали, были у нас у всех. Мы уже умерли и попали в рай, окруженные женщинами с широко распахнутыми глазами, желающими быть одной из трех избранных.

В середине нашей второй порции выпивки, мы дождались двух, которых ждали. Я выбрал яркую брюнетку, а Рон не мог отвести глаз от привлекательной блондинки. Тема предстоящей ночи была задана.

Мы прикончили наши напитки, и Рон предложил прихватить пару бутылок и отправиться в наш отель.

В отеле обошлись без излишних формальностей. Мы пошли каждый в свои комнаты и продолжили вечеринку. Прошел почти год с тех пор, как я был рядом с такой женщиной, как Шерил и, без сомнения, в тот момент война была очень далеко от моих мыслей.

Я решил провести остаток моего отпуска с Шерил. Она показала мне захватывающие виды на Сидней, от даунтауна до пригородов, и мы стали очень хорошими друзьями.

Рон в значительной степени пошел своим путем, и я лишь случайно однажды встретил его в коридоре отеля. Он никогда особо не рассказывал об этом, но в конечном счете уезжал с большим количеством фотографий сиднейского зоопарка. Уже находясь в самолете на обратном пути во Вьетнам, он постоянно отрыгивал и засовывал палец в рот.

— Рон, что к дьяволу с тобой происходит?

Он нагнулся и тихо прошептал:

— У меня лобковый волос застрял в горле.

— В чем проблема, Рон?

Он посмотрел на меня с раздражением:

— У меня лобковый волос в горле.

— Ооо!

В следующий раз, когда мимо проходила стюардесса, я остановил ее.

— Извините, что беспокою вас, мэм, но у ланс-капрала Уиллингема в горле застрял лобковый волос, и мы подумали, что какие-то сухарики и содовая могли бы его убрать.

Что за уравновешенная леди! Она оказалась единственным человеком в пределах слышимости, кто не покраснел. Двое парней рядом чуть потерли горло, в то время как Рон был в шоке.

Она улыбнулась и сказала:

— Думаю, что смогу найти что-то, — и пошла на кухню.

Я никогда не видел, чтобы кто-то был бледнее, чем таращившийся на меня Рон.

— Человек, я не верю, что ты это сказал.

Я подмигнул ему.

— Без проблем, Рон. Чего ты так побледнел?

— Уард, я никогда не буду проводить свой отпуск с тобой. Даже если я погибну, я не хочу быть даже эвакуированным тобой.

Чем ближе мы подлетали к Вьетнаму, тем тише становилось в салоне. Уверен, что это была лишь игра моего воображения, но мне показалось, что я уловил запах духов Шерил перед тем, как двери самолета открылись в Дананге.

Когда я вышел, на меня обрушились гнетущий полдень, жара и влажность Вьетнама. Я тщетно пытался не думать, что всего несколько часов назад я находился в объятиях красивой женщины, в стране, где всё и вся не пытались убить меня.

Без снайперской винтовки, мне нужно было успеть на ближайший рейс в Ан-Хоа. Я хотел поговорить с ганни.

Я постучал в дверь и, просунув в проем голову, произнес:

— Эй, ганни, угадай, кто пришел.

Из-за одеяла, которое отгораживало контору от жилого помещения, вышел мастер комендор-сержант. Но это был не Ферджи.

— Прошу прощения, ганни, есть где-то рядом ганни Фергюсон?

— А ты кто такой, черт возьми?

— Капрал Уард. Я дико извиняюсь, ганни, но…

— Ага, так ты Уард, да? А мне сказали не ждать тебя до завтра или до послезавтра. Окей, ну поскольку ты уже здесь, мы можем познакомиться. Я мастер комендор-сержант Бергер, и сейчас это мой дом. Присаживайся.

Я уселся на такой знакомый старый деревянный стул, который уже не казался таким знакомым.

— Простите, ганни, с сержантом Фергюсоном что-то произошло?

— Ты должен был это сказать. Он заменился домой.

— Домой? — я никогда не допускал мысли о том, что срок службы Ферджи закончится раньше моего.

— Он уехал два дня назад, но попросил меня передать тебе вот это, — он дал мне конверт из плотной манильской бумаги. Я глянул на него.

— Давай, открывай. Не буду отвлекать тебя, пока ты не позовешь меня.

Внутри находилось короткое письмо, написанное от руки:

Загрустив от того, что Ферджи уехал, я в то же время был рад, что с ним все в порядке, я даже улыбнулся, прочитав постскриптум — последнее слово Ферджи оставил за собой и заставил-таки показать несколько зубов. Командир отделения — это такая штука, в которую я не хотел ввязываться. Он был прав, хотя я бы и поспорил на эту тему.

— Капрал Уард, капрал Уард!

— Э-э, да, ганни Бергер! Извините меня, но я только что узнал, что получил под свое командование второе отделение, и, да, я немного удивлен тем, что ганни Ферджи, эээ, я имею в виду комендор-сержант Фергюсон, убыл.

