Дорогие мои старики Из переписки с родителями в военные годы (1941-1945)

О моих литературных делах особенно много не приходится говорить, потому что это время болел и ничего не сделал. Последняя поездка на фронт вышла, таким образом, неудачной. Написал два рассказа, один из которых очевидно пойдет в «Звезде» в первомайском номере, а другой вероятно не пойдет вовсе. В Алма-Ата, если буду чувствовать себя хорошо, сяду писать поэму о Сталинграде, но это постольку, поскольку можно будет это делать, не надрываясь и не срывая своего лечения.

Я уже писал относительно вашего приезда в Москву. Обо всем этом мы поговорим, конечно, лично, но в принципе мне кажется, что это стоит отложить до осени, когда у меня утрясется ряд дел, и, в частности, я надеюсь, что смогу устроить вас лучше в жилищном отношении, чем вы жили.

Мама, ты пишешь, чтобы я чем могу помогал Борису. Я отдавал Лиде и Варв. Григ. свои карточки. С этого месяца делать это я абсолютно не в состоянии, а дальше тем более, в связи с приездом Алешки. Как это ни жаль и как ни грустно, но сейчас это так, все, что мог, я делал, так что упрекнуть себя я не могу. Что касается до Лидии Александровны, то я тоже время от времени помогаю ей, буду продолжать это делать и, конечно, сделаю и в отношении Бориса, если это будет нужно.

Остальные мои дела сейчас в таком состоянии. «Жди меня», наверное, кончат снимать месяца через два, «Русские люди» — примерно через месяц. В Москве месяца через два Горчаков закончит постановку «Жди меня», в МХАТе «Русские люди» продолжают репетировать, но когда сие окончится, как говорят, «темна вода во облацех издревле».

Не помню, писал ли я вам, что было у меня длинное свидание с Немировичем-Данченко, а подробности расскажу при встрече (это очень интересно).

Не удивляйтесь, что я не внес Сталинской премии на танки: за несколько недель до этого я внес на них 50 тысяч без всяких особых публикаций.

Таковы мои дела. В литературных кругах ругают меня сейчас весьма свирепо за пьесу и за лирические стихи, что объясняется самыми разными причинами (и благородными, и неблагородными), но так или иначе все это полезно, ибо меня только злит, а когда я злюсь, то у меня только один способ войны со своим неприятелем, постараться написать что-то такое, что будет гораздо и несомненно лучше всего предыдущего, что я и постараюсь сделать.

Целую вас крепко, мои милые, дорогие. Ждите моей телеграммы из А.-А. Отсюда одновременно с письмом посылаю телеграмму [11].

22 апреля 1943 года

(От матери)

Как ездилось? Как работалось этот раз? Когда вернулся — до или после приезда сына? Как встретились вы, мои дорогие?

Как помнятся ваши шалости на Зубовской, и как ты ему кричал: — Орел! — а он вис у тебя на шее, и оба, довольные встречей, вы катались по дивану.

Возмутило меня тенденциозное выступление Асеева [12] в Союзе. Гурвич — совсем другое. Можно соглашаться или нет — но это — мысли.

(О каком обсуждении идет речь — не знаю.)

24 апреля 1943 года.

(От матери)

Дорогой мой, пользуюсь случаем — уезжает Тынянов [13]. Как здоровье, работа, настроение? Крепко целуем тебя с отцом. Как встреча с Алешей? Я так думаю о ней эти дни. Отец был вчера на комиссии, его сняли с инвалидности. Дорогой, как же я жду очередного огромного письма по возвращении в Москву. Поторопись. Ждала твоих очерков, и напрасно — видимо, это очередное расхождение во вкусах с Ортенбергом.

Май 1943 года

(От матери)

Сию секунду принесли твою телеграмму от 1/V, которая меня бесконечно обрадовала. Счастлива, буду наслаждаться еще и сознанием, что ты дома, счастлив и вне опасности. Воображаю, сколько у тебя впечатлений и воспоминаний, и материала. Только жаль мне все-таки, с одной стороны, что ты уже вернулся, видимо, придется ехать еще, и значительно позже, а мне уже чудилось другое.

Июнь 1943 года

Милые мои, дорогие старики, простите, что так долго не писал: позавчера прилетел из Алма-Аты.

Во-первых, о своих делах. Подлечиться и отдохнуть в Алма-Ате мне особенно не удалось, хотя я чувствую себя, в общем, гораздо лучше, чем два месяца назад. Я там все время работал. Написал около десятка стихотворений, а главное, написал две трети романа о Сталинграде, который сейчас вот сижу и доканчиваю. Написано у меня около пятисот страниц, осталось еще около двухсот, после чего из этого абсолютного черновика мне предстоит сделать более или менее окончательный текст романа. Это главное. Рассказывать подробно не буду, потому что надеюсь, что в недалеком будущем вы сами сможете это прочесть.

Таковы дела мои общественные. К ним следует прибавить, что по приезде в Москву получил две медали: за Сталинград и Одессу.

В Америке и Англии идут с успехом «Русские люди», в Америке издается книга моих очерков «От Черного до Баренцева моря». У нас Пудовкин уже поставил «Русские люди», и когда вы приедете в Москву, то здесь увидите. Что до «Жди меня», то Валя в картине отснялась полностью и вообще картина будет закончена через месяц — полтора.

Теперь мои личные дела. Я вроде как женился. Серьезно говоря, жизнь наша за эти три года прошла такие испытания всякого рода с обеих сторон, что мы, наверное, надолго останемся вместе. Во всяком случае, сейчас мне так кажется.

Позавчера я с радостью увидел Алешку, который меня тоже встретил очень радостно, и я его сразу же, с места в карьер, свозил на выставку германского трофейного вооружения, которую он с удовольствием посмотрел (и вы, наверное, тоже скоро посмотрите).

Вот и все мои личные дела. Особенно длинно и подробно рассказывать не хочется, ибо при скором свидании все это лучше выговорится.

А теперь о вашем приезде. Безусловно, то, что все кругом едут, а вы не едете, кажется обидным и несправедливым и даже, пожалуй, непонятным. Но я не могу не сказать вам о той злости, раздражении и удивлении, которые вызывает у меня нынешнее массовое паломничество в Москву. В самом разгаре тяжелейшая война. Она отнюдь еще не кончилась. Никакого договора о том, чтобы немцы не бомбили Москву, с ними не подписано и не будет подписано, и вообще война, при нашей безусловной окончательной победе, чревата еще тяжелейшими испытаниями. Я абсолютно не понимаю, зачем реэвакуация в Москву семей проводится в таких размерах. В этом, на мой взгляд, много легкомыслия. Конечно, воля ваша, и если вы твердо решите и не послушаете меня, то я сделаю так, чтобы вы приехали и остались в Москве. Но взываю к вашему чувству благоразумия: во всяком случае, до зимы или до поздней осени — этого ни в коем случае нельзя делать, ни к чему. Мне, так же как и вам, очень хочется повидаться с вами. Я колебался между двумя вариантами: прилететь ли к вам, так, как обещал, или вызвать вас сюда. Прилететь бы я мог всего на два-три дня, вызвать же вас сюда могу на две-три недели, а может быть даже и больше (в зависимости от обстоятельств, от нас не зависящих). Я выбрал второй вариант. Лучше, чтобы вы приехали сюда, чтобы мы, во-первых, более долго и подробно повидались и чтобы, во-вторых, вы, конечно, соскучившись по Москве, увидели ее и почувствовали снова, походили в театры, вообще подышали московской жизнью; в-третьих, чтобы вы почувствовали, что московская жизнь сейчас совсем не такая, какой она была, и кроме наличия родных и наличия театров, никаких иных преимуществ перед молотовской жизнью не имеет и что не стоит сейчас, в разгар войны, бросать уже насиженное место и работу для того, чтобы, может быть, потом опять ехать и искать, ибо никто не гарантирован от этого, наконец, в-четвертых, я думаю, отец, что тетя Варя сейчас в расстройстве чувств, несколько растерялась и поэтому действительно невредно устроить на месте жилищные дела.

Подводя итоги всему сказанному, как говорят на собраниях, считаю следующее:

1. Никаких особых сборов вам проводить не надо. Следует взять с собой только то, что нужно, когда отправляешься в трехнедельную поездку.

2. Не нужно ничего рвать и ломать с работой, нужно просто поехать в отпуск, а там дальше видно будет.

3. В случае того, если бы вы, вопреки моим настояниям, решили остаться все-таки в Москве, я гарантирую возможность съездить в Молотов для закругления всех и всяческих дел, так что на этот счет не нужно беспокоиться.

4. Не откладывая в долгий ящик, по получении этого письма и вложенных в него пропусков, садитесь в поезд и приезжайте, ибо я очень хочу вас видеть. Не смущайтесь трудностями пути, отсюда я отправлю вас в обратную дорогу как смогу лучше.

Ну вот, собственно, и все. Остается только как можно скорее встретиться, чего я очень хочу, потому что без вас я сильно соскучился, и сейчас, когда наконец возможность увидеться так близка и реальна, я особенно остро почувствовал, как соскучился.

Но только приезжайте скорей. В связи с работой над романом у меня сейчас такое время, что я, очевидно, при всех обстоятельствах числа до 20-го июля буду безвыездно в Москве. Этим временем при моей работе надо дорожить.

