Древний человек и океан

Глава 6 Благоприятный путь из Азии в Полинезию

Масштабы тихоокеанской проблемы определяются масштабами Тихого океана. Он один охватывает половину поверхности земного шара; на экваторе его азиатское и американское побережья занимают антиподальное положение. В отдаленные геологические эпохи два типа малых островов поднялись на поверхность этого морского полушария: одни были образованы бурлящей лавой из подводных вулканов, другие медленно складывались коралловыми полипами на гребнях кратеров, которые не дотянулись до поверхности воды. Если исключить Новую Зеландию, общая площадь океанических островов Тихого океана не покроет и половины штата Нью-Йорк. И поскольку океан этот площадью равен всем континентам мира и всем остальным океанам, вместе взятым, расстояние между клочками суши, естественно, огромное. Так что подвиг людей каменного века, обосновавшихся на этих островах задолго до того, как сюда пришли европейцы, намного затмевает европейское открытие материка Америки по ту сторону узкой Атлантики.

К востоку от Азии и к северу от линии экватора расположилась микронезийская часть Тихого океана; ширина только этой области равна ширине Атлантического океана, и в ней укрылись от внешнего мира крохотные островки, главным образом коралловые атоллы, еле-еле выступающие над волнами, — и не увидишь, пока не подойдешь вплотную. Общая площадь этих островов около 3500 кв. км, что меньше площади острова Лонг-Айленд, составляющего часть Нью-Йорка. Мы уже видели, что даже наиболее высокие вулканические острова, расположенные ближе к Азии, были открыты европейцами, выходившими из Америки, причем о многих из них внешний мир узнал лишь в XIX в.

К югу от Микронезии находится Папуа-Меланезия, не менее обширная океанская область, начинающаяся от окраин Малайского архипелага и простирающаяся на 6500 км от западных берегов Новой Гвинеи до восточных островов Фиджи. Большие и высокие острова континентального типа образуют в этом регионе почти непрерывный мост; только группа Фиджи лежит в стороне.

Восточнее Микронезии и Папуа-Меланезии, в прилегающей к Америке половине Тихого океана, находится Полинезия. Разбросанные на большой площади крохотные острова и атоллы этой области образуют как бы треугольник от Гавайских островов на севере до Новой Зеландии на юге и острова Пасхи на востоке. Между Полинезией и Америкой нет обитаемой земли.

Вопрос о том, как люди каменного века сумели заселить полуконтинентальные территории Папуа-Меланезии, не вызывал особых споров среди ученых, хотя археология показывает, что человек начал осваивать эти острова чрезвычайно давно. Не вызывало сомнения, что темнокожее негроидное население Папуа-Меланезии, подобно аборигенам Австралии и Тасмании, могло прийти чуть ли не пешком из Южной Азии и Индонезии в геологический период, когда эти кучные участки суши разделялись еще меньшими водными пространствами, чем в наши дни. Если исключить, пожалуй, Фиджи, здесь не было никаких мореходных проблем.

Вопрос о том, как Микронезия в гораздо более поздние времена была заселена примитивными племенами, мало заботил ученых, которые довольствуются наблюдением, что микронезийские племена, судя по всему, представляют собой смесь некоего неопознанного народа с последующими пришельцами из Меланезии на юге и Полинезии на востоке. Ветры и течения благоприятствуют дрейфам из названных соседних областей.

А вот вопрос о заселении Полинезии вызвал больше споров, чем любая другая загадка в истории антропологических наук. Множество взаимно исключающих гипотез выдвинуто учеными разных областей, еще больше — псевдоучеными и популяризаторами. Во всех этих гипотезах видим лишь два общих основных положения: Полинезия — последняя заселенная человеком обширная область земного шара, и выходцы из Азии сыграли ведущую роль в постепенном освоении всего тихоокеанского полушария, включая далекую Полинезию. Одновременно все исследователи искали и предлагали свои варианты маршрутов из Азии, в обход 6500-километрового расового и культурного буфера Микронезии и Папуа-Меланезии или через него, которые могли использовать полинезийцы при заселении уединенных островов за этими областями.

Предлагаемый здесь миграционный путь из Азии в Полинезию впервые был намечен мной еще в 1941 г. в статье о происхождении полинезийцев, опубликованной в «International science» (Нью-Йорк). Из-за второй мировой войны эта публикация не привлекла внимания, а когда я в 1946 г. вернулся в Америку, чтобы годом позже выйти из Перу на бальсовом плоту «Кон-Тики», азиатский компонент гипотезы был оттеснен на второй план из-за повышенного внимания к самому плаванию и неожиданно острого интереса широкой публики, которая узнала об экспедиции из книги и фильма. Повсеместно ученые и популяризаторы обвиняли меня в том, что я пренебрегаю Азией и пытаюсь доказать, будто Южная Америка — единственный источник населения Полинезии. В опубликованной в 1952 г. монографии «Американские индейцы в Тихом океане» я еще раз попытался исправить широко распространенное недоразумение, всецело посвятив первые 178 страниц разбору наиболее благоприятных путей для азиатского компонента в, несомненно, смешанном населении полинезийских островов. В разделе «Новый Свет — трамплин для маори-полинезийцев: новый путь, но не новый источник» содержалось такое объяснение:

«Я отнюдь не намерен отрицать, что у полинезийцев в известной степени есть дальние родичи среди малайских народов. Сомневаюсь только, чтобы прямые предки полинезийцев обитали на островах Малайского архипелага. Мне непонятно, почему, обсуждая малайско-полинезийский вопрос, мы всегда должны рассматривать полинезийцев как пришельцев в Полинезии, а малайцев — как стационарных жителей Малайского архипелага. Хорошо известно, что малайцы не автохтоны в этом архипелаге, они пришли туда с континента. А потому весьма возможно, даже очень вероятно, что нынешние малайцы в той же мере, что и полинезийцы, основательно перемещались за века, минувшие с тех пор, как соприкасались их предки. В таком случае ни Малайский архипелаг, ни полинезийские острова нельзя считать географической областью, где сливаются генеалогические линии этих двух народов. Происхождение малайцев, как и полинезийцев, восходит в континентальной Азии. Не Малайский архипелаг, а малайский народ обнаруживает рудиментарные следы древнего контакта с палеополинезийским племенем.

Предки полинезийцев покинули приморье Восточной Азии на неолитической стадии, до того как в этой области сложилась высокоразвитая цивилизация. Это же относится к малайцам и ко всем американским индейцам. Мы не погрешим против известных фактов и утвердившихся принципов полинезийской антропологии, если предположим, что предки полинезийцев, выйдя из Восточной Азии в свое долгое неолитическое странствие до Полинезии, не обязательно плыли (медленно или быстро) через воды Микронезии, а следовали вдоль азиатского побережья или по направленному на восток течению Куросио — от материка Юго-Восточной Азии (или даже с Филиппинских островов) до временной обители в более высоких широтах Тихого океана, откуда и начали заключительный этап» (Heyerdahl, 1952[148]).

О предложенном тогда маршруте из Юго-Восточной Азии и пойдет речь в этой главе; он составлял главное содержание доклада «Морские пути в Полинезию», прочитанного в музее Пенсильванского университета в апреле 1961 г. и затем опубликованного в музейном бюллетене. Этот же маршрут из Азии был темой доклада «Примитивное мореходство», представленного XIII Тихоокеанскому конгрессу в Ванкувере (Британская Колумбия) в августе 1975 г. и позднее опубликованного в трудах конгресса, а затем и в «Научно-футурологическом ежегоднике Британской энциклопедии» за 1976 г. Нижеследующая глава составлена из двух названных публикаций.

Двести лет назад было принято мнение, что полинезийские племена уединенных островов на востоке Тихого океана — американские индейцы, которых, как и всех первых в этих краях европейцев, доставили туда господствующие восточные ветры и течения. Мы видели, что 500 лет, от времен Марко Поло до путешествий капитана Кука, ни одно европейское судно не могло пробиться в какую-либо часть Полинезии из Азии или из колоний в Малайском архипелаге. Все без исключения плавания в полинезийские воды совершались от Америки в сторону Азии, а чтобы вернуться из Азии, надо было от Малайского архипелага идти вдоль Японии до высоких широт между Алеутскими и Гавайскими островами.

Странствуя в Тихом океане, капитан Кук первым обнаружил, что некоторые полинезийские слова родственны словам, обозначающим аналогичные понятия в малайских языках. Одновременно Кук, подобно его современникам Ванкуверу и Диксону, отметил в физическом облике и культуре жителей полинезийских островов примечательные черты сходства не с малайцами, а с индейцами, населяющими континентальный архипелаг у побережья Северо-Западной Америки. Исследователи XVIII в. заинтересовались заморскими связями трех островных народов, живущих в разных областях одного и того же океана. В XIX в. этнологи установили, что не одни лишь неясные лингвистические свидетельства связывают Полинезию со Старым Светом: полинезийцы разводили кур, свиней, выращивали хлебное дерево, банан, сахарный тростник, ямс, таро, они пользовались лодками с аутриггером — все это бесспорные элементы азиатской культуры.

Общепринятая точка зрения изменилась. Теперь казалось, что этнографически проблема происхождения полинезийцев решается просто: достаточно найти район Малайского архипелага, откуда предки полинезийцев шли от острова к острову до своей нынешней обители. Гипотеза «от острова к острову» получила широкую поддержку кабинетных исследователей, знакомых с огромным тихоокеанским полушарием лишь по испещренным островами картам, на которых неизбежно преувеличенные пятнышки и крупные названия образуют сплошной ковер от Малайского архипелага почти до острова Пасхи. Людей, воочию изведавших водные просторы этой половины земного шара, было не так-то легко убедить. Географы указывали на обстоятельство, рассмотренное выше, в главе 2: острова Тихого океана расположены на пути постоянно движущихся стихий, диктовавших всем первым европейским мореплавателям маршруты в этой области. Географы понимали также, что маленькие листы бумаги — карты, на которых они размещали всю информацию о тихоокеанском полушарии, неизбежно будут вводить в заблуждение и питать гипотезы о продвижении от острова к острову. В своем труде «География Тихого океана» Грегори предусмотрительно подчеркивает: «Однако океанические острова не создавали благоприятных условий для миграции. Они вовсе не обозначают какие-либо маршруты. Острова эти малы, неравномерно разбросаны на большом удалении друг от друга, и требовались исключительные обстоятельства, чтобы растения и люди могли на них попасть» (Gregory, 1927[129]).

Затруднения этнологов, поддерживавших гипотезу «от острова к острову», еще более усугубились, когда археологи не смогли найти никаких следов пребывания полинезийцев в Малайском архипелаге и других районах на западе Тихого океана, откуда те будто бы вышли, а специалисты по физической антропологии принялись искать западнее малайской обители народ, чье телосложение и облик лучше отвечали бы характеристикам высоких полинезийцев с их четко очерченными лицами, нежели физические особенности низкорослых плосколицых малайцев. Так в конце XIX в. родилась полинезийская проблема, и представители разных областей науки принялись спорить, выдвигая противоречивые догадки и гипотезы. Чуть ли не каждую страну на материках за Индонезией, от Китая и Индокитая до Индии, Двуречья и Египта, даже до Скандинавии, совершенно серьезно называли возможной родиной предков полинезийского народа. Проблема еще более осложнялась тем, что большинство исследователей видели в Полинезии следы повторных миграций и эта область представлялась им, так сказать, расовым и культурным тиглем.

Сто лет филологических исследований подтвердили основательность лингвистических данных, однако никуда не привели. Давно обнаружено, что по структуре полинезийский и малайский языки сильно отличаются друг от друга и что менее одного процента лексики этих двух народов восходит к близким или тождественным корням, причем в полинезийском языке нет ни подлинно малайских, ни рано проникших на Малайский архипелаг санскритских слов. К тому же реалии предположительного корневого родства с Полинезией распределены в рамках Малайского архипелага настолько редко и беспорядочно, что ни один конкретный остров не годится на роль места предположительного племенного контакта. В итоге сложились две различные лингвистические школы. Одни стали искать общий малайско-полинезийский праязык в пределах континентальной Азии, откуда могли независимо выйти малайцы и индонезийцы; ведь за много веков островной изоляции эти два народа могли сохранить больше от некогда общего праязыка, чем их родичи, оставшиеся на материке, где они были гораздо сильнее подвержены завоеваниям, а также расовым и языковым примесям. Другие предположили, что полинезийский язык вообще складывался не в Азии и не на Малайском архипелаге, а в Океании, где-то на соседствующих с нынешней Полинезией архипелагах. Дескать, отсюда полинезийцы, носители общего языка, распространились по всем отдельным островам и островным группам, разбросанным по Восточной части Тихого океана; из того же эволюционного центра в Океании какие-то реалии проникли в противоположном направлении, в область малайцев. Словом, лингвисты приблизили нас к решению сложной проблемы не больше, чем обе существующие противоположные гипотезы, которые вместе противостоят тем, кто ищет исконную родину полинезийцев в Малайском архипелаге.

Хотя язык, таким образом, не может служить надежным ключом, есть другие пути преодоления тупика в малайско-полинезийской проблеме. Физическую антропологию принято считать более надежным указателем расового родства, чем лингвистику, поскольку лексика не обусловлена так сильно в своем распространении родственными связями. Полвека назад видный американский специалист по физической антропологии Салливен провел первое систематическое сопоставление соматологии полинезийцев и малайцев. Он установил, что эти два физических типа заметно различаются по степени пигментации, волосатости тела и лица, толщине губ, рисунку глаз, и объявил индонезийца антиподом полинезийца, если говорить о росте, форме головы, лица и носа. По Салли вену, тесное физическое родство исключалось, поскольку налицо «заметное расхождение чуть ли не всех изученных черт» (Sullivan, 1922[301]).

Никто из специалистов по физической антропологии не оспаривал впоследствии этих наблюдений, напротив, они подтверждены недавними исследованиями групп крови. Сотрудники серологической лаборатории в Мельбурне (Австралия), в частности Симмонс, Грейдон и их ассистенты, тщательно изучили распространение групп крови в Тихоокеанской области и установили, что полинезийцы по этому признаку заметно отличаются от всех народов Юго-Восточной Азии и западной части Тихого океана. Доминантные факторы вроде В, которые, согласно закону Моргана о наследственности*, не могут совершенно исчезнуть в семье, где они отмечены, полностью отсутствуют среди всех чистокровных полинезийских племен, хотя мировой максимум их приходится на Юго-Восточную Азию, включая Индонезию, Меланезию и Микронезию. Изучение систем антигенов ABO, MNS, Rh, Р, Le^a, Fy^a и К выявило отчетливо выраженную грань, отделяющую полинезийцев от всех их соседей на западе, и явное сходство с типами крови американских индейцев (Simmons et al., 1955[281]).

Поскольку полинезийцы в силу кровногенетических факторов не могли быть потомками нынешнего населения Юго-Восточной Азии и характер их крови не мог измениться путем смешения с занимающими промежуточное положение островитянами Меланезии и Микронезии, возникла новая дилемма. До тех пор преобладало мнение, что предки полинезийцев прошли от острова к острову через 6500-километровую буферную меланезийско-микронезийскую территорию так быстро, что не успели утратить светлую кожу и европеоидные признаки при смешении с народами, отличающимися еще более темной кожей и негроидностью, чем малайцы. Но состав крови исключал вероятность столь быстрого прохождения, ведь фундаментальное вытеснение индонезийских признаков полинезийскими потребовало бы больше времени. И наиболее ревностные сторонники миграции из Индонезии на восток теперь предложили прямо противоположный вариант: дескать, предки полинезийцев проходили через Микронезию так медленно, что по пути факторы крови и другие физические характеристики вполне могли измениться в ходе «микроэволюции». По этой гипотезе, небольшое число мужчин и женщин, почему-то не обладавших доминантным фактором В, расстались где-то в Азии со своими родичами, имеющими этот антиген, и заселили необитаемый атолл в Микронезии. Далее, только те их потомки, которые также не обладали фактором В, продвинулись на следующий остров. Если всякий раз отделялась малочисленная группа таких людей, оставляя позади родичей с фактором В, «микроэволюция» избранных индивидуумов могла в конечном счете привести к тому, что заключительный отряд переселенцев достиг Полинезии и распространился по ее островам, почти совсем лишенным фактора В, столь характерного для их предков в Юго-Восточной Азии.

У этого предположения много слабых мест. Во-первых, мы не наблюдаем постепенного уменьшения повторяемости антигена В, продвигаясь с запада на восток через область Микронезии или Меланезии. Фактор В исчезает в том месте, где кончаются эти острова и начинается Полинезия. Во-вторых, очень уж мала вероятность, что только супруги без антигена В всякий раз отплывали на восток в неведомые дали, и уж вовсе исключено, чтобы одновременно происходила такая же «микроэволюция» систем MNS, Rh и прочих, а также черт физического облика, присущих полинезийцам и столь заметно отличающих их от народов западной части Тихого океана.

Обратившись к сомнительным предположениям о длительном пребывании полинезийцев в Микронезии или Меланезии, мы возвращаемся к исходной точке всех проблем; к тому же мы наталкиваемся на археологические препятствия. Микронезийские атоллы очень малы по площади, сухой коралловый грунт ничего не скрывает, и, однако, здесь не найдено никаких следов пребывания полинезийцев. Исключение составляют юго-восточные атоллы Капингамаранги и Нукуоро, однако лингвисты и этнологи установили, что эти острова были заселены подлинными полинезийцами, приплывшими сравнительно недавно по ветру с Самоа. Не обнаружив каких-либо признаков прохождения полинезийцев через Микронезию, некоторые исследователи отвергли вариант с этими голыми атоллами в пользу больших, покрытых лесом, гористых островов Меланезии. Но о какой долговременной полинезийской «микроэволюции» можно говорить, когда речь идет о протянувшейся на 6500 км враждебной территории, издревле густо населенной негроидами!

Следы недавних полинезийских колоний отмечены на восточных берегах ряда островов Меланезии, а также на восточном мысу Новой Гвинеи, но эти поселения, как и два названных микронезийских очага, также, как установлено, возникли в результате плаваний по ветру из районов Самоа или Тонга в самой Полинезии (Murdock, 1949; Те Ранги Хироа, 1959[232, 6]).

Питер Бак (он же Те Ранги Хироа), наиболее видный сторонник гипотезы о миграции из Малайского архипелага на восток, решительно не признавал меланезийский маршрут и писал: «Веским аргументом в пользу микронезийского пути являются те самые соображения, которые говорят против пути через Меланезию» (Те Ранги Хироа, 1959[6]). Других аргументов в пользу микронезийского пути у него не нашлось, причем, отвергая меланезийский маршрут, он отверг также долго ценимые флористические доводы в пользу малайской родины полинезийцев. На сухом, песчаном грунте микронезийских атоллов росли только кокосовая пальма и таро, известные также в аборигенной Америке, тогда как другие, более влаголюбивые пищевые культуры Океании здесь совершенно отсутствовали. Бак вполне отдавал себе отчет в этом пробеле и сделал вывод:

«Микронезийский путь, следовательно, не годился для растений… хотя полинезийцы и прибыли в Центральную Полинезию микронезийским путем, такие важные пищевые культуры, как хлебное дерево, банан, ямс и менее грубое таро, были сначала завезены из Индонезии на Новую Гвинею и затем распространены меланезийцами вплоть до их крайнего восточного форпоста — Фиджи».

Заслуга Бака в том, что он показал: названные пищевые культуры не были доставлены первоначальными полинезийскими переселенцами, а приобретены путем пограничных связей между Полинезией и Меланезией, после того как между Самоа — Тонга на полинезийской стороне и Фиджи на краю Меланезии надолго установились хорошо известные торговые отношения. Так же решил Бак вопрос о домашних животных, которых многие почитали свидетельством индонезийского происхождения полинезийцев: «В старину коралловые атоллы представляли собой барьер, препятствовавший распространению домашних животных. Они, по всей вероятности, были перевезены по меланезийскому пути и перешли на Самоа с островов Фиджи».

Более того, Бак указывает, что в самоанском предании прямо говорится: предки островитян не знали свиньи, впервые они увидели ее, когда один самоанец побывал на Фиджи и привез оттуда поросят. Бак утверждает:

«Значение острова Фиджи как торгового центра нельзя переоценить. Западный треугольник Самоа — Тонга — Фиджи стал важным районом обмена и диффузии… Изменения в области культуры, которые произошли в западном треугольнике, первоначально были вызваны торговлей и обменом пищевыми культурами и домашними животными… растения и животные были перевезены в Центральную Полинезию, однако фиджийские обычаи укоренились только на западных островах» (там же).

Животные, о которых идет речь, — свинья и курица. Дальше мы увидим, что третье, и последнее, полинезийское домашнее животное — собака осталась неизвестной в Меланезии и Микронезии, зато она сходна с древними американскими породами. Тем примечательнее, что маори Новой Зеландии собаку знали, а свиней и кур нет. Мы увидим также, что собака упоминается в древнейших преданиях и мифах, но о курице и свинье в племенных легендах маори почему-то не говорится ни слова. Впрочем, это объяснить нетрудно. Изучение генеалогий показывает, что новозеландские маори прибыли из Восточной Полинезии в начале нашего тысячелетия и после ограниченного периода тесных контактов с островами на северо-востоке полностью обособились от остальной Полинезии и не воспринимали никаких импульсов из внешнего мира вплоть до прибытия Тасмана в 1642 г. Оттого-то пищевые культуры, куры и свиньи, которые в пору торговой и мореплавательской активности в Центральной Полинезии распространились от Фиджи, не дошли до племен изолированной Новой Зеландии. Эти племена во всех смыслах оставались наиболее чистыми представителями исконно полинезийских родов. Чрезвычайно важно помнить, что межостровная диффузия, влиявшая на полинезийскую культуру в последние столетия перед приходом европейцев, не затронула маори. А потому не менее важно учитывать, что даже такое полезное и нужное изобретение, как аутриггер, не дошло ни до маори, ни до их соседей — мориори на островах Сан-Кристобаль (Чатем), хотя вместе с другими фиджийскими достижениями распространилось почти на всех остальных островах Полинезии.

Перед лицом прямых свидетельств, что полинезийцы первоначально прибыли на свои острова без растений и животных Старого Света, не зная даже двойного и одинарного аутриггера, мы не только лишаемся последних аргументов в пользу гипотезы о движении из Малайского архипелага на восток, но и должны искать совсем другой район, откуда маори-полинезийцы могли попасть в Восточную Полинезию, будучи незнакомыми с аутриггером — самым необходимым для мореплавателя азиатским изобретением. По всему Малайскому архипелагу, от Суматры и Филиппин до ближайшей к ним оконечности Новой Гвинеи, малайцы и индонезийцы издревле применяли двойной аутриггер — другими словами, прикрепляли к своим лодкам для устойчивости плавучие балансиры с обеих сторон. Микронезийцы и меланезийцы применяли одинарный аутриггер, поэтому микронезийцы даже строили асимметричные челны. Когда полинезийцы научились оснащать свои симметричные каноэ одним балансиром, они следовали не микронезийскому, а фиджийскому образцу. Иначе говоря, ни индонезийский, ни микронезийский тип лодки с аутриггером не дошел до восточной части Тихого океана. Гипотеза о миграции из Индонезии, обусловившей заселение Новой Зеландии и прочих островов в период, согласующийся с известными данными о расселении полинезийцев, наталкивается и на другие препятствия. В частности, исследователи указывают, что распространившиеся по своим островам в нынешнем тысячелетии полинезийцы представляли культуру каменного века, однако на Филиппинах знали не только бронзу, но и железо уже ко II в. до н. э., а вскоре после того и по всей Индонезии.

Крисчен, кроме того, обратил внимание на отсутствие колеса в Полинезии, хотя в Индонезии оно было известно так же рано, как и железо (Christian, 1910[65]). Некогда отсутствие колеса в древней Америке служило главным аргументом против контактов со Старым Светом; почему этот же аргумент не был признан для Полинезии?

Петри в своем труде о денежных системах Тихоокеанской области показывает, что для неолита Юго-Восточной Азии характерно применение камней и раковин как платежного средства и эта система распространилась повсеместно в Индонезии, Микронезии и Меланезии. Его поражало неожиданно полное отсутствие какой-либо денежной системы в Полинезии; за неимением других объяснений он писал о возможном «культурном регрессе» (Petri, 1936[245]).

Продолжая исследования своего коллеги Зееманна, ботаник Кук заявил, что незнание аборигенами Полинезии алкоголя говорит о том, что эти островитяне не могли быть выходцами из какой-либо части малайской области, «потому что переселенцы из Азии, несомненно, владели бы азиатским приемом подсочки пальм для получения из сока сахара и напитка. Подобные факты склоняют к выводу, что земледельческие навыки исконных обитателей остовов Тихого океана не связаны с азиатскими источниками… коль скоро полинезийцы не знали употребления пальмового сока» (Cook, 1910–1912[80]).

Еще примечательнее, что аборигены Полинезии не только не знали алкоголя, им был не знаком обычай жевать бетель, присущий миллионам жителей Юго-Восточной Азии. А ведь это был чрезвычайно древний обычай на островах западной части Тихого океана, как подчеркивает Фридеричи; от Индии он через Малайский архипелаг распространился до восточных рубежей Меланезии, а дальше вдруг исчез. Зато по всей Полинезии наблюдается ритуальное потребление кавы, приготовляемой следующим образом: женщины пережевывают корни определенных растений, выплевывают жвачку в теплую воду, дают забродить и фильтруют, после чего напиток готов. По мнению Фридеричи, способ приготовления кавы и сопряженные с ее потреблением ритуалы настолько схожи с древней процедурой в Южной Америке, что «явно говорят в пользу связей между этими двумя областями» (Friederici, 1929[118]). Первые европейские исследователи Тихого океана тоже отмечали это сходство; так, Мэренхут писал о полинезийской каве: «Американские индейцы приготовляют такой же напиток, только из других растений» (Moerenhout, 1837[223]). Браун ссылается на записки Броувера о путешествии в Чили в 1643 г., из коих следует, что здесь словом кавау называли напиток, приготовляемый женщинами, которые пережевывали определенный корень и выплевывали жвачку в сосуд с водой (Brown, 1924[46]). Характеризуя потребление полинезийцами кавы вместо алкоголя и бетеля, Браун заключает:

«Еще одна загадка — почему переселенцы, захватив с собой кокосовый орех, отказались от одного из его главных применений, предпочли гораздо менее крепкий и соблазнительный напиток кава в центральных областях Тихого океана, приготовляемый из выплевываемой жвачки… Напиток этот родствен чиче на тихоокеанском побережье Южной Америки; на запад он распространился только до юго-восточной части Новой Гвинеи, где встретился с продвигавшимся на восток обычаем жевать бетель» (Brown, 1927[47]).

Итак, полинезийцы вместо принятого в Старом Свете обычая пить алкоголь и жевать бетель осуществляли ритуальное потребление кавы, совсем как в областях высокоразвитых американских культур, где аналогичный напиток у инков назывался чича; другие местные названия — а’ка или акка (Перу), кавау (Чили), аба (Колумбия) и касава (Бразилия).

Джонстон отметил, что способы толчения камнями в Полинезии «указывают на давнее отделение от Азиатского материка, до того как там стало обычным пользоваться ступой» (Johnston, 1921). Такой же вывод напрашивается, когда видишь, что по всей Полинезии не знали таких древних азиатских элементов материальной культуры, как арка в каменных строениях, уключины, руль и деревянные гвозди при строительстве лодок. Отсутствие всех этих древних изобретений сближало полинезийцев с Новым Светом. С другой стороны, полное незнакомство также с гончарством и ткачеством ко времени прибытия европейцев настолько отличает полинезийцев от их соседей как на западе, так и на востоке, что для удовлетворительного решения полинезийской проблемы необходимо вполне объяснить историю этих примечательных и существенных черт маори-полинезийской культуры.

Обнаруженная европейцами полинезийская культура повсеместно основывалась на немногих и достаточно простых элементах: неолитический четырехгранный топор с наточенным краем и коленчатой рукояткой, каноэ, специфические рыболовные крючки, колотушка для луба, пест для пои, земляная печь, ритуальное потребление кавы. Поскольку речь идет о чертах панполинезийского распространения, все они, очевидно, присутствовали в той области, откуда пришли предки нынешних жителей полинезийского треугольника.