— Расслабься, Уард. Когда я проверял крайний раз, мы были по одну сторону баррикад. Здесь все новое для меня, так что мне необходимо максимальное сотрудничество от всех, — особенно от таких людей, как ты.

Я все еще старался сорваться с крючка.

— Я никогда не отказывался от дополнительной работы, ганни, но я думаю, что капрал Ческо был бы очень хорош со вторым отделением, и я чувствую, что мог бы оказаться гораздо полезнее, находясь в джунглях.

Я замолчал, когда он отрицательно покачал головой.

Он откинулся в кресле и, казалось, был удовлетворен тем, что он находится впереди меня более чем на один шаг.

— Сержант Фергюсон сказал, что ты можешь попробовать нести подобную пургу. Я не знаю, почему, да и не желаю знать. Он велел мне передать тебе, цитирую: «Это или второе отделение или постоянное назначение на высоту 65». Конец цитаты.

И он просто уставился на меня.

— Нет проблем, ганни Бергер. Я сразу же приму второе отделение.

— Вот и хорошо. Поскольку я унаследовал лучший снайперский взвод в этой стране, то уверен, что никаких проблем не возникнет.

Пока он говорил, я пытался обратить на него внимание, но мой ум был уже занят иными мыслями. Не то, чтобы ганни Бергер был неправильным парнем, но я был уверен, что буду скучать по Ферджи. Вдруг меня осенило, что шкипер тоже был там, когда я приехал, и я снова перебил его.

— Извините меня, ганни, а шкипер все еще здесь?

— Да, Уард, капитан Хадсон еще здесь. Он подписал контракт на шесть следующих месяцев, и я так понимаю, что он убывает в тридцатидневный отпуск.

«Здорово», — подумал я. Шкипер «перегрузился» еще на шесть месяцев, что помогло облегчить боль от убытия Ферджи. В течение следующих двадцати минут я отвечал на вопросы Бергера, и по мере того, как мы общались, понял, что мог бы замечательно с ним ужиться. Я еще более уверился в этом, спросив его, знает ли он, как трудно иногда поймать «птичку», и он ответил:

— Уверен, что так оно и есть.

Мысленно поблагодарив несколько артиллерийских залпов, прервавших наш разговор, я перенес свое снаряжение из палатки командира команды в палатку командира отделения. Там было полно места, поскольку нас было всего трое: штаб-сержант Роджерс, командир первого отделения, сержант Талли, который принял третье отделение, когда сержант Пьюл заменился домой, и я.

Я еще не привык к такой роскоши. Палатка была разделена на жилые части с помощью одеял. Там стоял холодильник, больше по размерам, чем в палатке командиров отделений, и в нем, как правило, всегда было пиво или содовая. У Роджерса был хороший катушечный стереомагнитофон, а на койке лежали «резиновые женщины» (надувные матрацы).

Тем не менее, у меня оставалась одна маленькая проблема — я был самый младший по званию командир отделения. К счастью, я хорошо знал Роджерса и Талли, и единственная непредвиденная сложность состояла в том, что был крайним в очереди на возмещение.

Я бросил свои вещи на койку Беара и снял доску-планшет со стойки палатки, просматривая список имен и мест, где находилась каждая команда.

Я принял под свое командование четыре команды. Они перечислялись с указанием командира команды, наблюдателя, и места их расположения: Мендоса и Лэрд — «Мост свободы»; Фикс и Вуннике — Ц.H. (Центральное Нагорье); Сатер и Холдер — рота «Индия» 2/5, А.З. («Аризона»); Крейг и Лайтфут — А.З. У меня уже появилась проблема. Две мои команды находились в «Аризоне», и я был уверен, что у двух других командиров отделений нет там столько людей. Прежде чем я смог бы что-либо сделать, я должен был выяснить, почему там оказались обе команды.

Талли и Роджерса в палатке не было, поэтому я проверил их планшеты. Из них я понял только то, что в «Аризоне» их команд нет. Мне не потребовалось много времени, чтобы найти способ выровнять ситуацию, но мне нужно было, чтобы они оба были вместе. И хорошо бы поужинать.

Чтобы быть уверенными в том, что мои делают мои команды, я отправился на командный бункер. Я не любил его, даром что он был кондиционирован — там было темно и уныло. Я чувствовал, что в качестве командира отделения, мне придется проводить здесь слишком много времени и часто подумывал о том, чтобы лечь в медицинское учреждение, просто чтобы избавиться от разочарования, которое я чувствовал. Информация от контрразведки зачастую была устаревшей, и специальные задания стали более рискованными, не говоря уже о ночных полетах. Судя по моему моральному состоянию, назначение на должность центрального отделения являлось самым низшим пунктом моей боевой службы.

Чтобы туда зайти, я должен был показать свою карту Женевской Конвенции (которая в зоне боевых действий считалась удостоверением личности), и ее необходимо было сверить со списком из примерно сорока человек, которым был разрешен свободный доступ в комнату для совещаний. Две стены в ней покрывали настенные доски и тактические карты. Я подошел к доске с боевыми задачами личного состава штабной роты.