Целую вас крепко, родные мои. Все должно получиться хорошо, потому что хорошее начало. Только позавчера узнав о том, что вы ждете пропуска, сегодня я успел удачно, за один день, начать и кончить это дело, и они сейчас лежат передо мной, так что и дальнейшее должно быть скорым и удачным.

Еще раз нежно обнимаю вас обоих.

Ваш сын — Кирилл.

П. С. Ввиду того, что я хочу, чтобы вы до всяких устройств по-человечески пожили в гостинице, в хорошем номере с ванной, прошу тебя, отец, взять в Москву какую-нибудь командировку на себя и, если возможно, на мать.

30 июня 1943 года

(От матери)

Головушка ты моя победная, дитятко — не столько неразумное, сколько сумбурное! После двух месяцев великого искуса была вчера обрадована и взволнована красноречивыми строками телеграммы от 24-го. Очевидно, скоро прилечу. И вдруг сегодня новая телеграмма — еще более потрясающая — крепко вас обнимаю — именно так — дорогие, — и затем — глазам не верю — о пропусках. У папы-то ведь бедного самая горячая пора — экзамены весь июль, приходится его оставить. Третьего дня я даже чуть по-настоящему не расплакалась от мысли, что увижу тебя, а сегодня совсем выбита из колеи. Каким встречу? Горячо обнимаю, и обнимаю, и вообще, и — ну, пока, и остальное — сам, если не чувствуешь, то, как поэт, притом не без дарования (в мать), представить себе можешь. Отец лежит, читает и скрытно, но переживает.

6 июля 1943 года

(От матери)

Родной, все получили, спасибо. Как уже писала в открытке, отец не может ехать, так как весь июль работает. Очень расстроен этим обстоятельством и тем, что тон твоего письма не тот, что он ожидал.

Июль 1943 года.

Мама!

Я выезжаю в длительную поездку. Сведений обо мне может не быть числа до 10-го сентября.

Крепко целую тебя и отца.

(Эта записка, очевидно, посланная оказией, самолетом, была отправлена в день начала событий на Курской дуге. Сначала, очевидно, предполагалось, что командировка будет одна и длительная, но потом она разделилась на несколько кратких, с краткими наездами в Москву.) [14]

10 июля 1943 года

(От матери)

Поздравляем с успехами на фронте. Где-то ты? Жду с нетерпением первых очерков, чтобы судить об этом и чтобы знать о твоих впечатлениях. Слушали по радио стихи о пехоте — очень понравились. А вот фильм расстроил, и что это Пудовкин так привязался к этим углам и сводам, не использовав всех широких возможностей кино? Жаров великолепен. Скажи от меня спасибо, если увидишь. Крючков [15] здесь мне очень нравится, думается, он настоящий Сафонов. Будь здоров [16].

6 августа 1943 года

(От матери)

(Из письма видно, что — когда приезжала в Москву, мать читала у меня дома мои военные дневники.)

Ты должен быть уже обратно к моменту получения этого письма, если все случилось сообразно наметкам. Если это так, то с радостным (успехи наши) возвращением. Может, это и лишнее, но хочется еще и еще говорить и писать тебе, какой отрадой после разлуки и удовлетворением была для меня наша с тобой встреча в жизни, и дополнительная, но, может, еще более значительная — в твоих записках. Так хотелось передать это ощущение папе, не знаю, удалось ли. По крайней мере старалась. По возвращении застала его сильно поправившимся без жены-кровопийцы.

19 августа 1943 года

Мои дорогие старики, вернулся с фронта жив, здоров и благополучен. Сейчас навалилось особенно большое количество работы: нужно отписаться за фронт, кончить роман и приступить к сценарию о Москве. Первые две работы нужно кончить в ближайшие дни (роман, разумеется, вчерне); буквально некогда дохнуть, даже еще не попал к Алешке. И поэтому подробное письмо писать сейчас вам не могу. Скажу только, что настроение хорошее, жизнь идет хорошо. Скоро привезут в Москву картину «Жди меня», скоро выйдет также спектакль, а пока в ближайшие дни буду трудиться как вол.

Если ты, отец, приедешь в Москву в середине сентября, то как раз попадешь на премьеру «Русских людей». В общем, пиши подробно, как у тебя утрясутся дела и, если ты решишь не переезжать, то, во всяком случае, приезжай недельки на две погостить у нас.

Крепко вас обоих обнимаю. Дней через пять, когда немного раскрепощусь, напишу вам подробное письмо о всех делах и о жизни.

Целую вас обоих, мои дорогие.

Ваш сын — Кирилл.

24 августа 1943 года

(От отца)

Телеграмму получил в самый день своего рождения. За поздравление и пожелания благодарю. Мне обещали прислать заместителя — одного подполковника, чтобы я мог ему передать дела и освободиться, но еще он не явился. Ведь теперь это самый трудный вопрос — найти подходящего человека. Просил хотя бы на две недели достать отпуск, чтобы приехать в Москву, но начальство пока и эту просьбу отклонило. Продолжаю подбирать заместителя. Думаю, что к концу сентября освобожусь от должности и смогу приехать в Москву. Что-то за последнее время в газете нет, Кирюша, твоих очерков, рассказов, которые мы с таким удовольствием читали, — а только один фотоснимок Халипа.

26 августа 1943 года

(От матери)

На днях, если успею, хочу послать имеющуюся у меня здесь часть архива. Мне так радостно на душе, что было свидание, что получена весточка, пусть короткая. С нетерпением буду ждать очерков — где же именно ты был? Как радуют наши успехи на фронте. Волнует судьба Орт. [17]

(Речь идет об Д. И. Ортенберге.)

31 августа 1943 года

Дорогой отец!

Мать меня посвятила во все подробности молотовского житья-бытья, и мне кажется, что ежели ты действительно не хочешь быть больше в Молотове, ежели тебе пребывание там стало в тягость, да к тому же и с работой нет особых перспектив, то, раз тебе этого хочется, надо переезжать в Москву. Сообщи мне телеграфом, когда ты в состоянии покончить все дела и выехать сюда. Если тот пропуск, который я тебе прислал, уже не действителен и его нельзя продлить, я тебе пришлю другой — постоянный или временный, это не существенно, потому что зависит только от того, что мне будет быстрее достать, ибо если ты решишься остаться в Москве, то я временный пропуск переделаю здесь на постоянный.

Тут возможны разные варианты работы, в частности, можно подумать и о нашей редакции, если тебе надоела педагогическая деятельность.

Женя мне тут много говорила о тебе и о том, как она хочет, чтобы ты жил в одном городе с Алешкой. Он тебя тоже вспоминает все время.

Не буду писать о квартирных и житейских делах, все это мы решим здесь на месте.

Словом, давай телеграмму, и я все устрою.

Что касается матери, то полагаю, что до зимы, до прояснения общей ситуации с военными действиями, тащиться ей из Молотова сюда не стоит, тем более что квартирная проблема будет решена не раньше поздней осени, а на Петровку в полном составе семейства, по-моему, вам не стоит возвращаться.

Вообще, я очень соскучился по тебе и хочу поскорее тебя увидеть. Все проблемы тут будут улажены на месте. Словом, быстрее мне телеграфируй, я тебе вышлю пропуск, и приезжай. Завтра я уезжаю на неделю на фронт, после этого, судя по всему, я месяц или полтора буду в Москве.

Крепко тебя целую.

Жму твою руку.

Твой сын Кирилл.

Сентябрь 1943 года

(Очевидно, письмо не датировано.)

(От отца)

Благодарю за письмо — очень приятное и обстоятельное. Только мое положение здесь окончательно выяснится — а это будет, вероятно, в конце сентября, тогда я тебе напишу свое решение. Я тоже очень соскучился и хочу видеть тебя и побеседовать. Мама так все подробно и хорошо рассказала о свидании, что мне еще больнее стало, что я не был с вами.

6 сентября 1943 года

(От матери)

Слушаем радостные вести о взятии Сталино нашими дорогими бойцами. Горячо поздравляем вас, мои дорогие. Кирюня, все ли еще ты в Москве, или на фронте? Беспокоимся, что нет твоих статей в «Красной звезде». Как Ортенберг?

13 сентября 1943 года

(От матери)

Дорогой мой, сегодня передали по радио о том, что 11-го удачно прошла премьера «Русских людей» в Московском Художественном театре, с Грибовым [18] и Еланской [19] в заглавных ролях.

15 сентября 1943 года

Дорогие мои старики.

Что-то от вас так долго ни слуху, ни духу, что я при всем своем обычном спокойствии начинаю и то тревожиться. Пишите уж, пожалуйста, не забывайте меня.

Во первых строках моего письма расскажу о своих делах. В черновом виде я закончил роман о Сталинграде, который получился ни больше, ни меньше как на 860 стр. на машинке. Сейчас привожу его в христианский вид. Кроме того, у меня уже затеяна и началась с Пудовкиным работа над картиной «Москва». Фильм «Жди меня» еще не привезли из Алма-Аты, но на днях ждем. Сдал в издательство две книжки: первая — военные стихи и вторая — 3-я книга очерков «От Черного до Баренцева моря». Обе моих премьеры прошли с большим успехом — «Жди меня» у Горчакова и «Русские люди» во МХАТе.

