Дорогой широкой

Глава 3 Попутчик

Человек стоял у дороги. Стоял с протянутой рукой, чем-то напоминая нищего, тем более, что держал её ладонью вверх, словно просил чего, а не перегораживал путь едущим. Сплошной поток машин просвистывал мимо, никто даже не пытался притормозить. Автостопщики знают что чем крупнее дорога, тем сложнее поймать на ней попутку. Молодого парнишку, хиппующего студентика, ещё подберут, а остальных – нет. Голосующую девушку на трассе с полной уверенностью считают дорожной проституткой, а человеку в возрасте просто предоставляют возможность пропадать. Здесь всем некогда, во всяком случае, не до ближнего своего, который промелькнёт с протянутой рукой и мгновенно станет дальним. Вроде бы и не велики скорости на главной дороге страны, всюду мешаются ограничительные знаки и сторожат добычу бдительные коллеги младшего лейтенанта Синюхова, но плотность потока такова, что ради одинокого путника не станет тормозить никто. Пеший автомобильному не друг, не товарищ и не брат.

Начал накрапывать дождь, словно сама природа не хотела, чтобы ладонь просящего оставалась пустой.

Юра, скрипевший вальцами по самой обочине, высунулся из кабины и крикнул:

– Далеко тебе?

– Туда!.. – голосующий махнул рукой в направлении горизонта.

– Дотуда подвезу, – усмехнулся Юра. – Садись, не мокни.

Обычно рабочие, спасаясь от ливня, запрыгивали в каток на ходу, в последнюю секунду выдергивая ногу из-под накатывающего вальца. Запрещалось такое категорически, и каждый месяц бригада расписывалась, что знает о запрещении, но всё равно все прыгали. По негласному мнению русского человека, правила техники безопасности придуманы специально, чтобы их нарушать. Но ради попутчика Юра остановил каток и даже дверь сам открыл, словно перед важным барином. Откуда свежему человеку знать, как открываются двери у асфальтового катка? Может, свежий человек впервые видит вблизи чудо дорожно-ремонтной техники. Для пролетающего автомобилиста каток лишь помеха на пути, выставленная злыми дорожниками специально, чтобы не дать ему, автомобилисту, мчаться в своё удовольствие. Вон в цивилизованных странах дорожным мастодонтам днём на трассе и показаться нельзя, замену дорожного покрытия проводят ночью, втихаря, словно есть в переодевании дороги нечто постыдное. Вот и спрашивается, где простой гражданин может научиться впрыгивать в кабину катка за секунду до того, как нога его обратится в тонко раскатанный блин.

Попутчик влез в кабину не спеша, повозился, устраиваясь на пружинном сиденье. Было ему с виду лет пятьдесят, двухнедельная седоватая щетина густо покрывала щёки, лицо, измятое морщинами и покрытое сетью склеротических жилок, намекало на бурную молодость и известную слабость, которая в иных странах считается пороком или болезнью. Собой попутчик был невысок, хотя и плотен – этакий боровичок с червоточинкой. Старенький костюмчик, купленный в далёкие лучшие годы, был старательно почищен, возможно, специально перед выходом на трассу. Буквально всё во внешности встречного заявляло, что человек он лишний, а на автотрассе и вовсе посторонний, так что никто его не подберёт, не подвезёт и даже взглядом не удостоит.

Впрочем, несмотря на цвет лица, попутчик оказался трезв. Трезв до прозрачности, стерильно трезв… Такими трезвыми никогда не бывают люди непьющие, только алкоголик, испытавший все прелести запоев и белой горячки, может протрезветь настолько полно. Чудилось, человек сейчас засветится изнутри и скажет что-нибудь возвышенное.

– Спасибо, – сказал человек. – Я уже два часа стою, а они всё едут. Куда, зачем – непонятно…

– По делам едут, – со знанием дела произнёс Юра.

– Это верно… – Попутчик помолчал, а потом произнёс нерешительно: – Простите, можно мне с вами посоветоваться? Совет мне нужен.

– Валяй, советуйся, – опрометчиво разрешил Юра. Слишком уж хорошо было на душе, весело при мысли, как облапошил младшего лейтенанта и ускользнул от него ненаказанным.

– Дело в том, что я Богородица, – признался попутчик, потерев небритую щёку. – И вот я хотел спросить, мне Христа родить сейчас или обождать ещё немного?

Юра искоса поглядел на собеседника. Тот был совершенно серьёзен, судя по всему, вопрос о рождестве Христовом волновал его весьма сильно.

«Валяй, прямо здесь рожай, в кабине!» – хотел сказать Юра, но что-то удержало его от бесшабашной фразы. Незачем ставить человека в дурацкое положение, даже если он сам туда влез. Человек волен выставлять себя на посмешище, но не всегда следует над ним смеяться. Впрочем, можно и поязвить слегка, понасмехаться не зло, но едко, чтобы в следующий раз у встречного не возникало охоты развлекаться подобным образом.

– Я бы погодил, – раздумчиво сказал Юра. – А то родишь ты младенца, его надо будет титькой кормить, а у тебя её и нет! Пропадёт младенец-то, и вместо второго пришествия опять получится сплошное безобразие.

– Я об этом как-то не подумал, – признался несостоявшийся богородец, – а ведь это – довод. У меня, вообще-то, другие мысли были, но это тоже довод, да… Я действительно пока обожду.

Сказано это было так серьёзно, что Юру обожгло стыдом. Смеяться можно над глупцом, но нельзя над больным и калекою – неважно, телом он повреждён или разумом. Русские люди это всегда понимали, а если родовитые баре и держали при себе дурачков и шутов, так на то они и есть родовитые баре – люди только по имени русские, а на деле без роду и племени: оваряженные, ополяченные, офранцуженные.

А удивительный попутчик продолжал говорить негромко, но так убеждённо, что всякий вслушавшийся невольно заражался его верой.

– Я ведь не просто взял да назвался богородицей… я действительно всё могу. Не только Христа родить, я могу всех людей сделать счастливыми, могу войны остановить, накормить могу весь народ, сколько его есть на свете, болезни изничтожить могу, злых могу добрыми сделать. Совсем всё могу, просто вот взял бы и сделал…

«Что ж не делаешь?» – хотел спросить Юра, но промолчал, понимая, что раз попутчик заговорил, то расскажет всё до конца.

– Я только одно думаю, ведь людям, если я им всё преподнесу, обидно будет. Они ведь люди, а не свиньи у корыта, они сами должны всего добиться. А тут представь: я пришёл и всё сделал! Зачем тогда людям и жить-то?

– Не делают они ничего сами, – пробурчал Юра, – а то, что делают, так лучше бы и не начинали.

– Вот и я о том же! – вскричал Богородица. – Глупые они, жаль их. Помочь хочется, а нельзя. Вот я и хожу по миру, смотрю на людей и жду, когда же они взаправду людьми станут.

– Так вот всю жизнь и ходишь? – спросил Юра, окидывая взглядом непрезентабельную внешность Богородицы.

– Нет. Я прежде плохо жил. Я ведь пил, сквернословил, я воровал и в тюрьме сидел. А потом вдруг понял, что я – Богородица! С тех пор и хожу.

– Понятно, – сказал Юра.

