Драма династии Стюартов

Глава 3 Либертин (Карл II)

Никто из Стюартов не именовался «Великим», но все же один представитель этой династии удостоился отнюдь не бесспорной чести стать ярким персонажем «великого» — из-за его широкого хождения — мифа о «Веселом короле» (The Merry Monarch), созданном его современниками. Личный друг Карла II Стюарта, английский писатель, знаток и ценитель искусств Джон Ивлин, оставил нам довольно привлекательный образ этого короля: «государь со многими добродетелями и многими великими недостатками, жизнерадостный, легкий, доступный, не кровавый и не жестокий».[155]

В литературе по-разному оценивают Карла II. Традиционный взгляд либеральных историков представляет его фривольным и беспринципным, с неохотой управлявшим своим государством. Другие исследователи видят в нем сильного суверена, заботившегося о благе подданных, основателя Британской империи, находившегося в оппозиции коррумпированной политической олигархии. Сегодня благодаря активному внедрению в исторические сочинения достижений социологии и психологии фигура этого монарха постепенно освобождается от мифологизации. Чаще всего в Карле видят «постреволюционного» правителя, на чью деятельность, разумеется, влияли коренные перемены, происшедшие в Англии входе событий 1640–1660 годов.[156]

Дорога к реставрации монархии Стюартов началась уже в 1653 году, когда фактический правитель Английской республики в 1648–1658 годах Оливер Кромвель, потеряв терпение, разогнал «охвостье» Долгого парламента и установил систему протектората. Он понял, что республика, открыв двери для решения многих насущных вопросов, отнюдь не привела к политическому и религиозному спокойствию в государстве. Несмотря на успешную войну с Нидерландами в 1652–1654 годах, кризис, неизбежный в случае фундаментальной перестройки экономики и социальной сферы, продолжался. Опустошенные гражданскими войнами поля, холодные зимы и дождливые лета вызывали постоянную нехватку продовольствия. На фоне углублявшегося социального расслоения это приводило к широкому недовольству, проявлявшемуся как в радикальных течениях, так и в желании восстановить монархию. При этом в роялистском движении произошел раскол — оно разделилось на сторонников Стюартов и тех, кто хотел видеть на троне Кромвеля. Многие же кромвелевские приверженцы во время гражданских потрясений не поддерживали ни Кромвеля, ни парламент. Но в середине 50-х годов лорд-протектор был лучшей надеждой на стабильность. Тем более что поиск путей стабилизации ситуации заставил Кромвеля привлекать к управлению людей самых разных взглядов — от роялистов до крайних пресвитериан. При этом широкую базу системы протектората цементировала только лояльность Кромвелю.[157]

Когда Кромвель в 1658 году умер, ни его сын Ричард, ни вернувшееся «охвостье» не смогли справиться с бременем власти в бурлящей, но желавшей спокойствия стране. Благополучие и безопасность все чаще стали связываться в сознании англичан с монархией, что, разумеется, привело к активизации роялистов, которых поддерживали пресвитериане, часть членов парламента и простые обыватели. В августе 1659 года генерал Джон Ламберт подавил серьезный роялистский мятеж, а два месяца спустя разогнал парламент. Но отнюдь не все генералы поддержали его действия; против выступил в первую очередь популярный в армии генерал Джордж Монк (1608–1670). Бывший «кавалер», перешедший на сторону Кромвеля, прославившийся в ряде сражений и назначенный им губернатором Шотландии, не принял захват власти военными в Лондоне.

2 января 1660 года Монк повел 7000 своих солдат к границам Англии. Силы Монка были невелики, но неоднократные чистки после смерти Кромвеля и невыплата жалованья значительно ослабили моральный дух его противника. Едва «честнейший Джордж Монк» достиг Йорка, «охвостье» призвало его на свою защиту. И когда Монк 3 февраля вошел в Лондон, он, по сути, «держал судьбу англо-атлантического мира в своих руках». Трезво оценивавший политическую ситуацию, генерал не стал, однако, наделять себя особыми полномочиями. У него уже был план действий, обеспечивший как его стабильное положение в будущем, так и славу. Когда точно Монк решил перейти на сторону роялистов, никто не знает, однако еще Кромвель был уверен в тайных сношениях Монка со Стюартом. При этом лорд-протектор оставался настолько великодушен, что щадил генерала. В одном из своих писем к Монку в Шотландию он шутливо заметил: «В настоящее время в Шотландии проживает некий хитрец, посягающий на спокойствие республики, которого поручаю вашему вниманию. Этот человек испытанной храбрости, очень умный и способный; зовут его Джорджем Монком. Я бы вас попросил арестовать этого молодца и препроводить его ко мне в Лондон…»

Чтобы остановить Ламберта, Монк воспользовался услугами Инголсби, бывшего одним из судей Карла I. Инголсби распорядился схватить Ламберта до того, как тот смог собрать войска. Ламберт был арестован и брошен в Тауэр. Приговоренный к смерти в 1662 году, но затем помилованный, он окончил свои дни в тюрьме.

В течение двух недель Монк вел переговоры с «охвостьем» и исключенными в результате чистки, учиненной полковником Прайдом, членами Долгого парламента. Контролировали этот процесс его мушкетеры. В итоге был созван парламент, восстановленный в прежнем составе, и первый же его закон объявил недействительными все республиканские правовые акты, принятые после 1648 года. Самого генерала утвердили на посту главнокомандующего всеми военными силами государства, и были назначены выборы в новый парламент, который собрался 25 апреля 1660 года. В нем уже доминировали роялисты. Парламент немедленно уполномочил всех английских пэров прибыть в Вестминстер и сформировать палату лордов. К тому времени Монк уже вел переговоры с наследником казненного монарха, с которым активно контактировал еще летом 1659 года через своего брата Николаса Монка и канцлера Карла II Эдварда Хайда. «Если Англия не выйдет из хаоса в ближайшее время, король должен быть восстановлен на престоле», — говорил Монк еще за год до этого.[158] В результате династия Стюартов возвратилась на престол трех королевств. Какой же личностью она была теперь представлена?

Когда 29 мая 1630 года у Карла I Стюарта и Генриетты-Марии Французской родился здоровый младенец, их счастью не было конца. То было время высокой детской смертности, и супруги уже потеряли преждевременно родившегося первого ребенка. 27 июня будущий Карл II Стюарт был торжественно крещен в Королевской капелле архиепископом Кентерберийским Уильямом Лодом. В ранние годы мальчик был доверен заботе протестантки графини Дорсет, хотя его крестными родителями являлись католики — дядя по матери Людовик XIII и бабушка Мария Медичи. Карл был крепок телом, весьма смугл для англичанина (цвет кожи он позаимствовал у итальянских предков) и смышлен. «…Наш ребенок явно особенный, — писала Генриетта-Мария мужу. — Он такой серьезный, что мне кажется, он уже сейчас умнее меня».[159] Это отчасти пророческое высказывание сбылось наполовину: Карл был явно умнее матери, но вот серьезнее вряд ли… Восьми лет от роду он принял титул принца Уэльского.

Детство Карла можно назвать счастливым, хотя любимцем Генриетты-Марии был его младший златокудрый брат Яков. Карл рос вполне здоровым ребенком, редкие болезни переносил довольно легко. Юный принц восхищался величественностью, окружавшей его отца, этикетом при дворе, придворными праздниками и недолюбливал религиозные упражнения матери. Созерцание торжественной росписи Банкетного зала кисти Рубенса, «королевских» портретов Ван Дейка было для него уроком божественного права королей. Огромное уважение у него вызывали взгляды и политика архиепископа Лода — в этом духе он, собственно, и воспитывался. Его религиозным обучением занимался благонадежный и просвещенный епископ Чичестерский, который был достаточно умен, чтобы не нажимать на своего подопечного. Но наибольшее влияние на Карла оказал Уильям Кавендиш, первый герцог Ньюкасл, талантливый аристократ, проявивший себя во всех ипостасях — политической, военной, литературной, — которому было доверено обучение наследника престола. Он заботился о принце больше, чем о собственных детях. Под его руководством мальчик обучался верховой езде, фехтованию, танцам и разным предметам — от химии до литературы. Ньюкасл полагал, что в принце не следует воспитывать отчужденность, которая многих отталкивает в его отце, что ему следует больше заниматься «предметами, нежели словами, сутью, нежели языком». Ньюкасл стремился сделать из него воспитанного и мудрого человека, прагматичного и проницательного властителя. Он должен был в меру все знать и понимать. И в меру чувствовать себя свободным. И не впадать в чрезмерную религиозность.

В десять лет детство закончилось. Теперь воспитывала Карла сама жизнь. Волнения, охватившие королевство в 1640 году, лишили принца душевного равновесия. Он был достаточно сообразителен, чтобы понять всю серьезность ситуации. Как-то в разговоре с отцом мальчик заметил: «От деда вы унаследовали четыре королевства. Боюсь, мне Ваше Величество не оставит ни единого». Он уже тогда задумывался, что может потерять троны Англии, Шотландии и Ирландии, а также традиционные английские претензии на французский престол.

Пребывание с отцом в горниле гражданской войны сформировало характер от природы доброго и отзывчивого принца Уэльского. Напряженная и полная опасностей жизнь закалила и ожесточила его натуру. Он проявлял как бесстрашие, так и жесткость, почти жестокость. В битве при Эджхилле к Карлу, его брату Якову и сопровождавшим их лицам на расстояние выстрела приблизились «круглоголовые», и принц Уэльский, воскликнув: «Я не боюсь их!», вытащил пистолет. Только настойчивое, даже грубое вмешательство приставленного к детям короля сэра Джона Хинтона заставило его угомониться. Однажды Карл столкнулся на улице с захваченным в плен офицером парламентской армии и спросил охрану, куда его ведут. Стражники ответили, что на допрос к королю. И принц заметил: «Этого малого следовало бы повесить, а то отец, глядишь, помилует его».[160] Подросток приобретал новые качества, которые удивительным образом соединятся с прежними в его будущем правлении. Впрочем, оно еще не скоро наступит.

В марте 1645 года четырнадцатилетний Карл, назначенный главой Западной ассоциации и призванный сотворить чудо и спасти монархию, был отправлен в Бристоль, где произошел раскол в рядах офицеров-роялистов. Помимо прочих советников отец отправил с ним человека, которому очень доверял и которого очень ценил за его ум, — Эдварда Хайда, юриста и бывшего члена парламента. Свою главную задачу Хайд видел в том, чтобы подготовить наследника к будущему жребию. Он настаивал на его присутствии на всех политических дискуссиях, журил за невнимательность и праздность. Высокий, подвижный и чрезвычайно чувственный юноша мало отвечал тогдашним нормам красоты, но обладал тем, что в те годы называли магнетизмом. Несмотря на войну, он оставался оптимистом.

После битвы при Несби Карл I настоял, чтобы сын отправился к удаленным границам королевства. В марте 1646 года принц уже находился на острове Св. Марии, а через несколько месяцев, без сопротивления уступив желанию матери, отплыл во Францию и прибыл в Париж. Карл жаждал свободы, ему хотелось оказаться подальше от Хайда с его надоевшим менторством и, в чем он даже себе боялся признаться, от войны. Ему хотелось пожить в хотя бы относительной роскоши. При этом он надеялся помочь отцу, собрав сторонников и деньги за границей.

Реальность была холодным душем на его горячую голову. Мазарини не позаботился оказать наследному английскому принцу подобающий прием. Карла не встречало ни одно важное лицо Французского королевства. Едва сойдя на берег, он сразу почувствовал себя не гостем, а беженцем. Генриетта-Мария жила в неотапливаемом дворце в Сен-Жермене, отсутствие денег было хроническим. Нищета отравляла существование, и принц говорил, что Франция в лице кардинала Мазарини играет в дипломатическую игру «собака на сене», называл кардинала «скупердяем», намеревавшимся принять сторону победителей. Роялисты в изгнании нуждались в поддержке, но когда они обращались к Карлу, тот был не в силах им помочь. К тому же королева, обладая главным словом в распределении скудных средств двора в изгнании, сокращала расходы сына, желая отстранить его от участия в принятии политических решений. Хайд писал: «Все эти годы в Париже принц Уэльский находился под попечительством своей матери».[161] Более того, королева желала женить сына на Большой Мадемуазель[162] — дочери младшего брата Людовика XIII Гастона Орлеанского. Карл не находил ее красавицей, но темперамент принцессы ему импонировал. Он был галантен с нею и, в общем, готов был вступить в брак, который мог обязать французский двор помочь его отцу. Сватовство, впрочем, не состоялось — Мазарини не желал связывать себя лишними обязательствами в условиях, когда на Францию тоже надвигался серьезный политический кризис.

Ухаживая за Большой Мадемуазель, принц Уэльский позволял себе флиртовать с другими женщинами и приобщаться к жизни молодых аристократов Франции. Его соратниками в этом деле стали появившиеся в Париже Джордж Вильерс, герцог Бекингем, и его брат — сыновья знаменитого фаворита Карла I. С точки зрения политики для Карла это было время бездеятельности. В 1646 году по протекции Ньюкасла к обучению принца математике, правда без особого энтузиазма, приступил известный философ Томас Гоббс, последовательный противник любых смут и войн и сторонник абсолютной, но справедливой власти монарха. У наставника будущего короля оставалось время и для других занятий; в это время он работал над своим главным произведением, принесшим ему всемирную известность, — «Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского».[163] Гоббс преподнес его своему воспитаннику, но Карлу тогда было совсем не до штудирования столь мудреных книг. Поверхностно ознакомившись с трудом Гоббса, он согласился отнюдь не со всеми его аргументами. Еще более суровой оказалась реакция окружения принца. Она была крайне негативной: люди, еще вчера степенно раскланивавшиеся с Гоббсом, стали его хулителями. Перед ученым встала альтернатива: пребывать во Франции на положении интеллектуала-изгнанника либо вернуться в Англию. После мучительных раздумий он выбрал второе. В 1651 году Гоббс переехал в Лондон, где ранее с одобрения Кромвеля опубликовал «Левиафана». Тем не менее представляется, что философ оказал немалое влияние на формирование политических и моральных взглядов наследника английской короны, которые сказались в будущем.

Сидеть без настоящего дела надоедало, романтически настроенный принц Уэльский мечтал о военных победах и спасении монархии. Весной 1647 года его брат Яков бежал из Англии в Нидерланды, через некоторое время в Кенте взбунтовалась часть парламентского флота и, приняв присягу на верность королю, отплыла туда же. Мазарини, предчувствуя наступление политического кризиса во Франции, согласился на отъезд Карла в Нидерланды: кто знает, вдруг успех будет закреплен? К тому же в марте 1647 года голландский статхаудер Фридрих-Генрих умер, и новым статхаудером стал его монархически настроенный сын Вильгельм II, женатый на дочери Карла I.

Летом 1647 года принц Уэльский отбыл из Парижа в Гаагу с целью договориться с Вильгельмом о поддержке его флотом борьбы против парламента. Статхаудер тепло встретил шурина, экипировал для него войско, снарядил несколько судов и предоставил 30000 франков для закупки оружия. Карл и Вильгельм вместе разработали план высадки в Шотландии. Тем же летом восемнадцатилетнего принца настигла первая любовь. Звали ее Люси Уолтер. Лишившаяся в результате войны дома, она тоже была вынуждена отправиться за границу. Принц и Люси были ровесниками; несмотря на молодость, они ощущали скоротечность жизни. Они стали любовниками и вскоре выяснилось, что Люси беременна.

Любовники почти не расставались, если не считать морского похода, совершенного принцем Уэльским. Несколько голландских кораблей во главе с Карлом пришвартовались в Ярмуте, но после победы Кромвеля в сражении у Престона 17 августа принц счел за благо вернуться в Нидерланды. Тем более что его свалила оспа. Оправившись от болезни, Карл целые дни проводил в обществе любовницы, предупреждал малейшие ее желания, тратил на ее прихоти последние деньги из скромных субсидий, выдаваемых ему Вильгельмом Оранским.

Вокруг Люси ходило много слухов, которые живы и поныне. Некоторые в окружении Карла подозревали, что молодой наследник престола тайно обвенчался с мисс Барлоу (под этим именем Люси пребывала на континенте), которая к тому времени отнюдь не являлась безгрешной. Их сын родился в апреле 1649 года. Через несколько лет Карл будет вынужден выкрасть его у Люси, опасаясь влияния ее аморального поведения на неокрепший ум маленького Джеймса, будущего герцога Монмута.

По слухам, Люси вовсе не была уверена в том, что Карл отец Джеймса. До короля она была любовницей полковника Роберта Сидни, младшего сына 2-го графа Лестера. По словам современников, когда Монмут вырос, он куда больше походил на Роберта Сидни, чем на Карла II, — современникам казалось, что он слишком красив, чтобы быть родным сыном короля. У самого Монмута еще в юности также появились серьезные сомнения по поводу своего происхождения. Позже Карл, став королем, дал письменные показания, что он никогда не был женат ни на ком, кроме королевы. При этом Карл признал Джеймса своим сыном, но наследником престола незаконнорожденный Монмут стать не мог. В 2012 году был проведен тест ДНК у наследника Монмута герцога Бакклейха, показавший родственную связь со Стюартами. Это стало убедительным доказательством того, что Карл II все же был биологическим отцом Монмута.[164]

Весть о казни Карла I достигла его через неделю. Ее принес капеллан Карла; принц, не стесняясь, заплакал. Теперь он стал сыном без отца, королем без трона и актером без роли. Назвавши себя «бедным королем, который не имеет ничего, кроме имени», Карл решил не сидеть сложа руки. К этому его еще подгоняла и бедность.

