ДОРОЖНЫЙ ЛЕКСИКОН

ЮРИЙ РЫТХЭУ

ДОРОЖНЫЙ ЛЕКСИКОН

Главы из книги

А

АБИТУРИЕНТ этого слова в чукотском языке нет

Я могу с необыкновенной точностью сказать, когда я впервые услышал его — четвертого ноября тысяча девятьсот сорок восьмого года, поздно вечером, в Ленинграде. Мы с моим спутником Василием Кайо, наконец-то, после долгого путешествия через всю страну, достигли цели — Ленинграда, где располагался университет, куда мы предполагали поступить. Мы вышли на привокзальную площадь Восстания и остановились в нерешительности. По площади проносились автомашины, трамваи и странные машины с рогами, цепляющимися за подвешенные провода. Кроме электрических фонарей электрические искры сыпались с трамвайных дуг, с кончиков этих рогов, наконец, вся эта иллюминация отражалась на мокрой асфальтовой площади. Пахло сыростью, озоном и многими совершенно незнакомыми ароматами . После расспросов выяснилось, что университет располагается на Васильевском острове. Слово «остров» нас несколько озадачило: неужто еще придется на чем-то плыть до этого острова? Один добрый человек развеял наши опасения, объяснив, что на остров ведет мост, по которому можно пройти пешком. Но вообще-то он посоветовал нам сесть на трамвай номер пять и проехаться безо всяких хлопот до университета. Но мы уже знали, что на тангитанской земле за все надо платить. А денег у нас оставалось всего-то ничего, и кто знает, во что может нам обойтись неожиданное путешествие на остров. Выяснилось, что до Васильевского острова прямо по Невскому проспекту, который лежал, сверкая огнями, прямо перед нами, около трех километров. Расстояние, прямо скажем, для нас совершенно пустяковое. Обойдя со всеми предосторожностями площадь Восстания, мы двинулись на Васильевский остров. Мы шли, несмотря на мрачную дождливую погоду, с веселым настроением. Да и дождь в городе был какой-то странный: он не состоял из отдельных капель, как обычный, нормальный дождь, а висел тончайшей кисеей, сырой пеленой, однако достаточно прозрачной, чтобы хорошо видеть все окружающее — мрачные дворцы с колоннами, темные входы во дворы, где таилась загадочная, пока непонятная нам жизнь. Мы оказались на коротком мосту через сравнительно неширокую реку. При въезде на мост высились статуи голых юношей, сдерживающих рвущихся коней. На всякий случай мы осведомились у прохожего, не Нева ли эта река, но он сказал, что это — Фонтанка. — Фонтанка, — задумчиво повторил Кайо, перекатывая во рту новое слово. Однако нам пришлось пересекать еще одну реку, которую мы едва заметили. Это была Мойка, как любезно сообщил нам другой прохожий. И вот, наконец, Нева! Да, это была настоящая, полноводная река, в которой, казалось, отражалось полгорода со всеми зданиями и огнями. Мы не спеша прошли Дворцовый мост, разглядели и узнали Петропавловскую крепость на другом берегу. Мы отчетливо слышали плеск глубокой воды и мощь речного течения. Перейдя мост, мы свернули налево. Сколько раз я мысленно приближался к заветным дверям университета, о котором мечтал еще в далеком Уэлене! И вот эти двери перед нами, стеклянные, темные. За ними угадывалась какая-то внушительная фигура. Человек был в форме, похожей на ту, которую носили капитаны арктических ледоколов. Мы робко постучали. Человек медленно приоткрыл дверь и глухо спросил: — Вы кто такие? Абитуриенты? Незнакомое слово ударило меня, и я стал вспоминать, что бы оно значило. Может быть, он имеет в виду национальность? Откашлявшись, я представился: — Нет, мы не абитуриенты… Мы — чукчи! — Ах, чукчи! — многозначительно протянул важный человек и медленно, но плотно прикрыл дверь. Мы переглянулись с другом: не ожидали такой реакции на нашу этническую самоидентификацию. — Не надо было говорить, что мы чукчи, — попрекнул меня друг. — Но и не абитуриенты! — возразил я. Важный человек в адмиральском мундире растворился в туманной глубине главного здания Ленинградского университета. Вторую попытку проникнуть в университет мы отложили на утро. Вопрос о ночлеге нас не очень заботил, хотя было промозгло сыро, но вполне тепло. Двигаясь по набережной, мы набрели на двух каменных сфинксов. Под ними находились каменные скамьи, на которых мы отлично выспались. На следующий день мы узнали, наконец, точное значение слова «абитуриент».

АРБУЗ соответственного слова в чукотском языке нет и не было.

Об этом удивительном плоде теплой земли мне было известно совсем немного — по изображению в школьном учебнике по ботанике. Нечто полосатое и неправдоподобное. Встреча с настоящим удивительным плодом была неожиданной и запомнившейся на всю жизнь. Это случилось поздней осенью 1948 года на пути с Чукотки в Ленинград. Вместе со своим товарищем Кайо мы высадились во Владивостоке и с большим трудом приобрели самые дешевые билеты на сидячие места на поезд Владивосток—Москва. У нас еще оставалось несколько дней до отъезда, и мы праздно шатались по городу, удивляясь трамваям, продавцам газированной воды, высоким каменным домам, возле которых мы ходили с особой опаской: вдруг что-нибудь упадет сверху на наши головы. Погода была теплая, солнечная, и мы мучительно потели в наших теплых северных одеяниях. Я носил вполне приличный ватник, но с большим жирным пятном на спине, а Кайо щеголял в шинели японского солдата, снятого с какого-то военнопленного. Кстати, эти пленные солдаты часто маршировали стройными шеренгами по улицам Владивостока и громко пели. В лад маршу они шагали по мостовой, и выражение на их лицах было такое, словно они не пленные, а самые настоящие победители. В своих скитаниях по городу мы забрели на городской рынок. Для нас это было поразительное зрелище. На прилавках высились груды овощей, фруктов, блестели чешуей огромные рыбины, чуть ли не до самой земли свисали клешни великолепных королевских крабов. Но нас интересовали плоды земли! Перед нами вдруг ожили бледные картинки из школьных учебников, баночных этикеток! Все было живое, настоящее, еще хранящее запах и тепло земли, на которой они выросли. Мы несколько раз прошлись по рядам, вглядываясь в каждый плод — огурец, помидор, яблоко, грушу, морковь. Кое-что мы узнавали, но большинство земных плодов для нас были совершенно незнакомы. Мы обменивались впечатлениями, порой, быть может, излишне громко. Правда, мы рассчитывали на то, что нас никто не понимает: ведь говорили мы на чукотском языке. Но все же на нас стали посматривать с некоторым подозрением. Проходя меж фруктовых и плодовых рядов, мы невольно приценивались, выбирали, что бы купить на наши скудные ресурсы. Конечно, будь у нас достаточно денег, мы бы попробовали все! И тут мы увидели его! Он лежал среди своих собратьев, и удивительно было то, что мы неоднократно проходили мимо него, не обращая на него внимания. Очевидно, это было из-за слишком необычного его вида. Наши глаза невольно пропускали незнакомое и были нацелены на то, чтобы замечать легко узнаваемое. А незнакомого на Владивостокском базаре было столько, что наше внимание просто притупилось от этого невиданного изобилия. Я сразу сообразил, что это арбуз. Он был нарисован на первой странице русского букваря. Первая мысль, которая пришла мне в голову: это чудо недосягаемо для нас и мы можем любоваться им только на расстоянии. За прилавком стоял кореец. Он сразу заметил наш интерес: — Хотите арбуза? Недорого отдам. Вот этот, он весит три кило… — и он назвал вполне приемлемую цену. То есть если мы откажемся от всего остального, то вполне можем позволить себе приобрести это плодовое чудо. Мы переглянулись с Кайо. В глазах друга я прочитал невысказанное, страстное вожделение. — Берем! — решительно, зачем-то на мгновение, прижмурившись, сказал мой спутник. Заплатив деньги, мы схватили арбуз и заторопились с рынка, словно боясь, что кто-то может отобрать у нас добычу. — Послушай, — обратился я к Кайо, — мы не спросили, как его едят… — Еще чего! — усмехнулся мой товарищ. — Кто о таких вещах спрашивает? Как-нибудь сами разберемся. — Может, его варят или еще как обрабатывают? — продолжал я сомневаться. — Спрашивать, как едят арбуз, — наставительно произнес Кайо, — это выставить себя полным идиотом! Мы пошли по улице, спускающейся вниз, к морю. Мы не сразу нашли свободный берег, без построек, причалов, лодок, и уселись на камни. Арбуз положили у ног. Он лежал перед нами, крутобокий, красивый, полосатый, как тигр. — Может, хотя бы помоем? — робко предложил я. — Вот это надо сделать, — согласился Кайо. — Я где-то читал: сырые фрукты перед употреблением рекомендуется мыть. Я помыл арбуз в теплой воде бухты Золотой Рог. Арбуз выскальзывал, словно живой, и я вообще боялся его упустить. Чисто вымытый арбуз я положил перед Кайо, который уже вытащил свой охотничий нож, с которым никогда не расставался. Потрогав подушечкой большого пальца лезвие, Кайо нацелился на арбуз, но я его остановил: — Подожди… Не так сразу… Давай сначала попробуем по маленькому кусочку. Кайо согласился и состругал с поверхности великолепного плода два тонких куска. Я ожидал нечто необычное, какой-то волшебный, никогда неизведанный вкус, особую нежность, сладость, аромат… Пока ничего, кроме едва ощутимой прохлады. Я прижал языком и зубами кусок и даже прокусил. Никакого впечатления. Вкус, как у обыкновенной тундровой травы, растущей у озера или берега ручья. Я вопросительно посмотрел на друга. Он, похоже, пытался скрыть разочарование, но ему это плохо удавалось. — Ну вот, — проговорил я. — Нечего было стесняться, надо было спросить, как его едят. Может, надо варить, вялить… Кайо выплюнул на гальку зелень со слюной и взялся за нож. — Осторожно! — предупредил я его. Нож с некоторым сопротивлением вошел в плотную мякоть, и вдруг по всему арбузу пошла трещина. Плод раскололся. В трещине было мокро и красно. Кайо поворочал ножом. — Будем дальше резать? — Подожди, — остановил я спутника. — Давай трезво рассудим… Значит, мы совершенно не знаем, как едят арбуз. Полные, так сказать, профаны. А вдруг мы сделаем что-нибудь неправильно? И в результате — заболеем? Ведь арбуз — это тебе не копальхен. Кайо остановился в задумчивости. — Что для нас важнее — арбуз или университет? — продолжал я. — Эх, жалко деньги! — протянул Кайо и спрятал нож. Он со всей злостью пнул злосчастный арбуз. Плод покатился к воде и раскололся на две части по разрезу. Мы подошли к арбузу и потрогали куски ногой. — Видишь — красный и мокрый, — пробормотал Кайо. — И эти подозрительные черные штучки. Похожи на червячки. Или какие-нибудь гигантские микробы? — Такие большие микробы не бывают, — усомнился я. — Но все равно опасно. Мы столкнули арбуз в воды залива Золотой Рог и, не оглядываясь, пошли от берега продолжать наш долгий путь в Ленинградский университет.

