Досье на человека

Старичок

Сегодня разговаривал с одним старичком. У него привычка щелкать челюстями таким вот манером. Сначала вытягивает нижнюю челюсть и выпячивает ее до тех пор, пока не раздастся хруст. При этом впечатление такое, как будто закрой он рот, то эта челюсть наденется ему на нос. Затем он убирал ее обратно в исходное положение и начинал ею колебательные движения то влево, то вправо. Делал он это неистово и даже как-то самозабвенно. Когда хруст прекращается, старик заводит разговор о политике, паразитизме и бутербродах. После каждого моего замечания по какому-либо поводу он возобновляет сеанс хруста и в конце концов изрекает: «Ну и что из этого проистекает?» И в упор смотрит на меня своим желтым слезящимся взглядом.

Однажды я ему прямо сказал:

– Я вам не верю! А он ответил:

– Молодой человек, двадцатый век на исходе, и вы все еще верите людям? Я спросил:

– Скажите, Старичок, а что такое настоящий друг? Он ответил:

– Настоящий друг – это тот, при котором ты можешь свободно пукнуть.

Эго эроса

Я видел эти глаза!

И какая-то щемящая грусть пронзила меня. Что-то непонятное было в этих очаровательных глазах. Лицо этой девушки, которая ехала со мной в автобусе, оказалось пухленьким милым личиком. Определенный тип стандартной красоты, вернее, смазливости. Но глаза! О эти глаза, опустошающие и ослепляющие. Огромные… и пустые.

Но пустота их не серая, не бесцветная. Это – черный космический вакуум. Как зимнее солнце. Летнее, раскаленное, плавит воздух. Зимнее, отполированное, разреженное, ослепляет. Солнце пустыни и солнце снежных вершин. Так и эти глаза. Я забыл обо всем на свете. Мне захотелось безумного – мне захотелось влиться в эти бездонные, страшные глаза.

Вначале, как только я почувствовал их взгляд, устремленный на меня, я смутился и быстро отвернулся. Однако вскоре снова стал искать эти глаза – исподтишка и осторожно. «Брось, брось, – говорил я себе, – не робей. Женщины не любят робости, им импонирует дерзость. Отважься, если хочешь завладеть этими глазами, стать их властелином. Смотри, я приказываю тебе, смотри в них не отрываясь». И смущение, и наглость одновременно владели мною в этот момент.

Я сначала посмотрел на ее губы – для подстраховки. Потом резко и неожиданно – в самые глаза, в самую засасывающую их черную глубь. Она смотрела на меня, не отрываясь. Но я не отвел своего взгляда. Я испытывал сладостную пытку, приятнейшее возбуждение, и в свой взгляд я старался вкладывать как можно больше демоничности. Я переборол миг смущения.

Чем дольше я смотрел в ее глаза, тем сильнее меня тянуло к ней самой. Я ощутил огромное желание, и чем дольше я смотрел в ее глаза, тем меньше скрывал свое желание, и тем сильнее старался внушить ей мою страсть, а может быть даже и навязать. Да, да, навязать. Как навязывает свою волю сильнейший.

Кое-какие соображения меня еще удерживали.

Но вот вышел последний пассажир.

Мы остались вдвоем, и я сорвался. Молниеносное движение тела, и я рядом с ней. Во мне буйствовал самец. Я придвинулся к ней почти вплотную, но она отодвинулась от меня. Тогда я приобнял ее и уткнулся в мясистую грудь. Еще какой-то мизерный, скоротечный миг – и я обладатель этих глаз! Но в следующее мгновенье она заехала мне локтем в челюсть.

– Но почему, сладостная? – опешил я.

– А ну-ка быстро ушел, понял? – тихо прорычала она. Тут я заметил, что у нее прыщавый нос.

– Подумаешь! – я надменно поднялся и вышел на следующей остановке, поверженный и опозоренный. Удивительнее всего было то, что в этом чувстве тоже было что-то сладостное и томительное. Но еще удивительнее, что она выскочила следом за мной и, подойдя ко мне, тихо сказала:

– Ну ладно, пошли, только у тебя презервативы есть?

Идеи приходят совершенно внезапно. Они толкутся в прихожей сознания. Они ждут своей очереди и дерутся друг с другом за право войти ко мне первой. Но только я глух к ним и жесток. И они старятся и умирают в прихожей. И теперь прихожая моего сознания стала кладбищем идей.

Очень сложно достигнуть душевного равновесия, когда тебя атакуют полчища идей, когда они норовят опрокинуть тебя и когда ты рискуешь оказаться погребенным под ними.

Мой разум теперь – кладбище разлагающихся мыслей. И каждая из них мне мстит теперь за то, что я в свое время не приметил ее и не придал ей никакого значения.

Но я стараюсь успокоить себя – все замечательно, все идет, как надо. Я свободен, и моя свобода безгранична.

Я с восхищением и изучающе смотрю на женщин, но они почему-то в моем взгляде видят только вожделение. Стоит только мне лишь взглянуть на одну из них попристальнее, как она тут же начинает теребить свою юбку. Неужели у меня такой откровенный похотливый взгляд самца?

В конце концов, я начинаю смотреть на них с вожделением и каждую из них желать.

Вообще, я люблю заниматься сексом. Это лучшая разрядка от накопившихся неприятностей и невзгод, которые тяжким шлаком оседают в мозгу и ужасно засоряют его.

На что стал похож мой мозг? На мусоропровод, заваленный всякими безобразными отходами. Кое-где они начинают уже пускать зловоние. Нет, надо срочно освобождаться от них.

Вчера я провел ночь с отличной девочкой. Девочке восемнадцать. Девочка тоже любит заниматься любовью. К тому же девочка любит водочку.

Мы попили водочки, послушали музычку, а потом – в постельку. Наша постелька поскрипывает, а моя девочка постанывает. Это очень артистично и эротично.

Пока она бежит подмываться, я закуриваю сигаретку и пытаюсь отрешиться от окружающего. И я начинаю видеть, как среди ночи в черное окно льется голубой поток мягкого лунного света и заполняет всю комнатенку. И я, зажмурившись, плаваю в этом фосфоресцирующем мареве.

А подружка моя приходит из ванной, ложится ко мне под бочок и ничего не замечает. Меня это злит, и я говорю ей, что она дура. «Сам дурак», – огрызается она и обиженно отворачивается, подставляя свои свежие и плотные, как налившиеся яблоки, ягодицы лунному потоку. Ее попа матово мерцает в лунном свете. Я начинаю нежно гладить по этой сочной попе, и вскоре девочке надоедает дуться, и она вновь проявляет интерес к любви. Мы оба счастливы до утра.

Утром я проституточку спровадил. И в одиночестве жую макароны, запивая кефиром. И постепенно напиваюсь новой похотью.

Похоть моя – вовсе не прихоть, а способ существования.

Если я дольше трех дней воздерживаюсь и никого не люблю, то чувствовать начинаю прескверно. Тогда я шляюсь по паркам и выискиваю подходящих девок. Моя разнузданная походка обращает на себя внимание, и девки клюют, едут ко мне домой и ложатся ко мне в постель. Бывают подобные случаи и летом на пляже. А если на пляже случается изобилие тенистых кустиков, то я не откладываю дело в долгий ящик. Помнится, я осчастливил в кустиках одну жизнерадостную вдовушку, в то время как ее не менее жизнерадостные детишки с веселыми воплями плескались неподалеку. Она была мне так благодарна, что предложила свои услуги и на будущее. Я подумал и согласился.

Я скажу так. Каждый человек в чем-то ущербен. У каждого есть своя сокровенная тайна, страшная тайна, которую он не откроет даже самому близкому на свете человеку. Так и живет человек в подсознательном страхе, что, не дай бог, откроется его тайна, вскроется его нутро – позорища-то какая. Так мы все и живем.

Надо бы подстричь ногти. Безобразные у меня ногти, длинные, грязные, изогнутые. Длинные ногти мешают думать, значит, их надо подстричь. Щелк, щелк, звяк, звяк – клацают ножницы. И пока они клацают, я пытаюсь проникнуть в тайну бытия.

Я одержал над собой великую победу – перестал бояться тараканов. Я, вообще, молодец.

Я тщательно обсасываю кисленькую карамельку. Она успокаивает мне нервы. А нервы мои взвинчены. До предела. Кое-кому доставляет удовольствие говорить о том, как у него взвинчены нервы. Они упиваются своими взвинченными нервами. А мне не до упоения. Они у меня на самом деле взвинчены.

