Доверено флоту

Глава вторая Черноморцы дают отпор

Разбудил звонок служебного телефона.

— Товарищ дивизионный комиссар, — докладывал оперативный дежурный, — получена важная телеграмма наркома. Машина за вами выслана.

Торопливо оделся, сказал жене, чтобы не беспокоилась — мало ли зачем мог понадобиться в штабе! Но тревожное предчувствие, вчера еще смутное, сразу усилилось. Всю дорогу неотвязно держалось в голове: «Война?»

Над городом и бухтами перекрещивались, выхватывая из темноты куски малооблачного неба, лучи прожекторов. Это означало, что зенитчики начеку.

В штабе флота уже почти все были в сборе. Здесь царила деловая сосредоточенность, все выглядело так, будто продолжалось флотское учение.

Вице-адмирал Ф. С. Октябрьский находился в своем кабинете на втором этаже. Он протянул мне бланк с телеграммой наркома. Это был краткий, состоявший из нескольких слов, приказ всем флотам, кроме Тихоокеанского, о немедленном переходе на оперативную готовность номер один. Телеграмма, принятая в начале второго часа ночи, шла из Москвы считанные минуты, но за это время нарком Н. Г. Кузнецов лично передал этот же приказ по телефону (к аппарату подошел контр-адмирал И. Д. Елисеев, остававшийся в штабе с вечера).

— Дав мне прочесть телеграмму, командующий спросил:

— Как думаешь, Николай Михайлович, это война?

— Похоже, что так, — ответил я. — Кажется, англичане не наврали. Не думали все-таки мы с тобой, Филипп Сергеевич, что она начнется так скоро…

Перевод флота на высшую боевую готовность был у нас хорошо отработан, и все шло по плану. Корабли и части приступили к приемке добавочного боезапаса, топлива, продовольствия. По гарнизону был дан сигнал «Большой сбор», а база и город затемнены. Светили только Херсонесский маяк и Инкерманские створные знаки, и вдруг обнаружилось, что связь с ними нарушена. Туда были посланы мотоциклисты, и скоро маяк и створные знаки потухли. Продолжал светить лишь самый дальний створный знак — Верхний Инкерманский, но один он не мог служить достаточным ориентиром для неприятельской авиации. Как потом выяснилось, нарушение связи явилось результатом диверсии — кто-то вырезал на линиях десятки метров провода.

В штабе то и дело раздавались телефонные звонки — из соединений и частей просили информировать об обстановке. Но мы могли лишь подтвердить уже переданный всем и выполнявшийся приказ, еще раз напоминали о бдительности. Никакой дополнительной информации не имели пока сами.

К командующему являлись за указаниями генерал-майор береговой службы П. А. Моргунов, начальник тыла флота контр-адмирал Н. Ф. Заяц, руководители других служб, комендант города. Приходил обсудить положение и необходимые действия секретарь горкома партии Б. А. Борисов. И каждый спешил обратно на свой пост, свой КП, чтобы быть на месте, когда что-то может произойти.

Дивизионный комиссар Петр Тихонович Бондаренко доложил, что работники управления политической пропаганды собраны и готовы отправиться на корабли и в части. Он спросил, что они должны говорить об обстановке личному составу. Я ответил: надо разъяснять возможность любых неожиданностей и обеспечивать, чтобы они никого не застали врасплох.

К половине третьего закончили переход на оперативную готовность номер один все корабельные соединения, береговая оборона, морская авиация. Поступил доклад о том же с Дунайской военной флотилии… На всем Черноморском флоте тысячи людей заняли свои боевые посты, корабли были готовы выйти в море, самолеты — взлететь, к орудиям подан боезапас.

Около трех часов ночи с постов наблюдения и связи в районе Евпатории и на мысе Сарыч донесли: слышен шум моторов неизвестных самолетов. Они летели над морем в направлении Севастополя. В 3.07 шум моторов услышали уже с поста на Константиновском равелине. В городе еще до этого проревели сирены воздушной тревоги. Вот-вот зенитчики должны были открыть огонь — приказ об этом начальнику ПВО флота полковнику И. С. Жилину был отдан начальником штаба флота контр-адмиралом И. Д. Елисеевым, как только стало ясно, что неизвестные самолеты приближаются к главной базе.

В эти минуты командир одного из дивизионов зенитно-артиллерийского полка, прикрывавшего Севастополь, соединился по телефону с командующим флотом. Очень волнуясь, он сказал, что не сможет решиться открыть огонь: а вдруг самолеты наши и тогда ему придется отвечать за последствия.

Ф. С. Октябрьский потребовал прекратить неуместные рассуждения и выполнять приказ.

— В противном случае, — закончил командующий, — вы будете расстреляны за невыполнение боевого приказа.

Этот эпизод показывает, насколько трудно было некоторым нашим товарищам быстро «переключить себя» на войну, осознать до конца, что она уже стала реальностью; Но я упоминаю об этом случае также и потому, что в отдельных военно-исторических произведениях появлялись утверждения, будто какие-то колебания насчет того, следует ли открывать огонь, возникали у командующего Черноморским флотом. Как человек, находившийся рядом с ним, могу засвидетельствовать, что никаких колебаний и сомнений на этот счет у Ф. С. Октябрьского не было.

Вскоре вибрирующий гул авиационных моторов донесся и до окон штаба. И сразу же — в 3 часа 15 минут — ударили наземные и корабельные зенитки. По всему небу шарили прожекторы.

Выйдя на балкон кабинета командующего, я отчетливо увидел крупный самолет, вероятно бомбардировщик, попавший в лучи прожекторов. Он летел на небольшой высоте. Трассы пуль (огонь велся и из крупнокалиберных пулеметов), казалось, пересекают его курс. Вокруг все гремело и грохотало. Затем на фоне общей пальбы выделились два сильных взрыва, раздавшиеся где-то невдалеке.

В это время Ф. С. Октябрьский говорил по телефону с оперативным дежурным по Главному морскому штабу. Несколько минут спустя состоялся разговор с наркомом Н. Г. Кузнецовым. Выслушав Октябрьского, нарком сказал, что немедленно доложит обо всем правительству и флот получит необходимые указания. О нападении на Севастополь было доложено также начальнику Генерального штаба РККА генералу армии Г. К. Жукову.

Из переговоров с Москвой мы поняли, что, по-видимому, первыми сообщили о нападении врага, о начавшейся войне. Это подтвердили потом в своих воспоминаниях Маршал Советского Союза Г. К. Жуков, нарком ВМФ Н. Г. Кузнецов, главный маршал артиллерии Н. Н. Воронов.

Налет длился (с перерывами, так как временами самолеты удалялись) около получаса. С различных постов, из многих частей докладывали о замеченных в воздухе парашютах. В районы, где они могли опуститься, высылались на машинах команды бойцов, были перекрыты все ведущие в город дороги, взяты под охрану важнейшие гражданские объекты (военные охранялись и так), организовано усиленное патрулирование улиц. Однако парашютисты нигде не обнаруживались. Их не могло быть много — парашюты замечались лишь единичные. Но искали все же живых людей — диверсантов или разведчиков. О взаимосвязи докладов о парашютах с происшедшими взрывами догадались не сразу.

А вот донесение о сбитом зенитным огнем самолете подтвердилось быстро. Потом выяснилось, что сбит и второй.

Ни один наш корабль, ни один военный объект на берегу при внезапном воздушном налете не пострадали. Но в городе разрушения и жертвы были.

Как только рассвело, я объехал вместе с капитаном 1 ранга А. П. Александровым — командиром Новороссийской военно-морской базы, прибывшим в Севастополь на разбор учения, места, где взорвалось то, что мы пока еще считали крупными авиабомбами. На улице Щербака был полиостью разрушен большой жилой дом. Команды МПВО и моряки разбирали завалы. Вокруг собрались люди.

Над городом и бухтами барражировали теперь наши «ястребки», и, глядя на них, наверное, кто-нибудь думал: разве не могли истребители перехватить врага за пределами города, встретить его где-то над морем? Конечно, могли, если бы мы знали хоть немного раньше, что произойдет этой ночью…

Не дожидаясь вопросов, я заверил горожан, что черноморцы постараются не подпускать налетчиков к Севастополю и сумеют отомстить за сегодняшние жертвы. И с горечью сознавал: это еще только самое начало тяжких испытаний, выпавших советским людям.

Сильный взрыв был зафиксирован во время налета в районе Приморского бульвара, вблизи поднимающегося из воды Памятника кораблям, затопленным в Севастопольскую оборону прошлого века, чтобы закрыть бухты для неприятельского флота. Здесь пострадало выходящее на бульвар здание санатория, были раненые. Поврежден был и памятник, но не особенно заметно. Беломраморная его колонна, увенчанная бронзовым орлом с лавровым венком в клюве, как и прежде, возвышалась над волнами.

При осмотре спуска к морю штабные специалисты, приехавшие сюда со мной, нашли крупный осколок металла закругленной формы. Он напоминал кусок крышки от торпеды. Это наводило на мысль, что с самолетов, быть может, сбрасывались торпеды — оттого и такая сила взрывов — и враг замышлял устроить нам «Таранто» (так называется порт на Средиземном море, у которого английские самолеты-торпедоносцы за один налет в ноябре 1940 года вывело из строя три итальянских линкора).