По списку значилось, что Макклейн и Райт получили назначением в район Ан-Хоа, что само по себе было неплохо, они окажутся там в ближайшее время. Лола и Килменпат находились в распоряжении полковника к северу от «Аризоны». Это было открытое назначение, без ограничения по времени. Логан и Пейн работали в более или менее свободном режиме, и прежде всего я обратил внимание на них. Они находились в отделении Роджерса, и это тоже был плюс.

Как оказалось, именно Талли уступил мне одну хорошую команду: Макклейна и Райта. Крейг готовился к дембелю, и я хотел забрать его из «Аризоны». Макклейн и Райт должны были вернуться в любое время, и когда они появились, Талли пришлось сообщить им плохие вести — они должны были отправиться на замену Крейгу и Лайтфуту.

В конечном счете я оказался с четырьмя хорошими командами, и все выглядело так, что дела идут настолько хорошо, насколько возможно, пока часть моего плана забрать Крейга из «Аризоны» обернулась против меня.

Двадцатого числа Крейг и Лайтфут все еще находились на базе, ожидая назначения в Центральное Нагорье, но тут с ночным вылетом объявилась контрразведка, еще до того, как я успел поставить им задачу. Напарник ланс-капрала Мура был ранен, а сам Мур находился на базе, ожидая нового наблюдателя, поэтому у меня оставался лишь один-единственный командир команды, но я не мог заставить себя отправить Крейга на ночной вылет — ему оставалась всего неделя до замены домой. Поэтому я решил занять его место. Я знал, что то, что я делал, шло против всех правил и наставлений, но ночные полеты были слишком рискованными, чтобы посылать на них парня, готовящегося на дембель.

С заданием проблем не возникло. Проблемы начались, когда я вернулся. Ганни Бергер встретил мой вертолет прямо на посадочной площадке, и когда я его увидел, то понял, что попал.

— Что, к дьяволу, ты делаешь, Уард?

— Работаю, Ганни.

— Да, классная работа, шкипер хочет видеть тебя немедленно!

— У меня есть время почистить винтовку?

— Нет.

«Черт, — подумал я, — опять начинается». Когда я вошел в палатку шкипера, то был все еще в камуфляжном гриме. Было около полуночи, но на нем все еще была его служебная униформа.

— Сядь, Уард.

Я сел и стал ждать, когда он начнет разговор.

— Похоже, этой ночью ты выбирался наружу.

— Да, сэр.

— Ты когда-то был в Южном Вьетнаме всю ночь? — Тут он попал прямо в точку.

— Нет, сэр.

— Нет, блять! Знал ли ганни Бергер или я о том, куда ты отправился?

— Нет, сэр, не думаю.

— Нет, блять. Три ответа «нет, блять» и ты в беде Уард, а уже есть два. В этом подразделении есть несколько ебаных бунтарей, но ты переплюнешь любого. На случай, если ты забыл, я напомню, что у нас существует командная иерархия. Теперь догадайся, кого я встретил?

— Не знаю, сэр.

— Имя полковника Уэбстера тебе о чем-то говорит?

— Да, сэр.

— Окей, твое имя я увидел в списке тех, кто ушел на задание, который он передал мне. Ты командир второго отделения, Уард, я не хочу, чтобы твою задницу где-нибудь подвесили. Особенно с новым ганни у нас на борту. Сейчас время вернуться из джунглей, Уард. Вот что мне с тобой делать?

Вот он, тот вопрос, которого я ждал и которого боялся, но мне необходимо было что-то ответить. К этому моменту своей службы во Вьетнаме, я стал довольно циничным, и единственное, что я смог из себя выдавить, было:

— Отправьте меня во Вьетнам, сэр!

— Не смешно, Уард. Я собираюсь уйти на месяц в отпуск, и я хотел бы не беспокоиться о своих людях, пока буду лежать в постели со своей женой. Как ты считаешь, я требую невозможного, Уард?

— Нет, сэр.

Он сел, его лицо казалось более расслабленным, чем его слова. Он открыл ящик и достал бутылку виски «Chivas Regal» и две кофейные кружки.

— Ты ведь пьешь скотч, не так ли?

— Сэр?

— Ты пьешь скотч?

— Да, сэр.

В Ан-Хоа было необычно тихо, не стреляла артиллерия, не прилетали ракеты, только слабый звук стереосистемы и звук наливающегося в кофейную кружку виски. Он подвинул кружку через стол ко мне. Я поднял ее, сделал два увесистых глотка, и, вздохнув, с облегчением откинулся на спинку стула. Помимо наших разнообразных обязанностей, ночные бои брали свою огромную даль с меня и с командиров команд. Я не помню, чтобы вкус виски был настолько хорош.

— Я понимаю твои намерения, Уард, действительно понимаю. И я уважаю их, но ты больше не пойдешь в джунгли. Ты нужен мне здесь. Ты нужен ганни Бергеру, точно также как и Талли, Роджерсу, и остальным людям. Я чуть не отменил свой отпуск, когда узнал, что Бергер «салага». Я все еще могу это сделать. Уард, скажи мне, что больше не будет никаких трюков, и я пойду.