А время идет себе и идет. И каждую секунду что-то меняется. И через секунду живешь уже совсем по другому. Не так, как секунду назад. И ты совсем другой, и жизнь совсем другая, и люди совсем другие. За всех не отвечаю, но те, что вокруг, точно другие.

Говорят – люби человека, люби ближнего своего. А с какой стати? Скажете – позиция эгоиста. Хорошо. Покажите мне неэгоиста. А заодно еще покажите и того, кто добровольно бы подставил другую щеку, получив по одной. Нет таких. Есть? Не верю! Многие не прочь поиграться в святость, а сами по ночам втихаря бегают на кухню по кастрюлькам полазить – наверное, чтобы в дневной благости своей укрепиться.

И при всем том, что я сейчас сказал, смею заверить – я человек не злой. Я – человек обычный. Homo vulgaris. Как и все люди, братья мои и сестры, которые и знать обо мне не ведают, но которых я почему-то должен возлюбить, ну если и не возлюбить, то просто любить, или хотя бы не ненавидеть. И не собираюсь. Потому и живу, как все – с той лишь разницей, что признаюсь в этом.

Человек по природе своей говнюк. Этим и интересен.

Ехал как-то в пустом вагоне электрички, где, кроме меня и пьяненького пассажира, ни души. Мужик похрапывал, привалившись к окну, рядом на сиденье лежали брошенные им свертки. Поезд уже приближался к конечной станции, когда в наш вагон вошли два милиционера и, не долго думая, направили свои правоохранительные стопы к нарушителю общественного порядка, который смотрел уже, наверное, свой седьмой сон. На попытки органов растормошить его, тот лишь бурчал и вяло отмахивался, пуская слюни на подбородок.

Тем временем электричка подошла к перрону и остановилась. Я вышел на улицу, но мой внутренний обыватель не мог упустить случая подсмотреть за чужими неприятностями, и мы скользнули в тень фонарного столба. Ждать, однако, долго не пришлось, и через несколько минут вижу – высовываются органы из ширинки дверного проема, со свертками, но без их владельца, и, заговорщицки перемигиваясь, неторопливой походкой шествующего правосудия направляются к вокзалу. Один орган, украшенный кучерявым протуберанцем, лихо выбивающимся из-под молодецки заломленного околыша, ухмыляется в нависающие усы, формой напоминающие ручку чемодана.

Они оказались говнюками втройне. Во-первых, потому что украли. Во-вторых, потому что они, призванные пресекать воровство, сами пошли на это. А в-третьих, они опередили меня.

Знал я одну особу, чья созревшая чувственность щедро снабжала меня сладкострастными плодами этого созревания. Если во время моих посещений дома находилась ее четырехлетняя дочка, то стратегическая мамаша либо отпускала девочку погулять, либо отправляла в соседнюю комнату, запрещая ей заходить в спальню, так как там, якобы, лопнула батарея, и дядя (то есть я) пришел ее починить. И пока ребенок резвился в соседней комнате, я чинил раскаленную батарею ее резвой мамочки.

Однажды малышка разбила вазу. Разъяренная родительница схватила прыгалки и жестоко отхлестала дочь, сопровождая свой акт возмездия заунывным рефреном «так тебе, негодяйка, так тебе», после чего приказала той встать в угол, а сама, распаленная и раскрасневшаяся, прошла в спальню, порывисто обнажилась и увлекла меня за своим белым, исполненным желания, похотливым телом.

Впрочем наша связь долго не продолжалась, так как она стала требовать от меня подарков и денег, что с моим мировоззрением отнюдь не совпадало. И мы с ней расстались. Но я находился на вершине своего триумфа. Грязь человеческая беспредельна.

Я на каждом шагу и каждым свои поступком доказываю правду о человеке. И это придает мне уверенности. И когда я с кем-нибудь разговариваю, я делаю такое выражение лица, будто хочу спросить у моего собеседника: «Ну как у вас с подлостью, все в порядке? Ведь сознайтесь, не далее, как вчера вы совершили очередную пакость, не в поступках, так в мыслях. А? Ну сознайтесь. Ну да тут и нет ничего предосудительного. Ведь все мы не без греха».

Вероятно, люди чувствуют значение моего взгляда и потому стараются поскорее отделаться от меня. Оттого-то я и одинок всегда. Ведь люди негласно договорились между собой не напоминать друг другу о низости своей. А я напоминаю. Одним своим видом напоминаю. Я не говорю прямо. Я безмолвно напоминаю. И люди сторонятся меня. Потому что чувствуют, что я знаю их подноготную.

С самого утра я предаю себя в руки Дао, а иными словами, ленюсь и валяю дурака. Хорошо, что сегодня воскресенье, и никуда не надо спешить. Значит, я целый день могу плавать в сизых клубах табачного дыма.

За окном падают листья. Новый порыв ветра уносит новую партию обреченных. Все падающие листья кажутся одинаковыми. Но на самом деле у каждого свой характер. Вот один падает плавно, покорно принимая смерть, он и летит тихо и незаметно. Другой же торжественно и величаво встречает свое погребение. А третий, оторвавшись от общей стаи, пытается брыкаться, кувыркается, сопротивляется вовсю, но все равно его строптивого неизменно клонит к холодной земле, мертвым украшением которой он должен стать.

Я умею растягивать и сжимать время. Я поставлю все часы циферблатом к стене и начну отсчитывать время на мгновенья. Тогда длительность дня приравняется к бесконечности. Впрочем, это одна из уловок, чтобы скоротать день, проводимый в одиночестве. Одиночество – мое обычное состояние, даже когда я нахожусь в обществе людей. Быть может, это мое свойство и помогает мне находиться и чувствовать себя свободно в самых различных обществах.

Мне нравится смотреть этот кукольный спектакль. Он интересен и порою бывает захватывающим. Конечно, человек это не тряпичная кукла, которая без ниточки даже слабенько дернуться не может. Нет, человек – это очень сложная и хитро устроенная кукла, которая способна производить впечатление, что может дергаться и без ниточки.

Но ниточки-то есть! Есть же ниточки. Нужно их просто уметь видеть.

И если их научиться видеть, то такое откроется! Но за всякое знание своя расплата. И потому лучше их не видеть.

Я не боюсь одиночества. Я с ним свыкся и даже подружился. Мы с ним хорошие друзья, и я чувствую себя с ним довольно уютно. Ничто и никто не тревожит моего покоя. У меня нет никаких привязанностей. Сознание мое перестроилось таким образом, что, когда я прихожу в пустую свою квартиру, мне начинает казаться, что в комнате, как огромный бесплотный пес, лежит мое одиночество. Оно радостно и преданно встречает меня. И мы с ним вместе обедаем или ужинаем, вместе читаем. Иногда я ему читаю вслух, а оно ложится, свернувшись клубком, у моих ног. Иногда поздними вечерами я вывожу его на прогулку. Оно радуется, и ликует, и на улице на время покидает меня, куда-то уносится. И если исчезает надолго, я начинаю волноваться. Я ускоряю шаги, заворачиваю за угол, и оно там наваливается на меня всей своей мягкой бесплотой массой. Так оно развлекается, мое одиночество.

Но как-то в один из таких вечеров оно покинуло меня и долго не возвращалось. Похоже, что я его потерял. Я его никак не мог отыскать. С улиц, залитых огнями, я устремлялся в темные переулки. Но его нигде не было. И везде было пусто.

Правда, в одном из переулков я увидел нетрезвую девушку. Она была развратного вида, но мало походила на дешевых девочек из баров. Я подошел ближе и остановился, наткнувшись на ее хрипловатый голос:

– Ты что-нибудь потерял?

– Да, – ответил я, – я потерял свое одиночество. Я ожидал, что она шарахнется от мня и загогочет. Но она внимательно посмотрела на меня и сказала, улыбнувшись:

– Будем вместе его искать?

Мы еще некоторое время ходили по закоулкам, сидели, прижавшись друг к другу, на сырых скамейках и курили отсыревшие горькие сигареты. Потом мы пошли ко мне. Я без лишних раговоров вознамерился использовать ее по назначению, но она сказала:

– Не надо. Я лучше уйду.

– Не понимаю тебя, – удивился я.

– Я не хочу так.

– Как так?

– Сразу.

– Но с другими сразу.

– Другие – это другие. И больше других не будет.

– А я?

– Ты не такой.

– Я потерял свое одиночество.