Предположение это, однако, не подтвердилось. Вскоре было установлено, что самолеты, появившиеся над Севастополем, сбрасывали не торпеды и не бомбы, а морские мины. Это они спускались на замеченных многими парашютах. Цель врага стала ясной: заминировав выходы из севастопольских бухт, запереть в них наши корабли, сковать таким образом Черноморский флот, а последующими налетами потопить и уничтожить все, что находится в главной базе. Но противнику не удалось застать нас врасплох, и его замысел сорвался. Самолетам, встреченным интенсивным огнем, пришлось прибегать к противозенитному маневру, уклоняться от курса, да и затемнение города, надо полагать, затрудняло ориентировку. И часть мин попала на берег или на мелководье (в том и другом случае они автоматически самовзрывались).

И все же сколько-то мин таилось под водой, и где именно — мы не знали. С пяти часов утра севастопольский ОВР — бригада охраны водного района главной базы, которой командовал опытнейший моряк контр-адмирал В. Г. Фадеев, получив соответствующий приказ, приступила к тралению в Северной и Южной бухтах и на подходных фарватерах. И тут мы встретились с новыми неприятными неожиданностями. Но об этом — немного дальше.

Как ни потрясены были севастопольцы внезапностью коварного вражеского удара, жертвами которого стали мирные люди, уснувшие вечером с мыслями о наступавшем летнем воскресном дне, жители города не проявили растерянности. Возмущение, гнев и готовность сделать все, что потребуется для отпора агрессору, — вот чем определялось настроение всех, с кем мне довелось встретиться тем утром.

Запомнился разговор с группой граждан на окраине, у развилки дорог, ведущих к Карантинной бухте и Херсонесу. Пожилой мужчина, вооруженный берданкой, — это он знаками руки остановил нашу машину, желая сообщить военным о том, что здесь видел, — с жаром рассказывал, как, находясь на охране складов, заметил спускающийся парашют (ему казалось, что он различает в темноте и болтающуюся под куполом человеческую фигуру) и как бросился туда, где парашютист мог приземлиться, решив лично захватить врага. Но парашют отнесло к бухте, и старик был очень раздосадован тем, что ему не удалось настичь парашютиста.

По тому, как реагировали на рассказ ночного сторожа собравшиеся вокруг люди, нетрудно было понять: и они действовали бы на его месте столь же смело и активно, но страшась вступить в схватку с вооруженным врагом.

Добавлю, что в одну из последующих ночей над тем районом снова была сброшена на парашюте мина, опустившаяся на этот раз на берегу. Как доложили из штаба МПВО, при взрыве мины погиб охранявший склады сторож — он бежал к месту ее приземления, должно быть, все еще надеясь захватить парашютиста. Имя этого советского патриота мне, к сожалению, неизвестно.

Но севастопольцы, готовые самоотверженно защищать свой город вместе с военными моряками, хотели, конечно, побыстрее быть информированными о том, что, собственно, происходит. Необходимо было разъяснить обстановку и личному составу флота, который отражением налета на свою главную базу уже начал боевые действия. Не зная, когда сообщит о событиях этой ночи Центральное радио (как известно, правительственное заявление о нападении гитлеровской Германии было передано в 12 часов дня), Военный совет флота счел необходимым безотлагательно сказать свое слово и морякам, и жителям Севастополя.

Наскоро составленное обращение было передано по городской трансляционной сети и через внутренние радиоузлы кораблей еще на исходе ночи. В нем говорилось, что враг внезапно совершил воздушный налет, что есть человеческие жертвы; личный состав флота и все севастопольцы призывались быть готовыми к отражению возможных новых нападений. Горком партии и горисполком в свою очередь призвали население Севастополя соблюдать спокойствие и порядок, а всех работающих — встать в воскресенье 22 июня на трудовую вахту.

Кто он — напавший на нас враг, в этих первых обращениях Военного совета флота и городского руководства прямо не говорилось. Хотя было уже абсолютно ясно, что налет совершен гитлеровской военной авиацией, сказать об этом во всеуслышание до правительственного сообщения, как и объявить, что началась война, мы не имели права.

Около пяти часов утра состоялся еще один телефонный разговор командующего флотом с начальником Генерального штаба РККА. Генерал армии Г. К. Жуков сообщил, что фашистская авиация произвела налеты также и на другие советские города и что у западных границ страны развернулись боевые действия на суше. Ф. С. Октябрьский доложил об отражении налета на Севастополь. Действия флота была одобрены.

После войны Маршал Советского Союза Г. К. Жуков напишет:

«Я хотел бы отметить, что Черноморский флот во главе с адмиралом Ф. С. Октябрьским был одним из первых наших объединений, организованно встретивших вражеское нападение»[3].

Почти одновременно с отражением налета на Севастополь начала боевые действия развернутая на границе Дунайская военная флотилия — после того как с румынской стороны подверглись обстрелу наш берег, города Измаил, Репи, Вилково и стоянки кораблей. Командованию флотилии пришлось, не имея времени на запросы, самостоятельно принять ответственное решение об открытии огня по румынскому берегу (очень ответственное уже потому, что считались возможными пограничные провокации, на которые нельзя было поддаваться, о чем всех нас не раз предупреждали).

Флотилия, оперативно подчиненная армейскому командованию, имела задачу не допускать форсирования Дуная противником и прорыва в низовья, к Измаилу, его речных кораблей. Корабли и береговые батареи нашей флотилии совместно с армейскими частями отбили попытки врага переправиться через Дунай, предпринятые уже в первые часы войны. А при налете на Измаил гитлеровцы потеряли пять самолетов. Так показала себя в первые же часы войны приданная Дунайской флотилии 96-я Отдельная истребительная авиационная эскадрилья Черноморских ВВС. По одному самолету сбили командир эскадрильи капитан А. И. Коробицын, старший лейтенант Л. П. Борисов и лейтенант Н. В. Черкасов, а лейтенант М. С. Максимов — два. Мы поздравили дунайцев с этим боевым успехом.

Во второй половине дня боевое управление силами Черноморского флота было перенесено на флагманский командный пункт — ФКП, развернутый в защищенных помещениях местной телефонной станции, врезанных в высокий берег Южной бухты. Из этой же штольни, защищенной многометровой толщей скалы, стало осуществляться несколько месяцев спустя управление обороной Севастополя (чего тогда, в июне, мы представить еще не могли).

Штольня была довольно длинная, но не слишком просторная. Кроме командующего и члена Военного совета, начальника штаба и начальника управления политической пропаганды, связистов, дежурной службы в ней смогли разместиться оперативный отдел и небольшая группа других работников. Мы с Филиппом Сергеевичем Октябрьским заняли вдвоем отсек, достаточный, чтобы поставить два стола, телефоны, походные койки.

Для остальных отделов штаба и управления политической пропаганды подыскали помещения в старинных подвалах. Но сидеть всем под землей, особенно в дневное время, пока не было необходимости, и за сотрудниками сохранялись также прежние рабочие места. Ближайшие день-два показали, что и тем, кто непосредственно связан с боевым управлением флотом, тоже не обязательно постоянно находиться в душной штольне (вентиляция оставляла желать лучшего). К ФКП было присоединено стоявшее неподалеку двухэтажное служебное здание, и мы смогли еще довольно долго работать большей частью там.

В ночь на 23-е вопреки ожиданиям налет на Севастополь не повторился — возможно, гитлеровцы делали какие-то выводы из своих просчетов прошлой ночью.

Под утро, когда уже истекли первые сутки войны, я прилег наконец на свою койку на ФКП. Но заснуть было трудно — никак не оставляло напряжение бесконечно длинного, переполненного событиями дня. Где только не понадобилось за этот день побывать, скольким людям объяснять обстановку и их новые задачи, сколько пережить и осмыслить самому…

Флот перестраивался на военный лад. Еще утром 22 июня вышла в море группа подводных лодок. Готовилась постановка минных заграждений, предназначенных для прикрытия нашего побережья и портов. Морские бомбардировщики, вылетевшие к Констанце, вот-вот должны были нанести по ней первый удар… Все приказы выполнялись с исключительным рвением. Всюду чувствовалось, как еще крепче сплотила наших людей общая ненависть к врагу, общая готовность сделать все, что потребуется, для защиты Родины. О том же говорили, делясь своими наблюдениями, начальник управления политпропаганды Петр Тихонович Бондаренко, секретарь городского комитета партии Борис Алексеевич Борисов. В городе соблюдался образцовый порядок, севастопольцы с первого часа войны показали свою организованность, выдержку, мужество.

На улицах был расклеен быстро отпечатанный экстренный выпуск флотской газеты «Красный черноморец», которая обычно доставлялась только на корабли и в части. У каждой витрины толпились люди, перечитывая текст правительственного сообщения о нападении гитлеровской Германии.

Определенные участки, звенья как городского, так и флотского «хозяйства» сразу же испытали особую нагрузку. Естественно, что за всем этим важно было доглядеть, принять меры, обеспечивающие безопасность того или иного объекта.