Общеполинезийский четырехгранный топор — существеннейшая черта полинезийской культуры и вместе с тем одна из ее наиболее противоречивых черт. Бейер первым отметил в 1948 г., что четырехгранники, сходные с полинезийскими, найдены в древних археологических слоях на севере Филиппин, а в других частях Малайского архипелага не встречены. «Но на Филиппинах, — пишет он, — эти топоры были в ходу между 1750 и 1240 годами до н. э.» (Beyer, 1948[35]). Спрашивается, как они могли попасть в Полинезию. В Меланезии четырехгранники неизвестны, сечение топора всегда цилиндрическое. Хейне-Гельдерн, тщетно пытаясь наметить маршрут через эту область, признает, что четырехгранный топор с наточенным краем не мог здесь оказаться ввиду «коренного различия между полинезийскими и меланезийскими формами» (Heine-Geldern, 1932[144]). Бак, также в поисках маршрута переселенцев, заключил, что полинезийские топоры не могли пройти через Микронезию по той простой причине, что на ее атоллах не было камня и микронезийцам приходилось делать все режущие орудия из раковин. Он писал, что полинезийские формы топора вообще не могли происходить из Юго-Восточной Азии, ведь на микронезийской территории, протянувшейся на 6500 км, не было сырья и полинезийцы, добравшись до своих вулканических островов на востоке Тихого океана, были вынуждены сами изобретать свои топоры (Buck, 1949[55]).

Мы видели, однако, в главе 2, что есть другой вполне удобный морской маршрут из Юго-Восточной Азии в Полинезию — единственный путь, оказавшийся пригодным для первых в здешних водах европейских парусников. Этот маршрут совершенно минует микронезийско-меланезийскую буферную территорию; начинаясь от Филиппинского моря, он следует с течением Куросио и западными ветрами к изобилующим островами прибрежным водам Северо-Западной Америки, где стихии дружно поворачивают и направляются к Гавайским островам. Стоит заменить Микронезию и Меланезию этой областью в роли промежуточной станции для азиатских мореплавателей, следующих в восточную часть Тихого океана, как мы тотчас находим трамплин для четырехгранного топора с наточенным краем, который был важнейшим орудием индейцев Северо-Запада вплоть до прибытия европейцев. Капитан Кук первым отметил, что эти племена пользовались такими же топорами, как жители Таити и других полинезийских островов (Cook, 1784[77]), а затем капитан Диксон записал, что топоры индейцев приморья, «сделанные из яшмы, такие же, как применяемые новозеландцами» (Dixon, 1789[94]). Капитан Якобсен подчеркивал: «Деревянная рукоятка и способ крепления к ней топора у полинезийцев те же самые, что у индейцев Северо-Запада» (Jacobsen, 1891[175]).

В XX в. специалисты подтвердили эти первые наблюдения. Холмс указывал, что четырехгранные топоры индейцев Северо-Запада похожи больше на океанические, чем на орудия других американских племен (Holmes, 1919[161]), а Олсон в своем исследовании северо-западного топора с коленчатой рукояткой писал: «Тот факт, что он присутствует в Полинезии почти в таком же виде, как в Америке, указывает на его древний возраст и внеамериканское происхождение» (Olson, 1927–1929[237]). Очень может быть, что четырехгранный топор с наточенным краем, характерный лишь для весьма раннего периода в Азии и на северных Филиппинах, много позже распространился в Полинезии, пройдя естественным морским путем через Северо-Западную Америку.

Как уже говорилось, Тихий океан образует полушарие, экватор — не прямая, и то, что на карте представляется кружным путем на севере, на самом деле требует лишь малую часть усилия и времени, потребных для движения прямо на восток от Малайского архипелага. И если мы просто минуем чреватые проблемами области Микронезии и Полинезии, войдем в Полинезию через Гавайские острова, а не через Самоа, исчезают, как это получается с четырехгранным топором, не только перечисленные антропологические, но и все навигационные затруднения. Прежде всего, если острова у северо-западного побережья Америки послужили трамплином на пути из Азии в Полинезию, то физический тип полинезийца из проблемы превращается в логическое следствие. Мы видели, что щуплые обитатели Малайского архипелага относятся к самым малорослым в мире, тогда как полинезийцы стоят в ряду самых высоких. Индейцы материкового Северо-Запада несколько выше малайцев, зато хайда на островах Королевы Шарлотты и квакиютли на острове Ванкувер — одни из самых высокорослых на земном шаре. Цифры, приводимые Боасом (Воас, 1895[41]) для индейцев северо-западного побережья, и данные Шапиро (Shapiro, 1940[277]) о полинезийцах совпадают: для наиболее высокорослых племен средняя цифра превышает 170 см, причем в обеих областях нередко встречались аборигены ростом до 180 см.

Индонезийцы и их соседи — брахицефалы (короткоголовые), как и большинство американских индейцев. Однако на северо-западном побережье археологи часто находили черепа долихоцефалов (длинноголовых), и такие же черепа постоянно встречаются в ряду смешанных черепных форм Полинезии. По Хрдличке (Hrdlička, 1944[168]), средний черепной индекс индейцев северо-западного побережья для мужчин 81, 19, для женщин — 81, 4. Это достаточно близко к 81, 27, что, согласно Шапиро, составляет средний черепной индекс шести главных полинезийских групп, а именно гавайской, островов Общества, самоанской, тонганской, маркизской и новозеландской.

Присущие большинству полинезийцев европеоидные черты вызывали еще более фантастические догадки, чем высокий рост, так как светлая кожа, густая растительность на лице, часто мягкие и волнистые волосы, иногда разных оттенков каштанового цвета, тонкие губы и обычно тонкий орлиный нос сильно отличают их от жителей Малайского архипелага и еще сильнее от народов, населяющих промежуточные области. Почему-то, как подчеркивали все первые европейские мореплаватели — Кук, Диксон, Ванкувер, у аборигенных обитателей островов Северо-Западной Америки кожа также намного светлее, чем у других представителей индоамериканской семьи. И для волос типичны те же немонголоидные особенности, что у полинезийцев: далеко не всегда они черные и жесткие, часто встречаются мягкие, нередко разных оттенков каштанового цвета. Еще одно наблюдение, поражавшее первых европейских посетителей: среди совершенно безбородых, как американские индейцы и индонезийцы, в северо-западном приморье встречались усачи и, как писал Кук, мужчины «с густой и широкой прямой бородой» (Cook, 1784[77]). Узкий, часто ярко выраженный орлиный нос, отличающий большинство полинезийцев от жителей Малайского архипелага с их широкими, плоскими носами, не менее обычная черта у индейцев северо-западного побережья, чем в других частях Нового Света, и то же можно сказать про тонкие губы и немонголоидные глаза — черты, которые опять-таки придают полинезийцам сходство с европеоидами. Капитан Ванкувер так писал о морских племенах центральной части северо-западного побережья до их смешения с европейцами: «Их выпуклые лица правильностью черт напоминают северных европейцев» (Vancouver, 1798[312]).

Учитывая совпадение черепных и лицевых характеристик, волосы, рост и телосложение, не удивимся, что столь хорошо знавшие племена Северо-Запада исследователи XIX в., как капитан Якобсен и профессор Хилл-Тут, с трудом отличали посетителей с полинезийских островов от местных аборигенов. Пораженный, по его словам, примечательным сходством хайда, квакиутлей и гавайцев, Якобсен писал: «Так, я однажды встретил на островке по соседству с Ванкувером гавайца, который обзавелся семьей на новом месте. Невозможно было отличить его от его детей и соседей…» (Jacobsen, 1891[175]). Хилл-Тут добавляет: «Мне встречались люди племени скамиш, которых я лишь с трудом отличал от самоанцев, возвращавшихся с Чикагской ярмарки и временно обитавших в селении скамишей» (Hill-Tout, 1898[159]). Мне самому довелось провести зиму 1939/40 г. в долине Белла-Кула на северо-западе Америки, после того как я год прожил среди полинезийцев Маркизского архипелага, и меня поражало, до чего некоторые чистокровные индейцы племени селиш похожи на моих полинезийских друзей на Таити и Маркизах.

В 1952 г., снова посетив обе области, я впервые собрал вместе все наличные данные о группах крови АВО*, чтобы показать, что полинезийцы, решительно отличающиеся от жителей Юго-Восточной Азии по кровногенетическим характеристикам, вполне могли быть выходцами из северо-западного угла Северной Америки. Мне доводилось в прошлом заниматься биологией, а в данном случае меня подтолкнуло опубликованное в 1946 г. Мэтсоном открытие, что у североамериканских индейцев черноногих и кроу повторяемость фактора А такая же, как у исконных гавайцев (Matson, 1946[212]). Этим вопросом тотчас занялся специалист по серологии Тихоокеанской области Грейдон, который к моим наблюдениям добавил группы MN и Rh и заключил, что серологические данные говорят в пользу американо-полинезийского родства, «причем вероятно, что острова Полинезии были преимущественно заселены выходцами из континентальной Америки» (Graydon, 1952[127]). В 1954 г. Муран свел воедино все накопленные к тому времени данные по группам крови и тоже заключил: «…генетическая конституция полинезийцев во многом может быть отнесена за счет американского, особенно северо-западного, происхождения…» (Mourant, 1954[230]). Подстегнутые этими наблюдениями, Симмонс, Грейдон, Семпл и Фрай провели полное исследование систем А₁А₂ВО, MNS, Rh, Р, Le^a, Fy^a и K и пришли к выводу, «что налицо тесное кровногенетическое родство между американскими индейцами и полинезийцами, но такого родства не обнаруживается при сравнении полинезийцев с меланезийцами, микронезийцами и индонезийцами, исключая в основном сопредельные районы прямого контакта» (Simmons et al., 1955[281]). Этот важный вывод был затем подтвержден в 1972 г. международной рабочей группой в составе Э. и А. Торсбю, Коломбани, Доссе и Фигероа (Thorsby et al., 1972[308]).

К сожалению, язык индейцев Северо-Запада, которых принято считать потомками кого-то из последних азиатских пришельцев в Америке, настолько изменился, что теперь невозможно сказать, каким он был первоначально. Близкие по физическому типу и культуре племена, хотя они и жили рядом друг с другом, говорят на языках, которые никак не кажутся родственными; кое-кто объясняет это, во-первых, смешением с континентальными племенами, во-вторых, местной практикой табу на отдельные слова. Несомненно, жесткая, горловая речь северо-западного побережья, особенно континентальных жителей, резко отличается от мягкой, вокализованной речи полинезийцев. Было бы, однако, интересно, если бы кто-нибудь из современных лингвистов принял вызов, брошенный лингвистами прошлого столетия Кемпбеллом и Хилл-Тутом. Кемпбелл пришел к выводу, что язык хайда в центральной части северо-западного побережья вместе с полинезийским должен быть отнесен к океанийской группе (Campbell, 1897–1898[59]). А Хилл-Тут нашел столько структурального и лексического сходства в языках индейцев Северо-Запада и полинезийцев, что говорил о «цепи свидетельств общего происхождения, начисто исключающих случайность» (Hi 11-Tout, 1898[159]).

Индейцы северо-западного побережья жили на покрытых могучими лесами островах, разделенных проливами и отгороженных от внутренних областей Американского континента обрывами и дикими горами. Как указывал Годдард, «северо-западное побережье Америки крайне благоприятствует развитию культуры, почти всецело зависящей от лодок для транспорта и передвижения и от моря как поставщика пищи» (Goddard, 1924[122]). Народ, который в далеком неолитическом периоде вышел из Азии и заселил эти берега, был облагодетельствован мягким климатом, обусловленным постоянно омывающим здешние острова теплым течением из Филиппинского моря, так что можно было круглый год ходить босиком и в лубяных одеждах. Культура местных индейцев ко времени прихода европейцев во всем отвечала неолитической культуре рыбаков Полинезии, их непосредственных соседей в море на юго-западе.

Второе место по значению после общего для обеих областей специфического топора с коленчатой рукояткой занимает морское каноэ; оно особенно важно для изучения полинезийских миграций в восточной части Тихого океана. Долго соприкасавшийся в прошлом веке с обитателями северо-запада Америки Ниблак красочно писал: «Каноэ для северо-западного побережья — то же самое, что верблюд для пустыни. Для местного индейца оно значит столько же, сколько конь для араба. Оно — зеница его ока, предмет постоянного внимания и заботы. Оно достигло своего наивысшего развития у индейцев хайда на островах Королевы Шарлотты» (Niblack, 1888[234]).

В самом деле, некоторые здешние морские суда достигают 20 м в длину, 2 м в ширину, 1,5 м в глубину и вмещают до 100 человек (Dreyer, 1898). На таких больших каноэ хайда, квакиутли и индейцы долины Белла-Кула смело выходили в чрезвычайно бурное море между Ванкувером и островами Королевы Шарлотты. Уже в наши времена капитан Фосс прошел на каноэ северо-западного побережья от острова Ванкувер до Тонгаревы в Центральной Полинезии (Voss, 1926[313]).

Мы уже видели, что ни проа, ни характерная для Малайского архипелага лодка с двойным аутриггером не дошли до восточных островов Тихого океана. Полинезийцы прибывали на свои острова на больших симметричных каноэ — одинарных или двойных, соединенных поперечными жердями, что обеспечивает очень устойчивую, надежную конструкцию. Мы видели также, что неизвестный маори и мориори аутриггер был со временем освоен полинезийцами через соседей на Фиджи. За пределами Полинезии обычай выходить в открытый океан на двух соединенных вместе одинаковых лодках отмечен только у индейцев северо-западного побережья, а они, согласно Олсону, могли перенять этот прием у пользовавшихся менее совершенными лодками юкагиров и коряков Северо-Восточной Азии (Olson, 1927–1929[237]). Среди народов, плававших в Тихом океане на каноэ, самым удобным путем в Полинезию располагали моряки Северо-Запада. Браун говорит об их лодках: «…из всех примитивных судов они лучше всего приспособлены для трудностей океанского плавания и очень похожи на военные каноэ маори…» (Brown, 1927[46]).

Сходство северо-западных каноэ с большими лодками маори распространялось на размеры, принцип конструкции и орнаментации. Проявлялось оно и в отсутствии киля, руля, банок, уключин, шипов для соединения досок. В обеих областях наращивали нос, корму и — при надобности — борта сшиванием, вырезали и раскрашивали сложные носовые украшения, применяли также для украшения раковины «морское ухо». Совпадение усиливается общим для названных областей обычаем для дальних плаваний связывать две лодки борт к борту и накрывать одной дощатой палубой. На лодках маори и северо-западного побережья не было постоянной мачты; только при попутном ветре поднимали подобие плетеного паруса.

На Северо-Западе и в Новой Зеландии был отмечен своеобразный обычай: приставать к берегу полагалось кормой, ибо только небожители могли причаливать к суше носом (Best, 1925; Swanton, 1905[33, 304]).

Весла одинаковы в обеих областях, аналогичны и приемы маневрирования. Бэнкрофт пишет об индейцах северо-западного побережья: «Когда они отчаливают, один сидит на корме, правя веслом, другие попарно опускаются на колени на дно каноэ и, сидя на пятках, гребут веслами у ближайшего к ним борта. Таким способом они преспокойно одолевают самую высокую волну и бесстрашно выходят в море при волнении, которого другие суда и моряки не выдержали бы ни одной минуты» (Bancroft, 1875[20]). А вот слова Беста о маори: «Команда военного каноэ опускается попарно на дно на колени, садится на пятки и работает веслами длиной от метра с четвертью до полутора метров; у рулевого на корме весло длиной 2 м 70 см. Военные каноэ скользят через бурные волны, словно морские птицы» (Best, 1925[33]).

Несомненно, большую роль для полинезийских мореплавателей, когда они осваивали острова, играли и три основных типа рыболовных крючков: составной со стержнем из камня или раковины и костяным острием, цельный из раковины или кости с загнутым внутрь острием, большой составной из дерева и кости для лова акул или руветы. Распространение этих разновидностей по всей Полинезии, отчасти в Микронезии и в прилегающих районах Меланезии говорит в пользу их внеокеанического происхождения. Поражает, что рыболовные крючки вообще не были известны на Малайском архипелаге и во всей Юго-Восточной Азии. Малайцы и их соседи никогда не ловили рыбу на лесу с крючком. В бассейне Тихого океана этот способ применялся лишь в Северной Азии, откуда через Аляску распространился на юг до Перу и Чили. Организованная Экхольмом и Хейне-Гельдерном в 1947 г. выставка в Американском музее естественной истории впервые показала, что два типа археологически известных рыболовных крючков тихоокеанского побережья Северной и Южной Америки полностью совпадают с полинезийскими: цельным из раковины с загнутым внутрь острием и составным из камня и костяного острия. Особенно примечательно совпадение чрезвычайно специализированного составного крючка: в основании сигаровидного каменного стержня есть продольный желобок для крепления костяного острия, а заостренные концы опоясаны бороздами — вверху для крепления лесы, внизу для приманки из перьев. Широко распространенный в Орегоне, а также на южноамериканском побережье прямо на восток от Полинезии, этот тип недавно обнаружен археологами в мусорных кучах на территории индейцев Северо-Запада, причем образцы в музее на острове Ванкувер (Британская Колумбия) очень похожи на крючки из новозеландских раскопок. Если такие крючки, а также цельные из раковины или кости могли проникнуть в Океанию из Северной или Южной Америки, то большой составной крючок с загнутым внутрь под острым углом костяным острием на деревянном стержне известен за пределами Полинезии только у индейцев Северо-Запада, которые ловят на него палтуса. И тут сходство настолько велико, что Гаджер включил северо-западные образцы в свой труд о крючках Океании именно из-за «примечательного совпадения материала и конструкции» (Gudger, 1927[132]).

Еще одна характерная черта общеполинезийской культуры — рифленая колотушка для тапы (материи из луба), сделанная из дерева или китовой кости. Это примитивное орудие — прямой результат отсутствия в Полинезии ткацкого станка и подлинного ткачества. Ткацкий станок издревле известен по обе стороны Тихого океана, особенно среди народов с развитой мореходной культурой. Колотушка тоже была широко распространена по обе стороны, но только среди отсталых или изолированных племен, не выходивших в море. Исключение составляет северо-западное побережье Америки, здесь племена приморья не знали ткацкого станка до прибытия европейцев и, подобно полинезийцам, пользовались рифленой колотушкой из дерева или китовой кости, выколачивая ею луб подходящих древесных пород. Колотушки из китовой кости найдены при раскопках в мусорных кучах Северо-Запада, и сходство их с костяными колотушками Полинезии поразительно. Луб бумажной шелковицы и хлебного дерева, полученных полинезийцами с Фиджи, позволял изготовлять волокнистую материю выколачиванием и валянием крест-накрест, но у маори и мориори далеко на юге таких деревьев не было, они вынуждены были сплетать пальцами отбитое растительное волокно, полученное из луба местных деревьев, совсем как это делали племена северо-западного побережья. Эта параллель также была впервые подмечена капитаном Куком, когда он посетил острова Северо-Запада: «В большинстве домов мы видели женщин за работой, они делали одежду из упомянутого выше растения или коры — делали точно так же, как изготовляют свою одежду новозеландцы» (Cook, 1784[77]). Капитан Якобсен писал о готовом продукте: «Их предметы одежды почти тождественны одежде новозеландских маори как по форме, так и по материалу и способу изготовления. Сходство настолько велико, что некоторые покрывала из двух названных областей почти нельзя различить, когда повесишь их рядом» (Jacobsen, 1891[175]). В своей работе о Самоа Шойрманн указывает, что лубяные покрывала или циновки использовались для расчетов с местными плотниками. Он сообщает: «Эти циновки… самоанский символ благосостояния. У кого много хороших циновок, тот богач, у кого мало — бедняк» (Scheurmann, 1927[274]). Да и Петри в уже упомянутой работе о денежных системах Тихоокеанской области показывает, что полинезийцы заметно отличаются от своих западных соседей отсутствием платежных средств в виде камней и раковин, зато во всяких сделках таким средством в разных частях Полинезии служили циновки. Он пишет: «Многие авторы называют плетеные циновки своего рода деньгами полинезийцев» (Petri, 1936[245]). Нетрудно определить, откуда мог прийти этот своеобразный обычай. У индейцев Северо-Запада тоже не было вампума и иных денег, но Дрейер писал в конце прошлого века, что они рассчитывались с плотниками лубяными покрывалами (Dreyer, 1898[99]).

Кроме плетеных циновок на земляном полу в домах аборигенов Северо-Западной Америки и Полинезии не было никакой обстановки, да и утварь не отличалась разнообразием. Однако всякий работавший в Полинезии археолог знает столь важные в хозяйстве великолепно исполненные традиционные песты для пои, сделанные из твердого шлифованного камня. Вместе с каменными топорами и рыболовными крючками это общеполинезийское изделие чаще всего встречается при раскопках, и наряду с большими каменными рыболовными крючками острова Пасхи это орудие считают вершиной океанийского каменотесного искусства. Известны три специализированных типа: колоколовидный, с длинной и тонкой рукояткой, оканчивающейся маленьким диском или шишечкой (наиболее совершенные образцы найдены на Рапаити и Маркизских островах); Т-образный с горизонтальной рукояткой и загнутыми вверх «ушками» (характерен для островов Общества); наконец, D-образный, который существует на Гавайских островах наряду с колоколовидным. Все эти три специфические формы были основным орудием для приготовления пищи также у индейцев Северозападного побережья; здесь тоже их сплошь и рядом находят при раскопках. Американские формы отличаются от полинезийских лишь плоским основанием; ими продукт растирали, а слегка выпуклыми полинезийскими пестами колотили. Однако Стоукс показал, что гавайские археологические образцы позволяют проследить эволюцию от пестов для сухого продукта до пестов для измельчения таро и плодов хлебного дерева с целью приготовления пои (Stokes, 1932[297]). Важное наблюдение, поскольку расположение Гавайских островов делает их естественным трамплином на пути от архипелагов Северо-Запада к тропическим островам, где выращивали таро и хлебное дерево.

Общеполинезийское пользование земляной печью связано с тем, что в Полинезии (поразительный факт) не знали гончарства. Гончарный круг был известен по всей Юго-Восточной Азии, включая Малайский архипелаг; в большей части Нового Света и в Меланезии с раннего неолита знали налепную керамику. Судя по тому, что археологи находили черепки налепной керамики и на восточной, и на западной окраине Полинезии, первые обитатели этой области, очевидно, владели техникой ее изготовления. И тот факт, что исторические и протоисторические племена на всех островах Полинезии вовсе не применяли керамики и не варили пищу, а пекли ее в обложенных камнем земляных печах, настолько примечателен, что требует объяснения, ведь в подходящей для гончарных изделий глине недостатка не было. Снова мы видим: в отличие от всех других народов на берегах Тихого океана, исключая огнеземельцев, индейцы северо-западного побережья тоже не знали гончарства. Вплоть до прибытия европейцев они пользовались точно такими же земляными печами, как полинезийцы. Одним из первых оценил значение этого своеобразного географического распространения земляной печи отважный исследователь Макмиллан Браун, который писал:

«…это одна из наиболее типичных черт полинезийской культуры, она следовала за полинезийцами повсюду. Родилась эта конструкция, вероятно, в мерзлой почве Севера с его суровыми зимами, и, поскольку мы видим ее у жителей северо-западного побережья Америки, она может служить одним из свидетельств родства между ними и полинезийцами» (Brown, 1924[46]).

У племен маори видим мало характерных черт, которые нельзя назвать общеполинезийскими, да и то родственные следы находим по всей Полинезии. Чрезвычайно интересна изумительно сделанная традиционная короткая боевая палица из камня и китовой кости. Индейцы Северо-Запада, как и полинезийцы, знали столь распространенный среди их соседей лук со стрелами, но на войне им не пользовались, предпочитая рукопашные схватки с применением традиционного типа коротких палиц, дающих одинаковые шансы обеим сторонам. Великолепно выполненные, шлифованные палицы высоко ценятся коллекционерами со времен первых европейских плаваний в Тихом океане, и капитан Якобсен писал: «Среди оружия маори видим боевую палицу, которая прежде была общеупотребительной. Обычно ее делали из китовой кости, из нефрита или другого камня. Точно таким же оружием пользовались обитатели островов Ванкувер и Королевы Шарлотты. Сходство формы и размеров так очевидно, что даже великий путешественник капитан Кук был этим поражен, когда впервые увидел оружие маори, а затем — американских индейцев» (Jacobsen, 1891[175]).

Отталкиваясь от утверждения Ратцеля и других основоположников этнологии, которые отмечали почти полное тождество боевых палиц двух упомянутых районов, Имбеллони провел специальное исследование и пришел к выводу, что вряд ли можно считать случайным совпадением, если воины маори и Северо-Запада вырезали однотипные палицы из однотипного материала, а именно пату онева из камня и пату параоа из китовой кости. Он показал, что просверленное в тонкой рукоятке каменной палицы отверстие для ремня требовало от мастера такого умения и терпения, что независимая эволюция мало вероятна. Далее, он обратил внимание на то, что толстый конец костяных палиц обеих областей обычно украшен стилизованным профильным изображением птичьей головы, и отметил наличие на Северо-Западе таких специфических маорийских типов палицы, как мере онева, мере поунаму и мити. И он заключил: «…достаточно вспомнить топоры, песты, рыболовные крючки и т. п. Полинезии и северо-западного побережья Америки, чтобы доказать перенос неотъемлемого наследства» (Imbelloni, 1928[172]).

Однако Имбеллони предположил, что палицы северо-западного побережья первоначально были созданы маори и попали на северо-запад Америки с Новой Зеландии. Специалисту по культуре маори Скиннеру не стоило труда опровергнуть эту гипотезу, показав, что в Новой Зеландии нет никаких стратиграфических свидетельств местной эволюции названных типов, а потому сам он считал, что маори восприняли их из некоего неопознанного источника в Азии (Skinner, 1931[282]). Недавние исследования выявили большую древность и ряд переходных форм в пределах Северо-Западной Америки, однако ни Имбеллони, ни Скиннер не подумали о том, что распространение могло идти в противоположном направлении.

В самом деле, удивительно, как это все занимавшиеся американо-океанийскими параллелями мыслили «донорами» только полинезийцев. Для нас очевидно, что главная проблема маори-полинезийцев — вопрос об их происхождении. Мы знаем также, что обитатели северо-западного приморья Северной Америки, как и жители Малайского архипелага, — потомки народов восточноазиатского приморья и что течение от их континентального архипелага в отличие от течений в области Микронезии устремляется прямо к Полинезии с такой мощью, что гавайцы строили свои самые большие каноэ из огромных стволов, приплывших от северо-западного побережья. Далее, в 300–400 км от этого побережья вступают в силу северо-восточные пассаты, которые бо́льшую часть года дуют через всю Полинезию в сторону Новой Зеландии. И однако, подсознательно мы настолько пленены былой лингвистической гипотезой о происхождении полинезийцев от малайцев, что, найдя район, изобилующий полинезийскими параллелями, отвергаем их лишь потому, что Полинезия явно не могла быть их источником.

В статье «Контакты с Америкой через южную часть Тихого океана» видный этнолог Диксон подчеркивает, что сходство культур северо-западных индейцев и маори-полинезийцев стало очевидным с тех пор, как европейцы начали исследовать окружающие океан берега:

«Многие первые английские исследователи северо-западного побережья, например Кук и Ванкувер, прежде занимавшиеся Южными морями, были поражены при встрече с индейцами этой области сходством некоторых черт их культуры с культурой новозеландских маори. Прочные дощатые дома с замысловатым резным и расписным орнаментом, крепости, искусно сплетенные плащи, короткие костяные и каменные палицы тотчас заставляли вспоминать аналогичные элементы у маори и родили предположения о возможном родстве между обоими народами» (Dixon, 1933[97]).

Не совсем ясно, почему эти суждения, встречаемые не только у Диксона, но и у других современных этнографов, неизменно подразумевали, что Океания была «донором», а не восприемником; ведь такой подход порождал лишь новые проблемы, не решая прежних. Конечно, полинезийцы, народ неизвестного происхождения, могли принести древним аборигенам северо-западного приморья Америки какие-то идеи и изделия, но не их же винить в том, что здесь не знали ткацкого станка и гончарства и не могли они повлиять на северо-западные племена так основательно, что физический облик, группы крови и все важнейшие стороны местной культуры уподобились маори-полинезийским категориям! По отношению к культуре племени Северо-Запада культура маори-полинезийцев выглядит скорее дочерней, чем материнской.