— Больше никаких трюков, сэр, я именно это имею в виду.

— Полагаю, что нахожусь здесь слишком долго, чтобы на самом деле верить тебе. Ты заменишься домой, пока я буду в отпуске, не так ли?

— Да, сэр.

— Думаешь остаться здесь?

— Нет, сэр.

— Жаль это слышать. Служить с тобой, Уард, было огромной болью в заднице, но одновременно и удовольствием.

— С вами тоже, сэр.

Мы выпили, и он вернулся к своим обязанностям.

— Я хочу, чтобы команда была готова к 05.30, чтобы отправиться в роту «Фокстрот» 2/5, вот прямо здесь, — он указал на кружок, нарисованный на разложенной на столе карте. Я глянул туда, — место находилось примерно в пяти милях к северо-востоку от Бен-Дау. — У них возникли проблемы со снайпером гуков. Он уложил четверых парней и ранил еще десятерых. Они не смогли его обнаружить, и естественно не смогли его потрусить. У тебя есть сорок восемь часов, Уард, я хочу, чтобы он был уничтожен в течение сорока восьми часов.

— Вы его получите, шкипер, — я опустошил свою чашку, поставил на стол, и убрался восвояси. Так в своем камуфляжном гриме я и заснул.

Внутренний будильник разбудил меня в 04.00. Когда я устало подошел к палатке командиров команд, я задумался над тем фактом, что Вьетнам был очень нестабильным местом. С тех пор, как я прибыл сюда, уже заменился практически весь взвод. Шкипер, вероятно, был прав. Похоже, наступило время, чтобы вернуться из джунглей и даже подумать о возвращении домой — в конце концов, настало время и для меня.

Фикс и Вуннике только что вернулись на базу, и я уже будил Рона, чтобы дать ему другое задание, опасное задание. Я позвал Рона по имени. Он сразу же сел на своей койке.

— Кто это, черт возьми?

— Расслабься, Рон, это Уард. Я выпью немного кофе, пока ты сходишь за Вуннике. У меня есть для вас работа.

Со сваренным кофе и в свете от горящей шашки C-4, заменяющей фонарь, Рон заговорил первым.

— Ладно, старик, что на этот раз?

— Помнишь тот день в «Аризоне», когда капитан не отпустил нас после того гуковского снайпера, который создал там такой ад?

— Да, и что?

— У тебя есть шанс получить еще. В роте «Фокстрот» 2/5 появился один такой, создающий им «уют», ну по крайней мере, они думают, что он только один. Он поражает одного-двух человек и исчезает. Я знаю, что вам нужен какой-то отдых, но вы в обойме.

Рон вздохнул.

— Ну, поскольку других таких ебанутых, как мы, рядом нет, то нам и придется быть такими ебанутыми. И когда нам отправляться?

— «Птичка», которая вам нужна, вылетает в ноль пять-тридцать. Шкипер хочет убрать его за сорок восемь часов, но потратьте на него столько времени, сколько вам нужно, чтобы его выследить.

Я поднялся, чтобы уйти.

— Что-нибудь еще, Джо?

— Да, будьте осторожны, Рон. У него на счету четыре и десять.

— Не волнуйся. Увидимся через пару дней.

Он снова сел, чтобы взять еще одну чашку кофе. Никто не спешил. Мы всегда были собраны, всегда одеты, всегда готовы к выходу.

Я вернулся к себе на койку, но я не мог заснуть. Я все больше уставал от того, что отправлял на задание своих лучших друзей, даже не зная, увижу ли я их снова.

Мой дембель был настолько близок, что я даже не предполагал, что мне придется провести еще одну ночь в джунглях. Однако я ошибся.

Двадцать пятого ганни Бергер принес плохие вести. У Вуннике умер отец, и я должен был как можно быстрее сообщить ему об этом.

Такого рода вопросы имели довольно-таки высокий приоритет, и еще до наступления темноты я смог запрыгнуть на борт «Хьюи». Вуннике и Фикс находились вместе с ротой «Хоутел» 1/5, примерно в двух милях к северу от «Аризоны». Я намеревался добраться до них и вернуться на той же «птичке» обратно, но к сожалению, мы разминулись — они находились на охоте и, скорее всего, не вернулись бы в течение нескольких часов.

Я нашел шкипера и сообщил ему, что должен отозвать команду и объяснил почему. С момента, когда я крайний раз работал с этой ротой, у нее сменился командир. Капитан Дейл все понял, хотя команда была ему очень необходима. Он рассказал мне, что два дня назад они переправились через реку и прибыли в «Аризону», чтобы соединиться с тремя другими ротами, и действовать в качестве сил блокирования для рот «Альфа» и «Браво» 2/5, которые вели прочесывание вместе с батальоном южно-корейцев.

— Южно-корейцев, да, шкипер?

— Да.

— Ну, вашим ребятам, наверное, даже не придется чистить свои винтовки, кроме как протереть немного от ржавчины. Если по моему возвращению какая-либо команда будет на месте, то я вышлю ее в ваше распоряжение. И говоря о возвращении, — когда у вас будет следующее пополнение запасов?

