Древняя и средневековая Русь

Глава I. О происхождении славян

«Во мнозех же временах сели суть Словени по Дунаеви, где есть ныне Угорьска земля и Болгарьска. И о тех Словен разидошася по земле и прозвашася имены своими, где седше, на котором месте».[2]

Так повествует о прародине славян и о расселении славянских племен древнерусский летописец. Старинные смутные предания, передававшиеся из уст в уста, а быть может, и документальные материалы, говорящие о давнем жительстве славян по Дунаю, заставили летописца усматривать в дунайских землях прародину славян. С тех пор как были написаны эти строки летописи, прошло много столетий. Вопрос о происхождении славян интересовал средневековых хронистов и летописцев, византийских, римских и германских историков, географов, политических деятелей, католических и православных монахов, арабских и персидских путешественников, слагателей скандинавских саг и анонимных авторов древнееврейских источников.

Могущественный и многочисленный славянский народ с оружием в руках, под звон мечей и пение стрел, вышедший могучей поступью на арену мировой истории и распростерший владения свои на огромное пространство от лазоревых вод Адриатики и прибрежных скал Эгейского моря до дремучих лесов верховьев Оки и Днепра, от покрытых туманом берегов Балтики и залабских лесов и полей, от прозрачных озер и холодных скал Карелии до залитых солнцем черноморских степей, не мог не приковать к себе внимание Запада и Востока.

И если заброшенными где-то далеко на севере «венедами» державный Рим только интересовался, то могучий натиск славян заставил византийских и западноевропейских писателей VI–VII вв. с тревогой искать ответа на вопрос: откуда взялись эти высокие, русоволосые, сильные и воинственные варвары, с копьями, мечами и луками со стрелами покорившие целые страны, гоня перед собой прославленные войска «ромеев», и как с ними бороться?

Этот натиск славян и продвижение их все дальше на юг и запад, когда славянские дружины дошли до Морен, Италии, Малой Азии, Африки и Испании то в качестве самостоятельного войска, то в качестве союзных и наемных отрядов, заставили историка готов Иордана констатировать, что «теперь по грехам нашим они свирепствуют повсюду», а императора Константина Багрянородного с грустью заметить, что «вся страна» (Византия) ославянилась.[3]

Современники этой эпохи «бури и натиска» славянства оставили нам свои труды. Неясные отрывочные сведения о славянах, домыслы, пересказы, записи со слов очевидцев, собственные впечатления, попытки по-своему осмыслить разные легенды, предания и сообщения — вот что представляют собой произведения античных, греко-римских, византийских, западноевропейских и восточных писателей I–VII вв. Скудны сообщаемые ими сведения, темна и неясна древнейшая история народов славянских, но тем ценнее каждый незначительный эпизод ее, запечатленный в труде древнего автора, каждая особенность славянской жизни, быта, культуры, отразившаяся в письменном источнике, каждый заржавленный изломанный серп, полуистлевший кусок ткани, простенькое украшение, добытое трудом археолога, тем ценнее следы древних славянских языков, обнаруженные кропотливой работой лингвиста в современной речи, в топонимике, в надписях, в произведениях далеких, давно прошедших веков.

В эпоху славянских войн и походов, вторжений и завоеваний, передвижений и переселений о славянах говорили и в Византии, пышной, великолепной, блестящей Византии, наследнике и преемнике Рима, и в полуразрушенном варварами и ими же варваризированном «вечном городе» Риме, в монастырях, замках и городах пестрой и многоплеменной, полуварварской-полуфеодальной Западной Европы, напуганной появлением славян у Фульского монастыря, в лесах Тюрингии, в прирейнских землях, и в городах мусульманского Востока, в Закавказье, в Малой и Средней Азии, где ученые арабские географы, путешественники, поэты и купцы повествовали о «сакалибах» и «русах», совершавших отважные походы на города Закавказья, пробиравшихся со своими товарами и на Каму, и в далекий Багдад.

Не оставили воспоминаний о первых страницах своей истории лишь сами славяне, храбрый и мужественный, великий и трудолюбивый славянский народ. В годы славянских завоеваний они еще не знали письменности, не могли записать даже те полулегендарные сказания о начале славянского народа, которые передавались из уст в уста. По туманным, сказочным преданиям восстанавливали начальные страницы истории своих народов славянские летописцы и хронисты, наивными домыслами и собственной фантазией искажая и приукрашивая то немногое, что им было известно. И недалеко ушли от них первые историки славянства XVI–XVII вв., повторявшие и развивающие фантастические рассказы своих предшественников. Да и можно ли предъявлять требования к тем, кто писал во времена, когда историческая наука еще находилась в младенческом состоянии!

Лишь конец XVIII и начало XIX вв. можно назвать временем, когда вопрос о славянстве был поставлен на научную основу. Это было время создания и развития индоевропейской теории, наложившей отпечаток и определившей в значительной степени дальнейшее развитие не только лингвистики, но и истории, археологии, этнографии и антропологии. И немало прошло времени с той поры, пока наконец передовые ученые, занимавшиеся разными областями общественных наук, не начали освобождаться от индоевропейского пленения и высказывать новые, свежие мысли. Я не собираюсь отрицать той роли, которую сыграла индоевропейская теория, в частности в области изучения и классификации языков, не собираюсь оспаривать целый ряд ее весьма серьезных и неоспоримых достижений, но должен отметить, что современная наука о языке, современные история, археология и другие сопредельные области знаний уже во многом опередили ее и ушли вперед.

Ушел далеко вперед и вопрос о происхождении славян. Мы не будем выводить их из предгорий Кавказа или степей Средней Азии или заставлять совершать фантастические передвижения по Европе. Уже давно начали раздаваться голоса об автохтонности славян в Европе, и в частности, на тех местах, которые и поныне занимают некоторые славянские народы. Высказывавшие эти суждения лингвисты и историки, археологи и антропологи с большой убедительностью анализировали всевозможного рода источники, и постепенно новая точка зрения стала завоевывать все большее и большее число сторонников.

Так, например, Забелин в своей «Истории русской жизни» высказывает взгляды, значительно отличающиеся от теорий тех историков, для которых история народов — сплошной калейдоскоп непрерывных передвижений, переселений, истреблений, вытеснений одной народности другой в пределах определенной области. Он писал: «Уступая, однако, здравому смыслу, историки-исследователи, для более здравых объяснений этого передвижения народов, выработали сокращенные, но почти у всех одинаковые рассуждения, вроде следующих: "Вероятно, остатки скифов были потом вскоре частью истреблены сарматами, частью прогнаны назад в Азию, частью же, наконец, совершенно сошлись с сарматами". Исчезло в писании имя Роксалан — "можно догадаться, что одних из них истребили готы, а других гунны, а что осталось то того, то поспешило соединиться с родичами своими аланами. Аланы северные, когда исчезли и куда девались, неизвестно, а южные ушли за гуннами или на Кавказ" и т. д. Так всегда очищается место для появившегося вновь народного имени, когда исчезает из истории старое имя. Известно, что в XVI и XVII столетиях Русь в Западной Европе стала называться Московией, а русские — московитами. Явился, следовательно, новый народ — москвичи, а Русь внезапно исчезла, оставив небольшой след только в юго-западном углу страны, у Карпатских гор. Если бы это произошло за десять веков назад, не в XVI, а в VI или V в., откуда так мало сохранилось свидетельств, то исследователи имен, конечно, объяснили бы исчезновение Руси теми же самыми словами, как объясняли исчезновение скифов».[4]

Я позволил себе привести такую длинную цитату только потому, что в ней отражена глубокая по содержанию и оригинальная по форме мысль, с которой трудно не согласиться.

Правда, восстав против теории сплошных переселений, все и вся объясняющих в истории народов, Забелин оказался способным только на то, чтобы огульно отнести все племена глубокой древности к славянам, совершив таким образом не менее грубую ошибку, нежели его противники. Приблизительно на той же позиции стоял и Иловайский в своих «Разысканиях о начале Руси».

Заслугой обоих историков, несмотря на ненаучность многих их выводов, натянутость доказательств и фантастичность теорий, является то, что они одними из первых выступили против миграционной теории.

Говоря о переселении народов, трудно отказать себе в удовольствии привести одно яркое и красочное место из популярной брошюры академика А. Н. Толстого «Откуда пошла русская земля».

«Движение народных масс подобно морским волнам — кажется, что они бегут издалека и разбиваются о берег, но вода неподвижна, лишь одна волна вызывает взлет и падение другой. Так и народы в своей массе обычно неподвижны, за редким исключением; проносятся тысячелетия над страной, проходят отряды завоевателей, меняются экономические условия, общественные отношения, племена смешиваются с племенами, изменяется самый язык, но основная масса народа остается верной своей родине».

Вытекает ли из этого, что современная советская наука должна отрицать переселения, передвижения, миграции и сводить все дело к трансформации, эволюции этноса, к «перевоплощению» одного народа в другой? Отнюдь нет. Термины «переселение племени», «передвижения племен и народов», даже так пугавший еще не так давно историков «школы» М. Н. Покровского термин «великое переселение народов» имеют такое же право на существование в науке, как и термины «автохтонность», «скрещение племен», «смешение этнических начал» и т. д. и т. п. Ведь совершенно ясно, что народы передвигались, переселялись, расселялись в различных направлениях в самые различные эпохи и не только на памяти письменной истории, но и в глубокой древности, когда, собственно, не было еще народов, а существовали лишь союзы племен, племена, родовые группы и первобытные орды. В исторические времена словенцы появились на берегах Адриатического моря, сербы и болгары — на Балканах, а русские — в Заволжье, на Урале, в Сибири и Средней Азии. Никто не вздумает утверждать, что словенцы являются потомками «скрещенных» с туземными автохтонными варварскими племенами Иллирии римлян, а русские в сибирской тайге и тундре — «перевоплотившимися» в русских палеоазиатами и тунгусо-маньчжурами. Так же точно, как русские на Кавказе отнюдь не могут считаться продуктом «индоевропеизации» в результате дальнейшего развития производственных отношений, а следовательно, мышления и языка, населения с более архаической «яфетической» речью.

Мы знаем примеры и более древних переселений. Никто теперь не станет отрицать, что Америка заселена выходцами из Азии и, быть может, частично из Океании. Нам известно, что малайцы появились на Мадагаскаре не в результате перевоплощения автохтонов, а океанских переселений этого отважного народа мореходов. Можно считать установленным заселение Океании в более позднее время народами иного, по-видимому полинезийского, происхождения, вытеснившими древних негроидов Океании, создавших высокую культуру. Мы знаем, как Центральная Азия — инкубатор народов — выбрасывала волны кочевников-гуннов, тюрок, монголов, доходивших почти до Атлантического океана и создававших новые этнические массивы на территории Европы, как те же процессы отодвигали окраинное население Азии на восток, на острова Океании и привели меланезийцев на остров Пасхи (Рапа-Нуи). Нам известно, что в эпоху, очень отдаленную от нас, человек заселил Австралию и Тасманию. Мы можем проследить передвижения племен на огромном пространстве «Черного материка» (Африки), приведшие к тому, что одни племена были загнаны завоевателями в нездоровые дебри тропических лесов Центральной Африки (пигмеи: акка-акка и др.), а другие ушли в безводную и мертвую пустыню Калахари (бушмены). Нам известно, что население европеоидного типа несколько тысячелетий тому назад обитало в Средней Азии и Сибири и заходило далеко на восток, туда, где спустя некоторое время жили лишь монголоиды. Нам теперь известны пути и примерно время проникновения монголоидов в Европу, в начале на север, а затем и на юг ее. Мы знаем, как заселял человек эпохи палеолита и неолита материк Европы и частично Азии. Мы знаем, как передвигались на юг, в Иран и Индию, «арии» — предки иранцев и индусов.[5] Я не считаю необходимым отрицать даже передвижения европеоидов с индоевропейской речью из Азии в Европу в разное время и в разной форме, пример чему мы можем усмотреть в несомненном передвижении из Средней Азии каких-то скифских кочевых племен в причерноморские степи.

Таким образом, нет никакой необходимости в отрицании переселений и передвижений племен и народов, расхождений и схождений языков и культур. «Переселение народа» — не жупел, которым можно пугать.

Несмотря на это, мы все же прежде всего будем искать древнюю прародину славян (я позволю себе употребить этот термин, понимая под ним древнейшую территорию основного очага славянского этногенеза, как он намечается по памятникам материальной культуры, данным языка, топонимике и отрывочным сведениям письменных источников, дошедшим до нас от того времени, когда впервые можно говорить о праславянах или протославянах), и искать ее именно в тех местах, где застают славян первые исторические сведения о них.

Н. Я. Марр замечает:

«В формации славянина, конкретного русского, как, впрочем, по всей видимости, и финнов, действительное историческое население должно учитываться не как источник влияния, а творческая материальная сила формирования…».[6]

Древнейшее население Европы в процессе общественного развития, передвижений и скрещений, в процессе эволюции быта, мышления и языка выковывает и формирует, эволюционируя, впитывая в себя пришлые элементы и выделяя из своей среды племена и группы, в определенное время покидающие свои насиженные места, для того чтобы включиться в этно- и глоттогонический процесс в другом месте, с другими, ранее с ними не связанными племенами, этнические объединения более поздних времен и принимает участие в формировании и славянства, и финнов, и литовцев, и угорских и тюркских народов. Ибо нет и не может быть «расово чистых» народов, нет и не может быть совпадения рас и языков, нет и не может быть «этнически чистых» племен, народностей и наций.

И в формировании современного славянства приняло участие множество племен глубокой древности; тех, кого уже знают древние греческие и римские историки и географы, и тех, которые сошли со сцены еще до того, как варварская Средняя и Восточная Европа стала известной писателям древности.

На первый взгляд, отнесения ряда племен к непосредственным предкам славян кажется натянутым, но «что понимать под племенем? Тварей одного вида, зоологический тип с врожденными ab оvо племенными особенностями, как у племенных коней, племенных коров? Мы таких человеческих племен не знаем, когда дело касается языка».[7]

А язык — основа народности, добавим мы от себя. Подобно тому как «нынешняя итальянская нация образовалась из римлян, германцев, этрусков, греков, арабов и т. д. Французская нация сложилась из галлов, римлян, бриттов, германцев и т. д. То же самое нужно сказать и об англичанах, немцах и прочих, сложившихся в нации из людей различных рас и племен»,[8] так и в гораздо более древние времена более обширные группы племен — германцы, славяне и другие — впитали в себя и ассимилировали десятки и сотни мелких племен, как протогерманских, протославянских, так и ставших германцами и славянами в силу включения их в очаги германского и славянского этногенеза в результате экономических, политических и культурных связей, ибо «когда говорят о конкретном племени (а не об отвлеченном племени-примитиве), то это определенное скрещение ряда племен…».[9]

Основная линия этногенеза идет от дробности к единству, не к расчленению единого пранарода с определенными ab оvо сложившимися антропологическими и языковыми устойчивыми и неизменяющимися особенностями, а к объединению этнических, слабо связанных между собой образований в великие семьи народов. Это отнюдь не исключает того, что сближение происходит и в отдаленные, и в более близкие нам времена чаще всего между племенами, близкими друг другу по образу жизни, уровню общественного развития, быту, языку, культуре, что имеют место расчленения, расхождения, разъединения, выключения племен, их частей или групп племен из этногонического процесса, их переселения и передвижения, колоризация ими других племен или ассимиляция, все новые и новые дробления, перемещения и скрещивания.

Целые народы меняют свой язык на язык пришельцев (так, русскими по языку стали меря, весь, мурома, голядь, племена восточно-финского и литовского происхождения) или начинают говорить на языке аборигенов края (так, тюрко-яфетиды, болгары из орд Аспаруха, стали славянами). Старые этнические термины обозначают новые народности, а новые наименования обозначают потомков автохтонного населения. Меняется антропологический тип, и в основном длинноголовое население полей погребальных урн и раннеславянских курганов сменяется круглоголовым населением великокняжеских, киевских времен. И каждое современное этническое образование является продуктом чрезвычайно сложного процесса схождения и слияния, дробления и распада, перерождений и переселений, скрещений и трансформаций разнообразных этнических, т. е. языковых, расовых и культурных элементов. Из этих позиций мы и исходим, приступая к вопросу о происхождении славян.

Не только в глухих болотистых лесах Немана, у побережья туманной Балтики, не только на северных склонах Карпатских гор родился и вышел на арену мировой истории великий народ славянский. Его колыбелью была несравненно более обширная территория, а временем начала его формирования была не эпоха Плиния, Тацита и Птоломея, а гораздо более отдаленные века, времена бронзы и даже позднего неолита.

Уже за 3000 лет до н. э. племена неолитической Европы делились на охотничье-рыболовческие и земледельческие. Первые населяют почти всю лесную полосу Восточной Европы до Подесенья, северной части Среднего Поднепровья, левобережной Припяти и Немана. Следом их обитания являются поселения с так называемой «ямочно-гребенчатой керамикой». Вторые занимают обширные пространства от Франции до Днестра, Среднего Днепра и Дуная. В это время племена неолита от Атлантики до Днепра переходят от собирательства к земледелию и начинают осваивать не заросшие лесом лёссовые и черноземные пространства. Складывается «культура ленточной керамики». На востоке этой территории, в современных Югославии, Румынии, на Правобережной Украине и частично на Заднепровском Левобережье из однообразного этносубстрата создателей «культуры ленточной керамики», примитивных землевладельцев неолита, выделяются племена с высокой и своеобразной культурой. Этот юго-восточный вариант «культуры ленточной керамики» хорошо известен по памятникам «трипольской культуры». Здесь ранее, чем в других районах, появляется знаменитая «трипольская керамика», весьма совершенная и искусно раскрашенная, наземные постройки в виде больших длинных домов, первые изделия из меди и т. д.[10] Создатели «трипольской культуры» занимались мотыжным земледелием так называемого «огороднического» типа, возделывая просо, пшеницу, ячмень. В раннетрипольское время примитивное мотыжное земледелие было ведущим. Земледелие сочеталось со скотоводством, носившим пастушеский характер, причем разводился главным образом крупный рогатый скот, и только позднее, в позднетрипольское время, наряду с рогатым скотом появилась недавно прирученная лошадь. Скот разводился только на подножном корму, и никаких заготовок сена не было. По мере необходимости и в момент опасности скот загонялся на площадь внутри поселения. Охота и рыбная ловля, особенно последняя, играли второстепенную роль.

Трипольцы были оседлым земледельческим населением. Их поселки располагались у воды, но при этом не всегда избирались берега больших рек, а зачастую трипольцы довольствовались небольшим ручейком, текущим по дну степного оврага. Это обстоятельство отчасти и обусловливало слабое развитие рыболовства. Оседлость трипольцев способствовала развитию гончарного искусства и созданию знаменитой расписной трипольской керамики.

Носители трипольской культуры вели первобытное коллективное хозяйство и жили матриархально-родовыми группами, общинами, состоявшими из отдельных брачных пар.

Позднетрипольские племена отходят от мотыжного земледелия. Усиливается значение скотоводства и охоты. Главным домашним животным вместо крупного рогатого скота становится лошадь. Вместе с ростом скотоводства наблюдается и естественный результат этого явления — большая подвижность населения. Время от времени в некоторых местах начинаются переходы с места на место. Ухудшается керамика. Исчезают большие дома и их место занимают семейные землянки. Поселения трипольцев этой поры уже определенно локализуются главным образом на низменных левых берегах степных и лесостепных рек. Наблюдается переход к патриархально-родовым отношениям. Появляются и распространяются первые украшения и орудия из меди и бронзы. Начинаются межплеменные войны. Возникают укрепленные поселения-городища.

Нам неизвестны племенные названия создателей трипольской культуры. Мы не можем вслед за обнаружившим трипольскую культуру В. В. Хвойко видеть в ее носителях «праславян» или «протославян», пронесших свое славянское ab оvо начало через тысячелетия, вплоть до времен образования Киевского государства; но не связывать эти земледельческие оседлые племена, к которым генетически восходит ряд племен Приднепровья, с позднейшими славянами также не представляется возможным. Несомненно, что создатели трипольской культуры приняли в какой-то мере участие в формировании славянства.[11] Трипольская культура связывала население Приднепровья, с одной стороны, с западом, с Подунавьем, с протоиллирийцами, с племенами культуры «ленточной керамики», с другой — с Балканами, с протофракийцами, племенами культуры «крашеной керамики», со Средиземноморьем.

Несколько более высокое развитие культуры трипольцев, выделяющее их из числа других неолитических земледельческих племен, может быть объяснено влиянием со стороны цивилизаций Восточного Средиземноморья, так ярко сказывающимся на культуре древних фракийских племен. И прямые потоки трипольцев могли во многом отставать от своих предков, вступив в иную стадию развития и потеряв связи с культурами Восточного Средиземноморья, в частности — с крито-микенской культурой. Подобные явления частичного регресса имели место и позднее и, как это будет указано мной далее, даже в отношении приднепровского славянства. Ибо история представляет собой не непрерывное восхождение народов, а сложное переплетение прогресса и упадка, эволюции и революционных скачков, зигзагов и извилин, взлетов и падений.

Племена лесной полосы Восточной Европы создают культуру «ямочно-гребенчатой керамики» (3000–1000 лет до н. э.). Эта культура принадлежит рыбакам и охотникам, жившим родами, объединенными в племена, в поселениях, не знавших укреплений, причем зимой жильем служила землянка, а летом шалаш. Господствовали матриархальные отношения. Мне кажется, что большинство племен лесной полосы Восточной Европы в дальнейшей своей эволюции дало литовские и главным образом финно-угорские племена, но несомненно, что и племена культуры «ямочно-гребенчатой керамики», скрещиваясь и смешиваясь с земледельческими племенами, обитавшими от них к югу и западу, которых можно было бы назвать протославянами по преимуществу, также могут претендовать на славян как на своих потомков. В этом отношении представляет большой интерес разительное сходство керамики славянских городищ роменского типа, явно северного, задесенского, лесного происхождения, с ямочно-гребенчатой, что, быть может, говорит о генетических связях носителей обеих культур.[12]

К сожалению, нам неизвестен антропологический тип трипольцев. Слабо представлены антропологическими находками и создатели культуры «ямочно-гребенчатой керамики». В костных остатках последних встречаются как долихоцефалы европеоидного типа (коллекции Иностранцева), так и метисы европеоидно-монголоидного типа (Олений остров).

Это объясняется своеобразной формой погребения покойников, которые хоронились либо на поверхности земли, либо в домиках-ящиках, либо в ящиках или свитках из коры на помостах или деревьях («на старом дубе» или «вершине березы» мордовского эпоса), что имело место до недавней поры в Поволжье и в Сибири. Конечно, от таких погребений до наших времен не осталось ничего, и восстановить антропологический тип населения той далекой поры так же невозможно, как и попытаться из пепла раннеславянских урн и кострищ воссоздать облик сожженного на костре покойника.[13] Конечно, можно предположить, что создатели культуры «ямочно-гребенчатой керамики» знали различные формы погребений.

Позднее, между 2500 и 1800 гг. до н. э. (датировка, конечно, неточная), к началу эпохи бронзы, на основе неолитических культур в Центральной Европе выделяется группа племен, создателей так называемой «шнуровой керамики» и могильных каменных ящиков (кист) с шаровидными амфорами. Она охватывает южную часть Среднего Приднепровья и частично Нижнее Приднепровье, побережье Черного моря до Днестра, Бессарабию, Буковину, Прикарпатье, течения Вислы, Одера, Эльбы, заэльбские земли и побережье Балтийского моря. Заходит она и дальше на восток. Культура «шнуровой керамики» создана была различными племенами (в том числе не земледельческими, а скотоводческими) и не является этнической особенностью. Об этом говорит наличие на территории распространения культуры «шнуровой керамики» различных погребальных обычаев.

Среди племен, населявших эту обширную область, были и племена, создавшие впоследствии так называемую «лужицкую культуру», хотя эта последняя генетически не увязывается с культурой «шнуровой керамики».

Можно считать установленным, что «лужицкая культура», охватывающая как раз те области от Эльбы и Верхнего Дуная до Среднего и Нижнего Поднепровья и от Балтики до Карпат и Черного моря, где в исторические времена выступает славянство, генетически связывается с уже бесспорно славянской культурой без какого бы то ни было разрыва. Важно отметить и то обстоятельство, что связывающая лужицкую с собственно раннеславянской культурой культура «полей погребальных урн», характеризуемая (особенно на юге) так называемыми «провинциально-римскими элементами», в первые века эры на востоке доходит до Среднего Приднепровья.[14]

Это подчеркивает общность этногонического процесса на огромной территории распространения «лужицкой культуры», являющейся одновременно областью расселения славянских племен первых письменных источников. Случайно ли это обстоятельство? Отнюдь нет.

Несомненным для нас является тот факт, что в эпоху позднего неолита и бронзы, на низшей стадии варварства, у ряда земледельческих племен, сохранивших следы древности зарождения у них земледелия и своей этнической близости в общности земледельческих терминов в своих языках, на огромной территории в Центральной и Восточной Европе начинают складываться общие черты.[15]

Нет никакого сомнения в том, что славянское единство развивалось на основе древней земледельческой культуры. Тщательный анализ земледельческих терминов во всех славянских языках дает возможность говорить об их удивительной близости, больше того — о тождестве, несмотря на огромные расстояния, отделявшие славянские народы один от другого. Так, например, термин «жито» от глагола «жить» существует во всех славянских языках в обозначении главного рода хлеба, бывшего основным продуктом питания, и обозначает рожь, ячмень, пшеницу, а у резян — даже кукурузу. Слово «обилие» означает богатство вообще и одновременно урожай хлеба, хлеб собранный, хлеб на корню и хлеб вообще. Слово «брашьно» («борошно») означает и имущество, и еду вообще, и, в частности, муку.

Приведенное свидетельствует о том, что у древних славян в эпоху их первоначальной близости земледелие играло решающую роль, так как термины, означающие богатство, имущество, даже самое жизнь, взяты из земледельческой терминологии и обозначают хлеб как главную пищу, имущество и средство к поддержанию жизни.

Кроме того, мы можем сделать вывод о древности земледелия и о тесной связи славянских племен между собой в период зарождения у них земледелия. На это указывает общность сельскохозяйственных терминов.

Названия целого ряда злаков, а также обозначение земледельческих орудий носят общеславянский характер — «пыненица» (пшеница), «пынено» (пшено), «овос» (овес), «зръно» (зерно), лен и др. Общеславянскими терминами являются «орати» (пахать), «сеять», «ратай» (пахарь), «нива», «семя», «ролья» (пашня), «ляда», «целина», «утор», «перелог», «бразда», соха, плуг, лемех, рало, борона, серп, коса, грабли, мотыга, лопата.

Такими же общеславянскими наименованиями являются яр, ярина, озимь, озимина, жатва, молотьба, млин (мельница), мука, сито, решето, сноп, сено, жернов (жорн).

Из области огородничества мы могли бы указать на такие общеславянские названия, как горох, сочевица, лук, чеснок, репа, хмель, мак, плевел, полоть.[16]

Сопоставляя термины земледельческого хозяйства с терминами, связанными с рыбной ловлей, характерными для славянских языков, и устанавливая их общность, мы приходим к выводу, что общих слов, относящихся к рыболовству, в славянских языках очень немного (окунь, осетр, угорь, лосось — причем последние два встречаются и в других европейских языках, — уда, невод мережа) и выступают они далеко не в таком всеобъемлющем значении, как слова земледельческой терминологии.

А это свидетельствует о том, что в период формирования славянских языков из пестрых племенных языков палеоевропейцев рыбная ловля не имела решающей роли и примат в хозяйственной деятельности принадлежал земледелию.

И в этой связи невольно вновь обращает на себя внимание слабое развитие рыбной ловли у земледельцев-трипольцев.

Все указанное свидетельствует о том, что славянские языки формировались в котле славянской этно- и глоттогонии в землях, население которых не было по преимуществу рыбаками. Бросаются в глаза в то же самое время рыболовческий характер занятий неолитических племен лесной полосы Восточной Европы, создателей культуры «ямочно-гребенчатой керамики», и незначительная роль рыбной ловли у оседлых земледельческих племен Триполья и их преемников, которые со своими поселениями даже не выходят на берега крупных рек. Это свидетельствует о земледельческом характере древних протославян, выкристаллизовавшихся из массы палеоевропейских племен в конце неолита. Позднее они, распространяя свое влияние и расселяясь на север и северо-восток, включили в свой состав и, ассимилируя, славянизировали одних потомков племен рыбаков неолита лесов Восточной Европы, создателей культуры «ямочно-гребенчатой керамики», тогда как другие потомки этих племен продолжали развиваться независимо или в очень слабой зависимости от славянства, оформляясь в восточно- и западнофинские племена, сохраняющие в своих языках некоторые общие со славянскими элементы, восходящие к речи праевропейцев времен легендарной, доисторической «чуди» былин и преданий.

О земледельческом характере хозяйства славян говорит и древнеславянский календарь, сохранившийся у украинцев, белорусов, поляков и других славянских народов.

В январе подрубают, секут деревья. Отсюда название месяца — сечень (січень, styczen). В следующем месяце они сохнут на корню. Этот месяц называется сухой (февраль). Затем сухостой рубят и сжигают, на корню, и деревья превращаются в золу. Этот месяц, соответствующий марту, носил название «березозол». Затем идут: кветень (апрель), когда травой покрываются луга и поля и наступает время цветения; червень (июнь), липень (июль), когда цветут липы и рои диких пчел усиленно собирают мед, добываемый в бортях; серпень (польское sierpien), или жнивень (август) — начало уборки урожая, когда основным орудием становится серп; вресень (польское wrzesien, т. е. сентябрь), когда начинают молотить (от «врещи» — молотить); наконец, жовтень — время, когда в золото одеваются лиственные леса; листопад (ноябрь) игрудень, или снежань (декабрь), когда замерзшая земля превращается в «грудки» (комья) и ровной пеленой ложится снег. Древний календарь славян не вызывает сомнений в том, что земледелие было основой хозяйственной жизни славян во времена седой древности.

Но он позволяет нам сделать и некоторые другие выводы. Во-первых, мы можем утверждать, что древнеславянское земледелие было подсечным и возникло не в степях, а в лесной и лесостепной полосах.

Во-вторых, совершенно очевидно, что областью славянского земледелия в весьма отдаленную от нас эпоху были не юг и не север Европы, а именно центральная лесная и лесостепная полосы, где в апреле буйно зеленеют луга, поля и нивы, где липа цветет в июне, где в августе убирают созревший хлеб, в сентябре молотят, в октябре желтеет листва, в ноябре падает лист и оголяются деревья, в декабре смерзается земля, еще не везде покрытая снегом, в январе начинаются трескучие морозы и звенят под ударами топора лесные исполины, в феврале еще «лютуют» морозы (украинское «лютый», польское «luty», т. е. «лютый»), а в марте готовят под пашню выжженный лес, где едва ли не преобладающим деревом была береза («березозол», «березень»). Это не дремучие хвойные леса далекого севера, не южная степь, а область смешанных и лиственных лесов, тянущаяся в центральной полосе Восточной и Средней Европы. Нам кажется, что общность земледельческих терминов в различных славянских языках, древний земледельческий календарь, соответствующий чередованию различных сельскохозяйственных работ, — явления очень древнего порядка, реликты давней эпохи. Именно в эту эпоху в Центральной и Восточной Европе зарождаются и развиваются культуры, распространенные там, где позднее появляются славянские племена, и эти культуры, близкие между собой, отличаются от соседних культур.

Итак, средой, в которой начинает устанавливаться этническая, т. е. языковая, бытовая и культурная общность, общность, которую можно именовать зарождением славянства, была среда земледельческих племен лесной и лесостепной полос Восточной и частично Центральной Европы.

Эта среда возникает на основе однородного типа хозяйства, быта, культуры. Но однородность хозяйства сама по себе еще не обусловливает этнической общности, и на основе земледелия на огромном пространстве от Атлантики и до днепровского Левобережья развилась разноликая культура многочисленных неолитических палеоевропейских племен.

Различные по хозяйственному укладу племена могут говорить на родственных языках (финны-суоми-земледельцы и охотники и оленеводы лопари-саамы, тюрки-кочевники и тюрки-земледельцы и т. п.), а народы, занимающиеся одним и тем же видом хозяйственной деятельности, говорят на различных языках.

Примеры подобного рода буквально бесчисленны. Племена неолита пестры и разнообразны. Они живут изолированно, каждое на своем пространстве, на своей земле, которую оно рассматривает как условие своего существования и охраняет от соседей, в которых чаще всего видит только врагов. Они говорят каждое на своем языке, придерживаются своих обычаев, хотя и сходных с обычаями соседей.

Только на определенной стадии племена начинают объединяться, и устанавливается этническая общность. Причина этого явления заключается в росте населения, все чаще и чаще происходящих мирных и военных столкновениях между различными племенами, в освоении человеком все большего и большего количества земель, что ставит племена в более тесное соприкосновение друг с другом. Для ведения совместных войн и охраны своих земель и имущества складываются союзы племен. В процессе этих войн пленных перестают убивать. Их берут в род, в племя, и они, естественно, передают победителям элементы своего языка и культуры. В процессе расселения, складывания военных союзов, столкновений, войн и торговли усиливается общение племен друг с другом и вместе с этим происходит языковое и культурное взаимопроникновение, ассимиляция.

Так представляется нам общий путь складывания крупных племенных образований, в основе которых лежит языковая общность или близость. И когда мы ставим вопрос о происхождении славян, мы, собственно говоря, допускаем ошибку, так как подобного рода постановка проблемы недопустима. Славянство в своих ab оvо корнях такое же древнее, как и человечество, и реставрируя гипотетических предков славян, мы дойдем до неандертальца. Поэтому на вопрос, когда же складывается славянство, мы должны прежде всего ответить вопросом: а о какой стадии формирования славянства будет идти речь?

Я считаю, что правомерным будет говорить о славянстве с той поры, когда можно будет констатировать наличие общности в быту и прежде всего — в языках группы племен, и эта общность будет роднить данную группу с историческим славянством. И это общее в своем первоначальном, исходном протославянском варианте (исходном, конечно, в смысле начально-славянском), в своих корнях, мы усматриваем уже в группе формирующихся и как-то отличающихся уже по особенностям хозяйственной деятельности, по культуре, быту, языку (что находит отражение в топонимике) поздненеолитических племен, которые мы можем назвать группой славянизирующихся племен, уже выделяющихся из пестрого массива древних праевропейцев.

Это — первая, доисторическая, дописьменная фаза формирования славянства.

Зарождается славянство. Из этого отнюдь не следует, что уже в эпоху позднего неолита славянские племена сформировались со всеми своими особенностями. «Это были пра- или протославяне, но еще не славяне».[17]

Какая-то часть этих протославянских, или праславянских, племен вышла из прародины — основного очага этногенеза и, попав под культурное и политическое влияние соседей, могла стать, например, германцами; с другой стороны, в состав славянства позднее могли войти племена, отличавшиеся в период неолита и бронзы своей культурой от праславянских племен.

Но основы этнической близости, заложенные еще в те времена, были столь прочными, что даже тогда, когда среднеднепровские праславяне попали в состав скифских племенных союзов, их этнические связи со своими западными сородичами не прервались, и их этнокультурная близость уже после распада скифской организации племен ярко проявляется в культуре «полей погребальных урн».

На курганы земледельческих племен скифов, так называемых «скифов-пахарей», живших, по Геродоту, в 10–11 днях пути от низовьев Днепра вверх по его течению, обратил внимание А. А. Спицын.[18] Огромные скифские городища, датируемые главным образом VI–V вв. до н. э. (с III–II вв. до н. э. они уже не возводились), распространены на всей территории Среднего Поднепровья, в лесостепной полосе. Некогда в древности, в начале скифской поры, в лесостепной полосе не было укрепленных поселений, и остатки таких неукрепленных поселений земледельческого населения мы можем наблюдать в виде так называемых «зольников».[19]

Позднее, когда окончательно оформилось «первое крупное общественное разделение труда» и «пастушеские племена выделились из основной массы варваров», скотоводы отделились от земледельцев, кочевники — от оседлых, когда подвижные и воинственные кочевники начали непрерывные нападения на оседлые земледельческие племена, результатами которых был увод скота и рабов, грабеж и насилия, земледельцы принялись за постройку укрепленных городищ, возведение огромных, длинных (так называемых «змиевых») валов и т. п.[20] Так возникли громадные городища скифской поры: Пастерское, Вельское и др.

Они располагаются главным образом, как ранее располагались поселения трипольцев, на берегах небольших рек, у оврагов, на дне которых текли ручьи. Интересной особенностью городищ скифской поры является их тяготение к лесным массивам, служившим естественной защитой от враждебных степняков-кочевников. Даже на опушках лесных массивов мы почти не встречаем городищ. Большая площадь городищ, обнесенных валом и рвом, достигающая нескольких тысяч гектаров, представляет собой целый заселенный район с поселением из землянок, полуземлянок и наземных жилищ, с обработанными полями, площадкой для скота и т. д. У скифских земледельческих племен существовало плужное земледелие. Возделывались просо, пшеница, лук, чеснок, лен, конопля. Несмотря на господство земледелия, у скифских земледельческих племен большую роль играло скотоводство. Орудия труда изготовлялись из меди, бронзы, а позднее и из железа.

Скифские городища довольно многочисленны, и от Днестра и Припяти до Северного Донца их насчитывается более сотни. В какой же мере население городищ скифской поры, расположенных в лесостепной полосе Среднего Приднепровья, связано с позднейшим славянским населением этого края? Как показали раскопки ряда городищ скифской поры в Среднем Приднепровье, особенно на территории Киевщины, как то: Жарища, Матронинского, Великобудского и др., они были обитаемы со времен скифов и до периода расцвета Киевского государства. Вскрытая ими эволюция культуры земледельческого населения ведет от земледельческой скифской культуры к культуре «полей погребальных урн» времен готов, гуннов и антов, причем обе они генетически тесно связаны и последняя является дальнейшим развитием первой, затем к культуре VII–VIII–IX вв., за которой укрепился термин «раннеславянской», и, наконец, все это покрывается слоями культуры Киевской Руси XI–XII вв.

Не представляет исключения и сам Киев, на территории которого не раз находили скифо-сарматские, греческие и римские вещи: керамику, римские монеты, бронзовые и железные изделия и т. п., остатки культуры «полей погребальных урн» и, наконец, вещи «раннеславянской» поры, что свидетельствует, между прочим, о возникновении Киева как поселения еще в первых веках нашей эры, задолго до летописных Кия, Щека и Хорива.

Вещественные памятники, обнаруженные в разных слоях скифских городищ, свидетельствуют о преемственной связи славян (в хозяйстве, быту, обычаях, обрядах, в религиозных представлениях) с древнейшими обитателями этого края, а связи скифо-сарматских языков со славянскими показаны Н. Я. Марром.[21]

Недаром игравший большую роль в религии древних славян бог солнца (а это вполне понятно — земледельческий быт славян накладывал отпечаток на религиозные верования) у восточных славян днепровского Левобережья носил название «Хоре», созвучное иранскому «Хуршид», что означает солнце. Не случайно народное искусство Руси XI–XIII вв. (терракоты, «черпала», вышивки с мотивом богини) продолжает традиции скифо-сарматского искусства, а славянский идол Святовита, найденный на реке Збруч, аналогичен каменной бабе скифской поры с Нижнего Днепра и т. п. Если мы попытаемся восстановить этнографический тип скифа по описаниям и изображениям древних греков, то и тут мы должны указать на большое сходство определенной скифской этнической группы с позднейшим славянством. И связующим звеном, сближающим тип скифской поры с русским типом XI–XIII вв., а через последнего — с этнографическим русским XVIII–XIX вв., являются изображение мужчин на фибулах и мужские литые фигурки VI–VII вв. антской эпохи, найденные в Киевщине. На протяжении тысячелетий — один и тот же антропологический тип с рядом общих черт в одежде, оружии и т. д. В облике скифа, в облике анта выступает русский тип.

Понятно, почему мы считаем возможным говорить о том, что в формировании приднепровского славянства приняло участие и земледельческое скифское население I тысячелетия до н. э. Однако этого недостаточно, и мы вправе поставить вопрос о роли скифского периода в истории формирования славянства. Она очень велика.

Мы не можем не признать в скифских земледельческих племенах протославян.

Но этого мало. Дело в том, что в скифские времена складывались обширные племенные союзы оседлых земледельческих племен. Целью этих союзов являлась оборона от подвижных и сильных, воинственных и алчных кочевников. Только наличием таких крупных межплеменных образований может быть объяснено создание в лесостепи целой мощной укрепленной линии, состоящей из городищ и длинных земляных валов, относящихся к скифской поре. Эти тянущиеся на сотни километров укрепленные поселения и валы могли быть воздвигнуты только трудом многих тысяч людей, что предполагает наличие племенных союзов, так как отдельные племена не были в состоянии создавать такие сооружения.

В процессе длительной многовековой борьбы оседлых земледельческих скифских племен с кочевниками, в процессе их объединений складывалась языковая, культурная и бытовая общность. Она охватывала обширную территорию, выходящую за пределы Среднего Приднепровья.

Славянство вступало в первую историческую фазу своего формирования.

Отсюда, из глубины скифского мира, берут свое начало русско-скифские связи, так ярко охарактеризованные А. И. Соболевским и Н. Я. Марром, равно как и наименование греками отдаленных потомков скифских земледельческих племен — летописных русских — по многовековой исторической традиции «скифами» и «тавроскифами». Этим объясняются сходство антропологического типа скифа и древнего славянина, наличие у славян пережитков скифских религиозных представлений и т. п.

Около нашей эры в Поднепровье появляется культура «полей погребальных урн», возникающая несколько ранее в западных областях Центральной Европы, в районах древней «лужицкой культуры», т. е. в тех местах, где еще в конце неолита и в эпоху бронзы наметилась культурная общность, которую мы вправе назвать этногенезом протославян.

«Поля погребальных урн» охватывают Бранденбург и Лужицы, где доходят до Эльбы, Северную Чехию, Моравию, Познань, Закарпатье, Галицию и Польшу. В Восточной Европе они распространены на Волыни, Среднем Приднепровье, где «поля погребений» выходят частично на левый берег Днепра у устья Десны и южнее, в Полтавской области, в бассейне Западного Буга, где они встречаются восточнее и севернее Бреста до Гродно, а на северо-востоке северные «поля погребальных урн» доходят до верховьев Днепра.

Несмотря на сравнительно широкое распространение «полей погребальных урн» в Восточной Европе, основными их центрами на востоке являются Приднепровье и Западная Украина, где (в Чехах и Поповке) находятся древнейшие ее очаги, восходящие к неолиту и бронзе.

В лесостепной полосе Украины нанесен на карту 161 пункт находок «полей погребальных урн», датируемых только I–IV вв. н. э. Большое количество «полей погребений» датируется несколько более поздним временем.[22]

Ничем не выделяющиеся над поверхностью земли «поля погребальных урн» обнаруживаются с трудом. Они представляют собой кладбища, состоящие иногда из 600 и более индивидуальных погребений. Для культуры «полей погребальных урн» характерны сочетание трупоположения с трупосожжением и наличие урн с прахом и вещами, поставленных на глиняной площадке, напоминающей площадки Триполья. Инвентарь бедный, однообразный и состоит главным образом из фибул, шпилек, бус, гребешков, подвесок, пряслиц, пряжек и т. п. Из орудий труда попадаются серпы. Оружие не встречается вовсе. Из импортных вещей попадаются стекло, краснолаковая посуда, серебряные и бронзовые украшения, морские раковины. Нередки находки римских монет.[23]

Население, обитавшее на территории «полей погребальных урн», не представляет собой, вполне понятно, единого антропологического типа, хотя преобладают длинноголовые черепа, часто встречающиеся в славянских курганах IX–XII вв.

Период зарождения и развития культуры «полей погребальных урн» был временем, когда варварская периферия находилась под воздействием Греции и особенно Рима, когда границы могущественной Римской империи в задунайской Дакии простирались на севере до Карпат, а на востоке до низовьев Днепра, когда вместе с вовлечением в торговлю с Римом, с античными городами Причерноморья и Подунавья, на север, к варварам, жившим своим племенным бытом, проникали не только римские изделия, украшения, драгоценности и монеты, обнаруживаемые в кладах древних славянских земель эпохи великого переселения народов, но и римское влияние. Торговля с Римом варварских племен, создавших культуру «погребальных урн», способствовала дальнейшему разрушению их первобытной изолированности, начавшемуся еще в эпоху позднего неолита и бронзы, их сближению между собой, втягивала в орбиту влияния Рима, создавала близость варварских племен между собой. Римское влияние шло не только по линии экономических связей; оно способствовало проникновению римской культуры в среду варварских племен. Этим влиянием объясняются предание о Трояне, отразившееся и в южном и восточнославянском эпосе, коляды, русалии, трансформировавшие древнеславянских «берегынь» в русалок, заимствование у римлян русскими меры сыпучих тел — «четверти» (26,24 литра), полностью соответствующей римскому «квадранту» (26,24 литра), появление местных подражаний римским фибулам, римской черной лощеной посуде и т. д. В борьбе с Римом складывались, рассыпались и вновь складывались обширные объединения варварских племен, в которых деятельное участие приняли славяне, начавшие эпоху политического объединения славянства, — дальнейший шаг по пути славянского этногенеза.[24]

Так, на рубеже двух эр, в первые века великого переселения народов, на огромной территории от Левобережья Среднего Днепра до Эльбы, от Поморья (Померании), Лужиц и Бреста до Закарпатья, Поднестровья и Нижнего Днепра в процессе этно- и глоттогонического объединения, на древней местной «прото»- или «праславянской» основе начинает складываться собственно славянство.

Я считаю необходимым подчеркнуть этот термин «собственно славянство», так как процесс складывания этнически однообразных массивов на стадии культуры «ленточной керамики», Триполья, «лужицкой культуры», «культуры скифов-пахарей» в силу архаических форм объединения может быть назван процессом складывания «прото»- или «праславян», тогда как во времена «полей погребальных урн» славянство в собственном смысле этого слова выступает уже в исторических источниках.

Этногенез славянства распадается на ряд этапов, отличающихся между собой тем, что каждый последующий этап имел место во времена более высокого уровня развития производительных сил, производственных отношений, быта и культуры, что и определяло более совершенную стадию этнического объединения. Культура «полей погребальных урн», уже несомненно раннеславянская, подвергшаяся значительному воздействию римской цивилизации на всей территории распространения «полей погребений», характеризуется высоким развитием производства, социальных отношений, быта и культуры. Господствуют плужное, пашенное земледелие, высокоразвитое ремесло с гончарным кругом, а наличие в трупоположении более богатого инвентаря по сравнению с инвентарем трупосожжений свидетельствует об имущественной дифференциации, характерной для высшей ступени варварства, для эпохи «военной демократии».

К сожалению, до сих пор плохо изучены поселения культуры «полей погребальных урн». По-видимому, основным типом поселения были открытые «селища», хотя создатели «полей погребений» продолжали обитать и в огромных древних скифских городищах: Пастерском, Матронинском, Великобудском. Появляются и небольшие городища типа Кременчугского, Кантемировского и др. Но были ли их создателями те, кто хоронил своих покойников на «полях погребений», — сказать трудно.

Культура «полей погребальных урн» в значительной степени отличается от культуры этого же периода времени, распространенной в верховьях Днепра, Волги и Оки, где позднее мы находим северные восточнославянские племена. Поэтому можно с уверенностью сказать, что процесс возникновения славянства в более южных и западных областях Центральной и Восточной Европы, где оно выступает в I–VII вв. под названием «венедов», «славян» и «антов», начался раньше, чем на севере.[25] Но о племенах северной части Восточной Европы мы будем говорить далее в связи с вопросом об антах.

Итак, мы должны констатировать, что в первые века новой эры процесс этногенеза славян протекает чрезвычайно быстро и в яркой форме. В этот процесс включались и племена, в эпоху неолита и бронзы чуждые протославянской культуре, становясь таким образом славянами, так же точно, как отдельные племена протославянской группы могли быть позднее поглощены соседями и ассимилироваться в их среде, что тем более понятно, если учесть сравнительно слабую заселенность лесных пространств, где часто племена различной этнической принадлежности сидели чересполосно, взаимопроникая в земли друг друга. Но племена, попавшие в основной, главный очаг славянского этногенеза, границы которого мы очертили ранее, несомненно могут считаться создателями славянского этнического типа.

В этот процесс нельзя не включить и некоторые племена Дакии. Ранние византийские писатели не случайно упорно называют славян гетами, а Феофилакт Симокатта указывает, что славян раньше называли гетами.[26] Нам известно немало случаев, когда более поздние этнические образования античными и средневековыми авторами именуются названием древних обитателей края. Тех же славян называют скифами и тавроскифами, что отнюдь еще не означает их тождества. Но в данном случае все гораздо сложнее. Уже давно исследователи обратили внимание на сходство антропологического типа населения древней Дакии со славянами, на сходство в одежде, вооружении, на близость некоторых бытовых особенностей, на упорное сближение гетов со славянами в произведениях древних писателей. Об этом писали Чертков и Дринов.[27] О значении Рима в жизни варварских племен Причерноморья, о дунайских связях славян, о славянских элементах в Дакии говорил Самоквасов.[28] На близость гетов, даков и славян указывал Брун.[29] Подобные же взгляды развивали Накко и Пич.[30] О дако-сарматских элементах в русском народном творчестве писал Городцов.[31]

Ошибка большинства этих исследователей заключалась в том, что они отождествляли гетов и даков со славянами. Но в то же время они стояли на правильном пути в том отношении, что обратили внимание историков и археологов, занимающихся древнейшим периодом в истории славян, на Дакию и дакийские племена.

М. А. Тиханова обращает внимание на изображение варваров на «Tropaeum Traiani» у села Адамклиси в Добрудже. «Среди рельефных изображений варваров, побежденных Траяном, ясно выделяются три группы, количественно неравные. Наиболее многочисленная дает изображение обычного обобщенного образа германца с характерным узлом волос над правым виском. Две другие группы представлены значительно меньшим количеством изображений. Особый интерес для нас представляет вторая группа изображений пленных варваров, длинноволосых, со свободно нависающими на лоб, плохо или вовсе не причесанными косматыми волосами и с большой остроконечной бородой. Они одеты в узкие штаны и кафтан с длинными рукавами, спускающимися почти до колен, с расходящимися полами».[32]

Варвары второй группы «Tropaeum Traiani» по своему типу, с одной стороны, сближаются со скифами — так, как они изображались древними греками, с другой — со славянским населением Киевской земли VII в. — так, как оно рисуется нам изображением на пряжке, хранившейся в Киевском историческом музее, и со статуэтками из с. Пойана в Южной Молдавии. Этот тип — обобщенный тип северного варвара, и на «Tropaeum Traiani» мы видим несомненно изображение костобока, или беса, населения Северо-Восточной Дакии, племенное название части которого отразилось в названии края (Бессарабия). Это было население, которое создало «липицкую культуру» и в середине I тысячелетия вошло компонентом в состав юго-западной ветви восточного славянства, впитавшей в себя гето-дакийские элементы.

Входившие с VII в. до н. э. в состав скифского племенного союза Восточная Галиция и Западная Волынь после распада последней оказались в составе гетского государства Бурвисты, занимавшего территорию современных Румынии, Болгарии, Венгрии, Чехословакии и включавшего в сферу своего влияния до самого начала нашей эры и Западную Украину. Позднее, во время владычества даков, Галиция не входила в состав государственных образований варварских племен Дакии, государства Декебала, но соседство с последним определило распространение в Прикарпатье римского влияния. Здесь в первые века нашей эры распространяется местный вариант «полей погребений», так называемая «липицкая культура» (от с. Липица Горна Рогатинского района), представленная несколькими могильниками, селищами и отдельными погребальными находками. «Липицкая культура» характеризуется разнотипной керамикой, изготовленной на гончарном круге, хотя попадается и сделанная от руки, и бедным погребальным инвентарем (бронзовые и железные фибулы раннего типа, сильно профилированные, и поздние, провинциально-римского типа, с эмалью; ножи, кресала, иглы, пряслица, стеклянные бусы). Эти памятники материальной культуры сближают «липицкую культуру» с соседними гето-фракийскими областями (Румыния, Венгрия и др.) эпохи позднего Латена и раннеримского периода.

Синхронные «полям погребений» «липицкой культуры» поселения верховьев Днестра у Рогатина, Залещиков, Збаража, основанные еще во времена Латена и продолжающие существовать в первые века нашей эры, состоят из прямоугольных полуземлянок с очагом в центре жилища. Там же наряду с погребениями «липицкой культуры» встречаются небольшие по размеру изолированные могильники II–III вв. н. э., причем мужские погребения заключают в себе оружие, что говорит о превращении среднего слоя населения в воинов.

Следующий этап «липицкой культуры» представлен «полями погребений» IV–V вв. и селищами (Псари, Городница, Теребовль, Романово Село и др.), распространенными повсеместно от Румынии, Закарпатья, Прикарпатья до правобережного Днепра. Наряду с рядовыми могильниками встречаются погребения знати (Кременец, Волынь).

Основным занятием создателей «липицкой культуры» были земледелие и скотоводство; значительного развития достигает и ремесло, особенно — керамика и обработка металла.

Население Западной Украины времен «полей погребений» находилось под сильным влиянием провинциально-римской культуры. Археологически установлены тесные связи Западной Украины этого времени не только с Причерноморьем и Дакией, но и с более отдаленными провинциями Рима, вплоть до Галлии. В период Латена и в первые века нашей эры население Западной Украины не было этнически однообразным. Несмотря на то что в культуре, характеризуемой «полями погребальных урн», много общего, существует множество местных особенностей, локальных групп, обусловленных многоплеменностью и многокультурностью населения. В III–V вв. этническая картина уже менее пестра. Складываются массивы однообразной материальной культуры, в которые сливаются многочисленные пестрые локальные группы. Начинается этническое объединение племен Западной Украины, результатом которого было складывание юго-западной ветви восточных славян. Слияние двух очагов восточнославянского этногенеза, прикарпатского и среднеднепровского, в процессе которого переплавлялись в славянство остатки гето-дакийских, фракийских, кельтских, скифских и сарматских племен, колоризуемых славянами, падает на эпоху антов. Это слияние было объединением протославян, формирующихся в результате эволюции гето-дакийских (фракийских) и связанных с ними территориально племен с праславянскими элементами скифских земледельческих племен Среднего Приднепровья. Таким образом, «липицкая культура», генетически связанная с культурой предыдущего периода Латена и раннеримской, в которой гето-дакийские элементы играли большую роль, перерастает в культуру юго-западной группы восточнославянских, русских, племен.[33]

Наличие в древней Дакии римской поры славянской топонимики (Patissus — Потиссье, Pistra — Быстра, Быстрица, Tsiema — Черная и т. д.), находка древнегреческой надписи «dzoapan» — жупан, антропологический и этнографический тип варвара Дакии подтверждают наши предположения.[34]

Таковы компоненты славянства по археологическим данным.

Вполне понятно, почему свое рассмотрение вопроса о происхождении славян мы начали с рассмотрения памятников материальной культуры.

Еще до того как писатели древности впервые упомянули о венедах, славянах и антах, за столетия и даже тысячелетия до нашей эры, на обширной территории начинаются процессы, приведшие к образованию племенных массивов, которые складываются в землях исторических славян.

Если материальную культуру славянских земель эпохи письменных источников мы можем безоговорочно считать славянской, то, анализируя пути ее сложения и ее истоки, мы можем проследить и те протославянские элементы, из которых она сложилась в результате длительного и сложного развития, и то исчезновение частных, локальных, а следовательно племенных, признаков, которое столь характерно для глубокой древности, и нарастание общих, которое не оставляет сомнения в том, что племена однородной культуры складываются в этническое образование нового типа — славянство.

Памятникам материальной культуры — бусам и обломкам глиняной посуды, могильникам и городищам, серпам и наконечникам стрел — мы обязаны установлению путей этногенеза еще по отношению к тем временам, когда для античных писателей Средняя и Восточная Европа была окутана «киммерийским мраком». Благодаря им в результате тщательной и кропотливой работы археологов, и в первую очередь их передового отряда — советских археологов, удалось установить древнейшие культуры, к которым генетически восходит славянская культура, а следовательно, признать в их создателях протославянские племена.

Скромным, малозаметным, бедным остаткам материального производства древнейшего населения мы придаем большое значение именно потому, что они показывают нам сложный и длительный путь превращения племен неолита и бронзы в многочисленную и могущественную семью великих славянских народов.

Вещественные памятники всевозможного рода — от серпа и сердоликовых бус до костных остатков и погребальных урн — позволяют нам приподнять край завесы, скрывающей от нас далекое прошлое славянства.

Они показывают, как в результате развития орудий производства и распространения новых, совершенных форм общественного быта складываются более сложные культуры, как в итоге однотипности хозяйства и роста торговых связей усиливается процесс общения, разрушающий первобытную изолированность племен и способствующий объединению их в крупные этнические образования.

С давних, очень давних пор далекие предки славян родовыми группами, объединявшимися в племена, заселяли целые области в средней и западной частях Восточной Европы. Это было еще в эпоху неолита, быть может, даже раньше. Они не походили на своих потомков ни по своим примитивным орудиям труда, предназначенным для охоты, ловли рыбы, усложненного собирательства и первобытного земледелия, ни своим оружием, не отличавшимся от орудий труда, ни своими общественными отношениям. Их быт, культура, язык, верования значительно отличались от быта, языка, культуры и верований их отдаленных потомков. У предков все было грубее, проще, примитивней. Но в то же время много неуловимых черт связывает тех и других.

Земледелие неолитических племен является зародышевой формой земледелия скифов-пахарей и населения культуры «полей погребальных урн», серп из захоронения III–V вв. н. э. представляет собой как бы ухудшенную копию серпа X–XII вв., а погребальные обычаи и инвентарь, бытовавший у русских племен во времена Ярослава и Мономаха, уходят в седую даль веков. В те далекие времена, в эпоху позднего неолита, бронзы и раннего железа, общения между племенами были еще редки и, даже постепенно усиливаясь, они все же не могли разрушить той стены замкнутости и враждебности к соседям, которой окружили себя первобытные протославянские племена. Но по мере роста населения разрастались роды и племена, выделяя из своей среды новые родоплеменные группы, расходившиеся все дальше и дальше из древнего племенного гнезда. Они осваивали новые речные поймы и плодородные плато. Лесная чаща пугала первобытных земледельцев, да и нечего было делать в лесу. Лишь богатые пушным зверем угодья манили в лесную глушь смелых охотников, часто надолго покидавших поселки своего рода.

Здесь, на новых местах, эти переселенцы встречались с соплеменниками, с выходцами из других, родственных по языку и быту племен, а иногда и с представителями чужих, инокультурных и иноязычных племен. Войны с иноплеменниками и «инородцами», союзы с ними, обмен, общения, взаимные связи и влияния, смешанные браки — все это делало свое дело. И по прошествии некоторого времени либо первые постепенно превращаются во вторых, принимая их язык, быт и культуру, но привнося в нее и нечто свое, либо — наоборот. Новые переселения и расселения, результат все того же роста населения и стремления к освоению новых угодий, новые столкновения с соседями — и вот в итоге какая-то часть потомков семьи или семей, десятки, даже сотни лет покинувших старое родовое гнездо, давным-давно смешавшись с соседями, утрачивает свой язык и культуру и с изумлением слышит при встрече речь и смотрит на невиданные одежды, украшения, на странные обычаи своих соседей, несмотря на то что далекие их предки были людьми одного и того же племени. Другая часть, попав как-нибудь снова в окружение своих далеких родственников, не покидавших своих древних поселений и угодий, с неменьшим изумлением прислушивается к особенностям их языка и быта, близким к их собственным и в то же самое время уже отличным. С другой стороны, такое распространение вширь способствует колоризации различных племен, имевших локальные особенности, различающихся и по хозяйственному укладу, и по быту, и по речи, и, наконец, по основному антропологическому типу, более сильным, культурным, более многочисленным племенем или группой племен.

Конечно, трудно сказать, почему в данном случае имела место ассимиляция праславянами пралитовцев, прафиннов или прагерманцев, а в другом случае, наоборот, славянские племена были поглощены и колонизованы германцами или каким-либо другим народом. Трудно потому, что по одним памятникам материальной культуры это установить невозможно, так как подобная ассимиляция есть продукт исторических и культурных условий, продукт исторического развития. Установить его в такой форме, как это имеет место в письменную эпоху, невозможно; мы же должны довольствоваться лишь тем, что говорят нам могилы, селища, городища. Этого недостаточно.

Наконец, по мере роста производительных сил растет обмен, а с ним вместе — и общение между племенами. Возникающие и распадающиеся союзы племен, войны и торговля, объединения для совместных походов, поездки в земли соседей, браки между представителями разных племен — все это способствует постепенному сближению не только близких между собой племен, но и племен с иной культурой и речью. Включение их в сферу влияния восточносредиземноморской, античной, греческой и римской цивилизаций еще больше объединяет протославянские племена. Среди них еще живут инокультурные и иноязычные племена, подобно тому как в XI–XII вв. среди русских жило племя голядь, остатки древней литвы, но по мере расширения связей и дальнейшего освоения земель и угодий, которые теперь вместе с ростом населения перестают быть ничьими, освоенными на правах трудовой заимки, эти племена окончательно сливаются со славянами.

Так, в процессе объединения и схождения на основе роста взаимных связей формируется славянство.

Насколько прочным было славянское объединение, насколько древними и нерушимыми были связи, соединявшие славянские племена, можно судить по тому, что ни готский, ни гуннский племенные союзы не могли их разрушить, поглотить и ассимилировать славянские племена. Наоборот, готский и гуннский союзы способствовали объединению славянства. Еще в большей степени консолидации славянских племен способствовали войны славян и антов с «ромеями» и вторжение их в пределы Византийской империи.

Когда начался процесс складывания, хотя бы в зародышевой форме, тех этнических особенностей, которые характеризуют славянство, — мы не знаем. Первые шаги этногенеза славян мы можем проследить лишь с начала III тысячелетия до н. э.

Где находился древнейший очаг славянского этногенеза, нам тоже неизвестно. Но надо полагать, он находился где-то на территории распространения в 3000–2000 гг. до н. э. культуры «ленточной керамики» и культуры «шаровидных амфор». На протяжении нескольких тысячелетий формирования славянских племен мы можем установить несколько стадий. И славянство разных этапов формирования существенно отличается рядом этнических признаков.

Не все племена области славянского этногенеза были протославянами. Они довольно долго сохраняли свой особый быт, свой язык и культуру. Но впоследствии и они растворились в среде славян. Кто они были? Мы не знаем. Быть может, среди них были и кельты, и фракийцы, и протогерманцы, и литовцы, и финны. Это были праевразийцы. Почему не они поглотили славян, а наоборот, эти последние ассимилировали их в своей среде? Потому, что одни были разбиты и разгромлены греками и римлянами, как гето-дакийские племена, а их племенные союзы распались, высвободив входившие в их состав славянские племена. Другие сошли со сцены как могущественные народы очень рано. Так произошло с кельтами. Третьи перенесли центр тяжести своей политической жизни на юг и запад. Я имею в виду германцев. Четвертые, малочисленные и рассеянные на огромном пространстве дремучих лесов севера, были не в состоянии противостоять компактным массам славянства, носителям более высоких общественных форм, являвшихся результатом включения славянства в орбиту влияния греко-римской и византийской цивилизаций. Это последнее обстоятельство сыграло весьма существенную роль в усилении славянства, которое достигло в первые века новой эры высшей стадии варварства — военной демократии, тогда как его северные и восточные соседи переживали в те же времена еще более примитивные формы быта и пребывали на стадии нетронутых патриархально-родовых отношений.

Объединение славян для вторжения на юг, в Византию, завершило давно начавшийся процесс консолидации славянства.

Разрешен ли археологически вопрос о генезисе славянства? Нет, он только поставлен. Предстоит еще много работы, совместной работы археологов, историков и лингвистов, прежде чем проблема происхождения славян приблизится к разрешению.

Мы рассмотрели некоторые материалы, построенные на основе археологических разысканий, подводящие нас к вопросу об этногенезе славян.

Мы довели наше изложение до V–VI вв. н. э., когда в Среднем Приднепровье исчезает культура «полей погребальных урн». В это время на севере, в лесах Восточной Европы, в верховьях Днепра, Оки и Волги, обитают другие племена — с культурой, генетически не связанной со среднеднепровской. А так как, судя по памятникам материальной культуры, эти племена являются автохтонами, то, следовательно, их включение в состав славянства происходит позднее, не ранее середины I тысячелетия н. э. И перед нами встает проблема антов и восточнославянских племен предлетописных и летописных времен, изложением которой мы займемся далее. Вот что говорят о происхождении славян памятники материальной культуры.

Встают вопросы: можем ли мы связать однотипную культуру с однообразным этническим образованием? Можем ли мы утверждать, что продолжатели традиций культуры «ленточной керамики» эпохи позднего неолита стали славянами и только славянами?

Конечно, нет. Говоря даже только о юго-восточном варианте культуры «ленточной керамики», мы отнюдь не собираемся утверждать, что все ее носители стали славянами. По-видимому, в ее создании участвовали прафракийские племена. Но какая-то часть племен Триполья, быть может, изменив свой язык, несомненно стала «праславянами». В состав славянства вошли и племена охотников и рыболовов лесов Восточной Европы, создавших культуру «ямочно-гребенчатой керамики».

Одну и ту же посуду с ленточным или ямочно-гребенчатым орнаментом выделывали предки разных племен, так же точно как одно и то же племя или объединение племен могло оставить следы своего производства в материальных остатках различных по типу культур.

Когда мы добываем вещи из могильников «полей погребальных урн», мы можем уже более или менее основательно считать их славянскими, но более ранние памятники материальной культуры, дошедшие до нас от бесписьменных эпох, могут быть причислены к «протославянским» лишь в порядке более или менее достоверной и обоснованной гипотезы, строящей свои выводы на весьма, правда, убедительном положении, сводящемся к утверждению об этническом схождении разнородных и разноязычных племен на основе устанавливающейся общности хозяйственного уклада, растущих связей, взаимных влияний, а следовательно — на основе общности культуры.

Однако однотипность культуры лишь в основном, но не целиком определяет этнический облик ее создателей.

Памятники материальной культуры в том случае, если они не могут быть сопоставлены со свидетельствами письменных источников, данными языка и т. п., не позволяют исследователям безошибочно определять этническую принадлежность того населения, которое оставило их после себя, не только в те времена, когда вообще никаких еще следов современных народностей не могло быть, но даже и по отношению к тому времени, когда далеко на юге складывались великие цивилизации древности, заметное влияние которых хотя и сказалось даже на дикарях и варварах Европы, но все же оставило Европу вне поля своих письменных памятников.

Решающую роль должен сыграть язык, но, к сожалению, язык древних аборигенов края нам неизвестен, и лишь весьма косвенные данные помогают нам установить некоторые особенности речи более поздних обитателей того или иного края, отразившиеся в топонимике, именах собственных и т. д.

Становится понятным, почему мы так дорожим каждым, даже самым неясным упоминанием о славянах в произведениях античных и византийских писателей, в источниках раннего средневековья, почему такое огромное значение имеют для нас следы древней речи, почему наше внимание приковывает к себе «язык земли» — топонимика. К этим бесценным материалам мы перейдем.

В Певтингеровых таблицах — дорожнике, составленном в самом начале нашей эры при императоре Августе, дважды упоминается племя венетов, соседей бастарнов, обитавших на Карпатах, и гетов и даков, занимавших низовья Дуная: дважды потому, что, очевидно, дорога два раза проходила через их землю. Певтингеровы таблицы — один из первых источников, говорящих о венедах.[35]

В «Естественной истории» Плиния Старшего, жившего в I в. н. э., мы читаем: «Некоторые писатели передают, что эти местности, вплоть до реки Вистулы (Вислы), заселены сарматами, венедами, скифами, гиррами».[36]

В «Германии» Тацита также говорится о венетах, или венедах: «Здесь конец страны свевов. Относительно племен певкинов, венетов и финнов я не знаю, причислять ли мне их к германцам или сарматам… Более похожи венеты на сарматов по своим нравам и обычаям».[37]

Еще одно упоминание о венедах мы имеем в «Географии» Птолемея: «Сарматию занимают очень большие племена: венеды вдоль всего Венедского залива; на Дакии господствуют певкины и бастарны; по всей территории, прилегающей к Меотийскому озеру, — языги и роксаланы; в глубь страны от них находятся амаксобии и аланы — скифы».[38]

И это — не первые упоминания о венедах. О венедах знали в классической Греции. Так, например, Геродот сообщает о том, что янтарь привозят с реки Эридана от енетов (венетов). Софокл (V в. до н. э.) знал, что янтарь доставляют с севера с берегов северного океана, добывая его в какой-то реке у индов. В енетах (венетах) и индах V в. до н. э. нетрудно усмотреть виндов или венедов.

Сравнивая и сличая скупые свидетельства древних авторов, мы можем сделать вывод, что венеды обитали к северу от Карпат до Балтийского моря («Венедского залива»). Оттуда северная граница расселения венедов шла на восток вдоль полосы озер и болот к Нареву и Припяти и на запад заходила за Вислу к Одеру. Южная граница венедов от северных склонов Карпат шла на восток вдоль лесостепной полосы, в юго-западной части которой венеды были соседями даков, а в юго-восточной — сарматов.

Принадлежность венедов к славянам не вызывает сомнений. Если для Плиния, Тацита и Птолемея венеды — малоизвестный народ далекого севера, а Тацит откровенно сознается в своей неосведомленности по поводу того, к кому из известных римлянам народов, германцам или сарматам, их причислить, высказавшись все же после некоторых колебаний в пользу близости венедов по нравам и обычаям к сарматам, то более поздние писатели, познакомившиеся со славянами и антами во времена их вторжения в пределы Византийской империи, не колеблясь, считают венедов древним названием славян и антов.

Историк готов Иордан, писавший в VI в., указывает: «От истока реки Вислы на неизмеримых пространствах основалось многолюдное племя венедов. Хотя названия их изменяются теперь в зависимости от различных племен и местностей, однако главным образом они именуются склавинами и антами». И далее: «Они (славяне. — В. М.), как мы установили в начале изложения, именно в перечне народов, происходя из одного племени, имеют теперь три имени: т. е. венеды, анты и склавины».[39]

Прокопий Кесарийский, писавший тогда же, когда и Иордан, в VI в., тоже вспоминает о том, что «некогда даже имя у славян и антов было одно и то же»,[40] хотя это древнее наименование славян и антов он приводит, переосмысливая какое-то название и переводя его на греческий язык. Но об этом далее. Алкуин, говоря о победах Карла Великого, пишет: «Sclavos, quos nos Vionodus dicimus».[41]

В песне английского путника, датируемой VIII–IX вв., упоминаются среди прочих народов «vinedum» и их река «Wistla».[42] Название «венеды» в обозначении славян сохранилось у их соседей гораздо позднее. У немцев славяне назывались «wenden», «winden», «winida», а у финнов — «venäjä», «vеnё», «vеnеä». «Wendenplatz» и «Wendenstrasse» встречаются еще и сейчас в онемеченных древних славянских городах Восточной Германии.

Происхождение термина «венед» остается до сих пор еще неясным.

Большинство исследователей не считают его славянским. Так, Цейс выводил его из готского «vinja» — луг, поле. Венеды, по его мнению, жители лугов, полей, аналогичные «полянам» русских летописей. Объясняли происхождение термина «венеды от кельтского «vindas» — белый. Производили «венедов» и от «wend» — «вѧт» — «вѧнт» — «вѧщий» — большой (по аналогии с чешским «obrzin» — «обрин», т. е. авар, обозначающий «великана», русским «велеты» — «велетни», т. е. тоже великаны, «spal»-ы или «spob»-ы — исполины и т. д.).

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что в топонимике слово «wend», «wind», «wenet», «wened» имеет самое широкое распространение. Обычно указывали на то, что это слово чаще всего встречается на территории, занимаемой кельтами. Это дало повод А. А. Шахматову считать венедов не славянами, а кельтами, а славянам отвести территорию, о которой вообще никаких известий до нас не дошло.[43]

Но термин «венед» в топонимике встречается и в землях, где никаких кельтов не было, в частности в Прибалтике (Вента, Венден, Виндава и т. д.), где, как мы можем судить, за много тысячелетий до нашей эры жили и литовские, или протолитовские, и финские, или протофинские, племена.[44]

Полагаю, что такая широкая распространенность термина «венед» объясняется древней основой ряда языков, которую Н. Я. Марр назвал «яфетической», древними, протоисторическими связями племен, соседствующих друг с другом или так или иначе связанных, хотя бы и не непосредственно. Следы обитания кельтов у Карпат легко обнаруживаются в топонимике, и, быть может, Галич и Галиция того же кельтского происхождения, что и Галлия, галлы и т. д. Здесь, у Карпат, они выступали соседями венедов.

Термин «венед», «венд» мог закрепиться за славянами и позднее, и естественно стремление некоторых исследователей усматривать его вариант в «ант»-ах и «вятичах» — «вѧт»-ах летописных времен, племени несомненно славянском, но позднее всех влившемся в славянский массив Среднего Поднепровья.

Итак, письменные источники заставляют нас со всей определенностью говорить о славянстве венедов. Но на каком языке говорили венеды, был ли их язык славянским?

Никаких следов языка венедов в письменных источниках мы не обнаруживаем. Никаких слов, никаких имен собственных писатели древности нам не сохранили.

Тем большее значение приобретает топонимика — «язык земли».

Как мало внимания уделяют исследователи языку древнего населения края в том виде, в каком он отложился в названиях рек, озер, болот, гор, холмов, лесов и т. д. Как незаслуженно забыт этот чрезвычайно ценный источник, зачастую дающий для разрешения проблем этногенеза больше, чем десятки городищ и могильников или скудные и сбивчивые свидетельства древних авторов.

Между тем совершенно очевидно, что если «Дон» в осетинском языке означает «вода», то значит, что это название было дано реке иранизированными сарматами, а не славянами, для которых это слово — набор звуков, не имеющий смысла.

Так же точно как не вызывает сомнений и то, что озеро Селигер обязано своим названием финнам, а не славянам, ибо по-фински «Селигер» (Selgjarv) означает «чистое» или «рыбное озеро», тогда как пришедшие позднее сюда славяне, ассимилировавшие туземное финское население, естественно называли озеро по-старому, на языке аборигенов края, но смысл слова был забыт и утрачен и оно опять-таки превратилось для славянина в бессмысленный набор звуков, ассоциирующийся лишь с данным географическим пунктом.

Таково же происхождение названий «Шексна», «Молога», «Вага» и т. д.

Можно привести и обратные примеры. В тех местах, где текут Вепрь, Борб, Березина и т. д., несомненно с древнейших времен обитают славяне. В незапамятные времена заселили они этот край и назвали реки и озера, болота и горы своими славянскими именами. Там, где в Дон впадают Тихая Сосна, Медведица, Ворона, там, где текут Десна и Припять, там — славянская земля. И таких примеров можно привести очень много.

«Язык земли» говорит нам часто больше, чем произведения древних и средневековых авторов, больше, чем говорит о своей истории сам народ, путаясь, сбиваясь, припоминая и фантазируя, больше, чем солидные штудии маститых исследователей.

«Язык земли» не поддается фальсификации. Здесь ничего не придумаешь, не сочинишь. Он сохраняет грядущим поколениям память о том народе, который давно сошел с арены истории, потомки которого, растворившись в среде пришельцев, изменив свой язык, обычаи, культуру, с изумлением узнали бы о том, что непонятные, но привычные названия знакомых рек и озер на языке их далеких предков означали то или иное слово, выражали то или иное понятие.

В «языке земли» древние аборигены края вписали свою жизнь в историю грядущих поколений прочнее, нежели вписали свое имя в историю великие полководцы древних цивилизаций, оставившие свои письмена, вырубленные на камне.

«Языку земли» давно прошедшие эпохи, давно исчезнувшие народы и культуры доверили хранить память о себе. И он свято и честно сохранил и пронес ее через великие передвижения и переселения, через века эволюций, скрещений и трансформаций и великие общественные сдвиги и перевороты.

«Земля есть книга, в которой история человеческая записывается в географической номенклатуре».[45]

Если мы обратимся к «языку земли», то увидим, что почти по всей территории, которую мы предположительно установили как землю, заселенную венедами, господствует славянская топонимика. К северу от Карпат тянутся земли, где такие названия, как Береза, Березина, Берестье, Бобр, Бобер, Болотница, Блотница, Вепрь, Брод, Броды, Бродница, Глуша, Гнилая, Гнилуша, Добра, Добрица, Ельня, Комар, Яблоница, Лозница и т. д., встречаются на каждом шагу. Такого типа названия тянутся по Западной Украине, Польше и в искаженной, германизированной форме (след позднейшей немецкой колонизации XII–XV вв.) — в Силезии, Лужицах, Поморье, на юге заходят до Карпат и даже Закарпатской низменности, на востоке тянутся до Заднепровья и Полесья.

К северу от Припяти, на линии от Пруссии и Литвы до верховьев Днепра, Оки и Волги лежат местности с иной топонимической основой. Между Вислой на западе, Березиной и даже верховьями Волги и Оки на востоке и Припятью на юге слышатся иные названия. Здесь много рек с окончанием «са», «сса»: Осса, Писса, Виса, Плисса, Дубисса, Усса и др. Эти наименования носят уже несколько иной характер и уводят на север, в Пруссию и Литву. Еще дальше к северу — к Нареву, Ясельде и Неману — топонимика носит еще более ярко выраженный литовский характер: Вилия, Илия, Ирша, Ислочь, Нарова, Илга (Долгое), Апуша (Ольховая), Гирупа (лесная речка), Улла, Венсуп (Раковая речка), Швентуп (Святая речка), Удрупис (речка выдр) и др. Здесь славянские названия перемежаются с литовскими и исчезают дальше к северу, в глухих и болотистых лесах Немана.

В дремучих лесах Нарева, Ясельды и Немана славянство соприкасалось с литвой, древними аборигенами края, с близкой к славянским языкам речью. Близость и созвучность языка — результат того времени, когда речь племен, населявших этот край, не была еще ни славянской, ни литовской, но заключала в себе зародыши той и другой. Это была эпоха венедов Плиния, Тацита и Птолемея.[46] Взаимопроникновение близких друг другу по языку, обычаям и культуре славян и литовцев отразилось в топонимике в наличии названий, общих для славянской и литовской территорий (Вилия, Колпица, Котра, Локница, Нарова, Жиздра — литовск. «песок», Таль, Окра, Упа — литовск. «река на востоке и др.), и привело к тому, что еще в XI–XII вв. в центре русских земель сидела голядь, литовское племя, остатки древних галиндов, а Визна и Герцикэ стали русскими городами. Литовские наименования встречаются далеко на востоке и северо-востоке.

Такими наименованиями, несомненно литовского происхождения, следует считать названия рек Жукопа (Калининская обл.), объясняемое из балтийск. *Žekapè (рыбная река), др. — прусск. suckis — рыба, Нара (Московская обл.) — литовск. «петля», Торопа (Псковская и Калининская обл.), где окончание «опа» соответствует литовск. «upè» — река, Опша (Апуша) или Обща (Смоленская обл.), что значит «Ольховая», Оболь (Витебская обл.), обзнач. «Яблоко», «Яблочная», и, наконец, уже упомянутые выше Жиздра [литовск. ži(g)ždras — песок, гравий] и Упа в Тульской обл. и соответствующая Упе Вопь в Смоленской обл.

Литовская топонимика встречается на востоке до Наровы, Новгорода, озера Селигер, Калинина, Серпухова, Калуги, Тулы, верховьев Оки и Придесенья, а на юге доходит до Припяти и даже переходит через нее. Повсюду на востоке и северо-востоке она смешана со славянской и финно-угорской.

Еще дальше в верховьях Днепра, Оки, Волги и далее на восток к Дону и за Доном топонимика, как правило, финского происхождения. На севере лежит озеро Ильмень (др.-русск. Ильмерь, Илмерь), что означает в финских языках «бурливое», «непогодливое», «открытое» озеро. К юго-востоку от него раскинулось огромное, на сотни квадратных километров, болото Невий Мох (суоми — «nеvа» — болото). Невдалеке течет река Мета (др.-русск. Мъста, Мьста), названная так по черному цвету дна (суоми — «musta», эстонск. «must» — черный). Южнее, в Калининской обл., лежит озеро Мстино; озеро Волго, как и Волга, объясняется из финно-угорских языков (суоми — «vаlkеа», эстонск. «valge», марийск. «волгыдь» — белый, светлый). Название Твери (др.-русск. Тьхверь) аналогично Тихвари в Карелии, «Тіhvеä» — в Финляндии. Наименование реки Свирь несомненно происходит от «syovari» — глубокая. Озеро Мегро, река Мегра (Псковск., Новгородск., Олонецк., Арханг.) происходят от слова «magra» (карельск.), «magr» (эстонск.), что означает «барсук».

Еще дальше на восток текут Мокша, Унжа, Ветлуга, Пекша, множество рек с окончанием «лей», объясняемых из мордовского «Іаі» — речка.

В области летописных мери и веси мы встречаем названия Нерехта, Сорохта, Андома, Кинешма, Колдома, Шелшедам, Кештома, Шагебан, Ухтома, Пертома, Ликура и др. не славянского происхождения, но они не могут быть объяснены и из современных финно-угорских языков.

Финно-угорская топонимика резко выражена к северу от линии устье Камы — верховья Суры, Оки, Сожа и Днепра. В западной части она сильно перемешана с литовской, на юге — со славянской. Обычно считают, что наименованиями, созвучными с финской речью, являются также Черепеть, Вытебеть, Ирпа, Вага, Титва, Вазуза, Яуза, Вязьма, Страпа, Жарна, Габа, Илманта, Ветма и др. Вся эта топонимика несомненно финского, точнее — протофинского происхождения.[47]

Характерно то обстоятельство, что граница наименований финского происхождения, тянущаяся от верховьев Дона к северной части Среднего Приднепровья и вдоль Днепра, далее на северо-запад, в основном совпадает с границей распространения в неолитическую эпоху культуры «ямочно-гребенчатой керамики».[48]

Когда мы говорит о топонимике финского происхождения, о следах протофинской речи древнейшего населения этого края, как она отложилась в «языке земли», мы имеем в виду не современные исторические финские племена и не современную речь восточных финнов. В «языке земли» севера Восточной Европы, да и почти всего центра и востока лесной полосы, отложилась речь древнейшего населения.

Это были праевропейцы, сложный комплекс разнообразных, разноязычных племен, быть может, та самая легендарная, полумифическая «чудь», которую считают аборигенами и русские, и северные, и восточные финны, в известной своей части такие же пришельцы, как и русские, «чудь», скрещенными потомками которой являются позднейшие финские племена севера Восточной Европы, язык которых сохранил древние слои, отложившиеся в топонимике, в названиях, которые не могут быть объяснены из финно-угорских или славянских языков.

Недаром предания русского и финского севера сохраняли воспоминания о «чудских ямах», в которых легко увидеть и узнать жилища неолитических рыбаков и охотников лесов Восточной Европы времен распространения здесь культуры «ямочно-гребенчатой керамики».

В то же самое время обращает на себя внимание наличие на всей огромной территории лесной и лесостепной полосы Восточной Европы колоссального количества названий, которые встречаются во всех ее уголках и не могут быть объяснены ни славянским, ни финно-угорским, ни литовским языками.

Попадаются сложные наименования, состоящие из двух частей, одна из которых русская, финно-угорская или литовская, а другая неизвестного происхождения, но встречающаяся и в других сложных наименованиях или самостоятельно.

Типичными остатками каких-то древних языков является ряд наименований в верховьях Волги, в земле мери и веси, в пограничных литовско-русских областях и других местах. Но что это за языки — мы не знаем. Они очень древние. Семантика их неизвестна, забыта, утрачена. Их можно было бы назвать одинаково и протославянскими, и протолитовскими, и протофинно-угорскими, потому что они созвучны и тем, и другим, и третьим и в то же время отличны от них. Они встречаются повсеместно, и одинаковые названия, не объяснимые из языков Восточной Европы, попадаются в местах, где позднее обитали и славянские, и финно-угорские, и литовские племена. Это свидетельствует о том, что если в топонимике отразилась протофинская, протолитовская и протославянская речь древних аборигенов Восточной Европы, то везде и повсеместно мы вскроем несравненно более древние слои, следы еще более древней речи давно уже трансформировавшихся древнейших обитателей с их еще доиндоевропейской, дофинской речью.

Это население, многоязычное и пестрое, навечно запечатлевшее следы своей архаической речи в названиях рек, озер, болот, уже непонятных их далеким потомкам, речи, имевшей много племенных отличий, но в то же время и ряд общих черт, характерных для огромной территории, мы называем «протоевропейцами», «палеоевразийцами».

И сможем ли мы когда-либо расшифровать остатки их языков, внесших свой вклад в формирование индоевропейских и финно-угорских языков Восточной Европы и связавших чем-то общим языки народов, отделенных друг от друга огромными пространствами, кто знает!

Несмотря на финский характер топонимики верховьев Днепра, Дона, Оки и Волги, мы должны отметить, что и здесь проникновение славян, точнее — восточных славян, русских, на север, северо-восток и восток еще в очень отдаленные времена нашло свое отражение в смешении финских и славянских наименований.

Славянская топонимика всего края от верховьев Одры (Одера) и Лабы (Эльбы) до Десны и Сожа, от Поморья до Карпат и верховьев Серета, Прута, Днестра и Буга — древнего происхождения. Она не является результатом позднейшего исторического расселения славян, как это имеет место по отношению к славянским названиям на Балканах и у берегов Адриатики или к русским наименованиям в Сибири и Средней Азии.

В ней, как в зеркале, отразилась древняя жизнь славян. Реки и озера, болота и горы древней Славянщизны своими именами говорят о том, что здесь колыбель исторического славянства, что здесь славянский край, где сложился великий народ славянский. Там, где текут среди дремучих лесов Вепрь, Бобр, Припять, Тетерев и Березина, где прорываются меж гор и шумят на дне горных ущелий Черемош и Быстрица, где стоят покрытые буковым лесом Черная гора и Яворник, где по весне на горных пастбищах Карпат звучит трембита и пастухи-гуцулы поют древние песни и добывают священный огонь трением двух кусков дерева, как делали их предки в эпоху неолита, там, где в болотах Полесья живут древними дворищами, большими семьями и бытуют обряды и обычаи, уходящие далеко в глубь веков, там древняя Славянщизна, там славянский край.

И в однообразных названиях гор и лесов, рек и озер древнее население земли сохранило память о себе, о своей культуре, своих обычаях и религиозных верованиях, о своем языке. Это население было славянским.

При определении основного очага славянского этногенеза мы не можем не учитывать близости языков славянских и балтийских, т. е. литовских, латышских или летто-литовских. Между тем можно считать установленным, что литовцы занимали края, где застают их первые письменные источники, по крайней мере за несколько тысяч лет до нашей эры.