Казнь Карла I вызвала волнения в Шотландии и Ирландии. 6 февраля 1649 года в Эдинбурге принц был провозглашен королем Британии и Ирландии под именем Карла II. Желая заручиться иностранной поддержкой, он обратился к немецким князьям. В мае 1649 года курфюрст Бранденбургский ответил ему: «Все христианские государи обязаны помочь Вашему Величеству», но не смог предоставить ни денег, ни людей. Таким же образом отреагировали и другие немецкие князья.[165] Вслед за Германией для укрепления положения роялистской эмиграции наиболее доверенные лица из ближайшего окружения Карла были в качестве чрезвычайных послов направлены и в другие страны Европы: Коттинггон и Хайд в Испанию, Крофтс в Польшу, Колпепер в Россию. Целью этих посольств было получение не только займов, но и политической поддержки.

Нежно распрощавшись с Люси Уолтер, Карл отправился на ирландский остров Джерси, жители которого уже через семнадцать дней после смерти прежнего короля провозгласили его своим монархом. В Ирландии за королевскую корону сражался маркиз Ормонд, но летом 1649 года он потерпел жестокое поражение от неумолимой военной машины Кромвеля. Вся надежда оставалась на Шотландию, а также на помощь Франции и статхаудера Вильгельма Оранского. В октябре 1650 года Франция заключила договор о наступательном союзе с Вильгельмом II. Среди прочего стороны намеревались «свергнуть Кромвеля и стараться всеми возможными средствами реставрировать английского короля в его королевстве и продолжать войну против мятежников». В одной из секретных статей статхаудер обещал держать наготове флот в количестве 50 кораблей с 1 мая до конца ноября, «чтобы действовать и против Испании, и против восставших в Англии». Однако положение самого Вильгельма II в Нидерландах было непрочным. Уже с начала 1650 года, задумав монархический переворот, статхаудер и партия оранжистов находились в постоянной борьбе с засевшей в Амстердаме оппозицией, которая с симпатией относилась к деяниям Кромвеля.

Португалия тоже решила оказать Карлу II помощь и выделила несколько кораблей, стоявших на рейде в Лиссабоне, в распоряжение принца Руперта. Но «иностранные планы» Карла II сорвались. Попытка монархического переворота, предпринятая в июле 1650 года Вильгельмом II, не увенчалась успехом. После его смерти от оспы в ноябре того же года нового статхаудера не избирали более двадцати лет. Республику Соединенных Провинций возглавила партия «регентов», среди которых выделялись великий пенсионарий Ян де Витт и его брат Корнелиус. Что же касается кораблей под командованием принца Руперта, то английское Адмиралтейство направило португальскому правительству ноту с требованием арестовать эти корабли. Кромвель ловко вовлек в это дело Испанию, сыграв на противоречиях между пиренейскими государствами, в результате чего планы Руперта были сорваны.[166]

Шотландцы потребовали от Карла свободы вероисповедания, причем в такой форме, что, прибыв в Шотландию, он почувствовал себя скорее заключенным, нежели королем. Шотландские парламентарии резко сократили количество англичан в его свите, а граф Аргайл настаивал на женитьбе молодого человека на своей дочери и отстранял его от участия в государственных делах. Карл оказался полностью зависим от пресвитерианской церкви и был вынужден подписать Ковенант. Лишь после этого, 1 января 1650 года, произошла его коронация в Сконе, а затем состоялось, под его началом, вторжение шотландцев в пределы Англии. Но на пути к английской границе едва ли не половина солдат Карла дезертировала. В битве при Вустере Кромвель нанес его армии страшное поражение, после чего парламент объявил Карла Стюарта изменником и оценил его голову в 1000 фунтов.[167]

Бежав после вустерского конфуза в сопровождении лорда Уилмота, Карл оказался на мельнице преданного Стюартам фермера Пендерелла. Он был вынужден переодеться в старый кафтан, дырявые башмаки и серую остроконечную шляпу, коротко остричь волосы, выбелить лицо мукой, испачкать руки. Однако и здесь было неспокойно: республиканские солдаты бродили по окрестностям, мельнице угрожал неминуемый обыск. Братья Пендерелл наблюдали за ними, извещая Карла условленными сигналами о степени опасности. Однажды ему пришлось забраться на высокий дуб и спрятаться в густой листве. Карл пережил страшные минуты, когда видел сквозь ветви, как несколько солдат подошли к Пендереллу и стали его спрашивать, не видал ли он в лесу подозрительного человека. Только ночью он спустился с дуба на землю и благополучно возвратился на мельницу. Дуб, укрывший в своих ветвях короля-изгнанника, после восстановления Стюартов на престоле был назван королевским (the king’s oak). Впрочем, роялисты не позаботились о сохранении этого дерева: они срубили его и, расщепив на тысячи обломков, разделили на память между собой.

На другой день Карл, братья Пендерелл и лорд Уилмот покинули мельницу, где стало совсем опасно. Они отправились к небольшой гавани Лим в надежде найти судно, дабы переправить Карла на континент. Достигнув замка кавалера Уайтгрейва, Пендереллы передали короля под его опеку. До Лима оставалось еще три дня пути. Но, избежав немало опасностей, Карл все-таки сел на корабль и добрался до берегов Франции.

При дворе юного Людовика XIV изгнанник несколько расслабился и стал опять ухаживать за Большой Мадемуазель и другими дамами. Впрочем, каждое утро он встречался со своими соратниками и обсуждал дальнейшие действия. Денег хронически не хватало, пансион, выделенный ему Мазарини, был крайне скуден. Кардинал достаточно ясно выразил свою позицию еще в январе 1651 года в записке «Об Английской республике», представленной Анне Австрийской и ее совету. Он отмечал, что «если действовать по законам чести и справедливости, то отнюдь не следует признавать Английской республики», но «никогда не надо делать то, что противно правилам благоразумия… какие бы мы ни сделали теперь демонстрации в пользу английского короля, они отнюдь не восстановят его престола… дальнейший отказ принять республику, на деле пользующуюся уже верховной властью, нисколько не послужит к усилению или утверждению прав короля… Настоящее положение дел во Франции не позволяет дать ему никакой помощи… Франция, ведя теперь большую войну и волнуемая внутри различными партиями, может подвергнуться крайней опасности, если англичане соединятся с одной из этих партий…».[168]

Мазарини был прав — действительно, во время Фронды (1650–1653) Кромвель поддерживал активные связи с мятежным принцем Конде. Дабы расстроить возможный союз английских республиканцев с французскими мятежниками, кардинал считал, что «следует ныне же войти в переговоры с Английской республикой и признать за ней титул, который она желает». Мнение Мазарини подтвердил его посол в Гааге Брассе, высказавший мысль о том, что Испания хочет признать Английскую республику и Франции «необходимо опередить ее».[169]

Вокруг Карла повисла атмосфера безнадежности. Руки он не опускал, хотя порой впадал в безразличие. Нищета душила его. Ему даже пришлось заложить королевскую печать и орден Подвязки своего брата. Мазарини стремился как можно скорее избавиться от нежеланного гостя. Покинув Францию, Карл уехал в Кельн, затем в Брюгге. И в таких условиях он продолжал радоваться жизни. В нем гармонично сочетались шотландское упрямство и горячий темперамент французских и итальянских предков. У него были новые любовные увлечения и появлялись новые дети. Супруга англо-ирландского джентри Элизабет Киллигрю родила ему дочь Шарлоту Фитцрой. В это же время Карл сделал своего сына Джеймса графом Окни, герцогом Монмутом и кавалером ордена Подвязки. К его матери он уже охладел, чему способствовало и то, что, пока он пребывал в Шотландии, она не только вела себя в Гааге непозволительно свободно, но и завела роман с двойным агентом Кромвеля Томасом Говардом. Мисс Уолтер устраивала свою жизнь, как могла. Среди мужчин, посещавших ее, был полковник Генри Уилмот — отец известного поэта эпохи Реставрации Джона Уилмота. Полковник и содержал ее до поры до времени. Когда жить стало не на что, Люси возвратилась в Англию, где попала в тюрьму. Ее презирали соотечественники — независимо от политических взглядов. Люси умерла в 1658 году в возрасте всего 28 лет. Говорили, что в могилу ее свела «нехорошая болезнь».[170]

Король без трона не терял надежды на получение новой иностранной помощи. С этой целью он отправил послов в Швецию и к сестре — Марии Оранской. Эти миссии не принесли результатов. Шведская королева Кристина оказала послу Карла II благосклонный прием, но на практике она и ее наследник Карл X больше склонялись к союзу с Кромвелем, могущим поддержать вполне реально их интересы в Европе и на Балтике. А Мария Оранская с малолетним сыном, родившимся спустя восемь дней после смерти отца, будущим Вильгельмом III, была удалена от политики новым голландским правительством, как, собственно, и все члены дома Оранских-Нассау. Интерес к английским роялистам в Республике Соединенных Провинций был в значительной степени утерян.[171]

Между тем Кромвелю тоже приходилось несладко. Протекторату со всех сторон грозила опасность. Усиливались приверженцы олигархической республики. Активизировалась деятельность религиозных сект — прежде всего так называемых «людей пятой монархии», учивших, что «свобода и собственность не являются признаками царства Христова». Поднимали голову роялисты, постепенно оправлявшиеся после подавления восстаний в Шотландии и Ирландии. Стон, вырвавшийся у толпы, присутствовавшей при казни Карла I, все еще витал над страной. В умах англичан монархия постепенно обретала черты «золотого века», и именно с нею связывалась надежда на стабилизацию жизни в стране.[172]

Впрочем, монархические настроения во время протектората связывались прежде всего с личностью самого Кромвеля. В марте 1657 года палата общин 123 голосами против 63 приняла постановление: «Просить Кромвеля принять титул короля». Этим документом предусматривалось основание новой династии, восстановление палаты лордов, назначаемых пожизненно королем, расширялись полномочия нижней палаты. Узнав об этом, Карл горестно заметил: «Если в Англии появится король Оливер, король Карл навсегда останется непризнанным». И хотя Кромвель отказался от короны, настрой приверженцев Карла сильно изменился. Даже герцог Бекингем бросил друга детства и уехал в Англию, где женился на наследнице генерала Ферфакса, в то время как изгнанник-король не мог наскрести денег на мало-мальски сносную жизнь. Он еще слабо надеялся на высадку испанских и роялистских формирований в Ирландии, назначенную на начало 1658 года. В Англии почву для нее готовил Джон Мордаунт, сын сэра Джона Мордаунта, графа Питерборо, отличившегося еще при Елизавете и поддержавшего в 1642 году парламент. В отличие от отца сын был последовательным роялистом. Но Испания, на чьи деньги Карл так рассчитывал, не спешила выполнять свое обещание. Когда же в июне 1658 года союзные англо-французские силы разбили испанцев в «Битве в дюнах» и захватили Дюнкерк, только Провидение, казалось, может спасти роялистское дело. Так в результате и произошло, однако Карлу II пришлось ожидать этого еще целых девятнадцать месяцев.[173]

10 сентября 1658 года сэр Стивен Фокс прибыл в Хугстратен, где обретался Карл, с потрясающей вестью: Кромвель скончался — еще неделю назад! Теперь король в своих притязаниях решил опираться на более прочную почву. Он надумал вступить в полезный брак и предложил руку и сердце Генриетте-Екатерине Оранской, сестре покойного Вильгельма II. Предполагаемая невеста была совсем не против, однако предложение короля без королевства отвергли, ибо в счастливую звезду Карла уже мало кто верил. Вслед за отказом пришло известие, что Ричард Кромвель наследовал должность отца. Узнав об этом, Карл, по выражению Хайда, «сделался угрюмым и подавленным».

Тем не менее ситуация быстро менялась. Парадоксально, но именно политическая слабость Карла в глазах реставраторов монархии в значительной степени способствовала его возвращению. Она делала его, казалось бы, зависимым от доброй воли его подданных и особенно от союза Монка и пресвитерианских лидеров. На протяжении всего неспокойного 1659 года Джон Мордаунт прилагал немалые усилия по созданию пресвитерианско-роялистского альянса. О деятельности этого неутомимого и бесстрашного человека можно узнать из его многочисленных писем королю и приближенным Карла. Мордаунт подробно информировал Карла II о положении на Альбионе, обсуждал с ним возможности соглашений с пресвитерианами, Францией и Испанией. «Если короли Франции и Испании решат восстановить права Его Величества (то есть Карла II), то это будет сделано малыми усилиями. Ламберт и другие офицеры могут быть легко побеждены». Любопытно, что еще в апреле 1659 года Мордаунт неадекватно оценивал личность и возможности генерала Монка, заметив королю, что «он не должен надеяться на поддержку Локкарта, Монка или Монтегю, а только на разгон парламента и иностранную помощь». Однако, как видно из переписки, надежды на иностранную помощь понемногу таяли. Все чаще звучало мнение, что «позиции короля за границей усилятся, если он будет иметь значительную поддержку в самой Англии». Так, Яков Йоркский писал Мордаунту в сентябре 1659 года, что «нужно делать дело в Англии». В октябре того же года и сам Мордаунт стал соглашаться с тем, что на Монка можно положиться.[174]

В изгнании Карл в полной мере познал искусство интриги и дипломатии в отношениях с другими государствами и правителями, у которых был вынужден вымаливать помощь. Ничего удивительного в том, что он мало чего в этом достиг, не было — ведь Тридцатилетняя война ввергла Европу в тяжелый экономический и политический кризис, частью которого, собственно, и были политические потрясения в Англии 1640–1660 годов. Надо отдать должное Карлу, который, несмотря на трудности и унижения изгнанника, был оптимистом.[175] Да, он часто недоедал и не имел смены одежды, но и в этих стесненных обстоятельствах умел находить радости жизни и не чурался развлечений — охотился, плавал, играл в карты или на клавесине, изучал итальянский. Хотя, конечно же, изгнание оказало глубокое воздействие на все его будущее правление. Эмигрантские привычки, манера вести себя, а также лучшее знание европейской, нежели английской жизни заметно проявлялись в его повседневной жизни, когда он наконец стал полноценным английским монархом.

Карл II занял трон 8 мая 1660 года. Формально же он правил с момента казни Карла I. Восшествие его на престол не обошлось без хитрой дипломатии. Он внял намекам Монка и некоторых членов парламента и вместе с двором перебрался из католического Брюсселя в протестантский голландский город Бреду. Затем, пока в Англии размышляли, какими условиями обставить его возвращение, король (не без участия советников, разумеется, — Хайда и Ормонда) упредил желание парламента, 4 апреля обнародовав знаменитую «Бредскую декларацию». С одной стороны, она была составлена так, чтобы внушить англичанам чувство спокойствия и ощущение, что традиции продолжаются. С другой — это стало понятно позже — она делала парламент ответственным за все трудности и непопулярные решения: кого казнить, кого миловать, кого награждать, а кого облагать налогами. Король объявлял амнистию всем, кто гарантировал ему лояльность, — кроме тех, кого из списков амнистированных исключит парламент; на парламент возлагалось решение всех спорных вопросов о собственности; всем, кто живет в мире, гарантировалась религиозная терпимость, но опять же, пока парламент не решит иначе; выражалось согласие с любыми мерами парламента по выплате задолженности офицерам и солдатам Монка.[176]

Карл высадился в Дувре 25 мая. Очевидец события Сэмюэл Пипс писал: «Под утро мы подошли к Англии и приготовились сойти на берег. Я… сел в отдельную шлюпку и пристал к берегу в одно время с королем, которого с величайшей любовью и благоговением встретил на земле Дувра генерал Монк. Бесконечно было число встречавших — как бесконечна была обходительность горожан, пеших и конных, и представителей дворянского сословия. Явился мэр города и вручил королю свой белый жезл и герб Дувра… Мэр также вручил государю от имени города весьма ценную Библию, и государь сказал, что Священное Писание он любит больше всего на свете. Над королем водружен был балдахин, вступив под который он переговорил с генералом Монком и другими, после чего сел в карету и, не задерживаясь в Дувре, отбыл в направлении Кентербери. Всеобщему ликованию не было предела».

Майское путешествие в Лондон сына казненного Карла I походило на триумфальное шествие. Люди из самых разных слоев приветствовали законного короля: не сдерживая своих чувств, одни веселились, другие плакали от радости. Народ усыпал его путь цветами, все говорили: «Слава Богу, кончилось». Народ устал от нестабильности последних лет, от армейского порядка и темных одежд пуританской эпохи. Многим казалось, что наступает «золотой век».

29 мая, в день своего тридцатилетия, Карл II триумфально въехал в столицу королевства. Ему было уже тридцать — или еще только тридцать? У него за плечами была целая жизнь, но жизнь настоящая, полноценная жизнь монарха, как он считал, только начиналась. Этот высокий, с резкими чертами лица, насупленными бровями и начинающими слегка седеть волосами мужчина испытывал нечто подобное эйфории.