АРХЕОЛОГИЯ в чукотском языке нет эквивалента

Это слово я услышал давно, когда еще не очень хорошо знал русский. Но по порядку. Во время Второй мировой войны, когда Соединенные Штаты стали союзником Советского Союза, вдруг вспомнили, что существует соглашение между нашими странами о безвизовых дружеских гостевых поездках соседей по Берингову проливу друг к другу, заключенное еще в середине тридцатых годов. Первые гости прибыли на огромных байдарах, оснащенных мощными подвесными моторами. На некоторых лодках висели по два двигателя, на зависть нашим механикам, которые бесконечно чинили наши старенькие моторы «Архимед», маломощные, вечно ломающиеся. Одеты были гости нарядно. Особенно поразили нас цветные целлулоидные козырьки и резиновая обувь на теплой подошве. За поясом у приезжих были заткнуты разноцветные шерстяные вязаные перчатки. От гостей пахло ароматным трубочным табаком, дымом сигарет и мятной резинкой, которую они безостановочно жевали, на зависть нам, ребятишкам. Тут же завязались обменные отношения. Оказывается, наши гости больше всего интересовались моржовой костью, и особенно мореной, пролежавшей в земле долгие годы. Такая кость обретала со временем медовый оттенок и высоко ценилась. Кто-то вспомнил, что залежи такой кости находятся у подножия горы Линлиннэй, на которой хоронили умерших. И туда устремились толпы уэленцев, вооруженных лопатами, заступами, мотыжками. Результаты первых раскопок превзошли все ожидания. Лично мне удалось откопать четыре костяных рубила из цельного моржового клыка, несметное количество наконечников для поворотного гарпуна, пуговицы, разного рода ритуальные предметы неизвестного мне назначения, фигурки морских и тундровых животных. Сами мы, малые еще дети, не могли торговать с нашими заморскими гостями, но наши старшие выручили довольно много табаку, стальные трехгранные иглы, пластмассовые козырьки и даже пластинки жевательной резинки. Некоторые тангитаны не одобрили наши археологические изыскания, особенно работники полярной станции. Но, скажем, пекарь дядя Коля, копал вместе с нами и набил мешок весьма богатой добычей, которую выменял у американцев на дробь и бездымный порох. Он был страстным охотником, и недостаток боеприпасов был вечной его заботой. Пока шла война и дружба с американцами продолжалась, мы аккуратно копали тундру, и к очередному приезду аляскинских эскимосов в каждой яранге к обменному процессу был готов изрядный запас древних находок. Эта наша прибыльная археологическая деятельность закончилась с началом холодной войны. На память об этом на склоне горы Лилиннэй остались разрытые ямки в топкой тундре, похожие на норы подземных зверей. После войны в Уэлен зачастили разного рода научные экспедиции. Чаще всего приезжали археологи и копали как раз в тех местах, где несколько лет назад трудились мы сами. Ученые ругались, обвиняли уэленцев в пренебрежении к собственному историческому прошлому, ходили по ярангам и за бесценок, чаще всего за бутылку спиртного, скупали пожелтевшие костяные изделия, не успевшие уплыть на другой берег Берингова пролива. У меня завелись друзья среди археологов, которые много знали и рассказывали о седой древности нашего народа. С научной археологией я познакомился уже в Ленинградском университете, и лекции по этому предмету нам читал знаменитый ученый, академик Алексей Павлович Окладников. Мой соученик по университету Дориан Сергеев, сын учительницы, работавшей несколько лет в эскимосской школе, выбрал своей специальностью археологию и чуть ли не каждый год в составе очередной научной экспедиции ездил на Чукотку. Вообще он не только слыл большим знатоком древней и новой истории эскимосского народа, но и объявил себя большим другом аборигенов Арктики. Летом пятьдесят восьмого года, когда я после университета работал в газете «Магаданская правда», наши пути скрестились в моем родном Уэлене. Мы путешествовали по Чукотке вместе с московским поэтом Сергеем Наровчатовым, человеком любознательным и образованным. Остановились мы в Уэлене в учительском домике, пустовавшем в летнее, каникулярное время. Каждый вечер к нам приходили гости, угощались коньячком, которым мы заблаговременно запаслись в районном центре, рассказывали старинные сказания и легенды, пели песни. Чаще всего заходили мой родич, знаменитый певец Атык, и Рыпэль, бессменный банщик Уэлена. И однажды к нам постучался Дориан Сергеев, доросший к тому времени до руководителя научной экспедиции. Мы хорошо поговорили, но нашу беседу прервал Рыпэль, сообщивший, что истопил баню и даже связал пару веников из полярной стелющейся березы. — Вот! — И Рыпэль помахал перед нами вениками. Когда он ушел, лучший друг арктических аборигенов Дориан Андреевич Сергеев вдруг спросил: — Вы и впрямь хотите мыться в колхозной бане? — Да, — ответил я. — А что тут удивительного! — Дело в том, — почему-то понизив голос, произнес археолог, — что обычно мы моемся в бане на полярной станции или, в крайнем случае, на пограничной заставе. — А чем хуже колхозная общая баня? — насторожился Наровчатов. — Может быть, — замялся Дориан, — в общем-то она ничем не хуже. Даже поновей… Но в ней моются и чукчи и эскимосы… — Не понимаю, — пожал плечами поэт. — Народ здешний не очень гигиеничный, — пробормотал археолог. — У них бывают и кожные болезни, и насекомые… — Будто у русских такого не бывает, — усмехнулся Наровчатов. — Вот что я вам скажу, господин ученый археолог: впредь в нашу комнату не заходить... Здесь бывают наши друзья, местные жители, чукчи и эскимосы. Да и спутник мой вроде бы тоже не тангитан... Попрошу... Во избежание всякой заразы… Сергеев пожал плечами, вскинул голову, как бы этим движением поправив свои модные, в тонкой оправе очки, гордо покинул нашу тесную комнатку. — И это — лучший друг арктических аборигенов! — с возмущением произнес Наровчатов. Мы продолжали общаться с археологами на улице, в столовой, в магазине. Сергеев сообщил с радостью, что обнаружил прекрасно сохранившийся памятник времен неолита — древнее подземное жилище, сооруженное из дерна и китовых костей. Оно находилось почти под окнами старой школы, с южной ее стороны. Мы со своим спутником пошли посмотреть на эту находку. В сорок третьем году ранней весной с острова Большой Диомид в Уэлен переселился одноглазый эскимос с женой и четырьмя детьми. Его взяли на работу истопником в школу. Сначала эскимос поселился у своих дальних родственников, а когда сошел снег, принялся за строительство своего собственного жилища. Он решил поставить его недалеко от места своей работы. Строительный материал он собирал тоже недалеко: на берегу, на галечной косе, в тундре. В разгар лета новое жилище было готово. Я несколько раз бывал в нем, проходя через низкий вход, углубленный в землю. Зато в доме было довольно просторно, а главное, очень тепло, даже морозной зимой. После смерти хозяина подземного жилища обитатели его переселились в нормальные деревянные дома, а покинутая землянка с обрушенными китовыми костями, составлявшими остов, сровнялась с землей и перестала кого-либо интересовать в Уэлене. Обо всем этом я рассказал археологу Дориану Андреевичу Сергееву, начальнику академической археологической экспедиции. Он озадаченно снял очки, протер их специальной тряпочкой, снова надел и задумчиво произнес: — А такое впечатление, что жилище построено точно по рисунку известного русского рисовальщика Луки Воронина из экспедиции Витуса Беринга, его иллюстрации использовал в своей книге «Чукчи» Тан- Богораз… Реконструкцию жилища эскимосского истопника уэленской неполной средней школы я потом увидел в трудах Дориана Сергеева как памятник типичной древней берингоморской архитектуры. С той поры мой интерес к археологии сильно ослабел.

Б

БАНЯ нымытран

Это одно из первых русских слов, услышанных мной. Те немногие мои земляки, которым довелось пройти испытание в этом моечном заведении, чаще всего повествовали о таком обилии горячей воды, в котором можно было заварить несметное количество черного кирпичного чая и несколько дней поить все население нашего Уэлена, и еще осталось бы для соседнего Инчоуна и эскимосского селения Наукан. И еще — жара. Невыносимая, удушающая, от которой, однако, невозможно убежать, пока не выскоблишь себя дочиста. Первая баня в Уэлене была на полярной станции, и туда ходили только тангитаны — сами работники полярной станции и учителя. Баню топил Рыпэль, наш земляк. Он и первым из наших посетил это заведение. Его рассказ о горячем мытье слушали с величайшим интересом. По его словам выходило, что баня, кроме физических страданий, ничего хорошего не сулит луоравэтлану. Особенно парная, небольшая комнатка, куда подавался такой горячий и обжигающий пар, что в нем запросто можно свариться. Тангитаны мало того, что с наслаждением парились и выражали удовольствие сладострастными стонами, еще вдобавок хлестали себя вениками, связанными из полярной стелющейся березы, которая в изобилии росла в тундре за лагуной. Кожа у тангитанов краснела так, что еще немного, и из пор начнет сочиться горячая кровь. Нахлеставшись и надышавшись горячим паром, тангитаны выбегали на волю и с криком бросались в студеные воды уэленской лагуны. Баня как раз и была поставлена у самой кромки берега для этой мучительной процедуры. Моя первая баня была в пионерском лагере чукотской культбазы, на берегу залива Святого Лаврентия. Мы вошли в полутемную переднюю комнату, где вопреки моему ожиданию было довольно прохладно и пахло теплой сыростью мокрого дерева. И все же мое сердце стучало сильно и громко. Я старался не показать виду, что побаиваюсь, всячески храбрился, стараясь унять неожиданно возникшую дрожь. — Ну что — замерз? — весело спросил встретивший нас пионервожатый. — Сейчас будет жарко! И тут я заметил в одном из углов подвешенные веники из полярной березы с пожухлыми листьями, вспомнил рассказ моего земляка Рыпэля о его банном приключении на полярной станции. Мне захотелось заплакать и убежать. Пришлось напрячь всю свою волю: конечно, предстояли великие испытания и, возможно, даже страдания. Но ведь не смертельные. Насколько я помнил, вымывшиеся в уэленской бане полярной станции выходили оттуда веселые, раскрасневшиеся. Но это тангитаны… С тяжелым скрипом открылась толстая деревянная дверь, и на нас хлынул теплый, сырой воздух. Мы вошли в большую комнату с длинными скамьями, на которых блестели металлические тазики. Возле каждого тазика лежал кусок коричневого мыла и мочалка из желтой рогожи. Пионервожатый подробно объяснил, как нужно намыливать мочалку, сказал, что первым делом надо вымыть голову, стараясь при этом, чтобы мыло не попало в глаза и в рот. Я старался скрупулезно следовать указаниям знающего человека. Оказалось, что мытье совсем не страшно и даже приятно. И все же кто-то закричал: видно, мыло все же попало ему в глаза. Но наш пионервожатый промыл ему глаза свежей холодной водой и еще раз наказал быть осторожнее с пеной. Я несколько раз намылился, тщательно обмыл все тело. С помощью товарища, сына нашего уланского пекаря, Пети, вымыл спину. Я удивлением чувствовал, что мне становится легче, словно вместе с грязью с меня сходит что-то весомое, тяжелое. И вдруг пионервожатый сказал: — Если кто хочет — может попариться. «Вот оно! — подумал я. — Наступает настоящее испытание!» Пионервожатый распахнул почти незаметную дверь, и нас обожгло хлынувшим из глубины темной комнаты горячим паром. Мы невольно отпрянули назад, но наш храбрый вожатый отважно ринулся в горячий пар, размахивая березовым веником. Он исчез, и я был всерьез обеспокоен его жизнью. Никто из моих друзей не осмелился последовать его подвигу, и мы оставались в тревожном ожидании, пока он не появился, к нашему облегчению, живой и невредимый, но красный, с выпученными глазами и тяжелым дыханием. Первая баня подарила мне необыкновенное ощущение неожиданно обретенной легкости, и я с наслаждением понял, какое это блаженство иметь чистую, хорошо промытую кожу. До пионерской бани я лишь изредка протирал лицо и руки свежей мочой, перед тем как идти в школу, а когда наступали каникулы, я с легким сердцем отказывался и от этой гигиенической процедуры. Но первая баня запомнилась навсегда, и с тех пор, когда предоставлялась возможность, я никогда не пропускал случая, чтобы помыться в бане. В Уэлене, когда я перешел жить в интернат в последние годы школьной жизни, вместо бани мы жарко натапливали одну из комнат, на плите натаивали из снега воду и таким образом мылись. Конечно, это была еще не настоящая баня. В педагогическом училище мы ходили в анадырскую поселковую баню, построенную, по преданию, еще русскими казаками. Хотя она и частенько топилась, но так быстро остывала, что образовавшийся на полу лед не успевал оттаивать, и, чтобы не обморозить ноги, мы мылись в резиновых калошах. Потом, уже в советские времена, в Анадыре построили роскошную баню с разными отделениями, хотя вода там была болотно-тундровая, коричневая, мыться и париться в этой бане было одно удовольствие. И еще одна примечательная баня была в моей жизни — в бухте Провидения. Тамошняя портовая электростанция для охлаждения своих агрегатов закачивала воду из бухты и тут же, уже горячую, выпускала обратно. Так продолжалось несколько лет, пока один из умельцев-энергетиков не догадался с пользой для себя и своих товарищей устроить в одном из ангаров бассейн с сауной. Когда я зимовал в бухте Провидения, с наслаждением поутру, пряча лицо от студеного ветра, дующего с покрытого толстым льдом Берингова моря, бежал на электростанцию. В этот ранний час у бассейна находились только мужчины в чем мать родила. Я торопливо сбрасывал с себя одежды и окунался в почти горячую морскую соленую воду. Потом шел в сауну и впитывал в себя обжигающий сухой пар. Одна из дверей вела во двор, где находился деревянный настил. Несколько минут я стоял на этом настиле, пока полностью не покрывался белым инеем. Потом в таком виде — обратно в горячую воду бассейна. Больше я такой бани нигде не видел. Ходил в турецкие и немецкие бани. На Аляске, в Фербенксе, местный предприниматель финского происхождения Нило Коппонен «угощал» меня настоящей финской сауной, я сидел рядом с разгоряченными аляскинскими девушками, совершенно голыми, что, конечно, поначалу непривычно, но потом перестаешь обращать на это внимание, тем более в детстве в меховом пологе я насмотрелся голых женских тел. И все же первая баня, в бухте Святого Лаврентия, на первой чукотской культбазе, сохранилась в моей памяти на всю жизнь!