В литературе было высказано предположение, что в эпоху Плиния, Тацита и Птолемея термин «венеды» покрывал и славянские, и близкие к ним литовские племена. Я думаю, что с этим предположением следует считаться. Венеды были предками славян, но наряду с ними предками славян были и другие племена, которые в начале нашей эры не отождествлялись с венедами и отличались от них. В состав славянства постепенно включались различные племена, близкие венедам и отличающиеся от них, связанные друг с другом близостью или общностью языка и быта, и иноязычные, или инокультурные. В Средней Европе предками славян наряду с венедами могли быть лугии, которых Певтингеровы таблицы, источник поздний, но составленный по данным начала нашей эры, помещают между сарматами-амаксобиями, занимавшими долину реки Тисы, и венедами, отделяя лугиев от германцев и причисляя венедов и лугиев скорее к сарматам, чем к германцам. Правда, письменные источники не дают еще нам права безоговорочно считать лугиев предками славян. Зато памятники материальной культуры дают возможность говорить об этнических связях лугиев со славянами.

Я имею в виду «лужицкую культуру», которая генетически связывается с позднейшей славянской культурой, как это показал М. И. Артамонов, без всякого перерыва.[49]

В названиях позднейших славянских обитателей этого края (лужицких сербах, или лужичанах), в наименовании самой земли «Лужицы» сохранилось воспоминание о древних обитателях — лугиях.

В Восточной Европе такими же предками славян были приднепровские племена скифов-пахарей, а быть может, и геродотовские «нескифские» племена. Чаще всего причисляют к гипотетическим предкам славян невров. Между Вислой и Западным Бугом, а быть может, и дальше на восток до Днепра, лежали земли невров. Никаких сдвигов населения на этой территории нельзя отметить на протяжении двух-трех тысячелетий и во всяком случае от Геродота и до времени Киевского государства.

Геродот сообщает только о передвижении невров на восток, в земли будинов, которых исследователи считают протофиннами, и это, быть может, первое глухое упоминание о расселении славян на восток, в земли древних финских племен.

В Заднепровье среди финских наименований встречаются и чисто славянские, например Десна, причем название левого притока Днепра «десной» заставило исследователей говорить о расселении славян по левобережью из Среднего Поднепровья на север, вверх по течению Днепра. Характерно то обстоятельство, что земледельческие племена древних культур (трипольской, «полей погребений») на левый берег Днепра выходят мало и главным образом на среднем течении.

Имя невров отложилось в топонимике края.

По течению Западного Буга, где еще в XVI в. лежала «Нурская земля», струятся Нур, Нурец и Нурчик. Здесь когда-то жили невры и в летописные времена народ «нарицаемии Норци, иже суть Словене».[50]

Эти неясные указания, вера в волков-оборотней, культ зверей связывают геродотовских невров со славянским населением северо-западных и западных русских земель.[51]

Среди фракийцев — гетов и даков также могли быть племена, позднее слившиеся со славянскими, быть может, даже племена, которые могут быть названы протославянами. Их также связывают не только свидетельства древних авторов, и прежде всего Феофилакта Симокатта, но и некоторые бытовые особенности.[52] Так расширяется круг предков славян. Но когда же они превратились в собственно славян, в народ или, вернее, в группу народов с одинаковым образом жизни, обычаями, языком? Превращение различных племен, родственных друг другу или не родственных, протославянских или ставших славянами лишь с течением времени, в славянские происходило и в скифский период, и в первые века новой эры, в эпоху римского влияния, во времена готского и гуннского владычества, когда различные племена оказывались включенными в огромные, хотя и недолговечные и примитивные политические объединения. Этот процесс усилился и привел к дальнейшему оформлению славянства в эпоху вторжений в Византию, когда борьба с могущественной Византийской империей и продвижение славян на юг, юго-запад и запад всколыхнули весь славянский мир, когда древнейший очаг славянского этногенеза в Восточной Европе — Среднее Поднепровье — включил в орбиту своего влияния, а следовательно, в процесс становления славянства, протославянские племена верховьев Днепра, Оки и Волги.

Но этот же период «бури и натиска» славян, сплачивая их в войнах и походах на Византию, в то же самое время был эпохой расселения славян на юг, запад, север и восток, временем расхождения, расчленения славянства, отпочкования племен, дифференциации славянских языков и культур, т. е. эпохой не только объединений и схождений, но и расхождений и изоляции, которые привели славян на берега Адриатики и на верховья Волги, на побережье Финского залива и на Балканы и обусловили формирование новых племенных языков, зарождение местных культурных и бытовых особенностей славянских племен, все более и более отличающихся друг от друга.

Это было в середине I тысячелетия н. э.[53]

Глава II. Анты. Начальный этап в истории русского народа и русской государственности

«От истока реки Вислы на неизмеримых пространствах основалось многолюдное племя венедов. Хотя названия их изменяются теперь в зависимости от различных племен и местностей, однако главным образом они именуются склавинами и антами.

Склавины живут от города Новиетуна (Новиедуна. — В. М.) и озера, которое именуется Мурсианским, до Данастра, а на севере до Вислы. Место городов занимают у них болота и леса. Анты же, храбрейшие из них, живя на изгибе Понта, простираются до Данапра. Реки эти отстоят друг от друга на много дневных переходов».[54]

Так говорит об антах и славянах историк готов Иордан. От Черноморского побережья у Лукоморья (Угла) и Днестра до Днепра простираются, по Иордану, земли антов — храбрейших из всех славянских племен.[55]Прокопий Кесарийский, живший, как и Иордан, в VI в., в царствование Юстиниана, несколько расширяет территорию расселения антов. Он говорит о славянах и антах, «которые имеют свои жилища по ту сторону реки Дунай, недалеко от его берега».[56] В другой части своего произведения — «Готская война» — Прокопий снова возвращается к вопросу о границах земли антов.

«За сатинами осели многие племена гуннов. Простирающаяся отсюда страна называется Евлисия; прибрежную ее часть, равно и внутреннюю, занимают варвары вплоть до так называемого Меотийского озера и до реки Танаиса, которая впадает в озеро. Устье этого озера находится на берегу Понта Евксинского. Народы, которые тут живут, в древности назывались киммерийцами, теперь же зовутся утигурами. Дальше на север от них занимают земли бесчисленные племена антов».[57]

О расселении славян и антов вплоть до низовьев Дуная сообщает и третий автор VI в. Я имею в виду Маврикия, или Псевдо-Маврикия.[58] В своем «Стратегиконе», говоря о славянах и антах, он указывает, что «их реки вливаются в Дунай».[59]

Свидетельства авторов VI в. дают нам возможность локализовать антов на пространстве от дунайских гирл у левого берега низовьев Дуная до Днепра. Мы не знаем, как далеко на восток простиралась земля антов. Указание Прокопия Кесарийского на то, что к северу от утигуров (утур-гуров), одного из болгарских племен, обитают «бесчисленные племена антов», еще не дает нам возможности утверждать о расселении антов вплоть до побережья Азовского моря и Тамани.[60] «К северу от утигуров», занимавших приазовские степи, это может быть и на Среднем Доне, и на Северном Донце. В этом отношении свидетельство Прокопия дает возможность самого широкого толкования. Мне кажется, что Северный Донец и Средний Дон в качестве восточной окраины земли антов и лесостепная полоса Подонья в качестве южной ее границы скорее могут соответствовать исторической действительности и самому смыслу указания Прокопия, нежели побережье Азовского моря и Тамань. Подобное предположение тем более основательно, что памятники материальной культуры, которые бы могли быть приписаны древним восточным славянам-антам, ни в Приазовье, ни на Северном Кавказе не обнаружены. Наоборот, оружие, утварь, украшения, орудия труда и т. п., наконец, сами погребения, обнаруженные на указанной территории, свидетельствуют о том, что в IV–VI вв. н. э. этот край заселяли туземные племена, с одной стороны, уходящие своими корнями в древний, скифо-сарматский, а быть может и киммерийский, мир, а с другой — связанные с позднейшими обитателями Приазовья и Предкавказья — яфетическими, иранскими и тюркскими степными и горскими народами. Такая локализация антов не исключает возможности проникновения антов далеко на юг и юго-восток, но в этом случае речь может идти не о сплошном массиве антского населения, а об антских дружинах и об отдельных поселениях антов.

Так, например, еще III в. н. э. (270 г.) датируется греческая надпись из Керчи, где по отношению к мужскому имени имеется прилагательное «Αντας» («Αντας Παπι…», т. е. «Папион», или «Папиос Ант»).[61] Пока не будут обнаружены достоверные следы пребывания антов на юго-востоке, было бы более осторожным придерживаться высказанной мною точки зрения.[62] Гораздо более определенной является граница антов на западе; здесь, по-видимому, она не шла далее Прута и излучины Дуная. Этому, казалось бы, противоречит сообщение Михаила Сирина, утверждающего, что «край их» (антов. — В. М.) был к западу от Дуная.[63] Вряд ли можно безоговорочно принять это свидетельство Михаила Сирина, так как в данном случае речь идет, по-видимому, либо о проникновении антов в глубь земель, заселенных славянами, либо, что вероятнее, имеются в виду не анты, а собственно славяне. Имеется еще одно интересное указание о земле антов. В отразившем древний эпос остготов сказании о начале лангобардов, датируемом V в. и вошедшем в «Историю лангобардов» Павла Диакона и в «Origo gentis Langobardorum», перечисляются земли, через которые проходили лангобарды во время своего передвижения с севера на Дунай: «Golanda, ubi aliquanto tempore commorati dicuntur: post haec Anthaib, Bantaib pari modo et Burgundaib…».[64] Нет никакого сомнения в том, что «Anthaib» означает «край (или «земля») антов» (aib, eiba — округ, край, земля). «Края антов, венетов, бургундов» — это как раз те земли, которые были хорошо известны готам и из готского эпоса попали к лангобардам. Есть и другая трактовка приведенного отрывка из лангобардской легенды. «Golanda» — это древние галинды, голядь нашей летописи. «Bantaib» или «Wantaib» — край «Want»-ов, вѧт-ов, т. е. вятичей. В «Burgundaib», или «Burguntaib», усматривают не бургундов, а болгар. Но все исследователи сходятся на том, что «Anthaib» — земля или край антов. Объясняя таким образом упоминание о «крае антов» в лангобардской легенде, мы устраняем необходимость помещать антов далеко на запад или заставлять лангобардов совершать свое передвижение на юг по лесам и болотам Восточной Европы.[65] Северная граница антов нам неизвестна, но можно думать, что та часть «бесчисленных племен антов», которая была известна писателям раннего средневековья, вряд ли обитала далеко к северу от лесостепной полосы.

Если обратиться к памятникам материальной культуры, которые в науке принято считать антскими, то придется вслед за А. А. Спицыным и Б. А. Рыбаковым признать, что основным ядром земли антов было Среднее Поднепровье: оба берега Днепра от Припяти до порогов, Подесенье, Посемье, течения Пела, Суллы и Ворсклы. Отдельные островки антской культуры доходят до Воронежа на Дону, до Харькова и, наконец, до Херсона на Нижнем Днепре. К сожалению, гораздо хуже в археологическом отношении изучены Побужье, Поднестровье и Дунайское понизовье, места обитания антов и их потомков, летописных уличей и тиверцев. Тем не менее указанное обстоятельство не мешает нам говорить об этих областях как о западной части «края антов».

В результате рассмотрения и сопоставления приведенных выше источников мы можем, наконец, установить границы «края антов». «Край антов» окажется лесостепной полосой, которая от Днепра к Бугу и Днестру и далее к Дунаю спускается все южнее и южнее, почти до самого берега Черного моря. Отсюда, от гирл Дуная и побережья Черного моря, южная граница «края антов», направляясь на северо-восток, пересечет Днестр, Буг и выйдет к Днепру южнее Киева, а оттуда лесостепь, заселенная «бесчисленными племенами антов», потянется к Полтаве, Харькову, Курску и Воронежу. Анты живут и южнее, в степи, на нижнем течении Днепра, возможно, и восточней, но степь освоена ими мало.[66] Так рисуется нам «земля антов» по скудным, скупым и немногочисленным, но в силу этого обстоятельства и чрезвычайно ценным источникам раннего средневековья.

Кем же были анты?

Нет никакого сомнения в том, что писатели VI–VII вв., прекрасно знавшие и славян, и антов, уже в силу хотя бы того обстоятельства, что военная мощь славянских и антских племен Дамокловым мечом нависла над Византийской империей, считают и тех и других потомками одного племени — венедов.

Иордан говорит о славянах и антах как о двух главнейших ветвях «многолюдного племени венедов». В другом месте Иордан отмечает: «Они (венеды. — В. М.), как мы установили в начале изложения, именно в перечне народов, происходя из одного племени, имеют теперь три имени, т. е. венеды, анты и склавины».[67]

Для Иордана, жившего в Мизии, современника и свидетеля опустошительных набегов на византийские земли славян и антов, не было никаких сомнений в том, что славяне и анты — родственные, близкие друг другу группы племен, носившие ранее название венедов, которое продолжало обозначать то славян в целом, то определенную, главным образом западную, группу славян, не только во времена Иордана, но и гораздо позднее, что и отразилось в наименовании славян германцами («wenden», «winden», «winida») и финнами («venaja», «vеnё», «vеnеä»).

Отмечая родство славян и антов и подчеркивая, что «…у обоих этих вышеназванных варварских племен вся жизнь и узаконения одинаковы», Прокопий говорит: «И некогда даже имя у славян и антов было одно и то же». Но это древнее наименование славян и антов у Прокопия иное. «В древности оба эти племени называли спорами, думаю потому, что они жили, занимая страну "спораден", "рассеянно", отдельными поселками».[68]

Мы не знаем, что имел в виду Прокопий, когда древнее наименование славян и антов пытался перевести на привычный для него язык термином «рассеянно», «рассеянные». Можно только предположить, что само наименование славян или название, данное им соседям, он пытался осмыслить по-своему, исходя из того, что он знал о жизни и быте славян. «Εποροι» связывали со «spali» Иордана, местным населением Приднепровья, с которым пришлось воевать готам во время их продвижения на юг, с «сербами», «сорбами» более поздних источников, наименованием уже собственно славянских племен; вопрос о «Εποροι» остается до сих пор не решенным. По-видимому, все же «Εποροι» — это греческое осмысление какого-то этнического термина («спалы», «сполы», «сербы»). Греки знали, что славяне живут родами, племенами, «рассеянно» и называются «spol», «Εποροι» или «sorb». По-гречески же «спорое», «спораден» — «рассеянный», «рассеянно». Вполне понятно поэтому, что византиец VI в. считал, что славяне называются «spol» или «spor» потому, что они живут «рассеянно».

Если до сих пор остается неясным указание Прокопия на древнее название славян и антов «спорами», то зато не вызывает никаких сомнений тесная связь этих двух групп славянских племен.

Прокопий указывает: «У тех и других (т. е. у славян и антов. — В. М.) один и тот же язык, довольно варварский, и по внешнему виду они не отличаются друг от друга».[69]

Подтверждение этому мы находим в «Стратегиконе»: «Племена славян и антов сходны по своему образу жизни, по своим нравам, по своей любви к свободе».[70]

Антские имена собственные, дошедшие до нас в латинизированной или эллинизированной форме, звучат как чисто славянские имена: Доброгаст (или Доброгост), Всегорд, Хвалибуд, Мезамир (Межамир), Идар, Бож, Келагаст.

Что же касается самого названия «ант», то вряд ли это слово может быть названо славянским. Оно очень древнего происхождения и читается еще в Галикарнасской надписи V в. до н. э., где этим именем назван греческий жрец. Тогда же, в эпоху античной Греции, оно встречалось в составе сложных собственных имен: Эоант, Калхант, Тоант и т. д. По-видимому, так же как и «венед», это наименование дано было группе восточнославянских племен соседями и является словом чужого происхождения, хотя очень заманчивой кажется попытка установить связь между термином «ант» и названием «венд» — «венед», с одной стороны, и наименованием «вент» — «вят» — «вятич» — с другой.[71]

В свете приведенных выше свидетельств мы можем установить не только область расселения «бесчисленных племен антов» на протяжении лесостепной полосы от низовьев Дуная до Дона, имеющей более или менее однородные физико-географические природные условия, фауну, флору, но и прийти к выводу о формировании на указанной территории, не только в силу географических, но и исторических условий, особой группы славянских племен. Это были анты, ближайшие предки восточнославянских, русских, племен.

А. А. Спицын, специально занимавшийся вопросом о характере и распространении культуры антов, отмечает наличие однотипной и однообразной культуры, которую он связывает с культурой «полей погребальных урн» и датирует VI–VII вв. Остатки культуры эпохи антов локализуются в Киевской, Херсонской, а на Левобережье — в Черниговской, (Шестовицы, Новоселов у Остра, Верхнее-Злобники у Мглина и др.), Полтавской (Лебеховка, Поставлуки, Берестовка и др.) и главным образом Харьковской (Сыроватка, Березовка и пр.) областях.[72]

Б. А. Рыбаков указывает, что «стержнем культуры (антов. — В. М.) оказывается Днепр, а основная масса находок географически совпадает с центральной частью Киевской Руси — с княжествами Киевским, Черниговским, Новгород-Северским и Переяславльским».[73]

Анты II–VII вв. — это уже славяне, точнее — восточные славяне, одна из ветвей венедов I в. н. э., при этом анты — не единый народ, а совокупность бесчисленных племен. Об их принадлежности к русским, восточнославянским, племенам говорят их имена, их верования (культ «бога, творца молний» по Прокопию, т. е. Перуна) и прямые указания писателей древности.

На отсутствие полного единства антских племен указывает наличие местных особенностей в материальной культуре и погребальных обычаях (трупоположение и трупосожжение) — типичный признак этнической пестроты. Но эта последняя все же не столько отрицает, сколько подтверждает факт начавшегося процесса этногенеза восточных славян ранней, антской, ступени формирования.

О жизни и быте антов мы узнаем главным образом из произведений Прокопия, Маврикия, Менандра и Иордана. Им мы и предоставим слово.

Говоря о славянах и антах, Маврикий (Псевдо-Маврикий) замечает: «Они селятся в лесах, у неудобопроходимых рек, болот и озер, устраивают в своих жилищах много выходов вследствие случающихся с ними, что и естественно, опасностей».[74]

Прокопий добавляет его рассказ: «Живут они в жалких хижинах, на большом расстоянии друг от друга, и все они по большей части меняют места жительства».[75] Это же подтверждает и Маврикий своим замечанием о том, что «они… (славяне и анты. — В. М.) ведут жизнь бродячую».[76] Свидетельства обоих писателей древности во многом подтверждаются материалами археологии.

Славяне и анты действительно живут в лесах, у рек, болот и озер. Если мы возьмем карту городищ и могильников антской поры и даже более позднюю, восточнославянских поселений VII–X вв., и наложим ее контуры на карту распространения лесов в Восточной Европе, то в южной своей части они почти полностью совпадут. В открытую степь поселения антов выходят редко. Антские и собственно восточнославянские поселения, естественно, группируются у рек, болот и озер, так как, во-первых, это были труднодоступные места, и, как правило, избираемые славянами для жительства правые, высокие и холмистые, покрытые лесом берега рек были, как и болота и озера, естественными укреплениями; во-вторых, река кормила рыбой, река давала дичь, на реках били бобров и выдр, на речных поймах заливных лугов пасли скот, реками пользовались как средством передвижения, у рек и озер лежали и возделанные поля, так как в чащу дремучего леса славянин-земледелец заходил в те времена редко.

Но как примирить указания и Прокопия и Маврикия на бродячий образ жизни славян и антов с оседлым земледельческим бытом славянства той поры, как он рисуется нам по памятникам материальной культуры? Прежде всего нужно отметить, что Маврикий говорит об антах как о земледельческом оседлом народе: «У них большое количество разнообразного скота и плодов земных, лежащих в кучах, в особенности проса и пшеницы».[77] Очень характерным является и другое замечание Маврикия о многочисленных выходах в жилищах антов.

Данные археологических раскопок подтверждают указания древних авторов.

Городища эпохи антов, к сожалению, изучены мало, и число их очень невелико.

Говоря о памятниках материальной культуры, которые могут быть определены как принадлежащие антам, мы, естественно, будем называть антскими все те из них, которые связаны с культурой «полей погребальных урн». Бытование этой культуры в Среднем Приднепровье и в сопредельных областях в I–VI вв. н. э., т. е. во времена антов, ее связи с позднейшей собственно славянской культурой дают возможность признать ее создателями антов.

Но нам уже известно, что поселения времен культуры «полей погребальных урн» изучены очень слабо. В литературе было высказано предположение о господстве во времена антов открытых поселений. Работы Днепровской (Славянской) экспедиции, произведенные в 1940 г., обнаружили в районе известных «полей погребений» у села Кантемировки остатки открытого поселения римской поры. Археологические работы по берегам рек киевского Полесья выявили наличие исключительно одних селищ среди памятников I тысячелетия н. э. Ни одного городища этой поры не было обнаружено. Селища очень невелики по размерам и имеют незначительные культурные наслоения. По-видимому, в это время в лесной части Среднего Приднепровья люди селились совсем маленькими поселками. Южнее, к границам лесной полосы, размеры селищ вырастают. Жилищем в открытых поселениях времен «полей погребений» служила полуземлянка с крышей, возвышающейся над поверхностью земли. Таким образом, мы можем прийти к выводу, что во времена антов славянское население Среднего Приднепровья и сопредельных областей обитало в небольших открытых поселениях, что свидетельствует о мирном быте обитателей поселений времени «полей погребальных урн». Но я обращаю внимание на наличие антских слоев и в огромных городищах Приднепровья. На громадных, достигающих 35–45 тысяч квадратных метров городищах — Жарище, Матронинское и др. — обнаружены слои V–VIII вв. с вещами, принадлежность которых к антам не вызывает сомнений. Высокий вал городища Жарище был обнесен деревянным частоколом из бревен. Целая система валов и рвов окружает другие городища. Наряду с большими городищами встречаются менее крупные, площадью в 4–5 тысяч квадратных метров, располагающиеся обычно на высоких, крутых берегах рек, обведенные валом и рвом. Укрепленные поселения антов говорят о войнах, о вступлении антов в высшую стадию варварства, в эпоху военной демократии.

Внутри городищ, заселенных в ту пору антами, обнаружены остатки наземных жилищ или полуземлянок со стенами, сплетенными из камыша или хвороста и обмазанными глиной. Размеры их невелики: 4×3, 4×5, 6×4, 6×5 метров. Внутри жилищ помещались глинобитные очаги и печи. Рассказ Маврикия о множестве выходов в жилищах у славян и антов подтверждается раскопками Б. А. Рыбакова на Гочевском городище в Курской области, где в слоях VI–VII вв. обнаружен ряд землянок с соединительными ходами и, следовательно, несколькими выходами. Подобного же рода соединительные ходы обнаружены в более поздних городищах VIII–X вв. раскопками Н. Макаренко в районе г. Ромны Полтавской области и раскопками П. П. Ефименко на Борщевском городище у Дона.

Эти соединительные ходы говорят о комплексном жилье, которое занимала целая группа родственников, состоявшая из отца, взрослых сыновей с их семьями, ведущая общее хозяйство. Это была патриархальная большая семья, семейная община, основная общественная организация древних славян, объединенная общим хозяйством, общим имуществом, общей работой, известная позднее под названием большой кучи, задруги, дружества или верви, из которой развилась позднее сельская община. Внутренние ходы действительно давали возможность антам использовать их в целях укрытия и обороны, но не это было целью их создания.

Таким образом, анты обитали не только в «жалких хижинах». Поселениями служили им и громадные городища с целыми жилищными комплексами, помещавшимися внутри их. Нет сомнения в том, что в результате дальнейших работ археологов лучше будут изучены и открытые селища. Их трудно обнаружить. Но огромное число «полей погребальных урн» заставляет нас искать где-то вблизи поселения. Между тем поблизости городищ нет. Следовательно, тут где-то неподалеку находятся остатки открытого поселения — «селище».

Но как понять утверждение Прокопия о «жалких хижинах» антов? Во-первых, «жалкими хижинами» для византийца были жилища открытых антских поселений — селищ. Это был хижины — избы, землянки и полуземлянки и просто жилища типа куреней и шалашей. Во-вторых, нет никаких сомнений в том, что в известной и немалой своей части, как и их потомки, русские, анты выселялись из городищ. По весне они выходили в луга, в степи, где ловили рыбу, били зверя, птицу, собирали мед диких пчел. Зимой охотники уходили в леса, где ставили «зимовья», били пушного зверя, добывали на мясо и шкуры крупного зверя: зубра, тура, лося, оленя, дикого кабана. В «жалких хижинах» антов едва ли не следует усматривать временные жилища земледельцев, выходивших на новые заимки, в зависимости от обрабатываемого участка пашни в известном радиусе от городищ, или землянки и шалаши типа позднейших куреней, зимовий и летовий охотников, рыбаков и скотоводов, промышлявших в лесах, степи, на реках и озерах. Зимой возвращались в укрепленные городища, где оставалось немало и мужчин, и женщин, не покидавших их на долгое время. Туда же скрывались при появлении врагов. Кроме того, указание на «жалкие хижины» антов и славян, быть может, является следствием того, что византийцы имели дело с передовыми волнами славянской колонизации, имевшей характер военных вторжений, а воинам, стремившимся к новым и новым завоеваниям, к захвату все новых и новых земель, жаждавшим славы и добычи, было не до возведения городищ. Они довольствовались «жалкими хижинами», мечтая о дворцах, городах, садах и полях пышной, сказочной богатой Византии. С другой стороны, сам способ ведения хозяйства у древних славян, обширность и слабая заселенность ими и их соседями земель приводили к медленным, постепенным, но непрерывным переселениям и расселениям в поисках лучших земель и угодий, по мере того как переставала давать большие урожаи земля и оскудевали рыбой и дичью угодья, расселениям отдельными патриархальными семьями, обиталищем которым служил неукрепленный двор типа позднейших «дворищ», «печищ» и «газдивств».

Примитивное лесное земледелие славянских племен лесной полосы Восточной Европы являлось причиной того, что все они находились как бы в состоянии непрерывного передвижения. По мере истощения почвы их заимки передвигались, и на новом месте появлялись новые селища, состоявшие из «жалких хижин», а старые запустевали. Проходило некоторое время, запустевало и это последнее, покинутое своими обитателями, передвинувшимися на другое место. Размах этих передвижений невелик, они локальны. Расселения и переселения, обусловленные самим характером земледелия, протекают медленно. Масса населения все время в движении, постепенном, ограниченном, растекающемся по пространствам Восточной Европы очень медленно, но в движении. Этим и обусловливается незначительность культурных слоев в поселениях I тысячелетия н. э. Вот эти-то постоянные передвижение и расселение, а еще в большей степени вторжение славян и антов в пределы Византийской империи, присущее варварским народам стремление к переселениям и давали возможность византийским писателям назвать их жизнь бродячей и этим самым вступить в противоречия со своими утверждениями о земледельческом хозяйстве, а следовательно, и об оседлом образе жизни славян.

Маврикий говорит о кучах проса («кенхрос») и пшеницы (вернее, особого рода проса «элюмос», заменяющего пшеницу) у антов. Археологическими раскопками обнаружены ямы-хранилища, где найдены остатки пшеницы и проса и серпы. У антов было распространено пашенное, плужное земледелие. Рало и плуг с железным лемехом-наральником были главными земледельческими орудиями. На юге, в черноземных землях Приднепровья, по-видимому, подсечное земледелие не было распространено, а с давних пор господствовало пашенное земледелие. При раскопках городищ обнаружены кости быков, коров, лошадей, свиней, коз и овец. Бык у антов считался главным жертвенным животным и приносился в жертву богу грозы.[78] Этот обычай уводит нас в седую древность, во времена Триполья с его культом быка. Большую роль играли охота и рыбная ловля. За это говорят находки в ямах-хранилищах рыбьей чешуи, а также рыболовных крючков и грузил для сетей. Охотились на лося, медведя, бобра, лисицу, куницу, били и ловили дикую птицу.

Как ни мало занимались археологи вещественными памятниками антов, мы все же можем сделать вывод, что ремесло у антов достигает высокого развития. Почти везде на городищах найдены следы обработки железа сыродутным способом. Железо добывалось из местных болотных руд. Из привозных меди, бронзы, золота и серебра выделывались разнообразные украшения: фибулы, пряжки, кольца, бляхи и т. д. Особое распространение в Восточной Европе получили выделываемые антами Среднего Приднепровья в III–V вв. н. э. бронзовые вещи, украшенные красными и зелеными вставками и эмалью.

Гончарная керамика, изготовленная на круге, достигающая высокого совершенства, особенно знаменитая посуда с черной лощеной поверхностью, свидетельствует о высоком развитии ремесла. Правда, бытует и грубая керамика, лепленная от руки. Стандартность форм изделий кузнецов, ювелиров, гончаров говорит о ремесленной форме производства, о сложении ремесла, об отделении его от сельского хозяйства. А эти процессы говорят уже о начале распада общины.

Высокого развития достигла у антов и торговля. Из причерноморских и придунайских городов на север, к антам, шли украшения: бусы, фибулы, зеркала, оружие и пр. Из земли антов на юг шли меха, возможно, хлеб, воск и мед.

На своих лодках — однодеревках («моноксилах») анты плавали по Днепру (в его низовьях находили антские вещи), выходили в море, и, быть может, достигали Херсонеса.[79]

Пашенное, плужное земледелие, скотоводство, достигшее высокого развития ремесло, открытые поселения и большие городища, все чаще и чаще используемые для жилья, укрепляемые вместе с обострением межплеменных войн, — таким рисуется нам хозяйственный быт антов. Земледельческая культура антов как бы продолжает скифскую земледельческую культуру. Железный лемех, пашня, рабочий скот, используемый для обработки земли, бытуют в Среднем Приднепровье от эпохи скифов-пахарей до времен Боза и Межамира. В антах мы усматриваем продолжателей традиций скифов-пахарей. И недаром из скифо-сарматского мира анты унаследовали и элементы изобразительного искусства, и культовые представления (Матери-Земли, Хорса и Симаргла, переданные ими своим потомкам — восточным славянам киевской поры), и, быть может, само свое имя.[80]

Многовековые связи с античным Причерноморьем, длительное развитие относительно высокой земледельческой культуры, находившейся под влиянием античной цивилизации, не могли не отразиться на общественном строе антов, явившихся как бы последним этническим образованием скифо-сарматского мира и первым — нового, средневекового, русского.

«Эти племена, славяне и анты, не управляются одним человеком, но издревле живут в народоправстве, и поэтому у них счастье и несчастье в жизни считается делом общим», — говорит Прокопий Кесарийский.

«Не имея над собой главы и враждуя друг с другом, они не признают военного строя…», — пишет Маврикий и далее добавляет: «Так как между ними нет единомыслия, то они не собираются вместе, а если и соберутся, то решенное ими тотчас же нарушают другие, так как все они враждебны друг другу и при этом никто не хочет уступить другому». «…Они (т. е. варвары. — В. М.) не имеют военного строя и единого начальника; таковы славяне и анты…». «Их никоим образом нельзя склонить к рабству или подчинению в своей стране», — указывает Маврикий в других частях своего «Стратегикона».[81]

Иордан говорит об антском вожде Боже (Бозе) и 70 старших вельможах антов, в которых нетрудно усмотреть племенных князьков.

Перед нами родоплеменной строй на высшей, и последней, стадии своего развития. Анты, по свидетельству Прокопия, «рассуждают обо всем, что для них полезно или вредно, сообща». Речь идет, по-видимому, о сходках родов или племен, о родовых и племенных вечевых собраниях, на которых сообща решались все вопросы. Но объединения племен непрочны. Они то складываются, то рассыпаются. Племена антов, бесчисленные и свободолюбивые, находятся в постоянной вражде. Союзы племен, формирующиеся по взаимной договоренности на межплеменных сходах, недолговечны и непостоянны. Анты не признают над собой власти ни иноземцев, ни своих соплеменников и лишь на время интересы обороны или совместных военных походов заставляют их объединиться под властью одного вождя. Многочисленность предводителей у антов, которых Маврикий называет «риксами», а Феофилакт Симокатта «рексами», заявляя, что «так варвары называют на своем языке» вождей, давала возможность византийцам подкупать некоторых из них и этим самым усиливать среди них вражду и не давать им стать «под власть одного вождя» (Маврикий).[82] Византия часто приглашала антских вождей на военную службу. В 469 г. начальником фракийских войск был славянин, или ант, Анангаст. В 30-х годах VI в. ант Хвалибуд, или Хвилибуд (Хилвудий), был начальником византийских гарнизонов по Дунаю. В те же времена командующим византийской черноморской эскадрой был ант Доброгаст. Среди военачальников византийского войска упоминается ант Всегорд.

С течением времени межплеменные объединения расширяются и становятся все более прочными и длительными.

По свидетельству Менандра, во времена опустошительных набегов аваров на земли антов, около 558 г., анты были объединены под властью одной семьи знатных, родовитых антов. Менандр знает отца — И дара, его сыновей, Межамира и Келагаста Идаричей. Явившись к аварскому кагану, Межамир Идарич «закидал их (аваров. — В. М.) надменными и даже дерзкими речами».[83] Поведение его вполне понятно. Сын знатного вождя, он не привык к повиновению и мог позволить себе такое обращение с каганом всесильных аваров, зная, что за его спиной стоит воинство «бесчисленных племен антов». Убийство Межамира действительно привело к распаду племенного союза антов и к временному успеху аваров. Нам понятны и страх, внушаемый аварам Межамиром, и его более чем независимое поведение в ставке аварского кагана — он был «риксом» целого племенного союза антов. Его власть была уже властью наследственной и составляла привилегию одной семьи, трех членов которой Менандр знал по именам. Быть может, появлялись отдельные «рексы», узурпировавшие власть, как, например, славянин Ардагаст, ставший полновластным повелителем «страны, бывшей под властью Ардагаста».[84] Свое право собственности на земли, угодья, ценные вещи антская племенная знать отмечала особыми знаками типа «пятен» Киевской Руси, имеющими форму, близкую к знаменитым родовым знакам Рюриковичей.

В известном Мощинском кладе (Верхняя Ока), в находках у Смелы (у Киева) были обнаружены трапециевидные подвески из тонкой медной пластины, на которых были выбиты тамги: одна (мощинская) в виде двузубца, другая (из Смелы) в виде двузубца с отрогом внизу, усложненным дугой.[85]

Межплеменные и завоевательные войны, грабительские походы, заканчивавшиеся уводом пленных и захватом ценностей (скота, имущества, драгоценностей), торговля и поборы с покоренных племен обогащают антских предводителей и усиливают их власть. Маврикий пишет о славянах и антах: «Необходимые для них вещи они зарывают (в землю) в тайниках, ничем лишним открыто не владеют».[86]

По всей лесостепной полосе, где обнаружены антские городища, тянутся богатые погребения и клады дорогих византийских золотых и серебряных вещей с клеймами византийских мастеров Константинополя и причерноморских городов. Из этих кладов наиболее известны Обоянский, Днепропетровский и Перещепинский. Б. А. Рыбаков совершенно прав, когда говорит: «Плохая традиция археологической науки стремилась распределить эти клады между любыми народами, так или иначе упоминавшимися в связи с Восточной Европой, но ни разу не назвала антов. Эти клады приписывали готам, хотя все они были зарыты спустя сотни лет после ухода готов из степей (клады датируются IV–VII вв. н. э. — В. М.); приписывали их аварам, хотя авары в южнорусских степях были всего лишь десяток лет. Настоящими хозяевами этих сокровищ надо считать антов, грабивших в VI в. византийские города и возвращавшихся с добычей на родину. Некоторые клады накапливались, очевидно, несколькими поколениями. Клады содержат кубки, кувшины, блюда, фалары, браслеты, аграфы, мечи, пряжки и т. д. Вес золота в некоторых кладах превышает 20 килограммов.[87] В кладах времен антов встречаются вещи, совершенно определенно говорящие, что они были захвачены во время похода на Византию. Так, например, в днепропетровском кладе было обнаружено византийское навершие знамени в виде орла, которое только в битве могло попасть в руки противника. Каждый удачный поход обогащал предводителя антских дружин. Росла имущественная дифференциация.

О военных походах антов и славян на Византию сообщают древние авторы:

«Около этого времени анты сделали набег на Фракийскую область и многих из бывших там римлян ограбили и обратили в рабство. Гоня их перед собой, они вернулись с ними на родину. Одного из этих пленников судьба привела к человеколюбивому и мягкому хозяину».

«С того времени как Юстиниан принял власть над Римской империей (527 г. — В. М.), гунны, славяне и анты, делая почти ежегодно набеги, творили над жителями этих областей нестерпимые вещи. Я думаю, что при каждом набеге было убито здесь и взято в плен римлян по 200.000 человек, так что эта страна повсюду стала подобной скифской пустыне». «Вся Европа разграблена гуннами, славянами и антами, из городов одни были разрушены до основания, другие дочиста обобраны благодаря денежным контрибуциям… варвары увели с собой в плен всех людей со всем их достоянием…».[88] Так говорит о походах славян и антов Прокопий. Это с грустью констатирует и Иордан, сообщая, что анты и славяне «теперь по грехам нашим… свирепствуют повсюду».[89]

Свидетельства Прокопия, Иордана, Иоанна Эфесского, Менандра и других древних авторов о походах славян и антов, подкрепляемые находками кладов IV–VI вв. в землях антов и имущественной дифференциацией, прослеживаемой по материалам погребений, дают право утверждать о далеко зашедшем расслоении среди антов.

Антские племенные князья-предводители, «рексы», сосредоточивают в своих руках ценности, которые тщательно, пряча от врагов, зарывают в землю. В результате походов на юг антская племенная знать не только накапливает золото и серебро, дорогое оружие, ценные украшения и утварь, но она становится и обладательницей рабов.

Какой характер носило рабство у антов?

Маврикий сообщает: «Находящихся у них в плену они не держат в рабстве, как прочие племена, в течение неограниченного времени, но, ограничивая срок рабства определенным временем, предлагают им на выбор: желают ли они за известный выкуп возвратиться восвояси или остаться там, где они находятся, на положении свободных и друзей».[90] Ограниченный срок рабства, небольшой выкуп, возможность стать свободным и полноправным членом общины антов — все это говорит за патриархальный характер рабства.

Но в то же время нельзя не отметить, что рабство у антов перерастало патриархальную форму. Огромное количество пленных, уводимых в рабство антами во время их набегов на Византию, покупка и продажа рабов у антов (один грек, пленный, попадает, по Прокопию, к хозяину, который, очевидно, купил его у какого-то вернувшегося из похода на Византию антского воина, вместе с хозяином они едут к славянам и покупают раба, родом анта), затруднительность возвращения в «ромейскую землю» из антского плена рабов-греков — все это свидетельствует о том, что рабство у антов играет большую роль.

Правда, главным источником рабства, если не единственным, был плен. Долгового рабства анты еще не знают. Ант — раб, вернувшийся на родину, согласно закону становится свободным.[91] Ант, купивший раба-анта и вернувшийся с ним на родину, теряет заплаченные за него деньги, так как его купленный раб становится таким же свободным, как и он сам, и только потому, что он — ант.

Сообщение Маврикия о самоубийствах жен на могилах мужей тоже говорит о рабстве, а именно — о ритуальном убийстве рабынь на могиле своего господина.[92] Обычай, бытовавший у руссов в IX–X вв. и описанный Ибн-Фадланом.[93]

Даже наличие архаических черт, которыми характеризуется рабство у антов, свидетельствующих о патриархальном укладе семьи, не опровергает нашего мнения о том, что рабство у антов способствовало распадению первобытно-общинных отношений, разложению родовой, патриархальной семейной организации, усиливало имущественное неравенство. Рабы, отпущенные на волю, поселенные в земле антов, разлагали кровно-родственную организацию рода, семьи и способствовали развитию территориальной общины. Воины-анты, захватившие в плен рабов, даже отпуская их на волю, становились собственниками определенных материальных благ, вносимых в качестве выкупа. Еще больше обогащались антские князья-«рексы», становившиеся собственниками ценностей, захваченных во время непрерывных походов в «землю ромеев».

«Богатства соседей возбуждают жадность у народов, которым приобретение богатства представляется уже одною из важнейших жизненных целей. Они варвары: грабеж им кажется более легким и даже более почетным, чем упорный труд».[94]

Война, а следовательно, и накопление богатств в результате войны еще больше усиливает власть верховных военачальников.

Анты вышли на сцену мировой истории из своих дремучих лесов и степей как воинственный, храбрый и свободолюбивый народ.

«Они многочисленны, выносливы, легко переносят жар, холод, дождь, наготу, недостаток в пище». «Их никоим образом нельзя склонить к рабству или подчинению в своей стране», — говорит об антах Маврикий.

Вооруженные небольшими копьями, луками и стрелами, иногда с ядовитыми наконечниками, мечами и прочными, тяжелыми щитами анты были опасными врагами. В густых лесах, обрывах, ущельях поджидали они своих противников и внезапно с криком нападали на них из засады. Днем и ночью, используя знание местности, прибегая к всевозможного рода хитростям, анты нападали на врагов, изобретая всевозможного рода способы боя. Анты умело переправлялись через реки, «превосходя в этом отношении всех людей» (Маврикий). На своих однодеревках они отваживались пускаться и далеко в море и вместе со славянами нападали на византийские владения вдоль морских побережий. Застигнутые врасплох анты укрывались в камышах и, опустившись у берега на дно реки или озера, дышали через выдолбленные камышины, часами выдерживая пребывание в воде и укрываясь от глаз врага.

Когда враг внезапно нападал на антов в походе, они устраивали укрепление из телег, как это делали русские во времена походов в глубь степей, на половцев. Такой круг, составленный из сдвинутых телег, напоминавших казацкий табор, был неприступен для неприятеля. Меткие стрелы и метательные копья антов держали врага на почтительном расстоянии от боевого стана антов.

В непрерывных походах и войнах «грубые варвары» — славяне и анты, шедшие в бой с «ромеями» в начале своих вторжений в Византию со щитами и копьями в руках, одетые в простые рубахи и шаровары, научились военному искусству у своих же врагов, вооружились их же оружием, и настало время, когда анты, изумившие своей доблестью Прокопия, «научились вести войну лучше, чем римляне» (Иоанн Эфесский).[95] Немудрено, что «они стали богаты, имеют золото и серебро, табуны коней и много оружия».[96]

Византийцы высоко оценивали военное искусство антов, умевших воевать в самых трудных условиях, в горах, ущельях, лесах и болотах, стойких, мужественных, искусно использовавших местность, предприимчивых и смелых в бою, «доблестных» и «энергичных» (Прокопий). Маврикий посвятил искусству войны со славянами и антами целый ряд разделов своего «Стратегикона», а это свидетельствует о том, что Византия считала их опасными врагами. Конечно, славяне и анты не умели сражаться сомкнутым строем и обрушивались на врага с криком, нестройной толпой. Вначале им трудно было воевать с византийцами на открытом месте. Поэтому они предпочитали сражаться в лесах и болотах, в горах и ущельях, пользовались засадами, ловушками, внезапными нападениями и т. д. Но это было «детство» военного искусства антов. Выйдя на широкие просторы византийских земель, они вынуждены были отказаться от своей примитивной тактики и усвоить искусство врагов. Но с самого начала войн с Византией недостаток вооружения заменяли антам храбрость, стойкость, выносливость и предприимчивость.

Иордан называет антов «храбрейшими из них» (славян). Высоко расценивая боевые качества своих противников, император Юстиниан с гордостью носил титул «победителя антов». Фредегар говорит о том, что авары всегда ставили в первых рядах славянских воинов как самых сильных и храбрых.

Византийцы не жалеют красок, описывая опустошительные набеги славян и антов и их жестокость. Они не щадят врагов, убивают и мучат их.

Походы антов, приводившие к обогащению антских дружин и их вождей-князей, способствовали укреплению «развивающейся из родового строя военной демократии», «военной потому, что война и организация для войны становятся теперь нормальными функциями народной жизни» (Фр. Энгельс), «демократией» потому, что перед нами вооруженный народ, управляющийся народным собранием, советом старейшин и вождей и высшим военачальником, еще не знающий не только власти, противопоставляющей себя народу, но даже отделенной от него.

С течением времени «грабительские войны усиливают власть верховного военачальника, равно как и второстепенных вождей; обычное избрание их преемников из одних и тех же семейств мало-помалу, в особенности со времени установления отцовского права, переходит в наследственную власть, которую сперва терпят, затем требуют и, наконец, узурпируют…».[97] Так зарождаются первые примитивные формы государственной власти, обусловленные имущественным неравенством и развитием рабства.

Война и народоправство («демократия») — эти две особенности общественной жизни антов отмечают и писатели древности.

Дружины антов не были отрядами профессионалов-воинов, как это имело место позднее, в Киевской Руси. Вооружены были все мужчины, и почти все вооруженные мужчины принимали участие в обороне своей земли и даже в далеких походах на Византию. Маврикий, рассказывая о военных хитростях антов, говорит, что при внезапном нападении на них «некоторые, из числа остающихся дома», спасаются, прибегая к погружению на дно реки у прибрежных камышей, так как поселения антов «расположены вдоль рек…».[98] Уходят в поход не все, но все же дружины антов — это вооруженный народ.[99] В комплектовании дружин сохраняется архаический обычай — по возрастному принципу. Тот же Маврикий, хорошо знавший славян и антов, говорит об особенно опасных для «ромеев» внезапных нападениях из засад «легковооруженной молодежи».[100] Пережитки этого явления бытуют еще в Киевской Руси в виде «старшей» и «молодшей дружины». Все эти качества антов и привели к тому, что они вошли в историю как храбрый, воинственный и свободолюбивый народ. Они были варварами эпохи «военной демократии» со всеми присущими им отрицательными и положительными качествами. И не случайно хорошо знавший антов Прокопий говорит, что, несмотря на их жестокость, «грубый, без удобств» образ жизни, они «по существу неплохие люди и совсем незлобные», хотя и сохраняют «гуннские», т. е. варварские, нравы.[101]

Эти высокие, сильные, темно-русые люди, страшные для врагов, отличаются гостеприимством, ласково принимают иноземцев, заботятся и охраняют их, и если по вине какого-либо анта с чужеземцем случится несчастье, то первый приютивший его у себя ант «начинает войну против виновного…».[102]

Патриархальное гостеприимство и кровная месть за чужеземца, как за сородича, говорят о родовом быте антов, еще не успевшем окончательно разложиться под влиянием имущественного расслоения и рабства. Патриархальный быт антов с родовыми и племенными вечевыми сходами выступает и в указании Прокопия на то, что «у них счастье и несчастье в жизни считается делом общим», и в свидетельстве его же о межплеменных собраниях. Патриархальный быт антов отразился и на положении женщин в семье, «скромность» которых «превышает всякую человеческую природу…»,[103] предпочитающих смерть вдовству.

Культ бога, «творца молний», которому приносят в жертву быков и совершают другие обряды, почитание рек, нимф (русалок) и «всяких других демонов», приношения им в жертву роднят антов с восточными славянами Киевской Руси, которые, так же как и их предки, почитали Перуна и поклонялись рекам, родникам, «кладезям», русалкам, лешим, домовым и т. д.

Подводя некоторые итоги, мы приходим к выводу, что в антах следует усматривать восточных славян Среднего Приднепровья и смежных с ним южных областей лесостепной полосы, вступивших уже в стадию «военной демократии», с союзами племен, богатой племенной знатью, владельцами ценностей, скота, рабов, с территориальной общиной, состоящей из патриархальных общин, с разлагающимися, но еще очень сильными традициями родового быта. По мере развития войн и вовлечения в сферу влияния Византии, по мере проникновения антов на юг, в пределы «страны ромев», распадение родового строя у антов идет все быстрее и быстрее.

Переходя к политической истории антов, мы вынуждены прежде всего отметить скудость дошедших до нас источников. Сколько-нибудь стройное изложение ее не представляется возможным.

Первые упоминания о политической истории антов связаны с их столкновениями с германцами-готами.

Вопрос о готах в Причерноморье и на Днепре очень сложен. Даже для того чтобы осветить современное его состояние в науке, пришлось бы сделать большое отступление, что для наших целей совсем не обязательно.

С берегов Вислы, где их помещают античные авторы, а быть может из более северных земель, готы (Gutthiuda) — одно из восточно-германских племен, соседившее здесь, на севере, с лугиями, венедами, айстами (эстами — древнее название литовцев, закрепившееся позднее за пришельцами с востока — финнами) и феннами (финнами), — прошли на юг, миновав труднопроходимые, болотистые места, где погибло их немало на переправах. В краю «Оіum» они столкнулись с местными жителями «сполами» (спалами) и двинулись дальше на юг, в Причерноморье, где их и застают письменные свидетельства начала III в. Так говорят о переселении готов на юг Иордан и Гута-Сага (XII–XIII вв.). Остроготы сидели от Днепра до Днестра и Карпат. К западу от них обитали визиготы. Как далеко на север простирались владения остроготов, мы не знаем. Правда, у Иордана говорится о том, что в царствование Германариха остроготам был подчинен ряд племен, в том числе Thiudas (чудь), Merens (меря), Mordens (мордва), Vasinabroncas (весь?), Aestii (литва) и др.

Но уже давно вызывали сомнения огромные размеры державы Германариха, давно обратили внимание на то обстоятельство, что, говоря о племенах, подвластных Германариху, Иордан, по сути дела, включает все известные племена Восточной Европы и, кроме того, считая подвластными готам чудь, мерю, весь и т. д., оставляет непокоренными «многолюдное племя венедов», оказавшееся в самом центре державы Германариха. Несомненно, готский союз племен был образован в результате завоеваний. Не вызывают сомнения его этническая пестрота и обширность территории, но вряд ли можно предположить, что держава Германариха тянулась от Балтики до Черного моря и от Волги до Карпат. В условиях болот и лесов Восточной Европы, при тогдашних способах передвижения, примитивности политических объединений и управления создание такой колоссальной державы просто было немыслимо. Что же касается финско-готских языковых связей, так же как и гото-славянских и гото-литовских, то они — результат длительного общения и древних культурных связей, и не во времена недолговечной державы Германариха, а в гораздо более отдаленную эпоху, и не где-либо, а именно на севере, там, где все эти четыре группы племен соседили и общались друг с другом на заре новой эры.

В основу сообщения Иордана о подвластных Германариху народах была положена подвергшаяся сильным искажениям какая-то народная сага.

Для еще большего возвеличивания рода Амалов, еще большего прославления Германариха Кассиодор, а следовательно, и Иордан придумывают свою версию о покорении им венедов, не сообщая никаких подробностей об этой войне и ограничиваясь лишь наставительно-напыщенным замечанием о том, что никто не может противиться готам. И хотя, подчеркивая, что «венеды, анты и склавины… теперь, по грехам нашим, свирепствуют повсюду», он вспоминает о том, что «тогда все подчинялись приказам Германариха», но это его утверждение повисает в воздуха.[104] Вряд ли власть Германариха распространялась на славянские, вернее, антские племена Среднего Приднепровья. Мы не знаем, где был край «Оіum» и кто были Йордановы «spoil». В настоящее время была сделана попытка объяснить происхождение наименования «сполы» (Иордан) и «споры» (Прокопий). А. Удальцов считает, что название «споры» произошло от наименования скифов-паралатов, земледельцев-«плужников» (иранское «supor» с дериватами в смысле «плуг», «соха»), которое исходя из ряда аналогий в скифском языке («сколоты», «скол», «скил», по-видимому и «Сколоксай») могло звучать как «спаралаты», причем позднее первоначальное «с» выпало. Корень «спар» встречается часто в иранских, иллирийских и фракийских словах. «Спаралаты» означало «плужники», что Геродот точно перевел на греческий язык. Основа «спар» в наименовании этого древнейшего протоиндоевропейского народа «сколотов» в дальнейшей своей эволюции дала «споров» Прокопия и «сполов» Иордана, так же как и «полян» нашей летописи, и была древнейшим наименованием днепровских протославян, корнями своего происхождения, через скифов-пахарей, уходящих к трипольцам с их мотыжным земледелием.

Соображения А. Удальцова заслуживают внимания и дальнейшей их разработки.

И в этой связи невольно хочется напомнить, что культура «полей погребальных урн», несомненно славянская, антская, восходит, особенно в своей древнейшей части (например, Зарубинский могильник), к культуре скифов-пахарей. Погребальный обычай «полей погребальных урн» в известной мере связан с погребальными обычаями земледельческих племен скифской поры. В скифских курганах Киевской и Полтавской областей и на Волыни встречается трупосожжение с помещением праха сожженного покойника в урне. С другой стороны, могилы, обложенные деревом, характерные для скифских курганов, встречаются и в «полях погребений», причем способ крепления деревянных частей с помощью вертикальных столбов аналогичен в тех и других памятниках.

Нельзя пройти и мимо отмеченных еще Хвойко частых находок остатков культуры «полей погребальных урн» на многих городищах Среднего Днепра скифской поры.

Этим самым на вещественных памятниках устанавливается связь между «спаралатами», «спорами», или «сполами» («спалами»), и, быть может, летописными «полянами», которые, сидя «на горах Киевских», среди лесов, получили свое наименование, конечно, не от «поля». Во всяком случае край сполов несомненно лежал между болотами и лесами Полесья и черноморскими степями, т. е. где-то у Среднего Днепра, быть может, несколько западнее. Хотя Иордан и говорит, что «spoli» были покорены, но готы почему-то не остались здесь и двинулись на юг. Очевидно, и покорение «spol»-ов надо отнести к домыслу. Тогда и владычество Германариха в землях антов тоже выдумка, равным образом как и сколько-нибудь длительное их пребывание на Среднем Днепре, в «Днепровском городе», у «днепровских мест», как повествует об этом Харварсага.[105] Зато другое сообщение Иордана об антах не вызывает сомнений. Он рассказывает о том, как после смерти Германариха, в конце 70-х или начале 80-х годов IV в., остготский вождь Винитар (по Аммиану Марцеллину — Витимир), подвластный гуннам, напал на антов, вторгшись в их страну. В первом же столкновении с антами он потерпел поражение, но затем сумел захватить антского вождя Божа с сыновьями и 70 «старшими вельможами» и распял их, но за свое выступление против антов через год был разгромлен гуннским вождем Баламбером (или Валамиром) и убит.[106]

Нам кажется, что общее наступательное движение варварских племен на юг в поисках плодородных земель и добычи, которую обещали богатые и многолюдные города и земли Византийской империи, всколыхнуло и антов. Антские дружины появились на юге ранее, чем стали проникать сюда их поселения, и здесь они столкнулись с готами, что и привело к их схватке с Винитаром (Витимиром) и к выступлению на стороне антов гуннского вождя Баламбера (Валамира).

Я считаю возможным связывать «время Бусово», о котором пели готские красные девы «на брезе синему морю» в «Слове о полку игореве», с борьбой антов с готами Винитара. Речь идет о готах-тетракситах, обитателях Тмутаракани — Матархи. Именно здесь, по свидетельству Георгия Пахимера, они жили вместе с аланами и русскими еще в IX–X вв. Почему готы праздновали победу половцев над русскими? Потому, что поход Игоря Святославича был направлен на Дон, Лукоморье, Тмутаракань, потому, что Новгород-Северский князь шел «поискать града Тмутараканя», вернуть земли «незнаемые», т. е. утерянные, забытые, а следовательно, угрожал тмутараканским готам-тетракситам. В готском эпосе сохранились, очевидно, воспоминания о столкновении с антами, об антах-врагах, о Бусе (Боже). Готы-тетракситы, помнившие об отдаленных предках русских — антах, неплохо знавшие самих русских, в последних видели прямых потомков первых. Они сравнивают победу половцев над русскими князьями, когда они все были взяты в плен, с разгромом антов Винитаром, когда много антских князей было им схвачено и казнено, устанавливая этим связь между двумя историческими моментами и двумя народами. Аналогия очень характерная. Нам могут возразить, откуда это все было известно автору «Слова о полку Игореве», который вряд ли был знаком с тем, что пели готские девы и что думали готы по поводу похода Игоря Святославича? Но откуда же он почерпнул сведения о плаче готских дев у берега «синего моря», которое могло быть только Черным морем? Следовательно, автор «Слова» знал о готах на берегу Черного моря, быть может, знал и их эпос, их песни, как знали на Руси половецкие песни, попавшие в наши летописи, знал, конечно, и о том, как могли относиться к походу Игоря готы Тмутаракани. То, что эпические сказания готов пережили столетия, в этом нет ничего удивительного, и примеров такого рода можно привести очень много.[107]

Вот еще одно связующее звено между антами и русскими киевских времен.

Держава Германариха была сметена гуннской волной, и горсточка крымских готов, дожившая до времен Екатерины II, — вот все, что осталось от готского владычества в черноморских степях. Вторжение гуннов в Восточную Европу и продвижение их дальше, на запад, в Центральную Европу, не могли не отразиться на антах. Из рассказа Иордана мы узнаем, что гунны, по-видимому, почитали расправу с антскими князьями самоуправством Винитара и обрушились на готов, так как те напали на антов, являвшихся подданными или союзниками гуннов. Нет никакого сомнения в том, что какая-то часть антских дружин, как это имело место и во времена владычества аваров, была включена в состав гуннских орд и вместе с ними устремилась на запад. Наличие среди гуннов в Паннонии славян зафиксировано известным рассказом Приска Паннонского о его путешествии в ставку Аттилы. Перевозчики — гунны — говорили на славянском языке.

В течение всего V в. никаких упоминаний об антах нет. В конце V в. первые славянские дружины появляются в пределах Византийской империи, а с VI в. вторжения славян и антов в «страну ромеев» становятся обыденным явлением.

«Когда Юстиниан, дядя Германа, вступил на престол (527 г. — В. М.), анты, ближайшие соседи славян, перейдя Истр с большим войском, вторглись в пределы римлян», — так рассказывает о вторжении антов за Дунай в 533 г. Прокопий Кесарийский.[108] Герман ненадолго останавливает их, но вскоре новый натиск антов и славян опрокидывает заградительные кордоны Византии по Дунаю. «С того времени как Юстиниан принял власть над Римской империей, гунны (болгары. — В. М.), славяне и анты, делая почти ежедневно набеги, творили над жителями этих областей нестерпимые вещи». «Вся Европа разграблена гуннами, славянами и антами…».

Прокопий с грустью вспоминает о том, что «пришлось перенести от мидян, сарацин, славян, антов…» византийцам.[109]

Вскоре Юстиниану удалось привлечь на свою сторону могущественного вождя антов Хильвуда, или Хилбудия (Хвалибуда), сделав его магистром византийской армии во Фракии и направив его деятельность не против соплеменников-антов, а против славян. В течение нескольких лет, с 530 по 533 г., Хилбудий отражал нападения славян на Мезию, но в 534 г. он с незначительными силами переправился через Дунай и был убит славянами. Убийство Хильвуда послужило причиной войны между славянами и антами. Анты мстили за своего соплеменника, возможно, следуя обычаю кровной мести. Война была неудачной для антов, и они были побеждены славянами. Воспользовавшись этим обстоятельством и будучи свидетелем опустошительных вторжений антов во Фракию, как это имело место вскоре после анто-славянской войны, когда анты предприняли набег во Фракию и увели в свою землю толпы пленных византийцев, Юстиниан решил привлечь их на свою сторону, предложив им поселиться в городе Туррисе и в области, прилегающей к нему. Туррис, расположенный на левом берегу Дуная, был построен императором Траяном, но к этому времени совершенно запустел, будучи непрерывно разоряем варварами. Юстиниан предлагал антам также деньги, но с условием, если они будут мирно жить с «ромеями» и не допустят «гуннов» (болгар) нападать на Византию. Анты соглашались на это, но при условии, если Юстиниан восстановит «начальником римского вождя Хилбудия». Дело в том, что во время анто-славянской войны один славянин взял в плен юношу-анта по имени Хилбудий. В плену у славян «он совершил много славных подвигов и смог добиться для себя военной славы». После набега антов на Фракию они привели, с собой много пленных. В числе их был один грек, решивший хитростью вернуться на родину. Он сообщил своему хозяину, что у славян в плену находится римской военачальник Хилбудий, который скрывает от славян свое истинное положение. Если его выкупить, то можно добиться большой славы и получить много денег от императора. Доверчивый ант послушал хитрого византийца. К тому времени у антов со славянами был заключен мирный договор, и ант со своим рабом отправился к славянам и купил Хилбудия. Вернувшись домой, из правдивого рассказа Хилбудия он понял, что обманут и деньги его пропали, так как по закону ант-раб, вернувшийся на родину, становился свободным. Но когда слух о Хилбудии дошел до других антов, на общем вече антов они решили продолжать выдавать его за Хилбудия. Лже-Хилбудий в их руках должен был стать орудием, благодаря которому они могли бы выторговать у Юстиниана нечто большее, чем Туррис с его областью. Во время переговоров с Юстинианом анты вначале заставили Хилбудия угрозами выдавать себя за Хилбудия — римского военачальника, но позднее и сам Лже-Хилбудий понял, что такое положение открывает перед ним блестящие перспективы, и начал утверждать, что он действительно тот, за кого выдают его анты. Но когда посланный Юстинианом Нарзес встретился с Лже-Хилбудием, ехавшим для переговоров с Юстинианом, и каким-то образом захватил его, то самозванца не спасло знание и латинского языка, и биография подлинного Хилбудия. Он был заключен в тюрьму. Антам не удалось использовать Лже-Хилбудия для нажима на Юстиниана и выторговать у Византии больше того, что она предлагала.[110] Мы не знаем, поселились ли анты в области Турриса или нет. Из рассказа Прокопия это установить невозможно. Но уже в те времена несомненно анты дошли до Дуная, и их границей со славянами был Днестр.

К концу 50-х годов VI в. относятся нападения на антов авар. Авары грабили и опустошали земли антов. «Властители антские были приведены в бедственное положение и утратили свои надежды», — пишет Менандр.[111]

Анты отправили к аварам посла Межамира, сына Идара (Идаризиева, Идарича), с просьбой о выкупе некоторых пленных антов. Межамир вел себя в разговоре с аварским каганом дерзко и вызывающе.

Тогда один кутургур по имени Котрагиг, родственник авар, сказал кагану, что Межамир пользуется огромным влиянием среди антов и если его убить, то это внесет расстройство в ряды антов и легко можно будет вторгнуться в их страну. Каган послушал Котрагига, и Межамир был убит. «С тех пор больше прежнего авары стали разорять землю антов, не переставая грабить ее и порабощать жителей…».[112]

Едва ли не от этого времени дошло до древнего русского летописца народное сказание, быть может в форме песни, отраженное им в известном рассказе о дулебах и обрах (аварах): «Си же Обри воеваху на словенех и примучиша Дулебы, сущая Словены, и насилье творяху женам Дулебьским: аще поехати будяше Обрину, не дадяше въпрячи коня, ни вола, но веляше въпрячи 3 ли, 4 ли, 5 ли жен в телегу, и повести Обърена…».[113]

Я не думаю, чтобы это сказание было связано с чешскими дулебами, так как вряд ли в Киеве XI в. знали именно о чешских дулебах, а не о чехах и моравах вообще. Слишком ярко рисует нам тяжкую неволю аварскую этот рассказ для того, чтобы признать его эпосом другого, не русского народа, прямого потомка древних антов.

Такую же систему грабежа и насилий авары установили, по свидетельству франкского летописца VII в. Фредегара, и в земле славян: «Каждый год гунны (авары. — В. М.) приходили к славянам, чтобы провести у них зиму; они брали тогда из славян жен и детей и пользовались ими, и к довершению остальных насилий славяне должны были платить гуннам дань».

Мы не знаем, сколь длительным было аварское владычество в землях антов. Но нельзя не поставить в связь два свидетельства древних источников. В своем сочинении «Промывальни золота» («Золотые луга») Масуди (40-е годы X в.) пишет, говоря о славянах: «Из этих племен одно имело прежде, в древности, власть над ними, его царя называли Маджак, а само племя называлось Валинана. Этому племени в древности подчинялись все прочие славянские племена, ибо верховная власть была у него и прочие цари ему повиновались».[114] О «племени, которое называлось Влин-баба, и было это племя у них (славян. — В. М.) почитаемым», говорит Ибрагим Ибн-Якуб.[115] Волыняне — это и есть дулебы, ибо древнейшим названием восточнославянских обитателей Волыни было дулебы. Как это мы увидим дальше, в Прикарпатье еще задолго до «державы Рюриковичей» сложилось мощное варварское политическое межплеменное объединение во главе с дулебами-волынянами. Они и были организаторами борьбы антов с аварами, да и едва ли не сам волынский племенной союз сложился для отражения грабительских нападений аваров. В VII в. союз антских племен был разгромлен аварами, которые «ходиша на Ираклия царя и мало его не яша» (610–641 гг.). К этому же времени летописец приурочивает «примучивание» обрами дулебов.[116]

Итак, в VII в. антские межплеменные политические объединения под ударами аваров ослабевают, рассыпается антский (дулебский) союз в Прикарпатье и на Волыни, разгромленный аварами.

Этот племенной союз дулебов-волынян мы вправе назвать первым варварским восточнославянским примитивным протогосударством ранней, антской, поры формирования русского народа.

Если мы обратимся к вещественным памятникам восточнославянских племен Прикарпатья, Волыни, Подолии и Днепровского Правобережья IX–X вв., нам бросятся в глаза однообразие, монотонность и бедность погребального инвентаря. Этого не наблюдается севернее и восточнее, в верховьях Днепра, по Десне и у Киева. Кроме того, племенные границы, довольно отчетливо проступающие при классификации, систематизации и анализе вещественных памятников северных, северо-восточных и восточных славянских племен, здесь, на западе и юго-западе Восточной Европы, почти незаметны. Все эти явления свидетельствуют о далеко зашедшем вперед процессе нивелировки племенных особенностей быта и культуры юго-западной ветви восточных славян и о том своеобразном обеднении и однообразии погребений и погребального инвентаря, которые сопутствуют переходу от высшей стадии варварства к раннему классовому обществу последних дней военной демократии и к соответствующим им примитивным политическим объединениям племен.

Той пестроты и многообразия, которые являются результатом существования отдельных племен со своими специфическими особенностями материальной и духовной культуры и наблюдаются среди славянского населения лесной полосы севера и востока Руси в VI–X вв. и даже позднее, здесь, на юго-западе, нет.

Это явление обусловлено ранним, не позднее VI–VII вв., стиранием племенных границ в быту и культуре, в общественной и политической жизни юго-западной ветви восточных славян, что было вызвано складыванием волынского племенного союза. Но племенной союз под руководством волынян был не просто механическим объединением племен. Он их сплачивал, а сплачивая, сливал. Частные их особенности все больше и больше исчезали, а общие все больше и больше укреплялись. В основе этого объединения лежали политические связи. Это нашло свое отражение в том, что племенное название обитателей Волыни — дулебы — рано исчезает из летописи и летописец застает лишь смутные предания о них. Их новое название — волыняне — уже чисто географического происхождения и берет свое начало от наименования политического центра земли — города Волыня. Такого же происхождения и термин «Бужане», выводимый от названия города Бужьск (Бужск, Бузск). Таково же толкование волынян как господствующего славянского племени у арабского писателя X в. Масуди. Волыняне у Масуди не просто племя, а господствующее племя, подчинившее себе ряд других племен. По Масуди, это было «в древности», т. е. задолго до X в. И нет ничего невероятного в предположении, что это могло относиться к началу VII в., когда западные анты — дулебы-волыняне — объединились с другими племенами для оказания отпора врагу. Этим врагом были авары — «обры». Таким образом, в то время и даже несколько ранее, когда западные славяне объединились в державу Само для борьбы с аварами и лангобардами, восточные славяне-анты, образовывавшие племенные объединения еще в борьбе с готами, создают свою державу — державу волынян. И наименование князя волынян у Масуди — «Маджак» — напоминает встречающееся у славян в VI в. имя Мужак, или Мужок, только искаженное веками и речью иноземных народов.

Вся совокупность сведений, добытых археологами и историками, говорит о том, что перед нами именно варварское государство, мало известное только потому, что оно не имело своего Фредегара, а сохранило воспоминание о себе в неясных преданиях, записанных нашим летописцем и арабскими писателями. Общественный строй антов — так, как он рисуется Иорданом, Маврикием, Прокопием, Менандром, Иоанном Эфесским и другими писателями, антские клады, предметы материальной культуры антов, вся эта картина этнически нивелированного варварского общества эпохи военной демократии, общества, стоящего у колыбели классов и государства, говорит за то, что здесь, на юго-западе Восточной Европы, у Карпат, на Волыни, у Буга, Днестра, Дуная, в те далекие времена, в VI–VII вв., анты стояли у порога цивилизации и создали свое первое, примитивное, варварское полугосударственное политическое образование, именуемое союзом волынян.

И если, быть может, иногда анты оказывали влияние на кочевников, пользовались их поддержкой или участвовали в их походах, то это было все же более редким явлением, нежели то обычное разорение и разгром, которым сопровождалось всякое вторжение кочевых орд в земли антов и славян. Гунны, болгары, авары, особенно последние, наносили удар за ударом антам, и это не могло не отразиться в отрицательном смысле на судьбах антов. Процесс складывания варварского государства антов был нарушен аварами.

Такова была внутренняя политическая жизнь антов.

Анты были независимы и выступали союзниками Византии. В качестве союзников Византии антская дружина в 300 человек воевала в Италии, в Луканин. В этих войнах анты зарекомендовали себя доблестными и бесстрашными воинами, умело сражающимися в гористых и трудных местах.[117]

От второй половины VI в. до нас дошло известие Михаила Сирина о том, что в 80-х годах аварский каган в союзе со славянами и лангобардами напал на Византию. Не будучи в состоянии с ними справиться, Византия обратилась за помощью к антам. Анты ворвались в славянские земли, пожгли поселения и с большой добычей вернулись обратно.[118]

По свидетельству Феофилакта Симокатта, подобная же ситуация повторилась в 602 г., когда Византия вела войну со славянами, союзниками авар. Чтобы отвлечь силы византийцев, аварский каган решил вторгнуться в землю антов, которые были союзниками византийцев. Аварский военачальник Апсих со своим войском выступил в поход на антов. Однако, очевидно, перспектива похода в землю антов мало улыбалась аварским воинам, так как войско кагана отказалось идти на антов и началось массовое дезертирство к византийцам, что и вынудило кагана отказаться от военных действий.[119]

Так говорят о вторжениях антов в Византию и о взаимоотношениях, установившихся между антами и Восточной Римской империей, писатели древности. Думаю, что далеко не все походы антов попали на страницы произведений авторов раннего средневековья. По-видимому, анты скрывались и под общим названием славян, и под всеобъемлющим наименованием «варваров», как это имеет место у Евагрия в его «Церковной истории».

И когда в начале VII в. славяне на своих моноксилах-однодеревках начинают бороздить воды Черного, Мраморного, Эгейского, Средиземного и Адриатического морей и силу их ударов познали Эпир и Ахайя, Малая Азия и Апулия, Крит и Солунь, Киклады и Иллирия, в их воинственных дружинах несомненно были и анты.

Днепр, Буг и Днестр были теми водными артериями, которые открывали путь на море, то море, которое бороздили однодеревки русских воинов Олега и Игоря в X в. подобно тому, как это делали их предки — мореходы-анты, то море, которое арабы называли «Русским». Быть может, прав Б. А. Рыбаков, ставя в связь оттеснение аварами антов от Византии, от морских побережий с морскими походами славян, в числе которых он усматривает и антов.[120]

Интересно отметить и то обстоятельство, что приток ценных вещей, характеризующих клады и погребения антской земли VI в., не прекращается и в следующем, VII в.[121]

Какой характер носили нападения антов на Византию? Были ли это просто набеги антских дружин, возвращавшихся после удачных походов к себе на родину, в Поднестровье и Среднее Приднепровье, или антские дружины были лишь передовой волной двигающихся на юго-запад, туда, в плодородные подунайские земли антских племен?

Мне кажется, что нельзя отрицать передвижения антов на юго-запад, к Дунаю, в пределы Византийской империи.

Конечно, «военная демократия» антов естественно порождала дружины, оторванные от своих родных земель, ставшие организациями воинов-профессионалов, возглавляемых такими вождями, как Хвалибуд, Доброгаст и др. Они стремились туда, куда манили их перспектива военной добычи, почет и слава, а это можно было приобрести и на службе Византии, и во Фракии, и в Италии, и на Черном море, в общем, везде, где звенели мечи, лилась кровь, грабились пышные и богатые многолюдные города. Анты — варвары, и война становится для них функцией народной жизни, средством для накопления богатств, наконец, самой жизнью. И в процессе войн с Византией, на службе у императоров Восточной Римской империи, в процессе вторжений в «страну ромеев», неизбежно заканчивающихся усилением влияния византийской цивилизации на «грубых варваров» — антов, все больше и больше распадается патриархальный быт антов, разлагаются патриархально-родовые связи, растет имущественная дифференциация, усиливается рабство, намечается деление на классы, крепнут и развиваются общественные отношения эпохи «военной демократии». Воинственные дружины антов отрываются от родных рек и озер, болот и лесов Поднепровья и стремятся на юг, в Византию, на Дунай, тот голубой Дунай, который воспел в своих былинах и сказаниях русский народ. И для таких как Доброгаст и Хвалибуд, для многих других антских князей приднепровские леса и поля стали чужими. Их землей стала земля, добытая с бою. Пройдет много лет и киевский князь Святослав Игоревич, подобно своим давно ушедшим в небытие предкам, заявит киевским «мужам»: «Не любо ми есть в Киеве жити, хочю жити в Переяславци в Дунай, яко то есть среда земли моей, яко ту вься благая сходяться».[122]

Для него, такого же князя-воина, как и антские вожди, «его землей» была земля, завоеванная им мечом. И также понятно стремление Святослава к югу, к голубому Дунаю, к «тропе Трояновой», воспетой в песнях дружинников земли Русской, к Византии. Он стремился к ней так же, как стремились антские князья в эпоху «бури и натиска» славянства на одряхлевшую цивилизацию Восточной Римской империи. Так перекликаются две эпохи в истории русского народа. Но не только в качестве воинов появлялись анты в придунайских землях. Нет, мы имеем дело с настоящим переселением антских племен.

Указывая на то, что в VI в. поступательное движение германцев приостановилось, Фр. Энгельс отмечает, что «…речь идет о германцах, но не о славянах, которые и после них еще долгое время находились в движении. Это были подлинные переселения народов. Целые народности или по крайней мере значительные их части отправлялись в дорогу с женами и детьми, со всем своим имуществом».[123]

Речь идет, конечно, не о переселении всех, без исключения, «бесчисленных племен антов», даже не о переселении отдельных племен целиком. Отделялась часть племени — дружинники, их семьи. За ними тянулись другие переселенцы. Шли на юго-запад, туда, на плодородные земли, шли в поисках добычи и удобных мест для поселений. Из этого не следует, что антские племена целиком освобождали занимаемые ими земли в Поднепровье. Да и в великое передвижение славянских племен на юг включились главным образом лишь южные антские племена. Север жил в те времена, не зная еще тех побудительных мотивов, которые бросили в водоворот мировых событий их южных собратьев, издавна связанных с цивилизацией Черноморья. Здесь, на севере, в глухих и болотистых лесах жизнь текла медленно и размеренно, сохраняя архаические черты еще долгое время. Все было грубее, примитивнее, архаичнее. Север отставал во всем от юга. Но если мы не признаем факта передвижения антов на юг, то чем объяснить появление их у Дуная, в местах, где ранее обитали геты и даки, бастарны и бессы? Здесь, на Дунае, несомненно имела место славянизация местных дакийских племен, издавна соприкасавшихся со славянами, в среду которых славянские элементы стали проникать очень давно.

Иначе чем же объяснить появление в гористых окрестностях Солуни (Салоник) и в горах Западного Родопа дреговичей, самое наименование которых ведет на север, в покрытые болотами («дрягвами», или «дрегвами») пущи Полесья, туда, к летописным «дреговичам» и Δρονγουβιτωγ Константина Багрянородного?[124]

Чем объяснить существование северян в придунайских землях в VII в. у реки Ольты, или Альты, одноименной Ольте, Альте, или Льте, Приднепровья? «Хронограф» Феофана сообщает, что в Добрудже (Малой Скифии) в VII в. обитало, занимая земли вдоль течения реки Ольты, славянское племя северян (Εεβερεις, seberenses), соседившее с другим славянским же племенем — кривичами (kribizi, krobyzy). Северяне были самым северным из фракийских славянских племен. В 676 г. они были покорены болгарской ордой Аспаруха и переселились на юг. Здесь в конце X и в начале XI в. возникает Северское, или Краевское, княжество. Захваченное венграми, в 1330 г. оно переходит к волохам (румынам) и становится зародышем Валашского государства. Память о северянах сохранилась еще в XVIII в., и существовал «бан Северский и Краевский». Современные гаджалы и гагаузы в районе Герлово в Болгарии являются потомками тюркизированных яфетидов, болгар Аспаруха, отуречивших славянское племя северян.[125]

У нас нет данных о совместном жительстве северян приднепровских и подунайских. Но нам хорошо известны переселения славян на юг, за Дунай, в Византию и Малую Азию, походы славян и антов, кончавшиеся их поселением (оседанием) на завоеванной земле, и потому вполне допустимо предположить, что одна часть северян могла оторваться от Среднего Приднепровья еще в антские времена и уйти на Дунай.

Небезынтересно то обстоятельство, что, по Феофану, северяне на Дунае соседят с кривичами. И невольно вспоминаешь то место из «Повести временных лет», где говорится о кривичах и северянах: «Туде бо седять кривичи; таже Север от них».[126]

Возможно, что в глубокой древности далеко на севере, в лесах Восточной Европы, оба эти племени были близки между собой и соседили друг с другом.

Конечно, не всякая одноименность есть доказательство тождественности, родства или общих корней, и славянское княжество Нитра не имеет ничего общего с негритянским государством Нитра в Сенегале, так же точно как германское наименование общины «марка» совершенно случайно совпадает с названием общины «марка» у древних инков. Тут мы имеем дело со случайным совпадением.

Но приведенное нами выше совпадение названий иного порядка. У славян мы найдем много одноименных племен (дулебы восточнославянские и чешские, древляне западнославянские и древляне нашей летописи, поляне польские и русские, сербы южные и сербы западные и т. п.). Не каждое из этих общих наименований говорит о том, что это — разошедшиеся, разросшиеся и ставшие самостоятельными части единого в древности племени, но и подобное расхождение в результате отрыва и переселения из древнего племенного гнезда имело место в исторической действительности. А отсюда и сохранение оторванными в результате расселения частями племени своего древнего наименования. В отношении дреговичей, северян, кривичей на Балканах и по Дунаю я считаю такое предположение вполне основательным.

Это тем более понятно, что в VI–VIII вв. кочевая стихия еще не успела оторвать восточных славян от южных, венгерское королевство и валашское господарство не разрезали еще славянские народы и не вклинились в земли славянские. В те времена анты и славяне соседили друг с другом в приднестровских и подунайских землях, подобно тому как в эпоху Киевской Руси у Дуная незаметно сливались русские и болгарские поселения. И в формировании болгарского народа приняли участие не только славяне, но и анты, восточная ветвь славянства. Нельзя обойти молчанием одну особенность, которая обращает на себя внимание при рассмотрении славянских названий Днепровских порогов у Константина Багрянородного, — все эти славянские наименования («Островунипраг», «Вульнипраг», «Ессупи», «Беручи», «Напрези», «Неясыть») вряд ли являются словами, характерными для восточнославянских языков. В них нет ни древнего восточнославянского полногласия (вместо слова «порог», свойственного восточнославянским языкам, мы имеем слово «праг», характерное для южных славян, в частности — болгар), ни смыслового соответствия («неясыть» у восточных славян — не пеликан, а род совы).[127]

Нет никакого сомнения в том, что эти названия были даны днепровским порогам не восточными славянами киевских времен, а их далекими предками антской поры, не дружинниками Олега и Игоря, а воинами Божа, Идара, Межамира, Доброгаста, той поры, когда антские поселения достигали нижнего течения Днепра и здесь, на юге, у низовьев Дуная, они соседили с южными славянами, более того, эти последние сами были выходцами из лесов далекого севера, только ранее антов проникшими на юг, к Дунаю и за Дунай. Не случайно некоторые названия Днепровских порогов могут быть объяснены из языка южных славян — болгар. Мне кажется, что южная группа антских племен имела много общего в языке со своими соседями — южными славянами, в частности — с болгарами. Они вместе составили первую (и основную) волну славянских вторжений и переселений в пределы Восточной Римской империи. По-видимому, южная группа среднеднепровских антов (так же как и юго-западная) не знала еще полногласия, хотя оно и являлось очень древней особенностью русских языков. Поэтому-то они называли Днепровские пороги «прагами» так же, как это сделали бы сами болгары, если бы они часто ездили по Днепру. А это исключено. Следовательно, славянские названия Днепровских порогов не конкретно болгарские, а древнеславянские, тех времен, когда зародившееся на севере восточнославянское полногласие не было еще характерным и для южной группы днепровских славян.

В период установления родового строя, в эпоху формирования языкового единства славянских племен, в первые века нашей эры, несмотря на наличие остатков древней языковой раздробленности, восточнославянские и южнославянские племена, соседившие друг с другом, имели много общего в своих языках, отличающих их от языков западнославянских племен (выпадение «т» и «д» перед «л» — вместо западнославянских «ведл» — «вел» и т. д., переход «к» и «г» в «ц» и «з» — цвет, звезда).

Не было еще и характерного для восточных славян полногласия. Древнеславянские языки, складывающиеся на основе схождения различных протоиндоевропейских или протофинских языков, не знали полногласия. Это подтверждается наличием в финских языках слов, общих со славянскими, слов, унаследованных от той поры, когда складывались и древнеславянские, и древнефинские языки, причем основой этого процесса было слияние, схождение языков палеоевропейцев (под которыми мы подразумеваем и протофиннов, и протолитовцев, и протославян), реликты которых мы обнаруживаем и в русской речи, и в языках финских народов. Таковы, например, слова финского языка: varpu (воробей), taltta (долото), vartrino (веретено), которые мы считаем не заимствованными из славянского (неужели финны для обозначения воробья не могли создать собственное слово?), а реликтами речи палеоевропейцев, которые, как творческая сила формирования, участвовали в создании и славян, и финнов. Причем эта речь палеоевропейцев, по-видимому, не знала полногласия, оно, быть может, только зарождалось, что явствует из приведенных выше финских слов, общих со славянскими. Из этого следует, что доантские и антские славянские языки Восточной Европы не знали полногласия. Оно появилось в восточнославянских языках позже, выделив их из других славянских языков. Лишь к VI–VIII вв., и то уже не на юге, не в низовьях Днепра, а в Среднем Приднепровье и в верховьях Волги, Оки, Днепра и Западной Двины, окончательно оформляются особенности восточнославянских языков, отличающие их от языков не только западнославянских, но и южнославянских (утрата носовых звуков, развитое полногласие, смягчение согласных перед гласными переднего ряда, изменение «tj», «dj» в «ч» и «ж» и др.).[128]

Древние связи южных и восточных славян, болгар и русских, восходящие к глубокой древности, не прерывались и позднее.

Переселение восточных славян на юг не закончились в эпоху антов. Нам известны поселения уличей и тиверцев русской летописи в Побужье и Поднестровье, вплоть до Дуная и Черного моря, равно как и передвижение уличей из междуречья Днепра и Буга в междуречье Буга и Днестра. Еще дальше на юг, до Дуная и Черного моря, обитали тиверцы. Здесь они же соседили с южными славянами, и это не были отдельные поселения. Нет: «бе множьство их». Речь идет о сплошном и многочисленном русском населении. Здесь пытался создать свою обширную славянскую державу со столицей в Переяславле русский князь-воин Святослав, здесь проходили морем, держась у берегов, русские мореходы, стояли подунайские города и лежали земли «Галицкой Украины», тянулись поселения берладников и развертывалась кипучая деятельность Ивана Ростиславовича Берладника. Здесь еще в XV–XVI вв. сохранялись следы русского населения.[129]

Так перекликаются с походами русских на Византию и передвижением на юг русских племен походы антов в «землю ромеев» и поселения антов в придунайских землях и на Балканах. «История антов раздваивается, часть их по-прежнему занимает Приднепровье, часть же завоевывает Балканский полуостров и остается там, теряя свое специфическое имя антов и растворяясь в общей массе славян».[130]

Но как и во времена походов киевских дружинников IX–X вв., было еще одно направление антских походов. Речь идет уже не о юго-западе, не о Византии, а о юго-востоке, о Кавказе и Закавказье.

Н. Я. Марр обратил внимание на один чрезвычайно интересный древнеармянский источник VII в. В описании хазарской трапезы упоминается о том, что хазары ели «сало» и пили из сосудов, которые назывались «шеломами», причем эти русские слова написаны армянскими буквами.[131] Наличие среди хазарских воинов в VII в. русских дает нам право с полным основанием говорить о продвижении антских дружин далеко на восток, на Кавказ и в Закавказье, где они включаются в поток варварских племен, вторгнувшийся на территорию Закавказья. Опять-таки параллель с походами русских на Каспийское море в IX–X вв.

После 602 г. никаких упоминаний об антах нет. Это объясняется отчасти тем, что внимание Византии в скором времени приковывают к себе события на юге, отчасти же и тем, что в это время славянские племена объединяются и вперемешку с греками расселяются по Балканскому полуострову. Западные варвары разрушили одряхлевшую Западную Римскую империю. Восточные варвары — славяне и анты — обновили Восточную Римскую империю — Византию. Славяне и анты, переживавшие эпоху «военной демократии» с ее имущественным неравенством, жаждой накопления богатств, грабительскими войнами, захватами и завоеваниями, рабством, с ее началом процесса классообразования и создания варварских государств, естественно и неизбежно должны были тянуться к пышной, великолепной, блестящей и богатой Византии и рано или поздно столкнуться с ней. В результате этого столкновения и вторжения славян в земли империи произошло амальгамирование западной цивилизации восточным варварством, вернее — восточного варварства западной цивилизацией. И так как в Византии, правда медленно и мучительно, развивались феодальные отношения, то распад первобытно-общинного строя у славян и антов, занявших ее земли, пошел по пути развития не рабовладельческих, а феодальных отношений. Но своим вторжением на территорию Византии славяне ускорили процесс ликвидации рудиментов античного рабства и развития феодальных отношений. Славянская община послужила величайшим стимулом в развитии феодализма в Византии, и в этом заключалась историческая роль славян в судьбах Восточной Римской империи.[132]

В течение почти всего VII и VIII вв. никаких упоминаний об антах нет. Нет никаких упоминаний и о восточных славянах. Лишь в IX–X вв. византийские, арабские, западноевропейские, персидские и древнееврейские источники начинают говорить о восточных славянах, о руссах и росах, о Руси.

Термин «анты» исчезает. И лишь в названии славянского города «Вантит», или «Вабнит», у Ибн-Русте (Ибн-Даста), Гардизи и персидского географа X в. и в «вѧт»-ичах наших летописей, быть может, сохранились следы наименования антов.[133]

Значит ли это, что история антов обрывается на 602-м году? Отнюдь нет.