Вот, в общем, и все мои дела. Пишу сильно не выспавшись, так как встал по-обычному в восемь, а лег в шесть, ибо был у одного из исполнителей «Р. Л.» на Мхатовской вечеринке.

Дорогой отец, когда же наконец выяснится, когда, на постоянно или временно, ты приедешь. В конце концов, с пропуском все неважно, мне было бы желательно получить назад тот, который не использован, но и это не обязательно — я в любую минуту достану тебе пропуск, только телеграфируй, когда приедешь, чтобы я мог расположить свое время и не оказалось так, что я как раз уеду.

Мама милая, напиши мне подробно, как живешь и дышишь и что тебе хочется почитать. Сейчас у меня оказались некоторые возможности в этом отношении, и могу с оказией выслать разные интересующие тебя новинки.

Целую вас обоих, мои дорогие.

Жду ответа.

Ваш сын Кирилл.

29 сентября 1943 года

(От матери)

Вторично продежурила ночь в Литфонде, и напрасно, сказали — ты уехал. Это было сразу после того, как мне сказали о твоей телефонограмме, но сказали с опозданием на два дня. Читала «Единственного сына», хорошо, но безумно тяжело.

(В Литфонде мать дежурила у телефона. Я дал телефонограмму, что позвоню, но ей поздно сказали, я уже уехал на фронт.)

30 сентября 1943 года

(От матери)

Несмотря на все твое эфиопское свинство, с 19-го августа не имею обещанного второго обстоятельного письма, и вообще ни строчки в ответ на все свое — много и часто — писание, — дорогой и любимый! Пожалей же мамку. Ну зачем в бочку меда, которой было для меня пребывание в Москве у вас, вливать эти дегтярные ложки молчания в ответ на все мои запросы в письмах. Вчера была счастлива прочесть первую после отъезда из Москвы статью в «Красной звезде». Мне она понравилась правдивостью, которую чувствуешь, и тем, как в ней раскрыта психология.

5 октября 1943 года

(От матери)

Голубчик, ты предлагал насчет книг. Что это — прошло уже или нет? Прошу очень — «Хождение по мукам» отдельной книгой, новую вещь Зощенко, последнюю книгу стихов Пастернака, о которой я читала рецензии, но твою в «Огоньке», про которую говорят, что она лучшая и очень смелая, — все еще не добыла. Обещали завтра. Пристли «Затемнение» прочла — и вовсе не потряслась, но интересно было убедиться, что и в Англии сейчас не так-то легко.

7 октября 1943 года

(От отца)

Дорогой Кирилл, скажи, пожалуйста, читаешь ли ты мои письма к тебе, или у тебя нет времени, или нет памяти? Я писал, что меня из Института не отпускают, пока Комиссариат не пришлет заместителя. Я начальник военной кафедры, в Комиссариате до сих пор нет опытного и знающего дело на эту должность. В отпуск меня тоже не пускают, тем более что год начался, а у меня не хватает преподавателей. Если же найдется подходящий, то тогда меня отпустят. Кроме того, мама ждет обещанной тобою комнаты, чтобы не ехать на «Зойкину квартиру». Я бы, конечно, поехал и в нее.

Следующая причина, пугающая маму, холод и продовольственные трудности. Здесь-то я получаю карточку рабочую, второй категории, имею столовую карточку СПБ — обед, ужин без вырезки и сухой паек по должности научного сотрудника, — а в Москве, да еще когда уже начался учебный год, вряд ли получу кафедру — вот те причины, которые держат нас здесь.

Мама осталась без шубы, купить здесь негде, будет ходить в костюме, а на него одевать осеннее пальто. Боюсь, что простудится, здесь морозы крепкие, стоят долго — 40-45. Если есть в случайных магазинах — покупай и скорее высылай.

Если мне, так или иначе, удастся приехать в Москву, с удовольствием съезжу с тобой на фронт, буду очень благодарен.

Желаю тебе поменьше кутить и побольше высыпаться, а то от столь частых занятий ты, как мне сдается, очень переутомился [20].

11 октября 1943 года

(От матери)

Вчера прочли твой очерк, переданный по телеграфу с Гомельского направления. Почему-то я последние дни этого ждала. Голубчик мой, прости меня, если я в своем письме доставила тебе сколько-нибудь неприятных минут, но мне так хотелось передать тебе, такому мне близкому и дорогому, свое настроение. Невероятно интересует узнать, хотя бы ориентировочно, о фильме, над которым работаешь. Очень беспокоюсь, что жена Григория Михайловича, которая поехала в Москву, в Москве тебя не застала. Помоги ей еще раз, очень-очень прошу тебя.

12 октября 1943 года

Дорогие мои старики, получил от вас, во-первых, открытки, а во-вторых, известие, что ты, отец, не можешь приехать. Это меня очень огорчает, но я думаю, что все-таки ты сумеешь выцарапать хотя бы несколько дней и приехать, тем более что все это сейчас можно точно рассчитать и поезда ходят более или менее по расписанию.

Мама милая, к сожалению, я не могу послать с Варварой Григорьевной то, о чем ты просишь, пришлю со следующей оказией.

Что до меня и моих дел, то сейчас у меня самая большая гонка. Меня отрывали от работы и над романом, и над сценарием «Москва», и сейчас приходится все это наверстывать.

Был недавно в поездке по Белоруссии и Украине — примерно в том районе, который сейчас всех больше всего интересует. Но очерков в «Кр. звезде» моих не ждите: так уже получилось.

Недавно получил письмо от Ортенберга: он жив, здоров и пишет, что с увлечением работает.

Понемногу все возвращаются в Москву. Приехал тут Яша Кейхауз, но я его еще не видел.

Рабочий день у меня тянется с раннего утра и до поздней ночи, но думаю, что числу к 23-му немножко полегчает; сдам черновой вариант сценария и в предварительном виде, на прочтение, роман, который сейчас заканчиваю правкой. Впрочем, еще немало дел останется впереди.

Картину «Жди меня» наконец привезли. Она получилась хорошо. Валя — мне трудно судить, но, по общему мнению, в ней сыграла хорошо, особенно в конце.

Все, что ты просила сделать для Варвары Григорьевны, я готов был сделать, но я так и не понял: то ли она боялась меня беспокоить просьбами, то ли это было не нужно, словом, когда я предложил ей сделать все, что в моих возможностях (хотя в этом вопросе, по правде сказать, они не очень большие), она сказала, что, в сущности, ей пока ничего не нужно. Этим дело и ограничилось.

Ну, я жив, здоров, но устал больше, чем когда-либо, и засыпаю, как только касаюсь головой подушки. К сожалению, спать приходится мало.

Остальное все в порядке. Картина, очевидно, выйдет на экран к ноябрьским торжествам.

Крепко целую вас, милые мои старики, и сажусь дальше за свою утреннюю лямку. Пишите мне и постарайтесь так коллективно устроить, чтобы ты, отец, тоже смог меня повидать, потому что мне в ближайшие месяцы не выбраться никакими силами и средствами.

Еще раз вас обоих целую.

Ваш сын Кирилл.

Осень 1943 года

(Письмо матери, очевидно, написанное осенью)

Какая же ты свинуха, между нами говоря. Была я в Москве, был у меня там сын, а сейчас — как ножом отрезало. Я и не прошу бумажных длинных излияний, они мне не нужны, мне только хочется несколько строк — как самочувствие, какая новая работа, начал ли пьесу, о которой шла тогда речь в ЦК комсомола? Как с театром? Где и как был на фронте — потому что в «Красной Звезде» так, словно тебя и в природе не существует. Как складываются отношения с новым редактором, и что с Ортенбергом? Видишь, два-три слова в ответ на готовый вопросник [21].

(Приписка отца)

Дорогой Кирилл, сегодня получил твое письмо. Мать посылает меня снова узнавать о продлении срока пропуска в другое место. Делать нечего, еще схожу и по этому адресу. Напишу или телеграфирую ответ. Очень хочется повидать вас обоих и Алешку. Желаю много, много радости и счастья, только прошу поменьше пить, а то мне мало останется, а я за последнее время пристрастился.

(Насчет «пристрастился», конечно, шутка, просто отец деликатно напоминал, что мне бы получше меньше пить. Видимо, мать ему пожаловалась на меня в этом смысле, хотя норму я никогда чрезмерно не преступал.)

10 ноября 1943 года

Дорогой отец.

Был на фронте и, вернувшись, получил ваши письма. Сразу не мог ответить, потому что на меня навалилось невозможное количество дел и приходилось буквально не спать по ночам.

Я никак не могу совместить твое письмо с тем, что мне рассказывала на днях тетка, и не могу понять: есть у тебя возможность приехать или нет. Напиши мне об этом подробно, потому что от этого зависит целый ряд обстоятельств. В частности, если ты приедешь на зиму, значит, независимо от будущих, более, может быть, светлых возможностей, мне нужно отремонтировать к вашему приезду вашу комнату, поставить печку, завезти дрова и т. д., чтобы ты приехал в этом отношении на готовое. Если нет возможности приехать вообще, то выясни хотя бы возможность приезда на короткое время, чтобы повидаться. Ведь все-таки война остается войной, и особенно откладывать свидание в этих условиях не стоит.

Я жив, не очень здоров. Кончаю на этих днях роман, который, по-моему, окажется самым серьезный делом из всех, которые я делал до сих пор.