Ночью, при первом вражеском налете, мы с Октябрьским больше всего опасались, как бы бомбы не упали на территорию минных и артиллерийских складов в Сухарной балке. Запасы снарядов, правда, уже удалось — с немалым трудом — разместить в подземных хранилищах, но на открытых складских площадках оставалось много морских мин. Утром начальнику тыла флота было приказано, мобилизуя любой транспорт, срочно вывезти оттуда эти мины. Тем временем вступил в действие заранее разработанный план постановки минных заграждений, и нарком потребовал форсировать его выполнение. Таким образом, персоналу складов нужно было, обеспечивая вывоз одних мин в надежные хранилища, одновременно снаряжать и грузить на корабли другие.

Сознавая, какая там создается запарка, я, как только представилась возможность, во второй половине дня поехал в Сухарную балку. На спуске к складам дорога была запружена машинами и, как ни каменист тут грунт, пыль стояла столбом. Пропуская загруженные машины, регулировщики задерживали встречный порожняк на обочине. А складские площадки напоминали сверху развороченный муравейник — на них копошились, делая каждый свое дело, сотни краснофлотцев. Мины снаряжали, грузили на машины, подкатывали к причалам, подавали на корабли. Одновременно корабли принимали и артиллерийский боезапас. Видно было, что все здесь работают с предельным напряжением сил.

Заметив меня, замполит начальника арсенала (тот распоряжался в другом месте) старший политрук В. К. Карандин, запыхавшийся и взмокший от пота, пытался отрапортовать по всей форме. Остановив его, я спросил, какие есть трудности, чем нужно помочь. Карандин ответил, что с главным лабораторная рота арсенала справляется, но нужно бы добавить рабочих рук на погрузку и дать еще больше машин. А на тех, которые работают с рассвета, пора сменить шоферов: некоторые уже засыпают на жаре за баранкой, а груз-то — мины.

Я распорядился выделить в помощь арсеналу краснофлотцев из школ учебного отряда, а машины — из других организаций.

В политической работе — и среди личного состава флота, и в городе — был сделан большой упор на повышение бдительности. Людям разъяснялось, что враг коварен и может прикрываться любой личиной, что он обязательно будет забрасывать лазутчиков, диверсантов. Думается, это помогло сорвать немало вражеских козней. Надо было видеть, с каким усердием несли службу на дорогах и в городе общественные патрули, созданные для содействия патрулям военным!

И не такая уж беда, если случались в этом важном деле кое-какие казусы. Задержанными в первую же ночь войны оказались артисты московской эстрады: очарованные крымской ночью, они гуляли после концерта где-то за Историческим бульваром, нарядно одетые, без паспортов, оставленных в гостинице, — а тут налет, тревога, поиски парашютистов… Мне самому пришлось удостоверить личность батальонного комиссара А. А. Герасимова, с которым вместе учился в академии. Он вызвал подозрение тем, что шел с береговой батареи, сокращая путь, через кладбище и вдобавок где-то перепачкал свой белый китель. Умудрились задержать и ответственного редактора «Красного черноморца» Павла Ильича Мусьякова, человека очень известного на флоте и в городе.

Пусть было и что-то наивное в действиях тех лиц, которые могли счесть приметой диверсанта заграничные часы на руке или редкие тогда у нас солнцезащитные очки. И конечно, причиняли они хорошим людям неприятности, волнения, а других, кому приходилось в каждом таком происшествии разбираться, отрывали от дела. Но за всем этим стояло стремление не проглядеть врага. А диверсанты, как известно, существовали и настоящие. Достаточно вспомнить, как перед налетом на Севастополь оказался перерезанным телефонный кабель, ведущий к маякам…

Поздно вечером 22-го я проводил на поезд жену и детей. Отправить их в Москву посоветовал И. В. Рогов, после того как мы переговорили по телефону о севастопольских делах. Увиделся с семьей только на вокзале, перед отходом поезда — заехать домой днем не было никакой возможности. Осунувшаяся Варвара Осиповна торопливо рассказала, как ночью, услышав стрельбу и взрывы, выхватила из кроваток сонных детей и укрывала их среди каких-то камней.

Уходил с вокзала, охваченный противоречивыми чувствами. С одной стороны, испытывал облегчение: семья теперь в большей безопасности, и, зная это, легче будет воевать. И в то же время тревожило, что жена и дети далеко и мне трудно чем-нибудь им помочь. А расстались, как видно, надолго.

На ФКП, у Ф. С. Октябрьского, застал авиаторов — командующего военно-воздушными силами флота генерал-майора авиации В. А. Русакова, его заместителя по политчасти бригадного комиссара М. Г. Степаненко, начальника штаба ВВС полковника В. Н. Колмыкова. Уточнялся окончательный вариант бомбового удара по Констанце. Экипажи были уже готовы к вылету.

Авиация Черноморского флота представляла собой одну из его главных ударных сил. В ее состав входили бомбардировочная и истребительная авиабригады, отдельный разведывательный авиаполк, десять отдельных эскадрилий. Всего к началу войны насчитывалось 625 самолетов. Значительная часть экипажей была подготовлена к действиям в любое время суток (теперь этим никого не удивишь, но тогда летчикам-ночникам велся особый учет). Правда, по своим тактико-техническим данным имевшиеся у нас самолеты, особенно истребители, существенно уступали тем, какими располагала фашистская Германия. Наш флот успел получить — буквально за несколько дней до войны — лишь 16 новых истребителей МиГ-3, которые находились в стадии освоения.

С первых часов войны флотская авиация вела дальнюю и ближнюю разведку, прикрывала наши базы и другие объекты, корабли и суда в портах и в море. Мы сразу же начали думать и об ответных ударах по территории противника, по аэродромам и базам, которыми он пользовался, развязывая против нас войну. И прежде всего — по Констанце, крупнейшей военно-морской базе фашистских агрессоров на Черноморском театре.

Наши самолеты появились над Констанцей еще до рассвета 23 июня. Шесть бомбардировщиков СБ и ДБ-3ф из состава 63-й бомбардировочной авиабригады флота, ведомые капитаном Н. А. Переверзевым, сбросили бомбы на нефтебаки в районе порта, зафиксировав вспыхнувшие вслед за взрывами пожары. Но это было только начало, своего рода разведка боем. Через несколько часов военные объекты в Констанце бомбили уже десятки самолетов 63-й авиабригады подполковника Г. И. Хотиашвили. Одновременно другая группа наносила удар по Сулине — военному порту в устье Дуная. Были отмечены потопление транспорта, попадания бомб в нефтехранилища и казармы, большие пожары. Мы потеряли одну боевую машину — не вернулся экипаж старшего лейтенанта П. Г. Чернышева, участвовавший и в первом, утреннем, налете.

О том большом боевом дне черноморских летчиков напоминает ныне обелиск, воздвигнутый после войны на одном из крымских аэродромов. Надпись на нем гласит, что отсюда поднялись самолеты, нанесшие первый удар по фашистским захватчикам.

Налеты на Констанцу продолжались и в последующие дни. Черноморская авиация бомбила также Галац, Тулчу, Исакчу, откуда вражеская тяжелая артиллерия обстреливала советскую территорию через Дунай. Морские летчики помогали Дунайской военной флотилии и сухопутным войскам, стойко удерживавшим южный участок государственной границы.

О том, что наши удары с воздуха сразу забеспокоили гитлеровскую ставку, свидетельствует запись в служебном дневнике начальника генштаба сухопутных войск Германии Ф. Гальдера, сделанная уже 25 июня: «Налеты авиации противника на Констанцу усиливаются. Германские истребительные эскадрильи стянуты на защиту нефтепромыслов»[4].

Верховное командование предписало Черноморскому флоту нанести удар по Констанце также и кораблями. Целями запланированного набега являлось уничтожение артогнем вражеских нефтехранилищ, разрушение портового оборудования. Попутно надлежало выявить систему обороны этой базы с моря. Группа взаимодействующих с кораблями самолетов, которые наносили отвлекающий бомбовый удар, должна была произвести фотосъемку огневых средств противника и результатов нашего набега.

Вечером 25 июня мы проводили назначенные в боевой поход корабли из отряда легких сил эскадры. Сперва вышла в море ударная группа под командованием капитана 2 ранга М. Ф. Романова — лидеры «Харьков» и «Москва», а через два с половиной часа, уже в полной темноте, — группа поддержки в составе крейсера «Ворошилов», эскадренных миноносцев «Сообразительный» и «Смышленый». В качестве старшего начальника, которому подчинялись все участвующие в набеге корабли, на крейсере находился командир отряда легких сил контр-адмирал Т. А. Новиков.

Перед выходом командиры кораблей побывали на ФКП — инструктаж проводил лично командующий флотом. Когда, пожелав товарищам боевой удачи, стали прощаться, я невольно задержал чуть дольше обычного руку командира лидера «Москва» капитан-лейтенанта Александра Борисовича Тухова — загляделся на его крепко сколоченную фигуру, на выразительное лицо, одновременно и суровое, и одухотворенное. Улыбнувшись, он сказал:

— Не беспокойтесь, товарищ дивизионный комиссар. Все будет хорошо. Завтра встретимся.

Если бы так!..

Корабли ударной группы без помех со стороны противника приблизились к Констанце. В пять утра с минутами оба лидера открыли огонь по нефтехранилищам и порту с дистанции 130 кабельтовых (около 24 километров). За десять минут было выпущено по целям на берегу триста пятьдесят 130-миллиметровых снарядов. Район нефтехранилищ охватило пожаром. Но по кораблям уже вела огонь тяжелая береговая батарея (как потом выяснилось — немецкая 280-миллиметровая батарея «Тирпиц», об установке которой мы не знали), и ей удалось накрыть залпами лидер «Москва», шедший головным. Однако существенных повреждений он, повидимому, еще не имел.

