Дороги Льва Мечникова

Глава III

Перебирая струны радуги, бог и богиня Идзанами и Идзанаги сходили к нижнему ее концу и повисали над бродившим хаосом. Опустив конец своего копья в хаос, бог затем поднимал его, и падавшие вниз капли затвердевали, создавая острова Земли — острова Японии.

«За китайским государством на восток, в Океан-море, от Китайских рубежей верст в семьсот лежит остров зело велик, именем Иапония» — так в 1675 году записал московский посол в Китае Николай Спафарий, далекий предок Мечникова.

Географическое положение Японии в те времена уже не было секретом для многих цивилизованных государств, однако тогда почти ничего не знали о внутренней жизни страны и о самих японцах, изолировавших себя от внешнего мира. А между тем к концу XVI века в Японии закончилось окончательное объединение раздробленных феодальных княжеств и утверждение единой власти Иэясу Токугава, провозглашенного сегуном (военным правителем). Причисленный посмертно к лику святых, Иэясу был не первым объединителем Японии. Разбив в 1600 году феодалов, он упрочил свою единую власть, базирующуюся на военной силе.

Двести пятьдесят лет правили наследники Иэясу Токугава и «сделали все возможное, чтобы этот период стал самым мрачным периодом» в истории Японии. Император, как наместник божества, пользовался лишь внешними почестями, не имея никакой самостоятельной власти. Реальная власть принадлежала сегунату — военному совету, правительству сегунов.

Связь Японии с внешним миром (кроме Китая и Голландии) была полностью прекращена. «Длительная изоляция привела к консервации в Японии наиболее реакционных феодальных черт и к отставанию страны от мирового уровня науки и техники»[3]. В XVIII веке начался упадок токугавской Японии. Страну все больше и больше потрясали волнения.

К середине XIX века стало ясно, что оставаться в таком положении Япония не могла. Наступил период ломки существующего режима. В 50-х годах были заключены торговые договора с США и наиболее развитыми европейскими странами. Волнения в стране, направленные против диктатуры дома Токугава, достигли наибольшего накала. В 1867–1868 годах произошла так называемая «революция Мэйдзи», незавершенная буржуазная революция, в результате которой сегунат потерял свою власть. И хотя движущей силой революции были крестьянство и городская беднота, «результатами падения сегуната целиком и полностью воспользовалась буржуазно-дворянская верхушка»[4].

Годы, последовавшие непосредственно за этими событиями, совпали с периодом пребывания в Японии Льва Мечникова.

Жизнь Японии того времени была полна контрастов: уходящее феодальное прошлое и становление нового буржуазного общества, древняя самобытная культура и европейская техника — все это, причудливо переплетаясь, создавало неповторимую картину эпохи Мэйдзи.

Любезный сановник, с которым Лев Ильич встречался в Европе, объявил, что сацумское предприятие расстроилось и поэтому Мечников передан в распоряжение министерства народного просвещения. Сановник был очень вежлив и столь же холоден.

Так Мечников стал преподавателем русского отделения токийской школы иностранных языков. До Льва Ильича русский язык преподавало несколько профессоров, но все они оказались не на высоте положения. Последний из них, щеголеватый молодой человек из Варшавы, долгое время учил своих учеников… польскому языку.

На русском отделении учащихся всегда было много, язык изучало сто пятьдесят человек, начиная с десятилетних мальчиков и кончая пожилыми мужчинами. Мечников объяснял это тем, что многие японские руководители испытывали глубокое почтение к «Петер-Берики» — Петру Великому, считая преобразователя России недосягаемым образцом для подражания. Биография Петра была одной из первых русских книг, переведенных в Японии.

Занятия Мечникова со студентами не были сухими, академичными. Он был не только преподавателем русского языка. Мечников красочно и увлекательно рассказывал об истории России, о русской литературе и культуре, о преобразовательной деятельности Петра I, его жизни и его эпохе. Мечников подробно останавливался на мудрых и крайне необходимых для отсталого государства нововведениях Петра. Его лекции отличались глубоким историческим анализом петровских времен, в них проявлялись большая эрудиция и педагогический талант самого преподавателя.

В свободное от работы время Мечников изучал Японию: ее природу, быт, историю, литературу и экономику. Свои наблюдения он тщательно записывал, а если обстоятельства позволяли зарисовывать, то тут же брал альбом и делал наброски или подолгу просиживал над рисунком. Он собрал значительное количество материалов о стране и впоследствии опубликовал работу под названием «Японская империя».

Япония, глазами русского ученого, предстала перед европейским читателем во всем своем своеобразии, во всей сложности. Мечников рассказывал о нравах и обычаях японского народа, не всегда простых, порой очень странных и очень непривычных для европейцев.