— В восемь ноль-ноль.

Я поднялся, чтобы уйти.

— Увидимся, шкипер.

Он кивнул, и я пошел на то место, где Фикс и Вуннике организовали укрытие для ночлега.

В ожидании их возвращения, я взял банку с пищевым рационом типа «C» из рюкзака Рона, но аппетит не шел. Я очень переживал, как я сообщу это Вуннике, и, кроме того, боролся с желанием остаться с Фиксом как его напарник до тех пор, пока не найдут замену. Однако мне нужно было выкинуть эту идею из головы, я обещал шкиперу, а поскольку он убыл в отпуск, а ганни Бергер был новичком, это было не то время, чтобы поднимать волны.

Я не очень хорошо знал Вуннике, только то, что он и Рон были вместе с тех пор, как я возглавил второе отделение. Вместе они сформировали первоклассную команду. Когда я в крайний раз видел Рона примерно полторы недели назад, он сказал мне, что Вуннике хорошо осваивается и будет готов для работы со снайперской винтовкой через пять недель.

Была ночь, светились только осветительные ракеты в нескольких милях от нас, там, где силы прочесывания встретили небольшое сопротивление противника.

Команда вернулась в расположение роты в 21.15 пополудни и как только ребята увидели меня, то сразу поняли, что произошло что-то плохое. За исключением редкой почты и денежного довольствия, командир отделения редко приносил хорошие вести.

Рон заговорил первым:

— Что случилось, Уард?

Я решил быть официальным и точным, по крайней мере поначалу. Я повернулся к Вуннике:

— Майк, мне очень жаль, но вчера поздно вечером скончался твой отец.

Выражение его лица подсказало мне, что он надеется на чудовищную ошибку.

— Что?

— Я думаю, ты услышал меня, Майк.

— Мой старик силен как бык. Как он мог просто взять и умереть?

— Не знаю, Майк, но я сам лично читал депешу. Она пришла из Сан-Франциско. Мне очень жаль, приятель.

Я сообщил эту новость не просто Вуннике, но и второй половине его самого, его напарнику Фиксу. Как братья по оружию и друзья, они должны были переживать оставшуюся часть ночи вместе.

На следующее утро, точно в установленное время прибыл вертолет снабжения. Когда мы сели на борт, у Вуннике начался процесс, который в течение сорока восьми часов приведет его домой. Я задумался, каким снайпером он будет, когда вернется. Вернется ли он? Я этого не знал.

На следующий день, ганни Бергер и три командира отделения собрались у него в палатке. Поскольку шкипер отсутствовал, он оставался за старшего. Когда мы все стали по стойке смирно, я попытался стряхнуть с себя нехорошее предчувствие грядущей беды.

— Садитесь, мужики. Я только что получил известие от полковника Уэбстера, что снайпер из нашего взвода подозревается в убийстве гражданского лица. Имя погибшего — Чыонг Нгуен, он жил возле деревни Бен-Дау. В преступлении подозревается Талли, снайпер из твоего отделения. Я не собираюсь привлекать к этому делу представителей гражданских или военных властей до тех пор, пока мы сами не поймем, что произошло. Нужно разобраться в этом вопросе и сделать это исключительно быстро. Я ясно выражаюсь?

— Да, сэр.

— Хорошо. А теперь ознакомьтесь с отчетом. Я жду ответа в течение недели. — И ганни вручил каждому из нас по конверту из манильской бумаги.

Мы вернулись к себе в палатку и обсудили содержимое папки. Согласно донесению, тело Чыонг Нгуена было найдено на тропе, ведущей к деревне. Он был убит выстрелом в грудь, пуля прошла сквозь тело навылет. Свидетель заявил, что он видел американского снайпера, стрелявшего в Чыонг Нгуена. Его описание подходит к одному из наших людей.

Было решено, что мы опросим снайпера и его напарника по отдельности. Таким образом, они не будут знать, почему их вызвали, и у них не будет шанса обсудить инцидент. Вернувшись в палатку, мы начали работу.

Команда показала, что в день убийства она находилась возле деревни, и вела «свободную охоту» в интересах роты, но парни ничего не знали о случившемся. Когда снайпер понял, в чем его подозревают, то был в ужасе. У него не было никакого мотива для убийства, и он был хорошим снайпером. Талли, Роджерс, и я чувствовали, что команда говорит правду, однако у нас по-прежнему был мертвый человек, свидетель, и свидетельства. Я решил спросить Ли, не сможет ли он собрать для нас недостающую информацию.

Ли уже слышал о смерти Чыонг Нгуена, но больше никто этим не интересовался. Всего за два дня он получил сведения, которые были нам нужны. Свидетель оказался родственником погибшего, и, по словам Ли, на протяжении некоторого времени между двумя мужчинами существовала вражда. Переговорив с членами обоих семей, Ли смог собрать воедино разрозненные фрагменты картины.