Материальная культура Киевской Руси IX–XI вв. имеет много общего с материальной культурой антов. Во многом заметна непосредственная преемственность. Подвески, бусы, пряжки, височные кольца, мечи, серпы, ножи, керамика и т. п. сближают антские погребения, клады и городища с погребениями, курганами и городищами Киевской Руси. Антское ремесло III–VI вв., антские клады византийских и восточных изделий подготавливают развитие русского ремесла, в частности ювелирного.

Как указывает Б. А. Рыбаков, даже родовые знаки Рюриковичей восходят к антским прототипам VII в.[134]

Вещественные памятники говорят о том, что культура антов первых веков нашей эры послужила основой для своеобразной, яркой и красочной культуры Киевской Руси, а антские политические образования эпохи «военной демократии» как бы намечают пути складывания «империи Рюриковичей».

«Многие явления киевской жизни X–XI вв. уходят корнями в антскую эпоху: земледелие, скотоводство, рабство, сожжение рабынь на могиле князя, накопление сокровищ и т. д. Киевские князья X в. говорили на том же языке, что и анты в VI в., верили в того же Перуна, плавали на тех же «моноксилах» и по тем же старым путям. Война Святослава с Цимисхием переносит нас далеко назад, когда вокруг того же Доростола шла борьба между антами и византийцами».[135]

История антов — первая глава в истории великого русского народа. И неясные предании об этой поре, быть может, дожили и до киевских времен.

Рассказ нашей летописи о Кие, который «княжаше в роде своемь, и приходившю ему ко царю, якоже сказають яко велику чьсть приял есть от царя, при котором приходив цари; идушю же ему вспять, приде к Дунаеви, и вьзлюби место, и сруби градок мал, и хотяше сести с родом своим и не даши ему ту близь живущии, еже и доныне наричють Дунайци городище Кыевьць»,[136] не является ли эпическим отзвуком походов антов на Византию? Летописец путался и сбивался в рассказах о Кие, который то выступал в качестве перевозчика, то оказывался державным владетелем. Но по аналогии с походами Олега, Игоря и Святослава на Византию он принимал версию о Кие князе, так как она больше соответствовала его представлению о взаимоотношениях Киева с Византией. Летописец рассказывает не о походе на Византию, а о попытке Кия поселиться на Дунае, где он, как позднее Святослав в Переяславце, пытался осесть в Киевце. Не является ли это предание не только попыткой дружинников Киевской Руси осмыслить название Киевца на Дунае исходя из его среднеднепровского двойника и связать его основание с эпическим Кием, но и каким-то воспоминанием о стародавних временах, когда приднепровские племена вместе со своими вождями переселялись на Дунай, «срубали» городки, захватывали византийские земли, вели переговоры с «цесарями» Восточной Римской империи, воевали с соседями за обладание завоеванными землями, возвращались обратно в Приднепровье, на берега Днепра-Славутича, т. е. о временах антов?

О том, что в рассказах о Кие есть крупица истины, свидетельствуют раскопки М. К. Каргера.

Летопись рассказывает о том, как «Седяше Кый на горе, идеже ныне увоз Боричев, а Щек седяше на горе, идеже ныне зоветься Щековица, а Хорив на третией горе, от негоже прозъвася Хривица».[137]

Как показали раскопки М. К. Каргера, на месте Киева существовали вплоть до конца X в. (когда они слились) три древнейшие поселения, возникшие еще до нашей эры.[138]

Для объяснения происхождения этих трех поселений в Киеве рассказывали легенду о Кие, Щеке и Хориве. Интересно отметить также то обстоятельство, что обнаруженный предшествующими раскопками и описанный М. К. Картером огромный некрополь Киева IX–X вв. заключал в себе несколько очень богатых погребений с конем и сопроводительным захоронением рабынь. Над погребениями с бревенчатым срубом был насыпан курган, что, с одной стороны, делает данные погребения аналогичными погребениям до нашей эры, хотя они сочетаются одновременно с наличием норманских мечей, а с другой — сближает их с погребениями кочевников. Это свидетельствует о преемственности культуры и о автохтонности местного населения и еще раз подчеркивает, что анты как бы являются связующим звеном между древнейшим, почти неуловимым для исследователя населения Приднепровья, на которое большое влияние оказывало кочевое население степей, и его позднейшими обитателями — русскими племенами.

Говоря об образовании славянства и о начальной его истории, мы не можем обойти антов — непосредственных предшественников восточно-славянских русских племен, сложившихся примерно в VIII и начале IX в. в результате дальнейшего развития «бесчисленных племен антов», не можем пройти мимо антской культуры, из которой в значительной мере выросла культура Киевской Руси. И прав был Эверс, который еще в 1816 г. начал свою «Историю русского народа» с первых известий об антах.

Но чем объяснить то обстоятельство, что сравнительно высокая культура антов как бы прекращает свое существование в VI–VII вв.? Чем объяснить, что в VI в. на Левобережье, а в следующем столетии и на правом берегу Днепра исчезают последние остатки «полей погребальных урн» и только кое-где продолжают населять древние городища скифской поры потомки антов, создателей высокой культуры? Чем объяснить, что открытые селища, бывшие основным типом поселения в эпоху могущества антов и характеризующие собой территориальную общину, уступают в VIII–X вв. свое место в Среднем Приднепровье городищам — родовым гнездам патриархальных, семейных общин? Чем объяснить, что вместо изящной, сделанной на гончарном круге керамики с черной лощеной поверхностью появляется грубая, вылепленная руками посуда, вместо совершенных орудий труда и художественных украшений — грубый, примитивный инвентарь курганов и городищ роменского типа? Какое объяснение мы можем дать тому, что культура Среднего Поднепровья в ряде районов в VIII–IX вв. более примитивна и не увязывается генетически с культурой «полей погребальных урн» времен антов, тому, что в VIII–X вв. потомки антов во всем как бы вновь переживают процесс вступления в эпоху «военной демократии»? Как ответить на вопрос о том, чем же были вызваны явная деградация и варваризация Среднего Поднепровья, которое в IX–X вв. переживает ту же ступень общественного развития, что и анты IV–VI вв.?

Мне кажется, что объяснить это можно следующими историческими условиями жизни и развития Среднего Поднепровья. Вторжение антов в Византию и передвижение антов на юго-запад, на Дунай и Балканы, не могли не привести к известному запустению Среднего Приднепровья. Ушел наиболее воинственный элемент — часть антских дружин с их «рексами» («риксами»). Передвинулись на юго-запад, в богатые края, на плодородные земли, части антских племен, вовлеченные в общее передвижение варварских племен на юго-запад. Они оторвались от остального племенного массива, оставшегося на севере, в Среднем Поднепровье, и двинулись на юг, за Днестр, на Дунай, к побережью Черного моря, на Балканы. Этот процесс, начавшийся еще, быть может, во времена готского и гуннского политических объединений [откуда славяне, по-видимому, унаследовали имена своих вождей Владимир (или Володимер), Межамир, Добромир и т. д., аналогичные готским Валамиру, Теодемиру, Видимиру и др., гуннскому Валамиру — имена несомненно славянского происхождения], особенно усилился в период вторжений славян и антов в пределы Византийской империи. Антов влекла на юг не только жажда добычи, которую обещали набеги на византийские города и земли, жажда, свойственная всем варварам, но и стремление к захвату плодородных земель, обусловленному ростом земледельческой техники, повышением роли земледелия в общественном производстве, что особенно было характерно для более северных групп «бесчисленных племен антов» лесостепной полосы. Анты все больше и больше включаются в процесс «великого переселения народов». Сперва он охватывает наиболее южные племена, соседей Византии. Их передвижение и их войны и набеги на Византию увлекают и соседей, выходящих из своих лесов и болот для того, чтобы принять участие в нападениях на Византию, а заодно и занять запустевшие после переселения своих обитателей на Дунай земли своих южных соплеменников. С течением времени этот процесс охватывает все большую и большую территорию, пока, наконец, в него не включаются северные племена антов, обитавшие во времена Божа, Межамира и Хвалибуда в дремучих лесах Припяти, Задесенья и Верхнего Поднепровья. Сюда, на юг, они несут свой не тронутый разложением патриархальный быт, семейную общину, свои курганные погребения, городища, свою примитивную земледельческую и ремесленную технику, свой отсталый быт. Но здесь, в Среднем Поднепровье, они не встретили лишенную жизни пустыню. Древнее антское население продолжало обитать на старых, насиженных местах, населяло Киев и прилежащие области, ставшие такими же центрами восточного славянства IX–X вв., какими они были в период антов. Своим отсталым северным сородичам, на которых они начали оказывать большое влияние еще с середины I тысячелетия н. э., анты передали свои культурно-бытовые особенности, исторические традиции, свой социальный строй, свои связи с очагом цивилизации — Византией. Поэтому тот строй «военной демократии», который существовал у антов столетиями, был быстро пройден северными русскими племенами, передвинувшимися в Среднее Приднепровье и здесь смешавшимися со своими, стоящими на грани цивилизации южными соплеменниками. И Среднее Поднепровье в течение одного-двух столетий проходит этап «военной демократии» и вступает в период феодализма.

В ослаблении южных племен антов немаловажную роль сыграли опустошительные вторжения гуннов, болгар и авар. Как ни кратковременно было пребывание кочевых орд в пределах земель антов, но страшные удары, наносимые ими, вовлечение антских дружин в завоевательные походы кочевников, все это приводит к рассеиванию, распылению антов, к ослаблению их мощи. Кроме того, с того момента, как кочевая стихия начинает заливать черноморские степи, даже еще раньше, со времен установления готского владычества в степях, прерываются прямые связи антов Приднепровья с Римом, игравшие большую роль в общественном и культурном развитии обитателей территории «полей погребальных урн». Клады римских вещей и монет исчезают, и наиболее поздние монеты относятся ко временам Септимия Севера (начало III в.). Войны готов с Римом прервали эти связи, связи, втягивавшие варварский мир Среднего Приднепровья в орбиту влияния Рима и способствовавшие росту социального расслоения среди варваров и начаткам государственности. Вторжения гуннов, болгар и авар сплачивали варварский мир юга Восточной Европы, но в то же самое время ослабляли антов. И кто знает, не были ли они в известной мере причиной того, что анты на длительный период времени задержались на стадии «военной демократии» и могущественное славянское, русское, государство сложилось в Восточной Европе спустя долгое время, лишь в IX в.?

Поставив этот вопрос, мы вплотную подошли к проблеме восточнославянских племен VIII–X вв.

Так закончился антский период в русской истории.

Могучей поступью, с оружием в руках, под звон мечей и зловещее пение стрел, в огне пожаров вышел на арену мировой истории русский народ.

Неудержимой лавиной шли на юг отважные и сильные, воинственные и стойкие воины «бесчисленных племен антов». Их рослые фигуры, одетые в грубые рубахи и шаровары, с мечами и щитами в руках видели и голубые воды Дуная, и равнины Фракии, и поля Италии, и снежные вершины кавказских гор, и бурные воды Черного моря.

С мечом в руках они завоевали византийские земли и отстояли свое право на независимость в борьбе с готами и аварами. Мечом завоевали они себе славу великих и доблестных воинов, храбрейших из всех, стойких и отважных, выносливых и искусных, страшных для врагов и гостеприимных для друзей. Сила и доблесть славян и антов, внушившая страх врагам, вселяла уверенность в себе в сыновьях великого народа славянского.

Зная силу славянского оружия, в ставке могучего и грозного аварского кагана посол «храбрейшего из всех» народа антов Межамир Идарич говорил в лицо всесильному хану надменные речи; зная грозную мощь своих дружин, славянский вождь Даврит и старейшины отвечали посланцам аварского кагана Баяна: «Родился ли на свете и согревается ли лучами солнца тот человек, который бы подчинил себе силу нашу? Не другие нашей землей, а мы чужою привыкли обладать. И в этом мы уверены, пока будет на свете война и мечи».[139]

Глава III. Восточнославянские племена перед образованием Киевского государства

Повествуя о расселении славян, летописец рассказывает о том, как «…Словене пришедше и седоша по Днепру и нарекошася Поляне, а друзии Древляне, зане седоша в лесех; а друзии седоша межю Припетью и Двиной и нарекошася Дреговичи; инии седоша по Двине и нарекошася Полочане, речьки ради яже втечетъ в Двину, имянем Полота, от сея прозвашася Полочане. Словене же седоша около езера Илмеря, и прозвашася своим имянем, и сделаша град и нарекоша и Новъгород; а друзии седоша по Десне и по Семи и по Суле и нарекошася Север».[140]

Постепенно в рассказе летописца появляются названия других восточнославянских племен, уточняется их местоположение: «…Кривичи иже седять на верх Волги, и на верх Двины и на верх Днепра, их же град есть Смоленьск, туде бо седять Кривичи, таже Север от них». Но не только «Север» или «Севера от них», т. е. от Кривичей. «От кривичей», видимо, и полочане, так как «перьвии насельници в Полотьсте Кривичи». Летописец говорит о жителях Побужья — дулебах. «Дулеби живяху по Бугу, где ныне Велыняне», и приводит еще одно название обитателей этого края — бужане, «зане седоша по Бугу, после же Велыняне». Выступают на сцену в рассказе летописца обитатели Посожья — радимичи и занимавшие течение Оки — вятичи, оба — «от ляхов», загадочные «Хорвате», и, наконец, «Улучи и Тиверьци седяху бо по Днестру оли до моря, и суть гради их и до сего дне, да то ся звахуть от Грек Великая Скуфь».[141] «Се бо токмо Словенеск язык в Руси».[142]

Так повествует о расселении русских племен по обширной Восточно-Европейской равнине древний летописец. Летописец помнит о тех временах, когда славяне Восточной Европы делились на племена, когда племена русские «имяху бо обычаи свои и закон отець своих и преданья, кождо свой нрав» и жили «особе» «кождо с своим родом и на своих местех, владеюще кождо родом своим».[143] В его времена в дремучих лесах верховьев Оки жили вятичи, упорно отстаивавшие свою племенную изолированность; жива была еще память о подчинении Владимиром радимичей; он помнил о длительной борьбе киевских князей с древлянами, но когда впервые на Руси в Киеве и Новгороде в княжение Ярослава Мудрого начали создаваться начальные русские летописные своды, родоплеменной быт уходил уже в область преданий.

Когда из начальных сводов составлялась «Повесть временных лет», служащая нам основным источником для изучения расселения восточно-славянских племен, многих племен в действительности давно уже не существовало, и на смену старым племенным объединениям уже пришли новые территориальные, политические. Исчезают сами племенные названия. Последний раз в «Повести временных лет» поляне упоминаются под 944 г., и на смену старому племенному названию «поляне» приходит новое территориальное, политическое — «кияне». Древнее племенное название дулебов уступает свое место территориальному — бужане, которое вскоре вытесняется новым, политическим, произошедшим от наименования главного города земли — Волыня. С 992 г., исчезает со страниц летописи имя хорватов, с 984 г. — радимичей (если не считать изолированного упоминания о радимичах в Ипатьевской летописи под 1169 г.), со времен Владимира летописец перестает упоминать о древлянах и «Деревах», т. е. Древлянской земле, с 944 г. — о тиверцах и т. д. На смену им приходят другие названия, происходящие от «стольных градов» древнерусских княжеств и земель: кияне, черниговцы, смоляне, новгородцы, полочане, переяславцы, любчане, псковичи и т. д. Только упорно боровшиеся с Киевом и защищенные своими непроходимыми лесами вятичи оставались племенем, да и то вскоре за ними закрепилось название «рязанцы». И когда летописец тенденциозно расхваливал полян, противопоставляя им древлян «живяху звериньским образом», радимичей, вятичей и северян, которые «один обычай имяху, живяху в лесах якоже и всякий зверь», подчеркивая Полянский «обычай» «кроток и тих», он сам уже был не полянином, а «киянином», который, естественно, хотел возвысить своих предков — полян.

Отсюда мы должны сделать вывод, что рассказом летописца о расселении русских племен удовлетворяться нельзя. В припоминаниях летописца могли быть и домыслы, и неточности, и явные искажения, и досадные пропуски. Но эпоха летописца — это уже не «киммерийский мрак» до-письменных времен. Свидетельства летописца могут быть проверены и дополнены современниками — иноземцами, восточными, византийскими и западноевропейскими писателями, памятниками материальной культуры, данными языка, этнографии и антропологии.

Я должен прежде всего подчеркнуть свое отношение к русской летописи. Ни один народ не обладает таким бесценным источником, каким являются русские летописи. Богатство русских летописей, обилие сообщаемых ими фактов, огромное количество летописных сводов и их разнообразие заставили первых нерусских ученых-историков, принявшихся за изучение русской истории, написать восторженнейшие отзывы об этих ценнейших материалах. Я имею в виду Миллера и Шлецера. Когда началось серьезное изучение русских летописей, и в частности древнего летописания киевской поры, первое время все сообщения летописцев принимались без всяких коррективов, на веру и считались совершенно неопровержимыми. Но этот младенческий период в русской исторической науке был вскоре пройден и настал иной этап, когда историки так называемой «скептической школы» фактически упразднили древнее русское летописание, объявив все фантазией позднейших составителей. Этот пагубный взгляд, правда в пережитой форме, к сожалению, еще долгое время вредил нашей науке. Даже в тонкой, поистине ажурной, ювелирной работе А. А. Шахматова и его ученика М. Д. Приселкова чувствуется непомерное, нездоровое, граничащее со снобизмом стремление во что бы то ни стало построить свою гипотезу и даже в том случае, если указание летописи не вызывает никаких сомнений в его достоверности.[144] Создается гипотеза, подчас заманчивая, всегда умело и остроумно аргументированная; делается вывод, на основании которого, в свою очередь, строится новая гипотеза; опять вывод, снова гипотеза, и так бесконечно и с не совсем ясной целью вьется кружево исторического исследования, кропотливого, обстоятельного, свидетельствующего об огромной эрудиции и… неясных стремлениях автора.

К сожалению, в исторической литературе последних десятилетий, когда искусство критики источника достигло совершенства, появилось течение, всячески старающееся опровергнуть чуть ли не любое известие древних летописцев, все и вся ставящее под сомнение. Считая, что верить летописцу так же неприлично, как в культурном обществе серьезно говорить о ведьмах, леших и домовых, подвергая все сомнению, увлекаясь гиперкритикой источника и все больше и больше скатываясь на почву формальной трактовки источниковедческих проблем, критикуя только ради самой критики, — это направление в исторической науке уподобляет своих адептов людям, старательно подрубающим сук, на котором они сидят. Эта «разрушительная» работа историков заставляет призвать к защите источника от «источниковедов», радостно, захлебываясь, сообщающих о, по их мнению, недостоверности того или иного документа, того или иного сообщения. Наоборот, следует приветствовать попытки советских археологов и историков, внимательно изучив источник, найти материалы, подтверждающие его известия, проверить, сличить с другими материалами, найти в нем зерно истины, очистить его от плевел, восстановить историческую действительность, ибо такое отношение к «недостоверным» сообщениям, к мифам и былинам, к легендам и «легендарным» древнейшим частям летописей подарило человечеству Трою, Кнос и Фест, Микены и древнюю китайскую культуру.

Шлиманы полезнее для науки, чем Каченовские.

В какой же мере приведенные сообщения летописца соответствуют современным данным науки?

От Карпатских гор и Западной Двины до верховьев Оки и Волги, от Ильменя и Ладоги до Черного моря и Дуная жили русские племена накануне образования Киевского государства. Карпатские хорваты, придунайские уличи и тиверцы, побужские дулебы, или волыняне, обитатели болотистых лесов Припяти — дреговичи, ильменские словене, жители дремучих окских лесов — вятичи, многочисленные кривичи верховьев Днепра, Западной Двины и Волги, заднепровские северяне и другие восточнославянские племена составляли некое этническое единство, «словенеск язык в Руси». Это была восточная, русская, ветвь славянских племен. Этническая близость их способствовала образованию единого государства, а единое государство консолидировало, сплачивало в этнический массив славянские племена.

Но русские племена не свалились с неба в готовом виде со всеми присущими им особенностями языка, быта, культуры, а явились результатом сложного этно- и глоттогонического процесса. Рассказ летописца о расселении славянских племен на Руси — это последний акт сложного процесса складывания русских племен. В «Повести временных лет» нашли отражение лишь последние часы существования племенного быта. Новые производственные отношения, зарождение классов и государства ломали старые племенные границы, сплачивали народные массы внутри новых политических границ, объединяли их по новому, территориальному, признаку. Когда летописец повествовал о восточнославянских племенах, они уже переставали существовать, а многие из них, если даже не все, уже давно, по существу, были не племенами, а союзами племен.

Как же сложились те славянские племена, о которых успел рассказать еще по памяти, по преданиям и припоминаниям составитель начального летописного свода?

Прежде всего я остановлюсь на памятниках материальной культуры той территории, на которой разместила «Повесть временных лет» древнерусские племена. Я вынужден начать именно с памятников материальной культуры, так как письменные источники полностью отсутствуют. «Язык земли» и данные языка будут служить нам вторым источником.

В главе «О происхождении славян» я уже указывал на то обстоятельство, что в формировании славянства в процессе схождения приняли участие различные племена, создатели и носители различных, хотя и близких друг другу культур. То же самое имело место и по отношению к восточному славянству, причем компонентами восточного славянства выступили и протославянские племена Среднего Поднепровья, и собственно славянские племена раннего, антского, этапа формирования славянства, создатели культуры «полей погребальных урн», и потомки племен охотников и рыбаков лесной полосы Восточной Европы, создатели культуры «ямочно-гребенчатой керамики», чья принадлежность к протославянам более чем сомнительна и в которых мы, скорее, можем усматривать прафинские племена. В состав восточного славянства вошли не только протославянские племена Среднего Поднепровья и сопредельных речных систем, не только раннеславянские племена времен культуры «полей погребения», но и племена, происходящие от предков с культурой иного рода, с иным языком, значительно отличавшиеся в эпоху позднего неолита и бронзы от племен основного очага славянского этногенеза.

Эти племена несомненно были близки к своим восточным, северным и западным соседям и соплеменникам, из которых сложились финские и литовские племена. Как, когда и почему они выключились из основного очага литовского и финского этногенеза и оказались включенными в очаг славянского этногенеза, как, когда и почему они сменили свой язык на славянский и этим самым стали славянами, русскими, и уже как русские выступали в первых письменных источниках — этими вопросами нам и предстоит заняться.

Сложный состав восточного славянства явственно выступает и в особенностях русских диалектов, и в специфике обычаев, культуры и быта отдельных русских племен, во всем том, что составляет этнографические особенности отдельных частей великого народа русского. Так же точно как в X–XII вв. русские поглотили, ассимилировали и колоризовали мерю, весь, мурому, мещеру, голядь, превратив в славян эти финские и литовские племена, так и в дописьменную эпоху славяне Приднепровья и сопредельных с ним районов поглотили, ассимилировали и колоризовали другие финские и литовские племена, оставшиеся нам неизвестными.

В Верхнем Поволжье в начале I тысячелетия н. э. среди местных племен складывается некоторое единообразие культуры (городища «дьякова типа» с «сетчатой» керамикой), сближающее обитателей верхневолжских лесов с жителями Среднего Поволжья, Оки и Валдайской возвышенности и, наоборот, отличающее их от соседей с запада — населения верховьев Днепра и Западной Двины и от обитателей Прикамья. И если в населении верховьев Днепра и Западной Двины этой поры мы усматриваем славян, в прикамских, средневолжских, нижнеокских и отчасти валдайских жителях — финнов, то обитатели западной части Верхнего Поволжья выступят перед нами как протославяне, а их восточные соседи — как протофинны, причем первые имеют общие черты со вторыми, а вторые похожи на первых. Этим и объясняются финские элементы в материальной, а быть может и духовной, культуре, а следовательно — и в языке лесных славянских племен и, наоборот, славянские элементы — у финнов, что явствует, например, из изучения погребений мери, имеющих черты русских погребальных обычаев и вещи русского типа. Из таких протославян, имеющих общие черты со своими соседями финнами, и из протофиннов, близких славянам, из пестрой группы племен примитивной, ранней стадии этнических формирований в процессе смешений, схождений и влияний вырастают русские и не русские племена «Начальной летописи».[145]

Почему не финны и не литовцы ассимилировали славян, а, наоборот, эти последние передали им свой язык, обычай и культуру, превратив их в русских, — это второй вопрос, на который мы попытаемся дать ответ.

Советские археологи за последнее время обратили внимание на то обстоятельство, что славяне как-то внезапно появляются на обширных пространствах Восточной Европы и без всяких признаков массового переселения на данной территории новых народов с присущей им специфической культурой. Это дало им повод совершенно справедливо утверждать, что наряду с венедами, предками славян, были и другие племена, которые в первые века новой эры действительно существенно отличались от венедов и земледельческих племен Среднего Приднепровья скифской поры.

Особый интерес в этом отношении представляет область верховьев Днепра, Оки и Волги, где, по мнению археологов, наблюдаются непрерывное развитие культуры, отсутствие смены населения и даже, по-видимому, не имело места сколько-нибудь значительное проникновение новых культурно-этнических элементов. Отсюда делался вывод о невозможности объяснить появление здесь в летописные времена славян путем расселения на север венедов и об автохтонности славянства, которое является в этих землях исконным местным этническим образованием.

Одновременно обращали внимание и на то обстоятельство, что до середины I тысячелетия новой эры Среднее Поднепровье, которое совершенно справедливо считается основным и древнейшим очагом этногенеза восточных славян, резко отличается по уровню общественного развития своего населения и по его культуре от обитателей верховьев Днепра, Оки и Волги с их архаическим бытом и первобытными, примитивными общественными отношениями и культурой. И только с этого времени наблюдается культурное сближение этих двух областей.

В результате такой постановки проблемы естественно возникает вопрос: или славяне со всеми своими признаками обитали в Верхнем Приднепровье, Поволжье и на Оке еще во времена неолита, или население этих земель стало славянским сравнительно поздно, лишь с того момента, когда лесной север и днепровскую лесостепь сблизили тесные культурные связи? Окончательное решение этого вопроса археологи предоставили лингвистам.[146]

Перейдем к рассмотрению материалов. Бросается в глаза резкое различие Среднего Поднепровья и верховьев Днепра, Оки и Волги в первые века новой эры.

В то время как в эпоху позднего неолита и в период бронзы Среднее Поднепровье включается в обширную область распространения «трипольской культуры», созданной земледельческими племенами, Верхнее Приднепровье вместе с прилегающими областями характеризуется особой культурой племен рыболовов и охотников с их «ямочно-гребенчатой керамикой», весьма отличной от культуры их южных и западных соседей и имеющей ряд локальных вариантов. Это отличие еще резче сказывается в скифский период, когда Среднее Поднепровье намного и надолго обгоняет по уровню общественных отношений и культуре область верховьев Днепра, Оки и Волги. И так продолжалось до середины I тысячелетия н. э. За этот промежуток времени Среднее Приднепровье вступило в период варварства. Господствовала территориальная община. Открытые селища или большие городища служили местом обитания территориальных общин, состоявших из больших и малых семей. Ведущей формой хозяйства было пашенное земледелие. Возникают частная собственность, индивидуальное хозяйство, рабство уже в новых, не чисто патриархальных формах, наследственная власть вождей, опирающаяся на вооруженную силу и богатство. Растет торговля, укрепляются торговые и культурные связи с Причерноморьем и позднее — с Византией. Складываются крупные племенные союзы. Это — последний этап варварства, эпоха «военной демократии».

Среднеднепровский славянский мир стоит на грани цивилизации.

Иную картину рисуют нам памятники материальной культуры этой поры верховьев Днепра, Оки и Волги.

Патриархально-родовой строй нерушим. В укрепленных поселениях-городищах обитают большие семьи. Гнезда городищ составляют поселения рода. Городище-поселок семейной общины — замкнутый мирок, производящий сам все, что необходимо для жизни. Гнезда городищ тянутся по берегам рек. Огромные пространства незаселенных земель речных водоразделов, поросшие девственным лесом, отделяют области расселения древних племен лесной полосы Восточной Европы. Наряду с примитивным подсечным земледелием большую роль играют скотоводство, охота и рыбная ловля, причем эти последние зачастую имеют большее значение, чем земледелие.

Ни частной собственности, ни индивидуального хозяйства, ни имущественного, ни тем более социального расслоения нет и в помине.[147]

Такую картину в общих чертах рисуют нам вещественные памятники лесной полосы Восточной Европы.

К северу от территории распространения культуры «полей погребальных урн», в лесах верховьев Днепра, Западной Двины, Оки и Волги, в начале новой эры обитает множество племен, связанных с бассейнами рек, лесными массивами и другими естественными границами. Их поселения-городища дьякова типа.[148]

Древнейшие из городищ дьякова типа восходят к середине I тысячелетия до н. э. и даже к несколько более ранней эпохе. К ним относятся Старшее Каширское, Кондраковское (у Мурома), Городищенское (у г. Калязина на Волге), Городок (на Верхней Волге) и некоторые другие. Типичным является поселение у села Городище. Небольшой поселок размером в 80 м длины и 35 м ширины расположен на высоком берегу реки. Окруженный с трех сторон отвесными склонами, а с четвертой — глубоким рвом и земляным валом с частоколом, он был действительно неприступной крепостью. Такими же отвесными склонами, валами, рвами и деревянными стенами окружено поселение у села Городок.[149] Небольшие укрепленные поселки были местом обитания большой семьи, насчитывающей 25–30, а в больших городищах — 50–60 человек.

Прошло несколько столетий. В первой половине I тысячелетия н. э. в верховьях Днепра, Оки и Волги, на высоких берегах рек или на островах среди озер и болот укрепленные валами, рвами и частоколами по-прежнему располагаются миниатюрные поселения в 200 — 300 — 500 — 700 кв. метров, мало чем отличающиеся от древних дьяковых городищ. Как и ранее, они являются местом обитания больших патриархальных семей. Типичным для этого периода является городище у деревни Березняки в устье реки Сонохты, впадающей в Волгу, датируемое III–V вв. н. э. Естественно укрепленное рекой, крутыми склонами и оврагами, оно было еще огорожено массивной бревенчатой стеной. Размеры городища — 80 метров в длину и 50 метров в ширину. В середине поселка был обнаружен низкий бревенчатый дом с очагом, покрытый двускатной крышей. Это было общественное здание, принадлежавшее всем жителям поселка. Вокруг него располагалось шесть жилых бревенчатых домов с земляными полами и очагом, представлявшие собой жилища отдельных семей. Правая сторона домов, в которой готовилась пища, стояли лепленные от руки сосуды, принадлежала женщинам, а левая — мужчинам; тут были найдены крючки, топоры, стрелы, уздечки и т. п. Рядом с общественным домом располагалась постройка для хранения зерна, где были найдены зернотерки и серп; несколько дальше — кузница с очагом из огромных камней, а против него — легкая постройка, в которой собирались женщины шить, прясть, ткать и т. д. Население поселка состояло из 40–50 человек. Все шесть семей патриархальной общины вели совместно коллективное хозяйство. На заливных лугах пасся скот, загоняемый на ночь в загон. Крупный рогатый скот давал молоко, овцы — шерсть, а лошади и свиньи шли в пищу. В реке ловили рыбу, в лесах ловили и били зверя и птицу. Большую роль играло примитивное подсечное земледелие. Железные изделия вырабатывались тут же, в общинной кузнице из криц мягкой болотной руды. Жители поселка сами выделывали кожи, шили одежды из шерсти и льна, изготовляли обувь, сами выделывали посуду. Только украшения покупали у соседей. Такая патриархальная община представляла собой самодовлеющий мирок.

«Домик мертвых» и обычай сжигания покойников говорят о культе огня и солнца, о космических религиозных представлениях, о культе предков, характерных для патриархально-родового строя. Поселки объединялись по принципу родства, племенной общности. Сидели они гнездами, отделенными друг от друга огромными незаселенными пространствами. Общались люди друг с другом редко и мало. В каждом иноплеменнике и соседе видели врага. Взаимное влияние было слабым. Жизнь текла медленно, размеренно. Из года в год, из десятилетия в десятилетие, из века в век все шло по-старому, и очень медленно прорастали семена нового, очень медленно назревали условия для вступления общества в новую, высшую ступень развития общественных отношений и культуры. Чем же объяснить эту архаичность, косность, отсталость, замедленные темпы развития племен верховьев Днепра, Оки и Волги?

Причины длительного бытования на севере древних форм патриархального строя лежат прежде всего в характере земледелия. Нужно указать, во-первых, на то обстоятельство, что земледелие на севере, в лесах Восточной Европы, абсолютно преобладающей отраслью хозяйства стало лишь в VIII–IX вв., т. е. в те времена, когда в земледелии произошли крупные сдвиги, обеспечивавшие ему ведущую роль в хозяйстве лесных племен. До этого скотоводство, рыбная ловля и охота играли весьма большую, чаще всего решающую роль, давая более половины всех средств существования. Это можно заключить хотя бы из того, что главная рабочая тягловая сила северного земледелия — лошадь — употреблялась в пищу и не только тогда, в середине I тысячелетия н. э., но в верховьях Волги и гораздо позднее. Этот вывод можно сделать, анализируя не только материальные остатки земледельческой культуры, но и остатки пищи и остеологический материал. Во-вторых, отметим еще один чрезвычайно важный фактор — пашенное земледелие, давно известное в Среднем Поднепровье, на севере распространилось лишь в VIII–X вв. н. э. До этого господствующей формой земледелия было подсечное, или огневое, земледелие. Для подготовки участка земли под посев надо было подрубить деревья, выждать, пока они засохнут на корню, затем сжечь сухостой и тогда прямо в золу, оставшуюся от пожарища, без предварительной вспашки сеяли зерна. Орудием труда служила большая косуля, соха-суковатка, в которой роль сошника играл толстый, острый, обожженный для крепости сук. Такой участок выжженного леса первое время давал большой урожай, но по прошествии трех-четырех лет пережженная земля утрачивала плодородие и надо было браться за другой участок леса, снова подрубать, валить и жечь лесные исполины, снова браться за примитивный, долотообразный, узколезвийный топор, огниво, соху. Подсечное земледелие было очень трудоемким и требовало колоссальных затрат труда. А это было под силу только большим коллективам, целым патриархальным семейным общинам. И существование семейных общин диктовалось самой формой земледелия.

Миниатюрные размеры поселений также были обусловлены распространением на севере подсечного земледелия. Дело в том, что при частых сменах участков земли требовалась обширная площадь для ведения каждой общиной земледельческого хозяйства. Поэтому селиться огромными поселками, состоящими из нескольких патриархальных семей, как это было у антов в Среднем Приднепровье, в лесной полосе было невозможно. Кроме того, смена участков земли вызывала систематические передвижения населения; северные земледельцы вынуждены были часто переходить с места на место и менять места своего обитания.

Наконец, нужно также отметить, что в общем пользовании находились выпасы, выгоны, луга, «бортные ухожаи», рыболовные участки и охотничьи угодья.

Вот в чем лежат причины отсталости северных племен, если речь идет об их внутренней жизни. Конечно, немаловажное значение имело также и то обстоятельство, что, как я уже указывал, Среднее Приднепровье со времен античных греческих колоний было вовлечено в орбиту влияния древних цивилизаций. На лесную полосу Восточной Европы оно распространялось в меньшей степени. Север связался с цивилизованным югом гораздо позднее, лишь накануне образования русского государства.

Та же картина наблюдается и в западной части лесной полосы — в Смоленщине и Белоруссии. Из открытых селищ латенской поры, обнесенных тыном, вырастают городища, окруженные рвом и валом. Городища Белоруссии и Смоленщины, подобно «дьяковым», располагаются гнездами по берегам рек и озер или на болотах. Укрепленные рвами и валами, они представляют собой маленькие крепости размером 30×20, 40×30, 50×40, 70×50 метров. Находки зернотерок, серпов, зерен проса, пшеницы, овса, вики, гороха, конских бобов говорят о развитии земледелия (Банцеровское городище, датируемое VI–VIII вв.). Кости лошади, коровы, овцы и свиньи свидетельствуют о большой роли скотоводства. Охота и рыбная ловля также имели важное значение в хозяйстве древних обитателей городищ Белоруссии и Смоленщины. Наряду с железными изделиями встречается много каменных и костяных. Керамика грубая, лепленная от руки. В наиболее древних городищах всюду встречаются сыродутные печи для обработки железа. Жилища наземные, бревенчатые, с потолками. Землянок не встречается. Если обратиться к погребениям, то следует отметить, что древним городищам всюду сопутствуют могильники различных форм, в том числе типа «полей погребальных урн», с крайне бедным, скудным, однообразным инвентарем, обнаруживаемым в трупосожжениях. Эти могильники с трупосожжениями представляют собой родовые кладбища.

Итак, перед нами — типичная картина патриархально-родового строя, неразложившихся первобытно-общинных отношений, покоящихся на архаичном подсечном земледелии, скотоводстве, рыбной ловле и охоте. Техника примитивна. Орудия труда грубы и архаичны. Наряду с железом бытуют камень и кость. Разделение труда еще не началось. Ремесло связано со всеми видами производства. Безраздельно господствуют коллективный труд и общинная собственность. Имущественное, а тем более социальное, неравенство отсутствует. Патриархальная семья, род, племя — таковы формы общественной жизни племен лесной полосы Восточной Европы в середине I тысячелетия н. э.

Вот что говорят нам о жизни и быте лесных племен памятники материальной культуры, единственный наш источник для изучения древнейших судеб тех, кто принял участие в формировании восточного славянства.[150] Но ограничиться только этими выводами нельзя. Нас, вполне естественно, интересует вопрос, кто были эти племена, какова была их культура, на каком языке они говорили? Были ли они литовцами, финнами, славянами или же теми неуловимыми «яфетидами», в которых исследователи ищут панацею и видят средство спасения в тех случаях, когда этническую принадлежность древних обитателей того или иного края становится затруднительно определить?

Попытаемся ответить и на этот вопрос.

Примерно к середине I тысячелетия н. э. сложились основные контуры этнической карты русской летописи. В это время древняя славянская культура начинает уже существенно отличаться от культуры финских (восточных, северных и западных) и литовских племен. Это — время культуры «полей погребальных урн». Но большинство племен лесной полосы Восточной Европы создало культуру, которая генетически не увязывается с культурой «полей погребальных урн», уже безусловно славянской. В отдельных местах Белоруссии и Смоленщины в это и несколько более позднее время, правда, наблюдается распространение могильников, очень близких к знаменитым среднеднепровским «полям погребальных урн». Таким северным «полем погребальных урн» является могильник у села Азаргац в Белоруссии. Северные «поля погребальных урн» тянутся по Южной Белоруссии, пересекают среднее течение Березины, идут на северо-восток к Смоленску, оттуда спускаются на юг и юго-запад к Десне и Чернигову.[151] Из этого следует, что население, создавшее культуру «полей погребальных урн», занимает не только область Среднего Приднепровья и смежные с нею земли, частично протянувшиеся к востоку, а главным образом к западу от Днепра, но и более северные края, вплоть до левобережной Припяти, среднего течения Березины и верховьев Днепра. Это население было несомненно славянским, и, естественно, с течением времени южные и северные «поля погребальных урн» перерастают в славянские кладбища — могильники IX–X вв. (например, Броварский могильник в Полтавской области), что может служить доказательством непрерывного существования и в лесостепной, и в части лесной полосы Восточной Европы населения, близкого к людям культуры «полей погребальных урн». И вполне понятно, так как последние были протославянами, антами, а первые — их прямыми потомками, древними русскими.[152]

Таким образом, мы можем утверждать, что как на юге, в Среднем Приднепровье, создателями культуры «полей погребальных урн» были славяне, так и на севере, в лесах левобережья Припяти, Березины и верховьев Днепра славяне обитали еще в очень отдаленные времена. Правда, обращает на себя внимание то обстоятельство, что территория северных «полей погребений» длинным языком протянулась из Поприпятья и Среднего Днепра на северо-восток, а это, если мы учтем «язык земли» и распространение древней культуры рыбаков и охотников севера, явится, быть может, указанием на какую-то очень древнюю колонизацию верховьев Днепра из областей Среднего Приднепровья. Но сюда, на Верхний Днепр и Десну, проникли не собственно восточные славяне, русские, а их отдаленные предки, протославяне.

В первые века новой эры лесную полосу Восточной Европы занимали различные по своей культуре многочисленные племенные группы, еще не распадавшиеся на отдельные, резко очерченные этнические массивы, как это имело место во второй половине I тысячелетия н. э., когда окончательно консолидировались восточнофинские, прибалтийские (летто-литовские) и славянские, русские, племена. Культура смежных племенных групп имела много общих черт. Но это сходство касается лишь основных черт, объединяющих в некое единство группу соседящих племен. Культурной общности, которая могла бы говорить и об этническом единстве, еще не было. И если Среднее Приднепровье является одним из основных и древнейших очагов славянского этногенеза, протекавшего в тесной связи с западными славянскими землями, правда, со своими особенностями, обусловившими создание обособленной, восточной, русской, семьи славянских племен, то область верховьев Днепра, Оки и Волги объединилась в этнический массив со Средним Приднепровьем в гораздо более позднее время в результате и расселения славянских племен, и включения протославянских и не славянских племен в процесс славянизации.[153]

Анализ и систематизация вещественных памятников дают возможность нарисовать следующую этническую карту лесной полосы Восточной Европы. В Верхнем Приднепровье намечаются три локальные группы: Припятская, Деснинская и Верхнє днепровская. Культура этих групп близка к культуре среднеднепровских племен скифской поры, а также более поздним «полям погребальных урн». Городища Верхнего Поднепровья окружены своеобразными миниатюрными «полями погребальных урн» с трупосожжениями.[154] По Верхней Березине и по среднему течению Западной Двины лежит группа городищ с весьма примитивными памятниками материальной культуры, керамикой со штриховкой, рисующими весьма архаичный быт населения. В Верхнем Поволжье, где располагаются наиболее типичные «дьяковы» городища, можно наметить 4 группы: Верхнеокская, близкая Деснинской, Верхневолжская, Валдайская и Волго-Окская. Верхневолжская характеризуется городищами с высокой площадкой с подсыпкой и остатками наземных жилищ и керамикой с рядом архаических особенностей, типичных для местной посуды эпохи бронзы. На верхнеокских и волго-окских городищах жилища имели вид круглых или прямоугольных землянок. В посуде и других вещественных памятниках волго-окских городищ имеется много черт, сближающих их с памятниками материальной культуры Западного Поволжья. Наконец, ниже устья Оки, в Западном Поволжье, распространяется культура городищ городищенского типа или городищ с «рогожной» керамикой. Быт населения лесной полосы Восточной Европы свидетельствует о начале варварства.

В результате сложного этногонического процесса и консолидации соседних племен на этой этнической базе формируются славянские, финские и литовские, прибалтийские, племена. При этом основным очагом славянского этногенеза в лесной полосе Восточной Европы были Верхнее Поднепровье, Десна и Припять, и восточное славянство складывается в основном на базе Припятской, Деснинской и Верхнеднепровской групп племен, тогда как племена Западного Поволжья формируются главным образом на базе Западноволжской племенной группы. К последней примыкают Верхневолжская, Волго-Окская и Валдайская группы. При этом очень важно отметить то обстоятельство, что обитатели Верхнего Приднепровья, Десны, Припяти, верховьев Оки, Волги и Западной Двины являлись преимущественно земледельцами, тогда как племена Среднего Поволжья, Прикамья и сопредельных земель важнейшей отраслью хозяйства имели скотоводство.[155] Здесь, в северном очаге этногенеза восточных славян, на Волыни, в Полесье, на Среднем и Верхнем Днепре, среди дремучих лесов, сложился древний земледельческий языческий календарь славян. Только в полосе смешанных лесов, в условиях огневого подсечного хозяйства могло возникнуть то изумительное соответствие наименований месяцев года циклу земледельческих работ и смене времен года, о котором речь была выше.

Примерно с середины I тысячелетия н. э. отмеченное нами выше резкое различие между среднеднепровскими славянами и их северными соплеменниками, обитавшими в глухих лесах верховьев, постепенно исчезает. Начинается нивелировка, сближающая между собой эти два столь различные по уровню общественных отношений, быту и культуре очага славянского этногенеза.

Уже с конца III и начала IV вв. Среднее Приднепровье начинает вовлекать в орбиту своего влияния племена лесной полосы, обитавшие в верховьях Днепра, Оки и Волги. Великое переселение народов оторвало племена Среднего Поднепровья от Причерноморья, о чем говорит прекращение притока римских монет и вещей, обычно находимых в погребениях и кладах предшествующего времени. Вместе с тем оно способствовало сближению среднеднепровских славян со своими северными соплеменниками и их соседями. На север переселялись с юга отдельные патриархальные семьи и роды, спасавшиеся от кочевников, вихрем проносившихся по пограничным со степью и степным поселениям славян, уводя в плен, грабя, убивая, сжигая, заставляя идти в далекие походы в неведомые страны. На север проникали, передаваясь из рук в руки путем торговли и обмена, вещи среднеднепровского происхождения, на север проникали и начатки ремесла и искусства. Влияние среднеднепровского культурного очага ощущалось все более и более и накладывало отпечаток на быт и культуру отсталых северных племен, на самих обитателей глухих лесов.

Черная лощеная керамика среднеднепровского типа, характерная для культуры «полей погребальных урн», бронзовые украшения геометрического стиля, инкрустированные красной и зеленой эмалью, и прочие изделия Среднего Приднепровья III–V вв. начинают распространяться в верховьях Оки, в так называемых городищах мощинского типа III–IV вв. н. э., в Верхнем Поднепровье и в Поволжье. Интересен тот факт, что в Западном Поволжье и в областях к северу от низовьев Оки, среди восточнофинских племен (меря, мордва, мурома) этих вещей обнаружено очень мало, а черная лощеная керамика не встречается вовсе.

С середины I тысячелетия н. э. на севере распространяется обряд трупосожжения, ранее бытовавший лишь в Среднем Приднепровье. III–V вв. датируется «домик мертвых» городища у деревни Березняки в Верхнем Поволжье, V–VI вв. — древнейшие курганы с трупосожжениями Верхнего Днепра и верхнеокские курганы городищ мощинского типа, VI в. — длинные курганы Верхнего Приднепровья и более северных областей и т. д.

Так началось культурное сближение Среднего Приднепровья и области верховьев, а следовательно, схождение и сближение племен.

Но весьма значительное культурное различие между среднеднепровскими и северными восточнославянскими племенами еще оставалось до VI–VIII вв., когда наконец к VIII–IX вв. почти полностью исчезло в результате включения восточных славян в процесс объединения, в передвижение племен на юг, в пределы Среднего Приднепровья. Это объединение севера и юга окончательно завершилось уже в период образования древнерусского государства.[156]

В великое передвижение народов включились не только южные, но и северные племена, потянувшиеся на юг, в плодородные земли Среднего Приднепровья и еще дальше, к берегам Черного моря, к Дунаю. Здесь, в частично запустевшем Среднем Приднепровье, они селились бок о бок с потомками создателей культуры «полей погребальных урн», с антами, продолжавшими заселять древние городища. Сюда, на юг, они принесли свою отсталую технику, свои примитивные орудия труда, свой архаичный быт, первобытные общественные отношения, свою отсталую культуру лесных племен. К VI и началу VII в. культура «полей погребальных урн» исчезает. Ее сменяют городища роменского типа и курганы с трупосожжением, рисующие отсталые общественные отношения, примитивный быт и архаичную культуру. Культура городищ роменского типа генетически увязывается не с культурой «полей погребальных урн», а с культурой деснинской группы. Отсюда, из-за Десны и Сейма, пришли на юг левобережья Днепра, на Сулу, Псёл и Ворсклу обитатели городищ роменского типа.

Подобное же напластование примитивной культуры северного происхождения на высокую культуру антской эпохи и смешение их имели место и в других областях, где северные лесные славянские племена передвигались на юг. На правобережье Днепра замечается передвижка населения с Припяти на Тетерев, а на востоке — с Оки на верховья Дона.

Только таким переселением отсталых северных племен можно объяснить появление на территории Среднего Приднепровья культуры городищ роменского типа VII–IX вв., напластовывающейся на более древнюю и более высокую культуру антов и имеющую ближайшую аналогию в культуре городищ и могильников первых веков нашей эры в районе Десны и Задесенья.

Смена высокой культуры архаичной не была результатом деградации. Объяснение этому явлению мы находим только в переселении отсталых племен с севера на юг, подобно тому как это имело место по отношению к южным соплеменникам, занимавшим подунайские земли Византии.[157]

Поступательное движение славян на юг продолжалось и позднее, в IX–X, а может быть, и в XI вв. Уличи с Днепра перешли на Буг, с Буга на Днестр и еще дальше, расселившись вместе с тиверцами вплоть до Дуная и Черного моря. Радимичи, как это показали находки радимичских вещей, длинной полоской продвинулись на юго-восток, пройдя от Сожа до южных окраин Курской области. Указание летописи о том, что «от кривичей» пошла «севера», т. е. северяне, говорит о передвижении далеко на юг (и, быть может, в весьма отдаленные времена) ближайших родственников кривичей — северян.

Этим и объясняется повторение в Среднем Приднепровье в VIII–X вв. процессов, пройденных восточными славянами еще во времена антов.

Шли на юг, стремясь к захвату своей доли добычи в походах варваров на ослабевшую Византийскую империю, шли и потому, что вместе с ростом земледельческой техники и с повышением роли земледелия в хозяйстве вообще благодатные, плодородные земли юга неудержимо манили к себе земледельца-славянина дремучих северных лесов. Шли на юго-запад, к Бугу, Днестру, Дунаю, на юго-восток, на Дон, Северный Донец, Тамань. Шли потому, что антское Поднепровье к тому времени под влиянием ударов гуннов и аваров, потревоживших и сдвинувших антов с насиженных мест, и в результате продвижения антов к Дунаю и далее, на Балканский полуостров, в известной степени запустело и открыло доступ в свои плодородные равнины северным славянским племенам, что и привело к слиянию северных и южных славян Восточной Европы.

Таким образом, мы приходим к выводу, что славянские племена Восточной Европы сложились на основе взаимного сближения двух племенных групп — среднеднепровской, которую можно назвать наиболее древней славянской группой, и группы верховьев Оки, Днепра, Волги и Западной Двины, в составе которой были как примитивные славянские, так и литовские и восточнофинские племена.

Среднеднепровская (правобережная) группа — в данном случае этот термин употребляется в широком смысле слова и покрывает территорию от Днепра до Карпат, в которую несомненно входили древляне, волыняне (дулебы), уличи и тиверцы, объединилась в ряде особенностей своей культурной жизни еще во времена антов и даже ранее и продолжала традиции полей «погребальных урн». Она является безусловно автохтонной и корни ее лежат в древнейших культурах Среднего Приднепровья, Поднестровья и Прикарпатья. В частности, на Волыни и в Галиции, на земле летописных дулебов (волынян, бужан), хорватов, уличей и тиверцев, «липицкая культура», культура «полей погребений», непосредственно переходит в славянскую культуру IX–XI вв. Вторая группа — племена лесной полосы, северные восточнославянские племена, передвинувшиеся на юг, север и восток незадолго до начала образования древнерусского государства. К ним следует причислить прежде всего кривичей, словен, вятичей, северян и, быть может, полян. Менее активные передвижения характеризуют собой радимичей и дреговичей.

Вначале, в первые века и в середине I тысячелетия н. э., Среднее Приднепровье втянуло в орбиту своего влияния северные племена, сближая южные, антские племена с их лесными соплеменниками и способствуя славянизации протофинских и протолитовских племен области верховьев. Среди этих северных племен было немало этнических племенных групп с культурой, отличной от протославянской. Их ближайшие соплеменники, связанные с ними общностью языка и культуры, в дальнейшем в силу исторических условий попавшие в основной очаг этногенеза восточных финнов и литовцев, оформились как различные литовские и восточнофинские племена. Еще в эпоху неолита в лесной полосе, даже в отдельных ее районах, наблюдаются локальные различия материальной и духовной культуры. Единство культуры «ямочно-гребенчатой» керамики лишь кажущееся. Есть и керамика иного типа: например, керамика неолитических стоянок на реках Яхроме и Дубне имеет нарезной узор из прямых линий. Эти стоянки выделяются и своим обрядом захоронения покойника в вытянутом положении. Позднее это отличие наблюдается в культуре населения Верхней Волги до впадения в нее Мологи и населения областей озер Неро и Плещеева и костромского течения Волги. Здесь пред нами несомненно выступают различные племенные группы, причем во втором случае — славяне и меря. Мордва и мари — ближайшие родственники мери — оформились в финнов, меря же слилась со славянством, как и мурома, весь (финны) и голядь (литовцы). Весь растворилась среди славян ильменских, оставив лишь горстку своих необрусевших потомков — вепсов, меря — среди кривичей и, быть может, частично вятичей, мурома была поглощена вятичами.

В силу того обстоятельства, что славянство Среднего Приднепровья было носителем более высоких общественных форм, быта и культуры, включая в орбиту своего влияния и непосредственно воздействуя на своих отсталых соплеменников лесной полосы, не прошедших через горнило римского влияния, сплачивая их в единый массив, оно в то же самое время способствовало славянизации их соседей, происходящих от предков с иной, не славянской культурой и речью. Поэтому не литовцы и финны поглотили и ассимилировали в себе славян лесной полосы, а, наоборот, эти последние поглотили и ассимилировали их в своей среде, подобно тому как это произошло в IX–X вв. с мерей, муромой, весью, голядью и другими не известными нам по именам обитателями лесов Оки, Волги, Днепра, Западной Двины и области великих озер. Относительная малочисленность финских и литовских племен лесной полосы, наличие обширных незаселенных пространств способствовали медленному и постепенному проникновению на северо-запад, север и северо-восток славянских поселенцев, сопровождавшемуся поглощением и славянизацией потомков древних племен охотников и рыбаков, создателей культуры «ямочно-гребенчатой керамики». Так постепенно славянство включало в свой состав инородные племенные группы, вносившие в общеславянское достояние свой быт, обычаи, нравы, в какой-то мере свой язык, свои особенности антропологического типа и, наконец, свои специфические памятники материальной культуры.

Распространяясь из основного, древнейшего среднеднепровского очага славянского этногенеза в Восточной Европе, процесс славянизации охватывает все большую и большую территорию. Круг славянских племен все время увеличивался, разрастаясь за счет вовлечения в славянский этногенез племен, которые могут быть названы протославянскими только лишь потому, что они в конце концов превратились в славян.[158]

Вот поэтому я посчитал необходимым, говоря о северной группе восточнославянских племен, включить в обозрение ряд памятников материальной культуры (городищ, селищ, могильников), созданных в конце I тысячелетия до н. э. и в начале нашей эры неславянским населением. Это население происходило от предков с иной культурой и иным строем языка, отличным от культуры и языка их южных соседей — протославян; его речь, литовская и главным образом финская, отложилась в «языке земли»; его соплеменники, не испытавшие на себе влияния среднеднепровских, припятских и деснинских славян и не включившиеся в силу исторических условий в очаг славянского этногенеза, известны нашим летописям под названием мери, веси, чуди, муромы, мордвы, голяди и т. д., из которых часть так и осталась финнами, а часть позднее все же была ассимилирована русскими. Обитатели городищ дьякова типа далеко не везде и не всегда были славянами. Они были доиндоевропейцами и, если угодно, главным образом протофиннами, правда, в силу особенности исторического развития сменившими позднее свою речь на славянскую, свою культуру — на русскую, хотя и наложив на них особый отпечаток.

Могильники без насыпей с трупоположениями, встречающиеся в районе распространения поздних городищ дьякова типа, заключают в себе обильный погребальный инвентарь и остатки одежды, незаметно переходящие в бытовые особенности современного деревенского населения восточнофинских народов.[159]

Это еще раз подчеркивает принадлежность к финнам определенной, едва ли не большей части населения восточных дьяковых городищ. Однако специфические особенности городищ дьякова типа Верхней Оки, сближающие их со смоленскими и южнобелорусскими, с одной стороны, с другой — с калужско-курскими и воронежскими, свидетельствуют в то же самое время о славянском характере их населения.

Так было в течение первых столетий нашей эры.

Чем объяснить такие противоречия? Многое, конечно, нам неясно, многое гипотетично, но многое объясняется тем, что из аморфной массы племен в силу исторических условий вырастали различные этнические образования, сохранявшие следы специфических черт своих предков, давших начало не только им, но и иноплеменным соседям.

Позднее, по мере того как продвижение антов на юго-запад, к Дунаю, и их походы в пределы Византийской империи втянули в круговорот переселений и передвижений племена лесной полосы, по мере роста тяги северных земледельческих племен к плодородным землям юга наблюдается переселение, или, точнее, передвижение племен верховьев Днепра, Оки и Десны на юг, в Среднее Приднепровье, частично освобожденное его прежними обитателями — антами. В результате напластования примитивной культуры переселенцев с севера на относительно высокую культуру антов наблюдается известный культурный синкретизм. Обитатели антских городищ, унаследованных ими от протославян — скифских земледельческих племен Среднего Приднепровья (Пастерского, Матронинского, Великобудского и др.), занимают старые поселения, и жизнь на них не прекращается вплоть до времени Киевского государства и половецких набегов. Потомки обитателей этих городищ продолжают сжигать своих покойников и используют в IX–X вв. для погребений все те же «поля погребальных урн», которые были могильниками для их далеких предков.

Погребальные обычаи могильников броварского типа VIII–X вв., представляющие единую цепь трансформации погребения от «погребальных урн» до курганов, свидетельствуют о коренном автохтонном населении с древнейших времен до IX–X вв. Инвентарь курганов IX–XI вв. уже типично северянский. Находки вещей броварского типа говорят о распространении на левобережье Днепра населения броварских курганов.[160]

Пришлые и местные элементы сливаются. Этим и объясняется, с одной стороны, появление во второй половине I тысячелетия н. э. культурно-этнической общности на всем пространстве от Среднего Днепра до области верховьев Днепра, Оки, Волги и Западной Двины, что не исключало, конечно, местных, племенных особенностей, а с другой — временный характер упадка и варваризации Среднего Приднепровья в результате продвижения на юг отсталых племен лесной полосы, так как исторические условия, традиции, унаследованные от антов, нарастание темпов общественного развития дали возможность населению Руси не только быстро восстановить прежний уровень общественных отношений, но и шагнуть далеко вперед, в феодальное общество, и создать свое древнерусское государство.

Но если племена северной лесной полосы искони были протославянскими, чем же объяснить то обстоятельство, что «язык земли» говорит о финском (на востоке) и литовском (на западе) происхождении древнейшего населения этого края?

Нам кажется, что в разрешении этого вопроса мы не сможем обойти проблему расселения славянских племен из основного очага славянского этногенеза.

Область распространения культуры «полей погребальных урн», северных «полей погребений», Припятская, Деснинская и Верхнеднепровская (главным образом западная ее часть) области, была основными землями протославян. Наличие финских наименований на восточной стороне Верхнего Днепра и на Левобережье, в районе северной части Среднего Приднепровья, объясняется наличием здесь протофиннов во времена глубокой древности, соседивших с обитателями поселений трипольской культуры. Когда произошла их славянизация — неизвестно. Скорее всего, в очень отдаленные времена. Далее к северу и северо-востоку обитали финские и литовские племена. Сюда с давних пор проникали славяне, медленно, постепенно, из десятилетия в десятилетие, из века в век, распространяя свое влияние на отсталых и малочисленных соседей, ассимилируя их в своей среде. Они поселялись рядом с литовцами и финнами, передавали им свои приемы ремесла, свои земледельческие навыки, свои обычаи, нравы, быт, свой язык и, в свою очередь, воспринимали у соседей начатки их культуры, быта, языка. И постепенно нараставший напор славян на север, северо-восток и северо-запад, их организация, их более высокая культура и общественный строй, наконец то обстоятельство, что они выступали в роли носителей и распространителей пусть грубой, варваризованной, но все же высокой причерноморской культуры и цивилизации, предопределили судьбы соседей славян — они стали славянами.

Кроме того, по-видимому, имела место смена языка. Финский вклад в топонимику, в русский язык — реликт той эпохи, когда не было еще ни славян, ни финнов. Были племена, из которых выросли в дальнейшем и те и другие. Только некоторые из них объединились вокруг одного центра этногенеза — финского, восточного и северного, другие — вокруг славянского очага этногенеза, южного и западного. В результате роста влияния этого последнего происходит распространение славянского языка, становящегося все больше и больше родным языком для племен, ранее говоривших на иных языках. Происходит замена одного языка другим, но этот последний несет в себе черты древнего языка предков аборигенов края, давших названия рекам и озерам, не понятные их потомкам. Так, финская топонимика могла сохраниться там, где жили в летописные времена славяне, русские, являвшиеся отнюдь не пришельцами, а потомками аборигенов, лишь в силу исторических условий сменившими свой язык на славянский, хотя и с реликтами прафинской речи. Такие случаи известны и из истории других народов (саамы, евреи и т. д.).

Этот процесс продолжался и позднее, когда в летописные времена, в эпоху Киевского государства, славяне поглотили и растворили в своей среде мерю, весь, мурому, голядь и другие племена лесной полосы. Расселение славян и ассимиляция ими соседей не сопровождались истреблением и даже выселением племен. Нет, туземцы просто растворялись в славянской среде. Этим и объясняется заимствование славянами туземных, неславянских названий рек и озер, болот и возвышенностей. Славянское расселение на север и славянизация автохтонов лесов разорвали полосу финских племен, отделив западнофинские племена от восточнофинских, чьи близкие связи и соседство в древности подтверждаются сходством эстонского и мордовского языков, расчленили литовские племена (и последний их островок — голядь, сидевшая на реке Протве, — исчезает среди русского населения в XII в.) и привели славян в VIII–IX вв. к Чудскому, Ильменскому и Ладожскому озерам, к Белоозеру, к среднему течению Дона и среднему течению Западной Двины.

Памятники материальной культуры рисуют нам картину расселения славянских племен на обширных пространствах Восточной Европы. В области Ильменя, Ловати, Волхова, Меты выделяется племенная группа создателей так называемых «новгородских сопок». «Новгородские сопки» представляют собой высокие курганы с рядом трупосожжений. Древнейшие из них датируются VI–VII вв., позднейшие — IX–X вв. В это время они сменяются невысокими курганами с одним-двумя трупосожжениями. «Новгородские сопки» — памятники ильменских словен. Преемственность сопок, малых курганов и жальников говорит о том, что население, хоронившее своих покойников в сопках в VI–X вв., в курганах IX–XII вв., в жальниках XI–XIII вв., было русским.

Вторая племенная группа занимает верховья Днепра, Волги, Западной Двины и уходит далеко на север вдоль восточного берега Чудского озера к Луге. Это область коллективных трупосожжений в так называемых «длинных курганах». Древнейшие из них датируются V–VI вв., позднейшие — IX–X вв., когда на смену им приходят индивидуальные погребения в круглых курганах. «Длинные курганы» — памятники кривичей.

В верховьях Оки, спускаясь к верховьям Дона, расположены погребальные сооружения, датируемые VI–X вв., представляющие собой деревянные срубы с остатками трупосожжений. Они сопровождают городища и селища мощинского типа. Эти погребальные памятники принадлежат вятичам.

Так вырисовывается по памятникам материальной культуры область расселения в VI–X вв. северных русских племен — словен, кривичей и вятичей.

Вещественные памятники резко отличают их от соседей литовских, прибалтийских, и восточнофинских, поволжских. Наличие сохранившихся «домиков мертвых» разных форм (срубы и ящики) или их следов в сопках, «длинных курганах» или в древних вятичских курганах, равно как и деревянные или каменные кромлехи, следы солярного культа, говорят о тесной связи этих трех славянских племен и ведут, с одной стороны, к «домику мертвых» городища на реке Сонохте IV–V вв., с другой — к поздним славянским курганам IX–X вв. в Курской, Воронежской областях, в Приильменье, на Валдае, в верховьях Днепра, Западной Двины и Волги, по течениям Ловати и Великой (Борщевское, село Воронец и др.). При этом, по А. А. Спицыну, эволюция погребений в «длинных курганах» такова: «домик мертвых», затем погребение «на столбах на путех» вятичского типа (до нас недошедшие, упоминаемые летописцем), когда погребали в маленьком домике на сваях, позднее же от деревянного домика переходят к подражанию ему на земле, так как «длинный курган» действительно напоминает дом.[161]

С течением времени «домики мертвых» уходят под землю, их зарывают и они превращаются в курганы. Причиной такого явления следует считать возникновение в это время (VIII–IX вв.) межплеменных войн. Таким образом спасали священные могилы предков от разорения, а их прах — от надругательства. Кстати, само слово «прах» в смысле останков покойника восходит к «прах» — «порох», т. е. пыль, пепел, что свидетельствует о трупосожжении.

В течение VII–X вв. наблюдается расселение славян на север и на восток. «Новгородские сопки» ел овен протянулись к Ладожскому озеру, к Белоозеру, к Шексне, Мологе. «Длинные курганы» кривичей появляются на Тверде, в верховьях Волги, в Суздалыцине, а вятичские деревянные срубы обнаружены на Средней Оке и в верховьях Дона. Шли по рекам. Ловать привела к Ильменю, Великая — к Чудскому озеру, в землю чуди. По Волхову и восточному берегу Чудского озера славяне пришли к Ладоге, по Мете — к Белоозеру, в земли веси, по Мологе и Волге — в землю Суздальскую, в землю мери, по Оке — в землю муромы, по Луге — в землю води.

На север шли кривичи и словене, на северо-запад — полочане, ветвь кривичей, на восток — кривичи, вятичи, радимичи и северяне.

Под влиянием продвижения на север славянских поселенцев (явления, совершенно отчетливо установленного археологами) происходят передвижки и в местном населении. Так, например, скорее во второй, чем в первой половине I тысячелетия н. э. в Приладожье появляются первые городища дьякова типа (Ловницкое, Пестовское), принадлежащие продвинувшимся с юга земледельцам и скотоводам. Они смешиваются с автохтонным населением Приладожья, охотниками и рыбаками, сохранившими еще культурные традиции неолита. В этом автохтонном населении мы усматриваем предков лопарей (саамов), обитавших ранее в Приладожье и в Обонежской пятине и оттесненных впоследствии к северу, сохранивших следы своего обитания в специфической материальной культуре и лапоноидном расовом типе аборигенов края.

Характерно отметить, что расселение славян на север, в Приозерной области, шло большими и малыми семьями, обитавшими в небольших открытых, чаще всего односемейных поселках.[162]

Южнее, в низовьях Припяти и Березины, бытуют южнобелорусские городища и северные «поля погребальных урн» — это памятники дреговичей и радимичей. На левом берегу Днепра, в бассейне Десны и Сейма, распространяются городища роменского типа, принадлежащие северянам. Еще южнее, в области Киева, по обе стороны Днепра до VI–VII вв. сохраняются «поля погребальных урн», сменяясь более поздними курганными могильниками конца I тысячелетия н. э. Это территория позднейшей северянской колонизации, земли полян и древлян. К сожалению, более западные области изучены плохо, и памятники V–IX вв. здесь почти неизвестны.[163]

Если район Ильменя, Меты и верховьев Дона не дает права увязывать памятники VI–X вв. («сопки» и курганы с деревянными срубами) с более ранними и считать, таким образом, славянские племена этих областей прямыми потомками древнейших аборигенов края (это отнюдь, конечно, не означает того, что древнейшие обитатели Ильменя, Меты и верховьев Дона не принимали участия в формировании славянства, ассимилируясь с пришельцами из южных, по отношению ко Мете и Ильменю, и западных, если речь идет о Доне, областей), то Днепровско-Деснинский бассейн с периферией дает право говорить о местном происхождении восточных славян.[164] Такова картина расселения восточнославянских племен по памятникам V–X вв.

Она неполна. Многое еще неизвестно, многое плохо изучено. Но даже и то, что нам стало известно благодаря раскопкам археологов, дает возможность набросать, хотя и весьма неполно, неточно, этнографическую карту русских племен накануне образования Киевского государства.

Проходит два-три столетия. Русь X–XIII вв. — это уже Русь киевских времен, Русь Олега и Игоря, Святослава и Владимира, Ярослава и Мономаха. Но внимательное изучение и систематизация вещественных памятников, летописей, диалектологической карты, топонимики, этнографии, наконец, привлечение свидетельств иностранцев о Руси дают возможность проследить племенные особенности, племенные границы, еще достаточно явственные, хотя и находящиеся в стадии отмирания, когда на смену древним племенам приходят новые политические территориальные границы и особенности. Поэтому когда мы исследуем вещественные памятники IX–XII вв., а именно они со времени А. А. Спицына кладутся в основу археологической карты расселения восточнославянских племен, то приходим к выводу, что локальные особенности, выражающиеся в специфике погребального обряда, вещах, украшениях и т. д., складываются уже в эпоху образования Киевского государства и даже позднее, в период начала феодальной раздробленности, и, следовательно, обусловлены не только племенной общностью, но и экономическими и политическими влияниями, распространяющимися из крупных городских центров, становящихся «стольными градами» древнерусских княжеств. И что в общих чертах погребальных обычаев, предметов обихода, утвари, украшений и т. п. является результатом племенного единства, а что следствием влияния крупных экономических и политических центров-городов, объединяющих вокруг себя земли с разноплеменным населением или разделяющих между собой земли, заселенные одним племенем, — сказать очень трудно. Этим и объясняется полемика между археологами П. Н. Третьяковым и А. В. Арциховским, и совершенно прав М. И. Артамонов, заявляя: «…для этой эпохи было бы правильнее искать в могилах отражение не только племенных, но и чисто территориальных связей», тем более что определяющие признаки — погребальные обычаи и некоторые характерные украшения — не всегда находятся в соответствии друг с другом.[165] Но тем более заманчивой является попытка под напластованиями, обусловленными политическими объединениями, найти материальные следы племенного единства, подобно тому как в диалектах эпохи феодальной раздробленности обнаружить остатки древних племенных диалектов. В центре Среднего Приднепровья, у Киева, «седоша по Днепру» поляне. Название «поляне» летописец старается объяснить топически — «занеже в поле седяху».[166] Но это объяснение вряд ли можно принять, так как летописец сам себе противоречит, говоря, что поляне жили «в лесе, на горах, над рекою Днепрьскою».[167] И действительно, окрестности «гор Киевских» в то время были сплошными лесами, и лишь у Роси начиналась безлесная равнина. Попытка увязать наименование полян с парлатами, или спарлатами, со «spori», «spali» или «spoli» Иордана, c Παλος, сыном Εχυθης-а Диодора, и таким образом связать полян с их отдаленными предками скифских и готских времен очень заманчива, но до сих пор остается гипотезой. При современном уровне наших знаний объяснить происхождение названия полян вряд ли возможно.

«Поле», «Польская земля», т. е. земля полян, была очень невелика и включала в свой состав лишь окрестности Киева.

На востоке границей полян был Днепр и, быть может, прилегающие к Днепру районы Левобережья, на северо-западе и западе крайними аванпостами «Поля» были Вышгород на Днепре и Белгород на Ирпени и вообще к северу от Ирпени «Польская земля» не распространялась. К югу она протянулась до реки Роси, хотя кое-где и южнее, до Смелы у Черкасс, тянулись поселения полян.[168]

Вещественные памятники полян изучены слабо. Ими считают обычно небольшие курганы IX–X вв. с трупосожжением. Пережженные кости помещались в сосудах, причем иногда малые сосуды прикрывались большими, что является пережитком обычая, характерного для «полей погребальных урн». Однако это тоже только предположение. Из вещей попадаются золотые и серебряные серьги, бляшки и т. п.[169] Погребальные обычаи полян нам плохо известны, и мы не знаем, чем отличались они от погребальных обычаев северян. В частности, в силу указанного обстоятельства некоторые археологи усматривают в курганах с трупосожжением левого берега Днепра, у устья Десны, памятники полян, что, как будто, подтверждается включением этого района Левобережья в состав не Чернигово-Северского, а Киевского княжества. Между тем возможно как раз обратное предположение. Сходство некоторых погребальных памятников Левобережья с правобережными легко объяснить включением территории первых в состав Киевского княжества. Вопрос о Полянских вещественных памятниках не решен, и не решен потому, что это племя, так тщательно ускользающее от исследователя-археолога, очень рано исчезло как племя, превратившись в «киян», и поляне стушевываются перед «киянами», так же как и «Поле» стушевывается перед Киевом, перед Киевской землей, перед Русью. Не случайно летописец называет полян «Русью» — «яже ныне зовомая Русь». Высказывались и более решительные предположения, утверждавшие распространение древлян до Левобережья включительно, что, как будто, находит себе известное основание в знаменитой легенде о князе черниговском Черном и его дочери, княгине Чорне, погибших в борьбе с древлянами, наконец, в том поступательном движении на юго-запад и юг уличей и древлян, которые, будучи теснимы задеснинскими северянами, вынуждены были отступать под давлением лесных племен славянского севера, отдавая им свои земли.[170] Это медленное отступление древлян и уличей под давлением передвигавшихся с севера лесных славянских племен длилось долгое время и отразилось в непрерывной, ожесточенной и длительной борьбе древлян и уличей с киевскими князями, зафиксированной нашей летописью, Константином Багрянородным и Львом Диаконом Калойским. Быть может, и сами поляне были одним из этих северных лесных славянских племен, которое откуда-то с низовьев Десны или из междуречья Десны и Днепра продвинулось на юг, к «горам Киевским». Об этом говорят и постоянная вражда полян и древлян, и неясные предания о приходе полян к «горам Киевским», и наличие двух типов погребальных обычаев в раннем Киеве — одного древнего, древлянского, принадлежащего социальным низам, и другого, северного, Деснинского, Черниговского типа, с сожжением и курганом, который практиковался общественной верхушкой. Может быть, поляне были близки к древлянам, а быть может, и к своим восточным соседям — северянам и вместе с ними передвинулись на юг, потеснив древлян, погребения которых IX–X вв. тянутся у самого Киева. Учитывая ряд приведенных выше данных, последнее предположение можно считать близким к истине. Хочу только отметить, что здесь, в Киеве, слияние автохтонных славянских элементов, продолжающих традиции антской поры, традиции «полей погребения», с пришлыми славянскими элементами лесной полосы произошло очень быстро. Кроме того, в состав полян в IX–X вв. вошли различные «находници», варяги, тюрки, финны, литовцы, поляки и др., поселявшиеся в «Полях» в качестве «толковников» (союзников), рабов, дружинников и т. д.

Древлянская земля начиналась от Ирпени и Днепра на северо-востоке и тянулась вдоль болотистого побережья Припяти на запад и юго-запад до Горыни, Случи и Стыри.

В Древлянской земле господствуют трупоположения в ямах или на поверхности земли. Часто встречаются остатки гробов, сколоченных железными гвоздями. Редко попадаются простые сосуды из глины без орнамента, ведра и еще реже — оружие. Зато чаще встречаются ножи, огнива, серпы, молотки, пряслица, кольца, серьги, бусы из пасты, сердолика и стекла, остатки шерстяной одежды и обуви в виде мягких полусапожек с отворотами.[171] В западной части земли летописных древлян, на Волыни, характерным женским украшением являются перстнеобразные височные кольца.

Древлян под названием «Δερβιανοι» (глава IX), или «Δερβλενινοι» (глава XXXVII), знает и Константин Багрянородный.[172]

Дальше на запад тянулась земля волынян (дулебов, бужан). Древнейшее название обитателей этого края — «дулебы» — представляет собой старинное племенное имя, встречающееся и у других славянских народов. Термин «бужане» — топического происхождения, возник позднее, и еще более поздним было наименование обитателей Западного Буга (а быть может, и верховьев Южного Буга) волынянами, произошедшее от города, или острожка, Волыня (или Велыня), стоявшего, по Длугошу, у впадения реки Гучвы в Буг, упоминаемого в летописи под 1018 г., где и поныне стоит древнее городище.[173] В свое время было высказано предположение о том, что и название «бужане» произошло от наименования города Бужск в Галиции, подобно тому как Волынь дал название волынянам, а Суздаль — Суздальской земле и суздальцам.[174]

Здесь, как и на западе Древлянской земли, в древнейшие времена господствовало трупосожжение, сменившееся позднее трупоположением. Обложенные кругом валунов небольшие курганы заключали в себе погребения на остатках кострищ на поверхности земли или в ямах, окруженных камнями. Костяки лежат в сколоченных гробах, в колодцах или в срубах с деревянной двускатной крышей. Погребальный инвентарь близок к древлянскому: деревянные ведра, простые глиняные сосуды, кольца, серьги, бусы, остатки одежды и обуви, аналогичные древлянским. В отличие от древлянского инвентаря погребения в волынских курганах встречаются тонкие височные женские кольца и серьги, напоминающие киевские.[175]

Как и древлянские, волынские курганы датируются IX–XII вв. и отражают, таким образом, не только эпоху существования племенных объединений, но и времена Киевской Руси.

Интересно отметить крайнюю бедность древлянских и волынских курганов. Не является ли это продолжением традиций «полей погребальных урн», подчеркивающим генетические связи русских племен Правобережья с их предками первых столетий нашей эры?

Имя волынян известно не только русской летописи. О нем («Валинана») как о «коренном» и могущественнейшем из всех славянских народов говорит в своих «Золотых лугах» («Промывальнях золота») Масуди и сообщает вслед за ним Ибрагим Ибн-Якуб.[176]

В «Золотых лугах», сочинении, относящемся к 943–947 гг., Масуди наряду с волынянами говорит о племени «Дулаба, царь же их называется Вандж — Слава» (Вячеслав?). Это племя соседит с волынянами («Валинана»), хорватами, сербами, богемцами (чехами), моравами, т. е. занимает земли на западе Восточной Европы. Упоминание одновременно дулебов и волынян у Масуди вполне понятно, если учесть, что оба названия встречаются и в нашей летописи: одно как древнее, племенное, сохранившееся, быть может, и позднее, хотя бы за частью населения Волыни, а другое — территориальное, политическое. Предположение некоторых исследователей, что Масуди имел в виду чешских дулебов, вряд ли обоснованно. Речь об этом была выше, и к этому вопросу мы еще вернемся.

О бужанах сообщает Географ Баварский: «Buzani (Busani) habent civitates ССХХХІ». У него же мы встречаем и волынян, именуемых «Velunzani».[177]

Древнее племенное название «дулебы» в IX–X вв., а быть может и ранее, начинает уступать свое место топическим и политическим именам: бужане, волыняне. М. С. Грушевский считает возможным говорить о наличии еще и племени лучан, о лучанах, получивших свое имя от Луцка, ставшего центром части Волынской земли. При этом наименование лучан он берет у Константина Багрянородного, где встречаются загадочные «Λενζενινοι» (Λενζανινοι). В них-то он и видит лучан. Позднее о них говорит в «Historia Роіоnіса» Длугош. Так же гипотетически Грушевский восстанавливает имя «червляне», происходящее от города Червеня, или Червня (ныне деревня Чермно к югу от Грубешова). А отсюда пошли названия «Червенские города» и «Червона Русь». Объединение Волынской земли происходило ранее всего вокруг Волыня, затем таким центром стал Червень и, наконец, Владимир.[178]

Я не собираюсь отвергать гипотез М. С. Грушевского и считаю, что они имеют некоторое основание.

Еще дальше на запад лежала земля хорватов, упоминаемых в числе восточнославянских племен нашей летописью и Константином Багрянородным, говорящим о Белой Хорватии, граничащей с Венгрией, Баварией и Германией.[179]

К сожалению, ни точное местоположение земли хорватов, ни памятники материальной культуры ее населения нам неизвестны, и это дало повод М. С. Грушевскому усомниться в самом существовании восточных славянских хорватов и считать это имя топическим.

Излишняя осторожность М. С. Грушевского не облегчает, а затрудняет разрешение вопроса о хорватах. Константин Багрянородный говорит о том, что на Белую Хорватию (известную и нашей летописи) нападают печенеги, что на пограничье Белой Сербии есть «место, называемое Бойки (Воїkі)», в которых нетрудно усмотреть карпатских бойков, взявших на себя топическое имя, являющееся следом пребывания здесь древних кельтов — бойев. Упорно говорит о хорватах и наша летопись. Все это, по-моему, является достаточным доказательством наличия где-то у Карпат русских хорватов, причем я совсем не собираюсь отрицать топический характер их наименования.[180]

К югу от древлян и волынян обитали уличи (угличи, улучи, улутичи). Новгородская летопись, рассказывая о войне Игоря с уличами, сообщает: «И беша седяще Улице по Днепру въниз, и посем преидоша межи Бог и Днестр и седоша тамо».[181] Следовательно, в древности уличи жили на нижнем течении Днепра, занимая, очевидно, его правый берег. Ипатьевская летопись помещает уличей и тиверцев «по Бугу и по Днепру и приседяху к Дунаеви… оли до моря»,[182] а Лаврентьевская «по Богу и по Днестру, приседяху к Дунаеви… оли до моря».[183]

Все указания летописи говорят о передвижении уличей с нижнего течения Днепра на запад. Чем объяснить это переселение?

Мне кажется, что оно было последним этапом передвижения антов на юго-запад, к Дунаю, в пределы Византийской империи. При этом отход уличей на запад ускорялся и напором печенегов, уже прочно обосновавшихся на левом берегу Днепра, и длительной борьбой с киевскими князьями, «примучивавшими» уличей. Если вчитаться в скупые свидетельства летописей, невольно обратишь внимание на длительную и ожесточенную борьбу, которую вели древляне и уличи с киевскими князьями. Отголоски этой борьбы попали в старинные предания, вроде черниговского сказания о князе Черном и о княгине Чорне, погибших в войне с древлянами, отразились в русских летописях различных редакций, говорящих о борьбе древлян и уличей с Аскольдом, Диром, Олегом и Игорем, в сказаниях о Мале, об Ольге, Люте Свенельдиче, Олеге Древлянском и т. д. Летопись как-то особо выделяет древлян и уличей и подчеркивает их враждебность Киеву. Не является ли это подтверждением высказанного нами предположения о передвижении с севера славянских племен лесной полосы?

Здесь, на юге и юго-западе, северные переселенцы встретили ожесточенное сопротивление со стороны древних обитателей Среднего и Нижнего Поднепровья, продолжавших свое медленное поступательное продвижение на юго-запад. Теперь оно ускорилось вследствие «примучивания» князей, хотя это и не имело такого значения, как натиск печенегов, вынудивших уличей уходить со степных просторов нижнего течения Днепра.

Куда же передвигались уличи? Несомненно, часть их ушла на Дунай, в Поднестровье, в районы будущей «Галицкой Украины», на территорию современной Бессарабии и Молдавии, часть их отходила на север, в районы верховьев Южного Буга и Днестра.

Быть может, в уличах следует усматривать потомков славян эпохи «полей погребальных урн», поселения которых выходили частично на левый берег и спускались на нижнее течение Днепра.

Еще дальше на юго-запад от уличей жили тиверцы, «толковины», т. е. союзники Олега во время его похода на Византию, которые «звахуться от Грек Великая Скуфь».[184] Их имя несомненно связывается с античным названием Днестра «Тирас», подобно тому как «речки ради… Полоты» северо-западная ветвь кривичей получила название «полочане». Они жили до Дуная и «до моря», заходя на северо-западе до предгорий Карпат и соседствуя с южными славянами на Дунае. Сведения о них крайне скудны.

Уличей знает не только наша летопись. О них упоминает Константин Багрянородный, именующий их «Ουλτινοις»;[185] о них говорит Географ Баварский, называющий уличей «unlizi». Географ Баварский сообщает, что они — «многочисленный народ» («populus multus»), имеющий 318 городов («civitates»).[186] Это сообщение Географа Баварского полностью совпадает с указанием летописи. «Бе множьство их», — говорит летописец, — «и суть гради их и до сего дне».[187] Мы не можем принимать на веру цифру городов уличей, сообщаемую Географом Баварским, и не собираемся видеть в них большие города, но сообщение Константина Багрянородного о городах Белгороде, Тунгаты, Кракнакаты, Салмакаты, Санакаты и Гизукаты и известия нашей летописи о «градах» уличей заставляют нас со вниманием отнестись к сообщаемым Географом Баварским сведениям.

Еще одно известие о русском племени на берегах Черного моря мы находим у персидского географа X в., опубликованного Туманским. Рядом с внутренними болгарами и печенегами хазарскими упоминаются русы, причем из контекста можно заключить, что речь идет о причерноморских местах обитания этих русов.[188] Не уличи ли это?

К сожалению, вещественные памятники уличей нам неизвестны. Кое-где в Подолии были раскопаны курганы, обложенные камнями, в которых нашли сосуды с пережженными костями. Вещей в них было очень мало. Высказывалось предположение, что это и есть курганы уличей или тиверцев, но пока что это предположение ничем не подтверждается.[189]

Мы даже не знаем точно, где был главный город уличей Пересечен, который со времен Надеждина одни исследователи помещают у села Пересечина близ Оргеева в Бессарабии, а другие связывают с одноименным поселением южнее Киева.

На этом мы заканчиваем рассмотрение южных и юго-западных племен Древней Руси.

Восточнославянская колонизация в Прикарпатье, Закарпатье, Трансильвании и Нижнем Подунавье в те далекие времена заходила далеко на юг и запад. Покрытые лесами Карпатские горы, плодородные равнины Закарпатья и Трансильвании, левобережье голубого Дуная были заселены русскими племенами. Следы русского населения в этих давно переставших входить в пределы государственных границ Руси землях исчезали буквально на наших глазах, и там, где еще недавно, в XVII–XIX вв., слышалась русская — карпаторуссская, русинская, украинская речь, там на протяжении одного-двух веков в результате национального и религиозного угнетения исчезали последние остатки русского населения, и потомки древних русских становились венграми, поляками, словаками, румынами, болгарами. И лишь в топонимике, в старинных обычаях, в одежде, в языке, сохранившем остатки русской речи, в стародедовских праздниках, когда, например, мадьяры, носящие фамилии Карась, Глоба, пьют «шамородне» (самородное) вино, да иногда в ревностном исполнении обрядов «греческой веры» мы видим реликты древней русской жизни.