Как всякий нормальный человек, был Юра в делах обыденных сугубым прагматиком, ко всякой потусторонщине относился скептически, а в вопросах веры был полным пофигистом, напоминая чем-то свой каток – машину основательную, в высшей степени материальную и лишённую какой бы то ни было романтичности. Всяких проповедников считал нужным гонять нещадно, над новообращёнными христианами любил поиздеваться, задавая каверзные вопросы, а видя по телевизору крестящегося президента, демонстративно плевался и вырубал телик. Тоже, христианин нашёлся! Умный человек перед телекамерами креститься не станет, вера, если она есть, дело интимное и с пиаром несовместима. Всё это и впрямь было понятно, хотя на всякий случай Юра мнения своего за пределами семьи не высказывал; ещё засудят за правду о президенте, говорят, к этому снова идёт. С Богородицей тоже всё вроде бы понятно, а оставалась какая-то тревожащая недосказанность.

– Понятно, – повторил Юра. – Понятненько… А вот как же мне тебя, Дева Мария, называть? Маней, что ли?

– Да хоть горшком назови, – согласился Богородица.

– И куда же ты, Маня, ходишь? Докуда мне тебя подвозить? Я, вообще-то, в Москву еду, к брату в гости. А тебе куда?

– Да хоть куда. Земля русская широко лежит, не тут, так там мне место найдётся.

– А при чём здесь русская земля? Ты же еврейка, Маня!

– Да ну? – удивился Богородица. – А у меня в паспорте было написано: русский. Потом я, правда, паспорт по пьянке потерял, так что же меня за это из русских исключать?

Была в этих словах непробиваемая железная логика, и Юра бросил язвить, сдался…

– Ладно, – сказал он, – поехали вместе, пока едется. Только смотри, скорость у меня невысокая, в Москву ещё не сегодня попадёшь.

– А что я там потерял? Бывал я в Москве, нет там России, одна сутолока копится. Вот ты скажи, было ли так, чтобы в чёрный год спасение России из Москвы приходило? Из Нижнего – приходило, в последнюю войну – из Сибири панфиловцы пришли, а из Москвы – никогда. Россия, она лежит от моря и до моря, между небом и землёй, между Питером и Москвой. Там её и искать надо.

– Адрес точный, – сказал Юра, – на деревню дедушке. По такому адресу – да не найти? Отыщем твою Россию.

Дождик кончился быстро, июньские дожди вообще преходящи и теплы. Легко намочит, легко и высушит, поэтому так радостно прыгать по лужам, подставляя лицо ласковым каплям, весело кричать: «Дождик, дождик, пуще! Дам тебе я гущи!» Чёрная, но никого не пугающая туча уползла мыть закопчённый Петербург, а здесь, на самой границе Новгородской области, засияло солнце, разбрызгалось на мокром асфальте, заставило встряхнуться напоённые влагой цветы.

Главная дорога страны рассекала пополам не отысканную покуда Русь, поля по сторонам густо желтели одуванчиками. Было их так много, что и травы не видно за июньским цветением. Июнь в России солнечно-жёлтый от одуванчиков, июль – голубой и лиловый от иван-чая, колокольчиков и василька, и лишь в августе виден цвет травы: нежно-зелёный на отавах и выцветший там, где человек не смог или поленился пройти с косой.

– Гляди-ка, уже косят! – удивлённо воскликнул Юра, кивнув в сторону ближайшего поля, где два колёсных трактора бегали наперегонки, оставляя чисто выбритую прозелень. – Куда они так рано? Трава ещё не зацвела. Накосят одних одуванчиков, а с них не сено, а беда. Одуванчики пушиться в сушке начнут, скот такого есть не станет!

– Может, на силос? – предположил Богородица.

– Силос ближе к осени заготавливают, когда уже сушить нельзя.

– Тогда на зелёнку…

– Этакое поле на зелёнку стравливать?.. – не поверил Юра и круто повернул руль. – Поехали, глянем, чего это они не в срок сенокос начали.

Видимо, Богородице и впрямь было всё равно, куда ехать, ибо он ни полувзглядом не возразил против такого резкого поворота.

Красивый заасфальтированный съезд очень быстро превратился в просёлок, раздолбанный колёсами и гусеницами тракторов. Есть такой тип дорог, которые никогда не бывают проходимыми. Зимой они угрожают раскатами и наледями, весной и осенью – лютой, густо замешенной грязью, а летом – мельчайшей, всепроникающей пылью, которая пудрит в фекальный цвет окрестности, а при первом же дождике немедля превращается всё в ту же густо замешенную грязь. Нет на такой дороге хода ни пешему, ни колёсному, одни трактора с мазохистским наслаждением расплёскивают глинистую почву, хотя и они, бывает, садятся на брюхо. Прежде в той грязи, как говорят, валялись свиньи да возились детишки – подрастающее поколение трактористов-механизаторов. Растаптывали грязюку до состояния невиданной липкости и пачкучести, громко распевали специальные грязетоптательные песни: «Мышка, мышка, засоси!» – для топтания ногами и «Каша-малаша – вкусная каша!» – для ручного замеса. Теперь дети в деревнях перевелись, а свиньи заперты по закутам и об уличных грязевых ваннах могут только мечтать. Грязь скучает; единственное развлечение, которое ей осталось: пленить случайного «жигулёнка» и заставить обормота, возомнившего себя шофёром, шлёпать в полуботиночках по бездонным дорожным хлябям в поисках гусеничного спасителя.

При виде катка грязь заволновалась, готовясь к небывалому развлечению – шестнадцатитонный каток ещё никогда не попадал в её объятия. Однако развлечения не получилось. Каток попросту не заметил, что его собираются пленять. Навалившись всей тяжестью, он выдавил грязь с ложа, так что дорога разом обнаружила свою сущность, обратившись в глубокую канаву. Рассказывают, что в скором времени канава заполнилась водой, в ней развелось невиданное количество рыбы, с Балтики прилетели тучи чаек и едва ли не судоходство развилось. Впрочем, мало ли что рассказывают; автор за умеренную плату может ещё и не такое придумать. А пока грязь осталась без добычи, канава, прежде называвшаяся просёлочной дорогой, стала называться просто канава, а путешественники прибыли в населённый пункт, перед которым на старом, советских времён, основании были накрепко приварены вырубленные из листового железа буквы с названием деревни: «Бредберёво». Очевидно, волна переименований докатилась и в эту ещё очень относительную глубинку.

Впрочем, хоть горшком назови, как сказал недавно Богородица. От перемены названия сущность не меняется – подобной теоремы в школьной математике нет, но всякий человек интуитивно чувствует истинность этого утверждения. А вот видимость и кажимость с изменением названия могут смениться на прямо противоположные. Что здесь первично, а что вторично – материалисту судить трудно, поскольку и название, и кажимость относятся к области идей. Именно идеи формируют наше будущее, а прошлое уже состоялось, закостенело и название ему: «История села Бредберёво». История эта имеет опосредованное отношение к путешествию из Петербурга в Москву, и желающие могут её пропустить. Но пусть потом не удивляются, когда кое-что окажется им непонятно. История, как известно, ничему не учит, но многое разъясняет.