– Зато нашел меня.

– Ты не останешься?

– Останусь.

– А что же мы будем делать?

– Мы будем говорить.

– Всю ночь?

– Всю.

Я пожал плечами. Мне не жалко. Пусть остается. Но о чем мне с ней говорить?

И она осталась у меня. И не на одну ночь. А на много дней и ночей. Она стала жить у меня.

Я нисколько не изменил своих привычек и мыслей, но она мне не мешала. Она убирала квартиру, готовила мне еду, а иногда на несколько дней исчезала, и я тогда начинал думать, что она исчезла совсем. Но она вновь появлялась, и я ни о чем ее не спрашивал. И мы продолжали жить. Глупая романтика. Но благодаря ей я увидел самое сексуальное зрелище на свете.

Самое сексуальное зрелище на свете – смотреть, как женщина бреет свои подмышки.

Ведьма, она и есть ведьма. И что бы не говорили, с толку меня не сбить. Не верю я в колдунов, магов, заговоры, заклинания, наветы, предсказания, предчувствия, гадания, гороскопы и прочую чушь.

Но только она ведьма!

Был я в гостях у нее. Сидели, чай пили. Она мне все подливала и подливала, пока я испариной не покрылся. Да все пирожные в тарелку подкладывала.

«Хватит, – говорю, – спасибо». А она словно не слышит. Подливает и подливает. Итак, сидим мы с ней за столом, налегаем на чай, не зная о чем говорить. Прогнозы погоды уже давно обсуждены, и метеоцентр обруган. А дальше… а дальше затянувшуюся паузу заполнял чай. Так вот и сидим.

Тут я взглянул на нее – сколько же можно в чашку смотреть? И чувствую – кусок в горло не лезет, жирный крем во рту тает. Слякоть во рту. А она… смотрит на меня, не мигая, словно просвечивая лучом. Холодные и неживые глаза у нее. Притом серые и водянистые. Склепом веет от них. И вся она как-то преобразилась, застыла, и напряженье чувствуется. Как изваяние стала, белая вся, лишь губы накрашены.

«Ведьма, ведьма!» – промелькнуло у меня, и по спине побежали мурашки. Панические мысли закружились в голове: попался, пропал, сейчас зачаровывать, заколдовывать будет, намекать, что неплохо бы и пожениться.

И тут она с хрипотцой, потусторонним голосом так, что морозцем обдало, разве что спина инеем не покрылась, произносит: «Гуляш будешь?» «Нет, спасибо», – еле выдавил из себя. И тут же вспомнил, что мне надо еще сделать неотложные дела. Обещав позвонить, выскочил вон.

… И весь я становлюсь малиновым от злобы адреналиновой.

Рассвет был ал. Я мало спал. Но все же встал. Хотя с трудом. Был очень зол. В великом бешенстве метался по комнате и ловил муху. Потом муха увеличилась в размерах и села на меня. Таким образом я оказался под мухой. Итак, я с утра уже был под мухой. И в таком состоянии я вышел на улицу. В этот момент кто-то сильно ударил меня по уху.

И я упал в грязь лицом.

И чьи-то изящные туфельки проткнули мне душу, истыкали острыми каблучками, и стала она, как решето, и льются теперь оттуда злость и раздражение, хотя я, по существу, человек добрый.

А тем временем:

На улице задавило человека. Дождь. Снег. Все вперемежку. Глаза. Автобус. Автобус. Глаза. Выплеснувшаяся синь. На чернеющем тротуаре – белый мозг. Голова вскинута. В черепе пробоина. Через пробоину вываливаются куски запекшейся крови вместе с мозгом.

Дождь. Снег. Все вперемежку. Мгла. Жуткая. Ноябрьская. И – женский вопль лучом прожектора прорезал сгустившуюся толпу часа «пик». И – чьи-то вскинутые глаза. И – распластав руки, на дороге лежит старичок. А над ним скалится автобус. А вокруг толпа.

Я тот самый, которого задавило. Только старичком я стал уже после того, как я налетел на автобус.

Почему я постарел за несколько секунд?

Когда я лежал распятый на дороге, надо мной горели бешеные звезды.

Задыхаться от бешенства я не мог, так как был бездыханен уже и так. Но душа моя еще роптала. Однако вскоре она отлетела.

Через несколько дней меня хоронили. Вынос тела состоялся в 16 часов 30 минут.

Меня должны были выносить ногами вперед. Но никто не знал, где перед, где зад.

Помню чей-то отвратительный зад. Пора…

Теперь я сижу в другой оболочке.

Тоска змеей выползает из черепа.

Превращается череп в черный колодец, где нет пустоты, но пребывает сплошной мрак.

И я тону в этом колодце, захлебываясь собственными отправлениями отравленной мысли.

И где-то вдалеке холодно блестят раскаленные звезды.

Я покорил космос своего отчуждения. Оказывается, я покорил вакуум.

Что дальше?

Я заблудился в кривом пространстве.

Что дальше?

А что, если выплеснуть яд изъеденной червями сомнений души?

А что, если каждая мелочь жизни окажется неразменной монетой?

И у этой монеты окажется обратная сторона?

И на эту вторую сторону найдется претендент, свой законный наследник?

А что, если?!. – знак вопроса взбунтуется и станет восклицательным знаком!

Я и моя любимая

Я и моя любимая сидели на лавочке в парке, вели нежные беседы о нашем счастье и ели пирожки с капустой. Пирожки были румяные, свежие, ароматные. Любимая держала пирожок двумя пальчиками, откусывала понемногу и задумчиво жевала.

– Какие вкусные, – сказала она, вдруг откусив полпирожка и посмотрев на меня своим янтарным взглядом.

– Ну и жрешь же ты, – сказал я, устремив свой взгляд на багровый закат.

От неожиданности у моей любимой выпал изо рта еще не совсем прожеванный кусок пирога с капустой и шлепнулся у ее ножек.

В один из летних вечеров мы с любимой пошли в ресторан – она любезно согласилась на мое приглашение. Мы пристроились за маленьким столиком. Вскоре заиграла музыка. Это была любимая мелодия девушки моего сердца.

Танцуя, мы прижимались тесней и тесней друг к другу. Как вино для меня было ее теплое душистое дыхание. Рассыпчатые русые волосы касались моего лица. Я шептал ей что-то нежное и хорошее.

Так мы провели вечер.

Когда мы пили кофе, хмельные и возбужденные, она сказала:

– Милый, поедем к тебе.

– Конечно, поедем, любимая, – ответил я, – только я сейчас схожу позвоню.

Она кивнула задумчиво и откинулась на спинку стула.

Не знаю, сколько она просидела в задумчивости, но когда я вышел на улицу, уже светили яркие сочные звезды.

Мысленно я сказал «прости» любимой, которая осталась за столиком и поехал грустно домой.

Как-то мы решили с моей любимой сходить в кино. В кассе было душно, полно народу. Каждый норовил сунуть свой локоть в бок соседа.

Я великодушно предложил любимой подождать меня на улице – благо был великолепный июльский вечер – пока я куплю билеты. Примерно через час я уже стоял у окошечка кассы. И через пять минут я вел счастливую возлюбленную ко входу в кинотеатр. Сначала прошел я, но когда моя любимая захотела сделать то же самое, контролер почему-то заупрямился.

– Почему? – спросил я.

– А что же вы хотите, молодой человек, – грозно насупился контролер, – по одному билету пройти?

– Как?! – горестно воскликнул я, – у тебя, любимая, нет билета?

И расстроенный, и подавленный, побрел я в буфет, чтобы забыться на время за стаканом лимонада.

Мы с любимой были очень голодны и забежали в чебуречную. Перекусим и поедем за город. Я невольно залюбовался своей избранницей. Новое легкое платье из тонкого ситца приятно облегало ее стройную фигурку, выделяя ее прелести.

Она почувствовала, как я залюбовался ею, и не без милого кокетства спросила:

– Ну как я тебе?

– Радость моя, прелесть! – и тут мой чебурек нечаянно упал на ее платье.

Глаза любимой сделались по-рыбьи круглыми. Мы посыпали место, куда упал чебурек солью, вроде оттерли.

Мы успокоились. Но второй мой чебурек постигла участь первого.

Всего у меня было шесть чебуреков. В результате я остался голоден.

«Но ничего, – утешал я себя, – зато любимая заморила червячка».

Моя любимая поклонница импрессионистов. У нее дома множество репродукций и альбомов импрессионистов. В музыке она тоже предпочитает импрессионистов.