Меньше чем за неделю мы предоставили ганни свой отчет. Снайпер был освобожден от обвинений в каких-либо нарушениях, а сведения, собранные Ли, были переданы гражданским властям.

Двадцать восьмого, мое отделение сократилось до двух команд — Мендоса выбыл с осколочным ранением, а Лайтфут слег с малярией. Оба должны были вернуться в строй, но силы отделения уменьшились. Я оказался прав насчет того, что я был крайний в очереди на замену, пока Роджерс не уехал домой первого марта. Осталось неполное отделение, из которого Талли и я могли взять людей, и оставалось еще одно вакантное место командира второго отделения.

Ганни предоставил нам право выбора замены для Роджерса. Я хотел назначить Макклейна, — он уже доказал, на что способен. Кроме того, он уже был дембелем и не выгребал дерьмо за других. Талли хотел назначить Эйрса, человека из своего отделения и единственного оставшегося сержанта взвода. Я не мог в это поверить, но Талли был готов подбрасывать монету, два из трех, чтобы решить, кто же займет вакансию. В итоге новым командиром центрального отделения стал капрал Макклейн. У него была одна команда, на базе которой можно было начать строить новое отделение, но замены продолжались. Я подсластил пилюлю Талли, сказав, что рекомендовал ганни назначить на мое место сержанта Эйрса.

Дина Сатера я надолго отправил в Ан-Хоа, чтобы он начал работать с Ли Оутом. Когда третьего марта мы с Дином пошли проведать Ли, он орал на ополченцев, но замолчал, увидев наше приближение. Он бросился ко мне, говоря:

— Джо, Джо, ты должен помочь мне рассказать людям, чтобы они не стреляли при каждом шорохе.

— Эй, потише, Ли. В чем дело?

— Джо, прошлой ночью люди подорвали восемь мин «Клеймор», убив водяного быка просто потому, что они услышали шум.

Я немного разозлился.

— Ли, я же рассказывал тебе, как трудно получить сейчас «Клейморы».

— Я знаю, Джо, я знаю, но вы должны помочь им понять.

— Боюсь, что нет, Ли. Дин занял здесь мое место. И я уже не вернусь.

Ли сделал такое выражение лица, которое всегда растапливало мое сердце. Он кивнул.

— Может быть, ты когда-нибудь вернешься повидать Ли?

— Все возможно, мой друг.

Мы обнялись.

— Дин, собери вместе людей и покажи им, как устанавливать «Клейморы», и дай им просраться за то, что они их потратили зря.

Я поклялся не оглядываться назад, когда буду уходить, но рад, что я не удержался. Ли тянул Дина за рукав и кричал ополченцам, чтобы те собрались в круг. Это был последний раз, когда я видел своего друга Ли Оута.

Я остановился у Энн, но надолго не задержался. Она решила отправиться в Дананг в надежде найти «Джи-Ай», выйти замуж и уехать из Вьетнама. Учитывая то, куда двигалась война, для нее это был самый лучший образ действий, и она, несомненно, им воспользовалась. Я поцеловал ее заплаканную щеку, и это было моим прощанием с Энн Байе, моим другом и любовницей.

Имея на руках приказ, согласно которого девятого числа я заменялся домой, я провел несколько лишних дней в Ан-Хоа, чтобы закончить незавершенные дела. В последний раз я проверял свои команды, забрал их почту, и попрощался.

Пятого числа лучи утреннего солнца озарили, как правило, миролюбивый Вьетнам. Я сел на последний вертолет с «Моста свободы» и всю ночь оттягивался у «морских пчел». Я сидел в одиночестве, в пустом бункере, со своими бумагами на руках. В них было сказано, что я должен сесть на дневной вертолет до Дананга и отправиться домой девятого числа. Те бумаги, которые у меня были на руках — что это вообще и о чем они все? Меня удивило то, как наше правительство смогло взять последний год моей жизни и поместить его в один небольшой конверт. Нет, в тот день я не был уставшим, в тот день я никогда еще не был более живым.

Возле столовой я увидел ганни Бергера, и он предложил мне поесть в столовой сержантского состава. Как только мы сели за столик, я обратил внимание на то, насколько редко я пользовался такими удобствами.

— Боже, Уард, ты выглядишь как демон. Где тебя носило последние тридцать шесть часов? Впрочем, нет, забудь об этом, я не хочу знать.

— Я не хотел расстраивать тебя, ганни.

— Ну кто бы сомневался. Улетаешь сегодня?

— Да, ловлю «птичку» сегодня после полудня.

— Капитан Миллз тебя видел?

— Миллз? А кто такой Миллз? Что ему от меня надо? Клянусь, ганни, я ничего не сделал.

— Расслабься, он просто хочет поговорить с тобой о повторном сроке. Ты должен повидаться с ним и получить его подпись на своих приказах, прежде чем сможешь уехать.

— О, черт! Да, я и забыл об этом. Отправлюсь к нему после завтрака. Есть какие-либо сообщения, которые вы хотите отправить со мной в свободный мир, ганни?