Надо сказать, что Карл и его свита, состоящая из скитальцев, разделивших с ним тяготы эмиграции, с удивлением смотрели на происходящее. Та ли это страна, откуда им приходилось не раз бежать, когда непобедимый Кромвель расправлялся с роялистскими восстаниями? В Лондоне царил настоящий праздник. «Улицы украшены цветами, знаменами и гирляндами. Вино пьем из фонтанов. Лорды, знать в одежде, расшитой золотом и серебром. Громкая музыка. Радостные крики. Толпы народа заполнили улицы. Такого радостного дня нация еще не знала» — так описывал въезд короля в Лондон очевидец событий Джон Ивлин.[177] Мэр и члены Совета столицы вышли навстречу Карлу во главе депутации горожан. Пресвитерианские богословы с горячими уверениями в покорности преподнесли ему Библию, а парламент выразил свою преданность. Все англичане — «кавалеры» и «круглоголовые» времен гражданских войн, богатые и бедные, представители самых разных религиозных течений — стали участниками небывалой в английской истории сцены примирения и ликования. Все надеялись на лучшее, но не для всех оно наступило.

Подданные Карла II, и в первую очередь участники гражданской войны, находились в тяжелом положении. Многие из них были бедны и физически немощны, они ждали от долгожданного монарха моральной и материальной поддержки. Карл занялся и ими, но не сразу. Поначалу его заботило иное. Испытываемая им эйфория вылилась в запоздалую месть, которая пробила брешь, по крайней мере, в канве мифа о «добром короле». Но Карла можно понять. Отчасти к мести его подталкивала мать Генриетта-Мария, но главное — он обожал отца и не смог полностью проигнорировать вину людей, заставивших его и брата выдерживать нелегкие испытания эмиграции. Он словно хотел повернуть часы назад, в 1641 год. Инсигнии республики были уничтожены: флаги выброшены из всех публичных мест, корабли переименованы, монументы снесены. Вместо годовщины казни короля — 30 января — праздником стал день 3 сентября, и в первый же такой день, 3 сентября 1661 года, тела Кромвеля, Айртона, Прайда и Бредшоу были выкопаны из могил, повешены на всеобщее обозрение на Тайберне и затем четвертованы. Суду были преданы еще около 100 «убийц короля». Примерно 800 роялистам-эмигрантам вернули конфискованные владения, а 3000 роялистских семей получили разрешение выкупить свою секвестированную собственность.[178] Щедро награжден был Джордж Монк: он получил сан рыцаря, титулы графа Торрингтонского и герцога Албермарльского, два баронства в разных графствах, а также придворную должность конюшего и пенсию 700 фунтов в год. «Честнейший Монк» не был допущен к политике — Карл доверял только своему эмигрантскому окружению. Но — уже в качестве флотоводца — он еще успеет проявить себя в следующей войне с Голландией.

При этом многие «кавалеры» скоро почувствовали унижение, поскольку реставрация монархии не принесла им ожидаемого вознаграждения за преследования, жертвами которых они были все эти годы. Тщетно они протестовали против амнистии сторонникам парламента и Кромвеля и неприкосновенности земельных перемещений, происшедших в 1642–1660 годах, называя все это «забвением прошлых услуг и прощением былых преступлений». Их, верных сторонников короны, возмущало то, что наказанию подлежали только непосредственные виновники казни Карла I, в то время как те, кто вел против него войну и способствовал его гибели, остались безнаказанными и даже сохранили за собой неправедно нажитые состояния.

В сентябре 1660 года война с Испанией была окончена миром, после чего английская армия, оплот пуританского влияния, достигшая численности 40000 человек и являвшаяся одной из первых в Европе по своим боевым качествам, была распущена или частично передана под начало местных властей. «Железнобокие» Кромвеля ощутили на себе изменение общественного мнения, и многим из них это было непонятно. Разве они не одержали великие победы на полях сражений, не защищали правое дело пуританской церкви? Теперь им это чуть ли не вменялось в преступление. Грозная армия перестала быть политической силой, ей надолго предстояло уйти в тень. Солдаты, получив причитающиеся им деньги, вернулись домой. Многие из них в мирной жизни стали примером предприимчивости и умеренности, как прежде доблести и рвения. Но не меньше было и таких, кто надеялся на ослабление новой власти, чтобы тогда восстановить справедливость — так, как они ее понимали.

После реставрации Стюартов Англия, Шотландия и Ирландия вновь стали отдельными государствами во главе с общим королем. В наступившем правлении нового английского монарха можно выделить две ипостаси — политику и придворную жизнь. Они были одновременно и взаимосвязаны, и противопоставлены одна другой.

Со второй половины XVII века Европа становится системой централизованных абсолютных монархий и территориальных княжеств, а жизнь европейского общества проходит в удивительном и многоликом барочном мире «дворов и альянсов». В этом мире понятия ранга и репутации приобрели новое качество и формировали, во многом благодаря Королю-Солнцу Людовику XIV, общность европейского дворянства и дворянской придворной культуры. И Англия, недавно пережившая политические потрясения, но опережавшая другие страны в своем экономическом развитии, отнюдь не выпадала из этого круга. Она была органической частью европейской цивилизации, в рамках которой формула «Европа» с 1700 года заменит понятие «христианский мир».[179]

Двор как институт и форма существования переживал взлет, ему принадлежало бесспорное первенство в политике и моде, тогда как республиканская форма представлялась старомодной. Понятия «монархия» и «двор» переплетались, и со стороны казалось, что сотни созданных в Европе дворов развивались вовсе без цели, каким-то странным, произвольным, критикуемым многими подданными и особенно деятелями Просвещения путем. Тем не менее именно двор, олицетворяя государство, «навел мосты» из средневековой Европы в современность. Во всей Европе монархия как институт была нормой. Большинство образованных европейцев, несмотря на критику современных им реалий, полагали, что монархия является наилучшей формой правления, и именно от государей ожидали справедливого и эффективного управления страной.

Двор Людовика XIV, считавшийся образцовым для всей Европы, являл собой как бы своеобразную модель «метрополии», обязательную для подражания «на местах». Он представлял собой как королевское окружение и местопребывание короля, так и эффективный государственный аппарат. В это время — время перехода от средневековой к буржуазной цивилизации — двором ограничивалась представительская сфера публичной власти. Наконец, двор исполнял роль «цивилизатора» дворянства, что было актуально для Франции и значительной части континента. Своей политикой французский монарх привлек дворян ко двору, при котором превыше всего ценились искусства, высший церемониал и остроумная беседа. Конечно, в подражании Версалю Европа проявляла различную степень энтузиазма, и по сравнению с двором Людовика XIV многие иностранные дворы казались провинциальными. Всепроникающее влияние Франции выразилось в повсеместной моде на все французское и превратило французский язык в средство международного общения, которым пользовались дипломаты и носители культуры.[180]

Хотели того или нет ощущавшие свою «исключительность» британцы, но в своем поведении они во многом следовали европейской моде и европейским образцам. Они дышали одним воздухом со всей Европой и получили двор, внешне похожий на другие, но он, однако, не олицетворял государство. Английский двор эпохи Реставрации Стюартов весьма походил на двор Короля-Солнца, которым не мог не восхищаться Карл. Возникновение французского придворного общества в определенном смысле было реакцией на разгул гражданской смуты во время Фронды, все ужасы которой испытал малолетний Людовик XIV и потом сделал для себя выводы о необходимости централизации и монополизации власти. А придворная жизнь при Карле II с ее часто смакуемой в литературе распущенностью в немалой степени была «сладко-горькой» компенсацией за политическую нестабильность и гражданские войны середины XVII века. В моральном плане ее также можно считать реакцией на пуританские перегибы времен Оливера Кромвеля, а также следствием тяжелых лет эмиграции вернувшегося на трон своих предков короля.

Однозначно оценивать придворную жизнь в Англии при Карле II нельзя. Частная жизнь короля, приближенных и фавориток — это одна ее ипостась, но существовала еще и духовная сфера, которую Карл отнюдь не игнорировал и в которую внес свой заметный вклад. Многие черты Реставрации Стюартов определялись личностью человека, вернувшего себе трон, и условиями, с которыми он столкнулся.

Обладая рядом ценных для любого правителя человеческих качеств — целеустремленностью, мужеством и неиссякаемым оптимизмом, Карл II Стюарт тем не менее не осознавал особенностей развития Англии по сравнению с другими европейскими государствами, где он вынужденно пребывал столь долгое время. Образ абсолютного монарха, олицетворенный Людовиком XIV, стал путеводной звездой в политике английского короля. Шатания Карла между притязаниями «наследственного» монарха и фактическим положением «договорного» короля, приводившие к почти непрерывным дискуссиям между ним и парламентом, составляли специфическую черту политической истории его правления. Однажды французский посол в Лондоне довольно точно охарактеризовал Королю-Солнцу государство Карла II: «Это правление выглядит монархическим, потому что есть король, но глубоко внизу оно далеко от того, чтобы быть монархией».[181]

Первоначально взаимоотношения короля и парламента были вполне благополучными. Конвенционный парламент, заседавший с 25 апреля по 24 декабря 1660 года, проголосовал выделять ежегодно на нужды монарха 1200 000 фунтов. Но, как показало будущее, этих денег было недостаточно, что привело Карла к долгам и к усилению налогообложения.

Осенью 1660 года радостное и оптимистическое настроение реставрированного монарха было омрачено личной трагедией — смертями младшего брата, Генри, герцога Глостерского, и сестры Марии, прибывшей в Лондон из Нидерландов, от незначительной, как поначалу казалось, вспышки эпидемии оспы. Ко всему этому брат Яков тайно женился на дочери Хайда Анне, которая носила его ребенка. В последний момент Яков пожалел о содеянном и попросил Карла заставить парламент аннулировать брак. Король, не желая с самого начала вступать в дискуссии с палатой общин, поступил благоразумно, не разрешив брату развестись, а Хайда сделав графом Кларендоном. Проблемы возникали одна за другой. При этом получилось так, что одни пункты Бредской декларации, принятой, казалось, всем английским обществом, нарушались королем, а другие — церковью или парламентом.

Самым сложным было примирить конфессии. Отнюдь не будучи истово верующим, король относился к тем европейским государям, которые рассматривали религию сквозь призму либо государственного интереса, либо сохранения и приумножения своей власти и влияния у себя в стране и за границей.[182] Карл при всем желании не мог настоять на введении религиозной терпимости — ведь по Бредской декларации это входило в компетенцию парламента. Англиканская церковь восстановила свой привилегированный статус в Англии, а пуританские конфессии подвергались разного рода ограничениям. После реставрации церковная власть перешла к Уильяму Джаксону, своего рода «вечному министру по делам церкви», пережившему «Великий мятеж». Именно из его рук Карл I получил свое последнее причастие. Однако Джаксону было уже 78 лет, и он страдал от болезни, не дающей надежды на выздоровление. В итоге его обязанности в октябре 1660 года с готовностью возложил на себя епископ Лондона, а с 1663 года архиепископ Кентерберийский Гилберт Шелдон. Целеустремленный и честолюбивый Шелдон, вышедший из гражданских потрясений 1640–1660 годов полным жажды мщения к пуританам, терпеливо ждал своего назначения на архиепископство.

В первые годы правления Карла II он был самым доверенным после лорд-канцлера советником короля, особенно в церковных вопросах. В 1661 году он председательствовал на конференции пресвитериан и сторонников епископального управления церковью, завершившейся безрезультатно. Шелдон с пренебрежением отнесся к идее о взаимных уступках и требовал единообразия в принудительном порядке. Игнорируя ожидания пресвитериан, порожденные речами Карла и Хайда в Бреде, Шелдон заявил от имени своего и других епископов, что они считают Книгу общей молитвы лучшей из когда-либо существовавших церковных книг в истории. Во время подготовки «Акта о единообразии», принятого в 1662 году, он был полон решимости вынудить пресвитериан освободить позиции, занимаемые ими в церкви, любой ценой. В итоге пресвитериане в Шотландии подверглись жестоким преследованиям. И все же, несмотря на то что на публике, в речах и действиях Шелдон был человеком властным и непримиримым, в частном общении он оставался необыкновенно вежлив, приветлив и доступен для всех. Он умел быть благородным и щедрым. Оксфорд обязан ему своим Шелдонским театром и многими другими историческими памятниками.

Карл II и Кларендон неохотно, но все же соглашались с предлагаемыми Шелдоном одиозными мерами, поскольку главенство англиканской церкви было чрезвычайно важно для восстановления прежнего статуса монархии. Как умный политик, граф Кларендон стремился примирить разнородные социальные силы и тем самым упрочить королевскую власть. В начале Реставрации он видел свою главную задачу в создании атмосферы веротерпимости, однако инициированное Шелдоном и парламентом преследование инакомыслящих поставило крест на этих усилиях. Вышло так, что имя этого человека связалось с целым рядом законов, именуемых «Кодексом Кларендона», за принятие которых он не был прямо ответственен.[183] Эти законы восстановили доминирующее положение англиканской церкви и надолго поставили пуритан, анабаптистов, квакеров и представителей других религиозных течений — так называемых диссентеров — в оппозицию.

23 апреля 1661 года Карл II был коронован в Вестминстерском аббатстве. Это торжественное, пышное событие должно было подчеркнуть триумф монархии, и на расходы казна не поскупилась. Вновь из фонтанов били струи вина, по заново вымощенным улицам маршировали украшенные красными, белыми и черными перьями солдаты, поэты и проповедники славили возвращение Стюартов на трон. Никто даже не предполагал, что этот суверен последним совершил традиционное коронационное шествие от лондонского Тауэра до Вестминстерского аббатства.

8 мая 1661 года был созван второй, самый долгий его парламент (ему предстояло функционировать до 24 января 1679 года), названный Кавалерским. В него вошли половина депутатов Конвенционного и 100 членов Долгого парламента Карла I. Этот парламент год за годом предоставлял Карлу II властные полномочия, исполняемые в свое время его отцом. Хотя Звездная палата, Высокая комиссия и корабельные деньги не стали опять прерогативами двора или короля, последний получил контроль над военными силами, а в 1664 году — право собирать и распускать парламент, когда пожелает. Три года спустя Карл уже мог по своему усмотрению назначать и увольнять судей. Но прежде всего он получил в свое ведение доходы с трех принципиальных налогов, которые составляли основу республиканского правления, — таможенный сбор, акцизы и налог на имущество; поскольку английская экономика развивалась, доход от первых двух постоянно рос, делая корону относительно независимой от парламента в мирное время. Между 1679 и 1684 годом парламентские выплаты составили только 7 процентов дохода короля, а в 1684–1688 годах — и вовсе 1 процент.[184] Таким образом, возвращение «личного правления» представлялось вполне возможным.

В 1661 году в Англии при покровительстве лорд-канцлера была предпринята попытка создания Государственного банка, имевшая целью достижение выгод для купечества, удешевление кредита, а также финансирование правительства. Удачным в денежном отношении был и брак в том же году короля с португальской инфантой, принесший приданое 2 млн. крон, а также города Танжер и Бомбей. Последний стал основой будущего колониального владычества Британии в Индии.

Португальская инфанта Изабелла-Екатерина Браганца не выделялась ни особой красотой, ни умом — в выборе Карла II главную роль играла политика, как внутренняя, так и внешняя. В первую очередь, разумеется, целью этого брака было появление на свет официального наследника. Переговоры были завершены к лету 1661 года, сама же королева прибыла в Англию весной 1662 года. По слухам, впервые увидев супругу, Карл воскликнул: «Джентльмены, вы привезли мне летучую мышь!»[185] Одетая по испанской моде и с замысловатой прической, Екатерина действительно очертаниями напоминала этого зверька. Но за ней давали полновесными дублонами (в придачу с Танжером и Бомбеем) отличное приданое. Впрочем, женитьба никак не помешала увлечениям Карла другими дамами.

К этому браку в Англии отнеслись неоднозначно. С одной стороны, он был выгоден в торговом и колониальном отношении, и не только в отношении расширения империи, но и с точки зрения соперничества с Голландией, противником Португалии. С другой стороны, английское общество смущало то обстоятельство, что католическая королева стала в Англии нормой. Проблему сняла сама королева, пообещав, что воспитает детей протестантами; обещание это, как выяснилось позже, не имело смысла — Екатерина оказалась бездетной. Но более всего вызвал опасения тот факт, что инициатива брака исходила не только от Португалии, но и от Франции, традиционного союзника Португалии в борьбе против Испании.[186]

Определенно одобряла брак сына королева-мать Генриетта-Мария, вернувшаяся в Англию и проведшая там 1662–1665 годы. Скромная католичка, чье благочестие сильно контрастировало с беспутной жизнью Карла II, имевшего многочисленных любовниц и прижившего от них с дюжину отпрысков, ей была по душе. Остальное на Альбионе ее только раздражало. Поначалу она отказалась принять брак Якова с дочерью лорд-канцлера Анной Хайд, считая такой мезальянс позором для Стюартов, однако под давлением старшего сына была вынуждена признать герцогиню Йоркскую. Образ жизни самого Карла ее просто пугал. Последние четыре года жизни вдовствующая королева провела во Франции, много времени уделяя некогда основанному ей монастырю в Шайо и заботе об отправленной во Францию для поправки здоровья внучке Анне, дочери Якова. Рано постаревшая, с ослабленным зрением и, как говорили, с психикой, сильно потрепанной после смерти мужа, Генриетта-Мария страдала от сердечной недостаточности. В последние дни жизни ее мучила бессонница, и один из французских докторов предписал ей в качестве снотворного настойку опия, приняв которую вечером наутро — 10 сентября 1669 года — королева не проснулась. Она была похоронена среди своих предков, в Сен-Дени.