До верховьев Дунайца, до Попрада, Ропы, Вислоки и Сана, до водораздела Вислы и Западного Буга, Вепря и Нарева на западе и северо-западе тянется русская колонизация давних, очень давних времен. К югу от Карпат русские поселения тянулись узкой полосой по склонам Карпат к Попраду, к верховьям Торчи, Топли, Лаборца. Остатками древней русской колонизации является современное украинское население этих земель. Что это действительно так, что в данном случае речь идет о позднейшей колонизации времен Галицко-Волынского княжества или еще более поздних времен, об этом говорит отсутствие или, вернее, почти полное отсутствие каких бы то ни было документов, удостоверяющих колонизацию этих областей русскими, если речь идет о X–XIV вв., или украинцами, если говорить о XIV–XVII вв., когда уже сложилась украинская народность. А между тем документов этой эпохи, и польских и венгерских, больше чем достаточно. И венгры, и поляки, не говоря уже о молдаванах и румынах, застают здесь русских. Поэтому-то никаких свидетельств письменных источников о массовой колонизации русскими Прикарпатской области не обнаружено. Конечно, суровые условия жизни в Карпатских горах заставляли предков современных «верховинцев» — гуцулов (кстати, отметим носивших это название в очень отдаленные времена, так как, по свидетельству китайской летописи Юань-Чао-Пи-Си, татары перешли горы Гацали и разбили угорского короля, следовательно, Карпаты назывались уже в XIII в. гуцульскими горами)[190] спускаться вниз на равнину, как это имело место в XVIII в., когда появились русинские (украинские) колонии в Бачке, при устье реки Тиссы. Но карпато-русское (русинское, украинское) население в венгерских комитатах Спиш, Шарош, Земплин, Унгвар (Ужгород), Берег, Угоча, Мармарош, по рекам Тиссе, Вишевой, Быстрице, Молдаве, Бодроге, Солоной, Красной и Самоше, окруженное мадьярами, румынами, словаками и поляками, население Угорской, или Карпатской, Руси (Закарпатской Украины) не есть результат таких переселений, какие имели место во время полулегендарного похода Альма из-под Киева, приведшего вместе со своими венграми в долину Тиссы русских, при герцоге Токсе, при женитьбе Коломана на Предславе или при Федоре Коратовиче, хотя они, быть может, действительно привнесли какой-то русский элемент в Венгерскую равнину, а остатки древних аборигенов края, появление которых на этих местах уходит в седую древность, не оставившую источников.

Поляки еще в X в., я имею в виду завещание польской княгини Оды, считали Русь соседкой пруссов и говорили о «русских землях, тянущихся вплоть до Кракова», который, кстати сказать, был в X в. чешским городом. В Казимире на Висле, в Чмелеве за Вислой, в Люблине за Саном, в общем всюду до Вислы еще в XV–XVII вв. оставались следы древнего русского населения: русская, вернее, русинская, украинская речь, православные церкви, русские обычаи и т. д. И поляки вынуждены были даже во времена расцвета Речи Посполитой признавать исконность русского населения по Сану и Висле. По свидетельству древнейшего венгерского историка анонима нотария короля Белы (XII или XIII в.), когда венгры переходили Карпаты, проводниками им служили русские воины и жители сел, издавна заселявшие Карпаты. Они и провели мадьяр к реке Унгу. Рассказ венгерского историка свидетельствует о том, что в XII в. венгры считали русин исконными обитателями Карпат и предгорий. Лишь к концу XI в. мадьяры подошли к Карпатам с запада, и закарпатские русские земли были подчинены венгерскому королю. С тех пор на Руси Карпаты стали Угорскими горами, а в Венгрии — Русскими («Ruthenorum Alpes»). Это древнее русское население Угорской Руси пополнялось и позднее за счет спускавшихся с гор «верховинцев», «горцив», уходивших из долин Прикарпатья на запад, в горы и часто только затем, чтобы через одно-два поколения перевалить Карпаты, но основная его масса с давних пор занимала земли по ту сторону Карпат, где, быть может, она была отпрыском и ассимилятором еще более древней славянской колонизации, следы которой сохраняются в названиях рек и гор, урочищ и озер с носовыми гласными звуками. Если обратиться к топонимике Трансильвании, если внимательно изучить источники, как это сделали Васильевский, Кочубинский, Успенский, Филевич, следы русского населения обнаружатся и в Трансильвании, и на низовьях Дуная. Нас прежде всего поразит обилие наименований, связанных с самим именем «русский», «русское», в их онемеченной, или мадьяринизированной, форме: Reisdorf, Reissen, Rhuzmark, Ressberg, Ressholz, Orosz-fala, Orosz-mёzo, Orosz-falu и т. п. или русских: Potok, Chlumu, Bistra, Poliana и др.

В актах XII–XIII вв., относящихся к Трансильвании, часто встречаются русские имена: Судислав, Преслав, Нездило, Микула, Мирослав, Непокор, Иванко и др. В конце XVIII и начале XIX в. в четырех селах Семиградья, в ущельях Карпат, у истоков Ольты — Рейсдорфлейне, Бонграде, Большом и Малом Чергеде — жили остатки «русинов», о которых писали Бел, Бенке, Вольф и Эдер. Здесь они смешивались с болгарскими колонистами-богумилами и постепенно, как это показал Ягич, усвоили их речь. Довенгерское и дорумынское население Трансильвании было славянским, а в какой-то определенной части Трансильвании, на северо-востоке, — конкретно русским. Конечно, о сплошном массиве русских поселений в XII–XIII вв. говорить уже не приходилось, и поэтому русское население растворилось среди саксов, венгров и румын, оставив лишь в «языке земли», в наименованиях урочищ, сел, гор, в личных именах следы своего былого распространения. И то обстоятельство, что последние «русины» в Трансильвании исчезли, растворившись среди венгров и румын буквально на наших глазах, говорит за давность и прочность русской колонизации края. И еще раз русское население Молдавии, Бессарабии и Трансильвании выступает перед нами в связи с проблемой загадочных бродников. Об этом полуоседлом, полукочевом, полупромысловом русском населении, занимавшем, конечно, отнюдь не сплошным массивом огромные пространства от Тмутаракани до Трансильвании, об этом прототипе позднейшего казачества говорят Никита Акоминат, Георгий Акрополит, венгерские грамоты XIII в. (1222, 1223, 1227, 1231, 1254 гг.), грамоты чешского короля Оттокара 1260 г. и др. «Бродиния», области и «земли» бродников этих источников лежат где-то между Прутом и Серетом, тянутся к Грану, к «Себиньской земле» (на реке Саковце, притоке Бирлата), в глубь Трансильвании. В «Бродинии» средневековья мы усматриваем остатки древнего русского населения Молдавии и Трансильвании.

Много столетий прошло с тех пор, как исчезли со страниц источников летописные уличи и тиверцы, но русское население на Дунае продолжает свой исторический путь, и оторванное от своих соплеменников, от Руси, от земли «великой Русьской», оно остается еще много веков верным своему языку, своим обычаям, своей культуре. Нашей летописи хорошо известно Черноморское побережье у Белгорода (Аккермана) — Белобережье, города уличей и тиверцев. Здесь, на низовьях Дуная, разворачивается красочная эпопея походов Святослава. Тут была «середа» его земли, тут «вся благая» сходились, стояли завоеванные им города, возвышались стены «Переяславца на Дунаеви», бились русские богатыри Икмор, Сфенкель и сам Святослав. Отсюда перенесли на Русь его дружинники песни о «Тропе Трояновой» (Tropaeum Traianj), использованные автором «Слова о полку Игореве». Здесь в его дружинах сражались по дунайские русские жители, и в бой вместе с мужчинами шли русские женщины, тела которых с удивлением рассматривали на поле битвы греки. Это были предки тех русских дев, которые на берегах Дуная пели славу герою «Слова о полку Игореве», и голоса их летели по синему морю до Киева. По русским землям доходят до Дуная в 1043 г. Владимир Ярославич и Вышата, в русском Вичине княжил Всеслав, князь пришедшего из-за Дуная русского племени, в русской Дристре правил русский князь Татуш. Еще в XII в. на Дунае хозяйничали русские, и в 1116 г. Мономах посылает на Дунай Ивана Войтишича, который сажает в подунайских городах русских посадников. Все земли по Дунаю к востоку от Дристры были русскими, и только в Дристру в 1116 г. Вячеслав и Фома Ратиборович не могли назначать посадника — Дристра стала уже византийской. Даже во второй половине XII в. русские княжества еще удерживаются на Дунае. В 1162 г. Византия дает Васильку и Мстиславу Ярославичам четыре города и волость на Дунае. В XII в. вся Подолия, Галиция, Буковина, Молдавия и Бессарабия до Дуная входят в состав Галицкого княжества, Червонной Руси. Это была область «городов Подунайских», Галицкая «Украина», «Понизье». Галицкий князь Ярослав Осмомысл в представлении автора «Слова о полку Игореве» «затворил ворота Дунаю», один «рядит» до самого Дуная. Здесь, в городах подунайских, разворачивается бурная деятельность Ивана Ростиславича Берладника. Тут лежат города Берладь (современный Бирлат), Малый Галич (современный Галац) и Текучий, упоминаемые в знаменитой грамоте Ивана Берладника, Видицов, Мдин, Трнов, Дрествин, Дичин, Килия, Новое Село, Аколятря, Карна, Каварна, Белгород, Черн, Аскый Торг, Романов Торг, Немечь, Корочюнов Камень, Сочава, Серет, Баня, Нечюн, Коломыя, Городок на Черемоше, Хотин списка «градом всем русским далним и ближним» Воскресенской летописи. О не болгарских, но славянских, т. е. несомненно русских, городах подунайских говорят «Акты константинопольского патриарха» XIV в., упоминающие Карну (Κρανεα), Каварну (Καρναβα, Cavama), Килию (Κελλια), Аколятрю (Γαλαγρα) и Дрествин (Δριστρα). Среди этих городов мы узнаем не только современные Галац, Бирлат, Килию, Белгород (Аккерман), но и Яссы (Аскый Торг), Роман (Романов Торг), Коломыю, Хотин и др.

Страшный удар, нанесенный монголами, значительно превосходивший по последствиям печенежские и половецкие набеги, заставил русское население схлынуть на север, на запад, на юг за Дунай, где оно либо продолжало жить среди соплеменников, не теряя, естественно, своего языка и культуры, либо медленно и постепенно растворялось среди румын, молдаван и венгров.

Походы русско-литовских дружин Ольгерда и Витовта на юг и разгром татар в великой битве у Синих Вод в 1362 г. способствовали новому усилению русского населения в придунайских землях.

Папская булла 1446 г. говорит о многочисленном и великом русском племени в Венгрии и Трансильвании. О русских на Дунае говорят инструкция Людовику Ангвишиоле, направленному в Москву 27 января 1594 г., и письмо папы Климента VIII легату Комуловичу 1595 г., сообщающие о «многочисленной и отважной Руси на Дунае» (del Danubio). В «Книге большого чертежа» перечисляются русские города Бессарабии: Нарока, Устье, Орыга (Оргеев), Тегиньня (Бендеры) и Туборча. Карты Бессарабии XVI в. пестрят русскими названиями: Сороки (Сроки), Устье, Орыгов, Лапушна, Ласты, Белгород и др. Еще в XVII в. в Оргееве говорили на русском языке и жили русские, что заставило господаря молдавского Гаспара Грациана обратиться к оргеевцам на русском языке.

Из всего приведенного явствует, что в период Киевской Руси границы расселения восточнославянских племен — хорватов, дулебов, уличей и тиверцев — заходили далеко на запад, юго-запад и юг. Русское население венгерской равнины, современной Закарпатской Украины, Буковины, Бессарабии, Трансильвании, Подунавья, не было результатом позднейшей колонизации. На этих местах оно было древнее поляков, словаков, Мадьяров, румын, молдаван, немцев, тюрок и монголов. Но оторванное в силу исторических судеб от древнерусских политических образований, от своих соплеменников, от очагов формирования великорусской, белорусской, украинской культуры и государственности, окруженное соседними иноязычными, инокультурными, иноверными народами, оно, несмотря на мужественную многовековую борьбу за свою национальность, на приток новых поселенцев, спускавшихся с суровых гор Карпатских, все же слабело, стушевывалось, растворялось, исчезало, ибо на стороне его противников были вооруженная сила, законы, государственная власть.[191]

Перейдем к рассмотрению северо-западных русских племен. По правому берегу Днепра и «межю Припетью и Двиною» обитают дреговичи.[192] О них говорит и Константин Багрянородный, знающий дреговичей под именем «Δρουγουβιτων».[193] Нет никакого сомнения в происхождении племенного названия дреговичей. Подобно тому как и теперь жители глухого и болотистого Полесья именуются «полешуками», а обитатели Карпатских гор называют себя «верховинцями» или «горскими», так и население болот Поприпятья и Подвинья называлось «дреговичами» от бесчисленных «дрягв», или «дрегв», т. е. болот, покрывавших их лесистый край. Дреговичские курганы с погребениями и трупосожжениями очень сходны с кривичскими. Филигранные бусы и височные кольца с заходящими друг на друга концами, напускными бусами с круглой и грубой медной зернью, наиболее часто встречаемые в курганах дреговичей, также сближают дреговичей с их северными соседями-кривичами. С другой стороны, с древлянами дреговичей сближает длительное время бытующий в глухих местах, отдаленных от рек, которые служили главным средством сообщения, древний обряд трупоположения.

Дреговичские курганы с сожжением, обнаруженные в районе Речицы, представляют собой насыпи, в основании которых лежат остатки покойников. Иногда же они собраны в кучу и помещены в насыпи в сосуде или кучкой. Дреговичские курганы с трупоположением очень близки к древлянским и волынским. Труп клали на пепелище, часто в гроб или колоду. Встречаются костяки в сидячем положении. В отличие от древлянских и волынских дреговичские курганы богаче вещами. Древнейшие дреговичские курганы датируются временем не ранее X в.[194] Северо-западная граница дреговичских курганов доходит до Верхнего Немана и Верхней Вилии, где начинаются уже литовские курганы, резко отличающиеся от славянских обилием оружия. Вряд ли эта граница, надолго ставшая этнографическим рубежом между русскими и литовцами, подвергалась существенному изменению под влиянием колонизации дреговичами литовских земель, хотя, быть может, в древности и имело место проникновение дреговичей в глубь литовской территории. Слабость и сравнительная малочисленность дреговичей не дают возможности говорить о массовой колонизации ими литовских земель. Сами литовцы больше всего сталкивались с кривичами, что нашло свое отражение в наименовании литовцами всех русских именем своих исконных соседей «кревами» («kreews»). «Крев», «kreews», — русский, «Kreewu seme» — Русская земля, Россия, «Krewu tizziba» — русская вера — все это говорит о длительных связях литовцев и кривичей, об их давнем соседстве.

Откуда пошло имя кривичей, великого и многочисленного восточно-славянского племени, мы не знаем. Объяснение названия «кривичи» от «коровичи» тем, что якобы они ведут ко временам тотемического мышления, мне кажется мало убедительным. Так же мало обоснованной является попытка связать имя «кривичей», «кревов», с «крев», «кровь» в значении «кровники» и «кровные родственники». Могущество и многочисленность этого русского племени, распростершего свои владения от реки Великой до Западной Двины, от Изборска и Пскова, от дремучих литовских пущ до верховьев Волги, Угры и Москвы-реки, до Ростова и Ярославля, земли летописной мери, земли Суздальской, от Наровы до Луги на севре до Средней Березины и верховьев Днепра на юге, отразились и в рассказах нашей летописи, и в легендах о «Великой Криви», и, наконец, в той исторической роли кривичей, которую они сыграли в продвижении славян на запад, север и восток, — в создании Киевского государства и русских княжеств удельной поры.

На обширных пространствах Кривичской земли распространены уже известные нам длинные курганы с трупосожжением, сменяющиеся в IX–X вв. индивидуальными круглыми курганами. У села Гнездова, в 10 километрах к западу от Смоленска, тянется огромный могильник IX–X вв., насчитывающий более 2000 курганов (больших и малых) с трупосожжениями. Обряд трупосожжения совершался на стороне или на самой курганной площадке. Из погребального инвентаря обращают на себя внимание оружие, мечи, браслеты, медные и железные шейные гривны, медные фибулы, подвески в виде лунниц, крестов, птиц и т. д. Позднее трупосожжение сменяется трупоположением. В погребениях конца X–XI вв. костяк лежит на поверхности земли или в нижней части насыпи. Попадаются остатки гробов, глиняные сосуды, деревянные ведерки, ножи, топоры. Наиболее характерными предметами погребального инвентаря кривичей этой поры являются большие браслетообразные серебряные височные кольца, иногда с плоскими ромбическими щитками, подвески, лунницы и ажурные бляшки, очень сходные с аналогичными вещами из курганов Гнездовского могильника. В то же самое время следует отметить, что на огромных просторах земли летописных кривичей существует несколько районов со специфическими вещами и нет предметов, которые бы составляли особенность только территории кривичей. Так, в частности, на западе, в области полоцких кривичей, где в основном тот же инвентарь, что и в смоленских курганах, и те же браслетообразные височные кольца, но меньших размеров, встречаются вещи литовско-латвийских курганов люцинского типа, а на востоке в курганах кривичей находят вещи восточнофинского, поволжского, типа. Быть может, это обстоятельство объясняется тем, что кривичи еще в эпоху глубокой древности развили бурную колонизационную деятельность, обусловленную в значительной степени их силой и многочисленностью. Еще в VI–VII вв. с верховьев Днепра, Западной Двины и Волги кривичи начинают веером расселяться на запад, север и восток. К этому времени относится появление славян на востоке латгальских земель, земель летописной летьголы. Несколько позднее кривичи появляются у Изборска, а еще позднее — в восточных областях, к востоку от Ржева и Зубцова, в Московской области, где обнаружены лишь относительно молодые, не старте X в., кривичские курганы. О кривичах говорит не только наша летопись; их знает под именем «Κριβτζων», «Κριβηταινοι» Константин Багрянородный.[195]

К северу и северо-востоку от кривичей обитали ильменские словене, известные нам в археологии по своим сопкам. Большие курганы, достигающие 10 и более метров высоты, с бедным инвентарем, глиняными сосудами и пережженными костями — вот что представляют собой новгородские сопки. В IX–X вв. они сменяются небольшими курганами, а еще позднее — могилами в ямах, обложенными камнями, известными под названием «жальников» (XI–XIV вв.). Древнее трупосожжение сменяется трупоположением. В некоторых местах, в лесах озерного края, где словене ильменские появились позднее, господствуют малые курганы и жальники с трупоположением. В погребениях словен XI в. встречаются, как типичные, проволочные височные кольца, сменяющиеся в XII в. височными кольцами с ромбическими щитками и сомкнутыми концами, ажурные подвески и бубенчики. По течению Великой, в районе Чудского и Псковского озер и северо-западнее Ильменя памятники новгородских словен сочетаются с кривичскими длинными курганами. На север и на восток от Ильменя тянутся исключительно словенские курганы, доходящие до Ладоги, Белоозера и Шексны. На юго-востоке границей ильменских словен выступает Тверца, а на юг — междуречье Куньи и верхнего течения Западной Двины. На обширной территории расселения ильменских словен встречаются памятники и не славянские. Таковы, например, курганы Водской пятины, в которых обнаружены многочисленные нагрудные и поясные подвески в виде птиц и животных. В них едва ли не следует видеть погребения води, сохранившей, судя по курганам, свой этнографический облик вплоть до XIII–XIV вв. Такими же финскими являются древние курганы Приладожья и бескурганные Ижорские могильники.[196] Об этом по крайней мере говорят вещественные памятники, хотя надо отметить, что в некоторых местах, селясь среди инородческого населения, славяне воспринимали его материальную культуру. Так, например, раскопки русского города Герцике XII–XIII вв. в латышской земле дали исключительно местные вещи, хотя, по свидетельству хроники Генриха Латвийского, это был русский город. Правда, необходимо учесть специфическую особенность новгородской колонизации даже более позднего времени и системы новгородского владычества, сохранявших известную независимость и этнический облик различных небольших финно-угорских народцев, подпавших под власть Новгорода. Поэтому нет ничего удивительного в сочетании на одной территории памятников материальной культуры ильменских словен и финских племен, ибо это сочетание является результатом их длительного мирного соседства, которое в конце концов привело и не могло не привести к ассимиляции финнов русскими, так как на стороне последних были военная сила, государственная власть, законы, т. е. преимущества, вытекающие из более высокой ступени общественных отношений и развития культуры, хотя процесс поглощения финнов и растянулся на несколько столетий.

Ильменские словене также были многочисленны и сильны. Этим объясняются их расселение на север и восток и создание мощного политического центра на русском северо-западе, известного и скандинавским сагам, и арабским и персидским писателям IX–X вв. под названием Holmgarda и «Славии».[197]

Дреговичи, кривичи с их полоцкой ветвью и ильменские словене составляли мощный массив северо-западных, северных и северо-восточных русских племен.

Далеко на запад протянулись русские земли. В результате русской колонизации, оформления в единый государственный организм — Киевскую Русь, а позднее княжества периода феодальной раздробленности, местного русского этнического элемента, войн и походов князей киевских, волынских, галицких, полоцких и других русская речь, русские обычаи, нравы, порядки, русская материальная и духовная культура на северо-западе своей границей имели нижнее течение Западной Двины, где стояли городки полоцких князей Герцике и Кукенойс, дебри лесов ятвяжских, где стояли русская Визна, Городно (Гродно), Слоним, Новогрудок, Волковыск, составлявшие Черную Русь. Южнее русская граница поворачивала на Берестье (Брест), Белую Вежу, где долгое время сохранялся островок первобытной лесной чащи, знаменитая Беловежская пуща, реликт той далекой поры, когда такой же пущей была покрыта почти вся Восточно-Европейская равнина, Бельск, Дрогичин и далее, на юго-запад к Сану.

Это все была древняя русская земля, Подвинье и Подляшье, где в чащах дремучих литовских лесов соприкасались восточнославянские и литовские племена.

Перейдем к восточной группе славянских племен: радимичам, вятичам и северянам.

Летописец, приводя легенду о происхождении вятичей и радимичей от двух братьев Радима и Вятко, указывает: «…и пришедъша седоста Радим на Съжю, и прозвавшаяся Радимичи, а Вятько седе с родом своим на Оце, от него же прозвашася Вятичи», и далее, говоря о походе Святослава, отмечает: «И иде на Оку реку и на Волгу и налезе Вятичи».[198]

Территория радимичей охватывает междуречье Ипути и Сожи, части Гомельской, Могилевской и Черниговской областей. Это была основная область радимичей. Но радимичская колонизация проникает далеко в глубь северянской земли, на юго-восток. Через Новгород-Северск, Воронеж (Глуховского района), Студенок (б. Рыльского уезда) радимичские поселения суживающейся лентой дотянулись до верхнего течения реки Пела, где между Суджей и Обоянью, у села Гочева, было найдено свыше сотни радимичских погребений. Радимичская колонизация на юго-восток несомненно является результатом стремления радимичей пробиться из своих лесов, окруженных поселениями северян, дреговичей, кривичей и вятичей, на юг, к степям, к чернозему, в плодородные земли, и естественно, что, будучи не в состоянии двинуться на юго-запад, они прошли на юго-восток, где сравнительно малочисленное население, обширные просторы и передвижки населения с севера на юг давали возможность пробиться к плодородным равнинам, ставшим столь заманчивыми для северных лесных славянских племен вместе с ростом земледелия. Радимичская земля в археологическом отношении детально изучена Б. А. Рыбаковым.

Обычай сожжения, характерный для радимичских курганов IX в., в IX–X вв. сочетается с имитацией сожжения и трупоположением на горизонте, сменяясь в XI в. трупоположением в ямах. Для вещественных памятников радимичей характерны семилучевые привески к височным кольцам, не известные в других местах. Встречаются спиральные височные кольца, головные венчики и небольшие проволочные кольца с сомкнутыми концами, находимые в погребениях северян. В погребениях радимичей находят специфические подвески в виде кружка с изображением головы быка, а также луны, креста, собачек, ложечек, бубенчиков и пластинчатые шейные гривны с розетками на концах. Попадаются серпы и оружие. Радимичи были небольшим, малочисленным, слабым племенем, и попытки распространить их поселения на обширную территорию не соответствуют действительности.[199]

Соседями радимичей с востока выступают вятичи. Рекой вятичей была Ока. Вятичи населяли территории Тульской, большую часть Орловской и Московской областей и часть Смоленской. Позднее вятичской стала и Рязань. Вятичскими были и славянские поселения по Среднему Дону. Курганы вятичей невелики, без камней в основании. Костяки лежат на уровне почвы на бересте, в гробу или реже в бревенчатом срубе — гробовище, головой в направлении захода солнца. Курганы вятичей датируются XI–XIV вв. и сменяют собой древние курганы VI–X вв. Зола и уголь от тризны, бросаемые в землю курганной насыпи, говорят о преемственности обрядов.

Трупосожжений более позднего периода времени встречается мало, что говорит о вытеснении трупосожжений трупоположениями еще в доисторические времена. Погребальный инвентарь характеризуется семилопастными височными привесками, плетеными и пластинчатыми шейными гривнами, витыми и пластинчатыми браслетами и ажурными перстнями, сделанными из меди или плохого серебра. В ногах костяков встречаются горшки с остатками пищи. Оружие попадается очень редко.

Более поздние вятичские курганы обнаружены на востоке, в пределах Рязанской области, что говорит о продвижении вятичей на восток, к Дону и Рязани.

Вятичи — одно из наиболее отсталых и консервативных русских племен, обособленное существование которых продолжалось до XII в., когда они были включены окончательно в политическую жизнь древнерусских княжеств. В своих дремучих лесах вятичи отстаивали независимость и сохраняли своих племенных князей еще в княжение Мономаха. Эта обособленность вятичей заставила некоторых исследователей сделать нелепый вывод об их неславянском происхождении.

Вятичи были известны и соседям Руси с востока. У Гардизи говорится о городе «Вантит» в «стране славян». «Город Ваи» или «Вант» в «земле славянской» упоминает Ибн-Росте (Ибн-Даста). Об этом городе говорил, по-видимому, и источник их обоих, Аль-Джайгани. О городе «Вабнит» — «первом городе с востока славян» — упоминает анонимный персидский географ X в. В письме хазарского царя Иосифа ученому испанскому еврею Хасдаи-ибн-Шафруту в перечислении народов, подвластных хазарам, встречаются «вентит», т. е. вентичи, вятичи.

Таковы наши сведения о вятичах.[200]

Летопись приводит предание о происхождении вятичей и радимичей: «Радимичи бо и Вятичи от Ляхов. Бяста бо два брата в лясех, Радим, а другой Вятко, и пришедъша седоста Радим на Съжю, и прозвавшаяся Радимичи, а Вятько седе с родом своим на Оце, от него же прозвашася Вятичи».[201]

В другом месте летописец говорит: «Быша же Радимичи от рода ляхов».[202] Со времен летописца установилась традиция ляшского, т. е. польского, происхождения обоих племен. Целиком придерживаясь теории «ляшского» происхождения радимичей и вятичей или же придумывая всякого рода компромиссные суждения, старающиеся примирить рассказ летописца со взглядом на оба славянских племени как на русские племена, ученые историки, археологи и лингвисты все же были далеки от разрешения проблемы.[203] Наиболее смело подошел к разрешению вопроса А. А. Шахматов. Он прямо заговорил о польском происхождении радимичей, указывая на свистящее произношение «г» и «д» и другие «ляшские» особенности белорусского языка, языка потомков радимичей. Носовой звук в названии «вятичей» в летописи и в восточных источниках говорит тоже о «ляшских» особенностях вятичей, ополячившихся под влиянием радимичей.[204]

Были ли в самом деле радимичи и вятичи «от ляхов»? А. И. Соболевский предлагал фразу летописца «в Лясех» понимать так: «в лесех», «в лесах»; таким образом, считать радимичей и вятичей «полешуками», что маловероятно, так как летописец в таком случае употребил бы другую фразу, аналогичную той, в которой говорится о древлянах, получивших свое название «зане седоша в лесех». Русское «лес» под пером летописца не обратилось бы в польское «ляс», и написание «лясех» вместо «лесех» невозможно. Оригинальное решение вопроса о появлении легенды о ляшском происхождении вятичей и радимичей предлагает Б. А. Рыбаков. Он считает, что так осмыслил происхождение радимичей древний летописец, составлявший свод 1039 г. Он знал легенду о происхождении радимичей и вятичей от Радима и Вятко, аналогичную легенде о Ляхе, Чехе и Русе, Кие, Щеке и Хориве, Краке, Мазуре и т. п., знал и писал о том, что вятичи, радимичи и северяне «одни обычай имяху», и тесно связывал все эти три племени и больше всего — радимичей и вятичей. Перед походом на радимичей воеводы Владимира Волчий Хвост русские дружины ходили на запад, на ляхов, отнимать у них «Червен и ины грады». Здесь они проходили у Перемышля городок Радимин, здесь слышали они о Гнезненском епископе, брате святого Войтеха Радиме.

И когда спустя три года они пошли на радимичей, их, естественно, поразило сходство названий радимичей с известными им местами «Червенских городов». Этот поход на радимичей и был записан летописцем со слов его участника. Его рассказ и попытки объяснить название радимичей тем, что они из «ляхов», где встречаются подобного рода названия и имена, дополненные летописцем, и создали летописную версию о радимичах и вятичах «от рода ляхов», Радим — брат Вятко, радимичи — «от рода ляхов», значит, и вятичи тоже были раньше «в лясех». Быть может, кое-что и в языке радимичей подтверждало эту версию.

И действительно, как быть с «ляхизмами» в белорусском языке, на что указывает А. А. Шахматов?

Но «полонизмы» в белорусском языке потомков радимичей объясняются скорее не «ляшским» их происхождением, а тем, что они — потомки летописных радимичей — длительное время соседили с «ляхами» и находились под властью ополяченной Литвы и Польши в течение ряда столетий. «Мазураканье», сочетание «дл» и «тл» вместо «л» и другие особенности речи западной ветки восточных славян, встречающиеся и в говоре потомков кривичей, которых уж никто не заподозрит в «ляшском» происхождении, объясняются именно этими факторами, а не принадлежностью их к польским племенам.

Обращает на себя внимание также сходство вещей из погребального инвентаря радимичских курганов с аналогичными изделиями антской поры, что говорит об автохтонности радимичей, много столетий занимавших одну и ту же территорию.[205]

Южнее радимичей и вятичей, на левобережье Днепра, «по Десне и по Семи и по Суле» жили северяне. На территории земли летописных северян в IX–X вв. выделяются три района, отличающиеся друг от друга специфическим характером погребений. Первый район, замкнутый в линии Любеч — Стародуб — Новгород — Северск — Ромны — Чернигов — Любеч, содержит небогатый инвентарь в захоронениях в глубоких, узких ямах. Второй характеризуется неглубокими, в ⅓ метра, могилами с мелкими зерновыми и сердоликовыми сферичными бусами, височными кольцами и т. п.; он замкнут в линии Переяславль — Ромны — Гадяч— Ахтырка — Переяславль. Третий, самый восточный, расположен внутри линии Ромны — Путивль — Воронеж — Рыльск — Суджа — Ахтырка — Гадяч — Ромны и характеризуется спиральными височными кольцами и погребениями на горизонте с богатым инвентарем. Спиральные височные кольца, витые гривны с пластинчатыми сгибнями на концах, пластинчатые головные венчики и подвески в виде лунниц, кружков и т. д. являются наиболее типичными вещами погребального инвентаря земли северян.

Но какой из районов является областью расселения собственно северян? Археология на этот вопрос еще не ответила.

Там, где Спицын помещал наиболее типичные северянские погребения, в Ромнах, в Судже, Переяславле, там Самоквасов усомнился в наличии северянского населения, а Нидерле связал с северянами погребения с височными кольцами — с завитками вне кольца, которые находили на севере от Гадяча, Ромен, Суджи. Да и вряд ли при современной изученности памятников материальной культуры Днепровского Левобережья можно ответить на этот вопрос. Важно лишь то обстоятельство, что височные кольца и прочие украшения с некоторыми присущими им у каждого племени особенностями, объясняемыми различным уровнем развития ремесла, ремесленной выучкой, навыками, связями и традициями, наряду с отличиями в погребальных обрядах позволяют сделать вывод о том, что в различных районах Северской земли существовали особые обычаи, особый быт, особые типы одежды, украшений и т. п. Это обстоятельство говорит о существовании на северянской территории различных племен, быть может близких друг другу, но все же различных. Среди них были и остатки левобережных антов, быть может, и древляне, и переселившиеся с севера жители задесенских лесов. Эти племена в процессе своего развития теряли свои специфические черты и, судя по летописи, к X–XI вв. потеряли свои старые племенные названия. Летопись знает их под общим именем северян, за которыми, быть может, скрывается целый племенной союз. В процессе развития феодальных отношений и соответствующих им форм политической жизни они превращались в «курян», «черниговцев», «переяславцев», и новые политические границы дробили и объединяли, сплачивали и расчленяли племена, придавая материальной культуре отдельных групп населения специфические черты, общность которых объяснялась уже не племенным единством, а политическим объединением.[206]

О северянах говорит Географ Баварский, в списке племен Восточной Европы упоминающий о «zerivani», «zuireani» и «sebbirozi». У него это все различные племена, и под каким из этих названий скрываются «северяне», а под каким «свиряне» и «себирцы», как считал Шафарик, мы не знаем.[207] Северян под названием «Εερβτων», или «Εευεριων», знает Константин Багрянородный.[208] О «саварах», или «северах», говорит в своем письме Хасдаи-ин-Шафруту хазарский царь Иосиф.[209] Летописец отмечает, что «и Радимовичи, и Вятичи, и Север один обычай имяху…». И действительно, некоторые общие черты, как это показал А. А. Спицын, сближают население Сейма, Десны, Сулы, Оки, Сожи и Ипути, хотя эта общность уже более позднего происхождения и может быть объяснена возникновением в XI в. обширного и могущественного Чернигово-Северского княжества. В заключение обзора археологических памятников Левобережья IX–XI вв. я бы хотел обратить внимание на погребальный обычай, бытовавший у северян, радимичей и вятичей, который не оставил и не мог оставить никаких следов:

«И аще кто умряше, творяху тризну над ним, и по семь творяху кладу велику, възложахуть и на кладу, мертвеца сожьжаху, и посем собравше кости вложаху в судину малу, и поставляху на столпе на путех, еже творять Вятичи и ныне».[210] Понятно, что остатки таких погребений, долгое еще время существовавших у вятичей, до нас не дошли.

На этом мы заканчиваем обзор восточнославянских племен, упоминаемых в нашей летописи.

Но русский летописец писал свои повествования о восточнославянских племенах уже в сравнительно более позднюю пору, когда многие племена уже давно исчезли. Естественно, что в его обзор могли не попасть некоторые племена, сама память о которых исчезла уже давно. Не говорил он о мелких племенах и в том случае, если они входили в какой-нибудь крупный племенной союз, выпускал из своего обзора и просто неизвестные ему племена.

В этом отношении для нас представляет большой интерес свидетельства европейских и восточных авторов IX–X вв. Они не были русскими и не жили на Руси, как составитель «Начальной летописи», но зато они были современниками русских племен, само название которых забылось ко временам княжения Ярослава, когда начала слагаться наша летопись. Так, например, Географ Баварский к востоку от гаволян, морачан, сербов, чехов и болгар помещает кроме указанных выше следующие племена: «Сlореаnі», «Sittici», «Stadici», «Nerivani», «Attorozi», «Eptaradici», «Vuillerozi», «Zabrozi», «Znetalici», «Aturezani», «Chozirozi», «Lendizi», «Thafnezi», за которыми идут хазары, русы, угры и другие тюркские и финские племена.[211]

Пусть Географ Баварский, по мнению некоторых исследователей, — источник сомнительный, но человек, так внимательно изучавший славянский мир и его соседей, изучавший для того, чтобы дать кому-то материал, который мог бы стать чем-то вроде «Стратегикона», для борьбы немцев со славянами, а потому интересовавшийся числом городов у каждого славянского племени, не мог выдумывать, а писал, очевидно, на основе рассказов западнославянских и немецких купцов.

Поэтому я придаю большое значение сообщениям Географа Баварского, хотя и не считаю возможным локализовать каждое из этих племен и объявить «Zwireani» «свирянами» с реки Свири, a «Zabrozi» — «запорожцами».

Типичные патронимические окончания наименований славянских племен — «чи», совпадение некоторых названий с наименованиями русских племен у летописца — все это заставляет нас внимательно отнестись к такому источнику первостепенной важности, как Географ Баварский, ценному и малоизученному, и воздержаться от его гиперкритики.

Большой интерес вызвали загадочные «Λενζανινοι» Константина Багрянородного — одно из восточнославянских племен. Со времен Шафарика их чаще всего, как было мной уже указано ранее, связывали с «лучанами», жителями Луцкой области, частью многочисленного племени дулебов-волынян. Но Г. Ильинский считал возможным иначе объяснить это имя. Он указывал на его происхождение от «ляд» или «ledъ», т. е. лядина, лендина — невозделанная земля. Отсюда «ledianinъ», в значении человека, живущего на лядине. Такое объяснение, быть может, подтверждается наличием среди племен Восточной Европы, по Географу Баварскому, племени «Lendizi», т. е. «лендичи», название, которое могло происходить от того же термина «ledъ», учитывая наличие носовых звуков в древнерусском языке. Мнение Ильинского нельзя не учитывать при выяснении вопроса о «Λενζανινοι» Константина Багрянородного. Говоря об их землях, нельзя не отметить, что из текста сочинения византийского императора вытекает, что они жили где-то у Днепра, рядом с уличами и древлянами и соседили с печенегами.[212] Такой же загадкой остается русское племя «Лудана» (el-Lūdεan-aθ) Масуди — «многочисленнейшее из них» (русских племен. — В. М.), купцы которого путешествуют со своими товарами в Андалузию, Рим, Константинополь и Хазарию.

В «Кембриджском документе», обнаруженном Шехтером, написанном на еврейском языке и датируемом XI–XII вв., говорится о войнах, которые ведут с хазарами Зибус (зихи), турки и Лузния. В Лузнии едва ли не следует усматривать «el-Lūdεan-aθ (al-Lūdāćija)», а быть может, «Λενζανινοι».[213]

Френ, Савельев и Гаркави видели в этом племени ладожан, другие исследователи — лучан, киевлян, норманнов (Хвольсон), литовцев, ютландцев и абхазов (Марр).[214]

«Лудана», «Лузния» по-прежнему остаются загадкой, хотя несомненно ни ютландцами, ни абхазами, ни литовцами они, конечно, не были.

В письме царя хазарского Иосифа ученому испанскому еврею Хасдаи-ибн-Шафруту встречается еще одно славянское племя.

В этом письме перечисляются народы, живущие в Волжско-Донском бассейне и подвластные хазарскому кагану: «На этой реке (Итиль) живут многие народы — буртас, булгар, арису (эрзя), цармис (черемисы), вентит (вятичи), савар (север, северяне), славиун (славяне)…».[215] Интересно отметить, что царь Иосиф перечисляет эти народы, как бы двигаясь по карте с севера на юг и юго-восток. «Славиун», т. е. славян, он помещает к юго-востоку от северян, т. е. в районе Северного Донца и Дона.

Нам известны славянские городища и могильники в Харьковской области (Ницахское, Донецкое), славянские городища на Среднем Дону (Борщевское). Где-то здесь и обитали «славиун» письма царя Иосифа, и то обстоятельство, что они не носят племенного имени, а выступают под общим названием «славяне», вполне понятно.

На окраинах расселения славянских племен на западе, юге, севере и востоке славянские поселенцы сохраняли свое родовое имя. Стоит привести в качестве примеров словаков, словенцев, словинцев и словен.

Ошибка, точнее, описка летописца создала целую литературу о племени «суличей» — посульцев, обитавших в Переяславльской земле, ветви уличей. О «суличах» писали Шлецер, Завитневич, Андрияшев и Новицкий, но думаю, что об этом заблуждении не стоит подробно распространяться.[216]

На этом исчерпываются наши сведения о восточнославянских племенах.

Рассмотрев на основе памятников материальной культуры географическую карту расселения русских племен, мы должны остановиться на принципе археологической классификации.

А. А. Спицын в своем труде «Расселение русских племен по археологическим данным» основными признаками этнической, племенной принадлежности населения той или иной области считает характер погребений и тип погребального инвентаря, украшений, в частности форму височных колец.[217] Но эта классификация условна, так как тип погребений зависит, например, не только от того, какое именно племя определенным образом хоронило своих покойников, но и от эпохи. Так, например, одно и то же племя знает и трупоположение, и сожжение на костре, и заключение пепла в урнах, и обжигание трупа. Некоторое сомнение вызывает и причисление погребений к тому или иному племени в зависимости от типа височных колец, так как в различных районах жительства одного и того же племени могли господствовать различные формы височных колец. Так, например, на границах радимичских и северянских поселений в радимичских курганах встречаются северянские вещи. На рубежах племен вятичи могли носить спиральные северянские, а северяне — семилопастные вятичские кольца. В пограничных районах такое смешение наблюдается повсеместно. Могли встречаться кольца, принадлежащие соседям, и в самом центре данного племени, попадая туда в результате торговли, войн и т. д., да и просто выделанные местными ремесленниками без непосредственной связи с ремесленной деятельностью соседей. Наконец, наличие более или менее стандартного типа височных колец могло быть обусловлено существованием определенных ремесленных центров с общими приемами, распространивших свою продукцию на определенной территории. Все эти обстоятельства заставили П. Н. Третьякова заявить, «что не старые племенные границы, а границы новых складывающихся феодальных образований определяли распространение форм украшений» в X–XIII вв. Отсюда — определение им погребального инвентаря по княжествам. Так называемые «курганы дреговичей» — это курганы населения Туровского княжества, «курганы северян» — это курганы жителей Новгород-Северского княжества. «Курганы кривичей» делятся на курганы полоцкие и смоленские, «словенские курганы» принадлежат населению, подвластному Новгороду, независимо от его этнической принадлежности, а «вятичские» и «радимичские» принадлежат жителям Черниговского княжества. Таким образом, типы женских украшений укладываются в границы не племенных земель, а феодальных княжеств.[218]

По существу, доводы П. Н. Третьякова весьма убедительны, и основная мысль его не вызывает сомнения, но почему-то он не придает значения им же сказанной фразе: «Этногонический процесс длился веками и несомненно, что в тех или иных формах дофеодальные племенные различия сказываются вплоть до настоящего времени». И археологам надлежит ответить на вопрос: в какой мере различие вещественных памятников отдельных русских земель, в той или иной степени совпадающих с крупными княжествами Древней Руси, отражают древние, отмирающие племенные деления? Я полагаю, что в значительной степени.

В ответной статье «В защиту летописей и курганов» А. В. Арциховский замечает: «Археологам хорошо известны две удивительным образом совпадающие географические карты. На одной из них изображаются ареалы курганных женских украшений, на другой — области летописных племен».[219] В XI и даже XII в. еще упоминаются кривичи, радимичи, северяне, вятичи, хотя в данном случае речь идет о сохранении за землей старых племенных названий, а известные нам памятники материальной культуры датируются главным образом этим временем. Даже в период феодальной раздробленности сохранялись еще следы древних племен и живо было представление о племенных землях. Пусть большинство племен X–XI вв. уже не племена, а союзы племен, вернее, пусть пережитки племенного быта этих времен являются пережитками не племен, а племенных союзов, но все же какие-то остатки племенной близости, и очень ощутительные, еще налицо. Там, где процесс распада племенных связей зашел далеко еще в IX–X вв., на юге, юго-западе и западе, там и труднее проследить по курганным материалам племенные отличия, и мы уже видели однообразие материальной культуры от Среднего Приднепровья до Карпат, отсутствие специфических Полянских вещественных памятников и т. д. Там же, где племена были более устойчивой формой общественных связей, — в болотах, в лесах дреговичей, кривичей, радимичей, северян и вятичей, среди, как нам уже известно, более отсталых лесных восточнославянских племен, — там былые племенные особенности отразились в вещественных памятниках киевских времен.

Не надо забывать и того, что в быту населения удивительно долгое время сохраняются архаические черты. Обратимся к этнографии. Записанные этнографами и исчезающие буквально на наших глазах обычаи, песни, поверья, обряды и т. п. часто уводят нас ко временам седой древности. Также удивительно архаичными и консервативными являются многие памятники материальной культуры. На протяжении многих столетий в зодчестве, резьбе, ювелирном деле, гончарном ремесле, в женских рукоделиях бытуют одни и те же приемы, мотивы, рисунки, изменяясь, эволюционируя, меняясь в деталях, но сохраняя основные формы.

Типы вещественных памятников, в частности — формы женских украшений, типы погребений и т. п., являются очень устойчивыми и ведут зачастую к временам племенного быта. Только в гораздо более поздние времена границы между племенами стираются, уступая свое место политическим границам княжеств. Слишком непрочны, эфемерны и неустойчивы были границы княжеств удельной поры, для того чтобы быт, материальная и духовная культура русского их населения развивались исходя только из их наличия. В Киевский период, не только в княжение Владимира и Ярослава, но и гораздо позднее, в княжение Мономаха, и еще позже сохранялись пережитки старых племенных особенностей. Племенной быт был слишком живуч, для того чтобы в период образования древнерусского государства везде и повсеместно исчезнуть, как по мановению жезла чародея. Придет время — оно не за горами, — когда политические границы, воздвигнутые между отдельными крупными княжествами, ставшими и экономическими границами, расчленят, разъединят русское население разных земель, способствуя формированию особенностей языка, быта, обычаев, обрядов, материальной и духовной культуры исходя из фактора объединения этноса по политическому территориальному признаку, но и тогда еще будут явно ощущаться пережитки древних племенных черт. Одни княжества, особенно в начале своего существования, объединяют земли нескольких племен, другие делят между собой территорию одного племени, включая вместе с этим иногда и часть соседнего племени, и т. д. Племенные границы стираются, племенные отличия стушевываются, но не исчезают, и остатки их прослеживаются еще долгое, долгое время.

И «если бы древнерусские крестьянки захотели бы одеваться по указаниям П. Н. Третьякова, руководствуясь своей политической зависимостью, моды менялись бы быстро, как в XX веке».[220]

Полемика между П. Н. Третьяковым и А. В. Арциховским показала, что чрезмерное увлечение критикой летописных известий о расселении восточнославянских племен и спицынского метода приурочивания тех или иных археологических материалов к определенным славянским племенам Восточной Европы вряд ли целесообразно, и нет сомнения в том, что специфические особенности вещественных памятников русских земель XI–XII и даже XIII вв. сохраняют следы древних племенных особенностей в такой же мере, как ареалы распространения определенных типов украшений в известной степени отражают старые племенные границы.

Не так быстро стушевывались они, не так скоро исчезли на Руси остатки племенного быта. Но об этом подробнее дальше.

Вот почему я посчитал необходимым привлечь к описанию русских племен и восстановлению племенных границ вещественные памятники заведомо уже не племенной поры, а Киевской Руси и начального этапа периода феодальной раздробленности.

Идя от позднейшего, вскрывая в нем архаические черты, мы можем обнаружить следы древнего, ушедшего давно в прошлое, но наложившего свой отпечаток на грядущее.

И если летописные «племена» XI–XII вв., в которые летописец зачисляет как собственно племена (вятичи, радимичи, северяне, кривичи и др.), так и население отдельных земель и княжеств (полочане, тиверцы, бужане и др.), так как они прослеживаются по археологическим данным, являются результатом группировки населения по определенным землям вокруг определенных экономических и культурно-политических центров, создающей языковые, культурные и этнографические особенности населения на базе территориально-политической общности, то сами эти особенности продолжают сохранять в себе следы древних племенных отличий. Снимая позднейшие напластования, обусловленные смещениями и смешениями, перегруппировками в связи со сдвигами в развитии производительных сил, в общественной, политической и культурной жизни восточного славянства, мы можем обнаружить древние слои — реликты племенного быта, того времени, когда русские племена «имяху бо обычаи свои и закон отець своих и преданья, кождо свой нрав».[221]

Такой же метод применила лингвистика, пытаясь восстановить древнерусские племенные языки. Классические образцы восстановления путем тщательного анализа позднейших диалектов племенного языка являет работа Фр. Энгельса «Франкский диалект».[222]

В советской лингвистике была сделана попытка — на основе марксистко-ленинского учения о языке с учетом огромного наследства индоевропеистики, и в частности работ А. И. Соболевского и А. А. Шахматова, — восстановить хотя бы в общих чертах древнерусские племенные языки. Я имею в виду работы Ф. П. Филина.[223] Славянские, и в частности восточнославянские, языки возникли в результате развития древнейших языков, языков племен, населявших Европу еще в те времена, когда не было ни индоевропейцев, ни финнов в современном смысле этого слова. Источником и индоевропейских, и финских языков явились языки древнейших племен Европы. Племена эти представляли собой изолированные, слабо связанные друг с другом производственные и этнические человеческие коллективы, малолюдные группы, противополагавшие себя всем другим аналогичным группам, не понимавшие их языка, нередко отделенные от соседей обширными пространствами незаселенных земель и состоявшие из особей различных антропологических типов, хотя и с превалированием одного определенного.[224]

Постепенно в силу исторических условий в процессе схождений и расхождений, влияний и заимствований, развития и трансформации процессов, длившихся тысячелетиями, из этих человеческих коллективов стали оформляться более прочные этнические образования и современные языковые семьи, генетически часто связанные друг с другом, если речь идет, конечно, о действительных исторических связях, а не о фантастических построениях ученых. Из таких коллективов в процессе схождений и расхождений сложилось и славянство, в частности восточное славянство. Общие языковые слои, имеющиеся в русском, с одной стороны, и в финских, яфетических и тюркских языках — с другой, объясняются постоянными связями протоиндоевропейских, протофинских, прототюркских и протояфетических человеческих коллективов. Причем эти связи следует рассматривать как продолжающиеся уже и в историческую письменную эпоху, когда в результате заимствований и влияний в языках соседних народов появлялись общие черты, общие слова и т. д. Так, например, такие слова в финском и карельском языках, как «грамота» (книга), «абракка» (оброк, налог) и др., являются следом исторических связей финнов и карел и русских, а «дуб», «город», «ярь» и др., которые не определяются ни как финские заимствования из русского языка, ни как, наоборот, русские из финского, являются реликтом эпохи доисторических связей праславян и прафиннов той эпохи, когда малочисленные и пестрые разноязычные этнические группы в период складывания племенных союзов, сталкиваясь между собой и как враги, и как союзники, вступая в брачные связи и торгуя друг с другом, из аморфной этнической массы формировали протославянские и протофинские племена.[225]

Нам могут указать на то, что все известное нам из этнографии говорит за то, что на стадии племен и родов с их недоверием и враждебным отношением к соседям, с их изолированным образом жизни, с их брачными ограничениями и т. п. невозможны массовые смешения и скрещения и взаимопроникновение языков и культур, но это становится возможным в период племенных объединений, племенных союзов. Следом этих доисторических общений и выкристаллизования протофиннов и протославян из общего палеоевропейского этносубстрата не только не тождественных, но, более того, весьма отличающихся друг от друга племен, связанных лишь однообразием своей примитивной культуры, с намечающимися очагами генезиса крупных этнических объединений, и являются общие черты в языках различных семей, подобно приведенным выше славяно-финским параллелям. Такого же порядка и некоторые общие черты в лексике (термины «касог», «вино», «лошадь», «человек», «конь», «тризна», «ящерица», «рыжий», «русый» и др., проанализированные Н. Я. Марром), в некоторых морфологических и фонетических явлениях между русскими и яфетическими языками, русским и чувашским, тюркским языком, установленные Н. Я. Марром и Н. П. Гринковой.[226] Здесь перед нами опять-таки выступают языковые связи, обусловленные, с одной стороны, какими-то сближениями первобытных коллективов Восточной Европы в очень отдаленную эпоху, с другой — сношениями уже сложившихся племен в исторические времена.

Более тесные связи определенных коллективов, расщепление и расхождение их, распространение их в результате расселений на огромной территории приводят к появлению определенных языковых семей. Примером подобного рода является распространение индоевропейских языков, языков тюркских, финских и др. Исторические связи и расселения приводят к тому, что на обширных пространствах от Индостана и Средней Азии до Атлантики на заре письменной истории говорили на индоевропейских языках, что, конечно, отнюдь не исключает наличия на этой территории целых этнических массивов населения с неиндоевропейской речью. Такая же волна, но более поздняя, тюркская, хлынувшая с востока, тоже доходит до берегов Адриатики и Средиземного моря и т. д. и т. п.

Вполне естественно, что внутри данной языковой семьи отдельные языки имеют больше общих черт и связываются друг с другом ближе, нежели с языками соседей с иной речью. Это — опять-таки результат древних сближений и несколько более поздних расхождений. Поэтому древний санскрит далекой Азии ближе к славянским языкам, чем язык их исконных соседей — финнов. Отсюда и русско-скифские, русско-иранские языковые связи, отмеченные А. И. Соболевским, Н. Я. Марром, — результат пребывания протославян в системе скифских племенных объединений, в которых определенный, господствующий слой был слоем несомненно иранского происхождения, несмотря на яфетическую принадлежность части скифских племен. Этими же историческими связями объясняются некоторые общие черты в финских и иранских языках — результат столкновения финнов со скифо-сарматским миром где-то в Поволжье.[227]

Еще более понятны гото-славянские, славяно-литовские и менее изученные славяно-кельтские связи — пережитки соседства этих народов, взаимных влияний и смешений.

Тысячелетиями длился процесс становления из неустойчивых групп славянских племен. В состав славян включились иноязычные элементы, их языки обогащались новыми речевыми слоями. Славяне расселялись из перенаселенных мест, распадались на группы, в их состав вливались другие группы. В этом котле доисторического этно- и глоттогенеза формировалось славянство. В эпоху родового строя уже складывается языковое единство славян. Позднее, с развитием родового строя, славянские племена начинают дробиться, делиться и подразделяться. Расселяясь, славянские племена вступают в стадию языкового расхождения. Языковое скрещение уменьшается, но не исчезает, так как возникновение и распадение племенных союзов и столкновения с соседями привносят все новые и новые элементы в языки славян.

С распадом родового строя и зарождением феодализма и государства вновь начинается схождение славянских языков, отнюдь не исключающее продолжающегося расхождения, и, наконец, с ростом феодализма, распадением Киевского государства на отдельные княжества во главе с крупными городами — экономическими и политическими центрами, — на обломках племенных диалектов складываются территориальные диалекты — предтечи современных восточнославянских языков. Начало первого этапа уходит в глубь времен, второй — формирование славянских языков — относится к концу неолита и продолжается длительное время, третий — распадение и расщепление славянских языков — начинается со времен расселения славян в первые века новой эры и продолжается до IX–X вв., когда на большей части славянских земель начинается быстрое развитие феодальных отношений и образовываются первые славянские государства (не считая кратковременной и непрочной державы Само), знаменующие собой четвертый этап, и, наконец, пятый этап датируется, по отношению к Восточной Европе, XI–XIII вв.

Так постепенно из аморфного, пестрого и многоязычного массива древних этнических групп складывалось славянство, впитавшее в свой состав инокультурное и иноязычное население тех племенных союзов, в состав которых оно входило, что не могло не отразиться на славянской речи. Исходные формы, бывшие когда-то принадлежностью всех славянских языков и диалектов, усложненные различными языковыми элементами разных семей и систем, наследие разных эпох, свидетельствуют и о процессе расхождения (исходные формы, принимаемые за славянский «праязык», искони присущий славянам), и о процессе схождения (на определенном этапе — те же исходные формы, позднее включение иноязычных, не славянских элементов, из которых в древности сложились и сами исходные формы). Славянские языки — категория историческая. Они возникли из древнейших дославянских языков лишь на определенном этапе развития «доисторических» племен Восточной и Центральной Европы. И уже в глубокой древности в процессе все того же схождения и расхождения сложилась восточная ветвь славянских языков. Когда это было? За много столетий до образования древнерусского государства. Уже тогда исчезли у восточных славян общие когда-то для всех славянских языков исходные формы: исчезли носовые гласные (ą, o), сохранившиеся в древнецерковнославянском и в современном польском языках. Во многих случаях произошла замена общеславянского «е» — «о» («елень» — «олень», «езеро» — «озеро», есень» — «осень» и т. д.), «а» — «я» («аз» — «яз», «агне» — «ягне», «агода» — «ягода» и др.), «о» — «а» («локать» — «локоть», «розный» — «разный» и т. п.); появились полногласие («ворона» вместо общеславянского «врана» или «врона», «голова» вместо общеславянского «глава» или «глова» и т. д.), сочетание глухих гласных «ъ» и «ь» с плавными согласными, смягчение зубных «д» и «т» и т. п.[228]

А. А. Шахматов указал на наличие в русском языке древнейшей поры до 20 звуковых явлений, отличающих его от языков южных и западных славян.[229]

В то же время он счел необходимым отметить, что на определенном этапе исторического развития восточнославянские языки имели некоторые общие черты с южнославянскими, отсутствующие в речи западных славян. Например, восточно- и южнославянские «мыло», «звезда» вместо западнославянского «mudlo», польского «gwiazda», чешского «hwezda» Это отличие древнерусских диалектов от западнославянских и сближение с южнославянскими объясняется тем, что в VI–VII вв. и южные и восточные славяне — анты — начали эпоху вторжений в пределы Византийской империи, во время которой их союзы и войны между собой, равно как и соседство где-то на обширной территории к северу от Дуная, а затем и по Дунаю, привели к языковой близости, вернее сказать, к сохранению языковой близости. В это же время западные славяне двигались на запад и на юго-запад, все больше и больше отрываясь от своих южных и восточных соплеменников и в силу своей изоляции сохраняя утраченные другими черты или приобретая новые, не известные их сородичам.

Общность восточнославянских языков сложилась, надо полагать, еще во времена антов. На основе общности быта, культуры, связей и исторических традиций складывается языковая общность восточного славянства. Невероятно быстро расширившиеся границы расселения славян все более и более отрывают и все дальше и дальше отбрасывают окраинные славянские племена от основного очага славянского этногенеза. Связи между ними ослабевают и почти прекращаются. Культурные и языковые различия возрастают. В языке вятича с Оки и словенца с Адриатики, сорба с Лабы и болгарина из-под Солуни становится все меньше и меньше общих черт. Но зато в пределах определенных территорий на основе экономических, культурных и политических связей растет единство. Процесс схождения усиливается. Так было в Восточной Европе в VI–IX вв., когда анты Среднего Приднепровья сливаются в единый восточнославянский массив со славянскими племенами лесной полосы.

Уже в летописные времена древнерусские книжники знали «словен»: ляхов, чехов, моравов, хорватов, сербов, болгар, хорутан, поляков (полян ляшских), лютичей, мазовшан, поморян, но особо выделяли русские, восточнославянские племена, отчетливо представляя себе их давно наметившееся единство, а это представление древних летописцев основывалось на народном самосознании.

Но общность древних восточнославянских языков не была их тождеством. Диалекты восточных славян отличались друг от друга, и это отличие было не только результатом сохранения каких-то черт древних языков доисторической поры, из которых в эпоху глубокой древности сложились протославянские языки, тесно связанные между собой общими исходными формами, но главным образом следствием дробления славянской речи на диалекты, что имело место в течение длительного периода времени в эпоху родового строя. Это дробление сопровождалось скрещениями диалектов между собой и с соседними индоевропейскими и не индоевропейскими языками. Подводя итоги обзору диалектных расхождений древнерусской эпохи, Ф. П. Филин приходит к следующим выводам. Диалекты восточнославянских племен, сложившиеся задолго до образования Киевского государства, имели много общего, но эта общность не была тождеством. Следы древних племенных диалектов прослеживаются в письменных памятниках Киевской Руси, отражающих уже в основном диалекты территориальные, и, наконец, в современных восточнославянских языках и их диалектах, конечно, уже в значительно измененном виде.

Снимая поздние слои эпохи феодальной раздробленности, времен складывания и развития великих княжеств Литовского и Московского, бросая луч света в глубь веков, можно установить особенности диалектов Древней Руси — племенных языков восточных славян.

Для словен было характерно сильное оканье, произношение «ѣ» как «и», наличие в речи звука, среднего между «ц» и «ч», сочетание «жг» вместо «жд», твердое окончание в глаголах 3-го лица, особенности в лексике («орать» — пахать, «вятчий» — богатый, знатный, именитый, «тировати» — проживать, «звук» — осколки, щебень и т. п.). Некоторые черты диалекта, лексики и фонетики словен связывают их с южнорусскими племенами Среднего Приднепровья и свидетельствуют об их давних связях, связях Киева и Новгорода, обусловленных сношениями по великому водному пути «из варяг в греки».

Кривичи говорили на окающем диалекте, но близкое их соседство с дреговичами и радимичами обусловило раннее проникновение в язык кривичей аканья.

В диалекте кривичей имели место звуки, средние между «ц» и «ч», «с» и «ш», «з» и «ж», т. е. смешение шипящих и свистящих, сочетание «гл» и «кл», мягкое окончание глаголов 3-го лица настоящего времени, фрикативное «г» и билабиальное «в». В диалекте кривичей также имели место южные черты. Сближение между словенами и кривичами началось рано в связи с объединением их в борьбе с варягами в один племенной союз. Кривичи и их потомки колонизировали Заонежье до Поморья, дошли до Вологды и Вятки, до междуречья Оки и Волги, северной части Рязанской земли.

Особняком стоят владимиро-суздальские говоры, отличающиеся умеренным оканьем, произношением «ѣ» как «е» и другими чертами, отличающими их от северославянских говоров потомков кривичей и от диалектов словен, что дало возможность Ф. П. Филину признать их остатками диалекта особого восточнославянского племени, название которого нам источники не сохранили.

Таковы были диалекты северорусской группы племен. Южнее длинной полосы тянутся среднерусские говоры. Здесь обитали летописные дреговичи, радимичи и вятичи, говорившие на особых племенных диалектах. У дреговичей произошло отвердение «р» и имела место мена «в» и «у». Такая же мена «в» и «у» отмечается в диалекте радимовичей, но отсутствует у вятичей. Сближение дреговичей, радимичей и вятичей началось очень давно. Оно привело к появлению яканья, особенно сильного на крайнем западе и крайнем востоке расселения среднерусов. В середине между этими диалектами сильного яканья расположены диссимилятивное и умеренное яканье и проникшее с юга диссимилятивное аканье и западное ыканье. Эти явления в речи среднерусских племен свидетельствуют о перерыве в начавшемся процессе сближения дреговичей, радимичей и вятичей, объясняемом, по-видимому, влиянием говора северян, разъединившим эти племенные диалекты. В языке вятичей имеется ряд черт, сближающих его с языками финских и яфетических народов Поволжья и Северного Кавказа. Аканье вятичей характерно для мордовского, марийского, чувашского и яфетических кавказских языков, сближает их и лексика («сорока» — головной убор и в том же значении «сурка» марийск., «суркан» чувашек., «сорка» мордовск.; «шабур» — верхняя суконная одежда и в том же значении «шобар» чувашек., «шобр» марийск. и др.; «кут» — угол дома и мордовск. «кудо» — дом, марийск. «кудо» — старый тип жилища, удмуртск. «куда» — вместилище и др.).

Что касается диалекта северян, то он был окающим, как и другие южные диалекты. Издавна тяготевшие не только к южнорусской, но и к среднерусской группе племен северяне на северо-востоке втянулись в среду среднерусов. Северское оканье было сменено аканьем, но с заменой ударяемого «а» звуком «ъ», а затем «ы». От потомков северян диссимилятивное аканье перешло в соседние среднерусские говоры. Язык потомков северян — «сиворян», «сіверян», «полисцев», диалекты «полешуков» Задесенья, «горюнов» и «северско-белоруссая говорка» характеризуются аканьем, отвердением «р» перед гласными, рядом архаических черт и несомненно представляют собой наречия переходного типа. Слово «изба», которое, по мнению А. А. Шахматова, имело место в лексике северянского племенного диалекта, о чем свидетельствует слово «ухbа» в куманском (половецком) словаре, которое могло быть заимствовано половцами только у славянских племен лесостепной полосы Левобережья, т. е. у северян, так как на правом берегу, у полян, оно не встречается, ведет северянский диалект на север, где употребляется в лексике слово «изба», не известное древнерусскому югу.[230] А. А. Шахматов указывает и на то, что, вероятно, у северян Мономах взял слово «лошадь», также не известное на юге, где его заменяет слово «конь». Этот термин сближает северянский диалект с северорусскими наречиями и с яфетическим востоком.[231]

Позднее сближение диалектов вятичей, радимичей, дреговичей и северо-восточной части северян в период образования Великого княжества Литовского прерывается, и начинается формирование на основе дреговичских и отчасти кривичских, радимичских и северских говоров белорусского языка. Вместе с объединением русских земель под властью Москвы из части кривичских, словенских, владимирско-суздальских, вятичских, части радимичских, северянских, полянских и древлянских диалектов, языковые элементы, которые проникают далеко на северо-восток, складывается великорусский язык.

Диалекты южных племен Древней Руси изучены слабее. Говоры полян и древлян сближаются, и результатом их дальнейшей эволюции является североукраинское наречие, сближающееся с русскими и белорусскими говорами и представляющее собой языковое явление переходного типа. Этот киевский говор в эпоху «империи Рюриковичей» превращается в общерусский язык, но Батыево нашествие прервало этот процесс, и после нового заселения Среднего Приднепровья людьми, пришедшими с запада, и возвратившимися назад обитателями опустевшего края киевский диалект превратился в окраинный, сохранив свои черты языка переходного типа. Никаких следов языка уличей и тиверцев до нас не дошло. Что касается червоннорусских диалектов, то они уже с XII–XIII вв. имеют украинизмы в фонетике и лексике, ярко проявляющиеся в Ипатьевской летописи.

Таким образом, хоть и с рядом локальных вариантов намечаются три древнейшие группы восточнославянских диалектов — северорусская, среднерусская и южнорусская.

Нам кажется, что это деление восточнославянских племен по языковому признаку на три группы не случайно и имеет глубокие корни.

Южнорусская группа и отчасти среднерусская в западной своей части (дреговичи) соответствуют племенам Среднего Приднепровья, Поднестровья и Прикарпатья. Здесь, как мы уже видели, схождение племен, отразившееся в памятниках материальной культуры в виде определенного их однообразия, началось ранее, чем на севере, а именно — еще в эпоху «полей погребальных урн», и привело к появлению в первые века новой эры южной ветви восточного славянства ранней, антской, ступени его формирования.

Среднерусская группа и отчасти севернорусы (часть кривичей) представляют собой те лесные отсталые восточнославянские племена, которые лишь в середине I тысячелетия н. э., испытав на себе влияние своих передовых соплеменников Среднего Приднепровья и продвинувшись на юг, слились с ними в единый восточнославянский, русский, этнический массив. И наконец, третья северорусская группа диалектов принадлежит племенам, развернувшим широкую колонизационную деятельность в слабо заселенных финскими этническими образованиями дремучих лесах северной полосы Восточной Европы.

В эпоху Киевского государства, а быть может и несколько ранее, начинается отмечаемое и археологами по вещественным памятникам, и лингвистами по данным языка схождение культуры, быта и одновременно диалектов.

И этот процесс привел и не мог не привести к созданию единого языка, хотя становление его и не закончилось. О причинах этого явления речь будет идти дальше.

Так вырисовывается в свете изысканий наших лингвистов картина развития древнерусских диалектов начальной стадии в истории древнерусского языка — «одного из самых сильных и самых богатых живых языков» (Фр. Энгельс).[232]

Как видно из всего изложенного, данные языка подтверждают в основных чертах предположения, высказанные в связи с анализом памятников материальной культуры.

И в заключение вопроса о древнерусских племенах несколько замечаний по поводу антропологического типа древних славян. Славянство сложилось на территории распространения различных расовых типов, и если обратиться к погребениям восточных славян IX–XI вв., то, естественно, пред нами выступят различные физические особенности населения одной и той же области. В славянских погребениях той поры находят черепа и брахикефалов, и долихокефалов, высоких и низкорослых людей и т. д. и т. п. Ни о какой единой расе восточных славян, конечно, не может быть и речи.

Уже в эпоху неолита и позднее на территории Европы наблюдается складывание северной, средиземноморской, альпийской и прочих современных рас, причем, что чрезвычайно характерно, наблюдается процесс брахикефализации. В Восточной Европе в III–II тысячелетиях до н. э. распространен длинноголовый европеоидный тип (кстати сказать, господствовавший в те времена далеко на востоке, в Сибири, вплоть до Западного Прибайкалья, и в Средней Азии). В это время и несколько позднее в лесах севера Восточной Европы наряду с длинноголовыми европеоидами появляются лапоноиды, расовые признаки которых выдают их смешанное европеоидно-монголоидное происхождение. Нет сомнения в том, что монголоиды в Восточной Европе проникают прежде всего на север, где и смешиваются с до лихокефальным европеоидным населением. Это появление монголоидов в Восточной Европе началось давно, но так как оно было не следствием переселения мощных этнических массивов, а постепенным передвижением маленьких коллективов монголоидов на северо-запад и запад, двигавшихся по необозримым пространствам суровой северной тайги, вдоль берегов рек, в процессе которого они смешивались со столь же малочисленными этническими группами автохтонов европеоидов, то и растянулось оно на долгое время и проходило очень медленно. Позднее в расообразовании в Восточной Европе наблюдаются два характерных явления: 1) образование смешанных типов в области соприкосновения европеоидной и монголоидной рас и 2) длительное сохранение признаков долихокефалии. Славянское население Волыни, Древлянской земли, Северянского Левобережья, московских курганов, новгородских сопок и т. д. в основном сохраняет долихокефалию, и длинноголовый тип превалирует. Причем, как и следовало ожидать, и в славянских курганах брахикефализация на севере начинается ранее, но идет менее интенсивно и затягивается на более длительный срок, чем на юге. Это объясняется тем, что в лесных чащах севера монголоидный тип появился раньше, но внедрение его и перенесение его признаков на местное население шли гораздо медленнее, так как носители монголоидных черт привносились сюда в незначительном количестве.

На юге этот процесс начался позднее, но зато пошел более быстрыми темпами, так как здесь, на границе степи, монголоидные элементы массами непрерывно вторгались в гущу долихокефальных европеоидов, и скрещивание и смешение расовых признаков здесь шли быстро и интенсивно. Стоит вспомнить гуннов, болгар, авар, венгров и особенно печенегов, торков, половцев и их значение в жизни восточных славян. Вместе с брахикефализацией, по-видимому, шло распространение темноволосого и темноглазого типа. Казалось бы, подобному утверждению противоречит наличие среди населения Европы еще в эпоху верхнего палеолита брахикефального типа и, наоборот, наличие в Малой Азии — долихокефального. На основании таких наблюдений антропологи высказали предположение о том, что брахикефализация происходила среди разных расовых типов и в различные эпохи, но причины этого явления остаются невыясненными. Таким образом, мне кажется необходимым признать, что брахикефализация в Восточной Европе уже в историческую эпоху объяснялась внедрением монголоидных элементов. Это отнюдь не исключает возможности брахикефализации и в силу имманентных причин, так же как и наличие брахикефального типа, хотя отнюдь не определяющего и не господствующего, формирующегося наряду с основным преобладающим долихокефальным европеоидным типом из общего протоевропейского типа, каким был кроманьонец, быть может, в его более древней, брюннпшедмостской стадии. Среди курганного славянского населения Восточной Европы встречаются представители различных рас. Долихокранные кривичи близки к северным долихокефалам, представителям северной расы, северяне и вятичи близки к средиземноморской расе. На западе нередки находки черепов с явными признаками балтийской расы, на юго-западе, к Карпатам, — альпийской расы.

Таким образом, тип первобытных славян не представлял антропологической цельности, и не только отдельные племена значительно отличались друг от друга, но даже каждое племя в отдельности состояло из помеси разнородных расовых типов.[233] Арабы и византийцы, сталкивавшиеся с восточными славянами, оставили нам свои описания внешнего вида «руссов». Они рыжеватые, румяные, с русыми волосами (абу-Мансур, Ибн-Фадлан), «крепкие телом» (Казвини), «ростом высоки, красивы собой» (Ибн-Даста, или Ибн-Росте), крепко сложенные, с голубыми глазами (описание Святослава у Льва Диакона), «рыжи», с «совершенными членами», уподобляющими их «пальмовым деревьям» (Ибн-Фадлан). В представлении арабов «сакалиба», т. е. славяне, это — вообще светловолосые люди, и даже светловолосых представителей неславянских племен они называют «сакалибами». Арабский термин «сакалиб» означает светловолосого, русого человека вообще и славянина — в частности. Таким образом, русоволосость в представлении арабов была типичным признаком славян.

Русы бреют бороды (Лев Диакон, Ибн-Хаукаль), красят их желтой или черной краской (Аль-Джайгани, Ибн-Хаукаль) или свивают (Ибн-Хаукаль), татуируются (Ибн-Фадлан), стригут или бреют голову, оставляя на одной стороне чуб (Лев Диакон, Аль-Джайгани). Так описывают арабы и византийцы тех русов, которых им пришлось видеть далеко за пределами их родины. В данном случае речь идет, очевидно, о господствующей дружинной и купеческой прослойке «русов», среди которой несомненно были норманские, варяжские элементы, а не о сельском населении Древней Руси. Обычай красить или брить бороды, брить головы, отпускать чуб, татуироваться был распространен среди господствующих слоев Руси, а не среди основной массы населения.[234]

К сожалению, обычаи, господствовавшие среди сельского люда, «людья», «простой чади» Киевской Руси, придававшие их внешнему виду определенные черты, нам неизвестны.

В русских миниатюрах и фресках тоже господствует русоволосый, сероглазый тип, описанный в летописи.

Говоря о распространении темноволосых и темноглазых, светловолосых и светлоглазых элементов среди древнерусского населения и учитывая исторические условия и современное распространение обоих типов, следует отметить локализацию первого типа на юге и юго-западе, а второго — на северо-западе, севере и северо-востоке и постепенное усиление и распространение первого.

Антропологические данные по восточным славянам еще очень слабо изучены и в вопросах формирования восточнославянских племен не могут учитываться как определяющие. Из одного и того же долихокефального европеоидного расового типа в Восточной Европе сложились и славянские, и финские племена. Но обходить молчанием чрезвычайно интересные материалы антропологии нельзя, так как история народов есть не только вопрос развития быта, культуры и языка, но и вопрос истории формирования и эволюции физического типа. Мне кажется, что и проблема расообразования, возникновения и развития расовых типов, должна подвергнуться такому же коренному пересмотру, как и проблема глоттогонии. Не совпадая во времени, в пространстве, в отношении к определенным человеческим коллективам, но подчиняясь одним законам, развитие расовых типов, как и развитие языков, идет от дробности к единству. Хотя в глубокой древности расовых типов было, быть может, меньше, но расовые признаки при сравнительно редких столкновениях малочисленных коллективов первобытных людей, а следовательно — при редких смешениях, были более устойчивыми. С ростом населения и расселением человечества дробность расовых признаков усиливается. По мере дальнейшего развития человечества и роста населения, по мере развития производственных отношений связи отдельных групп человечества усиливаются. Усиливаются смешения и скрещения. Появляются новые средние расовые типы. Конвергентным путем возникают новые признаки. Границы между расовыми типами стираются. Происходит диффузия физического типа.

Не напоминает ли этот процесс глоттогонии, хотя совпадение расы и языка в действительности не наблюдается?

По существу, это процессы одного порядка, хотя один обусловлен биологическими (хотя не только ими одними), а другой — социальными факторами.

На этом мы заканчиваем рассмотрение восточнославянских племен дописьменной поры и времен Киевского государства.

Конечно, все это еще недостаточно аргументировано, все еще шатко, все нуждается в доработке и является лишь более или менее обоснованной, продуманной гипотезой, как это заявляют сами наши археологи и лингвисты, но даже и в таком еще рабочем состоянии изложенные нами взгляды могут помочь каждому нашему слушателю, каждому читателю, интересующемуся далеким прошлым своей страны, своего народа, разобраться в древнейших судьбах Русской земли, в древнейшей истории великого народа русского.

Глава IV. Разложение первобытно-общинного строя и возникновение феодальных отношений в Древней Руси

До IX–X вв. на огромной территории Восточной Европы еще сохраняются первобытно-общинные отношения, патриархально-родовой строй. Лишь в Среднем Приднепровье еще в период антов началось разложение первобытно-общинных отношений и славянские племена вступают в высшую стадию варварства — эпоху «военной демократии». Но и здесь передвижения антов на юго-запад, в пределы Византийской империи, вторжения кочевников, переселения с севера отсталых лесных славянских племен, опустошившие, обезлюдившие Среднее Приднепровье и отбросившие его назад, привели к тому, что этот древний славянский край в IX–X вв. снова переживает эпоху «военной демократии», эффектную и яркую, и дает начало Русскому, Киевскому государству, варварскому государству в период генезиса феодализма, государству полупатриархальной-полуфеодальной Руси героического периода, Руси былинных богатырей, Днепра-Славутича, Руси Владимира «Красное Солнышко», «готической» Руси эпохи «славного варварства» (К. Маркс).

Как же на обломках первобытно-общинного строя выросла феодальная Русь?

В своей работе «О диалектическом и историческом материализме» И. В. Сталин указывает, что «история развития общества есть прежде всего история развития производства, история способов производства, сменяющих друг друга на протяжении веков, история развития производительных сил и производственных отношений людей».

«Значит, историческая наука, если она хочет быть действительно наукой, не может больше сводить историю общественного развития к действиям королей и полководцев, к действиям "завоевателей" и "покорителей" государств, а должна прежде всего заняться историей производителей материальных благ, историей трудящихся масс, историей народов. Значит, ключ к изучению законов истории общества нужно искать не в головах людей, не во взглядах и идеях общества, а в способе производства, практикуемом обществом в каждый данный исторический период, — в экономике общества.

Значит, первейшей задачей исторической науки является изучение и раскрытие законов производства, законов развития производительных сил и производственных отношений, законов экономического развития общества».

И далее И. В. Сталин подчеркивает: «Вторая особенность производства состоит в том, что его изменения и развитие начинаются всегда с изменений и развития производительных сил, прежде всего — с изменений и развития орудий производства».[235]

Поставим своей задачей показать, как в результате развития производительных сил разлагается патриархально-родовой строй и первобытно-общинный способ производства уступает свое место феодальному способу производства.

Так как основой экономики древнерусских племен было земледелие, то и смену общественных, производственных отношений мы должны искать прежде всего в развитии производительных сил, точнее, в развитии земледелия, что прежде всего должно отразиться в росте и развитии земледельческой техники, в развитии новых, более совершенных форм земледелия, в прогрессе и развитии сельскохозяйственных орудий.

В истории Древней Руси VIII–X вв. характеризуются тем, что медленно нараставший ранее процесс разложения первобытно-общинного способа производства, с патриархальным строем, большими семьями — семейными общинами, с коллективной обработкой земли, со слабо проявляющимся общественным разделением труда, отсутствием сколько-нибудь существенного имущественного расслоения, идет все быстрее и интенсивней, пока, наконец, в IX–XI вв. в основных, ведущих, наиболее передовых центрах и областях Руси не складывается феодальный способ производства. Процесс генезиса феодализма растягивается на несколько столетий и идет далеко не равномерно, и, когда феодальный Киев насчитывал уже много столетий, в это время в землях вятичей, в Пинском Полесье, в земле дреговичей еще сохранялись устои родового строя.

Как и всякий переходный период в истории общественного развития, VIII–X вв. в истории Древней Руси были тем отрезком времени, в течение которого, с одной стороны, еще сохранялись общественные формы, свойственные родовому строю с присущими ему производственными отношениями, бытом, культурой, идеологией, с другой — росли и бурно развивались общественные формы, свойственные нарождающемуся феодализму, причем вторые повелительно вытесняли и устраняли первые, сохранявшиеся с течением времени лишь в пережиточной форме в быту, обрядности, поверьях, как реликты давно прошедшей поры, да и то все чаще и чаще лишь в областях, удаленных от ведущих, передовых центров Руси, отстоящих вдали от столбовых дорог исторического развития. Естественно поэтому, что мы, с одной стороны, привлекаем памятники материальной и духовной культуры Древней Руси VIII–X вв. для характеристики первобытно-общинного строя, родового быта, хотя и в стадии своего разложения, а с другой — оперируем материалами археологическими и отчасти немногочисленными письменными источниками и данными языка той же эпохи для раскрытия путей зарождения феодализма.

Генезис феодализма — не одноактное действие, а длительный процесс, сложный и многообразный. Здесь нет места статике, все в динамике, все в развитии. Здесь на обломках старого возникает новое, опутанное нитями старого, отживающего, цепкими еще, но обреченными.

Чем же характерна эпоха разложения первобытно-общинного строя?

На начальной ее стадии по-прежнему еще сохраняются старые большесемейные городища, о которых речь была выше.

Типичным для этой эпохи является городище «Монастырище», расположенное на правом берегу реки Ромны у впадения ее в Сулу. Отсюда и произошло название подобных городищ — городища роменского типа. Городище «Монастырище» расположено на косе, омываемой с двух сторон рекой. Со стороны суши оно ограждено рвом и валом, а дальше тянется представляющее собой естественную защиту непроходимое болото. В древности это болото, быть может, было единственной защитой от нападения с суши, так как вал более позднего происхождения. Размер городища 75×44 метра. Площадь городища испещрена землянками неправильной прямоугольной формы размерами 4,25×3,70, 5,1×4,15, 5×4,5 метра и т. п., причем сами землянки расположены очень скученно, на расстоянии от 1,3 до 3,2 метра друг от друга. Внутри землянок находятся глинобитные печи в форме купола с отверстием наверху для выхода дыма и входом сбоку. Перед печами — ямы, вырытые для удобства, так как в противном случае небольшая высота землянок не давала бы возможности выпрямиться работающему у печи человеку. Гнезда от столбов, расположенные лишь с одной стороны землянки, говорят о наличии односкатной крыши. Некоторые землянки не имеют пола и вообще ничего, кроме печи, другие же имеют подмостки перед печью и нечто вроде платформы, третьи — платформу для печи, пол и прилавки по стенам. Своеобразные платформы для сиденья и лежанья расположены иногда по стенам, иногда у печи. Землянка «В» размером 5×4,15 метра представляет большой интерес. Пол ее — казалось бы, сплошной хаос ям, но в этих ямах были обнаружены конусы из необожженной глины, масса глиняной посуды, куски глины, приготовленной для каких-то поделок, что дало возможность раскопавшему городище «Монастырище» Н. Макаренко определить ее как землянку гончара. Керамика «Монастырища» грубая, из плохой глины, смешанной с просом, представлена главным образом горшками и специфическими сковородками, сделанными руками, без гончарного круга. Узор — узлами, полуваликами, ровчиками, ямками, гребнем. Ямочно-гребенчатая орнаментика посуды городищ роменского типа свидетельствует о глубокой ее архаичности и ведет на север, в лесную полосу. Культура городища «Монастырище» и других городищ роменского типа вообще очень архаична и характеризуется костяными изделиями (шила, ложки и др.) и сравнительно небольшим количеством грубых железных изделий (ножики, долотца и др.). Меди и бронзы не обнаружено. На площади городища «Монастырище» располагалось 20–25 землянок, представлявших собой жилища отдельных брачных пар, состоявших из отца, матери и детей. Численность населения всего поселка определяется в 70–80 человек всех полов и возрастов. Исходя из этого мы можем определить городище «Монастырище» и ему подобные как поселение семейной общины такого же типа, как и славянские поселения середины I тысячелетия н. э.

У землянок располагались ямы для хранения пищевых продуктов: проса, являвшегося, очевидно, основным культивируемым злаком, мяса (в одной яме найдена масса костей козы), рыбы. Большое значение имело скотоводство. Об этом говорит громадное количество костей домашних животных: лошадей (сравнительно немного) и главным образом рогатого скота, свиней и собак. Большую роль играла охота и рыбная ловля, представленные костными остатками диких животных, птиц и рыб.

Остеологический материал городищ роменского типа свидетельствует о том, что скот применялся в VIII–IX вв. как рабочая сила в значительно меньших размерах, нежели в IX–XI вв. Костей животных много, но это остатки животных, служивших для пищи, а не для использования их как рабочей силы. Это главным образом кости быков, коров, овец, коз, свиней; лошадиных костей немного.

Ибн-Росте (Ибн-Даста) пишет о славянах Восточной Европы: «…рабочего скота у них мало, а верховых лошадей имеет только один упомянутый человек» (речь идет о князе. — В. М.). «Разведением свиней занимаются они, равно как другие овцеводством». Гардизи сообщает также, что «лошадей у них мало». О покупке русскими лошадей у печенегов говорит Константин Багрянородный. Все это свидетельствует о том, что в жизни славянских племен лесостепной полосы лошадь еще не заняла того места, которое она займет позднее.

Лошадь в тот период времени, да и отчасти позднее, была не столько рабочим скотом и не столько принадлежностью дружинника, сколько животным, дающим мясо, молоко и шкуру. Принадлежностью дружинника она была уже и в то время, но эта роль закрепилась за ней окончательно лишь позднее, в IX–XI вв., в эпоху генезиса феодального общества. Даже в остеологических остатках IX–X вв. находили кости съеденных лошадей. Об этом же говорят и письменные источники: стоит только привести характеристику летописцем Святослава и описание его зимовки в Белобережье.

Тот же Ибн-Росте, писавший о славянах в начале X в., говорит: «Хлеб, наиболее ими возделываемый, — просо. В пору жатвы кладут они просяные зерна в ковш, поднимают его к небу и говорят: "Господи, ты, который даешь нам пищу, снабди теперь ею нас в полной мере". Персидский географ X в. также сообщает, что славяне «живут среди лесов и не имеют пашен, кроме проса».

Мусульманские писатели несомненно преувеличивали значение проса, являвшегося, по их свидетельству, чуть ли не единственным возделываемым славянами злаком, но мы уже видели, что археологическими раскопками установлена большая роль проса в земледелии славянского населения городищ роменского типа.[236]

Земледелие хотя и играло большую роль в экономике населения городищ роменского типа, но не успело стать решающей отраслью хозяйственной жизни. Примитивность земледелия приводила к тому, что скотоводство, охота, рыбная ловля и лесной промысел — бортничество, собирание ягод и грибов имели весьма существенное значение и были серьезным подспорьем в жизни славян. В некоторых районах Древней Руси эти второстепенные отрасли хозяйственной деятельности, как это мы увидим далее, играли еще большую, быть может даже решающую, роль. Еще в X в. в «Книге драгоценных драгоценностей» Ибн-Росте отмечает большую роль бортничества у славян, которые занимаются сбором меда пчел из деревянных «улилщ».[237] В VIII–IX вв. земледелие не было столь совершенным, как позднее, и общий уровень материальной жизни восточных славян был не очень высок, что дало возможность Гардизи заявить, что «их средства к жизни не очень обильны».