Когда-то нынешнее Бредберёво считалось богатым посёлком, центральной усадьбой совхоза-миллионера, крупного овощеводческого хозяйства. Снабжали Ленинград капустой и морковью, а совхозных коров снабжали силосом и турнепсом. Сами овощеводы справиться со всеми полевыми работами не могли, да и не больно хотели. Конечно, пахали, щедро сыпали в землю минеральные удобрения, посмеиваясь над нитратной истерикой городских чудиков: «Подумаешь, нитраты! Быдло схавает!» Сеять тоже приходилось самим. Но на самые трудоёмкие и низкооплачиваемые работы из города пригоняли быдло: студентов, инженеришек, заводских рабочих. Экономисты говорят, что рабский труд непроизводителен, тем не менее именно на бесплатном, рабском труде горожан возросли совхозные миллионы. Быдло кое-как пропалывало выжженные аммиачной селитрой поля, быдло лениво рубило капусту и дёргало турнепс, а потом само же быдло и жрало всё это.

Удивительно гнусное слово «быдло»! Употребляется оно исключительно рабами и в отношении рабов. Природа власти такова, что всякий, самый ничтожный раб хоть в чём-то малом, но обладает властью измываться над другими. Вот этих других он и называет быдлом. Фасовщица в универсаме, глядя, как любимый Барсик гадит в холодильнике на варёную колбасу, нежно мурлычет: «Барсинька, кисонька!..» – а по поводу изгаженной, но не слишком дефицитной колбасы бросает небрежно: «Быдло сожрёт!» Но и сама фасовщица оказывается быдлом для водителя троллейбуса, который везёт её, словно мешок с нитратной картошкой. А водитель троллейбуса – быдло для совхозного полевода, который травит водителя той самой пресловутой картошкой… Быдло всё сожрёт! Но потом полевод является в город за продуктами и жрёт обосранную Барсиком колбасу, замыкая таким образом круг всеобщей быдловости. И нет уже людей, есть беспросветное быдло; нет России, растёт и ширится страна Быдляндия.

Парадоксальным образом выбраться из этой ямы можно лишь через ещё большую быдловость, через мерзостный разгул дикого капитализма. Хозяин какого-нибудь продуктового ларька, надутый Пфак-Пузырь, которому и имени другого нет, – неужто от него ждать спасения? Этот всех кругом почитает быдлом, хотя от самого быдловостью несёт за версту. Вот только универсам с кошколюбивыми фасовщицами был один на десятитысячный район, а овощных ларьков повылезало, что грибов поганых. И вдруг оказывается, что тот ларёк, где продавщица вежлива, где вас не обвесят и не подсыплют в пакет пронитрованного гнилья, оборот имеет вдвое больше соседнего. И лопаются пфак-пузыри один за другим, освобождая место тем, кто считает встречного человеком. И уже оптовик не желает брать нитратку; сгниёт она у него на складе нераспроданной. И совхоз-миллионер «Пфак-Пузырь коммунизма» либо научается работать без вливаний рабского труда и смертельных доз бесплатного суперфосфата, либо разделяет судьбу всех прочих пузырей.

Нынешний посёлок Бредберёво стоял на плоской, как ладонь, низменности. Не было рядом ни речки, ни озера, да и леса пристойного не наблюдалось уже полторы сотни лет: вырубили ещё в дореволюционные времена, что сегодня почитаются благословенными, хотя были они ничем не лучше нынешних. И всё же дома здесь строились не блочные конурки, а избы из привозного полномерного бревна, пятистенки в четыре окна по фасаду. Огороды нарезались щедро, и уж там знатные полеводы амофоской не пользовались, знали, что самим жрать придётся, а то и попросту свиньям вываливать, поскольку овощи, перекормленные азотом и фосфором, храниться не могут и в скором времени расплываются вонючей слизью.

Теперь когда-то голубые и зелёные дома серели выгоревшей облезлой краской, бурьян забивал окрестности, а от прошлых времён осталась лишь непролазная грязь на улицах, которую так странно видеть в каком-то километре от многорядного шоссе. Не на пользу пошли перемены бывшему совхозу-миллионеру, и мину замедленного действия подложили под его благосостояние рабы-студенты, приехавшие пропалывать турнепсные поля.

То был последний заезд подневольных горожан, и потому, видимо, студенты чувствовали себя непривычно вольно и даже на танцы в местный клуб отваживались ходить. Местным парням, которые тогда ещё водились в деревне, такое самовольство не понравилось. Сочные студенточки на танцах всячески приветствовались, но то, что они вздумали ходить в клуб со своими кавалерами!.. Дело кончилось мордобоем. Деревенские к стычке готовились заранее, собрались плотной гопой, при свинчатках и штакетинах, так что нет ничего удивительного, что гнали наши городских до самого лагеря. А на поле боя Серёга Куликов подобрал трофей – толстенькую книжку малого формата. Это ж надо такое придумать – ходить на танцульку с книжкой! Лучше бы то была недопитая бутылка водки или хотя бы пива. Но поскольку студенты на переговорах особо требовали вернуть утерянную книжку, то книжку не только не возвратили, но и прочли от корки до корки.

Не надо было этого делать! Печатное слово произвело на неокрепшие умы сокрушительное действие, сравнимое с бомбардировками Югославии и иными преступлениями международных террористов. Уже само название книги – «Вино из одуванчиков» – несло разрушительный заряд чудовищной силы. А ведь там, внутри, был ещё и рецепт!

«Они набрали полные мешки одуванчиков и унесли вниз, в погреб. Вывалили их из мешков, и во тьме погреба разлилось сияние. Винный пресс дожидался их, открытый, холодный. Золотистый поток согрел его. Дедушка передвинул пресс, повернул ручку, завертел – быстрей, быстрей, – и пресс мягко стиснул добычу… Сперва тонкой струйкой, потом всё щедрей, обильнее побежал по желобу в глиняные кувшины сок прекрасного жаркого месяца; ему дали перебродить, сняли пену и разлили в чистые бутылки из-под кетчупа – и они выстроились рядами на полках, поблескивая в сумраке погреба».

Посовещавшись, новые владельцы вредоносной книги взялись за дело. Они набрали полные мешки одуванчиков и стащили в заброшенный сенной сарай. За неимением пресса они конфисковали у матерей и тёток соковыжималки, что едва ли не насильно всучивались людям в эпоху раннегорбачёвской борьбы с алкоголизмом. Теперь дурацкие машинки пригодились. Сперва тонкой струйкой, потом всё щедрее, обильнее побежал в подставленное ведро сок прекрасного, хотя и не слишком жаркого в наших широтах месяца; после чего ему (соку, а не месяцу) дали перебродить.

Конечно, рецепт оказался не слишком точен, маловато в нём конкретики… Дрожжи добавлять надо?.. и сколько? Бродить с водяным затвором или достаточно хирургической перчатки «одобрям-с»? Почему бутылка требуется непременно из-под кетчупа? Пену снимать обязательно или можно потреблять прямо так, словно пивко? Вопросов было много, простых и сложнейших, но на то мы и потомки косого Левши, чтобы со всякой трудностью справляться самым кривым образом. Где автор не дописал, там природная смекалка помогла. Недаром же посёлок держал первое место в районе по количеству рационализаторских предложений и разнообразию самогонных аппаратов.

Очень скоро выяснилось, что с дрожжами получается спорей и малость покрепче, хотя дрожжевой привкус у напитка потом не отбить; бутылки можно брать любые, а пену снимать обязательно, да ещё и с осадка вино нужно сливать, поскольку горький млечный сок, створаживаясь, выпадает в осадок, и избавляться от него следует непременно, иначе не будет у продукта ни вида, ни качества. Впрочем, качество в любом случае оказалось не на высоте. То, что винишко воняло цветами, это полбеды: в горбачёвские времена и не такую парфюмерию пивали. А вот крепость подкачала, никакого тебе бальзама из солнечных лучей, слабенькая кислятина, хуже «Рислинга», хоть целый стакан залуди, ничего кроме бурчания в желудке не наживёшь, жаркое лето по жилам бежать не желает.