Последовательно сопоставляя племена квакиютль, хайда, сэлиш Северо-Западной Америки и маори-полинезийцев, мы увидим, что различия не выходят за рамки тех, которые наблюдаются от острова к острову внутри самих этих сопредельных областей. Перечень совпадений выходит далеко за грань того, что бросается в глаза с первого взгляда, но и то ранние исследователи подметили, а иногда и подчеркнули достаточно много.

Примечателен обычай маори устанавливать под открытым небом высокие деревянные столбы, изображающие фигуры, которые стоят на голове друг у друга. Полак видел у маори такие старинные столбы высотой до 10 м (Polack, 1838[250]). Подобное чередование фигур известно и на Таити. Налицо прямое повторение типичного для северо-запада Северной Америки обычая устанавливать вблизи своих селений так называемые тотемные столбы. В труде, посвященном тотемным столбам Северо-Запада, Барбо показывает, что характерные для этой области роскошные столбы последних десятилетий появились с введением европейского железного инструмента, а доевропейские образцы были скромнее, обычно ограничивались двумя фигурами, как это было принято в Новой Зеландии. Он говорит даже об «ошеломляющем сходстве» с новозеландскими столбами, подкрепляя свои слова иллюстрациями крупных маорийских образцов в одном ряду с северо-западными (Barbeau, 1929[22]). В обеих областях резные столбы иногда украшали дома; узкий просвет между расставленными ногами нижней фигуры играл роль двери.

Одинаково выглядели в обеих областях тщательно построенные жилища: большие, просторные, в плане — прямоугольные. Стены и кровлю набирали из толстых широких досок. Опирающаяся на крепкие угловые столбы крыша нависала коньком над низкими боковыми стенами. Окон не было, дверь в передней стене делали маленькую, и саму стену охотно украшали резьбой или росписью. На земляном полу лежали плетеные циновки, другой обстановки не было. В селениях Северо-Запада такие дощатые дома достигали в длину 20 м; Бахманн описывает дощатый дом маори длиной 25 м, шириной 10 м и высотой под коньком 7 м (Dreyer, 1898; Bachmann, 1931[99, 15]). В больших домах и у маори, и у северо-западных индейцев можно было видеть внутри подпирающие кровлю резные столбы. Такие селения, обнесенные деревянным частоколом и окруженные группами старинных столбов, резко выделялись на фоне других селений Тихоокеанской области; в жарком климате остальной Полинезии островитяне предпочитали легкие постройки из крытых соломой жердей.

Сходен общественный строй в обеих областях; в отличие от всех других племен севернее Мексики у индейцев северо-западного приморья было три сословия: правящая верхушка, рядовые члены общины и рабы. То же видим у маори и у многих других полинезийских племен. Полинезийская община была патриархальной, тогда как на Малайском архипелаге и в Меланезии преобладал матриархат. На Северо-Западе наблюдались обе формы, но у квакиютлей центрального приморья господствовал патриархат. Сопоставляя общество двух областей, Ниблак заключал: «Политическая организация племени, форма землевладения и законы кровной мести одинаковы» (Niblack, 1888[234]).

Еще одна общая для обеих областей черта — наличие не только знахарей, но и ареои и хамеце, своеобразных религиозных обществ, нечто вроде странствующего объединения искусно татуированных шаманов, которых повсюду принимали с великими почестями и гостеприимством, хотя они совершали жестокие, каннибальские ритуалы и устраивали необузданные оргии. После них и племенных вождей следующими по рангу в общинах были ораторы. Красноречие ценилось высоко, и речи произносились по всяким поводам. Оратор отлично знал местные предания; нередко он выступал перед народом с каким-нибудь знаком отличия вроде ритуального жезла. В своем труде об аборигенной культуре северо-западного приморья Дракер пишет:

«В связи с системой многостепенного, отчасти наследственного статуса повышается интерес к историческим преданиям. Генеалогии тщательно сохранялись в памяти, и ораторы в торжественных случаях перечисляли предков. Родовые предания, охватывавшие историю рода со времен древнейших предков, отнюдь не сводились к перечню имен и степеней родства; они повествовали о войнах и набегах, о переселении рода с одного места на другое. В них говорилось о действительно существовавших, давно оставленных селениях. Эти предания настолько реалистичны и внутренне последовательны и, главное, родовые генеалогии так хорошо согласуются с преданиями соседей, что ни один работавший в этой области этнограф не отрицал их исторической ценности» (Drucker, 1943[100]). То же самое вполне можно сказать о всех маори-полинезийских племенах. Живя в прошлом веке среди квакиютлей, населяющих северную часть острова Ванкувер и соседнее приморье, Доусон записал их главные племенные предания, вращающиеся вокруг странствующего культурного героя, к младшему брату которого вожди относят свое божественное происхождение:

«Имя этого героя, подобно другим словам их языка, звучит неодинаково в разных диалектах. Слыша его на севере Ванкувера и на западном побережье, я остановился на варианте „Кан-э-а-ке-лух“ как наиболее верном. В произношении людей клана навитти имя это больше похоже на „Кан-э-а-кве-а“».

Вместе с тем Доусон цитирует миф, где имя того же божества дано с другим суффиксом: Кāни-кē-лāк. Легенды о Кан-э заканчиваются тем, что он женился на «женщине с моря» и уплыл через океан, навсегда покинув круг смертных, так что «люди почитают солнце его воплощением».

«Тесная связь культурного героя Кан-э̄-а-ке-луха с солнцем и раньше выражалась в относящихся к нему преданиях вместе с верой, что вожди — или некоторые из них — состоят с ним в родстве как потомки его младшего брата. Несомненно, с этим связано и то, что солнце — на-ла — под именем Ки-а-кун-ā-э, что означает „наш вождь“, прежде обожествлялось и к нему обращали молитвы о добром здоровье и других благах» (Dawson, 1888[90]).

Боас в своей монографии «Предания квакиютлей» также указывает, что герой, именуемый им Кāнекелак или Кане-ке-лак, был старшим богом и божественным предком местного народа, но в конце концов удалился, объявив, что отправляется в более южные широты (Boas, 1935[42]). Достаточно продвинуться на юг до Гавайских островов, и мы, подобно Форнандеру, увидим, что племенные предания приписывают открытие этих островов мифическому «странствующему вождю», прибывшему с огромного острова или материка на севере, который называли не конкретным именем, а «утраченным домом Кане». Солнце — на языке квакиютлей на-ла, у гавайцев просто ла (в других полинезийских диалектах — ра) — на Гавайских островах называли также «местом упокоения Кане». Гавайцы видели в Кане своего старшего бога и прямого предка правящих родов, а квакиютли, как мы отметили, вели свое происхождение от младшего брата Кан-э. Записывая в прошлом веке гавайские предания, Форнандер отмечал:

«Вера в „Кане“ гавайских преданий, потускневшая от времени и последующих наслоений, остается тем не менее ценнейшим пережитком духовного склада, религиозных воззрений и исторических воспоминаний древних полинезийцев. Насколько я мог убедиться при своих расспросах, нигде больше в Полинезии она не сохранилась в такой полноте; вообще же ее следы встречались мне чуть ли не повсеместно, пусть в более или менее искаженном виде, и в этом случае я полагаю, что всеобщность предания среди столь далеко разбросанных племен доказывает его древность» (Fornander, 1878[114]). Одно из полных имен Кане на Гавайских островах — Кане Уакеа, то есть «Кане-свет» (Malo, 1898[209]), что тесно перекликается с называемым Доусоном Кан-э-а-кве-а квакиютлей.

Нет нужды подробно рассматривать другие вероположения и обычаи, в которых маори-полинезийские племена близки к своим северо-западным соседям, как-то: потирание носами в знак приветствия, пучок волос в мужской прическе, украшение волос перьями крупных птиц, уплощение черепа, татуировка, отсечение пальцев, хождение по огню, боевое снаряжение, показ языка в знак неповиновения и изготовление оружия в виде стилизованной головы, где высунутый язык служит клинком, незнакомство со струнными музыкальными инструментами, главный мировой центр которых располагался между Индией и Малайским архипелагом, ударные инструменты и деревянная флейта в виде гротескного человеческого лица, испускающего звуки широко открытым ртом, система табу, погребальный обряд: в обеих областях предпочитали не зарывать покойника в землю, а класть его на возвышенную деревянную платформу, после чего высохшие останки завертывали в лубяные покрывала и помещали в сидячем скорченном положении в пещерах, на деревьях или в части челна (Heyerdahl, 1952[148]).

Казалось бы, северо-западный архипелаг во всем отвечает роли трамплина на пути из более древней обители в какой-то не опознанной еще области Юго-Восточной Азии и подходящего географически, антропологически, хронологически источника населения и культур на крайнем востоке Тихого океана. Однако это не так. Мы видели, что полинезийская проблема достаточно сложна и сами маори-полинезийские племена утверждали, что их предки застали на всех этих островах других людей. Как указывает Бак, «…предания утверждают, что прибывшие позже полинезийцы застали более древних обитателей на Гавайских островах, островах Кука и в Новой Зеландии… Пришельцы покорили предшественников, но не истребили их, а поглотили» (Buck, 1933[51]). В разных концах Полинезии генеалогические датировки, исходящие из продолжительности жизни одного поколения в 25 лет, свидетельствуют, что в зависимости от расположения различные острова заселялись нынешними маори-полинезийскими племенами в первые века нынешнего тысячелетия. Видный знаток полинезийских генеалогий Форнандер, всю жизнь посвятивший изучению истории местных племен, полагал, что 30 поколений назад, считая от конца прошлого столетия, «правящая верхушка всех племен, так сказать, снова тронулась в путь». После этого на протяжении нескольких поколений родословные правителей прерываются и сменяются новыми: «Волна переселений захлестнула островной мир Тихого океана, увлекая в своем водовороте все основные племена и, вероятно, все мелкие». «Она оставила глубокие, неизгладимые следы. Она изменила древние обычаи, верования и образ правления. Она повлияла даже на язык». Форнандер показывает, что на смену старым божествам пришли новые, изменились географические названия и, похоже, что в это время прекратилось строительство пирамидальных каменных платформ (Fornander, 1878[114]).

Сто с лишним лет назад собиравший племенные предания маори Шортленд писал: «Из этого авторитетного источника мы узнаем, что предки нынешнего народа пришли с далекого острова Гаваики, лежащего к северу или к северо-востоку от Новой Зеландии, либо с группы островов, один из которых носил это имя» (Shortland, 1856[280]). Такое же предание существовало на Таити, но там остров называли «Гавай’и», помещая его на севере. Легенда о пришествии предков из Гаваики или Гавай’и широко распространена в Центральной и Южной Полинезии, однако совсем отсутствует на Гавайских островах. Кроме Гавайи на северо-востоке Тихого океана только Савайи (острова Самоа) мог превратиться в Гаваики в маорийской речи. Предположение, что в преданиях подразумевается Савайи, высказывалось давно, поскольку его местоположение хорошо согласовывалось с гипотезой о расселении из малайской обители от острова к острову. Но в преданиях маори говорится о дальних плаваниях, которые их предки совершали между Гаваики и Самоа, и, кроме того, Раротонга в Центральной Полинезии фигурирует как промежуточная остановка на пути от Гаваики до Новой Зеландии, поэтому савайский вариант был отвергнут, и все современные исследователи согласны, что маори пришли не с Самоа, а откуда-то из Восточной Полинезии.

Нетрудно отождествить легендарный Гаваики маорийских преданий с Гавайскими островами, логическим географическим трамплином для мореплавателей из Северо-Западной Америки. Изучая ранние маорийские генеалогии, Форнандер сделал такое открытие:

«…в числе других важных имен, фигурирующих в преданиях до того, как маори покинули Гаваики, видим четыре, которые встречаются также в гавайской генеалогии Улу между именами Аиканака и Паумакуа. В новозеландских легендах эта четверка выступает в роли вождей или арики Гаваики и сменяет друг друга в той же последовательности, что и в гавайской родословной. Вот эти имена с указанием гавайского произношения в скобках: Хема (Хема), Тавхаки (Кахаи), Вахиероа (Вахиелоа), Рака (Лака)».

Форнандер признает: «Вряд ли вероятно, что были два ряда вождей… с тождественными именами в одинаковой последовательности; за одним исключением, такое же тождество наблюдается для имени жен троих из них…» Он установил также, что у гавайцев сохранилось предание о местном вожде, который в давние времена покинул Гавайи, чтобы искать новую обитель в далеких краях; сравнивая это гавайское предание с воспоминаниями маори о событиях из жизни предков в Гаваики, он обнаруживает такое сходство, «что обе легенды, как это сразу видно, излагают две версии одного и того же события» (Fornander, 1878[114]).

Другой хорошо известный специалист по полинезийским генеалогиям, Перси Смит, обнаружил, что среди видных гавайских вождей, покинувших Гавайи между 1100 и 1200 гг. в поисках новой обители на юге, был некто Олопана, жену которого звали Лу’укана. «По известным правилам смены букв имена Олопаны и его жены на языке маори превратятся в Коропанга и Рукутиа. Так вот, в маорийской истории мы находим Ту-те-Коропангу и его жену Рукутиа, которые жили в Гаваики…» (Smith, 1910[291]).

Но если легендарный остров Гаваики и Гаваи’и племенных преданий маори и Центральной Полинезии — Гавайские острова, то северный угол великого полинезийского треугольника оказывается воротами, через которые проходили нынешние обитатели Полинезии. Мы уже видели, что Самоа на западе треугольника затем стали важным узлом контакта, воспринимая меланезийские достижения с Фиджи и направляя по ветру переселенцев в сопредельные части Микронезии и Меланезии. Третий угол, остров Пасхи, — одинокий восточный форпост на полпути к Южной Америке. Мы возвратимся к нему дальше в этой книге в поисках недостающего компонента смешанной полинезийской культуры, поскольку видели, что есть еще один, более мощный морской путь в восточную часть Тихого океана, который заслуживает наибольшего внимания в связи с постоянно возникающим аргументом о наличии субстрата некоего более древнего народа в Полинезии. Есть убедительные физико-антропологические и культурные свидетельства, позволяющие верить в настойчивые утверждения дорожащих своей историей островитян от Пасхи до Гавайских островов и Новой Зеландии, что другие люди уже обитали на этих островах, когда 30 поколений назад через Гаваики сюда пришли предки нынешнего населения. Прежние жители и многие их верования и обычаи не столько искоренялись, сколько абсорбировались пришельцами. Они не были плотниками, мастерами резьбы по дереву и изготовления досок, как исторически известные маори-полинезийские племена и их северные соседи в лесистом приморье северо-западной части Северной Америки, зато это были искусные каменотесы, которые вырубали огромные глыбы на склонах гор, обтесывали и подгоняли камень для своих храмовых построек и монументов, подобно обитателям безлесных районов Андской области. Руками этих древних поселенцев созданы мегалитические сооружения и исполинские антропоморфные изваяния, воздвигнутые и потом заброшенные на ближайших к Южной Америке окраинных островах; это они интродуцировали употреблявшуюся в пищу маори-полинезийскую собаку, распространили в Полинезии выведенный человеком 26-хромосомный американский хлопчатник, и батат вместе с его южноамериканским названием кумара, и бутылочную тыкву, которую использовали в качестве сосуда, погремушки или поплавка для рыбацких сетей; интродуцировали также целый ряд других полезных американских растений, к которым мы вернемся в главе 9, в том числе важный пресноводный камыш тотора, применявшийся пасхальцами для вязания бунтовых лодок наподобие древнеперуанских и для кровли круглых каменных домов неполинезийского типа, опять-таки перекликающихся с южноамериканскими. По всей Полинезии находим мы элементы этого протополинезийского субстрата не обязательно в виде археологических остатков, очень часто в виде культурных черт, воспринятых новыми переселенцами и дошедших через века вплоть до исторических времен.

Могучий поток стихий от берегов Перу не обрывается в Полинезийском треугольнике, он проникает также в Меланезию, и многие черты на Фиджи и других окраинных островах этой области лучше всего объясняются иммиграцией по ветру из Южной Америки во времена первого заселения необитаемых тогда клочков суши. Сложное искусство трепанации черепа, известное в Азии только на Ближнем Востоке, — один из веских примеров; уже упомянутое ритуальное потребление кавы — еще одна черта, непрерывно присутствующая от Центральной и Южной Америки до западных рубежей Полинезии, где она вдруг сталкивается с продвигавшимся из Азии обычаем жевать бетель. Праща как боевое оружие неизвестна на Малайском архипелаге, а в Южных морях описаны три специфических типа, в точности повторяющие перуанские. Мумификация не применялась на Малайском архипелаге, однако, невзирая на неблагоприятные климатические условия, попытки мумифицировать останки предпринимались в разных частях Полинезии, и процедура аналогична древнеперуанской. Искусно выполненные яркие головные уборы и плащи из перьев для знатных лиц, типичные для обширной области полинезийской культуры, не наблюдались на востоке Азии, включая Малайский архипелаг, зато они характерны для древней Америки, особенно для Мексики и Перу. Деревянные дощечки с бустрофедонными надписями (бустрофедон чередует строчки, написанные слева и справа налево) и полинезийские кипона — сложная мнемоническая система узелкового письма — не имеют близких параллелей на западе Тихого океана, зато такие параллели есть в Новом Свете. Поклонение богу-прародителю Тики, которому на большинстве полинезийских островов соответствует Кане, дальше на запад не известно, зато оно составляло основу доинкских верований Америки. Этот список может быть значительно расширен (см. главу 13).

Свидетельством культурного субстрата в Полинезии считают также, как уже говорилось, черепки керамики, найденные при раскопках как на Маркизских островах, так и на островах, сопредельных с Фиджи. На тех же Маркизах и вообще в Полинезии вплоть до Фиджи европейцы застали одичавший длинноволокнистый хлопчатник — очевидное свидетельство прошлой культивации народом, который умел и прясть и ткать. Гончарство и ткачество, как мы уже видели, теоретически могло попасть на эти острова в дополинезийские времена как из Старого, так и из Нового Света. В Юго-Восточной Азии и на Малайском архипелаге применяли гончарный круг, тогда как в Новом Свете керамическую посуду изготовляли кольцевым налепом стенок валиками. Полинезийские черепки, а также сосуды прилегающих островов Меланезии свидетельствуют об использовании здесь, как и в Америке, налепного способа, причем на Фиджи, где европейские коллекционеры еще застали целые образцы, специфические формы настолько похожи на древнеперуанские фигурные и гроздевидные сосуды, что их можно было бы принять за местные варианты, будь они раскопаны в доинкском погребении в северном приморье Перу. …Гончары, которые, не располагая гончарным кругом, лепили сосуды из валиков, и ткачи, которые изготовляли пряжу из 26-хромосомного американского хлопчатника, вполне могли приплыть на острова из Перу, но никак не из Малайского архипелага.

Подытожим. Полинезийская океанская область огромна, общая площадь суши мала, культура, несомненно смешанная в пределах треугольника, один угол которого вторгается в Меланезию, а два других расположены на пути океанских конвейеров, движущихся один со стороны Перу, другой — с Северо-Западной Америки. Древний культурный субстрат из Перу, наиболее типично представленный на востоке на острове Пасхи, обогащенный окраинным контактом с Фиджи, сосредоточенный на западе на Самоа и перекрытый последующей маори-полинезийской миграцией через Гавайские острова на севере, — вот возможный ответ на часто предполагаемое тройное происхождение смешанной культуры восточной части Тихого океана. Можно сказать и так: с востока пришел американский батат, с запада — меланезийское хлебное дерево, а с севера пришли захватчики, собравшие урожай. Эти победители представляли в Полинезии азиатский элемент, потомков выходцев из Юго-Восточной Азии, они обошли и Микронезию, и Меланезию.

Глава 7 Инки указали европейцам путь в Полинезию

Во всем Тихом океане не было ни одного пригодного для обитания островка, который не был бы освоен человеком до прибытия европейцев. Тем не менее мы приписываем открытие каждого из них тому или иному европейскому мореплавателю. Дескать, испанец Альваро Менданья де Нейра открыл Маркизские острова в 1595 г., голландский адмирал Роггевен — остров Пасхи в 1722 г., английский капитан Кук — Гавайские острова в 1778 г. и т. д. На самом деле первые европейцы, узнавшие про обитаемые острова в Тихом океане, пользовались указаниями, которые они получили от аборигенов Перу.

Со времен конкисты у европейцев повелось смотреть на людей иной культуры чуть ли не как на животных, во всяком случае пока те не восприняли христианскую веру и не научились письму, которое мы сами получили из Азии. Переймут наши верования и обычаи — тогда они нам ровня, тогда они заслуживают защиты и признания их собственных открытий. При встрече с другими представителями человеческой расы в Новом Свете, а затем в Океании чувство превосходства белого человека, подкрепляемое его оружием, усугублялось смиренным поведением намного превосходивших его числом великодушных мужчин и женщин. Мы видели в главе 4, что от Мексики до Перу первых европейских гостей повсеместно принимали с благоговением и почестями, как возвратившихся посланцев белых бородатых предшественников, которые некогда облагодетельствовали местных жителей различными достижениями цивилизации. И такой же прием ожидал белого человека, когда он, руководствуясь указаниями инкских информантов, отправился к ближайшим островам в океане.

Видный специалист по древнеполинезийским легендам Перси Смит писал:

«Где бы мы ни встречались с этой расой, всюду видим прослойку светлокожих людей, которые не являются альбиносами, однако у них очень светлые волосы и белые лица. У маори такие люди прослеживаются подчас через многие поколения; иногда похоже, что перед нами реверсия к исходному типу, давшему начало этому элементу. У маори есть даже предания о расе „богов“, именуемых пакепакеха, будто бы они всегда живут на море и кожа у них белая; оттого маори называли белых пакеха, когда впервые узнали нас в XVII в. …Мы видим, таким образом, что в полинезийских преданиях сохранилось некое смутное воспоминание о белом, или светлокожем, народе. Пытаясь разобраться в происхождении этой версии, вполне естественно приписать ее контакту со светлокожей расой в незапамятные времена» (Smith, 1910[91]).

В своей статье «Полинезийская религия» Хэнди, долго проживший на Маркизских островах, писал, что местные жители верили в двух различных богов-прародителей — Тане, который, «по их словам, был „белый“ и светловолосый и считался праотцем „белых“ чужеземцев (хао’э), в отличие от Атеа, праотца самих маркизцев, такого же смуглого и темноволосого, как и они». Хэнди указывает, что на Мангаиа рыжевато-песчаные волосы приписывали другому полинезийскому богу — Тангароа (Тана Великий), отчего на этом острове людей капитана Кука приняли за светловолосых сынов Тангароа (Handy, 1927[139]).[11]

Лишь на таком историческом фоне можно понять, почему великие народы древней Америки и прилегающей области океана с такой готовностью покорялись европейским пришельцам, позволяя им выступать в роли суперменов и открывателей.

Настоящая глава основана на докладе, прочитанном в Барселоне в 1964 г. на XXXVI Международном конгрессе американистов и затем опубликованном в трудах конгресса.

19 ноября 1567 г. из гавани Кальяо в Перу вышла испанская экспедиция — 150 человек на двух каравеллах. Король Испании Филипп II повелел мореплавателям отыскать в Тихом океане еще не известные европейцам острова и обратить в христианскую веру их обитателей. Начальником экспедиции был назначен племянник вице-короля Альваро Менданья де Нейра; вместе с ним плыл знаменитый мореплаватель и хронист Сармьенто де Гамбоа, по инициативе которого было затеяно все дело. Проведя два года в Мексике и Гватемале, Сармьенто де Гамбоа в 1559 г. прибыл в Перу. Здесь он первые семь лет изучал аборигенную культуру и составил для Филиппа II важные записки по истории инков. Сармьенто настолько увлекся устными преданиями инков, что вице-король Перу называл его «наиболее сведущим человеком в этой области, какого я нашел в стране» (Amherst, Lord and Thomson, 1901[12]), хотя именно он буквально подвел черту под историей инков, собственноручно выследив и схватив последнего инку, Тупака Амару. И тот же Сармьенто первым доложил о повторных утверждениях инков, что далеко в Тихом океане лежат обитаемые острова. Он настолько уверовал в истинность этой информации перуанцев, что в конце концов убедил правителя снарядить экспедицию, чтобы проверить древние навигационные указания индейцев.

Известно, что обе экспедиции Менданьи прошли успешно, однако мало кто задумывался над вкладом инков в успех испанцев. Может быть, это не так уж и удивительно, ведь обнаруженные экспедицией Соломоновы острова лежали не в том районе, о котором говорили инки, и нынешние исследователи полагали, что суда древних инков вообще не годились для океанских плаваний. Тем не менее в 1722 г., через полтораста лет после попытки Сармьенто последовать навигационным указаниям инков, голландский адмирал Роггевен нечаянно наткнулся на обитаемый остров как раз там, где его надлежало искать испанцам; правда, к тому времени, когда Роггевен открыл остров Пасхи, его современники давно забыли сообщения инков, сохранившиеся для будущих поколений только в записках Сармьенто и его спутников. Открытие Роггевена и установленный в наше время факт, что бальсовые плоты с инкскими гуарами могут ходить в любую часть Тихого океана и возвращаться обратно, дают основание вернуться к предыстории экспедиций Менданьи, вновь обратиться к исконным инкским сообщениям и выяснить, почему Сармьенто верил в перуанские рассказы о дальних плаваниях в Тихом океане.

Испанцы общались с перуанскими аборигенами уже 40 лет, когда Сармьенто убедил свое правительство в реальности утверждений инков. В эти десятилетия, предшествовавшие полному крушению местной культуры, конкистадоры единодушно поражались размаху аборигенного мореходства. Естественно, внимание всех хронистов в основном привлекали важные центры в высокогорных районах, где были сосредоточены несметные богатства правящей инкской верхушки. Но до нас дошли исторические источники, подтверждающие также данные археологии о жизни многочисленного сословия отважных рыбаков и торговцев, которые обитали в крупных поселениях вдоль открытого побережья и почти всецело зависели в своем хозяйстве от даров морского течения.

Сармьенто и его современники хорошо знали, что их соотечественники почти за год до первой высадки на перуанском побережье встречали далеко в море перуанские суда с инкскими командами. У северных берегов Эквадора с передовой каравеллы водоизмещением 40 т с десятью испанцами на борту заметили идущий встречным курсом бальсовый плот, который вез 30 т груза и около 20 перуанцев обоего пола. Испанцев поразили отменная оснастка и хлопчатобумажные паруса, подобные в действии их собственным (Sáamanos, 1526[268]). На пути к Перу каравелла Писарро обогнала еще пять торговых парусных плотов, а на подходе к Тумбесу испанцы увидели целую флотилию бальсовых плотов, направляющихся с инкским войском на остров Пуна, расположенный в 40 милях от берега.

Когда Сармьенто в 1559 г. сам попал в эти области, бальсовые плоты все еще использовали в торговле и транспорте вплоть до Центрального и Южного Перу, за три с лишним тысячи километров от всех бальсовых лесов. Жители долины Чикама ходили в расположенный в 800 км на севере Гуаякиль на бальсовых плотах с провиантом и другими грузами. На бальсовых плотах инки доставляли в разные области приморья гуано с островов Чинча, что лежат поблизости от Писко и Паракаса. Современники Сармьенто восхищались мореходным искусством аборигенов и качествами их своеобразных плотов. С большой похвалой отзывались они о стройных мачтах и реях, называли «превосходной» местную хлопчатобумажную парусину, говорили о веревках, что они «прочнее испанских» (Andagoya, 1541–1546[14]).