В славянских языках наряду с древнейшей земледельческой терминологией имеется ряд общих терминов, относящихся к скотоводству и свидетельствующих о большем значении последнего в отдаленные времена. Такие названия домашних животных, как бык, вол, свинья, баран, овца, ягненок, теленок, очень древнего происхождения и общи всем славянским языкам. Сюда же относятся термины бортничества, как то: «пчела», «трутень», «улей» и др., а также ряд названий диких животных: «тур», «бобр», «вепрь», «олень» и т. д. и терминов, относящихся к охоте и рыбной ловле («ловити», «сеть», «невод» и др.), еще более древних, чем земледельческие.[238]

Городища роменского типа расположены и за пределами Полтавщины. Они обнаружены у Калядина близ Сосницы на Черниговщине, у Лопасни на реке Ипути, между Мглином и Сурожем. Эти городища, раскопанные Гатцуком, связаны им, с нашей точки зрения совершенно правильно, с городищами дьякова типа. У Сосницы же расположены городища «Замок», Буромка и Будлязское. Такого же типа городища «Крейслице» у Сум, Медвежское, Вашкевичи, Глинское на Суле и ряд других, мало или вовсе не исследованных, разбросанных на территории Днепровского Левобережья.[239]

Поселения, примыкающие к роменским городищам, отражающие быт славян эпохи первобытно-общинного строя, распространены и далее к северу. Я имею в виду Волокитинское городище Глуховского района Сумской области, Белогорское городище у Суджи Курской области, Ратское (или Ратманское) городище у Курска, характеризуемые в нижних слоях вещами дьякова типа и соответствующим бытом населения. Городища у села Гнездилова и деревни Липиной близ Курска в нижних слоях также датируются VIII–IX вв. Население их жило в хижинах-мазанках из хвороста и землянках. Найденные жернова указывают на земледелие, кости домашних и диких животных и рыб — на скотоводство, охоту и рыбную ловлю. Особенный интерес представляет Липинское городище, стоящее в 20 километрах от Курска. Древнейшие слои его характеризуются материальной культурой городищ дьякова типа, в то время как более поздние слои дают улучшенную раннеславянскую керамику, и, наконец, оно превращается в типичное городище так называемой «великокняжеской поры». Следует отметить также и то обстоятельство, что городища дьякова типа и раннеславянские городища, характеризуемые в нижних слоях вещами типа дьяковских городищ, приближаются к Северной Черниговщине, идя по лесной полосе к Брянску, вытягиваясь узкой полосой по направлению на юго-запад от основного своего центра. Большой интерес вызывают раскопки последних лет, проведенные Б. А. Рыбаковым на Гоческом городище Беловского района Курской области. На городище, приписываемом радимичам и датируемом X–XII вв., ему удалось обнаружить древнеславянские слои VII–X вв., характеризуемые наличием землянок, остатками грубой, лепленной от руки керамики, редкими железными изделиями и орудиями из кости.[240]

В это время продолжают существовать так называемые «болотные городища». Остатки свайных построек и находки отдельных вещей раннеславянского типа, обнаруживаемые на болотах как ныне высохших, так и по сию пору опасных для ходьбы, свидетельствуют о том, что обычай селиться на болотах, отмеченный еще Маврикием и Иорданом, продолжает существовать. О проживании славян у болот сообщает и Аль-Бекри.[241]

Такого же рода городища расположены на территории Смоленской области и в Белоруссии. Типичным для Смоленщины является Ковшаровское городище Смоленского района, нижние слои которого, датируемые VI–VIII вв., содержат в себе лепную керамику, костяные орудия и т. д., для Белоруссии — Банцеровское городище, где в культурных слоях VI–VIII вв. с лепной керамикой и костяными орудиями обнаружены зерна проса, пшеницы, гороха, вики, конских бобов. Такого же характера древнее городище на правом берегу Полоты, у впадения ее в Западную Двину, датируемое VIII–IX вв., с тем же характерным ивентарем.[242]

К городищам Смоленщины, Белоруссии и Днепровского Левобережья примыкает и Староладожское городище, нижний слой которого, относящийся к VIII–IX вв., содержит лепленную от руки керамику раннеславянского типа.[243]

К концу рассматриваемого нами периода, периода распада первобытно-общинных отношений, относятся городища типа Борщевского, расположенного на среднем течении Дона у Воронежа. В отличие от городищ роменского типа («Монастырище» и др.) и близких к ним, от древних славянских поселений, небольших и хорошо укрепленных, напоминающих еще более древние дьяковы городища, Борщевское городище характеризуется прежде всего своими размерами. Оно стоит на правом берегу Дона. Размеры его до 180 метров в длину и 35 в ширину. Его окружает обширное селище. Вся площадь городища покрыта землянками размерами в 12–18 кв. метров. Стены землянок обложены тонкими бревнами или досками. По углам следы от столбов, на которых держалась двускатная крыша. На такую форму крыши указывает ряд средних столбов, на которых, по-видимому, укреплялась матица двускатной крыши. В наиболее крупной землянке размером 4×4,5 метра, помещающейся в центре городища, на самом возвышенном месте, найдена обложенная камнями небольшая глинобитная печь. В остальных помещениях — в более крупных обнаружены небольшие печи-каменки, в маленьких — лишь следы очага в виде круглого углубления в полу.

Часть землянок соединена в группы посредством крытых переходов и представляет собой единый жилой и хозяйственный комплекс — поселение большой семьи, семейной общины. Такого же рода жилые комплексы с ходами известны из описания Маврикием жилищ славян и антов.

Около каждой группы землянок расположены хозяйственные постройки: навесы для скота, навесы над кладовыми, ямы-погреба для хранения пищи: зерна, рыбы и т. п.

Находки ручных жерновов, зерновых ям и обгорелых зерен проса говорят о земледелии, кости коровы, свиньи, лошади, верблюда — о скотоводстве, кости диких животных — об охоте, но огромное количество костей рыб в ямах-погребах для хранения пищевых запасов заставило раскопавшего Борщевское городище П. П. Ефименко сделать вывод о решающей роли рыболовства и охоты в хозяйственной деятельности обитателей Борщевского городища.

Быт их очень примитивен. Металлических изделий очень мало, зато много орудий и украшений из кости. Керамика — лепленная от руки. Все это сближает Борщевское городище с городищами дьякова типа.

Борщевское городище датируется IX–X вв. П. П. Ефименко указывает: «Открытые нами жилища имеют вид не отдельных жилых помещений, а целого улья помещений, лежащих одно возле другого. Эти обширные сооружения, дававшие приют не одной сотне человек, запечатлевают картину настоящего общинно-родового хозяйственного гнезда». Рядом с Борщевским городищем расположен обширный курганный могильник. В курганах были обнаружены погребальные камеры в виде ящиков или срубов, имитирующих древний «домик мертвых» В ящиках или срубах находились сосуды с остатками сожжений. Таким образом, перед нами — коллективные захоронения в семейных склепах, что также говорит о патриархальных отношениях первобытной общины. Курганы окружены кольцевой оградой из вертикально поставленных дубовых плах — кромлехами. Кромлехи, как было указано уже ранее, широко распространены у славян и встречаются на Оке и на левом берегу Днепра. Они связаны с культом солнца.

Славянские городища типа Борщевского обнаружены и в других местах по среднему течению Дона у Воронежа (у Шилова, в черте самого Воронежа у Чижовки, у Кузнецовой дачи, Михайловского кордона, на Белой Горе, у села Чертовицкого, и далее по Дону, у Голышевки и Костенок). По мнению П. П. Ефименко, «это было население многолюдное, судя по большому количеству укрепленных пунктов и селищ, державшееся глухих лесных и болотистых просторов более северной части бывш. Воронежской губ.».

Борщевское городище — не поселение одной большой семейной общины в 30 — 40 — 50 — 70 человек, какими были рассмотренные нами выше славянские городища VII–IX вв. Оно представляет собой место поселения группы семейных общин, причем жилищем такой патриархальной семье служил комплекс связанных крытыми ходами землянок. Само же городище было местом обитания территориальной общины, состоявшей из многих патриархальных семей. Разраставшееся у городища открытое селище также свидетельствует о территориальной общине.[244]

Необходимо заметить, что Борщевское городище было расположено на окраине Русской земли, в глухом месте, где процесс распада первобытно-общинных отношений шел замедленным темпом. В Среднем Приднепровье он протекал гораздо быстрее.

Жилищем южной и юго-восточной группы русских племен служила землянка. Землянки встречаются на всем огромном пространстве левобережья Днепра, по Оке и Дону. В своем сочинении «Книга драгоценных драгоценностей» Ибн-Росте пишет:

«В земле славян холод бывает до того силен, что каждый из них выкапывает себе в земле род погреба, который покрывает деревянною остроконечною крышею, каким видим у христианских церквей; и на крышу эту накладывает земли. В такие погреба переселяются со всем семейством и, взяв несколько дров и камней, раскаляют последние на огне докрасна, когда же раскалятся камни до высшей степени, поливают их водой, отчего распространяется пар, нагревающий жилье до того, что снимают уже одежду. В таком жилье остаются до самой весны».[245]

До сих пор считалось, что Ибн-Росте смешал баню с жильем, но П. Н. Третьяков пришел к выводу, что Ибн-Росте отнюдь не путал дом с баней. В известном нам уже городище IV–V вв. по реке Сонохте очаг в домах имел вид кучи дикого камня. Зимой, чтобы нагреть помещения, на камнях разводился костер, а затем камни обдавали водой, согревая жилище паром. При частом обливании водой камни трескались и их выбрасывали в кучу у дома, у изгороди. Поэтому здесь накопились большие кучи расколотого камня, дресвы, золы и угля.[246]

Жилищем северной и западной частей русских племен служил деревянный наземный дом, известный по раскопкам в Белоруссии, в верховьях Волги и Днепра, на Волхове, у Новгорода и в других местах лесной полосы Восточной Европы. В этот период времени ремесло, слабо развитое и дошедшее до нас в виде примитивных и однообразных орудий труда и изделий, среди которых немало встречается еще поделок из кости, не отделилось от сельского хозяйства и носило домашний характер. Каждое городище представляет собой самодовлеющий замкнутый хозяйственный мирок. Население его занимается всеми необходимыми видами производства. Почти в каждом городище производится лепленная от руки посуда, выделываются костяные орудия и украшения, производятся деревянные предметы обихода, одежда, обувь и т. д. Во многих городищах найдены сыродутные печи для выделки железа, льячки и тигли для выплавки меди и бронзы и т. п.

Обмен развит слабо. Торговля скользит по поверхности, не задевая основ первобытно-общинного строя. Бедность, однообразие и отсутствие дифференциации в инвентаре городищ и погребений свидетельствуют, в свою очередь, о слабой имущественной дифференциации и относительном равенстве всех членов патриархальной семьи, рода, племени. Брачные пары еще не превратились в различные по экономической мощности семьи — грозный признак распада родового строя. Имущественное неравенство, развивающееся вслед за разделением труда, еще не потрясло основ первобытно-общинного строя. К. Маркс указывает на роль разделения труда в первобытной общине: «Первая форма собственности, это племенная собственность. Она соответствует неразвитой стадии производства, на которой народ живет охотой и рыболовством, скотоводством или, в лучшем случае, земледелием. В последнем случае она предполагает огромную массу еще не освоенной земли. На этой стадии разделение труда развито еще очень слабо и ограничивается дальнейшим расширением существующего в семье естественно возникшего разделения труда».[247]

Так рисуются нам последние годы патриархально-родового строя, последний этап первобытно-общинных отношений по археологическим данным.

Переходя к письменным источникам, мы естественно должны учесть то обстоятельство, что само появление последних относится ко времени возникновения феодализма и государства.

Летопись вспоминает о том времени, когда славянские племена Восточной Европы «жили… особе и володеющим роды своими», «…живяху кождо с своим родом, и на своих местах», «…владеюще кождо родом своим», «…княжеше в роде своем».[248] Здесь «род» несомненно выступает как форма общественной жизни древних славян. Но летописец плохо представляет себе, когда это было и как выглядела жизнь русских племен «особе», «кождо с своим родом». Группы городищ, каждое из которых представляет собой поселение семейной патриархальной общины, являющиеся местом обитания рода, датируемые археологами временем не позднее VII–VIII вв., а то и более ранними, — следы эпохи реального существования родов.

Но ко времени летописца род в громадном большинстве восточнославянских земель исчезает. Судя по контексту летописных известий о роде, по «Русской Правде» и свидетельствам позднейших «житий», род — нечто туманное, неопределенное, и сам термин «род» употребляется в самом различном смысле. «Род» — княжеская династия («вы неста князья, ни рода княжа…», — говорит Олег Аскольду и Диру), народ («мы от рода Рускаго…», — так начинается текст договора Олега с Византией), родственники (Святослав берет дань на убитых, говоря: «яко род его возметь»), родственник («избрашася три братья с роды своими…», где род — родственник), соотечественники («да придете к нам, к родам своим», — говорит Олег Аскольду и Диру) и т. п. Такая расплывчатость термина свидетельствует о том, что былое его значение забылось, растворилось, стало аморфным, а сам термин «род» стал покрывать различные общие и частные понятия.

Но пережитки патриархально-родового строя еще очень сильны. Об этом свидетельствует первая статья «Русской Правды», говорящая о кровной мести, и постепенное ее исчезновение, прослеживаемое по «Русской Правде», свидетельствует о падении пережитков родовых отношений. Сравнительно узкий круг родственников, имеющих право кровной мести (отец за сына; сын за отца; брат за брата, за дядю, брата отца, и за дядю, брата матери; мстят племянники и наоборот), тоже говорит о распаде древних родовых отношений. Между тем термины родства, сохранившиеся в восточнославянских языках и говорящие о патриархальном строе семьи, очень многочисленны (отец, тата, тятя, матерь, мати, сын, дочь, брат, сестра, стрый, свекр, свекровь, деверь, золовка, ятровь, невестка, сноха, жена). Интересно отметить, что терминов, обозначающих родственников по женской линии, мало («уй» — брат матери, «нетий» — сын сестры), так же как и общих для той и другой линии родства (племянник — от «племя»).[249]

В старинных обычаях, связанных с семейным бытом, в похоронных и свадебных обрядах, в песнях и сказках, в фольклоре, в обычном семейном праве, сохранившихся как реликт седой древности в глухих уголках России, Украины и Белоруссии и записанных в XIX и XX вв., можно проследить остатки матриархальных родовых отношений. Гражданский развод по инициативе жены («прочкы» и «разлучины»), свадебные обычаи, в которых главную роль играют женщины, былины о богатыршах-«поляницах» и др. говорят о пережитках давно исчезнувшего еще до времен летописи материнского рода. Но следы этой древнейшей родовой организации еще долгое время продолжают сохраняться.

Патриархальный строй продолжает господствовать. Убийство и самоубийство жен на могиле мужа, о которых говорил еще Маврикий, засвидетельствованное Аль-Джайгани, Ибн-Фадланом, Ибн-Росте, Масуди и другими восточными авторами и данными многочисленных археологических раскопок (в данном случае речь идет о женах богатых и знатных «русов», женах-наложницах, а не о «водимых»), многоженство (северяне, радимичи и вятичи, по летописи, имеют по две и по три жены; по нескольку «водимых» жен имели Ярополк, Владимир, об этом же обычае говорят Ибрагим Ибн-Якуб и мних Иоанн, последний сообщает, что даже в конце XI в. многие «без стыда и без срама две жене имеют»), подчиненное положение жены в семье, верность жены мужу и т. п. — все это говорит о патриархальном строе семьи. Нужно отметить, что и многоженство, и обычай умерщвления жен на могиле мужа — все это свидетельствует о сохранении еще домоногамных отношений, характеризует обычаи, господствовавшие не у рядовых общинников, а у выделившейся родоплеменной, дружинной и торговой правящей знати.

В рядовых могилах этого времени мы не встречаем сопроводительных погребений.

Позднее положение женщины в семье меняется. В эпоху зарождения русского государства за ней признается право на имущество, за ее убийство полагается «вира», как и за убийство мужчины, после мужа — она глава семьи, и ее участие в семейных делах и ее влияние очень велики.

Что касается поверий, религиозных представлений, обрядов, фольклора и т. п., то в них пережитки патриархального родового строя сохраняются еще очень длительное время.

Если родовая организация как форма общественной жизни к концу рассматриваемого нами периода исчезает, то гораздо прочнее и живучее оказывается большесемейная организация. Семейные, патриархальные общины сохраняются еще очень долгое время. Эти последние, выросши в рамках родового строя, распадаются на малые семьи, превращающиеся в экономически самостоятельные единицы, разлагаются и исчезают или приобретают новую форму, объединяясь в территориальных, сельских общинах и существуя длительное время в составе поземельных общин наряду с моногамными, малыми семьями, и в таком виде, приспособившись к феодальным формам господства и подчинения, при некоторых благоприятных условиях доживают в России до пореформенных времен; и эти последние остатки древней общественной жизни приходится ликвидировать не феодализму, а капитализму. Об этом говорят исследования М. Ковалевского, Д. Самоквасова и А. Ефименко.[250]

Работы Ф. Леонтовича и М. Ковалевского указали на наличие семейной общины в Древней Руси.

Фр. Энгельс по этому поводу замечает: «С патриархальной семьей мы вступаем в область писаной истории, т. е. в ту область, где сравнительное правоведение может оказать нам существенную помощь. И действительно, оно привело здесь к значительному шагу вперед. Мы обязаны Максиму Ковалевскому («Tableau etc. de la famille et de la propriete». *Stockholm, 1890. C. 60–100) доказательством того, что патриархальная домашняя община в том виде, в каком мы встречаем ее еще и поныне в Сербии и Болгарии под названием "задруга" (можно перевести словом «содружество») или "братство" и в видоизмененной форме у восточных народов, явилась переходной ступенью от возникшей из группового брака и основанной на материнском праве семьи к индивидуальной семье современного мира…

Югославянская задруга представляет собой наилучший живой образец такой семейной общины. Она охватывает несколько поколений потомков одного отца вместе с их женами, причем все они живут в одном дворе, сообща обрабатывают свои поля, питаются и одеваются из общих запасов и сообща владеют излишком дохода. Община находится под высшим управлением домохозяина (домачина), который представляет ее вовне, имеет право отчуждать более мелкие предметы, ведет кассу и несет ответственность как за нее, так и за правильный ход всего хозяйства. Он избирается и не обязательно должен быть старейшим из членов общины. Женщины и их работы подчинены руководству домохозяйки (домачица), которой обыкновенно бывает жена домачина. Она также играет важную, часто решающую роль при выборе мужей для девушек общины. Но высшая власть в общине сосредоточена в семейном совете, в собрании всех взрослых членов, как женщин, так и мужчин. Перед этим собранием отчитывается домохозяин; оно принимает окончательные решения, чинит суд над членами, выносит постановления о более значительных покупках и продажах, а именно — земли и т. п.

Только около десяти лет тому назад доказано существование таких больших семейных общин и в России; они теперь признаются всеми столь же глубоко коренящимися в русских народных обычаях, как и сельская община. Они упоминаются в древнейшем русском своде законов, в "Правде" Ярослава под тем же названием (вервь), как и в далматских законах; их можно также найти в польских и чешских исторических источниках».[251]

Мы уже видели на материалах городищ и могильников древнерусскую семейную общину. В те далекие времена она была основой общественной жизни, начальной клеточкой социального организма.

Маленькое городище с несколькими землянками или наземными домами, служившими жилищами для нескольких десятков человек близких родственников, коллективное хозяйство, основанное на общности владений и коллективном труде при помощи примитивных орудий труда, отсутствие имущественного расслоения, однообразие, бедность — так характеризуют семейные общины археологические материалы.

Семейная община не исчезает на Руси после появления письменности. Она известна «Русской Правде» под названием «вервь», ее знает в XV–XVII вв. русский север под именем «печищ», а украинский и белорусский запад под названием «дворищ». В горных селениях Червонной и Угорской Руси и сейчас еще среди карпато-русин часто встречаются семейные общины в 20–25 человек, управляющиеся «газдой», или «завидцем», и именуемые «газдивствами». Еще больше они были распространены в XIX–XVIII вв. и ранее, во времена славных опришков Олексы Довбуша и Яносика Литмановского, во времена Богдана Хмельницкого и Мухи. Семейная община встречается в актах Левобережной Украины XVII в. и в знаменитой Румянцевской описи. Последние следы ее зарегистрированы наблюдателями в отдельных местах России даже в начале второй половины XIX в.

Семейная община состоит не только из ближайших родственников. В нее входят и принятые со стороны свободные люди, что имело место, как выше указывалось, еще во времена антов. В нее входит «челядь» — рабы и слуги, если речь идет о больших богатых семьях, положение которых в патриархальной семье типа римской «familia», по сути дела, мало чем отличается от положения младших ее членов, и не случайно «Златоструй» (XII в.), «Житие Нифонта» (XIII в.) и «Пролог» (XV в.) употребляют термины «семья» и «челядь» как синонимы. Еще в XV в. «челядо» обозначает «сын». В древнейшие времена «вервь» несомненно обозначала союз, основанный на кровно-родственных связях. А. Е. Пресняков указывает: «Этимологически слово "вервь" указывает на кровную, родственную связь. Оно означает эту связь подобно тому, как термин "linеа" — вервь на Западе (французское lignage — родство). Такой смысл имеет слово "вервь" в южно- и западнославянских языках, рядом с "ужа" («ужики», «ближники» — родственники). "Врвные братья" у хорватов («Полицкий Статут») — члены кровно-родственной группы, которая связана и экономически, делят земельные угодья по врви — линиям родства по отцу».[252]

А. Е. Пресняков, правда, считает, что «"вервь" "Русской Правды" уже территориальный, соседский, а не кровный союз», тогда как семейные общины в Древней Руси не имели специального названия, а именовались «род», «племя».[253]

С. В. Юшков, разбирая данные о верви, приходит к выводу, что под этим термином скрывается существовавшая на Руси семейная община.

Обычные аргументы, приводимые в доказательство того, что вервь является сельской общиной, сводятся к отрицанию возможности сочетания индивидуальных вкладов и индивидуальной ответственности членов верви в случае, если они не вложатся в дикую виру с коллективным хозяйством и имуществом семейной общины.[254]

Но вервь «Русской Правды» — это семейная община в стадии разложения, разрушения, семейная община, распадающаяся на отдельные малые семьи и патриархальные семьи типа «дворищ» и «печищ», вырастающие из разросшихся малых семей. В составе таких распадающихся больших семей обособляются отдельные семьи с индивидуальным хозяйством, несущие начало конца древним кровно-родственным и экономическим связям. Наиболее богатые семьи, обособлявшиеся от семейной общины, не вкладываются в дикую виру, так как коллективизм имущества, собственности, как и коллективная ответственность, связывают их хозяйственную инициативу, снова сковывают их теми узами первобытно-общинных порядков большой семьи, от которых они стремятся освободиться.

В то же время происходит процесс формирования сельской общины. В состав последней входят и патриархальные, большие семьи, сохранявшие старый общинный быт, и малые семьи с их индивидуальным имуществом и парцеллярным хозяйством. Существование сельских общин также недолговечно. Они, в свою очередь, начинают распадаться и разлагаться в результате имущественного неравенства их членов.

Вполне естественна поэтому та загадочность, которой окружена вервь «Русской Правды». Она несет в себе еще много реликтов древних кровно-родственных связей и в то же самое время вступает в новую стадию общественного развития.

С термином «вервь» произошло то же, что и с целым рядом других терминов древнерусского языка, обозначающих различные формы общественной жизни или различные социальные категории, как, например, «челядь», «чадь», «молодшая дружина» («юные», «детские», «отроки»), «изгой» и т. д. Термин появляется на заре письменной истории в обозначении определенной общественной группы или определенного общественного явления. Но эти последние в ходе исторического развития, эволюционируя, претерпели большие изменения. Их сущность меняется. Между тем термин продолжает жить, обозначая уже различные, часто мало сходные явления общественной жизни, связанные лишь общим источником, общим происхождением или некоторыми чисто формальными чертами сходства, и лишь тщательный анализ слова дает возможность установить первоначальный его смысл. В силу такой эволюции один термин покрывает различные понятия, одно слово существует для обозначения разных социальных групп населения, так как в древности они были близки друг другу и имеют общий корень (например, «челядь» обозначает в XI–XII вв. закабаленных людей, слуг, рабов, зависимых людей вообще, с другой стороны — домочадцев, членов семьи и т. п, так как в глубокой древности этот термин действительно покрывал всю массу младших, низших членов патриархальной семейной общины) или же, наоборот, различные термины покрывают однородную массу населения, одну и ту же социальную категорию, хотя отдельные ее члены и различаются между собой путями, которые их привели в состав данной общественной группы (например, термины «рядович», «закуп», «вдач» и т. п. означают одно и то же — закабаленных людей).

То же самое явление имеет место и по отношению к термину «вервь». Нет основания опровергать наличие семейных общин в Древней Руси, равным образом как и того, что сам термин «вервь» ведет ко кровно-родственным связям членов общин. Огромное количество русских поселений с патронимическими окончаниями на «ичи», «вичи», «вци», «вцы» говорит о длительном бытовании патриархальных семейных общин. Исчезновение термина «вервь» из памятников XIII в. и сохранение его на отсталом Русском Севере, как это показали исследования А. Я. Ефименко, свидетельствуют о том, что вместе с разрушением старых семейно-общинных форм вначале в основных, ведущих районах Руси, а позднее — почти повсеместно постепенно забывается и термин «вервь», перестающий встречаться в памятниках.

По-видимому, некоторое время термин «вервь» продолжает еще существовать, но уже обозначая сельскую общину пространной «Русской Правды», тогда как старая семейная община, расколовшаяся на более мелкие патриархальные семейные общины, получает название «дворищ» и «печищ». Так как новые поземельные отношения в общине, основанные на территориальных связях, ликвидируют старые, базирующиеся на кровном родстве, то и сам термин «вервь», уходящий ко временам родственных отношений членов общины, отмирает, уступая свое место «копам» Украины и Белоруссии, «погостам» и «мирам» Северо-Восточной и Северо-Западной Руси.[255]

Такова Древняя Русь времен разложения первобытно-общинных отношений.

В IX–X вв. в результате развития производительных сил патриархально-родовой строй с первобытно-общинным способом производства уступает свое место зарождающемуся феодализму.

Изменение в способе производства началось с изменения и развития производительных сил и прежде всего — с изменения и развития орудий производства.

Решающую роль в процессе разложения первобытно-общинного строя сыграли изменение в характере земледелия и превращение его из одного из видов добывания средств к жизни, хотя и очень важного, в господствующую отрасль хозяйства. В лесной полосе Восточной Европы вместо древнего подсечного земледелия повсюду распространяется пашенное земледелие, принесшее с собой парцеллирование производства и резкое обособление малой семьи. Причины длительного переживания среди северных славянских племен подсечного хозяйства заключаются в том, что здесь, на севере, в лесах, длительное время земледелие не играло решающей роли. В Верхнем Поволжье, как и, по-видимому, в верховьях сопредельных больших рек, до VIII–IX вв. население вело сложное, многообразное хозяйство и занималось скотоводством, охотой, рыбной ловлей, лесными промыслами (бортничеством), собирательством (грибы, ягоды, коренья) и земледелием, причем доля последнего в экономике древних обитателей лесов составляла не более, а скорее менее половины.[256] На верховьях Днепра, например в городищах начала нашей эры, костей лошадей не обнаружено, а ведь лошадь являлась главной рабочей силой земледельца.

Естественное стремление освободиться от случайностей охоты и рыбной ловли, которые в некоторых местах (например, в Борщевском городище) продолжают играть еще большую роль даже в IX–X вв., приводит к расширению скотоводства и земледелия.

Земледелие не было в такой степени связано со случайностями, как промыслы, потому что оно обеспечивало из года в год, и только в случае неурожая кормить должны были лес, река, скот.

Тенденция к повышению удельного веса земледелия в хозяйстве северных славянских племен, проявляющаяся на протяжении VII–IX вв. все отчетливее и отчетливее, приводит к эволюции сельскохозяйственных орудий, к появлению новых орудий труда, к росту земледельческой техники.

Вместо старого втульчатого топора, имевшего форму долотца с лезвием в 5–6 сантиметров, появляется проушный топор современной формы, серп с большим изгибом сменяет старый примитивный слабо изогнутый серп, напоминающий искривленный нож, широко распространяются многозубные сохи, выросшие из сохи — «суковатки», представляющие собой стволы ели с очищенными от мелких ветвей сучьями, обрубленными наполовину их длины. «Суковатка» — древнейшее пашенное орудие лесного Севера, в которое впервые впрягли лошадь. Появляются рало и плуг на юге и соха на севере. Десятым веком датируются первые находники железных сошников на Русском Севере. Им предшествовали земледельческие орудия, целиком сделанные из дерева.

Вместе с ростом пашенного земледелия лошадь становится рабочим скотом. Ее перестают употреблять в пищу, и среди кухонных остатков X–XI вв. костей лошадей уже не встречается. Табуны лошадей в IX в., и даже несколько ранее, — это уже не столько запасы мяса, сколько рабочая, тягловая сила растущего пашенного земледелия.

Земледелие усложняется. Появляются новые злаки. В городищах IX–X вв. — Борщевском, Ковшаровском (в верховьях Днепра) и других — найдены зерна проса, ячменя, пшеницы, овса, гороха. Была известна и рожь. Из корнеплодов надо указать на репу, лук, чеснок. Возделывались лен и конопля.

О появлении пашенного земледелия говорит и рост размеров поселений. При господстве подсечного земледелия, когда через 2–3 года участки пашни надо было бросать и возвращаться к их обработке вновь можно было лишь спустя 40–50 лет, каждой земледельческой общине нужна была огромная площадь для ведения примитивного земледелия, и поселения были очень малы. В VIII–IX вв. размер поселений значительно увеличивается. Появляются большие городища, обрастающие селищами типа Борщевского городища, представляющие собой поселения нескольких сотен людей.[257] Это отнюдь не города, а разросшиеся сельские поселения.

Появление новых орудий труда и рост земледельческой техники способствуют возникновению индивидуальных форм земледелия. Возникновение и распространение новой земледельческой техники приводят к тому, что ведение самостоятельного хозяйства становится доступным не только всей семейной общине в целом, но и каждой малой семье в отдельности. «Все это приводит к распаду сохраняющихся в большой семье остатков первобытного коллективизма и дифференциации в ее недрах индивидуальных семей, становящихся самостоятельной экономической единицей и воплощающих начало частной собственности».[258]

Старая патриархальная большая семья («задруга», «вервь») распадается. Из ее среды выделяется ряд малых семей, отдельных брачных пар, уже ставших хозяйственно самостоятельными единицами. Первобытный коллективизм, являющийся «результатом слабости отдельной личности»,[259] сломан внедрением новых орудий труда и становится ненужным, сковывающим хозяйственную инициативу. Вооруженные новой земледельческой техникой, отдельные малые семьи расходятся из старого общинного центра во все стороны, выжигая и выкорчевывая леса под пашню, заселяя и осваивая ранее пустынные пространства, обзаводясь новыми лесными, охотничьими, рыболовными и промысловыми угодьями. Здесь, на новых местах, они часто дают начало новым большим патриархальным семья («дворищам», «печищам»), а когда дальнейшее развитие хозяйства в рамках семейно-общинной организации становится уже невозможным, от них отпочковываются отдельные семьи, осваивающие на правах трудовой заимки новые участки леса, пашни, новые угодья и т. д.

Здесь, на новых местах, они владели всем, «куда топор, коса, соха ходили», всем, «что к тому селу изстарь потягло», ставя свои «знамения» на дубах и соснах, на бортных деревьях, ревниво оберегая свои пашни, луга и угодья от «чужаков», сходясь с ними лишь на «игрища межи села», умыкая невест и собираясь на религиозные праздники.

Так расползалась по лесной полосе славянская колонизация, так заселялись и осваивались дремучие дебри лесов и пущ Восточной Европы.

В процессе своего расселения, сохраняя связи с сородичами, эти малые и большие (патриархальные) семьи, покинувшие свое старое родовое гнездо, сталкиваются на новых местах со встречными потоками, идущими из других распадающихся семейных общин. Поскольку в общем владении этих случайно встретившихся людей по-прежнему находились леса, сенокосы, воды и угодья, они объединялись в общину — общину, покоящуюся уже не на старых кровно-родственных, а на новых, территориальных, связях. Так возникает поземельная сельская, или территориальная, община. В ней на первых порах еще много пережитков старой семейной общины. Территориальные связи еще сочетаются с кровно-родственными. В быту продолжают сохраняться старые патриархально-родовые обычаи и традиции. В свадебных обрядах, в песнях и поговорках уже гораздо более поздних времен соседи-односельчане именуются по-прежнему «родичами», «родными», а все село — «родом». Родовые связи все еще тянут членов уже территориальной общины к старому родовому, семейно-общинному гнезду (родовое кладбище, «братчины», поездки по родственникам и т. д.), да и сама сельская поземельная община представляет собой пестрый конгломерат малых и больших семей («печищ», «дворищ»). Семейная община во времени отнюдь не исключает территориальную, а наоборот, длительное время существует наряду с этой последней и даже внутри ее, так как сельская община, сложившись на развалинах семейной, в то же самое время впитывает в себя соседние, еще не успевшие разложиться семейные общины.

М. О. Косвен указывает: «С распадением родовых связей члены одного рода, т. е. отдельные большие семьи, принадлежащие к одному и тому же роду, разрозниваются, теряют свою локальную связь, отселяются и присоединяются к таким же семьям других родов. Так возникает соседская община. Большие семьи одного рода оказываются принадлежащими к различным соседским общинам, и эти последние, в свою очередь, оказываются состоящими из больших семей, принадлежащих к различным родам. Соседская община объединяется, таким образом, уже не родственной, а сменяющей ее территориальной связью. Одновременно, но независимо от этого идет в силу иных причин… процесс распада больших патриархальных семей на малые, индивидуальные. В результате соседская община впоследствии оказывается состоящей как из больших, еще не разделившихся семей, так и из малых». «Несомненно, однако, что имела место и иная форма образования соседской общины, в особенности при заселении новых мест, состоявшая в том, что соседская община заново образовывалась из ряда малых семей».[260]

Рост населения и разбухание семейных общин также способствуют созданию сельской общины.

Фр. Энгельс указывает, что «когда число членов семейной общины так возросло, что при тогдашних условиях производства становилось уже невозможным ведение общего хозяйства, эти семейные общины распались, находившиеся до того в общем владении поля и луга стали подвергаться разделу известным уже образом между образовавшимися отдельными домохозяйствами, сначала на время, позднее — раз и навсегда, тогда как леса, выгоны и воды оставались у общины.

Для России такой ход развития представляется вполне доказанным».[261]

Процесс превращения земледелия из подсечного VII–VIII вв. в пашенное, произошедший в лесной полосе в IX–X вв., усиливает индивидуализацию производства, укрепляет частную, семейную собственность и способствует распадению семейных общин, свойственных родоплеменной организации, на малые семьи и менее крупные, нежели древние, патриархальные семьи, объединяющиеся в поземельную общину.

Коллективизму патриархальной общины способствовали не только общинное землевладение и общественный характер древнего подсечного земледелия, обусловленного низким развитием земледельческой техники и примитивностью орудий труда. Существовали и другие формы хозяйственной деятельности, требовавшие также коллективной организации труда. Рыболовство было связано с перегораживанием рек, устройством заколов и запруд, ловлей неводом и т. д. Охота и лесные промыслы также носили коллективный характер. Об этом говорят сохранившиеся по сию пору формы охоты артелями, выход в лес по грибы и ягоды целыми деревнями и т. д. Вместе с индивидуализацией земледелия идет индивидуализация и других отраслей хозяйства. Появляются немногочисленные индивидуальные, принадлежащие каждой семье в отдельности стада скота. Такая же индивидуализация имеет место и в рыбной ловле, и в охоте, и в лесных промыслах. И этот процесс вполне естествен, так как переворот, произошедший в земледелии, ставшем основной формой добывания средств существования, неизбежно должен вызывать известный отход от коллективного труда и в других отраслях производства.[262]

Так подрывались устои первобытно-общинного строя, основанного на коллективном труде и собственности. Развитие орудий труда, обусловленное общим развитием производительных сил, приводит к усилению парцеллы и постепенному ее укреплению, а следовательно, к созданию сельской общины.

Вместе с появлением соседской общины изменяется и сама форма поселений. Появляются большие городища, часто окруженные отдельными жилищами, и открытые поселения, постепенно совершенно вытесняющие городища. Древние укрепленные городища, поселения одной семейной общины или группы патриархальных малых семей уступают свое место открытым поселениям — деревням, остатки которых — «селища» — лишь очень недавно стали объектом изучения археологов. Количество исследованных селищ еще крайне невелико, но и то, чем мы располагаем, дает возможность судить, какую ценность представляет собой этот вещественный материал.

Большесемейные городища разрастаются, расширяются, окружаются отдельными домами или землянками и постепенно перерастают в открытые поселения. Они или увеличиваются в размерах и превращаются в города (например, Полоцк), или деградируют во временные убежища.

Так перерастает в селище Ковшаровское городище Смоленского района, раскинувшееся за пределами древнего вала на площади в 4–5 гектаров. Такую же картину рисует нам Борщевское городище, городище у села Преображенского, у деревни Ладыниц и др.[263] Таково селище у Чернигова, носящее название «Ольгова Поля», селище «Васьково Поле» у Любеча, селища «Ильменово», «Буримка», «Баба» и другие на Левобережье.[264]

Еще ранее, в V–VI вв., возникают открытые неукрепленные поселения в Верхнем Поволжье.[265]

Открытые поселения появляются не только в связи с распадом семейно-общинной организации, но и в силу других причин, к числу которых следует причислить прежде всего установление некоторой безопасности в период складывания племенных союзов, но эти явления связаны друг с другом, так как формирование межплеменных объединений относится к эпохе возникновения сельских общин. Надо полагать, что указанный нами процесс охватил в те времена не всю территорию Древней Руси. Кое-где на севере, а быть может, и на востоке, в землях вятичей, он затянулся на долгое время. На юге же, в земле летописных полян, на юго-западе и западе сельские общины возникли, по-видимому, в очень отдаленные времена, времена антов, но и здесь почему-то, в силу еще не ясных для нас причин, древние славяне длительное время остались на этой стадии общественного развития.

Что же касается основной территории лесной полосы Восточной Европы, то можно считать доказанным распадение древних семейно-общинных, родовых гнезд лишь к VIII–X вв. Нельзя думать, что все это произошло как-то вдруг, везде и повсеместно в одно время и в одной форме. Процесс становления сельской общины происходил не одновременно и не везде в одинаковой форме.

Следует упомянуть и об изменении самого типа жилища. Древние землянки постепенно исчезают, уступая свое место полуземлянкам и наземным бревенчатым избам. В Белоруссии и Смоленщине встречаются избы со слюдяными окнами, с печами, слепленными из глины, без трубы. Такие же деревянные избы господствуют на севере, в Верхнем Поволжье. На юге еще некоторое время сохраняются землянки и жилища, сплетенные из хвороста, обмазанные глиной, но и здесь они со временем исчезают.[266]

Население все еще жмется к речным долинам, но постепенно начинает отходить от рек и водных бассейнов и связанных с ними старых городищ. Эти последние запустевают, превращаясь во временные убежища, куда в случае опасности скрывается население окрестных поселений — деревень. Выделение из родового гнезда отдельных малых, или патриархальных, семей типа «дворищ», «печищ», «газдивств» приводит к появлению хуторов, заимок, выселков. Расширяясь, эти патриархальные семьи в силу условий производства выделяют из себя отдельные семьи, кладущие начало новым выселкам и т. д. Так осваиваются новые земли и колонизируются обширные пространства Восточно-Европейской равнины. Об этом характере славянских поселений говорит Прокопий, сообщая, что «живут они в жалких хижинах, на большом расстоянии друг от друга, и все они по большей части меняют места жительства».[267]

Расселяющиеся таким образом семьи объединяются с соседями в сельскую общину. Археологам с трудом удается найти следы таких маленьких поселков. Отдельные случайные находки, небольшие группы захоронений, маленькие селища и т. п. — вот часто единственные следы подобного рода формы общественного быта.

Таковы были изменения в общественной жизни древних славян, вызванные внедрением новой земледельческой техники и развитием пашенного земледелия в лесной полосе Восточной Европы.

Конечно, подсечное земледелие исчезло не сразу. Оно продолжало существовать и на севере, и даже на юге еще много столетий. Но не оно теперь определяло облик хозяйства древнего славянина-земледельца.

Так среди лесных славянских племен возникла сельская община.

Различный состав отдельных семей, различный уровень их благосостояния и накопленных богатств, и прежде всего скота (недаром в древнерусском языке «скот» — синоним денег, а «скотница» — казны), неравенство наделов, земель и угодий, освоенных на праве трудовой заимки, захват многолюдными, богатыми и сильными семьями земель и угодий в прилежащих землях и т. п. — все это создает условия для разложения сельской общины. Подобные явления могли появиться лишь в результате возникновения парцеллы, обусловленного развитием производительных сил и орудий труда. Там, где процесс выделения малых семей идет интенсивно, там сильнее и имущественная дифференциация — предпосылка возникновения феодальных отношений. Средние же элементы пытаются сохранить большую семью, так как ее организация до известной степени страховала от превращения, во всяком случае от быстрого превращения, ее членов в феодально-зависимых.

Наряду с развитием производительных сил в области сельского хозяйства и усовершенствованием земледельческой техники огромную роль в разложении первобытно-общинных отношений на высшей стадии варварства играло общественное разделение труда, отделение ремесленной деятельности от сельского хозяйства.

«С разделением производства на две крупные основные отрасли, земледелие и ремесло, возникает производство непосредственно для обмена, товарное производство, а вместе с ним и торговля не только внутри племени и на его границах, но уже и заморская. Имущественные различия между отдельными главами семей разрушают старую коммунистическую общину большой семьи везде, где она еще сохранилась. Отдельная семья становится хозяйственной единицей общества».[268]

«Когда же в общину проникало разделение труда и члены ее стали каждый в одиночку заниматься производством одного какого-нибудь продукта и продавать его на рынке, тогда выражением этой материальной обособленности товаропроизводителей явился институт частной собственности», — указывает В. И. Ленин.[269]

Внедрение ремесла в результате постепенного улучшения техники производства и появления новых орудий ремесленного труда, отделение его от сельскохозяйственной деятельности, обособление ремесленника от земледельца — все это явилось величайшим стимулом распада первобытно-общинных отношений, распада семейных общин, а в дальнейшем своем развитии, сопровождаемое целым рядом попутных процессов, приводит к разложению общинных отношений, порождая дуализм сельской общины, несущий собой ликвидацию доклассового общества и возникновение феодализма. Отделение ремесленной деятельности от сельского хозяйства приводит в то же самое время к усилению имущественной дифференциации, столь слабо представленной в вещественных памятниках предшествовавшей эпохи VII–VIII вв., а следовательно, к выделению экономически могущественных семей. Эти же последние служат предвестником распада первобытно-общинных отношений и грозно встают против рода. Археологические раскопки поселений VII–VIII, а отчасти и IX вв. не обнаруживают следов выделения ремесла. Каждая семейная община представляет собой до известной степени самодовлеющее в экономическом отношении целое, и члены ее занимались и земледелием, и охотой, и рыбной ловлей, и скотоводством, и ремесленным производством одновременно. Простота, однообразие и примитивность изделий способствовали тому, что почти каждый мужчина, член большой семьи или группы больших семей, живущих на одном городище, мог быть не только земледельцем, охотником, рыболовом, скотоводом, но и кузнецом, гончаром, бондарем, плотником, кожевником и т. д. Железных вещей немного, они просты и однотипны. Много еще изделий из кости. Посуду лепили от руки из простой крупнозернистой глины. Подобного рода изделия не требовали ни особых навыков, ни выучки, ни специальных орудий труда. Развитие социальных отношений двигало вперед эволюцию орудий труда, а эта эволюция, в свою очередь, влияла на общественное развитие.

Необходимо отметить, что принятые в свое время в археологии и истории положения о наличии ремесла в Древней Руси удовлетворить нас не могут, хотя бы уже в силу того обстоятельства, что, трактуя о ремесле у славян в IX–X вв., археологи и историки пытались только показать, что выделывалось и как выделывалось, и на основе этого сделать вывод о наличии той или иной ремесленной деятельности. Но не каждый вещественный след древнего ремесла является указанием на существование самостоятельного ремесленника, уже в какой-то мере переставшего быть земледельцем, скотоводом и т. п. Поэтому, вполне естественно, для доказательства наличия в Древней Руси в IX–X вв. отделившегося ремесла мы будем брать только те материалы, которые помогают установить существование самостоятельного ремесленника, а не аморфной ремесленной деятельности члена семейной или сельской общины вообще. К этому мы и перейдем.

Начиная с X в. значительно совершенствуются железные изделия. Появляются разнохарактерные, разнотипные, усовершенствованные железные изделия: орудия труда (топоры, долота, щипцы, клещи, скобки, заклепки, гвозди, лопаты, сошники, лемехи, серпы и т. д.); оружие (копья, ромбовидные стрелы, кинжалы, ножи типа скрамасаксов и простые, шлемы, вытянутые кверху, кольчуги и сабли, появившиеся на Руси в X в., реже — щиты круглой или миндалевидной формы), причем в отличие от более ранних эпох оружие все более и более отделяется от орудий охоты; домашняя утварь (сковороды), домашние предметы (огнива, замки, ключи и др.) и т. д.

Устанавливаются стандартные типы в разных районах, например топоры с прямым верхним краем и полукруглой выемкой в нижнем крае, железные лопаты с противоположным концом в виде сковородника, плоские сковороды и т. п.

Качество плавки и ковки железа повышается. Совершенно очевидно, что уже сложились определенные ремесленные традиции и навыки, требующие длительной выучки, опыта, специализации. Сложные орудия труда ремесленника, сложное стандартизованное производство приводят к появлению специалиста-ремесленника, мастера обработки железа.

То же самое явление имело место в обработке меди, бронзы, серебра и золота. Примером этому может служить распространение знаменитых височных колец различных типов — образец стандартности производства, говорящий о наличии различных ремесленных центров, с большим и малым радиусом распространения, обусловливающим разновидности колец внутри одного и того же племенного типа. Возникают ремесленные центры с очень широким радиусом распространения. Таким центром был район Овруча, снабжавший не только всю Русь, но и соседние земли розовыми шиферными пряслицами и другими изделиями из шифера, центры производства некоторых типов поясных пряжек, различных типов бус — золоченых, сердоликовых, стеклянных, чаще всего окрашенных в зеленый цвет, о которых, как о типичных украшениях русов, так часто сообщают арабские писатели X в., центр производства медной проволоки для изделий и т. п.[270]

Высокое развитие русского художественного ремесла бросается в глаза каждому, кому пришлось видеть сложнейшую технику выкладки узоров из скани и зерни на серебряных украшениях — лунницах, круглых подвесках (например, подвески и лунницы из Гнездовского клада X в. из-под Смоленска и Борщевского клада Киевской области), знаменитые турьи рога из «Черной могилы» в Чернигове, датируемые X в., превращенные в кубки для питья и украшенные замечательной серебряной оправой с чернью и т. д.

Теофил, западноевропейский писатель X в., говоря о ремесленном искусстве разных стран, пишет: «Если ты его (трактат) подробно изучишь, то узнаешь… что нового изобрела Русь в искусстве изготовления эмалей и разнообразия черни».

Как особая отрасль ремесла в Киеве выделяется обработка кости, и искусные резчики по кости создавали настоящие художественные произведения.

Раскопки Киева обнаружили в земле, которой при Владимире был засыпан древний ров детинца, разбитые льячки со следами золота и серебра и обломки тигля с серебром, что указывает на наличие мастерской ювелира еще в начале X или IX в. Там же, в Киеве, найдены мастерские по обработке камня, по производству изразцов, покрытых эмалью, ювелирные мастерские, мастерские по обработке кости, множество горнов и печей специального устройства, формочек, тигельков, льячков, различных изделий, полуфабрикатов и т. д. Все эти находки датируются X или началом XI в. и некоторые из них снабжены родовым знаком Владимира.

Бытовавшая в VIII–IX вв. посуда, лепленная от руки из грубой глиняной массы при плохом обжиге, уступает свое место в IX–X вв. посуде, изготовленной на гончарном круге. Появление гончарного круга свидетельствует о выделении гончарного дела из домашнего производства и о превращении его в самостоятельную отрасль ремесла. Несмотря на то что еще некоторое время на Руси сохраняется лепная посуда, производимая для своих нужд, изготовленная на гончарном круге посуда хорошего качества быстро вытесняла грубую керамику домашнего производства. Гончарный круг рассчитан на производство не для собственных потребностей, а на продажу. Вместе с гончарным кругом вырабатывается умение составлять ровную мелкозернистую глиняную массу и обжигать сосуды в специальных печах, возникают стандартные типы посуды, например горшки с отогнутой шейкой и вздутыми и округленными боками, с орнаментацией из волнистых или параллельных линий, легко наносимых во время вращения круга. Такого рода производство было доступно лишь искусным ремесленникам — гончарам, знатокам и мастерам своего дела, занимавшимся производством своих совершенных изделий исключительно на продажу.

На отделившееся гончарное ремесло указывает появление клейм как своеобразной примитивной «фабричной марки» на обломках посуды, извлекаемой из городищ, селищ и т. д. Появление клейм на новом типе посуды свидетельствуют о наличии специалиста ремесленника-гончара. Такие ремесленные клейма встречаются на керамике X–XI вв. повсеместно (Гочевское, Донецкое, Ницахское и другие городища на Левобережье, городища в Смоленщине и в Белоруссии и т. д.).[271] Характерно то обстоятельство, что ареал распространения гончарных клейм (крест в круге, круг, ключ, звезда, квадрат и др.) очень невелик, что свидетельствует об узости рынка сбыта продукции ремесленника-гончара, часто ограничивающегося данным поселением.[272]

Гораздо труднее, нежели в металлообрабатывающем и гончарном производствах, проследить отделение ремесла от сельского хозяйства в других отраслях промышленной деятельности, как, например, в ткачестве, прядении, обработке дерева и т. п. На занятие этой деятельностью указывают находки пряслиц, каменных кружков от веретен, остатков льняных и шерстяных тканей, специальных ножниц для стрижки овец, шерстяной материи, кожухов, меховых шапок, кожаной обуви и различных изделий из кожи, деревянных поделок: дужек и обручей от ведер, гробов, остатков челнов и т. д. Некоторые отрасли поименованной промышленной деятельности еще длительное время органически входили в круг хозяйственных работ любой крестьянской семьи, и выделение специалистов-ремесленников в данных отраслях хозяйственной деятельности менее характерно, хотя и среди ткачей, кожевников, плотников и других к тому времени могли появляться не связанные с сельским хозяйством ремесленники, дающие продукцию высокого качества, о чем свидетельствует могильный инвентарь богатых захоронений и сожжений, заключающих в себе ценные украшения, сбрую, оружие, дорогую одежду, обувь и т. п. Летописный переяславец Ян Усмошвец является типичным примером подобного рода кожевника.

На развитие ремесла указывают и письменные источники, и в первую очередь — «Русская Правда», говорящая о «ремественнике» и «ремественнице» и устанавливающая за их убийство, как и за убийство княжего сельского или ратайного старосты, пеню в 12 гривен, в два с лишним раза большую, чем за убийство смерда, хлопа или рядовича.

По свидетельству летописей и «Жития Феодосия Печерского», в городах живут, очевидно, целыми улицами кузнецы, как это имело место в Курске и Переяславле, где стояли Кузнечные ворота. В Новгороде были Гончарный и Плотницкий концы и на юге, в Киевской земле, за новгородцами закрепилось прозвище «плотники».[273]

Выделение ремесла способствует разложению соседской общины и имущественной поляризации ее членов. Развитие и обособление ремесла являются, таким образом, вторым фактором, способствующим разложению первобытно-общинных отношений. Рост ремесла естественно влечет за собой развитие обмена, развитие внутренней и внешней торговли.

Внутренняя торговля была развита еще очень слабо, но тем не менее общественное разделение труда неизбежно приводит к установлению обмена. Предметами внутренней торговли были железо и железные изделия, соль, добываемая в «Червенских городах» у Карпат, и скот.

Скот Русского Севера отличался мелким ростом. Слабосильные мохнатые северные лошади не удовлетворяли ни земледельцев, ни тем более воинов-дружинников. Скот шел с юга, а южные русские племена покупали его у кочевников-степняков. Константин Багрянородный указывает, что «руссы стараются жить в мире с печенегами: они покупают быков, коней и овец и от этого живут легче и привольнее…».[274]

В еще более древние времена, когда лишь начиналось накопление в родовых общинах древних славян, накопление богатств выражалось прежде всего в увеличении стад скота. Скот был главным богатством того времени. Он переходил из рук в руки в результате войн и обмена. Поэтому-то древний русский язык сохранил следы этой эпохи в названии денег «скотом», а казны «скотницей». В древнерусских религиозных верованиях бог Волос выступает и как покровитель скота, и как бог торговли. Мы не знаем, было ли время, когда скот был товароденьгами, но нет никаких сомнений в том, что в торговле древних славян скот занимал немаловажное место, выступая в роли мерила стоимости.

Соляные копи Галиции снабжали чуть ли не всю Русь солю. На северо-западе, у Новгорода, сосредоточивалось железноделательное ремесло.

Некоторые ремесленные изделия, например поделки из шифера и в частности шиферные пряслица, распространялись по всей Руси, так же как и некоторые украшения: пряжки, лунницы, изделия с чернью и эмалью и т. д., и некоторые виды оружия.

По рекам и речкам, гораздо более полноводным в те времена, чем теперь, о чем свидетельствуют находки древнерусских челнов на таких ныне несудоходных реках, как Остер, Супой, Трубеж, Альта и др., по сухопутным дорогам тянулись купеческие караваны. Они шли из Киева на запад, «в ляхи», через Дорогобуж, в Чехию и Венгрию через «Червенские города» и Карпаты, на север, в Курск и дальше на Оку, в верховья Днепра и через волоки на Ловать и Волхов, по Западной Двине, на юг, в Переяславль, в Крым, куда вел «Соляной путь», в Византию, по «Греческому пути», на восток, по «Залозному пути», Оке и Волге. Не все эти торговые пути-дороги сложились сразу, одновременно, но постепенное их оживление и появление все новых и новых, о чем говорят и археологические памятники, и древние русские источники (летописи, «жития» и т. д.), свидетельствуют о растущей из столетия в столетие внутренней торговле, разлагающей натуральное хозяйство патриархальных общин русских племен.

В городах собирается на торг окрестный люд. Сюда везут для продажи, здесь покупают, тут центр общественной жизни окрестного населения. На торгу «закликают» о бежавших челядинах, заключают сделки, слушают решения суда и т. д. Но торги эти, обслуживающие местное население, эмбрионы районных рынков, слабо связаны друг с другом: «а из своего города в чюжю землю свода нетуть». Так рисует нам зарождающийся древнерусский торг «Русская Правда».[275]

Еще большего развития достигает внешняя торговля. Как показывают многочисленные клады восточных монет, древнерусские племена рано втянулись в торговлю с Востоком. Заметное влияние Востока начинает наблюдаться в вещественных памятниках славянских племен Восточной Европы еще с конца VII в. Восьмое и начало девятого столетия проходят под знаком воздействия на древних русских восточной культуры. В это же время они втягиваются в торговлю с Востоком, расцвет которой падает на VIII–IX вв., но которая продолжается и в течение всего X столетия. В кладах монет конца VII и начала VIII в., обнаруженных в Восточной Европе, встречаются восточные диргемы и византийские солиды, причем в VIII и в первой половине IX в. превалируют арабские монеты. Постепенно со второй половины IX и с начала X в. все чаще и чаще встречаются византийские монеты, хотя и в течение X в. клады восточных монет повсюду в большом количестве зарывались в землю.

Большинство исследователей, специально занимающихся вопросом о торговых связях Древней Руси, отмечает, что великий водный путь «из варяг в греки» — сравнительно поздний эпизод в истории Восточной Европы. Гораздо более древним путем был торговый путь, шедший из земли славян на Восток. Торговля русских с Востоком, и прежде всего с арабами, имела немаловажное значение в истории Древней Руси. Восточное влияние, отразившееся прежде всего на русском ремесле, обусловленное установлением в Восточной Европе хазарского господства, не могло не привести к бурному развитию торговых связей Востока с Русью, а через нее — с европейскими Севером и Западом. Расцвет торговли с арабскими странами Востока падает на VIII–X вв., т. е. как раз на время владычества Хазарского каганата.

Важнейший и древнейший путь арабской торговли шел из Азии и побережья Каспийского моря по Волге на север, к ее верховьям. Отсюда уже системой волоков купеческие суда попадали либо на север, в Ладожское озеро, древнее озеро Нево, и Невой в Финский залив, либо по другому ответвлению, также через волоки, в Западную Двину и оттуда уже в Балтийское море к острову Готланду. По всему этому пути с его важнейшими ответвлениями встречаются многочисленные клады арабских монет — следы древней торговли с Востоком. Кроме Волжского пути арабской торговли существовали и другие, связывающие со странами арабского Востока те области Древней Руси, для которых верховья Волги были слишком далеким путем. Торговля с мусульманским Востоком осуществлялась по Волго-Донскому пути, соединяющему систему Волги с Доном, Северным Донцом, Осколом, Сеймом, Десной и Днепром и характеризуемому обилием кладов восточных монет, по Ворскле, Суле и Пслу, соединенным через Донец и Оскол с Волгой. На путях к Дону (или с Дона), на Десне, от впадения Сейма, и по Днепру здесь, на Левобережье, группируется основная масса кладов восточных монет VIII–IX вв.[276]

Сасанидские, саманидские, абассидские монеты, сохранившиеся целиком или изрубленные на части, * попали в Восточную Европу и даже в Скандинавию, конечно, не только в процессе торговли, но и в результате грабежа, поборов, уплаты или сборов дани и т. д., но все же прежде всего они говорят о развитии торговых связей Руси и Запада с Востоком.

О торговле Руси с Востоком говорят многочисленные арабские, персидские и еврейские писатели.

В своей «Книге путей и государств» Ибн-Хордадбег (сороковые годы IX в.) говорит о том, что купцы-русы ездят со своими товарами: мехами бобров и черных лисиц и мечами по Танаису (Дону) и «реке Славян» (в данном случае Волге, так как она берет свое начало в землях славян. Иногда у арабов под «Славянской рекой» подразумевается Дон) в столицу хазар Камлидж (одно из названий; по-видимому, древнее Итиля), а оттуда уже попадают в «море Джурджан» (Каспийское), где и высаживаются в разных местах на берег для торговли. «Иногда они возят свои товары на верблюдах (из Джурджана) в Багдад».[277]

Аль-Балхи в своем сочинении, датируемом первой половиной X в., говорит о том, что «Русь ведет торговлю с Хазарией, Византией и Великим Булгаром».[278]

Торговлю с Булгаром вели главным образом северные славянские племена: словене, кривичи и вятичи, а также приволжские и северные финские племена: буртасы (по-видимому, одно из мордовских племен), меря, мордва, мари, «вису» (весь), юра («югра», т. е. остяки и вогулы, ханты и манси), биармийцы (пермяки) и норманны Швеции, в земле которых, как и на Готланде, найдено много кладов восточных монет. К Великим Булгарам вели Окский водный путь, берега которого также усеяны кладами восточных монет, Волга, Кама и реки северной системы. Сюда, в Великие Булгары, арабские купцы приезжали сухопутьем, на верблюдах, из Средней Азии и по Волге — из хазарской столицы Итиля. Здесь они вступали в обмен с купцами — болгарами и русами, которые держали в своих руках торговлю с финскими народами Севера и пробирались для обмена, меновой немой торговли, а то и просто для грабежа в сказочно богатую страну скандинавских саг — Биармию, в землю «вису» и «юры», к «Морю Сумрака» (Ледовитому океану). Здесь, в Булгарах, в 922 г. видел русов Ибн-Фадлан, оставивший нам свои записки о русах и свое знаменитое описание похорон знатного руса.

В Булгарах они были постоянными гостями. Русы высаживались на берег, строили на берегу большие деревянные дома, где и поселялись.[279] Они привозили с собой меха соболей, горностаев, белок и др. Мукадесси, автор конца X в., указывает, что «из Хорезма вывозят соболей, белок, горностаев, фенек, куниц, лисиц, бобровые шкуры, пестрых зайцев, коз, воск, стрелы, березовую кору, шапки, рыбий клей, рыбьи зубы (мамонтовые и моржовые клыки. — В. М.), бобровый аромат, янтарь, выделанную кожу, мед, орехи, ястребов, мечи, панцыри, халендж (клен, тополь, березу? — В. М.), славянских невольников, овец и быков; все это из Болгара».[280]

Среди этих товаров, привозимых из Булгара в Хорезм, тесно связанный с Камской Болгарией постоянными торговыми сношениями, мы находим немало таких, которые составляют предмет обычного вывоза Древней Руси в другие страны, и в частности в Византию. Это — меха, шкуры, воск, мед, рабы и знаменитые франкские мечи, которыми славились купцы-русы.

О мехах, меде, воске и рабах как главных товарах русской торговли говорят Ибн-Фадлан и Истархи.[281]

Дорогие меха из земли буртасов и русов прославились еще в VIII в., когда халиф Махди в доказательство необыкновенной их пушистости и тепла окутывал ими сосуд с водой и выставлял на мороз. «Русы сакалиба» (славяне), заполнявшие невольничьи рынки Востока, воспеты еще дамасским поэтом VIII в. Аль-Ахталем.[282]

О славянских рабынях поет поэт Насир-и-Хосро-Енсари, говорит Ибн-Хаукаль, о «рыбьих зубах» сообщает Абу-Гамид-аль-Андалузи.[283] Тот же Ибн-Хаукаль говорит о вывозе из одного из центров Руси — Арты — свинца (или олова).

Вторым центром торговли русов была столица Хазарии — Итиль. Ибн-Хаукаль в «Книге путей и государств» (976–977 гг.) пишет: «Прилив же торговли Русов был в Хазране (одна из частей Итиля. — В. М.), это не переменилось — там находилась большая часть купцов-мусульман и товаров».[284]

О торговле русов в столице Хазарии сообщают Ибн-Хордадбег (начало IX в.), Аль-Джайгани (в «Книге путей для познания государств», датируемой концом IX или началом X в.), Ибн-Фадлан, Ибн-Росте (в «Книге драгоценных драгоценностей», написанной в начале X в.), Масуди (в своем сочинении «Промывальни золота», датируемом сороковыми годами X в.) и др.[285] Здесь, в Итиле, половину города занимали славяне и русы и была особая «Славянская часть» города. Для славян и русов был создан специальный суд. Хазарский каган собирал с них десятину. В Итиль купцы-русы привозили те же товары, что и в Булгар. Среди них были товары, добываемые в самой Руси, были и предметы, покупаемые у своих западных соседей. К ним несомненно относятся знаменитые «франкские мечи», олово (или свинец), янтарь, добываемый в Прибалтике и отчасти на севере.

В Итиль русы прибывали по Волге или по Дону, причем из Дона в Волгу попадали волоком (у современного Сталинграда). В Дон попадали или из Десны, Сейма и Северного Донца, или кружным путем по Днепру в Черное море, а оттуда через Керченский пролив и Азовское море на Дон. Существовала, по-видимому, и сухопутная дорога через степи, известная позднее в Киевской Руси под названием «Залозного пути». По свидетельству Константина Багрянородного, русы приезжали для торговли в Черную Болгарию (Северный Кавказ) и Сирию (Серир — современный Дагестан).[286]

Арабские купцы, в свою очередь, по свидетельству Масуди, Истахри и Аль-Балхи, ездят в Киев для торговли.[287] Ибрагим Ибн-Якуб говорит о том, что купцы-мусульмане, евреи и турки ездят через Краков в Прагу и путь их несомненно лежал через Киев и Прикарпатье.[288] Путь иноземным купцам был закрыт, по свидетельству Истархи, Ибн-Хаукаля, Идризи и персидского анонима X в., только в один из центров русов — в Арту, или Артанию.[289] У восточных купцов русы покупали мечи, бусы (Ибн-Фадлан, Абу-Гамид-аль-Андалузи) и несомненно шелковые ткани, ювелирные изделия, пряности, фрукты. Но, по-видимому, арабы меньше ввозили на Русь товаров, чем вывозили из нее. Этим, может быть, и объясняется обилие кладов восточных монет, накопленных русами в результате подобного рода торговли и походов на Каспий.

Об обширных торговых связях Руси с Востоком кроме кладов восточных монет и непосредственных указаний мусульманских писателей говорят и некоторые другие археологические находки. Так, например, на Тамани были найдены выгруженные из судов камни-балласт той породы, которая встречается только под Киевом.

К концу X в. вместе с разгромом Хазарского каганата и упадком арабского халифата торговля с Востоком замирает.

Интересно отметить то обстоятельство, что, судя по кладам восточных монет, она шла главным образом по важнейшим водным артериям. На расстоянии 75–100 километров от них лежат уже почти совершенно лишенные кладов обширные пространства, где лишь изредка попадаются случайные находки и то главным образом поздние, не ранее X в. Из этого следует вывод, что торговали не сельские жители-общинники, а только какая-то определенная часть русов, какие-то общественные верхи, сосредоточивавшиеся в определенных центрах по важнейшим торговым путям.

В представлении арабов русы, торговавшие в Булгарах, Итиле, пробиравшиеся даже до далекого Багдада, — это воины и купцы. Мы не будем сейчас останавливаться на том, что представляли собой русы в оценке арабов; были ли они славянами или норманнами или теми и другими, этим вопросом мы займемся позднее. Для нас сейчас важно отметить, что восточные писатели считают русов воинами, добывающими все с бою, захватывающими в плен славян, для того чтобы продать их в Хазарию или Болгарию, не имеющими ни деревень, ни пашен, живущими в многочисленных городах. Свое богатство они добывают мечом. Русь «питается лишь тем, что добывает в земле славян», Русь «не имеет недвижимого имущества, ни деревень, ни пашенъ; единственный промысел их — торговля» мехами и рабами, «которые и продают они желающим, плату же, получаемую деньгами, завязывают накрепко в пояса свои». «Когда у кого из Руси родится сын, отец берет обнаженный меч, кладет его перед дитятею и говорит: "Не оставлю тебе в наследство никакого имущества: будешь иметь только то, что приобретешь себе этим мечом"». Они опрятны в одежде и очень богаты. Татуированные от кончиков пальцев и до шеи, со свитыми и окрашенными желтой или черной краской или бритыми бородами, в своих коротких курточках и кисах (форма плаща), обвивающих один бок и оставляющих непокрытой одну руку, с мечами франкской работы, ножами и секирами, высокие и стройные, сильные и гордые, богато одетые русы производили большое впечатление на арабов.

Их женщины носят ценные украшения: коробочки из меди, серебра или золота, в зависимости от богатства мужа, прикрепленные к груди, к которым привязан нож, зеленые бусы и массивные серебряные или золотые цепи, число которых также соответствует богатству мужа. Накопив 10.000 диргем, муж дарит жене такую цепь, и число цепей, часто довольно большое, соответствует богатству русского купца. Роскошно одеты и мужчины-русы. У них кафтаны с золотыми пуговицами, собольи шапки, золотые браслеты. Русы живут богато, в домах у них дорогая утварь, ковры, подушки. Они имеют много рабов, скота, обзаводятся на чужбине, в Болгарии или Хазарии, своими домами и живут по 10 — 15 — 20 человек, т. е. своеобразными военно-торговыми товариществами. Похороны знатного руса своей пышностью и великолепием поразили Ибн-Фадлана. Так говорят о русах Ибн-Фадлан, Ибн-Росте, Ибн-Хаукаль и др.

Перед нами воины-купцы, добывающие меха и шкуры, мед и воск, рабов и невольниц не в результате обмена и торговли, вернее не столько в итоге обмена и торговли, сколько в результате грабительских нападений, захвата и увода в плен побежденных, обложения данью и т. д. Это воины-купцы, богатая верхушка, мечом отстаивающая свои интересы и заставляющая подчиниться себе рядовых общинников разных славянских и неславянских племен Восточной Европы. Все доходы от торговли с Востоком остаются в ее руках и составляют привилегию, еще более усиливающую и обогащающую эту массу сильных и хорошо вооруженных, богатых и организованных, жадных и воинственных русов восточных писателей.

В руках таких же купцов-воинов русов была и вторая торговая артерия — великий водный путь «из варяг в греки». На всем своем протяжении от Скандинавии до Византии он сложился не ранее начала или даже середины IX в., но отрезок его от Причерноморья до Среднего Поднепровья очень древнего происхождения и восходит еще ко временам скифов и античных греческих колоний. Находки древнегреческих вещей и монет, клады римских и ранневизантийских монет встречаются по всему нижнему и среднему течениям Днепра. Это был старинный торговый путь, торговля по которому то расцветала, то замирала под влиянием бурных событий времен «великого переселения народов», то снова возрождалась. В первой половине IX в., в период первых походов русов на Византию, приходящих сюда, по выражению Константина Багрянородного, для войны или торговли, путь по Днепру становится важнейшим путем русской торговли. К этому времени относится соединение двух речных артерий: днепровской и волховской. До этого времени, судя по находкам монет, от Среднего Днепра торговые пути расходились по Десне, Днестру, Припяти и исчезали среди местных речных и сухопутных дорог, ведущих к верховьям Оки, Днепра, Волги, к болотам и лесам Полесья, к Карпатам. Еще до IX в. Днепр соединился с Западной Двиной. На севере в это время обмен шел по Западной Двине, Неве, Ладожскому озеру, по Волге и Северной Двине. В начале IX в. обе области ранее слабо связанных друг с другом речных путей объединяются, создается великий водный путь «из варяг в греки» с двумя ответвлениями: один, главный, на Ловать, Ильмень, Волхов, Ладогу, Неву и второй — на Западную Двину.

Ибн-Хордадбег, писавший свою «Книгу путей и государств» в 40-х годах IX в., говорит: «Что же касается пути купцов Русов, а они принадлежат к славянам, то они вывозят меха бобров, меха черных лисиц и мечи из дальнейших концов Славонии к Румскому (Черному. — В. М.) морю, и царь Рума (Византийский император. — В. М.) берет с них десятину».[290]

Походы русских на Византию в начале IX в., описанные в житиях Стефана Сурожского и Георгия Амастридского, в послании патриарха Фотия, посольства русов в Византию, о которых говорят Вертинские анналы и договоры русских с греками 860, 866–867, 911, 944 и 971 гг., сохранены (последние три) нашей «Повестью временных лет», походы Аскольда и Дира, Олега, Игоря и Святослава закрепили за Черным морем название «Русское море», так как, по свидетельству Масуди, «никто, кроме них (русов), не плавает по нему и они живут на одном из его берегов». «Русским морем» зовет Черное море и «Повесть временных лет». «Днепр втечет в Понетьское море жерелом, еже море словеть Руское».[291] По старой традиции, западные источники Черное море еще в XI–XII вв. называют «mare Rusciae», «mare Recenum».[292]

Вначале, по-видимому, русы торговали с Византией через посредничество Херсонеса, древнего Корсуня русских источников, но в середине IX в. они установили непосредственные связи с Константинополем. Сюда прибывали русские купцы и, согласно так называемому договору 907 г., представляющему собой часть договора 911 г., по предъявлению своих печатей помещались в предместье Константинополя, в монастыре святого Мамонта, где и получали содержание. Торг вели беспошлинно, но на городские рынки этих воинов-купцов пропускали безоружными, партиями не более 50 человек и в сопровождении «царева мужа». На обратный путь они получали от императора провиант и снасти для своих судов. Впоследствии, в договоре Игоря 944 г., права русских купцов в Византии были несколько урезаны, о чем речь будет дальше, но все же в течение всего X в. русско-византийская торговля продолжала развиваться и расти.

Константин Багрянородный красочно описывает плавание русских однодеревок (моноксилов) по Днепру в Византию. С наступлением ноября месяца князь «со всеми Руссами» выходит из Киева и отправляется в полюдье в земли подвластных славянских племен, платящих ему дань. Всю зиму они проводят в полюдье, а в апреле, когда растает лед на Днепре, возвращаются в Киев. В глухих дремучих лесах данники-славяне в течение зимы рубят огромные деревья и, наспех их обстругав, опускают на воду. С наступлением весны такие примитивные лодки-однодеревки спускаются к Днепру. У Киева славяне пристают со своими челнами к берегу и продают их русам. Грубо обработанная колода обшивается бортами, оснащается веслами, уключинами, мачтами, и вот она уже готова в далекий путь. В нее грузится все, что добыто в течение зимнего полюдья путем сбора дани, поборов, грабежа и торговли: ценные меха, шкуры, мед, воск и рабы. В июне русы двигаются вниз по течению Днепра, некоторое время поджидают у Витичева отставших, а через два-три дня пускаются всем караваном в далекое путешествие. Они проходят пороги, где часто поджидают русских купцов алчные и воинственные печенеги, и особенно опасными в этом отношении считаются Неясыть и Крарийская переправа. Приходится выходить на берег, оставляя вещи в однодеревках и, осторожно прощупывая ногами дно, толкать ладьи шестами. У Неясыти к тому же приходится часть людей выделять для охраны каравана от внезапного налета хищных кочевников-печенегов. Но вот тяжелый путь через пороги остается позади. Показался остров святого Георгия. Здесь русы делают остановку и у огромного многовекового дуба совершают жертвоприношения. Еще немного — и на горизонте, в Днепровских лиманах, появляется остров святого Эвферия (Березань). Тут русы отдыхают два-три дня и готовят свои ладьи для морского путешествия, оснащают их мачтами, реями и парусами, и снова в путь. Идут морем, держась берегов, делая остановки у Днестра, Белой и в других местах. До самой Селины их преследуют идущие по берегу печенеги, выжидающие добычу. Но вот русы проходят Дичин и «достигают области Месимврии: здесь оканчивается их многострадальное, страшное, трудное и тяжелое плавание».[293] Впереди плещут голубые воды «Суда» (Зунда, т. е. пролива, как по-скандинавски назывался Босфор) и сверкают белые здания Константинополя. Здесь уже начинался торг. Отсюда русские купцы привозили золотые и серебряные вещи, дорогие ткани («паволоки»), фрукты, вина, пряности, стеклянные изделия, «сосуды разноличные» и «всяко узорочье»: украшения, изделия из эмали и т. д. Здесь они продавали меха, воск, мед и рабов. Для торговли рабами в Константинополе имелся особый рынок, «идеже рустии купци приходяще челядь продают».[294] За широко развитую работорговлю Русь получила у евреев прозвище Ханаана.[295]

Русские купцы торговали и с Византийским Крымом. С устья Днепра русские суда поворачивали на Херсонес (Корсунь). Значение торговли с Корсунем столь велико, что термин «корсунский» на Руси стал синонимом всего заморского, дорогого, изящного, редкого. Здесь же, у устья Днепра, еще в X в. было какое-то поселение русских воинов-купцов, откуда они ходили в Константинополь и Корсунь, зимовали, занимались промыслами и сталкивались с корсунцами (херсонеситами). Из этого поселения выросло Олешье XI–XII вв., где останавливались купцы-«гречники».

Имела место и посредническая торговля между Русью и Византией, и в роли посредников выступали печенеги. Они продавали херсонеситам русский воск и меха, а скупали у последних шелковые ткани, муслин, перевязи, бархат, перец и другие товары, часть из которых предназначалась для торговли с русскими.[296]

Значение торговли с Византией трудно переоценить. Торговый путь из «моря Варяжского» в «море Русское» сыграл большую роль в объединении северной, Приильменской, и южной, Среднеднепровской, Руси, являясь будучи в значительной степени результатом расширения сферы деятельности русских дружин воинов-купцов. Влияние Византии на Русь слишком хорошо известно, чтобы о нем подробно говорить. Оно сказывается и в материальной культуре от русского художественного ремесла и одежды до памятников древнерусского зодчества, и в экономике Руси, в ее городской и сельской жизни, в культуре, политической жизни и идеологии. И немаловажную роль в русско-византийских связях имели торговые сношения.

Говоря же о том, кто был носителем этих сношений, мы должны будем признать в русах, снова сознательно отбрасывая сейчас вопрос об этнической принадлежности, воинов-купцов, богатую знать, имевшую своих послов, свои золотые и серебряные печати с родовыми знаками, вооруженных мечами и копьями, топорами и луками со стрелами. Воинственные и храбрые, жадные и корыстные, они обирают своих данников — рядовых славян-общинников, обращают их в рабство и, нагрузив свои ладьи-однодеревки всякими товарами, добытыми не куплей, покупают они редко, а «примучиванием», данью и грабежом, едут в Византию и везут оттуда для своего потребления или для продажи «за морем», в Скандинавии и Западной Европе, различные дорогие вещи, украшения, ценные ткани, вина, фрукты и пряности. Те, кто дает им меха и мед, воск и рабов, рядовые общинники, чаще всего даже не видят эти «корсунские» и «грециские» товары, купленные русами в далеком Царьграде на деньги, вырученные от продажи братьев и сестер, жен и детей славян-общинников или от реализации куньих, собольих, лисьих, горностаевых и прочих мехов, воска и меда, добытого путем сбора дани в течение зимнего полюдья киевским князем и его «руссами» в землях древлян, кривичей, дреговичей, северян и других русских племен.

Конечно, немаловажное значение имела транзитная торговля, и мечи, которые русские купцы продавали в Византии, были франкскими, т. е. западноевропейскими мечами, так же точно как не все византийские товары потреблялись самими русами, но все же мы не можем не указать на грабительский характер торговли русских купцов-воинов. Из источников, относящихся к византийской торговле, он с той же очевидностью бросается в глаза, как и при изучении восточных писателей. Эта торговля, разоряя общинников, в то же самое время способствовала накоплению богатств у ведущей ее военно-купеческой верхушки. «Заморские» вещи, приобретенные за счет продуктов, отобранных у общинников, доставались не им (к общинникам-славянам они, как и византийские солиды и арабские диргемы, почти не попадали), а все той же верхушке воинов-купцов.

Такого же древнего происхождения были и связи с Западной Европой. Со Скандинавией и Готландом Русь была связана уже во всяком случае с VIII в., а быть может, и ранее, когда в VI–VII вв. впервые шведские викинги, правда не надолго, проникли в Прибалтику. К этому же времени относятся первые следы восточных монет на острове Готланде и в Швеции. В таможенных правилах, изданных в Раффельштете в октябре 904 г., говорится о купцах, приходящих из Чехии и «Ругии», т. е. Руси, так как «Ругией» в Западной Европе называли Русь, о чем свидетельствует продолжатель Регинона, называющий Ольгу правительницей Ругов. «Русские» товары Раффельштетского таможенного устава — это воск, рабы и лошади.[297] Ибрагим Ибн-Якуб сообщает, что из Кракова приходят в Прагу русы и славяне и привозят туда рабов, олово и меха. Здесь они торгуют с арабскими, еврейскими и турецкими купцами, привозящими «византийские червонцы» и разные товары.[298] Позднее одним из центров торговли с Западом становится Регенсбург и регенбсургские купцы появляются в Киеве.[299] С Запада на Русь приходили мечи и другое оружие («лядские сулицы» и «латинские шеломы» «Слова о полку Игореве»); некоторые изделия, в том числе итальянские, испано-арабские и африкано-арабские. Недаром Вениамин Тудельский сообщает о русских купцах в Александрии, а Масуди говорит об одном русском племени, которое торгует с Андалус (Андалузией).[300] У Мартина Галла мы находим, правда, позднейшее свидетельство о торговле Руси с Польшей, но он же говорит о «прежних» поездках купцов.[301]

Что касается торговли Руси с Севером, то в западной части своих путей, связанных с «морем Варяжским», она совпадает с указанными нами ранее путями Волжской, Двинской торговли и северной оконечностью пути «из варяг в греки» и ведет в Скандинавию и на Балтийское побережье, а в восточной уводит русских купцов в землю «вису» (веси), «юры» (югры), в Биармию, к «Морю Сумрака», где шел «немой» торг с северными лесными племенами, описанный нашей летописью.

В связи с растущим обменом растет число кладов монет, расширяется денежное обращение. Деньги выступали в Древней Руси и в качестве средства обращения, и в качестве средства накопления сокровищ. В этой своей функции деньги и выступают в кладах монет, и в этом же качестве они высоко ценились на Руси. По свидетельству Гардизи, русы и славяне «не продают товара, иначе как за чеканные диргемы».[302] Об этом говорят многочисленные клады всевозможного рода восточных (сасанидских, саманидских, абассидских, зийяридских, омейядских и прочих диргемов), западноевропейских, византийских и, наконец, русских монет, чеканенных первыми князьями. Накопленные в результате грабежа, поборов и торговли деньги закапывали в землю, пряча от врагов.

Первыми попали на Русь греческие и римские монеты. Затем во времена великого переселения народов приток монет ослабевает и даже по отношению к отдельным районам вовсе замирает. Позднее, с VIII в., снова начинают распространяться денежные клады, говорящие о развитии торговых связей, причем первое время ранневизантийские и восточные монеты встречаются примерно в равном количестве. С IX в. безраздельно господствуют монеты восточного чекана, хотя по-прежнему встречаются византийские со лиды, а затем, с конца X в., приток восточных монет ослабевает, в то время как в последние два десятилетия X в. появляются западноевропейские денарии (датские, английские, немецкие, чешские и др.), сперва обращающиеся лишь в качестве придатка к восточным диргемам, постепенно, в течение примерно полувека, вытесняющие эти последние, пока, наконец, с середины XI в. восточные монеты окончательно уступают свое место западноевропейским. Два века на Руси господствовали в обращении диргемы и одно столетие — денарии. От этой эпохи, по-видимому, сохранился термин «скот» в обозначении денег. В Раффельштетском таможенном уставе, где говорится о торговле с «ругами» (русскими), упоминается «скоти», равный полудрахме. В древнефризском языке «sket» означает скот и деньги, в древнесаксонском «scat» — деньги, имущество, в англо-саксонском «sceatt» — деньги, имущество, в древнескандинавском «skattr» — деньги, богатство, налог, подать, что совпадает со смыслом русского слова «скот».

Все это говорит за то, что в древности «skat», «scot» означал и деньги, и богатство, и имущество вообще, и в частности, определенную часть имущества — скот, как это имело место с римскими «pecus» (скот) и «ресunіа» (деньги). Позднее этот термин закрепляется за понятием «деньги» и в таком его содержании вместе с западноевропейскими монетами приходит на Русь.[303]

Со времен Владимира Святославича до нас дошли первые монеты русской чеканки. Это известные монеты с изображением князей и родовым знаком Владимира (Василия) Святославича, Ярослава (Георгия) Владимировича и Мстислава Владимировича. Но монет русской чеканки встречается мало.[304]

В XII–XIII вв., за пределами интересующего нас периода, чеканка монет на Руси прекращается по не известным нам причинам, а приток монет с Запада также сходит на нет. Их заменяют серебряные слитки-гривны. «Гривна» — шейное украшение («грива», «загривок») в виде обруча, постепенно приобретающее роль денег. Вначале они подчиняются определенной весовой единице, что произошло, быть может, еще в очень отдаленные времена, а затем стали отливать особые слитки (в Киеве — шестиугольные плитки, в Новгороде — продолговатые палочки, имелись и черниговские гривны).[305] Их отдаленным потомком является современный «гривенник».

Во времена «Русской Правды» денежное обращение широко распространяется на Руси. На Руси ходили гривны, куны, резаны, ногаты, веверицы и векши. Слово «куны», как и «скот», было обобщающим понятием для денег. Наивысшей единицей счета была гривна, равная 20 ногатам, 20 или 25 кунам или 50 резанам. Веверица и векша были мелкими денежными единицами, равными примерно ¼ куны или ½ резаны. В кунной системе наименование денежных единиц имеет чрезвычайно пестрый характер. Гривна служила обозначением единицы веса и расплаты в серебре и золоте, ногата также была металлическим денежным знаком (от арабского «нагд» — деньги, точнее — полноценная, хорошая монета), тогда как куна, веверица и векша выступали ранее в роли меховой денежной единицы. Резана могла быть частью разрезанной и меховой, и металлической денежной единицы и в последней своей форме неоднократно встречается в кладах монет. Меховая денежная система во времена «Русской Правды» уже отходила в область преданий, и все эти куны, веверицы и векши были металлическими деньгами. Но было время, когда они действительно были мехами, и об этом времени говорит Ибн-Росте, сообщающий, что главное богатство камских болгар, соседей Руси, с которыми русские постоянно общались и торговали, «составляют куницы. Нет у них золотых и серебряных денег. Их диргемы — куницы», и пишет Насир-Эд-Дин Ахмед Тусский, указывающий, что «на Руси ходячая монета — белка, не деньги. Это кожи без волос с передними и задними лапками и с ногтями».[306] Кстати следует отметить, что изучение стоимости денег «кунной» системы приводит к интересным выводам. Ибн-Росте сообщает, что «одна куница равняется 2,5 диргем». Но столько она стоила в Болгарии, Хазарии или на Каспии. Мех же куницы на Руси стоил 1 диргему, а белка — ¼ диргемы. Это свидетельствует о больших прибылях купцов-русов, торговавших мехами с Востоком, даже если считать, что они покупали меха у славянских охотников.

Мы остановились лишь на древнейшей торговле Руси, и целый ряд вопросов, связанных с ней, но относящихся к более позднему периоду, новые торговые пути и формы обмена будут служить объектом рассмотрения далее.

В эту древнейшую эпоху сами продукты торговли добывались и в результате внеэкономической эксплуатации зависимого населения путем даней, когда основной ее формой была дань, собираемая с покоренного населения, уплачиваемая наиболее ценным предметом экспорта — мехами, и в результате захвата самого населения в рабство для последующей продажи на рынках Востока и Византии. Рост внешней торговли наряду с выделением ремесла вызывал развитие внутренней торговли между сельским населением и городами, причем, конечно, нельзя сказать, что торговля проникала во все уголки Руси, что она стала необходимой для всей массы общинников, для всего сельского люда. Деревня участвовала во внешней торговле главным образом пассивно, отдавая княжим дружинникам, воинам-купцам, основную массу своих ценностей. Часто и сам сельский житель, захваченный в плен, становился товаром. Накопление ценностей, поступающих в результате сбора дани, поборов и т. д., в руках князя и его дружинников, превращение дани в товар, наличие наряду с голым принуждением свободного обмена торговли усиливали имущественную дифференциацию, способствуя ускорению процесса распада общины и развитию классовых отношений вширь и вглубь.

Торговля, захватывая в орбиту своего влияния все большее и большее количество областей с общинными поселениями, разлагает общину, способствуя еще большему укреплению экономически могущественных семей и обнищанию маломощных. Создаются условия для возникновения феодала внутри самой общины, и он не замедляет появиться.

Этот процесс ускоряется и оформляется под влиянием вовлечения данных районов в орбиту феодальных отношений, сложившихся в передовых районах и городах Восточной Европы. Растет социальная дифференциация, подготавливающая распад первобытно-общинных отношений и выделение господствующей феодальной группировки. Сохранившаяся община становится уже социальной организацией угнетенного класса, объектом эксплуатации выделившейся феодальной верхушки.

Рост ремесла, а вместе с ним и торговли вызывает появление городов. Мы уже имели возможность указать на эволюцию больших городищ. Эти последние, представлявшие собой поселения нескольких семейных общин, обрастают открытым селищем. Подобного рода явление было прослежено нами на материалах Борщевского городища на Среднем Дону. К числу таких городищ, эволюционирующих в направлении трансформации в город, относится и Ковшаровское городище.

В позднейших слоях Ковшаровского городища X–XII вв. обнаружены остатки новых оборонительных сооружений, состоявших из деревянных укреплений на каменном фундаменте, сложенном из булыжника. Столбы этих укреплений были вкопаны в землю ниже каменной кладки и обнесены горизонтально положенными бревнами. Вокруг укрепленного городка на площади в 4–5 гектаров найдены следы открытого поселения — «селище». Эти последние становятся главным типом поселения основной массы населения.

