Драгоценный груз

В тылу врага

Самолёт, загруженный оружием и снарядами, летел в партизанский отряд. До цели оставалось около ста километров.

Казалось, самое опасное было позади. На большой высоте, скрываясь за облаками, самолёт прошёл линию фронта и, не снижаясь, мчался дальше. Неожиданно из облаков вынырнул вражеский истребитель. Мгновение – ив самолёте раздался страшный треск, пламя охватило плоскость, а через две-три секунды огонь запылал внутри самолёта.

Фроловский не выпустил из рук штурвала, но машина оказалась неуправляемой.

– Горим! – крикнул подбежавший бортмеханик Москаленко.

– Взять парашюты и прыгать! – скомандовал Фроловский.

Приказ был принят. Члены экипажа быстро пристегнули парашюты к лямкам.

Лямки были надеты ещё перед вылетом, на земле, а парашюты у всех были под руками: у радиста, бортмеханика и стрелка – около рабочего места, а лётчики на них сидели. Надеть парашют, иначе говоря – пристегнуть карабины лямок к кольцам парашюта, было делом одной-двух секунд.

Пилотская опустела.

Неуправляемая машина мчалась к земле. Для спасения людей оставались секунды.

Фроловский надел парашют. «Кажется, они выбросились. Пора и мне», – подумал он. Машина уже пылала, но лётчик не замечал ни огня, ни дыма.

Вдруг вбежал бортмеханик Москаленко:

– Командир! Все выбросились!

– А ты?..

Фроловский понял, что Москаленко не хотел оставлять его одного.

– Прыгай немедленно, я за тобой! – крикнул он.

Пылающая машина перешла в полное пикирование, развив бешеную скорость.

Позже Фроловский даже вспомнить не мог, сам он выбросился из машины или его вытолкнуло взрывом. На какой-то миг он забыл о парашюте, потом дёрнул кольцо, парашют раскрылся, и через несколько секунд лётчик был на земле.

Метрах в ста упал горящий самолёт. «Сейчас начнут рваться снаряды», – подумал Фроловский. Он быстро отстегнул парашют и побежал прочь от машины. Позади раздался грохот – взрывы снарядов потрясли воздух. Потом всё стихло.

Фроловский шёл напрямик по полю. Колосья высокой ржи хлестали его по лицу и рукам, но он не замечал этого. Лётчик шёл в том направлении, где, по его расчёту, приземлились товарищи.

Наступила ночь. Небо мирно светилось звёздами, и ничто, кроме догоравшего самолёта, не напоминало о только что происшедшей катастрофе.

Фроловский шёл долго: полчаса, час. Потом остановился, приложил ко рту согнутую рупором руку и крикнул:

– Кто здесь есть?

Затаив дыхание прислушался, надеясь, что кто-нибудь из товарищей отзовётся. Крикнул ещё раз… Всё было тихо.

Фроловский сел на землю. И тут только почувствовал страшную боль от ожогов – горело лицо и в особенности руки. Острая боль вдруг пронизала ногу. «Растяжение», – решил он.

Лётчик попытался собраться с мыслями. Как же всё это случилось? Что делать теперь одному, в тылу врага, обожжённому, с больной ногой?

Лишь четыре дня назад он летал к окружённым партизанам и из-под носа у врага вывез раненых и взятого партизанами в плен немецкого генерала. Каким он тогда был счастливым! Как горячо поздравляли его товарищи с успешным выполнением задания!

В это.время в Москве, на аэродроме, лётчики готовились к встрече Фроловского. Только что по радио было объявлено о присвоении Фроловскому Семёну Алексеевичу звания Героя Советского Союза.

– Случилось же ему именно в эту ночь улететь! – сетовали друзья.

– Ничего, часа через два вернётся. Дождёмся его и поздравим, – сказал командир звена.

Буфет в аэропорте был уже закрыт. Лётчики побежали на квартиры и, возвращаясь, выкладывали из карманов свёртки с консервами, свежими огурцами и помидорами, хлебом и вином. К двум часам ночи в комнате лётчиков стол был накрыт. Заранее обсудили, как встретят товарища, какой тост кто скажет. Но Фроловский всё не прилетал. Командир отряда мрачный вернулся из диспетчерской:

– Радиосвязи с самолётом нет!

– Ничего! Что-нибудь с радиостанцией случилось. Скоро прилетит.

Но Фроловский не прилетал. Его ждали час, два, три…

Если к рассчитанному времени самолёт не приходит, значит, случилось что-то плохое.

Друзья разошлись, когда было совсем светло.