Моя любимая проникновенно играла светлую музыку Дебюсси. Я стоял рядом, и в душе моей в единое чувство сливались любовь, нежность и восхищение ее игрой. Но в это время неловкое движение моей руки привело к тому, что пока моя любимая с чувством исполняла сложный пассаж, крышка пианино исполнила свое предназначение. Я задумчиво присел на нее и про себя подумал: «Какая чудесная мелодия. Она пробуждает в нас высокие и прекрасные движения души. Но почему не слышно больше игры?»

И тут я увидел побелевшее и перекошенное лицо моей любимой, нежные руки которой оказались между клавишами и крышкой.

Некоторое время мы с моей любимой не виделись. А потом я узнал, что она вышла замуж. Вышла замуж за человека, который не угощал ее домашними пирожками, не водил ее в ресторан, не ходил с ней в кино, не ездил с ней в загородные прогулки и был равнодушен к ее игре на пианино.

После этого поди пойми женскую психологию!

Я и мои соседи

Одно из моих излюбленных занятий – наблюдение за людьми. Ради этого я порою целыми днями напролет шатаюсь по улицам, затерявшись в толпе и исподтишка изучая прохожих. В конце концов моя подобная практика привела к тому, что не стало ни одного лица, которое бы я не смог прочесть и понять. А постольку, поскольку на каждой физиономии запечатлена судьба ее носителя, то соответственно для меня открывается и тайная история человека, на которого я смотрю в данную минуту. И здесь нет никакой мистики – всего лишь тренировка.

Однажды, помню, Старичок сказал мне:

– Скажи мне, кто твой враг, и я скажу тебе, кто твой друг, а ты здесь ни при чем.

Потом немного помолчал и добавил:

– А еще вернее так. Расскажи мне о твоем соседе, и я расскажу о тебе.

Я думаю, он просто каламбурил. Но мне кажется, что наши соседи, даже если мы и встречаемся с ними раз в году на лестничной площадке, все равно каким-то таинственным образом влияют на стечение обстоятельств в течении нашей жизни. Впрочем, не знаю… не задумывался. Но наблюдений своих не оставил, тем более, что для последних я отнюдь не нуждаюсь в непосредственном присутствии, так как могу знать о том, что творится за стенкой, не выходя из собственного жилища. Вот, скажем, несколько примеров, которые были позже подтверждены самими участниками или очевидцами.

Иван Фомич Воронцов ел суп. И вдруг в суп попала муха. Возмутившись подобным фактом, Иван Фомич Воронцов на муху страшно обиделся и утопил ее в супе. А потом пошел и вылил суп в помойку и сказал: «Вот гак. В следующий раз будешь знать, как в суп попадать».

Мария Дмитриевна Оболенская полоскала белье. Полоскала и думала, что если муж домой вернется пьяный, то она ему по морде мокрой наволочкой съездит.

А муж пришел домой трезвый.

И Мария Дмитриевна заплакала.

Юная дева рассматривала себя в зеркале: «Ах, какая я прекрасная», – шептала она. Но в это время на кухне побежали щи. И юная дева, вскидывая розовые пятки, побежала убавлять газ.

– Отчего у меня сегодня такое скверное настроение? Не иначе, как я блинов объелся! – сказал Птюнин, инженер-электрик. – Но с другой стороны, сосед мой тоже блинов объелся, а у него настроение хоть куда.

– Быть может, потому, что у меня хоть куда, у тебя дальше некуда? – ответствовал ему сосед Гришуткин, карбюраторщик со стажем.

Влада Тарелкина кушает молочные сосиски в томатном остром соусе. Кухню озаряет тусклый свет сорокаваттной лампочки. Вдруг на полу показался таракан, поблескивая глянцевой спинкой. Владе делается дурно, и она роняет сосиску на пол. В это время по радио передают сводку погоды, и Влада краем уха слышит, что назавтра ожидается понижение температуры до минус 18 градусов. «О! – шепчет Влада, – наконец-то я смогу надеть свою каракулевую шубку».

На лестничной площадке встречаются два соседа, вежливо желают друг другу доброго утра и, пока спускаются по лестнице, заводят между собою разговор.

– А вы, Сидор Петрович, хам.

– А вы, Лука Михайлович, сами хам. И хам, может быть, в большей степени, чем я. Хоть я совсем и не хам.

– Ну уж вы эти предположения бросьте. Хам не я, а вы.

– Нет вы.

– Нет вы.

– А у вас нос пунцовый.

– А вы позавчера мне на ногу в трамвае наступили и не извинились.

– Это вам кто-то другой на ногу наступил, а я не наступал, потому что я таким хамам, как вы, предпочитаю на ноги не наступать.

– Мало ли чего вы не предпочитаете. Только вы наступили мне на ногу и не извинились. Стало быть, вы еще и трамвайный хам.

– А вы к тому же еще и клеветник.

– А вы жулик.

– Я жулик?

– Вы, вы, вы.

– А отчего у вас нос пунцовый?

– А он вовсе и не пунцовый.

– А какой же?

– Обыкновенный.

– Вы просто не хотите признаться, что вы есть выпивоха.

– А вы есть дурень.

– А это уже с вашей стороны есть оскорбление личности.

– Это кто личность? Вы что ли?

– Представьте, я. Не вы же.

– Какая же вы личность, когда вы всего лишь навсего околичность?

– Как раз наоборот. А вот вы, кстати, мне должны сто рублей и никак не отдаете их.

– Это за что же я вам должен?

– Помните, у вас на сырок творожный не хватало?

– Уж на что, на что, а на сырок у меня всегда хватало. Может быть, это у вас на сырок не хватало, а у меня всегда хватало и на десять сырков.

– Врете! Бессовестно врете. Вы, если хотите, можете и не отдавать. Мне ваши сто рублей и не нужны. Я могу и без них обойтись. Только вы нечестный человек после этого.

– Сами вы нечестный. И ладони у вас потные.

– А по вам тюрьма плачет.

– А по вам сумасшедший дом.

– Тьфу на вас.

– Это на вас тьфу.

Поплевав друг на друга, добрые соседи выходят из парадного и после горячего рукопожатия расходятся в разные стороны.

Никто кроме меня не знает, что старик Сутяпкин – эксгибиционист. Однако это так.

– Ах сколько шарму, сколько сладострастия! Королева! Истинно – королева!

Старик повизгивал и пускал слюни. Нижняя губа оттопырилась, глазки помутнели.

Старик шумно глотнул, дряблые, отвисшие, как у бульдога, щеки задрожали, раздуваемые сиплым выдохом, похожим на стон, и костлявые синюшные пальцы скрючились, отодвигая полу пальто, за которой безжизненно висели сморщенные дряхлые гениталии.

Проходящая мимо молодая чаровница прошелестела складками платья и даже не ускорила шагов.

По лицу ее пробежала улыбочка, но тут же молнией ушла в громоотвод слегка нахмурившихся бровей.

И только нарочито усилившийся цокот каблучков-шпилек показал, что забавный старикашка порядком ее развеселил.

Солнце начало припекать. К полудню снег почти сошел, и открылся бурыми островками асфальт. Ручьи понеслись по тротуарам. На улице воцарилось весеннее оживление, особенно ощутимое у железнодорожной платформы, где помимо самой станции расположились и всевозможные киоски: «Печать», «Цветы», «Табак», «Справочное бюро».

К табачному киоску подошел высокий сутулый мужчина, одетый в длинный черный плащ и черную шапку, и хрипло попросил пачку «беломор».

Во всем его облике сквозило что-то странное. Даже очень странное. Но что же? Что именно? Что?..

Э, да вот, оказывается, в чем дело! Оказывается, на том самом месте, где должна размещаться голова, зияла пустота. Но никто в толпе этого просто не замечал.

И только киоскерша сердобольно всплеснула руками: «Что с вами? Да на вас лица нет!»

Волшебное зеркало

Верочка пришла домой радостная и возбужденная. В большом зале консерватории давали концерт Стравинского, музыкой которого пятнадцатилетняя особа восхищалась… нет, она жила его волшебными, завораживающими мелодиями. Нежная, впечатлительная, обостренно воспринимающая и утонченная ее душа парила в мире прекрасного – на радость и умиление родителям, которые не переставали восхищаться ее вокальными данными и успехами в музыкальной школе. О том, что она училась на отлично, и говорить не приходится.