Вплоть до времен Сармьенто испанцы охотно использовали бальсовые плоты с инкской командой, потому что на плотах можно было пройти над отмелями и через прибой, где не было доступа европейским судам. Овьедо рассказывает, как во времена конкисты индейцы на парусных плотах перебросили через море на остров Пуна конный отряд Франсиско Писарро (Oviedo, 1535–1548[241]). Сарате записал, что до 50 солдат с тремя лошадьми грузились на один парусный бальсовый плот с особыми веслами, предоставляя управление плота индейцам, «потому что индейцы сами превосходные моряки» (Zárate, 1555[324]). Педро Писарро сообщал в 1571 г., что перуанцы столкнули его, Алонсо де Месу, капитана Сото и многих других видных конкистадоров с плотов прямо в волны сильного прибоя и они с великим трудом выбрались на берег, меж тем как искусные инкские моряки ушли в море (Pizarro, 1571[247]). Сиеса де Леон и Сарате писали, что индейцы прибрежных областей столько времени проводят в море, что сами уподобились рыбам; нередко они отделяли бревна от плотов, так что их менее привычные к морю враги проваливались в воду и тонули (Zárate, 1555; Cieza de Leon, 1553[324, 69]). Инка Гарсиласо сообщал, что этот коварный прием часто применялся в прошлом, когда жителей приморья заставляли перевозить по морю горных инков. Весело перекликаясь, они обрезали веревки и сталкивали врага в воду, «потому что жители побережья, так много упражнявшиеся на море, имеют такое же преимущество над жителями материка как на воде, так и под водой, как морские животные над сухопутными» (Инка Гарсиласо де ла Вега, 1974[1]). Приморские жители каждый день выходили в море на своих больших плотах, а подчас отправлялись в плавание на целые недели со всей семьей и скарбом. Эти люди и еще более многочисленные владельцы малых камышовых судов добывали в коварном течении в 20–50 милях от берега столько даров моря, что даже горные инки получали свежую рыбу, доставляемую им за два дня сменявшими друг друга гонцами каски (Cobo, 1653[72]).

Инка Гарсиласо показывает, что морское рыболовство и дальние перевозки и торговля составляли неотъемлемую часть хозяйственной системы инков, когда испанцы завоевали Перу (Инка Гарсиласо де ла Вега, 1974). Об этом, хотя бы вскользь, говорят все тогдашние хронисты, хотя основное их внимание сосредоточено на богатстве и могуществе владык высокогорья. По данным Сармьенто и его испанских современников, инкские моряки на бальсовых плотах выходили в неведомые дали так же смело, как европейцы на своих судах; это объясняет, почему конкистадоры охотно верили информации инков о морских предприятиях.

Приводя ниже записанные примеры слухов, преданий и исторических сведений, которые в XVI в. были в ходу в Перу, мы видим, что они вполне могли раздразнить воображение такого моряка, как Сармьенто, и побудить его к действию. Ведущий знаток истории инков, он заинтересовался тем, что устные предания изобилуют рассказами об убывающих и прибывающих бальсовых плотах, а то и о дальних плаваниях туда и обратно, совершаемых целыми флотилиями.

Важную роль в рассказах инков о морских путешествиях играет район порта Манта на крайнем севере Инкского государства (нынешний Эквадор). Отсюда будто бы ушел в Тихий океан их главный культурный герой Кон-Тики-Виракоча, и отсюда же впоследствии выходил со своим флотом искать острова в океане Инка Тупак Юпанки (он же Тупак Инка). Тем примечательнее, что Сармьенто и его товарищи избрали не этот северный район, а стартовали в Центральном Перу, направляясь еще дальше к югу.

Тупак Инка был дедом братьев-правителей, которых застали испанцы, и Сармьенто созвал 42 виднейших инкских историка, чтобы с их слов записать наиболее точную версию о его походе. Таким образом, Сармьенто отлично знал, что Тупак Инка начал плавание на севере. О захвате Тупаком северного побережья он писал в 1572 г., что тот «воевал на суше и сражался на море на бальсас от Тумбеса до Хуанапи, Хумао, Манты, Туруки и Кисина. Продвигаясь вперед, Инка захватил в приморье район Манты, и остров Пуна, и Тумбес, и в это время в Тумбес пришли с запада купцы на парусных бальсас». Сармьенто приводит историю о том, как эти купцы рассказали о виденных ими обитаемых островах и как этот рассказ соблазнил горного инку попытать счастья на море. «Однако он не сразу поверил купцам-мореплавателям, ибо этим людям, великим болтунам, не следует слишком доверять».

Но когда собственный прорицатель Тупака сообщил ему дополнительные сведения, Инка решил посетить далекие острова.

«Он велел построить огромное количество бальсас, на которых разместилось более 20 тысяч избранных людей, и капитанами он взял с собой Хуамана Ачачи, Кунти Юпанки, Кихуала Тупака (это все хананские куско), Янкана Майту, Кису Майту, Качимапака Макуса Юпанки, Льимпиту Уску Майту (это все хуринские куско), и его брат Тилька Юпанки был командиром всего флота. Апу Юпанки был назначен командовать войском, оставшимся на берегу. Тупак Юпанки плавал до тех пор, пока не открыл острова Ава-Чумби и Нина-Чумби…»

Одни информанты говорили Сармьенто, что морской поход длился девять месяцев, другие — год. Возвратившись, Тупак привез «черных людей» и иную добычу, которая хранилась в крепости Куско до прибытия испанцев. Сармьенто даже опрашивал сторожа, охранявшего эти сокровища (Sarmiento, 1572[271]).

О том, что Инка выходил в океан на севере, сообщал также патер Мигуэль Кабельо де Бальбоа, прибывший в Перу за год до того, как Сармьенто отправился искать острова Инки. Бальбоа писал о Тупаке Инке, называя его королем Топой:

«…и обсудив свои планы и замыслы с офицерами, он вышел в поход с несметным войском и разместился в Манте, и в Чарапуку, и в Пикуаре, ибо не было возможности разместить и прокормить на меньшей площади такое множество людей, какое было с ним. Именно здесь король Топа Инка впервые увидел океан, после чего повелел надлежащим образом поклоняться ему, назвав его Мамакоча, что означает „мать озер“. Он приказал снарядить большое количество судов, какими пользовались местные жители, и делались такие суда из сотен бревен особенно легкого дерева, связанных вместе одно за другим, и на эти бревна настилали сотни сплетенных вместе камышовых циновок, так что получались очень надежные и удобные суда, называемые нами „бальсас“. Приготовив затем обильные запасы всего необходимого для многочисленного войска, которое должно было его сопровождать, и отобрав среди жителей приморья самых опытных кормчих, вышел он в океан с тем же мужеством и отвагой, которые всю жизнь приносили ему успех. Об этом плавании я не хочу говорить больше того, что представляется вполне достоверным, но те, кто рассказывали о подвигах сего храброго Инки, уверяют, что в этом походе он провел в море год, по словам некоторых — и больше, и что он открыл острова, получившие наименования Хагуа-Чумби и Нина-Чумби, и лежат эти острова в Южном море, от берегов которого отчалил Инка».

Бальбоа тоже сообщает, что на плотах Инки были привезены в Южную Америку «многочисленные пленники с черной кожей» (Balboa, 1576–1586[17]).

Бетансос, попавший в Перу с первыми испанцами до прибытия Сармьенто, записал гораздо более старинную легенду о выходе в океан из того же района Манты народа белых виракочей; это предание занимало воображение жителей Инкской империи куда сильнее, чем недавний поход Тупака Инки. Люди твердо верили, что легендарный культурный герой Виракоча вместе со своим доинкским народом проследовал из Тиауанако на север и через Куско достиг эквадорского побережья. Собравшись у Пуэрто-Вьехо, вблизи Манты, они отплыли в Тихий океан (Betanzos, 1551[34]). Сармьенто сопоставил эти широко распространенные инкские предания с исторически известным ему и всем конкистадорам фактом, что первых испанцев здесь приняли за вернувшихся из Тихого океана белых бородатых виракочей, — ошибка, которая, как мы видели, помогла Писарро с его отрядом захватить без боя всю обширную инкскую империю с ее мощной армией и укреплениями (Sarmiento, 1572[271]).

Вероятно, Инка Тупак не случайно избрал для старта северный порт, откуда вышел в море его легендарный предшественник: Манта лежит почти точно на экваторе, а Тупак, подобно Виракоче, поклонялся солнцу, почитая его своим предком и покровителем. К тому же Эквадор был единственным поставщиком бальсы, которая шла на строительство плотов по всему приморью инкской империи, и, чтобы добыть нужное количество бальсовых бревен и бамбука для целого флота морских плотов, Инке пришлось отправиться со своими людьми в этот лесной край. Из сообщений инкских информаторов следует, что флот затем взял курс на южную часть океана; это и побудило Сармьенто идти из Кальяо на запад-юго-запад.

В 1100 км к югу от Манты, на засушливом побережье Северного Перу, испанцы услышали не менее яркие рассказы о плаваниях представителей культуры мочика на бальсовых плотах. Патер Мигуэль Кабельо де Бальбоа записал:

«Люди из Ламбайеке говорят — и все обитающие по соседству подтверждают, — что в незапамятные времена пришел с большим флотом бальсас из Северного Перу основоположник рода, муж великой отваги и большого ума, по имени Наймлап, и привез с собой много наложниц, но главной его женой называют Сетерни. Его сопровождало много людей, которые называли его капитаном и своим предводителем» (Balboa, 1576–1586[17]).

По преданиям жителей северного приморья, прибытие этих мореплавателей привело к основанию династии и культуры чиму.

Сходные версии о становлении инкской династии рассказывались индейцами побережья Центрального Перу еще в прошлом столетии (Stevenson, 1825[294]). Предания племен, обитающих вокруг Лимы, говорят, что первые королевские Инки обманом пришли к власти, внушив горным народам, будто происходят от солнца. Раньше других это обвинение записал иезуит Анельо Олива, поселившийся в XVI в. среди равнинных племен. Ему поведали, что первые королевские Инки на самом деле были потомками моряков, приплывших из Эквадора (Oliva, 1631[236]).

Патер Иосеф д’Акоста записал, что индейцы Ики, а также лежащей в 1250 км южнее Арики рассказывали испанцам, будто в прошлом моряки выходили в южные моря и посещали какие-то острова далеко на западе (Acosta, 1590[9]). Акоста полагал, что эти доиспанские экспедиции совершались на плотах из наполненных воздухом тюленьих шкур, однако многочисленные шверты из твердой древесины и модели бревенчатых плотов, найденные при раскопках соответственно в Ике и Арике, подтверждают, что эти две области были старейшими доинкскими центрами мореплавания на бревенчатых плотах (Heyerdahl, 1952[148]).

Капитан де Кадр записал указание мудрого старого индейца Чепо (ему будто бы было 115–120 лет), что Арика и Ило, две важнейшие гавани на побережье ниже Тиауанако, считались особенно удобными исходными пунктами для плаваний к обитаемым тихоокеанским островам. По словам Чепо, индейцы обычно начинали плавание в Арике и Ило и после двухмесячного перехода на запад подходили сперва к необитаемому острову Коату с тремя высокими горами и множеством птиц. Чтобы попасть на лежащую за ним обитаемую землю, надо было продолжать путь, оставляя Коату слева. Следующий уединенный остров, называемый Кюэн, был густо населен; на нем жил вождь по имени Кюэнтике и еще два вождя — Укенике и Каманике. В десяти днях пути на запад от Кюэна находился другой, еще более крупный обитаемый остров — Акабана. Когда Чепо пригрозили смертью, если он не скажет всей правды, старик стал расписывать капитану великие богатства этих далеких островов. Под конец он по собственной воле добавил, что для плавания использовали деревянные плоты. Испанцы полагали, что Чепо подразумевает Соломоновы острова (так они называли все острова, будто бы расположенные к западу от Перу), однако Амхерст и Томсон, издавшие в 1901 г. английский перевод старой рукописи, полагали, что старик пересказал искаженную версию о действительно состоявшемся индейском плавании. В сноске они указывают, что Пасха и предшествующий ему голый островок Сала-и-Гомес удивительно подходят к описанию, полученному капитаном де Кадром (Amherst, Lord and Thomson, 1901[12]).

На самом деле задолго до случайного открытия Пасхи Роггевеном старик Чепо сообщил испанцам точное навигационное описание пути до этого острова от самых удобных гаваней на побережье Южного Перу. Теперь нам досконально известно: чтобы достичь на плоту ближайшего обитаемого острова, надо из Ило или Арики идти сперва на скалистый птичий базар Сала-и-Гомес, лежащий прямо на пути к Пасхе. Плавание с попутным пассатом вдоль южного изгиба Перуанского течения и впрямь, как утверждал старик индеец, займет около двух месяцев. Его описание Сала-и-Гомеса также отвечает истине. Голый остров кишит птицами, которых видно издали. И при подходе с востока в самом деле кажется, что из воды торчат три горы.

Если из Ило или Арики идти строго на первый обитаемый остров — Пасху, Сала-и-Гомес действительно надлежит оставить слева; следующий обитаемый остров — Мангарева.

Не менее интересно имя Кюэнтике, которым Чепо называл верховного вождя острова Кюэн: первые испанцы, посетившие Пасху в 1770 г., записали, что вождь у пасхальцев называется текетеке (возможный вариант — тики-тики) (Agüera, 1770[10]). Так что Кюэнтике вполне можно перевести как «вождь» острова Кюэн.

Итак, аборигены Южного Перу точно знали направление и расстояние до острова Пасхи, указали даже характерные приметы единственного ориентира на этом пути. Такие же сведения получил в 1600 км к северу, в Кальяо, Сармьенто; стало быть, древние перуанцы были в состоянии определить позицию острова Пасхи с помощью крюйс-пеленгов. Как известно, внутренние разногласия привели к тому, что экспедиция Менданьи изменила первоначальный курс, намеченный Сармьенто по указаниям индейцев; разберемся вкратце, что же произошло.

В своем превосходном труде об этой экспедиции Амхерст и Томсон показывают, что с утверждением организованного управления в Перу испанские авантюристы стали жадно прислушиваться к ходившим среди индейцев и моряков Кальяо рассказам о неведомых островах и даже целом континенте на западе. Кабацкие сплетни превратились в тему дворцовых бесед, и Педро Сармьенто де Гамбоа «объявил во всеуслышание, что может определить местоположение островов, о которых местные ученые согласно говорили, что они суть аванпосты южного материка, простирающегося от Огненной Земли на север до широты 15°, примерно в 600 лигах от Перу».

Действительно, все считали, что следует идти примерно 600 лиг от Перу. Недаром, как пишут те же авторы, провиант экспедиции Менданьи был взят с учетом того, что земля лежит в 600 лигах от гавани Кальяо (Amherst and Thomson, 1901[12]). Примечательно, что испанцы, которые 200 лет спустя дошли до острова Пасхи из Перу, так определили его положение: «около 600 лиг от Кальяо и примерно столько же от чилийского побережья» (Gonzalez, 1770–1771[124]). Шестьсот лиг — это немногим больше 2 тысяч морских миль, что как раз соответствует расстоянию до Пасхи. Члены экспедиции Менданьи не сомневались также и в том, что ближайший остров должен лежать точно на запад-юго-запад от гавани Кальяо. Достаточно сопоставить отчет Сармьенто с дневниками его противников — официального летописца экспедиции Катойры, руководителя экспедиции Менданьи и первого штурмана Гальего, а также с анонимной рукописью еще одного члена команды, чтобы убедиться: все явно считали, что искома земля находится на запад-юго-запад от Кальяо, ибо из дневников видно, что 10 дней (у Гальего — 12) корабли неуклонно следовали этим курсом, который должен был привести их к острову Пасхи. Однако в конце ноября, когда корабли достигли 15°45′ ю. ш., начались распри. Сармьенто, хотя и слыл человеком вздорным, по праву считал себя компетентным в вопросе о местоположении островов. Говоря о себе в третьем лице, он пишет, что это он, Педро Сармьенто де Гамбоа, представил правителю Перу «сведения о многочисленных островах и о континентах, находящихся в Южном океане, и лично вызвался открыть их именем Его Величества, с каковой целью он собрал свидетельства и изготовил карты… Предполагалось, что они будут следовать курсом запад-юго-запад до 23°, то есть до широты, определенной Педро Сармьенто…».

Если бы намерение Сармьенто искать в океане землю в 600 лигах, то есть примерно в 2 тысячах морских миль к западу-юго-западу от Кальяо, осуществилось, корабли пришли бы почти к самому острову Пасхи. Правда, рассчитывая широту острова, он промахнулся на четыре градуса — простительная ошибка, если вспомнить, что первый штурман определил координаты хорошо известной им гавани Кальяо в 12°30′ ю. ш., тогда как на самом деле они равны 11°56′. Так или иначе, этот самый главный штурман, дойдя до 15°45′ ю. ш., внезапно свернул с прямого курса на остров Пасхи и повел корабли на запад. Сармьенто был в ярости и пишет в своем отчете: «Педро Сармьенто со всей решительностью обратился к генералу [Менданье] по поводу этой перемены курса и заявил ему во всеуслышание, что с этим нельзя соглашаться, это нужно отменить, иначе он не совершит открытия и собьется с пути…»

Но молодой Менданья поддержал штурмана, и экспедиция 20 дней шла примерно вдоль пятнадцатого градуса на запад. Всем было ясно, что главный штурман свернул с намеченного курса задолго до установленной Сармьенто отметки в 600 лиг, однако никто не возражал. Причина заключалась в том, что Гальего, долго ходивший штурманом у берегов Перу и Чили, получил другую информацию в Кансильерии в Лиме. Вот как Гальего обосновывал потом свои действия: «Я следовал вдоль этой широты, так как сеньор президент сказал, что на пятнадцатом градусе широты в 600 лигах от Перу находится множество богатых островов». И в самом деле, главный штурман теперь взял курс на самое сердце Полинезии, ведь большая часть архипелага Туамоту, острова Общества, Самоа, Фиджи и множество других обитаемых островов группируются в полосе между 10° и 20° ю. ш.

Вместо того чтобы плыть на уединенный остров Пасхи, корабли теперь шли в гущу островов Туамоту. Однако буквально на пороге архипелага, когда оставалось совсем немного до островов Пукапука и Рароиа (к которому пристал плот «Кон-Тики»), своенравный штурман опять внезапно повернул и лег на северо-западный курс. В итоге оба корабля прошли в конце декабря через просвет между Маркизами и Туамоту. Спустя три недели был замечен остров Нукуфетау в архипелаге Эллис, а на 80-й день с начала плавания экспедиция причалила к одному из Соломоновых островов в Меланезии. После этого испанцам понадобилось почти 400 дней на то, чтобы пробиться обратно в Перу. Характерные для Полинезии западные ветры и течения вынудили их плыть в высоких широтах севернее Гавайских островов (Amherst and Thomson, 1901[12]). Двадцать шесть лет спустя вторая экспедиция Менданьи снова вышла из Кальяо и достигла Маркизских островов; как уже упоминалось, это было первое европейское открытие Полинезии.

Если бы штурман следовал инструкциям Сармьенто, у первой экспедиции Менданьи были все шансы открыть остров Пасхи; будь он чуть более последователен в своих собственных решениях, они попали бы на Туамоту. А так из-за его колебаний суда экспедиции миновали ближайшие острова и очутились в далекой Меланезии.

Тупак Инка в своем доевропейском плавании тоже вполне мог дойти до Меланезии; это объяснило бы, откуда взялись доставленные им обратно в Перу чернокожие пленники. Но скорее можно полагать, что он в отличие от маленького отряда Сармьенто шел на многочисленных плотах веерным строем и обнаружил ближайшие острова. Мы уже видели, что последующие обитатели империи Тупака знали направление и расстояние до Пасхи от Ило и Арики, а также от Кальяо, и надо думать, кормчие самого Тупака за два-три поколения до прихода испанцев были осведомлены не хуже. Следующий за Пасхой обитаемый остров — Мангарева в юго-восточной оконечности архипелага Туамоту. Его жители подтверждают, что Тупак со своим флотом доходил сюда: главные их предания рассказывают о визите чужеземного короля Тупы. Первым эти рассказы опубликовал в 1924 г. Крисчен, который не знал истории инков: «Есть у мангаревцев предание о рыжеволосом вожде по имени Тупа, который пришел с востока на судах неполинезийского типа, скорее напоминающих плот, — несомненно, тут отразилось воспоминание о каких-то перуанских бальсас» (Christian, 1924[66]). В 1928 г. Риве, ссылаясь на Крисчена, первым предположил, что мангаревцы сохранили память о визите Тупака Инки (Rivet, 1928[260]). Далее, Бак опубликовал дополнительные подробности из старинной, так называемой Тирипонской рукописи, составленной через несколько десятилетий после прихода европейцев сыном мангаревского вождя: «Одним из видных посетителей Мангаревы был Тупа. Согласно местному преданию, он прибыл, когда правили короли-братья Тавере и Тарои… Тупа подошел к Мангареве через юго-восточный пролив, названный потом Те-Ава-нуи-о-Тупа (большой пролив Тупы)». И дальше: «…мореплаватель Тупа… подошел к самой Мангареве и остановился в большом проливе Тупы. Он ступил на берег островка Те-Кава». В той же полинезийской рукописи говорится, что Тупа, прежде чем возвращаться на родину, «поведал мангаревцам про обширную страну… где живет большой народ, управляемый могущественными королями» (Buck, 1938[53]).

Кава, островок в восточной части барьерного рифа, где, по преданию, сошел на берег Тупа, и большой пролив Тупы, где была стоянка его плотов, заставляют вспомнить слова инков про остров Ава, или Ава-Чумби, — один из островов, на которых побывал флот Тупака. Второй назывался Нина-Чумби, то есть Огненный остров, — меткое наименование для острова Пасхи, каким он представлялся мореплавателям. Все первые европейские путешественники, от Роггевена и Гонсалеса до Бичи, пишут, что пасхальцы разжигали по всему побережью множество костров, посылая к небу столбы дыма, очевидно сигнализируя приближающимся судам. Некоторые исследователи полагали, что название «Огненный остров» подразумевает Галапагосы с их дремлющими вулканами, однако, как будет показано в главе 10, инки хорошо знали острова Галапагос, к тому же на них не было постоянного населения (Heyerdahl and Skjölsvold, 1956; Heyerdahl, 1961[157, 151]). «Чернокожих» вполне можно было найти среди мангаревцев, ведь первый европейский посетитель острова, Бичи, обнаружил среди чрезвычайно пестрого по составу населения людей с такой же темной кожей, как у меланезийцев (Beechey, 1831[25]). Темнокожие пленники — единственная примечательная добыча, которую могущественный Инка мог привезти с тихоокеанских островов, населенных бедными представителями каменного века. Наверно, он вернулся в Перу не менее разочарованный, чем жадная до золота экспедиция Менданьи, и, возможно, он возвращался тем же северным путем, с заходом в Мексику или Центральную Америку, где к темнокожим пленникам можно было добавить металлический трон и другие диковины, виденные испанцами во времена внуков Тупака.

Отсутствие золота и других сокровищ на открытых островах и чрезвычайно трудный обратный путь в Перу — достаточно ясные причины, из-за которых открытия Менданьи почти два столетия пребывали в забвении, пока во второй половине XVIII в. их не повторили другие европейцы. Бедные острова не соблазнили инков, не привлекли они и следовавших по их стопам испанских правителей Перу.

Указанный инками маршрут к ближайшему обитаемому острову в Тихом океане.

Глава 8 Плавание на бальсовых плотах

Посетителям современной Полинезии обычно представляется, что долбленка с одинарным аутриггером — единственный известный аборигенам этих островов вид судна. Мы видели, однако, в главе 6, что полинезийцы пришли на восток Тихоокеанской области вообще не зная аутриггера. Типичный для Малайского архипелага двойной аутриггер так и не дошел до полинезийских племен, но если новозеландские маори вовсе не оснащали аутриггером свои лодки, то племена тропических островов со временем восприняли меланезийский одинарный аутриггер через соседей на Фиджи.

А как насчет плотов? Вот уж, наверно, неподходящая конструкция для таких мореходов, как полинезийцы? Перед нами еще одно ошибочное мнение, распространенное среди тех, кто подходит к проблеме поверхностно. Когда «Кон-Тики» пристал к острову Рароиа в архипелаге Туамоту, обнаружившие нас островитяне сразу воскликнули: «Паэпаэ!» (так в Полинезии называют плоты). Кстати, тот, кто считает, что плот чужероден для Полинезии, с таким же успехом мог спросить, когда много лет спустя по моей просьбе на острове Пасхи поднимали упавшую статую: «К чему заниматься каменными исполинами в Полинезии, если всем известно, что полинезийские племена занимались только плотницким делом и резьбой по дереву и никогда не работали с камнем?» И ведь это утверждение верно. Тем не менее, если нынешние полинезийцы обрабатывают только дерево и ловят рыбу с лодок, оснащенных одинарным аутриггером, это вовсе не исключает возможности древнего субстрата ваятелей и плотоводителей в той же области. Не будем забывать о смешанном характере полинезийской культуры; в островной регион на востоке Тихого океана проник не один народ.

В обширном трехтомном труде «Каноэ Океании» Хэддон и Хорнелл ссылаются на сообщения о бытовавших в прошлом на островах Общества плотах, похожих на бальсовые, и добавляют:

«Эти сведения ставят острова Общества в ряд с Маркизскими островами, а также с Мангаревой, Самоа, Тонга, Фиджи и Новой Зеландией, обитатели которых хорошо знакомы с плаванием на плотах. Они подтверждают мнение, что плоты широко применялись, во всяком случае при некоторых передвижениях от острова к острову первых поселенцев в Океании».

Продолжая затем говорить о пропускающих воду плотах, которые были единственными судами на островах Сан-Кристобаль (Чатем), авторы отмечают, что это «подкрепляет гипотезу, по которой многие древнейшие передвижения в Тихом океане совершались людьми, применявшими какого-то вида парусный плот в своих плаваниях от острова к острову» (Haddon and Hornell, 1936[135]).

В специальной работе о южноамериканских бальсовых плотах Хорнелл затрагивает и прилегающую островную область:

«Повсеместно в Океании мы находим свидетельства пользования плотами в настоящем или в прошлом. На Мангареве… по существу самом восточном из сколько-нибудь значительных островов Полинезии, если не считать Пасху, употребляются или употреблялись до недавнего времени плоты, довольно похожие на парусные бальсовые конструкции Эквадора» (Hornell, 1931[165]).

В самом деле, на Мангареве — том самом острове, где сохранилась память о визите чужеземного короля Тупы, — только плотами и пользовались, когда капитан Бичи в 1825 г. наткнулся на этот остров, идя со стороны Южной Америки. Он не увидел лодок ни на одном из островов Гамбье, зато опубликовал рисунок бревенчатого плота с 13 мангаревцами на борту и сообщил, что такие плоты достигают в длину от 12 до 15 м и могут перевозить до 20 человек (Beechey, 1831[25]).

Наряду с бревенчатым плотом в прошлом в Полинезии тут и там, во всех углах треугольника, была в ходу камышовая лодка. Кнудсен в своей статье «Следы камышовых лодок в Тихом океане» показывает, что в гавайском фольклоре не раз упоминаются лодки из камыша. Важные легендарные предки вроде Каны и светловолосого бога Лоно, за которого приняли Кука, тоже упоминаются в связи с лодками из камыша и плетенок (Knudsen, 1963[189]).

На Пасхе камышовые лодки наподобие перуанских по-прежнему употреблялись для ритуальных состязаний, когда на остров впервые пришли европейцы, причем, как будет показано в следующей главе, камыш был тот же самый, из какого вязали лодки в Перу, а именно тотора. В 1956 г. Кастро привез с озера Титикака в тихоокеанское приморье для испытания лодку из тоторы; пролежав в соленой воде 14 месяцев, она совсем не намокла, не было также следов гниения или обрастания морской фауной. Этот обладающий высокой плавучестью камыш похож на папирус, однако речь идет о сугубо американском пресноводном растении, произрастающем за пределами материка только в кратерных озерах Пасхи. И хотя на Новой Зеландии с камышом плохо, даже здесь, далеко на западе, сохранялась традиция вязки камышовых лодок, когда сюда прибыли европейцы. Торговец Полак, живший среди маори с 1831 по 1837 г., писал:

«В старину обитатели Новой Зеландии делали лодки только из камыша. Между Каипарой и Хокиангой мы видели одну из этих старинных лодок длиной около 20 м, способную поднять столько же людей, но они совсем вышли из употребления. Они были очень толстые, всецело, кроме банок, сделаны из камыша и во всем напоминали линии каноэ. Их отличала поразительная легкость… хотя на конструкцию уходило немало бунтов, и они шли, подгоняемые веслами, с большой скоростью, пока не намокали и не погружались глубоко в воду. Таких судов больше не делают, и сохранилось чрезвычайно мало образцов» (Polack, 1838[250]).

