Дракон Воздуха

I

Этот день, вернее, события этого дня навсегда врезались мне в память. Были и более ранние, смутные, отрывочные воспоминания – высокий щебечущий голос Госпожи Матери, тепло ее рук, сладко-привычный запах ее одежды, лицо моей нянюшки – прислужницы Хэ, веселый ветерок с запахом цветущих деревьев, поднимающий все выше и выше легкого серебристого Дракона.

Я крепко держу веревочку, не отрывая глаз от его то плавных, то резких попыток высвободиться, взмыть еще выше, улететь еще дальше. Я так поглощен, очарован этим волшебным зрелищем, ведь у меня на глазах легкая серебряная бумага превращается в полного жизни, рвущегося на волю прекрасного моего Покровителя.

Хэ всегда, всегда рассказывала мне о нем – могучем и прекрасном Драконе Воздуха. Я родился под его знаком, и он будет покровительствовать мне, и вся моя счастливая длинная жизнь пройдет под сенью его светлых крыл – так выходило из ее рассказов и песен.

Увлеченный тем, что происходит там, в глубине неба, я совсем забыл о веревочке, о том, что хозяин судьбы должен крепко держать свое счастье, и в какой-то момент, подхваченный порывом ветра, Дракон резко рванулся… и в моих детских ладошках не осталось ничего!

Я помню, как горько плакал, размазывая по лицу горячие соленые слезы, помню, как тихонечко плакала, прижав меня к себе слабыми руками, Госпожа Мать, как Хэ, расстроенная, но сохранившая самообладание, сердито выговаривала ей, а меня старалась успокоить и отвлечь, уверяя, что Дракон на меня не обиделся и еще вернется, и закармливала любимыми мной сладкими лепешками.

Я видел себя играющим палочками на полу в самом веселом лучшем месте комнаты – под столбом дневного света, падающим из отверстия в потолке[1]. Но все это были отрывистые, разрозненные воспоминания. По-настоящему, связно я начал помнить и понимать себя только с этого дня, с этого неожиданного поразившего меня посещения.

День начался как обычно: Хэ долго одевала и красила Госпожу Мать. Я всегда с удивлением и внутренним страхом следил за тем, как любимое ласковое лицо, вся моя дорогая Госпожа Мать прямо у меня на глазах превращается в неподвижно-отстраненную незнакомку – только ясный голосок успокаивал и подбадривал меня. И в этот раз я не разразился безутешными рыданиями, ведь был уже достаточно большим, чтобы понять, что это не какая-то чужая враждебная женщина, а моя милая Госпожа Мать, неизвестно почему спрятавшаяся под этой не приятной мне маской.

Потом Хэ принесла еду. Еще долгое время я не подозревал и не задумывался, как и откуда она берется. К нам в комнату Хэ приносила разные кушанья в горшочках и мисочках, и мы медленно и прилично, как учила Госпожа Мать, поблагодарив предварительно духов предков, ели. Прислуживавшая нам Хэ (я никогда не видел, чтобы она ела) уносила грязную посуду и остатки еды.

После этого по запутанным переходам (Госпожа Мать почему-то не любила, я чувствовал, что даже боялась, встречаться с другими обитателями Дворца: когда мы случайно встречались с какой-нибудь неподвижно-разряженной, с лицом, повторяющим «маску» Госпожи Матери, женщиной, почтительно следовавшая за Госпожой Матерью Хэ всегда прикрывала меня полами своей простой одежды) мы выходили в маленький, огороженный со всех сторон высокой стеной садик. Здесь в самом центре росло красивое грушевое дерево, а у его корней на крошечном клочке травы мне разрешали искать и рассматривать небольших жучков. Госпожа Мать в своих сложных одеждах обычно усаживалась в тени под самой стеной, а мы с Хэ проводили несколько веселых, занимательных часов, предаваясь простым и скромным забавам.

В этот же день Хэ даже не успела убрать после еды, как дверь в нашу комнату распахнулась. Испуганная, трепещущая Госпожа Мать встала, сохраняя видимую невозмутимость – на ее лице-маске ничего не отразилось. Хэ, поспешно задвинув в угол посуду, сама схоронилась в тихом сумраке. Я, снедаемый любопытством – никогда никто не приходил к нам в комнату, – примостился за спиной Госпожи Матери, жадно впитывая происходящее. Комната стала совсем малюсенькой, когда человек в сверкающих одеждах остановился, повелительным знаком приказав окружавшим его людям отступить назад.