Однако повторим, что недаром посёлок держал первое место в районе по количеству рационализаторских предложений и разнообразию самогонных аппаратов. Слитый с осадка золотистый настой для пробы залили в аппарат и получили на выходе такой нектарчик, что и не снился «Ливизу».

Привольно зажил Серёга Куликов со товарищи! Весело!

К тому времени на ажиотаж вокруг одуванчиков обратил внимание директор совхоза Пётр Петрович Иванов. Был Пётр Петрович профессиональным начальником, человеком старой закалки, но широких взглядов. По профессии он писался текстильщиком, но сначала работал директором бани. Оттуда перспективного работника перевели начальником отдела водоподготовки на крупный военный завод. Вроде бы дело знакомое, в бане вода, и тут тоже вода, однако оказалось, что для заумной электронной промышленности вода требуется совсем иная, чем для помыва рядовых граждан. Как не справившегося Петра Петровича бросили на укрепление сельского хозяйства (было такое наказание для проштрафившихся ответработников). В должности главного инженера птицефабрики Иванова снова ждали неприятности. Среди бройлеров начался падёж, и с тех пор кудахтающее слово «энтерококкоз» стало для главного инженера грязным ругательством. Самое обидное, что зараза проникла в птицеблоки вместе с питьевой водой, в очистке которой главный инженер вроде бы должен разбираться. Впрочем, дело окончилось благополучно, комиссия сочла, что эпизоотия возникла по объективным, не зависящим от руководства причинам, и Иванов с повышением был переведён в совхоз – директором. Здесь он успел выстроить поселковую баню и сауну для районного начальства. Баня сегодня лежит в развалинах, и злой насмешкой кажется надпись над входом в мыльное отделение: «Оставь одежду всяк сюда входящий». А сауна функционирует до сих пор, хотя районное начальство за последние годы сменялось неоднократно. Неизвестно, что ещё было бы выстроено в посёлке, но золотые времена почему-то закончились, и совхоз-миллионер начал лопаться, словно какой-нибудь пузырь. Пфак! – и нет пузыря.

Тут-то и проявилась широта взглядов Петра Петровича. Совхоз по мановению волшебной палочки обратился в акционерное общество, и директор, он же главный акционер, приступил к преобразованиям. Было задействовано всё, что могло принести прибыль. Убыточное совхозное стадо сдали на мясо, продали лишнюю технику и нерастраченный запас минеральных удобрений. С опустевших коровников сняли шифер, вакуумные насосы от доильных аппаратов разобрали на части, сдали в металлолом бронзовые прокладки и медную обмотку электромоторов. Целый год доходы акционерного общества превышали все мыслимые пределы. Потом наступило похмелье. Продавать больше нечего, а кушать хочется каждый день.

Какие прибыли можно извлечь из глинистой ленинградской земли? Самим пропалывать и дёргать морковку? Так разучились овощеводы за столько лет владения рабами. А сама по себе морковка в Ленобласти не растёт, сами по себе растут только одуванчики.

Будучи профессиональным руководителем, Пётр Петрович неуклонно держал руку на пульсе вверенного коллектива и брожение среди молодёжи заметил очень быстро. Парни, которых никакими силами не заставить толком работать, неожиданно принялись вручную косить надоедливый сорняк и охапками стаскивать его куда-то. Ходили они при этом очень весёлые. Значить это могло только одно: для одуванчика объявился сбыт, кто-то скупает бесполезный цветок и платит за него звонкой наличностью. Или не звонкой, а булькающей, тут принципиальной разницы нет. Серёга Куликов был вызван на ковёр и допрошен с пристрастием.

Услышанному Иванов поверил не сразу, но, опробовав полуфабрикат (вино из одуванчиков) и конечный продукт, получивший у сельчан прозвище «бредберёвка», убедился, что дело стоящее. Книгу Пётр Петрович конфисковал, тоже прочитал от корки до корки и остался доволен как раз тем, что вызывало неудовольствие глупых юнцов. Рецепт и впрямь оказался неточен, да и само вино из одуванчиков у американского писателя можно было скорее счесть аллегорией, нежели реальным продуктом. А это значит, что реальный продукт можно патентовать и налаживать производство без оглядки на американского предшественника.

Неверно было бы думать, что начальники минувшей поры были людьми сухими и лишёнными всякой романтики. Поэзия живёт не только в мансардах, но и в канцеляриях. Перед распалённым взором Петра Петровича проносились картины одна заманчивее другой. Совхозные поля, которые отныне не нужно пахать, удобрять, культивировать. И пропалывать одуванчики тоже не нужно! Эта культура сама заглушит всё, что угодно. По цветущим полям бегают нарядные тракторы, стрекочут косилки, школьники проводят каникулярное время на конных граблях, которые только называются конными, но на деле цепляются всё к тому же безотказному «Беларусю». И усадьба – уже не те избы, что когда-то рубили вернувшиеся с войны сельчане, восстанавливая сгоревшую деревню. На их месте высятся современные двухэтажные коттеджи, тонущие в кипении вишнёвых садов. Вишня плохо родится в Ленобласти, но обойтись без кипения вишнёвых садов Пётр Петрович не желал ни в какую. Конечно, будет нужно выстроить новое здание администрации и дворец культуры напротив. На центральной площади посадить цветущие каштаны и голубые ёлки… После этого само собой в центре воображаемой площади начинал вырисовываться… нет, не памятник – скромный бюст на строгом постаменте.

Но самое главное – основа будущего благосостояния – сияющие заводские корпуса на холмах за городом (вот уже и город обрисовался, и холмы возросли). И на новом основании (бетонную надолбу советских времён с названием села – снесём!) строгие, исполненные достоинства буквы: АОЗТ «Одуванчик»! Хотя нет, одуванчик – это несерьёзно, сегодня он цветёт, а завтра дунул – и нет его. АОЗТ «Солнечный цветок» – тоже не годится, невежды будут думать, что здесь подсолнечное масло производят… «Солнцедар» – совсем бы хорошо, но, кажется, что-то подобное уже было. Ну же, смелее! смелее! АОЗТ «Глоток солнца» – вот оно!

В заводских корпусах одуванчиковый сок перерабатывается в благороднейший напиток – как там у американца?.. – «пойманное и закупоренное в бутылки лето, мягко мерцающее, словно раскрывающиеся на заре цветы». В отделе сбыта толпятся экспортёры, размахивают заявками, вперебой выдвигают самые выгодные предложения. В очередь, господа, в очередь! И помните, что прежде всего мы патриоты – не менее двадцати процентов продукции пойдёт на внутренний рынок.

На валютных вливаниях возрастёт благосостояние сельчан, улучшится быт, расцветёт культура и наступит всеобщее благорастворение воздухов. А у истоков грядущего счастья будет стоять он, Пётр Петрович Иванов, – неприметный человек с простым именем и фамилией – спаситель Отечества!

О заслугах писателя Рэя Бредбери и механизатора Серёги Куликова забывалось как бы само собой.

Впрочем, мечты мечтами; если они правильные, то мечтать у нас никому не возбраняется, но настоящий руководитель отличается от обычного человека тем, что правильные мечты правильно воплощает в жизнь.