Вот, в сущности, все о себе. Если к этому прибавить, что моя личная жизнь течет в общем хорошо и спокойно, то это будет, пожалуй, вообще все.

В отношении матери и того, чтобы сообразить что-нибудь, в чем ей ходить зиму, я принимаю меры, но учти ту простую вещь, что в Москве это так же сложно, как в Молотове. Проще всего, конечно, если у вас есть какая-нибудь возможность, достать на месте, то я бы выслал денег. Но, может быть, лучше подождать и найти что-нибудь здесь, что я и делаю.

Крепко тебя обнимаю. Буду очень рад тебя видеть, и чем скорее, тем лучше.

Твой сын Кирилл.

(Без даты, очевидно — октябрь-ноябрь 1943 года)

Милая мама,

получил твое письмо и твою открытку вместе, и очень хорошо, что вышло именно так. Относительно существенных обстоятельств наших с тобой отношений я напишу в конце письма. А в начале, как обычно, хочу доложить о своих делах.

Через три-четыре дня кончаю роман. С ним оказалось гораздо больше возни, чем предполагал. Как будто получается, в общем, неплохо, хотя и неровно: первые две части никак не удается подтянуть к последним двум. Видимо, тут сказалось то, что я в процессе самого писания учился писать и к концу научился лучше, чем умел вначале. Думаю, что недели через две с какой-нибудь оказией смогу послать тебе роман, в нем 600 страниц, и одна перепечатка его (а нужно перепечатать его несколько раз) занимает неделю.

Кончил на днях сценарий «Москва», вместе с Пудовкиным. Получилось любопытно и необычно. Может быть, в связи с этим он пока что отвергнут Комитетом кинематографии. Не знаю, как решат этот вопрос выше. При всех обстоятельствах, как бы это ни было грустно, я все-таки не буду огорчен тем фактом, что работал над этим сценарием: работа была интересна сама по себе и полезна в том смысле, что я работал именно с Пудовкиным, с точки зрения профессиональной.

Картина «Жди меня» была хорошо принята на всех просмотрах и, очевидно, в ближайшие дни выйдет на экран. Думаю, она будет иметь большой успех у зрителя.

По роману буду, очевидно, со Столпером писать сценарий о Сталинграде, и не исключена возможность, что попробую себя в новом деле и буду ставить вместе с ним. Впрочем, все это решится через месяц-полтора.

Стихов в последнее время не писал. В производстве находятся две книги — первая — книга очерков, вторая — стихи о войне, обе довольно толстые.

Роман, очевидно, буду печатать в «Знамени», в издательстве «Советский писатель» и, может быть, отрывками, в «Красной звезде» (с этим вопрос еще не решен).

Почти все мои друзья находятся сейчас в Москве. На днях приезжает находящийся на фронте Долматовский. Собираемся мало; так много работы, что я почти никого не вижу, если не считать деловых свиданий.

Вот как будто и все текущие дела. Целую тебя, твой сын Кирилл.

Хочу приписать несколько строк по поводу твоего письма. Оно меня огорчило своими и справедливыми, и несправедливыми упреками. Зачем они?

Как я тебе и сказал — у вас будет хорошая комната, но, к сожалению, — это придется делать лишь по вашем приезде — при помощи самоуплотнения, — я подбираю пока возможные объекты.

Вообще же лучшее жизненное правило — доверять близким людям и толковать их поступки, когда они неясны, не в худшую, а в лучшую сторону,

А главное, мамочка милая, не нервничай, не огорчайся моими молчаниями, помни, что мы с тобой самые старые друзья.

Крепко тебя целую и обнимаю.

Кирилл.

28 октября 1943 года

(От матери)

Когда я узнала от Варвары Григорьевны, как ты занят и, главное, как безумно утомлен, я очень каялась, что послала тебе то декларативное письмо. Твое письмо было мне очень отрадно, потому что в нем я многое узнала о тебе и о том, что меня интересует. Спасибо. И все же я думаю, что я правильно сделала, высказав тебе все, что было на душе, но нехорошо, что это вышло в трудный для тебя момент. Читала твой очерк «На реке Сож» и восхищалась предельной лаконичностью языка, и вместе с тем — простотой и ясностью изложения. С нетерпением жду появления на экране «Жди меня». Очевидно, нельзя об этом писать, но как интересно знать о твоей поездке на Украину. Очень рада за Ортенберга. Мама.

14 ноября 1943 года

Милая мама!

Получил твое письмо через Лилю и еще не получил через Влад. Павл.

Когда получу, напишу тебе подробно. Скажу лишь, что вчера кончил и сдал роман — наконец! В нем 567 стр.

Устал, как три собаки. Ты пишешь о шубе, я, как только получу то письмо, в котором, очевидно, все описано подробно, в тот же день переведу деньги. Ну, это все проза жизни. А главное, что роман все же кончен. Ну, крепко целую вас с отцом. Дней через семь пошлю тебе экземпляр.

Обнимаю тебя, моя дорогая, твой Кирилл.

Жди следующего письма.

23 ноября 1943 года

(От отца)

Дорогой Кирилл, поздравляю тебя с днем рождения. Пьем твое здоровье. Теперь ведь тебе стукнуло уже 28 лет. Годки солидные, а пишешь — здоровье не совсем важное. Пора остепениться и в отношении прекрасного пола, и в отношении напитков. Даже с отличным здоровьем и при ничегонеделании оно недолго продержится, если так гулять, что гости расходятся в 12 часов дня. Ну, да ведь это — пришлось к слову, я знаю, что опыт других — молодежь в большинстве не учит, а ведь мы, старики, любим поучить, особенно заядлые педагоги, к числу которых я принадлежу.

Теперь перехожу к делу. Я ясно тебе писал — мечтаю скорее вернуться домой. Заместителя до сих пор нет. Просил отпуск — не дают, запрещены во время занятий. Добиваюсь теперь командировки, если Нарком разрешит — ведь только он может дать согласие, приеду в декабре или в январе. Если в Москве получу кафедру, останусь там, а мама до тепла поживет здесь, в мае вернется, так решили. Если нет кафедры — вернусь сюда и летом, когда год закончится учебный — вернемся домой. Вот как решено.

Благодарю, но не беспокойся о ремонте и о дровяной печке в нашей комнате, я сам кое-что сделаю, если останусь на Петровке, да и так несколько месяцев проживу. У меня так много друзей, которые приютят меня, если на Петровке в эти дни больших морозов будет холодно. А что тебе рассказывала Варя? — Не знаю. Сегодня читал статью о кинофильме «Жди меня» Сокольского. Ждем с нетерпением эту картину. Хочется твой новый роман «Сталинград» почитать, ведь это для тебя первая проба.

Почему ни словом не обмолвился об Алешке? Мне ведь это очень интересно.

Что же про себя сказать? Работаю с удовольствием, дела много, по живости своего характера летаю по Институту целый день, как самолет. Чувствую себя хорошо, вчера даже сам проводил в поле тактические занятия, взвод в обороне, и чувствую, что провел хорошо. Возвращаюсь в семь часов домой, пью чай, ложусь и читаю, отдыхаю. В 12 ложусь спать, встаю в восемь-девять, а в десять прихожу в Институт — так день за днем и катится времечко. Мама часто по вечерам работает у Вильвелевича, все никак не могут закончить работу по его диссертации. Она нервничает, скучает, тоскует по своему единственному сыну, по его ласке, любви — и тому подобному. Изредка бываем в театре или в кино и у Микеладзе, который заведует кафедрой в нашем Институте.

Пиши, когда ты будешь в Москве в декабре — в январе, чтобы мне, если дадут командировку, приехать в то же время, а не разъехаться.

Кирилл, приготовил тебе подарок — хорошие рукавицы, теплые, при случае пришлю. А. И.

26 ноября 1943 года

Дорогие мои старики.

Ближайшие десять дней меня не будет в Москве, и спешу вам написать несколько строк.

Роман я, уже на этот раз окончательно, кончил. В последние дни была страшная горячка — сдавал первую половину его в набор. Будет печататься он в «Знамени», выходить отдельной книжкой и, возможно, отрывками печататься в «Красной звезде».

За эти десять дней мне предстоит сделать сценарий, по мотивам романа. Ставить будет Столпер. Сейчас я вместе с ним уезжаю под Москву, чтобы можно было в такой короткий срок сделать эту большую работу без нашего общего врага — телефона.

Не знаю, идет ли у вас уже картина «Жди меня». Здесь она прошла хорошо, не сходила с экрана 22 дня, и по Москве на ней было 1.800 тыс. чел.

Я устал, и в московских условиях едва ли написал бы сейчас сценарий сразу после романа, но думаю, что на свежем воздухе, при отсутствии сутолоки, мне это удастся в короткий срок, вызванный разными производственными соображениями и, кроме того, тем, что в первой декаде декабря мне нужно будет лететь на юг, на фронт, на довольно длительное время (в пределах месяца).

Валя послала вам письмо отдельно и передает привет. Все живы-здоровы. Вчера заходила Лиля, она, бедняга, воспрянула духом.

Лидия Александровна ласково сживает меня со свету, воображая, что я царь и бог и все могу сделать для Нины. Я делаю все, что можно, но это очень мало.

(Речь шла о возвращении ее дочери из ссылки в Москву, что в конце концов удалось сделать.)