Так, по словам Мечникова, рукопожатие у японцев считалось варварским обычаем, присущим только европейцам, в то же время харакири — казнь, точнее, само-казнь, соответствует, по мнению японцев, обычаям европейского рыцарства — дуэли.

Однажды Мечникову на железнодорожной станции Канагава, рядом с поездом, довелось увидеть всадника в традиционной самурайской одежде с длинной саблей на широкой перевязи. «Он стоял сильно согнув ноги, на коротких стременах, имевших вид громадных раковин из черного, ярко лакированного дерева с золотыми разводами и узорами. Всадник, нагнувшись над лукою, дергал обеими руками длиннейшие поводья, сплетенные из толстых жгутов алого цвета. Жеребец его, изогнув назад широчайшую шею… танцевал, вздымая густыми облаками пыль, в которой мелькали яркие кисти, украшавшие седло и узду… Посмотрев на наш поезд угрюмым диким взглядом своих узких черных глаз, он поднял лошадь на дыбы, круто повернул ее на задних ногах и быстро ускакал, возбуждая любопытство японской толпы не менее, чем мое собственное».

В тесных, заполненных чрезвычайно разнообразной публикой вагонах Мечников ездил по вновь открытой железной дороге из Иокогамы в соперничающий с ней порт Осака и далее в бывшую столицу страны — Киото, живописно раскинувшуюся в холмистых предгорьях. Осматривая древнейшие, сохранившиеся с VIII века пагоды, украшенные сложными орнаментами, Мечников поражался таланту японских зодчих. Он побывал также на серебряных рудниках, ездил смотреть медные копи и мраморные карьеры в Асио, посетил Ниигату — «порт, лежащий вне большой торговой и почтовой кругосветной дороги».

Прибрежная токийская низменность удивляла его обилием рисовых полей. Она одна «производила ежегодно почти столько же риса, сколько вся остальная Япония, вместе взятая». Вдоль рисовых полей были рассажены чайные кусты.

В Иокогамском порту рядом с огромными океанскими пароходами качались на водах традиционные японские суда с маленькими мачтами, гигантскими рулями и красивыми деревянными решетками по середине изогнутых боков. Мечников любовался их архаическим видом, который несколько напоминал галеры Древнего Рима и Греции, однако созданы они были по образцу китайских джонок, впрочем, значительно измененных. По преданию, родоначальник последней династии наследственных диктаторов Иэясу Токугава, заботившийся об изоляции Японии от внешнего мира, приказал своим подданным строить только такие суда, на которых можно было добраться лишь до ближайшего острова.

Куда ни посмотришь, всюду горы, море и вулканы, Япония — классическая страна землетрясений, ставших привычными. Еще давние верования убеждали в том, что «трясутся земли японские от взмахов хвоста страшного чудовища, а может, гигантской рыбы, живущей под островами». Землетрясениям сродни были по злости и тайфуны, и наводнения, которые чуть ли не каждый год разоряли тысячи японских семей.

Снежная голова знаменитой Фудзиямы, поразившей Мечникова своими строго геометрическими линиями, казалась неизменно близкой, манившей его, но идущей вместе с ним все дальше вверх. Все было здесь для него необычным: бамбуковый лес, аралии, криптомерии и, конечно, камелии — настоящие деревья, цветущие белыми, розовыми и багровыми цветами.

Русский ученый полюбил простых людей Японии и сблизился с ними. Он нередко в обществе японцев и в японской одежде путешествовал по стране, жил в их семьях.

Бродя где-нибудь по дорогам за городом, Мечников заходил в одну из многочисленных харчевен, часто встречающихся по пути, и в обществе нинзоки, то есть здешних бедняков, отдыхал и съедал за умеренную цену свою порцию обеда. Усаживаясь на циновках, ему никак не удавалось подобрать под себя больные ноги, и русскому учителю сочувственно делали скидку. Вообще японцы, отмечал Мечников, очень чувствительны к чужим страданиям и очень миролюбивы. «Я в течение своего двухлетнего пребывания в самых людных и плебейских кварталах столицы, — записал Мечников, — ни разу не встречал двух японцев, ссорящихся между собой. В японском языке даже не существует ругательских выражений».

Японцы еще в XVI веке поражали католических миссионеров своим «легкомысленным» отношением к религии. И Мечников полагал, что едва ли существует страна, менее пригодная для европейских миссионеров, чем Япония. «Синтоизм — единственная японская религия, замечательна своей неоформленностью. Она не знала ни храмов, ни идолов, ни законченной обрядности. Не было ни священных книг, не было даже различия между богами и земными начальниками, так как и те и другие безразлично назывались ками, а умерший вождь неизбежно возводился в божеское достоинство».

Буддизм, пришедший в Японию через Китай, претерпел здесь изменения. Если в Китае религия основывалась на своеобразной этике, то в Японии она привлекала к себе эстетической стороной: поэтичностью легенд, красотой пагод, множеством праздников с музыкой, танцами.