Было собрано внеочередное собрание акционеров, которое заслушало доклад Петра Иванова. К собранию Иванов готовился серьёзно и начал прямиком с цитаты: «Ведь простой цветок, можно сказать, сорная трава, никто её и не замечает, а мы уважаем, считаем: одуванчик – благородное растение».

Сельчане выслушали речь молча, как сотни лет подряд выслушивали тысячи речей. Хочет барин новые порядки вводить – пусть его, лишь бы всё оставалось по-старому. Кто поактивнее – освоили «бредберёвку» самостоятельно, а остальным было до фени. Предложения Иванова утвердили и разошлись по домам.

На последние оставшиеся на счетах деньги были куплены бродильные чаны и старый винный пресс. Потом всё это заменится хромированным импортным оборудованием, а пока начинать нужно с малого.

Пробная партия вина, названного «Глоток солнца», была вручную разлита по пивным бутылкам. Этикетки, отпечатанные на цветном принтере, Иванов заказал за свой счёт, поскольку акционерное общество стояло на грани финансового краха, а если быть честным, то и за гранью.

С образцами продукции Пётр Петрович отправился на переговоры с представителями торговли. Тут-то и оказалось, что вино – это не нитратная морковь, на производство винной продукции требуются специальные разрешения и существуют особые ТУ и ГОСТы. Видали мы эти ГОСТы! – что ни бутылка, то палёная ацетоновка. О прочей продукции можно и вовсе не говорить: в каждом ларьке выставлена говяжья тушёнка из гороха и крабовые палочки, при изготовлении которых не пострадал ни один краб. А тут настоящий экологически чистый продукт с занитрованных совхозных полей! Бюрократы, начётчики!.. Им бы радоваться, что появился отечественный производитель, а они толкуют об экспертизе и прочей ерунде!

Пётр Петрович кинулся к экспертам, но и здесь потерпел полное фиаско.

– Вы полагаете, я стану пробовать эту вашу… продукцию? – брезгливо поджав губы, спросил известный дегустатор. – От неё за версту несёт пивными дрожжами.

– Народ хвалит, – настаивал Иванов.

– Наш народ издавна приучен хвалить всякое дерьмо, – отрезал спец.

И это называется свобода предпринимательства, торжество демократии, поддержка частной инициативы! А дегустатор – тоже хорош! – отфутболил, да ещё так издевательски… За эти бы слова да в былые времена укатали бы его в такие места, куда марочных вин и по календарным праздникам не завозят! Тоже мне, аристократ духа… хамьё, быдло!

В таком раздрае чувств Пётр Петрович вернулся в родное АОЗТ.

Впрочем, сдаваться он не собирался. У погибающего института был задёшево приобретён перегонный куб, в котором учёная братия дистиллировала воду, и не нашедший сбыта «Глоток солнца» был перегнан на «бредберёвку».

Тут уж всякий понимал, что с таким изделием на рынке в открытую появляться не следует. Если уж невинное винишко встретило столь грубый отпор, то что говорить о шестидесятипроцентной «бредберёвке»? От неё и впрямь по жилам начинало бежать жаркое лето, она благоухала цветами ушедшего июня, сивухой и свежескошенной травой. Есть ли для русского нюха более притягательные ароматы? Во всяком случае, для «бредберёвки» потребитель нашёлся немедленно.

Приезжали днём и ночью, на легковушках, грузовиках и тракторах; брали по десять бутылок и по двести ящиков. Оптовым покупателям была скидка, и все оставались довольны. Деньги пошли рекой, как в те времена, когда на мясокомбинат сбрасывалось совхозное стадо. Вот только корм оказался не в коня. Почему-то не строились коттеджи, не разбивались вишнёвые сады и не воздвигались на отсутствующих холмах блещущие стеклом и нержавейкой корпуса завода. Вся работа производилась на изношенном винном прессе и стареньком перегонном кубе. Лица сельчан серели с каждым годом, и никто не заводил речей о памятнике человеку, заложившему основу деревенского благополучия. Одни лишь одуванчики цвели, как и прежде.

Сам Пётр Петрович понимал, что развёрнутый бизнес не вполне одобряем и, случись что, отвечать ему, и на этот раз не удастся отделаться переводом на сельское хозяйство. Поэтому, скопив достаточное количество зелёных, как одуванчиковая ботва, баксов, Иванов бросил налаженное дело и навсегда уехал на историческую родину, в солнечный город с многозначительным названием Винница.

Когда полгода спустя ОМОН разорял АОЗТ «Глоток солнца», Петра Петровича никто даже особо не искал. Мало ли в Бразилии донов Педров? – пропал, ну и чёрт с ним.

А вот деревня осталась на прежнем месте, хотя и в ухудшившемся варианте. Местный промысел омоновцы потрепали, но совсем изничтожить не смогли. Сломали прохудившийся перегонный куб, вылили в навозную яму запас недобродившего сока, составили дюжину актов и уехали, не тронув даже пресс, который сочли слесарным оборудованием. Были бы наши края винодельческими, никто бы подобной ошибки не допустил.

Захилевший бизнес взял в нетвёрдые руки Серёга Куликов. Как и прежде, механизаторы с первых июньских дней косили одуванчики, старый пресс, пыхтя и пачкая продукцию машинным маслом, выдавливал сок, который немедля разбирался по домам. Добытчики не забыли, как двадцать тонн недобродившего полуфабриката было вылито в навоз. Поэтому теперь сок дохаживал в подсобных хозяйствах и перегонялся на подручном оборудовании, так что «бредберёвка» оказывалась всевозможных сортов и самого разного качества. Большая часть продукта потреблялась на месте, но и на сторону уходили сотни декалитров.

В деле благоустройства родного селения Серёга Куликов преуспел не слишком сильно, лишь однажды по пьяни вспомнив былую профессию сварщика, вырезал из прохудившегося бродильного бака железные буквы и переименовал село в Бредберёво. Название прижилось, и теперь даже старожилы не вдруг вспомнят, а как же называлась центральная усадьба совхоза-миллионера.

Впрочем, поцарствовал Серёга недолго, всё по той же пьяни вздумал как-то показать удаль: перепрыгнуть, сиганув из чердачного окна полуразрушенного коровника, через навозную яму, ту самую, от которой до сих пор, говорят, тянет вылитой брагой. Прыжок новоявленного Буслаева оказался неудачным, и Серёга утонул в навозной жиже.

Теперь в селе не осталось никого из тех, кто стоял у истоков бредбериводства, и наступил период полной анархии. Одна только сауна, на которую наложила хозяйственную лапу бывшая телятница Антонина, продолжала функционировать, и знатоки на иномарках заезжали к телятнице попотеть с молоденькими придорожными тёлками.

Могут сказать, что история села Бредберёво нетипична для нашей действительности. В целом по стране – да, нетипична. Но для сёл, лежащих в опасной близости от мегаполисов, увы, это их общая судьба. Цивилизация развращает тех, кто находится неподалёку, но сам вкушал её плоды только по телевизору.

Вот в это село и въехали на своём катке любопытствующие путешественники. Первым делом подкатили к магазину. Всякий странствующий и путешествующий знает, что именно в сельмаге проще всего узнать новости. К тому же достаточно удалиться от большой дороги хоть на полкилометра, как цены в магазине становятся божескими, а очереди пропадают. Однако здесь их встретила волнующаяся толпа. Люди стояли плечом к плечу, нипочём не желая упустить своей очереди. Голоса звучали резко и требовательно:

– Куда прёшь? Тебя тут не стояло!