Часто в их семье устраивались литературные вечера, на которые приглашались именитые и неименитые стихотворцы. И просто устраивались вечера, с чаепитиями, шутками и общим весельем. И всегда непременным украшением этих вечеров была прелестная Верочка.

Но в этот раз в доме стояла тишина, и родители были грустны и не вышли встречать ее, чего еще никогда не случалось.

Верочка весьма изумилась подобному обстоятельству и, как всякая избалованная девочка, которую к тому же переполняют бурные эмоции, но увы, вынужденная пребывать взапрети вследствие отсутствия собеседников, пусть даже в виде папы и мамы, она ощутила нечто вроде некоторой обиженности.

Однако вскоре она услышала разговор, приглушенно просачивающийся из спальни; он то и привлек ее внимание. Любопытство, естественное для молодого пытливого ума, заглушило досаду и помогло проникнуть в тайну.

«Лучше бы ты не доставал этого зеркала», – послышался придавленный мамин голос, в котором чуткое верочкино ушко определило проступающие, хотя еще и не проступившие, слезы.

«Кто ж мог знать, что так произойдет?» – оправдывался папа, тяжело вздыхая.

«Этот старик-антиквар самый настоящий преступник!»

«Не говори так. Он не виноват. Он сопричастен Неведомому и Непостижимому. На нем лежит мистический знак таинства».

«Теперь ты видишь, чем обернулось это таинство»?

«Быть может, и не следует отчаиваться, моя дорогая? Наверняка здесь какой-то фокус. И не стоит принимать всерьез забавную шутку».

«Ты сам не веришь себе. А помнишь, как ты загорелся, услышав об этом необычном зеркале, посмотревшись в которое, можно увидеть свое будущее?»

«Не отчаивайся, дорогая, жизнь покажет».

Верочка напрочь забыла о музыке Стравинского. Из ее милой головки в миг улетучились, растаяв в ночном свежем воздухе, бурные романтические впечатления. Она твердо решила достать это зеркало, соблазненная заманчивой мыслью хоть краешком глаза подсмотреть свою дальнейшую судьбу. Ведь тогда ей откроется великая сила знания. Ведь если достоверно будет все известно наперед, то и в настоящем можно делать все, что захочется. Все равно будет так, а не иначе. Roma locuta, causa finita. (Рим сказал, вопрос исчерпан). Подобные мысли подарили ей первую бессонную ночь со всеми ее муками.

А утром примерная ученица не пошла в школу и вместо контрольной по алгебре она пробралась в родительскую спальню, где и обнаружила на низком столике крохотное зеркальце с дымчатой поверхностью в старинной оправе.

«Ах, как все просто!» – вырвалось из впечатлительной девичьей груди.

Она почувствовала, как вспотели ее изящные ладошки и застучало любвеобильное горячее сердечко. Сейчас… сейчас она возьмет его и узнает свое будущее. Целомудренное воображение уже рисовало ей ослепительные картины. Вот она выходит на сцену в роскошном платье, и завороженная публика замолкает, и раздаются первые печальные звуки ее скрипки и не тают, а летят по залу и поднимаются все выше, выше, околдовывая и очаровывая пришедших сюда людей. А потом овации. Браво! Бис! А потом фантастический принц уносит ее на летящей Лянче в море огней, цветов, шампанского и звонкого смеха. Это ее будущий муж.

Ее дрожащие пальчики уже берутся за шероховатую рукоятку, дымчатая поверхность темнеет, и Верочка жадно и в волнении смотрит, затаив дыхание, в свое туманное предзнаменование.

Она видит женское лицо. Яркий рот. Раскрашенные глаза. Женщину клонит ко сну. Она медленно ложится на кушетку, на которой храпит пьяный мужик. Он приоткрывает один глаз. «А, это ты, Верка, курва. Опять по мужикам шлялась, блядь ты этакая». Он размахивается и бьет ее по голове.

В углу комнаты заскулил пятилетний малыш. Он еще не умеет говорить. Женщина подошла к нему. Ребенок вытаращил черные глаза и уставился на нее. Ее морщинистые руки потянулись к его тонкой шее…

Но что это? Что? Ах! Верочка роняет зеркальце и лишается чувств. Ее вырвало.

Нарядная мама, шикарная женщина с погрустневшими глазами пришла сегодня раньше обычного. Как видно, сбылись ее смутные предчувствия – ведь она не раздеваясь, сразу побежала в спальню.

«Доченька, что с тобой?»

А доченька, проказница Верочка, лежала в рвотных массах без сознания, и рядом поблескивали осколки вещего зеркальца.

Папа вскоре умер по причине несчастного случая, приключившегося в автомобильной катастрофе.

Мама ушла к другому мужчине.

А Верочку взяла к себе добрая интеллигентная бабушка, окружившая бедняжку внученьку теплыми заботами, в том числе связанными и с хлопотами по устройству в психиатрическую больницу.

Врач, внимательно выслушав эту историю, долго качал головой, затем вымолвил:

– Однажды Гомер сказал: «Мстят боги тем, кто их видит». Ну да ладно, постараемся что-нибудь сделать.

После небезуспешного пребывания в клинике, где она провела немногим меньше четырех месяцев, Верочка забыла о своем происшествии в родительской спальне, только стала замкнутой и задумчивой. Окружающие говорили, что у нее глаза стали совсем взрослыми. А бабушка лелеет ее и всячески оберегает от зеркал, потому что навязчивый страх перед зеркалами все еще остается.

Буга

– Ну а коли уж взял грех на душу – покайся. И легче тебе и светлее от этого станет. Спокойствие ощутишь.

– Не хочу спокойствия! Н-не хочу! – заорал, разевая громадный рот, Буга. Зрачки его расширились, глаза увлажнились.

– А чего же ты хочешь? – участливо спросил Бугу тоненький голосок.

– Страдать хочу! – ударяя кулаком в грудь, прогудел здоровенный жилистый детина.

– Это верно, – смиренно согласился попик. Он считал себя неортодоксалом и искал своего Бога. Главной идеей через все его искания проходила красной нитью одна: и ад и рай существуют на земле. Но чтобы попасть в рай, необходимо пройти через ад, ощутив все его ужасы и кошмары.

– Это верно, – повторил кивая, попик, – страдание очищает и душу делает легчайшей, способной к полету. А потому, Буга, страдай. Выжги страданием свой грех.

Буга сидел, понурившись и тупо уставившись в свой стакан, в котором на поблескивающем от водки донышке обреченно жужжала отравленная алкоголем оса.

Буга сидел и припоминал свои грехи.

К полудню небо завалило серой пеленой, и откуда-то вырвался ветер, взметая пыль на опустевших дорогах.

Буга почувствовал смутное томление.

Впрочем, вскоре блеснуло солнышко, лаская глянцевые от дождя крыши. Крыши вспыхнули ослепительно и потухли – высохли. На улице сделалось весело и оживленно. Но томящее беспокойствие Буги не ушло. Что-то ноет, ноет внутри, а что – непонятно. И стало Буге страшно. Мир показался огромным чудовищем, затаившим в себе угрозу.

Некоторые говорят про Бугу, что он – падший ангел. Иные толкуют – и таких большинство – что он с луны свалился.

А был Буга и есть не от мира сего. А потому от мира сего и страдает. Тяжко страдает. И страдания свои топит в тяжелых, утомительных запоях. А когда выходит из запоя, идет в церковь, переполненный собственной душевной горечью, и подолгу стоит в задумчивости у какой-нибудь иконки, потом ставит свечечку, смущенно, неловко, словно украдкой, кланяется и покидает храм с тайной надеждой на просветление. Вот так и живет Буга.

Мои мистические опыты

Как-то черной безлунной ночью гадали у зеркала.

Ветер визжал и в окна ломился так, что стекла потрескивали. И то ли плач ребеночка доносился порой, то ли птицы неведомой стон, но хотя и натоплено было в комнате, морозец пробегал по коже, и огонек свечи трепыхался так, что вот-вот потухнет.

Наши образы туманно расплывались в зеркале, и колеблющиеся тени словно о чем-то тайном перемигивались между собой.

Но – полночь. Хрипло отстучали часы. И Кирога, затаив дыхание, шепнул:

– Гляди в зеркало. Но только не оборачивайся назад. Блестящая гладь зеркальная подернулась серой дымкой. Свечечка зашипела и стала светиться тусклее. И на нас глянул образ: лицо лиловое, губы оттопыренные, веки без ресниц, тяжелые, выпуклые, чуть прикрыты.