В статье «Каноэ маори» Бест воспроизводит старый рисунок маорийской камышовой лодки, называемой мокихи, вместе с рисунком южноамериканской камышовой лодки с озера Титикака, чтобы показать их поразительное сходство (Best, 1925[33]). Хорнелл тоже обратил внимание на сходство с перуанскими лодками и добавляет по поводу второго типа маорийского камышового судна: «Еще более примитивная форма мокихи, как называли эти плоты, аналогична перуанской кобальито, на которую рыбак садится верхом и гребет веслами». Он продолжает:

«Одна деталь, которая может существенно помочь в объяснении рассматриваемой проблемы, заключается в том, что для связывания камышовых бунтов титикакских бальсас используют не веревки, а плетеные камышовые жгуты. Точно так же полинезийцы использовали для всякой вязки плетеные жгуты, но из кокосового волокна — наиболее подходящего из доступных им материалов. „Сеннит“, как называют эти жгуты, изготовляются точно тем же способом, что и камышовые жгуты в Перу» (Hornell, 1931[165]).

Поскольку каноэ, таким образом, отнюдь не были единственным известным в Полинезии судном и поскольку Полинезия, несомненно, лежит в пределах досягаемости для южноамериканских судов, как это доказано плаваниями 13 плотов за последние десятилетия, вполне уместно, исследуя происхождение полинезийцев, рассмотреть мореходную активность перуанских аборигенов.

Данная глава основана на моей статье «Бальсовый плот в аборигенном мореплавании у берегов Перу и Эквадора», напечатанной в 1955 г. в «Southwestern Journal of Anthropology» (т. II, № 3) университета Нью-Мексико, и на докладе «Маневрирование гуарами, свойственное Южной Америке», который был прочитан на XXXIII Международном конгрессе американистов в Коста-Рике в 1958 г. и затем опубликован в трудах конгресса.

Современные судостроители и этнологи мало знают и неверно судят о мореплавании аборигенов Перу и прилегающих областей на северо-западе Южной Америки. Причина ясна: местное судостроение основывалось на совсем иных принципах, чем те, которыми руководствовались наши собственные предки. Как уже говорилось выше, в представлении европейца, единственный тип мореходного судна — наполненный воздухом водонепроницаемый корпус, достаточно высокий и большой, чтобы его не могли захлестнуть волны. Для древних перуанцев размеры не играли такой роли; с их точки зрения, мореходным было судно, которое вообще не могло быть затоплено волнами, ибо открытая конструкция не создавала вместилища, способного удержать воду. И они достигали своей цели, строя обладающие превосходной плавучестью суда типа плотов из бревен бальсы или другой легкой древесины, либо из связанных в виде лодки бунтов камыша или тростника, либо из образующих подобие понтона, наполненных воздухом тюленьих кож, на которые настилали своего рода палубу.

Человеку, не знакомому с мореходными качествами такого судна, оно может показаться примитивным, громоздким и ненадежным; только этим можно объяснить широко распространенное ошибочное мнение, будто у народов древнего Перу, страны с морским побережьем протяженностью 3200 км и с выдающейся почти во всех отношениях культурой, не было мореходных судов и умелых моряков.

Когда я в 1941 г. (Heyerdahl, 1941[147]) впервые попытался привлечь внимание к возможностям древнеперуанского мореплавания, те немногие этнологи, которые знали, что бальсовый плот составлял один из элементов доевропейской культуры, не придавали ему особого значения; многие даже упускали из виду, что эти плоты ходили под парусами. В других частях древней Америки употребление парусов не отмечено. Преобладающее мнение явно совпадало с приговором Хатчинсона в его труде «Антропология доисторического Перу», где бальсовый плот назван «плавучей связкой пробкового дерева» (Hutchinson, 1875[171]). Три современных автора — Лотроп (Lothrop, 1932[206]), Минз (Means, 1942[213]) и Хорнелл (Hornell, 1945[166]) — опубликовали интересные статьи о древнеперуанских судах и мореходстве, в которых превосходно описали конструкцию бальсового плота, но, как мы увидим дальше, чисто умозрительно заключили, что бальса впитывает воду и не годится для плаваний в открытом море.

Все эти скороспелые суждения побудили меня получше изучить и реабилитировать перуанское мореходство, потому что на основе других данных я полагал, что перуанские бальсовые плоты ходили за 4 тысячи миль на острова Полинезии.

Первые записи о перуанском бальсовом плоте сделаны еще до открытия Инкской империи. Когда Франсиско Писарро в 1526 г. вышел с Панамского перешейка во второе, более успешное плавание на юг вдоль тихоокеанского побережья Южной Америки, его экспедиция встретила в море перуанских купцов далеко от их родины. Штурман Писарро, Бартоломео Руис, шел первым, исследуя берега у экватора, и, когда его корабль поравнялся с северным побережьем Эквадора, испанцы неожиданно увидели плывущее навстречу им парусное судно, мало уступавшее по размерам их собственному. Это был большой плот, и команду составляли перуанцы — первые перуанцы, увиденные европейцами. Хуан де Сааманос тогда же отправил донесение Карлу V, так что случай этот был описан еще до того, как испанцы достигли Перу (Sáamanos, 1526[268]). В 1534 г. об этом же писал личный секретарь Писарро — Франсиско де Херес (Xeres, 1534[321]). Оба источника сообщают, что бальсовый плот с командой из 20 индейцев был захвачен испанцами. Одиннадцать человек бросили за борт, четверых оставили на плоту, а двух мужчин и трех женщин взяли на каравеллу, чтобы сделать из них переводчиков, имея в виду дальнейшие плавания.

Бальсовый плот оказался торговым, на нем был большой груз. Испанцы определили его грузоподъемность примерно в 36 т; водоизмещение их собственного судна равнялось 40 т, и команда каравеллы составляла лишь половину команды плота. Испанцы сделали подробную опись груза и обнаружили такие товары, которые могли быть только из Перу (Murphy, 1941[233]).

По словам Сааманоса судно представляло собой плоский плот, бревенчатая палуба покрыта тростниковым настилом, поднятым настолько, что груз и команда не смачивались водой. Бревна и тростник были крепко связаны веревкой из генекенового волокна. О парусе и такелаже Сааманос писал: «Он был оснащен мачтами и реями из очень хорошего дерева и нес хлопчатобумажные паруса такого же рода, как наш корабль. Отличные снасти сделаны из упомянутого генекена, который напоминает пеньку; якорями служили камни, подобные мельничным жерновам» (Sáamanos, 1526[268]).

Руис вернулся с пленниками и добычей к Писарро, и через несколько месяцев новая экспедиция во главе с Писарро вышла на юг, к северным берегам Инкской империи. По пути к острову Санта-Клара в открытом Гуаякильском заливе Писарро за два дня нагнал пять бальсовых плотов и провел успешные переговоры с их командами. Пересекая залив, он взял курс на перуанский порт Тумбес, откуда были родом некоторые из пленников. Недалеко от берега испанцы увидели идущую им навстречу целую флотилию бальсовых плотов с вооруженными инками на борту. Поравнявшись с плотами, Писарро пригласил к себе на каравеллу нескольких инкских капитанов, установил с ними дружеские отношения с помощью переводчиков (тех самых пленников, что были захвачены ранее) и выяснил, что флотилия направляется к подвластному перуанским правителям острову Пуна.

Из бухты вышли другие бальсовые плоты с дружественными дарами и провиантом для испанцев, и двоюродный брат Франсиско Писарро, Педро, сообщает, что, продолжая следовать на юг вдоль перуанского побережья, экспедиция вскоре настигла плоты, на которых были драгоценные металлы и одежда местного производства, и все это испанцы забрали, чтобы доставить в Испанию и показать королю (Pizarro, 1571[246]).

Но еще до того, как Руис у берегов Эквадора захватил первый торговый плот, испанцы слышали от аборигенов Панамы рассказы о перуанском мореходстве. Хронист Лас Касас, сын историка, сопровождавшего Колумба, записал, что у аборигенов Перу есть бальсовые плоты, которыми управляют с помощью парусов и весел, и что об этом еще до конкисты знал старший сын Комогре, видного панамского вождя, поведавший патеру Кабельо де Бальбоа о могущественном приморском государстве на юге, чьи жители выходили в Тихий океан под парусом и с веслами на судах, немногим уступавших по величине испанским (Las Casas, 1559[195]).

Подробные описания плотов, принадлежавших жителям приморья Эквадора и Северного Перу, оставили современники Писарро — Овьедо, Андагойя и Сарате (Oviedo, 1535–1548; Andagoya, 1541–1546; Zárate, 1555[241, 14, 324]). Все они сообщают, что для плотов брали нечетное число — пять, семь, девять или одиннадцать — «длинных легких бревен» и связывали их вместе поперечинами, на которые настилали палубу, что для передвижения служили паруса и весла, что самые большие плоты могли перевезти до 50 человек и трех лошадей и что на палубе было особое место для приготовления пищи.

Итальянский путешественник Джироламо Бенцони, прибывший в Перу около 1540 г., опубликовал очень примитивную зарисовку небольшого перуанского плота из семи бальсовых бревен, с маленьким парусом на двуногой мачте и с индейской командой из восьми человек. В тексте сообщается, что мореходные плоты делали и гораздо больших размеров — из девяти или одиннадцати бревен, с парусами, соответствующими размерам судна (Benzoni, 1565[30]).

Инка Гарсиласо де ла Вега, сам из инкского рода, выехавший из Перу в Испанию в 1560 г., останавливается в своих записках на пропускающих воду рыбачьих лодках из камыша или тростника, которые явно преобладали в перуанском приморье; он сообщает, что они выходили в море на четыре — шесть лиг (15–24 английских мили), а то и больше, если необходимо. Гарсиласо добавляет, что для перевозки тяжелых грузов в открытом море применяли деревянные плоты с парусами (Инка Гарсиласо де ла Вега, 1974).

Патер Реджинальдо де Лисаррага, прибывший в Перу в тот год, когда оттуда уехал Инка Гарсиласо, сообщает о жителях долины Чикама: «Эти индейцы — замечательные мореплаватели; у них есть большие плоты из легких бревен, на которых они выходят в океан, и во время рыбной ловли они удаляются от берега на много лиг». Он пишет также, что купцы из долины Чикама поддерживали сношения с расположенным в 800 км к северу Гуаякилем, перевозя на бальсовых плотах продукты моря и другой груз (Lizarraga, 1560–1602[205]).

Мы уже видели, что патер Кабельо де Бальбоа, прибывший в Перу в 1566 г., услышал от инкских историков, что за два-три поколения до появления в этой стране Писарро в приморье спустился Инка Тупак Юпанки, отобрал самых лучших местных кормчих и вышел с большой армией в море на многочисленных плотах. Прошел почти год, прежде чем он вернулся в свою империю (Balboa, 1586[18]). Хронист Сармьенто де Гамбоа в 1572 г. также записал рассказы инков о походах бальсовых плотов к далеким тихоокеанским островам; мы видели, как этот знаменитый мореплаватель признавал, что, убеждая вице-короля Перу снарядить экспедицию Менданьи, он опирался на сообщения о плаваниях перуанских купцов и об экспедиции Инки Тупака Юпанки (Sarmiento, 1572[271]).

Один из первых историков, писавших о Перу, Бернабе Кобо, очень подробно описывает достоинства бальсовых бревен, применяемых для мореходных плотов, и называет аборигенов искусными навигаторами и пловцами. Он добавляет:

«Самые большие плоты перуанских индейцев, живущих вблизи лесов, скажем в портах Паита, Манта и Гуаякиль, состоят из семи, девяти и даже большего числа бревен. Вот как их делают: лежащие рядом бревна связывают друг с другом лианами или веревками, которые захватывают также другие бревна, положенные поперек. Среднее бревно в носовой части длиннее остальных, по обе стороны от него укладывают все более короткие бревна, так что видом и соотношением они придают носу плота сходство с пальцами вытянутой руки, а корма ровная. Поверх бревен кладут настил, чтобы вода, проникающая снизу в щели между большими бревнами, не намочила людей и одежды. Этими плотами индейцы управляют в море с помощью парусов и весел, и есть такие большие плоты, что без труда перевозят 50 человек» (Cobo, 56[72]).

Грубая зарисовка бальсового плота под парусами была затем сделана художником голландского адмирала Йориса ван Шпильбергена, совершившего кругосветное плавание в 1614–1617 гг. Шпильберген сообщает, что на этом плоту команда из пяти аборигенов выходила на два месяца ловить рыбу, и улова, доставленного в Паиту, что лежит примерно в 200 км южнее перуанского порта Тумбес, хватило, чтобы снабдить все голландские корабли, стоявшие в бухте (Spilbergen, 1619[292]). Рисунок Шпильбергена интересен тем, что команда показана в работе: два индейца заняты парусами, остальные трое рулят, поднимая и опуская шверты, просунутые в щели между бревнами. Применение таких швертов было освоено европейскими судостроителями лишь через 250 лет, в 1870 г.

Первая, неудачная попытка ввести употребление швертов в Европе была предпринята в 1748 г. испанскими военными моряками Хуаном и Ульоа. Двенадцатью годами раньше они провели в Гуаякильском заливе интересное исследование остроумных приемов управления аборигенным бальсовым плотом. Хуан и Ульоа опубликовали превосходный рисунок бальсового плота в море, передав такие детали, как устройство двуногой мачты с парусом и такелажем, крытую камышом рубку в средней части судна, «камбуз» с открытым очагом и запасом воды в кувшинах на корме, выдвижные шверты на носу и на корме. Они решительно утверждали, что индейская команда, владеющая искусством маневрирования швертами, при любом ветре могла заставить бальсовый плот идти не хуже настоящего корабля (Juan and Ulloa, 1748[182]).

Далее Лекалье опубликовал рисунок большого плота из девяти бальсовых бревен с просторной рубкой посредине; команда управляла в море плотом при помощи швертов и большого квадратного паруса на двуногой мачте. Труд Лекалье, напечатанный в 1791 г. по велению французского короля как наставление для кадетов, включал основательное описание аборигенного бальсового плота и своеобразных способов управления, применявшихся только индейцами северо-западного побережья Южной Америки. Ссылаясь на Хуана и Ульоа, Лекалье подчеркивал: будь принципы такого управления швертами известны в Европе, многие жертвы кораблекрушений могли бы спастись, дойдя на плотах до ближайшего порта (Lescallier, 1791[201]).

В 1801 г. Чарнок в своем большом труде о судостроении также предпринял бесплодную попытку заинтересовать остальной мир остроумными принципами управления выдвижными швертами; он тоже писал, что этот способ применяется индейцами перуанского и эквадорского приморья, а в Европе еще неизвестен (Charnock, 1801[63]).

Александр Гумбольдт опубликовал в 1810 г. великолепную акварельную иллюстрацию большого парусного бальсового плота со швертами и с очагом на корме (Humboldt, 1810[169]), а в 1825 г. Стивенсон напечатал превосходное описание крупных бальсовых плотов, все еще ходивших вдоль побережья в области древней культуры чиму вплоть до Хуанчако, южнее Чикамы. На самых больших плотах стояли крытые соломой бамбуковые хижины с четырьмя-пятью помещениями; такие плоты «ходили против ветра и течения на расстояния, равные четырем градусам широты, с грузом пять-шесть кинталей (25–30 т), не считая индейской команды и ее провианта». Стивенсон тоже описывает шверты и сообщает: «Поднимая или опуская эти доски в разных частях плота, аборигены могут выполнять все маневры, которые выполняются на настоящем корабле с совершенным такелажем…» (Stevenson, 1825[294]).

В неизданной рукописи 1840 г. Джорджа Блэксленда, хранящейся в библиотеке Митчелла в Сиднее, воспроизведена зарисовка бальсового плота из девяти бревен, который управляется парусом и выдвижными швертами. Рукопись содержит также рапорт офицера одного из кораблей британского флота, встретившего целое перуанское семейство на бальсовом плоту около острова Лобос-де-Афуэра, примерно в 60 милях от побережья Перу. Индейцы как раз готовились идти против ветра к скрытому за горизонтом материку.

«…Они вышли из родной деревни три недели назад и теперь возвращались с грузом вяленой рыбы; семья состояла из девяти человек, с ними были еще собаки и весь скарб… Судно, на борту которого я находился, — шхуна водоизмещением 40 т, — направлялось в тот же пункт, и нас поразило, как круто шел плот против ветра, развивая скорость до четырех-пяти узлов. Некоторое время мы шли рядом и прибыли на следующий день с разрывом в несколько часов… На отдельных участках побережья все морские перевозки осуществляются такими плотами, а в Ламбайеке из-за сильного прибоя только на них можно подойти к берегу. Они перевозят также соль из порта в порт на расстояние 200–300 миль, что еще раз доказывает их надежность» (Blaxland, 1840[40]).

В 1841 г. подробный технический чертеж привел Пари в своем труде о судостроении неевропейских народов. Он еще застал в Южной Америке перуанские бальсовые плоты до того, как на стыке столетий их сменили европейские суда, однако изучал их только на якорной стоянке в заливе. Хотя Пари тщательно зарисовал и описал шверты, или гуары, как их называли местные жители, он не совсем разобрался в их действии, ограничившись указанием: «Их выдвигают больше или меньше на носу или на корме, чтобы приводиться к ветру или разворачиваться. Других способов управления плотами в океане нет…» (Paris, 1841[244]).

Совершенно очевидно, что гуара, или шверт, в отличие от гребного или рулевого весла могла действовать только в союзе с парусом. Без паруса в шверте нет смысла. Об этом уже говорили Лотроп и другие, и факт этот очень важен, если учесть, как много швертов найдено при раскопках погребений в пустынях северного и южного приморья Перу. Изумительно орнаментированные шверты из твердой древесины, обнаруженные в многочисленных погребениях Паракаса и Ики на юге Перу, показывают, что парусные плоты были существенным культурным элементом и в этих южных широтах, притом задолго до появления письменных источников, даже до инков. Так, Беннет приводит иллюстрацию, на которой изображен украшенный замечательной резьбой и росписью шверт из доинкского погребения в южном приморье Перу (Bennett, 1954[28]). Археология позволила нам также узнать мелкие, но достаточно существенные детали, не отмеченные ранними хронистами и исследователями, а именно как крепились найтовы к скользким стволам и какую форму придавали бревнам на носу и на корме, чтобы уменьшить сопротивление воде. Эту информацию дают крохотные модели плотов, так сказать «духи плотов», найденные в больших количествах в погребениях Арики на засушливом тихоокеанском берегу ниже озера Титикака. Речь идет о доисторических изделиях, захороненных за тысячу с лишним лет до прибытия Писарро и первых европейцев; на них видно, что найтовы из пенькового каната или из кожаных ремней (применялись кожи тюленей) входили в опоясывающие бревна желобки. Видно также, что на носу и на корме для меньшего сопротивления воде плот заострялся наподобие лодки (Bird, 1943; Heyerdahl, 1952[37, 148]). Маленький плот, найденный при раскопках Уле, и опубликованный в 1922 г., был оснащен прямоугольным парусом из камыша вроде тех, какими поныне пользуются по соседству горные индейцы на озере Титикака (Uhle, 1922[310]). Эта находка из могилы на месте примитивного рыбачьего селения была датирована первыми веками нашей эры, что побудило Норденшельда заключить: «На побережье Перу парус, вероятно, был известен раньше гончарного ремесла и ткачества…» (Nordenskiöld, 1931[235]).

Как мы уже видели у Инки Гарсиласо, в засушливом приморье древнего Перу самым распространенным судном был камышовый плот рыбака; парусные деревянные плоты использовались только для перевозки тяжелых грузов и для плаваний в океане. В инкские времена главными перуанскими гаванями были Паита, Тумбес и другие селения на северном побережье, поблизости от обширных бальсовых лесов Эквадора, однако вплоть до 1900 г. важные порты находились также в Секуре, Ламбайеке, Пакасмайо и Хуанчако, в 800 км к югу от Гуаякиля. Во времена инков бальсовыми плотами пользовались в 800 км южнее; на них в разные области Перу перевозили гуано для удобрения с островов Чинча в районе Писко. Инки транспортировали по суше в дальние концы своей империи бальсовые бревна для плотов. Когда первый испанский отряд под предводительством Эрнандо Писарро, выйдя из Куско, продолжал движение через Анды, он нашел в нынешней Боливии множество длинных бревен, доставленных местными носильщиками и предназначенных для строительства бальсовых плотов на озере Титикака по велению Инки Капака (Valverde, 1879[311]).

Таким образом, сочетание исторической и археологической информации дает нам довольно полное представление о принципах строительства и о значении своеобразного плота, который обеспечил возможность аборигенного мореплавания в Перу и в прилегающих областях Тихого океана. И когда известный американист Лотроп в 1932 г. собирал материал для своей интересной статьи «Мореходство аборигенов у западных берегов Южной Америки», он смог дать хорошее описание бальсового плота. Правда, оценивая его возможности, Лотроп утверждал, что бревна «быстро впитывают воду и через несколько недель совершенно теряют плавучесть… Поэтому приходилось время от времени разбирать жангаду [бальсовый плот] и вытаскивать бревна на берег, что бы как следует их просушить». И он заключил, что бальсовый плот не годился для заморских плаваний, не мог дойти не только до Полинезии, но даже до островов Галапагос, лежащих в 1000 км от материка (Lothrop, 1932[206]).

Лотроп ссылался на Байема; однако Байем, английский путешественник XIX в., сам не изучал бальсовые плоты. В его книге, изданной в 1850 г., читаем, что парусник, на котором шел Байем, встретил бальсовый плот в районе Кабо-Бланко (Северное Перу). Он наблюдал издалека, как плот идет против свежего ветра южным курсом, и все данные о плавучести этого судна были почерпнуты им из слов капитана парусника (Byam, 1850[56]). Так Лотроп невольно внес в этнологическую литературу ошибочное суждение, возымевшее немалые последствия.

В остальном же исследование Лотропа было достаточно ценным, и после него мало кто из этнологов углублялся в этот вопрос. Кое-какой дополнительный материал представил в 1942 г. видный знаток инкской истории Минз. В интересной статье «Доиспанское мореходство у Андского побережья» он, ссылаясь на Лотропа, разделяет его негативную умозрительную оценку бальсового плота: «…несомненно, этот тип судна мог вызвать только пренебрежение у судостроителей едва ли не любой другой мореходной нации мира». И он заключает:

«Итак, мы вправе сделать вывод, что в перуанском аборигенном мореходстве до завоевания страны испанцами плот из бальсовых бревен, с парусами, рубкой и грузовой палубой был наименее жалким и наименее несовершенным среди известных судов. Что и говорить, невелика похвала, но таковы уж факты, что лучшего отзыва не заслуживает судостроительное искусство древних жителей Андов, предельно чуждых морю» (Means, 1942[213]).

Крупный авторитет по вопросам судов и мореходства аборигенов Хорнелл тоже обратился к этому предмету, сперва в статье 1945 г. «Был ли доколумбов контакт между народами Океании и Южной Америки?», затем в статье 1946 г. «Как попал батат в Океанию?». Хорнелл не сомневался, что древние перуанцы оказали влияние на земледелие полинезийских островов, а потому был осторожен в оценке бальсового плота, однако заключил: «Обыкновенный, ничем не обработанный бальсовый плот никак не мог совершить дальнего океанского плавания, разве что инкские моряки знали действенный способ пропитки гигроскопичных бревен каким-то водоотталкивающим составом…» (Hornell, 1946[166]).

Уверенно негативная оценка немногих американистов, действительно изучавших основные принципы перуанского судостроения, сильно повлияла на современную этнологию. Заклеймив бальсовый плот как «немореходный», упомянутые исследователи лишили аборигенов Перу важнейшего навигационного средства и создали о них впечатление как о чуждом мореплаванию, сугубо сухопутном народе. Это однобокое представление о ранних высокоразвитых культурах тихоокеанского побережья Южной Америки проникло как в специальную, так и в общую литературу и вскоре отразилось также на изучении важных проблем полинезийской этнологии.

В 1932 г. видному знатоку Тихоокеанской области Диксону удалось доказать, что батат вместе с его кечуа-перуанским названием кумара был доставлен человеком из Перу в Полинезию до прихода испанцев в Южную Америку. Указывая на бальсовый плот, он предположил, что переносчиками были перуанские или иные американские индейцы (Dixon, 1932[96]). В том же году Лотроп опубликовал свое упомянутое выше исследование перуанского мореплавания, и двумя годами позже Диксон в новой статье вернулся к этому вопросу уже с другим мнением: «Поскольку у нас нет никаких свидетельств, что индейцы тихоокеанского побережья Южной Америки, где возделывался батат, когда-либо располагали судами или навыками дальних морских плаваний, приходится заключить, что растение перенесли полинезийцы» (Dixon, 1934[98]).

Знаток полинезийской археологии Эмори в 1933 г. писал по поводу древних мегалитических сооружений острова Пасхи, островов Общества, Маркизских, Гавайских, Тубуаи и Тонга:

«Вполне правомерно предположить американское происхождение такого специализированного элемента культуры, как каменная кладка. Этот очень приметный элемент сосредоточен в той части Америки, которая находится ближе всего к Полинезии и откуда течения устремляются в сторону острова Пасхи и архипелага Туамоту… Разве не мог какой-нибудь мореходный плот древних инков, подхваченный этим течением, доставить уцелевших за 2 тысячи миль, на остров Пасхи на западе?»

Но в 1942 г. в одной из своих последующих статей Эмори отказался от этого взгляда, ибо, как он писал, Диксон указал ему, что бальсовый плот тихоокеанского приморья Южной Америки быстро пропитывается водой (Emory, 1942). В свою очередь Морган в 1946 г. ссылается уже на Эмори, который сообщил ему, что «бальсовые плоты в несколько дней пропитываются водой, если их не вытаскивать на берег для просушки» (Morgan, 1946[228]).

К этому времени вынесенный бальсовому плоту приговор превратился в аксиому, и, издавая в 1945 г. свое «Введение в полинезийскую антропологию», Бак сбросил со счетов половину прилегающих к Тихому океану областей, заявив: «Поскольку у индейцев Южной Америки не было ни судов, ни мореходных навыков, необходимых, чтобы пересечь просторы океана, отделяющие их берега от ближайших полинезийских островов, их никак нельзя считать переносчиками» (Buck, 1945).

Столь же убежденно Уэклер заявил в 1943 г. в своей монографии «Полинезийские исследователи Тихого океана», что «у американских индейцев не было морских судов, способных на такие переходы, как плавание в Полинезию» (Weckler, 1943[315]).

Этот взгляд так утвердился среди американистов и тихоокеанистов, что, когда я в 1941 г. попытался оспорить его (Heyerdahl, 1941[147]), моя статья, как и следовало ожидать, не вызвала отклика. Стало очевидно, что есть лишь один способ разрешить спор, а именно построить судно, о котором идет речь, и на деле получить удовлетворительный ответ. А потому в 1947 г. я организовал и возглавил экспедицию «Кон-Тики».

Плот «Кон-Тики», названный в честь ушедшего в море культурного героя Перу и общеполинезийского бога-прародителя Тики, состоял из девяти бревен полуметровой толщины длиной от 10 до 15 м; самым длинным было среднее бревно. Основа была связана с поперечинами, на которых лежала бамбуковая палуба и стояла открытая надстройка. Конструкцию довершали двуногая мачта для прямоугольного паруса, пять гуар (швертов) и рулевое весло. 28 апреля 1947 г. плот вышел из перуанского порта Кальяо с командой из шести человек; спустя 93 дня он миновал первые обитаемые полинезийские острова. Пройдя за 101 день 4300 миль, «Кон-Тики» сел на риф атолла Рароиа в архипелаге Туамоту, доставив в полной сохранности к цели команду и почта весь груз.

Задача экспедиции состояла в том, чтобы изучить и проверить на деле качества и возможности бальсового плота и, главное, получить ответ на старый спорный вопрос: были ли острова Полинезии досягаемы для плотоводцев древнего Перу?