Корабли начали отходить противоартиллерийским зигзагом, прикрываясь дымовой завесой. Пока они могли давать полный ход, для выхода из зоны обстрела требовались считанные минуты. Но в воздухе появились вражеские самолеты. Подстерегала корабли и еще одна опасность — поставленное противником в этом районе минное заграждение.

Очевидно, лидер «Москва» при стремительном маневрировании на 30-узловом ходу потерял предохранявшие его от мин параваны. И корабль капитан-лейтенанта Тухова подорвался на мине. Его разломило надвое, и носовая половина, перевернувшись, почти сразу скрылась под водой. Кормовая еще продержалась какие-то мгновения на плаву. С «Харькова» видели, как расчет стоявшего на корме зенитного орудия, не покидая своего боевого поста, продолжал вести огонь по фашистским самолетам.

Командир «Харькова» пытался прийти на помощь морякам «Москвы» — тем, кто при гибели корабля мог уцелеть и оказаться на воде. Но и второй лидер получил повреждения. От сотрясения корпуса при близком разрыве тяжелого снаряда в котлах сел пар, скорость хода упала до шести узлов. А с воздуха, делая заход за заходом, атаковали бомбардировщики. Было принято трудное, но правильное в данных условиях решение — отходить не задерживаясь.

И необходимо было во что бы то ни стало увеличить ход. От этого зависела судьба корабля. Отложить ремонтные работы, до того пока остынут котлы, в которых лопнули водогрейные трубки, означало бы оставаться еще долго под вражеским огнем при крайне ограниченных возможностях маневрирования. Два котельных машиниста, два комсомольца — Петр Гребенников и Петр Каиров вызвались влезть в раскаленные котлы немедленно. Они надели асбестовые костюмы, лица и кисти рук были обмотаны пропитанными вазелином бинтами, но никто не мог поручиться, что такая защита достаточна и что люди не задохнутся при температуре, превышавшей 80 градусов.

Пробыв в котлах по семь-восемь минут, мужественные моряки заглушили лопнувшие трубки, и корабль смог увеличить ход с шести узлов до двадцати восьми. А отбиться от самолетов помог подоспевший эсминец «Сообразительный» из группы поддержки.

Краснофлотцы Гребенников и Каиров Указом Президиума Верховного Совета СССР были награждены орденом Красного Знамени. Они стали первыми на черноморской эскадре, кто получил такую награду в Великую Отечественную войну.

Многое о последних минутах лидера «Москва», экипаж которого до конца доблестно выполнял воинский долг, стало известно уже после войны. Люди вели себя геройски, никто не оставлял своего поста без команды. Большинство личного состава погибло вместе с кораблем. По свидетельствам очевидцев, сознательно пренебрег возможностью спастись заместитель командира по политчасти батальонный комиссар Г. Т. Плющенко. Часть моряков была подобрана румынскими катерами и попала в плен. В их числе был контуженый капитан-лейтенант Тухов, которого поддерживали на воде матросы.

Тухов, как и другие оставшиеся в живых члены экипажа, не смирился со своей участью. Он совершил из разных лагерей несколько побегов и в конце концов, на третьем году войны, добрался до партизанского отряда, действовавшего на Одесщине, стал в нем командиром разведки. Славный черноморец пал в бою во вражеском тылу под Головановском в марте 1944 года.

А отдельным морякам с «Москвы» все же удалось довольно быстро вернуться на флот. В самом начале 1942 года, в дни обороны Севастополя, ко мне явился командир лидера «Ташкент» капитан 3 ранга В. Н. Ерошенко и доложил, что во флотском экипаже среди пополнения, из которого комплектовались части морской пехоты, оказалось двое краснофлотцев с погибшего лидера, лично ему известных (до «Ташкента» Ерошенко командовал «Москвой»), — комендор Василий Медведков и артэлектрик Михаил Филатов. На корабле у Ерошенко был некомплект артиллерийских специалистов, он искал их где только мог и пришел просить меня распорядиться, чтобы этих краснофлотцев послали к нему на лидер.

— За обоих ручаюсь, — сказал командир. — Три года вместе плавали. Не подведут.

Моряки, как выяснилось, бежали из плена, когда работали на уборке кукурузы у румынского помещика. Прячась от жандармов и полицаев, они прошли сотни километров, преодолели вплавь Прут, Днестр и другие реки и где-то на Украине перешли фронт. После соответствующей проверки им дали отпуск, а затем, по настоятельным просьбам краснофлотцев, военкомат направил их на Черноморский флот.

Разобравшись во всем этом, я разрешил назначить обоих моряков на лидер «Ташкент». В книге своих воспоминаний контр-адмирал В. Н. Ерошенко отметил, что воевали они отлично, стали старшинами, были награждены орденами.

Военный совет флота уделил много внимания итогам и урокам нашего удара по Констанце с моря. Если сказать кратко, общие выводы были таковы: цель набега достигнута, но слишком дорогой ценой. Мы увидели упущения разведки, просчеты штабистов, недочеты в подготовке командиров, пробелы в их опыте.

Что касается непосредственных результатов, то вот небезыинтересное свидетельство противника — запись в захваченном впоследствии служебном дневнике начальника немецкого военно-морского учебного центра в Румынии капитана 1 ранга К. Гадова:

«Следует признать, что обстрел побережья русскими эскадренными миноносцами был очень смелым. Тот факт, что в результате этого обстрела возник пожар нефтехранилища и был подожжен состав с боеприпасами, является бесспорным доказательством успешности обстрела. Кроме того, в результате повреждения железнодорожного пути было прервано сообщение Бухарест — Констанца; в связи с большими повреждениями вокзала, причиненными обстрелом, возникли затруднения с поставкой горючего»[5].

Налеты фашистской авиации на Севастополь возобновились и происходили почти каждую ночь. Не было уже никаких сомнений в том, что главная цель этих налетов — минирование выходов из бухт, корабельных фарватеров. Мины сбрасывались также у других наших портов (пока — в западной половине моря), в Днепро-Бугском лимане, ведущем к Николаеву.

Причем применяемые противником морские мины оказались совсем непохожими на те, с какими мы готовились бороться и на какие были рассчитаны имевшиеся на флоте тральные средства. Уже утром 22 июня моряки, приступившие к тралению севастопольских бухт и фарватеров после первого вражеского налета, столкнулись с такой странностью: обычные тралы, предназначенные для подсечки якорных мин, нигде ничего не обнаруживали. А в конце дня там, где было очень тщательно проведено контрольное траление, внезапно подорвался и затонул портовый буксир, посланный с плавучим краном поднимать немецкий самолет, сбитый ночью зенитчиками и упавший в море за Константиновским мысом.

Тогда и возникла у наших специалистов догадка, быстро подтвердившаяся: сбрасываемые фашистскими самолетами мины — не якорные, а донные, с неконтактными взрывателями. И если так, то для борьбы с ними нужны принципиально иные средства и способы.

И прежде всего понадобилось принять меры для фиксирования — как можно более точного! — места приводнения каждой сброшенной самолетами мины. Командующий флотом приказал срочно развернуть сеть специальных постов противоминного наблюдения (ПМН) — на береговых батареях, при постах СНиС и в других пунктах побережья, а также и на воде. Плавучими постами служили катера или шлюпки, поставленные на якорь в определенных точках у фарватеров и снабженные, как и береговые посты, компасами и пеленгаторами.

Помню, когда у командующего обсуждалось при участии контр-адмирала В. Г. Фадеева, какой должна быть система ПМН, учитывалось и то, что вахта на создаваемых постах потребует помимо зоркости, сноровки, бдительности еще и большого самообладания. Ведь мина могла опуститься на берег или на мелководье совсем рядом, а что такое ее взрыв, знали уже все. Было предложено посылать на посты ПМН, особенно на плавучие, наиболее смелых, решительных краснофлотцев во главе со старшиной, как правило, коммунистом.

В районе Севастополя посты ПМН вступили в действие уже 23 июня, а через три-четыре дня их создали во всех базах флота, которым угрожали вражеские налеты. Пеленги, взятые с нескольких постов на парашют мины (обычно различимый и ночью) в момент ее приводнения, довольно точно указывали опасные места, которые кораблям следовало обходить.

Такие места отмечались на картах, обозначались плавучими вехами, и число их все увеличивалось. С 22 июня по 7 июля — это был период наиболее настойчивых попыток противника «закупорить» нашу главную базу — фашистская авиация сбросила на подходах к Севастополю 44 неконтактные мины, и 24 из них приводнились у выхода из Северной бухты. А эффективными средствами обезвреживания таких мин флот еще не располагал. Да и не могло быть полной уверенности, что все до единой мины запеленгованы.

Минное оружие врага загадывало нам трудные загадки, преподносило каверзные сюрпризы. 1 июля, несмотря на соблюдение всех мер предосторожности, подорвался, еще не выйдя за боновые заграждения, эскадренный миноносец «Быстрый». И притом на таком участке фарватера, который считался безопасным: перед эсминцем там благополучно прошли буксир, два транспорта, подводные лодки.