Для укрепления королевской власти была жизненно необходима стабилизация экономики страны и расширение влияния за ее пределами, чему в первую очередь мешала торговая политика Нидерландов, поднявших голову после смерти Кромвеля. В начале своего правления Карл II имел неплохие возможности для хорошего старта во внешней политике. Во-первых, он наследовал государство, чей престиж на континенте был высок, во-вторых, не обязан был продолжать политику Кромвеля, если считал ее неприемлемой для себя, в-третьих, был свободен от обязательств перед иностранными государями, поскольку они не принимали участия в его восшествии на трон. В 1660–1662 годах Англия заключила договора о союзе и торговых связях с Данией, Бранденбургом, Гамбургом, Любеком, Швецией, Голландией и даже пашой Алжира.[187] Однако играть серьезную роль в европейской политике стоило денег — для содержания приличного дипломатического корпуса требовались немалые суммы.

Достижения республики и протектората обуславливались активной политикой торговой и колониальной экспансии. От реставрированной монархии ожидали тех же, если не лучших, результатов. Но Кромвель имел большую и дисциплинированную армию, в которой он пользовался неоспоримым авторитетом и неограниченной властью, а у Карла ее не было. К тому же в начале правления налоговые поступления оказались меньше запланированных, ибо механизм сбора еще не был отработан. В итоге король сразу залез в долги — расходы-то были немалые!

Неудивительно, что заключение брака происходило почти параллельно с событием, положившим начало определенной зависимости английской короны при Карле II от Франции. Посоветовавшись с Кларендоном (на которого потом и пала вся тяжесть содеянного), Карл, чтобы получить свободные средства, решил продать французам порт Дюнкерк, закрепленный за англичанами после заключения мирного договора с Испанией. Содержание этого города обходилось дорого, а Людовик XIV располагал огромными денежными средствами — Мазарини после своей смерти в марте 1661 года оставил ему 50 млн. ливров. Желая укрепить свои стратегические позиции на западных границах королевства, а также влияние на Англию, французский король несказанно обрадовался этому подарку. В октябре 1662 года был подписан англо-французский договор о продаже Франции Дюнкерка и Мардика с укреплениями за 5 млн. ливров.[188] В Англии, как и ожидалось, этот акт вызвал бурю негодования.

Эйфория первых месяцев пребывания на родной земле сменилась разочарованием. Неужели он, Карл Стюарт, не способен справиться со своими же собственными государственными структурами и церковью? Неужели он недостаточно старается для страны?

Король действительно старался. Вторая половина XVII века была эпохой раннего Просвещения, и Англия находилась в его фарватере. Карл II имел широкие взгляды, был свободен от религиозных предрассудков, интересовался естествознанием, механикой и мореплаванием. Европейски образованный человек, он поощрял науки. Король сам мог поддержать беседу об астрономии, архитектуре, садоводстве, антиквариате и пчеловодстве, а при дворе между удовольствиями стало модным вести околонаучные беседы. Интерес к науке проявился у Карла в первую очередь в коллекционировании старинных часов и маятников — король испытывал особое влечение к предметам, отмечающим течение времени. В Англии при нем был расцвет часового производства.

Первая Академия наук в Европе — Английское Королевское общество — появилась в 1662 году по специальной королевской хартии и при поддержке большой группы ученых, в которую входили Роберт Гук, Роберт Бойль и, конечно, сэр Исаак Ньютон. Карл оказывал покровительство Королевскому обществу, регулярно публиковавшему результаты своих исследований и развивавшему новую экспериментальную науку. И не только — он поощрял фундаментальные сдвиги во всем мировидении верхушки английского общества. Примечательна в этой связи позиция деятелей англиканской церкви. Епископ Бернет писал: «Истина заключается в том, что вместе с Реставрацией восторжествовал дух знания, и миряне, точно также, как и священство, бескорыстно соревнуются в различных его областях. В особом почете математика и новейшая философия».[189]

Истина, однако, заключалась еще и в том, что вместе с реставрацией монархии необходимым ее элементом стала придворная жизнь. Она — вторая ипостась правления Карла II — подчеркивала его индивидуальные человеческие черты, которые, будь его политика во всем успешной, не обратили бы на себя столь пристального внимания.

В литературе есть мнение, что в характере Карла имелись слабости, которые осложняли его правление. Это не совсем так. В повседневной придворной жизни он просто позволял себе «отдыхать», тогда как его идеал Людовик XIV, будучи королем-профессионалом и олицетворяя высшую государственную власть, при своем дворе постоянно «работал». «Отдых» короля был разнообразен. Во время Реставрации при дворе и в аристократических кругах Англии стало популярным так называемое «остроумие», трансформировавшееся из философского течения «либертинаж». Изначально это течение воплощало мечту человека о свободе как желанной и недостижимой силе, способной преодолеть чувство потерянности и разочарования в окружающем мире. В условиях кризиса XVII столетия это было актуально. Либертинаж во многом основывался на учении античных мыслителей Лукреция и Эпикура и прижился при английском дворе благодаря Томасу Гоббсу, учение которого по-своему преобразовалось в голове английского короля и английских вольнодумцев. Гоббс рассматривал человека как существо, бунтующее против внешних условий, конечная цель которого иллюзорна, а повседневные желания — зыбки и ненадежны. Этот человек живет в условиях постоянного экономического, сексуального, военного и интеллектуального соперничества и поэтому является пленником заведомо неудовлетворенных желаний. По мнению современников, английские «остроумцы» — это те, кто «стремится выделиться и отличиться, кому претит практическая деятельность, они всегда одержимы тщеславием, нетерпимы к порицанию и жадны до славы». Распространенным типом джентльмена-либертина при дворе являлся кутила, проводящий беззаботную жизнь в пирушках, забавах и развлечениях. Он вел себя манерно, а выражался вычурно, с обилием иностранных фраз, изысканных метафор и сравнений. Порой в речь такого придворного могли грубо врываться циничные выражения, соответствовавшие его поведению в тот или иной момент. Атмосфера двора короля Карла хорошо отражена в поэзии Джона Драйдена и Эдварда Уорда. Драйден писал:

Еще четче выразился Уорд в стихотворении «Выбор остроумца»:

Дух придворной жизни при Карле II ярко иллюстрирует жизнь одного из либертинов английского двора, Джона Уилмота, 2-го графа Рочестера. Он входил в плеяду наиболее значительных английских поэтов эпохи Реставрации, покровительствовал таким драматургам, как Томас Отуэй, Джон Драйден, Чарльз Сидлей, и первой женщине драматургу Афре Бенн. Рочестер прославился в Англии и Европе как автор едких сатир, любовной лирики и стихов непристойного содержания. Темы своего интеллектуального творчества он черпал из жизни, являясь неизменным участником кутежей, веселых проделок и множества любовных историй.

Еще не достигнув совершеннолетия, в 1667 году Джон был введен в палату лордов. Он входил в состав «развеселой шайки» двора, получившей свое прозвище от поэта Эндрю Марвелла. В эту компанию гуляк входили Генри Джермин, Чарльз Саквилл, граф Дорсет, Джон Шеффилд, граф Малгрейв, Генри Киллигрю, сэр Чарльз Седли, драматурги Уильям Уичерли и Джордж Этеридж, личный друг короля Джордж Вильерс, 2-й герцог Бекингем. Несмотря на свои похождения, Рочестер саркастически относился к нравам Реставрации и в 1674 году написал «Сатиру на Карла II», в которой критиковал короля, погрязшего в разврате в ущерб делам управления королевством. Поэт называл Карла «Старый Роули» по имени его любимого жеребца и сравнивал пенис своего сюзерена с державным скипетром.

После этого события Джон Уилмот был временно отлучен от двора. Через год король его простил, наградил новыми придворными должностями и даже пристроил к собственной лаборатории для химических опытов. После гибели одного из друзей Рочестера — капитана Даунса — во время пьяной драки графу пришлось некоторое время скрываться от властей. Он жил под именем врача Бендо, «лечившего» от многих болезней, в том числе и от бесплодия. Его практика пользовалась успехом, но даже и в этом образе граф Рочестер критиковал короля в «обращениях доктора Бендо к народу». Вот одна из его прижизненных эпитафий Карлу II:

Ответ Карла на эту эпитафию был также написан автором:

Но Карл любил Рочестера и все ему прощал. Возможно, поэтому в 1676 году лорд Рочестер поддержал короля своей знаменитой речью в палате лордов против принятия билля «Об исключении герцога Йоркского из права престолонаследия», запрещающего брату Карла II (будущему королю Якову II) наследовать английский трон. Образ Рочестера стал прототипом для образа остроумного поэта Дориманта — одного из главных героев пьесы Джорджа Этериджа «Модный человек, или Сэр Суетливый Фат», которая с 1676 года разыгрывалась на одной из сцен Лондона.

Джон Уилмот скончался в 1680 году в возрасте 33 лет, предположительно от сифилиса и других заболеваний, сопутствовавших его образу жизни. Перед смертью он обратился к религии и проводил время в беседах с Гилбертом Бернетом, будущим епископом Солсбери. После его смерти Бернет издал книгу «Несколько эпизодов из жизни Джона Уилмота, 2-го графа Рочестера», в которой пересказал свои беседы с графом, акцентируя внимание на его отказе от атеистических убеждений и возвращении в лоно англиканской церкви. На протяжении последующих столетий эта история о «возвращении блудного сына» активно использовалась церковью в проповеднической деятельности.[191]

Оказавшись на престоле предков, Карл II решительно боролся с интригами в своем ближайшем окружении и даже уволил многих слуг, которые были с ним в изгнании. Но вплоть до середины 70-х годов король продолжал по эмигрантской привычке игнорировать церемониал и использовать частные методы для решения государственных дел. Так, он часто принимал иностранных послов не в тронном зале, а, например, в постели или на прогулке; на приемах его часто можно было видеть без головного убора. Многие его придворные спали до обеда и вкушали пищу вместе с королем.

При этом Карл был исключительно подвижен. Сколь бы насыщенно ни протекали ночи короля, он вставал в пять утра и шел через парк поплавать или садился за весла. Нередко за ним увязывались его любимцы — маленькие спаниели. Еще Карл играл в крокет и кегли, а также азартно предавался всеобщему увлечению эпохи Реставрации — пэл-мэлу. В этой игре необходимо, ударяя по шару деревянной битой, попасть в подвешенный над землей обруч. Для этой игры специально разбили аллею, и эта часть города так и стала называться — Пэл-Мэл. Но больше всего король любил теннис, или королевский мяч, и велел не только привести в порядок старую теннисную площадку в Хэмптон-Корте, но и построить новые в Уайтхолле и Виндзоре. Приглашение на игру с королем означало положительное решение проблемы. Не гнушался Карл и рыбалки, и охоты. После возвращения из изгнания он приказал развести в королевских парках и лесах оленей, за убийство которых без разрешения грозила суровая кара. Не оставлял король без своего пристального внимания скачки, которые проводились в Ньюмаркете, куда он со своей свитой приезжал два-три раза в год. Построив Сент-Джеймский дворец, он сделал красивый королевский парк при нем общедоступным местом, где гулял и сам, развлекался различными играми; здесь с ним при удаче можно было поговорить. Большинству его подданных такой образ жизни короля и двора, в принципе, нравился. Он выглядел «демократичным». Карл обладал способностью располагать к себе людей, был умным и любезным человеком, с незаурядным личным обаянием. Довольно неправильные черты лица не лишали его внешней привлекательности, дополнявшейся изящными манерами и острым языком. Большую часть своего правления король не боялся общения с народом, часто появлялся в людных местах и непринужденно разговаривал с простолюдинами, прощавшими ему расточительность, веселые попойки и бесконечные любовные похождения. Королева Виктория считала его самым интересным из всех своих предшественников на английском троне.[192]

Но все же отличительной особенностью этого английского монарха как человека была его страсть к женщинам. Карл, совместив в себе от природы гордый шотландский дух и горячую франко-итальянскую кровь, был исключительно влюбчивым в детстве, ненасытно сладострастным в юности и в зрелых годах.

Фривольный дворец Уайтхолл при Карле поражал воображение современников. Вот какой эффект он произвел еще в 1661 году на такого трезвомыслящего джентльмена, как Сэмюэл Пипс: «Дела при дворе обстоят худо — подковерная борьба, зависть, нищета, сквернословие, пьянство, разврат. Не знаю, чем все это кончится». По всему королевству ходили сплетни, говорили, что при дворе свирепствует сифилис. Через несколько лет Пипс выразился уже более мягко: «Я следовал через Уайтхолл и видел, что в присутствии королевы леди прогуливались, разговаривали и поскрипывали своими перьями на шляпах, обменивались ими, пытаясь взгромоздить их на другие головы, и смеялись при этом. Но что более всего привлекло мой взор, так это красота… этих леди, которых я до того момента не видел за всю свою жизнь».[193]

Как и многие монархи, Карл II копировал черты двора Людовика XIV, самого изысканного и блестящего в Европе, но в имитации свободы нравов он, пожалуй, перестарался. Да и было ли это имитацией? Впоследствии лорд-канцлер Кларендон, отправленный Карлом в 1667 году в отставку и проведший остаток своих дней во Франции, так характеризовал его правление: «…Повсюду царит безумный разврат, народ ропщет, грязная низкая любовь к деньгам рассматривается как высшая мудрость; моральное разложение, как зараза, ползет по городу, многие забыли, что такое дружба, совесть, общественный долг…»[194] А в понимании пуритан народ Англии не пожелал быть «Божьим народом» и поэтому быстро скатился с оказавшихся для него непосильными нравственных высот. Они считали, что чума и Великий пожар в Лондоне не были случайными событиями — это Бог наказал греховный город.

Впрочем, в этих чрезвычайно сложных ситуациях король вел себя достойно — ему нельзя было отказать в решительности и личной храбрости. В мае 1665 года в Лондоне вспыхнула эпидемия чумы, в разгар которой — в сентябре — за неделю в городе умерло почти 7000 человек. Специальных лечебниц не было, и приходилось изолировать людей в домах. Пипс оставил такие впечатления: «Господи! Как печально видеть пустые улицы, где совсем нет людей… С подозрением посматриваешь на каждую дверь, лишь бы там не было чумы… все выглядят так, как будто прощаются с миром».[195] Умерших было столь много, что их складывали штабелями в неглубокие рвы, куда на нежданный пир стаями слетались вороны. Двор уехал в Солсбери, а затем в Оксфорд, оставив столицу на попечение генерала Джорджа Монка, никогда не терявшего самообладания.

Едва только эпидемия миновала, как обрушилась новая беда — в сентябре 1666 года Лондон стал жертвой Великого пожара. Огонь вспыхнул неподалеку от Лондонского моста, на узкой улочке, застроенной деревянными домами, и, подгоняемый сильным восточным ветром, с неудержимой силой распространялся в течение четырех дней. Карл II вел себя при этом мужественно и хладнокровно. Он убеждал людей сносить дома, чтобы остановить пламя, направил свою гвардию в помощь пожарным, лично участвовал в тушении огня. Когда огонь остановили у стен Сити, уже сгорели 13000 жилых домов, 89 церквей и собор Святого Павла, что составило 85 процентов территории Лондона. Без крова осталось более 100000 горожан. Представители протестантских сект, называемые в государственных бумагах «фанатиками», увидели в этом знамение Божье и подняли восстание. Посланная королем против них армия насчитывала 3000 солдат. Но имелась и положительная сторона медали — пожар покончил с последними очагами чумы.

К восстановлению города лондонцы приступили с энтузиазмом. Недюжинную энергию проявил и сам король. Уже в тот день, когда пожар был потушен, его уведомили о том, что «некоторые обитатели города Лондона принялись за постройку домов на старых фундаментах». Три дня спустя лондонцы ознакомились с королевской декларацией, в которой монарх обещал, что восстановление будет быстрым, и одновременно запрещал проведение всяких работ «без надлежащего плана и разрешения». Карл составил правила, главным из которых было требование строить новые дома только из кирпича или камня, и поручил разработать подробные планы реконструкции Лондона. Среди них особенно выделялись два, принадлежащие архитектору Кристоферу Рену и Джону Ивлину. Рен предложил комплекс пересекающихся проспектов по европейскому образцу, а новый город Ивлина напоминал гигантскую шахматную доску, на которой доминировали двенадцать больших площадей. Ни один из этих планов не был, да и не мог быть претворен в жизнь. Для этого требовались большие суммы, которые во время войны с Голландией Карл никак не мог себе позволить. Так что город возродился на основе древней топографии. Во главе восстановительных работ была поставлена городская комиссия из шести человек. Одним из членов этой комиссии стал Рен. Для рассмотрения исков, связанных с недвижимостью, был создан особый «Пожарный суд». Король проявил заботу о здоровье своих подданных, провозгласив, что «все заведения, выделяющие дым», в том числе красильни и пивоварни, «следует размещать по соседству друг с другом». Несмотря на тяжелую ситуацию, многих горожан охватило новое, пьянящее чувство свободы. Пожар уничтожил долги и собственность, закладные и сами здания. Но эти «благотворные» последствия лишь отчасти компенсировали потерю товаров, сгоревших вместе со складами, где они хранились. Впрочем, не прошло и года, как в Лондоне возобновилась активная торговая деятельность. За два года после пожара были построены 1200 домов, а в следующем году — еще 1600. На месте прежнего собора Святого Павла Кристофер Рен возвел новый чудесный собор, ставший одним из шедевров английской архитектуры.[196] Но еще в течение нескольких лет в Лондоне были заметны разрушения.