Алешка здоров. Я устроил его в хороший детский сад Наркомата обороны.

Ну, вот, кажется, и все основное. Об остальном постараюсь написать вам после возвращения в Москву. Напишите же мне наконец толком, какие есть возможности и шансы для приезда отца в Москву, на время или вообще, этой зимой. С этим связан ряд проблем, в частности, квартирная. Я полагаю, что если кого-нибудь уговорить самоуплотниться (а уговорить, я думаю, можно будет), то этой зимой можно будет достать хорошую комнату. Но для всего этого, конечно, необходимо присутствие хотя бы одного из вас. В общем, напишите мне, как вы думаете реально с возвращением в Москву, когда, и что, и кто.

С неделю назад телеграфом перевел деньги на шубу. Хотел бы кое-что сейчас послать, но, когда была оказия, у меня ничего не было, а сейчас не подвертывается случай. Попробую после возвращения в Москву.

Крепко вас обоих обнимаю и целую.

Ваш сын Кирилл.

2 января 1944 года

Мамочка родная!

Пишу эту приписку к отцовскому письму. Завтра — большое письмо отдельно.

Очень все жалели, что были эти дни без тебя, и о тебе вспоминали. Провели новый год хорошо и тихо — дай Бог, чтобы так же прошел весь год. 31-го сдал сценарий о Сталинграде. Твой Кирилл.

5 января 1944 года

(От матери)

Под Новый год был один профессор. Знает наизусть твои вещи, цитирует их. Хочет непременно когда-нибудь тебя повидать, чтобы кое о чем расспросить. Я не ожидала такого резонанса в научной среде, такого восторженного отношения. Он говорил, что ты ворохнул в душах такое, на что смотрели полузакрытыми глазами, привычным взглядом, не отдавая себе отчета в том, насколько это серьезно. А вот ты заставил всмотреться в себя и все переоценить. Не помню, писала ли я тебе мнение одной ленинградской чтицы, которая говорит, что недовольство пьесой и сценарием «Жди меня» по сравнению со стихами подтверждает то, что стихи уже вошли в классику. Стихи каждый принимает и понимает, как хочет, а иллюстрации в виде пьес и картин — не удовлетворяют.

9 января 1944 года

Милая мама!

Твое письмо получил, телеграмму тоже, просьбу исполнил. Все у нас тут хорошо, только отец совсем спился — пьет только водку и до поздней ночи ежедневно.

Вожусь все еще над романом, вот уж поистине конца ему нет. Крепко тебя целую и нежно обнимаю, моя родная, твой Кирилл.

П. С. Наше семейное горе с отцом, я думаю, все-таки поправимо, с завтрашнего дня перевожу его на безалкогольные напитки, как то: молоко, коньяк и т. п.

(Все это, разумеется, только шутка.)

16 января 1944 года

Дорогая мама, посылаю тебе с оказией роман (не окончательный вариант), финансы и винца. Сценариев сейчас, к сожалению, ни московского, ни сталинградского послать тебе не могу — оба еще в работе. Сейчас идет самая горячка: сдаю частями в набор роман. Он уже печатается. Думаю, что выйдет он в трех номерах в «Знамени» и первая треть выйдет еще до конца этого месяца.

Послезавтра обсуждение нашего со Столпером сталинградского сценария, а вечером я буду на десятилетии Литературного института.

Будущие мои дела сложатся, очевидно, так. После того как я развяжусь с романом, т. е. в начале февраля, должно быть, поеду на фронт на месяц или что-нибудь в этом роде, а вернувшись, буду писать пьесу.

В общем, все идет хорошо: все живы, здоровы, жизнь протекает нормально. Несколько раз за это время пили за твое здоровье, так что прошу ответить тем же.

Сегодня и завтра у меня безумная горячка, так что не сердись за короткое письмо. Кончу дела, напишу поподробнее. Буду сейчас, вместе с отцом, заниматься подысканием вам хорошей комнаты. Пора, в конце концов, выехать из этой «Зойкиной квартиры» [22]. Надеюсь, что весной мы наконец здесь будет все вместе.

Крепко целую тебя, моя родная. Старайся не скучать. Мы все тебя любим, помним о тебе и сделаем все, чтобы после твоего приезда в Москву жизнь сложилась прочно и хорошо. Крепко тебя целую, моя родная. Твой Кирилл.

6 февраля 1944 года

(От матери)

Если открытка поспеет, горячо целую тебя и желаю счастливого пути и скорого возвращения домой. Жду подробного письма, но буду благодарна за маленькую приписку в папином письме. Ему, видимо, очень хорошо было у вас и тепло. Напиши, как его находишь? Что он говорил обо мне? Он часто пишет, и я ему за это очень благодарна. Дорогой мой, я невероятно хочу на два-три дня попасть в Москву, вас всех повидать. Голубчик, нельзя ли устроить, чтоб меня прихватили на самолет, подумай. Или ты залети ко мне по дороге на фронт, или на обратном пути. Спасибо за теплые, заботливые строки [23].

(Матери казалось, что это проще, чем было на самом деле, — залететь к ней в Молотов по дороге с фронта в Москву или устроить ее прилет в Москву на 2 — 3 дня. Было это на самом деле очень сложно.)

23 февраля 1944 года

Мамочка милая! Я был у врачей — мне предписали санаторий, но пока уехать не могу. Роман сдал во все места и инстанции. Сейчас занимаюсь приведением в порядок разных дел, а писать пока больше ничего не пишу, и в ближайшем будущем и не собираюсь.

В остальном жизнь идет нормально и даже хорошо.

Вот отец уже убегает, спешу с ним отправить хоть эту записку.

Крепко тебя целую, моя родная.

Твой Кирилл.

22 марта 1944 года

(От матери)

С приездом, дорогой мой. Только сегодня, благодаря непозволительной папиной проволочке, получила твое письмо от 5 марта. Как хорошо, что книга военных стихов начинается с «Генерала» [24]. Недаром вообще портрет его нашел себе пристанище в кабинете, откуда даже меня с отведенного мне сначала места изгнали. Я помню отзыв трех, кажется, маститых писателей об этом стихотворении, по-моему, я его сберегла. А помнишь, ты первоначально заставил его варить в походном котелке картошку? А я отговорила. Как давно это было, кажется, — а ведь меньше десяти лет.

Очевидно, весна 1944 года

(От матери)

Дорогой мой, вчера читала в «Литгазете» от 12 отзыв Николая Тихонова [25] о твоей работе и творчестве и была за тебя глубоко удовлетворена. От всего сердца поздравляю тебя, испытываю за тебя радость и гордость. Считаю, что ты на фронте. Отец писал, что это предполагалось, да и ты сам писал об этом, и на совещании советских писателей твоего имени среди выступавших я не видела [26].

Март 1944 года

(От матери)

Роман все еще перечитываю. Много писала тебе о нем, но, кажется, не писала о том, как прекрасно место, где Сабуров отвечает на письма мертвым. Я вспомнила госпиталь в Белостоке в ту войну и комиссара, который просил меня помочь ему помягче ответить в аналогичном случае. Родной, сколько во мне воспоминаний, связанных с тобой, и как они с годами не теряют ни свою остроту, ни свежесть. А вот о девушке я буду немного думать, а потом тебе писать. Мне думается, от тебя ждут другого, нового, более сложного, интересного и богатого по содержанию духовного облика.

Конец апреля 1944 года

Дорогая мамочка.

Приехал с фронта. Поездка была очень интересная, особенно путешествие в самый Тарнополь. Впрочем, ты, наверное, уже об этом читала. Румыния тоже была интересна, хотя с военной точки зрения, когда я там был, особенных событий не происходило, но новые места и быт чужой страны всегда любопытны.

Приехав, я сразу залез в работу. Пришлось много писать для «Красной звезды» и для Америки, а кроме того, я затеял сейчас новую пьесу, главным содержанием которой будут нынешние события, наступление, по уши в эту пьесу залез и сижу. А между тем дела еще не закончены и приближается время отъезда на фронт. Достал машину-вездеход и прямо из Москвы поеду на ней.

К сожалению, не вышли еще две книги, которые я должен на днях получить, — это стихи «Война» и 3-й том записок «От Черного до Баренцева моря». Если будет какая-нибудь оказия (а они выйдут уже контрольным экземпляром в ближайшие дни), я все-таки надеюсь тебе их послать.

Ну, вот как будто и все дела.

Крепко тебя целую, моя родная. Надеюсь, что поправка твоя идет хорошо, а пойдет еще лучше, и что к моему возвращению с фронта (а оно будет не позднее конца июня) ты уже будешь в Москве [27].

Целую твою руку.

Твой сын Кирилл.

1 мая 1944 года

(Мать — отцу из Молотова)

В «Литгазете» от 22-го апреля читала разбор Перцовым [28] 12-й книги «Октября» и, в частности, рассказа Кирилла «Пехотинец». Если добудешь в редакции или киоске — пришли. Жду и другие, обещанные, новые, Кириллом, книги. Читала в «Красной звезде» очерк где-то 16-го — 24-го, кажется, «Тарнополь», и «Перед атакой». Второй интереснее. Что касается первого, то мне говорили, что по радио в очерк был включен эпизод беседы с ранеными немецкими офицерами в подвале, очень характерный. В газете этого не встретила. Читала в десятой книге «Нового мира» рассказ Катаева [29] «Жена», очень хороший. Сценарий об Иоанне Грозном — Эйзенштейна просто потрясающий, тебя он может утомить формой изложения. И пьесу тоже — «Глубокая разведка» [30], интересно. Читал ли? В 10-м, 11-м есть разбор творчества Жени Долматовского, того же автора, что разбирал Кирилла. Есть одни очень хорошие стихи Жени «Отпуск».