– Больше двух в одни руки не давайте!

Пахнуло родным и застойным. Советский человек настолько привык стоять в очередях, что уже не мыслит себя без них и страдает, видя изобилие продуктов при отсутствии толпы. Случается, пенсионерка, явившись в Сбербанк к окошечку для коммунальных платежей и обнаружив, что очереди почему-то нет, поворачивается и уходит:

– Что?! И постоять негде? И с людьми не поговорить? Да я и платить тогда не стану!

Богородица, как и следует человеку не от мира сего, застыл в дверях, а Юра немедля ввинтился в толпу с извечным вопросом:

– Что дают?

– Дрожжи привезли, хлебопекарные, – ответили ему. – По килограмму расфасованы.

– А!.. – сразу потеряв интерес, протянул Юра. – Манёк, пошли отсюда.

Есть в русском человеке странная и необъяснимая стеснительность. Кажется, что проще подойти к первому попавшемуся человеку и спросить: почему у вас косят в неурочное время? Так ведь нет, непременно нужно изобрести обходной манёвр, словно ты не человек, а законспирированный Штирлиц. Должно быть, играет роль изначальная виноватость всех и каждого перед всесильной властью. На прямо поставленный вопрос, поди, и ответа прямого не получишь. Нужно совсем потерять представление о самосохранении, чтобы на прямой вопрос прямо и отвечать.

Углядев выскочившую из магазина девчонку, Юра и Богородица направились к ней. Девчонка тащила батон и две килограммовые пачки дрожжей. Ясно, что для себя такое не покупается, наверняка родители послали. Хлебопекарные дрожжи, – значит, хлеб печь собираются. А батон велели купить в качестве образца.

– Папа твой где? – спросил Юра. Предполагалось, что девчонка ответит, что папа в поле косит, и тогда будет удобно спросить, а чего это сенокос у вас раньше общепринятого начался.

Девчонка, однако, доказала, что родительские комплексы чужды ей напрочь. Она махнула пластиковым мешком в сторону дома и произнесла как само собой разумеющееся:

– Вон за домом, трактором самогонку гонит.

Гнать трактором самогон – термин незнакомый и многовариантный. Теперь путешественников было бы и за волосы не оттащить от жгучей тайны.

– Пошли, зайдём, – сказал Юра, и Богородица, позабыв на время о всеведении, тоже пошёл полюбопытствовать.

Прежде всего, за домом действительно обнаружился трактор. Обычная дэтэшка, давно отъездившая свой ресурс и замызганная до неузнаваемости. Очевидно, когда растаскивали совхоз, бывший механизатор явочным порядком прихватизировал общественное имущество, а прочие забыли или не захотели остановить самовольщика. Трактор стоял вплотную у стены и тарахтел на холостых оборотах. Владелец лежал на расстеленной телогрейке и созерцал по-июньски синее небо.

– Здравствуйте, – сказал Юра.

– Приветик! – как старому знакомому обрадовался тракторист. – Вы по обмену опытом или покупатели?

– Можно сказать, что по обмену, – обмениваться опытом Юра был готов всегда.

– Смотрите, – кивнул хозяин на трактор. Встать он поленился, видимо, полагая, что опыта приехавшие могут набраться и сами.

Смотреть было особенно нечего. Трактор как трактор, кран слива воды на радиаторе открыт, и в подставленную бутылку капает прозрачная жидкость.

– Что-то я не врубаюсь, – сказал Юра.

– Чего врубаться-то? Ты же не мумбо-юмбо, гляди и смекай. В систему охлаждения вливаем бражку, только немного, четверть обычного. Врубаем дизель-мизель. Он, понятное дело, перегреваться начинает, потому как воды в системе нет. Но я без форсажа, на холостых, так что ни хрена ему не будет. Бражка от двигателя греется и закипает. Радиатор у нас заместо змеевичка – и всё тип-топ, вон какая слеза капает!

– А зачем? – спросил непонятливый Юра.

– Как зачем? – тракторист даже привстал со своей телогрейки. – Да ты смотри, сейчас фокус-покус покажу! – он встал окончательно, быстро сменил почти полную бутылку, отлил немного в стакан, макнул туда палец и чиркнул зажигалкой. Синий огонёк побежал по влажному пальцу. Фокусник плавно повёл рукой, загасив пламя прежде, чем оно успело обжечь его. – Видал-миндал? Ишь, как горит! «Бредберёвка», не хухры-мухры.

– Ага, – сказал Юра. – Понял. Здорово придумано. А почему «бредберёвка»?

– Стакан на грудь примешь, такой бред забирает – круть! Потому и «бредберёвка», – сообщил тракторист, показав тем самым, что у истоков движения он не стоял, американской книжки не читывал и разделяет заблуждения народной этимологии, всегда остроумной, но, как правило, неверной.

– А где бражку берёте? – продолжал уточнять Юра.

– Да это же сок одуванчиковый, винцо-дрянцо! Видал небось, народ на полях косит? Одуваны заготавливают, ядрён-батон. А того не думают, где сок будут жать. Говорят, Митька с Тимкой пресс пропили. Но меня ихний шахер-махер не колышет. Моя Ритка в столовой совхозной работала, так мы электромясорубку прибрали, когда пайщики свои доли расхватывали. Я там со шнеком помудрил – и во какая соковыжималка получилась! Двадцать литров в час отжимает.

– А где Митьку с Тимкой найти можно?

– На хрена они тебе? У них же нету ни фига. Ты у меня покупай – двадцать рублей бутылка. Качество сам видал – горит, зараза!

– Нет, двадцать рублей дорого.

– Ну, как знаешь. Ко мне люди в очередь стоят. А Митьку с Тимкой найти нетрудно. За деревней у силосных ям сарай шиферный стоит, там прежде цех комбикормов был, а потом винный пресс стоял. Там они небось и толкутся, чудаки на букву «м». Хотите, езжайте, пока их механизаторы бить не начали.

– Спасибо за помощь, – поблагодарил Юра.

– «Спасибо» не булькает, – отозвался тракторист больше для порядка. Понимал, что ничего ему тут не булькнет.

К шиферному сараю путешественники прибыли в самый разгар разборок.

– Что я?.. что я?!. – кричал то ли Митька, то ли Тимка, ударяя себя в грудь. – Ты, что ли, не пил?

– А кто говорил, что ни хрена не будет? – орал второй, наскакивая на Митько-Тимку.

– Ну и говорил! А что, неправда? Как сказал, так и стало: нет ни хрена!

– Ты ещё шутки шутить? – зашёлся Тимко-Митька.

– Какие шутки? Он всё равно весь прохудился, масло в стороны брызжет. Золотники запасные кто налево загнал, я, что ли?

– Па-адумаешь, золотники!.. – Тимко-Митька плюнул в сердцах. – Пятнадцать лет он маслом брызгал, и ни хрена не было! Подлатали бы как-нибудь.

– Портки себе подлатай! Не мог он больше работать, и всё тут!

– А о чём ты всю зиму думал, шпенёк недоделанный? Тебе что, новый пресс вместе с одуванчиками вырастет?..

– А ты о чём думал? – отпарировал Митько-Тимка.

– С меня спроса нет – я в запое был.

– И я в запое…

Митька и Тимка замолчали и озадаченно посмотрели друг на друга.

– Чего делать-то? – произнесли они в один голос.