Подорвавшийся эсминец не затонул — командир корабля капитан 2 ранга С. М. Сергеев сумел посадить его на отмель. Ф. С. Октябрьский и я немедленно отправились туда на катере. Командующий эскадрой контр-адмирал Л. А. Владимирский, успевший прибыть на борт эсминца раньше нас, доложил, что командир и экипаж действовали правильно, убитых нет, есть раненые и контуженые, повреждения корпуса и механизмов — серьезные… Только через несколько дней, после предварительной заделки пробоин на месте, оказалось возможным отбуксировать «Быстрый» к заводскому причалу.

Почему подорвался именно эсминец, а не подводные лодки, не транспорты, имевшие уж никак не меньшую осадку и массу металла? Специалисты приходили к выводу, что мина, вероятно магнитная, была снабжена чем-то вроде «прибора кратности»: механизм срабатывал на взрыв при прохождении над нею не первого корабля, а, допустим, пятого или десятого.

Предположение это потом подтвердилось. Но неконтактные мины могли быть (и были!) не одного вида и типа — не только магнитные, но и акустические, реагирующие на шум корабельных машин и винтов, а также комбинированные магнитно-акустические и с установкой на различную кратность. Разгадке их секретов положило начало извлечение минерами донной мины из плавней Днепро-Бугского лимана вблизи Очакова. 6 июля эту мину, оказавшуюся «чисто магнитной», успешно разоружил, рискуя жизнью, инженер-капитан 3 ранга М. И. Иванов из минно-торпедного отдела флота, за что был награжден орденом Красного Знамени.

Тем временем в севастопольской бригаде ОВР попробовали уничтожать неконтактные мины глубинными бомбами, сбрасываемыми на полном ходу с катеров-охотников. И 5 июля достигли первого успеха — две мины, лежавшие на фарватерах, были взорваны этим способом.

Борьба с минной опасностью велась и по иным направлениям. На кораблях, в первую очередь на линкоре и крейсерах, монтировались защитные размагничивающие устройства. Сперва они были довольно примитивными. В дальнейшем командированная на наш флот из Ленинграда группа ученых во главе с И. В. Курчатовым и А. П. Александровым, будущими известными академиками, разработала и применила на кораблях более совершенную технику размагничивания.

А наши минные специалисты под руководством флагманского минера Черноморского флота капитана 2 ранга М. М. Семенова и при помощи коллег из Наркомата ВМФ сконструировали к концу июля баржевый электромагнитный трал (БЭМТ), располагая которым стало уже легче очищать от мин фарватеры и бухты.

Разгадывать тайны немецких неконтактных мин пришлось еще долго, и не сразу были найдены самые надежные средства и способы их обезвреживания. И это один из уроков на будущее — никакое оружие врага не должно застать нас врасплох! Но важно подчеркнуть и другое: как ни старался враг парализовать действия нашего флота, запереть его в портах и бухтах, боевые выходы надводных и подводных кораблей, рейсы транспортов, несение в море дозоров и все остальное, что надлежало делать флоту, не прерывалось ни на один день.

В последние дни июня противник, продолжая сбрасывать с самолетов мины, начал бомбардировки различных береговых объектов в районе Севастополя. Одним из них был большой железнодорожный мост через Камышловскую долину (она представляет собой глубокую впадину и потому именуется часто оврагом). За Камышловский мост мы тревожились с первого часа войны. По нему проходила дорога, связывавшая Севастополь со всей страной, и враг не мог не учитывать его значения, а также того, как трудно было бы его восстановить.

Мост хорошо охранялся. Здесь было добавлено зенитных орудий, и воздушные налеты на этот объект (с 28 июня — регулярные) оставались безрезультатными. А чтобы перевозки грузов, необходимых флоту и городу, не прерывались ни при каких обстоятельствах, Военный совет обязал инженерный отдел флота оборудовать на станции Бельбек (находящейся перед мостом со стороны Бахчисарая) перевалочный пункт и подвести туда асфальтированную дорогу от Симферопольского шоссе.

Однажды мы с дивизионным комиссаром Петром Тихоновичем Бондаренко поехали посмотреть, как обстоят дела у строителей и Камышловских зенитчиков. У поворота с шоссе нас остановил краснофлотский патруль. Проверив документы, разрешил следовать дальше. Я сделал моряку замечание: взяв мой пропуск, он отставил винтовку в сторону, и оказавшийся на моем месте враг сразу бы ею завладел — я протянул к винтовке руку, чтобы показать, как это могло произойти. Краснофлотец вдруг отшатнулся и испуганно вскрикнул:

— Осторожно, товарищ дивизионный комиссар! Вас могут убить!

В кустах у дороги сидел, замаскировавшись, другой моряк и уже держал нас на прицеле. Такую систему подстраховки краснофлотцы, как выяснилось, придумали сами.

— Что ты об этом скажешь, Петр Тихонович? — спросил я своего спутника.

— Скажу, что разумны и находчивы наши люди. Таких не проведешь! — ответил Бондаренко.

Большое удовлетворение доставила нам и встреча с подразделением, охранявшим Камышловский мост. Поставленные на эту огневую позицию всего несколько дней назад, зенитчики успели ее обжить, неплохо окопались в неподатливой крымской земле, толково организовали свой быт. О боевой работе, заключавшейся в отражении еженощных воздушных налетов, они рассказывали спокойно, деловито, но не без гордости, для которой были основания. Мост не имел никаких повреждений и нормально пропускал поезда. Не понесли пока потерь и его защитники.

Тому, как настроен личный состав любого подразделения или корабля, мы придавали большое значение и в мирное время. А в боевой обстановке от этого могло зависеть буквально все. Война стала буднями, и надо было заботиться, чтобы мужества, стойкости, выдержки и упорства в тяжелом, смертельно опасном ратном труде хватило нашим людям надолго, добиваться, чтобы эти драгоценные качества развивала у бойцов и командиров вся обстановка на флоте и конечно же — партийно-политическая работа. Вести ее непрерывно, вести политработникам и командирам, коммунистам и комсомольцам, знать положение и настроение людей на каждом участке, держать тесную связь с личным составом, удовлетворять его бытовые и духовные запросы — этого требовала и директива о партполитработе в военное время, направленная на флоты начальником Главного управления политической пропаганды ВМФ И. В. Роговым еще в первый день войны.

…Нас предупредили, что ожидается передача по радио важного правительственного сообщения. 3 июля, с сигналом побудки, весь личный состав флота собрался в кубриках, кают-компаниях, на палубах кораблей. С нетерпением ждали начала передачи и мы у себя на ФКП. Когда диктор объявил о том, что с речью выступит Председатель Государственного Комитета Обороны И. В. Сталин, краснофлотцы, командиры и политработники замерли у репродукторов, стараясь не упустить ни одного слова.

И вот в репродукторе прозвучал знакомый, тихий, но несколько взволнованный голос И. В. Сталина с необычным обращением к народам страны:

— Товарищи! Граждане!

Братья и сестры!

Бойцы нашей армии и флота!

К вам обращаюсь я, друзья мои!..

Слушали это необычное обращение и как-то по-особенному волновались. Да и как могло быть иначе? Шел тринадцатый день войны, положение на фронтах ухудшалось, и, естественно, все мы напряженно ждали, что скажет глава правительства. Потом нам станет известно, что содержание его речи соответствовало директиве СНК СССР и ЦК ВКП(б) партийным и советским организациям прифронтовых областей от 29 июня 1941 года, в которой была изложена развернутая программа мобилизации всех сил и средств страны для организации борьбы с немецко-фашистскими захватчиками. Советские люди услышали тяжелую правду, глубоко поняли, какая суровая опасность нависла над нашей Родиной. Вместе с тем перед народом, воинами армии и флота были поставлены конкретные задачи, определяющие роль каждого в этой смертельной схватке с гитлеровским фашизмом.

В тот же день по телетайпу поступил текст речи И. В. Сталина, и мы снова и снова вчитывались в каждое ее положение. Редактору газеты «Красный черноморец» полковому комиссару П. И. Мусьякову было предложено выпустить номер газеты с выступлением Председателя Государственного Комитета Обороны увеличенным тиражом, принять меры к быстрейшей доставке газеты на корабли и в части.

Повсеместно прошли митинги и собрания, выразившие искренние чувства воинов-патриотов, их готовность отдать все силы, а если потребуется, то и жизнь во имя защиты социалистического Отечества. Пламенные призывы ленинской партии — «Все для фронта, все для победы!», «Все силы на разгром врага!» — стали законом жизни советских людей, воинов армии и флота.

Хочется — в чем-то, быть может, забегая немного вперед — рассказать, как работал в то время коллектив нашего флагманского командного пункта. Все, кто в этот коллектив вошел, и раньше знали друг друга. Но теперь многим пришлось соприкоснуться в работе гораздо ближе, да и вообще постоянно находиться рядом. И на каждого в отдельности, как и на всех вместе, легла не просто неизмеримо большая нагрузка, но и не сравнимая с прежней ответственность. Очень важно было, чтобы такой коллектив — опора командующего в боевом управлении действующим флотом — делал свое дело слаженно, дружно, при взаимном уважении и понимании с полуслова.

Думается, достигнуть этого положения, создать такую обстановку нам удалось.