– Это мой прапрадед, – прошептал Кирога. – Чего ему надо?

Тут я почувствовал на плече своем что-то теплое и мохнатое. Захотел обернуться, но вспомнил предостережение Кироги. Не стал оборачиваться. Только напрягся и как бы сжался внутренне.

А мохнатая лапка шебуршит по плечу, щекочет затылок. А прапрадед Кироги спереди, из зеркала очи страшные свои выставляет и что-то шамкает губищами.

– На шабаш зовет, – пояснил Кирога.

– Что за шабаш?

– С ведьмами и прочей нечистью.

– А зачем он нас зовет?

– Чтобы душами насытиться нашими. Он душу у каждого из нас выпьет и мертвяками сделает. И будем такими же, как он.

– Не хочу быть мертвя ком.

– И я не хочу. Потому и не оглядывайся.

Сзади что-то захихикало и потянуло к себе. Упираюсь. Не даю уволочь. Не хочу быть мертвяком. И душу хочу сохранить. А прапрадед из зеркала руки свои тянет. И тут могильным холодом потянуло. Свечечка, пошатнувшись, упала. И затопило комнату мраком. Кирога исчез. Я остался один. Глаза покойного старика жадным огнем горели у самого лица моего. Воздух наполнился запахом плесени. Неужели Кирогу на шабаш уволокли?

Дверца скрипнула. Не могу теперь пошевелиться. Застыл, как изваяние. Прощай жизнь. Прощайте все. И не поминайте лихом. Сейчас я сгину. По душу мою грешную явились посланники темного мира.

Но… нет, не может быть! Неужели спасение? Оно! Оно! – дворник заскрежетал лопатой. Утро, стало быть, на подходе. И от радости закукарекал я петухом. Ку-ка-ре-ку! У-у-у…

Наваждение исчезло. И Кирога лежал рядом и похрапывал.

Во время то ли одной из медитаций, то ли сна я открыл новую страну.

В ней живут человоки. Они мало чем отличаются от людей нашей цивилизации, а тамошние порядки, хотя и кажутся на первый взгляд несколько необычными, все-таки…

Передо мной лежал город. Он лежал на склоне холма и был похож на муравейник. Множество двухэтажных домиков, розовых, голубых, желтых, зеленых, тонущих в экзотических зарослях, взбегало вверх по склону. От меня врассыпную разбежались улицы, улочки, переулки. Они оборачивались, дразнились и ныряли в живописные чащи акаций, где и исчезали бесследно. Я направился по одной из них. Но через несколько десятков метров полоска из серого булыжника круто завернула, потом еще несколько раз – наподобие пружины от часов. В конце концов я дошел до конца и понял, что попал в тупик.

Надо возвращаться. Но как?

… ибо в замешательство меня привела табличка, прибитая к дереву в стороне от дороги:

Возвращайся обратно, ибо ты пришел не туда, куда надо. Но иди задом наперед

И я попятился назад. И вышел совсем не туда, откуда начал свой путь.

«Начинается», – подумал я.

– Чинается – ся – ся, – кто-то повторил гулко. «Что такое»? – я оглянулся с опаской.

– Такое… кое… кое…

Слева от себя, шагах в пяти, я увидел колодец. Краснокирпичный цилиндр с черепичной крышей.

«Ну что ж, попью водички прохладной», – обрадовался я.

– Дички… ички… чки… ки… ки-ки-ки… ладной. – Эхом отозвалось рядом.

– Что такое?! – уже воскликнул я.

А вокруг не было ни души. Лишь колодец, пальма да я.

Взглянул я на пальму – может попугай там сидит и дразнит меня? Но нет… вместо птицы увидел прибитую табличку: «Эхо-колодец, чудо природы и рук человеческих. Улавливает мысли и отражает».

«Так вот и вся разгадка», – подумал я.

– гадко, гадко, гадко, – отозвался колодец. Я обиделся.

– А зачем же мысли-то перевирать?

– ать-ать-ать.

– Надо убираться отсюда поскорей.

– ей-ей.

– Но куда?

– Да!

Тут я приметил тропинку и решился пойти по ней, и пошел. Мы вместе с нею петляли, крутились. Словно веселили друг друга. Но недолго веселье наше длилось. Первым загрустил я, уставший и раздраженный.

Я присел возле кустика. Рядом камень лежал. Я задрал на него ноги, сам же улегся под кустиком. Но и тут я табличку увидел:

Я решил последовать совету, но тут же встал перед проблемой. И проблема стояла передо мной, насупившись, упершись руками в бока и, словно безмолвно о чем-то меня вопрошала. И вот о чем вопрошала: «Ежели уносить ноги, то как самому-то идти?»

Проблема грозно надвигалась на меня, и я рисковал быть ею опрокинутым. Чтобы этого не допустить, я принялся активно соображать. И тут осенило меня… «Чтобы унести ноги, надо сделать их в руки, или – руки в ноги». Так я и поступил. И успешно. И снова оказался у колодца. «Ну вот и хорошо», – мысленно воскликнул я.

– шо… – отозвался колодец.

– О, опять этот колодец!

– ц…ц…ц…

– Надоедливая бестолочь.

– Сам такой! – вдруг рявкнул колодец.

Я подошел к нему и заглянул внутрь, надеясь увидеть там оскорбителя, но только ведерко на цепочке постукивало о темные стены, да чернела где-то в глубине, поблескивая, вода. На меня повеяло холодом. Дрожь пробежала по телу. Надо убираться из этого места. Но по тропинке идти я больше не захотел.

Внезапно послышались голоса.

Человоки рядом! Я крикнул, но никто не отозвался. Может, это вовсе не человеки, а обман слуха?

– Обман уха, – высказался колодец. Я озлобился.

– Если ты еще хоть слово скажешь, я тебя землей завалю, камнями закидаю. Я расколочу твою кирпичную глотку.

– Нельзя, – простодушно отозвался колодец, – не имеешь права. Я чудо.

Некоторое время я обдумывал свое положение. Потом залез на пальму с целью просмотра окрестностей.

И я увидел человоков.

Они пришли к колодцу, дабы поведать друг другу мысли свои. Это была пара влюбленных. Они смотрели на меня круглыми, редко мигающими глазами.

– Человоки! – обратился я к ним, – как мне отсюда выбраться и попасть в Город?

Они поцыкали зубом, он покачал головой наподобие китайского болванчика и сказал ей:

– Кукиш.

– Да, милый, – ответила она.

Потом они взялись за руки и закружили вокруг дерева, постепенно набирая темп.

Уже со свистом проносились тела их, едва различимые от скорости.

Вместо влюбленной парочки возле пальмы вовсю бушевал смерч. Он все ближе подбирался ко мне, и в вихре его повисло очертание не то кукиша, не то вопросительного знака.

С каждым новым оборотом смерча дело также обещало принять серьезный оборот.

«Прыгай! – пронеслось в голове. – В колодец!» Некогда великий писатель сказал: «Все смешалось в доме Облонских». Так вот – все смешалось тогда в голове моей. Внутренний голос вопил: «В колодец! В колодец»! А смерч уже касался моих пяток. Я лихорадочно принялся раздвигать густые ветви, чтобы залезть повыше, что психологически понятно, но нерационально. Хотя у сна своя логика… Что толку от выигранного мига? А вот и неправда. А вот и есть толк. Да еще какой. На одной из веток я увидел табличку:

Я в последний раз спросил у голоса, не ошибся ли он, но он вообще обиженно замолчал.

И зажмурив крепко глаза, и затаив дыхание, прыгнул я с дерева и вошел в вертикальный коридор мрака, проломив черепичный навес. Глаза мои открылись сами собой и как раз напротив таблички:

Мне вспомнилось, что возле самого колодца я видел столбик с надписью:

И горько улыбнулся я. И раздался всплеск потревоженной воды. И вошел я в пучину. И предстала пред взором моим вся моя жизнь. И… тут я увидел свет. Неужели?., нет-нет, не мир это загробный. Это дно в свете прожекторов, встроенных в специальные углубления.

Колодец книзу расширялся. На дне лежали три аккуратных камушка. Между ними маска и акваланг, и рядом табличка:

В стене я заметил дверцу и кнопку. Как водится, кнопку я нажал, дверца медленно открылась, и я шагнул в шлюзовую камеру.

Я очутился в канализационной системе Города.