– Мужики, о чём шум? – спросил Юра, подходя ближе.

– Да вот, машина обчественная сломалась, не фурычит, – ответил Митько-Тимка.

– Совсем сломалась?

– Ага. А мы – ответственные. Сейчас одуванчик повезут, а в сарае, кроме баков пустых, ничего нет, от пресса один кожух остался – ни мотора, ни прокладок… одним словом – как есть ничего. Раньше, в советское время, как дело к страде, всё само собой появлялось, знай список составляй, в чём некомплект. А эти дерьмократы, во до чего народ довели!

– Да уж… – согласился Юра. Он почесал в затылке и спросил Богородицу: – Помочь им, что ли?

– Помогать, оно хорошо, – с сомнением произнёс Богородица, – а что они сами делать будут?

– А они будут страдать, – жёстко произнёс Юрий, – потому что помогать я буду не бесплатно, а исполу.

– Ну, тогда другое дело, – согласился Богородица.

– Слышь, мужик, – осторожно спросил Митько-Тимка. – У тебя что, пресс есть?

– Есть, да не про твою честь. Сейчас я с товарищем переговорю, а потом уже и с вами, архаровцами, разбираться буду.

Он быстро дал указания Богородице, отсчитал деньги и, когда Богородица ушёл, вернулся к ожидающим механикам.

– Значит, так, – начал он начальническим голосом. – Сколько одуванчика вам привозят в день?

– Тонн двадцать… Можно бы и больше, а кто его перерабатывать станет? Пресс-то на ладан дышит, вернее, уже отдышал.

– Соку с двадцати тонн сколько выходит?

– А хрен его знает… Тонн пять-семь.

– Что так мало?

– Так ведь пресс-то на ладан дышит.

– Отдышал, – закончил Юра. – А теперь слушай сам и остальным передай: я работаю сегодня один день. Не больше и не меньше. Работаю дотемна, а потом уезжаю. Так что завтра уже выкручивайтесь как знаете. И второе: половина отжатого сока – моя.

– А ключ от квартиры, где деньги лежат, тебе не нужен? – хищно процитировал Тимко-Митька виденную в детстве киношку.

– Не хочешь – не надо, – Юра пожал плечами. – Так и скажи, я дальше поеду. Только учти, одуванчик у всех растёт, а пресс только у меня есть.

– Ну ты кровопивец!

– А ты – пропойца. Нечего было основные производственные фонды пропивать. Ну так согласны?

– За горло ты нас взял! – истово выкрикнул Тимко-Митька.

На площадку выехал трактор, волокущий телегу, полную свежескошенной зелени. Золотые точки одуванчиков расцвечивали воз.

– Эй, прессовщики! – крикнул водитель. – Одуван принимаете? Куда сгружать?

– Сгружать погоди, – предупредил Юра. – Мы тут ещё не договорились с вашими. Может, и вовсе сегодня работы не будет.

– Согласны… – простонал Митько-Тимка.

– Это другое дело. А теперь за лопаты и чтобы в пять минут вычистить мне силосную яму.

– Да ну, пусть на землю валит, не всё ли равно, откуда в пресс грузить, – попытался отбояриться Митько-Тимка.

– Разговорчики! – прикрикнул Юра. – Принцип единоначалия – основа армейской дисциплины. Я сказал – ты сделал! И пошевеливайтесь, не видите, трактор стоит!

– А хоть бы и врос он тут… – огрызнулся Тимко-Митька, но за инструментом пошёл. Вернулся он с двумя парами вил, и бывшие механики нехотя принялись вычищать бетонный желоб силосной ямы от остатков давно сопревшего силоса.

Юра сбегал к катку за совковой лопатой, которой ещё недавно раскидывали горячий асфальт, и тоже впрягся в работу. Пусть не в пять минут, но яма была вычищена. К тому времени возле сарая ожидали уже все три колёсных трактора, имевшихся в деревне.

– Сгружайте! – разрешил Юра, указав на яму.

Удивительным образом все три телеги разгрузились автоматически, и вскоре на площадке вновь остался Юра наедине со своими нанимателями, которые, сразу успокоившись, заново принялись торговаться.

Радуясь, что рядом нет Богородицы, которому такое дело явно не понравилось бы, Юра поднёс чугунный кулак к носу Тимко-Митьки.

– Я тебя предупреждал, чтобы разговоры в строю отставить. Я человек простой, дам раза – будешь лететь и думать – скорей бы стенка начиналась. Яму будешь рыть, чтобы бак встал. И чтобы как следует, а то я сам тебя в этой яме закопаю. Понял, трупешник?

Закапывать никого не хотелось, но Юра понимал, что иначе Митьку с Тимкой работать не заставишь, и старательно изображал зверя-начальника, акцентируя речь на рычащих и шипящих звуках и проглатывая букву «н»: «По’ял, тр-рупешшник?»

Перекуров Юра, сам так недавно бросивший курить, не дозволил: «Одуван преет, тут не сок будет, а ссык!» – и за полчаса яма была готова и двухсотлитровый бак установлен под лотком.

– А теперь – глядите, как надо работать!

Юра ушёл за угол сарая, там взревел дизель, и шестнадцатитонная махина катка въехала в бетонированное ущелье. Громадные вальцы мягко навалились на гекатомбу скошенных одуванчиков, подмяли её под себя… В первое мгновение сока не было видно, он пропитывал ещё не попавшие под гнёт кучи цветов, потом по бетонной плите побежал пенистый ручеёк, всё щедрее, обильнее!.. Мутный поток нёс смытые стебли, пыль, недочищенные вилами остатки силоса – всё, чему теперь предстоит попасть в брагу и быть выпитым тонкими ценителями «бредберёвки».

«Бредберёвка» – слово это точно горчичник на языке, полная ложка жгучего хрена, порция огненного яда. В трезвую утреннюю минуту произнеси вслух «бредберёвка» и почувствуешь, как обмотанная тряпьём дубина хряпает по затылку, сокрушая разум, и нет уже мыслей, остался один всепоглощающий бред, он берёт тебя и уносит, укачивая на своих ядовито-зелёных волнах. Это тебе не детский напиток американского поэта, способный справиться разве что с насморком. «Бредберёвка» бьёт всех, кто пьёт! Только мы, с нашей любовью к крайностям, всякую вещь умеем довести до абсурда и обратить в свою противоположность, недаром же, поднимая стакан с отравой, русский человек говорит: «Будем здоровы!»

– Оттаскивай! – крикнул Юра, видя, что бак полон больше чем наполовину.

– Как? – спросил Тимко-Митька. – Он, сволочь, тяжёлый!

– Поднатужишься! – беспечно отвечал Юра. – Второй бак – мне!

– Слушай, ты не круто заворачиваешь? – вновь взъярился Тимко-Митька. – Этак и я согласен работать – разок прокатился – и сто литров сока в кармане.

– Кто тебе мешает? Работай!

– Ты мешаешь! Каток давай!

– А ты заслужил, чтобы его тебе давать? То-то! Пошевеливайся, лентяй, время уходит!

Хрипя от натуги, подсобники оттащили в сторону бак с первой сотней литров будущего зелья. Юра выбрал новый бак, почище, и самолично установил его в приямке.

– Это мне.

– Ну куда тебе столько, мил человек?.. – простонал Митько-Тимка.

– Туда же, куда и вам, – соврал Юра, сам не осознавая собственной лжи.

– Да не увезёшь ты столько!