В

ВОР тульыльын

Воровство среди луоравэтланов считалось одним из самых низких пороков, и чело век, пойманный за этим постыдным делом, получал пожизненное клеймо, которое уже ничем нельзя смыть. Так, весьма почтенная семья из Уэлена, один из членов которой лишь подозревался в воровстве, вынуждена была в полном составе переселиться в отдаленное стойбище на побережье Ледовитого океана. Я еще помню время, когда двери не только яранг, но и немногочисленных деревянных домов тангитанских жителей в нашем селении не имели никаких запоров, а сторожем продовольственных складов торговой базы был назначен слепой сказитель Йок. Вообще-то стянуть что-нибудь у тангитана не считалось уж очень большим грехом. Совершенно другое дело — у своего соплеменника! Но если тангитан поручал что-то охранять луоравэтлану, то в данном случае он мог быть совершенно спокоен за сохранность. Во время войны, когда ощущалась нехватка во всем, мои соплеменники особенно страдали от нехватки табака. И случилось так, что моему отчиму было поручено отвезти из склада полярной станции в районный центр Кытрын огромный мешок махорки. На нем никаких особых печатей не было, мешок был перевязан обыкновенной бечевкой. Ни отчиму, никому другому и в голову не пришло развязать бечевку и отсыпать малую толику драгоценного курева. Мешок хранился в нашей яранге — погода не позволяла сразу отправляться в путь. Отчим подкладывал его под голову вместо подушки. Единственное, что дозволялось гостям, — понюхать сверху мешок. Люди с шумом вбирали в себя табачный аромат и стонали от неутоленной тоски по куреву. Обычно после штормовой погоды на берег уэленской косы волнами выбрасывало немалое количество разнообразного дерева — от оторванной двери до целых бревен. Эта добыча принадлежала тому, кто первым обнаруживал нечаянный дар моря. Чтобы обозначить, что кусок дерева или бревно уже имеют хозяина, достаточно было положить на него камешек, и уже после этого никому не приходило в голову присвоить добычу. Воровство стало появляться уже позже, в послевоенное время, во времена тотальной нехватки всего. Поначалу воровали спиртное. Забирались в какой-нибудь склад, магазин и либо напивались на месте, либо брали с собой столько, сколько могли унести. Пожалуй, спиртное и было главным объектом хищения. Вдруг тангитаны, главным образом женщины, стали замечать, что разного рода парфюмерия стала быстро истощаться: ее попросту выпивали те, кто страдал утренним похмельным синдромом. И все же воровство продолжало считаться позорным делом. Наиболее постыдным считалось вынуть из чужого капкана попавшегося туда пушного зверя. Такое становилось довольно скоро известным и каралось более всего всеобщим презрением, так как физических наказаний мои соплеменники по отношению к своим не признавали. Несмотря на то что понятие частной собственности в современном смысле у нашего народа не существовало, чужая собственность уважалась достаточно строго и охранялась общественным мнением гораздо более строго, чем сторожами и охранными структурами. Воровство мне стало встречаться с того времени, когда я покинул свой родной Уэлен и отправился в долгий путь в Ленинградский университет. Я провел два года в анадырском педагогическом училище, в окружном центре, где все запиралось и охранялось. Здесь не могло быть и речи, чтобы можно было запросто зайти в дом. Воровство здесь процветало. Брали в основном рыбу, которую вялили под крышей на солнце. По ночам по улицам Анадыря ходили ушлые ребята и острыми лезвиями, насаженными на длинные палки, срезали балыки и юколу. В первые послевоенные годы было голодновато, и главной целью было добыть еду. Мы, студенты анадырского педагогического училища, питались в столовой, и хотя еда наша была довольно скудной, все же это было гарантированной пищей. Для пополнения нашего рациона мы все лето ловили рыбу на отведенном нам участке за старым казацким кладбищем и запасали достаточно рыбы не только для собственного пропитания, но и для нашей собачьей упряжки. Зимой кто-то повадился вскрывать нашу кухню и похищать оттуда продукты. От этого, конечно, наши порции уменьшались. Сначала грешили на нашу повариху, но она оказалась в этом отношении женщиной честной. Воровал продукты кто-то из наших студентов. Исчезали в основном хлеб, масло, сахар — все, что можно было немедленно съесть. Мы устраивали засады в надежде поймать похитителя, но безуспешно. На какое-то время воровство затихало. Но потом возобновлялось. При этом замок, на который запиралась дверь кухни, оставался нетронутым. Тогда директор нашего училища нашел, как ему казалось, остроумный выход. Он отдал нам ключ от кухни и заявил, что отныне мы сами будем отвечать за сохранность продуктов. Какое-то время и впрямь было тихо. Однажды мы вечером сидели в одной из комнат общежития, которое располагалось в этом же здании, что и наша столовая, и играли в карты. Кому-то захотелось пить. Свежая вода была на кухне, в большом котле, вмазанном в плиту. А в тот вечер я был держателем кухонного ключа и ответственным за сохранность хранящихся продуктов. Мы открыли дверь в теплую кухню — большая плита держала тепло до самого утра. С удовольствием глотая талую снежную воду, я вдруг почувствовал что- то необычное. В кухне находился явно кто-то еще, но мы его не видели. Осторожно обойдя большую плиту, я увидел согнувшуюся фигурку студента первого курса, науканского эскимоса Тагроя. В одной руке он держал большой желтый шмат сливочного масла, в другой — початую буханку белого хлеба. Сквозь крепко сжатые пальцы уже текло растаявшее масло. Тагрой поднял на меня глаза. Я вздрогнул: у него были самые что ни на есть собачьи глаза в ожидании удара! — Что ты тут делаешь! — закричал я, стараясь придать своему голосу предельную строгость и гнев. — Калява палит, — тихо простонал Тагрой и зарыдал. — Голова болит. Не знаю, что сделалось у меня в душе, но я сам был готов заплакать. Я отобрал хлеб и масло у Тагроя, нашел большой острый нож и, нарезав несколько кусков, щедро намазал их сливочным маслом. Мы с наслаждением съели незапланированный ужин, и я попросил Тагроя рассказать, как он проник на кухню, не повредив замка. — Через дырку, — пояснил Тагрой и показал небольшое отверстие в стене, через которое повариха подавала нам еду. Оно было настолько мало, что трудно было поверить, что через него можно пролезть. Тонким длинным лезвием охотничьего ножа Тагрой отжал планку запора со стороны кухни и принялся буквально ввинчиваться в дырку. На это у него ушло не больше двух минут. Кто-то из нас попробовал повторить его действия, но безуспешно. На следующее утро я отдал ключ от кухни директору школы и сознался в групповом хищении масла и хлеба. Директор вздохнул и вдруг тихо произнес: — Что-то голова у меня болит… ВОРОН вэтлы, валвинын Эта птица относится к редким животным, которые не покидают на зиму арктические тундры, горы и побережье. Большая черная птица отчетливо выделяется на белом снежном поле, и ее сухое и резкое карканье порой единственный звук, который нарушает белую тишину. Время от времени она перелетает на другое место, низко стелясь над отполированными ураганами сугробами, и садится где-нибудь на возвышение, посматривая вокруг. Охотится ворон зимой на тундровых мышей-леммингов, кормится у выложенных для приманки на пушного зверя ободранных туш нерп и лахтаков, мусорных куч. Первым появляется на кладбище, когда в символическую оградку из мелких камней кладут только что отошедшего в иной мир покойника, и выклевывает глаза. К сидящему ворону можно подойти на очень близкое расстояние. В детстве меня так и подмывало схватить черную птицу, но что-то в последний миг останавливало. Какое-то чувство священного трепета, подспудного страха, смешанного с необъяснимым чувством брезгливости. Но главное — это страх возмездия от посягательства на священное существо. Ворон олицетворял собой множество противоречивых ипостасей, воплощений, был вместилищем и источником сил и затаенной причиной необъяснимых явлений — от природных до происходящих с самим человеком. Кроме того, он был почти главным персонажем древних сказаний, исторических преданий, космогонических теорий и в то же время — активным действующим лицом в волшебных сказках. Причем он не всегда был мудрым, всезнающим. Вместе с другими персонажами он попадал в дурацкие и смешные положения, оказывался побежденным более хитрыми и искушенными зверями, но чаще всего он и был той силой, которая приводила к благополучному концу какую-нибудь запутанную историю. И в то же время он был тем существом, через которого Творец создал весь окружающий человека материальный мир. Как описывает предание, это происходило следующим образом. Ворон летел в некоем пространстве, не имевшем точного описания и определения. Во время ровного полета, продолжавшегося не поддающееся измерению время, он испражнялся и мочился. Из больших и твердых кусков, извергаемых Вороном, образовались большие пространства суши — материки, горные цепи. Из мелких — острова. А когда вниз лилось нечто жидкое — возникала кочковатая, топкая тундра. Так как Ворон не останавливал своего созидательного полета, то след от мочи вытягивался в нить, образуя, таким образом, реки. Под конец, когда мочи оставалось немного и она могла только капать, из этих капель образовались многочисленные тундровые озера. Про моря и океаны в созидательном мифе ничего не было сказано. Подразумевалось, что эти водные пространства существовали изначально и Ворон к их появлению не имел никакого отношения. Однако миссия Ворона-Созидателя на этом далеко не была закончена. Надо было населить землю живыми существами, покрыть растительностью, но, главное, осветить. Ибо, как подразумевалось, солнечного освещения сотворенная земля не имела, даже звезды отсутствовали в небе. И тогда Ворон созвал своих дальних и близких родственников-птиц. Сначала он выбрал самого сильного и выносливого — большого Орла и велел лететь на край неба и земли и продолбить там дыру для солнечных лучей. Повинуясь приказу, Орел взмахнул огромными крыльями и полетел в указанном направлении. Ждать его пришлось довольно долго. Вернулся он ослабевший, ободранный, клюв его стерся почти до основания. Он сообщил Ворону, что не мог исполнить его приказания — небесная твердь оказалась слишком твердой. Тогда Ворон послал белую Чайку-поморника. Но и она вернулась без результата. Прилетели обратно Сова, Утки, Гуси, Гагары, а света по-прежнему не было на земле… И тут перед задумавшимся Вороном запрыгала Пуночка и объявила о своем желании попробовать добыть свет. Ворон недоверчиво посмотрел на крохотную пташку. Но выбора не было. Пуночка скрылась в кромешной тьме. Ждать пришлось очень долго. А Пуночка все долбила и долбила твердое небесное покрытие. Она уже сточила свой крохотный клювик, и из ранки капли крови брызнули на белоснежные перья грудки маленькой птички. И Ворон, не отрывавший взора от той стороны неба, куда улетела Пуночка, узрел какой-то красный отблеск, сначала просто точку, которая все росла и росла в ширину, а потом в вышину, и из этой красноты вдруг хлынули яркие лучи солнечного света. Сам Ворон и все живые, кто увидел это чудо, зажмурились. Это было Солнце! Истощенная, но счастливая Пуночка вернулась почти без клюва, а вся грудка у нее была красная от собственной крови, но это был цвет утренней зари, которую ждало все живое на только что созданной земле. И сегодня у каждой пуночки можно увидеть красные перышки на груди. Ворон принимал активное участие в создании живого мира на земле, являясь как бы совместителем Творца, который руководил из неопределенного места во Вселенной и строго контролировал действия своего Посланца. Я на всю жизнь запомнил весну сорок четвертого года прошлого века. Наше селение Уэлен постигла страшная беда — эпидемия какого-то коварного и плохо поддающегося лечению гриппа. И это бедствие пришло как раз в то время, когда истощились зимние запасы, опустели мясные ямы, в бочках кончилась заквашенная на зиму зелень. Не было жира, чтобы заправлять каменные светильники в холодных пологах. Каждый день на Холм Вечного Упокоения — Линлиннэй уносили умерших. Чаще всего это были старики и дети. Вдали сидели вороны и наблюдали в полной тишине за печальным обрядами, которые с великим трудом, собравши последние силы, совершали остававшиеся в живых. Люди, не оглядывались, спускаясь с Линлиннэя, но слышали за спиной сухое, резкое карканье. Ворон сопровождал меня все мое детство, время, когда я жадно впитывал в себя повествования о прошлом, легенды и сказания, волшебные сказки. И он часто поступал не совсем объяснимо и последовательно. Когда уже в зрелом возрасте я познакомился со Священным Писанием, я вдруг открыл для себя противоречивость, непоследовательность и нелогичность поступков Высших Сил, начиная от Создателя, Спасителя, уже не говоря о множестве святых, мудрецов, авторов Евангелий. Видимо, это общий недостаток или достоинство описываемых деяний, отдаленных от нашего времени. Наверное, так и должно быть. Сейчас отношение у меня к ворону спокойное и уважительное, но без особого подобострастия и трепета перед этой удивительной птицей. Тем более что я вполне понимаю, что у него есть свои тайны, которые он никогда не откроет своему двуногому земляку, с которыми он соседствует на протяжении тысячелетий. Он часто встречается мне в текстах сказаний, его изображения в избытке присутствуют в картинах древних и современных художников, и его именем часто называют новорожденных в тайной надежде, что они унаследуют мудрость этой черной, по-своему красивой птицы. ВЫБОРЫ льогыргын, льук Дословно — выбор, сделать выбор. Но это слово в чукотском языке до появления этого демократического действа не имело никакого политического смысла. Слово это стали использовать с появлением нового обычая в жизни нашего народа. Возможно, что какие-то выборы происходили и раньше, но первые я увидел в сорок шестом году прошлого века, когда в Верховный Совет СССР баллотировался наш земляк, уроженец Уэлена Отке. Будущие выборы взбудоражили все население Уэлена, начиная со школьников и кончая глубокими стариками. Сам Отке, который к тому времени работал председателем Чукотского районного Совета и заседал в начальственном кабинете в Кытрыне, на мой взгляд, совершенно обалдел от собственной головокружительной карьеры. Хотя он закончил лишь годичные курсы учителей — ликвидаторов неграмотности, он считался в кругу своих земляков человеком достаточно образованным, чтобы занимать высокие руководящие должности. С будущими своими избирателями-односельчанами он встретился в самом большом классе нашей уэленской неполной средней школы. На этой встрече полагалось, чтобы представитель народа услышал от рядовых граждан пожелания. Детей, разумеется, на эту встречу не допустили. Но я каким-то образом ухитрился спрятаться в самом дальнему ряду, под сдвинутыми партами, возле жарко натопленной печки. Секретарь районного комитета партии товарищ Андросов через переводчика Локке призвал граждан высказать свои пожелания, которые, в свою очередь, депутат Верховного Совета СССР товарищ Отке доведет до правительства и лично товарища Сталина. Школьная уборщица Панау умильно, но довольно громко прошептала: — Неужто ты своими глазами увидишь нашего великого вождя Сталина! Мужчины просили прежде всего снабдить охотников трофейными японскими винтовками-«арисаки», а также отечественными противотанковыми ружьями для промысла кита. Женщинам хотелось получить побольше граненых стальных иголок для шитья кожаных изделий, цветного бисера и ярких тканей на нарядные камлейки. — Новые вельботы с моторами нам нужны, — напомнил Кукы, китобой. — И мощные моторы. А то вон перед нашими союзниками-американцами стыдно. У них моторы заводятся стартерами, а мы часами дергаем наши маховики ремешком… — Пусть больше цветных кинофильмов присылают… — Водку пусть не привозят. Лучше спирт. Сами будем разводить водой до нужной кондиции. И выгоднее… Про спирт многие вспомнили. Дело в том, что в ту зиму в Уэлене крепких напитков не осталось даже на складе полярной станции. Все любители повеселиться перешли на браговарение. Сахар отпускался строго по карточным нормам, зато на складе Чукотторга нашлось несметное количество карамельных конфет. От долгого хранения они превратились в крепко спаянные слитки, которые надо было разрубать топором. Карамель не только вполне заменяла сахар в браговарении, но и напиток получался отменного вкуса. В день выборов в Верховный Совет СССР по решению сельского Совета брага должна была подаваться прямо на избирательном участке. Ее в несметном количестве сварганил пекарь дядя Коля в больших деревянных бочках. Истопник Кулиль, женатый на сестре моей матери, время от времени пробовал зрелость будущего праздничного напитка, и от этого приходил в такое состояние, что не мог носить воду и уголь. Пекарь нанимал другого человека, но и тот долго не мог держаться — уж очень соблазнительно пахли деревянные бочки со зреющей брагой. В день выборов Уэлен украсился красными флагами и лозунгами «Все на выборы!», «Голосуйте за нашего кандидата, верного сына ленинской партии — Отке!» На самом деле отец Отке был одним из уэленских шаманов, и об этом знали все. Избирательный участок открывался ровно в шесть утра, и многие охотники, прежде чем отправляться на промысел, заворачивали по дороге в школу, где в одном из классов были установлены урны. Хотя в бюллетене стояла всего лишь одна фамилия, избиратель прежде всего заходил в огороженный куском ткани закуток «сделать выбор» и уже оттуда шел к урне, чтобы опустить литок бумаги в широкую щель. В углу, на столе, в большом бидоне, распространяя на всю комнату приторный кисловато-сладкий запах растворенной карамели, плескалась брага, и избиратели направлялись к ней и получали из рук пекаря дяди Коли стакан с вожделенным напитком. Многие охотники в тот день так и не дошли до своих угодий. Избирателей становилось все больше, образовалась даже толпа у входа. Но многих интересовал только один вопрос: хватит ли на всех веселящего напитка? Дядя Коля учел аппетит уэленских избирателей: браги хватило на всех. Очень многие проявляли настойчивое желание проголосовать еще раз, но, как пояснили начальники, это можно было делать только один раз. Председатель избирательной комиссии Наум Соломонович глубокомысленно произнес: «Один человек — один голос!» Главное — обеспечить явку. Чтобы не осталось ни одного человека, не отдавшего своего голоса за единственного кандидата. В этом была первейшая забота