Мечников с уважением отмечал большую тягу к знаниям у простых людей Японии. И рикши, весь день в поту и пыли бегавшие по улицам Иокогамы и Токио, и служители гостиниц, и продавщицы из чайных лавок, — все они в любую свободную минуту доставали засаленные томики откуда-нибудь из рукавов халата или из складок бумажного полотенца, обернутого вокруг бедер, и принимались читать, вернее сказать — искать ответы на множество своих сомнений.

«В Японии, — писал Мечников, — поражало меня не столько поголовное умение читать и писать, сколько известное задушевное отношение к просвещению, к культурности, даже тех людей, которые, казалось бы, естественно должны были видеть в книжках жалких паразитов, заедателей их собственного тяжелого труда». В японских книгах для детей можно было встретить прописную истину, на доказательство которой в иных европейских журналах тратилось очень много усилий вполне зрелыми людьми. Мечников привел одно четверостишие:

Японская поэзия проста, мудра и лаконична. Она воспевала небо и землю, рассказывала о незримых богах и духах, возвышала чувства и смягчала сердца людей. «У поэзии есть семя — сердце человека. Она растет среди тысяч листьев — слов. Многообразна в этом мире деятельность человека: когда он выражает свои заветные мысли словами, мы зовем это поэзией. Прислушаемся к пению соловья среди цветов или лягушки в воде — есть ли живое существо, лишенное песни?.. Поэзия существует с тех пор, как земля отделилась от неба»[5].

Яркость красок одежды, удивлявшая европейца в Бейруте или в Константинополе, блекнет по мере приближения к Стране восходящего солнца. И действительно, Мечников описал бесцветное однообразие окраски и покроя японской одежды: «Верх здешнего щегольства заключался в том, чтобы подобрать целую гамму из оттенков какого-то мутного, не то сероватого, не то рыжеватого цвета, напоминающего паутину». Все японцы, «от мала до велика, без различия пола, возраста и звания, были облачены в однообразные, как мундир, халаты, окрашенные всеми возможными мутными оттенками индигового цвета. На первый раз казалось, будто вся эта многолюдная толпа, мужчины и женщины, была одета в один и тот же больничный халат с классическими, непомерно широкими мешкообразными рукавами, заменяющими карманы».

Говоря о внешнем виде японцев, Мечников отмечал, что «японский тип пестрил в глазах богатством своих разновидностей». Всевозможные оттенки кожи: то темно-коричневый загар местных рыбаков, то вдруг такой яркий, медно-красный цвет, какой редко встречается у «краснокожих» Северной Америки, то неожиданная мертвенная бледность лица или кофейный цвет кожи японок, которые могли сравниться лишь с мулатками Панамы и Гаваны, — все это говорило, по мнению Мечникова, о смешении самых разнообразных рас. «Рядом с широким, почти четырехугольным лицом, с отвислыми ушами, приплюснутым носом и громадным ртом приятно поражали глаза изящный, утонченный овал многих, преимущественно женских, головок, напоминающих сухощавых ломбардских красавиц и мадонн Леонардо да Винчи, и тут же дородные крестьянки из лежащих на северо-востоке от Токио сравнительно диких округов представляли роскошь и дебелость упругих, красивых форм, которым могла бы позавидовать любая римская натурщица».

Мечников не согласен был с теми учеными, которые считали, что в национальном облике японского населения преобладали азиатские черты, принятые называть монгольскими или желтыми. Он однообразен, этот плосколицый, широкоскулый образ, тогда как «по-моему впечатлению, — пришел к выводу Мечников, — японский тип представляет гораздо более вариаций и колебаний, чем тип населения любой европейской страны, и одно это обстоятельство может служить уже достаточным ручательством за то, что нынешняя японская нация сложилась из различных племенных элементов».

«Не сангвиническое увлечение новизной, а сознательное стремление к новой, светлой и привольной жизни вдохновляло преобразователей этой страны, которые не падали ниц перед внезапно открывшеюся перед ними западной цивилизацией, не отказывались ввиду ее от всяких самобытных и национальных требований, а сознательно хотели усвоить несомненные преимущества этой цивилизации, сделать их своим национальным достоянием», — писал впоследствии Мечников в работе «Мейдзи. Эра просвещения Японии».

Вместе с тем он едко высмеивал подражательность японского правящего класса, наивную жадность молодого хищника, охотно идущего навстречу любым, самым авантюрным предложениям европейских мошенников. Достаточно вчерашнему вору отрекомендоваться министру какого-нибудь феодального князя специалистом по военным делам — и его ссужали деньгами для закупки оружия. Подобный «специалист», конечно, немедленно покидал пределы империи восходящего солнца. Но японцы, считавшие, что это обычные недоразумения на пути цивилизации, продолжали привлекать иностранцев на свою службу. Императорские чиновники, вежливо именовавшие европейцев «господами варварами», тем не менее были твердо убеждены, что «варвар» все умеет. Если европейский механик отказывался от незнакомой ему работы, то объяснялось это не тем, что он не умеет, а тем, что ему мало предложили жалованья.