12 мая 1944 года

(Мать — отцу из Молотова)

В твоих словах о молчании Кирилла с 1-го по 5-е мне чувствуется оттенок грусти. Голубчик мой, если б ты знал, как меня пугает в этом отношении мое возвращение. Я сердцем, какой-то внутренней интуицией предвижу для себя много больного и тяжелого в отношениях с ним. Пойми меня хорошенько, здесь я просто лишена возможности свидания с ним, а в Москве могут и обязательно будут повторяться ситуации, аналогичные с той, о которой ты упоминаешь в открытке. Ты не был отцом, и то тебе больно, а каково матери, когда свое родное делается чужим и далеким.

Посмотрим, что будет дальше. Вообще не лежит у меня сердце, да и только. И будет мне хронически тяжело, что нет мне радости, нет для меня тепла в том окружении, которое сейчас у Кирилла. Это как незаживающая рана, как непрестанно ноющий зуб, о котором я здесь еще могу порой забывать, а там ежечасно все их будет бередить…

На днях не могла долго заснуть после взятия Севастополя, все представляла себе тебя, как слушаешь и радуешься.

7 июня 1944 года

Дорогая мамочка.

Позавчера прилетел из Румынии, куда летал в командировку на непродолжительное время. Поездка была довольно интересная, был у кавалеристов, да и сама по себе, — хотя уже во второй раз, но посмотреть чужую страну любопытно.

Сейчас ни своих ближайших, ни дальнейших планов абсолютно не представляю. Вчерашнее радостное событие с открытием второго фронта заставляет только ждать возможностей самых разнообразных командировок. Впрочем, почему-то мне кажется, что лично у меня особенно дальних командировок в ближайшее время не будет. Словом, время покажет.

Каковы мои литературные дела? Ну, во-первых, роман мой «Дни и ночи» наконец полностью вышел из печати во всех трех номерах журнала «Знамя». Отдельной книгой он еще только печатается и выйдет не раньше, чем через два-три месяца.

Сейчас сдаю в издательство книгу избранных стихов за 8 лет работы. Пользуюсь случаем послать тебе последнюю мою вышедшую книжку, 3-й том «От Черного до Баренцова моря». Большинство в нем ты читала, но кое-что, пожалуй, нет.

Готовлю сейчас для печати выборки из своих военных дневников (это примерно двести страниц на машинке), и если не будет никаких препятствий, то будет печататься в 7 — 8 номерах «Знамени» с продолжением. Беру я туда следующие куски: поездка в Могилев в июле 1941 года, поездка в Одессу, плаванье на подводной лодке, путешествие на Рыбачий полуостров, московское наступление зимы 1941 года и поездку в Феодосию. Это пока, а дальше будет видно. Дневники, к сожалению, не хватает времени продолжить в том темпе, в каком я их писал раньше, но все же кое-что написал, и они сдвинулись с места, и дошли примерно до весны 1942 года.

Очерки мои в «Красной звезде» ты, наверное, читала — их довольно много, плюс к ним еще те очерки, которые я за последнее время послал в Америку.

Сейчас после поездки предстоит отписываться. Придется написать еще, по меньшей мере, два очерка, чего мне, по правде сказать, не очень хочется, ибо смотреть и наблюдать я не устал, а писать устал, да и порядком надоело, если говорить именно о газетном, очерковом жанре).

Я уже тебе писал, что принялся за пьесу о наступлении. Пока что воз и ныне там. Дело ограничилось составлением довольно распространенных заметок, но стройного плана и сюжета пьесы я еще не выбрал (хотя все люди уже намечены). Без плана приступать к писанию нельзя, а он в голову все — ни тпру, ни ну — не приходит.

Присовокупляю в посылке к отцовским дарам несколько килограмм фасоли. Сообщаю рецепт, как готовить ее по-грузински: отваривай ее не в разварную, добавь много перцу, немного мелко крошеного чесноку, мелко резаного луку, постного масла и, главное, уксусу. Получится прелестное блюдо, которое, согласно поклепам врачей, тебе якобы нельзя есть, но на самом деле ты их не слушай, а ешь.

Настроение у меня паршивое, в связи с тем, что ничего пока не выходит с пьесой, отчасти из-за мелких осаждающих меня не литературных и литературных дел, отчасти просто не выходит — то ли устал, то ли не напал еще на жилу. Однако, как я тебе уже говорил, хотя план на будущее не известен, но все-таки, если даже не совпадет день твоего приезда и моего пребывания в Москве, то в ближайшее время мы все же увидимся.

Все мы тебя очень ждем. Надеемся тебя увидеть так, как ты пишешь, в первых числах июля.

Скорей поправляйся, моя родная.

Крепко тебя обнимаю и целую.

Твой сын Кирилл [31].

8 июня 1944 года

(Мать отцу из Молотова)

Сашок, прежде всего, поздравляю тебя с открытием второго фронта. Представляю себе, какие у вас в Москве торжества и бесконечные разговоры. К сожалению, радио у меня всю последнюю неделю почти не работает, я вынуждена влезать в самый репродуктор, чтобы что-нибудь услышать. Теперь понятен и выезд Кирилла на фронт. Воображаю, сколько он увидит интересного. Теперь с утра уже опять лихорадочно ждешь известий с фронта [32].

Очевидно, июнь 1944 года

Дорогая мамочка!

Получил твою телеграмму накануне отъезда на фронт. Очень огорчен случившейся с тобой бедой.

(Мать сломала руку.)

Но надеюсь, что это обойдется и все будет хорошо. Завтра тебе уже без меня переведут телеграфом 3 тысячи рублей, чтобы ты могла нанять человека, который бы тебе помогал, — вообще, чтобы было все нормально.

Хотели послать к тебе тетю Варю, но она сама больна и не может. Отец на этих днях будет организовывать тебе пропуск, и, думаю, в ближайшее время это сделаем — я это обеспечу.

Все мои литературные дела благополучно закончены. Роман сдан в печать отдельной книгой. Вышли книги стихов и прозы в «Сов. писателе» — надеюсь, ты их скоро увидишь, так же как некоторые английские и американские издания, которые мне на днях прислали. Они очень приятно оформлены, тебе будет интересно на них посмотреть.

Еду с хорошим настроением и с большими планами, ибо сейчас есть что посмотреть и все предстоящее очень интересно. Когда вернусь, думаю, пробуду месяц или полтора в Москве, с тем чтобы отписаться и взяться за новую пьесу о наступлении.

Папа мне показывал твое письмо к нему, где ты подробно пишешь о своем впечатлении от романа. Во многом с тобой я там не согласен. В частности, считаю, что все, что я написал в романе о Васильеве, сугубо неинтересно, и выкидываю его из романа при отдельном издании. Конюков, по-моему, тоже неинтересный образ. Что же до Ани, то она как раз, по-моему, получилась. А женщин, изобилующих гражданскими чувствами, описывать, видимо, не мое призвание — что-то меня больше тянет на писание простых, немудрящих женщин и девиц. А вообще, в целом говоря, конечно, это все-таки первая моя попытка писать что-то более или менее серьезное в прозе, и несомненно она изобилует такими погрешностями, о которых я сейчас даже и представления не имею, и разберусь в них в будущем, когда я хоть сколько-нибудь начну понимать, что в этом романе хорошо и что плохо.

Ну, вот, в сущности, и все о моих делах. Желаю тебе скорейшей поправки. Надеюсь, что все будет хорошо и что к тому времени, когда я вернусь в Москву, ты будешь уже здесь. Что же касается до возвращения на Петровку (о чем я случайно прочел в письме к отцу — там же, где я читал о романе), то советую тебе не нервничать и не считать это дикой берлогой, в которой нельзя прожить один-полтора месяца. Нужно приехать, взяться толком за поиски, я помогу и обеспечу, и все будет в порядке. Ты не волнуйся, не расстраивайся и не изображай все в более черном свете, чем это есть на самом деле.

Еще раз желаю тебе всего самого хорошего и, главное, здоровья.

Крепко тебя целую. Кирилл.

3 июля 1944 года

(От матери)

Дорогие мои Сашулек и Кирилл, очень огорчилась сегодня, что намеченный на завтра отъезд сорвался и приходится отложить на 6-е. Пароход выходит в 9 утра. Вещи зашиты. Приходил монтер снять счетчик. Только что сообщили мне сверху радостное известие о взятии Минска. Поздравляю вас обоих, мои родные.

Читала, Кирюня, твой очерк «Вторая полоса».

12 ноября 1944 года

(Записка, посланная моим родителям Елизаветой Евгеньевной Каменской, племянницей отца, из Киева)

Дорогие мои, пишу сидя в самолете, который через несколько минут улетает, несет нашего дорогого гостя в Москву. Мы с Мусенькой просто обалдели от счастья, когда увидели Кирюшу. Увы, ненадолго только он заехал, но погода чудная, и нет надежды, что застрянет. У нас все хорошо. Кирилл читал новые стихи. Ворвался в нашу постаревшую пасмурную жизнь. Вы, конечно, станете меня ругать за неразборчивый почерк, но я так взволнована, с приключением добрались до аэродрома, хорошо, что не опоздали. Впервые сижу внутри самолета. С каким бы удовольствием и я бы полетела в Москву повидаться со всеми Вами, моими дорогими.