всех избирательных комиссий на всем пространстве огромной страны. Как-то я оказался в славном городе Алма-Ате, тогдашней столице Казахской Советской Социалистической Республики. Прогуливаясь после обильного ужина по бульвару, я встретил давнего знакомого, местного композитора Нургису. Он явно обрадовался встрече. Кстати, в тот день в Казахстане проходили какие-то выборы, и я на всякий случай, просто так, чтобы начать разговор, спросил: — А ты успел проголосовать? Этот невинный, на мой взгляд, вопрос совершенно неожиданно вызвал бурную реакцию у композитора: — Да чтобы я пошел на выборы! С некоторых пор я вообще игнорирую их. В его голосе я почувствовал какую-то незаживающую рану, обиду. Я решил, что Нургиса принадлежит к группе местных диссидентов. Мы присели на садовую скамейку, и Нургиса произнес: — Так и быть, расскажу. Писатель должен знать такие истории… Тот вечер был похож на этот как две капли воды… — Нургиса старался говорить цветисто, подчеркнуто литературно, видимо, учитывая то, что общается с литератором… — Такая же теплынь, тишина, умиротворенность. И представь себе — выборы! В те годы это было серьезное мероприятие, но я, занятый совсем другим, начисто забыл об этом. Дело в том, что я только что закончил ремонт моей первой в жизни, настоящей композиторской квартиры. Две комнаты! Одну из них я оборудовал как настоящую творческую мастерскую. Обил все стены, потолок и даже пол звукопоглощающим материалом. Чтобы уже никого из соседей не беспокоить. Я мог играть на своем фортепьяно в полный звук, не опасаясь, что соседи будут стучать в стену. Это вам легко — писание литературы занятие тихое, беззвучное… И еще: в тот вечер я завершил сюиту для скрипки и оркестра народных инструментов, сочинение сложное, новаторское. И вот гуляю я по этому бульвару, еще не отошедший от творческого состояния. Хотелось с кем-нибудь разделить радость. Жена была в отъезде, в Москве… Можно было пойти в ресторан, но там шум, чудовищный оркестр… А хотелось чего-то особенного. И вдруг я встречаю свою давнюю знакомую, которую я уже года три не видел. Мы поздоровались, выяснили в двух-трех словах, что делали в эти годы, и вдруг мне пришла в голову идея пригласить ее к себе. Она согласилась не сразу, но по ее глазам я понял, что ей хочется увидеть мое новое жилище, послушать мои новые сочинения. Вечер проходил великолепно. Мы, разумеется, сначала выпили, потом я играл. Естественно, через какое-то время мы оказались в постели. И тут в самое решительное мгновение наших ласк вдруг раздался громкий стук в дверь. Такое было впечатление, что кто-то колотил в нее ногами. Я сразу сообразил: неожиданно вернулась жена! Тут я возблагодарил судьбу и городские власти, предоставившие мне квартиру на первом этаже. Моя временная подруга проворно оделась, и я ее тихо выпустил на улицу через окно. Подойдя к двери, которая продолжала сотрясаться от ударов, я на всякий случай, громко зевая, будто только что проснулся, спросил: — Кто там? — Это из избирательного участка! Закрываемся через полчаса, а в нашем районе вы один не проголосовали! Просим исполнить свой гражданский долг! Нургиса замолчал, видимо заново переживая случившееся. — Я человек мягкий. Почти никогда не ругаюсь матом. Но тогда… За дверью явно не ожидали услышать такое… Нургиса умолк, потом тихо произнес: — Вот с тех пор я никогда ни в каких выборах не принимаю участия… Г ГАЗЕТА казет, кэликэл Большой шуршащий лист покрывал все верхнюю часть человека, его голос слегка тускнел, ударяясь о белую, испещренную мелкими значками бумагу. Он читал газету! Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы понять, что же это за тангитанское занятие — чтение газеты. Тем более этим занимались только приезжие, и то не все. Больше всех увлекался чтением газет наш золотозубый директор школы Лев Васильевич Беликов. Как рассказывал наш почтарь Ранау, он первым хватал кипы сложенных бумажных листов, торопливо уносил их к себе в школу и там набрасывался на них с жадностью любителя огненной воды при виде полной бутылки. С большим трудом мне удалось установить, что в бесчисленных скопищах букв, покрывавших лист бумаги, словно стаи вшей на белой рубашке, содержались новости. Я удивлялся про себя — зачем столько новостей одному человеку? Хотя любопытством к новостям — пынылтэ — грешили и мои земляки — луоравэтлане. Однако источником их были не бездушные, молчаливые страницы бумаги, а живые люди — путники, путешественники. После приветствий гостя усаживали на самое почетное место в яранге, женщины снимали с него одежду, обувь, кормили, поили чаем, а при случае и давали глоток огненной воды и только после этого задавали вопрос: — Ръапыныл? Какие новости? Обычно к этому моменту в ярангу счастливого хозяина, обладателя источника новостей, набивались ближние и дальние соседи в ожидании долгожданных сообщений о событиях, случившихся в ближних и дальних селениях, и даже за пределами луоравэтланской земли. Я до сих пор убежден, что гость — носитель новостей был куда интереснее бумажной газеты. И не только тем, что он сообщал о делах близких, понятных, о хорошо известных людях, об их деяниях. Гостя можно было расспросить о подробностях, засыпать вопросами, попросить прокомментировать ту или иную весть. Но главное, в газете сообщались совершенно непонятные факты, далекие и призрачные в глазах моих земляков. Газетную статью или заметку нельзя было расспросить о деталях. Так что большие газеты, густо испещренные мелкими значками, представляли интерес только для директора школы Беликова и его ближайшего окружения. Даже наш доморощенный учитель Татро на вопрос о газетных новостях коротко отвечал: — Много новостей о великих победах социализма в нашей стране. Или: — Капитализм загнивает, но изо всех сил вредит нашему Советскому Союзу. Капитализм находился совсем рядом. От советского острова Инэтлин — Большой Диомид до него было рукой подать. До американского острова Инэтлин — Малый Диомид было чуть больше четырех километров. Да и с представителями загнивающего капитализма время от времени уэленцы встречались во время морской охоты в Беринговом проливе. Новость о том, что в нашем селении будет издаваться наша чукотская газета, в которой будут печататься собственные новости и даже на нашем родном языке, в Уэлене встретили с большим интересом. С очередным пароходом-снабженцем на наш берег выгрузили типографское оборудование и главного редактора Наума Разбаша. Первый номер газеты «Советский Уэлен» вышел уже поздней осенью. Он представлял собой листок, заполненный текстом с двух сторон. На последней странице был даже небольшой текст на чукотском языке. Все новости, о которых сообщала газета, были давно всем известны! Какой же смысл был в этом бумажном листке новостей? Единственное, что удивило и даже кому-то понравилось, это то, что некоторые действующие лица описанных в газете событий были хорошие знакомые — китобои из Лорина, охотники на моржа из Наукана и Инчоуна. Напечатанные на бумажном листе имена обретали какой-то новый смысл, вид, наполнялись дополнительным содержанием. Так, в заметке, посвященной науканскому эскимосу Утоюку, говорилось о том, что, получая свой первый в жизни партийный билет, он поклялся отдать свою жизнь строительству социализма и коммунизма не только в родном селении, состоящем из полуврытых в скалы землянок, но и во всей стране. Единственный хорошо грамотный человек учитель Татро показал на листке бумаги напечатанное имя Утоюка. — Как член Политбюро! — веско заметил кто-то из присутствующих. Попытались прочитать вслух заметку, напечатанную на чукотском языке. Спотыкаясь, учитель Татро произнес вслух, что на Инчоунском лежбище вылегло стадо моржей и приближается время забоя. В заметке также призывали население не шуметь вблизи отдыхающих животных, заглушать моторы, проплывая мимо Инчоунской косы. Газетный чукотский язык был чудовищен и совершенно не походил на простой понятный разговор. В тысяча девятьсот сороковом году, после окончания первого класса уэленской неполной средней школы, меня наградили поездкой в пионерской лагерь в бухту Св. Лаврентия. Впервые я побывал в бане, спал на кровати и носил под матерчатыми штанами белые кальсоны, которые, к моему огромному сожалению, отобрали, когда я покидал лагерь. Вернувшись в родной Уэлен, я встретил на улице главного редактора нашей газеты. Расспросив о моих впечатлениях о пребывании в пионерском лагере, Наум Разбаш попросил записать это на бумагу. С его помощью мы составили короткую заметку, и она была опубликована в очередном номере газеты! Эта история получила продолжение почти полвека спустя. Когда мне потребовалось оформить пенсию, я выяснил, что мой трудовой стаж должен исчисляться с момента первой публикации в печати. Неважно в какой. Отдельной книгой, в журнале, в любой газете. И тогда я вспомнил свою коротенькую заметку в газете «Советский Уэлен», разыскал подшивку в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина в Ленинграде и выписал все данные об этом теперь уже редком, давно закрытом издании. Но копия публикации, заверенная в библиографическом отделе книгохранилища, оказалась вполне достаточной, чтобы считать начало моей деятельности в печати с девяти лет! Конечно, я мог считать свою работу в печати и с того месяца, когда летом тысяча девятьсот сорок шестого года выбелил известкой домик районной газеты Чукотского района, но предпочтительнее было первое. Уже в Анадыре, будучи студентом педагогического училища, я трудился в газете по-настоящему — переводил статьи на чукотский язык, сам писал. А после окончания Ленинградского университета уехал на Колыму, устроился в газету «Магаданская правда». Но я к тому времени уже был автором нескольких книг, членом Союза писателей, что тогда считалось очень высоким общественным положением. Я сегодня читаю в день несколько газет. И удивляюсь, как мало на этих больших страницах настоящих новостей. Огромное количество пустопорожней и откровенной брехни, умозрительных, никому не интересных, кроме автора, рассуждений и комментариев. И часто вспоминаю предшественника газеты, подлинного носителя новостей, рэмкылына, который на вопрос «Ръапыныл?» отвечал с толком, подробно, не считая себе за труд возвращаться уже к сказанному, раскрыть подлинный смысл того или иного события. Интересно, как бы выглядел мир, если бы в один прекрасный день исчезли все газеты и вместо них появились путешественники-рэмкылыны, развозящие по городам и весям подлинные новости, настоящие пыныл? З ЗВЕЗДЫ И СОЗВЕЗДИЯ энэрти энэрымкыт Из всех природных картин самое красочное и удивительное — это звездное небо. Кроме необъяснимого душевного волнения, оно вызывает новое состояние души, чувство воспарения над землей, которое невозможно сравнить даже с вольным птичьим полетом. Без всякого физического усилия ты вдруг оказываешься на звездной высоте, среди бесчисленного сверкающего сонма малых и больших светил, среди россыпей такого удивительного сияния, которое превосходит блеск чистой воды драгоценных камней. Мне повезло в жизни: я видел самое чистое небо, самый чистый блеск, который уже недоступен сегодняшним жителям планеты Земля, особенно обитателям больших городов. Даже с вершин самых высоких горных хребтов звезд ное небо уже не такое яркое и красочное, как на берегу Ледовитого океана в пору моего раннего детства. В жизни луоравэтлана звезды, звездное небо, туманности и созвездия играли существенную роль, оказывали ощутимое воздействие на повседневную жизнь, не говоря уже о границах бытия человеческого существа. Поэтому звезды и созвездия относились к области вагыргын, что можно приблизительно перевести как «природа». Обычно мы отправлялись на зимнюю морскую охоту с дядей Кмолем ранним утром, точнее, на исходе ночи, когда в небе еще ярко светили звезды. Пока мы шли по припаю, а потом выходили на паковый лед, дядя давал мне уроки луоравэтланской астрономии. В звездном небе кипела своя жизнь! Чтобы разобраться в кажущейся путанице сверкающих точек и крохотных шариков, надо было взором зацепиться за самый главный небесный ориентир — Полярную звезду, которая на чукотском языке носила несколько названий. Главное — Унпенер — Воткнутая звезда, Неподвижная звезда, Ылкэпэнер — Пригвожденная звезда. Именно вокруг этой неподвижной звезды, служащей главным ориентиром, двигались остальные звезды и созвездия. Наличие Полярной звезды все ставило на свои места и делало даже для моего еще незрелого ума ясной небесную механику. Вторыми по значению звездами считались Леутти — Головы, Арктур и Вега. Арктур считался одним из главенствующих светил в звездной иерархии. Арктур и Вега образовали созвездие Пегыттын — созвездие Зрелости. Именно появление этого созвездия над горизонтом значило поворот долгой темной полярной ночи на весну, на дневной свет. Я уже не очень хорошо помню все названия и очертания созвездий. Они смешались в моем сознании, после того как я познакомился уже с русскими названиями небесных картин. Но могу найти звезду Вэтчанаут — Стоящую Женщину, это в созвездии Льва, Наускатъемкын — Группу девушек — Плеяд. Эти шесть красавиц терпеливо ждут своих мужчин, за которых собираются выйти замуж. Один из женихов в созвездии Орион был отвергнут этими недотрогами из-за большого члена — звезды Альдебаран — со стрелой с медным наконечником. Кастор и Поллукс из созвездия Близнецов — не что иное, как два диких оленя, за которыми гонятся два охотника. Вся небесная жизнь была не просто картинками, а живой жизнью, ведь звезды двигались, перемещались по небосводу, пересекая Млечный Путь, Чыгэйвээм — Песчаную реку. В этой космической реке находились пять оленьих быков, образующих созвездие Кассиопеи. В небе кипела жизнь. Летали со свистом лассо, птичьи ловушки из моржовых зубов, нанизанных на тонкие нерпичьи ремни. Пастухи догоняли убегающих оленей. И лишь вокруг Уэпенера — Полярной звезды царили покой и тишина. Эти маленькие звездочки едва различались невооруженным глазом. Именно там покоились души тех, кто ушел на вечный покой. Созвездие Печали — это как бы кирпичная стена Кремля с урнами героев. Это мемориал лучших охотников, пастухов, могущественных шаманов, всех хороших людей, покинувших Нижний мир. Звездный мир, небесная жизнь дополняла земную, завершала картину Вселенной, созданную Тэнантомгыном — Создателем. В Уэлене я часто спускался на морской берег, находил укромное место между двух стоящих льдин-ропаков и устремлял свой взор в небо. Россыпь сверкающих кристаллов, Песчаная река со многими островами, на которых паслись олени, скакали зайцы, — Милютэмкыт — другое название Кассиопеи… Все это я встречал в своем межзвездном путешествии. Именно тогда, напрягши слух, я слышал едва уловимое шелестение, своеобразный «шепот звезд», наполняющий беспредельное пространство от поверхности земли до самой дальней точки космической бесконечности. Теперь я месяцами не вижу звездного неба. Иногда на даче неподалеку от Петербурга поздней осенью или зимой я выхожу среди ночи и устремляю взор ввысь. И не так отчетливо, как в детстве, как в моем родном Уэлене, на берегу Ледовитого океана, я снова вижу пасущихся на берегу Млечного Пути оленей, девушек, ожидающих женихов, и мне уже не различить в блеклом небосводе крохотных блесток Созвездия Печали. Звездное небо было хорошо знакомо нашим шаманам, и они чувствовали себя так же свободно, как в тундре, на ледовом побережье, в океанском просторе. Даже, пожалуй, более уверенно, так как небо было густо и знакомо населено, обильно уставлено ориентирами, меж которых затруднительно заблудиться. У каждого шамана была своя Главная Звезда, Небесный Хозяин, который покровительствовал чародею в его земных делах. Но это было главным секретом шамана, и эту загадку он уносил вместе с собой в Созвездие Печали, когда он заканчивал свой земной путь и душа его устремлялась в бесконечную высь. Поздней осенью тысяча девятьсот девяносто третьего года я плыл на кожаной байдаре от Инчоуна, селения на побережье Ледовитого океана, в бухту Святого Лаврентия. По дороге завернули в мой родной Уэлен и вышли в море уже с наступлением ночи, благо погода была тихая, спокойная. Мой старый школьный товарищ, ныне мастер резьбы по кости Иван Сейгутегин сказал: — Дня два будет совсем тихо. Но это последние дни уходящего лета. А потом начнутся ветры и штормы. Лед подойдет к берегу. Мы обогнули отдельную стоящую скалу Сэнлун и взяли курс на мыс Дежнева. Японский подвесной мотор «Ямаха» тихо урчал. Я пристроился на носу и растянулся на брезенте, которым был покрыт груз. Сначала я старался рассмотреть берега, обнаружить какие-нибудь огоньки. Но даже метеорологическая станция в старинном покинутом селении Наукан и пограничная застава были погружены в непроницаемый мрак. Ни один маяк не светил. А ведь тут их немало. Когда я работал на гидрографической базе в бухте Провидения, каждую осень мы проверяли маяки, заправляли их и включали. А тут — тишина и темень. Ладно маяки. А где огоньки жилищ? И я догадался — их просто нет! В начале девяностых Чукотка, как, впрочем, и вся Россия, переживала время разрухи. Замерли электростанции из-за нехватки горючего, остановились даже ветродвигатели, а маяки, заброшенные и оставшиеся без заправки, вот уже несколько лет смотрели пустыми глазницами разбитых прожекторов на морской простор. Оставалось только звездное небо! Я перевернулся на спину и устремил свой взор на роскошную, никогда не перестававшую удивлять картину — звездное небо. Только звезды светили в эту ночь и указывали нам направление, как в далекой древности, когда здесь, на этих берегах, и в помине не было ни электричества, ни маяков, заправленных ядерным горючим. Луна только что нарождалась и представляла собой узенький серпик, ясный и отчетливый. И море звезд. Через час-полтора, когда наше кожаное суденышко покинуло Берингов пролив и вышло на простор Тихого океана, показалось полярное сияние. Сначала оно было совсем бледным, а потом вдруг засияло такими сочными красками. Это было удивительно, потому что таким полнокрасочным северное сияние бывает только в разгар полярной ночи. Сияние перемещалось по небу, слегка бледнело, потом снова разгоралось, и в этом буйстве красок не тускнел яркий блеск звезд. Под утро северное сияние ушло, но звезды и серпик новой луны остались в небе и долго не гасли даже под лучами поднимающегося со стороны невидимой Аляски осеннего холодного солнца. В залив Святого Лаврентия мы входили уже при свете яркого солнца. По нашему курсу плыла китиха с китенком и пускала в небо фонтан.