В тяге к развлечениям Карла поддерживало не только большинство аристократов, стремившихся наверстать забытые за два десятилетия эмиграции удовольствия. Король подавал пример всей стране. Любители амурных авантюр всеми силами освобождались от гнета пуританской морали. Парламент Английской республики карал супружескую измену смертью, а при Карле добродетельность и верность стали предметом насмешек, прекратились разговоры о воздержании и вреде незаконных связей. Было очевидно, что значительная часть англичан предпочитала вседозволенность Реставрации моральным законам времен республики Кромвеля. Не случайно же придворный доктор короля и полковник королевской армии граф Кондом стал пропагандировать презерватив как средство от беременности. Когда число собственных наследников начало смущать любвеобильного Карла, доктор сделал из бараньих кишок противозачаточные колпачки, позволив, таким образом, королю осуществить его представления о налаженной семейной жизни. По предложению других придворных, от которого доктор Кондом не мог отказаться, возникло мелкосерийное производство презервативов.[197] С тех пор презерватив стал широко использоваться в Англии и остальной Европе.

Одной из любовниц короля была Френсис Тереза Стюарт. В 1662 году она прибыла в Англию в свите королевы-матери Генриетты-Марии и вскоре стала фрейлиной Екатерины Браганцы. «Главное украшение двора» — так ее именовал шевалье де Грамон. Художники рисовали ее юной девой в доспехах воина, а ее профиль почти три столетия чеканили на памятных монетах. Такой чести больше не удостаивалась ни одна женщина. Пипс записал в своем дневнике: «У моего ювелира видел новую королевскую медаль, где было изображено лицо мисс Стюарт так прекрасно, что я никогда прежде не видел ничего подобного. Я подумал: прелестно, что он выбрал ее лицо, чтобы представлять Британию». Проведя много лет во Франции, она бегло говорила по-французски, была отлично воспитана и превосходно танцевала. При дворе за ней закрепилось прозвище: La Belle Stuart (Хорошенькая Стюарт). Королева-мать Генриетта-Мария считала ее «самой хорошенькой девушкой на свете». Но главным ее поклонником и обожателем стал сам король, благодаря чему Френсис поселилась в Уайтхолле, в двух шагах от королевских покоев.

Тот же Грамон отмечал: «Характер у нее был по-детски смешливый… Она любила строить карточные домики… музыку и пение. Герцог Бекингем наловчился строить карточные домики, прекрасно пел, сочинял песенки… от которых мисс Стюарт была без ума; но особенно удачно он умел подмечать смешные черты в манерах и разговоре других и искусно передразнивать их. Бекингем был таким непревзойденным лицедеем и приятным собеседником, что без него не обходилось ни одного собрания».[198] Кроме Карла и Бекингема в нее были влюблены брат короля Яков и кузен герцог Ричмонд, и никто не остался на нее в обиде. У Френсис были еще любовники, один из которых из любви к ней совершил самоубийство.

В Уайтхолле Карл навещал ее постоянно. Разоряя казну ради постройки Сент-Джеймса, король говорил, что ему тяжело жить во дворце, где был казнен его отец. Впрочем, эти чувства не мешали ему устраивать в Уайтхолле такие оргии, от которых могла покраснеть даже Мессалина. Однажды ночью Френсис, леди Барбара Каслмейн, Нелл Гвин, Молл Девис и другие придворные дамы в присутствии короля пародировали венчание. Леди Каслмейн выступала в роли жениха, Френсис Стюарт — в роли невесты, остальные были священниками и свидетелями. Обряд сопровождался всеми церковными и общественными церемониями, а затем новобрачных уложили в постель, где они предались любовным забавам. Король пел фривольные песни, аккомпанируя себе на гитаре, нагие фаворитки танцевали перед ним, вино лилось рекой, и праздник закончился настоящей вакханалией.

Многие поговаривали о Френсис как о возможной преемнице бесплодной Екатерины Браганцы. Однако мисс Стюарт влюбилась и решила выйти замуж за ослепленного к ней страстью 28-летнего Чарльза Стюарта, герцога Ричмонда, двоюродного брата короля. В сердце Карла проснулась ревность, и он дни и ночи проводил с Френсис. Своей сестре Генриетте король писал: «Может быть, я покажусь тебе грубым, но, согласившись с тем, как трудно проглотить оскорбление со стороны того, к кому испытывал такую нежность, ты хоть в какой-то мере поймешь мою обиду». Наконец Френсис, готовясь к побегу с Ричмондом, притворилась больной и перестала принимать короля. Огорченный Карл пожаловался на нее другой любовнице — леди Каслмейн, которая посоветовала ему навестить больную. Войдя в спальню фаворитки, он увидел Френсис в объятиях Ричмонда. Любовники застыли от ужаса. Прямо из спальни Ричмонд был отправлен в Тауэр, где провел три недели. После этого он и Френсис бежали в Кент, где тайно обвенчались. Герцогиня Ричмонд вернула королю все подаренные им бриллианты. Ею восхищались. Один современник говорил, что «в жизни не видел более мужественной женщины, не читал более благородного романа».

В 1668 году «La Belle Stuart» переболела оспой. Болезнь несколько испортила ее красоту, но не остудила страсти короля. Карл великодушно забыл все свои обиды и вернул герцогине Ричмонд положение при дворе: после выздоровления она стала фрейлиной королевы. Прощальным даром любви Карла бывшей возлюбленной был великолепный черепаховый кабинет. Отношения же Френсис с мужем, наоборот, разладились, В 1672 году она овдовела и после этого получала из казны пенсию в размере 1500 фунтов в год. Герцогиня Ричмонд пережила мужа на тридцать лет. Она умерла в 1702 году, оставив после себя значительное состояние и богатые пожизненные ренты своим кошкам.[199]

Среди придворных дам и метресс короля особенно выделялась Барбара Вильерс. Она была исключительно красива, обладала густой рыжей шевелюрой, вулканическим темпераментом и слыла первой модницей Англии. Барбара посвятила себя служению Венере с пятнадцатилетнего возраста. Обольстил ее чудовищно безобразный граф Честерфилд. Впрочем, Барбара считала, что люди безобразные с большей страстью, чем красивые, предаются любви. Честерфилд был женат, и поэтому она вышла замуж за богатого карлика Роджера Палмера, которому, однако, не удалось оборвать ее связь с графом, пока тот не бежал во Францию, поскольку убил на дуэли человека. Супруги сошлись в религиозных убеждениях, так как оба были католиками. После свадьбы они отправились в Голландию к Карлу II: муж открыл ему свой кошелек, а жена — страстные объятия. По прибытии в Лондон Карл вознаградил рогоносца должностью смотрителя королевской тюрьмы, затем пожаловал в бароны и, наконец, в графы Каслмейн. Ее первый ребенок записан Палмером, но признан самим королем. Графиня в надежде, что Карл II признает сына своим, желала окрестить его по протестантскому обряду, но по настоянию графа младенец стал католиком. Обиженная мать пожаловалась королю, и он приказал окрестить ребенка вторично как протестанта и стал его восприемником. Пожалуй, сам царь Соломон не разрешил бы лучше этот спор.

Вскоре граф Каслмейн уехал во Францию, а когда через три года вернулся на родину, супруга представила ему еще одного сына — Генри, графа Графтона. Через два месяца она подарила ему и третьего — Джорджа. Граф потребовал развода, на который Карл II милостиво согласился, но при условии, что он навсегда покинет Англию. Каслмейн повиновался, однако через полгода вернулся, чтобы с английскими иезуитами издать «Апологию английских католиков», за что был арестован и заключен в Тауэр. Карла II возмутила не столько книга, сколько самовольное возвращение графа. Арест Каслмейна послужил сигналом для появления на прилавках множества пасквилей и карикатур, которые задевали королевскую фаворитку. По ее просьбе Карл II приказал освободить узника, и граф удалился в Голландию.

Апартаменты Барбары на Кинг-стрит были связаны со спальней Карла. В 1670 году он даровал Барбаре титулы баронессы Нонсач, графини Саутгемптон и герцогини Кливленд. Она активно участвовала в дворцовых интригах, имела от короля шестерых детей, трем из которых он пожаловал высокие титулы. Вопреки воле королевы Карл назначил ее на должность фрейлины. Мотовка и страстная картежница, затмевавшая на балах своими драгоценностями Екатерину Браганцу, Барбара стоила казне больших денег. Так, в одном 1666 году Карлу II пришлось отдать 30 000 фунтов в уплату ее долгов. Кроме того, король жаловал ей дворцы и целые угодья. Будучи практичной, леди Каслмейн один из дворцов продала, а великолепный парк разбила на участки, которые продала или сдала в аренду. Уверенная в прочности своего положения, Барбара вначале поощряла «параллельные» увлечения своего августейшего покровителя и, ожидая его, нарочно оставляла мисс Стюарт у себя. Правда, дружба эта была недолгой и вскоре перешла в непримиримую вражду.

Король и метресса стоили друг друга. Барбара Каслмейн постоянно меняла любовников: подобно Мессалине, переодевшись, она покупала за золото короля ласки красивых матросов, мастеровых, лакеев. И все же, сама того не подозревая, она немало сделала для истории, поспособствовав карьере Джона Черчилля, будущего знаменитого английского полководца герцога Мальборо. Ее глаза с жадностью пожирали появившегося при дворе красивого офицера, ему было двадцать, ей двадцать девять. Долго не размышляя, молодой человек ответил на чувства Барбары взаимностью. Слухи при дворе всегда распространяются с быстротой молнии. Рассказывают, что Черчилль спас Барбару от позора, в последнюю минуту выпрыгнув из ее постели прямо в окно, когда внезапно прибыл король. По версии герцога Бекингема, Карл все-таки обнаружил Джона в шкафу своей возлюбленной и заметил при этом: «Я прощаю вас, поскольку вы добываете себе хлеб».[200] Впрочем, то был отнюдь не самый большой скандал при самом скандальном дворе Европы.

Довольно неприглядную картину происшедшего нарисовала сорок лет спустя английская писательница Мэри де ла Ривьер Манли, принимавшая участие вместе с Джонатаном Свифтом в памфлетной войне против Мальборо: «Герцогиня заплатила 6000 крон за место для него в спальне герцога Йоркского…» Что же касается более прозаического уровня, то, возможно, последний ребенок Барбары, родившийся в 1672 году, был Черчиллем. Девочка получила образование у монахинь в Париже, а умерла в 1737 году в статусе настоятельницы монастыря в Понтуазе. Как обычно, король назвал этого ребенка своим: «Вы можете передать моей леди, что я знаю, что ребенок не мой, но я признаю его в моих добрых традициях».[201] Так Джон Черчилль счастливо избежал ответственности внезапного отцовства.

Эротические особенности личности и двора Карла II тем не менее во многом способствовали развитию культуры, в частности театра. Развитие английского театра связано с «демократическими» увлечениями короля актрисами. До Реставрации в английских театрах женские роли в пьесах исполнялись юношами или взрослыми мужчинами, поскольку чопорные пуританки почитали за смертный грех выходить на театральные подмостки. Но уже в первый год своего правления Карл изъявил желание, чтобы в театральные труппы обязательно входили женщины. В числе первых вышли на сцену Нелл Гвин и Молл Девис, красота и талант которых заменили им дворянские титулы. Знатные леди с презрением смотрели на комедианток, осмеливавшихся конкурировать с ними в борьбе за внимание короля. Потребовалось вмешательство Карла, чтобы они примирились с плебейками.

Так возник театр нового типа, где женщины играли женские роли, на сцене воздвигалась арка, а постановка усложнялась с целью реалистического воздействия на зрителя. Многое в пьесах стало более изысканным, сценическое искусство постепенно утрачивало свои народные корни. Пипс, как и многие другие современники, восхищался привнесенными усовершенствованиями: «Сцена теперь в тысячу раз лучше и более величественная, чем раньше… Все прилично, никакой грубости; играют не два-три скрипача, а девять или десять, и самых лучших; на полу только тростник». Ему было приятно быть представленным Нелл Гвин и поцеловать ее: «…До чего же она миленькая».[202]

Нелл Гвин и Молл Девис появились при дворе почти одновременно — в 1668–1669 годах. Молл Девис была содержанкой Бекингема, который рекомендовал ее королю. Она славилась исполнением песенок фривольного содержания, а в танце была настолько гибкой, что ее телодвижения казались неприличными. Молл имела от Карла II дочь, названную Марией Тюдор и впоследствии выданную замуж за графа. Привязанность короля к Нелл оказалась более стойкой и сохранилась до последних дней его жизни. Благодаря ее заботам он покровительствовал театру, а на смертном одре просил своего брата «не дать бедной Нелл умереть с голоду». По свидетельствам современников, Нелл Гвин родилась на чердаке, в детстве торговала рыбой, а затем пела на улице и в тавернах, пока в 1665 году не оказалась в королевском театре. Лорд Дорсет взял Нелл на содержание, но Карл II, отправив его во Францию, переманил красавицу к себе. Разборчивый театрал Пипс и поэт и драматург Джон Драйден, в пьесе которого «Индийский император» она дебютировала, считали Нелл Гвин выдающейся комической актрисой. Король поселил ее на Пэл-Мэл, где многие его фаворитки имели свои резиденции, поскольку дома на этой улице примыкали к королевскому саду перед Сент-Джеймским дворцом. Артисты театра по повелению Карла II были названы придворными. Когда в парламенте рассматривалось предложение об обложении их налогами, оно было отклонено под тем предлогом, что актеры служат королю. «Актеры или актрисы?» — однажды неосторожно пошутил один из членов палаты общин. За эту дерзкую шутку ему был урезан нос.[203]

Время Реставрации стало эпохой возрождения драмы, столь непопулярной у пуритан. Оно связано с именами Джона Драйдена, Уильяма Конгрива и Уильяма Уичерли. Появился и новый вид комедии, отражавший морально-психологическую жизнь двора, — комедия нравов, выводившая на сцену человека, мучимого невозможностью в полной мере удовлетворить свои желания. Герои пьес Конгрива и Уичерли, Фаркара и Этериджа вели беззаботную и беспорядочную жизнь, состоящую из пирушек, забав, любовных интриг и вечного соперничества. Своеобразным предупреждением тому, чем может такая жизнь закончиться, явился появившийся в 1668 году на книжных прилавках роман Генри Невилля «Остров Пайна», который поначалу восприняли как очередное фривольное произведение. Англичанин Джордж Пайн попадает на остров, где нет никакого соперничества, никаких запретов и властных институтов, а также никакого намека на общественную мораль и религию. На острове никто не трудится вследствие исключительного богатства природы. Невилль смоделировал на острове настоящий рай, о котором, возможно, помышлял и Карл, — один монарх, один народ и полное изобилие. Правда, спустя десятилетия неограниченная свобода оборачивается ханжеством, а безвластие сменяется деспотизмом. Такова перспектива развития общества, если ничего не предпринимать![204]

Характерной чертой жизни двора и в целом жизни английской столицы при Карле II стали музыкальные связи с Францией и Италией. Вернувшись из эмиграции, король привез из Франции не только поверхностное увлечение иностранной модой, но и серьезное увлечение музыкой. Он выписывал музыкантов из-за границы и даже надеялся переманить в Лондон создателя французской оперы Жана-Батиста Люлли. Талантливый английский композитор Пелэм Хамфри был отправлен королем в 1664 году на несколько лет в Париж к Люлли для завершения образования. При Карле отпали многие препятствия для широкого исполнения музыки: помимо королевской капеллы при дворе была организована группа «24 скрипки короля», в Лондон приглашались крупные иностранные артисты, а придворной музыкой в целом с 1666 года управлял француз Луи Грабю. Переселившийся в Англию в 1672 году по приглашению Карла (да и из-за происков Люлли) французский композитор Робер Камбер поставил здесь свои оперы «Помона» и «Горести и радости любви». Благодаря присутствию в английской столице итальянских композиторов, исполнителей и педагогов широко распространилась итальянская музыка, а при дворе давала представления итальянская оперная труппа. Так началась активная концертная жизнь. Правда, в казне не хватало средств даже на содержание придворной капеллы, и певшие в ней мальчики, вместо предписанной им роскошной одежды, вынуждены были выступать чуть ли не в лохмотьях.