По прошествии некоторого времени я благополучно вылез из канализации и оказался на главной площади. Тут же я направился в Городское Учреждение, несмотря на свой немножечко нелепый вид. Но я непременно хотел засвидетельствовать свое почтение как представитель далеких земель.

В дверях меня встретил швейцар. У него зеленые усы, каждый примерно с полметра. Они воинственно топорщились.

– Куды? – рявкнул он.

– Засвидетельствовать свое почтение, – ответил я учтиво и не без гордости, показывая визитную карточку, на которой значилось:

Швейцар с почтением посмотрел на меня, щелкнул усом и пропустил.

Я очутился в царстве лабиринтов. Нагроможденье ходов, лазеек, коридорчиков обступило меня. Соответственно таблички, указатели, знаки – висели там и тут и на каждом шагу. В глазах моих запестрело, как в калейдоскопе. А вокруг по лестницам, коридорчикам, лабиринтам сновали человочки. Сделав несколько шагов, я остановился в растерянности, так как внезапно возник передо мною яркий плакат:

Тут же появился передо мною человочек и заверещал:

– Добро пожаловать, добро пожаловать, уважаемый вы наш. Пожалуйте две условных единички.

И стал он превращаться у меня на глазах. Теперь на нем я узрел фрак, белоснежные кружевные манжеты, за ухом перо.

– Пожалуйте две условных единицы, – прогнусавил чиновничек, подобострастно раскланиваясь.

Верно, я крепко задумался и отключился от внешнего, и голос его как бы из глубины донесся до меня:

– Голубчик, а две условных единички-то пожалуйте. Вы как, нашими или валютой?

Я заплатил, он выписал квиточек и, раскланиваясь, удалился, а затем и вовсе исчез, растворившись в одном из коридорчиков.

А я же решил непременно найти кого-нибудь из представителей здешней власти, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Наугад свернув в один из коридоров, я обнаружил дверь с табличкой:

Ясно было, что надпись эта обращалась и ко мне в том числе. Я смело толкнул дверь и вошел в маленькую комнату без окон. Свисая с потолка на черенке провода, тускло, но с каким-то нудным упорством светила грушеобразная лампочка. В углу письменный стол, а за столом крыса. А на крысе фрак, фуражка, а на фуражке ярлычок с надписью:

Крыса ехидно осклабилась, шевельнула щетинистыми усиками и вперила в меня черные бусинки глаз. Она потянула мочкой и голосом, словно во рту у нее закипала слюна, спросила гнусаво:

– Что угодно?

– Видите ли, я просто так зашел. Прочитал надпись и зашел.

– Вы посторонний?

– Да, – несколько растерянно произнес я.

– Заполните анкету.

– Какую анкету?

– А вот эту анкеточку и половину условной единицы за марочку, пожалуйста.

– Какую марочку?

– Послушайте, вы посторонний?

– Да, вроде бы.

– Тьфу ты, уже сомневается. Вы посторонний или нет?

– Видите ли, я иностранец в некотором роде. И почтение пришел свое засвидетельствовать.

– Послушайте, гражданин, вы мне мозги не пудрите, зубы не заговаривайте. Ты мне пыль в глаза не пускай, а говори по существу. А то ишь, лапшу на уши вешает.

– А вы бы не могли повежливей?

– Ишь, ишь, ишь, обидчивый нашелся. Ну иди и жалуйся. Деликатный какой. И не тронь его.

За столом теперь уже и не крыса сидела, а дородная женщина с красным лицом и вздувшейся шеей. Она брызгалась слюной и яростно вращала круглыми глазами. Она вращала ими все быстрей и быстрей, так, что казалось, будто они сейчас из орбит выскочат и пойдут скакать по полу.

Через несколько секунд дама уже сидела молча, вращала глазами, а изо рта у нее торчала детская соска. Но вскоре соска округлилась в розовый пятачок, а вместо дамы оказался передо мною розовый поросеночек в белоснежном чепце. Поросеночек хрюкнул и удалился прочь, весело помахивая хвостиком, а на том месте, где он сидел я увидел табличку:

Я достал две помятые бумажки. За столом снова восседала крыса. Она выписала квиточек, и мы молча расстались.

Когда я вышел из комнаты, то понял, что заблудился. Во все стороны тянулись мрачные коридоры, откуда тянуло сыростью, запахом залежавшейся бумаги и чернилами. То место, где я стоял, прежде чем войти в комнатку, бесследно исчезло.

Выручила летучая мышь. Она как раз пролетала мимо, и, видя мое замешательство, приземлилась рядом и спросила участливо.

– Заплутал, милок?

– Заплутал, бабушка.

– Это у нас всегда так. Явления такие тут обычными почитаются. А я вот уже сколько годков здесь прожила, а все никак привыкнуть не могу. Тут надо держать ухи востро. Бывало, залетишь к подруге на чердак поболтать малешко, а через пять минут глянешь – и не чердак вроде, а заместо подруги самый что ни на есть враждебный тебе элемент сидит. Я уж и так, бедная, извелась за временем-то гоняться. Утром встанешь в девять. Не успеешь причесаться, уже пять вечера. А бывает тянется и тянется день, а на часах и пяти минут не прошло. Вот и думай, то ли время врет, то ли часы.

– Простите, – вежливо перебил я ее монолог, – а вы не подскажете, как мне почтение засвидетельствовать. Я приезжий, и с вашими обычаями еще не совсем знаком, и потому мне трудновато приходится на первых порах…

– К чему столько слов? – строго перебила мышь. – А почтение можешь мне засвидетельствовать, так как самого главного все равно не найдешь, затеряешься и не выберешься. Здесь и околеешь, милок.

– Неужели у вас здесь все так запутано, перепутано, что даже двух шагов не сделаешь без того, чтобы не заблудиться?

– Ой, милок, и не говори. Все относительно.

– Что относительно?

– Все.

– В каком смысле, бабуля?

– В переносном, голубчик, в переносном.

– Что значит, в переносном?

– А то и значит. Чтобы не творилось тут, наш брат все перенесет. Ему не впервой. И вынесет на плечах своих. Или его вынесут.

– Тогда проводили бы вы меня, бабуля.

– Конечно, милок, провожу я тебя до швейцара, а уж он тебя и выпроводит, а то я не могу дальше темноты податься.

– Спасибо.

– Ну давай, милок, иди за мной, я медленно полечу.

Выбравшись из этого странного здания, я первым делом решил подыскать себе место для ночлега. Неизвестно, сколько бы я времени потерял в бесплодных поисках, но по счастью мне чуть ли не на каждом шагу попадались указатели.

Я мысленно поблагодарил благожелательных горожан и не пошел по этой улице, и не свернул в конце ее налево. Но пошел я по другому переулку и вообще никуда не сворачивал. И тут тоже попадались мне подобные объявления. Через пару часов, растерянный и вымотавшийся, я наизусть знал, куда не надо идти и куда не следует сворачивать.

В конце концов, я догадался спросить у прохожего. Тот равнодушно посмотрел на часы и вяло произнес:

– Без десяти пять.

– Простите, но зачем мне время? – однако, я говорил уже в пустоту. А прохожий явно спешил, причем двигаясь в обратном направлении.

Больше прохожих не было. Я бессознательно посмотрел на часы. Без пятнадцати пять. К тому же у него еще и часы спешат. Расстроенный, я присел на скамеечку с витыми фигурными ножками, и дрема обволокла меня соблазнительно расслабляющей дымкой. Но тревожные мысли одолевали меня: надо искать, надо искать. Я некоторое время посидел в расслабленном состоянии. Потом открыл резко глаза, готовый броситься в битву со строптивым пространством. Но никуда бросаться не пришлось. Напротив меня стояла гостиница. Огромные часы у входа показывали без десяти пять. Скорее обрадованный, чем изумленный, а скорее изумленно обрадованный, бросился я к зданию. Встретил меня портье в гигантской фуражке и с бородой до пояса. Борода была седая, а фуражка синяя. Показал я ему свою визитную карточку. Вскинулись его мохнатые брови, почтительно взглянул он на меня, сразу подал ключ и сказал:

– Номер пятьдесят шестой, на второй этаж, уважаемый ездок.

Благодарно кивнув, взлетел я на второй этаж, не чувствуя ног под собой. И вот я у себя в номере, в окружении комфорта и уюта. Я принял душ, после чего уселся в кресло, сразу принявшее очертание моего тела. Неслышно, на цыпочках сон подкрался ко мне, и ласково сомкнул веки мои, и доброй рукой коснулся лба. И я уснул. (Прямо во сне).