И

ИМЯ нынны

В чукотском языке, в чукотском обиходе имя, название включало в себя не простое звучание, обозначение, а нечто гораздо большее. Особенно это касалось имени чело века. Проследить какие-то общие закономерности в наименовании, в даче имени у всего народа невозможно. Кто-то был склонен давать благозвучное имя, другой совершенно безразличное, третий вообще называл человека каким-то отвратным словом. Ну вот как, например, можно объяснить, почему мальчику с рождения было дано имя Уа-уа? Это просто крик новорожденного, звуки плача маленького ребенка. Или Аляпэнрын — Бросающийся за дерьмом? А Тынэвири — Спустившийся с Рассвета? На мой взгляд, часто объяснения лежали в тех обстоятельствах, в которых появлялся новый человек, в надеждах, которые возлагались на него, и, наконец, довольно часто — в продолжении затаенного смысла самого имени, в желании продлить его в будущее, в последующие поколения. Бабушку мою звали Гивэвнэут, что означало «Сведущая», «Знающая», «Обретающая известность». Отчима, который считался моим отцом, звали Гивэу — «Обретающий известность». А меня назвали Рытхэу — «Потерявший известность», «Неизвестный». И в то же время моего дядю, родного брата отчима, звали Кмоль — «Суть червя». Какая здесь связь и закономерность? Постичь это нелегко. Имя у чукчей могло значить все: явление природы, мира духов, богов и демонов, погоду, стороны света, предметы одушевленные, неодушевленные, зверей, пресмыкающихся, птиц, просто вещи… Некоторые имена были более распространены. Например, очень часто встречался «Собачий Дух» — как в мужских, так и в женских именах. Очень популярно было имя, имевшее в основе понятие Камня. Тундровые оленеводы часто имели в составе своего имени слово кораны — олень. Но встречались и другие отличия человека. Скажем, в Чаунской тундре жил весьма уважаемый и успешный оленевод по имени Выргыргылеле, имя которого значило ни много ни мало, как Гремящий х... Ни ему лично, ни его окружению это звучное имя никаких беспокойств не причиняло. Но вот кто- то в советских властных структурах решил, что такой прекрасный человек должен быть избран в областной Совет. Тогда я работал в газете «Магаданская правда». Получив информацию о выдвижении моего земляка в высший орган, я порадовался за него, но как-то мимоходом перевел его имя на русский язык. Значение имени будущего члена областного Совета дошло да начальственных структур, и оттуда было спущено категорическое распоряжение кандидата с таким громогласным именем вычеркнуть из бюллетеней. Наличие в мужском имени названия мужского полового члена не такая уж редкость в чукотском обиходе. Так, в педучилище со мной учился парень с ласковым именем Лелекай — Маленький х.., в Энемеленском совхозе в свое время был широко известен китобой Алелекэ — Бесх..вый. Мне был известен некий Лелетке — Аромат х... Повторяю, что это не было предметом каких-то насмешек или особого внимания со стороны моих соплеменников. Если есть Вуквукай — Маленький камешек или Лылекэй — Глазок, то почему не быть и Маленькому х..? Пристальное внимание к таким якобы неприличным именам пришло с появлением русских, с попытками уяснить смысл чукотских имен. Мне удалось проследить лишь одну закономерность в наименовании человека-луоравэтлана: перенесение коренного смысла на потомка, неважно, мужского или женского пола. Других, увы, непреложных правил мне не пришлось уяснить. Правда, в женских именах мне не приходилось слышать упоминания о женских прелестях. Видимо, тут существовал какой-то запрет. Существовала семейная легенда о том, как мне дали имя Рытхэу — Неизвестный. Якобы мой дед, знаменитый уэленский шаман Млеткын, устроил настоящий обряд. В чоттагине был возожжён священный огонь, с высоты дымового отверстия на длинном тонком нерпичьем шнурке спущено священное Изделие — Парящие Крылья. Я могу рассказывать об этом обряде только со слов матери, так как был еще слишком мал, чтобы что-то запомнить. Дед Млеткин, устроившись у священного огня, под сенью Парящих Крыльев, медленно и четко произносил имена, которые предназначались мне. Боги, услышав угодное им, должны были движением Парящих Крыльев дать знак своего одобрения. Дед перебрал имена дальних и ближних предков, прославившихся и малоизвестных родичей, но Крылья оставались невозмутимо неподвижными, не отзываясь на намеки шамана.. Не добившись результата, дед принял решение. Он сказал: — Тогда он будет Рытхэу — Неизвестный! Так я получил свое чукотское имя. Оно состояло из одного слова, как это было принято в народе. Все чукчи носили имена, состоящие из одного слова, что сильно удивляло русских приезжих, у которых имена состояли из фамилии, имени и отчества. Хотя одно слово, на мой взгляд, это лучше всего. Человек должен иметь одно имя. Главное — не количество, а качество имени, его значение, его соотношение с жизнью. Хотя трудно себе уяснить, какой затаенный смысл таился в имени Тэюттин — Соленая собака. Иногда чукчи на протяжении жизни меняли свое имя. Чаще всего это происходило по совету шамана, после перенесенной смертельной болезни или какого-нибудь события, коренным образом изменившего жизнь человека. Русские имена, особенно фамилии, порой сильно озадачивали моих соплеменников. Ну, понятно, когда фамилия была, скажем, Петров или Иванов… Но математику у нас в школе преподавал Николай Недовесов. Его фамилия немедленно была переведена учениками на чукотский, и все терялись в догадках, что же было такого «недовешанного» у этого симпатичного, плотного, молодого мужчины с густой рыжей бородой. У нас в школе, когда мы более или менее освоили русский язык, распространенной игрой был перевод русских фамилий, имеющих смысловой оттенок, на чукотский. И очень часто человек не соответствовал своему имени, и тогда мы принимались искать в его облике скрытые качества. С появлением русских у чукчей появилась привычка принимать либо присваивать себе второе русское имя. Началось это в школе. Для русских учителей проще и удобнее было называть своих чукотских учеников по- русски. В таком случае данное, исконное имя превращалось в фамилию, а имя родителя — в отчество. Так, мой друг Тымнэвакат, чье имя переводилось как «Шагающий куда попало», взял в школе имя Анатолий, а отцовское Кагье стало отчеством, и он стал именоваться по русскому стандарту — Анатолий Кагьевич Тымнэвакат. Я долго сопротивлялся русскому имени. Скорее всего, это объяснялось тем, что мои родители никак не могли прийти к согласию, какое русское имя мне присвоить. Иногда меня называли именами случайных собутыльников, больших начальников, знаменитых людей… Долгое время я назывался Георгий, но официально оставался Рытхэу. Так было написано и в Свидетельстве о рождении, которое мне приходилось видеть своими глазами, и в комсомольском билете, выданном в 1944 году. Рытхэу Юрием Сергеевичем я стал летом 1946 года в бухте Провидения. Дело было так. Неизвестно было, сколько мне придется сидеть в этой бухте, дожидаясь дальнейшей оказии, чтобы продолжать мой долгий путь в Ленинградский университет, куда я намеревался поступать, поэтому решил пока найти работу. Самым большим работодателем тогда в этом арктическом мор ском порту была гидрографическая база, на которой работал мой старый знакомый гидрограф Бориндо. Гидрограф принял меня гостеприимно и некоторое время мы вспоминали, как ездили на моей упряжке мерить морские течения со льда Берингова пролива. Бориндо предложил мне сразу две работы — матросом на гидрографическое судно «Вега» и грузчиком в порт. Однако, чтобы оформиться на работу, требовался паспорт. Бориндо заверил меня: — Паспорт тебе получить нетрудно. — И написал записку начальнику милиции. Я знал, что для получения паспорта мне должно быть не менее шестнадцати лет, и я заблаговременно исправил на моем единственном официальном документе, комсомольском билете, 1931-й год рождения на 1930-й, что оказалось совсем нетрудно. Где-то на окраине портового поселка эскимос Альпрахтын сделал мне несколько фотографий. С ними я и отправился в местную милицию. Начальник сидел в том же здании, где располагалось управление порта и другие службы, и он принял меня ласково и даже излишне шумно. Он всячески приветствовал мое желание получить советский паспорт и даже порассуждал на эту тему, сказав, что в нашей стране человек без паспорта не может считаться полноценным советским человеком. Он протянул мне листок бумаги и сказал, что это анкета, где я должен заполнить нужные параграфы. Это заняло у меня буквально несколько минут. Быстро пробежав глазами анкету, начальник милиции вдруг сделал строгое лицо и спросил: — А где имя и отчество? Я замялся. Мне было почему-то неловко признаваться в том, что у меня нет ни имени ни отчества. — Как это — нет? — заволновался начальник. — Как тебя зовут? Рытхэу? И все? Больше ничего? Так дело не пойдет, — серьезно и строго произнес начальник милиции. — У каждого советского человека должны быть и имя и отчество. Он достал бланк новенького паспорта, раскрыл его и показал: — Вот, видишь графы — имя и отчество… Они не могут быть пустыми. А потом, что это за манера — одно имя? Одно имя бывает только у собак или царственных особ. Например, мою собачку зовут Пыжик, а последнего русского царя звали просто Николай. Правда, у него был номер — второй. А у тебя даже номера нет! — Где же я возьму имя и отчество? — растерянно пробормотал я. — И номер… — Думай! — многозначительно намекнул начальник милиции и надел на голову форменную фуражку. — Как, значит, появятся они у тебя — имя и отчество, — приходи и в один миг оформим тебе наш советский паспорт! На другом берегу бухты Провидения, на полярной станции, работал мой давний знакомый по Уэлену метеоролог Юрий Сергеевич. Иногда я заходил к нему в гости, часто советовался с ним по всяким житейским делам. Я и направился к нему и выложил перед ним суть проблемы с паспортом. — Так, где же взять тебе имя и отчество? — озадачился Юрий Сергеевич. И тут у меня возникла идея: — А если я возьму ваши имя и отчество? Юрий Сергеевич долго думал, потом расхохотался и сказал: — А что? Хорошая идея! Мне не жалко! — Правда? — обрадовался я. — Вот только какая загвоздка: наверное, надо дать какую-нибудь расписку, — засомневался Юрий Сергеевич. — Если надо — дам! Широкой души был человек — Юрий Сергеевич! На следующий день я уверенным шагом вошел в кабинет начальника милиции бухты Провидения и заявил: — Я вспомнил: меня зовут Юрий Сергеевич Рытхэу! — Ну вот! — удовлетворенно произнес начальник милиции и достал новенький, еще не заполненный паспорт. — Так и запишем: Юрий Сергеевич Рытхэу, тысяча девятьсот тридцатого года рождения, уроженец села Уэлен Чукотского района. Милиционер писал медленно, старательно, макая перо в бутылочку со специальной тушью, иногда высовывая кончик розового языка. — Поздравляю, гражданин Юрий Сергеевич Рытхэу! — торжественно произнес он, вручая мне паспорт. — Живи! Вот так и живу всю жизнь — Юрий Сергеевич Рытхэу. К КАЛЬСОНЫ элгыконагтэ Соответствующего слова в чукотском языке нет по той простой причине, что эта деталь одежды полностью отсутствовала у нашего народа и не считалась необходимой. Но с тех пор как у нас появились тангитаны- коммунисты, проводники новой жизни и нового мировоззрения, одетые во все матерчатое, новая одежда в какой-то степени стала симво лом грядущего светлого мира, в котором простой чукча мог стать вровень с самым образованным и умным тангитаном. Самым простым для достижения этой цели была одежда: казалось, оденься во все матерчатое, и хотя бы внешне ты будешь сильно походить на тангитана-коммуниста, вестника будущей, счастливой жизни. Но лично для меня эта цель была невообразимо далеко, в туманном будущем, за пределами нашей школы, нашего Уэлена. И вдруг случилось почти чудо: по результатам моего первого года обучения в уэленской неполной средней школе я оказался в числе лучших учеников и был премирован не только похвальной грамотой, но и поездкой в пионерский лагерь в залив Кытрын, на культбазу, в специально построенный образцовый поселок, где не было ни одной яранги. В своем месте я расскажу поподробнее про эту культбазу, она этого заслуживает. Мама сшила мне новую летнюю кухлянку и нерпичьи штаны. В Кытрын мы плыли на кожаной байдаре мимо скалы Сенлун и эскимосского селения Наукан, где жили мои родичи по материнской линии. Мимо нас проносились утиные стаи, бакланы степенно и важно держали направление на неведомые нам острова, иногда по курсу возникали стада моржей, а китовые фонтаны сопровождали нас на всем пути от Уэлена до залива Кытрын. Мысли мои были далеки от всего этого привычного окружения. Было не только любопытно, но и тревожно. Почему-то я больше всего опасался кровати. Мне казалось, что я среди ночи непременно свалюсь с этой высокой тангитанской подставки для сна. Культбаза показалась сразу, как только наша байдара обогнула Нунямский мыс, на высоком берегу которого стояли несколько яранг. За мысом простирался обширный залив с удивительно спокойной водой, взрезаемой лишь шумным фонтаном одинокого кита. Мы причалили к галечному берегу, и тут нас сразу удивили