А Фроловский, волоча больную ногу, шёл по полю. Он был уверен, что находится в Брянском районе и что здесь, вблизи фронта, много гитлеровцев. Впереди на фоне тёмного неба показались силуэты деревенских домиков. Фроловский обрадовался и пошёл быстрее. У крайней хаты остановился, минуту прислушался и поднял руку, чтобы постучать, но тут же раздумал и повернул обратно в поле, решив сначала понаблюдать за деревней. Когда стал пробиваться рассвет, он нашёл себе убежище в высокой и густой ржи. Деревня стояла на пригорке, в полукилометре, и наблюдать было удобно.

Тело горело от ожогов, нога распухла. Страшно хотелось пить, но вода – в деревне, а идти туда опасно. И реки не видно.

Утром со своего наблюдательного пункта Фроловский увидел сновавших по деревне фашистов. Он надеялся, что кто-нибудь из крестьян пойдёт в его сторону. Но тщетно! Время покоса ещё не наступило. Идти наугад Фроловский не решался: его обожжённое лицо, прогоревшая до дыр одежда явятся слишком очевидной уликой. Да и трудно было идти: нога распухла и очень болела.

Четверо суток просидел лётчик в поле. В первый день его мучила жажда, на второй – и жажда и голод. А потом как-то всё притупилось. Не проходила только боль от ожогов.

Наконец он понял, что нельзя больше сидеть. Силы оставляли его, и он боялся, что скоро совсем не сможет двигаться.

Сначала Фроловский решил сделать разведку, осмотреться, выяснить, где дорога, и потом, уже ночью, идти на восток, к линии фронта, чтобы перебраться к своим. То ползком, то пригибаясь, он направился в сторону от деревни. Вскоре он увидел тропинку, которая тянулась среди поля, засеянного рожью. Фроловский присел отдохнуть и вдруг услышал шаги. По тропинке шла женщина, шла в его сторону. Одета она была по-деревенски: чёрная юбка в сборах, белая в полоску кофточка и белый платок не голове. Фроловский отпрянул назад и притаился. Но когда женщина поравнялась с ним, он тихонько позвал:

– Остановитесь, пожалуйста…

– Ой! – испуганно вскрикнула крестьянка. – Кто тут?

Фроловский приподнялся:

– Здравствуйте.

– Ох, мамыньки! Да откуда же ты такой?

Небритый, оборванный, грязный, с волдырями от ожогов на лице, лётчик и на самом деле был страшен.

– Скажите, где проходит шоссейная дорога? – спросил Фроловский.

Чтобы не нарваться на врагов, ему надо было обойти шоссе, которое, как он понимал, сильно охранялось.

Оглядевшись по сторонам – нет ли кого? – крестьянка ответила:

– Дорога версты за три отсюда, вон там! – и показала рукой на восток.

– А нет ли у тебя хлебушка?

– Ох, болезный мой, ни крошки с собой!

– Принеси мне… Можешь? И попить водички принеси.

– Ты кто же будешь-то?

– Советский я, тётенька. Лётчик.

– Если правду говоришь, хорошо. Фашисты-то моего сына убили. Партизанил он.

Женщина заплакала, но потом спохватилась, вытерла фартуком глаза и сказала:

– Что это я тебе на свою беду жалуюсь! Вон ты сам-то какой! Погоди, приду ночью и бабу одну приведу. Она знает, где партизаны. Только, ради господа, не сгуби ты меня! Ещё двое детей малых у меня.

– Что ты! Да разве я тебя подведу?

– Ну, приду я. Потерпи до ночи.

Когда стемнело, Фроловский перешёл на другую сторону межи и стал ждать. Вскоре показались силуэты двух женщин. Они остановились там, где лётчик днём встретился с одной из них. Постояли, тихо переговариваясь минутку, другую, потом Фроловский услышал:

– Малый, а малый, где ты?

Он вышел на межу:

– Здесь я.

Женщины подошли.

– Вот этот самый, – сказала та, которая утром разговаривала с Фроловским.

Новую знакомую как будто совсем не удивил вид лётчика, хотя ночью он выглядел ещё страшнее. Вытаскивая из кошёлки крынку, она спокойно сказала:

– Здравствуйте. Принесла вам молока и хлеба. Кушайте на здоровье. А ты, Дарья, погляди, нейдёт ли кто сюда.

Они остались вдвоём.

Фроловский взял крынку с молоком и с жадностью прильнул к ней.

– А вас разыскивают, – так же спокойно сказала женщина.

Фроловский вздрогнул и оторвался от крынки.