Визуальное представление о жизни Карла II и его двора во многом основывается на творчестве, пожалуй, самого известного художника и коллекционера Реставрации сэра Питера Лели (по происхождению голландца Питера Ван дер Фаса). В 1643 году прибыв в Англию, он работал как для роялистов, так и для парламентариев. Еще при Кромвеле в 1654 году он был назван лучшим художником Англии, а в 1662 году получил от Карла английское подданство. Лели создал близкие по стилю к голландской живописи серии портретов приводных дам и адмиралов. Он был первым английским живописцем, имевшим большую мастерскую из-за обилия заказов, а его портретам подражали другие художники вплоть до середины XVIII века.[205]

До конца 60-х годов Карл II довольствовался в своих любовных утехах английскими метрессами, но затем королевский фаворитизм приобрел «французский» оттенок. Связано это было прежде всего с политикой.

По сравнению с предыдущим десятилетием в Европе наступило лишь относительное спокойствие. Нидерланды никак не могли смириться с ограничениями своей морской торговли, вызванными Навигационным актом 1651 года и итогами Первой англо-голландской войны (1652–1654). Со своей стороны англичане считали, что в той войне не достигли всех своих целей, к тому же Голландия продолжала оставаться для Альбиона самым опасным торговым конкурентом. Дело, таким образом, шло к новой войне.

Проявлял активность, пока только дипломатическую, и молодой король Франции Людовик XIV. В своих действиях он был исключительно прагматиком, исходил из конкретных обстоятельств и ближайших интересов. Его политика воссоединений с утерянными ранее в войнах и в результате династических комбинаций территориями во всех случаях имела законное основание, тщательно выискиваемое юристами и дипломатами. Другое дело, что Король-Солнце долгое время без колебаний использовал крайний метод — войну, когда дипломатия не срабатывала. Его заветной мечтой было утверждение в Испанских Нидерландах, тем более что они были «территориальным» приданым его супруги Марии-Терезии.

Ведь приданое в денежном эквиваленте, которое полагалось по Пиренейскому договору 1659 года, Испанией так и не было выплачено — ни один мешок с золотом не пересек Пиренеи. Чтобы действовать свободно, Людовик решил повернуться лицом к Голландии, союзнику Франции во время Тридцатилетней войны. Но простое возобновление франко-голландского соглашения 1635 года, предполагавшего раздел этой территории между двумя государствами, уже не устраивало ни ту, ни другую сторону. Тогда как Людовик жаждал присвоить все завоеванные им в будущем территории, голландское правительство Яна де Витта склонялось к идее «кантонизации» Испанских Нидерландов, желая создать независимое католическое государство по модели Швейцарской Конфедерации.[206]

Министры Людовика XIV — Лионн, Кольбер, Лувуа — понимали, что военный конфликт с Республикой Соединенных Провинций из-за Испанских Нидерландов в будущем неизбежен, и поэтому одновременно искали пути налаживания сотрудничества с Англией, что в обстановке обострявшегося торгово-колониального соперничества между всеми заинтересованными сторонами осуществить было довольно сложно.

Двор Карла ожидал конфликта с голландцами с нетерпением. И в 1663 году англичане сами спровоцировали его, снарядив экспедицию в Западную Африку и Северную Америку. В январе 1664 года адмирал Холмс с 22 кораблями появился у берегов голландских владений в Африке и овладел островом Горсей и другими пунктами на Золотом Берегу. Затем он двинулся в Америку, в августе завладел Новыми Нидерландами и переименовал главный город этой колонии из Нового Амстердама в Нью-Йорк в честь главнокомандующего английским флотом и вдохновителя экспедиции герцога Йоркского. На жалобы Гааги Лондон заявил, что эта экспедиция частная, и обещал расследовать дело, а сам энергично продолжил вооружаться. Летом 1664 года стало ясно, что Англия и Голландия находятся на грани войны. Генеральные Штаты приказали находившемуся с эскадрой в Средиземном море адмиралу Рейтеру вернуть завоеванное Холмсом и нападать на английские торговые суда, но только не в европейских водах. Появившись у Золотого Берега, Рейтер не только отвоевал все захваченное, но и прихватил некоторые пункты, принадлежавшие англичанам. В феврале 1665 года голландский адмирал направился в Вест-Индию, затем к Ньюфаундленду, везде забирая богатые призы. Англия же нарушила мир в Европе, напав в декабре 1664 года в Гибралтарском проливе на караван голландских торговых судов, шедших из Смирны.

Даже в палате общин, тогда еще «послушной» Карлу II, было немало критиков предстоявшего столкновения. 24 ноября 1664 года король произнес речь в парламенте, где затронул в деталях обстоятельства, приведшие к войне, и просил поддержки, надеясь на легкую победу и удачный для Англии мир. Немалая часть депутатов скептически отнеслась к оптимизму Карла, считая, что война будет, скорее всего, тяжелой и потребует значительных расходов. Выделив субсидии в 2500000 фунтов, палата общин выразила надежду, что король будет слушать «голос народа», другими словами, учитывать ее мнение в проведении внешней политики. На сей раз не все англичане, как это было во времена Кромвеля, одобряли предстоявшую войну с Голландией. На фоне принятия Кавалерским парламентом серии статутов против пуритан («Свод Кларендона») последние стали сочувствовать кальвинистской республике. А с началом военных действий между Англией и Голландией весной 1665 года оживилась оппозиция Карлу II в армии. Среди офицеров распущенной кромвелевской армии зрели заговоры с целью восстановить Английскую республику. Многие из них — всего насчитывалось 160 человек — эмигрировали в Голландию. Их ставка находилась в Лейдене. В Голландии их охотно принимали на службу, предоставляли денежные субсидии и переправляли в предполагаемые центры мятежа.[207]

24 января 1665 года Республика Соединенных Провинций объявила Англии войну и 14 марта получила такой же официальный ответ. По численности флоты противников были почти одинаковы (около 100 военных кораблей у каждой стороны, кроме брандеров). Голландские корабли уже не уступали англичанам, как это было при Кромвеле, ни по величине, ни по артиллерии.

Война с Нидерландами отнюдь не отвратила Карла от желания заключить союз с Францией, ведущей двойную игру. Он надеялся, что Франция не окажет голландцам реальной помощи, как оно впоследствии и случилось. Французам на территории Альбиона предоставлялись большие льготы: так, было разрешено продавать французскую одежду для моряков, хотя и сам король признавал, что английская ткань гораздо лучше и долговечнее. В результате английские мануфактуры и торговля стали терпеть убытки, что вызвало немалое возмущение.[208]

Главным посредником между дворами Англии и Франции была хорошенькая и умная сестра Карла II Генриетта, бывшая замужем за братом Людовика XIV Филиппом Орлеанским. Брак этот, впрочем, оказался на редкость несчастливым: Филипп Орлеанский открыто предпочитал жене своих миловидных друзей, при этом ревнуя ее к брату, находившему компанию юной герцогини исключительно приятной, и к своему бывшему фавориту графу де Гишу, влюбленному в молодую госпожу. Двое из их четырех детей умерли в младенчестве, а частые беременности и не слишком хорошее, как и у матери, здоровье привели к преждевременной смерти принцессы в 1670 году. Неудачная семейная жизнь, возможно, способствовала интересу Генриетты к политике. В сближении двух государств она, не одобрявшая франко-голландский союз, играла более заметную роль, нежели их официальные представители в Лондоне и Париже. Переговоры все же застопорились, поскольку Кларендон и другие члены Королевского совета, оглядываясь на мнение парламента, подозрительно относились к французским притязаниям на Испанские Нидерланды.[209]

В целом военные действия между Англией и Голландией развивались не в пользу англичан, хотя первую победу одержали именно они. 13 июня 1665 года флоты герцога Йоркского и голландского адмирала Якоба ван Опдама вступили в бой у Лоустофта. Голландцы отступили с большими потерями, ван Опдам погиб. Но англичане их не преследовали — вина за это была возложена на приближенного Якова Йоркского Генри Брункера, который вышел на палубу своего корабля и объявил, что герцог приказал свернуть паруса. Капитан поверил ему и остановил судно. Другие корабли последовали примеру флагмана и скоро вернулись в свои порты. После этого Карл запретил Якову участвовать в морских сражениях. Он назначил на его место графа Сэндвича, совершившего бесславный поход против голландского торгового флота, стоявшего на якоре в порту Берген. Из-за мощного пушечного огня англичане просто не смогли приблизиться к Бергену и вынуждены были отойти.

В августе 1665 года командование голландским флотом принял де Рейтер и сразу же занялся улучшением его состояния, строительством новых кораблей и боевой подготовкой, особенно комендоров — морских артиллеристов.

Французские представители в Лондоне предлагали англичанам свое посредничество в споре с голландцами и постоянно ссылались на договор, связывавший Людовика XIV с Республикой Соединенных Провинций. 17 апреля 1665 года умер испанский король Филипп IV, тщетно старавшийся вернуть Португалию в лоно испанской короны. В своих «Мемуарах» Людовик XIV отмечал, что он в тот момент долго размышлял, против кого начать войну — против Испании или Англии, и что его честь и союз с Голландией помогли сделать выбор.[210]

В январе 1666 года Франция и Дания объявили Карлу II войну; таким образом, Англия оказалась против целой коалиции государств. Командующий французской эскадрой герцог де Бофор получил приказ направиться в Ла-Манш с 20 кораблями для соединения с голландским флотом. Адмирал, однако, не торопился. Он задержался у берегов Португалии, и только через семь месяцев эскадра прибыла в Ла-Рошель, а затем появилась в Ла-Манше. 3 сентября началась сильная буря. Эскадра Бофора нашла пристанище в Дьеппе, а затем — в Бресте. Истинный смысл этой бутафорской демонстрации французского флота хорошо понимали и в Лондоне, и в Гааге. И хотя в начале 1667 года французское правительство послало 20 кораблей и 3000 моряков в помощь Голландии, в Европе уже видели, что острие французской шпаги направлено в другую сторону. Маршал Тюренн заканчивал военные приготовления для выступления против Испанских Нидерландов.

При этом англичане допускали грубые стратегические ошибки. 11 июня 1666 года английский флот под командованием Монка встретился у Дюнкерка с голландским флотом Рейтера. Упорное сражение продолжалось четыре дня, англичане понемногу отступали к западу, надеясь соединиться с эскадрой принца Руперта, противостоящей французам, которые и не думали на нее нападать. Но, так и не соединившись, английский флот был разбит наголову. Впрочем, голландские корабли также были сильно потрепаны. Сам Монк в создавшейся ситуации сделал все, что мог.

Хорошо еще, что Карл и Кларендон были информированы о дальнейших планах адмирала де Рейтера через свою шпионку в Антверпене леди Афру Бенн — эксцентричную женщину, одну из ранних английских поэтесс и новеллисток. Леди Бенн давала довольно подробную, хотя порой и не совсем точную, информацию о планах и передвижениях голландцев и французов, а также о намерениях голландцев помочь пуританам в Англии. Основная цель английской разведки состояла в выявлении и предотвращении выступлений любого рода оппозиционеров, а также в разоблачении иностранных шпионов, работающих на благо оппозиции. На всякий случай Карл перестраховался: Ричарда Кромвеля, ведущего спокойную и отрешенную от политики жизнь, заставили подписать обязательства, что он не будет иметь отношений ни с «фанатиками», ни с Генеральными Штатами, ни с французским королем.

В своей книге, посвященной разведке и шпионажу в правление Карла II, историк А. Маршалл отмечает, что пружины английской дипломатии действовали достаточно успешно благодаря бессменному в 1662–1679 годах руководителю тайной разведки сэру Джозефу Вильямсону. Афра Бенн отнюдь не была самой значительной и ловкой фигурой в этой сфере — имелись и более ценные агенты.[211]

Когда 13 июля Рейтер подошел к устью Темзы, английский флот не был еще готов к выступлению, но подступы к его стоянкам на Темзе и в Гарвиче были сильно укреплены. Голландскому адмиралу пришлось ограничиться блокадой Темзы. 1 августа английский флот отошел от причалов, и Рейтер отступил в открытое море, чтобы не сражаться между мелей. 4 августа противники сошлись у Нордфореланда, и в двухдневном бою голландцы потерпели поражение. Затем адмирал Холмс совершил набег на острова Вли и Шеллинг, у которых стояло около 150 голландских торговых судов и где находились магазины корабельных запасов. Все это было предано огню — голландцы понесли убыток около 12 млн. гульденов. В сентябре Рейтер опять активизировался, но флоты противников ограничились маневрами, не вступая в бой. Рейтер, понимая, что англичане сильнее, избегал боя и тщетно стремился соединиться с французами; англичане же переживали Великий пожар (который голландцы считали местью за свои сожженные корабли) и вообще полагали кампанию этого года законченной. Да и ветреная погода не способствовала морскому сражению.

В середине октября 1666 года между Лондоном и Гаагой начались мирные переговоры, а в мае следующего года их представители собрались в Бреде для выработки условий завершения войны. Но Ян де Витт решил принудить противника к миру на более выгодных для своей страны условиях, тем более что он еще надеялся на помощь короля Франции. Карл же, потративший огромные средства на восстановление столицы, в надежде на мир не приступал к необходимому обновлению флота, решив, в случае возобновления военных действий, ограничиться крейсерскими операциями по преследованию торговых судов. Англичане предпринимали лишь меры по защите гаваней и устья Темзы, куда 14 июня 1667 года неожиданно для них и явился флот Рейтера. Отсюда голландские корабли с десантом поднялись по реке, овладели крепостью Ширнесс и дошли до Чатама. Голландцы истребляли склады корабельных материалов, запасы пороха и провианта, захватывали и сжигали корабли. Затем Рейтер заблокировал порты всего юго-восточного побережья Англии. Набег в устье Темзы вызвал панику в Лондоне, где цены на продовольствие резко повысились, и многие бежали из города. В начале июля де Рейтер дошел до Грэйвсенда, около Гарвича высадил десант в 2000 человек, но, правда, ничего этим не добился. Тем временем французы, дождавшись, пока возможные противники обескровили друг друга, двинули к границам Фландрии 50-тысячную армию во главе с маршалом Тюренном. Одновременно армия принца Конде начала оккупацию Франш-Конте.

Все это вместе привело к тому, что 21 июля 1667 года в Бреде был подписан общий мир между Англией, Голландией, Францией и Данией. Согласно этим договоренностям Республика Соединенных Провинций добилась некоторых облегчений в Навигационном акте, а именно — разрешения возить на голландских судах товары из германских земель, получила английскую колонию Суринам, но Новые Нидерланды остались за Англией. Французы передали англичанам острова Сен-Кристофер, Антигуа и Монсеррат, а английская сторона обязывалась не оказывать помощи Испании.[212]

Результат войны не мог не сказаться на отношении к правительству Карла II. «Плохое» управление страной кабинетом Кларендона, распущенность двора, страх перед усилением католицизма и, наконец, непопулярная и противоречивая внешняя политика английской короны объединили недовольных в парламенте. Уже в 1667 году палата общин из «придворной» превращается в «палату критиков». Возникают политические партии — Двора и Страны, за которыми с 1679 года закрепляются названия тори и вигов. В рядах оппозиции оказались не только те, кто сражался против Карла I во время гражданской войны, но и немало бывших роялистов, разочаровавшихся в политике его сына. При этом англиканская церковь под руководством архиепископа Кентерберийского Гилберта Шелдона действовала в направлении ограничения прав короля. Все это ускорило падение Кларендона, который в 1667 году был обвинен в государственной измене и бежал из Англии.

Кларендон, конечно, имел основания для обиды на короля. В свое время ему удалось выдать свою дочь Анну за герцога Йоркского. В его жилах не было ни капли королевской крови, но его внуки могли унаследовать трон, и, думая об этом, многие при дворе сгорали от зависти. Кларендону часто изменяло чувство скромности, и в конце концов министр надоел королю, тем более что он являлся объектом нападок парламента и, кроме того, постоянно старался внушить Карлу мысль о пагубном влиянии на него фавориток. Он умер в 1674 году, не догадываясь о том, что именно изгнание дало ему шанс войти в историю. Во Франции Кларендон завершил свой трехтомный труд «История мятежа и гражданских войн в Англии», став основателем консервативной школы в изучении политических потрясений в Англии середины XVII века и реставрации Стюартов.[213]

В 1668 году в ответ на критику парламента Карл расширил состав правительства. На политическую сцену вышли его пять советников — Томас Клиффорд; Генри Беннет, граф Арлингтон; Джордж Вильерс, герцог Бекингем; Энтони Эшли Купер, граф Шефтсбери; Джон Мейтленд, герцог Лодердейл. Из начальных букв их имен остряки быстро составили слово КАБАЛ (CABAL), что по-английски означает «политическая клика». В полном смысле слова КАБАЛ не был единым целым — чем-то вроде министерства. Король не совещался с его членами как с неким органом, сами они расходились во мнениях и редко действовали согласованно; двор часто делил симпатии между двумя фракциями во главе с Арлингтоном и Бекингемом, при этом Арлингтон был более влиятелен.[214] Но некоторое время КАБАЛ все же пользовался авторитетом.