две железные полосы, которые уходили вдаль, к стоящим двумя стройными рядами деревянным домам. Это оказалась местная железная дорога. По ней со звоном катилась на колесах тележка, и на краю ее сидел худой черноватый тангитан. Он оказался пионервожатым, человеком, приставленным к нам, диким представителям северного побережья Чукотского полуострова. Он погрузил наши нехитрые вещички на тележку. Мне очень хотелось проехать на этой необыкновенной железной нарте, но пионервожатый сделал знак следовать за ним, сам же взгромоздился прямо на наши пожитки. Мы бежали вслед за резво катящейся тележкой, успевая оглядываться, осматриваться в этом необыкновенном поселке. Я мысленно представлял, что в светлом будущем, обещанном коммунистами, мой родной Уэлен будет выглядеть именно так и ряды деревянных домов выстроятся вдоль галечной косы от утеса Энмын-Еппын до Тэпкэна, за которым стояла полярная метеорологическая станция. Первым делом мы направились в баню. В предбаннике, в котором чуялась теплая сырость, нас заставили раздеться и аккуратно сложить собственную одежду в специально приготовленные, чисто вымытые мешки из-под американской муки. Вместо нашей привычной меховой одежды для нас были сложены кучки самой настоящей матерчатой тангитанской одежды. Неужели моя фантастическая мечта сбылась — я буду как настоящий тангитан, во всем матерчатом, и даже вместо нерпичьих торбазов на моих ногах будут настоящие ботинки со шнурками! После бани, легкий и как будто ставший сам себе чужим, я первым выскочил в предбанник и принялся торопливо натягивать на себя новый наряд, словно боясь, что кто-то передумает, отнимет все это богатство… Я оказался первым, но тут меня ожидало страшное разочарование. Оглядев меня, пионервожатый засмеялся: — Ты чего так вырядился? Кальсоны поверх натянул! Мне казалось, что эти белые штаны с завязками внизу как раз и были предназначены, чтобы их носить снаружи, на виду. Ведь это так красиво! Одеваясь, я воображал, что вот приплыву в Уэлен, а на берегу среди встречающих мама. Она сразу узнает меня в белых, нарядных штанах и закричит издали: — Сынок, какой ты красивый стал! Как настоящий тангитан! Под смех пионервожатого и других ребят мне пришлось переодеваться, натягивать черные штаны из грубой, как нерпичья кожа, материи. Мы сложили свою старую одежду в мешки, и началась наша пионерская жизнь под звук горна и грохот барабана. Мы ходили строем по тундре, по единственной улице культбазы, выучили несколько песен и громко горланили, пугая собак. Новая жизнь в новом селении быстро наскучила мне, и я затосковал. Грезил о своем родном Уэлене, о тундре за лагуной и даже о своей исконной пище. Иногда я убегал в ярангу местного аборигена Пакайки, которая располагалась прямо на мысе Кытрыткын, хватал кусок моржового мяса, копальхена, и жадно жевал. Пакайка когда-то считался владельцем всего здешнего побережья, и его личные охотничьи угодья простирались вокруг глубоко вдающейся в материк бухты. Но теперь он считался врагом советской власти, и поговаривали, что в скором времени его арестуют и посадят в сумеречный дом. Все чаще мне снился родной Уэлен, все чаще я воображал, как я схожу с байдары, весь в матерчатом, и мама протягивает ко мне руки и говорит: — Какой ты красивый, сынок! Наконец за нами приплыла большая кожаная байдара. Нас повели на прощание в баню. Я мылся с удовольствием, сознавая, что когда еще придется вот так тщательно скоблить свою кожу, мыть голову… В предбаннике на месте аккуратно сложенной тангитанской одежды каждого из нас ждал мешок со старым нарядом, в котором мы прибыли сюда из родного селения. Тангитанской одежды не было. Нетрудно было понять, что она была предназначена лишь на время пребывания в пионерском лагере. Это было так обидно, что я едва мог сдержать подступившие слезы. Я натянул свои нерпичьи штаны, торбаза, летнюю кухлянку и был готов отбыть в свой родной Уэлен точно в таком виде, в котором уехал три недели тому назад. Мы снова проплыли мимо Нунямского мыса, вышли на мыс Дежнева, оставив по правому борту острова Большой и Малый Диомид, эскимосское селение Наукан, и за скалой Сенлун увидели родную уэленскую косу с двумя рядами яранг, вытянувшимися вдоль нее. Радость возвращения на родную землю затмила обиду. За долгие годы я износил множество кальсон из самых разных тканей. Но до сих пор помню те, свои первые кальсоны, подарившие мне недолгую радость и чувство светлого грядущего. КАРТИНА калее, кэликэл Точный перевод скорее будет — начертанное, изображение. Разумеется, моим со племенникам была незнакома живопись в современном виде и понятии. Но ровные, чистые поверхности заполнялись либо орнаментом, либо схематическими рисунками. Замечательным художественным изобретением моих уэленских земляков считаю картины на поверхности полированного моржового бивня. Сначала они как бы иллюстрировали хорошо известные волшебные сказки. Именно волшебные сказки, в которых создавалась фантастическая действительность, давался неограниченный простор воображению, вдохновили очень многих моих земляков. Зачинателем и долгим законодателем жанра был знаменитый сказитель Чукотского полуострова Нонно. Почти весь хорошо знакомый фольклор лег на белую поверхность моржовых бивней. Эта была своего рода письменность, ибо начертанное, картинки можно было «читать», поскольку они покадрово изображали сценки, персонажей фольклорных произведений. Принцип cartoon был изобретен задолго до того, как он появился на страницах американских газет и дал целое направление не только детской литературе, но и анимационному кино. Легенда о Пичвучине, Девушки и медведь, Охота на морского зверя, Охота на умку, Женщины в тундре — вот чаще всего встречающиеся сюжеты картин на моржовом бивне. Чукотские художники раскрашивали картинки, втирая в шероховатую поверхность изображения тонко размолотые натуральные краски — охру, разного рода смеси из копоти, жира и крови морских зверей и даже содержимого птичьих желудков. Эти моржовые бивни теперь можно увидеть во многих этнографических и художественных музеях мира. Они устойчиво пользуются спросом среди туристов, начиная с XVIII века. По ним можно «прочитать» историю нашего народа на протяжении долгого исторического периода, изучить материальную культуру, узнать, на чем и чем и на кого охотились наши передки, как выглядели мы сами, узнать, в каком месте и какая яранга стояла столетие назад. Особенной любовью уэленских художников пользовался вид родного селения. Вытянутый по длинной галечной косе двумя рядами яранг, он идеально ложился на продолговатый моржовый бивень, словно созданный именно для этого. Протяженность белой поверхности клыка морского великана давала простор фантазии, возможность «раскадровки» связного последовательного рассказа. Я неисправимый сторонник реалистического изобразительного искусства. Может быть, потому, что всякое изображение служило для меня прежде всего источником знания, и не столько предметом художественного наслаждения. Еще не умея читать, я с особым вниманием и тщанием разглядывал прежде всего картинки на страницах книг, черпал в них сведения не только об окружающем мире, но более всего о том, который находился вдали от меня, манил меня и звал своей красочностью. Попав в Ленинград, я прежде всего устремился в Эрмитаж, Русский музей. Я мог часами стоять перед «Данаей» Рембрандта, перед пейзажами Левитана, Куинджи, Саврасова, я буквально влюбился в портрет актрисы Самари Ренуара. В новых странах и городах я прежде всего посещал картинные галереи, музеи изобразительных искусств, даже в маленьких селениях и поселках старался отыскать нечто, связанное с живописью. Однажды мне довелось побывать в отдаленном бурятском поселке на юге Читинской области. Это был великолепный сентябрь забайкальской осени. Меня познакомили с лучшими тружениками. Гостеприимный председатель местного колхоза перед обедом показал мне гордость селения — вместительный клуб. — Здесь мы собираемся, проводим собрания, слушаем концерты наших собственных артистов… Войдя в клуб, я прежде всего обратил внимание на огромное панно, занимавшее всю левую стену. Приглядевшись, я обнаружил, что это групповой портрет самых знаменитых и знатных людей колхоза и селения. Среди них я узнал многих, с которыми меня познакомил председатель. Сам он стоял, легко узнаваемый и различимый, в самом центре картины. Хотя, точнее сказать, не в самом центре. Главными персонажами являлись каких- то два странных субъекта, если можно так сказать — два среднестатистических бурята сильно пожилого возраста. Именно они составляли ядро этого огромного художественного панно. Именно на них были обращены уважительные, подобострастные, если не сказать, несколько подхалимские взоры изображенных на портрете. Сопровождавший председатель, заметив мой интерес к панно, услужливо стал пояснять: — Вот Дулма… Узнаете? Наша знатная доярка. А это Борька — пастух. Но какой пастух! Тракторист Цырен… Лучшие люди! Председатель перечислил всех, дав каждому самую лучшую характеристику. Кроме тех двоих, на которых были устремлены верноподданнические взгляды лучших людей колхоза, в том числе и председателя. — А эти двое кто? — спросил я, показав на центр панно. — А, эти? — Председатель как-то странно махнул рукой… — Так… Типажи! — Тоже известные люди? — попробовал я уточнить. — Были известные, — уныло произнес председатель. Заметив, что я все равно не отстану и постараюсь выяснить, что это за «типажи», как он сам выразился, председатель, глубоко вздохнув, признался: — Раньше здесь стояли Хрущев и Булганин… И рассказал мне забавную историю. Несколько лет назад два наших высших государственных деятеля совершали вояж по Индии и Китаю. Это были Булганин и Хрущев. На обратном пути в Москву они решили посетить отдаленные районы Забайкалья и остановили выбор на Агинском автономном округе, который в те годы процветал по сравнению с другими регионами Читинской области. Огромная делегация, куда входили не только москвичи, но и представители местных партийных и советских органов, провела в колхозе целый день. И вот это знаменательное событие председатель колхоза решил навеки запечатлеть на стене колхозного клуба. Пригласили известного читинского художника, члена Союза художников СССР. Человек, по воспоминаниям председателя, был талантливый, но, как всякий талант, крепко пьющий, и чаще всего в самое неподходящее время. Поначалу художник взялся за работу с большим энтузиазмом. Несколько месяцев у него ушло на то, чтобы написать портреты персонажей будущей картины. — Я ему выдал большой аванс, — вспоминал председатель, — и в этом была моя большая ошибка. Художник уехал в город якобы за красками и надолго пропал. До меня доходили слухи, что он беспробудно пьет. Можно было бы пригласить другого, но мне сказали, что этот самый лучший, а что пьет — это свойство творческого человека. Протрезвев, художник рьяно взялся за труд. Я провел в клуб дополнительное освещение, а на стене стали уже проступать контуры будущего панно. Вскоре некоторые герои картины стали узнаваемы, и они толпами, всеми семьями, с друзьями приходили в клуб, громко выражали свое мнение, указывали художнику на его ошибки, давали множество советов. Но главная беда была в том, что они угощали художника и он на несколько дней выходил из рабочего состояния. Пришлось ограничить доступ в клуб, соорудить специальное устройство, как бы занавесь, которая закрывала панно, когда художник не работал. Шли месяцы. Все мы терпеливо ожидали окончания этого, как нам казалось, великого художественного произведения. Хотя неоконченная картина большую часть времени оставалась закрытой от постороннего взора, все же время от времени, особенно когда у художника заканчивались деньги, он открывал моему взору запечатленных на картине моих земляков. Я не торопил художника, понимая его право творца на время, на творческое обдумывание. Картина была почти закончена, и художнику оставалось только написать фон, так сказать, пейзаж нашего родного селения, его окрестностей, как случилась великая беда: сняли Булганина! А художник был как раз в творческой отключке, и пришлось ждать какое-то время. Он встретил эту новость удивительно спокойно. Сказал, что перепишет Булганина на какого- то бурята. Долго перебирали, кто же может заменить этого большого государственного деятеля. Дулма принесла старую фотографию своего отца. Внешне Жалсарай даже походил на Булганинва. Бородка такая же — белая, аккуратная. Художнику в основном пришлось потрудиться над одеждой, орденами. Эти исправления стоили колхозу немалых денег. Получилось очень даже неплохо. Хрущев даже стал видеться ближе к простому народу. Но мы недолго радовались. Пришла весть и о снятии Никиты Хрущева. Ну что тут поделаешь! А художник, похоже, был только рад этим политическим пертурбациям. Он заявил, что сделать из Хрущева бурята проще простого и даже дешевле, чем переписывать Булганина на деда Жалсарая. Вот так и получилась эта картина. Но ничего, зато мои земляки, настоящие труженики, хорошие люди навеки запечатлены здесь! — И председатель гордо посмотрел на меня.