Работал ФКП, естественно, круглые сутки. И все же старались придерживаться в чем можно, начиная с времени приема пищи, привычного для большинства корабельного распорядка. В восемь утра — «сразу после подъема флага», как говорят на кораблях, — начальник оперативного отдела капитан 2 ранга О. С. Жуковский, всегда энергичный и подтянутый, докладывал обстановку и утреннюю оперсводку для Главного морского штаба. Вслед за начопером часто слушали командиров соединений, кораблей или частей, выполнявших определенные боевые задачи. Либо рассматривались и утверждались планы дальнейших боевых действий. Иногда это длилось до полудня, до традиционного на флоте часа обеда, и тогда вызванные на ФКП командиры садились вместе с нами за стол. В кают-компании разговор переходил на непринужденный товарищеский тон, что тоже было полезно для дела — помогало лучше почувствовать настроение людей, да и услышать немало интересного сверх официальных докладов.

После обеда, если не было особо срочных дел на ФКП, мы обычно отправлялись в соединения. Лично про себя должен сказать: помимо сознаваемой необходимости как можно больше видеть собственными глазами, не полагаясь только на донесения, подталкивала меня и внутренняя потребность побывать, например, на подводной лодке, готовящейся к выходу на позицию, поговорить с авиаторами, которые через час-два поднимутся в воздух или только что вернулись с задания. Такие встречи, а особенно встречи с людьми, только что вышедшими из боя, подсказывали ценные выводы на будущее, вместе с тем обогащали духовно, вызывали гордость за наших краснофлотцев и командиров. И тем прибавляли сил, уверенности тебе самому.

В первые две недели войны приходилось много заниматься мобилизованными гражданскими судами — грузовыми, пассажирскими, рыболовецкими, которым предстояло стать военными транспортами, тральщиками, сторожевиками и вспомогательными кораблями различного назначения. Еще большего внимания требовали мобилизованные люди — краснофлотцы, старшины, командиры и политработники запаса, прибывавшие со всех концов страны. В боевые ряды флота вливалось многочисленное пополнение, и необходимо было проследить, чтобы эти люди направлялись туда, где они по своей подготовке могли принести наибольшую пользу.

Вечером, после ужина, мы с командующим вновь заслушивали доклады, в том числе обязательно — начальника тыла, решали с кадровиками вопросы о новых назначениях. На первых порах большинство назначений было связано с вводом в строй мобилизованных торговых и рыболовецких судов. На одних утверждали командирами прежних капитанов, надевших военную форму, на другие назначали кадровых военных моряков. Команды бывших гражданских судов пополнялись артиллеристами, пулеметчиками, сигнальщиками.

С командующим у меня установился еще более тесный рабочий контакт, чем когда-либо раньше. И то, что жили мы на ФКП в одном отсеке (или в «каюте», как мы иногда говорили), помогало еще ближе узнать друг друга.

Филипп Сергеевич Октябрьский был человеком самобытным. Он имел на все собственную, подчас неожиданную точку зрения и высказывал свое мнение всегда откровенно, прямо, а иной раз — резко, вспыльчиво. Случалось, мы расходились во взглядах по довольно существенным вопросам и докладывали о своих разногласиях «наверх», в наркомат. Бывало, что там поддерживали мнение Октябрьского, бывало — мое. Принятому решению он подчинялся безоговорочно и никогда не упрекал ни меня, ни кого-то другого, если его отвергнутое предложение оказывалось в конечном счете более правильным.

При всей своей твердости и решительности, при волевом складе характера Октябрьский умел уважать чужое мнение, и это было очень привлекательной стороной его натуры. Можно согласиться, что Филиппу Сергеевичу недоставало гибкости в отношениях с людьми, он был вообще не очень общительным, но никогда не проявлял мелочности, старался не замечать у других слабостей, не слишком метавших делу.

Командующий имел превосходного помощника и заместителя в лице начальника штаба флота Ивана Дмитриевича Елисеева, молодого контр-адмирала, успевшего приобрести некоторый боевой опыт в Испании. Спокойный и вдумчивый, немногословный, предельно организованный, Елисеев был отличным исполнителем решений командования и вносил большой вклад в их подготовку. Ивана Дмитриевича глубоко уважали на кораблях, особенно на эскадре, где он прослужил много лет. Известны были его доступность, готовность помочь любому командиру добрым советом.

Все мы очень любили и Петра Тихоновича Бондаренко (с 22 июля, когда был восстановлен институт военных комиссаров и реорганизованы политорганы, — начальника политуправления Черноморского флота). Служил он на флоте давно, участвовал в гражданской войне, много плавал и прошел на кораблях путь от краснофлотца до комиссара линкора. Общительный, очень отзывчивый, Петр Тихонович был просто неоценим в коллективе.

Как это свойственно прямодушным, непосредственным людям, Бондаренко не всегда умел сдерживать свои чувства. В товарищеском кругу у него подчас бурно прорывались наружу душевная боль и горечь, вызываемые тяжелым положением на фронте в первые месяцы войны. Он яростно обрушивался на некоторые произведения литературы, фильмы и особенно песни, настраивавшие, как ему казалось, наших людей на слишком мирный лад. Помню, раз в каюткомпании кто-то завел перед ужином патефон и поставил пластинку с одной из возмущавших тогда Петра Тихоновича довоенных песен, и он, вспылив, хватил пластинкой об пол… Но сердиться на него за это было невозможно.

Не могу представить себе наш ФКП также без капитана 1 ранга Александра Григорьевича Васильева, который возглавлял отдел боевой подготовки, а затем стал ведать в штабе морскими коммуникациями и организацией движения транспортов. В свое время он учился вместе с Ф. С. Октябрьским в параллельных классах Военно-морского училища имени М. В. Фрунзе. Октябрьский уважал и ценил Васильева, но то, что они — старые товарищи, никак не сказывалось на служебных отношениях. И за всякое упущение Васильеву доставалось, пожалуй, даже больше, чем кому-нибудь другому. Смелый командир и способный организатор, Александр Григорьевич был в то же время очень добрым, мягким человеком, чутким товарищем.

Такие люди, как Бондаренко и Васильев, посвятившие флоту всю сознательную жизнь с самой юности и глубочайше его знавшие, истинные военные моряки по призванию, благотворно влияли на сплочение коллектива флагманского командного пункта. Сплачивала флотских штабистов и возраставшая напряженность общей работы. Замечено давно, что в сложных условиях сильнее проявляются самые лучшие стороны каждого честного советского человека, а недостатки, слабости сглаживаются, как бы отходят на второй план.

Еще 2 июля нарком ВМФ адмирал Н. Г. Кузнецов, выполняя указание Ставки, поставил нашему флоту новую боевую задачу — ударами черноморских ВВС уничтожить объекты нефтяной промышленности в районе Плоешти. Одновременно предписывалось не давать противнику восстанавливать разбитые и поврежденные нефтехранилища и транспортные сооружения в Констанце. А затем флотской авиации планировалось разрушение железнодорожного моста и нефтепровода через Дунай у станции Чернавода — в 60 километрах к западу от Констанцы.

Как нам было известно, к нанесению ударов по нефтедобывающим и нефтеперерабатывающим центрам на территории Румынии привлекалась также авиация Южного фронта. Но я буду говорить только о действиях флотских ВВС, поскольку об остальном знаю недостаточно.

Полтора десятка нефтеперегонных заводов, расположенных в городе Плоешти и вблизи него, производили более трех миллионов нефтепродуктов в год. Это был основной источник снабжения естественным жидким горючим всей гитлеровской военной машины. Тем и определялась ответственность задачи, возложенной на нашу 63-ю авиабригаду, — удары по Плоешти поручались ей.

За месяц с небольшим подразделения нашей 63-й бомбардировочной авиабригады произвели двадцать два налета на плоештинские нефтеперегонные предприятия. Не все налеты были одинаково успешными — этот район имел сильную противовоздушную оборону. Наибольшие результаты дал дневной налет 13 июля. Его совершили экипажи эскадрильи капитана Александра Цурцумия, только что освоившей новые боевые машины — пикирующие бомбардировщики Пе-2, которые стали поступать на флот в первые дни войны.

В налете участвовали всего два звена, их вели капитан А. П. Цурцумия и старший лейтенант И. Е. Корзунов. И шести экипажам удалось поджечь два крупных нефтеперегонных завода — «Орион» и «Астра-Романиа», причем пожары, как установила наша воздушная разведка, продолжались трое суток, и заводы смогли возобновить работу лишь в ноябре. Потом стало известно, что в хранилищах, разбомбленных в тот день, выгорело более двухсот тысяч тонн нефтепродуктов.

Об этом ударе по Плоешти писали газеты многих стран. Некоторые иностранные отклики приводились в нашей печати. Любопытно, что в ряде сообщений говорилось, будто в налете участвовало не менее ста советских бомбардировщиков.