Никогда еще я не видел такого блеска и великолепия. Стараясь получше рассмотреть величественную фигуру в затканных изображением Дракона одеждах (Дракон по праву принадлежал мне – Хэ удалось накрепко вбить эту мысль в мою детскую голову), я невольно выглянул, вытянув шею из-за склонившейся в нижайшем поклоне Госпожи Матери.

Человек что-то тихо сказал, не меняя своей величественной позы, и тотчас стоявший справа от него человек с маленьким блестящим жезлом вытащил меня на середину комнаты и поставил на небольшую, неизвестно откуда взявшуюся скамеечку перед важным человеком.

Теперь я мог хорошо и подробно рассмотреть его сложный богатый наряд и даже вытянул руку, чтобы коснуться пальцем одного из взлетающих Драконов – искусно вышитые изображения Драконов притягивали меня. В отличие от Госпожи Матери и Хэ, я не чувствовал ни страха, ни робости. Но это пока мои глаза вслед за поднимавшимся по одежде Драконом не поднялись достаточно высоко и не встретились с направленным на меня изучающим колючим взглядом.

Никогда больше не пришлось мне так смотреть в эти глаза, проникнуть в тайные, неподвластные смертному глубины. Не однажды в течение жизни вспоминая эти глаза, стремился я понять их, постичь значение этого взгляда. Может быть… может быть, пойми я, о чем вопрошали, что сулили они, вся моя жизнь сложилась бы иначе…

Но пока любопытные блестящие глаза шестилетнего ребенка встретились с изучающими, бесстрастными в сознании своего величия глазами Великого Господина – Сына Неба. Всего одно мгновение – я даже не успел как следует испугаться – и я снова стою на полу. Блестящий хвост вельмож медленно полз через низенькие двери нашей, сразу ставшей еще более темной и маленькой комнаты. Я так увлекся, рассматривая их все еще согнутые в почтительном поклоне спины, что не сразу обратил внимание на Хэ, хлопочущую у бездыханно лежащей на полу Госпожи Матери. Вот когда я испугался по-настоящему! Я плакал и, видимо, мешал Хэ – впервые в жизни сердитым голосом она приказала мне отойти в сторону и не мешать ей.

Она сняла с моей Госпожи Матери тяжелые важные одежды, смыла с лица краску, зажгла маленькие, пахнущие свежестью палочки. Наконец Госпожа Мать глубоко вздохнула, открыла глаза и села, поддерживаемая заботливой рукой Хэ. Слабая улыбка коснулась ее беззащитно-нежного без краски рта. Но вот ее взгляд, что-то беспокойно искавший, остановился на мне, и она горько разрыдалась. Разревелся и я, не зная, о чем и почему плачет моя добрая Госпожа Мать, но чувствуя ее безысходную тоску и отчаяние. Хэ обняла нас обоих своими толстыми крепкими руками.

Первый раз – многое в этот день было в первый раз – я услышал, как она обратилась к Госпоже Матери по имени без почтительного поклона – «госпожа»:

– Не плачь, – уговаривала она ее, – Ли понравился. Он не может не понравиться. Все обойдется. Его не заберут от нас.

Не знаю, верила ли сама Хэ своим словам – не раз жгучая влага ее слез обжигала мою руку, но Госпожа Мать постепенно успокоилась.

– Мне хотелось бы принести жертву предкам, – сказала она еще слабым после недавних слез голосом.

– Как же вы пойдете, Госпожа? – Хэ снова была исполнена почтения. – Если я вас сейчас накрашу, нам может не хватить краски. Главная жена будет очень недовольна[2].

– Ничего, Хэ, я пойду так, как есть. Сейчас уже темно и нас никто не разглядит. Ты раздобудь подходящую жертву. Мне хотелось бы птичек. А я отдохну.