Проснулся я (прямо во сне) в бодром и добром расположении духа и тела. Вчерашние злоключения показались мне далекими и незначительными. Умывшись, я собрался было поискать буфет или ресторан, но на столике увидел дымящийся завтрак и записку:

«Уважаемый ездок, приятного аппетита. О гиде не беспокойтесь. Будет вам гид».

Честно говоря, о гиде я и не думал. В планы мои, напротив, входило самостоятельное обследование местных достопримечательностей. Но раз уж здесь такой любезный народ, то и неудобно как-то отказываться. Позавтракав, я уселся в кресло с газетой в ожидании гида.

Через полчаса возник передо мною средних лет мужчина в строгом костюме, коренастый, с энергичным лицом, обрамленным аккуратной шкиперской бородкой. Он несколько секунд смотрел на меня изучающе, потом зычно произнес:

– Гид.

– Рад, – ответил я.

– Ближе к делу. Начнем разговор с главного, – покачиваясь на мысочках и в упор глядя на меня, сказал он, – без гида вам не обойтись, хоть это и не входило в ваши планы. Слишком много впечатлений. Впечатлений многовато. М-да. Многовато впечатлений.

– Заело что ли у него? – подумал я.

– Нет, не заело, – несколько обиженным тоном произнес он.

– Интересно, они здесь все мысли читают?

– Нет, не все – смягчившись, улыбнулся гид.

– Но это очень грустно, – сказал я.

– Что именно?

– То, что вы читаете их.

– В чем же грусть?

– Сковывается свобода мысли.

– Так расковывайте речь.

– Странные у вас умозаключения.

– Зато остроумные. А насчет мыслей не беспокойтесь. Думайте, что угодно. Никакого чтения тут нет. Простое умение наблюдать. Ну да ладно, – он посмотрел на часы, – пойдемте скорей, там уже Цурибубык проснулся.

Цурибубык сидел на облаке и говорил:

– Пространство криво.

– Криво и иначе быть не может, – вторили подданные.

– А позвать-ка сюда Тимтюню! – завизжал внезапно Цурибубык.

Двое подданных исчезли, но почти тут же возникли с бородатым мужиком.

– Тимтюня, как ты думаешь, пространство криво?

– Я не думаю, светлейший, что…

– Что?! – взревел Цурибубык. – Я не спрашиваю того, что ты не думаешь, а спрашиваю о том, что думаешь. Эй охрана, привязать его бородой к дереву и заставить петь песни. Двести пятнадцать штук.

Тимтюню увели.

– А позвать-ка мне теперь Елену.

Елена явилась совершенно голая и по Цурибубыку разлилось розовое смущение. Но тут же опомнился он и вспомнил, что не подобает ему, главе мыслителей, смущаться, изрек он тогда:

– Две банки малинового варенья ей.

– За что? – заплакала красавица.

Но Цурибубык уже не слушал. Он отправился со свитой в академию экстраординарных случаев в поисках истины. Первым отделом заведовал там Иван Дурашкин. Но кабинет его пустовал. А на двери табличка:

Цурибубык поморщился и завопил:

– А подать-ка мне сюда бублика. Да с маком!

Один из подопечных принес поднос, на котором лежал румяный ароматный бублик.

– Что это? – спросил глава, указывая на бублик нервным пальчиком.

– Бублик, мэтр.

– А это что? – указывая на поднос, спросил глава. Подчиненный знал, что должно последовать дальше (это было хорошо видно по его обреченному виду) и не слишком охотно ответил:

– Поднос, мэтр.

– Под нос? Ну вот и получишь под нос, а не в нос. – И довольный своим каламбуром, глава захихикал.

В зале бушевали страсти. Человоки в предвкушении актуальной полемики кричали, размахивали руками, топали ногами, свистели. В воздухе плавал насущный вопрос. Он не давал покоя ни одному из присутствующих. Он, серебристо переливаясь, плавно колыхался, плавая между рядами. Великий сумбур царил на собрании до тех пор, пока на кафедру не взобрался оратор. Он резко выбросил вперед руку, призывая к порядку публику, но рука нечаянно оторвалась. Вероятно, никто бы не смог с уверенностью сказать, какой путь ей суждено проделать, пока чей-то лоб не остановил ее.

– Что все это значит? – спросил я у гида, когда мы вышли из аудитории. – И почему мы до конца не досидели?

Гид тонко улыбнулся и, взметнув правую бровь, вдруг сказал просто:

– А я почем знаю?

– Но вы же гид и говорили, что мне необходимы.

– Да, я ГИД – городской инспектор дверей. Я вхож в любые двери. Я показываю, но ничего не объясняю. Я узкий специалист. Я могу войти в любые двери совершенно официально. Здесь я виртуоз. Но на этом моя функция заканчивается. И не расстраивайтесь, милейший. Здесь вам никто ничего не объяснит; кстати, мы можем зайти еще на одно собрание. Хотя… – он посмотрел на часы, – собрания уже не будет. Подождите меня здесь. – Он мгновенно исчез и также мгновенно появился, словно и не исчезал никуда. В руке он держал мелко исписанные листочки, другой же рукой любовно поглаживал бородку.

– Заметки нашего летописца, – пояснил он.

И вот, что значилось в записках.

В аудитории занимались, кто чем. У каждого свои мысли, и они заняты. И докладчику в них места не осталось. А докладчик приводил цифры, доказывающие идею подпространства. Все это было не ново, и знатокам успело наскучить, а дилетантам было непонятно. И от нечего делать сосед стал читать мысли соседа. Хоть какое-то да занятие. Вон, давеча Бесов провел три миллисекунды с Бабаеговой в третьм секторе подпространства. В пересчете на наше время это без малого составит трое суток. Спрашивается, чем они там занимались. Не на кофейной же гуще гадали. Пакостничали, стало быть.

Но Бесов вовремя и умело провел психологическое экранирование, и секретарь отдела заготовки зелья, Вийский, не смог выяснить, что же было дальше. А в ответ на эту акцию Бесов залез Вийскому в душу и натворил бы там немало бед, если бы тот не перекинул ее в пятый сектор, где происходит очищение души от сгустков темной энергии, являющихся своеобразным психическим шлаком.

Но вот докладчик сменил докладчика. Теперь кафедру занял молодой, подающий надежды вампир, жена которого недавно получила люциферовскую премию за выдающиеся заслуги в области ворожбы. Он долго и нудно говорил о новых методах вытягивания энергии из окружающих. При этом он краснел, смущался, запинался, а под конец стал икать.

Первая ведьма с короткой стрижкой, в ультрамодном пиджачке с укоризной посмотрела на него, и тот совсем стушевался. Он не знал, куда деть свой взгляд, а в аудитории все опустили глаза, так как ни у кого не было большого желания испытать пагубного влияния взора вампирского во избежание утраты энергии.

Вампира убрали. Слово взял Кащеенко-Бессмертнюк. Он заговорил о гигиене, не приводя цифр, и цитировал Мечникова, указывая на пользу кисломолочных продуктов, предотвращающих процессы гниения в кишечнике.

Это несколько оживило аудиторию. Сосед перестал лезть в мысли соседа. Многих заинтересовала концепция Бессмертнюка, видного геронтолога. Однако скука притаилась уже в каждом уголке этого зала. Зады сидящих одеревенели и разогрелись, рождая реактивную тягу вскочить и помчаться прочь. Но тут из президиума поступило предложение выслушать еще два доклада и на этом закончить.

Доклады посвящались проблемам демонизма, затрагивались вопросы поиска новых путей распространения сплетен. После чего первая ведьма встала и объявила о закрытии заседания. В зале погас свет. Раздался легкий щелчок, напоминающий звук вылетающей пробки из бутылки с шампанским. Аудитория рассеялась.

– Мягко говоря, не совсем понятно. Какие-то вампиры, первые ведьмы, чужие мысли, зады. Магия…

– Ну и что же? – певческим баском протянул гид. – А жизнь наша не магия, если вглядеться повнимательнее? Но, впрочем, это уже философия. Не буду вас загружать. И задерживать вас не смею. Прощайте.

– Прощайте.

И в сей же момент я вылетел из своего сна.

… В последующий год я не получал о себе никаких вестей…

А теперь уже которую ноябрьскую ночь я сижу на кухне за своим одиноким столом и мусолю останки иссохшихся, но ранее проклятых для меня вопросов.