Приведу несколько строк из опубликованных в 1945 году воспоминаний Героя Советского Союза Ивана Егоровича Корзунова — он рассказывает, как наши летчики, обманув противника, прорвались тогда к цели:

«Тут и осуществил Цурцумия самый блестящий маневр этого полета. Он прошел в стороне от Плоешти довольно далеко на запад, затем мы развернулись и пошли к городу от Карпат, иначе говоря, из глубокого немецкого тыла, откуда враги, конечно, никак не могли ждать появления советских самолетов… У самого Плоешти мы прошли мимо аэродрома и Цурцумия даже крыльями покачал — идем, мол, на посадку. Нигде не обнаруживалось никаких признаков тревоги… Видны были пробегающие по улицам автомобили, в городе шла нормальная жизнь. Штурманы неторопливо прицеливались…»[6]

Зенитки открыли огонь, когда самолеты уже сбрасывали 250-килограммовые фугаски. И только на обратном пути группу Цурцумия нагнали и атаковали фашистские истребители. Два «мессершмитта» удалось сбить, но погиб со своим экипажем и один из шестерки наших Пе-2 — машина лейтенанта Алексея Александрова. Был поврежден и дважды загорался бомбардировщик Корзунова, однако летчик сбивал пламя и довел самолет до ближайшего советского аэродрома.

На следующий же день отличившиеся участники воздушного рейда в неприятельские тылы были удостоены боевых наград. Мне довелось вручить орден Красного Знамени Александру Пехувичу Цурцумия. Поразила тогда скромность этого отважного человека. Капитан Цурцумия охотно и интересно рассказывал о своих товарищах, о техническом составе, обслуживавшем эскадрилью, но смущался, когда я пытался расспросить о том, что делал он сам.

За пять месяцев войны, которые он находился в строю, коммунист Цурцумия совершил восемьдесят семь боевых вылетов. Он погиб в конце декабря, будучи уже майором, летчиком, известным не только всему Черноморскому флоту, но и за его пределами.

«Имя Цурцумия произносится в 40-м авиационном полку как символ доблести и славы», — писал командир полка, представляя доблестного летчика посмертно к званию Героя Советского Союза. Представление, поддержанное Военным советом флота, было удовлетворено.

Хочется добавить — и это не умалит славы Александра Цурцумия, — что за годы войны в частях черноморской авиации выросла целая плеяда летчиков такого класса, имена и подвиги которых также стали широко известны в стране.

Первый налет на Чернаводский мост был предпринят 10 августа. К поражению этой цели велась тщательная подготовка.

Мост, по которому шло все железнодорожное сообщение между морским побережьем Румынии и ее центром, относился к крупнейшим сооружениям такого рода в Европе. Имея длину более чем полтора километра, он поддерживался тремя каменными опорами на 35-метровой высоте над Дунаем. Ниже настила железнодорожного полотна были проложены трубы нефтепровода Плоешти — Констанца. Все это внушительно выглядело даже на снимках, которые представил начальник разведотдела полковник Д. Б. Намгаладзе, когда планы ударов по мосту рассматривались на Военном совете с участием непосредственных исполнителей.

Сложность задачи заключалась в том, что бомбардировка с малых высот почти исключалась — объект имел сильную систему ПВО, а с больших высот очень трудно поразить хотя и длинную, но весьма узкую цель. Посоветовавшись, решили использовать помимо пикировщиков Пе-2 истребители И-16, способные нести 250-килограммовые бомбы. А так как «ястребки» не смогли бы долететь до цели и вернуться обратно, часть пути в одну сторону им предстояло проделать подвешенными под плоскостями тяжелых армейских бомбардировщиков ТБ-3 (для этого существовала специальная система крепления, сконструированная инженером В. С. Вахмистровым).

Два звена «Петляковых» — их вели старшие лейтенанты И. Е. Корзунов и В. А. Лобов — сбросили бомбы с довольно большой высоты, однако цель накрыли. Мост был поврежден, но из строя не выведен. Более результативный удар нанесли в тот же день четыре «ястребка» из эскадрильи капитана А. В. Шубикова, которые были доставлены тяжелыми бомбардировщиками в район Георгиевского гирла Дуная, а там отцепились в воздухе и продолжили полет самостоятельно. Истребителям (некоторые из них снижались до 500 метров) удалось разрушить своими фугасками две мостовые фермы, перебив в этих местах и трубу нефтепровода, после чего самолеты благополучно долетели до Одессы. Кроме командира эскадрильи в этом налете участвовали летчики Б. М. Литвинчук, Б. И. Филимонов, И. Я. Каспаров.

Противник, как установила воздушная разведка, немедленно приступил к восстановлению разрушенных участков моста и нефтепровода. Чтобы довести дело до конца, понадобился еще один удар. Его поручили нанести 13 августа той же группе истребителей во главе с капитаном Шубиковым.

О результатах налета сообщило всей стране Совинформбюро: «В Чернаводский мост попали бомбы крупного калибра. Одна 140-метровая ферма моста почти целиком рухнула в воду. Мост разрушен. Советские летчики блестяще выполнили боевое задание».

Добавлю, что один из главных героев смелых прорывов к сильно охраняемому объекту в неприятельских тылах капитан А. В. Шубиков сражался с фашистами еще в небе Испании, где заслужил два боевых ордена. За вывод из строя Чернаводского моста командир эскадрильи был удостоен ордена Ленина.

В то трудное время награждали еще очень немногих, только особенно отличившихся командиров и бойцов. Орденом Красного Знамени был отмечен подвиг лейтенанта Евграфа Рыжова (впоследствии ставшего Героем Советского Союза), одного из летчиков, перехвативших на новых истребителях МиГ-3 вражеские бомбардировщики, рвавшиеся к Севастополю. 25 июля он на поврежденном в воздушном бою самолете, уже израсходовав боезапас, таранил «Хейнкель-111», который развалился на части и упал в море. А Рыжову удалось, спланировав, посадить свой «ястребок» на воду. Конечно, колесная машина не могла долго продержаться на плаву. Летчика выручил спасательный жилет. Дело происходило довольно далеко от берега, и нашли его лишь через три или четыре часа, а сперва посчитали было погибшим.

Это был первый воздушный таран у нас на флоте и, вероятно, один из первых в Отечественной войне.

Президиум Верховного Совета СССР уже в июле наградил также группу моряков-дунайцев, что означало признание боевых успехов молодой флотилии, созданной в составе Черноморского флота год назад. Ордена Красного Знамени были удостоены контр-адмирал Н. О. Абрамов, бригадный комиссар В. К. Беленков, командир подразделения катеров капитан-лейтенант И. К. Кубышкин, командир пулеметной роты М. Н. Матвейчук, замполит этой роты политрук Г. Е. Хмельницкий, командир эскадрильи капитан А. И. Коробицын и другие.

Боевые действия на Дунае и в устье Прута, начавшиеся на рассвете 22 июня артиллерийским обстрелом советского берега и наших кораблей с румынской стороны, развивались затем не так, как на большинстве других участков западной границы. Здесь, на левом фланге советско-германского фронта, врагу ни в июне, ни в первой половине июля не удавалось, несмотря на многочисленные к тому попытки, вторгнуться на советскую территорию. Более того, на третьи сутки войны бои начали переноситься на территорию противника.

Утром 24 июня, после артподготовки, проведенной кораблями и береговыми батареями флотилии, дунайские бронекатера высадили на неприятельский берег в районе мыса Сату-Ноу сперва роту пограничников, а после того как она закрепилась — батальон из состава 14-го стрелкового корпуса генерал-майора Д. Г. Егорова, которому флотилия была подчинена в оперативном отношении. Вслед за тем ниже по течению, у городка Килия Старая, был высажен стрелковый полк. Расширяя захваченные плацдармы, оба десанта соединились. Общими усилиями моряков, армейцев и пограничников удалось очистить от войск противника румынский берег Килийского гирла Дуная на протяжении примерно 75 километров и прилегающие к нему острова. Были взяты сотни пленных и немалые для того времени трофеи в виде разного рода вооружения.

А главное — существенно изменилась в нашу пользу обстановка на значительном участке фронта. Правобережный плацдарм облегчал оборону нашего берега, обеспечивал флотилии относительную свободу боевого маневрирования на этом отрезке пограничной реки и возможность пользоваться Измаильским портом, избавленным, как и сам город, от прицельного артобстрела через Дунай.

Следует сказать, что инициатива высадки десантов исходила от командования Дунайской флотилии, для которой захват плацдарма на правом берегу стал в сложившейся обстановке необходимым условием дальнейших успешных боевых действий. Военный совет флота, не колеблясь, дал на это «добро». Одобрило идею дунайцев и армейское командование, хотя оно и могло послать в десант, выделить для удержания плацдарма весьма ограниченные силы.

Мы в Севастополе внимательно следили за тем, как развертываются на дунайском рубеже активные, наступательные действия флотилии и сухопутных частей, очень радовались обозначившемуся там боевому успеху. Всем черноморцам стало известно, сколько мужества и отваги проявили при высадке десантов на Дунае их товарищи.

На весь флот прогремел подвиг командира отделения рулевых дунайского бронекатера старшины 2-й статьи Федора Щербахи. В рубку этого катера попал снаряд, был тяжело ранен командир, а Щербахе, стоявшему у штурвала, оторвало часть ноги. Молодой коммунист (Щербаха был кандидатом партии, а перед боем подал заявление с просьбой принять его в члены ВКП (б), заверяя парторганизацию, что не пожалеет жизни для разгрома врага) не захотел привлекать внимание к своему ранению в разгар боя. Собрав все силы, он совершил, казалось бы, невозможное — оставаясь у штурвала, продолжал выполнять команды, пока бронекатер выходил из-под вражеского огня. Только после этого Федор Щербаха доложил о своем состоянии. Через некоторое время он скончался от потери крови.