– Не пугайся. Про немцев-то я не знаю, ищут они или нет. Меня верные люди спрашивали, не видал ли кто лётчиков. Самолёт-то Недалеко отсюда сгорел. Ну, мне как Дарья про тебя рассказала, я сразу догадалась, что ты лётчик.

– А кто это спрашивал?

– Партизаны. Пойдём сейчас со мной. Я тебя укрою, а партизанам подам весть.

– Я лучше тут побуду. Да и вы можете из-за меня в беду попасть, – ответил Фроловский.

– Эх, милый, я уже два года над пропастью хожу! Пока бог миловал.

– Как вас зовут-то? – осведомился Фроловский.

– Александра, а по батюшке Степановна. Ну, пойдёшь?

– Что ж, пойду.

Осторожно, через огороды, Александра Степановна привела Фроловского в свой дом. В сенях поставила лестницу и сказала:

– Полезай на чердак. Постель я тебе там приготовила. Возьми вот спички, посветишь себе. А на рассвете приду.

Ранним утром она пришла на чердак. Фроловский сразу проснулся.

– Не спишь? Давай лечиться.

В руках у неё была миска с тягучей прозрачной жидкостью.

– Это яичный белок. Давай смажу ожоги. И одежонку я тебе принесла. Это сыновняя. Сын-то у меня в городе живёт.

– У немцев работает – с беспокойством спросил Фроловский.

– У немцев, да не для немцев! – отчеканила Александра Степановна.

Ответ прозвучал убедительно.

В полутьме чердака Фроловский внимательно рассматривал Александру Степановну. Она была высокого роста, с большими, огрубевшими от крестьянской работы руками. Ей, вероятно, было уже под пятьдесят. Глаза, живые и ясные, светились умом. В силе характера и решительности этой женщины нельзя было сомневаться.

Смазывая ожоги, она не охала и не удивлялась, хотя вид их привёл бы в содрогание и опытного врача. Самый страшный ожог был на правой руке: кожа вся сползла, обнажённое, живое мясо было покрыто грязью. Александра Степановна густо положила на рану белок и завязала чистым полотенцем.

– Еды я тебе принесла. Вот картошка, вот хлеб, а в горшке – молоко. Вечером приду ещё. А сейчас мне надо в поле идти.

…Четыре дня Фроловский жил на чердаке. Александра Степановна два раза в день приходила к нему, приносила поесть и смазывала белком ожоги. Лицо заживало, только рука плохо поддавалась лечению. На пятую ночь Фроловский проснулся от грохота и топота лошадиных копыт. В дверь дома застучали громко, по-хозяйски.

– Ну, давай твоего лётчика! – сказал мужской голос.

– Нету у меня никакого лётчика, – ответила Александра Степановна.

– Рассказывай сказки!

Фроловский взял пистолет, но тут же успокоился, услышав весёлый голос Александры Степановны:

– Ишь какие, явились, когда я его вылечила! А где раньше-то были? Входите, да потише вы…

Фроловский спустился вниз по подставленной лесенке. В избе он увидел четырёх человек.

– Здравствуйте!

– Здорово! Митька-партизан, – сказал молодой парень.

– Павел Парамоненко, – сказал, подавая руку, другой.

Это яичный белок. Давай смажу ожоги…

Когда познакомились, тот, кто назвался Митькой, сказал:

– Двоих уже нашли: механика и стрелка. Ты третий. А главный ваш лётчик, наверно, погиб.

– Я и есть командир корабля.

– Вот это здорово! Ребята, поехали!

Фроловский стал прощаться с хозяйкой:

– Спасибо вам, Александра Степановна, большое спасибо! Кончится война – будем живы, встретимся непременно. Как родная вы мне теперь.

– Спасибо и вам за добрые слова, – ответила Александра Степановна.

– Непременно увидимся! – ещё раз сказал Фроловский и вышел.

На тачанке стоял пулемёт, у всех партизан были автоматы. Фроловский сел, и пара лошадей помчалась по деревне, разрезая ночную тишину стуком копыт и грохотом тачанки.

– Какие вы шумные! – заметил Фроловский.

– Ночью мы здесь хозяева. Гитлеровцы и носа не высунут!