– Увезёт! – мрачно запророчествовал Тимко-Митька. – У него всё продумано, он сейчас цистерну подгонит квасную. Буржуй!

– Квасная цистерна – это же тонна сока! – ужаснулся Митько-Тимка.

– Подумаешь – тонна! – с презрением отозвался Юра. – Я так прикинул, что мне шесть тонн нужно. А цистерны у меня нет, возьму только то, что в катке увезу.

– Хватит издеваться! – закричал Тимко-Митька. – Где ты там шесть тонн вольёшь?

– А ты подумай, – отвечал Юра, отвинчивая пробку на крыше катка. – Вот для начала – ёмкость для смачивающей жидкости. Штатный объём – двести пятьдесят литров. Я пока её заполнять буду, а ты сообрази, куда тут ещё пять тонн закачать можно. Да не ленись вилами махать – жмых убирай, сейчас новую порцию одувана привезут…

– Эксплуататор! – в голос рыдал Тимко-Митька, глядя, как Юра споро таскает вёдра с драгоценной влагой. – Мало мы вас в семнадцатом били!.. Разжирели на наших кровях…

Юра не отвечал. Он успел прикинуть, что шесть тонн – это больше пятисот вёдер, и работал зло и сосредоточенно.

Подсобники отволакивали третью порцию сока, когда возле ямы появился Богородица.

– Купил! – крикнул он, размахивая авоськой. – Две буханки чёрного, палку копчёного сыра, две банки снетков…

– Дрожжи купил? – перебил Юра.

– Два килограмма. Больше в одни руки не давали.

– Молодец. Ты этим рукосуям помоги яму от жмыха вычистить, а я покуда затор сделаю.

И откуда только известны непьющему Юрию Неумалихину терминология и технология самогоноварения?

Перочинным ножом Юра отрезал от блока грамм сто дрожжей, тщательно, чтобы ни единого комочка не было, растёр их с небольшим количеством сока, вылил густой затор в будущую брагу, перемешал. Сок в ёмкость для смачивающей жидкости был налит не под завязку, а чтобы оставалось место ходить забродившей жидкости. А то пойдёт пена верхом – хлопот не оберёшься. Жадность фраера сгубила, это правило Юра помнил хорошо.

Бригада под чутким руководством Богородицы к тому времени вычистила бетонный лоток и приготовила новые баки. При виде Богородицы Митька и Тимка разом угомонились и работали как заведённые. Вроде бы невидный мужичонка Богородица и о высоком своём предназначении помалкивает, а есть в русском человека чутьё на таких людей. Одни их называют блаженными, другие – психами, но все чувствуют инакость, исходящую от этих людей, и относятся к ним с боязливым почтением.

Приехали трактора, выгрузили одуван; работа пошла ровно. Даже такая работа, себе во вред, и то облагораживает человека. Cпрашивается, почему тогда так редко можно увидеть человека работающего? Вот, скажем, бригада дорожников: один стучит ломом или долбит отбойным молотком, а остальные столпились вокруг и смотрят. Каждый, кто ходил по улицам, видел эту поучительную картину.

К вечеру было отжато десять тонн сока, и ровно половину непреклонный Юра забрал себе. Как и обещал, обошёлся без цистерны, заполнив почти доверху все имеющиеся на катке ёмкости.

На причитания, которые снова начались, Юра отвечал однообразно: «Нечего было пропивать основные производственные мощности».

– Манёк, вот ты когда-нибудь пропивал основные производственные мощности?

– Нет вроде, – отвечал Богородица совершенно серьёзно. – Не доводилось.

– А вот эти двое пропили. Нехорошо… Вот у меня знакомый есть, так у него прапрадед, ещё сто лет назад, кабак пропил. Представляешь?

– Силён мужик! – похвалил Тимко-Митька.

– Да и вы не слабже. Разницы никакой. Только у того кабатчика сто лет никто в роду не пил, а после вас, боюсь, и рода-племени не останется. Вы женаты или как?

– А на ком тут жениться? Одни в город уехали, другие уже замужем, а которые остались, те на трассе передком промышляют. Вот и думай, кто мне достанется?

– Да за тебя даже шлюха дорожная не пойдёт, – сказал Митько-Тимка.

– А за тебя?

– И за меня не пойдёт. Сдохну, – плакать некому будет, а земля чище станет. Вот и хорошо.

Богородица вздохнул, слушая исполненные притворного смирения слова, а Юра жестоко усмехнулся. Среди дорожных рабочих, которые мало чем отличались от Митьки и Тимки, подобные разговоры повторялись всякий раз, когда кто-то пытался уговорить товарища бросить пьянку. Так что не было в Юриной душе никакой жалости к своим случайным подсобникам. И дело тут даже не в том, что Юра твёрдо верил, будто в жизни не брал в рот хмельного, а просто слишком хорошо он знал цену таким разговорам. Недаром говорится: пей, да дело разумей! А таких самобичевателей Юра презирал и прежде, когда ещё… тоже не брал в рот и капли хмельного.

Вечером Митька и Тимка уже не называли Юру мироедом, а уговаривали остаться хотя бы на денёк на тех же условиях, что половина сока достанется ему, но Юра соблазн отверг и, отжав последнюю копну одуванчиков, развернулся и поехал прочь.

– Эх, – сказал на прощание Митько-Тимка, – глупая ты голова. Счастья своего не понимаешь.

На ночёвку Юра с Богородицей расположились неподалёку от сараев. К дороге выезжать не стали – нечего привлекать ненужное внимание младшего лейтенанта Синюхова. Поужинали всухомятку хлебом и снетками в томатном соусе. Издавна привычная и потому здоровая еда. Ближе к югу чаще едят кильку в томате, а у нас – снеток или ряпушку. Разницы большой нет, во всяком случае, Юра её не замечал.

Возле силосных ям Митька с Тимкой праздновали окончание рабочего дня. Изумительно перевирая мотив, они тянули в два голоса:

Говорят, прежде люди пели от полноты души, а теперь вздумай кто запеть, не только что на улице, но и дома в насквозь прослушиваемой городской квартире, соседи сразу скажут: «Надрался с утра пораньше!» Даже караоке не приживается среди народа, переставшего петь.

С утра отъехали подальше от нескромных глаз и занялись утилизацией сока. Хлебопекарные дрожжи поработали хорошо, и хотя браге из одуванчиков следовало бы побродить ещё несколько дней, пробную порцию уже можно было гнать.

Бражку залили в систему охлаждения и, не щадя остатков солярки, поставили дизель на холостые обороты. Вскоре в подставленное ведро зазвенели капли первача. Капель становилась всё чаще, звонче, в воздухе плыли ароматы цветов и ещё чего-то незнакомого, притягательного и отвратительного одновременно.

У Юры с собой была кружка, а Богородица купил кружку вчера, когда отоваривался в сельмаге. Попутчики зачерпнули по полной кружке зеленоватой, мутно опалесцирующей, пахучей влаги, осторожно понюхали.

– Ну, – традиционно сказал Юра, – будем здоровы!

Странно устроена русская душа. Всё в ней вкривь и вкось да наперекосяк. Потому и не могут её понять возросшие на Декартовой логике европейцы. Уже спрашивалось, как может человек, пьющий отраву, говорить: «Будем здоровы»? Тут не о здоровье речь, а концы бы не отдать, не помереть в корчах. А для русского менталитета есть в этой фразе глубинный, почти сакральный смысл.