Старые городища либо запустевают, превращаясь во временное убежище, либо перерастают в города. Иногда жители «селищ» воздвигали городище, но очень небольшое число находок вещей в них говорит за то, что они были только лишь временными убежищами, куда скрывалось во время нападений врагов окрестное население.[307]

Исследования показали, что в города превращались те древние городища, которые были расположены на важных торговых или военных путях. Они разрастались в размерах, их укрепления часто превращались в «Детинец», «Кремль», за пределами которых жила основная масса городского люда. Так образовались города Старая Рязань, Ростов, Смоленск, Витебск, Полоцк, Туров, Изборск, Орша, Белозерск, Старая Ладога и другие древнейшие центры Руси, Из городища, расположенного на правом берегу реки Полоты, типичного большесемейного городища VIII–IX вв. с лепленной керамикой, костяными орудиями и т. д., вырастает феодальный Полоцк. Старое городище превращается в «Детинец», но когда и он перестал удовлетворять потребности горожан, в XI в. выстраивается новый «Детинец», в пять раз больше первого, но уже в устье реки Полоты.

В 12 километрах от Смоленска, у деревни Гнездово стоит большесемейное городище. Это — древний Смоленск. В X в. здесь возникают два новых укрепленных валами городища — одно в устье реки Свинки, другое — в устье реки Ольшанки, окруженное обширными селищами и огромным курганным некрополем, насчитывающим несколько тысяч курганов.

В XI в., когда городища перестали удовлетворять потребности древних смолян, город был перенесен на настоящее его место. Такую же эволюцию претерпели Новгород, древнейшее городище которого «Рюриково» находится в 3 километрах к югу от Новгорода; Белозерск, расположенный в X в. в 10 километрах к востоку на берегу реки Шексны; Ростов, эмбрионом которого было древнее Сарское городище; Ярославль, выросший рядом с древним городищем «Медвежий угол», и т. д. Некоторые города вырастали непосредственно на месте древних поселений, как это произошло с Киевом — «мати градом Русьским», Ладогой, древним «Альдейгобургом» скандинавских саг, и др.[308]

Эти перенесения древнерусских городов обусловлены различными причинами. Во-первых, город переносился, если дальнейшее разрастание древнего «Детинца» становилось невозможным, а потребность в этом была; во-вторых, в том случае, если новое его местоположение больше соответствовало потребностям торговли и военных предприятий князей, и, в-третьих, тогда, когда в древних центрах — городищах времен племенного быта — сосредоточивается враждебная князю родоплеменная знать и разгром ее сопровождался ликвидацией старого поселения.

Города становились ремесленными и торговыми центрами и резиденциями князя и дружины.

В центре города, за стенами «Детинца», стояли княжеские хоромы и дворы, дома и дворы окружающей князя знати. У стен «Детинца» располагались поселения «черного люда» и торг. Позже и они обносились стеной и снова обрастали неукрепленным поселением — «околоградьем». Строились церкви и монастыри. Вокруг города располагались княжеские, боярские и монастырские села, загородные княжеские «красные дворы», представленные «селищами», о которых говорят древние летописи. К городу сходились пути — сухопутные и речные. Дороги получали название от городов и стран, к которым они вели, а городские ворота назывались по дорогам: «Черниговские», «Курские» (Новгород-Северск), «Лядские» (Киев) и т. д.

Город становится типичным феодальным торговым, ремесленным и административно-политическим центром, в котором сосредоточивается различное, довольно пестрое социально дифференцированное население — мелкий ремесленный и прочий «черный» люд, купцы, ведущие как внешнюю, так и достаточно к тому времени развитую внутреннюю торговлю, и феодализирующаяся верхушка — князь со своими дружинниками, слугами, администрацией, дружинное, княжое и «земское» боярство и т. д.

В это время, в IX–X вв., Русь была покрыта городами, и недаром в скандинавских сагах за ней закрепилось название «Гардарики», т. е. «страна городов». Об обилии городов у восточных славян сообщают Географ Баварский, Масуди и Аль-Истархи.[309] Конечно, среди этих «городов» было немало еще древних городищ, но вряд ли можно сомневаться в указаниях писателей древности, если развернуть карту древних городищ уже несомненно городского типа X–XI вв. Многие из них нам неизвестны по именам, многие летописные города не могут быть приурочены к известным городищам, но общая картина от этого не меняется.

Правда, города Древней Руси часто еще не были городами в собственном смысле этого слова.

«Градами» называет городища и селища древлян древняя русская летопись, сообщая о борьбе Ольги с древлянами. Что это были за «грады», можно судить по тому, что их жители занимаются не ремеслом и торговлей, а «делают нивы своя и земле своя».[310]

Таким же «градом», только, по-видимому, больших размеров, был и племенной центр древлян — Искоростень.

Эти города того периода времени, той переходной ступени развития, когда соответственный пункт являлся одновременно и «селом», и «деревней», и «городом», «село-градом», по терминологии Н. Я. Марра, синонимом нашего «места», «местечка», украинского «міста», термина, покрывающего такие понятия, как «город», «село», «поселение» и т. д.[311]

Но наряду с ними в X в. на Руси расцветали Киев, Новгород, Чернигов, Переяславль, Изборск, Ладога, Белоозеро, Витичев, Вышгород, Любечь, Муром, Ростов, Изяславль, Перемышль, Червень, Смоленск, Овручь, Пересечен, Полоцк, Белгород, Псков, Родня, Туров и многие другие, названия которых не сохранили нам наши летописи.

Наряду с городами, развивающимися из древних городищ, появляются городки-крепости, «нарубаемые» князьями с целью обороны границ Руси от «ворогов» или для «примучивания» окрестного подвластного, подданного населения. Так «ставил» города по Руси Олег, так «ставил» города по Десне, Остру, Суле, Стугне и Трубежу и «нарубал муже лучшие» Владимир, так «поча ставити городы по Роси» и Ярослав.[312] Это были военно-административные центры, центры княжеского управления и оборонительные пункты. Они должны были держать в повиновении окрестную землю и «боронить землю Русскую от ворога». Эти княжеские городки, напоминавшие позднейшие «острожки» времен Московской Руси, впоследствии обрастали «околоградьем», если, конечно, это позволяли условия местности и к ним экономически тяготело население, заселялись всякого рода торговым и ремесленным людом и таким образом превращались в настоящие города. Далеко на юге, где постоянные нападения кочевников делали жизнь окраинного населения тяжкой и опасной, на востоке в дремучих лесах, в глухих, медвежьих уголках, где не пролегали прямоезжие пути-дороги, на севере эти княжеские городки редко достигали расцвета и часто исчезали, не оставив после себя ощутительных следов.

У князей были свои собственные города: Вышгород («град Вользин»), Белгород («Воладимир заложи град Белъгород, и наруби в нь от инех городов, и много людей сведе в онь, бе бо любя град сь»), Изяславль («град» Рогнеды) и др. В этих городах, являвшихся центрами не только военно-административного, но и административно-хозяйственного управления, сосредоточивались разного рода «княжие мужи» и челядь: даньщики, вирники, ябетники, мечники, мостники, городники, тиуны, рядовичи, ремесленники, холопы и т. д. Одни из них были управителями, другие — слугами, третьи выступали в качестве рабочей силы в княжеском хозяйстве. В военное время из этих управителей и слуг формировалась княжеская «молодшая» дружина. Такой княжой город был заселен княжескими ремесленниками: оружейниками, ювелирами, «каменносечцами», гончарами и т. д., ставившими на своих изделиях родовой знак своего князя. Искусные ремесленники ценились князем. «Русская Правда» ограждает жизнь «ремественника» и «ремественницы» штрафом в 12 гривен, как за тиуна или кормильца.[313] Княжеские родовые клейма на изделиях ремесленников-холопов обнаружены как раз там, где княжеское хозяйство в IX–XI вв. было больше всего развито: Киев, Чернигов, Белгород, Вышгород, Изяславль, Остерский Городец, Канев (летописная Родня, современное городище «Княжая гора»). Это были княжеские города, центры княжеского хозяйства.[314] Здесь княжеский «красный двор», где иногда живет подолгу сам князь, но чаще всего его посадник, здесь князья заводят свое хозяйство, наблюдают за ним. Тут склады «узорочья», «тяжкого товара» и всякой «готовизны», меда в «медовушах», вина, воска, хлеба и т. п., которые доставляют «тянущие» к городу «волости» и «земли», выгоны и выпасы, «бобровые гоны», «ловища», «перевесища», «бортные ухожаи» и т. д., обслуживаемые трудом всякого рода челяди: холопов, смердов, рядовичей и т. д. Княжой город окружают села — княжеские сельские поселения, находящиеся под управлением и наблюдением сельских и ратайных старост и тиунов и всякого рода слуг из челяди — рядовичей. Здесь пасутся стада скота, косяки лошадей. Сюда, в город, стекались дань и военная добыча, поборы и штрафы, товары и рабы, тут была «вся жизнь» князей. Такой княжой город становился центром феодального освоения окрестной земли. Вокруг него возникали княжие села и слободы, и деревни сельских общинников постепенно втягивались в княжеское хозяйство. Всюду появлялась княжеская администрация, ставившая затесы на дубах и соснах, прокладывавшая межи, устанавливавшая повсюду всякого рода «знамения», строго преследовавшая за «перетес», каравшая всякого, кто «межоу переорать», пускавшая на некогда общинные выгоны стада скота с княжим «пятном». Всюду появлялись княжие села, «ловища и перевесища», «рольи» и «бортные ухожаи», трудились княжеские холопы и смерды, ремесленники и рядовичи, всюду хозяйничали огнищане и конюхи, тиуны и посельские. И специальные «княжие мужи» — «городники» — «нарубали» все новые и новые города, становившиеся очагами феодализации и военно-административными центрами. Такой княжой город, где жили ремесленники и концентрировались всякого рода «товары» и «узорочья», где находились «склады» живого товара — рабов, естественно, привлекал к себе купцов и ремесленников, соблазненных перспективой «торга» и безопасного отправления своих функций под защитой городских валов и стен, под защитой княжеской дружины, и княжеский город обрастал «околоградьем» — посадом.[315]

Так, в результате общественного разделения труда и концентрирования ремесла и торговли на некоторых древних городищах, расположенных на удобных торговых и военных путях, и в результате градостроительной деятельности князей возникает древнерусский город, уже не «село-град» — «место», не город-городище времен первобытно-общинного строя, а город феодального типа, тот город, которому Русь обязана своим скандинавским названием «Гардарики».

Среди городов Древней Руси особенно выделяется Киев, «мати градом Русьским». Этот город, как и Новгород, Псков, Полоцк, Смоленск, Ладога и некоторые другие города, не был княжеским городом в том смысле этого слова, в каком мы употребляли это понятие по отношению к Вышгороду, Белгороду, Изяславлю, Родне и др. В городах, возникших на основе древних поселений, князья могли возводить новые стены, «сыпать» земляные валы, строить «детинцы», расширять их, окружать «околоградье» новой линией земляных и деревянных укреплений, возводить церкви и монастыри, «хоромы» и «красные дворы», до неузнаваемости менявшие облик древнерусского поселения, но не они были их основателями. Время их возникновения к эпохе летописцев было уже основательно позабыто, но пытливый народный ум пытался восполнить пробел. И складывались предания и песни о легендарных основателях городов, «нарубавших» в седой древности города так же, как это делали современные им князья. Так возникли легенды о Кие, Щеке и Хориве, основателях Киева, о варяге Туре, заложившем Туров, записанные первыми русскими летописцами.

Древний Киев был хорошо известен Востоку, Западу и Византии. О «Куябе» («Куяве») говорят Аль-Джайгани, Ибн-Фадлан, Ибн-Хаукаль и другие восточные писатели. О Киеве сообщают договоры русских с греками и Константин Багрянородный. О Киеве говорят Титмар Мерзебургский, Брунон и скандинавские саги. Киев, как и Русь, был городом, «ведомым и слышимым во всех концах земли».

В древности Киев носил и другое название. Константин Багрянородный сообщает, что однодеревки русов «собираются к Киевской крепости, называемой Самвата…»[316] Киевская крепость — это, очевидно, древнейший укрепленный район Киева. Но почему он получил название «Εαμβατας»? Это слово пытались объяснить и из славянских языков («совода», соединение вод Днепра и Десны, «се мать» городов русских), и из языков венгерского («szombat» в значении городов и местечек), скандинавского («se stapr aer sambatasi» — «место, где собираются лодки»), франкского, литовского, армянского («Sambat» — имя собственное), арабского, финского («sampatasa», что означает «пограничный камень» или «пограничная равнина») и хазарского языков.[317] Н. Я. Марр считал возможным связать это название Киева с культовым именем, означающим тотемные божества сарматов и одинаково отложившимся в топонимических названиях Армении и Руси. Отсюда, из сарматского мира, откуда русский народ взял свои «дако-сарматские элементы в русском народном творчестве» (мотивы коней, стилизованные кони, изображения, связанные с сарматскими культами, и т. п.), пришла на Русь и в Армению легенда об основании Киева (Куара в Армении), в которой действуют в одинаковых условиях местности три брата и сестра их по имени Лебедь (Лыбедь), в исторические уже времена, в VII в., записанная армянским историком Зеноном Глаком, попав в армянский эпос едва ли не со слов тех самых русских воинов хазарских дружин, которые тогда же, в VII в., в далеком Закавказье столкнулись с армянами и чья речь была записана Моисеем Утийцем, русских воинов, рассказывавших свое предание о постройке «на горе» «града», вокруг которого был «лес и бор велик». Армянский Куар, двойник Киева, тоже был воздвигнут на возвышенности, где было «также обилие травы и деревьев». И все три брата армянской легенды — Куар, Мелтей и Ореан — действовали в «области Палуни», двойнике земли русских полян. Отсюда, из сарматского мира, быть может только в передаче хазар, эпигонов сарматского мира, пришло во времена хазарского владычества на Среднем Днепре и название древней киевской крепости «Самват».[318] Непосредственно хазарское происхождение наименования «Самват» тем более кажется понятным, что частичка «сам» часто употребляется хазарами для обозначения населенного пункта («Самкерц», «Семендер» и др.). Слово же «bat» в тюркском языке (а хазарский язык, язык болгарской группы, остатком которого справедливо считают современный чувашский язык, является древнетюркским) означает «крепкий».

Все остальные теории происхождения названия «Εαμβατας» не могут быть приняты. Даже финская теория, которая как будто бы имеет некоторые основания претендовать на более или менее удачный подход к разрешению вопроса, учитывая финскую топонимику северной части Днепровского Левобережья, вряд ли может быть признана обоснованной. Когда у Среднего Днепра обитало население, в языке которого имелись элементы, близкие к позднейшей финской речи, ни о каких «крепостях» не могло быть и речи, а назвать «равниной» холмы и лесные чащи Киева можно только по недоразумению. Заслуживает внимания только недавно высказанное Б. А. Рыбаковым предположение об антском происхождении названия «Самват» или «Самбат».

Он указывает на найденную в 1902 г. в Константинополе надгробную надпись, гласящую:

«Здесь погребен Хилбудий, сын Санбата, умерший месяца ноября индикта 7. Супруга Хилбудия».

Судя по индикту, Хилбудий, сын Санбата, умер в 529 г. «Вполне вероятно, что погребенный здесь Хилбудий тождественен с антом Хилбудием, описанным Прокопием. В таком случае имя отца Хилбудия — Санбат — приобретает особый интерес в связи с названием Киева "Самбатас". Сам Хилбудий несколько напоминает летописного Кия — и тот, и другой пытались вместе с антами («с родом своим») поселиться на Дунае (по Прокопию, в городе Туррисе), но оба были вынуждены оставить Дунай из-за конфликтов с местным южнославянским населением».[319] Сомнительно, конечно, чтобы эта надгробная надпись была связана с могилой известного анта Хилбудия, так как если датировка ее верна, то в могиле покоится прах неизвестного нам Хилбудия, а другого, ибо тот Хилбудий был убит в 534 г. Но очевидно, что погребен в этой могиле был видный ант, сын Санбата. Следовательно, имя Санбат, близкое наименованию Киева Самбатом, было антским, русским, именем.

Память о наименовании Киева «Самвата» вряд ли сохранилась до летописных времен. Если даже считать, что «се мати» означает просто осмысление летописцем древнего названия города, так как трудно предположить, чтобы действительно город Киев был назван «матерью», то и в таком случае придется сделать вывод, что летописец не понимал этого названия, его смысл был утрачен, и он по-своему объяснил непонятное ему слово.

Раскопки древнего Киева обнаружили на территории города три древнейших поселения VIII–IX вв., не представлявших собой еще единого центра. Эти три поселения, расположенные на Щековице, на горе Киселевка и на Киевской горе, три городища дофеодального Киева, по преданиям, записанным летописцем, связывались с Кием, Щеком и Хоривом. Они не покрывались общим названием «Киев», и только к концу X в. одно из них, расположенное на Киевской (Андреевской) горе, втянуло в орбиту своего влияния все остальные, и только тогда складывается Киев как единый крупный городской центр.

Древнейшее Киевское городище, значительно меньших размеров, чем так называемый «город Владимира», было окружено валом и рвом, засыпанным Владимиром во время постройки в конце X в. (989 г.) Десятинной церкви (церкви Богородицы). На дне рва обнаружена лепная керамика, очень грубая и примитивная, что заставляет датировать древнее Киевское городище VIII–IX вв., а может быть, даже более ранним временем. Внутри городища VIII–IX вв. обнаружена землянка прямоугольной формы с крышей из досок, покоившейся на балке. Стены были сплетены из прутьев и обмазаны глиной. В землянке стояла прямоугольная глиняная печь со сводчатым верхом. На полу землянки найдены осколки битой лепной посуды и глиняные пряслица, датируемые VIII–IX вв. Таково было жилье обитателей древнего Киевского городища. На древнем Киевском городище были найдены остатки языческого капища, сложенного из серого песчаника в виде эллипса. Вокруг жертвенника сохранился глиняный пол.

Во времена Владимира ров был засыпан, в одном месте у рва была выстроена Десятинная церковь. «Город Владимира» был огражден земляным валом с каменными башнями. Развалины одной из таких воротных каменных башен «города Владимира» получили название «Батыевых ворот». На территории густо заселенного «города Владимира», основание которого следует датировать концом X в., стояли Десятинная церковь, церковь Василия, княжеские «хоромы» и позднее — Янчин монастырь (Янки, дочери Всеволода Ярославича). От «хором» Ольги и Владимира дошел до нас каменный фундамент здания, расположенного у Десятинной церкви. Нижний его этаж был возведен из скрепленного известью красного кварцита, доставленного с Волыни, верхний же этаж был сложен из тонкого кирпича с рядами мелкозернистого песчаника и прослойками цемента с толченым кирпичом. Кирпич был выкрашен светло-коричневой краской и имел скошенные боковые стенки. Среди остатков дворца найдены куски карнизов, плит, дверных наличников из красного шифера, мрамора и других пород камня. Красновато-коричневый дворец Киевского князя был богато декорирован и выглядел роскошным зданием. Внутри «хоромы» были расписаны фресками и украшены мозаикой. Потолок и пол были деревянными. Наличники дверей были сделаны из красного шифера и скреплены железными стержнями, залитыми свинцом. Обнаружены оконные стекла круглой формы. Рядом, к западу, было расположено другое каменное здание, обмазанное штукатуркой с богатой фресковой живописью. Родовой знак Владимира на одной из плит датирует здания концом X и началом XI вв. Тут же стояла Златоверхая Десятинная церковь, от которой до нас дошли фундамент, капители колонн, мраморные и шиферные карнизы, мраморные парапеты, куски фресок и мозаик, остатки мозаичного пола и т. д., что говорит о роскошном оформлении первой русской каменной церкви. Невдалеке от Десятинной церкви и каменных княжеских «хором» располагались мастерские для обработки камня, где выделывались мраморные, шиферные и прочие карнизы, плиты, иногда украшенные орнаментом, для изготовления изразцов, политых эмалью, ювелирные, стекольные и литейные мастерские, мастерские для изготовления предметов из кости и рога и т. д. Продукцию этих мастерских мы находим в остатках церквей и «хором» древнего Киева, в погребениях, кладах и т. д. И наконец, во времена Ярослава создается огромный «Ярославов город» с «Золотыми» и «Лядскими» воротами, с Софией и т. д. В XI в. в Киеве уже немало пышных каменных дворцов, от которых до наших дней дошли нижние части стен, украшенные мозаикой, чаще же всего одни фундаменты… Строятся новые церкви и монастыри — Федора, Петра, Георгия, Ирины, Михайловский, Дмитриевский и Янчин монастыри, Софийский собор. Высится по-прежнему Десятинная Златоверхая церковь — усыпальница князей со своими саркофагами из мрамора, шифера и дерева, где были погребены Ольга, Ярополк, Олег и Владимир Святославичи и другие князья, с тайником и другие величественные здания древнего Киева. Новый город, «город» Владимира и Ярослава, разрастаясь, покрыл собой древний могильник IX–X вв., где найдено до 150 погребений «простой чади» в деревянных, сбитых гвоздями ящиках, которые сопровождаются бедным погребальным инвентарем (ножи, стрелы, кресала, кремни, перстни, височные кольца и т. п.), и несколько богатых курганов со срубами, представляющих собой могилы знати — дружинников с многообразным и богатым инвентарем (копья, топоры, стрелы, колчаны, седла, удила, стремена, куски богатой одежды и т. д.) и сопроводительными погребениями рабынь. Над древним кладбищем быстро растет новый город и бьет ключом бурная жизнь «мати градом Русьским».

Рядом с блестящими и пышными церквями и дворцами теснятся землянки «простой чади», где ютится всякого рода городская беднота: холопы, ремесленники, наймиты и т. п. Стены землянок уже не плетеные, как раньше, а сделаны из толстых бревен и изнутри выложены горизонтальными бревнами, брусьями или досками. Внутри такого дома стояла печь, основу которой составляли столбы или деревянные стенки, обмазанные глиной. Печь обычно была расписана в два-три цвета. Рядом с печью находилась яма для ссыпки отбросов и мусора или для помещения сухого белого песка для посыпки пола. Запасы зерна хранились в бочках или на полу в пристройке. В землянках XI–XII вв. найдены зерна ржи, ячменя, проса, пшеницы, кости животных и птиц, жернова, ножи, топоры, молотки, ножницы, серпы, лемехи, замки, ключи, посуда, изготовленная на гончарном круге, зачастую поливная, и т. д. Некоторые из этих находок говорят за то, что в среду «простой чади» уже давно проникла частная собственность (замки) и что некоторые рядовые киевляне еще «делали нивы своя и земле своя» (серпы, лемехи). Город быстро рос и сказочно богател. «Соперник Константинополя» — Киев поражал многих иноземных купцов своим богатством, великолепием и многолюдностью.

Титмар Мерзебургский говорит о столице Руси: «В большом городе Киеве, столице того государства, находится более 40 церквей и 8 рынков». Одной из этих церквей была, по свидетельству Титмара, церковь Климента, в которой нетрудно усмотреть все ту же Десятинную церковь. В ней находились привезенные Владимиром мощи святого Климента, а может быть, даже особый придел. Пусть Титмар преувеличивает, но нет никакого сомнения в том, что Киев X в. был одним из крупнейших городов Европы, столицей молодого, могущественного государства и международным торжищем, где нетрудно было встретить грека и еврея, болгарина и ляха, немца и датчанина, англосакса и скотта, шведа и печенега, финна и венгра.

Вторым по величине городом Древней Руси был Новгород. Раскопки на Славне, Ярославовом дворище, Рюриковом городище и других местах Новгорода открыли нам богатый и многолюдный торговый город X–XI вв. с каменными церквами и зданиями, с многочисленным ремесленным людом. Улицы его были вымощены и получили водопровод и канализационные стоки еще в XI в., когда ни один из западноевропейских городов не имел ничего подобного. Так росли древнерусские города, центры хозяйственной, политической и культурной жизни Руси.[320]

Развитие разделения труда, рост ремесла вызывают рост внутриплеменного, межплеменного обмена и расширение внешней торговли, обусловивших возникновение и расцвет древнерусского города. Растет имущественная дифференциация. В больших курганах, представляющих собой погребения знати IX–X вв. типа знаменитых «Черной могилы» и «Гульбища» (обе могилы X в.) в Чернигове, Киевского погребения дружинника на Кирилловской улице (тоже X в.), Киевского некрополя, курганов у Гнездова (Смоленск), Ярославля, Шестовиц (Черниговщина), Старой Ладоги и т. д., обнаружены различные ценные вещи из золота, серебра и бронзы, чаще всего испорченные огнем, монеты, изящно отделанные дорогие украшения, как, например, турьи рога, украшенные сложно орнаментированной оправой из серебряных пластин, подвески, лунницы, пряжки, изделия со сканью, зернью и эмалью, обрывки дорогих тканей и остатки изящно отделанных изделий из кожи (сапог, ремней), золотые и серебряные перстни, пуговицы, застежки, диадемы, специальные туалетные принадлежности (пинцеты, лопатовидные палочки для чистки ушей) и т. п. В этих же огромных богатых курганах с кострищами найдено оружие, резко отличающееся от оружия предшествующих времен: мечи, в том числе западноевропейской работы, так называемые «франкские мечи», сабли, копья, стрелы (главным образом ромбовидные, хотя встречаются и ланцетовидные), кольчуги, шлемы, вытянутые кверху, бляхи от щитов, боевые ножи (скрамасаксы), топорики. Встречаются удила и стремена. В больших Гнездовских курганах, в погребении киевского дружинника X в. на Кирилловской улице, в «Черной могиле», в кургане у села Шестовицы и др. обнаружены сопроводительные погребения рабов и рабынь-наложниц. За это говорят находки в боковом кургане остатков сожжений нескольких человек (в том числе и, прежде всего, женщин) и обнаруженные в погребении воина-дружинника женские украшения. Доказательством того, что покойника сопровождала не свободная жена, а рабыня-наложница, служит наличие сопроводительных погребений только в богатых курганах и примерно одинаковое число женских и мужских погребений в отдельных могилах, а это свидетельствует о том, что свободную женщину хоронили отдельно с соблюдением всех обрядов. Эти похороны рабынь вместе с господами описаны в знаменитом рассказе Ибн-Фадлана о похоронах знатного руса. Ибн-Фадлан рассказывает о похоронах богатого купца-руса и описывает с мельчайшими подробностями, будучи сам очевидцем похорон, весь обряд сожжения. Покойник вместе с оружием и различными ценными вещами был посажен в большую лодку, куда были брошены лошади, быки, петух и курица. Затем в ладью привели одну из рабынь («жен», т. е. наложниц), убили ее, а потом подожгли огромную поленницу дров под ладьей. «И подлинно, не прошло и часа, как судно, дрова, умерший мужчина и девушка совершенно превратились в пепел. Потом построили они (русы. — В. М.) на месте (стоянки) судна, когда его вытащили из реки, что-то подобное круглому холму, вставили в середину большое дерево халандж, написали на нем имя умершего человека и имя русского царя и удалились. Из обычаев русского царя есть то, что во дворце с ним находится 400 человек из храбрых его сподвижников и верных ему людей, они умирают при его смерти и подвергают себя смерти за него».[321]

Обычай погребения знатного руса, описанный Ибн-Фадланом, до мельчайших подробностей совпадает с тем, что дают археологические раскопки больших курганов Древней Руси. Попытка приписать их только норманнам не может считаться обоснованной. Большие русские курганы оставлены несомненно туземной, славянской знатью, богатыми воинами-дружинниками и купцами, владельцами разных угодий и ценностей, начиная от диргемов, золотых и серебряных украшений до мехов, воска, меда и всякой «готовизны», рабовладельцами и правителями разных «градов», «мест» и «земель». Их погребения генетически восходят к большим курганам скифо-сарматских племенных вождей, с которыми их роднит ряд специфических особенностей ритуала, порожденного общностью социального быта — высшей стадией варварства, эпохой «военной демократии». Не может быть спора по вопросу о том, кому принадлежат большие курганы Древней Руси, пришлому или автохтонному населению, так как обычай сожжения и трупоположения один и тот же в богатых и в бедных могилах. Богатые курганы и могилы Русской земли несомненно представляют собой погребения местной знати.

В ее составе, конечно, были и норманны, о чем говорят не только находки скандинавских вещей типа знаменитых норманских фибул, литых бронзовых браслетов, крупных подвесок с изображениями зверей и скандинавского оружия: мечей, стрел, топоров, щитов с характерными умбонами и т. д. Все эти вещи сами по себе еще не говорят о том, что те, в чьих погребениях были найдены эти вещи, были обязательно норманнами. Скандинавские изделия и оружие могли попасть к славянам и финнам Восточной Европы путем торговли, а знаменитые «франкские мечи» производились на Западе и были чаще всего в Скандинавии таким же импортным товаром, как и на Руси или в странах арабского Востока. Зато уже безусловно скандинавскими можно назвать те погребения в Гнездове и в некоторых других городах Руси, где наряду со скандинавскими вещами обнаружены такие свидетельства этнической принадлежности покойника к норманнам, как молотки Тора, подвешенные на шейный обруч. Кстати, следует отметить наличие в больших русских курганах захоронений рабынь, о чем говорит и Ибн-Фадлан, — обычая, не известного скандинавам.

Как это мы увидим далее, норманны в составе «русов», или «росов», нападали на Сурож, Амастриду, Константинополь и Корсунь, ездили в Византию, торговали с греками, совершали нападения на города Каспийского побережья, ездили с дипломатическими поручениями в качестве «гостей» и «слов» (послов) князя Русского, «Кагана Рус» («Рос»). Их видели вооруженных типичными норманскими боевыми топорами — секирами и мечами на Каме и Волге, в Берда и Абесгуне, в Константинополе и в Малой Азии, на берегах Дуная и в Ингельгейме, но не они правили Русью, не они были ее верхушкой, ее богатой правящей знатью. Ею были русы — славяне, впитавшие в себя и растворившие в себе без остатка жадную и воинственную, предприимчивую и храбрую норманскую вольницу эпохи викингов.[322]

Итак, мы приходим к выводу, что большие богатые курганы с сопроводительными погребениями принадлежат местной русской родоплеменной знати — рабовладельцам, воинам и купцам, — постепенно превращающейся в господствующий класс феодального общества.

Ее погребения резко отличаются от погребений основной массы «людья» Древней Руси. Погребения основной массы населения бедны и однообразны, беден и однообразен сопровождающий их инвентарь — обычные льняные или грубошерстные ткани, остатки овчинных кож, грубые и монотонные изделия из железа и кости (гребешки, черенки и т. д.), ножики, реже наконечники стрел или копья, бедные украшения — бусы, височные кольца и т. п. Если в богатых погребениях мы видели дорогое и совершенное оружие, которое иногда давало возможность русской дружине по технике вооружения обгонять Западную Европу, где кольчуга и сабля появились на несколько столетий позже, чем на Руси, куда они проникли, как и некоторые другие предметы вооружения (например, суживающийся кверху шлем), из Передней Азии или были заимствованы у кочевников, то в бедных погребениях его не встречают вовсе. В погребениях простых людей, «людья», «простой чади» встречаются лишь копья, ножи, стрелы и топоры, да и те в XI–XII вв. постепенно исчезают, уступая свое место одним ножам. Таким образом, сам собой напрашивается вывод о выделении и усилении общественной верхушки, воинов-дружинников, купцов и рабовладельцев, постепенно превращающихся в мощную силу, угнетавшую прочее население. Оружие все более и более становится монополией господствующей знати, а подвластное ей население ею же разоружается. Новое, современное оружие принадлежит лишь знати, тогда как беднота довольствуется старым. Оружием ее остаются нож, топор и прочие орудия, необходимые не только в боевой обстановке, но и в сельском хозяйстве, на охоте, промыслах и т. п. Некогда простое и однообразное оружие общинников исчезает, уступая место дифференцированному оружию дружинников и простому вооружению смердов — ножу и топору. В богатых погребениях-кострищах найдены ключи, замки, серпы. Эти находки указывают, во-первых, на развитый институт частной собственности, а во-вторых, на эксплуатацию челяди в хозяйстве знати, так как серпами пользовалась, конечно, не она, а те, кто вынужден был на нее работать.

Обычай накапливания сокровищ в виде кладов, уничтожение при сожжении или погребении ценных вещей, принадлежавших покойнику, — все это говорит о раннем этапе имущественной дифференциации и накопления богатств, когда накопленные ценности еще не пускались в оборот и тесные связи между имуществом и личностью препятствовали передаче ценностей по наследству. Все эти явления изживаются в XI в., но и в такой своей форме имущественная дифференциация, вторгаясь в общинную среду, способствует быстрому распаду первобытно-общинных отношений. Если обратиться к письменным источникам, то в них мы найдем полное подтверждение данным археологических раскопок.

Русские дружины совершают походы, ставившие своей целью взимание дани и захват военной добычи. Они нападают на византийские владения в начале и первой половине IX в. на Крымское побережье Черного моря («Житие Стефана Сурожского»), на Черноморское побережье Малой Азии («Житие Георгия Амастридского»), затем на Константинополь (в 860, 907, 941 гг.), Болгарию и византийские владения по Дунаю при Святославе, на Корсунь при Владимире. Они совершают опустошительные набеги на города и области Каспия, Абесгун (880, 909, 912–913 гг.), Сари (910 г.), Дайлем (910, 912–913 гг.), Гилян (910 г.), Нефтяную землю (Баку, 912–913 гг.), Азербайджан (912–913 гг.), Бердаа (943–944 гг.), Самкерц (при «Хальгу», «царе Руссии» в первой четверти X в.). Русские дружины ходят на «ляхов», в земли чуди, явтягов и литвы, покоряют, «примучивают» и облагают данью славянские племена северян, древлян, радимичей, уличей и т. д. Все эти военные предприятия князей и их дружин способствуют обогащению участников походов. Не всегда они были удачны, но часто русские дружины возвращались с походов, «неся злато и паволоки, и овощи, и вина и всякое узорочье» и «ополоняшася челядью». Войны и походы обогащали князей и дружинников, усиливали имущественную, а вслед за ней и социальную дифференциацию населения. Другим источником обогащения дружинной знати было взимание дани. Ее взимали с покоренных племен «от рала», «от плуга» или «от дыма» по «черне куне», «беле веверице» или «по щълягу». Собирали в качестве дани «скору», воск и мед, «ополонялись челядью». До середины X в. дань взималась в произвольных размерах, и мерилом размера дани были лишь жадность и сила князей. Иногда взимали «дань легьку», чтобы привлечь на свою сторону сильное племя, как это имело место по отношению к северянам, которых подчинил себе Олег, освободив их одновременно от подданства хазарскому кагану; иногда, наоборот, накладывали «дань тяжьку», «болши Олговы», особенно после того, как некоторые племена пробовали оказать сопротивление («затворишася», «заратишася»). Собирали иногда по нескольку раз, как это имело место во времена Игоря в Древлянской земле, когда древляне должны были один раз уплатить дань Свенельду и его «отрокам» и дважды Игорю что, наконец переполнило чашу их терпения и привело к его убийству. Мало того, что общинники кривичи, северяне, дреговичи, радимичи и другие должны были платить дань, они же должны были «повоз везти», т. е. доставлять продукты — товары, собранные в качестве дани, — к определенным пунктам. Дань платили не только киевскому князю. Дань уплачивали своим племенным князьям, вроде древлянского Мала и вятичских Ходоты с сыном, местным «светлым и великим» князьям, «иже суть под рукою» киевского князя, из числа «находников» — варягов или племенных князей, признавших киевского князя своим верховным вождем. Одновременно со сбором дани «примучивались» всякого рода другие поборы, «виры» и «продажи», еще больше обогащавшие князя, дружину и всякого рода местную племенную знать и самостоятельных или полусамостоятельных правителей-варягов, вроде Рогволода, Туры, Свенельда.

Кроме сборов дани, «вир» и «продаж» существовало еще «полюдье». Константин Багрянородный указывает: «Зимний и суровый образ жизни этих самых Руссов таков. Когда наступит ноябрь месяц, князья их тотчас выходят со всеми Руссами из Киева и отправляются в полюдье, т. е. круговой объезд, и именно в славянские земли Вервианов, Другувитов, Кривичей, Севериев и остальных славян, платящих дань Руссам. Прокармливаясь там в течение целой зимы, они в апреле месяце, когда растает лед на реке Днепре, снова возвращаются в Киев. Затем забирают свои однодеревки, как сказано выше, снаряжаются и отправляются в Романию».[323]

«Дань» — не «полюдье». «Полюдье» не платит «Русь», Русь внутренняя, коренная: Киев, Чернигов, Переяславль. Оно распространяется лишь на земли подвластных Киеву славянских племен, «Русь внешнюю». Каждый отряд наемной дружины киевского князя, в составе которой было очень много норманнов, отправлялся ежегодно в отведенную ему «землю», где и «кормился» в течение всей зимы и собирал меха, мед, воск. «Лучшие мужи» земли, т. е. местная вооруженная знать, «старая», «нарочитая чадь», должны были собирать для дружинников «руссов», в том числе «находников» — норманнов, всякие «товары» и свозить все в определенные пункты («повоз везти»), как то: Новгород, Смоленск, Любеч, Чернигов, Вышгород. Отсюда уже, из Киева и Витичева, погрузив на однодеревки все добытое во время зимнего полюдья, «руссы»-воины, превратившиеся в купцов, отправлялись по Днепру к Черному морю в Константинополь для реализации своей натуральной платы за военную службу киевскому князю. Так было во всяком случае первое время, пока наконец при Святославе и Владимире были сделаны успешные попытки избавиться от своевольничавшей варяжской дружинной наемной вольницы, попытки настолько результативные, что даже кратковременное хозяйничанье варягов в Новгороде при Ярославе не могло закончиться успехом норманнов. В эти же времена происходит замена в «землях» «внешней Руси» местных властей «Рюриковичами» и их наместниками.[324]

Покорение племен, подавление их сопротивления и взимание дани, равно как и войны, сопровождались захватом в «полон» и порабощением. Ольга, взяв Искоростень, главный город упорно сопротивлявшихся древлян, «старейшины же града изънима, и прочая люди овых изби, а другая работе предасть мужем своим, а прок их остави платити дань».[325]

О захвате «Руссами» в плен славян говорит Ибн-Росте, сообщающий, что «они производят набеги на славян; подъезжают к ним на кораблях, выходят на берег и полонят народ, который отправляют потом в Хозеран и к болгарам и продают там».[326]

Дани, виры, продажи, полюдье и прочие поборы подрывали устои общины, разоряли экономически слабых общинников. Чтобы уплатить дань или для того чтобы как-то просуществовать после разорительного сбора дани, им приходилось задолжать, идти в кабалу к своим же богатым сообщинникам, к родоплеменной знати, разного рода «лучшим людям», «старой» или «нарочитой чади», «старцам», ко «всякому княжью», к тому же князю или его боярам-дружинникам. Так росла долговая кабала — один из источников формирования феодально-зависимого люда.[327]

Разложение общины ускоряло деление общества на классы. «Руссы» не только торговали рабами на невольничьих рынках Востока и Византии, в их хозяйстве применялся труд рабов.

Времена легкого рабства у славян и антов, о котором с удивлением писал в VI в. Маврикий, прошли безвозвратно.

Мы уже указывали на сопроводительные погребения рабынь в богатых курганах X в., свидетельствующие о развитии рабства. Древнейшие письменные источники говорят о рабстве на Руси. При этом мы имеем в виду не ту торговлю рабами, за которую, по свидетельству Вениамина Тудельского, Русь получила прозвище Ханаана. Нет никакого сомнения в том, что труд рабов широко использовался в хозяйстве князя киевского, «всякого княжья», «великих» и «светлых» князей и бояр, дружинников, «лучших мужей» и прочей княжой и не княжой, «земской» родоплеменной и феодализирующейся знати.

В древнейших дошедших до нас источниках, договорах Олега (911 г.) и Игоря (944 г.) с Византией, заключающих в себе нормы еще более древнего, не сохранившегося «Закона Русского», закона, основанного на обычном праве и отразившего жизнь и быт, порядки и обычаи, установившиеся среди «руссов» — воинов-купцов, дружинников-торговцев, мы находим упоминания о продаваемом «полонянике», «челядиннаа цена» («челядинной цене»), об украденных или беглых челядинах и т. п. Ольга «предает» разбитых древлян «работе», т. е. обращает их в рабов. О челядине и холопе говорит древнейшая «Русская Правда» Ярослава, о холопе и робе (рабыне) — «Правда Ярославичей».[328] О рабе ремесленнике-оружейнике говорит «Житие Святого Олафа».[329] О селах «огневитины», или «огневщины», т. е. челяди, говорит договор Владимира с камскими болгарами.[330] Сотни человек челяди жили в селах князей в XI–XII вв.[331] Рабы были в хозяйстве у матери Феодосия Печерского и с ними он работал.[332] Малуша, мать Владимира, дочь полулегендарного Малка Любчанина, родом из того города, от названия которого он получил свое прозвище, была рабыней — ключницей Ольги.[333] Раб — первая категория эксплуатируемого населения Руси. Налицо первое деление общества на классы, деление на рабов и рабовладельцев. Об этом делении говорит В. И. Ленин в «Лекции о государстве». Выделившаяся из родоплеменной, общинной организации верхушка — князья, бояре, «старая», «нарочитая чадь» и прочие «лучшие люди» — превращается в господствующий класс, базируясь, во-первых, на своем экономическом могуществе, во-вторых — на грубой силе, силе своей дружинной организации и, в-третьих — на эксплуатации рабочей силы раба в своем хозяйстве. Все это еще больше усиливало господствующую верхушку, ослабляло прочих общинников и приводило к тому, что путем или открытой эксплуатации, действуя силой оружия, или ссуд, кабалы, «ряда» и т. п. господствующая знать распространяла свое влияние, а следовательно, свою власть и эксплуатацию на своих бывших соплеменников, сородичей, сообщинников. Патриархальное рабство перерастает в феодальные формы зависимости.

«Челядь» — первая категория зависимого населения во времена «Закона Русского», договоров русских с греками, «Русской Правды» и начальной летописи. Эта сложная, в то же самое время аморфная социальная категория вырастает из патриархального рабства.

В глубокой древности термин «челядь», «челядо» означал семью, детей, лиц, подчиненных власти отца, патриарха. Позднее в состав семьи входили пленные, причем сами пленные могли быть рабами, слугами, а иногда, по прошествии определенного срока, «свободными» членами семьи и «друзьями», как говорит о подобного рода явлении Маврикий Стратег. Еще позже, в IX–X вв. и во времена «Русской Правды», «челядь» обнимает собой разновидности феодальной дворни, вышедшей из патриархальной familia; термин живет и в процессе своей жизни заполняется новым содержанием, обнаруживая, однако, тенденцию к исчезновению. По своему содержанию он столь же сложен, сколь и важен для правильного понимания общественных отношений XI–XII вв.[334] «Челядь» — прежде всего рабы, приобретаемые главным образом в результате «полона», в процессе войн и «примучивания», таких сборов дани, которые иногда очень мало чем отличались от первых. В ряды «челяди» становится, по-видимому, и общинник. Но понятие «челядь» несколько шире, чем собственно раб — «холоп» или «роба». Эти последние выступают в более поздних источниках под названием «челядин полный». Итак, всякий холоп — челядин, но не всякий челядин — холоп. Челядью являются и слуги, работающие в хозяйстве господина, — рядовичи, закупы, ремесленники и т. д., и управляющие этим хозяйством — конюхи, тиуны, старосты, кормильцы и т. п. В военное время эти вооруженные слуги составляли личную дружину какого-нибудь «светлого» и «великого» князя или «великого боярина». Эти слуги, фактически отличаясь своим положением от раба, юридически являются теми же рабами. Самый факт, что все, в какой-то мере попавшие в зависимость от князя или боярина, становятся в положение раба, чрезвычайно характерен для того времени. Даже наем свободной рабочей силы в те времена часто приводил к потере «наймитом» своей независимости. «Челядью», или «чадью», назывался всякий, попавший в результате «полона», ссуды или «ряда» в рабскую или полурабскую зависимость от господина, играющий даже роль первого слуги, а не только раб. Небольшое по своим размерам хозяйство, включающее в себя запашку, сады, огороды, выпасы и выгоны для скота, самый скот, «бортные ухожаи», «бобровые гоны», «ловища» и «перевесища» и прочие промыслово-охотничьи и рыболовные угодья, держится на «челяди», точнее — на эксплуатации труда челядинов. Челядь обслуживает и собственное хозяйство князя, и хозяйства «великих» и «светлых» князьков и бояр (в большинстве случаев дружинников князя, составляющих его «переднюю», «отню», «старшую» дружину) и прочих «нарочитых», «лучших людей» и их двор в широком смысле слова — усадьбу, дом, семью, разных «воев», скоморохов, волхвов и прочих лиц, сливающихся с семьей князя и крупных бояр и наполняющих их «горницы» и «гридницы», их «хоромы» и «сени». Термин «челядь», или «чадь», уводит нас в седую даль времен, когда он означал членов семьи, «домочадцев», «чадь» — семьянинов, «челядь» — членов семьи, детей. Термин остается и живет столетиями, но смысл его меняется, и термин «челядь» переносится на те категории населения, которые генетически восходят к «чадам» и «челядинам» и положение которых в обществе напоминает положение младших «челядинов» в большой патриархальной семейной общине. Они такие же младшие, «молодшие», занимающие низшие ступени социальной лестницы, зависящие от господина, как «молодшими», «низшими», зависимыми от патриарха — «домачина» были младшие члены «верви» — семейной общины.[335]

Таковы были первые формы господства и подчинения, первые группы зависимого населения. Но в Древней Руси развитие общественных отношений шло «от патриархального рабства к крепостничеству».[336]

Прежде чем перейти к вопросу о возникновении феодального землевладения, а следовательно, феодальных форм эксплуатации, вырастающих из патриархального рабства, остановимся на том, кем же была и как сложилась вся эта господствующая на Руси знать, которая выступает в письменных источниках IX–X вв. под названием «князей», «бояр», «русов», «росов» и т. д.?

Складывающаяся в IX–X вв. общественная верхушка очень пестра и многообразна. С одной стороны, в ее среде мы находим перерождающихся в феодалов представителей старой родоплеменной знати. Нет никакого сомнения в том, что на определенном этапе общественного развития русских племен Восточной Европы в силу совершенно конкретных условий происходит процесс перерождения родоплеменной аристократии через накопление богатств, создание дружинной военной организации и патриархальное рабство в феодалов начальной стадии генезиса крепостнического общества. Родоплеменная знать превращается в феодалов, органы родового строя отрываются от своих корней в народе, в роде, в племени, «а весь родовой строй превращается в свою противоположность: из организации племен для свободного регулирования своих собственных дел он превращается в организацию для грабежа и угнетения соседей, и соответственно этому его органы из орудий народной воли превращаются в самостоятельные органы господства и угнетения, направленные против собственного народа. Но этого никогда бы не могло случиться, если бы алчное стремление к богатству не раскололо членов рода на богатых и бедных, если бы «имущественные различия внутри одного и того же рода не превратили общность интересов в антагонизм между членами рода и если бы распространившееся рабство не повело уже к тому, что добывание средств к существованию собственным трудом стало признаваться делом, достойным лишь раба, более унизительным, чем грабеж».[337] Племенные вожди окружают себя дружиной из родовой знати и всяких «воев». «Они — варвары: грабеж им кажется более легким и даже более почетным, чем упорный труд».[338] Накапливая скот и ценности, захватывая земли и угодья, ополоняясь «челядью», совершая грабительские походы, захватывая военную добычу, накладывая дань, собирая полюдье и всякие «поборы», расширяя свое хозяйство, закабаляя своих соплеменников, сородичей и сообщинников, древнерусская родоплеменная знать отрывается от родовых устоев племенного быта и превращается в силу, стоящую над обществом, оружием и властью богатств подчиняющую себе ранее свободных общинников.

В господствующий класс, в политическую силу, подчиняющую себе древнерусское общество, превращается родовая аристократия тех племен, в землях которых создаются крупные экономические и военно-административные центры (Киев, Новгород, Смоленск, Чернигов, Переяславль и др.). С ростом и расширением «империи Рюриковичей» в ее состав входят подчиненные оружием области различных древнерусских племен. При этом либо их племенная знать, всякого рода «великие» и «светлые» князья и бояре, «лучшие люди» и т. д., входят в состав дружины киевского князя и растворяются в ее среде (как это было, по-видимому, с радимичской знатью), либо пытаются оказать сопротивление. В подобном случае перед нами разворачивается как бы борьба двух начал — одного древнего, родоплеменного, патриархального, и другого — нового, феодального. Такого рода столкновения киевского князя и его дружинников (таких же, но только, правда, в далеком прошлом, представителей родовой аристократии, как и их противники) с племенной знатью, пытавшейся отстоять свои права и независимость своего племени, имели место в X в. по отношению к древлянам, где действовал окруженный «лучшими мужами» племенной князь Мал, к вятичам в XI в., где противниками Мономаха выступали племенной князь Ходота и его сын. В конце концов даже в самых отдаленных и глухих уголках Руси старая родовая знать исчезает, трансформируясь в феодалов. Но все это происходит лишь позднее, в XI–XII вв. В X в. этот процесс протекает еще в очень яркой форме.

Итак, первый путь формирования феодализирующейся и феодальной верхушки — это трансформация в феодалов родоплеменной знати.

Второй путь — феодализация богатых семейных общин, как принадлежавших к родовой знати, но только менее сильных, богатых и знатных, менее могущественных и влиятельных, нежели племенные вожди и «всякое княжье» земли Русской, так и не входящих в состав родовой верхушки, а выделяющихся в результате разложения сельской общины.

Древняя сельская община выделяет в это время в процессе своего разложения господствующую прослойку. Последняя предстает перед нами в древнейших письменных источниках под наименованием «старой чади», «нарочитой чади», «старцев градских» и «лучших мужей». Такого же происхождения, по-видимому и термин «огнищанин», во времена «Русской Правды» закрепившийся за княжеским управляющим домом и домашним хозяйством. «Огнище» означает и огонь — домашний очаг, и род, и родство, и, наконец, рабов, что указывает на чрезвычайную древность термина. «Старая», или «нарочитая, чадь» — туземная знать типа позднейших «земских бояр», выросшая из семейных общин, некогда управлявшая и распоряжавшаяся «простой чадью» — членами общины, родственниками, а затем захватившая в свои руки сперва хорошие, но незанятые угодья и земли, действуя на началах трудовой заимки и пользуясь своими преимуществами (большим количеством рабочих рук, наличием дополнительных запасов и продуктов, а также скота и орудий труда, что дает возможность использовать в хозяйстве «челядь» — рабов), а потом и общинные земли, выгоны, угодья и т. п. «Старая», или «нарочитая, чадь» — хозяева «челяди», рабовладельцы. Но «лучшие мужи» не удовлетворяются эксплуатацией труда челяди. Они захватывают общинные владения, запасы, закабаляют своих сообщинников, дают им «купы», превращая их в закупов, договариваются с ними, заключая «ряд» и превращая ранее свободных общинников в рядовичей, пытаются закабалить и наемных работников «наймитов», обзаводятся «обельными» (полными) холопами. Здесь уже складываются отношения феодальные, и бывший общинник предстает перед нами в качестве закабаленного человека, положение которого мало чем отличается от положения раба. В конце концов и эта «земская» верхушка, часто на первых порах не входившая в состав «княжих мужей», сливается с княжеско-дружинной феодальной знатью.

Был несомненно и третий путь формирования феодализирующейся верхушки, игравшей весьма незначительную роль, — оседание в городах «находников»-варягов и превращение варяжских викингов, купцов-разбойников, воинов-авантюристов, наемников-грабителей, в результате слияния с местной славянкой знатью в господствующую прослойку. Так было с Рогволодом (если признать в нем «Рогвальда» — скандинава), каким-то конунгом в Пскове, чьей дочерью была Ольга (скандинавское — Хельга), Туры (если опять-таки верить летописному преданию, в котором легенда несомненно смешивается с действительным событием), наконец, с самими «Рюриковичами». В последнем случае формирование господствующей прослойки было не только, вернее, не столько результатом завоевания или захвата власти конунгами бродячих наемных дружин викингов, сколько оформление тех процессов, которые протекали в общественной жизни местного славянского населения, и стоял вопрос только о том, кто конкретно сумеет извлечь для себя пользу из тех социальных сдвигов, которые так резко меняли в IX–X вв. лицо Древней Руси. Чаще всего этого добивалась богатая, могущественная и влиятельная родоплеменная знать, большую роль в образовании феодализирующейся знати сыграли местные элементы «лучших мужей», вырастающие из богатых больших семей в процессе разложения сельской общины, иногда же удавалось возглавить этот процесс и отдельным дружинам норманских конунгов.

Но о действительном значении норманнов в общественной и политической жизни Древней Руси речь будет особо.

На чем же основано владычество «княжья» и «лучших мужей»? На владении землей и внеэкономической эксплуатации сельского населения. Но все это сложилось не сразу, вдруг, и не так скоро.

В IX и даже в X вв. феодальное землевладение еще не сложилось.

От IX в. вообще никаких свидетельств о феодальном землевладении до нас не дошло. Что касается X в., то от этого времени до нас дошли сообщения о «градах», принадлежавших князьям: Вышгороде, Изяславле, Белгороде и др., которые несомненно были центрами хозяйства князя. Здесь не только занимались ремесленной деятельностью. Как было мной уже указано выше, такие княжие города были окружены «нивами» и «ухожаями», «ловищами» и «перевесищами» и т. д. и т. п. В городе, населенном княжой «челядью», от огнищанина и конюха до обельного холопа, сосредоточивается управление окрестной княжеской землей. На ее территории стоят княжеские села. Некоторые из них известны нам по именам, так как о них попутно, случайно упомянул летописец. Это село Ольжичи, принадлежавшее Ольге, Берестово, село князя Владимира. Источники называют еще село Будутино, принадлежавшее Малуше, матери Владимира, село Ракома[339] под Новгородом, куда ездил Ярослав в свой «двор» в 1015 г. Вокруг сел лежали «нивы», «ловища», «перевесища», «места», обнесенные «знаменьями» с княжеской тамгой. Князья либо захватывали свободные земли и угодья, либо экспроприировали земли у общин, превращая «сельских людей» («Церковный устав» Ярослава), «простую чадь» в рабочую силу своего хозяйства. Экспроприировались земли и у всякого рода кабальных и зависимых людей: рядовичей, закупов, наймитов, смердов.[340] В этих «городах» и селах князья сажали на землю пленников и холопов, превращая их таким образом в крепостных, как это сделал Ярослав, посадивший пленных ляхов по Роси.[341] Так зарождался, рос и расширялся княжеский домен. В княжеских селах стояли «хоромы», где живал сам князь, как это было во времена Владимира и Ярослава (Берестово и Ракома). Тут же жили княжеские тиуны, старосты, разного рода слуги, часто занимавшие высокие посты в дворцовой иерархии, работали холопы, рядовичи, смерды. На дворе стояли всякие хозяйственные постройки: клети, овины, гумна, хлебные ямы, хлевы. Тут же располагались скотный двор и птичник. На лугах паслись стада скота и косяки лошадей с княжеским «пятном» — клеймом, находившиеся под наблюдением конюхов и сельских тиунов или старост. На эти же выпасы гоняли свой скот княжеские смерды, холопы и прочая челядь, работавшая на князя. Все это сложилось постепенно, не сразу, но ко временам «Правды» Ярославичей княжеская вотчина, княжеский домен достигает уже большого развития, что дает нам возможность говорить о его зарождении в предшествующую эпоху, в X и даже, быть может, в IX в. За это говорят отрывочные и скудные свидетельства наших древних письменных источников, которые отнюдь не ставили своей задачей осветить возникновение и развитие княжеской земельной собственности, и лишь попутно, случайно, вскользь говорят о княжеских «градах» и селах, о «знамениях», «ловищах» и «перевесищах» и т. д.

Когда мы привлекаем для характеристики княжеского домена X и первой половины XI вв. «Правду» Ярославичей, относящуюся к началу второй половины XI в., то вряд ли этим совершаем ошибку. Для того чтобы достигнуть такого развития, какое имело место во второй половине XI в., княжеская вотчина должна была возникнуть гораздо раньше. Но как же быть тогда с древнейшей «Правдой», «Русской Правдой» Ярослава, в которой вотчина совершенно не нашла отражения? В древнейшей «Русской Правде» Ярослава речь идет лишь о «княжих мужах»: гридинах, ябетниках, мечниках, о купцах, изгоях, словенах, челяди и холопах, но нет ни слова о вотчине, вотчинном хозяйстве и т. п. Умолчание «Русской Правды» Ярослава о княжеском домене мне кажется вполне понятным. «Русская Правда» дана была Ярославом новгородцам в совершенно определенной обстановке. Она касалась взаимоотношений князя и его «мужей» с новгородцами в широком смысле этого слова: и изгоями, и словенами, в которых, как это мы увидим далее, нетрудно усмотреть представителей древнейшей новгородской военной организации — «Словенской тысячи». Это был городской законодательный памятник, оставлявший деревню в тени, памятник, в значительной степени построенный на основе того древнего «Закона Русского», который отражал быт, порядки и обычаи, ставшие законами в жизни древнерусских дружинников. В то же самое время он отражал и старый родоплеменной быт с его родственными связями, кровной местью и т. д. Когда читаешь «Русскую Правду» Ярослава, невольно кажется, что этот документ мог появиться только в городе, где сидел князь с его «мужами, где господствовала своевольная и драчливая дружина, в дворах и домах («хоромах») которой жили и работали челядь и холопы, в городе, где торговали купцы, жили варяжские конунги со своими дружинами алчных и воинственных викингов, в городе, где недавно пронеслись большие политические бури, заставившие князя вносить всякие поправки к существующим законам и обычаям и все это оформить в едином законодательном памятнике. Город не интересовался деревней и княжеской вотчиной, и трудно было ожидать от него, чтобы он отразил ее в своих требованиях, предъявленных князю, результатом которых и было дарование Ярославом «Русской Правды». Как видим, из умолчания «Русской Правды» вопросов организации и развития княжеского домена отнюдь не следует, что он еще не существовал в природе и внезапно появился лишь после смерти Ярослава. Несомненно, пусть в зародышевой, первоначальной форме, княжеская вотчина существовала и во времена Ярослава, и когда появилась надобность в создании соответствующих законов, ее фактическое существование было оформлено и юридически; была она несомненно, хотя и в более примитивной форме, и во времена Владимира и Ольги. Правда, характер ее меняется. Вначале она невелика и носит полупромысловый-полуземледельческий характер, затем она вырастает, и все большую и большую роль начинают играть всякие «нивы» и «рольи», в то время как значение «ловищ» и «перевесищ» падает. Меняется и характер рабочей силы княжего домена: сперва рабы — холопы, всякого рода челядь, затем кабальный люд — закупы, рядовичи, наймиты, зависимое население — смерды и т. д. Если во времена Ольги в княжеском хозяйстве большую роль играли всякие «ловища» и «перевесища», а доходы князя составлялись не столько из «обилия», добываемого трудом челяди в домене, сколько из всяких «оброков» и «даней», «вир» и «продажь», для чего княгиня Ольга организовывала «места и погосты»… «по всей земле», если в середине X в. княжие села, вроде Ольжичей, были центрами не только земледельческого, но и промыслового хозяйства князя, то в XI в. картина резко меняется. Перед нами вотчина «Правды» Ярославичей с ее управляющим — огнищанином, подъездными, тиунами, старостами, кормильцами, ремесленниками, холопами и рабами, рядовичами и смердами, со всей этой свободной и несвободной челядью от привилегированного слуги — правой руки князя, до раба. «Правда» Ярославичей — памятник, необходимый для изучения не только времен Изъяслава, Святослава и Всеволода, составленный «по Ярославе», но и времен Ярослава.

Феодосий Печерский, живший в Курске, ходит в села своих родителей, где работает наравне с рабами. О селах как о частной собственности мы узнаем из его «Жития», где он рассказывает о том, как спокойно ожидал заточения, мотивируя свое спокойствие тем, что «еда ли детей отлучение или сел опечалует мя».[342]

Всем нам известно весьма скудное количество указаний о крупном землевладении в X в. По отношению к IX в. таких указаний вовсе нет, но то, что мы видели в XI и тем более в XII вв., т. е. развитая феодальная собственность, заставляет искать ее зарождение в предшествующие времена, в X в., а быть может, и в IX в., и это вполне естественно, так как внутри древнерусского общества уже действуют силы, подготавливающие феодальный способ производства.

IX–X вв. — это «дофеодальный период, когда крестьяне не были еще закрепощены…»,[343] но внутри варварского общества Древней Руси бурно растут новые, феодальные, отношения, подготавливающие расцвет раннего этапа древнерусского феодализма XI–XII вв.

Вслед за княжеским развивалось и боярское землевладение. Пути складывания боярства различны. В боярство превращается местная родоплеменная знать — «старцы градские», «нарочитая», или «старая, чадь», «лучшие люди». Боярами становятся и оседающие на земли княжеские дружинники. Первое время, на заре русской государственности, в эпоху войн и походов, доходы княжеских дружинников состояли из военной добычи, части дани, которой делился с ними князь, из того, что собирали они во время полюдья, и, наконец, из части княжеских судебно-административных доходов, всякого рода «вир», «продажъ» и «уроков», причем последние с течением времени, по мере того как «рати» в княжеских делах все более и более уступали свое место мероприятиям и «думам» «об уставе землянем» и «о строе земленем», играют все большую и большую роль в бюджете княжеских «воев», которым поручались те или иные административные и судебные дела, управление землями или отдельными отраслями княжеского управления. Наиболее крупным дружинникам (например, Свенельду) князья давали дани с покоренных земель и племен, и существовал «вассалитет без ленов или лены, состоящие исключительно из дани».[344] Земля сама по себе не представляла еще большой ценности. В XI в. картина резко изменяется. Времена непрерывных завоевательных войн и грабительских походов прошли. Варварство изжило себя. Появились новые источники накопления, новые формы эксплуатации. К тому же и упорным сопротивлением Византии при Цимисхии восточные варвары были отброшены от Византии.[345] Ослабел натиск и на Восток. Княжение Владимира уже говорит о падении завоевательных тенденций первых Рюриковичей. Объектом грабежа и эксплуатации княжеских дружинников становится своя, русская земля. С грустью вспоминает автор «Начального свода» те далекие времена, когда княжеские дружины часто и надолго покидали Русь, совершали славные героические походы и увенчанные лаврами победителей, с богатствами, добытыми мечом в других странах и землях, возвращались опять на Русь. «Вас молю, стадо христово, с любовию преклоните оушеса ваши разумно: како быша древний князи и моужи их, и како отборахоу Русская земли и иныя страны приимая (придаху) под ся. Тии бо князи не збираху имения многа, ни творимых вир, ни продажъ вскладаху на люди; нъ оже боудяще правая вира, а тоу възмя, даяше дружине на ороужья. А дружина его кормляхоуся въююще иныя страны, бьющеся, ркоуще: "братие, потягнем по своим князи и по Русской земли". "Не жадаху, глаголяще: мало есть нам, княже, двухсот гривен", они бо не складаху на своя жены златых обручей, но хожаху жены их в серебряных и расплодили были землю Русскую!»[346] Пусть летописец преувеличивает и идеализирует «древних князей» и их доблестную, бескорыстную дружину. Но в его словах много правды. Он правильно подметил и правильно расценил происходивший на его глазах в XI в. процесс резкого изменения в деятельности князя и его дружины. Если раньше, по свидетельству Константина Багрянородного, «руссы», т. е. дружинники князя, ходили в «полюдье» в земли покоренных племен, где собирались дани и «виры», и отправлялись в далекие походы, возвращаясь на «Русь», т. е. в Приднепровье, с большой и богатой военной добычей, то со времен Ольги сбор дани начинает носить правильный и систематический характер. Устанавливаются характер и нормы дани — «уроки», создаются административно-финансовые единицы — «погосты», «места», местные организационные центры, где сосредоточивается княжеская администрация. Ускользнуть от обложения данью становится все труднее и труднее. Всюду рыщут княжеские тиуны, «аки огнь», и рядовичи, «аки искры», всюду княжие «мужи»: посадники, даньщики, вирники, мечники, ябетники, мостники, городники и т. д. Число их все увеличивается, а функции умножаются. Содержание их падает на плечи населения. «Кормы», «поборы», «виры», «продажи», «пошлины» («вено водское» и др.) всей своей тяжестью ложатся на плечи простого «людья». Дань перерастает в феодальную ренту, и особенно быстро этот процесс протекает на княжеских землях.[347] Объектом эксплуатации князя становится теперь «своя», «Русская земля», свой русский данник, свой русский люд. Начинается «окняжение» земли. В этом процессе окняжения земли, т. е. в развитии феодального княжеского хозяйства и «устроении» земли Русской с целью установления регулярных поборов (всех видов) с населения, князьям помогают их соратники по былым войнам и походам — дружинники. Они становятся правой рукой князя. Из их среды формируются княжеская администрация и вотчинные слуги. Она, эта дружинная среда, выделяет, с одной стороны, посадников, даныциков, вирников, мечников, ябетников и прочих членов княжеской администрации, с другой — огнищан, тиунов, старост и других деятелей княжеского вотчинного управления. Их «кормит» сельский люд, данники князя, в их пользу поступают некоторые поборы, с ними делится своими доходами князь, многие из них живут с князем под одной крышей и сидят на княжеских пирах за одним столом с ним. Но постепенно все большее и большее значение приобретают земля и доходы с нее, полученные в результате эксплуатации сельского зависимого люда. Теперь не дани с земли, а сама земля с сидящим на ней людом представляет собой ценность в глазах дружинника. И вчерашний воин, мечтавший о военной добыче и грабеже, о «серебряных лжицах», выкованных из серебра, добытого князем в результате успешной войны, — княжеским пожалованием, и уже не дани с земли, а самой земли, превращается в землевладельца. Земля общинника становится собственностью боярина-дружинника, а сам общинник превращается в боярскую челядь. «Ряды» и «купы» превращают сельский люд окрестных деревень в зависимое от бояр кабальное население. Кроме того, в состав княжеской дружины, в состав «княжеских мужей» и бояр входят, особенно со времен Владимира, представители туземной, местной знати, «земского» боярства: «старцы градские», «нарочитая» и «старая чадь», «светлые бояре» и прочие «лучшие люди» земли. Пока княжеская дружина во времена Олега, Игоря и Святослава ходила в походы, «воюя» от Камы, Волги и Тмутаракани и до Карпат и ятвяжских лесов, от Чудской земли до Каспия и Малой Азии, они богатели, укрепляли свое положение, расширяли свое хозяйство, приобретали все большее и большее значение в экономической и политической жизни Древней Руси. И когда во времена Владимира произошло слияние дружинного, княжего и «земского» боярства, это последнее вошло в состав зарождающегося феодального класса уже в качестве крупных землевладельцев. Так появился многочисленный и могущественный класс боярства, класс феодалов, вся эта масса «великих» и «менших» бояр, «буйных» и «гордых», «славы хотящих», «имения ненасыщяющихся». Идет «обояривание» земель. С конца X и начала XI в. появляется новый крупный и могущественный феодал — церковь. В XI в. все это существует еще лишь в зародыше, зачастую в потенции, но именно эта восходящая линия развития определяет собой социальную природу Древней Руси. Не отживающий патриархальный быт, а именно феодальный общественный порядок характеризует Киевскую Русь не только XI–XII, но и IX вв., эпохи «славного варварства», Русь дофеодального периода, Русь времен войн и походов, героический период в истории русского народа. Все в движении, нет ничего статичного, все в динамике, все развивается. Одни общественные явления и формы бытия и общественного сознания исчезают, и не сразу, вдруг, а постепенно, сохраняясь в виде отживающих реликтов еще долгое время; другие зарождаются, быстро растут, освобождаясь от шелухи предшествующих эпох. Они еще слабы, незначительны, но именно им предстоит будущее, и они определяют собой, все больше и больше распространяясь и приобретая новое качество, становясь определяющим фактором в жизни древнерусского общества, генеральный путь исторического развития русского народа.

Мы не будем специально останавливаться на положении и роли холопа, закупа, рядовича, изгоя и смерда, так как не сможем ничего прибавить к тому, что написал в своей работе Б. Д. Греков.[348] Я позволю себе сделать только несколько замечаний по вопросу о зависимом люде в Древней Руси.

Прежде всего о смердах. В советской исторической литературе вопрос о смердах впервые был поставлен С. В. Юшковым.[349] С тех пор как была опубликована его статья, прошло 20 лет, и проблема смердов имеет уже хоть и не очень многочисленную, но солидную литературу. Термин «смерд» появляется лишь в источниках XI в. Кем же были древнерусские смерды?

Нет сомнения в том, что термин «смерд» уходит в седую даль веков. Н. Я. Марр видит в термине «смерд» доисторическое племенное название, которое уводит в далекое прошлое, ко временам «шумер»-ов, «кимер»-ов и т. д., и лишь впоследствии приобретает иной смысл и превращается в социальный термин.[350] В доисторические времена люди разных племен называли себя чаще всего просто «люди». В различных языках это слово, конечно, звучало различно. В ряде языков оно звучало «маар», «мард», «мер», «морд», «мурд». Это явление характерно и для индоевропейских (иранское «mard» — муж, человек; французское «marі» — муж), и для финских языков. Если обратиться к топонимике, то в названии географических пунктов слово «смерд» отложилось в самых различных местах Восточной и Центральной Европы. В Восточной Европе намечается несколько областей распространения в топонимике термина «смерд». Это прежде всего Новгородско-Псковская область и примыкающие к ней области Северной Двины и Вятки. Вторая область распространения термина «смерд» — Правобережная и Западная Украина (Волынь, Подолия, Холмщина, Галиция). К ней примыкают литовская группа (Каунас и Вильнюс) и Западнобелорусская (Гродно). На остальной территории Древней Руси (в Верхнем Поволжье, Приднепровье, Левобережье, Приокском крае и сопредельных краях) слово «смерд» встречается в топонимике редко. В Центральной Европе этот термин в топонимике распространен в Польше, Познани, Силезии, Восточной Пруссии, Померании и Мекленбурге, т. е. в землях поляков, кашубов, поморян и других западнославянских племен. Здесь, в западнославянских землях, в средневековых источниках термин «смерд» прослеживается до острова Рюгена и Рейна. Таким образом, мы можем признать термин «смерд» славянским словом. Но как тогда быть с явной связью термина «смерд» с названиями приволжских финских народов: мордвой, мерей, удмурдами, муромой, марийцами, где это слово ведет свое происхождение от слова «люди»?

Мне кажется вполне правомерной постановка вопроса Е. А. Рыдзевской: «Нельзя ли связать слово "смерд" с племенным названием "мордва"»? Это вполне естественно, если мы учтем доисторическое расселение протофинских племен гораздо далее на запад, нежели в эпоху письменных источников, о чем уже речь была выше. Не случайно наличие далеко на западе от мест расселения «Mordens» Иордана терминов, производных от «морд» в топонимике края. Из этого отнюдь, конечно, не следует делать вывод о расселении исторической мордвы Иордана, Константина Багрянородного и нашей летописи вплоть до Силезии и Поморья. Нет, эта связь терминов уходит в несравненно более далекую древность, ко временам первобытных протофинских, протолитовских и протославянских племен, в формировании которых древнейшее население неолитической Европы с его языковыми и культурными связями, обусловленными общностью переживаемого ими этапа общественного развития, приняло одинаковое участие. Только у одних потомков этого древнейшего, доисторического населения Европы термин «морд», «мерд», «мер», «мар», «мурд», «мур» сохранился в качестве племенного названия, у других же, славян и литовцев, превратился в социальный термин «смерд», «смурд», «сморд», «смордон» и т. п. В этом своем значении слово «смерд» входит в славянские языки и обозначает «страдника», подчиненного человека (ср. с другими индоевропейскими языками, например: древневерхненемецкое слово «smerzan» — болеть, страдать; английское «smart» — горький; латинское «mordere» и греческое «σμερθνος» — страшный, ужасный, отсюда «страдания», «страда»), сельского жителя — «страдника», зависимого, угнетенного земледельца. Одновременно, и еще в большей степени позднее, термин начинает носить пренебрежительный и даже бранный оттенок. Таково происхождение слова «смерд». Недаром Н. Я. Марр считал возможным говорить о том, что положение смердов — «в известной мере детище этногении».[351]

Что касается положения смердов в Древней Руси, то я склонен считать смердов особой категорией сельского населения. Смерды — данники князя, но не только данники. Просто данники носили название «людье», «простая чадь», «сельские люди». Смерды — это те общинники-данники, которые принадлежали князю, с которых собирали всякие «поборы» княжие дружинники, отправляясь в «полюдье». О них, об этих смердах, Ян Вышатич говорит: «яко смерда еста моя и моего князя». Позднее, с оседанием дружин на землю, бояре-дружинники превращали их из данников в своих крепостных, т. е. теперь они были заинтересованы не в дани со смердов, а в самих смердах, в их хозяйстве, в их лошадях и «рольи», становящихся объектом эксплуатации феодалов. Поэтому-то термин «смерд» отложился прежде всего в топонимике «внешней Руси», в землях подвластных киевскому князю племен, куда ходила в «полюдье» его дружина во времена Константина Багрянородного. В собственно «Руси», в Среднем Приднепровье, термин «смерд» в топонимике почти не встречается. Смерд — зависимый от князя человек. Об этом говорит вознаграждение за убийство и за «муку» смерда, идущее в пользу князя, переход имущества умершего смерда князю, если у покойного не было сыновей, штраф за убийство смерда, равный пене, уплачиваемой князю за убийство его холопа, пастьба скота смерда вместе со скотом князя и т. д. Смерды «живут по селам», а селом называлось в Древней Руси сельское поселение, где находился княжеский или боярский двор. Смерд дарится вместе с землей. Он прикреплен к земле. Он крепостной. Изменить свое состояние он может, только выйдя из общины, бежав, т. е. перестав быть смердом. Смерд обязан платить оброк, т. е. дань, превратившуюся в феодальную ренту, и нести барщину. Но как тогда объяснить то, что слово «смерд» часто встречается в средневековых актах и в топонимике Литвы, Польши и в землях западных славян? Было ли здесь «полюдье»? Если считать, что «полюдье» имело место только на Руси и было формой расплаты киевского князя со своевольными дружинами наемных норманских викингов, тогда наше объяснение не сможет считаться удовлетворительным. Но то, что мы знаем из истории западных славян, заставляет нас сделать вывод, что подобного рода система обложения населения князем и его дружиной имела место и в западнославянских землях, где также князь был окружен дружиной, которая «кормилась» в землях покоренных племен.[352] Аналогичные социальные явления породили общий славянским языкам термин «смерд», перешедший в них из языков доисторического населения Европы, отложившийся в языке восточных, финских, потомков древних аборигенов, в племенных названиях, а в языке их западных соседей, славян, уже в исторические времена выступивший с иной, социальной, семантикой.

Как же понять тогда употребление в Древней Руси термина «смерд» в обозначении сельского населения вообще? Как указал Б. Д. Греков, термин «смерд» означает не только определенную категорию зависимых земледельцев, но употребляется в древнерусских источниках в широком смысле слова, покрывая сельский люд вообще. Почему для названия сельского населения употребляется именно термин «смерд»? В силу того обстоятельства, что он обозначает в узком смысле слова тех крестьян, которые всей общиной, без внутренних взрывов общины, без ее разрушения, как-то незаметно превращаются из свободных общинников-данников в крепостных. При этом такое коренное изменение в их положении происходило в то время, когда все вокруг не менялось: жили они по-прежнему в своих избах, пахали землю, которую возделывали отцы и деды, так же как и ранее на старых привычных угодьях собирали мед диких пчел в «бортях», ловили рыбу, били зверя, пасли скот. Все вокруг было по-старому, только они сами были уже не свободными общинниками-данниками, а зависимыми земледельцами. Такой общинник, теряя свою свободу, не превращался ни в изгоя, ни в закупа, ни в холопа, ни в рядовича, и изменение в его положении сочеталось с сохранением за ним старого наименования — «смерд». Потому-то термин «смерд» употребляется и в узком смысле этого слова, и тогда он означает древнерусских землевладельцев, изменивших свою социальную сущность, не порывая связи с общиной, ставших крепостными, и в широком смысле — и тогда термин «смерд» обозначал сельский люд в целом, подобно тому как в XVIII в. «крестьянами» называли и государственных крестьян, не потерявших личной свободы, и крепостную дворню, весьма близкую к холопам Древней Руси, крестьян экономических и задавленных барщиной, забитых и замученных «барских» крестьян.[353]

Большой интерес представляют для нас и древнерусские «изгои». Мы не можем не связать термин «изгой» с глаголом «гоить», что означает «жить». И сейчас еще говорят: «рана загоилась», т. е. зажила. Отсюда естественно сделать вывод, что «изгой» — это человек, так сказать, «изжитый», выбитый из жизни, вырванный из своей обычной среды. Понятны и распространение изгойства в X–XII вв., и исчезновение этого термина позднее. В эти времена постоянного разрушения древних родовых и общинных связей, распада и разложения семейных и территориальных общин всякий «людин», порвавший в силу тех или иных обстоятельств связь со своей общиной, вышедший из нее, становился изгоем. Изгои выходили из сельских общин, изгоев порождала и городская жизнь, выходили изгои и из других групп населения. Старый термин «изгой», вначале означавший человека, «выжитого» из рода, переносится в эпоху разложения первобытно-общинных отношений на людей, потерявших связь с общиной, с городской сотней, быть может, даже с дружиной, людей, лишенных «жизни», т. е. имущества. Впоследствии, в XI и особенно в XII вв., термин становится все более и более расплывчатым, а вкладываемое в него содержание все более и более пестрым и многообразным. В конце концов изгоев разного рода — от выкупившихся рабов, или отпущенных бывших холопов, посаженных на землю, до «одолжавшего» купца или «осиротевшего» князя — объединяет лишь одно — это то, что все они были выбиты из обычной жизненной колеи и порвали связь со своей социальной средой, став княжескими, боярскими или церковными людьми, живущими и работающими на особом праве. И исчезновение условий, порождавших изгойство подобного рода, приводит к тому, что в XIII в. термин «изгой» исчезает со страниц наших источников.[354]

Наши исследователи, к сожалению, редко обращают внимание на эволюцию термина. Прежде чем заняться выяснением вопроса о социальной природе той или иной группировки древнерусского общества и определять ее права, возлагаемые на нее обязанности, форму и характер ее эксплуатации, необходимо дать слово лингвистике и постараться вскрыть историю термина, обозначающего данную группировку, вскрыть его корни, показать его эволюцию. В противном случае легко впасть в абстракцию и заполнить страницы своего труда бесплодными рассуждениями в стиле юридической школы.

Трудности в изучении различных общественных категорий Древней Руси проистекают главным образом от того, что в каждой из них исследователи хотят усмотреть нечто статическое, строго определенное, сложившееся раз и навсегда, так же внезапно исчезающее, как и появляющееся, подчиняющееся экономическим и политико-юридическим нормам (установленным, кстати сказать, фантазией самого исследователя), так же послушно, как это происходило с крестьянами крепостной России эпохи развернутого и сложного крепостнического законодательства XVII–XVIII вв. Но в Древней Руси все было не так, все было гораздо сложней и в то же самое время проще. И многих исследователей вводит в заблуждение именно не сложность, а простота. Если бы древние смерды и закупы, рядовичи и наймиты узнали о том, какие будут изобретены для них «права» и «обязанности» в XIX–XX вв., они несомненно пришли бы в ужас от тех сложных вопросов их повседневного бытия, с которыми им пришлось бы сталкиваться на каждом шагу.

Противоречивые сообщения источников о той или иной общественной группировке часто вызываются не сложностью их положения, а эволюцией термина, его расчленением, перерождением. Содержание термина то суживается, то, наоборот, расширяется, расплывается, и термин исчезает вместе с эволюцией общественного строя Древней Руси. В силу этих обстоятельств — изменения, расширения или сужения смыслового значения термина и его эволюции — часто под одним названием скрываются, с нашей точки зрения, различные социальные категории (например, «изгой», «рядович», «челядин»), иногда же, наоборот, разные названия обозначают, по сути дела, одну и ту же общественную группировку (например, «смерд», «закуп», «изгой» в определенном значении и другие обозначают феодально-зависимых крестьян). В Древней Руси подобная пестрота и кажущаяся путаница понятны, если мы учтем различные пути происхождения, с нашей точки зрения, социально-равноценных элементов, различие в их положении, с другой стороны, общность некоторых особенностей, присущих различным группам, дающую возможность источникам киевской поры объединять одним названием неоднородные социальные прослойки или расчленять однородные.

Каким путем шло превращение общинников в феодально-зависимый люд? Древняя Русь знала два пути превращения сельского «людья» в феодально-зависимое население: 1) насилия, экспроприации, захвата общинных земель и 2) закабаления.

В IX–XI вв. на Руси существовали еще общины, даже не обложенные данью, хотя основная масса общинников является уже «подданными» в том смысле, что они состоят «под данью», платят дань. В XI в. число общинников, платящих только дань, все время быстро сокращается. Вначале, в IX–X вв., князья раздают своим дружинникам не столько земли, сколько дани с земель, а затем уже сама земля смерда захватывается князьями и дружинниками, дарится и раздается. Вместе с землей и угодьями, нивами и лугами, угодьями и «ухожаями» захватываются, дарятся и раздаются сидящие на земле общинники. Экспроприируется их собственность, а они сами, всей общиной, превращаются в собственность князя, боярина, церкви, передаются по наследству, продаются, дарятся, как дарится и передается любая вещь, в том числе и прежде всего столп частной собственности феодальной эпохи — земля. Общинник в таком случае платит уже, как это мы видели, не дань, а оброк, в какой бы примитивной форме он ни взимался. И если мы примем расширительное толкование термина «смерд» в обозначении основной массы сельского люда, то должны отметить, что такие смерды-общинники превращаются в феодально-зависимых, сохраняя свое старое название «смерды», тогда как выход их из общины естественно и неизбежно вызывал закрепление за ними другого термина. Разрыв с общиной превращал их в изгоев, заключение каждым из них в отдельности «ряда» — в рядовичей, получение «купы» — в закупов и т. д. и т. п.

Такие общинники, ставшие смердами того времени, когда «крепостное право раннего средневековья» имело в себе «много черт древнего рабства»,[355] являются уже, по сути дела, крепостными, стесненными рядом ограничений, всюду в источниках сближаемыми с холопами, лишенными права перехода.[356]

Но был и другой путь превращения общинников в зависимых — это путь их закабаления. В. И. Ленин указывает, что «землевладельцы кабалили смердов еще во времена "Русской Правды"».[357] В другом месте В. И. Ленин отмечает: «И "свободный" русский крестьянин в XX в. все еще вынужден идти в кабалу к соседнему помещику — совершенно так же, как в XI в. шли в кабалу "смерды" (так называет крестьян «Русская Правда») и "записывались" за помещиками!»[358] Неурожай, голод, пожар, стихийные бедствия, нападения врагов, грабеж дружинников, чрезмерные поборы и т. д. разоряли общинников. Такой разоренный общинник прежде всего выходил из общины, если она сама не распадалась в силу ряда причин, и становился изгоем. Закабалившись, он становился закупом, рядовичем и т. д. и уже не именовался «сельским людином», «простой чадью» или «смердом». Изменение в его положении вызывало изменение в его наименовании. Такой закабаленный общинник, вырванный по тем или иным причинам из «верви», «мира», становился легкой добычей для феодала и входил в число зависимой «челяди», выступая под этим или более точно определяющим его положение названием.

Характерно то обстоятельство, что весь этот подневольный, подчиненный и закабаленный люд, происхождение, степень зависимости, положение и формы эксплуатации которого были различны, в источниках как-то близко примыкает к холопам и рабам. Обращает на себя внимание отразившееся в источниках стремление всевозможного рода феодалов рассматривать всякого хоть в какой-либо мере зависимого от них человека, даже наемного работника, «наймита», как своего холопа. От наймита и закупа в холопы путь был очень прост. И это вполне понятно, если учесть, что господствующая верхушка привыкла иметь дело с холопом, с челядью, которые были их полной собственностью. Естественно ее стремление всякого попадающего в зависимое от нее положение поставить в такие же условия, связать теми же привычными для нее узами рабства, как и холопов. Богатство, власть и сила обеспечивали возможность князьям, боярам-дружинникам и всем «нарочитым людям» держать в повиновении зависимый от них люд и низводить его на положение рабов. Такие взаимоотношения, характерные для первого деления общества на классы, деления на рабов и рабовладельцев, сложились в доме, в хозяйстве древнерусской знати еще на заре Киевского государства, и еще во времена «Русской Правды» эта знать рассматривала каждого человека, попавшего к ней в зависимость и кабалу, исходя из привычных представлений — как к холопу, к рабу. Вот поэтому-то «крепостное право раннего средневековья» Киевской Руси «имело еще много черт древнего рабства» (Фр. Энгельс). Со временем это явление ослабевает и намечается стремление освободиться от рабского труда, тенденция к чему особенно ярко и отчетливо проявляется на церковных землях. Но все это дело будущего, а для IX–XI вв. характерно стремление господствующей верхушки к приравниванию всякого рода зависимого люда к холопам.

В то же самое время Русь не знала рабовладельческого строя как общественно-экономической формации. Распад родовых организаций и разложение первобытно-общинного строя выделяют господствующую группировку. Эта выросшая из родовой аристократии группировка, не только потому, что она родовая знать, а в силу своего экономического могущества, создает первую форму угнетения человека человеком — рабство. Рабство усиливает процесс распадения общины, имущественной и социальной дифференциации и укрепляет положение господствующей верхушки, начинающей эксплуатировать окрестное население феодальным путем. В то же самое время отношения рабства не создали в Древней Руси рабовладельческой формации. Чем объяснить это явление? Трудно представить себе, что, находясь в окружении феодальных стран: Византии, западноевропейских и восточных государств, Киевская Русь начала бы с того общественного строя, который был уже пройденным этапом для ее цивилизованных соседей, с которыми она была тесно связана. Но существовали и внутренние условия, предопределившие исторический путь Древней Руси. Переход от доклассового общества к феодальному обусловлен прежде всего существованием в Киевской Руси сельской общины. В условиях созревания рабовладельческого общества в Средиземноморье община не успела сложиться к тому времени, когда родовые отношения под влиянием развития торговли и денежного хозяйства разлагались и на основе патриархального рабства возникало классовое общество, общество рабов и рабовладельцев. В Древней Руси торговля, ростовщичество и денежное хозяйство в период формирования классового общества, в IX–X вв., несмотря на свое абсолютное развитие, не играли столь существенной роли, как в Древней Греции, Риме в стадиально ту же эпоху. Фр. Энгельс указывает: «Для того же, чтобы рабский труд сделался господствующим способом производства в целом обществе, общество должно достигнуть гораздо высшего развития производства, торговли, и накопления богатств».[359] Род трансформируется в «локализированный микрокосм» — общину, вервь с ее устойчивостью и застойностью.