Конечно, июньские десанты на Дунае выглядят весьма скромно в масштабах сражений, развертывавшихся в те дни на громадном пространстве от Баренцева до Черного моря. И дунайский участок фронта не относился к тем, где нам противостояли главные силы врага. Но, думается, эти десанты имели не только тактическое значение. Тот факт, что советские воины уже в первые дни войны форсировали водный рубеж, вступили на землю врага и на какое-то время закрепились на ней, свидетельствует о многом[7].

Плацдарм за Дунаем прочно удерживался более трех недель и был оставлен советскими частями не под натиском врага, а по приказу в связи с тем, что осложнилось положение севернее. Все это время противник не мог пересечь границу как на ее 150-километровом дунайском участке, так и в низовьях Прута. Новые его попытки высадиться на советском берегу успешно отбивались. Наша флотилия, поддерживая оборонявшиеся здесь сухопутные войска, продолжала проявлять высокую боевую активность. Эффективно использовалась сильная артиллерия Дунайского сектора береговой обороны, который возглавлял полковник Е. Т. Просянов. Дунайцам помогала, выполняя их заявки, бомбардировочная авиация флота.

О положении на дунайском рубеже в те недели говорит уже то, что румынская речная флотилия, мониторы которой превосходили наши по вооружению и броне, по существу оказалась блокированной и не смела появляться в пограничном Килийском гирле, у Измаила.

Но севернее дунайского участка границы, где натиск врага был сильнее, фронт сдвигался к Днестру. Над войсками, оборонявшимися на стабильном приморском фланге, нависла угроза быть отрезанными, и постепенно становилось ясно, что неизбежен отвод наших частей с границы, а следовательно, и уход с Дуная флотилии.

Командование образованной в составе Южного фронта Приморской группы войск поставило перед нами вопрос об этом еще 7 июля. Однако указания наркома ВМФ ориентировали на то, чтобы с отводом флотилии не спешить. Потом ее отход откладывался на сутки уже по просьбе армейцев. Дунайцы ушли со своего водного рубежа в ночь на 19 июля, после захвата гитлеровцами Кишинева.

Предварительно были отведены тыловые службы флотилии. Ее подвижные батареи, зенитчики и стрелковые подразделения отходили в боевых порядках 14-го корпуса. А корабли (сняв перед этим — скрытно и без потерь — всех до единого бойцов и командиров с правобережного плацдарма) с боем прорвались в Черное море. При прорыве был потерян один бронекатер, а выведено, считая и вспомогательные суда, сто вымпелов. Потери флотилии на Дунае вообще были невелики.

Прикрываемые высланными им навстречу канонерскими лодками и крейсером «Коминтерн», речные корабли к утру 20 июля добрались до Одессы, где мне довелось их встретить. Накануне я пришел туда на катере-охотнике и еще до прибытия дунайцев услышал весьма лестный отзыв об их последних боевых делах от командующего Приморской группой войск (уже преобразовывавшейся в Отдельную Приморскую армию) генерал-лейтенанта Н. Е. Чибисова. Только большая вероятность воздушных налетов противника заставила отказаться от торжественной встречи флотилии в Одесском порту — дунайцы, ушедшие с передового рубежа непобежденными, ее заслужили.

На борту флагманского монитора «Ударный» контр-адмирал Н. О. Абрамов и бригадный комиссар В. К. Беленков подробно доложили о действиях флотилии, о ее состоянии. Переход от устья Дуная в Одессу дался нелегко: мелкосидящие речные корабли для плавания по морю не предназначены, волнение в каких-нибудь четыре балла им уже опасно, а в данном случае выбирать погоду не приходилось. На относительно коротком маршруте некоторые корабли получили такие повреждения корпусов, каких не имели в боях.

На «Ударном» и других кораблях я долго беседовал с краснофлотцами. Конечно, их не мог радовать вынужденный отход с реки, именем которой называлась флотилия. Но сделанным там моряки гордились и верили, что еще вернутся на Дунай. А я заверил их, что флотилия, где бы ей ни пришлось действовать в ближайшее время, будет по-прежнему называться Дунайской.

Было решено, что основная часть ее кораблей на следующий же день отправится в Николаев, чтобы пройти срочный ремонт. Бывшие погранкатера, включенные в состав флотилии с началом войны, и некоторые другие малые корабли, а также подвижные батареи передавались Одесской военно-морской базе.

Вскоре корабли Дунайской военной флотилии, вступившей в оперативное подчинение командующему Южным фронтом, понадобились на Буге и на Днепре.

Во второй половине июля 1941 года наша партия осуществила меры, оказавшие огромное влияние на укрепление боевой мощи армии и флота. Я имею в виду реорганизацию управлений и отделов политической пропаганды в политорганы и введение в частях, на кораблях и в соединениях военных комиссаров, а в ротах и им равных подразделениях — политических руководителей. Эта мера, как известно, была обусловлена в корне изменившейся обстановкой работы в войсках, связанной с войной.

К нам поступила директива Народного комиссара обороны СССР и Главного политического управления РККА, первый, пункт которой наставлял политработников: «Быть большевистскими комиссарами, боевыми носителями духа нашей партии, ее дисциплины, ее твердости, самоотверженности, мужества и непоколебимой воли к победе, хранить и умножать традиции комиссаров времен гражданской войны».

Все это потребовало вдумчивого подхода к расстановке кадров. Ведь не каждый начальник отдела политической пропаганды мог быть назначен комиссаром соединения. Решать эти проблемы нам активно помогал армейский комиссар 2 ранга Иван Васильевич Рогов, возглавивший Главное политическое управление Военно-Морского Флота. В эти дни он находился в Севастополе, посетил многие корабли и части, собирал политработников, разъяснял им значение Указа Президиума Верховного Совета СССР о реорганизации органов политической пропаганды и введении института военных комиссаров.

И. В. Рогов тут же, в Севастополе, назначил руководящие кадры политработников, входивших в номенклатуру Главного политического управления ВМФ и наркома.

Должен сказать, что политработники, став комиссарами, самоотверженно выполняли порученное дело, сплачивали моряков, увлекали их на ратный подвиг. Я не помню случая, чтобы кто-нибудь из них хотя бы на какой-то момент смалодушничал. Их место всегда было впереди, и об этом еще не раз пойдет речь в моих записках.

В этой главе, посвященной началу боевых действий на Черноморском театре, не очень много говорилось о крупных надводных кораблях, об эскадре и почти ничего — о подводниках. Главные боевые дела и тех и других были впереди.

К началу войны две черноморские бригады подводных лодок и отдельный учебный дивизион (который сразу же перестал быть учебным) насчитывали 47 подводных кораблей. Подлодки, как я уже сказал, стали выходить в боевые походы с 22 июня. Это были глаза и уши флота в отдаленных районах моря, где подводники несли дозор, в том числе противодесантный, вели разведку. Но основной их задачей являлось пресечение морских перевозок противника, для чего мы держали по нескольку лодок на позициях в западной части моря. Однако целей для атак они там довольно долго не встречали — сперва противник мало пользовался морскими путями, у его берегов появлялись лишь небольшие суда, державшиеся на недоступном для лодок мелководье.

Первую победу вписала в боевой счет черноморских подводников подлодка «Щ-211», которой командовал капитан-лейтенант А. Д. Девятко. 15 августа она потопила на подходах к Констанце крупный военный транспорт. Этот же экипаж успешно выполнил ответственное спецзадание, скрытно высадив вблизи Варны группу болгарских коммунистов, возвращавшихся из эмиграции на родину для подпольной борьбы против немецко-фашистских поработителей.

Корабли эскадры, оснащенные мощным артиллерийским и торпедным оружием, мы готовили в мирное время к морским боям с равноценным или даже превосходящим по силе противником, к действиям против флота коалиции агрессоров, появление которого по нашу сторону Босфора было вполне возможным. Вместе с тем в планах боевой подготовки артиллерийских кораблей всегда отводилось место и стрельбам по сухопутным целям. И поскольку гитлеровцы сделали ставку на захват наших военно-морских баз с суши, такое использование корабельной артиллерии, как и береговой, стало в ходе войны главным. Но что так это будет, определилось не сразу.

В начале войны многие корабли, включая и крейсера, были заняты минными постановками. Все больших усилий требовала защита наших морских перевозок (сперва — от вражеских мин и ударов с воздуха, а потом — и от атак подлодок, торпедных катеров). 28 июня нарком ВМФ приказал считать обеспечение своих морских сообщений, и в первую очередь — перевозок топлива из Туапсе и Батуми, основной задачей Черноморского флота. К конвоированию транспортов и танкеров стали привлекаться вслед за сторожевыми катерами и тральщиками крупные боевые корабли. В штабе флота понадобилось иметь специальный отдел, занимающийся морскими коммуникациями.

Возникла необходимость перебазировать часть кораблей из Севастополя в другие порты (рассредоточить их стало целесообразным также и ввиду систематических вражеских воздушных налетов). Базой значительной группы кораблей — двух крейсеров и трех эскадренных миноносцев — сделался Новороссийск. В Севастополе из состава эскадры остались линкор, три крейсера, лидер, семь эсминцев.

Ареной боевых действий многих кораблей, в том числе и базировавшихся на Кавказе, предстояло вскоре стать прифронтовому северо-западному району Черного моря.