Драглайны

Драглайны

Драглайны мигрируют на север. Тяжёлые проржавевшие туши подтягивают себя на коротеньких лапках - мучительно медленно, с обречённым скрежетом и визгом. Грохот над степью - мегатонны железа от горизонта до горизонта.

А мы с тобой идём им навстречу, в пыли, прокопчённые чадящим солнцем, усталые и злые друг на друга настолько, насколько вообще можно злиться на человека...

...испортившего тебе всю жизнь...

...забывшего на последней стоянке твою бритву...

...переставшего удовлетворять как мужчина...

...готовящего отвратительную стряпню...

Ты пытаешься спрятаться от пыли под капюшоном, я опять заматываю лицо марлей - через два часа она будет чёрной. У нас мало воды и очень много времени.

К полудню мы нашли тушу только что убитого драглайна. Кто-то начисто снёс ему левую лапу и выпотрошил внутренности. Зверья тут хватает. Оно не нападает на людей, но по случайности может просто размазать по стенке...

В системе охлаждения была вода. И следующий час мы кипятили, фильтровали и дезактивировали вонючую жидкость с плавающими по поверхности пятнами не то масла, не то краски.

А ты всё так же красива. И за это я тоже тебя ненавижу. Почему ты не cмогла измениться внутри и снаружи одновременно, чтобы чёртов твой сварливый характер непонятно откуда прорезавшийся, исказил твоё лицо до неузнаваемости, перекособочил тебя сверху донизу?

Воду даже можно пить. Мы сидим в тени мёртвого драглайна и пьём, и пьём... потому что с собой нам всё равно столько не унести, а значит стоит пропитаться водой насквозь, чтобы из ушей потекло. Пусть даже и не советуют, но мы всё равно глотаем эту кисловатую ржавую дрянь жадно и помногу.

И снова идём. Солнце перемахнуло через наш путь и теперь светит на нас справа. С каждым шагом жара становится всё более невыносимой, гравитация крепчает и рюкзаки прибавляют в весе. Небо - чёрное от злой солнечной копоти.

А вокруг ковыляют на север в своём необъяснимом суицидальном порыве драглайны. И так будет в следующем году, и через год, и когда нас не станет - они всё так же будут идти на север.

Осталось понять, зачем мы идём на юг. Месяц назад ты сказала "надо" и я попросил пять минут на сборы. Теперь у тебя есть стёршаяся карта и компас без стрелки, и кроме тебя никто не умеет пользоваться этим сомнительным добром. Значит, я обречён быть сзади. И когда днями передо мной маячит твоя спина, возникают недобрые мысли о подлом убийстве. Но как бы ни хотелось подобрать с земли первую попавшуюся железяку - благо вон сколько их тут валяется - я понимаю, что без твоей помощи мне никогда не добраться до обжитых мест.

И пока вокруг нас одна только голая земля, спрессованная драглайнами в монолит и отполированная ими же до зеркального блеска, пока дни обжигающе горячи, а по ночам идёт снег, пока это всё происходит с нами - мы скованы одной цепью, и вынуждены защищать друг друга и греться друг о друга, какими бы ненавистными сейчас не казались соприкосновения.

--Все животные чувствуют свой смертный час,-- сказала вдруг ты,-- И люди тоже, только не все. Интересно, как они узнают?

--По запаху,-- ответил я, и это было чистой правдой.

Когда я говорил о том, что знаю, как пахнет смерть, мои собеседники относились к этому, как к метафоре, дескать я хвалюсь своей судьбиной, словно к остальным она была добрее. Но запах этот я не забуду никогда. Он непохож ни на какой другой, он не терпкий, не горький, не сладкий... он не имеет ни цвета, ни оттенка. И когда слышишь запах, который не пахнет ничем, знай: ты вдыхаешь аромат скорой смерти.

Но этого я тебе не скажу, потому что ты...

(маленький человечек внутри моей головы кричит до хрипоты: ...стерва! Сука! Гнида! Глаза бы мои тебя не видели! Убирайся прочь! Сдохни! Сдохни!)

...потому что ты всё равно меня не послушаешь. Мир для тебя прост и ясен, внутри твоих собственных построений, он разложен по полочкам, проиндексирован и отсортирован. А ты, внутри этого идеального порядка, неторопливо гуляешь и наугад снимаешь с полки пухлые папки.

Когда набирается достаточно, ты превращаешь это в собственный категорический императив, или в религию, или в очередную твою сумасбродную идею.

Зачем мы воскрешали Нику?

Этот вопрос я тебе тоже никогда не задам вслух, просто потому, что ты опять ответишь, что именно так надо было, и иначе ты не могла поступить. А она гнила заживо в течение недели, мы кололи ей морфий, но это лишь чуть-чуть приглушало её боль: наркотик слабо действовал на давно уже мёртвое тело. И ты сама не отходила от её постели, собственными руками снимала мясные струпья, и только когда Ника забывалась коротким неспокойным сном, ты позволяла себе ненадолго задремать.