«Где патриархальный род успел переродиться в сельскую общину, там создаются особо благоприятные предпосылки для возникновения феодализма — как путем захвата общинной земли выделившимися из среды самой же общины, но оторвавшимися от нее богатыми, военизированными и потому сильными людьми, превращающимися в феодалов, так и путем подчинения общины и обложения ее данью, превращающейся в ренту-налог, в результате завоевания».[360]

В условиях существования общины ее структурная устойчивость препятствует развитию рабовладения, так как последнее потребовало бы коренной ее ломки, тогда как при феодализме она продолжает существовать, но превращается из организации свободных в организацию зависимых. «Для сельской общины путь к феодализму значительно естественен и проще, чем путь к рабовладельческой формации».[361]

Таким образом, внутренние, имманентные условия развития общественного строя порождают на территории Древней Руси из доклассового общества феодализм, а не рабовладельческую формацию. Конечно, в условиях феодального окружения Русь не могла начинать с античного рабства, но, несмотря на большое значение внешних факторов, вроде влияния Византии, Хазарии и т. п., на процесс складывания феодальных отношений, обусловленный втягиванием определенных слоев древнерусского общества в орбиту их влияния путем торговли, походов, участия в дружинах, в войсках соседних полуфеодальных и феодальных государств и т. д., все же первенствующее значение следует придавать первым, т. е. внутренним, причинам.

С исчерпывающей полнотой этот вопрос был освещен Б. Д. Грековым, и остается только удивляться, как снова могла возникнуть дискуссия на тему: была ли Киевская Русь рабовладельческим обществом?[362] Для В. И. Ленина не было сомнений в том, каким периодом следует датировать зарождение и развитие феодально-крепостнического строя в России. Этой датой для Ленина были времена «Русской Правды».[363] Начало крепостничества Ленин относит к IX в., т. е. ко временам образования древнерусского государства, но характеристику феодальных отношений в Киевской Руси Ленин дает начиная с XI в., со времен «Русской Правды».

Нельзя думать, что в IX–XI вв. вся Древняя Русь в смысле зарождения и развития феодализма представляла собой нечто единое. Вокруг больших городов — передовых центров Русской земли, таких как Киев, Новгород, Чернигов, Переяславль, Смоленск, Полоцк, Червень, Ростов, Псков, Изборск, Белоозеро, Туров и др., создавался ранний феодальный мир. Это были типичные города — феодальные центры с боярами, дружинниками, «старцами градскими», купцами, ремесленникам, челядью, «простой чадью» и т. п. В определенном радиусе от них располагались крупные земельные владения и жил сельский зависимый люд. Крупное землевладение зиждилось на эксплуатации труда холопов и всякого рода слуг и кабальных людей, покрываемых единым названием «челядь». Господствовала отработочная рента — барщина.

В. И. Ленин указывает: «…отработки держатся едва ли не с начала Руси (землевладельцы кабалили смердов еще во времена Русской Правды)…», а в другом месте отмечает: «отработочная система хозяйства безраздельно господствовала в нашем земледелии со времен Русской Правды…».[364] Остальной сельский люд — общинники — платят князю дань, «кормят» его дружину, «повоз везут», отдают часть своих продуктов во время полюдья, платят всякие «виры» и «продажи», содержат «княжеских мужей» и слуг. Но процесс распада общины идет все быстрее и быстрее. Сельский люд, разоряясь, идет в кабалу к князю и прочим «нарочитым людям». Растет и множится число кабальных людей, эксплуатируемых путем барщины. Они пашут «ролью», косят сено, ухаживают за скотом, обслуживают двор господина, сеют, жнут, молотят, бьют зверя, ловят рыбу и дичь и т. д. Все большее и большее число холопов и изгоев садятся на землю во владениях князя, церквей и бояр и, по сути дела, превращаются в крепостных. Степень угнетения высока, последнее близко к рабству. Княжие даньщики и бояре со своими дружинами, получившие в лен дань со смердов, проникают в самые отдаленные уголки Древней Руси, и не спасают общинников ни леса дремучие, темные, густые, ни болота непроходимые, ни реки широкие, многоводные, ни мужественное сопротивление, ни «встань». Княжой даньщик облагает их данью, княжой вирник собирает «виры» и «продажи». Всюду снует княжеская администрация: мостники, ябетники, городники, мечники и т. д., всюду — его дружинники, сопровождающие «княжих мужей», направляющихся в разные места земли Русской за данью и поборами, за «скорой» и медом, за воском и челядью. Вскоре земля общинников то здесь, то там становится княжеской собственностью. Всюду появляются княжие «рольи» и «нивы», «ухожаи» и «места», огражденные межами и «знаменными дубами». За нарушение границ княжеских владений каждый, кто «межоу переореть» или стешет «знак» на дубе, подвергается штрафу. На лугах пасутся стада скота и косяки лошадей. Весь скот помечен княжеским «пятном». В княжеских доменах хозяйничают огнищане, тиуны, старосты, рядовичи — княжеская вотчинная администрация, «иже людей грабяху» и «отягая» «сельские люди» всякими работами и поборами. Растет княжеская собственность. На всем княжеские знаки. «Знаки княжеской собственности, первые сведения о которых дошли до нас от середины X в., дожили до середины XII в. За двести лет своего бытования в Киевской Руси княжеские знаки ставились на княжеских монетах, на печатях, скреплявших государственные документы, на перстнях, которыми запечатывали восковые печати. Княжеские знаки, отлитые из бронзы, носились на груди княжескими тиунами; княжеские знаки были на поясах дружинников, сопровождавших своего князя, на оружии, на боевых знаменах княжеских войск. Княжеские знаки ставились на слитках серебра, принадлежавших князю, на княжеских товарах, отправлявшихся за границу. Княжескими знаками метили свои орудия производства ремесленники-холопы, работавшие на княжеском дворе, — гончары, кирпичники, златокузнецы. Княжескими знаками был помечен весь живой и мертвый инвентарь княжеского хозяйства — кони, бортные ухожаи, земля».[365] Идет окняжение земли, а с ним вместе насильственное закрепощение сельского люда и экспроприация его земельных угодий. Но это стало возможным только потому, что богатство и вооруженная военная организация варварской феодализирующейся знати Древней Руси дали ей возможность прежде всего накопить силы и средства для дальнейшего захвата земель и вовлечения сельского населения в орбиту феодального хозяйства, а это накопление произошло в результате эксплуатации холопов и закабаленной челяди. Только таким путем она смогла превратить сельского общинника-данника в рабочую силу своего феодального хозяйства, а дань — в феодальную ренту. Те же формы эксплуатации, которые были характерны для холопов и кабальных людей, а именно отработки, определяют собой организацию эксплуатации закрепощенных общинников, смердов и прочего сельского люда, потерявшего свою свободу и собственность в результате насильственного захвата.[366] Древняя барщина значительно отличается от позднейшей. Обработка «рольи» и «нивы» играет не всегда решающую роль. Зависимый люд ранней вотчины эпохи генезиса феодализма не только пашет землю. Он должен обслуживать своим трудом двор господина и исполнять всякого рода работы по двору и дому. Кроме того, полупромысловый характер вотчины той поры приводит к тому, что обслуживание всякого рода угодий — охота, ловля рыбы, сбор меда пчел на «борных ухожаях», пастьба скота и т. д. — составляло немалую долю барщинных работ.

Число зависимого люда все время быстро растет. Даннические отношения охватывают почти весь сельский люд. Данники постепенно превращаются в феодально-зависимых, и число свободных общинников непрерывно уменьшается. Этот процесс обязан своим бурным развитием росту боярской земельной собственности, собственности, во-первых, оседавших на землю княжеским «пожалованием» (и уже не дани с земли, а самой земли) дружинников, вчерашних «воев» и «съветников» князя, а во-вторых, всяких «нарочитых» и «лучших людей», развертывающих свое хозяйство в результате закабаления, скупок, долговых обязательств, ссуд ит. п., а позднее, после включения «земского боярства» в состав княжеской дружинной прослойки, и княжеского «дарения».

Расширяется боярское хозяйство, и боярская вотчина как бы в миниатюре копирует княжескую. Там — те же огнищане, тиуны, старосты, рядовичи, что и в княжеском домене. Боярскую вотчину охраняет все та же «Русская Правда», устанавливающая штрафы за убийство ее представителей: «…тако же и за бояреск», как и за княжеских огнищан, сельских и ратайных тиунов, рядовичей и т. д. («Русская Правда» по Троицкому списку). «Знаки» и «пятна» отмечают боярскую вотчину, боярские земли и угодья, боярский скот и т. д. Имущество бояр передается по наследству, растет, накапливается. Так складывается боярская и церковная земельная собственность.

Вместе с развитием феодального землевладения море общин, окружавшее ранее, в IX–X вв., древнейшие центры Руси, постепенно исчезает. Эти центры, окруженные еще общинами, среди которых идет автохтонный процесс выделени феодалов, все более и более втягивают в орбиту своего влияния периферию. Процесс самозарождения феодалов ускоряется включением районов, население которых ранее было обложено только данью, в орбиту влияния крупных феодальных центров. Общинник превращается в зависимого смерда, земля его экспроприируется, а господствующая знать — «лучшие мужи», «нарочитые люди» и т. д. — при оказании покорности входит в состав дружинников князя, а при сопротивлении уничтожается. Феодализм растет вширь и вглубь, перерабатывая, трансформируя и уничтожая родовые, первобытно-общинные отношения.

Так возник феодализм в Древней Руси. От патриархальных семейных общин VIII–IX в. к земельной общине IX–X столетий через выделение родоплеменной знати и возникновение в результате разложения сельских общин «земского боярства» к классу феодалов, сложившемуся во всем своем многообразии в XI столетии, от полупатриархальных форм земельной собственности к княжескому домену и феодальной боярской и церковной вотчине, от эксплуатации раба и кабальной челяди, «от первобытных форм рабства к крепостничеству» (Ленин), от узурпации власти родоплеменной знатью к древнерусскому государству — таков был путь древнерусского общества в дофеодальный период IX–X вв. и начала XI в. Русь этого времени — Русь «полупатриархальная-полуфеодальная», пестрая и лоскутная, несущая в своей общественной и политической структуре и остатки первобытных, патриархальных отношений, и рабство, и непрерывно растущие вплоть до своей победы феодальные формы господства и подчинения.

Глава V. У истоков Киевского государства. Первые государственные образования восточных славян

«Откуда есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуда Руская земля стала есть» — так начинает свой рассказ о начале Руси «Повесть временных лет».

Не успели отшуметь раскаты грома славянской «бури и натиска», не успели закончиться войны и походы первых русских князей эпохи «славного варварства» (К. Маркс), еще только складывались контуры социальной, политической и культурной жизни «полупатриархальной-полуфеодальной» Руси и возникала «аляповатая и скороспелая, скроенная… из лоскутьев» (К. Маркс) древнерусская держава, как естественно пробудившийся интерес к истории своего народа, к его славному прошлому заставил первых русских летописцев времен Ярослава Мудрого приняться за составление начальных летописей.

Они пытались осмыслить исторический процесс развития русского народа, складывания его культуры и государственности, и первый вопрос, который задавал себе древний летописец, был вопрос о начале Руси, о возникновении Русского государства: «Откуда есть пошла Руская земля?»

Византийские хроники, юридические источники, народные предания и сказания, рассказы очевидцев, погодные записи, жития легли в основу первых летописей. Наивность и несовершенство методов исследования нисколько не умаляют значения этих первых исторических трудов. «Рукою летописца управляли политические страсти и мирские интересы», и интересы летописца были прежде всего интересами всей земли Русской.[367]

Древние летописные своды — это не просто источники, это уже исторические труды. Они свидетельствуют о патриотизме, о чувстве национальной гордости, об интересе к далекому прошлому Русской земли, о большой, кропотливой и вдохновенной работе по подбору источников и их осмыслению в рамках научных представлений той поры.

Все умножающееся число всевозможного рода исторических произведений — летописей, «слов», «похвал», «житий» и т. п. — говорило о непрерывно растущем интересе к истории своего народа среди образованных людей Древней Руси, а многочисленные былины и сказания, эта история народа, рассказанная им самим, лишь изредка попадавшие на страницы летописи, свидетельствовали о стремлении широких народных масс сохранить предания родной старины и передать их своим далеким потомкам.

Чувством величайшей гордости за свое прошлое, за свой народ, за землю Русскую веет от этих исторических произведений.

«Откуда есть пошла Русская земля?» — поставил вопрос летописец и посильно попытался ответить на него, ответить всем своим трудом.

С тех пор прошло почти тысячелетие. Сколько ученых снова и снова ставили его, этот вопрос, в своих трудах и отвечали на него, но можно ли считать его решенным? Нет.

Работы советских историков (Б. Д. Грекова, С. В. Юшкова, М. Д. Приселкова, В. А. Пархоменко и др.) и археологов (В. И. Равдоникаса, М. И. Артамонова, П. П. Ефименко, Б. А. Рыбакова, Н. Макаренко, А. В. Арциховского, В. А. Городцова, П. Н. Третьякова и др.), посвященные отдельным сюжетам из истории восточнославянских племен IX–X вв. и образования древнерусского государства или проблеме Киевской Руси в целом, в значительной степени приблизили разрешение основного вопроса истории Древней Руси. В этом приближенном разрешении мы и попытаемся поставить вопрос об образовании русского государства, отнюдь не претендуя на исчерпывающее разрешение проблемы.

Далекими предшественниками Киевского государства были первые примитивные политические образования антских времен. Это были огромные межплеменные объединения, объединения не родовые, а политические. Рожденные тем общественным строем, который мы, следуя Фр. Энгельсу, называем «военной демократией», они как бы стоят на грани двух эпох, двух общественно-экономических формаций и отражают переход от межплеменных образований первобытных общин к «варварским государствам» времен разложения доклассового общества и возникновения феодализма. Такими политическими образованиями среди восточных славян, образованиями, которые смело можно назвать предтечами «варварских государств», а в отдельных случаях, по-видимому, даже больше того, самими «варварскими государствами», были и союз десятков племенных антских князьков, возглавляемый Бозом, как это имело место во времена борьбы антов с готами, и мощное объединение антов во времена их вооруженных столкновений с аварами, когда во главе антских племен стоял Идар (Идаризий) со своими сыновьями Межамиром и Келагастом. Это была уже настоящая семья династов, возглавлявшая целый союз «риксов» и правившая в своей земле, как правил в своей земле славянин Ардагаст или Мужокий. Они были не только предводителями войск, но и властелинами «земель», или «филархами» (племенными начальниками). И хотя Ардагаст и Мужокий были славянами, а не антами, но все писатели древности в один голос подчеркивали сходство общественной жизни славян и антов.

Такие же политические образования восточных варваров-антов складывались (и, естественно, рассыпались) в процессе вторжений их в пределы Византийской империи, складывались далеко за пределами Среднего Приднепровья, в придунайских землях.

И особняком стоит мощное политическое объединение прикарпатских дулебов VI–VII вв., создавшееся в борьбе с насильниками-аварами, память о которых была свежа на Руси во времена первых летописцев и через посредство восточных купцов дошла и до Масуди, повествующего о могучем племени волынян, т. е. тех же дулебов, которому некогда были подчинены многие другие славянские племена. Племя «Валинана», по сообщению Масуди, «коему повиновались в древности все прочие славянские племена», «есть одно из коренных племен славянских». Масуди говорит и о распадении этого племенного объединения: «Впоследствии же пошли раздоры между их племенами, порядок их был нарушен, они разделились на отдельные колена и каждое племя избрало себе царя… по причинам, описание коих слишком длинно».[368]

В масудиевых «Валинана» (Масуди, следует отметить, знает и «Дулебов») мы видим межплеменное объединение, причем само название «Валинана» не племенное, этническое, а политическое, произведенное от названия города Волынь, или Велынь, — естественного политического центра юго-западных земель восточных славян, название, которое больше чем на тысячелетие закрепило за всей землей наименование Волыни.

Термин «волыняне» такого же происхождения, как и «суздальцы» («Суздальская земля») и «новгородцы», т. е. не этнический, не племенной, а политический, сменивший собой древнее племенное название славянского населения этого края — дулебы. Уже это одно говорит за то, что масудиевы «Валинаны» создали варварское политическое объединение, состоявшее из ряда племен и получившее свое наименование от главного города Волыня.

Аварское нашествие ликвидировало Волынско-Прикарпатский союз восточнославянских племен. Это произошло в начале VII в. Характерно то обстоятельство, что варварское политическое образование восточных славян-антов, дулебов-волынян предшествовало возникновению первой державы западных славян — государству Само.

В VII в. прекращается бурный натиск антов на Византию. Волна восточнославянских походов, вторжений и переселений ослабевает. Все, что было среди антов наиболее воинственное, подвижное, активное, все, что выступало в качестве бродила среди антских племен и вершило военно-политическими их делами, уже сыграло свою роль и либо погибло в бесконечных войнах и походах в пределы Восточно-Римской империи, в разные земли и края, либо переселилось на новые места, на юг, на Дунай и за Дунай, либо слилось с византийской знатью. Что же представлял собой этот непоседливый, энергичный элемент? Это были прежде всего военно-дружинные элементы «восточных варваров», увлекавшие за собой в своих передвижениях и рядовых общинников, переселявшихся, и при этом переселявшихся именно в процессе завоевательных войн, как вооруженный народ, точнее — часть его, вместе со своими семьями, родичами и т. д. Их уход на юг и способствовал известному запустению Среднего Приднепровья и, что самое главное, ослаблению политической жизни «бесчисленных племен антов» средней полосы. Они, эти «бесчисленные племена антов», отдав дань «великому переселению народов», эпохе славянской «бури и натиска» и в значительной степени лишившись своих «риксов», ушедших с дружинами в водоворот войн и походов, вторжений и передвижений, в массе своей, как физические величины, остались на старых, насиженных местах, у берегов родных рек. Правда, многие поселения запустели. Запустел весь «край антов», ибо ушли не только риксы, ушла и часть «бесчисленных племен антов».

Кроме того, как мы уже видели, в ослаблении южных племен антов большую роль сыграли опустошительные вторжения гуннов, болгар и особенно авар. Как ни кратковременно было пребывание орд кочевников в пределах «края антов», но страшные удары, наносимые ими, опустошения, насилия, грабежи, вовлечение антских дружин в завоевательные походы вождей кочевников — все это приводило к распылению, рассеиванию антов, превращало антские земли в запустевшие края, ослабляло мощь антов, разрушало их варварские политические объединения.

Вот почему анты исчезают со страниц письменных источников с начала VII в. Нам могут указать, что некому было писать о них, так как византийцы должны были сосредоточить все свое внимание на борьбе с арабами. Западный католический мир еще не успел войти в соприкосновение с восточнославянским, языческим, а великие завоеватели-арабы еще только вышли в поход на мир из своих каменистых пустынь и оазисов. Но это не совсем так.

Конечно, новый узел важнейших политических событий в VII–VIII вв. завязывается на юге, где родился ислам, но если бы анты по-прежнему продолжали бы грозной поступью идти на юг, никакая война с последователями Магомета не могла бы заставить византийцев перестать писать о двигающихся с северо-востока полчищах варваров. Греки перестали писать об антах потому, что волна передвижений славян и антов, разрушив плотину — линию укреплений, воздвигнутую в северных областях Восточно-Римской империи, хлынула на Балканы и залила всю страну, к X в. славянизовав ее полностью (как об этом пишет Константин Багрянородный) и привив одряхлевшей византийской цивилизации свою, присущую варварам общину. На это было потрачено много народных сил. И началась новая фаза в общественном развитии антов — формирование варварских политических объединений, своеобразных, примитивных «протогосударств» (да позволено будет употребить этот термин) эпохи «военной демократии». Таким и было протогосударство антов на Волыни, союз племен под верховной властью «Валинана» — дулебов, выросший и разрушенный в процессе ожесточенной борьбы с «обрами»-аварами. И в «царе» «Валинана» Маджаке (быть может, Мужоке, тезке славянского «рикса», упоминаемого у Феофилакта Симокатты) мы вправе усматривать «филарха» — вождя союза племен, военачальника и повелителя земли.

Но буря аварского завоевания и невероятные тяготы аварского ига подкосили эту восточнославянскую предшественницу державы Само.

Обессиленное и обескровленное восточное славянство Среднего Приднепровья на некоторое время сходит со сцены активной международной политической жизни. Оно накапливает силы. И эти силы приходят в лице передвигающихся на юг, в частично опустевшее Среднее Приднепровье, северных, лесных восточнославянских племен.

Внутренние процессы, идущие в варварском обществе приднепровских и приильменских славян, создадут в IX в. могучее Русское государство, но это будет лишь в IX в.

И остается «terra incognita» почти весь VII и почти весь VIII вв. Вот к этому темному периоду в истории русского народа мы и перейдем.

Он может быть смело назван «периодом хазарского каганата», ибо «огромно значение Хазарского царства в ранней истории восточных славян» (А. Е. Пресняков).

Исключительно важная роль Хазарского каганата в истории Древней Руси заключается в том, что хазарская «держава мира» на два века закрыла «ворота народов», прекратив или во всяком случае ослабив натиск кочевых орд на оседлое население лесостепной полосы, связала русские племена с Востоком, установив регулярные торговые сношения с мусульманским миром, способствовала распространению начал восточной культуры, включила их в орбиту влияния восточных культур и государств.

И в этом мы усматриваем положительный характер вовлечения восточных славян в сферу влияния Хазарин, а через нее — в сферу влияния восточных цивилизаций мусульманского мира.

Прав был известный востоковед академик Френ, считавший, что история хазар есть часть древней истории Руси в состоянии особого с ней сплетения. Пути, приведшие к связям восточного славянства с Востоком, были путями торговых и культурных сношений. Начало их скрыто от нас в глубине веков. Еще в домусульманские времена, в V–VI вв., сасанидские монеты проложили путь из Закавказья и Передней Азии на север.[369]

Эти связи восточнославянского мира привели в состав «хазарского объединения не библейских, а реальных россов, т. е. уже восточных славян».[370]

В «Истории албанов» Моисея Утийца есть описание хазарской трапезы. Рассказывается о том, как хазарский каган взял и разграбил Тифлис (Тбилиси) и двинул свои войска в Албанию. Тогда католикос Албании Вирой решил идти на поклон к хазарам и явился в их лагерь у Партава (Бердаа). И тут он присутствовал при трапезе хазар. Этот рассказ Моисея Утийца Н. Я. Марр датирует VII в.

Хазары пили из роговых и тыквообразных сосудов, если мясо и рты их были покрыты «грязью жира-сала». Обращает на себя внимание русское слово «сало» (salo — γθ), встречающееся в армянском источнике и тут же переведенное словом «жир», причем автор пишет русское слово армянскими буквами. Второй термин «шогом» (шором), примененный в отношении к сосуду, переведенный Паткановым через русское слово «ковш», может вести и к русскому «шелом», который семантически может также восходить к сосуду («шеломами» черпали и пили воду — вспомним хотя бы «Слово о полку Игореве»), что, по мнению Н. Я. Марра, рискованно, и к тому же русскому «череп» — «черепок», также обозначающему сосуд, как и чанские, лазские «шереп» (scherep), что означает большую ложку, ковш и т. п.

Роговые кубки, столь распространенные в качестве сосудов у русских позднейших времен (IX–X вв.), русское слово «сало», которое обозначало у хазар «жир», возможно, русское или во всяком случае с русским связанное «шереп» — «череп» — все это говорит за то, что уже в VII в. среди хазар были русские, восточные славяне.[371]

Как могли очутиться так далеко на юге, в составе хазарских отрядов, русские воины?

Несомненно, благодаря тому что уже в те времена где-то на юго-востоке славянские племена или во всяком случае отдельные группы славянского населения (в частности и, скорее всего, по-видимому, дружинные) вошли в соприкосновение с хазарами и приняли участие в их опустошительных набегах на Закавказье. В этой же связи стоит знаменитый рассказ Аль-Баладури и Табари о походе Марвана. Это было при халифе Гишаме, в середине VIII в. Аль-Баладури, писавший в 60-х годах IX в., сообщает об этом походе следующее: «Марван сделал набег на славян (сакалибов. — В. М.), живших в земле хазар, взял из них в плен 20.000 оседлых людей и поселил их в Хахите (Кахетии)».[372] Табари (начало X в.) сообщает о том, как Марван «расположился лагерем при Славянской реке (реке сакалибов. — В. М.), напал на жилища неверных, убил их всех и разрушил 20.000 домов».[373]

Обычно в «сакалибах» арабских писателей усматривают славян, но такое категорическое утверждение было бы неправильным. Попытаемся осветить этот вопрос.

Во-первых, какую реку арабские писатели называют рекой сакалибов? Дон? Волгу? Ибн-Хордадбег подразумевает под славянской рекой Волгу. Ему вторит Ибн-Хаукаль. Но у Масуди славянской рекой выступает Танаис (Дон), ибо берега его «обитаемы многочисленным народом славянским и другими народами, углубленными в северных краях».[374] Нам кажется, что это противоречие было результатом того, что в представлении арабских писателей нередко Дон соединяется с Волгой или выступает в качестве одного из рукавов Волги.

До какой же «реки сакалибов» дошел Марван — до Дона или Волги? Скорее всего, поход Марвана ограничивался продвижением арабского войска в пределах Северного Кавказа, и, по-видимому, прав Доссон, который, опираясь на сообщение Шамседцина Дагаби, утверждающего, что Марван дошел до реки Альзам, в этой реке, а следовательно, в «Славянской реке» усматривает Алазан,[375] так как поход арабов на Дон кажется маловероятным. Второй вопрос, встающий перед нами, — это вопрос о том, кем были «сакалибы» восточных писателей? А. Я. Гаркави и Ф. Вестберг считали, что термин «сакалибы» носит географический характер и обозначает жителей Восточной Европы вообще, выступая синонимом «русых», «светловолосых», «голубоглазых», «румянолицых». И действительно, Ибн-Адцари и Маккари считают Оттона царем сакалибов, Масуди в число «сакалибов» включает «сассов», т. е. саксов, Ибн-Фадлан и Якут — камских болгар и т. д.

Но в данном случае имеет место либо неосведомленность, столь часто встречающаяся в аналогичных источниках не только той или более ранней поры, но и в памятниках позднейших, либо смешение одного племени с другим, причиной чего была общность названия (болгары дунайские и болгары камские).

«Сакалиба» восточных писателей является термином этническим. Со времени Аль-Ахталя (вторая половина VII в.) и Аль-Фазари (VIII в.) арабы через Византию узнали о славянах, и прежде всего, вначале и почти исключительно, о южных и западных. Быть может, именно отсюда, из Византии, арабы и заимствовали наименование для целой группы племен, переделав греческое Εχλαβενοι, Εχλαβοι в «сакалибов» или «саклабов», и, по-своему осмыслив это название, связав его с физиологическими, антропологическими признаками превалирующего славянского типа, превратив их по созвучию с родным, арабским, словом, в «светловолосых», «русых» и т. п., подобно тому как это произошло с русами, ставшими в ряде языков тоже синонимом «русых», «рыжих», «светловолосых».

Итак, склабинами, склавинами славян называли греки, а этому термину в арабском языке созвучно было слово «сакалибы», что означало «русых», «светловолосых», это же, в свою очередь, соответствовало внешнему облику славян. В силу указанного обстоятельства за славянами на Востоке и закрепился этот термин, приближающийся к их подлинному названию.

Из сказанного следует, что если, идя за Гаркави и Вестбергом и их единомышленниками, и считать, что «сакалибы» не только славяне, с чем нельзя не согласиться, в то же самое время нельзя не признать, что «сакалибы» не только не славяне, но и славяне. В силу всего изложенного мы считаем возможным выдвинуть в качестве гипотезы следующее суждение: во время своего похода Марван мог иметь дело с дружинами славян, которые служили в хазарском войске, что имело место уже в VII в., о чем говорит рассказ Моисея Утийца, сообщающего о хазарах, в речи которых обнаруживаются русские, славянские слова, и что подтверждается сообщением арабских писателей о более поздних временах.[376] Конечно, цифры 20.000 пленных или 20.000 домов сильно преувеличены.

Наличие славянских дружин, а быть может, даже отдельных русских поселений в Хазарии, не вызывает сомнений, и в этом отношении интересен рассказ Ибн-Аль-Факиха (начало X в.), который указывает; «на… горе Кабк (Кавказ. — В. М.) есть 72 языка, каждый язык понимается другими только посредством толмачей. Ее длина 500 фарсангов. Она соседит со страною греков до границ алан, она доходит до страны славян. На ней есть также род славян; остальные армяне». Как мы видим, Ибн-Аль-Факиху были известны и аланы, и он упоминает оба народа одновременно, не путая один с другим, что стоит в прямом противоречии с выводами Ф. Вестберга, считающего, что под сакалибами арабских писателей подразумевались прежде всего аланы. Свидетельство Ибн-Аль-Факиха о «роде славян» на Кавказе заслуживает внимания. Также ценно его указание на то, что горы Кавказские доходят до страны славян, в которой нетрудно усмотреть степи Северного Кавказа, междуречье Кубани и Дона, который вытекал из земель, обитаемых славянами.

Существовало ли здесь, на юге, сплошное русское, славянское население? Конечно, нет. Если Дон был славянской рекой, то несомненно не в нижнем течении, а в среднем и верхнем и то лишь с определенного времени, причем здесь славяне заняли очень слабо населенные места, что нашло свое отражение в славянской топонимике рек бассейна Среднего и Верхнего Дона. Что же касается южных, прикавказских, областей, земель собственно Хазарии, что речь могла идти лишь об отдельных славянских поселениях, а чаще всего о купцах и воинах-дружинниках, населявших хазарские города. Тем не менее, несмотря на свою малочисленность, это все же были «роды славянские», это были «сакалибы» — русские, славяне, со славянской речью и обликом. Сюда, на восток, их привлекала возможность в составе хазарских дружин принять участие в походах на богатые города и земли Закавказья, служба в войске богатого и могущественного хазарского кагана и широкие перспективы обогащения в результате участия в восточной торговле. Славянское, русское, население южной части Хазарии селилось в городах, где и выступало в роли воинов и купцов, купцов и воинов. Вряд ли можно было говорить о наличии на юго-востоке, в Хазарии, русского сельского поселения.

Это положение подтверждается тем, что уже в VIII в. все среднее течение Днепра было усеяно кладами восточных монет. Восточная торговля отсюда перебросилась на Западную Двину, а Волгой дошла до земли мери, Ростова и Суздаля, Пскова и Ладоги, до Балтики и Скандинавии.

Нельзя думать, что эти обширные торговые операции совершались только арабами. Нет, хозяевами и организаторами этой торговли были славянские купцы, жившие по «градам» земли Русской, пробиравшиеся далеко на восток, вплоть до Багдада, селившиеся в городах Хазарии, быстро переходившие от торга к военному нападению. С ними вместе шли на службу кагану «вой» славянских племен. Они-то и прорубили окно на Восток, открыли путь в страны Закавказья, на Каспий, и придет время, когда русы уже не в качестве наемников, союзников или подданных хазарского кагана, а сильной дружиной могучего народа русского вступят в земли мусульманского Востока, ворвутся в Бердаа. И это будет уже в следующих IX и X вв.

Мы не знаем точно, когда и при каких условиях распространилась власть хазарского кагана на восточнославянские племена, но, по-видимому, это произошло задолго до IX в., не позднее VIII столетия. Наша летопись относит покорение части восточнославянских племен хазарами еще к легендарным временам.

Это были времена, когда каждое племя жило «особе» «и живяху кождо с своим родом и на своих местах, владеюще кождо родом своим»,[377] когда русские племена «свою волость имели»[378] и каждое племя имело «княженье» свое.

Летопись связывает начало установления хазарского владычества в Среднем Приднепровье со времен после смерти Кия, Щека и Хорива.

В народном предании о Кие отразились времена походов на Дунай и в земли Византии, и, как было уже указано ранее, речь идет не о воспоминаниях о походах Олега, Игоря и Святослава, память о которых не успела изгладиться еще в представлении киевлян летописных времен, а о походах гораздо более ранних, походах антской поры. И летописец прав, связывая установление хазарского владычества со смертью легендарных (а быть может, только полулегендарных) братьев — основателей Киева, ибо это событие действительно имело место после упадка варварских политических образований антов, т. е. после VII в. «По сих же летех, по смерти братья сея быша обидимы Древлями и инеми околними, и наидоша я Козаре, седящая на горах сих в лесех, и реша Козари: "платите нам дань"».[379]

Летопись сообщает, что до «призвания варагов» «Козари имаху на Полянех, и на Северех и на Вятичех, имаху по белей веверице от дыма».[380]

Из дальнейшего рассказа летописца мы узнаем, что и радимичи платили дань хазарам «по щьлягу».[381] «По щьлягу от рала» платили дань хазарам и вятичи, хотя ранее летопись указывает на уплату вятичами хазарам дани «по белой веверице от дыма».[382]

В данном случае, по-видимому, имела место замена более древней дани «веверицами» от каждого «дыма» данью «щьлягами», т. е. деньгами, «от рала» (плуга).

Таким образом, вся восточная группа славянских племен — поляне, северяне, вятичи и радимичи — оказалась под властью хазарского кагана. Сообщение летописи подтверждается письмом хазарского царя Иосифа ученому испанскому еврею Хасдаи-ибн-Шафруту, в котором перечисляются народы, живущие в Волжско-Окском бассейне, по Дону и на левом берегу Днепра и, по-видимому, разновременно подвластные хазарам: «На этой реке (Итиль) живут многие народы: буртас, булгар, арису (ерзя), цармис (черемисы), вентит (вятичи), савар (север, северяне), славиун (славяне)…».[383] О подчинении хазарам славян и «соседствующих народов» говорит Ибн-Фадлан.[384]

В письме хазарского царя Иосифа среди хазарских данников упоминаются северяне и вятичи. Что же касается третьего племени восточных славян, подвластных кагану, а именно «славиун», то интересно отметить, что царь Иосиф перечисляет эти народы, как бы двигаясь по карте с севера на юг и на юго-восток. «Славиун» он помещает на юго-восток от северян, т. е. где-то на Северном Донце или на Дону. И это вполне понятно — под покровительством кагана, обезопасившего на долгое время от вторжений кочевников степи Восточной Европы, русское население начинает спускаться по Дону все дальше и дальше на юг. Следом этого продвижения славянского населения на юг, как об этом подробнее будет сказано ниже, являются славянские городища Среднего Дона, типа знаменитого Борщевского городища, где, между прочим, свидетельством связи довольно многочисленного славянского населения с Востоком являются находки арабских диргемов, попавших сюда в результате торговли с Хазарией, и кости верблюда, типичного домашнего животного Востока. Эти поселения, вероятно, были основаны вятичами. Но почему же население славянских городищ, расположенных, согласно письму царя Иосифа, к юго-востоку от северян, носит свое общеплеменное название «славиун», т. е. славяне? По-видимому, в данном случае мы имеем дело с обычным в славянских землях среди славянских народов явлением, когда окраинные племена, состоявшие часто из выходцев из разных мест, носят общевидовое наименование «славяне» (словенцы, словинцы, словаки, словене ильменские).

Покорение славянских племен хазарами произошло, как было уже отмечено выше, в VIII в., не позднее. Какой характер носило хазарское владычество? Нет оснований предполагать, что оно отличалось суровостью. Скорее мы можем предположить, что примитивная хазарская держава ограничивалась лишь сбором дани с покоренных славянских племен. Дань эта была невелика, о чем свидетельствуют прямые указания летописи. Правда, летопись же сообщает о том, что, освободив северян от уплаты дани хазарам, Олег «възложи на нь дань легьку», этим самым подчеркивая более высокую дань, уплачиваемую ранее северянами хазарам. Но это сообщение летописи еще не дает нам права утверждать, что славянские подданные хазарского кагана уплачивали ему «дань тяжку». Скорее всего, можно предположить, что сам аппарат власти и отдаленность хазарских политических центров от берегов Днепра, дремучих вятичских лесов, болот и пущ Посожья и Подесенья не давали возможности хазарским правителям накладывать на славян сколько-нибудь высокую дань и взимать ее более или менее систематически. Не надо забывать, что дебри вятичских лесов были «освоены» даже русскими князьями лишь в середине XII в., а Мономах ходил «по две зимы» «в Вятичи» на племенного князя «Ходоту и на сына его».[385]

И под властью хазарского кагана, «володеюще роды своими», правя в своей земле, своим племенем и мало считаясь с хазарским властелином, «живяху кождо с родом», племенем своим, жили и управляли племенные князья, «светлые и великие князья», «всякое княжье» «Руския земля», дожившее до времен договоров Олега и Игоря.

Вовлечение в торговлю с Востоком, в походы и войны хазарских каганов привело славян в города Хазарии. И это было уже в VIII и в самом начале IX вв.

Уже у Ибн-Хордадбега (вернее, по-ирански, Ибн-Хордадбе, что означает по-ирански «прекрасный дар солнца», а Ибн-Хордадбе был персом) в той части его сочинения, которая, по Де-Гуе, составлена около 846 г., говорится о том, как купцы «Русов, а они принадлежат к Славянам» (по Гаркави, «они же суть племя из Славян»), «ездят Танаисом, рекою славян (по Гаркави, «ходят на кораблях по реке Славонии»), проходят через Камлидж (древнее название Итиля. — В. М.), столицу Хазар (по Гаркави, «проходят по заливу Хазарской столицы»), там их владетель берет с них десятину».[386]

Эта торговля русских в Итиле носит, судя по характеру сообщения Ибн-Хордадбега, постоянный характер и началась, очевидно, задолго до того, как начальник почт в Джибале приступил к составлению своей «Книги путей и государств».

С течением времени она расширялась. Ибн-Фадлан, видевший русов, приезжавших в Булгар, сообщает, что они строят на берегу большие деревянные дома, где и живут по 10, 20 человек и более. Из этих поселений, появившихся в Хазарии вместе с развитием торговли Руси с Востоком, начавшейся в VIII–IX вв., вырастали колонии русов. Из русов и славян, поселившихся в Хазарии, в Итиле, по свидетельству Масуди, формировалось войско хазарского царя, которое он держит на жаловании, и вербовалась и его прислуга.[387] По-видимому, это войско играло роль стражи кагана.

В результате массового проникновения в Хазарию славян и русов (причем в данном случае мы не ставим своей целью выяснить этническую принадлежность русов и руководствуемся лишь одним соображением, что они приходят из славянских земель Восточной Европы) в Итиле появляется многочисленная их колония.

«Они живут в одной из двух половин этого города» (Итиля. — В. М.), — сообщает Масуди, а Ибн-Хаукаль добавляет: «Часть города известна под названием "Славянской части", она населеннее (более) чем вдвое описанных мною городов и превосходнее их. В ней находится морская гавань, в ней также есть водяные источники, текущие между ней и городом, так что вода образует как бы границу между ними. Еще часть города известна под названием "Части мечети Инб-Саклаба", она также велика, но в ней нет текущей воды и жители ее пьют из колодезей… Славянская часть не окружена стеной».[388]

В восточной, торговой, части города, именуемой по Ибн-Хаукалю «Хазераном», жили славяне и русы.

Многочисленные в столице Хазарии славяне и русы имели своего судью. Среди семи судей Итиля был один «для Славян, Русов и других язычников, он судит по закону язычества, то есть по закону разума» (Масуди).[389] Проникновение русских (будем так именовать и славян и русов арабских писателей в совокупности) в Хазарию суть явление, порожденное не X в., о котором так много сообщают арабские писатели того же X столетия, а гораздо более ранним временем.

В представлении хазар русы X в. выступали уже не только как купцы, поселенцы, воины-наемники или прислуга кагана, но прежде всего как грозные и сильные воители, совершавшие свои походы на богатые закавказские города и земли, проходя через Хазарию. Эти походы русов на Восток (середины или начала второй половины IX в.; 909, 910, 912–913 или 914, 943–944 гг.) были сами результатом ознакомления русов с пышным, сказочно богатым Востоком. Только благодаря тому, что Хазария втянула Русь в общение с Востоком, этот последний стал «землей знаемой и слышимой» на Руси, объектом военных походов русских дружинников. А в дальнейшем, в 60-х годах X в., хазарский каганат пал именно под ударами русских дружин Святослава.

Для того чтобы понять, почему целые районы Итиля были заселены русами и славянами и носили название «Славянской части», для того чтобы представить себе, почему они заняли такое положение в жизни Хазарин, следует предположить, что появление их здесь относится к VIII, началу IX вв., т. е. ко времени распространения хазарского владычества на Приокские, Приднепровские и Подонские земли, к тому времени, когда «Славяне и все соседствующие народы находятся в его (кагана. — В. М.) власти» (Ибн-Фадлан).

Пребывание — и именно длительное пребывание — русов в Хазарин, их служба у кагана в его наемном войске, в составе его личной стражи, на охране дворца кагана, их торговля по Волге и Каспию вплоть до Багдада, их поселение в городах Хазарин — все это привело к тому, что, судя по Вертинским анналам, уже в 30-х годах IX в. русы (росы) именовали своего повелителя каганом, употребляя это старое, ставшее привычным наименованием.

На Русь X–XI вв. оказывал влияние и хазарский иудаизм. Этим объясняется перенос в русские источники эпического мотива об испытании вер Владимиром, заимствованного из аналогичного хазарского рассказа, который мы находим в письме хазарского царя Иосифа ученому испанскому еврею Хасдаи-ибн-Шафруту, из притч (о слепце и хромце), апокрифов (Соломон и Китоврас), легенд, заимствованных непосредственно из Талмуда, Мидрашей и другой иудейской литературы, и притом, по-видимому, не из книг, а из устного общения. Это был вклад хазар-иудеев и евреев, живших в Киеве и общавшихся с русскими, в русское творчество и «книжность», вклад, явившийся результатом длительных связей с иудейской Хазарией и крымскими караимами.

Пути на Восток, проложенные русскими в хазарские времена, когда восточная группа русских племен находилась под властью кагана, привели в дальнейшем к русским походам через Хазарию на Восток уже во времена образования и роста Киевского государства, а впоследствии и к разгрому каганата русскими дружинами. И быть может, имело место не только влияние хазар на славян, русских, но и обратное влияние этих последних на хазар и на их родичей — камских болгар. Случайно ли упорное наименование болгарского хана «царем славян», болгар — славянами, а Булгар — городом славян у Ибн-Фадлана, сообщение Шамс-эд-Дин-Димешки о болгарах-паломниках, шедших через Багдад в Мекку и на вопрос — кто они, отвечавших: «Мы — булгары, а булгары суть смесь турков со славянами». Не говорит ли это за то, что и в Хазарию, и в Болгарию проникали славяне, и не в широком смысле этого слова, когда «сакалиба» означают «русых» людей, людей севера вообще, в том числе и финнов, но в смысле собственно славян, и нельзя ли согласиться с Бартольдом, считающим, что: «По-видимому, оттесненные на север потомки общих предков болгар и хазар более находились под славянским, нежели под турецким влиянием, и арабы иногда называли царя волжских болгар "царем славян”»?[390]

Конечно, ни о каком славянском происхождении болгар не может быть и речи. Не надо забывать и того, что между славянами и камскими болгарами лежала полоса земель, населенных финскими племенами. Но появление купцов и воинов из славянских племен в Булгарах — столь же обычное явление, как и пребывание их в Итиле. Славянское влияние на народы Востока подтверждается рядом других источников. Аль-Бекри пишет: «И главнейшие из племен севера говорят по-славянски потому, что смешались с ними, как, например, племена ал-Тршкûн и Анклий и Баджâнâкіа и Русы и Хазары».

Это же подтверждает Константин Багрянородный, отмечающий славянские термины в языке мадьяр («Βοεβοδον» — воевода) и печенегов («ζακανα» — законы).

И совершено справедливо замечание Бури, что «славянский язык в эту эпоху был вообще своего рода lingua franca для неславянских народов по Дунаю и Днепру».[391]

На многочисленность славянского населения в Хазарии косвенно указывает и знаменитая хазарская миссия Константина Философа (Кирилла) и Мефодия в Хазарию для укрепления христианства. Почему надо было посылать в Хазарию именно этих двух солунских греков, хорошо знавших славянский язык? Правда, когда в 50-х годах IX в. Константин Философ и его брат Мефодий ездили в Хазарию, они еще не были «славянскими просветителями», и моравская миссия, как и кириллица, еще дело будущего. Но посылка двух знающих славянский язык греческих дипломатов в Хазарию не свидетельствует ли о стремлении Византии упрочить свой авторитет и внедрить христианство среди обитавших в Хазарии славян и русов, которые, по свидетельству Ибн-Хордадбега, говорили на славянском языке? Думаю, что на этот вопрос можно дать утвердительный ответ.

Вряд ли хазарское владычество могло в значительной степени повлиять на жизнь восточнославянских племен. Отдаленность хазарских центров и примитивность организации хазарской державы давали возможность славянам сохранять свой общественный строй, свой быт, ограничиваясь лишь уплатой дани. Хазары оставили и старую единицу обложения данью «рало» и «дым», бывшую, очевидно, единицей обложения данью у славянских племен. Да и размер дани (по «белей веверице» или «по щьлягу») был невелик.

Надо полагать, что дань эту собирали не систематически, и хазарские тудуны были редким явлением в славянских землях.

Обилие на Руси всяких географических пунктов, в корнях наименований которых встречается «хазар», «хозар», «казар», «козар» и т. и., отнюдь не означает наличия хазарских поселений на Руси, так как многие из этих названий позднейшего происхождения, а многие, по-видимому, могут быть произведены от наименований славянских выходцев из Хазарии хазарами. А это имело место и позднее, в XI и главным образом в XII вв., когда кочевники, особенно половцы, вынуждали русское население степей уходить на север. Так, в начале XII в. переселились на Русь беловежцы, т. е. саркельцы, русские обитатели хазарской крепости Саркела.

И в связи с проблемой населения степной и лесостепной полосы следует остановиться на вопросе о салтовской или салтово-маяцкой культуре.

Туземное население Северской земли сохранило воспоминание о князе Черном. Об этом говорят и название главного города земли — Чернигов, упоминание летописи о наличии в Чернигове уже в XII в. «Черной могилы», наличие там же могилы «Княжны Чорны», где, кстати сказать, было обнаружено не женское, а мужское погребение, что отнюдь еще не лишает нас интереса к полной трагизма легенде о князе Черном и княжне Чорне. Не связаны ли весь этот топонимический материал и легендарные сказания с геродотовскими меланхленами, что значит буквально «черноодетые», которые, по Геродоту, обитали где-то на территории Днепровского Левобережья? Не являются ли савдараты (что также значит «черноодетые») одним из тех племен, которые иначе назывались саварами или савирами? Наличие в северских курганах памятников материальной культуры несомненно северокавказского происхождения, или во всяком случае копирующих северокавказские вещи, не является чем-то случайным, связанным хотя бы с наличием в XI в. касогов-черкесов (адыге) и ясов в дружине тмутараканско-черниговского князя Мстислава; мы полагаем, что находимые в северянских курганах вещи северокавказского происхождения свидетельствуют о глубокой и древней связи этих различных племен, явившейся результатом местных культурно-исторических традиций и укрепившейся уже в исторические времена в результате миграции.[392]

Само появление касогов, хазар, а с ними, по-видимому, и ясов и обезов в дружине Мстислава было обусловлено не только успешными захватами и завоеваниями последнего, но и вековечными социально-политическими, экономическими, культурными и этническими связями народов северокавказского яфетидо-тюрко-иранского мира с народами славянского Приднепровья и Подонья, связями, уходящими в древний скифо-сарматский мир. Естественны и попытки связать «савиров», исчезающих, по письменным источникам, с VII в., с черными болгарами. Н. Я. Марр указывает, что современные балкарцы, родственные, с одной стороны, кабардинцам, а с другой — древним кабарам (кстати сказать, по Константину Багрянородному, носившим в Венгрии название «савар-тиасфалов»), аварам-обрам, иберам и обезам (абхазам), носят название «savr», «sav».

Интересно отметить, что термин «sav» («sev») в ряде яфетических или близких к ним языков обозначает собственно «черный». Например, в армянских источниках «савиры», «савары» называются «savardic» или «savaric», что значит «черные сыны». Они же именуются «sevordic», «sevorjik». «Черные угры» носят название «sevugri». Как мы видели, термин «сев» («sev»), «сав» («sav») выступает все в том же значении «черный». По мнению Н. Я. Марра, «sev», «se» в смысле «черный» — языковое явление, присущее яфетическим языкам и ведущее еще к скифам. Н. Я. Марр отмечает также, что реликтовая речь болгар имеет и древние яфетические, и турецкие, и, наконец, индоевропейские элементы.[393]

Учитывая скрещения и исторические миграции, можно сказать, что «черные болгары», по-видимому, являются в проншом «савирами», а в настоящем — балкарцами. Если так, то станет ясным вопрос о роли салтово-маяцкой культуры в истории древнейшего славянского населения лесостепной полосы.

С давних пор славянские купцы и дружинники проходили через степи на юго-восток, в Хазарию, с давних пор в степи выходили русские промысловики. С другой стороны, различные тюркские, иранские и яфетические кочевые племена проникали далеко на север и в зависимости от мощи этнического комплекса соседей, от конкретной исторической обстановки шла колоризация пестрых, многоязычных племен, остатков скифо-сарматского мира в тюрок, иранцев или славян в различных уголках Восточной Европы. Это не могло не отразиться на древнейших судьбах славянского населения лесостепной полосы Днепровского Левобережья.

Обширная литература о салтово-маяцкой культуре, датируемой VIII–X вв., позволяет сделать некоторые выводы.[394]

Создание городищ салтово-маяцкого типа явилось результатом оседания на землю части кочевников. Оседлые поселения сарматов, возникшие в низовьях Дона и Кубани в самом конце I тысячелетия до н. э. и в первые века н. э., были сметены гуннским вторжением в IV столетии. Но вскоре процесс оседания кочевников на землю возобновился, сперва на южной, кавказской окраине лесостепной полосы, а затем, около VIII в., и на северной ее границе.

Салтово-маяцкая культура с ее могильниками и городищами «как раз и является наиболее выразительным памятником этого процесса, характерного для времени и места образования Хазарского государства».[395]

Район распространения городищ и могильников салтово-маяцкого типа определяется территорией от Нижнего Дона до среднего и верхнего течения Донца. К числу таких памятников относится Правобережное Цимлянское городище, расположенное в низовьях Дона у станицы Цимлянской, Маяцкое городище, стоящее у впадения реки Тихой Сосны в Дон, Салтыковское городище на реке Донце, у села Верхнее Салтово, городище Олынанское на Тихой Сосне, наиболее хорошо изученные, и кроме того — городища и могильники у слободы Покровской Купянского района, у хутора Зливки на Донце близ Изюма, у Подгоровки, Саловки, Ютановки, Н. Лубянки Валуйского района, в Валуйках и других местах. Эти районы можно назвать очагом салтово-маяцкой культуры хазарских времен.

Маяцкое, Салтовское, Олыпанское и сходные с ними городища представляют собой небольшие каменные крепости, окруженные довольно обширными неукрепленными поселениями. Так, например, Маяцкое городище сравнительно небольшого размера (по площади около 0,8 гектара) окружено глубоким рвом и обнесено каменными стенами, достигающими более чем 6-метровой толщины. Внутри городища находятся остатки каменного здания и следы каменных фундаментов жилых и хозяйственных построек. Все это (размещенное внутри городища), в свою очередь, окружено стенами. Между оградой этого жилого комплекса и оградой городища обнаружены остатки жилищ типа землянок. Вокруг городища расположено обширное неукрепленное поселение общей площадью в 15 гектаров, покрытое ямами — остатками жилых землянок, хозяйственных сооружений и хлебных ям. Салтовское городище отличается от Маяцкого только более крупными размерами и наличием остатков гончарной мастерской. Ольшанское городище и по типу и по размерам мало чем отличается от Маяцкого.

Обращает на себя внимание наличие внутри городищ лишь незначительного культурного слоя. М. И. Артамонов приходит к выводу, что городища салтово-маяцкого типа не были ни сплошными укрепленными поселениями, ни временными убежищами для окрестного населения, а представляли собой, скорее всего, дворы-замки владетельной знати полуфеодального типа оседающих на землю и переходящих к земледелию кочевников. В этих дворах-замках жили ее вассалы, слуги и рабы, и замки эти господствовали над окрестным населением, превращаясь постепенно, как это имело место в Салтове, в города.

Судя по сохранившимся остаткам, население городищ салтовского типа, и прежде всего и в большей мере самого Салтова как своеобразного центра, представляло собой уже раннее феодальное общество. Многочисленные клейма указывают на выделение ремесла, на превращение его в самостоятельную функцию хозяйственной жизни, что свидетельствует о развитии частной собственности и, следовательно, о распаде первобытно-общинных отношений.

Из ремесел процветали гончарное, создавшее специфические сосуды, чрезвычайно близкие к северокавказским, кузнечное, штамповка украшений, ткачество, обработка кож и т. д. Основное занятие жителей — земледелие, сочетающееся со скотоводством и носящее, быть может, такой характер, какой носило полуоседлое земледелие у хазар, при котором скотоводство играет еще большую роль и носит полукочевой характер. Имущественное различие в погребениях говорит о социальном расслоении среди населения городищ салтово-маяцкого типа. Богатые захоронения с дорогими саблями, сбруей и прочим инвентарем, сочетающиеся с погребением коней, тогда как наряду с ними современные им массовые погребения имеют более бедный инвентарь, свидетельствуют о наличии варварской феодализирующейся знати. Археологические раскопки выявили наличие многочисленного оружия, главным образом кривых сабель, боевых топоров и кинжалов, легких и сравнительно небольших по размерам. Многочисленное оружие указывает на развитие военной дружинной прослойки. Конечно, на основании этих данных еще нельзя сделать вывод, были или не были Салтово, Маяцкое и им подобные городища феодальными центрами, но, памятуя то, что они являлись своего рода аванпостами феодализирующейся хазарской державы в Подонье, возможно предположить, что в данном случае мы сталкиваемся не с родовой, а с феодализирующейся аристократией, аналогичной хазарской знати Поволжья и Кавказа.

Не менее характерным является и могильник у хутора Зливки Изюмского района Харьковской области. Зливкинский могильник тянется на ½ километра, и в нем встречаются вещи салтовского типа, но победнее, и вообще весь инвентарь Зливкинского могильника представляет как бы плохую копию салтовских вещей. Это упрочило в литературе, с легкой руки В. А. Городцова, копавшего в Зливках, наименование за Зливками сельского поселения, тогда как за Салтово — на грани превращения в город, а за жителями его — горожан.[396]

Нет никаких сомнений в том, что жители городищ салтово-маяцкого типа — вчерашние кочевники, еще не порвавшие связи с кочевым скотоводством, недавно лишь перешедшие к оседлому земледельческому хозяйству. Кем же были обитатели Салтова, Маяцкого и прочих аналогичных им городищ? Салтовскую культуру приписывали половцам, как это высказал вначале сам открывший салтовскую культуру Бабенко, признававший позднее ее создателями хазар.[397] Хазарам приписывали ее Багалей, Данилевич, Самоквасов.[398] Спицын, Готье, Макаренко, Березин видели в ее создателях алан.[399] Марр осторожно указывает, что памятники салтово-маяцкого типа принимаются за хазарские.[400] Ряд исследователей связывает салтово-маяцкую культуру с венграми.[401] Высказывали суждение о том, что создателями ее были… цыгане.

А. А. Спицын совершенно справедливо связал салтово-маяцкую культуру с сарматским миром. М. И. Артамонов склонен усматривать в населении городищ салтовского типа остатки сарматских племен савиров, скрещенных с позднейшими гуннскими и тюркскими элементами. Из этого скрещения и возникли близкие друг другу болгарские и хазарские племена. По языковым и всем прочим данным болгары и хазары находились в тесном этническом родстве. Остатком древнеболгарского языка, языка, имеющего совершенно явное древнетюркское оформление, является современный чувашский язык, на котором «Саркел» (так называлась знаменитая хазарская крепость) буквально означает «белая башня», что подтверждается и Константином Багрянородным, и русскими летописями, и археологическими раскопками.

О болгарском элементе в салтово-маяцкой культуре говорит наличие общих черт между ее вещественными памятниками и вещественными памятниками древней столицы дунайских болгар Абобы. Абоба, ранее называвшаяся Плисков (отсюда и ее название Абоба-Плиска), была болгарской столицей до того, как ею стала Великая Преслава, т. е. Абоба-Плиска существовала в VIII–IX вв. и позднее, но с X в. ее значение пало. Абоба-Плиска представляла собой в древности огромный лагерь кочевников, аспаруховых болгар, громадный «хринг». Внутри его обнаружены каменные здания, сложенные из кирпичей, аналогичных кирпичам городищ салтово-маяцкого типа, укрепления, остатки деревянных строений, церквей и т. д.[402] Памятники материальной культуры Абобы-Плиски имеют много общего с предметами из раскопок салтовских городищ. Особый интерес представляют знаки на кирпичах, характерные для салтово-маяцких городищ и для Абобы-Плиски и абсолютно аналогичные.[403] Болгарское происхождение знаков на кирпичах Абобы-Плиски, равным образом как и принадлежность к болгарам ее населения, не вызывают сомнений. В силу указанного, предположение о савиро-болгарском происхождении создателей салтово-маяцкой культуры несомненно является вполне обоснованным.

Мы не представляем себе полукочевых обитателей лесостепной полосы VIII–X вв. живущими изолированно от своих ближайших соседей — славян. Не случайно обилие находок вещей салтово-маяцкого типа далеко за пределами городищ. Находки отдельных вещей салтовского типа и даже целых их комплексов были сделаны на гораздо более обширной территории, чем территории городищ. В нее вошли Полтавская, Черниговская, Харьковская, Курская, Сумская и Воронежская области.[404] Последнее обстоятельство свидетельствует о тесной связи между славянскими племенами Днепровского Левобережья, Донца и Дона и населением городищ салтово-маяцкого типа в VIII–IX вв., что особенно характерно для юго-восточных рубежей расселения русских племен и могло быть результатом торговых отношений, взаимных встреч и влияний.

Не случайно также исчезновение одновременно, в X в., салтово-маяцкой культуры с ее поселениями, городищами и могильниками и раннеславянских городищ IX–X вв. на среднем течении Дона, известных по замечательному Борщевскому городищу. Их постигла одна и та же участь. Запустение городищ салтово-маяцкого типа и славянских городищ Среднего Дона, относящееся к концу X в., было обусловлено вторжением новых масс кочевников, снявших с места полукочевое население лесостепной полосы, легко вернувшееся к кочевому образу жизни, и отбросивших его дальше, на юг и запад, а частично, быть может, и на север.

Еще задолго до черных клобуков в гущу славянского земледельческого оседлого населения Левобережья проникают савиры — «черные болгары». Могилы северянской знати X в., как это показали раскопки Д. Я. Самоквасова, заполнены вещами северокавказского происхождения или сделанными по типу известных вещей из могильников Кобанского, Чми, Балты. «Слово о полку Игореви», приводя имена знаменитых черниговских «былей», по сути дела, перечисляет тюркские имена. Все эти Шельбиры, Ольберы, Ревуги, Татраны являются несомненно тюрками, но столь давно уже русифицированными, что их все считали русскими. Считал и автор «Слова». Это — не черные клобуки, позднейшее тюркское население, оседающее в XI–XII вв. на территории Южной Руси. В Черниговщине их знали под иными именами: «торки», «свои поганые», «коуи». Последних и упоминает «Слово о полку Игореви», считая их подданными русских князей, но отделяя от русских. Черниговские «были» с тюркскими именами — старое, именитое черниговское боярство. По-видимому, это и были остатки славянизированной болгарской знати того же происхождения, что и знать Салтова, Маяцкого и других им подобных городищ. Сам термин «быль» уводит нас, с одной стороны, в Дунайскую Болгарию, где он был заимствован местным славянским населением у аспаруховых болгар, с другой — в Орхоно-Енисейский край, основной очаг этногенеза тюрок, где термин «быль» встречается еще в уйгуро-орхонских надписях в смысле «сановник», и, наконец, с третьей — в Венгрию, где, по-видимому, он обязан своим появлением одному из племен хазар — кабарам.[405]

Связи салтово-маяцкого населения с Дунайской Болгарией и Кавказом, установленные по археологическим данным, глубокие традиции их, уходящие в скифо-сарматский и древнетюркский мир, позволяют сблизить по восходящей линии савиров, болгар (конкретно — черных болгар) и ясов наших летописей, продолжающих населять так называемые «половецкие города» степей в XI–XII вв. (Шарукань, Балин, Сугров, Чешуев, да и сам Саркел, Белую Вежу), населять их вместе с русскими, и даже уступая им место, оставаясь христианским островком среди язычников-половцев, островком земледельческого оседлого населения среди степняков-скотоводов, кочевников. В то же самое время эти же материалы дают нам возможность констатировать большое влияние населения городищ салтово-маяцкой культуры на быт и культуру южных племен славян Днепровского Левобережья.

Еще А. И. Соболевский считал возможным говорить о связи термина «Шельбиры», как назывались «были» «Слова о полку Игореви», с наименованием «Савиры». Он указывает: «К нему (т. е. к имени «Шельбир». — В. М.) по звукам близко название "сабиры" — у Приска Панийского и других византийских авторов. Стефан Византийский говорит о народе Понтийской области "сапирах", ныне называемых "сабирами"».

Взаимопроникновение славянских и болгарских элементов и перевоплощение саваров в черных болгар кажется, таким образом, установленным.

Тем более становится понятным, если принять во внимание эти древние связи, идущие от глубин скифо-сарматского и гунно-болгарско-хазарского мира, более поздние влияния, скрещения и миграции уже в киевские времена.

В летописные времена славяне южных поселений по Донцу и Дону сталкивались с другими обитателями лесостепи — ясами. В них не следует обязательно усматривать только иранских алан-осетин («ирон»), ибо, например, сами себя осетины не называют ни ясами, ни аланами, а, наоборот, называют «ассами» («ассы») потомков древних черных болгар — балкарцев.

Принимая во внимание наличие болгарского элемента среди населения городищ салтово-маяцкой культуры и савиро-болгаро-аланский характер вещественных памятников Северного Кавказа, возможно предположить, что «ясы» наших летописей не только и не столько аланы, осетины, сколько болгары, и именно — черные болгары. Болгары издавна оседали на территории лесостепной полосы, на левом берегу Днепра. Обитатели городищ салтово-маяцкой культуры — болгары — проникали в среду славян очень давно, еще в IX в., в долетописные времена. Этим объясняется то обстоятельство, что летописец ничего не говорит о вторжениях кочевников в русские земли до появления угров (венгров) под Киевом. Русские начальные летописи начали создаваться тогда, когда уже исчезли всякие воспоминания о проникновении «ясов» — болгар в среду славян, равно как и обратное продвижение славян в лесостепи, в районы распространения салтово-маяцкой культуры. Летопись упоминает об уграх; она помнит, как они шли «мимо Киев горою»; знает Угринов и Торчинов среди русских дружинников и бояр, но не знает болгар, ибо их проникновение в среду славян произошло не только не на памяти летописца, но и даже не на памяти тех, чьи предания послужили ему канвой для повествования.

Это было еще в доугорские, довенгерские времена, до того, как славяне столкнулись с мадьярами, т. е. до 20–30-х годов IX в. Этим и объясняется умолчание о болгарах нашей летописи, довольно много говорящей о венграх.

Связи между славянским населением лесостепной полосы Левобережья и городами болгаро-хазарской знати в бассейнах Дона и Донца покоились на торговле, политическом влиянии и культурных сношениях.

Оседание в лесостепной полосе, на пограничье с южными поселениями славян, определенной части племен и определенных социальных групп болгаро-хазарского мира не сопровождалось опустошительными походами или военными вторжениями в русские земли. «Ясы» не были «обрами», и владычество хазарского кагана резко отличалось от тирании аварского хана. В противном случае народная память отметила бы новое иго, запомнила бы тех, кто наложил его на русские племена. Но этого не произошло и не могло произойти. Если даже предположить, а это весьма возможно, что некоторые из владельцев дворов-замков выступали в качестве тудунов хазарского кагана, собиравших для кагана дань с соседних славянских племен по «щьлягу» или «по белей веверице», от «дыма» или «от рала», то, учитывая небольшой размер дани, мы можем считать, что такого рода даннические отношения при сохранении неприкосновенными быта славян и их племенных объединений, их хозяйства, их родоплеменной знати не могли создать хазарам на Руси ту славу, которой заслуженно пользовались авары.

Отсюда, из городков Донца и Дона, шли на север, к славянам, не только воины за данью, но и товары, предметы ремесленного производства и т. п. Отсюда распространялись на юге Руси навыки ремесленной выучки, начатки специфической хазарской восточной культуры. Через посредничество этих центров устанавливались связи с рядом районов Хазарии, через них прокладывались пути на юг и юго-восток, приведшие к походам Святослава на ясов и касогов, на Саркел, через них устанавливались торговые связи с Северным Кавказом. И не все ли это привело к тому, что уже Игорь распространил свое влияние на области, соседящие с землями черных болгар, «царь русов Хальгу» появился в Самкерце, и вскоре на обоих берегах Керченского пролива раскинулось русское Тмутараканское княжество, Саркел стал русским городом, а в устье Дона вырос город Ршаюс?

Не эти ли болгаро-хазары, жители донецких и донских городков-замков, назвали складывающийся и разрастающийся на их глазах Киев (вернее, Киевскую крепость) Самбатом (Самватом), что может быть объяснено не при помощи финской, венгерской, готской, скандинавской, франкской, литовской, арабской, армянской, славянской теорий, а из тех же древних тюркских языков, находящихся в близком родстве с болгаро-хазарскими, в которых «сам» является частицей, часто встречающейся в наименованиях хазарских городов (Самкерц, Семендер), а «бат» означает «крепкий», что вполне может быть применимо к крепости?[406] Это тем более понятно, если мы учтем, что поляне, жители Киевской земли, платили дань хазарам и, быть может, в «крепости» Киева стоял хазарский гарнизон, как это было в Саркеле. Вряд ли он вербовался из хазар Поволжья. Скорее всего, воинов, долженствующих укрепить могущество кагана в Приднепровье, набирали из вооруженного населения Салтова, Маяцкого ит. п., которые лучше знали страну, ее население, его язык, обычаи, нравы, законы.

Но такое относительно мирное сожительство славян и болгар-хазар, которое можно было бы без оговорок назвать мирным, если бы не дань, выплачиваемая русскими племенами кагану, результатом которого было установление торговых, культурных и политических связей, продолжалось недолго. На сцену вышли мадьяры. Вихрем по степям Восточной Европы пронеслись их орды. Одетые в звериные шкуры, малорослые, с тремя косичками на бритой голове, на своих маленьких, лохматых и выносливых лошадях венгры своим внешним видом, своей стремительностью в бою, жестокостью и воинственностью наводили страх на народы, встречавшиеся им на пути их продвижения на юг и на запад.

В конце 20-х или начале 30-х годов IX в. мадьяры появляются в Лебедии, стране, лежавшей где-то между Доном и Днепром в причерноморских степях. Они делились тогда на семь племен, управляемых воеводами. Главного их воеводу звали Лебедий, и по его имени вся область кочевания угорских орд получила это название. Характерно именование мадьярских вождей Константином Багрянородным славянским термином «воеводы» (Βοεβοδοι), что свидетельствует о заимствовании у венгров из славянских языков терминов власти, подобно тому как это произошло с земледельческой терминологией. Встает вопрос только о том, где произошла встреча угров со славянами, приведшая к заимствованиям из славянских языков в венгерский, по пути ли в Лебедию, в Восточной Европе, или уже в Паннонии? По свидетельству Константина Багрянородного, в Лебедии угры подчинялись хазарам. Хазарский каган привлек Лебедия на свою сторону и женил на знатной хазарке. В Лебедии мадьяры пробыли недолго, всего три года, а затем под давлением печенегов перешли Днепр и заняли область Ателькузу, расположенную где-то в степях между Дунаем и Днепром.[407] В Ателькузе венгры сохраняли зависимость от хазарского кагана, но она была только номинальной. Кочуя в степях, частично покрытых лесами и болотами, лето мадьяры проводили на пастбищах, а зимой оседали у рек, занимаясь рыбной ловлей. В Ателькузе венгры обосновались на более продолжительное время и отсюда совершали свои грабительские походы в земли восточных славян, имевшие целью захват пленных-рабов и добычи. Ибн-Даста (Ибн-Росте) сообщает: «Мадьяры господствуют над всеми соседними славянами, налагают на них тяжелые оброки и обращаются с ними, как с военнопленными… Воюя славян и добывши от них пленников, отводят они этих пленников берегом моря к одной из пристаней Румской земли, которая зовется Карх (Керчь? Каркинит? — В. М.)… А как дойдут мадьяры с пленными своими до Карха, греки выходят к ним навстречу. Мадьяры заводят торг с ними…».[408]

Но набеги венгров на славян были далеки от «примучивания» аваров. Народная память не оставила нам воспоминаний о венгерском владычестве. Да и не могла оставить, ибо это был сравнительно незначительный эпизод в истории восточных славян, да и сами налеты за военной добычей и рабами, которые предпринимали венгры, еще не могут считаться регулярной и постоянной зависимостью славян от мадьяр.

Не случайно летопись сохранила только одно упоминание об уграх.

«Идоша Угри мимо Киев горою, ежа ся зоветь ныне Угорьское, и пришедше к Днепру сташа вежами, беша бо ходяще аки се Половци. Пришедше от въстока и устремишеся через горы великие, яже прозвашася горы Угорьскиа…».

«По сих же (обрах. — В. М.) придоша печенези; паки идоша Угри Черни мимо Киев, послеже при Олзе».[409]

Летопись датирует появление угров под Киевом 898 г., но хронология летописи чрезвычайно сбивчива: то сейчас же после обров приходят печенеги, затем уже черные угры, то угры опережают печенегов, ибо проходят у Киева еще при Олеге, тогда как печенеги появляются лишь при Игоре. Кроме того, если предположить, что угров привело к Киеву переселение из Лебедии в Ателькузу, то, во-первых, летописная дата явно не соответствует истинному времени передвижения мадьяр, а во-вторых, станет очевидным, что летописец в одном рассказе повествует и о переселении угров из Лебедии в Ателькузу, и о их выселении из Причерноморья вообще, и переходе через Карпаты в Паннонию, что действительно имело место в конце IX в.

Все это свидетельствует о том, что появление угров под Киевом уже изгладилось в народной памяти в летописные времена. Но в Киеве все же еще помнили, — правда, путая детали, воедино сливая различные события, — о передвижениях угров из Лебедии в Ателькузу, когда они действительно могли пройти «мимо горою», что имело место, по-видимому, в 30-х годах IX в., и из Ателькузы в Паннонию через Карпаты, что также не могло не отложиться в народных преданиях, так как и во время этого перехода угры шли тоже через славянские земли.

Правда, передвижения мадьяр в русском эпосе и летописной традиции оставили гораздо меньший след, нежели борьба Руси с печенегами. И это понятно. Печенеги длительное время враждовали с Русью, нападали на нее, опустошали, грабили. Угры же, грабя и «ополоняясь», лишь короткое время хозяйничали в черноморских степях, что не могло не отразиться в исторических представлениях русского народа. А когда угры шли «мимо Киев», они, очевидно, не напали на город, а, наоборот, быть может, часть их даже остановилась и осела здесь, дав название Угорскому под Киевом, ибо придумывать свой рассказ об уграх, для того чтобы объяснить происхождение названия «Угорского», как считают некоторые исследователи, летописец не мог, если не считать, что он ставил своей задачей развивать остроту ума у своих далеких потомков. Появление среди русских дружинников «Угринов» объясняется не появлением на Руси закарпатских мадьяр, а оседанием в Приднепровье каких-то колен, родов угров времен Лебедии и Ателькузы, не пошедших за своими собратьями через Карпаты, а оставшихся здесь, на Среднем Днепре, у хазарского Самвата, у русского Киева.

В 30-х годах в придонских степях, в Лебедии, появились печенеги.

Вторжение кочевников не могло не отразиться на связи Приднепровья и Хазарии. Власть хазарского кагана ослабевает.

Туманное воспоминание о прекращении даннических отношений полян к хазарскому кагану нашло свое отражение в рассказе летописца: «Съдумавше же Поляне и вдаша (хазарам. — В. М.) от дыма мечь, и несоша Козари ко князю своему и к старейшинам своим, и реша им: "се, налезохом дань нову". Они же реша им: "откуду?" Они же реша: "в лесе на горах над рекою Днепрьскою". Они же реша: "что суть въдали"? Они же показаша мечь. И реша старци Козарьстии: "не добра дань, княже. Мы ся доискахом оружьем одиною стороною остромь, рекше саблями, а сих оружье обоюду остро, рекше мечь; си имуть имати дань на нас и на инах странах". Се же сбысться все…».[410] Полагают, что мотивом этого рассказа летописца послужило противопоставление русского обоюдоострого меча хазарской сабле, и только. Но гораздо правдоподобнее предположить, что в нем нашло отражение высвобождение полян из-под власти кагана, освобождение, добытое мечом, и если не войной, то во всяком случае угрозой войны.

Произошло это событие в 30-х годах IX в., и естественно, память о нем облеклась в легендарную форму. Это уже время кагана народа «Рос» Вертинских анналов, о котором речь будет дальше.

Но связи с Хазарией продолжали развиваться и крепнуть. Мы уже говорили о торговых сношениях Руси с Хазарией и Камской Болгарией, о поселении славян и русов в Хазарии, в Итиле, о их службе в войске Хазарского кагана.

Этими связями объясняется хазарское влияние на Руси.

В Херсонесе Константин Философ «обрет же тоу еваггелие и псалътырь роушькыми письмены пьсано. И человека обреть глаголюшта тою беседою, и беседовать с ним, и силоу речи приемь, своей беседе прикладає различии писмень, гласнаа и съгласнаа, и к богоу молитвоу дрьже, и вьскоре начетъ чисти и сказовати».[411]

Несомненно, евангелие и псалтырь, найденные Константином Философом, были «пьсано» славянскими «чертами и резами», о которых говорит Черноризец (мних) Храбр,[412] а не скандинавскими рунами, так как Константин Философ не только разобрал их, но и начал «чисти и сказовати» на русском языке, который, конечно, не был ни готским, ни скандинавским языками, о которых этот знаток славянского мира не имел никакого представления, а только славянским, доступным Константину Философу, солунскому греку, привыкшему к речи окружающих Солунь (Салоники) обитателей славянских поселений. Мы знаем, что у хазар была письменность, что подтверждается находками не расшифрованных надписей на камнях Маяцкого городища, буквенными начертаниями на кирпичах Саркела, надписью на баклажке из Новочеркасского музея, на камнях в балке Писаной на Миуссе, близ Славянска на Донце, на скале у станицы Усть-Быстрянской, у входа в пещеру на горе Синайке близ Рыльска и т. д.[413]

Эти загадочные знаки древней письменности похожи на знаменитые орхонские древнетюркские надписи VII–VIII вв.

Мы не ставим своей задачей разрешить сейчас вопрос о происхождении древнерусской письменности, но нельзя не связать древнерусское, дохристианское письмо, о котором говорят ряд источников и находки костей и посуды со знаками письменности, с хазарской письменностью.

Судя по знакам древнерусской письменности, изображения которых дошли до нас, это не были скандинавские руны. Они не были и древнетюркским орхоно-енисейским письмом. Это была своя, русская письменность, свои, славянские «черты и резы», возникшие в силу имманентных условий, но развившиеся и принявшие определенную форму несомненно под воздействием хазарского письма. Не случайно находки этих знаков локализуются районом влияния Хазарского каганата (земля вятичей и северян), хотя встречаются и на северо-западе, в земле кривичей (Тверь).[414] Правда, есть указание на то, что, наоборот, хазары заимствовали свою письменность у русских. Имеется в виду свидетельство историка XIII в. Фахр-ад-Дина-Мубарак-шаха, написавшего в 1206 г. в Лагоре (Индия) свою «Книгу генеалогии», который говорит, что «у хазар тоже есть письмо, которое происходит от русского… Они пишут слева направо, буквы не соединяются между собой. Букв всего 22… (вариант «не больше чем 21». — В. М.)». Несомненно одно, а именно — связь древнерусских «писмен», «черт и резов» с хазарской письменностью, приближающейся к орхонской, тюркской.

В этом мы усматриваем один из моментов древнейших русско-хазарских культурных отношений. Отсюда, из глубины хазарского мира, Русь заимствует название «хакан», «каган». «Каганом» называют своего правителя русские послы в Вертинских анналах, «каганом» («хаканом») именуют своего государя русы по Ибн-Даста (Ибн-Росте) и персидскому анониму X в. «Каганом» называют Владимира и Ярослава «Похвала» митрополита Иллариона, «Слово о полку Игореви», надписи на фресках Софийского собора в Киеве. И вполне понятно. Для древних русских «каган» был олицетворением высшей государственной власти. Представление это сложилось еще во времена владычества, силы и могущества хазарского кагана, когда подвластным ему славянам каган казался, да это в действительности так и было, верховным властелином. Вот почему тогда, когда славяне Среднего Приднепровья освободились от хазарского владычества и стали независимы, они назвали своего государя так, как именовался их недавний повелитель и олицетворение высшей власти на земле — каган. В дружинах кагана, живя в его столице, торгуя, совершая походы через Хазарию, воюя совместно с хазарами и против них, платя дань кагану «от рала» и с «дыма», древние русские привыкли смотреть на кагана как на верховного повелителя. Теперь этим титулом они назвали своего правителя, государя.

Подобного же рода явление будет иметь место спустя много веков, когда в русском языке в понятии московского человека XVI в. термин «царь», ранее применявшийся лишь по отношению к Византийскому императору или Золотоордынскому хану, закрепится вместе с падением Византии и освобождением от татарского ига за великим князем Московским и он сделается «царем» в силу того, что, унаследовав власть тех, кого ранее именовали царями, стал как бы на их место.

То же самое произошло в Древней Руси с титулом «каган», с той только разницей, что хазарское владычество не могло идти ни в какое сравнение с татарским игом. Русский князь стал на место кагана и принял его традицией освещенный, традицией возвеличенный, народной памятью запечатленный титул, став как бы его преемником по силе, власти, могуществу, по обладанию землями и племенами, приняв наследство ослабевшей Хазарии.

Применение термина «каган» по отношению к русским князьям, что сохранилось как сильная традиция даже в самом конце XII в., говорит об огромной роли в истории русского народа того отрезка его исторического пути, который он прошел совместно с другими народами Поволжья, Прикамья, Подонья и Предкавказья в составе хазарской державы, под властью хазарского каганата. И чем, как не этими глубокими экономическими, политическими, культурными и языковыми связями, основание которым было положено еще хазарским каганатом, объясняются русско-кавказские отношения X–XIII вв., брачные узы и политические сношения русских и кавказских государей и широкие связи кавказского мира в области архитектуры, изобразительного искусства, музыки, эпоса с Древней Русью, связи языковые, так блестяще показанные в работах Н. Я. Марра, проникновение на Русь из Хазарии не только христианства, но и иудаизма, с которым боролись первые русские проповедники, следы хазарского влияния в топонимике Руси и т. д.[415] Хазарский каганат служил связующим звеном между Русью и Востоком, «окном на Восток» для Руси, способствовал ее сближению с Востоком и восприятию Русью некоторых элементов высокой культуры стран и народов Востока. И в этом его положительное значение в истории Древней Руси.

Но с течением времени по мере роста производительных сил Руси, по мере складывания новых, более совершенных форм политической жизни древнерусских племен, по мере роста и развития их культуры, их тяги к независимости Хазарский каганат, ослабевший и подорванный кочевниками, становится препятствием для дальнейшего роста Руси, на обширных просторах которой складывается древнерусское государство. Хазарское владычество из стимула развития Руси становится ее оковами. Под властью татарского кагана вызревают новые силы, долженствующие привести к созданию независимой русской государственности, обеспечивающей самостоятельность русского народа и развитие его культуры. Хазарское владычество должно было пасть и пало под ударами русских мечей, что дало повод к созданию записанной летописцем народной легенды о русском мече и хазарской сабле. И на развалинах Хазарского каганата создается могучее русское государство — Киевская Русь, прямая наследница державы кагана, распростершая свои владения на земли Хазарии (на земли ясов и обезов, касогов и хазар) до Корчева (Керчи) и Тмутаракани и сохранившая на себе еще в течение длительного времени следы былой общности политической жизни русских племен и хазар.

С постановкой этого вопроса мы вступаем в область истории образования древнерусского государства.

Первая половина IX в. На необозримых пространствах Восточной Европы среди лесов и болот, в пущах и по берегам рек, у самой кромки лесов, на границе со степью и на далеком севре, у побережья Ильменя, в Карпатских горах и по Оке раскинулись поселения русских племен.

Обширные земли занял «словенеск язык в Руси».

И везде «свое княженье», везде свои «светлые и великие князья», везде свое «всякое княжье»: «в Полях» княженье «свое», «в Деревлях свое, а Дреговичи свое, а Словени свое в Новегороде, а другое на Полоте, иже Полочане».[416]

Племенных князей окружают «лучшие», «нарочитые мужи», «старая», или «нарочитая, чадь». Эти князя «держат» свою землю, свое племенное княжение, как «держал» еще в X в. «Деревьскую землю» племенной князь древлянский Мал, в XI в. — вятичские князья Ходота с сыном, в XIII в. — загадочные болоховские князья. Эти князья племенного происхождения, выделившиеся из варварской социальной верхушки племени и тесно с ней связанные. «Наши князи добри суть, иже распасли суть Деревьску землю», — так говорили Ольге, по рассказу летописца, древлянские послы из «лучших мужей».[417]

Они опираются на родоплеменную знать, порождены ею, тесно связаны с советом племенных старейшин — «лучших мужей», с вечем-сходом племени, на котором, «сдумаша», решали все вопросы «земли».[418]

Итак, «владеюще каждо родом своим». Племенные княжества носили различный характер. Одни из них соответствовали племенным землям (древляне, радимичи, вятичи), другие представляли собой сложные межплеменные политические объединения (волыняне) или создавались на части территории данного племени (полочане).

Так «словене свою волость имели, а кривици свою» и новые земли-волости все более и более теряли характер племенной, а приобретали территориально-политический. Вместе с разложением первобытных племенных отношений шел распад племенных территорий и формировались межплеменные варварские политические образования.

Эпоха разложения племенного строя, эпоха варварства, характеризуется созданием на Руси, как и во многих других странах, особой военной организации, находящейся в руках варварской знати. Этой организацией была так называемая «тысячная» организация. «Вой» древнерусских «земель» и «волостей» объединялись в десятки, сотни и тысячи, которые возглавлялись десятскими, сотскими и тысяцкими.

Свидетельством древнего происхождения тысячной военной организации, пережитком времен, когда войско Древней Руси, вернее, ее отдельных земель, было «вооруженным народом», что так характерно для варварства, является большое значение тысяцких в Киевской Руси XI–XII вв., когда значительные события и отдельные отрезки времени получали наименование не по именам князей, а по именам тысяцких, игравших исключительную роль в политической жизни Приднепровской Руси. Особенно развита была эта система в земле полян, в собственно Руси, на территории Среднего Приднепровья, где каждый город имел свою «тысячу» и сам организовывал свое войско.

«Тысячи» существовали в Киеве, Вышгороде, Белгороде, Сновске под Черниговом и т. д.

С течением времени по мере «окняжения» земель и власти тысячная организация принимает иной характер. Тысяцкие и сотские обрастают административными, финансовыми и судебными функциями, сами сотни превращаются в организации купечества, городского (Новгород) или зависимого сельского люда (Галич, Волынь), а тысячи эволюционируют в сторону расширения их военных функций. Так «окняжается» и трансформируется древняя тысячная военная организация.[419]

Но все это произошло позднее, в XI–XIII вв., а в IX в., в рассматриваемое нами время, тысячная военная организация была еще сильна, и входившие в ее состав воины представляли собой основную военную силу русских земель.

Основную, но не единственную, так как наряду с ней зарождалась новая военная организация — ab оvо княжая, дружинная.

Термин «дружина», в древности обозначающий всякое содружество, товарищество, союз, общность, приобретает теперь и другое значение, и более специфический оттенок и начинает означать княжеских воинов и сотрудников, княжих «мужей».

Дружинники окружают древнерусских «великих и светлых» князей, живут с ними под одной крышей, наполняют их горницы, разделяют все их интересы. Князь советуется с ними по вопросам войны и мира, организации походов, сбора дани, суда, административного управления. С ними вместе он принимает законы, постановления, решения. Они помогают князю управлять его домом, двором, хозяйством, разъезжают по его поручениям по земле, творя суд и расправу, собирая дани, «уставляя» землю, «нарубая» города, созывая воинов, следя за княжеским хозяйством, за «нивами» и «уходами», «ловищами» и «перевесищами», за селами и челядью. Они же отправляются «слами» (послами) князя в другие страны, к другим правителям, «гостят» там и торгуют княжими товарами, которые собрал он во время полюдья или в результате удачного похода в «чужую землю», заключают от его имени договоры и, снабженные княжими полномочиями (позднее оформляемыми в грамоты), ведут дипломатические переговоры.

Дружина уже делится на три группы. На первом месте стоит «старшая» дружина, «бояре светлые», выросшие из «лучших мужей», «старой», или «нарочитой, чади». Они имеют свое хозяйство, свой двор, челядь, своих дружинников — «отроков». Они — старшие, и им поручаются важнейшие функции княжеского управления. Младшая дружина (детские, пасынки, отроки, юные) живет при дворе князя, обслуживает его дом, двор, хозяйство, выступая в роли слуг. С ней делится князь частью своих доходов от сборов дани, судебных штрафов, частью военной добычи. Князь снабжает ее «оружием и порты», «лжицами» и пищей, жилищем и «узорочьем», короче — всем. Из ее среды выходят слуги князя, его телохранители, младшие должностные лица, младшие агенты княжого управления. Эта часть княжой дружины сливается с княжим «огнищем» — двором, с «чады» и «домочадцы», с несвободными слугами — челядью.

И наконец, третья группа состоит из «воев», «мужей храборьствующих». Это были воины в самом широком смысле слова, набранные из народа, реликт древней поры, когда на войну шел вооруженный народ и отстаивал свою землю или воевал чужую. Эти «мужи» «древних князи» собирали «многое имение», «воююще ины страны». Чем дальше в глубь времен, тем большее значение имели «мужи храборьствующие», составлявшие основной боевой контингент личных военных сил князя. Они выходили из народа и были тесно с ним связаны. Отражая собой эпоху «военной демократии», когда на арене истории выступал вооруженный народ, они с течением времени, в XI–XII вв., потеряют свое значение и уступят свое место четко оформленным социальным, политическим группировкам — «старшей», «передней» и «молодшей» дружинам. «Мужи»-воины либо войдут в состав «передней» дружины, либо будут поглощены «молодшей», либо попадут в подчиненное положение и к тем и к другим, снова сольются с народом, с городским населением, выступая в качестве «воев» городских ополчений — «полков», и между ними и князем вырастет зияющая пропасть.[420] Но в те времена, на заре русского государства, они играли большую роль и составляли едва ли не основную силу княжеских дружин. В состав княжеских дружин они попали давно, с конца VIII — начала IX вв., вместе с ростом княжеской власти и усилением влияния князей, и путь их в княжескую дружину пролегал едва ли не через тысячную организацию. И если известная, большая часть воинов города составляла городской «полк» во главе с тысяцким, то «волость»-земля да и сам город часть своих боевых сил должны были уступить князю, богатство, влияние и власть которого все время росли, вызывая естественную тягу среди рядовых «воев», вооруженной «простой чади» городов и «сельского людья», еще не зависимых, располагавших личной свободой, к князю, их стремление влиться в ряды княжих дружинников, что обещало и «оружие», и «порты», и серебряные «лжицы», богатство, почет и славу.