Пока Хэ не возвратилась, Госпожа Мать, крепко обняв меня, расспрашивала, а больше рассказывала сама о том, какое впечатление произвел на меня неожиданный визит грозного человека. Она объяснила мне, что это большая, огромная честь, что немногие знатные люди, живущие во дворце, могут похвастаться таким визитом, скорее всего, никто… Но на мой вопрос: – «За что мы удостоились такой чести?» – не ответила (не хотела? или не слышала моего вопроса?) и продолжала говорить о том, какие последствия, какие изменения могут произойти в нашей жизни и как мы должны гордиться и радоваться тому, что уже случилось, и тому, что еще случится. Но не было в ее голосе той радости и веселья, которые подтверждали бы ее слова. Да и мне совсем не хотелось никаких перемен – я не понимал, что такое «перемены», зачем они нужны.

Было мне хорошо и так. Но вот вернулась и Хэ. Она двумя руками придерживала одежду на груди.

– Мы можем идти, Госпожа. Я выбрала в птичнике двух подходящих птичек. Правда, не было никого, кто бы разрешил мне взять их, – совсем тихо вздохнула она.

Госпожа Мать, казалось, не слышала ее последних слов, поглощенная своими далекими мыслями.

– Да, идем-ка быстрее, – она сгорала от нетерпения, подходя со мной к двери.

– Как, Ли идет с нами? – Хэ не скрывала своего удивления. – Ему еще нельзя быть там[3].

– Ты не смеешь перечить мне, – от возмущения голос Госпожи Матери перешел на шепот.

– Я ни на минуту не расстанусь с ним. Ли не останется здесь один. Ты должна это понимать.

– Идем! – она еще крепче сжала мою руку.

Хэ почтительно скользнула перед нами в осторожно приоткрытую дверь.

Крадучись, почти на ощупь (Госпожа Мать опасалась зажигать огонь), затаиваясь при каждом шуме, пробрались мы в наш маленький садик. Здесь Госпожа Мать зажгла фонарик, и в его робком свете Хэ выкопала небольшую ямку прямо между корнями грушевого дерева. Потом осторожно, придерживая одежду, она передала Госпоже Матери пестренькую птичку. Госпожа Мать вытянула из своей замысловатой прически длинную острую шпильку… Хэ, неожиданно схватив меня за плечи, резко повернула к себе, и я со всей силы уткнулся лицом в ее круглый мягкий живот. От возмущения у меня перехватило дыхание: Госпожа Мать делает что-то, а я совсем ничего не вижу! Не знаю, что она там делает?!

– Хэ, я жду! – раздался приглушенный голос Госпожи Матери.

И пока неловко, одной рукой нянька доставала из-за пазухи вторую птичку и протягивала ее Госпоже Матери, я исхитрился вывернуться и отбежать за дерево. Хэ не успела ни схватить меня, ни предупредить Госпожу Мать.

Я увидел все!! Направляемая нежной слабой рукой Госпожи Матери шпилька, увенчанная прекрасным красным камнем, насквозь пронзила головку маленькой пестрой птички. Острый конец шпильки стал цвета камня. Но этот цвет был живым, текучим, он соскользнул с острия шпильки и горячей красной капелькой упал на землю. Вслед за ней упал и комочек перьев – то, что мгновение назад было беззащитной трепещущей птичкой.

Госпожа Мать, не поднимаясь с колен, быстро и горячо стала просить духов предков заступиться, защитить нас с ней. Хэ, не теряя времени на мои поиски, скоро и аккуратно засыпала землей маленькую ямку, заровняла бугорок, небрежно бросила сверху несколько маленьких веточек[4].

Не помню, как меня вывели из-за дерева, как мы вернулись. Скорее всего, так же осторожно, как и пришли в садик. Не помню, о чем говорили и что делали потом, у себя в комнате. Перед моим мысленным взором было маленькое, вздрогнувшее в предсмертной судороге тельце, насквозь пронзенное шпилькой моей любимой Госпожи Матери. Я страшно кричал в эту ночь. Они пытались меня разбудить и успокоить. Но я не хотел просыпаться, не хотел, чтобы они меня успокаивали.

Мне казалось, что я, как и птичка, нанизан на длинную острую шпильку. В эту ночь кончилось мое детство.