Вестфальский и Пиренейский миры призваны были закрепить в европейских международных отношениях систему равновесия сил, которая продержалась на континенте около двадцати лет. При этом один из гарантов европейского равновесия — Франция, имея для этого все возможности, нарушала баланс сил в свою пользу. В 1667 году Людовик XIV оккупировал значительную часть Испанских Нидерландов. Государственные интересы Англии и интересы протестантизма требовали в создавшихся условиях проведения антифранцузской политики. Помимо этого английским торговым и колониальным интересам явно противоречила политика французского министра Ж.-Б. Кольбера, особенно после введения во Франции в 1667 году жестких тарифов на английские товары. Кстати, Кольбер в целом не одобрял территориальную экспансию своего сюзерена, полагая, что экономические реформы могут привести к гегемонии Франции в Европе и без демонстрации силы.[215]

При всем своем расположении к Франции Карл II был вынужден временно подчиниться логике событий и, главное, давлению парламента. Осенью 1668 года по инициативе великого пенсионария Яна де Витта Англия заключила Тройственный союз с Голландией и Швецией. Голландцы, напуганные французами, предпочли забыть о соперничестве с Англией и протянуть руку помощи своим вековым врагам — испанцам. Англичане восторженно приветствовали образование протестантского союза, заставившего Людовика немного умерить свой пыл. В результате 2 мая 1668 года в Аахене был подписан франко-испанский мирный договор, по которому французы довольствовались одиннадцатью городами, а Мадрид отказался от Франш-Конте. 15 июля того же года Людовик XIV, Карл II и Генеральные Штаты Голландии заключили договор о защите мира между французской и испанской коронами.[216]

Но скоро все изменилось. Дипломатия Франции, не оставившей своих намерений отвоевать Испанские Нидерланды, на которые имела права жена Короля-Солнца из-за невыплаты Мадридом ее приданого, стремилась к ликвидации Тройственного союза. В Версале прекрасно знали, что его популярность в Лондоне ничуть не преуменьшила торговых разногласий между Англией и Голландией. Для Карла же идеалом государственного устройства была Франция: по небесспорному мнению ряда историков, он «пытался внедрить католический абсолютизм a la Française на английской почве».[217] В любом случае английский король нуждался в финансовой и политической поддержке французского сюзерена.

В августе 1668 года в Англию отправился младший брат Ж.-Б. Кольбера Шарль Кольбер, маркиз де Круасси с инструкциями убедить Карла II объединиться с Людовиком XIV против голландцев. Карл внимательно слушал Кольбера, обедал с ним и играл в мяч, а в марте 1669 года послал католика графа Арундела с секретной миссией в Париж обсудить союз с французским королем. Особую поддержку Арундел получил от старшей сестры Карла Генриетты Орлеанской (секретная кличка «Мадам») и ее мужа Филиппа Орлеанского («Месье»). В мае 1670 года Генриетта Орлеанская, действуя как агент Людовика XIV, получив от него на расходы 200 000 экю, отправилась в Дувр.

Англо-французский договор в Дувре, положивший конец Тройственному альянсу, был заключен 1 июня того же года. Он предусматривал единовременную выплату Людовиком XIV Карлу II более 2 млн. ливров и 3 млн. ливров ежегодно (160000 фунтов) на время войны с Голландией, которую Англия обязалась объявить. В секретной статье Карл выразил свое намерение перейти в католичество: «Король Англии, обратившись в истинную католическую веру, объявит об этом, как только позволят условия его королевства». Впрочем, никаких попыток обратить англичан в католицизм Карл так и не предпринял, ведь оговорка позволяла ему тянуть время — подходящие условия могли никогда не наступить.

Людовик желал, чтобы Англия выступила против Голландии уже в начале 1671 года. Карлу пришлось приложить немало усилий, чтобы утихомирить парламент. Член палаты общин Д. Хьюм позволил себе заметить, что «французский король желает удовлетворить свои амбиции, а наш — потворствует этому».[218]

Еще одним следствием англо-французского союза стало то, что в Дувре благосклонный взор короля случайно остановился на темноглазой бретонской даме. Он был пленен и очарован изящными манерами француженки, ее умной, бойкой речью, кокетливой стыдливостью и уместной развязностью. Услужливая сестра предложила ее ему как награду за союз с Францией, и король не устоял перед искушением. Луизу де Керуаль (так звали красавицу) английский монарх вскоре сделал герцогиней Портсмут и своей новой возлюбленной. «Шелковый пояс мадемуазель де Керуаль связал Францию с Англией!» — так охарактеризовал это событие Шарль де Сент-Эвремон, французский историк и критик, вольнодумец и эпикуреец, в 1661 году высланный из Франции по политическим мотивам и нашедший при дворе Карла II благожелательный прием. В Англии он стал единственным французом, удостоившимся чести быть похороненным в Вестминстерском аббатстве. Сент-Эвремон, высоко ценивший жизненные блага и умные мысли, также бывшие для него источником наслаждений, органично влился в атмосферу английской придворной жизни. «В молодости мы живем, чтобы любить; в зрелом возрасте мы любим, чтобы жить» — разве не соответствовал ей этот афоризм француза? «Нет стеснения более жестокого, как не сметь сказать то, что думаешь» — еще один из известных афоризмов Сент-Эвремона.[219] Действительно, при дворе, да и в парламентах Карла II, люди часто говорили именно то, что думали.

До появления при дворе Луизы де Керуаль самым большим влиянием на Карла II обладала Барбара Каслмейн. Между двумя герцогинями-метрессами разгорелось острое соперничество. Кто-то из поэтов распространил в Лондоне следующие строки:

Герцогиня Портсмут, полагая, что автор эпиграммы Драйден, наняла шайку, изрядно отмолотившую поэта.[220]

Судя по портретам, Луиза была огненной брюнеткой с веселыми черными глазами, детски-пухленьким личиком и роскошными кудрявыми волосами. Теорию и практику кокетства при французском дворе Керуаль изучила в совершенстве; она долго не уступала королю, распаляя его пыл. Из всех разорявших казну метресс Карла II именно она, католичка, пользовалась особенной ненавистью англичан. Однажды Нелл Гвин, на карету которой напала разъяренная толпа, приняв ее за экипаж Луизы де Керуаль, спасла себе жизнь одной фразой: «Помилуйте, люди добрые, я протестантская шлюха короля, а не католическая!» Считалось, что по просьбе Луизы король в 1672 году объявил свободу вероисповедания. Парламент и его подданные не могли отнестись к этому указу положительно. Англиканские священники распустили слухи, будто Карл II, повинуясь любовнице-католичке, намерен изменить вере своих предков. Тем временем сын, рожденный герцогиней Портсмут, при появлении на свет получил титулы герцогов Ричмонд и Леннокс, ему был пожалован королевский герб. Привязанность короля к Луизе день ото дня росла. Он меньше посещал прежних метресс, а супругу, которая приписывала его равнодушие к себе тому, что не родила ему наследников, видел только на официальных приемах. Королева молилась в надежде, что Бог явит чудо и она родит сына. Но эти надежды не сбылись.

Стоит заметить, что мнение о полном копировании при Карле всего французского не совсем справедливо. Великий пожар в Лондоне и недолгое сближение с Голландией заметно отразились на общественном и придворном быте Англии. Король, а за ним и придворные на время перестали подражать французам в нарядах и в образе жизни; патриархальная простота вытеснила недавнюю роскошь; бархат, кружева, парча, бриллианты почти исчезли, и на смену им пришли сукно, шерстяные ткани, сталь, слоновая кость. Балы и спектакли, признанные бесовскими потехами, сменились проповедями, чтением «Потерянного рая» Джона Мильтона, Библии. На глазах двора Карл II из сибарита превратился чуть ли не в стоика. Он решил, что двор должен продемонстрировать стране пример экономии, отказавшись от французской моды и «заменив камзолы, жесткие воротники, ленты, плащи на скромные, по персидскому образцу, жилеты с поясом или лентой, а шнурки и подвязки с драгоценными камнями — на пряжки».[221] Было ли такое поведение короля компромиссом в отношении критикующего его парламента и даже приближенных (король «слишком уж интересуется французской модой»)? Вполне возможно.

Новости о переменах в Лондоне весьма задели французского монарха. Но Карл II недолго придерживался нового стиля, и скоро почти все вернулось на круги своя. Правда, к концу 70-х годов английский король заметно дистанцировался от подданных. Он уже не гулял свободно, как раньше, по улицам Лондона и демонстрировал холодность в отношении лондонского Сити.

Так или иначе, но весной 1672 года Англия как союзник Людовика XIV вступила в третью по счету войну с Голландией. 23 марта 1672 года англичане — не очень успешно — атаковали голландский конвой близ острова Уайт. Объявление войны со стороны Альбиона последовало несколькими днями позднее, а 6 апреля в войну вступили французы. Французская армия вторглась в пределы Голландии, перешла Рейн и дошла до Амстердама. Несмотря на то что 7 июня де Рейтер нанес поражение объединенному англо-французскому флоту, вторжение Людовика XIV поставило страну в критическое положение. Политика де Витта, до последнего дня заигрывавшего с французами, потерпела крах, а сам он и его брат 20 августа были убиты разъяренной толпой, подстрекаемой оранжистами. Теперь все надежды на спасение были обращены на 22-летнего принца Вильгельма Оранского — молодого человека, никому не высказывавшего своих истинных чувств и стремлений. 4 июля 1672 года Генеральные Штаты Голландии провозгласили принца Оранского статхаудером.

Вильгельм не только изгнал французов с территории Нидерландов, но и развил бурную дипломатическую деятельность, заключив договора о союзе и взаимопомощи с Бранденбургом, Испанией и переставшим придерживаться нейтралитета императором Священной Римской империи Леопольдом I. К этой коалиции присоединилось большинство немецких князей. Поражения, нанесенные де Рейтером 7 июня и 21 августа 1673 года англо-французскому флоту под командованием принца Руперта и графа д’Эстре, способствовали выходу в начале 1674 года Англии из войны. Арбитром между Лондоном и Гаагой на мирных переговорах стала королева-регентша Испании, которая угрожала начать войну против Карла II, если тот будет продолжать военные действия и поддерживать Францию.[222]

На Альбионе было неспокойно. Парламент выразил Карлу II недовольство войной против протестантской республики, в которой их король выступал не как защитник английской торговли, а как лакей французского монарха. Еще совсем недавно, в 1660-х годах, католицизм был подавлен и не представлял опасности, но заигрывания с Францией принесли свои плоды. Была издана «Декларация о веротерпимости», приостановившая действие репрессивных законов как против протестантских диссидентов, так и против католиков, но всем стало ясно, что это реверанс в сторону католиков. В обществе носились небеспочвенные слухи о том, что высшие должности в армии находятся в руках католиков и что католики есть среди членов правительства. Страх и ненависть, которые испытывали англичане по отношению к католической Франции и к ее растущей гегемонии в Европе, были сильнее, чем негодование по поводу побед голландцев на море и желание опередить их в торговле. Многие считали, что французы подкупили короля и его министров, а те продали свободу и веру Англии. И это при том, что секретная статья Дуврского договора не разглашалась! Однако похоже, что в начале 1673 года Арлингтон поделился с Шефтсбери этим секретом. Шефтсбери вышел из правительства и сразу же возглавил оппозицию, которая непримиримо критиковала короля и быстро набирала силу.

Политическое возбуждение царило повсюду: в кофейнях говорили о политике, в памфлетах ругали правительство, любые выборы становились ареной жарких дебатов. Чтобы не дать католицизму восторжествовать над англиканством, в 1673 году оппозиция выработала акт «О присяге», согласно которому никто не мог занять государственную должность или получить назначение во флот или в армию, если не приносил официальную присягу по англиканскому образцу, в которой содержалось неверие в доктрину пресуществления (одна из фундаментальных католических доктрин, утверждающая, что во время причащения хлеб и вино пресуществляются в тело и кровь Христа). Католики, обнаружившие себя отказом от выполнения требования этого акта, лишались возможности занимать любую государственную должность. В результате государственные учреждения были очищены от католиков, и даже брат короля и его наследник вынужден был отказаться от должности генерал-адмирала, ибо являлся католиком.

Одновременно палата общин вела борьбу с коррупцией, стремясь поддержать авторитет парламента. Члены палаты общин заявили, что «поведение дающего и берущего взятку одинаково позорно и должно быть наказуемо законом», и даже предложили, чтобы «каждый член палаты дал клятву, что не получал денег», поскольку иначе «народ будет думать, что король дает нам деньги для того, чтобы мы поступали против интересов нации».

Финансовый кризис и приостановка платежей по займам способствовали разногласиям в правительстве. КАБАЛ распался. Входившие в него Эшли и Бекингем поддержали оппозицию, к тому же Бекингем рассорился с королем. Католик Клиффорд отказался принести присягу. Арлингтон был смещен из-за своей непопулярности, и только циничный, жестокий и услужливый Лодердейл, управляющий от имени короля Шотландией, сохранил свою должность. Лорд-канцлером вместо Клиффорда стал землевладелец из Йоркшира Томас Осборн, приобретший в палате общин немалое влияние. В 1674 году Карл оценил усилия Осборна, реформировавшего финансовую систему и значительно увеличившего независимые от парламента доходы короны, даровав ему пэрство и титул графа Денби.[223]

Главными лозунгами политики Денби были бережливость, защита англиканства и независимость от Франции. Будучи неплохим администратором и трезво оценивая сложившуюся ситуацию, он пытался найти выход из кризиса и занять промежуточное положение между королем и парламентом. Чтобы сплотить своих последователей вокруг короны и покончить с оппозицией, Денби в 1675 году предложил к акту «О присяге» дополнение, согласно которому занимать государственную должность, а также заседать в парламенте имеет право только тот, кто поклялся считать любое сопротивление королевской власти преступным. Но его противники, в первую очередь Шефтсбери и Бекингем, не складывали оружия и способствовали провалу этой поправки в палате общин.

При этом внешнеполитический курс Денби пользовался всеобщей поддержкой. Спустя год после заключения мира с Голландией возникла идея подкрепить англо-голландский договор более тесными узами. Популярность Денби достигла пика, когда он стал инициатором брака между старшей дочерью герцога Йоркского Марией (ей было всего двенадцать лет) и Вильгельмом Оранским. Карла убедили в том, что союз между принцессой Марией и протестантским правителем ослабит влияние оппозиции, возглавляемой Шефтсбери. Под давлением палаты общин и Денби король стал склоняться к политике посредничества между еще воюющими французами и голландцами. На это дело парламент выделил субсидии в размере 600 000 фунтов.

В начале 1677 года Карл II направил специальную дипломатическую миссию во главе с лордом Арлингтоном в Гаагу окончательно договариваться о браке Марии и Вильгельма Оранского. В том же году этот союз состоялся. Он был несомненной победой статхаудера, получившего, таким образом, дополнительные права на английский трон. Впрочем, Карл и его брат Яков не считали Вильгельма серьезным противником. Герцог Йоркский был слишком уверен в своих правах на трон, чтобы всерьез рассматривать угрозу, которую мог представлять для него будущий зять, хотя и считал, что миссия проголландски настроенного Арлингтона разозлит французский двор.[224]

Совсем иначе на англо-голландский брачный альянс смотрели во Франции. Людовик XIV так отреагировал на эту новость, как будто потерял половину своей армии. Король-Солнце был в высшей степени удивлен и рассержен поведением государства, которое до того шло в фарватере его дипломатии.

В целом же ситуация в английском обществе характеризовалась в эти годы антифранцузскими и антивоенными настроениями. Так, автор популярного «Письма к другу», появившегося в 1677 году, придерживался мнения, что каждое христианское государство должно противостоять амбициям Франции, которая неуклонно наращивает свою военную мощь и силу. Он отмечал, что «французы выступают за универсальную коммерцию так же, как и за универсальную монархию». А англичане «теряют свою репутацию за границей, когда подчиняются политике Франции». Английское государство «может обеспечить жизнь своего народа, но недостаточно богато для завоеваний: это уже показала война с Ирландией — бедным народом и плохими солдатами».[225]

В 1678 году в Англии никто не знал, что будет завтра — мир или война. Выступая в палате общин 28 мая 1678 года, Карл II пытался отстоять свое «неоспоримое право» заключить любые союзы, которые сочтет необходимыми. Он говорил, что если и впредь будет нарушаться его привилегия в вопросах внешней политики, то «ни одно государство не поверит, что суверенитет Англии зиждется в короне». При этом король потребовал добавочных субсидий в размере 300000 фунтов. Парламент, пребывая в уверенности, что война с Францией неизбежна, проголосовал за выделение миллиона фунтов. Поражающие воображение авторитет и военная мощь Людовика XIV в Европе пугали всех: Брюссель и Амстердам, Мадрид и Вену. В Лондоне тоже опасались Короля-Солнце, несмотря на заключенный с ним ранее секретный договор в Дувре. Денби не сомневался, что его можно нарушить, поскольку ситуация коренным образом изменилась. Французские войска прошли через Испанские Нидерланды и оккупировали три из семи провинций Голландской республики.