К

КОЛХОЗ колхоч

Это слово было известно луоравэтланам Уэлена, если даже они, кроме него, больше ничего не знали на русском языке. Оно вошло в нашу родную речь и значило многое. Прежде всего организацию, которая объединяла всех местных жителей. И вообще, как мне помнится, не было ни одного моего сородича, кто бы не состоял в колхозе. И образ жизни. Большинство трудоспособных уэленцев стали называться колхозниками. Кстати, организация колхозов в прибрежных селениях Чукотки была не столь драматичной, нежели в тундровых оленеводческих районах и в других местах Советского Союза. Если прибрежные колхозы были созданы буквально в одночасье, то коллективизация оленеводов продолжалась чуть ли до начала пятидесятых годов прошлого века. Сравнительная легкость создания коллективных хозяйств в приморских чукотских селениях объяснялась тем обстоятельством, что для чукотских морских охотников артельный труд отнюдь не был новинкой. Кита и даже моржа одному не добыть. Охота на этих морских великанов требует соединенных усилий нескольких людей. Чтобы плавать на кожаной байдаре, служившей чукчам главным мореходным судном на протяжении веков, нужна команда. Видимо, среди приезжих организаторов новой жизни — большевиков нашлись и разумные люди, которые решили, что в данном случае нет нужды заново изобретать велосипед. Они просто назвали эти сложившиеся коллективы бригадами, а все селение объявили колхозом, объединив в него всех жителей селения. Небольшая заминка вышла с избранием председателя колхоза. По заведенному большевистскому обычаю, им должен быть представитель пролетариата — беднейшего слоя населения. В Уэлене этому требованию отвечали всего несколько человек — закоренелых лодырей, попрошаек и пьяниц. Они были не только беднейшими, но и самыми презираемыми членами общества. А более или менее самодостаточные уэленцы не только не хотели становиться председателями, но и категорически отказывались признавать чью-нибудь власть над собой. Был найден некий компромисс, и председателями колхоза в Уэлене по рекомендации райкома партии становились какие-то бесцветные лица, без всякого авторитета, ничем не выдающиеся. Иногда главой коллективного хозяйства ставили какого- нибудь пришельца, чаще того же чукчу из проштрафившихся мелких чиновников, не выдержавших тангитанской начальственной жизни. Так, мой отчим, проработавший инструктором райисполкома несколько лет и начавший на этом посту крепко пить и относиться свысока к своим сородичам, был назначен председателем уэленского колхоза, откуда он угодил прямо в тюрьму за растрату общественных средств. Зимой каждый охотился сам по себе, хотя, согласно колхозному уставу, должен был вносить в общественное мясное хранилище десять процентов добычи. Но мало кто следовал этому правилу. Таким образом, по-настоящему колхоз начинался весной, когда наступала пора моржовой и китовой охоты. Другой примечательной частью колхозной жизни были собрания, отличавшиеся удивительной нелепостью бюрократических обрядов. На этих собраниях особо выбирали председателя и секретаря. Каждый обряд сопровождался непременным голосованием — поднятием рук. В нормальной жизни немного словные и сдержанные люди на колхозных собраниях вдруг обретали качества красноречивых ораторов, язвительных критиков, особенно если перед этим пропускали стаканчик разведенного спирта. Критике подвергались главным образом действия районных властей. Более высокие власти оставались вне досягаемости. Главным делом колхозных собраний было принятие социалистических обязательств — проще говоря, обещаний: столько-то добыть китов, моржей, нерп, лахтаков. Такие вещи в чукотском обществе почитались кощунственным хвастовством, ведь все зависело от охотничьей удачи, которая в конечном счете определялась благосклонностью Морских Духов. Таким образом, колхоз в главном не противоречил древним обычаям общественного труда. Власти закрывали глаза на то, что так называемыми бригадирами, как повелось испокон веков, являлись сами хозяева байдар, обладатели гарпунных пушек. При дележе добычи первым делом выделялась «хозяйская доля», которая отличалась размерами и качеством. После выделения колхозной десятины все остальное делилось между охотниками. Насколько мне помнится, здесь строго соблюдалась вековая справедливость. Так, скажем, право на рэпальгин — моржовую кожу, идущую на покрышку яранги, на ремни или на постройку байдары, переходило от одного члена бригады к другому. То же самое с моржовой головой с бивнями. У нашего народа даже находились рьяные энтузиасты колхозного строя. Такие люди, как бы теперь сказали, с активной жизненной позицией, обычно занимали национальные квоты в советских и партийных органах. Они обожали выступать на собраниях, по собственному разумению разъясняли партийную линию в национальной политике, даже ухитрялись своими словами пересказывать главную настольную книгу советского коммуниста — «Историю ВКП(б)». Эти люди были на виду, гордились этим, проявляли неуемную активность, но порой из-за своего усердия попадали в неловкое, мягко говоря, положение. В старом Уназике первым в партию большевиков вступил молодой парень, удачливый охотник, эскимос Ашкамакин. Согласно обычаям тех времен, в подражание приезжим коммунистам, он взял русское имя, сделавшись Иваном Ивановичем Ашкамакиным. Власти ставили его всем в пример: он первыми из уназикцев научился обращаться с вилкой и ложкой, умываться каждый день и первым храбро шагнул в жарко натопленную баню на полярной станции. Он научился играть на гармошке и бросил в костер вместе с древними идолами свой родовой бубен. Однажды он отправился в гости к своим родичам, проживавшим в Сивукаке, на острове Святого Лаврентия. Все население этого большого острова было выходцами с азиатского материка, точнее, с Уназика. У многих уназикцев там жили браться, сестры, племянники, близкие и дальние родственники. Язык островитян был в точности таким же, как и у жителей Уназика. Испокон веков коренные жители по обоим берегам Ирвытгыра не признавали никаких государственных границ. До начала так называемой «холодной войны» между США и СССР даже существовал договор о свободном передвижении и общении местных жителей в районе Берингова пролива. Ашкамакин на этот раз гостил у своих родичей довольно долго и вернулся с острова радостный и очень довольный. Он не стал делиться источником своего хорошего настроения со своими земляками и прямым ходом направился в районный центр. — Я организовал новый колхоз! — заявил он с порога секретарю райкома партии ВКП(б). — Молодец! — похвалил молодого активиста секретарь. — Дело теперь за малым, — озабоченно заметил Ашкамакин, — надо подобрать хорошего председателя. — А где же этот новый колхоз? — поинтересовался большой партийный начальник. — В Сивукаке. — Далеко от нас? — Совсем рядом. На острове Святого Лаврентия, — ответил Ашкамакин. — Где-где? — Секретарь даже встал со своего места. — В Сивукаке, на острове Святого Лаврентия, — уточнил Ашкамакин, — тамошние жители — все поголовно наши родственники. Они очень хотят быть в колхозе. На собрании голосовали единогласно. Секретарь молча подошел к стене, отодвинул шторку секретной карты и ткнул пальцем: — Видишь, где остров? — Вижу. На карте он маленький, а на самом деле большой. — А ты знаешь, чья это территория, эскимосская твоя башка! — Секретарь начал терять терпение. — Этот остров принадлежит Соединенным Штатам Америки! Выходит, ты создал колхоз на американской территории! Ты знаешь, чем это пахнет? — Не знаю, — растерянно пробормотал Ашкамакин, не понимая гнева большого партийного начальника. — Это пахнет крупным международным скандалом! — понизив голос, зловеще произнес секретарь райкома. — И чтобы ты держал язык за зубами и никому не рассказывал о том, что ты натворил в Америке! Иди! Ашкамакин, как настоящий коммунист, умел хранить секреты. И долгое время о первом и последнем американском колхозе никто не знал. Но потом этот секрет, как, впрочем, и все секреты, стал широко известен. Организатора первого американского колхоза, первого уназикского коммуниста Ивана Ивановича Ашкамакина, я видел последний раз в бухте Провидения в середине семидесятых прошлого столетия. Он служил гардеробщиком в райкоме КПСС. КЛИМАТ наргинэн вагыргын, дословно — состояние природы. Именно от состояния природы, от погоды во многом зависела жизнь луоравэтлана во все времена года. Самое продолжительное — зима, время морозов, ледяных ураганов, снежных бурь и неожиданных оттепелей. Она начиналась от конца сентября и могла продолжаться до конца мая, до того времени, когда площадь талой земли начинала превосходить снежные заплаты, когда с морских берегов уходил припай. Но даже в июле мог случиться снегопад и льды подойти вплотную к берегу. Весну считают примерно с марта. Еще ничего не тает, но сугробы и снежный наст уже блестят под долгим солнцем, которое с каждым днем все более наращивает время пребывания на небосклоне, пока не стирает границу между днем и ночью. В эту пору прилетают птицы. Иногда стаи перелетных пернатых буквально заволакивают небо, затмевают солнце, покрывают живым ковром прибрежные скалы, устраивая гнезда. Моржи подходят к берегам, и на горизонте показываются китовые фонтаны. Тундра покрывается цветами и представляет сплошное многоцветное покрывало, испещренное озерами и реками. Рожденные еще под весенним снежным ураганом оленята уже крепко стоят на ногах и резво бегут за своими матерями-важенками. Но эти благословенные дни длятся недолго, не более двух месяцев. Уже в сентябре, с приходом темных ночей, выпадает снег и устанавливается постоянный белый покров, на котором отчетливо виден первый след нарт. Осень в Арктике, пожалуй, самый короткий отрезок года. А потом наступает зима, самое долгое и главное время года. Особенно досаждают холода и ураганные пурги, когда и носа не высунуть из яранги. Путник, застигнутый пургой в дороге, рискует потерять жизнь, если не сообразит остановиться и зарыться в мягкий снег, окружив себя собаками, и терпеливо ждать улучшения погоды. В такую погоду не выйти в море на охоту, да и зверь уходит все дальше от берега, в дрейфующие льды. Состояние погоды становится главным интересом луоравэтлана. Обычно в старые годы шаманы предсказывали погоду. И не только предсказывали, но и способствовали улучшению ее, если ненастье затягивалось и людям грозил голод. Ежегодные метеорологические сводки доставлялись в теплый полог обычно нами, мальчиками. Так как в меховом пологе туалетов не было и большое кожаное или жестяное ведро предназначалось взрослым, женщинам и совсем маленьким детишкам, то, скажем, мне следовало справлять свой утренний физиологический туалет на воле, за стенами яранги. При этом одеваться не полагалось, и я выбегал совершенно голый и за короткое время должен был не только сделать свои дела, но и запомнить силу и направление ветра, цвет и вид облаков, интенсивность цвета утренней зари, чтобы потом эти сведения подробно сообщить взрослым мужчинам. Если я что-нибудь упускал, то мне грозил второй выход на холод, который в обиходе назывался «посмотреть погоду». В годы моего детства в нашем селении Уэлен на берегу Берингова пролива построили научную метеорологическую станцию. На специальной площадке разместили различные мудреные приборы, термометры, снегомеры, дождемеры. Но что удивило моих земляков: ученые-метеорологи не отличались точностью в прогнозах погоды. Они даже не могли с достаточной вероятностью сказать, какова будет предстоящая зима. Наши наблюдательные охотники говорили: «Полярники завезли много угля, значит, зима будет суровой». И в то же время полярники внимательно приглядывались к тому, как мои земляки утепляли яранги, обкладывали меховые пологи пучками сухой травы, и в свою очередь делали заключение в том, что, видимо, шаманы предсказали особенно суровую зиму. Одной из главных обязанностей шаманов было предсказание погоды, особенно долгосрочные прогнозы. Когда случались ошибки, они валили их на ученых-метеорологов: они, мол, своими действиями и манипуляциями с разного рода хитроумными приборами оказывали вредоносное воздействие на устоявшийся климат, на баланс природных сил. Слишком рьяное измерение всего и вся — силы ветра, дождя, плотности снега, солнечной радиации — не могло пройти мимо внимания Внешних Сил. Сегодняшние тревоги по поводу изменяющегося климата планеты Земля во многом объясняются избытком информации, но все же нельзя не признать того бесспорного факта, что экологическая обстановка на нашей планете заметно изменилась. Даже в труднодоступной Арктике. Настоящими разрушителями природного баланса являются хищные компании, добывающие нефть, газ, золото… Вырубаются даже редкие тундровые леса. В Чаунском районе Чукотки, сопоставимом по территории со средним европейским государством, не осталось ни одной рыбной речки. Огромные тундровые пространства напоминают лунный пейзаж. Следы гусеничных тягачей тянутся на многие тысячи километров, являясь, по сути, незаживающими шрамами на очень легко ранимой и очень тонкой тундровой почве. В Арктике еще не стало заметно теплее, и там еще не выросли пальмы. А вот льда в Северном Ледовитом океане поубавилось, и белые медведи не могут уходить на север, в сплоченные льды. В поисках пропитания они посещают поселки и окраины городов, роются в отбросах, нападают на домашних животных, а нередко и на людей. Конечно, немного тепла не помешало бы тундре и ледовому побережью. Но совсем немного. Иначе потепление Севера может привлечь полчища хищных эксплуататоров природных богатств. Исчезнет само понятие сурового Севера, уйдут незнамо куда белые медведи, моржи, нерпы, исчезнут птичьи базары на прибрежных скалах. Нет, глобального потепления нам не надо!