— Нет, я боюсь, что, если я попрошу тебя заехать к моей жене и передать ей, что со мной все в порядке, ты попытаешься ее трахнуть.

Он поднял свою чашку кофе.

— За тебя, Уард.

— Благодарю, ганни. Кстати, я хотел бы быть тем, кто опубликует сегодня отчет по подтвержденным ликвидациям.

— Конечно. Приходи после того, как увидишься с Миллзом.

Из столовой я отправился прямо в палатку капитана Миллза. Я являл собой не самое приятное зрелище, — не брился уже два дня, отрастил себе волосы, был одет в свою верную голубую футболку, а у меня на шее болталась, будто бусы, матчевая пуля, — но не задумывался о своем внешнем виде. Постучав в дверь его палатки, и услышав предложение войти, я вошел внутрь.

— Капрал Уард прибыл по вашему приказанию, сэр.

Я не стал ждать, пока он пригласит меня сесть, я просто уселся сам. Он посмотрел на меня и потер лоб.

— В общем, остаться на второй срок вы не хотите, не так ли?

— Нет, сэр.

— Ну, я должен был спросить вас в любом случае.

Он полистал какие-то бумаги на своем столе.

— Так, так, Уард, вот они. Давайте глянем. Я могу предложить вам три тысячи долларов в месяц и звание штаб-сержанта, если вы останетесь здесь еще на шесть месяцев. Шесть тысяч и сержанта, если вы останетесь на год. — Он посмотрел на меня.

— Нет, сэр, спасибо.

— Окей. Вы прослужили сверх срока четыре месяца. Как насчет того, чтобы остаться здесь еще на два месяца, получить три тысячи, штаб-сержанта и отправиться на должность инструктора в снайперскую школу в Штатах? — Он вновь посмотрел на меня, на этот раз слегка подняв брови.

Я молчал. «Блин, — подумал я, — это ведь несправедливо». Он почти уговорил меня, и он это знал. С минуту мы оба молчали. Мне понравилась идея, что я могу тренировать снайперов и, возможно, — просто возможно! — что добьюсь реальных изменений. Следующие несколько секунд оказались самыми трудными в моей жизни.

— Мне очень жаль, сэр. Я отдал Корпусу все, что у меня было и сейчас я пуст. Я благодарен за предложение, но я его отклоняю.

— Это печально, Уард. У тебя хороший послужной список и Корпусу нужны такие люди как ты. Хорошо, я поставлю тебя на самый ранний отъезд, и через неделю ты выйдешь на гражданку. Но если ты изменишь свое мнение, предложение остается в силе. Чтобы ты ни делал, я желаю тебе всего наилучшего.

— Благодарю вас, сэр.

Я оставил палатку капитана Миллза с огромным чувством потери. Я по-прежнему чувствовал себя обязанным по отношению к Корпусу, но когда сказал, что опустошен, я не лукавил. Продираясь через препятствия, которые могли бы остановить других, я видел конец своего срока службы, и чтобы пройти этот путь, мне пришлось отдать все, что у меня было. Находясь в джунглях, я получил ранение в колено, и позже, уже в госпитале в Вирджинии, мне потребуется еще одна операция. Я не потерял своего напарника погибшим и ни разу не убил не того человека. Я установил моральные принципы для ночных операций, проводимых вместе с 5-м полком, и прошел проверку строгими требованиями программы помощи гражданскому населению. Но прежде всего, я встретил и служил вместе с людьми, которые оказали на меня огромное влияние на всю оставшуюся жизнь. Я мог уходить со службы с гордостью.

Однако Корпус по-прежнему оставался у меня в крови. «Однажды морпех, — всегда морпех», и этого уже никто и никогда не сможет отнять у меня. И я попрощался с Корпусом именно в тот день, а не спустя несколько дней в Калифорнии.

Я вычистил оружие и отправился в палатку к ганни, чтобы получить итоговый отчет по подтвержденным уничтожениям за предыдущий день. Я перестал указывать своих подтвержденных с тех пор, как был назначен командиром второго отделения, поэтому в своем итоговом килл-листе вывел окончательную цифру «63», но в этот раз все было по-иному — это был мой способ проститься со взводом. Я посмотрел на общий счет, кратко отметив то, как он вырос и как он будет расти после того, как я уеду, вплоть до того дня, когда эта группа достойных парней навсегда покинет Вьетнам.

Я не стал заморачиваться с обедом, а просто делал последние приготовления к отъезду. Дважды проверил все свои служебные документы и доску-планшет, чтобы удостовериться, что все они обновлены и содержат точную информацию — сержант Эйрс должен был занять мою должность без всяких зависших проблем и «хвостов».

Когда все было завершено, я упаковал пару личных вещей, которые были у меня, и пошел попрощаться — с тремя снайперами и ганни Бергером, находившимися на тот момент на базе, это не заняло много времени.

Потом я в последний раз прошел весь путь до посадочной площадки, куда приземлились два «Чинука», чьей единственной задачей в тот день было отвезти в Дананг людей, заменившихся домой.

Когда мы сели на борт, прошел слух, что пилоты собрались сделать наш последний вылет на вертолете запоминающимся, и они, черт побери, сделали это.