Словоохотливый Митька рассказывал:

– Вашего механика партизаны в лесу встретили. Ничего, сразу поверили друг другу. А вот стрелок – тот чудак! Мы вот так же на тачанке ехали, командир отряда послал разыскивать вас. И, понимаешь, в поле, у самой дороги, видим – человек притаился. Стоп, слезаем. «Кто ты есть?» – спрашиваем. «Не ваше дело», – отвечает. Штаны обгорелые, в дырках, форма красноармейская. «Ты лётчик, – говорим. – Садись на тачанку. Мы, мол, партизаны». – «Нет, говорит, вы немцы», – и маузер на нас наставляет. А не бежит, нога у него оказалась сломанная. Ну что с ним делать? «Да нет, говорим, не немцы!» А он своё. Наскочили мы на него, отобрали маузер – и на тачанку. Лежит сейчас у нас в землянке, смеётся сам над собой, как это он нас за фашистов принял. Теперь, значит, ещё двух надо разыскать: радиста и лётчика. Найдём. Народ везде свой.

Когда приехали в партизанский лагерь, Фроловский встретился не только с механиком и стрелком, но и со вторым пилотом Трофимовым, которого в ту же ночь отыскала другая группа партизан. Всех поместили в одну землянку и окружили трогательной заботой. Не было лишь радиста Шарпонского. Его никак не могли найти.

Партизаны по радио сообщили в Москву о потерпевшей аварию команде самолёта.

Дней через пять в партизанском отряде приземлился двухместный одномоторный самолёт. Пилота привезли в землянку, где поместился Фроловский со своим экипажем.

– Мне приказано взять на борт Героя Советского Союза Фроловского.

– Фроловский я, но не Герой Советского Союза. Тут какая-то ошибка.

– Не знаю. Мне так приказано. Собирайтесь быстрей, времени терять нельзя.

– Я не знаю, как вам приказано, но я не полечу, пока не будет вывезен весь экипаж, – заявил Фроловский. – Вот тяжело раненный стрелок Белкин. Его возьмите в первую очередь.

– Не имею права. Приказано взять на борт Героя Советского Союза Фроловского.

Фроловскому стало неловко перед товарищами. Что произошло? Почему его называют Героем?

Все стали убеждать Фроловского, чтобы он улетал. Больше всех горячился бортмеханик:

– Мы с Трофимовым здоровы, а у тебя рука гниёт! Белкин лежит спокойно, нога у него в гипсе, с ним ничего плохого не будет. Собирайся! Всё равно никто из нас не согласится лететь вместо тебя.

Но Фроловский наотрез отказался, и лётчик взял на борт стрелка Белкина. На второй же день за Фроловским снова прислали самолёт.

И только в Москве Фроловский узнал, что ему присвоено высокое звание Героя Советского Союза.

За время войны Фроловскому не было ни времени, ни возможности повидаться с Александрой Степановной. Много раз он летал в тыл отступающего врага, всё дальше и дальше от Москвы. Не раз пролетал над Брянским районом, но не мог с высоты узнать деревню, в которой жила храбрая женщина, спасшая ему жизнь.

Кончилась война, и в 1946 году Фроловский получил отпуск. Прежде чем ехать в санаторий, он решил сдержать своё слово и отправился в Брянск повидаться с Александрой Степановной.

Памятная деревня была почти вся сожжена, но уже отстраивались новые дома.

Фроловский пришёл в сельсовет, чтобы навести справку.

– Где председатель? – спросил он встретившегося на крыльце колхозника.

– Здесь. Проходите, пожалуйста!

Фроловский открыл дверь и вошёл в избу. За столом, около которого толпились колхозники, сидела Александра Степановна.

Дело было зимой 1942 года. Командир большого транспортного самолёта Игнатьев получил задание: вылететь в тыл врага и выбросить в партизанский отряд группу парашютистов. Игнатьев уточнил маршрут, определил на своей карте местонахождение партизанского отряда, и точно в назначенное время самолёт вылетел. На борту находились парашютисты и сопровождавший их майор.

Полёт в тыл врага, как обычно, происходил ночью. Линию фронта прошли спокойно.

Через полтора часа Игнатьев увидел партизанские костры. Постепенно снижаясь, он сделал круг над кострами и дал команду: «Можно выбрасывать».

Не прошло и пяти минут, как майор доложил, что все парашютисты выбросились. Лётчик облегчённо вздохнул: задание выполнено. Он набрал высоту и взял курс на Москву.

Но странное дело: что-то случилось с рулём поворота – им стало трудно управлять…

Вдруг в пилотскую кабину ворвался взволнованный майор.

– Товарищ командир, беда! – закричал он. – Парашют зацепился за хвост самолёта! Там болтается человек.

– Что вы! Какой парашют?

– Болтается! Посмотрите сами.

Игнатьев передал управление второму пилоту и вошёл в пассажирскую кабину вместе с бортмехаником. Ночь была лунная, и из окна он увидел то, о чём говорил майор: парашют зацепился за стабилизатор. Так вот почему руль поворота стал почти недвижим!