(Насколько помню, это было во время возвращения с фронта из Югославии, по дороге самолет сел на ночевку в Киеве, а когда я утром улетал дальше, то на несколько минут усадил провожавшую меня Е. Е. Каменскую в самолет [33].)

19 декабря 1944 года

(Из неотправленного мне письма матери, вернувшейся уже к этому времени в Москву)

Так вот, мой друг, как ни горько, а должна сказать тебе, что то же ощущение боли и неловкости за тебя, какое я испытываю по отношению к твоей личной жизни, я пережила и на твоем вечере и долго спустя, и очень, очень остро. Все мои смутные ощущения, неясные опасения, предчувствия как-то разом подытожили, и многое я поняла, и в этот вечер, и в ближайшие после него часы и дни. Во-первых, не старайся сразу принимать в штыки то, что я вижу и понимаю очень ясно; и, во-вторых, не пытайся применять к сказанному твое обычное примитивное объяснение «ревность». Нет, милый, здесь большая любовь к тебе и огромное желание видеть тебя возможно лучше и чище во всех областях твоей жизни. Как я понимаю, К. Симонов сделал огромное важное дело, разбудив в молодежи большие требования к любви, заговорив о ней во весь голос, что не полагалось в обычных канонизированных формах литературы и поэзии, где герои любили и строили жизнь по определенному, казалось, твердо заведенному порядку. Симонов нарушил этот порядок, он показал такие внутренние богатства души, такие переходы и взлеты чувств, такое море возможностей, что дух захватывало. Молодежь поняла и почувствовала, что любить — это вовсе не так просто и легко, как казалось, что можно и должно стремиться, добиваться, становиться лучше, что есть ради чего. Это одна сторона — положительная. Затем молодежь сделала, не могла не сделать этого вывода, что Симонов, предъявляя к любви огромные требования, в своем чувстве несчастлив. Первое время это служило к украшению, он хочет такого ответного чувства, предъявляет такие требования, что его трудно удовлетворить. Потом появился портрет женщины, которую он любит, он рос, постепенно составляясь из штрихов, рассеянных по стихам, приобретали плоть и кровь и те черты, которые от него отталкивали и объясняли читателям, почему же Симонов несчастлив. И вот читатели, вернее, читательницы, их, видимо, большинство, стали все больше и больше не любить женщину, которая делала их требовательного поэта несчастным, а он все дальше и дальше рассказывал о своем чувстве, делаясь все более откровенным, вынося на их суд то, самое интимное, что обычно люди сохраняют для себя самого и для той, которую любят, и тут началось то, что породило эту нездоровую атмосферу среди молодежи в ее отношении к тебе. Героиня отталкивала своим портретом, а их Симонов не оставлял ее. И вот во всей своей силе и наготе встал вопрос: что же его держит? И тут услужливо побежали на помощь интимные подробности стихов, пришло разбуженное нездоровое, неудовлетворенное любопытство — и в зал пришла не мыслящая, в своем большинстве, не оценивающая, заставляющая поэта расти аудитория, а та толпа, которая не постеснялась вставать, напирать друг на друга, толкаться, чтобы видеть ту женщину, которую — одни осуждают, другие — завидуют, женщину, которую ты все равно что раздеваешь перед всеми. Не думаю, чтоб ей это могло быть приятно, и не понимаю, как ты не учел этих возможностей. Мне было исключительно неприятно за нее и очень нехорошо за тебя. — Вот К. Симонов, которому действительно есть чем гордиться, вклад которого за войну огромен и заслуживает всякого уважения и высокой оценки, в своем первом за время войны выступлении в Колонном зале перед широкой аудиторией, все свои достижения сводит к одной лирике, а в лирике — к своим отношениям все с одним и тем же человеком. Насколько богаче был твой вечер в Доме Учителя, когда ты по этапам раскрывал свое творчество, свой внутренний рост. А где здесь были люди, которые хотели этого роста в дальнейшем, которые интересовались твоими планами, наметками? Нет, они не спрашивали тебя ни о чем, они только писали записки, и ты этот раз даже не потрудился их взять и прочесть. Это был какой-то жест полубога, а на деле тебе нельзя было их читать, потому что там кроме нездоровых и неудобных для тебя и женщины, которой все посвящается, вопросов — и быть ничего не могло. Ты и она, она и ты — это душно на протяжении нескольких лет подряд, мыслящие люди относятся к этому критически. Разве не лирикой прозвучали бы некоторые строки из Суворова, разве может быть что лучше, чем «Ты помнишь, Алеша?». Из новых мне очень понравилось «На аэродроме» и «Летаргия». А сколько хорошего ты можешь сделать для молодежи, как можешь поднять ее. Прости, родной, если не по душе, но зато это от души. Мама.

Декабрь 1944 года

(Из другого неотправленного письма матери, предварявшего первое)

Верни себя настоящего, полноценного, ясного, не запутанного душевно, свободного морально в своих поступках. Верни себя, прежде всего себе самому, для своей работы, которая была для тебя всегда самым дорогим в жизни, а затем — и нам, твоим близким, которые верят в тебя и любят тебя. Собери свою волю, ты всегда гордился ею, она более, чем когда-либо, нужна тебе именно сейчас, чтобы встряхнуться, чтобы стать вновь самим собой. Сбереги себя.

Декабрь 1944 года.

(Из третьего неотправленного письма матери, написанного в те же дни)

У нас с тобой много бед из-за неестественности и редкости наших встреч, краткости их. А ведь мысленно, особенно ночами, когда я не сплю или просыпаюсь всегда с мыслями о тебе, я так много говорю и пишу тебе. И еще одно: подумай над тем, что я говорила тебе о том, как летит время, которого не остановишь. Это к тому, что я, естественно, уйду из жизни раньше тебя и мы не знаем когда, поэтому мне всегда так больно, что мы с тобой обкрадываем себя, лишая себя наших встреч.

28 декабря 1944 года

(От матери)

Где ты в день Нового года? Отзовись! Желает тебе мамка здоровья, счастья, большого заслуженного отдыха в конце 44-го года и главное — удовлетворения в работе, вернее — не удовлетворения, потому что его у тебя не бывает, — а творческих радостей и горения. Помню, ты писал мне в сорок первом году, что ты в пекле жизни.

5 марта 1945 года

(От матери)

Когда тебя ждать? Я рада, что ты себя хорошо чувствуешь, но меня не особенно радуют твои намерения по линии комендатуры.

(Прочтя это, стал вспоминать, какие же у меня были намерения, и наконец вспомнил, что у меня была идея посидеть в качестве зам. коменданта с месяц или два в одной из наших военных комендатур, что, разумеется, при работе в «Красной звезде» навряд ли было реально. Далее мать пишет:)

Смотрели с папой и Алексеем «Дни и ночи». На нас картина произвела впечатление сильное. Я считаю ее большим достоинством то, что сценария не замечаешь, просто органически сливаешься с тем, кто борется, страдает, любит на экране. Девушка исключительно подобрана, в ней настоящая, не наигранная чистота, ее обаяние в том, что она такая простая, заурядная, и вместе с тем — такая, что не налюбуешься ее внутренним обликом и солнечной улыбкой. Чудный адъютант. Свердлин [34] — Проценко, Володя Соловьев. Мешает такой нарочитой серьезной картине заяц. Бледен облик комиссара — нет человека. И потом: почему «батальон Сабурова», когда не дано ни одного красноармейца? Мне это как-то резало глаз, оставляло неудовлетворенность.

Публикатор благодарит за помощь в подготовке комментариев И. Г. Мордмиловича.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Горчаков Н. М. (1898 — 1958) — театральный режиссер, театровед, основатель Московского театра драмы.

[2] Выдрина М. А. (год рождения не установлен — начало 1960-х) — работала в семье Симонова до конца жизни.

[3] Слободской М. Р. (1913 — 1991) — прозаик, драматург, сценарист.

[4] Дыховичный В. А. (1911 — 1963) — драматург, писатель-сатирик, поэт.

[5] Кармен Р. Л. (1906 — 1978) — кинорежиссер, кинодокументалист, фронтовой оператор.

[6] Алигер М. И. (1915 — 1992) — поэтесса.

[7] Раскин А. Б. (1914 — 1971) — писатель, сатирик, сценарист.

[8] Матусовский М. Л. (1915 — 1990) — поэт-песенник.

[9] Ласкин С. М. — дед моего сына с материнской стороны. (Прим. К. С.)

[10] Родственница отца. (Прим. К. С.)