Судно продемонстрировало замечательные мореходные качества и отлично доказало свою возможность перевозить тяжелые грузы в открытом океане. Из всех его ценных свойств нас больше всего удивила и поразила исключительная надежность и остойчивость при любой погоде. После уникальной способности всходить на волну стоит, пожалуй, назвать грузоподъемность; впрочем, тут удивляться не приходилось, ведь еще первые испанцы описывали бальсовые плоты, перевозившие 30 т и более.

Теоретики считали бальсовый плот непригодным для мореплавания, ссылаясь на то, что из-за гигроскопичности бревен он затонет без регулярной просушки его частей; к этому добавляли, что веревки, соединяющие бревна и всю остальную конструкцию, будут истерты при качании бревен на волнах. Считалось также, что легкая пористая древесина слишком хрупка, не выдержит сосредоточенной в центре нагрузки (команда и груз), если нос и корму одновременно поднимет на двух волнах. И наконец, полагали, что при высоте надводного борта всего в 0,5 м команда и груз на открытом плоском плоту окажутся не защищенными от ярости океана.

Наш опыт дал ответ на эти вопросы и показал, что у представителей древних культур Перу и Эквадора были все основания создать именно такой тип мореходного судна и сохранить ему верность.

Известная нынешнему покупателю коммерческая сухая бальса чрезвычайно гигроскопична и не подходит для строительства плотов, а вот древесина только что срубленных стволов почти не впитывает морской воды. Хотя вода постепенно проникает в просушиваемые солнцем внешние слои, внутрь ее не пускает сок самого ствола. Когда «Кон-Тики» через год с лишним после экспедиции извлекли из воды, чтобы поместить его в музей в Осло, он еще мог поднять не одну тонну груза.

Бальсовые бревна не истирали найтовы по той простой причине, что их поверхность стала мягкой, губчатой и веревки в желобах оказались словно утопленными в пробку. Полуметровой толщины было достаточно, чтобы бревна устояли против двух штормов, во время которых волны вздымались выше плота; они выдержали даже столкновение с рифом в Полинезии.

Секрет надежности и остойчивости открытого бальсового плота, несмотря на незначительную высоту надводного борта, объясняется его исключительной способностью прилаживаться к волне. Плот легко переваливал через грозные горы воды, которые подмяли бы почти любое другое малое судно. Вторая причина — остроумная конструкция, позволяющая воде тотчас уходить, как сквозь сито. Ни могучие валы, ни разбивающиеся ветровые волны не могли одолеть плот, и мы испытывали чувство безопасности, какого не могло дать ни одно известное нам до тех пор открытое или малое судно. Больше того, малая осадка и обусловленная независимыми креплениями гибкость конструкции позволили посадить плот прямо на риф с наветренной стороны коварного архипелага Туамоту. Как уже сказано в главе 2, после экспедиции «Кон-Тики» много других бальсовых плотов прошли от берегов Южной Америки до Полинезии, Меланезии и даже Австралии.

Во время плавания было проведено несколько опытов с упомянутыми выше швертами, которые индейцы называют гуарами. Выяснилось, что пяти надежно закрепленных гуар длиной 180 см и шириной около 50 см достаточно, чтобы плот мог идти почти под прямым углом к ветру. Подтвердилось также, что можно править плотом без рулевого весла, если поднимать или опускать гуару на носу или на корме.

Но попытка идти галсами против ветра кончилась полной неудачей, поэтому команда временно склонилась к общепринятому взгляду, что перуанский бальсовый плот, подобно любому другому плоскодонному судну, может ходить только в общем направлении попутных ветров. Однако после экспедиции я постепенно начал склоняться к мнению, что наша неудача объясняется скорее неопытностью команды плота, чем недостатками древнеперуанской конструкции. Эта мысль побудила меня организовать второй эксперимент с бальсовым плотом, о котором пойдет речь в следующем разделе.

За сведениями о способах управления древними судами у западных берегов Южной Америки мы в основном обращаемся к записям ранних хронистов и в какой-то мере к археологии, в частности к предметам изобразительного искусства приморских жителей доиспанской поры. Некоторые детали, не подмеченные хронистами, во всяком случае не отраженные в их писаниях, иллюстрированы на реалистично выполненных фигурных сосудах или нарисованы на керамике, даже отражены в текстильных изделиях доевропейских художников Перу. Многие, а то и большинство таких мореходных мотивов относится к доинкским временам. Чаще всего внушительные камышовые суда и бревенчатые плоты показаны в искусстве культур раннего чиму или мочика, созданных древними строителями пирамид, одними из основателей южноамериканской цивилизации. Большие камышовые суда с множеством пассажиров и с грузом, нередко с двойной палубой и раздвоенной кормой представлены в керамике мочика. Встречаются также, хотя и намного реже, фигурные сосуды, изображающие мореплавателей на бревенчатых плотах.

Старейшие письменные сообщения о применении паруса на аборигенных судах Перу видим у Сааманоса, Хереса, Андагойи, Овьедо, Сарате, Лас Касаса, Бальбоа, Гамбоа, Гарсиласо, Бенсони и Кобо. Все они указывают, что в инкской империи знали парус и пользовались им в море на бальсовых плотах. В горах под парусом ходили камышовые ладьи даже на озере Титикака, а о жителях приморья Инка Гарсиласо говорит: «Они не ставили парус на лодках из тростника… На плоты из дерева они ставили парус, когда плавали по морю» (Инка Гарсиласо де ла Вега, 1974).

Мы уже видели, что первый встреченный европейцами бальсовый плот — тот самый, который захватил штурман Писарро, — шел с грузом более 30 т против ветра и сильного течения Эль-Ниньо. Трудный морской маневр осуществлялся не гребными веслами, да это практически было бы невозможно на широком бревенчатом плоту с 20 пассажирами и 30 т груза. Из сообщения Сааманоса королю Карлу V в 1526 г. мы узнаем, что огромный грузовой плот был оснащен всем необходимым для активного плавания. На нем были мачты и реи из отменного дерева, превосходные снасти из генекеновой конопли, и он «нес паруса такого же рода, как наш корабль».

И после этого хронисты указывали, что инкские рыбаки и торговцы могли совершать активные плавания на плотах, идя против ветра, — маневр, который современные специалисты по плотам и мореходству считали невозможным. Опыты военного времени с резиновыми шлюпками и спасательными плотами из дерева или алюминия убедили военные и гражданские инстанции, что на парусном плоту нельзя идти к определенной цели, потому что плоскодонное судно окажется беспомощной жертвой стихий, будет плыть по прихоти ветра боком или задом наперед. Дескать, как ни надежен плот на сильной волне, никакие рули и рулевые весла не позволяют управлять им так, как управляется спасательная шлюпка с полым корпусом и килем. Тем примечательнее свидетельства очевидцев, что инкские моряки ходили под парусом против ветра к Панаме, к острову Пуна, к островам Лобос и Чинча и т. д., заплывали даже в коварные стремнины течений Гумбольдта и Эль-Ниньо, чтобы через много дней вернуться с тяжелым грузом вяленой рыбы.

Не секрет, что инкские мореплаватели совершали свои морские экспедиции, применяя уже упоминавшиеся гуары, шверты из твердого дерева, испытанные нами с ограниченным успехом на «Кон-Тики». Гуары бальсовых плотов сильно отличаются размерами соответственно габаритам и типу судна, зависят также от размеров имеющейся древесины. Обычная длина — 120–210 см, ширина — 12,5–25 см; впрочем, у лесистых берегов Эквадора они достигали 3–4 м в длину и 0,5 м в ширину. Гуара представляет собой прямоугольную доску без рукоятки, но с выступом или вырезом на верхнем конце. Если для изучения древнеперуанских судов мы располагаем только записками хронистов и более или менее условными изображениями в аборигенном искусстве, то для знакомства с гуарами к нашим услугам подлинные экземпляры, которыми пользовались древние мореплаватели. Обычно вырезанные из твердой и долговечной древесины альгарробо, гуары принадлежат к наиболее многочисленным находкам в доиспанских погребениях на побережье Перу. Некоторые из них, мастерски вырезанные и художественно оформленные, присутствуют в перуанских разделах музеев всего мира. Но большинство гуар были сделаны просто, без всяких украшений, а так как представляющие чисто прикладной интерес изделия не привлекали коллекционеров, непросвещенные кладоискатели хуакеро часто выбрасывали их. Пожалуй, можно сказать, что соотношение между профессиональной археологией и простым кладоискательством в перуанском приморье прямо пропорционально соотношению примитивных и роскошно украшенных гуар или соотношению между гладкой перуанской керамикой и спасенными для музейных коллекций декорированными фигурными сосудами.

Наиболее искусно украшены образцы из районов Писко, Паракаса и Ико в южной части побережья Центрального Перу. Но и здесь при раскопках находят гладкие, грубо сделанные гуары из альгарробо. Если на орнаментированных гуарах из района Чиму на севере Перу мы обычно видим только объемное изображение одной птицы или одного животного в верхней части (как и на местных веслах), то на самых роскошных образцах из Паракаса резные или рисованные изображения птиц, рыб, людей или символические орнаменты расположены в два-три ряда. Часто верхний ряд составляют фигуры шести — восьми мужчин, которые стоят бок о бок, держась за руки так, что получается волнообразная линия.

Высказывались предположения, что некоторые особенно искусно оформленные гуары были ритуальными эмблемами ранга; вероятно, это так и есть. Однако я не видел еще ни одного образца, который нельзя было бы использовать по прямому назначению: в каждом случае взята достаточно твердая древесина и резные изображения размещены так, что не могли помешать пользованию гуарой. Резьба, как правило, ограничивается верхней частью; в тех редких случаях, когда орнамент спускается ниже, он нанесен на боковую грань так, чтобы доска все равно могла свободно ходить в прорези или щели между мягкими бальсовыми бревнами. Примечательно, что резьбой украшали только ту часть гуар, которая оставалась на виду над палубой, а погружаемую часть, скрытую от глаз команды и пассажиров, оставляли гладкой. Естественно ожидать, что чисто ритуальный предмет будет украшен во всю длину, как это делали с рукоятками обрядовых топоров или жезлов. Учитывая функции гуары, верхняя часть которой остается на виду и не изнашивается, можно уверенно предположить, что подавляющее большинство даже наиболее богато орнаментированных образцов использовалось по прямому назначению — вероятно, более высокопоставленными членами приморской общины.

Когда в конце прошлого столетия в музеи и частные коллекции впервые поступили добытые при раскопках искусно обработанные доски из Писко, их просто посчитали замечательными образцами доинкской резьбы по дереву, и, хотя Гретцер в 1914 г. заключил, что речь идет о морских гуарах, впоследствии мало кто задумывался над подлинным назначением этих досок.

Гретцер, проживший не один десяток лет в приморье Перу, имел полную возможность наблюдать, как последние, уходящие в прошлое бальсовые плоты с гуарами все еще доставляли тонны вяленой рыбы на север, в Эквадор, а оттуда везли на юг строительный лес и другие грузы. При раскопках в долинах Писко и Ики он сразу же определил назначение обнаруженных им в большом количестве гуар, хранящихся теперь в Берлинском музее этнографии. Гретцер видел в этой находке убедительное доказательство того, что жители приморья уже в доинкские времена регулярно выходили в океан и совершали плавания, подобные тем, которые засвидетельствовали первые в этих краях испанцы (Gretzer, 1914[130]).

Тому, кто не знаком с примечательными мореходными качествами инкских камышовых и бальсовых плотов, может показаться, что жители приморья делали только первые шаги в судоходстве.

На самом деле древние перуанцы хорошо знали долбленку и лодку с нормальным корпусом (Cobo, 1653[72]) и все-таки предпочитали выходить в море на специально созданных для этого судах, которые, как уже говорилось, были великолепно приспособлены к особенностям местных географических условий. Широко распространившаяся недооценка якобы примитивной ладьи из камыша тотора и бальсового плота, возможно, была одной из причин того, что до сих пор поразительно мало внимания уделялось источникам, трактующим вопрос о мореходстве аборигенов. Даже после публикации Гретцера нередко можно было увидеть в музеях перуанские гуары с биркой «ритуальная лопата» или что-нибудь в этом роде, хотя всякий мог на деле убедиться, что гуары никак не подходят для земляных работ. По мере того, как все больше образцов не просто приобретали у коллекционеров, а находили в раскопках, стало очевидно, что речь идет о принадлежности морской оснастки, ибо в погребениях гуары обычно лежали вместе с рыболовными снастями или иными предметами, указывающими скорее на морской промысел, чем на земледелие. Бросалось также в глаза, что узоры в верхней части гуар и местных весел повторяют друг друга, а потому с недавних пор гуары стали экспонировать с бирками «весло особого рода» или даже «руль».

Однако достаточно взглянуть на ручку, чтобы сразу понять, что это своеобразное изделие не могло быть ни тем, ни другим. Важнейшее свойство весла — безупречный баланс: рукоятка должна симметрично венчать центральную ось, чтобы лопасть не вертелась при гребке. А ручка широкой гуары вовсе не сбалансирована, она отнесена к самому краю, поэтому грести такой доской невозможно. И нигде не ухватишься для баланса второй рукой. На большинстве гуар южного побережья видим всего лишь прорезь для пальцев, получается нечто вроде ручек полиэтиленовой сумки. Ясно, что специализированная ручка гуары рассчитана только на вертикальный подъем и опускание широкой доски одной рукой, а не на сбалансированные гребки двумя руками. Столь же мало ручка гуары годится на роль румпеля; совершенно очевидно, что гуара по своему назначению не может быть сравнима ни с какими частями оснастки обычных европейских плавучих средств.

Совсем недавно, в 1963 г., Айслеб провел систематическое исследование обширной археологической коллекции гладких и орнаментированных перуанских гуар, хранящихся в запасниках Берлинского музея этнографии. Он установил, что у всех этих досок есть общая характерная черта: они подобны ножу, одна грань острее и уже другой, что позволяет гуаре рассекать воду с минимумом сопротивления (Eisleb, 1963[103]). Такая форма окончательно доказывает, что перед нами именно шверт.

Когда Лотроп в 1932 г. опубликовал первое систематическое исследование аборигенного перуанского мореходства, он одинаково хорошо знал вопросы парусной навигации и мореплавания, с одной стороны, и местную археологию — с другой, и, подобно Гретцеру, определил, что необычный предмет морской оснастки — гуара — особый вид шверта, которым пользовались в северном приморье вплоть до начала нашего столетия. Он подчеркнул также, что наличие гуар в погребениях доиспанского периода в перуанском приморье служит археологическим свидетельством того, что здесь ходили под парусами в доколумбовы времена. Он говорит: «…очевидно, что шверт ни к чему на судне без парусов» (Lothrop, 1932[206]). Словом, в отличие от руля или рулевого весла выдвижная гуара — принадлежность только парусного судна, она вовсе не нужна на судне, приводимом в движение веслами.

Впервые придя в эту область на своих каравеллах, испанцы не обратили внимания на гуары как таковые, хотя отмечали, с каким искусством местные моряки управляют своими плотами. Но голландский адмирал Шпильберген на опубликованной в 1619 г. зарисовке бальсового плота в Паите (Перу) изобразил двух индейцев в плащах: маневрируя парусом, они подают команды троим другим, которые, сидя на корточках, держат каждый свою гуару, просунутую вертикально в щели между бревнами. Ни руля, ни рулевого весла не показано. В тексте Шпильбергена о гуарах ничего не сказано; он сообщает лишь, как отмечали до него испанцы, что бальсовый плот — превосходное судно: данный экипаж на два месяца выходил в море на рыбную ловлю и вернулся в Паиту с таким уловом, что его хватило для всех стоявших в порту голландских кораблей (Spilbergen, 1619[292]).

Важно учитывать, что Шпильбергену гуары ничего не говорили, поскольку в тогдашней Европе вообще не были известны шверты. Потому-то он, хотя оставил потомству самое первое изображение принципов управления швертами, никак не комментировал этот факт, ограничившись словами об отменном качестве парусов и плота.

Прошло 130 лет, прежде чем два испанских военных моряка, Хуан и Ульоа, настолько заинтересовались приемами навигации южноамериканских индейцев, что решили вплотную заняться тайнами местных гуар. В составленном ими в 1748 г. превосходном описании виденных в Гуаякиле бальсовых плотов различных типов и размеров они говорили:

«До сих пор мы касались только конструкции и применения этих плавучих средств, но главная их особенность заключается в том, что они ходят под парусом и поворачивают при противных ветрах не хуже кораблей с килем и очень мало подвержены сносу. Достигается это не рулем, а другим способом управления, а именно при помощи досок длиной 3–4 м, шириной около полуметра, называемых гуарами, которые помещаются вертикально на носу и на корме между бревнами основы. Погружая одни из этих досок глубоко в воду и поднимая другие, они спускаются под ветер, приводятся к ветру, лавируют, ложатся в дрейф, выполняя все те же маневры, какие выполняет обычный корабль. Неизвестное до сих пор большинству просвещенных народов Европы изобретение… гуара, если опустить ее в носовой части, заставляет судно приводиться к ветру, если же ее поднять, оно спускается под ветер. Далее, если опустить гуару на корме, судно спустится под ветер, а если поднять, оно приведется к ветру. Таков способ, при помощи которого индейцы управляют бальсовым плотом; иногда они применяют пять или шесть гуар, чтобы предотвратить снос — естественно, чем больше площадь погруженных гуар, тем сильнее сопротивление боковому ветру, так что гуары выполняют роль шверцов, применяемых на малых судах. Метод управления гуарами настолько легок и прост, что, когда плот ложится на нужный курс, достаточно маневрировать одной доской, поднимая и опуская ее при надобности, и таким образом плот все время идет в заданном направлении» (Juan and Ulloa, 1748[182]).

Перуанские навигационные приемы произвели на Хуана и Ульоа такое впечатление, что они настоятельно рекомендовали ввести эту же систему в Европе. Однако когда Лекалье и Чарнок опубликовали свои труды по истории мирового мореходства (соответственно в 1791 и 1801 гг.), они могли сослаться только на сделанные в Эквадоре наблюдения Хуана и Ульоа и подчеркнуть, что способ управления швертами применяется лишь индейцами южноамериканского приморья, а в Европе все еще неизвестен. Как уже говорилось, Лекалье в своем наставлении для французских кадетов выступил за оснащение европейских спасательных плотов гуарами, но его рекомендация осталась втуне.

Впоследствии о перуанских способах маневрирования гуарами писали Гумбольдт в 1810 г. и Стивенсон в 1825 г.

В 1832 г. Морелл сообщал, что бальсовые плоты все еще можно наблюдать в 80 км от суши и они «лавируют против ветра подобно лоцманским катерам…» (Morell, 1832[227]).

До того как Пари в 1841–1843 гг. издал свой обширный труд о неевропейских судах, он отправился на северо-запад Южной Америки, чтобы изучить бальсовые плоты. Вот его слова: «В Перу по-прежнему употребляются плоты древней конструкции, настолько приспособленные к местным условиям, что их предпочитают всем прочим судам». Он опубликовал приведенный здесь чертеж бальсового плота с гуарами, однако сам не видел, как плоты лавируют в море. Суждения Хуана и Ульоа о неограниченных возможностях управления гуарами он воспринял скептически: «Нам не пришлось наблюдать эти остроумные плоты настолько, чтобы с уверенностью сказать, что они и впрямь выполняют все эти маневры…» И все же признал: «Других устройств для управления в океане на плотах нет» (Paris, 1841[244]).

Несколько позже, в 1852 г., Скугман видел бальсовые плоты с гуарами вдали от берегов Северного Перу и сообщил, что они ходят на острова Галапагос, расположенные примерно в 1000 км от материка (Skogman, 1854[284]).

Прошло еще 20 лет, прежде чем на европейских судах впервые установили шверты, причем никто не воздал должного древним народам, столетиями применявшим эту систему. По Лотропу, опыты применения швертов на некоторых малых судах делались в Англии в 1790 г., но по-настоящему шверты вошли в употребление в Англии и США около 1870 г. До тех пор европейские моряки пользовались только шверцами, единственное назначение которых, подобно килю, уменьшать снос.

К началу нашего столетия использование плотов с гуарами прекратилось вместе с исчезновением последних остатков аборигенной культуры в приморье Перу и Эквадора. Секреты управления гуарами были утрачены прежде, чем эту систему могли перенести на европейские спасательные плоты.

Когда плот «Кон-Тики» в 1947 г. был оснащен гуарами, этнологи и специалисты по мореходству в один голос твердили, что эти доски не позволят маневрировать судном. Членам экспедиции удалось показать, что с пятью гуарами можно спускаться под ветер и идти почти под прямым углом к ветру, но все наши попытки поворачивать на обратный курс и лавировать против ветра кончились неудачей. И мы вернулись из экспедиции, разделяя мнение Пари и последующих исследователей, что плот может идти только с попутными ветрами.

Однако в 1953 г. при любезном содействии Эмилио Эстрады (Гуаякиль) нам предоставилась возможность продолжить опыты с бальсовым плотом нормальных размеров в районе залива Плаиас в Эквадоре, где местные рыбаки и поныне используют маленькие, связанные из трех бревен плоты типа бразильской жангады. С помощью рыбаков был построен бальсовый плот из девяти бревен с бамбуковой палубой, чуть поменьше «Кон-Тики», но такой же конструкции. Вместе с Эстрадой и мной на борту находились археологи Рид и Шёльсволд. Снова был поднят прямоугольный парус на двуногой мачте, и между бревнами воткнули шесть гуар: две на самом носу, две на корме, еще две наугад, поскольку они должны были играть роль неподвижных шверцов. Без руля, без гребных или рулевых весел мы вышли под парусом в море, руководствуясь наставлениями, полученными Эстрадой от рыбаков. После некоторых попыток согласованное маневрирование парусом и гуарами на носу и на корме позволило нам лавировать против ветра и в конечном счете вернуться к той самой точке берега, откуда мы вышли. Когда освоишь способ управления гуарами, невольно поражаешься его простоте и действенности. На «Кон-Тики» мы уже установили: если, идя под парусом, вынуть из воды рулевое весло, плот сам ляжет на устойчивый курс под определенным углом к направлению ветра, и этот угол зависит от соотношения погруженной части гуар на носу и на корме. При боковом ветре плот поворачивался вокруг точки опоры, роль которой играла мачта, и, чтобы прекратить поворот, надо было сильнее погружать гуары в той части плота, которая уваливалась, или поднимать гуары на другом конце. На первых порах единственной проблемой было совершить полный поворот и лавировать против ветра, но и эта задача решилась, когда мы подняли рею прямоугольного паруса до места соединения колен двуногой мачты, чтобы она могла свободно разворачиваться в разные стороны. Быстро разворачивая парус и так же быстро изменяя соотношение погруженной части гуар перед мачтой и позади нее в критический момент, когда судно принимало ветер с траверза, мы добились того, что плот послушно выполнял полный поворот и ложился на новый курс, против ветра. После этого оставалось только подправлять гуары, чтобы лавировать в нужном направлении под теми же углами, под какими лавирует обычный килевой парусник (Heyerdahl, 1954[149]).

Итак, теперь нам известно, что нет никаких пределов дальности плаваний аборигенных южноамериканских судов в Тихом океане. Древние жители Эквадора и Перу, которые умели лавировать под парусом на своих вместительных и остойчивых бальсовых плотах, прекрасно освоили морское дело, так что современным исследователям надлежит в корне пересмотреть свое предвзятое отношение к искусству судовождения Андской области. Тогда мы уже не будем поражаться сообщению историков о том, что люди Писарро встретили большой перуанский бальсовый плот с товарами для Панамы, что вместе с моряками на борту находились женщины, что рыбаки, воины и исследователи надолго выходили в далекие плавания в Тихом океане.

Среди поистине выдающихся представителей древних культур Перу были племена, даже целые народы, приросшие душой скорее к морю, чем к суше, и основывавшие свое существование на давней мореходной традиции.

Глава 9 Культурные растения и древние мореплаватели

Американский этнолог и специалист по географии растений Картер сказал однажды по поводу независимой эволюции: «Всякий дурак может сделать наконечник для стрелы, но только богу под силу сделать батат». Аргумент этот был призван обратить внимание ученых других областей на исключительное значение биологии при поисках утраченных следов древних мореплавателей в Тихом океане. В этом духе высказывался и другой этнолог — Фердон, когда после археологических раскопок в Восточной Полинезии он произвел тщательное исследование источников, собирая наблюдения первых посетивших острова этой области европейцев. Он записал, что к числу самых интересных найденных им свидетельств относится запись в путевом дневнике Байрона, сделанная на атолле Такароа, расположенном как раз там, куда с наибольшей скоростью подходит Перуанское течение со стороны Южной Америки: «Среди виденных нами на берегу птиц были попугаи и попугайчики, а также дивные голуби, такие ручные, что они подлетали к нам вплотную и часто заходили в хижины туземцев» (Byron, 1764–1766). Попугаи в Полинезии не водятся. Что же до тихоокеанского побережья Южной Америки, то эти птицы сопровождали человека даже в море, судя по акварельной иллюстрации в книге Гумбольдта, где на огромном бальсовом плоту с грузом плодов и других товаров видим сидящего на штаге зеленого попугая. Когда «Кон-Тики» выходил в плавание из Перу, нам подарили попугая; как известно, «Кон-Тики» финишировал в том же архипелаге, в который входит Такароа. Птицы эти были чрезвычайно популярны в Перу; в доевропейских погребениях находят и чучела и перья попугаев. Всякий художник может нарисовать попугая, но только мореплаватели могли доставить неспособную к дальним перелетам лесную птицу за тысячи километров на клочок суши в океане.

Собака еще один биологический указатель людских миграций в Полинезии. Полинезийская собака Canis maori не родственна дикой динго Австралии, дворняжке Юго-Восточной Азии или арктической лайке, зато по найденным на Маркизах скелетным остаткам, собранным в Новой Зеландии шкурам и описаниям первых европейских мореплавателей установлено близкое генетическое родство с упоминавшимися выше аборигенными породами Мексики и Перу. Если свинья и курица, как отмечалось, распространились в Полинезии через Фиджи после того, как обособились маори, то собаку полинезийцы не могли получить из Меланезии, ибо там ее, судя по всему, до прибытия европейцев не было. Плававший вместе с Куком Форстер записал, находясь в самом центре Меланезии: «Вот их домашние животные: свиньи и обыкновенные куры; мы добавили к этому собак, продав им пару щенков, захваченных с островов Общества. Они приняли их с явным выражением высшего удовлетворения, но, так как называли их свиньями (пуаха), мы не сомневались, что собаки здесь совершенная новость» (Forster, 1777[115]).

Маори считают, что собака прибыла вместе с бататом (кумара) во время исходных плаваний с родины их предков. Уайт в труде «Древняя история маори, его мифология и предания» показывает, что воспоминания о собаке и батате восходят к временам, предшествующим выходу предков маори в море к их последующей полинезийской обители. По преданию, предки у себя на родине срубили «деревья с легкой древесиной и собрали бревна в истоках реки Тохинга. Они связали вместе бревна лианами пирита и веревками и сделали очень широкий плот (моки)». Далее, они «построили дом на плоту и припасли в нем много продовольствия, корни папоротника, кумару и собак» (White, 1889[317]).

Открывая в 1961 г. этноботанический симпозиум на X Тихоокеанском конгрессе в Гонолулу, председатель симпозиума ботаник Барро предложил заново пересмотреть все наличные свидетельства о родстве и распространении флоры тихоокеанских островов с учетом новых указаний, что аборигенные мореплаватели на плотах могли пересечь океан между Южной Америкой и Полинезией до прибытия европейцев.

Данная глава представляет собой дополненную версию статьи, первоначально опубликованной под названием «Флористические свидетельства доколумбовых контактов с Америкой» в «Antiquity» (т. 34, 1964).

Ботаника, как никакая другая область науки, ощутила на себе влияние предвзятых мнений среди этнологов относительно возможной дальности аборигенных плаваний. Ботаники, как правило, не считают себя знатоками древнего мореплавания и примитивных судов, а потому обращались к этнологам за квалифицированными суждениями по морским делам. И этнологи охотно давали свои заключения, после чего пользовались ответными выступлениями ботаников, чтобы подкрепить свои изоляционистские взгляды на древнюю историю Америки.