Если бы только ты разрешила мне убить её раньше! Но твоя слепая вера в то, что существует ещё способ, что нельзя так обходиться с Никой... И вместо того, чтобы уничтожить боль Ники вместе с её истёрзанным телом, я опять наполнял шприц морфием, чтобы ты продолжала чертить свои руны и возносить мольбы давно уже мёртвым богам.

Но сейчас всё это не имеет никакого значения. Вокруг нас на километры нет ни одного живого человека и ты презрительно смеёшься:

--Запах! Какая чушь!

В самом деле, какая чушь! Для тебя существуешь только ты, упакованная в своё, такое красивое тело, а всё остальное кружится по своим орбитам вокруг твоего величия. Кто потяжелее и посноровистее - останется на кругах, кто полегче и послабее - упадёт вниз, в объятия твоей губительной гравитации.

Как Ника, как многие до и после неё. Поразительная твоя уверенность в собственной правоте, фанатичная и не терпящая возражений, увлекает за собой. Ты могла бы основать свою церковь и стать в ней святой, ты могла бы поднять людей на баррикады, но внутри тебя нет ни святости, ни бунта.

Юра до встречи с тобой рисовал порнографические комиксы. Сейчас он рисует иконы. Но глядя в пустые его глаза я понимаю, что никакой разницы нет. Что онанировать до кровоточащих мозолей, что молитвенно разбивать лоб о церковный пол. Если где-то и есть бог, то явно не в механическом повторении бессмысленных ритуалов. Вот тот, другой, которого мы встретили в мёртвом городе, и которого тоже звали Юрой, он действительно был свят.

Помнишь, этот ужас запустения, и этих покойников, застывших у поблекших телеэкранов? Они даже не тлели: закоченевшие, мертвенно бледные, точно восковые, фигуры. Мёртвая мать, кормящая грудью мёртвое дитя: её взгляд устремлён в телевизор, левая рука поддерживает младенца, правая - сжимает пульт дистанционного управления. Целая семья за праздничным столом, почтенный патриарх поднимает рюмку, его изрезанные морщинами губы разверсты, но никто на него не смотрит: головы собравшихся обращены к экрану. Любовники, полуобнажённые, стоят посреди комнаты, соединив губы в бесконечном поцелуе. Их глаза широко раскрыты: она смотрит в телевизор через его плечо. Он наблюдает отражение в зеркале.

Юра-святой двигался по улице, не касаясь земли босыми ногами. На нём была шинель, накинутая поверх спортивных штанов и драной тельняшки. Вокруг него ветер гонял мусор, а он летел, молчаливый, и смотрел голубыми глазами на серое небо.

--Большая упаковка - реальная тусовка,-- вдохновенно произнёс Юра, поравнявшись с нами.

Ты пыталась выяснить у него, что произошло в этом городе, а он всё так же парил в десяти сантиметрах над асфальтом и твердил рекламные слоганы. С огромным трудом нам удалось узнать, что его зовут Юрой, и что по телевизору показали Бога, похожего на парящую в небе голограмму шоколадного батончика.

Потом он чуть снизился, заглянул тебе в глаза и спросил голосом Ники:

--За что ты так меня ненавидишь?

Ты упала в обморок. А Юра исчез за поворотом, напевая песенку из рекламы минеральной воды.

В самом деле, за что ты так её возненавидела? Когда мы втроём танцевали этот танец, никто не был лишним. Она была твоей, ты - моей... простая топология, в которой я не принадлежал никому. Сейчас Ники нет и связи замкнулись накоротко. Нас оказалось слишком мало для всего того, что мы ощущали, для всего, что текло по нашим венам и искрилось в нервной системе.

Поэтому сейчас я испытываю к тебе такую жгучую ненависть - я вдруг начал принадлежать тебе, и в этот момент в моей голове родился ещё один маленький я.

(Я свободен! Я свободен! Ты слышишь, сука, я не принадлежу никому!)

Может быть по этой же причине ты ненавидишь её? Или, быть может, заставляешь себя ненавидеть?

Мы говорим: "Раньше всё было по-другому", и на самом деле это значит: "Мы не можем простить вселенской необратимости свои собственные ошибки". Но раньше действительно было по-другому. Хотя бы потому, что Ника была жива. И даже когда появился этот бесцветный и безвкусный запах, ещё можно было что-то изменить. Вовремя оказаться в нужном месте. Проделать правильную последовательность действий и получить приз.

Этот мир - обезьянья клетка. Лампочка - рычаг - банан.