[11] В мае-июне 1943 года Симонов получил двухмесячный отпуск для написания повести «Дни и ночи», который провел в Алма-Ате. «Приехав в Алма-Ату, я сразу же засел за повесть "Дни и ночи”, сидел и писал ее с утра до вечера, запершись, почти никого не видя и страшно спеша, не зная, сколько времени мне отпустит на эту работу притихшая, но все равно стоявшая за плечами война. <…> Большинство писателей было на фронте и третья часть их — больше 300 человек — к тому времени уже погибла. Оказавшиеся в эвакуации чаще всего чувствовали себя виноватыми. Иногда без вины виноватыми. Некоторые говорили, что хотят уехать на фронт, некоторые действительно уезжали. И в этом был нравственный климат времени воевавшей не на жизнь, а на смерть страны. <…> В середине июня получил телеграмму: "Возвращайся”. Вернулся в Москву, ожидая, что последует немедленный вызов куда-нибудь на фронт. Но оказалось, что телеграмма была дана без какой-нибудь особенной причины. Просто Ортенберг решил, что меня слишком долго нет в Москве, вдруг рассердился и послал телеграмму» (Симонов Константин. Собр. соч. в 10 тт. Разные дни войны. Дневник писателя. Т. 2. 1942 — 1945. Т. 9, стр. 236, 237). Далее ссылки на собрание сочинений приводятся с указанием тома и страницы.

[12] Асеев Н. Н. (1889 — 1963) — поэт, сценарист.

[13] Тынянов Ю. Н. (1894 — 1943) — писатель, драматург, литературовед.

[14] В июле 1943 года у Симонова была командировка на Курскую дугу.

[15] Крючков Н. А. (1910 — 1994) — актер театра и кино.

[16] «Конец июля, август и начало сентября прошли у меня в поездках в армии Центрального и Брянского фронтов. <…> Не знаю, как у других, а у меня мысль, что можешь поехать и не вернуться, запихнутая по возможности куда-то подальше, в глубину сознания, так или иначе все-таки присутствовала. И именно в эти поездки она стала неотвязней, чем когда-нибудь. <…> Постыдной трусости, помнится, не проявлял — от этого удерживали самолюбие и погоны на плечах, но осторожничал, старался свести к минимуму моменты личного риска, связанные с корреспондентской работой, что, конечно, отражалось на ее качестве. Реже рискуешь — меньше видишь, хуже пишешь» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 259 — 260).

[17] «Я сидел и дописывал последние главы "Дней и ночей”, когда вдруг поздним утром мне позвонил Ортенберг и сказал, чтобы я сейчас же приехал к нему в редакцию. Я приехал и увидел, что он как-то странно не занят ни каким делом. Просто ходит взад и вперед по кабинету в генеральской форме, а не в той синей редакционной спецовке, которую обычно надевал поверх формы, когда работал. <…> Редактором "Красной звезды” назначен генерал Таленский <…> Дело кончилось тем, что Ортенберг был послан на фронт начальником политотдела армии» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 270).

«Новый редактор "Красной звезды” Николай Алексеевич Таленский, уже знавший, что я дописал свою повесть, которую предполагалось печатать в газете с продолжениями, пригласил меня и спросил — не хочу ли я съездить недели на две на Брянский фронт, в сосредоточившуюся после освобождения Орла во втором эшелоне фронта армию Горбатова. Поездка эта предпринимается по предложению политотдела армии, цель ее — собрать воспоминания участников битвы за Орел» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 271).

[18] Грибов А. Н. (1902 — 1977) — актер театра и кино.

[19] Еланская К. Н. (1898 — 1972) — актриса театра и кино.

[20] «В октябре в очередную фронтовую поездку я отправился на этот раз втроем, вместе с Ильей Григорьевичем Эренбургом и фотокорреспондентом "Красной звезды” Сашей Капустянским. Первоначально предполагалось, что мы поедем на левый фланг Центрального фронта, выходивший на Киевское направление. <…> В конце октября вернулся из поездки на Центральный фронт, переименованный, пока мы ездили, в Белорусский. Больше месяца, до следующего отъезда из Москвы, прошло у меня в совместной работе с Всеволодом Илларионовичем Пудовкиным над сценарием впоследствии так и не поставленного им фильма, который сначала должен был называться "Москва”, а потом — "На старой Смоленской дороге”» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 276, 292).

[21] В автобиографии Симонов писал: «Декабрь — корреспондент "Красной звезды” на Харьковском процессе над фашистами — организаторами массовых убийств населения» (Симонов Константин. Т. 1, стр. 34). «Очередная редакционная командировка на этот раз была не на фронт, а на судебный процесс, начинавшийся в Харькове над тремя немцами и одним русским, занимавшимися умерщвлением людей при помощи специально оборудованной автомашины. По-немецки она называлась "фергазунгсваген”, или покороче, обиходней "газваген” — газовый вагон. А русское ее название — душегубка <…>. На процесс, чтобы писать о нем, поехали такие известные всей стране люди, как Илья Эренбург и Алексей Толстой, одновременно являвшийся заместителем председателя Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию фашистских злодеяний. <…> Корреспонденции с процесса я писал с трудом, никак не мог выразить того, что чувствовал, не мог найти слов, и вообще не хотелось ни говорить, ни писать ни корреспонденции, ни дневников — ничего. <…> В конце концов, я взял себя в руки и, насильственно отвлекаясь от всего, что видел и слышал, строфу за строфой стал писать по ночам стихи, "Открытое письмо”, не имевшее никакого отношения к происходившему в те дни в Харькове. <…> Ни из какой самой тяжелой фронтовой поездки я еще не возвращался в Москву с таким камнем на душе, как тогда из Харькова. И чего со мной никогда не бывало, несколько дней не мог взяться за работу, хотя мою повесть о Сталинграде за это время прочли в редакции "Красной звезды” и мне было сказано — срочно готовить ее первые куски для набора…» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 297 — 300).

[22] Имеется ввиду пьеса М. Булгакова «Зойкина квартира» (1925).

[23] «Поездка на харьковский процесс оказалась последней поездкой 1943 года. Примерно до середины февраля я сидел в Москве, в лихорадочной спешке правил свою сталинградскую повесть и готовил ее к печати…» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 303).

[24] Стихотворение «Генерал» впервые опубликовано в журнале «Знамя», 1937, № 8.

[25] Тихонов Н. С. (1896 — 1979) — поэт.

[26] В марте — апреле 1944 Симонов был в командировках на Первом и Втором Украинских фронтах. «Весной 1944 года на юге шли крупные наступательные операции, впоследствии названные в истории войны Проскуровско-Черновицкой и Уманьско-Ботошанской, и редакция "Красной звезды” отправила меня в командировку на юг, из которой я вернулся только в начале мая. <…> Фронтовые блокноты тех недель пропали, нет за это время и дневниковых записей. Но передо мной лежит копия корреспонденции в Америку, отправленной мною уже позже, в апреле, когда я добрался до средств связи» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 311, 313).

[27] О боях за Тарнополь, о генерале Черняховском см. Симонов Константин. Т. 9, стр. 322 — 329. Поездка в Черновицы, рассказ раввина черновицкой синагоги; северные уезды Румынии. Симонов Константин. Т. 9, стр. 334 — 346.

[28] Перцов В. О. (1898 — 1980) — литературовед, литературный критик.

[29] Катаев В. П. (1898 — 1986) — писатель, драматург.

[30] «Глубокая разведка» (1941) — пьеса драматурга А. А. Крона (1909 — 1983).

[31] «Я вернулся в Москву в конце мая или в самых первых числах июня, и 7 июня 1944 года — в день, когда мы узнали о состоявшейся накануне высадке союзников в Нормандии, — сидел у себя дома. <…> То, что произошло сейчас в Нормандии, мы ждали и в отчаянные для нас дни сорок второго года, и тревожной весной сорок третьего, накануне летнего наступления немцев. Ни с какими другими словами за все предыдущие годы не было связано для нас столько обманутых ожиданий, сколько с этими — второй фронт. <…> наконец-то второй фронт открылся всерьез, не на жизнь, а на смерть! Во всяком случае для меня лично эти дни памятны, как счастливые» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 350).

[32] В июне 1944 года К. Симонов в командировке на Ленинградский фронт (Симонов Константин. Т. 9, стр. 351 — 359).

[33] Начало августа — Симонов в командировке на Первый Белорусский фронт. «Пробыл я там недолго, два или три дня, побывал за Вислой на плацдарме и, собрав материал для первой корреспонденции, вернулся в Люблин. Думал, написав корреспонденцию, сразу же переправить ее оттуда в Москву, а самому вернуться на Вислу. Однако на деле вышло по-другому. Зайдя вместе с другими корреспондентами к коменданту Люблина, я услышал, что в нескольких километрах от города есть какой-то секретный лагерь смерти, и первые собранные о нем сведения носят почти неправдоподобный характер. <…> Мы поехали в лагерь прямо от коменданта. "Секретный лагерь смерти” оказался тем самым Майданеком, где эсэсовцы уничтожили, по максимальным подсчетам, больше двух, а по минимальным — больше миллиона людей и об ужасах которого с тех пор написаны тысячи статей и сотни книг» (Симонов Константин. Т. 9, стр. 360 — 368). Во второй половине августа — сентябре 1944 года Симонов на Втором и Третьем Украинских фронтах в период наступления от Ясс до Бухареста, затем в Болгарии, Румынии и Югославии; октябрь 1944 года — в Южной Сербии у югославских партизан. После освобождения Белграда 19 октября 1944 года — полет в Италию на нашу авиационную базу в Бари. См.: Симонов Константин. Т. 9, стр. 368 — 344.

[34] Свердлин Л. Н. (1901 — 1969) — актер, театральный режиссер.