Видный ботаник де Кандоль издал в 1884 г. основополагающий труд «Происхождение культурных растений» и стал как бы отцом этноботанической науки. Обобщая все наличные в то время ботанические свидетельства, де Кандоль заключил: «В истории культурных растений я не нашел ни одного указания на связи между народами Старого и Нового Света до открытия Америки Колумбом» (Candolle, 1884[60]). Эти слова оказались важнейшим биологическим аргументом в происходившей тогда дискуссии между этнографами и специалистами по древней истории. Хотя де Кандоль был осторожен в своих выводах, тот факт, что он не обнаружил признаков обмена пищевыми культурами через Атлантический и Тихий океаны в доколумбовы времена, вполне согласовывался с растущей тенденцией к изоляционизму в оценках путей культурной эволюции. С той поры все большее число этнологов задавало вопрос: если кто-то до Колумба плавал между Америкой и Старым Светом, почему ни одна из зерновых культур Старого Света не была интродуцирована в древней Мексике или Перу и почему другие континенты не знали американской кукурузы?

В начале XX в. другой видный ботаник, Меррилл, безоговорочно принял сторону изоляционистов, всецело положившись на обоснованность их аргумента, что до появления европейских каравелл ни одно судно не могло дойти через океан до Америки. Верный последователь де Кандоля, на учении которого он основывал свои взгляды, Меррилл воспринял и развил тезис о том, что до норманнов и Колумба не было никаких контактов между Старым и Новым Светом. Убежденность и энергичная борьба Меррилла за свои взгляды сделали его одним из ведущих поборников новой гипотезы, будто великие океаны, омывающие тропическую и умеренную зоны Нового Света, были сплошным неодолимым барьером для древних мореплавателей. Однако если де Кандоль ограничился заключением, что доступный ему ботанический материал не говорит в пользу контактов между Старым Светом и аборигенами Америки, то Меррилл настаивал, что негативные флористические свидетельства доказывают отсутствие таких контактов.

В числе первых ботаников, утверждавших, что ботанические свидетельства говорят в пользу континентов между Америкой и Полинезией, были американские коллеги Меррилла — О. и Р. Кук. В первые два десятилетия нашего столетия они выдвинули ряд примеров, говорящих о распространении американского земледелия в Полинезии (О. Cook and R. Cook, 1918; О. Cook, 1901, 1903, 1910–1912, 1916 a, 1916 b, 1925[84, 78, 79, 80]). Меррилл ответил на их ботанические аргументы аргументом из области этнологии: «Господствующая среди этнологов гипотеза подразумевает распространение культуры через Тихий океан на восток, а не на запад». Дескать, если и были какие-либо американо-полинезийские контакты, то «гораздо логичнее говорить о движении со стороны Тихого океана в Америку, чем отстаивать миграцию из Америки в Тихий океан» (Merrill, 1920[216]).

Уже в 1937 г. Меррилл писал: «Поскольку земледелие в Америке было автохтонным, мы вправе предположить, что автохтонными были и культуры, на которых оно основывалось». Это категорическое, вновь и вновь повторяемое утверждение видного ботаника, к тому же одного из немногих пионеров этноботаники, не могло не произвести впечатление на современных ему этнологов.

Однако выводы Меррилла постепенно подвергались сомнению другими ведущими ботаниками и специалистами по географии растений, придерживающимися других взглядов. Наиболее видные среди них — О. и Р. Кук, к которым со временем присоединились Зауэр, Картер, Хатчинсон, Силоу, Стефенс, Стонор и Андерсон. Все они представили исторические или генетические свидетельства того, что древний человек переносил культурные растения через тропическую зону океанов, окружающих Новый Свет. Благодаря успехам современной археологии была получена важная ботаническая информация, неизвестная во времена де Кандоля, и Мерриллу становилось все труднее отстаивать категорические взгляды, которые он так упорно защищал в 20-х и 30-х годах.

Сила и убедительность негативных суждений Меррилла покоились на тезисе о полном и безусловном отсутствии в обоих полушариях культурных растений общего происхождения. Это негативное свидетельство, пусть не окончательное, казалось веским аргументом против трансокеанских плаваний. Однако стоило найти хотя бы одно исключение из правил Меррилла, и рухнула бы вся его аргументация. Так что Мерриллу надо было, фигурально выражаясь, следить за тем, чтобы его бочка нигде не протекала. Потеря даже одной клепки сделала бы всю бочку непригодной, и негативное суждение, обратившись позитивным свидетельством, ударило бы по нему с удвоенной силой.

Одно из культурных растений, чье повсеместное присутствие в Полинезии ко времени прихода европейцев давно озадачивало этнологов, — батат Ipomoea batatas. Сугубо американское растение это задолго до прибытия испанцев в Новый Свет проникло на полинезийские острова и от Пасхи до Новой Зеландии было основной пищевой культурой. Ни одно другое растение не занимает столь видного места в маори-полинезийских легендах о древних предках-мореплавателях и исконной родине, и во всей Полинезии, от Пасхи до Гавайских островов и Новой Зеландии, батат называли кумара с небольшими диалектными вариациями. Кумара называли этот американский вид также аборигены древнего Перу; дальше на север, включая Панаму, видим названия ккумара, кумар, умар, кумал, умала и куала (Heyerdahl, 1952[148]).

Этнологи не раз пытались исключить батат из ряда аргументов в пользу доевропейских контактов между Полинезией и Америкой. Ученые совершенно серьезно высказывали предположение, что батат был захвачен корнями упавшего дерева в перуанском приморье и без участия человека доплыл до Полинезии. Эта гипотеза не объясняет, как же название приплыло вместе с растением, а потому не встретила большой поддержки. Более убедительным казалось предположение, что батат вместе со своим перуанским названием попал в Полинезию, когда в конце XVI и начале XVII в. первые испанские каравеллы выходили из Перу в Восточную Полинезию. Однако в 1932 г. видный этнолог Диксон опубликовал исследование «Проблема батата в Полинезии», где смог показать, что кумара прочно укоренился во всем полинезийском треугольнике задолго до того, как там появились испанцы (Dixon, 1932[96]).

Меррилл не мог ничего возразить против исторических свидетельств Диксона, и, понимая, что уязвимый клубень батата мог пересечь океан только с помощью человека, он сдался, поскольку речь шла о сугубо американском культурном растении, неизвестном нигде в диком виде. В 1946 г. он выбил первую клепку из собственной бочки, признав, что аборигенные мореплаватели во всяком случае доходили из Нового Света до островов Полинезии. Меррилл писал: «…они ввезли в Полинезию одно важное пищевое растение американского происхождения — батат — и распространили его от Гавайских островов до Новой Зеландии… задолго до прихода европейцев в Тихий океан». Затем он пошел еще дальше и в 1954 г. подчеркнул, что для успешного переноса батата требовался тщательный уход за клубнями, аборигенные мореплаватели должны были везти из Америки живое растение кумара в соответствующей почве, иначе никакие клубни больше 1–1,5 месяцев не сохранили бы жизнеспособность во влажной атмосфере на уровне моря. Меррилл, отметив, что «Кон-Тики» потребовалось три месяца на то, чтобы пересечь океан, добавил: «Было бы нелепо утверждать, что до Магеллана не было никаких сообщений через Тихий океан…» — и заключил, что общеполинезийское возделывание американского батата служит положительным свидетельством доевропейских контактов (Merrill, 1954[220]).

Тем временем в новом освещении предстал также вопрос о доевропейском распространении кокосового ореха. В высшей степени полезная кокосовая пальма впервые была встречена европейцами в Юго-Восточной Азии и на Малайском архипелаге, почему ее почитали азиатским видом. Позднее, когда европейцы дошли также до Вест-Индии и тропической зоны Америки, они и тут застали ту же пальму; больше того, дикорастущие кокосовые пальмы встречались им в тропических лесах на севере Андов, а культурные рощи — на всем пути от Эквадора до Гватемалы. В своем труде о пальмах Марциус уже в 1823 г. заключил, что кокосовые орехи из района Гуаякиля в Эквадоре и с островов вблизи Панамы доплыли с течением через тропические широты Тихого океана до Азии (Martius, 1823[211]).

Де Кандоль первым признал весомость ботанических свидетельств в пользу американского происхождения кокосовой пальмы Cocos nucifera. Многочисленные виды подсемейства Cocoinae типичны для тропического пояса Америки, и ни один из них не известен в Азии. Только полезный культивируемый вид с его съедобной костянкой был встречен европейцами в аборигенных поселениях от Месоамерики через весь Тихий океан до приморья Азии. Наличие дикой пальмы в Южной Америке вместе с данными преданий и историческими сведениями о сравнительно недавней интродукции в азиатском приморье вызвало шквал противоречивых гипотез в среде ботаников, и главенствующая роль принадлежала тут де Кандолю:

«Обитатели азиатских островов были куда более отважными мореплавателями, чем американские индейцы. Очень может быть, что лодки с азиатских островов с кокосовыми орехами в качестве провианта по воле шторма или из-за неверных маневров были прибиты к островам или к западным берегам Америки. Обратное в высшей степени невероятно» (Candolle, 1884[60]).

Английский ботаник Геппи, лично занимавшийся четыре года исследованиями в Тихом океане, способствовал в 1906 г. возрождению первоначальной точки зрения Марциуса. Понимая, что географические условия не допускали переноса кокосового ореха на дрейфующих судах из Малайского архипелага до Южной Америки, он писал: «Остается… заключить, что он первоначально вышел из Америки — родины этого вида, возможно, в виде дара, доставленного Экваториальным течением из Нового Света в Азию» (Guppy, 1906[133]).

Вследствие этого многие ботаники начала XX в. считали возможным естественное проникновение кокосового ореха через Тихий океан. Но и эта гипотеза встретила сопротивление. К 1941 г. была закончена серия опытов с плавающими орехами на Гавайских островах. Они опровергли давнее убеждение, будто кокосовый орех, пройдя любое расстояние в океане, может прорасти, когда его вынесет на берег. Было установлено, что глазки плывущего в море ореха заражаются гнилостными бактериями, поэтому при длительном плавании, например между Новым Светом и Полинезией, он утрачивает жизнеспособность (Edmondson, 1941[102]).

Пришлось Мерриллу расставаться со второй клепкой: «…добавим еще одно утверждение, каким бы ошеломляющим оно ни показалось: вряд ли подлежит сомнению, что полинезийцы интродуцировали кокосовый орех на западном побережье Америки между Панамой и Эквадором сравнительно незадолго до прихода испанцев». Борясь до последнего против гипотезы об американском происхождении кокосовой пальмы, он стоял на своем: «Мы не знаем окончательно, откуда происходит вид… Одно несомненно: кокосовая пальма прочно утвердилась на влажном тихоокеанском побережье Панамы и сопредельной Колумбии до прибытия испанцев» (Merrill, 1954[220]). Не успел Меррилл заявить, что вынужден пересмотреть свои ранее опубликованные взгляды о перевозках человеком батата и кокосового ореха между доколумбовой Америкой и Полинезией, как из его бочки выпало еще одно важное культурное растение — тыква Lagenaria siceraria. Эта тыква считалась одним из важнейших культурных растений, получивших общеполинезийское распространение в доевропейские времена.

В противоположность Линнею де Кандоль, а за ним и Меррилл полагали, что до Колумба коренное население Америки вовсе не знало бутылочной тыквы. Но вот археологи начали находить в древних погребениях Перу и Чили тыквенные семена и изделия из высушенных бутылочных тыкв, и это растение стало этноботанической проблемой. В 1931 г. Норденшельд указал на большое сходство таких изделий Океании и доиспанской Южной Америки и назвал бутылочную тыкву «главным доказательством доколумбовых связей между Океанией и Америкой» (Nordenskiöld, 1931[235]).

В 1938 г. Бак воспринял взгляд на бутылочную тыкву как свидетельство того, что полинезийские мореплаватели, совершая на лодках дальние плавания в начале нынешнего тысячелетия, несомненно, доходили до Южной Америки. В 1945 г., за два года до плавания «Кон-Тики», он повторил это утверждение и заявил: «Поскольку у индейцев Южной Америки не было ни судов, ни мореходных навыков, необходимых, чтобы пересечь просторы океана, отделяющие их берега от ближайших полинезийских островов, их никак нельзя считать переносчиками» (Buck, 1945[54]).

Мнение сего часто цитируемого этнолога снова повлияло на ботаников, и в 1943 г. Имз и Сен-Джон писали: «Ныне полагают, что до XIII в. полинезийские мореплаватели с Мангаревы или Маркизских островов ходили на восток до Перу, потом возвращались. Такое плавание может объяснить интродукцию батата… в Полинезии и бутылочной тыквы… в Южной Америке» (Eams and St. John, 1943[101]).

В 1950 г. даже Меррилл признал, что распространение бутылочной тыквы не может подтверждать его прежних взглядов, «ибо очевидно, что это культурное растение присутствовало в обоих полушариях до Магеллана». И еще: «Возможно, оно обязано своим присутствием в доколумбовой Америке полинезийским мореплавателям…» (Terrill, 1950[219]). Однако и это предположение было поколеблено постепенно накапливающимися свидетельствами. Одновременно с экспедицией «Кон-Тики», доказавшей возможность плаваний на плотах из Перу, археолог Джуниус Берд раскопал на перуанском побережье мусорную кучу и обнаружил, что представители одной южноамериканской рыбачьей культуры выращивали и использовали для изготовления разных предметов бутылочную тыкву свыше 3 тысяч лет назад, задолго до того, как полинезийцы поселились в Океании (Bird, 1948; Whitaker and Bird, 1949[38, 316]). Хронологическое свидетельство говорило о том, что тыква появилась в Перу раньше, чем в Полинезии; стало быть, она была доставлена в Полинезию из Перу, а не наоборот. В 1954 г. Меррилл отказался от идеи, что бутылочная тыква интродуцирована в Америке полинезийцами. Теперь он предложил считать исконной родиной этой тыквы Африку, откуда она-де попала в древнюю Америку через Атлантический океан. Он объявил, что распространением в Америке и Полинезии тыква также обязана человеку.

Отстаивать изоляционизм, цепляясь за оставшиеся от бочки клепки, было бессмысленно. И под напором свидетельств Меррилл перестал отрицать, что банан не был интродуцирован в Новом Свете португальцами, как он ранее полагал, а культивировался в Перу и Бразилии еще до плаваний Колумба. В 1954 г. он написал:

«С полным основанием можно признать, что одна или несколько из многочисленных полинезийских разновидностей банана были доставлены самими полинезийцами в Южную Америку, поскольку „глазки“ легко поддаются транспортировке на большие расстояния и сохраняют жизнеспособность, не требуя особого ухода. Возможно, одна разновидность, интродуцированная в приморье Перу, была перенесена через Анды и достигла верховий Амазонки» (Merrill, 1954[220]).

В это время в орбиту дискуссии было вовлечено еще одно полинезийское растение, которое раньше все упускали из виду. Когда европейцы впервые пришли на Маркизские острова, острова Общества, Гавайские острова и подверженные полинезийскому влиянию Фиджи, они нашли там дикорастущий хлопчатник. Много лет это растение не беспокоило этноботаников: ведь исторически известные полинезийцы не знали ткачества, материал для своей одежды изготовляли, подобно некоторым племенам Малайского архипелага и всем индейцам северо-западного приморья Америки, отбивая колотушками луб. Никому не приходило в голову, что здесь мог существовать четко определяемый культурный субстрат, знакомый с ткацким станком и даже с гончарством. Хотя европейцы установили, что из хлопчатника островов Общества и Маркизских можно получить пряжу, островитяне безучастно отнеслись к их попыткам наладить организованное возделывание сей непищевой культуры и трудоемкое прядение и ткачество. И много лет единственной примечательной особенностью полинезийского линтерного хлопчатника почиталось лишь его географическое распространение: никаких видов дикого или культурного хлопчатника не было в других частях Тихоокеанской области, включая Австралию и Малайские острова, зато он рос на необитаемых островах Галапагос, перебрасывая тем самым мостик к диким и культурным хлопчатникам Нового Света.

В 1947 г. Хатчинсон, Силоу и Стефенс опубликовали цитированное выше генетическое исследование диких и культурных разновидностей хлопчатника всего мира. Ко всеобщему удивлению, они обнаружили, что полинезийский хлопчатник относится к 26-хромосомному неамериканскому виду, выведенному гибридизацией аборигенными селекционерами Мексики и Перу. Все дикие хлопчатники Америки насчитывают 13 хромосом; столько же хромосом у всех культурных и диких разновидностей Старого Света. А древним селекционерам Америки, как уже говорилось, удалось скрещиванием вывести разновидность, сочетающую 13 больших и 13 малых хромосом; получился 26-хромосомный, тетраплоидный, линтерный хлопчатник. Вместе с полинезийскими разновидностями это единственные тетраплоиды во всем роде хлопчатника. А потому из чисто ботанических соображений три названных ботаника вынуждены были предположить, что линтерный хлопчатник достиг Полинезии «после того, как в тропическом поясе Америки развилась цивилизация» (Hutchinson, Silow and Stephens, 1947[170]).

Зауэр показал в 1950 г., что сравнительно позднее, но все же доевропейское распространение культурного хлопчатника из Америки в Полинезию нельзя приписать ни морским птицам, которые не едят семян Gossipium, ни океанским течениям, поскольку хлопчатник отнюдь не приспособлен к дальним плаваниям. Он показал также, что дикий 13-хромосомный хлопчатник мог попасть в Америку естественным путем в отдаленные геологические периоды, когда география земного шара была иной, однако такое объяснение не годится для «гораздо более поздних времен, когда возникла тетраплоидная группа. И эта гипотеза никак не позволяет объяснить присутствие хлопчатника явно американского происхождения в области от островов Галапагос до Фиджи. Волей-неволей мы должны допустить посредничество человека в географическом распространении рода Gossipium. Речь идет всецело о линтерных формах, используемых человеком» (Sauer, 1950[272]).

Картер спрашивал в 1950 г.: «Может быть, хлопчатник первоначально переносили как источник масличных семян, как полагают Хатчинсон, Силоу и Стефенс? Или же в тихоокеанской области было ткачество, от которого затем отказались в пользу лубяных материй?» (Carter, 1950[62]).

Словом, полинезийский линтерный хлопчатник вторгся в сферу этноботаники так же решительно, как батат, кокосовый орех и бутылочная тыква. Даже Меррилл, касаясь опознания в полинезийском хлопчатнике американского гибрида, заявил в 1954 г.:

«Этот гибрид вполне мог достичь Таити с помощью человека до того, как прекратились плавания полинезийцев».

Перед лицом растущего числа свидетельств прямых американо-полинезийских контактов в доколумбовы времена Меррилл был вынужден выдернуть все клепки из своей изоляционистской бочки: «Приходится согласиться, что случайные контакты время от времени возникали между народами Полинезии и Америки и даже между американскими индейцами и жителями островов Восточной Полинезии…» Не считая больше полинезийцев единственными мореплавателями Тихого океана, он добавлял: «Мы должны признать… что аборигены Южной Америки смогли достичь некоторых тихоокеанских островов на бальсовых плотах» (Merrill, 1954[220]).

Признание Меррилла в его последней, предсмертной публикации явилось вехой и обозначило поворот в американской и полинезийской этноботанике. Никто не отстаивал доктрину полной изоляции Америки до Колумба с такой страстной убежденностью, как он. Меррилл и его сподвижники любой океан, несмотря ни на какие течения, считали барьером для перемещения человека, а не подвижной средой, способствующей активным плаваниям и дрейфам. Критический подход сторонников этой точки зрения, несомненно, сыграл ценнейшую роль плотины, без которой американскую этнологию в наши дни захлестнула бы волна диффузионистских гипотез. Необходимо подчеркнуть, что уступки по поводу трансокеанских контактов, обусловленные накопленными свидетельствами, ограничиваются аборигенными плаваниями через сравнительно короткие открытые пространства между Южной Америкой и Полинезией. Ботанические свидетельства прямого контакта с Азией или Малайскими островами отсутствуют. В Полинезии не обнаружено ни одно пищевое растение азиатского происхождения, кроме уже называвшихся ранее культур, полученных из Меланезии путем контакта с Фиджи.

И еще одно важное для всей Полинезии растение стало предметом горячих споров среди этноботаников. Только тот, кому доводилось жить среди полинезийцев и участвовать в их повседневной борьбе за существование, поймет, почему такое невзрачное на вид растение, как Hibiscus tiliaceus, играло важнейшую роль в жизни островной общины. В отличие от упоминавшихся до сих пор растений гибискус дает семена, приспособленные для естественного распространения по морю, поэтому он вполне мог раньше человека попасть в Полинезию. Тем не менее целенаправленное возделывание гибискуса в этой области, а также некоторые лингвистические наблюдения послужили причиной того, что и он стал предметом этноботанической дискуссии. Ботаник Браун справедливо говорит о гибискусе: «Одно из самых полезных растений, возделывавшихся древними полинезийцами» (Brown, 1935[45]). О. и Р. Кук первыми подняли вопрос о гибискусе, или махо, заявив в 1918 г.: «Хотя многие ботаники называют махо космополитическим растением морских берегов, возможно, что своим широким распространением он, как и кокосовая пальма, в большой мере обязан посредничеству человека». Они показали, что этот кустарник в диком виде встречается в изобилии и даже преобладает в растительности многих районов Центральной Америки и дальше на юг, до берегов реки Гуаякиль на тихоокеанском побережье Южной Америки, где аборигенное население изготовляло из его луба материю и не боящиеся воды веревки, использовало его для разведения огня. О. и Р. Кук установили, что у полинезийцев гибискус нашел в общем то же применение и назывался похоже. Если в тропической зоне Америки он был известен как махо или махагуа (с некоторыми вариантами), то в полинезийских диалектах видим названия мао, мау, вау, фау, хау и ау. Названные авторы заключают:

«Махо, махагуа, или липолистный гибискус, — хозяйственное растение, о котором следует помнить, когда изучаешь проблему доисторических контактов между обитателями тропического пояса Америки и тихоокеанских островов. Хотя его считают уроженцем Америки, оно распространилось на островах и берегах Тихого и Индийского океанов явно до прихода европейцев. Простота размножения кустарника и перевозки черенков облегчила его разведение и распространение первобытными народами. Хотя для расселения махо участие человека не столь необходимо, как для батата и других растений, размножаемых черенками, его названия являют собой почти такое же убедительное свидетельство контактов, как и в случае с общим для полинезийцев и перуанских индейцев названием батата — кумара. Название махо или махагуа с многочисленными местными вариантами широко распространено в тропической зоне Америки, и на многих тихоокеанских островах встречаем сходные обозначения либо самого растения, либо важнейших областей его применения (для волокна, лубяной материи, разведения огня)… Очевидно, первобытные полинезийцы знали махо до того, как познакомились с аналогичными азиатскими растениями; это следует из того, что полинезийские названия других важных культурных растений — бумажной шелковицы (Papyrius или Broussonetia), китайской розы (Hibiscus rosa sinensis) и винтовой пальмы (Pandanus) — суть производные от махо. Добывание огня трением, изготовление материи отбиванием луба рифлеными колотушками — специальные приемы, которые, возможно, распространились вместе с махо из Америки в тропические области Старого Света» (О. Cook and R. Cook, 1918[84]).

Меррилл тогда оспаривал этот взгляд, утверждая, что названный вид никогда не возделывался за пределами Полинезии. Дескать, если его возделывали в Полинезии, то потому, что гибискус был лучшим или одним из лучших волокнистых растений, доступных первобытным полинезийцам. Он настаивал, что Hibiscus tiliaceus — вид, получивший естественное пантропическое распространение, и что его семена разнесли морские течения. Ссылаясь на господствовавшую в ту пору этнологическую доктрину, будто американские аборигены не были мореплавателями, Меррилл утверждал, что, если человек и впрямь был причастен к распространению, разумнее полагать, что растение попало с островов в Америку, а не наоборот (Merrill, 1920[216]).

В 1950 г. Картер вернулся к изложенным выше противоречивым гипотезам:

«Эти аргументы представляются мне яркими примерами того, к чему приводят навязчивые идеи. Кук так старался доказать американское происхождение земледелия, что неосторожно, чтобы не сказать неразумно, сослался на галофит, семена которого хорошо приспособлены для переноса водой, как на доказательство того, что человек перевозил растения через океан. В свою очередь Меррилл то ли был очень возмущен настоятельным заступничеством Кука, то ли вообще не переносил мысль о транстихоокеанских контактах (а может быть, и то и другое) настолько, что, ослепленный своими страстями, не видел достоинств аргументации Кука… Судя по ветрам и течениям, если растение в самом деле было перенесено через Тихий океан естественным путем, то именно в направлении из Америки в Полинезию. Однако естественный перенос оставляет нерешенным вопрос о применении и названии… Совпадающие в Полинезии и в Америке названия и способы использования кустарника вкупе с положительным свидетельством в виде батата позволяют утверждать, что независимо от того, естественным или искусственным путем пересекло это растение океан, название его и скорее всего способы применения были перенесены через этот самый океан человеком. Очень похоже, что и растение доставил человек».

Картер пишет там же: «Трудно назвать более ясное доказательство контактов между народами Тихого океана и Центральной Америки, чем то, которое дают нам батат и гибискус, известный под названием махо» (Carter, 1950[62]).

Как мы уже видели в главе 6, Бак в поисках маршрута для миграции из Малайского архипелага признавал, что ни одно из полинезийских растений не могло прийти оттуда, поскольку сухие песчаные атоллы Микронезии служили барьером. Он показал, что все культивируемые в Полинезии пищевые культуры Старого Света (хлебное дерево, влаголюбивое таро, сахарный тростник и пр.) были получены полинезийцами в недавнем прошлом, в пору оживленных межостровных контактов, когда посещавшие Фиджи гости через Самоа и Тонга распространили эти растения почти по всему Полинезийскому треугольнику. Вместе с фиджийским аутриггером, вместе с курицей и свиньей меланезийские растения постепенно переходили с острова на остров после того, как маори обособились от родственных племен в собственно Полинезии. Рис, с древнейших времен основная пища на Малайском архипелаге и в Юго-Восточной Азии, не был известен на Фиджи и других островах Меланезии, а потому так и не дошел до полинезийцев.

Хотя соседство Фиджи сильно влияло на экономику Полинезии в столетия, предшествующие появлению здесь европейцев, далеко не все полезные растения, которые распространились в разных частях Полинезии в доевропейские времена, можно привязать к этому архипелагу. Хорошо известно, что исконная флора до прихода человека, несомненно, была чрезвычайно бедна полезными растениями, однако европейцы застали уже совсем другую картину. Мы видели, что общеполинезийское возделывание батата, бутылочной тыквы, кокосовой пальмы, а также наличие в треугольнике хлопчатника и гибискуса вызвали оживленную дискуссию ученых, привыкших считать, что эти острова были недосягаемы для южноамериканских аборигенных судов. Но к этому списку можно добавить еще много растений той же немеланезийской категории; правда, они распространены в Полинезии не так широко.

Три островные территории, образующие фасад Полинезии со стороны Америки, считая с юга на север, — остров Пасхи, Маркизские острова и Гавайские острова. Во всех этих местах обнаружены примечательные ботанические свидетельства, озадачившие ботаников и требовавшие непредвзятого объяснения.

Ближайшая к Южной Америке полинезийская территория — остров Пасхи. Его хозяйство ко времени прихода европейцев, как и хозяйство Гавайских островов и Новой Зеландии, всецело основывалось на возделывании южноамериканского батата. Пасхальцы выращивали несколько разновидностей, известных здесь под общим перуанским названием кумара. Голландцам преподнесли большое количество батата (Roggeveen, 1722; Behrens, 1722[263, 26]); отряд Кука наблюдал обширные плантации этого растения (Forster, 1778[116]). Первые обосновавшиеся на Пасхе миссионеры писали: «Вечно они варят этот батат. Батат — повседневное блюдо, основная, неизменная пища аборигенов, взрослых и детей… ненарушимое однообразие: всегда батат, всюду батат…» (Eyrand, 1864[109]).

Первые на Пасхе европейцы видели также на полях бутылочную тыкву (Hervé, 1770[146]), и, когда прибыл Томсон, чтобы провести важные исследования для Национального музея США, он отметил: «Распространена дикая бутылочная тыква, она служит единственным сосудом и предметом домашней утвари, известным островитянам». И еще: «Эти калебасы растут в изобилии на острове, но заслуживают внимания еще и потому, что занимают большое место в преданиях, так как первые семена были привезены исконными поселенцами» (Thomson, 1889[307]).