Два года прожил Мечников в Японии. Покинул ее в 1876 году из-за заболевания хроническим малокровием и туберкулезом.

В Иокогаме на пристани провожали его японские друзья, коллеги по работе и очень много студентов русской школы, созданной в Токио. Неиссякаемый энтузиазм, с каким брался он за любое дело, давал основание предполагать, что Лев Ильич являлся не только одним из деятельных участников в организации русской школы, но и ее руководителем. Для работы в школе Мечников смог привлечь ряд преподавателей из Европы и Америки, среди которых было несколько профессоров, и «эта небольшая группа людей способствовала приобщению целой нации в сорок миллионов человек к европейской цивилизации». Так расценивал впоследствии деятельность этих ученых французский географ Элизе Реклю. За два года Япония стала для русского ученого близкой страной, давшей ему впервые за его жизнь интересную работу. Материально быт его наладился, но из-за болезни приходилось уезжать… Врачи посоветовали Льву Ильичу как можно скорее вернуться в Европу.

Мечников, однако, выбрал самый длинный, насыщенный новыми впечатлениями и новыми познаниями путь через Гавайские острова и Северную Америку.

В Гонолулу, столице независимого тогда Гавайского королевства, он задержался до прихода следующего парохода. За это время Мечников осмотрел город, сделал несколько зарисовок и съездил на самый большой остров архипелага — Гавайи. Остров, почти целиком занятый склонами четырех вулканов, произвел на русского путешественника неизгладимое впечатление. Его возили смотреть высочайшую точку на Тихом океане — вулкан Мауна-Кеа и к югу от него — Килауэа, всегда кипящий, едва ли не самый деятельный кратер в мире.

Гавайские острова, открытые в 1778 году знаменитым капитаном Куком, наладили торговлю с европейскими странами, с Америкой и Китаем и быстро развились. В Гонолулу работал водопровод, выходило несколько ежедневных газет на гавайском языке, были открыты банки, страховые общества. Хотя обучение в школах независимого королевства в то время велось на гавайском языке, население в основном говорило по-английски.

Много однообразных дней провел Мечников на пароходе, увозившем его через Тихий океан в Америку. Не теряя времени, он работал у себя в каюте над книгой о Японии. Несмотря на плохое самочувствие и мучавший его беспрерывный кашель, работа, как никогда, спорилась. За время пути Лев Ильич почти закончил книгу, начатую в Токио, и подобрал к ней рисунки, им самим выполненные.

В Сан-Франциско, почти не отдохнув с дороги, Мечников в тот же день сел на прямой поезд до Нью-Йорка. Линия Сан-Франциско―Нью-Йорк проходила вдоль Калифорнийской долины, пересекала невысокие отроги Сьерры-Невады и холмистое нагорье Большого Бассейна до Скалистых гор. Здесь поезд, натужно пыхтя, медленно полз вверх по таким крутым подъемам, что казалось, он вот-вот сорвется и упадет в тартарары… Однако он упрямо, много часов подряд продвигался, и нервное состояние пассажиров притуплялось, наступало сонное безразличие… Вдруг сон как рукой снимало. Оглушительно грохоча и раскачиваясь, вагоны подталкивали друг друга. Но спуску, как и подъему, приходил конец. Облегченно вздохнув, поезд останавливался в Тринидаде и простаивал обычно более часа, давая возможность передохнуть измученным пассажирам.

От Тринидада поезд весело бежал по ровной, почти безлесой Великой прерии, так напоминающей близкие сердцу украинские степи… Штат Индиана… штат Огайо… Питтсбург… Филадельфия и, наконец, Нью-Йорк.

Пересечение двух океанов — Тихого и Атлантического, небольшие экскурсии по Северной Америке, где он побывал в нескольких индейских резервациях, обработка материалов по результатам этих экскурсий в нью-йоркской гостинице, остановки в Лондоне и в Париже — на все это ушло более трех месяцев.

В Женеву Лев Ильич вернулся совсем больным и, немного оправившись, начал писать «Воспоминания о двухлетней службе в Японии», которые были изданы на французском языке в Женеве, а в России печатались в «Русских ведомостях» незадолго до смерти автора. Одновременно он принялся за подготовку к печати книги «Японская империя». В поисках издателя Мечников, по совету парижских друзей, поехал в Женеву к знаменитому французскому географу Элизе Реклю, проживавшему в то время в Швейцарии.