Парашютист мчался вместе с самолётом со скоростью двести пятьдесят километров в час. От силы встречного потока воздуха он находился почти в горизонтальном положении.

– Вот так оказия! – только и мог сказать лётчик.

– Как же это получилось? – спросил растерянный майор.

– Ну, это нетрудно объяснить. Слишком рано раскрылся парашют, – ответил Игнатьев. – Трудно другое: спасти человека. Вы стойте здесь и наблюдайте, – сказал он майору и бортмеханику, – а я попытаюсь его отцепить.

Отцепить, стряхнуть парашют надо было во что бы то ни стало. Сколько времени может выдержать человек страшную болтанку, тридцатиградусный мороз и встречный поток воздуха большой силы?

Но даже если он выдержит, то при посадке всё равно разобьётся. Парашютист раньше коснётся земли, чем колёса самолёта, а посадочная скорость самолёта несравнима со скоростью человеческого бега.

– Надо сбросить!

Игнатьев слышал, что подобный случай был у одного пилота и тогда парашютист при посадке разбился.

– Надо непременно сбросить!

Игнатьев сильно накренил самолёт в правую сторону и шёл так минуты две, пять…

– Ничего не выходит! – сказал вошедший в кабину бортмеханик.

Тогда пилот осторожно накренил машину влево и пошёл так. Не отцепляется! Он стал круто набирать высоту. С тысячеметровой высоты он поднялся до двух с половиной и там выровнял самолёт.

Опять вошёл бортмеханик:

– Не отрывается, как будто его припаяли!

Игнатьев сделал ещё несколько попыток, возможных для большого транспортного самолёта. Но всё было безуспешно.

– Сообщите о происшествии в Москву, – сказал он радисту.

Из Москвы ответили: «Идите на аэродром».

Выстрелы вражеских зениток при перелёте линии фронта на этот раз не волновали экипаж, все были озабочены парашютистом.

В течение двух с лишним часов полёта в Москву за ним велось непрерывное наблюдение.

– Жив! Сейчас он шапку поправил! – сообщил бортмеханик.

– Кажется, валенок у него соскочил, – пристально вглядываясь в темноту, сказал майор.

Игнатьев и бортмеханик заметили, что парашют закрыл почти весь стабилизатор, поэтому его было трудно сбросить. Теперь это радовало. Возможно, что при посадке парашютист не коснётся земли.

«Догадался бы он при посадке подтянуться на лямках!» – думал Игнатьев.

Из Москвы то и дело справлялись по радио:

«Я – «Урал». Игнатьев! Игнатьев! Я – «Урал». Сообщите, где находитесь, что нового?»

«Урал»! «Урал»! Я – Игнатьев. Прошёл Серпухов. Высота девятьсот метров. Парашютист в том же положении».

Уже светало, когда самолёт подходил к Москве.

«Урал»! «Урал»! Я – Игнатьев. Подошёл к вам. Разрешите стать в круг?»

«Я – «Урал». Посадку разрешаю. Снижайтесь на триста метров. Осторожнее!»

«Понимаю».

На аэродроме приготовились к приёму самолёта. Карета «скорой помощи» стояла начеку.

Диспетчер, наблюдавший за посадкой самолёта, заметил, что парашютист при снижении самолёта подтянулся на лямках, поджав ноги. «Вот молодец!» – подумал он.

Со всеми предосторожностями Игнатьев сделал посадку. Ожидавшие бросились к хвосту самолёта. Ко всеобщей радости и удивлению, необычный пассажир уже стоял на ногах.

Это был молодой, плечистый парень, курносый, с веснушками на лице.

– Жив?! – воскликнул подбежавший командир эскадрильи.

Парашютист растерянно оглядывался – старался, видимо, понять, где он, и не отвечал.

– Оглох от шума моторов, – сказал пожилой врач, одетый в шубу, из-под которой виднелся белый халат.

– Жив? – как можно громче крикнул командир, хотя в его вопросе уже не было смысла.

– Это куда же мы прилетели? – неожиданно для всех спросил парашютист.

– В Москву! – весело сказал подошедший Игнатьев. – Да ты, кажется, и не ушибся?

– В Москву? – с ужасом переспросил парашютист. – Эх! Вот досада так досада!

– Да какая же тут досада? Жив – и хорошо!

– Жив-то жив, – отмахнулся тот, – а что наши ребята скажут? Почему я назад вернулся? Вот досада! Товарищи, а когда же вы меня опять туда перебросите?