В это время герцогиня Портсмут, подражая фаворитке Людовика XIV Луизе де Лавальер, заговорила с Карлом II о своем желании поступить в монастырь. Ее чувства, скорее всего, были спровоцированы появлением в 1676 году на придворной сцене новой француженки — герцогини Мазарини, урожденной Гортензии Манчини, племянницы первого министра Франции в 1643–1661 годах кардинала Мазарини. Гортензия и Карл были знакомы прежде. В 1659 году Карл просил руки тринадцатилетней Гортензии у Мазарини, но тот отказал нищему королю без королевства, о чем через год пожалел. Теперь, после шестнадцати лет бурной жизни вдали от психически ненормального мужа, она удовольствовалась положением метрессы короля. Гортензия была очень образованной женщиной, сочиняла мемуары и содержала салон, любила спортивные занятия и часто одевалась в мужское платье. Летними вечерами она вместе с Карлом отправлялась плавать, а по утрам, когда все остальные отдыхали в постели, поднималась с солнцем и играла с королем в теннис на дворцовом корте.[226] Король, приближаясь к 50-летнему рубежу, по-прежнему оставался энергичным мужчиной и старался не изменять своим повседневным привычкам даже в сложных ситуациях.

В августе 1678 года бывший католический священник Титус Оатс сообщил Тайному совету о существовании заговора католиков, которым якобы руководят из Рима. Число заговорщиков, по его словам, достигало 200000 человек. Цифра эта не представляется реальной, поскольку среди 5 млн. населения Англии католиков насчитывалось всего 50 000 человек (по другим данным — 13 500 человек). На основании писем английских католиков и иезуитов, адресованных единоверцам во французских католических семинариях, Оатс обвинил в организации заговора личного секретаря герцогини Йоркской Эдварда Коулмана. Цель заговорщиков заключалась в совершении государственного переворота путем убийства Карла II, замене его на троне братом Яковом и всеобщем избиении протестантов.

Насколько сам Яков Йоркский был замешан в заговоре, не известно, ибо прямых свидетельств не найдено, но очевидно, что у Якова с братом были расхождения по поводу статуса католицизма в королевстве, а также отношений с Нидерландами и парламентом, который Яков советовал разгонять за непослушание. Известны были и профранцузские симпатии наследника короны, долгое время проведшего на французской службе, и то, что Людовик XIV сочувствовал английским католикам. Англичане в большинстве своем верили, что католики в Англии и за ее пределами стремятся к уничтожению протестантской монархии ради «католического абсолютизма». В конце 1678 года друг Джона Мильтона поэт Эндрю Марвелл опубликовал памфлет «Угроза папства и арбитражное правление в Англии», в котором говорил об опасности «превращения законного правительства Англии в абсолютную тиранию, а протестантской религии — в папскую».[227]

Коулмана арестовали. Трудно сказать, замышлял ли он заговор на самом деле, но в его оживленной переписке со своими единомышленниками на континенте ясно просматривалось желание восстановить католическую веру и разочарование католиков действиями Карла. В октябре 1678 года Коулман предстал перед лондонским судьей Эдмундом Годфри. По Англии пошла волна антикатолической истерии. Ее изрядно подогрела гибель Годфри, когда рассмотрение дела еще продолжалось. Предполагаемых убийц повесили, но, в сущности, обстоятельства смерти судьи так и остались не выяснены. Распространялись слухи о готовящейся высадке в Англии французов и испанцев (что лишний раз доказывает их нелепость) и о том, что католики вооружаются и закладывают бомбы под церкви. На улицах Лондона день и ночь дежурили вооруженные отряды милиции.

Жертвами озлобленности и страха англичан стали не только герцог Йоркский и его окружение, но и все правительство Карла. Что касается Денби, то он надеялся, что недоверие его не коснется, поскольку проводил политику сотрудничества с лидером протестантов Вильгельмом Оранским. Но его политические оппоненты, обильно подкармливаемые деньгами и советами, напали с неожиданной стороны. В унисон с ними действовал и Людовик XIV, жаждавший уничтожить Денби как инициатора брака между Вильгельмом Оранским и Марией Стюарт.

Французский посол рассказал своему монарху, что представитель Альбиона в Париже Ральф Монтегю может представить в парламент документальные свидетельства того, что Денби на переговорах в Нимвегене, где в 1678–1679 годах проходил мирный конгресс, получил от французов взятку. Монтегю надеялся, что Людовик заплатит ему за службу, и назвал конкретную цену — 100000 экю. Король-Солнце согласился, и в один прекрасный день Монтегю показал в палате общин чеки, в которых значилась сумма во французских номиналах. Под ними красовалась подпись «антифранцузского» лорд-канцлера Англии — Денби! Еще Монтегю предъявил в парламенте письма, написанные Денби Людовику XIV, в которых упоминалось о 6 млн. ливров — цене согласия Англии на договор между Англией и Голландией. Отставка, импичмент, Тауэр — эти неизбежные результаты не заставили себя ждать. Правда, король не побоялся дать Денби возможность оправдаться в палате лордов в присутствии своего обвинителя — Монтегю. Оба человека так много знали…

Довольно скоро Денби был освобожден из Тауэра. А Карл в декабре 1678 года распустил Кавалерский парламент, который заседал с небольшими перерывами восемнадцать лет. Крах Денби не оставил королю иного выбора, как занять консервативную позицию в политике.[228]

В этих условиях состоялись выборы в третий парламент Карла II. Большинство мест в нем получила партия вигов, в связи с чем палата общин получила название «первого вигского» парламента. Этот парламент работал недолго — две сессии в течение одного года, но успел рассмотреть ряд важных документов.

Акт «О присяге» был дополнен серией репрессивных законов, направленных против католиков. Был наконец принят знаменитый «Акт для лучшего обеспечения свободы подданных и для предупреждения заточений за морем», запрещавший произвольные аресты и заключение без суда любого англичанина. Карл согласился на его подписание при условии, что виги не будут противиться занятию престола его братом Яковом. Однако виги приложили массу сил, чтобы принять билль «Об исключении герцога Йоркского из права престолонаследия»; борьба вокруг него продолжалась два года и положила начало политическому кризису в королевстве, приведшему к четырехлетнему правлению Карла II без парламента.

Виги считали, что только этот билль и может спасти страну, поскольку, если герцог Йоркский вступит на престол, начнется гражданская война. Тори же заявляли, что билль «разделит королевство» и «заставит герцога прибегнуть к иностранной помощи». Проект билля «Об исключении…» прошел второе чтение, но принят не был, поскольку король распустил неугодный ему парламент.[229]

Именно во время работы этого парламента в английском обществе стали широко употребляться названия «виги» и «тори». Обе стороны не стеснялись в выражениях. «Тори — это чудовище с английским лицом, французским сердцем и ирландской совестью. Это широколобое существо с огромным ртом, задом, похожим на два бедра-окорока, полностью лишенное мозгов. Тори похожи на диких кабанов, подрывающих конституцию, покушающихся на оба оплота нашей свободы — на парламент и судей…» Сторонники короля не терялись: «Напыщенная речь вигов состоит из вздохов, всхлипываний, стонов, икоты, причем особый оттенок этому придает гнусавость».

Страсти вокруг заговора папистов постепенно утихали по мере того, как разоблаченных его участников, мнимых или настоящих, становилось все больше и больше. Когда в ноябре 1680 года один осужденный заявил на эшафоте о своей невиновности, толпа закричала: «Мы тебе верим!»

Дебаты в четвертом (конец октября — конец декабря 1680 года) и пятом (21–28 марта 1681 года) парламентах Карла вращались вокруг того же билля «Об исключении…» и проходили на фоне высокой политической активности вигов. Оппозиция широко использовала прессу, памфлетную литературу, вовсю трубя об опасности установления католицизма в стране. Лидер вигов Шефтсбери достиг вершины своей популярности — стал председателем нового Тайного совета короля.

Карл тем временем провел новые тайные переговоры с Людовиком XIV и выторговал очередную подачку в 100000 фунтов. Но вряд ли он намеревался следовать строго в русле политики Людовика XIV. Для него союз с Францией представлялся лишь одним из вариантов развития событий, если сотрудничество с парламентом окажется невозможным. В парламенте он обещал уступки тем, кто опасался восшествия на престол короля-католика, но говорил, что принцип наследования священен и не может быть нарушен. Карл заявил, что Яков займет престол формально, а управление страной останется за протестантскими силами: его будут осуществлять протектор и Тайный совет. Если у Якова родится сын, то он должен быть воспитан в протестантском духе и взойдет на трон по достижении совершеннолетия. Если же этого не случится, править должны будут дочери Якова, протестантские принцессы — сначала Мария, а после нее Анна. Протектором же при них станет не кто иной, как Вильгельм Оранский.

Проект этот выглядел весьма приемлемым, но все дело в том, что оппозиция не верила Карлу. Не он ли нарушал (вольно или невольно) Бредскую декларацию, которую подписал при восшествии на трон? Не он ли за спиной парламента время от времени переговаривался с Людовиком XIV? Шефтсбери имел иные планы наследования короны — виги сделали ставку на незаконного сына короля герцога Монмута и продолжали настаивать на билле «Об исключении…». Но 28 марта 1681 года пятый парламент был распущен. Карл II, как в свое время его отец, стал править королевством единолично.

Основной целью короля после 1681 года было ограничение всех форм независимости и политической активности как вигов, так и тори. Он не хотел созывать парламент и усилил контроль над общественными и судебными органами. Виги перешли к заговорщической деятельности, однако их на этом поприще ждало поражение. Сначала обвинили в подстрекательстве к мятежу лидера парламентской оппозиции графа Шефтсбери, в тот момент уже тяжело больного. Он едва сумел прийти на суд, но дух лидера вигов по-прежнему оставался воинственным. Присяжные графства Миддлсекс, многие из которых были вигами, написали на билле с обвинениями против Шефтсбери только одно слово — «ignoramus», что по-латыни значит «не знаем». Такой вердикт присяжные выносили, если считали, что в действиях обвиняемого нет состава преступления. После суда Шефтсбери уехал в Голландию и через несколько недель умер в Гааге, завещав своим сторонникам продолжать борьбу.[230]

Весной 1683 года бывшими офицерами «круглоголовых» Кромвеля был составлен заговор с целью двойного покушения сразу на жизнь короля и вернувшегося из Шотландии Якова Йоркского. Это событие вошло в историю как «Ржаной заговор». «Круглоголовые» планировали осуществить покушение на жизнь братьев из располагавшегося на Ньюмаркет-роуд ржаного склада, мимо которого Карл и Яков часто прогуливались верхом. Этот склад и дал название заговору. Одновременно готовили вооруженную акцию виги, которые задумали пленить короля и принудить выполнить свои требования. Заговорщики действовали независимо друг от друга. В деле были замешаны знатнейшие из них, включая графа Эссекса, а также незаконный сын Карла герцог Монмут.

Отсутствие единства в оппозиции само по себе делало шансы на успех малыми. Да еще события стали разворачиваться не в ее пользу. В Ньюмаркете случился пожар, Карл и Яков вернулись в Лондон раньше намеченного, и покушение «круглоголовых» провалилось. Через три недели о заговорах стало известно королю. Эссекс покончил с собой, а Монмут признался в соучастии и отправился в ссылку на континент. На эшафот взошли лорд Уильям Рассел и потомок одного из знатнейших аристократических родов Англии Олджернон Сидней. В неопубликованной статье, написанной перед смертью, Сидней, имевший дерзость в 1649 году проголосовать против казни Карла I, изложил основные принципы партии вигов. Публичная казнь этих людей имела большое значение для истории. Мучеников за веру в избытке хватало и прежде, но Рассел и Сидней стали первыми, кто пострадали за партийные интересы.[231]

Так, несмотря на сложность политической ситуации, Карлу II удалось сохранить свои позиции. Опыт изгнания научил его находить союзников, учитывать интересы разных политических сил и идти, насколько он считал приемлемым, навстречу своим противникам. Не зря современный нам его биограф С. Кут назвал Карла II «августейшим мастером выживания».

После расправы над участниками заговора никто больше не решался бросить вызов королю. Как это часто бывает, отношение в стране к монарху, который, избежав смерти в результате двух заговоров, остался хозяином положения в королевстве, значительно улучшилось. Позиции тори укрепились. Однако многих англичан мучила мысль: что будет после смерти короля?

В последние годы правления Карла II жизнь двора была праздной. Придворные гуляки отнюдь не молодели, как и сам король. Для подавляющего большинства подданных это по-прежнему был «веселый государь веселого острова» — красивый молодой человек с дерзкими глазами, водопадом густых темных кудрей, звонким голосом, беззаботными манерами и необузданным стремлением к хорошеньким девушкам, окруженный болонками, любивший музыку. Таким Карл выглядел на сцене сельских театров и картинах придворных живописцев. Однако сам оригинал представлял собой преждевременно состарившегося человека средних лет, стремительная походка которого уступила место шарканью, лысеющего, со слезящимися глазами, впалыми щеками и вставными зубами, медленно сходящего в могилу посреди толпы прихвостней и обирающих его любовниц.

Впрочем, Карл оставался верным себе до конца. Последний раз он веселился 1 февраля 1685 года, за пять дней до смерти. «Король развлекается с возлюбленными — герцогинями Портсмутской и Кливлендской, а также Мазарини», — писал свидетель происходящего Джон Ивлин. Собравшихся услаждал любовными песенками французский юноша, а «около двадцати высокородных дворян и других распутников сгрудились за игорным столом, и перед каждым из них было не меньше двух тысяч золотом».[232]

Повседневная жизнь Карла, хотя и спасала его морально — в ней он находил забвение от несбывшихся надежд и нелегкой политической реальности, — губила его физически. Здоровый от природы человек в 55 лет не только выглядел, но и был настоящим стариком.

6 февраля 1685 года второй апоплексический удар пресек жизнь короля на пятьдесят пятом году от рождения и на двадцать пятом правления. Последние часы жизни он провел в Уайтхолле. По желанию герцогини Портсмут, брата и, как видно, своему собственному (на этот акт его мог подвигнуть государственный интерес, дабы исключить сам факт перехода короны от протестанта к католику) Карл II, умирая, перешел в католичество. Затем он попросил у всех прощения и вспомнил своих возлюбленных, пожелав, чтобы о них хорошо позаботились. «Мне очень жаль, джентльмены, покидать вас в такое время», — заметил он окружавшим его смертное ложе придворным.[233] Король был похоронен в Вестминстерском аббатстве, в капелле Генриха VII.

Как политик Карл был одновременно властным и готовым к компромиссам; как человек — свободной и разносторонней личностью, презиравшей условности и склонной к нововведениям. Он был большим поклонником искусств и наук, хотя не являлся ни прилежным читателем, ни серьезным исследователем. Все то, чему Карл покровительствовал в области культуры и науки, получило свое развитие в дальнейшем. Придворная жизнь при нем составила своеобразную конкуренцию придворной жизни во Франции, пусть даже и с оттенком скандальности. Она несла на себе отчетливый отпечаток неудовлетворенного стремления английского короля к неограниченной власти.

Сам Карл оценивал свое правление как весьма успешное. Действительно, политический кризис в королевстве в 80-е годы, казалось, был преодолен, производство и торговля Англии, а также ее морской флот за это время почти удвоились. Были приобретены новые колонии — Бомбей, Танжер, Мадрас, острова в Карибском море. Немалые перемены происходили в Новом Свете. Созданная в 1669 году «Компания Гудзонова залива» основала первые фактории в Канаде. Захват англичанами Нью-Йорка в 1664 году и образование поселения Нью-Джерси привели к тому, что вдоль атлантического побережья Северной Америки протянулась сплошная цепь английских поселений. К концу правления Карла в американских колониях проживало около четверти миллиона человек, не считая доставляемых на кораблях из Африки рабов.

Не так уж много англичан предвидели широкие перспективы, ожидающие американские поселения. Любопытно, что одним из этих немногих был отец Джона Черчилля, сэр Уинстон Черчилль. На склоне лет он опубликовал сочинение «Divi Britannici» («Божественные британцы»), в котором с гордостью писал о новых горизонтах, раскрывающихся перед Британией и «простирающихся до далеких регионов в солнечной Америке». Освоить огромные просторы мира Британии еще предстояло, но вот американские колонии в следующем столетии она потеряет. А пока местные органы власти — ассамблеи — лелеяли свои права и свободы, сопротивляясь вмешательству в дела штатов (так назывались эти колонии) королевских губернаторов.

Пожалуй, столь быстрого экономического роста, как при Карле II Стюарте, туманный Альбион еще не знал. Карл II, вовремя отойдя в мир иной, вполне мог считать себя «счастливым» правителем. Незадолго до своей смерти он, очевидно предвидя не лучшие для короны времена, заметил: «Я устал путешествовать (он намекал как на здоровье, так и на годы эмиграции во время революции) и решил более не отправляться за границу. Но когда я скончаюсь, не знаю, что станет делать мой брат. Очень опасаюсь, что, когда настанет его очередь носить корону, ему придется снова странствовать…»[234] Слова эти стали пророческими.

Правление Карла II не решило политических и правовых проблем дальнейшего развития Альбиона, а его двор не был образцовым двором эпохи, подобно двору Людовика XIV. На политику и повседневную жизнь этого короля из династии Стюартов оказали сильное влияние революция и реалии переходного времени, и поэтому они совмещали в себе понимание необходимости перемен и стремление к абсолютизму, тягу к науке и невежество, высокую культуру и отсутствие морали, религиозность и скептицизм — и, наконец, как считали многие современники, рай и ад.