У меня не возникло ни малейших сомнений в мастерстве пилота, но когда они спустились вниз и стали лететь на огромной скорости, едва не касаясь дамб на рисовых полях, мой желудок стал подкатываться к горлу. Вдруг наш вертолет приподнялся, и под нами в противоположные стороны заскользили другие «птички», едва не касаясь своими винтами. Они стали раскачиваться из стороны в сторону и делали маневры, которые могли бы порадовать толпу во время авиационного шоу, но парни не хотели гонять, а только желали добраться в Дананг живыми. Когда мы приземлились, я вздохнул с облегчением.

Работа с нами в Дананге больше напоминала процедуру, которую должен пройти человек, если он заражен, и я полагаю, что многие из нас таковыми и являлись. Моя гордость была несколько уязвлена, когда у меня забрали мои ботинки и боевую униформу для джунглей и взамен выдали новые. После медицинского обследования последовал неофициальный трехдневный карантин.

Утром девятого, я был одет в свежую накрахмаленную униформу и был готов к осмотру. После прохождения проверки, я прошел через такую же проверку собаками, которую проходил перед убытием в отпуск.

Я ступил на асфальт, и вот она, моя птица свободы. Не просто какая-нибудь, а моя собственная. Когда мы выруливали на взлетную полосу и начали наш разбег, стояла полная тишина, но в тот момент, когда колеса оторвались от земли, салон разорвали крики радости, потрясшие даже стекла иллюминаторов, к которым присоединились стюардессы.

Посадка на Окинаве означала еще трое суток оформления документов, медицинских обследований, осмотра у дантиста, получения и подгонки парадной униформы. Я был недоволен тем, что какому-то гражданскому шпаку пришлось отдать целую коробку шоколада «Hershey» за то, что он пришил мои капральские шевроны, чтобы я мог пройти окончательную проверку в Калифорнии. Во Вьетнаме любая мама-сан пришивала такие шевроны за коробку рациона «C».

На Окинаве мало что поменялось. Свое свободное время я проводил в сержантском клубе, накачиваясь сингапурским слингом, играя на игровых автоматах, наблюдая за взлетающими B-52, и отмалчиваясь на вопросы о войне от людей, отправляющихся во Вьетнам.

Перелет на аэродром Корпуса морской пехоты Эль-Торо в Калифорнию оказался мучительно долгим. Когда мы приземлились, там царило другое настроение, а потом голос пилота по внутренней связи произнес:

— Джентльмены, мы только что приземлились в Соединенных Штатах Америки. — Мы зарулили в зону в трех сотнях ярдов от главного терминала. — В связи с особыми условиями на терминале, мы сожалеем, что вы должны высадиться здесь и следовать за офицером, ожидающим снаружи.

Мы могли видеть, в чем состояла проблема — возле входа в терминал собралось порядка пятидесяти митингующих, протестующих против войны.

У двери возле трапа стоял капитан-морпех, и по списку проверял имена прибывших, бормоча приветствия, которые почему-то показались мне до боли знакомыми.

Когда предстать перед ним пришла моя очередь, я смог разобрать его слова:

— Уард?

Я кивнул. Затем он пробормотал что-то нечленораздельное, что прозвучало как:

— Добро пожаловать на войну-д.[116]

Где-то я все это уже слышал…

Эпилог

Четверо из нас, которые вместе поступили на службу в морскую пехоту, верну-лись домой и осели в пределах 50 миль от родного города. У нас шесть «Пурпурных сердец» на четверых.

Майк О’Грейди работает диспетчером в компании по производству бетона.

Ник Херрера — первоклассный сварщик в очень известной пивоваренной компа-нии.

Дэйв Янг работал прорабом в большой строительной компании. (Дэвид Янг родился 15 марта 1949 года и скончался 9 июня 1991 года. Завещание Дэйва быть похороненным в индейской резервации Мэншантакет-Пико было одобрено советом племени. Он первым первым не членом племени, похороненным там).

А Джозеф Уард сейчас сидит и пишет эти строки.

Долларовая банкнота, которую мы разорвали на четыре части, чтобы потом скле-ить ее, купить пива и отметить наше благополучное возвращение, двадцать два года спустя по-прежнему остается в виде четырех фрагментов.

Об авторе

Джозеф Уард родился в 1949 году и вырос в Нью-Раймер, штат Колорадо, городке со стотысячным населением, в сердце индейской территории Пауни. В пять лет начал стрелять по мишеням из однозарядной винтовки Ремингтон.22 калибра, под присмотром своей мамы Дорис и старшего брата Ларри. В 1961 году семья переехала в Лонгмонт, штат Колорадо. Уволен из рядов Корпуса морской пехоты с почетом в 1970 году.

В последующие годы он поменял много работ, начиная от землекопа и заканчивая инженером в нефтяной компании. Свою книгу Джозеф начал писать в 1979 году. В на-стоящий момент проживает недалеко от Лонгмонта вместе со своей женой Ритой и преданным псом Зельцером.