КИТ ръэу

Так по-чукотски звучит название самого большого морского млекопитающего животного, вошедшего в обиход приморского арктического жителя северо-востока Азии с древнейших времен. Естественно, разновидностей китов множество, и для каждого из них в чукотском языке есть свое обозначение. Кит давал чукче все. Его кожа с толстым слоем внутреннего жира целиком и полностью шла в пищу. Топленый жир освещал и обогревал жилище, мясо употреблялось и свежим, и заготавливалось впрок, а полоска кожи с жиром — мантак, или итгильгын, — считалась изысканным лакомством… Внутренности также полностью утилизировались, китовый ус шел на полозья для нарт, из него вырезалась удивительно прочная рыболовная леска, которая не индевела, на нее не нарастал лед. Огромные кости, особенно челюстные, составляли существенную часть каркаса жилища, своим изгибом они как бы специально были приспособлены, чтобы из них создавать конический свод яранги, противостоящий любому ураганному ветру. Долгие годы китовый ус, который тангитанские модницы употребляли для изготовления дамских корсетов, служил устойчивой валютой в торговых операциях прибрежных чукчей с американскими торговцами. Связка китового уса имела твердый эквивалент в долларовом исчислении. Именно на это мои соплеменники покупали огнестрельное оружие, патроны, деревянные вельботы, брезент, огненную воду и даже небольшие китобойные шхуны. Но вместе с тем кит считался особо почитаемым священным существом, и именно ему посвящена значительная часть сказаний и легенд. Так, согласно легенде, наш чукотский народ произошел от Ръэу и первоженщины Нау. Сначала Нау родила китят, которые выросли в лагуне, а следующее потомство уже было человеческим. Множество песен и танцев посвящено киту, и каждый раз, когда охотникам удавалось загарпунить его, в честь кита устраивалось особое празднество, которое порой продолжалось несколько дней. За всю мою долгую жизнь мне довелось не так уж много поохотиться за китом. В Уэлене я еще был мал, чтобы мне можно было доверить гарпун. Обычно нас, мальчишек, брали на этот ответственный промысел для того, чтобы мы исполняли вспомогательную работу — распутывали длинные ременные лини, привязывали к ним пыхпыхи — туго надутые пузыри из тюленьей кожи, откачивали воду… Сначала искали добычу. Для этого забирались довольно далеко в открытое море, так что из поля зрения почти исчезали яранги и немногочисленные деревянные домики Уэлена. Косу нашу можно было угадать только по мачтам радиостанции. Но случалось, что кит сам подплывал к берегу. И тогда наблюдатель, который сидел с мощным биноклем на утесе Еппын, давал знак охотникам. Быстро, почти бесшумно спускали на воду заранее приготовленные вельботы и байдары, а по всему селению давалась команда — соблюдать тишину. Собак отводили подальше от берега, на берег лагуны, матери с младенцами забирались в глубь меховых пологов, чтобы заглушить детский крик. Если был ветер — на охотничьих байдарах и вельботах поднимали паруса, вставляли в уключины длинные весла. Прежде кита надо загарпунить, навесить на него воздушные поплавки- пыхпыхи, чтобы он не мог уходить в морскую пучину. А для этого надо было подойти к морскому великану на расстояние достаточное, чтобы вонзить в него брошенный рукой гарпун. Иные рулевые подбирались настолько близко, что можно было дотронуться ладонью до китовой кожи, облепленной белыми пятнами паразитов-ракушек. Сердце замирало, когда из морской пучины, из зеленоватой глубины стремительно неслось длинное, часто вдвое, втрое превосходящее по длине байдару китовое туловище. Голова уже была далеко впереди, уже фонтан взметывался над морем, а хвостовой плавник только рассекал водную поверхность. Когда кит уже тащил на себе четыре или пять пыхпыхов, преследователи строились в круг и начинался расстрел кита. В древние времена, чтобы умертвить морского великана, надо было воткнуть в определенное место его длинного тела, в область сердца, копье. И это мог делать только опытнейший китобой, обладающий большой физической силой. В современной охоте на кита для его умерщвления применялось огнестрельное оружие, обыкновенные охотничьи карабины, противотанковые ружья, специальные заряды, выпускаемые из особых китобойных пушек. После того как морской великан окончательно испускал дух, его осторожно притягивали к байдаре или вельботу. Острыми ножами в его хвостовом плавнике вырезали специальные отверстия, в которые пропускали буксирные ремни. Попутно прихватывали изрядные куски итгильгына, или мантака, и съедали тут же на охотничьем судне. Это было такое вкусное лакомство, которое невозможно сравнить ни с какими конфетами. Вельботы и байдары строились в кильватер, и начиналась долгая буксировка добычи. А на берегу уже ждали. В Уэлене честь встречи священной и богатой добычи принадлежала Атыку, певцу, шаману, знатоку древних обычаев. Он обычно стоял впереди толпы, у самой кромки воды. Волны лизали его непромокаемые торбаза. На деревянном блюде лежали священные дары — обычно небольшие кусочки пожелтевшего оленьего сала. И когда буксируемый кит касался головой прибрежной гальки, Атык бросал куски жертвенного угощения в воду и шептал одному ему ведомые заклинания. Пока разделывали кита, в самом большом классе уэленской школы шли приготовления к Празднику Кита. Торжество начиналось, когда от огромного китового каркаса отделяли последний кусок и уносили в мясохранилище. Звуки бубнов далеко разносились, уносились на морской берег, где на волнах качался красный каркас разделенного кита, мчались вдаль, за горизонт, где еще можно было разглядеть китовые фонтаны. Певцы благодарили китов, своих прародителей, за щедрый дар, за богатую добычу, за великую жертву. Торжественная церемония могла продолжаться до утра. В стародавние времена Праздник Кита происходил в специальной яранге, которая называлась клегран — дословно «мужской дом». В дыму костра под крышей из моржовой кожи словно в морской пучине плыли фигуры китов и других морских животных, птиц, а в дымовое отверстие — песни, сочиненные еще далекими предками, возможно, помнившими прародителя чукотского народа великого Ръэу — Кита, превратившегося в человека. Я пребывал в полной уверенности в своем китовом происхождении, пока не услышал в школе, что, оказывается, человек на земле произошел от обезьяны. Об этом совершенно твердо и уверенно заявил учитель Дунаевский. При этом он сослался на английского ученого Чарльза Дарвина. Эта обезьяна была изображена на одной из страниц учебника по естествознанию. И чем больше я вглядывался в портрет своего предполагаемого предка, тем более меня охватывало отвращение. Трудно было поверить, что это твой, пусть далекий, но родственник. В таком состоянии я пришел домой. Бабушка, заметив мой погрустневший вид, выпытала источник моего плохого настроения. Я все рассказал. Бабушка задумалась, а потом задумчиво произнесла: — Знаешь, среди тангитан разные люди попадаются. Те русские попы, которые пытались насаждать нам своего Бога, подобного человеку, утверждали, что именно Он и создал человека. Сначала мужчину, а потом из его ребра женщину. Но это русские тангитаны. Так этот Дарвин англичанин? Видно, англичане и впрямь произошли от обезьян… Но ты-то знаешь, кто твой настоящий предок — Кит, Ръэу! КИНО этого слова на чукотском языке нет И появилось оно вместе с советским кино, ибо раньше никакого другого кино на Чукотке не было. Первая кинопередвижка была на полярной метеорологической станции. Рассказы моих земляков-кинозрителей отличались чудовищной неправдоподобностью. Говорили, что прямо на стене, на большом куске белой материи, двигались живые люди, животные, мчались машины, шла самая настоящая живая жизнь. Некоторые особо чувствительные зрители не выдерживали и выбегали из кают-компании, служившей кинозалом. Рассказы эти возбуждали любопытство, но детей в кино не брали. Попытки что-то подглядеть в окно не имели успеха: в комнате было темно и лишь в отдалении мелькали какие-то тени. На полярной станции был только один фильм, «Пышка», немой фильм по известному рассказу французского писателя Мопассана. Все военные годы в Уэлен больше не привозили других фильмов. Но каждую субботу, почти без исключений, в кают-компании полярной станции собирался уэленский бомонд, состоявший из учителей, работников торгово-заготовительной базы, начальника пограничной заставы. Фильм многократно рвался, его клеили, и к концу войны от него оставалась едва ли половина. Но терпеливые и верные кинозрители знали досконально содержание фильма, и, если на сеанс забредал какой-нибудь гость, не видевший полной версии «Пышки», завсегдатаи ему любезно рассказывали недостающие фрагменты. Первый настоящий кинофильм я увидел в пионерском лагере на чукотской культбазе (см. культбаза). Это был знаменитый «Чапаев», повествующий о подвигах легендарного героя гражданской войны Василия Чапаева, командира дивизии Красной Армии. Я впервые видел, как сражались между собой тангитаны, резали друг друга длинными острыми ножами, расстреливали из винтовок и пулеметов. Эта безжалостная резня так на меня подействовала, что в ту ночь я долго не мог уснуть, ворочался на кровати, боясь упасть с подставки на пол. Жестокое отношение людей друг к другу поразило меня до глубины души. Показывали еще какие-то другие фильмы, но в большинстве из них ручьем лилась кровь, огромные поля устилались горами трупов. Вскоре привезли кинопередвижку и в наш Уэлен. К проекционному аппарату прилагалось ручное динамо, которое надо было крутить изо всех сил, чтобы добывать свет для проектора. Работа эта была адова, и надо было обладать недюжинной силой, чтобы проворачивать тугую рукоятку. Кино увлекло моих земляков. Но почему-то именно батальными сценами, войнами. Внутренний драматизм кинопроизведений, проблемы между тангитанами мало интересовали моих земляков. Самой большой популярностью пользовались фильмы о войне, где, разумеется, победителями всегда оставались наши, красные. Даже в самые драматические моменты кинодействия, когда, казалось, не оставалось никакой надежды, когда горстка красных партизан явно терпела поражения и готова была сложить головы, откуда-то из-за бугра, пригорка, лесного массива появлялась красная конница с развевающимся революционным флагом у переднего всадника. Красные кавалеристы размахивали шашками и саблями, стреляли из винтовок и револьверов, а по тесному залу одного из классов нашей уэленской школы, проносилось: «Наши! Наши! Красные!» Ну и, конечно, непременная победа наших доблестных революционных войск. Сначала у фильмов в Уэлене появился звук. А уже перед самым моим отъездом из Уэлена после окончания неполной средней школы привезли первую цветную кинокартину «Василиса Прекрасная», русскую сказку о русской красавице, вообще о русских красавицах. Мои земляки только недоумевали, почему в наше село приезжали отнюдь не экранные красавцы, а мужики и бабы далекие от сложившегося при просмотре фильмов идеала тангитана. Помню, как перед моим отъездом из Уэлена в тесной комнатке нашего сельского Совета собрались уважаемые люди нашего селения, для того чтобы сказать мне напутственное слово. Советовали выучиться на большого начальника, на радиста, на продавца, на учителя, а Кукы, известный китовый гарпунер, мечтательно произнес: — Как было бы прекрасно, если бы ты выучился на артиста звукового кино! Эти напутствие я не раз вспоминал, когда снимался в телевизионном фильме Анатолия Ниточкина «Самые красивые корабли» по моим произведениям. Играл я старика, ворчливого, но мудрого, как полагалось. Хотя я уже был к тому времени не молод, все равно меня старались «старить» и гримерши возились со мной иногда несколько часов, чтобы вылепить из моего лица облик старого, мудрого оленевода. Тогда я на собственной шкуре познал всю тяжесть нелегкого ремесла киноартиста, необходимость терпения и умение уживаться с очень неприятными для тебя людьми. Даже после завоевания телевидением внимания всего человечества кино остается любимейшим зрелищем человека. До того, как в самых отдаленных селениях Чукотки появилось телевидение, кино оставалось излюбленным видом развлечения и времяпрепровождения. Но первое впечатление от увиденного на стене нашей старой школы в Уэлене прочно врезалось мне в память, и я часто вспоминаю эти зимние вечера, когда со всего селения в школу стекались и стар и млад, чтобы увидеть призрачную, такую далекую и часто такую неправдоподобную тангитанскую жизнь.