С той лишь разницей, что призом для нас была бы Никина жизнь.

Смеркается. Драглайны зажигают фонари и ночь отступает в электрическом зареве. Мы ужинаем на ходу, ковыряя из жестяных банок тушёнку и запивая припасённой водой. Через некоторое время меня начинает клонить в сон, но спать здесь нельзя - драглайны раздавят, втопчут в землю, так и не остановившись. Они не остановятся, пока не доберутся до северного океана и не скроются под водой. Возможно, какие-то частички меня проделают весь этот пусть на лапах металлического чудища и там, на севере, моё ДНК будет вморожено в глетчерный лёд. Всё, что сейчас составляет моё тело, вся информация, застрянет там, и будет храниться, пока Солнце не станет сверхновой и не пожрёт своих детей, уподобившись древним богам.

Но я не сплю. И ты тоже не спишь. Мы связаны ритмикой наших шагов, словно рабы - колодками, мы подстраиваемся друг под друга, и даже наша взаимная ненависть дышит в такт с нами.

Потом произошло что-то, чего я так и не понял, но степь исчезла, исчезли драглайны, исчезла ты.

Я сидел в яблоневом саду, была весна и сад был невыразимо белым. Среди всей грязи, которую я видел последние годы, вдруг странно и жутко было смотреть на этот идеально белый цвет.

Я сидел под деревом, и гладил кору, ощущая её шероховатую текстуру. Солнечные лучи наискось прорезали листву, ветер был мягким и тёплым. Время остановилось.

Удары моего сердца стали редкими, а потом и вовсе исчезли.

Я вдруг понял, что стал вровень с верхушками деревьев.

Я сам превратился в дерево.

Сок наполнял меня изнутри, растекался по жилам вплоть до самых тоненьких веточек, свет был моим дыханием и в мириадах завязей начиналась новая жизнь.

Внизу, подо мной, умирал маленький человечек. Тот самый, с пеной ненависти у рта, тот самый, который отравлял мою жизнь. Его крохотное сердце перестало биться, когда он захлебнулся собственной злобой.

Скоро земля поглотит его, и он вскормит жизнь на моих ветвях.

Время остановилось. Я стоял недвижимый и смотрел в небо...

...пока в небе не появилось твоё лицо.

--Вставай,-- сказала ты, поднимая меня с жухлой травы,-- Хватит спать, мы уже пришли.

Я поднялся, живой и посмотрел на тебя. Ты всё так же была красива. А во мне была пустота, но не та, засасывающая всё и причиняющая боль, а другая... Мне было легко, словно из меня изъяли старую проржавленную деталь, которая только мешала.

Мы стояли на краю обрыва, а внизу, за песчаной полоской начиналось море. Тяжёлые металлические шары выкатывались из воды и долго елозили по песку, в поисках пологого подъёма. Потом они катились вверх к солнцу.

--Смотри, тут всё начинается,-- сказала ты, показывая, как трескается очередной такой шар и как он превращается в очередной драглайн,-- Пойдём, спустимся вниз, нам нужен подходящий шарик.

Подходящий шарим мы нашли: он был чуть меньше остальных, но всё равно, выше меня раза в два. Ты сбросила с себя одежду и достала из рюкзака мел и восемь кинжалов. Кинжалы ты воткнула в песок, а мелом принялась рисовать по шару причудливую руническую вязь. Когда осталось место только для одного символа, ты отдала мел мне.

--Давай, если ты знаешь, что здесь должно быть, то всё получится. А если нет - то мы зря проделали весь этот путь.

--Откуда мне знать? Я даже не знаю, что ты хочешь сделать.

Ты пожала плечами.

А я подошёл к шару и нарисовал единственный символ, который мне захотелось нарисовать: дерево, которое есть жизнь питающаяся смертью.

И ничего не произошло.

Ты снова пожала плечами, развернулась и зашагала прочь. В твои следы сочилась вода, пахло йодом и мокрым металлом, кричали, разрезая преступно безмятежное небо, чайки. Из-под воды выкатывались будущие драглайны.

Я пошёл следом. Теперь уже окончательно пустой. Я смотрел на крохотный кусочек огромного мира так, как, может быть, смотрят, зная, что смотрят в последний раз. И бурые осыпавшиеся склоны, и море, всё ещё неспокойное после недавнего шторма, и жёлтая пыльная трава - они были невероятно чёткими и красочными, хотя и не было в них никаких особых цветов.

Мы поднялись наверх и я в последний раз оглянулся.

Внизу, на песке, среди металлических обломков сидела, обнажённая, вся в пене и нефтяных пятнах, Ника.

Максим Кич 30 апреля - 14 мая 2007. Витебск.

Распространяется на основании Creative Commons Attribution-NonCommercial-NoDerivs 3.0 Unported License.