Интересно, что прибывшим из Перу испанцам пасхальцы поднесли «бананы, чилийский перец, батат и птицу» (Hervé, 1770[146]). Все названные растения были известны в доевропейском Перу; их находят в древних, доинкских погребениях на побережье материка. Чилийский перец (Capsicum), похоже, рано попал также на Маркизские острова, где его часто можно видеть дикорастущим у заброшенных селений, но наиболее точные исторические сведения дает нам остров Пасхи. Все виды Capsicum американского происхождения; ни один не числится уроженцем Старого Света.

Заинтриговало ботаников также присутствие в чрезвычайно скудной пасхальной флоре мелкого томата и низкорослой разновидности ананаса. Томсон писал в прошлом веке: «Были также найдены дикорастущие томаты, и во многих случаях они вносили ценное разнообразие в наши нехитрые припасы» (Thomson, 1889[307]). Однако в начале XX в. Кнохе, отметив наличие на Пасхе чилийского перца, добавляет: «…мелкий томат (Solanum lycopersicum) …исчез с острова Пасхи». Он пишет также, что из-за отсутствия ухода почти вовсе исчез полудикий низкорослый ананас (Knoche, 1925[187]).

Томат и ананас — сугубо американские растения, они не могли попасть в Полинезию с Фиджи. Оба росли в диком виде в районах домиссионерских поселений на восточном берегу Пасхи, откуда пасхальцы перебрались в Хангароа на западном берегу, когда на острове впервые поселились европейцы. В тех же районах росли также озадачившие ботаников маниок, маранта и табак; все это американские виды, и, однако, местные предания приписывают их интродукцию предкам в отличие от других растений, привезенных чужеземцами. В первые десятилетия европейской колонизации Томсон записал: «Мы видели растущий в глухих местах табак, но не могли определить, кем и когда он интродуцирован. Туземцы утверждали, что семена были в числе тех, которые привезли на остров первые поселенцы» (Thomson, 1889[307]). Местное название табака — ава-ава, из чего следует, что листья жевали, как жуют листья ава или кава, тогда как табак европейцев называли одмо-одмо (всасывать) или пухи-пухи (дуть). В Андской области, пока европейцы не перенесли сюда с севера обычай курить табак, его выращивали для жевания.

Важно отметить, что первые чужеземные растения, успешно интродуцированные на острове Пасхи, были доставлены миссионерами, прибывшими за два десятилетия до Томсона. А первая вообще документированная попытка была предпринята Лаперузом в 1786 г.: его огородник посадил на Пасхе капусту, морковь, свеклу, кукурузу, тыкву, грушу, сливу, вишню, апельсин, лимон и хлопчатник (La Pérouse, 1797[194]), но пасхальцы уничтожили посевы, не дав растениям укорениться.

Когда на Пасху впервые приплыли из Перу испанцы, они обратили внимание еще на одно важное американское растение. В их записках читаем, что для строительства своих жилищ пасхальцы собирали на плантации тот самый камыш тотора, который культивировали и использовали аборигены Перу (Hervé, 1770; Agüera, 1770[146, 10]). Этот камыш Scirpus riparius и поныне играет важнейшую роль в хозяйстве острова, но растет дико на частично заболоченных кратерных озерах Пасхи. Ко времени прихода европейцев он был главным строительным материалом не только для жилищ, но и для лодок; помещения обставлялись только циновками из тоторы; из нее же плели шляпы и корзины; чрезвычайно прочные волокна шли на изготовление рыболовных сетей, веревок и толстых плетеных канатов; покойников хоронили в обертке из тоторы. Этот пасхальный камыш — единственный за пределами Нового Света представитель сугубо американского вида. Углеродная датировка оберток, анализы пыльцы и документальные источники — все говорит о том, что данное растение интродуцировано на Пасхе до прихода европейцев (Smith, 1961[290]). Поскольку речь идет о пресноводном растении с орошаемых полей в приморье Перу, корневища его не переносятся морскими течениями, морские птицы не едят его семян и не могли перенести их на своих перьях за три тысячи с лишним километров. И так как пасхальцы вязали из тоторы такие же лодки, какими пользовались древние рыбаки вдоль всего тихоокеанского побережья Южной Америки, ботаники и в этом случае предоставили этнологам искать ответа на загадку. Первоначально пасхальский камыш получил латинское наименование Scirpus riparius var. paschalis, но в 1956 г. видный знаток пасхальской флоры Скоттсберг провел новое исследование и пришел к выводу, что речь идет не о варианте, а о растении, тождественном перуанскому Scirpus riparius. Ученый заключил, что это растение было интродуцировано аборигенами: «Трудно представить себе прямой перенос семян через океан без участия человека, а говорить о сухопутных мостах несерьезно» (Scottsberg, 1956[287]).

Пасхальское предание утверждает, что один из древних предков островитян, Уре, привез с собой первые корневища тоторы и посадил их в кратерном озере Рано-Као. Отметим, что «уру» — название племени в области озера Титикака, чье хозяйство особенно зависит от камыша тотора. Большинство уру в наши дни живут на плавучих островах из камыша, строят свои лодки и жилища из того же материала.

Единственный спутник тоторы в кратерных озерах Пасхи, если не считать торфообразующего мха, — Polygonum acuminatum, еще одно ввезенное аборигенами сугубо американское пресноводное растение. Его трансокеанское распространение наводит на такое же размышление, как тотора. Древние пасхальцы и обитатели бассейна Титикаки использовали его как лекарственное растение.

Дикая или предположительно дикая флора уединенного острова Пасхи была чрезвычайно бедна. В 1934 г. Скоттсберг насчитал здесь всего 31 цветковое растение, из них 11 пантропических или широко распространенных в тропической зоне, а остальные 20 известны в ограниченной полосе к востоку или к западу от острова. Только семь играли существенную роль в хозяйстве пасхальцев, причем два были принесены из Полинезии и пять из Южной Америки[12]. Присутствие двух полезных полинезийских видов вполне объясняется тем, что предки нынешних пасхальцев, как известно, пришли из Полинезии, зато пять полезных южноамериканских растений основательно озадачили ученых. В 1934 г. Скоттсберг писал: «С ботанической точки зрения эти растения, исключая американские виды, не представляют большой проблемы, если признать, что в самом деле была трансокеанская миграция… однако наличие американского элемента вызывает недоумение». Когда экспедиция «Кон-Тики» показала способность южноамериканских бальсовых плотов проходить расстояние, по меньшей мере вдвое большее того, которое требовалось, чтобы доставить на Пасху семена и корневища, Скоттсберг с новых позиций вернулся к загадочному происхождению пасхальской флоры и заявил, что интродукция аборигенами во всяком случае двух пресноводных видов вполне вероятна и такое допущение намного упрощает сложную ботаническую проблему трансплантации в доевропейские времена (Skottsberg, 1934, 1957[286, 288]).

Установив, что на острове Пасхи предостаточно биологических свидетельств древнего привоза растений с Американского материка, обратимся теперь к Маркизским островам; до них от Южной Америки вдвое дальше, зато они омываются главным потоком Перуанского течения. Флора Маркизских островов тщательно изучена Брауном; его трехтомный труд издан Музеем Бишоп в 1931–1935 гг. Браун установил, что важное хлебное дерево и влаголюбивое таро — неизвестные на Пасхе пищевые культуры маркизцев — были привезены аборигенами с Фиджи; вместе с тем из чисто ботанических соображений он оспаривал господствующие среди этнологов взгляды, утверждая, что другие растения маркизской флоры столь же убедительно свидетельствуют о доевропейских плаваниях из Южной Америки.

Мы увидим в главе 11, что племенные предания на Маркизских островах ясно говорят о далекой стране на востоке (где лежит Южная Америка), откуда предки маркизцев привезли первые кокосовые орехи. Далее, здесь, как и всюду в Полинезии, единственным сосудом была бутылочная тыква. Батат — кумара — возделывался тут, как и на других островах, хотя не играл такой роли, как на Пасхе и на Гавайских островах, поскольку его оттеснило гораздо более удобное в культуре хлебное дерево. Культурный линтерный хлопчатник одичал. Браун дополнил этот ряд ананасом (Ananas sativus), сугубо американским растением, мелкоплодная разновидность которого свободно произрастает от Бразилии до Андского высокогорья. По его мнению, доколумбово присутствие ананаса на Маркизах говорило о древних плаваниях аборигенов через восточную часть Тихого океана:

«…уроженец тропической Америки, он явно доставлен в древности аборигенами на Маркизские острова, где его видишь во всех обитаемых долинах. Можно встретить отдельные растения тут и там на малых высотах, но похоже, что чаще его сажали на засушливом нагорье… Одна из самых больших ананасных плантаций на Маркизах — на востоке Фату-Хивы, на сухих, открытых, каменистых склонах Моуна-Натаху, на высоте 900 м» (Brown, 1931[44]).

В 1937 г. я прожил несколько месяцев в совершенно изолированной долине Уиа у подножия названной горы и мог убедиться, что дикие ананасы растут в самом неприступном уголке острова, куда вряд ли забирался кто-нибудь из европейцев, кроме бесстрашного Брауна (Heyerdahl, 1952; Хейердал, 1978[148, 8]). В зажатых горными массивами долинах восточного приморья Фату-Хивы никогда не селились европейцы, и даже сами полинезийцы покинули их вскоре после первого контакта с миссионерами. Мелкие местные ананасы были заброшены в покинутых районах Маркизских островов, когда европейцы интродуцировали более крупную разновидность, и островитяне четко различали их; новый ананас всегда рос около их нынешних поселений. Документально известно, что более совершенная разновидность ананаса на Маркизах впервые была интродуцирована в долине Таиохаэ на острове Нукухива в начале XIX в. (Porter, 1815[252]). Браун приводит и еще свидетельства того, что мелкий ананас произрастал на расчистках доевропейской поры:

«Местные названия хаа хока (северный диалект) и фаа хока (южный диалект) на Маркизах, хара на островах Кука… Их мелкие плоды намного превосходят более крупные коммерческие разновидности тонкостью запаха и вкусом. Следующие шесть культивируемых разновидностей, составлявшие неотъемлемую часть древней материальной культуры, очевидно, выведены маркизцами из одного бразильского вида. Это убедительно говорит о том, что древние полинезийцы через контакт с Америкой получили исходный материал задолго до открытия Маркизских островов европейцами» (Brown, 1931[44]).

Папайя Carica papaya — еще одно растение, неспособное распространяться по морю. Принадлежит к роду Carica; родина — тропический пояс Америки; более мелкая разновидность с не такими вкусными плодами произрастала от Колумбии до Перу, где найдено много керамических изображений папайи, выполненных доинкскими гончарами.

Браун пишет: «Carica papaya …на Маркизских островах по меньшей мере две разновидности: ви инана (ви ината), которую маркизцы считают одной из своих древних пищевых культур, несомненно, привезена аборигенами. Плоды мелкие и не такие вкусные, как у ви Оаху, привезенной, по словам островитян, с Гавайских островов первыми миссионерами. Обе разновидности обильно плодоносят. Местные названия: на Маркизах — ви инана, ви ината или ви Оаху, на Таити — ита, на Раротонге — нинита, на Риматаре — эита, на Гавайских островах — хеи. Сок папайи, желательно мужского дерева (мамее), применяется для припарок. Происхождение — тропическая Америка; в Полинезии интродуцирована аборигенами» (Brown, 1935[45]).

Наличие заметного южноамериканского элемента в маркизской флоре поразило Брауна не меньше, чем такой же элемент поразил Скоттсберга на Пасхе, и, хотя он допускал прибытие ряда видов естественными путями из Нового Света, Браун подчеркивал, что другие виды намеренно или ненамеренно были доставлены аборигенами. Поскольку его биологические наблюдения не согласовывались с господствовавшими этнологическими гипотезами, он заключал: «Хотя похоже, что основной поток населения Полинезии в отличие от флоры пришел с запада, между аборигенами Американского континента и Маркизских островов, несомненно, происходило какое-то общение» (там же).

Обратимся теперь к Гавайским островам, которые лежат далеко к северу от экваториальной штилевой полосы и за пределами природных конвейеров. Хиллебранд в своей «Флоре Гавайских островов» подчеркивал, что эти острова расположены в области продолжения Куросио, отраженного северо-западным побережьем Америки; вместе с тем чисто гипотетически он предположил наличие побочной ветви течения со стороны Южной Америки: «Это побочное течение, возможно, причастно к прослеживаемому в гавайской флоре важному американскому элементу из Андского региона» (Hillebrand, 1888[160]).

Андский элемент на Гавайских островах включал уже рассмотренный в связи с Пасхой и Маркизами ананас. Бертони в своей работе, посвященной роду Ananas, одним из первых указал, что эта пищевая культура, видимо, попала на тихоокеанские острова из Южной Америки в доколумбовы времена (Bertoni, 1919[32]). В 1930 г. Дегенер в статье о гавайских растениях сослался на письменные источники, удостоверяющие, что первые привезенные европейцами ананасы были посажены на Гавайских островах в 1813 г., то есть через 25 лет после того, как Кук открыл эти острова; однако он же добавил, что «гавайцы выращивали это растение в полудиком виде задолго до того» (Degener, 1930[93]). Коллинз в статье по истории ананаса также обращает внимание на его давнее присутствие на Гавайских островах, где аборигены знали его под названием хала Кахики (Collins, 1949[75]). «Кахики» — полинезийское наименование легендарной родины предков, а «хала» созвучно ха’а и хара, как аборигены называли то же растение соответственно на Маркизах и на островах Кука.

Гавайские острова — еще одна полинезийская группа, где европейцы застали дикорастущий линтерный хлопчатник. Gossypium tomentosum одно время считали гавайским эндемиком, но в 1947 г. уже упоминавшееся исследование, проведенное Хатчинсоном, Силоу и Стефенсом, доказало, что речь идет о прямом деривате 26-хромосомного хлопчатника, искусственно выведенного представителями древних культур Мексики и Перу. Авторы заявляют, что «ввиду его тесного родства с хлопчатниками Нового Света G. tomentosum мог попасть на Гавайские острова только после утверждения цивилизации в тропическом поясе Америки» (Hutchinson, Silow and Stephens, 1947[170]).

Еще один примечательный вид в ряду американских пищевых культур, известных гавайским аборигенам, — перувианская вишня Physalis peruviana. Хиллебранд считает ее натурализованной и приводит местное название поха. На Гавайских островах Physalis культивировали в прошлом ради съедобных ягод, которые можно хранить несколько месяцев (Hillebrand, 1888[160]). Родина перувианской вишни — область от Мексики до Перу. В Новом Свете возделывались две разновидности, но попавшая на Гавайские острова Physalis peruviana культивировалась преимущественно аборигенами Перу. Картер выделяет в труде Хиллебранда девять американо-гавайских растений и заявляет, что все они заслуживают изучения с этноботанической точки зрения. О перувианской вишне он говорит: «Подобно хлопчатнику, батату и гибискусу, Physalis опять-таки указывает на Перу». И еще:

«Даже эти немногие выдержки из старого труда содержат ключ к вопросу происхождения американского элемента во флоре Гавайских островов. В самом деле, было бы странно, если бы оказалось, что природа доставила на Гавайские острова только те „космополитические травы“, которые использовались человеком в Америке, причем и сам способ употребления совершил то же путешествие, как мы это видим в случае с Argemone» (Carter, 1950[62]).

Присутствие на Гавайских островах сугубо американского Argemone (A. alba var. glauca) было отмечено еще капитаном Куком, когда он открыл этот архипелаг, и заставило ученых основательно поломать голову. В статье о роде Argemone Прейн пишет, что его присутствие в аборигенной Полинезии «трудно объяснить» (Prain, 1895[253]), и его коллега Федде позднее в параллельном исследовании повторяет следом за ним: «право же, трудно объяснить» (Fedde, 1909[111]).

Ближайший родственник гавайского Argemone с белыми цветками растет на тихоокеанском побережье Южной Америки. Аборигены Перу культивировали его ради наркотических и анестетических свойств (Yacovleff and Herrera, 1935[322]), и такое же применение нашел он на Гавайских островах. Не удивительно, что это растение вскоре привлекло внимание этнологов. Сотрудник Музея Бишоп на Гавайских островах Стоукс, один из тех, кого заинтриговала роль американского батата для древних гавайцев, писал: «Если между Гавайскими островами и Центральной Америкой были древние контакты, не так уж и удивительно, что люди Кука обнаружили на островах мексиканский мак (Argemone mexicana). Тогда он мог сюда попасть на судах, а не с помощью ветра, как обычно утверждают» (Stokes, 1932[297]).

Наконец Картер сделал решительный шаг:

«Это не сорняк, а растение с определенным применением в рамках данной культуры. Поскольку растение прибыло на острова вместе со специфическими способами его применения, можно предполагать намеренную, а не случайную доставку… Оно используется здесь в медицине так же, как и в Америке: применяют не только масло из семян, но и млечный сок (от хронических кожных заболеваний). Кук застал это растение, когда открыл острова. Федде давно отмечал, что этот вид произрастает на открытых пространствах, а это, как еще раньше указывал Энглер, характерно для интродуцированных растений на островах. Федде не считал этот вид древнейшей интродукцией. Названные свидетельства убедительно говорят о том, что растение доставлено на Гавайские острова человеком». И еще: «Argemone — признак того, что обмен знаниями касался не только пищевых культур, но и медицины с сопутствующими магическими ритуалами» (Carter, 1950[62]).

Как мы уже говорили, неверно представлять себе Полинезию островным раем до прибытия первых поселенцев. Всюду, где сохранились предания, мы узнаём, что люди не застали на островах почти никаких полезных растений. На благодатном ныне острове Мангарева предание говорит: «Когда туда прибыли Миру и Моа, там вовсе не было людей. Не было и высоких деревьев от берега до подножия гор. Земля была голая» (Buck, 1938 b[53]).

Хотя некоторые американские растения вроде камыша тотора и папайи, видимо, достигли только ближайших к их родине тихоокеанских островов, другие, как линтерный хлопчатник, распространились через острова Общества вплоть до Фиджи. А такие, как батат, проникли в глубь Меланезии всюду, где были полинезийские колонии, но не дальше. А вот кокосовый орех дошел через Тихий океан до Малайских островов и далее за несколько веков до прихода в эти области европейцев. Причина достаточно ясна: кокосовая пальма хорошо приспособлена для путешествия через сухие коралловые атоллы промежуточной микронезийской территории; стоило ей где-то прижиться, как она становилась верным спутником человека в дальних плаваниях благодаря тому, что содержимое ореха, включая молоко, долго сохраняется.

Мы видели в главе 2, что первые европейские мореплаватели, да и многие бальсовые плоты в XX в., миновав мелкие острова Полинезии, подходили к суше в обители негроидов — Меланезии. То же самое вполне могло происходить в доевропейские времена. Даже если перуанские предшественники маори-полинезийцев в своих экспедициях выходили на какие-то полинезийские острова, они мало что могли там найти помимо рыбы и морских птиц, так что естественно было, оставив необитаемые и невозделанные клочки суши, двигаться дальше, к большим лесистым островам Меланезии, где весьма древнее полуконтинентальное население могло предложить выращенные им тропические культуры.

В пользу очень давнего прихода в Меланезию аборигенов Америки говорят не только археологические и исторические данные о наличии там налепной керамики американского типа и другие примеры культурных параллелей, но и присутствие линтерного хлопчатника, который в отличие от батата и бутылочной тыквы не мог быть посажен обходящимися тапой маори-полинезийцами. К тому же на запад вплоть до треугольника Самоа — Тонга — Фиджи проникли и другие полезные растения Нового Света. В прошлом веке Зееманн установил американское происхождение многих фиджийских растений (Seemann, 1865–1873[275]), и Меррилл признал: «…хотя полинезийцы могли сами вывезти батат из Америки в Полинезию, они могли также интродуцировать некоторые американские сорняки» (Merrill, 1946[216]). Но опять-таки бросается в глаза высокий процент полезных растений. Среди них Heliconia bihai — сугубо американское волокнистое растение, неожиданно появляющееся в сопредельной зоне Полинезии — Меланезии. Бейкер установил, что тихоокеанская геликония — культурная разновидность, родственная видам, которые выращивались аборигенами Мексики и Перу (Baker, 1893[16]). Ботаник Кук первым предположил, что она была доставлена человеком, ведь листья геликонии шли на кровлю, изготовление шляп, циновок, корзин, а богатые крахмалом клубни употребляли в пищу. Он писал:

«Хотя это растение больше не возделывается полинезийцами, оно прочно обосновалось в горах Самоа и на многих архипелагах дальше на запад. В Новой Каледонии из крепких листьев и в наши дни плетут шляпы, однако уроженец Малайской области панданус больше подходит для всяких хозяйственных нужд, и на полях полинезийцев он вытеснил Heliconia» (Cook, 1903[79]).

Этнологи всегда считали, что таро интродуцировано в Полинезию из Меланезии, и это несомненно так в отношении истинного таро Colocasia antiquorum, которое произрастает только на сырой почве и на орошаемых полях. Иное дело — предпочитающее сухую почву таро Xanthosoma atrovirens, известное на Таити и Маркизах как таруа, — единственная разновидность таро, встречаемая на острове Пасхи на сухой земле среди лавовых глыб (Heyerdahl, 1961[151]). Сухолюбивое таро могло явиться лишь из Америки, родины всех видов этого рода. Подобно Куку, Зауэр показывает, что Xanthosoma, как и истинное таро, обычно культивируют на относительно влажных низменностях. В Перу корни его сушат для длительного хранения.

В той же пограничной полинезийско-меланезийской области видим американские ямсовые бобы Pachyrrhizus. Поскольку они тесно связаны в своем распространении с собственно ямсом Dioscorea, следует, пожалуй, начать с последнего, у которого более замысловатая история. Принято считать ямс меланезийским растением, доставленным в Полинезию вместе с хлебным деревом. Однако это еще надо доказать. Род Dioscorea получил транстихоокеанское распространение в доколумбовы времена; европейцы в своем продвижении встречали его от атлантических берегов Центральной Америки до Малайских островов. Специалист по географии растений Зауэр в своем обзоре культурных растений Южной и Центральной Америки показывает, что в тропиках Нового Света произрастает ряд диких видов Dioscorea, в том числе есть виды со съедобными клубнями (Sauer, 1950[272]). Картер сообщает, что ямс (местное название ахес) подробно описан уже во времена первой высадки испанцев на островах Карибского моря. Самое первое упоминание — в записках Наваррете о плавании Колумба: «Итак, вот еще одно растение, которое, подобно батату, размножается вегетативно, а потому вряд ли способно пересечь морские просторы с ветром, течением, птицами, вообще без помощи человека и, однако же, пересекло океан в доколумбовы времена» (Carter, 1950[62]).

Браун также вполне отдавал себе отчет в том, что аборигенный ямс попал на Маркизы скорее из Нового Света, чем из Меланезии. Узнав от островитян, что они называют эти клубни пуахи, он записал:

«Материала для точного определения недостаточно, но это растение как будто близко, если не тождественно Dioscorea саyenensis Lamarck, уроженцу Африки, который издавна возделывался в тропической Америке… Его подземные клубни охотно применяются в пищу аборигенами… На Маркизских островах ямс очень редок. Всего один экземпляр найден на Фату-Хиве, самом южном острове архипелага. Несомненно, интродуцирован аборигенами в давние времена. Если это и впрямь D. cayenensis, на который он очень похож, перед нами еще одно указание на контакт с Америкой» (Brown, 1931[44]).

Джейкмен также отнес ямс наряду с бататом, хлопчатником, гибискусом, кокосовой пальмой и Argemone к этноботанически общей группе культурных растений, которые возделывались на островах Тихого океана до всякого контакта с европейцами:

«Эти растения, вероятно, уроженцы Америки и оттуда попали на острова… поскольку основные течения Тихого океана направляются от Америки на запад, к островам. Большинство этих растений не просто прибыло на острова случайно с течениями, их сознательно доставили туда переселенцы из древней Америки, это видно из того, что лишь немногие из них, а именно те, которые не боятся соленой воды, могли бы пересечь океан без помощи человека…» (Jakeman, 1950[176]).

В пользу того, что ямс попал на острова скорее из Америки, чем с Малайского архипелага, говорит также упомянутая выше связь с ямсовыми бобами Pachyrrhizus. Ямсовые бобы, известные индейцам кечуа под названием ахипа, обнаружены в Паракасе, в перуанском приморье, при раскопках доинкских могил рыжеволосых мореплавателей, ходивших на швертовых плотах (Yacovleff and Herrera, 1934[322]). Племена Андской области культивировали ямсовые бобы вместе с ямсом как инсектицид (Clausen, 1944[71]). Однако он известен больше как пищевая культура благодаря сочным и сладким клубням. Встреча с ямсовыми бобами в Океании поразила Геппи:

«…родина Pachyrrhizus — Америка. Спрашивается, как растение такого происхождения вообще могло попасть на запад Тихого океана?.. Я тщательно искал, однако семян так и не обнаружил. На Тонге, как сообщает Грэффе, его часто сажают, чтобы улучшить почву для собственного ямса…» (Guppy, 1906[133]).

И опять же Кук явно первым среди ботаников понял, что, «если считать время и трудности путешествия, тихоокеанские острова находились ближе к аборигенам перуанского приморья, чем многие внутренние области материка, покоренные доевропейскими правителями этой империи». Он видит здесь объяснение, почему съедобные клубни такого представителя бобовых, как ямсовые бобы, могли распространиться от Перу до Тонга и Фиджи. И отмечает:

«Аборигены островов Тонга больше не выращивают Pachyrrhizus для питания, но поощряют его рост на паровых землях, считая, что это растение помогает быстрее получать более высокие урожаи ямса… иногда это растение почему-то фигурирует в их религиозных ритуалах; видно, в древности оно играло более важную роль» (Cook, 1903[79]).

Против комплекса биологических свидетельств, которые говорят о том, что важные элементы древнего земледелия тихоокеанских островов были доставлены человеком из Южной Америки, выдвинут только один аргумент: кукуруза, очень древняя в Новом Свете, классическая американская пищевая культура, не возделывалась в Океании, пока ее не интродуцировали европейцы. Поскольку этот неоспоримый ботанический факт согласовывался с господствовавшим мнением о полной изоляции Нового Света от всех заморских территорий, кроме Сибири, он особенно сильно влиял на позицию этнологов. А потому стоит напомнить, что экспедиция Менданьи, вышедшая из Перу и в 1595 г. открывшая первые полинезийские острова — Маркизы, везла с собой кукурузу. Черным по белому было записано, что команда «посеяла кукурузу в присутствии туземцев» (Guiros, 1609[255]). Тем не менее, когда Кук повторно открыл те же острова в 1774 г., там не было кукурузы, не культивируют ее на Маркизах и в наши дни. Далее, Лаперуз в 1786 г. посадил кукурузу на острове Пасхи, но, прибыв туда почти через сто лет, миссионеры кукурузы не застали и сеяли ее заново. Никто не станет оспаривать исторически известных посещений Менданьей Маркизских островов и Лаперузом острова Пасхи на том основании, что посеянная ими кукуруза не принялась. Конечно же, о трансокеанских плаваниях следует судить по большому количеству американских пищевых культур, которые росли в полинезийских поселениях до прихода европейцев, а не по одному отсутствующему виду. Если отсутствующее растение можно считать аргументом против контакта, почему бы не уделить такое же внимание основной пищевой культуре Малайского архипелага — рису.

Подведем итог. Всякий ученый, с интересом следивший, как в этом столетии росло число убедительных этноботанических свидетельств, не может не согласиться всецело с заявлением Барро при открытии возглавлявшегося им симпозиума по растениям и миграциям тихоокеанских народов на Тихоокеанском конгрессе в Гонолулу в 1961 г. Признавая, что ботаника Тихого океана слишком долго руководствовалась признанной почти всеми догмой об одностороннем движении человека в этой области, он счел желательным пересмотреть все ботанические данные в свете установленного ныне факта, что люди на бальсовых плотах из Южной Америки вполне могли быть переносчиками андского элемента в доевропейской флоре Океании (Barrau, 1963[23]).