Они — варвары. Война становится функцией народной жизни, единственным достойным мужчин занятием. Грабеж соседей и война становятся не только средством наживы, но и источником их существования.

Так наряду со старой, тысячной, появляется новая, дружинная, княжая военная организация.

Развитие военных сил Руси к концу VIII и началу IX вв. было, с одной стороны, выражением высшего расцвета варварства: Русь стояла на грани цивилизации, у порога феодального общества, у истоков государства, и новые силы, проявившиеся в историческом развитии славянства Среднего Приднепровья и других областей Руси, создавая явления, напоминающие основные характерные особенности Среднего Приднепровья антских времен (варварская знать, завоевательные походы, межплеменные политические объединения), действуют в новом, более совершенном, стадиально более высоком качестве более интенсивно и быстро и на несравненно более обширной территории.

Варварство антских племен отличалось от варварства собственно уже русских племен прежде всего тем, что последнее было более совершенным, в нем элементы классов были более развиты, что объяснялось, во-первых, в известной мере и подготовкой всех этих явлений в предшествующую антскую эпоху, и столетиями последующей исторической эволюции древнерусского общества, а во-вторых — несравненно более обширной территорией, на которой шел процесс создания варварского, а впоследствии непродолжительное время — феодального общества и государства. Варварское общество антских племен было создано на территории Среднего Приднепровья и в областях, прилегающих к нему с запада и главным образом с юго-запада; варварское общество русских племен, предтеча феодальной Киевской Руси Ярославичей и Владимира Мономаха, сложилось на огромной территории от Ладоги до Роси, от Оки до Карпат и имело не один, а целый ряд политических центров.

С другой стороны, это развитие военных сил Руси на рубеже VIII и IX столетий не могло не вылиться в целый шквал русских походов и завоеваний, так же точно как и зарождение классов, свойственное варварскому миру, не могло не вызвать возникновения политических образований типа варварских государств.

И они не замедлили возникнуть. Первым выступлением воинственной варварской Руси на арене мировой истории было нападение русов на Сурож. «Прииде рать велика роускаа из Новаграда князь Бравлин силен зело. Плени от Корсоуня и до Корча. С многою силою приида к Соурожу. За 10 дьний вниде Бравлин, силою изломив железнаа врата и вниде в град…».[421]

Так сообщает о военном набеге русских дружин на Крымское побережье от Херсонеса до Керчи «Житие Стефана Сурожского», памятник, датируемый самым началом IX в., а быть может, даже концом VIII в.

Следовательно, и поход русов на Крым следует отнести к этому же времени.[422]

Через некоторое время русы предпринимают новый поход на византийские владения.

На этот раз нападению подверглось малоазиатское побережье Черного моря, от Пропонтиды и до Синопа.

Здесь, на побережье Черного моря, у современного Синопа лежал город Амастрида (Амассер).

Он и подвергся нападению со стороны русов.

Во второй половине IX в., во всяком случае не позже 842 г., «было нашествие варваров, Руси, народа, как все знают, в высшей степени дикого и грубого… Зверские нравами, бесчеловечные делами, обнаруживая свою кровожадность уже одним своим видом, ни в чем другом, что свойственно людям, не находя такого удовольствия, как в смертоубийстве, они — этот губительный и на деле и по имени народ, — начав разорение от Пропонтиды и посетив прочее побережье, достигли, наконец, и до отечества святого… (Амастриды. — В. М.)».[423]

Так говорит о новом походе русов на византийские владения «Житие Георгия Амастридского».

Впечатление, произведенное этими походами русских дружин на Византию, было огромное.

Русские выступили со всеми качествами, присущими варварам: они воинственны, храбры, жестоки. Их появление вызывает ужас, они проходят по землям империи, сея разрушение и смерть.

Они уже успели создать о себе славу страшных врагов, воинственных, кровожадных и грубых. Да и как иначе могли характеризовать их греки, ставшие объектом нападений и грабежа воинственных варваров далекого севера?

О Руси знают, о ней говорят, ее боятся. «Как все знают» — эта фраза в «Житие Георгия Амастридского» свидетельствует о том, что во время его составления, во второй четверти IX в., Русь была «ведома и слышима» в Византии, а это говорит о давнем знакомстве империи со своими северными врагами.

Вряд ли этими двумя походами на Крым и малоазиатское побережье Черного моря исчерпывались походы русских дружин на византийские владения. В «Прологе» сохранилось в «Житии преподобной Афанасии» упоминание о нападении Руси на остров Егину. Это «Житие» читал уже в X в. Метафраст. Значит, нападение Руси на остров Егину имело место до X в. Но можно дать и более точную дату похода русских дружинников, а именно 813 г., так как из «Жития» следует, что в год нападения Руси пришло «царево внезапное… повеление вдати веляющее юные вдовы за оружники своя», а закон о выдаче молодых вдов замуж за воинов был опубликован византийским императором Михаилом в 813 г.[424] Так ознаменовала свой выход на арену мировой истории Русская земля, так в Византии «начася прозывати Руская земля».[425]

В Византии узнали о Руси потому, что ее храбрые и воинственные дружины пришли в империю и с мечом в руках опустошили ее провинции. Русь в это же время хорошо знали и на Востоке. В 40-х годах IX в. Ибн-Хордадбег пишет как о чем-то обычном и давно установившемся о «пути купцов Русов, а они принадлежат к славянам», по Черному морю в Византию («Рум»), по Дону и Волге в Хазарию и далее, в Каспий.

В эти же годы Русь стала известна и странам Запада. И это произошло потому, что Русь не только «дикий и грубый» народ, как характеризуют его испуганные «ромеи», которые готовы были наградить воинственную Русь какими угодно чудовищными чертами, но и народ, создающий свое, пусть еще варварское, примитивное, но все же свое государство, а следовательно, прибегающий и к дипломатическим переговорам и соглашениям.

И в такой именно связи и стоит первое упоминание о государстве русского народа.

Какие-то варварские межплеменные политические полугосударственные образования имели место и до этого. И быть может, таким образованием и была та область, из которой вышел в поход на Херсонес, Сурож и Керчь князь русский Бравлин «Жития Стефана Сурожского», первый известный нам по имени (я отбрасываю вариант «бранлив» в смысле «воинственный») политический деятель Древней Руси. Этой областью был Новгород, и не «Neapolis» — Сатарха, древний скифский город в Крыму, а самый настоящий русский Новгород, центр «Славии» арабских источников IX–X вв., Новгород на Волхове, второй центр Древней Руси мусульманских писателей. И обычные возражения против данного предположения, строящиеся на том, что новгородскому князю до Сурожа далеко, да и как он мог попасть в Крым, когда еще не проторена была дорога даже в Киев, что делают лишь Аскольд и Дир, отпадает, так как великий водный путь из «варяг в греки» уже начал складываться, уже установились киевско-новгородские связи, прослеживаемые по вещественным памятникам и кладам монет, а это не могло не привести к естественной тяге «восточных варваров к восточному Риму» (К. Маркс), а следовательно, к походам русских дружин на византийские владения.

И если переход Аскольда и Дира из Новгорода в Киев не вызывает у скептиков сомнений, не вызывает даже сомнений поход аскольдовых дружин на Византию, то почему надо отказать в этой возможности Бравлину?

«Житие Стефана Сурожского» в этой своей части, как показали труды В. Г. Василевского, — памятник не менее правдивый и ценный, нежели наши древнейшие летописные своды.

Высказанное выше — лишь предположение, хотя и строящееся на основании такого ценного источника, как «Житие Стефана Сурожского».

Но в 30-х годах IX в. появляется уже весьма обстоятельное известие о древнерусском государстве.

В Вертинских анналах под 839 г. мы читаем рассказ о том, как император Людовик I Благочестивый принимал послов византийского императора Феофила, халкидонского епископа-митрополита Феодосия и спафария Феофания. Это было 18 мая 839 г. в городе Ингельгейме.

«Послал он (Феофил. — В. М.) с ними (послами. — В. М.) также неких (людей), которые говорили, что их, то есть их народ, зовут Рос (Rhos) и которых, как они говорили, царь их по имени Хакан (Chacanus) отправил к нему (Феофилу) ради дружбы. В помянутом письме (Феофил) просил, чтобы император милостиво дал им возможность воротиться (в свою страну) и охрану по всей империи, так как пути, какими они прибыли к нему в Константинополь, шли среди варваров, весьма бесчеловечных и диких племен, и он не желал бы, чтобы они, возвращаясь по ним, подвергались опасности. Тщательно расследовав причину их прибытия, император узнал, что они принадлежат к народности шведской (eos gentis esse sueonum); считая их скорее разведчиками, по тому царству (Византии) и нашему, чем искателями дружбы, (Людовик) решил задержать их у себя, чтобы можно было достоверно выяснить, с добрыми ли намерениями они пришли туда или нет; и он поспешил сообщить Феофилу через помянутых послов и письмом также и о том, что он их из любви к нему охотно принял, и если они (русы) окажутся людьми вполне благожелательными, а также представится возможность им безопасно вернуться на родину, то они будут отправлены (туда) с охраною; в противном же случае они с (особыми) посланными будут направлены к его особе (Феофилу), с тем чтобы он сам решил, что с таковыми надлежит сделать».[426] Это бесценное сообщение Вертинских анналов Пруденция породило обширную и противоречивую литературу. Нам нет необходимости останавливаться на ней.

Попытаемся восстановить историческую обстановку, в которой возникла эта запись Вертинских анналов. В 30-х годах, в 834-м (Кедрин) или в 837-м (продолжатель Феофана), к императору Феофилу явились послы от хазарского кагана и бега с просьбой построить им крепость. Феофил отправил в Хазарию спафарокандидата Петрону, который и построил для хазар Саркел.

Постройка Саркела была связана с появлением в степях воинственных кочевников. И это были не полувассальные хазарскому кагану мадьяры, а печенеги, незадолго до этого прорвавшиеся в черноморские степи. От них-то и пыталась защититься Хазария возведением крепостных стен Саркела. Появление в степях печенегов, народа «весьма бесчеловечного и дикого», более опасного и грозного, чем венгры, вызвало беспокойство и среди русских. Этим и объясняется появление одновременно в Византии, у Феофила, посланцев двух каганов — хазарского и русского. Русь, как и Хазария, искала поддержки у Византии в своей борьбе с надвигающейся с Востока новой грозной опасностью. Ею были печенежские орды.

Мы не знаем, чего добились русские послы у Феофила, но несомненно их там приняли приветливо, ибо в противном случае император Феофил не стал бы ходатайствовать о них перед Людовиком Благочестивым.

Что обещала Византия Руси, также неизвестно, но она, по-видимому, учла опасность, которую представляли печенеги и для нее, и понимала, что Русь, в случае если кочевники занесут свою кривую саблю над «ромеями», может нанести им удар в спину и отвлечь их силы на себя. Кроме того, хозяйничанье печенегов в степях не могло не отразиться на растущих торговых сношениях Византии с «северными варварами», в которых была так заинтересована Восточно-Римская империя.

Для этого были забыты и походы русских на Сурож, а быть может, и, на Амастриду, их «грубость и дикость», их «кровожадность» и жестокость.

Теперь они сами просили помощи у Византии и становились ее союзниками.

Русские послы у Феофила были дипломатическими представителями своего государя, который по старому обычаю носил хазарское название «кагана». Он правил на Руси, был царем народа «Рос», т. е. русского.

Все это свидетельствует о наличии где-то в Восточной Европе в 30-х годах IX в. своеобразного русского каганата, а следовательно, русского государства, в какой бы примитивной форме оно ни существовало.

Русский каганат Вертинских анналов, безусловно, уже не зависит от Хазарии. Он несет на себе явные следы хазарского влияния, но государство кагана народа «Рос» уже независимо от кагана хазарского ведет самостоятельные дипломатические переговоры, посылает своих послов, заключает союзы, организует оборону своих рубежей.

Русский каганат, освободившийся от хазарского владычества, был первым крупным государственным образованием Древней Руси.

Где был расположен русский каганат?

Несомненно, не на юге, не на побережье Азовского или Черного моря, так как туда русские послы вернулись бы из Византии морем, не прибегая к путешествию через Германию. Он не был и на севере, так как вряд ли бы Новгород, Псков, Полоцк или Ростов были обеспокоены появлением в степях новых орд кочевников.

Я считаю, что земли русского каганата лежали в области Среднего Приднепровья, у «гор киевских», так как, только допустив это, мы можем понять, почему появление печенегов, доходивших несомненно до Днепра, а быть может, проникающих даже и дальше на запад, перерезало пути, по которым шло общение русского каганата и Византии.

Посланцы кагана русского еще успели проехать по Днепру в Византию, но обратно вернуться тем же путем в Киев они уже не могли, так как на берегу Днепра уже мелькали печенежские всадники.

Поэтому-то Феофил и просил Людовика Благочестивого помочь им вернуться в свою страну кружным путем, через Германию и Польшу или Чехию.

Путь по Днепру был перерезан. И пока он будет вновь восстановлен, пройдет много времени. Вот почему 18 мая 839 г. в далеком Ингельгейме император Людовик Благочестивый слушал речи послов кагана русского. Он принял их недоверчиво.

О Руси на Западе уже, очевидно, кое-что слышали. Мы не знаем, когда Запад узнал о Руси, о русах, но вряд ли случайными являются упоминания о русах, союзниках арабов в их борьбе с Карлом Великим в Испании, в тех замечательных строках «Песни о Роланде», которые и до наших дней остаются еще загадкой.

Русы могли быть не только врагами арабов, будучи воинами хазарского кагана, но и поступать на службу к арабам и, проникая далеко в глубь земель халифата (стоит вспомнить о путешествиях русов-купцов до Багдада по Инб-Хардадбегу, и сообщение Абдул-Касима о вторжении русов в Аравию для овладения Багдадом), выступать в роли союзников арабов.

И упоминание о русах в «Песне о Роланде» отнюдь не является историческим анахронизмом.

Мы не знаем, когда сложились и те сказания, которые послужили основой повествования о «витязях из руссов» (Riuzen), «витязях из Киевской земли» (von dev Lande ze Kiewen), в «Песне о Нибелунгах», но вряд ли ошибемся, если отнесем их к ранней, гораздо более ранней, чем XII в., эпохе.

Уже в самом начале X в. Русь усиленно торгует с Раффелынтедтом, а это предполагает завязывание торговых сношений Руси и Запада гораздо ранее.

Все сказанное — только предположение, но чем же тогда объяснить, что Людовик Благочестивый так недоверчиво отнесся к словам послов кагана русского?

Чем они вызвали такую подозрительность? Не тем ли, что, назвав себя «русскими», они вызвали у Людовика иные ассоциации, а употребление в разговоре друг с другом своего родного языка, языка, звучавшего как-то странно знакомо, но не по-«русски», заставило его сравнить то, что он знал о «русах», с тем, что представляли собой по своей внешности, языку, по манере держаться эти послы кагана народа «Рос»?

И обман был обнаружен. Послы русского кагана оказались шведами, т. е. теми самыми норманнами, которые с конца VIII в., а особенно с начала IX в., становятся грозой Западной Европы. Очевидно, Людовик и его окружение знали кое-что о Руси и русах, о народе «Рос», как вскоре, в 80–90-х годах IX в., узнал со слов датчанина Оттера о далеком, где-то у верховьев Дона, государстве и народе «Рошуаско» (Roschouasko) король Альфред Великий.[427]

Это-то и заставило императора настороженно отнестись к тем, кто выдавал себя за послов «Росси». Послы кагана русского больше напоминали другой народ, ставший грозой для всей Европы, — норманнов. И они действительно оказались норманнами — шведами. Подозрения Людовика оказались не беспочвенными. Император был прав, опасаясь того, не являются ли эти посланцы обманщиками, разведчиками, шпионами, высматривающими слабые места обоих императоров, для того чтобы дать возможность норманской вольнице нанести им серьезный удар.

Задержав послов «Рос», оказавшихся шведами, Людовик принялся за расследование, о чем в вежливой, дипломатической форме поставил в известность послов Феофила.

Так развертывались события в пяти местах: на Среднем Днепре, в Хазарин, степях, Византии и в Ингельгейме.

То, что посланцы кагана народа «Рос» оказались шведами, не должно никого удивлять, так как норманны — морские разбойники, купцы, грабители и воины-наемники одновременно — в те времена уже появились в этих своих ролях и на западе и на востоке Европы.

Могли они оказаться и на службе у кагана русского, который их-то, наиболее подвижный и бывалый элемент, и отправил в качестве своих послов к Феофилу.

За границей государства народа «Рос» они, представители русского кагана, естественно именовали себя русами, «рос»-ами, подобно тому как это делали не только послы «от рода Рускаго» времен Олега и Игоря, все эти Фарлафы, Карлы, Инегельды, Руальды и т. д., явно скандинавского происхождения, но и русские дипломаты иноземного происхождения XVII и XVIII вв.

Но когда их принадлежность к народу «Рос» была поставлена под сомнение и начался допрос, то, уточняя свою национальность, они вынуждены были сказать, что они — шведы (eos gentis esse sueonum), а это было им очень нежелательно, так как их родичи — норманны — успели уже снискать себе ненависть в Западной Европе.

Мы не знаем, чем закончились миссия послов кагана к Феофилу и их путешествие в Ингельгейм, но благодаря им перед нами из глубин былого очерченный скупыми и отрывочными фразами выступил Русский каганат, государство кагана народа «Рос», не только предтеча и предшественник Киевской державы, но сама эта последняя в ее первоначальном, эмбриональном состоянии, тот самый русский каганат, выросший в составе и в борьбе с хазарским каганатом, высвободившийся от власти хазарского кагана, но сохранивший на себе печать хазарского влияния, воинственные дружины которого огнем и мечом прошли по владениям Византии.

В этот период времени существуют три центра Древней Руси.

Об этих трех центрах Руси много говорят восточные писатели.

В своей «Книге путей для познания государств» Аль-Джайгани (конец IX — начало X вв.) говорит: «Русы состоят из трех родов: 1) из Русов, живущих в ближайшем соседстве с Булгаром; их владетель живет в городе, называемом Куиаб, который больше Булгар; 2) из Славян (Славия); 3) Тания. Жители ездят по торговым делам в Киев».[428]

Это сообщение Аль-Джайгани подтверждают пользовавшиеся его сочинением более поздние писатели: Аль-Истархи (около середины X в.), Аль-Балхи, Ибн-Хаукаль (70-е годы X в.), персидский аноним X в., Идризи (XII в.), с той только разницей, что Тания — третий центр Руси — носит у них название Арта, Артания, Уртоб, Арса (Арсания, Артсания) и говорится, что туда никто из чужеземцев не попадает, «ибо они (жители Арты, Артсании. — В. М.) убивают всякого чужестранца, путешествующего по их земле; только что спускаются они по воде и торгуют, но никому не рассказывают о своих делах и не допускают никого провожать их».[429]

Можно считать установленным, что Славия — это область ильменских словен, а Куява, или Куиаб, — Среднее Приднепровье, Киевская земля.

Она «ближе к Булгару», т. е. дунайским болгарам. «Дальше первого», т. е. Куявы, дальше, конечно, от стран мусульманского Востока лежит «Славия».

Эти области хорошо известны Востоку. Они ведут торговлю, допускают в свои земли чужеземных купцов.

Ближе всего к Хазару Арта, или Артсания. Но где она? Сведения о ней скудны и противоречивы. В обширной литературе об этом «третьем центре Руси» можно найти всевозможного рода суждения. Чаще всего Артанию связывают с Таманью и считают, что этот третий центр Руси восточных писателей дал начало Тмутараканскому княжеству.[430] Связывают «Артсанию» с землей мордвы, ерзи, Ердзанью, с Поволжьем и остатками этой Руси считают «Пургасову Русь» XIII в.[431]

И наконец, Артанию связывают с «островом русов» арабских писателей. А «остров русов» помещают и на севере (Шахматов, Платонов), и на Тамани, и в устье Дона, и на низовьях Волги, и в Крыму.

Об «острове русов» подробно говорит Ибн-Росте (Ибн-Даста):

«Что касается до Руси, то находится она на острове, окруженном озером. Окружность этого острова, на котором живут они (русы), равняется трем дням пути; покрыт он лесами и болотами; нездоров и сыр до того, что стоит наступить ногою на землю и она уже трясется по причине (рыхлости) обилия в ней воды. Русь имеет царя, который зовется Хакан-Русь».

Далее рассказывается о том, что эта островная Русь не имеет ни пашен, ни недвижимого имущества, живет тем, что добывает мечом и торговлей. Русы воинственны, мужественны и храбры, постоянно готовы к столкновениям и сражениям. Они совершают набеги на славян, захватывают их в плен, собирают в земле славян дани. Они имеют рабов, богаты, торгуют мехами. Свои набеги русы совершают не на конях, а на кораблях.[432]

Гардизи прибавляет, что многие славяне приходят к русам служить, чтобы службой приобрести себе безопасность.[433]

Но «остров Русов» — не Артания, так как «русы» на своем острове «гостям оказывают почет и обращаются хорошо с чужестранцами, которые ищут у них покровительства, да и со всеми, кто часто бывает у них, не позволяя никому из своих обижать или притеснять таких людей. В случае же, если кто из них обидит или притеснит чужеземца, помогают последнему и защищают его» (Ибн-Росте),[434] а русы из Артсании «убивают всякого чужестранца, путешествующего по их земле» (Ибн-Хаукаль, Аль-Балхи и др.).[435] У них-то, по свидетельству «Жития Георгия Амастридского», «древнее таврическое избиение иностранцев (ксеноктония. — В. М.), сохраняющее свою силу», продолжает еще существовать.[436] Обычай ксеноктонии, роднящий русов с таврами, свидетельства Скилицы, Кедрина, Зонары о народе «Рос», который «жил у северного Тавра», наличие позднее русских в Крыму — все это заставило А. Н. Насонова сделать вывод о том, что «остров русов» лежал где-то в северной части Крыма, и отождествить Артанию и «остров русов».[437]

Это неверно. Скорее русы Артании, чем «острова русов», сохранившие обычай ксеноктонии, могут быть связаны с Тавром. Но для объяснения наименования русов тавро-скифами, для объяснения свидетельств Скилицы — Кедрина и Зонары о «Роси», жившей «у северного Тавра», для объяснения свидетельства персидского анонимного географа X в. о русах, живущих на берегу Черного моря, отнюдь еще не обязательно приурочивание «острова русов» к Крыму, так как все это может относиться и к Приднепровской Руси, и к уличам, и тиверцам, жившим «до моря». Но предложение А. Н. Насонова о раннем появлении русов где-то на юге, у берегов Черного моря, в IX в. и, быть может, даже в первой его половине, получает подкрепление в других источниках, а именно в «Записке готского топарха», в договоре Игоря с Византией, в древнееврейском документе о царе русов Хальгу, ибо все они будут говорить о связях Руси с населением Приазовья и Причерноморья и о распространении влияния киевского князя на области, прилегающие к хазарским и византийским владениям в Крыму и на Северном Кавказе и к землям черных болгар, что не может не предполагать наличия где-то в Таврии, на берегу Черного или Азовского моря, поселений русской дружинной вольницы, быт которой мог весьма походить на то, что пишут об «острове русов» мусульманские писатели. Это было гнездо дружинной русской вольницы, работорговцы и купцы, известные хорошо на Востоке своим мужеством и храбростью, для которых меч был средством для захвата добычи, для установления своей власти и влияния, и брались они за него, видимо, очень часто, и «мечи у них (были) Соломоновы».

Итак, мы не исключаем предположения А. Н. Насонова о том, что «остров русов» был где-то на юге, быть может даже в Крыму. Но только обычай ксеноктонии сохранялся среди населения не «острова русов», а где-то в другом месте, в Артании, и обычай приношения в жертву иноземцев характеризует не только южных, причерноморских русов, но и другие племена русов, да и не их одних. А в описании убийств русов в Пафлагонии по «Житию Георгия Амастридского» обычные убийства жителей захваченных русами городов, очевидно, смешиваются с ксеноктонией. Но если мы не знаем точно, где именно на юге находился остров русов, то из этого вовсе не следует, что мы должны принять точку зрения Вестберга, Томсена, Шахматова, Бартольда и других о северном местонахождении этого острова и приурочивать его к Старой Руссе.[438]

Вряд ли бы своего правителя северные «островные русы» именовали по-хазарски хаканом. Это наименование ведет куда-то на юго-восток, в сферу хазарского влияния. Они, эти русы, по Аль-Балхи (середина X в.), «многочисленны и так сильны, что налагают дань на пограничные области из Рума», а соседят они «с Румом на севере».

Это опять-таки говорит скорее о южном, чем о северном местонахождении этих русов.

Мы не можем точно определить местонахождение Артании.

Известно лишь одно, что она была где-то на юге или на юго-востоке, а следовательно, ближе всего к Хазарии.

Отсутствие упоминаний о ней в летописи, — указывает Б. Д. Греков, — «можно объяснить тем, что Артания к этому времени вошла настолько прочно в состав Хазарского каганата, что о ней современники уже не говорили как об одной из самостоятельных частей Руси».[439]

Артания, этот третий центр Древней Руси, до сих пор остается загадкой.

Все эти три политических объединения Руси, сложившиеся в IX в., существовали до образования древнерусского государства. Сведения, которые почерпнул Аль-Джайгани, визирь Хорасана, писавший в конце IX в., восходят к каким-то источникам, письменным и устным, не моложе середины IX в. Правда, такое деление Руси встречается и у более поздних арабских и персидских писателей, но многие из них пользовались сочинениями Аль-Джайгани, и вряд ли это деление продолжало существовать в действительности в X в., если не говорить о традициях и пережитках. Следовательно, перед нами предлетописная Русь, Русь восточных писателей, выступает как страна с тремя политическими объединениями: северо-западной Славней, южной, Приднепровской, Куявой и южной или юго-восточной Артанией. Каждое из этих предгосударственных политических образований, согласно сведениям, сообщаемым арабскими и персидскими источниками, имеет своего «царя» и ведет самостоятельную политику.

Летопись также сохранила упоминание о делении восточного славянства по его политическим судьбам на две группы: северо-западную и юго-восточную.

«Повесть временных лет» сообщает: «Имаху дань Варязи из заморья на Чюди и на Словенах, на Мери на Всех, и на Кривичех; о Козари имаху на Полянех, и на Северех и на Вятичех…».

Эти две группы племен соответствуют Славии и Куяве арабов.

Словене, кривичи, чудь, меря и весь составляют одно политическое объединение, северо-западное. В нем первенствующее значение имеют словене ильменские. Отсюда и название страны у арабов — «Славия». Эта группа славянских и финских племен попала под власть «находников» — варягов и платила им дань. Это, так сказать, «варяжская группа», варяжская не по культуртрегерской роли варягов, а по своим связям с Варяжским морем, Бахр-Варанг арабов, с варяжским западом, по борьбе с варягами, которая объединила, как это мы увидим дальше, все эти славянские и финские племена в политический союз — первое примитивное полугосударственное образование на берегах Волхова и Ильменя, у Ладожского озера и на побережье Финского залива.

Второе политическое образование составляют поляне, вместе с северянами, радимичами и вятичами входившие в «хазарскую группу» славян.

Это — юго-восточное объединение славянских племен. Некогда их связывала общность подчинения хазарскому кагану, позднее — борьба с хазарами и высвобождение из-под власти кагана. На северо-западе «насилье деяху» варяги, на юго-востоке — хазары. Но когда накопили силы и Русь Ильменская и Русь Днепровская, они сбросили с себя владычество «находников» с низовьев Волги и из сумрачной Скандинавии. Так «Повесть временных лет» отразила существование «Славян» и «Куявии», так возникли «сначала два государства: Киев и Новгород» (К. Маркс),[440] и лишь позднее их история тесно переплелась, лишь позднее они слились в Киевское государство. Русь Приднепровская рано освободилась от хазарского владычества. Русский каганат, государство народа «Рос», кагана русского, возник еще в 30-х годах IX в., а быть может, даже несколько ранее. Уже тогда на арене мировой истории Русь выступила как самостоятельная политическая сила. Ее дипломаты — послы, ее храбрые воины-дружинники заставили Византию, Запад и Восток заговорить о русах, о Роси, и Черное море вскоре стало «Русским морем». На северо-западе «во времена же Кыева и Щека и Хорива Новгородстии людие, рекомии Словени и Кривици и Меря. Словене свою волость имели, а Кривицы свою, а Мере — свою; кождо своим родом владяше; а Чюдь своим родом; и дань даяху Варягом от мужа по беле и веверици; а иже бяху у них, то ти насилье деяху Словеном, Кривичем и Мерям и Чюди».[441]

Когда установились даннические отношения славянских и финских племен Приильменья и Приладожья по отношению к варягам?

В Восточной Европе норманны появились рано. В Прибалтике их поселения датируются VI в. Правда, эти поселения просуществовали непродолжительное время, и только в IX в. норманны сделали новую попытку утвердиться в Прибалтике.

К концу первой половины IX в. относится первая волна интенсивных норманских вторжений, охвативших Западную и Восточную Европу.

В 844 г. норманны нападают на Севилью и тогда же, в первой половине IX в., норманны появляются в Приладожье и Ладога (ныне Старая Ладога) превращается в Альдейгобург скандинавских саг. Здесь среди местного населения — карел, води, словен, вепсов («людий») — появились первые «находники» — варяги. Это были воины и грабители, купцы-разбойники, охотники за пушниной и живым товаром, арабскими диргемами, восточными драгоценностями, за богатствами легендарной Биармии. Они прорывались далеко на Юг и Восток до Булгар, сказочно богатого «Серкланда» (Итиля) и Каспия. На севере они прошли до Биармии (Перми), и их ладьи бороздили Белое море. На Западе центром их торговли был знаменитый город Бирка.

Грабя, убивая, порабощая, торгуя, облагая данью, они бурей проносились по землям славянских и финских племен.

Это были скорее разбойники, чем купцы, скорее враги, нежели правители. И отсутствие скандинавских вещей того времени в находках на территории Восточной Европы, датируемых IX в., говорит о том, что скандинавские викинги приходили сюда не для торговли, а для грабежа. Недаром в Скандинавии, особенно в Швеции, найдено огромное количество восточных монет и вещей VIII–IX вв.

«Совершенно ясно, что норманны в это время приезжали в Восточную Европу без всяких товаров, грабили славянские и финские племена, торговали награбленным добром и рабами на Волге — в Булгаре, по-видимому, и прямо у хазар — и возвращались с добычей к себе обратно в Скандинавию. В этой ситуации вполне возможно и даже (для скандинавов) необходимо было завоевание норманнами и обложение данью отдельных славянских и финских племен».[442]

Хищнические набеги варягов, грабивших и собиравших дани со славян, чуди, кривичей, мери, нашли отражение в рассказе Новгородской 1 летописи (Новгородской летописи по Синодальному харатейному списку) о том, как варяги «насилье деяху» населению северо-западных земель Восточной Европы и «дань даяху варягам». Это было время походов викингов на Апуле, в землю корей и летьголы (853 г.), на Восток по знаменитой «восточной дороге» (Austrvegr) или «варяжской дороге» (vаеringjavegr), первые набеги по которым древние рунические надписи в Швеции датируют самым началом IX в.[443]

Норманны сперва Западной Двиной, Невой и Ладогой, через систему рек севера Восточной Европы, проникли на Волгу. Оба пути, двинский и невско-ладожский, были использованы ими одновременно в первой половине IX в. Это были главным образом шведы из Готланда («гьте»), Упланда и Сёдерманланда, в частности шведы из прибрежной полосы Упланда Рослагена, насекшие на мраморной лапе Пирейского льва название своей родины: «Они жили в Рослагене». Но были среди варягов и норвежцы («урмане»), и датчане, и позднее — исландцы.[444] Суровая природа их родины — Скандинавии, быстрый рост населения при ограниченных ресурсах страны, рост централизации и укрепление королевской власти понуждали недовольных конунгов собирать отряды викингов и устремляться в свои сказочные путешествия и походы за богатством, добычей, землей и властью от Севильи, Италии, Сицилии до Исландии, Гренландии, Геллуланда (Лабрадора), Маркланда (Нью-Фаундленда) и Винланда (американский материк у Нью-Йорка), от Шпицбергена до Каспия и Закавказья.

В этих своих походах они открыли и «Гардарики» — Древнюю Русь. И первой областью, которую они попытались превратить в заповедное поле для охоты за живым товаром и пушниной, население которой они пытались сделать своими данниками и рабами, была область «Славии» восточных писателей. Здесь они пытались создать свои опорные пункты, и, быть может, таким пунктом была Ладога — Альдейгобург скандинавских саг. Но славянское и финское население Гардарики не собиралось переносить «насилия» варягов и их разбойничанья в родной земле.

Надо полагать, что к концу первой и к началу второй половины IX в. союз племен северо-запада, возглавляемый словенами, в земле которых стояли уже Ладога, Новгород и Старая Русса, так же как и в земле их соседей — кривичей, уже высились стены Пскова (Плескова) и Изборска, вырос в серьезную политическую силу. Многие финские племена в совместной борьбе с грабителями-варягами признали руководящую роль многочисленных и сильных словен (чудь, меря, весь), другие уже просто начали сливаться с ними (водь), теряя и свои племенные наименования, и все чаще и чаще выступая под общим наименованием для всех финнов — «чудь». Это имело место прежде всего в районах древней словенской колонизации, близ самого Новгорода. Подпали под влияние словен и соседние кривичи, псковско-изборская ветвь многочисленного кривичского племени.

Время существования отдельных племенных «волостей» отходило в область преданий. Складывался могучий племенной союз. Входившие в его состав племена взялись за оружие «и въсташа Словене и Кривици и Меря и Чудь на Варягы, и изгнаша я за море, и начаша владети сами собе и городы ставити…».[445]

Варяги были изгнаны, и нет оснований не верить беспристрастному рассказу летописца, так как он находит подтверждение в археологических материалах.

Анализ скандинавских вещественных памятников, обнаруженных в Восточной Европе и датируемых концом IX и X вв., приводит нас к выводу о том, что характер взаимоотношений норманнов со славянским и финским населением Восточной Европы того времени резко меняется по сравнению с началом и серединой IX в.

И дело не только в том, что складывается другой великий торговый путь Восточной Европы, связывающий Север и Юг, Запад и Восток, путь «из варяг в греки», более поздний в сношениях Западной Европы со странами Востока, нежели Волжский, датируемый серединой или началом второй половины IX в.

Меняется сама роль норманнов на Руси. Это уже не разбойники, ищущие славы и добычи, воины-насильники, купцы-грабители. Норманны на Руси конца IX–X вв. выступают в роли купцов, о чем говорит обилие привозных скандинавских вещей, так как теперь в Гардарики ездили не грабить (о повторении того, что было до сих пор, о «насилиях» и дани, уже не могло быть и речи), а торговать. Торговать фибулами и мечами, в последнем случае — в прямом и переносном смысле, когда варяг предлагал в качестве товара свой боевой «франкский» меч, а в придачу к нему — свою воинскую доблесть, свой опыт мирового воина-бродяги, свою ярость берсеркера, свою преданность тому, кто больше платит.

В конце IX–X вв. норманны на Руси выступают в качестве «варягов»-купцов, торгующих с Востоком, Западом и Константинополем (Миклагард) и снабжающих товарами иноземного происхождения все страны Востока, Юга и Запада и прежде всего — самую Гардарики. Они выступают в роли воинов-наемников — «варягов», и в этом своем качестве и под этим названием, как наемники, служащие по договору на Руси, в Гардарики, или в Византии, они выступают и в русских, и в византийских (Βαραγγος), и в скандинавских (vaeringjar) источниках. Отдельные скандинавские ярлы оказываются более удачливыми и ухитряются захватить в свои руки власть в некоторых городах Руси, как это произошло с варягом Рогволодом (Rognvaldr, Raknvalt, Rangualdus), осевшем в Полоцке (Pallteskja — Полтеск), а быть может, и в Турове (варяг Туры по преданию), и в Пскове (где сидели, видимо, варяги, так как Ольга, родом псковитянка, носит скандинавское имя Helga), и в других местах.

Большая же часть норманских викингов выступала в роли наемных воинов-дружинников русских племенных князьков или русского кагана вместе с другими княжескими дружинниками или вместе же с другими княжескими «мужами», выполняя различные поручения в качестве «гостей»-купцов и «слов» (послов) князя, как это отметили Вертинские анналы.

От былого грабительства варягов на Руси не осталось и следа, хотя они и не раз пытались захватить власть и, пользуясь силой, утвердить на Руси свою династию, вернее, сделать своих конунгов правителями на Руси.

Но в данном случае речь шла уже не о «насилиях» находников-варягов «из за моря», совершающих грабительские налеты и по реализации товара на Востоке возвращающихся к себе на Готланд, в Упсалу, в Рослаген и т. п., а о попытках их использовать в своих целях нарождающуюся русскую государственность, одним из винтиков которой были они сами, норманские наемные дружины. Речь шла уже об удачных или неудачных авантюрах инкорпорированных русской государственностью дружинных организаций варягов, находящихся на службе у русских князей и каганов, а не об установлении власти «заморских» варягов, пытающихся стать повелителями славянских и финских земель и превратить их в объект грабежа и эксплуатации.

Варяги еще играли некую, и подчас очень большую, иногда решающую, роль, но уже в качестве одного из элементов древнерусского общества. Они были составным и далеко не главным элементом тех классово-господствующих сил древнерусского общества, которые складывали и создавали русское государство. Они были, так сказать, «одними из», а не единственными. Власть и богатство были у местной знати, и прежде всего славянской знати, хотя и разбавленной на севере и северо-западе верхушкой финских племен. Она-то и приглашала варяжские наемные дружины для защиты своих городов и земель, для защиты торговых путей, защиты зачастую от таких же наемников-варягов соседнего «княжения», или «волости», или разбойничьей норманской вольницы. В этой привычной им социально родственной среде норманны охотно и быстро растворялись. Женясь на русских, эти скандинавские воины бесповоротно садились на русскую почву и русифицировались часто уже во втором поколении.

Но пока древнерусская государственность была слаба, пока существовало, собственно, несколько крупных государственных политических образований, множество слабых племенных княжений и море родов и общин во главе со «старейшинами», пока не было единой русской державы, до тех пор норманские искатели славы и наживы на отдельных этапах становились силой, способной навязать древнерусскому обществу свою власть.

Здесь, на Руси, они застают те же формы хозяйственной деятельности и общественной жизни, то же варварство, которое им было так хорошо знакомо на их изрезанной фиордами, покрытой лесами, озерами и горами холодной родине, порождением которого были все эти ярлы и конунги, вся эта масса викингов, устремившихся в поисках добычи на юг, запад и восток.

В Гардарики они попали в родственную им дружинную среду, в среду всех этих «вячших», «лучших мужей», «старой» и «нарочитой чади», «великих» и «светлых» князей и «всякого княжья» и, быстро освоившись, растворились в ней, сохранив следы своего пребывания на Руси в топонимике, в именах собственных, некоторых заимствованиях в русском языке из скандинавских и т. п.

Но об этом подробнее дальше.

«Славия» оказалась достаточно сильной, для того чтобы заставить варягов отказаться от своих грабительских налетов на области словен, кривичей, мери, веси, чуди и выступить в другой роли, роли купцов и воинов-наемников.

Но она не была еще достаточно сплоченной и сильной, чтобы помешать им осуществить свой авантюристический план захвата власти в «Славии».

О борьбе между племенами и городами северо-западного объединения славянских и финских племен сообщает летописец.

Положив конец грабительским вторжениям варягов, «почаша сами в собе володети», князья и «старейшины» словен и кривичей, чуди и мери начали междоусобную борьбу «и въста род на род», «въсташа сами на ся воевать, и бысть межи ими рать велика и усобица, и въсташа град на град, и не беше в них правды».[446]

При такой ситуации — а сомневаться в том, что такая «усобица» могла иметь место в действительности, нет никакой необходимости, — вполне понятно приглашение варяжской наемной дружины словенами, а с ними вместе и частью чуди, кривичей и других племен. Это приглашение дружины норманского конунга и нашло отражение в знаменитом летописном рассказе о призвании варягов.

«И идоша за море к Варягам, к Руси: сице бы ся звахуть и Варязи Русь, яко се друзии зъвутся Свие, друзии же Урмане, Анъгляне, друзии Гъте, тако и си. Реша Руси Чюдь и Словении, и Кривичи и Вси: "земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет; да пойдете княжит и володети нами". И изъбрашася 3 братья с роды своими, и пояша по собе всю Русь, и придоша старейший, Рюрик, седе Новегороде, а другой, Синеус, на Белеозере, и третий Изборьсте Трувор. И от тех Варяг прозвася Руская земля, Новугородьци, ти суть людье Нугородьчи от рода Варяжьска, прежде бо беша Словении».[447]

«И от тех Варяг, находник тех, прозвашася Русь, и от тех словет Руская земля; и суть Новородстии людие до днешнего дни от рода Варяжьска», — добавляет Новгородская I летопись.[448] Эти строки, варьирующие в различных летописных сводах, послужили поводом к созданию бесчисленных норманских и антинорманских теорий о варягах, их приглашении или завоевании ими, о происхождении термина «Русь» и т. д. и т. п., т. е. всех тех проблем, которые волновали исследователей начиная с XVIII в. и до наших дней. Мы не собираемся давать историю вопроса, ибо это дело историографического труда, а не конкретного исследования, подобного нашему.[449] Нам кажется, что летописный рассказ о призвании варягов в искаженном и отредактированном бесчисленными летописцами виде, часто выполнявшими определенный политический заказ, отразил вот какого рода конкретные исторические события, имевшие место где-то на северо-западе Руси около начала второй половины IX в.

Туманные предания, сохранившиеся в Новгороде и попавшие в летопись, говорят о «старейшине» новгородском Гостомысле. Пусть Гостомысл — легендарная личность, но воспоминания о доваряжской самостоятельности Новгорода, об управлении в нем «старейшин» несомненно отражают время «волостей» и «земель», управляемых местными владыками.[450] Один из таких владык пригласил на помощь в борьбе с другими «старейшинами» какого-то варяжского конунга, которого летописное предание назвало Рюриком. «И придоша к Словеном первее и срубиша город Ладогу, и седе старейшей в Ладозе Рюрик».[451]

Но варяжскому викингу показалась заманчивой перспектива овладеть самим Holmgard — Новгородом, и он, с дружиной явившись туда, совершает переворот, устраняет или убивает новгородских «старейшин», что нашло отражение в летописном рассказе о смерти Гостомысла «без наследия», и захватывает власть в свои руки. Никоновская летопись, несомненно использовавшая какие-то древние источники, отмечает, что узурпатор встретился с длительным и сильным сопротивлением со стороны новгородских «мужей» и, как об этом свидетельствуют позднейшие события, связанные тоже с «насильем» варягов, этими «мужами» были новгородские «лучшие мужи» из «Словенской тысячи», древней новгородской городской военной организации — тысячи, сложившейся у древнейшей части Новгорода — Славны, Славенского холма.

Вскоре после переворота (Никоновская летопись дает и дату — 864 г.) «уби Рюрик Вадима Храброго, и иных многих изби новгородцев, съветников его». Борьба с варяжским узурпатором длилась долго. Прошло три года и «…избежаша от Рюрика из Новгорода в Киев много Новгородцкых мужей».[452]

Известия Никоновской летописи о борьбе Вадима Храброго и «съветников его» с варягами Рюрика станут нам тем более понятными, если мы учтем, что вокняжение Рюрика в Новгороде произошло в результате переворота, помимо воли и желания новгородских «мужей» и даже вопреки им, а это, естественно, породило борьбу между узурпаторами-варягами и новгородцами, стремившимися сбросить навязанную им оружием власть варяжского викинга. В летописном повествовании различных сводов нашли отражение и приглашение варяжской дружины (что и послужило мотивом для летописного рассказа о призвании варягов), и захват власти варягами, и борьба с ними, что вылилось в сообщение о Вадиме Храбром и «съветниках его», выступивших против Рюрика.

«Если быть очень осторожным и не доверять деталям, сообщаемым летописью, то все же можно сделать из известных нам фактов вывод о том, что варяжские викинги — допустим, даже и призванные на помощь одной из борющихся сторон, — из приглашенных превратились в хозяев и частью истребили местных князей и местную знать, частью слились с местной знатью в один господствующий класс».[453]

Варяги еще не раз пытались совершать нечто подобное тому, что произошло в Новгороде.

Так было при Владимире, когда они, захватив Киев, заявили Владимиру: «се град наш, мы прияхом и», и только умелая и осторожная политика спасла Киев и Владимира от повторения новгородских событий предшествующего столетия.

Почти аналогичное явление имело место в Новгороде при Ярославе, когда варяжские дружинники грабили и насильничали над новгородцами, чем и вызвали выступление последних против себя и резню варягов.

Так произошел захват власти варяжским конунгом.

Рассказ летописца о призвании варягов возник в определенное время, в определенной среде, под влиянием политических факторов определенного порядка.

Наличие в Киеве XI–XII вв. англосаксонской параллели призвания князей «из за моря» не может вызывать сомнений ни у кого.

Это время Эдвина и Эдуарда, сыновей английского короля Эдмунда Железный Бок, изгнанных из Англии датским конунгом Канутом, Гиты Гаральдовны и тех англосаксов, которые в качестве свиты и наемников-дружинников появились в это время в Киеве, время ирландцев-скоттов, время, когда изгнанные норманнами англосаксы появились на Руси и в Византии.

С ними вместе на Русь пришли эпические мотивы о борьбе племен и призвании из-за моря братьев править и княжить, чрезвычайно близкие летописному рассказу о призвании трех братьев-варягов; равным образом как и те сказания и материалы, которые послужили англосаксонской параллелью к «Поучению детям» мужа англичанки Гиты Гаральдовны Владимира Мономаха. И ирландское предание о призвании трех братьев, равно как и рассказ Видукинда в его истории саксов о призвании бриттами в свою «великую и обильную землю» князей из саксов Генгиста и Горсы, несомненно послужили прототипом рассказа летописца, создававшего свое сказание под влиянием рассказов и песен англосаксов Киевского двора.

Варяжское происхождение династии Рюриковичей, их скандинавские связи, та роль, которую играли варяги при дворе киевских князей, неясные припоминания о временах викингов на Руси, реальные норманны времен Ярославичей и Мономаха — все это послужило почвой, на которой летописец создал свой рассказ о призвании варягов, связав единодержавные политические тенденции Мономаха, по инициативе которого в угоду концепции «приглашенного князя» и единства княжеской линии в Михайловском Выдубицком монастыре редактировалась в начале XII в. «Повесть временных лет», с теорией «призвания варягов», с вопросом о роли варягов на Руси и, наконец, с происхождением самого термина «Русь».

Мы не знаем, существовали ли реальные Рюрик, Синеус и Трувор, но нет никаких оснований обязательно считать их легендарными.

Имя «Рюрик» несомненно скандинавское Hrodrekr, Rorik, Rorik. Мы знаем попавшего во французские летописи Рорика Датского, известного своими набегами на страны Западной Европы, укрепившегося в городе Бирке, где начиналась знаменитая «дорога на восток», в Гардарики, «austrvegr» скандинавских саг и рун. Такой же конунг Рорик мог появиться и в самой Гардарики, сперва в Ладоге, а затем в Новгороде. О неясных и туманных местных белозерских преданиях о Синеусе сообщает А. А. Шахматов в своих «Разысканиях о древнейших русских летописных сводах». Вопрос о Рюрике заново пересмотрен Г. Вернадским в его книге «Ancient Russia» (1944 г.).

Мы можем сомневаться только в том, был ли он братом Рюрика и был ли Синеус норманном вообще. Судя по имени, скорее всего, что нет, и в нем едва ли не следует видеть славянского князька Белоозерской «волости», полурусской, полуфинской земли, населенной колонистами — словенами и аборигенами весью.

Правдоподобен рассказ летописца о том, как «прия власть Рюрик, и раздал мужем своим грады, овому Полотеск, овому Ростов, другому Белоозеро». Такая раздача земель и городов своим ярлам-дружинникам вполне понятна. И по этим городам варяжские ярлы сидели еще долгое время.

Мы не знаем, как попал Рогволод в Полоцк. Можно предположить, что появление особой самостоятельной варяжской династии в Полоцке, одним из представителей которой, и именно последним, был Рогволод, относится к IX в., но был ли Рогволод потомком того варяга, который во время варяжского переворота в Новгороде получил «Полотеск», или появление варягов в Полоцке связано с более ранним временем, хотя бы с варяжской экспедицией в землю корей и летьголы в 853 г., когда норманны по западнодвинскому ответвлению своей «дороги на восток» проникли до Pallteskia — Полтеска — Полоцка, где и обосновались надолго (напомним о походе норманнов на Курляндию из «Жития Ансгара», когда норманны взяли «славянский город»), на этот вопрос ответить пока что не удается.

Приднепровский юг, Киев, жил в это время еще своей особой жизнью. Древнейший центр славянства Восточной Европы, самый прогрессивный район передового славянского населения, сохранявший в известной степени традиции скифской и антской культуры, район возникновения древнерусской государственности, русского каганата, политического образования типа варварского государства, Куява арабских писателей, был еще слабо связан с Новгородом.

Его политическая жизнь протекала в бурных формах.

Стремление к добыче и славе снова привело «восточных варваров» к стенам «Восточного Рима» (К. Маркс). На этот раз нападению подвергся сам Константинополь.

18 июня 860 г. 200 русских кораблей (по Венецианской хронике Иоанна Диакона — 360 кораблей) неожиданно напали на Константинополь, воспользовавшись тем, что император Михаил стянул войско на юг для обороны границ империи в Малой Азии, подвергшихся нападению арабов.

В двух беседах патриарха Фотия, датируемых 860 г., нападение русов нашло яркое отражение:

«Народ (Ρως, Рос. — В. М.) неименитый, народ, не считаемый ни за что, но получивший имя со времени похода против нас, незначительный, но получивший значение, народ уничиженный и бедный, но достигший блистательной высоты и несметного богатства, народ где-то далеко от нас живущий, варварский, кочующий, гордящийся оружием, неожиданный, не замеченный, без военного искусства, так грозно и так быстро нахлынул на наши пределы, как морская волна, и истребил живущих на этой земле, как полевой зверь траву или тростник или жатву… О, как все тогда расстроились, и город едва, так сказать, не был поднят на копье!.. Помните ли тот час невыносимо горестный, когда приплыли к нам варварские корабли… когда они проходили перед городом, неся и выставляя пловцов, поднявших мечи и как бы угрожая городу смертью от меча…».[454]

В Венецианской Хронике Иоанна Диакона без точной даты, но по отношению к событиям начала 60-х годов IX в. говорится, что «в это время норманны [«Nordmanorum gentes», причем под норманнами в данном случае следует подразумевать не обязательно скандинавов, а «жителей севера», по выражению Фотия, «где-то далеко (на север) от нас живущих»] осмелились напасть на Константинополь на 360 кораблях, но не будучи в состоянии нанести вред самому непобедимому городу, они храбро повоевали его предместья, перебили народа, сколько могли, и затем с торжеством вернулись домой».[455]

Положение осажденного Константинополя было очень серьезным. Теперь уже не крымские и малоазиатские владения подверглись нападению русских — горели предместья столицы империи, где грабили и убивали страшные «росы».

Императору Михаилу пришлось вернуться с похода и начать мирные переговоры с русскими. Наконец, был заключен договор «мира и любви».

Появление русских в 860 г. отмечено не только у Константинополя.

В «Житии патриарха Игнатия», составленном Никитой Пафлагонянином, говорится о том, как «злоубийственный скифский народ, называемый ρως, через Эвксинское море прорвался в залив, напал на остров Теревинт (у Синопа), опустошил всю местность и все монастыри, разграбил всю утварь и деньги, умертвил всех захваченных ими людей».[456]

Недельная осада Константинополя, продолжавшаяся с 18 по 25 июня, к величайшей радости жителей Константинополя была наконец снята. Русские удалились победителями, увозя с собой договор «мира и любви» — свидетельство их победы и триумфа и поражения могущественной империи. И Византия могла быть довольна тем, что дело ограничилось только опустошением, разорением и грабежом окрестностей Константинополя. Русь вынудила Византию считаться с собой и вписать свое имя в список могущественных и грозных народов.

Чем был вызван поход русских на Константинополь? Был ли он просто грабительским налетом?

На этот вопрос отвечает сам Фотий, сообщающий, что росы совершили свой поход на Византию в отместку за то, что «ромеи» истребили их соотечественников. За их смерть русские отплатили сторицей, предав огню и мечу окрестности Константинополя.

Нет никакого сомнения в том, что «ромеи» и русские со времени посольства кагана «народа Рос» к императору Феофилу, а быть может и ранее, находились в постоянном общении друг с другом. Русские ездили «слами» и «гостями» в Константинополь, как это имело место и позднее, во времена договоров Олега и Игоря с Византией, торговали и жили в Византии, сталкивались с греками на северном побережье Черного моря, у Днепровских и Бугских лиманов и в Крыму. Взаимоотношения между русскими и греками определялись соглашениями, договорами. Но, очевидно, незадолго до 860 г. греки нарушили соглашение «межю Русью и Грекы» и перебили русских «слов» и «гостей» в Константинополе или русских рыбаков и промысловиков где-нибудь у Белобережья или на Березани. Ответом на нарушение Византией договора о дружеских взаимоотношениях с Русью и был поход русских 860 г. — поход, ставящий задачей отмщение за нарушение греками международных соглашений, возобновление старых договорных отношений. Это война, а не налет, война, преследующая своей целью восстановление попранных интересов Руси, а не грабительский поход варваров, война как продолжение дипломатии, на которую было способно только государство.

К 866–867 гг. относится новый договор Руси с Византией о дружбе и союзе, не дошедший до нас, так же как и договор 860 г. На этот раз он был закреплен со стороны Руси принятием христианства от Византии и «епископа-пастыря» из Константинополя. Об этом говорят «Окружное послание» патриарха Фотия и биография императора Василия Македонянина, который, по выражению его биографа, склонил к дружбе «народ русский, воинственный и языческий, раздавая ему одежды золотые, серебряные и шелковые, а установив с ним дружбу и соглашение, уговорил принять крещение».[457]

Фотий в своем «Окружном послании» (866–867 гг.) говорит, что «Рос», народ, хорошо известный своей нелюдимостью и воинственностью, заменил свою языческую веру христианской, принял епископа и из врага стал союзником и обещал Византии военную помощь.[458] Фотий рассматривал крещенных русских как поданных императора, и в этом нет ничего удивительного, так как принятие христианства каким-нибудь народом из Византии этой последней рассматривалось как установление некоей политической вассальной зависимости его от империи. Сообщение Фотия о крещении какой-то части Руси в 60-х годах IX в. подтверждается Уставом, приписываемым Льву Философу (886–911 гг.), где упоминается русская епархия, помещаемая в его списке 61-й, рядом с 62-й, аланской, и «Церковным Уставом» Владимира, где говорится о крещении Руси Фотием.

Вряд ли можно считать обоснованным мнение, что каталог, приписываемый Льву Философу (Льву Мудрому), на самом деле составлен при Алексее Комнене, так же как и стремление объявить «Церковный Устав» Владимира Святославича подложным на основании греческих порядков и норм, встречающихся в нем, что якобы не соответствовало древнерусской действительности, и на основании упоминания в «Церковном Уставе» о крещении Руси Фотием, так как, как это мы увидим далее, «Устав» был переводом на русский язык греческих церковных порядков и юридических норм, причем его составители больше копировали греческое церковное правило, чем заботились о приспособлении его к порядкам на Руси, а упоминание о Фотии, учитывая изложенное выше, не должно уже само по себе вызывать сомнения в подлинности «Церковного Устава».[459]

Появление русских у стен Константинополя вызвало большое смятение в Византии. «Росью» заинтересовались, о ней говорили и писали, пытались объяснить ее происхождение, проникнуть в ее историю.

Пока речь шла о нападении русских на окраины империи, они все же еще не были тем грозным и сильным врагом, которого надо было опасаться, который несет собой разорение и смерть, но когда они напали на столицу, о «Ρως» напуганные греки усиленно заговорили. И на сцену выступил библейский народ «Рос» («Рош» — др.-евр. «глава») пророка Иезекииля, который, по «Апокалипсису», явится перед концом света к «священному граду». В чрезвычайно популярных среди греческого духовенства книгах пророков и «Апокалипсисе» нашлось, таким образом, и объяснение названия народа «Ρως». Созвучность «руси» и «рос», огромное впечатление, произведенное на византийцев военными походами варварской, воинственной Руси — все это заставило византийское духовенство объявить «Ρως» народом «губительным и на деле и по имени», по «имени» именно потому, что он и есть тот самый библейский народ «Ρως», который своим появлением возвещает «конец света» и гибель «священного града» — Византии.

Недаром Фотий пересыпает свои «беседы» о росах ссылками на Иезекииля, Иеремию и «Апокалипсис», а Лев Диакон прямо называет «тавро-скифов» — русских — народом «князя Рос» Иезекииля.[460]

«Рос»-ами отрекомендовали Людовику Благочестивому послов кагана Руси и посланцы императора Феофила, а сами послы кагана, родом шведы, считая, что византийское наименование народа, кагану которого они служили, более знакомо дипломатическим кругам, и в Ингельгейме по-византийски именовали себя народом «Rhos».

Появление русских у стен Константинополя заставило Византию включить в свою дипломатическую деятельность и далекую Русь, Русь Киевскую, Русь Днепровскую.

Хотя, по выражению Фотия, Русь отделена от Константинополя многими землями и державами, судоходными реками и морями, а в «Тактике» императора Льва Философа говорится о том, что «северные скифы» не имеют больших кораблей, так как выезжают в море с рек, где нельзя пользоваться большими судами, а приходится пользоваться легкими лодками, что говорит именно о днепровском, а не азово-черноморском происхождении этих русских, тем не менее с Русью приходится считаться, ее надо опасаться, с ней необходимо заключать договоры «мира и любви».[461]

Может быть, в связи с нападением Руси на Константинополь в 860 г. стоит и хазарская миссия Константина (Кирилла) Философа, который встречал «русинов», интересовался ими, крестил в Хазарии, где немало было русских, «до двухсот чадий», и, быть может, вел переговоры, результатом которых должно было быть предотвращение походов русских, подобных тому, который в 60-х годах вызвал такое волнение и страх по всей империи.[462]

Итак, мы приходим к выводу, что поход на Константинополь 860 г. был предпринят из Руси Киевской, что договоры «мира и любви» заключались с Днепровской Русью, Русью Аскольда.

«Повесть временных лет» под 866 г. (дата неточная) помещает рассказ о том, как «иде Аскольд и Дир на Греки и приидоша в 14 (лето) Михаила цесаря. Цесарю же отшедшю на Огаряны, и дошедшю ему Черные река, весть епарх послал к нему, яко Русь на Царьгород идет, и вратится царь. Си же внутрь Суду (скандинавск. «Sund» — пролив) вшедше, много убийство крестьяном створиша, и в двою сту корабль Царьград оступиша».[463] Далее повествуется о молении Михаила и Фотия, о чуде, буре, разметавшей суда русов.

Новгородская I летопись помещает этот рассказ под 854 г.

Летописный рассказ упорно связывает Аскольда и Дира. Почти во всех летописных сводах они появляются только вместе, и всегда первым Аскольд, вторым — Дир. «Повесть временных лет» рассказывает о том, что было у Рюрика «2 мужа, не племени его, но боярина, и та испросистася ко Царюгороду с родом своим». По дороге им попадается Киев, где они беспрепятственно вокняжаются среди полян, плативших дань хазарам, «и начаста владети Польскою землею».[464]

Уже давно в литературе было обращено внимание на неправдоподобность версии о том, что Аскольд и Дир — «бояре» Рюрика, захватившие «ничей» фактически Киев и убитые как узурпаторы (!?) Олегом за то, что они овладели тем, что не принадлежало ни Олегу, ни Игорю.

Мы не знаем, был ли Аскольд Hoskuldr-ом, а Дир — Dyri (Diuri), т. е. скандинавами. Возможно, что это были действительно конунги варяжских дружин, обосновавшиеся на Днепре. В поздних летописях, несомненно использовавших какие-то не дошедшие до нас источники, мы встречаем упоминания о борьбе Аскольда с болгарами (дунайскими?), полочанами, печенегами, уличами, древлянами.[465]

В этих сообщениях летописей нет ничего такого, что бы заставило нас предположить, что все они надуманы и приведены по аналогии со временами Олега, Игоря, Святослава, Владимира. Борьба с уличами, жившими тогда неподалеку от Киева, с соседями полян — древлянами, с дунайскими болгарами для тех, кто сидел и правил в Киеве, едва ли не была обязательной. В степях уже кочевали печенеги, и столкновение с ними тоже было возможно. А юго-западное направление наступательной политики Киева времен Аскольда и Дира как нельзя более понятно, учитывая их византийские интересы.

Странными кажутся обстоятельства гибели Аскольда и Дира.

В рассказе летописца об убийстве явившихся под Киев вместе с Игорем, Олегом Аскольда и Дира, обвиненных в узурпации, речь идет и о их погребении: «И несоша на гору, и погребоша и на горе, еже ся ныне зовет Угорьское, кде ныне Олъмин двор; на той могиле поставил церковь святаго Николу; а Дирова могила за Святою Ориною».[466]

Странным было бы предположить, что Аскольд и Дир, убитые дружинниками Олега, выдававшими себя за «гостей Подугорских», убитые одновременно и в одном месте, вдруг оказались похороненными в двух разных местах: один, Аскольд, у Угорского, где во времена летописца стоял Олъмин двор и высилась церковь святого Николая, а другой чуть ли не за километр от могилы Аскольда, у церкви святой Ирины, близ Софийского собора. Память о княжении в Киеве Аскольда, о его могиле была жива в Киеве еще во времена летописца. Где-то здесь, у Угорского, стоял и его княжой двор. Тут же он и был убит.[467] Упоминание о церкви святого Николая, воздвигнутой на могиле Аскольда в связи с его походом на Византию и с сообщениями Фотия и биографа Василия Македонянина о крещении росов после похода 860 г., говорит о том, что поход, предпринятый в 860 г. и датируемый нашей летописью 866 г., был предпринят из Киева Аскольдом. Крещение Руси при Фотии было крещением Руси Аскольдовой. Принял христианство и сам Аскольд, и, быть может, церковь святого Николая, воздвигнутая на его могиле, носила имя его христианского патрона.

Княжение Аскольда датируется временем от 860 г. (быть может, ранее) до конца 60-х или начала 70-х годов IX в.

Во всяком случае надо полагать, что Аскольд и Дир правили не одновременно, и лишь летописная традиция связала их вместе. Иначе чем же объяснить, что убитые одновременно князья оказались похороненными в разных местах? Хотя в Древней Руси «могила» была не только местом погребения, но и памятником в виде насыпи, холма.

Дира знает не только наша летопись.

В своих «Золотых лугах» («Промывальнях золота») Масуди (943–947 гг.) пишет:

«Первый из славянских царей есть царь Дира, он имеет обширные города и многие обитаемые страны; мусульманские купцы прибывают в столицу его государства с разного рода товарами».[468]

Нельзя думать, что Дир — современник Масуди, но он несомненно правил во времена, не столь отдаленные. И Масуди, со слов мусульманских купцов, хорошо знавших Киев и часто ездивших туда со своими товарами, о чем повествуют и другие восточные писатели, заключил о его силе и богатстве. И это также не вызывает сомнений, так как Киев второй половины IX в. — крупнейший центр Руси. Масуди не знал своего современника — Игоря и пользовался (и это вполне понятно) несколько устаревшими сведениями, сообщенными ему мусульманскими купцами, ездившими в страну и город Дира и хорошо знавшими о его могуществе. Царство Дира у Масуди — восточный сосед Чехии Вячеслава, в состав которой тогда входил и Краков. Сообщение Масуди о «многих обитаемых странах», подвластных Диру, и свидетельство Фотия о том, что Русь еще перед походом 860 г. «подчинила своих соседей», подтверждают известия поздних русских летописей о войнах Аскольда и Дира с соседними народами и племенами, а следовательно, и о попытках наложить на них дань и распространить на их земли свою власть.

Ко временам Дира относится первый поход русов на Закавказье.

По свидетельству Мухамеда Эль-Хасана, написавшего «Историю Табаристана», в правление Хасана, сына Зейды (864–884 гг.), русы напали на Абесгун, но в борьбе с Хасаном они были разбиты.[469]

Этот поход следует связать с именами Аскольда и Дира, вернее — последнего, связи которого с мусульманским миром заключались не только в приеме восточных купцов и в торговле с ними, но и в стремлении проникнуть по их стопам на Восток — источник всяких богатств, в страну роскоши и драгоценностей, известную с давних пор, но только теперь превращенную в объект походов и нападений. Быть может, этот поход на Восток, на Абесгун, привел к столкновению дружин Дира с печенегами, которое М. С. Грушевский датирует 80-ми годами IX в.[470]

Таким образом, княжение далеко не легендарного Дира необходимо будет приурочить к 70–80-м годам IX в.

Но все это еще не дает нам права считать достоверным рассказ о его убийстве Олегом, пришедшим откуда-то с севера.

О Дире помнили в Киеве летописных времен, как и об Аскольде, показывали его могилу, но обстоятельства его смерти еще нуждаются в уточнении. Об этом далее.

Русь Аскольда и Дира уже втягивалась в мировую политику. Мы не знаем, сколь велика была территория этой Руси, в какой мере она подчинила себе земли соседних племен: учитывая же сохранение племенных княжений и независимых племенных земель уличей и древлян еще в X в., мы можем определенно говорить, что кроме Среднеднепровского, Киевского, центра, земли летописных полян, она состояла из конгломерата слабо связанных с центром областей — земель союзных племен — «толковинов».

Тем не менее она уже выступает на арене мировой политики, заставляет могущественную Византийскую империю считаться с собой, заключать договоры, искать союзников для борьбы со страшным, воинственным и сильным народом «Ρως». Более того, видя всю бесцельность своих попыток найти союзника в борьбе с Русью в лице хазарского кагана, которого, в свою очередь, арабы склоняли к союзу с халифатом, а печенеги отвлекали своими беспрестанными нападениями, Византия пыталась насадить на Руси христианство исходя из своего представления об империи как о вселенском христианском царстве и стремясь таким образом втянуть Русь в орбиту своего влияния, ибо мечом отбиться и от русов, и от «сарацин» она была не в состоянии.

На этом пути Византия должна была столкнуться с католическим Западом, и хотя окончательное отделение церквей еще дело будущего, но проникновение папского влияния на восток Европы не могло не обеспокоить патриарха и императора.

А из учредителей грамоты гамбургско-бременской епархии 864 г. следует, что папа Николай I имел поползновение распространить христианство по западному обряду на всю территорию Восточной Европы, включая и Русь.[471]

Этот путь западного влияния отмечен нашим летописцем: «от Рима» «в варяги» и «от варяг» по Двине на Русь. Запад, узнавший о Руси и через купцов-«ругиев», и через Краков, Прагу и Раффельштедт, через варягов, вроде знаменитого информатора короля Альфреда Великого Оттера, и через послов кагана народа «Рос», возвестивших о выходе Руси на арену мировой истории своим появлением в Ингельгейме, и через бесчисленное число всяких «периплов», этот Запад, естественно, стремился — и примеров этому мы скоро найдем немало — к вовлечению Руси в орбиту своего влияния.

Но Византия имела чересчур много преимуществ в борьбе за влияние на Русь. И прежде всего потому, что русский меч был занесен именно над нею, а не над Западной Римской империей. Именно поэтому, стремясь предотвратить его удар (а средств к этому она имела много, и христианизация в их числе занимала далеко не последнее место), империя «ромеев» развернула энергичную дипломатию, намереваясь избавиться от угрозы со стороны Руси.

Восток в лице Хазарского каганата и мусульманских государств и земель Закавказья в это время сам превращается в объект нападений со стороны русов. Так выходит на международную арену Русь IX в., крупнейший фактор мировой истории раннего средневековья.

Эта Русь еще разделена на две, даже на три части: Русь Южная (Среднеднепровская, Киевская, «Куява»), Русь Северо-Западная, Северная (Славия) и, наконец, Юго-Восточная Русь, расположенная где-то на юго-востоке или востоке (Артания).

Мы — у порога Киевского государства, у колыбели «державы Рюриковичей». Но оно еще не сложилось. Его возникновение — результат слияния обоих русских центров на великом водном пути «из варяг в греки» — Киева и Новгорода.

А это величайшей важности событие летописная традиция связывает с именем Олега.

Глава VI. Образование Киевского государства

Образованием древнерусского Киевского государства следует считать момент полного слияния двух центров Древней Руси — Новгорода и Киева, двух областей — «Славии» и «Куявы», а это слияние наша летопись связывает с именем и деятельностью Олега.

Олег — не Рюрик, и если в существовании второго можно еще сомневаться, то реальность Олега неоспоримо доказывается источниками русского, византийского и еврейско-хазарского происхождения.

Тем не менее обстоятельства жизни летописного Олега остаются невыясненными, сообщаемые о нем сведения неточны и сбивчивы. Хронология этой части летописи не является достоверной. Нам известна только одна достоверная дата, связанная с именем Олега, — 911 г., год заключения договора Олега с Византией.

Найденный Шехтером в Кембриджской библиотеке документ на древнееврейском языке переносит деятельность Олега — Хальгу (Хельгу) во времена царствования византийского императора Романа Лекапина, на годы, последовавшие за смертью летописного Олега. Датировка смерти Олега в разных летописях различна, могилу Олега летописи указывают в трех разных местах и т. д. Все эти противоречия заставляют нас особенно осторожно подойти к рассмотрению вопросов, связанных с деятельностью Олега, и, отбрасывая бесчисленные точки зрения, высказанные в литературе по поводу Олега, непосредственно перейти к рассмотрению источников.

«Повесть временных лет» сообщает о том, что Рюрик в 879 г. «предастъ княженье свое Олгови, от рода ему суща».[472] Но древняя короткая редакция летописного рассказа, помещенного в Новгородской I летописи, называет Олега воеводой Игоря.[473] И это, пожалуй, ближе к действительности, так как регентство Олега, правившего за малолетнего Игоря, регентство, длившееся больше 30 лет, вызывает сомнения. Возможно, что Олег был вполне самостоятельным князем, когда-то действительно выступавшим воеводой Рюрика или даже Игоря, но впоследствии «приявшим» власть в свои руки и в угоду династической концепции единства «Рюрикова дома», проводимой летописцем, превращенным в родственника Рюрика, опекуна или воеводу малолетнего Игоря.[474]

Под 882 г. в «Повести» помещен рассказ о походе Олега на юг.

«Поиде Олег, поим воя многи, Варяги, Чюдь, Словении, Мерю, Весь, Кривичи, и приде к Смоленьску с Кривичи, и прия град, и посади мужь свои; оттуда поиде вниз, и взя Любець, и посади мужъ свои. И придоша к горам х Киевьским… И приплу под Угорьское…»[475]

Далее следует рассказ о том, как Олег, спрятав своих воинов, направил гонцов к Аскольду и Диру, заявив им, что он — гость и идет «в Греки», прося их явиться на берег. Когда Аскольд и Дир пришли к Олегу, он обвинил их в узурпаторстве, заявив: «аз есмь роду княжа», указал им на сына Рюрика Игоря, и по приказу Олега оба киевские князя были убиты.

Рассказ об убийстве Аскольда и Дира Олегом, как мы уже видели, заключает в себе ряд неточностей и не может считаться достоверным.

Не говоря уже о дате, которая вряд ли может быть принята на веру, так как датировка большинства событий из рассказа «Повести временных лет» до середины X в. не может считаться достоверной, рассказ летописца содержит в себе много противоречий, а именно: убийство Аскольда и Дира происходит по приказу Олега («Повесть»), а по другим летописям инициатором расправы с киевскими князьями был сам Игорь (Новгородская I летопись); Аскольд и Дир убиты одновременно, что, как уже было указано выше, вызывает сомнение; Олег проплывает мимо Киева под Угорское, хотя, казалось бы, плывя вниз по течению Днепра, с севера, он должен был бы остановиться у Киева, и т. д.

Все эти неточности и противоречия в рассказе летописца привели к тому, что некоторые исследователи поставили под сомнение самый поход Олега с севера на юг (М. С. Грушевский), другие же выводили Олега с юга, делая его князем Черноморско-Азовской Руси, поднявшимся к Киеву вверх по течению Днепра (В. А. Пархоменко).

В связи с этим необходимо остановиться на оценке «Повести временных лет» и Новгородской I летописи как источников для изучения истории Древней Руси конца IX и начала X в. В нашей литературе за последнее время были высказаны две диаметрально противоположные точки зрения: В. А. Пархоменко и Б. Д. Грекова.

В своей статье «Характер и значение эпохи Владимира, принявшего христианство» В. А. Пархоменко замечает, что только «…с эпохи Ярослава, так называемого Мудрого, начинаются действительные "припоминания летописцев"», а что касается событий X в., не говоря уже о IX в., то на них «наш древнерусский книжник второй половины XI и начала XII в. смотрит сквозь призму легенд, песен, сказаний, туманных и отрывочных данных», и ряд исторических деятелей, упоминаемых в древнейшей части летописания, являются эпическими личностями.[476]

Совершенно иной взгляд был высказан Б. Д. Грековым.

Развертывая на основе летописных сообщений свою концепцию начала Русского государства, Б. Д. Греков заявляет:

«Меня могут упрекнуть тут в предвзятости или в слишком большом доверии к показаниям "Повести". Упреки эти совсем нестрашны. Факты сами говорят за себя. А доброкачественность фактов, сообщаемых "Повестью", тоже несомненна. Она подтверждается всем общим ходом истории Киевского государства, которое ни в коем случае не могло бы достигнуть тех блестящих результатов, если бы факты "Повести" были порочными».

Нет никаких сомнений в том, что та редакция «Повести», которой мы пользуемся, есть продукт литературного творчества и редакционной работы конца XI и начала XII в., но так же несомненно, что это творчество, эта работа были основаны не на фантазии, не на патриотических увлечениях, хотя были элементы и того и другого, «не на невероятных каких-то "припоминаниях"» о давно прошедших делах, «а на совершенно точных документах (международные соглашения, записи при дворах князей и духовенства, законодательные акты, иностранные известия)».

Конечно, такого рода источники сочетались с народным эпосом и преданиями, и дело историка отделить пшеницу от плевел. «Известия "Повести" о поступательных шагах в развитии Киевского государства, независимо от абсолютной точности в хронологии и отдельных деталях, несомненно есть чистая "пшеница"».

Тем более что целый ряд событий внутренней и главным образом внешней истории Киевской Руси засвидетельствованы иностранными источниками.

Нет оснований особенно смущаться и датировкой событий IX–X вв., так как «у авторов русских летописей всюду расставлены незыблемые вехи»: даты крупнейших фактов русской и всемирной истории, подтверждаемые актами и греческими хрониками. Уже в X в. Русь применяла письменность в сношениях с другими державами, и на Руси велись записи крупных событий в ее жизни. Даже острожный Шахматов распространял свой скепсис на датировку в летописи лишь до 945 г., и то с оговорками.

Уже в X и самом начале XI в. существовали «летописные заметки», более древние, чем «Начальный Свод» или тем более «Повесть», использованные в «Похвале Владимиру» Иакова Мниха. «Догадки» авторов русских летописей заслуживают внимания, так как они исходили из реального и строились от известного к неизвестному.

«Иными словами, "Повесть" заслуживает большего доверия, чем ей часто оказывают многочисленные скептики, ибо они рассматривали "Повесть временных лет" приблизительно так, как анатом рассматривает труп человека, но на "Повесть временных лет" можно смотреть и с другой точки зрения: как на живое произведение, не анатомируя его, а воспринимая его как нечто цельное».[477]

Так резюмирует Б. Д. Греков высказанные им по поводу «Повести» взгляды, заслуживающие всяческого внимания, и я подробно остановился на них, так как целиком присоединяюсь к его точке зрения.

Не вызывает никаких сомнений рассказ летописца о продвижении дружин Олега с севера на юг.

К. Маркс указывает, что подобно тому, как чары Западного Рима манили к себе западных варваров, так чары Восточного Рима привлекали к себе восточных варваров.[478] Они — варвары. Война становится источником их существования, функцией народной жизни.

Мы уже видели русские дружины на берегах Черного моря, у стен Сурожа, Амстриды, Константинополя. Это были походы как Южной, Киевской, Руси, так и, по-видимому, Руси Новгородской, не только «Куябы», но и «Славии». Не случайно «Житие Стефана Сурожского» сохранило имя новгородского князя Бравлина. И не случайно варяг Олег делает Киев своей резиденцией, не случайно Киев становится «мати градом Руским». К. Маркс отмечает, что стремление восточных варваров к Византии выразилось в «перенесении столицы, которую Рюрик основал в Новгороде, Олег перенес в Киев, а Святослав в Переяславец на Дунае».[479] Он руководствовался теми же соображениями, которые привели антских риксов на берега Дуная и заставили Святослава считать дунайский Переяславец «середой» своей земли.

Это было создание трамплина для наступления на Византию, и всей своей деятельностью Олег как нельзя более ярко подчеркнул смысл похода на юг и перенесения на столетия центра политической жизни в Киев, на берега Днепра-Славутича, туда, где зарождалось древнерусское государство, где вековые традиции восточного славянства подготовили создание Киевской державы. Здесь, в Киеве, самим ходом исторического развития была подготовлена база для создания древнерусского государства, здесь складывалась держава русских каганов начала IX в., здесь был древнейший очаг этногенеза восточных славян, центр их культуры, издавна связанной с культурой античного и византийского Причерноморья. Отсюда легче было пуститься на завоевание «империи на юге» (К. Маркс), империи, воздвигнутой на обломках Византии, о чем мечтали восточные варвары, и которую в виде огромного славянского русско-болгарского государства со столицей в Переяславце на Дунае едва не создал спустя столетие русский князь-воин Святослав.

Этим и объясняется то обстоятельство, что если «…возникли сначала два государства: Киев и Новгород», то «Олег подчинил также второе русское государство Киев, переносит туда (892 г.) местопребывание правительства…».[480]

Путь же на юг был к тому времени уже проложен. Уже в начале или в середине IX в. сложился великий водный путь «из варяг в греки» на всем протяжении от Скандинавии до Константинополя («Miklagardr»). Произошло слияние двух узлов торговых водных артерий: северного (Западная Двина, Нева, Ладожское озеро, Волхов, Северная Двина и другие реки севера) и южного (Средний Днепр, Десна, Припять и связанные с ними водные и сухопутные дороги, ведшие к верховьям Днепра, Оки, Волги, в Полесье, к Карпатам и к Черному морю). Создается великий водный путь «из варяг в греки». Он шел от Бёрке (Bjorko), на северном берегу Финского залива, к Котлину, от него к Неве (Nyja), Ладоге (Aldeigjuborg, по-видимому, от вепского аіоdejogi — «самая низшая», т. е. последняя река до впадения Волхова в озеро) и играл большую роль в нормано-русско-финских отношениях. Отсюда, из Ладоги, плыли к Новгороду (Nolmgardr), которого достигали, отплывая из Дании, в конце 4-й недели, от устья Одера — на 43-й день. Путь от Висби до Новгорода проходили в течение двух недель. Дальше лежало озеро Ильмень, за ним Старая Русса (по Платонову, в древности называемая Руса), Ловать, потом шли волоки на Западную Двину и с Двины в Днепр (Nepr). Оттуда же, с волоков, можно было попасть и на Волгу.

Здесь уже начинался днепровский отрезок пути. Соединение этих двух отрезков произошло до летописного похода Олега из Новгорода в Киев. Недаром Олег выдавал себя за прибывшего с «верха», т. е. с севера, гостя (купца). Значит, к этому времени фигура «варяжского гостя» с севера не могла вызвать подозрений у жителей Киева. Она стала привычной. Но произошло это слияние незадолго до объединения в единое целое «Славин» и «Куябы» (Куявии). И объединению двух центров Руси — Новгорода и Киева — предшествовало незадолго до этого произошедшее соединение двух узлов речных торговых артерий, путей походов, завоеваний и торговли: один узел соответствовал торговым дорогам «Славии», а другой — «Куябы».

За волоками с Двины начинался уже Днепровский путь, красочно описанный Константином Багрянородным. Вехами на его пути стояли Смоленск (Μιλινισχα), Любеч (Τελιουτςα), на его ответвлении — Десне — Чернигов (Τςερνιγωγα), Вышгород (Βουσεγραδε), Киев (Kiaenugardar, Коеnugardr). В этом последнем названии Киева, кстати будет отметить, в скандинавской форме отразилось древнее название Киева «Киянгородом», т. е. городом киевлян, «киян», которое было в ходу у жителей Киева и от них через варягов попало в скандинавские саги и руны.

За Киевом, спустя несколько дней пути, начинаются знаменитые пороги, описанные Константином Багрянородным, о чем речь была выше, за Крарийской переправой — остров Святого Григория, остров Хортица, где стоял огромный священный дуб. Интересно отметить, что остров Хортица носил название «Варяжский остров». Далее — последняя остановка перед выходом в море, остров Святого Евферия (греч.), называемый русскими Березанью, а варягами, по-видимому, Bjorko (Березовый остров). Материализированным следом пребывания здесь варягов является знаменитая руническая надпись конца XI или начала XII в.: «Грани соорудил холм этот по Карле, товарище своем».[481]

За Березанью путь лежал вдоль берега Черного моря. Тут лежали Белобережье наших летописей и пресловутый Ахиллов бег. Здесь в первой половине X в. была какая-то стоянка русских — дромитов (Δρομιται), упоминаемых в связи с событиями 941 г. у Феофана, Георгия Амартола и Симеона Логофета. Это была стоянка предприимчивых и подвижных воинов-купцов, совершавших свои стремительные налеты и походы, своего рода форпост Руси для нападений на Византию. Недаром Белобережье и Березань играют такую большую роль в русско-византийских отношениях X в.; недаром где-то здесь, неподалеку, вырастает русское Олешье; недаром позднее действует здесь берладская вольница.[482]

Так складывался в IX в. великий путь «из варяг в греки», главная торговая артерия Руси и в X, и в XI вв. И, идя по пути варяжских и русских купцов, проложивших путь с севера на юг и с юга на север, Олег совершает то, что оказалось не под силу ни норманским викингам, ни русским гостям и дружинникам, и объединяет в единый политический организм пусть аляповатое, скороспелое, скроенное из лоскутьев, но все же единое государство, города и земли, лежавшие по пути «из варяг в греки», пути не только торговых караванов, но и походов и завоеваний «готической России» (К. Марк), пути создания примитивной, но могущественной государственности эпохи «славного варварства» (К. Маркс), пути продвижения «восточных варваров к Восточному Риму» (К. Маркс).

Кто же были они, эти «восточные варвары»?

Нет никаких оснований отрицать большую роль варягов в этом процессе, равным образом как и того, что сам Олег был норманном (Helgi). И в древнееврейском документе, обнаруженном Шехтером, он так и выступает в своем норманском облике, как Хальгу или Хельгу. И дело заключается не в том, чтобы в борьбе с ложными концепциями норманнистов отрицать наличие варягов и их значение на начальных этапах истории Киевского государства, а в том, чтобы выявить их истинную роль в создании древнерусского государства и, отбросив «плевела», найти ту самую «чистую пшеницу», о которой говорит Б. Д. Греков.

Нам отнюдь не кажутся фантастичными поход Олега из Новгорода в Киев и объединение им русских городов и земель, лежавших по пути «из варяг в греки» и некоторым его ответвлениям, в единую «готическую» (К. Маркс), т. е. варварскую, державу, Киевскую Русь, протянувшуюся сравнительно узкой полосой с севера на юг вдоль главнейшей артерии торговых связей, международных сношений, завоевательных походов и походов за данью. В этом походе несомненно приняли участие «вой» словен, изборских и псковских кривичей, чуди и веси, а быть может, и мери.

Хотя варяжский элемент в дружине Олега был очень силен и играл большую роль, но, учитывая то, что в составе послов Игоря, заключавших договор с греками 944 г., встречаются «слы», носящие имена, звучащие явно по-эстонски, т. е. по-чудски, — Каницар (Kanizar), Искусеви (Jskusewi), Апубьксарь (Pubjinksar), мы можем предположить, что чудские «вой» были у Олега, и этим самым подтвердить летописный рассказ. Попытку объяснить эти имена из древнескандинавских («sko-sveinn» — слуги, «*habukar» — сокол и «*каnnараr» — испытанный) вряд ли можно считать убедительной, так как такого рода словоупотребление в официальном документе немыслимо.[483] Со времен Олега устанавливается связь северной чуди с Южной, Киевской, Русью, приведшая к появлению на арене политической истории Южной Руси многочисленных «Чудинов», в самом своем имени носящих указание на свою этническую принадлежность.

В составе дружин Олега, двинувшихся на юг, были несомненно словене и кривичи, и едва ли не они составляли главную силу «вещего» князя.

Так произошло слияние «Славии» и «Куябы» в единое государство. На своем пути, закрепляя за собой города и земли, Олег действует так, как, по летописному рассказу, действовал Рюрик на севере.

Он берет Смоленск и «посади мужь свои», «взя Любець, и посади мужь свои», а в Киеве, древнем центре складывающейся русской государственности и развивающейся русской культуры, поближе и к Византии, и к Дунаю, и к Хазарии, поближе к Черному морю и Востоку, такому же заманчивому для воинственных и жадных «восточных варваров», как и Византия, в «мати градом Руським», обосновался сам.

Став киевским князем, он «нача городы ставити», укрепляя этим свою власть и создавая себе опорные пункты, чтобы «княжить и володети», собирать дань, судить, управлять, «поймать» воинов для своих дружин и «боронить» рубежи Руси от «ворогов». Что же касается «Славии», Новгорода, переставших быть землей и резиденцией Олега, то он «устави дани Словеном, Кривичем и Мери и устави варягом дань даяти от Новагорода гривен 300 на лето, мира деля…».[484]

Б. Д. Греков совершенно справедливо обратил внимание на терминологию летописного рассказа. На словен, кривичей, мерю Олег дань «устави», а не «вьзложи», а это различие весьма существенно, так как в летописи термин «устави» употребляется в смысле узаконения, установления определенного порядка, закона, тогда как слово «вьзложи» употребляется в смысле наложения дани на покоренные народы, что имеет место и по отношению к деятельности Олега, как это мы увидим ниже.

Это свидетельствует о том, что на северо-западе и на северо-востоке Олег действует не как завоеватель, а как государственный деятель, определяющий повинности и обязанности своих подданных. При этом сам термин «на лето, мира деля» означает вознаграждение княжеской наемной дружине («tributum, quod mir vocatur»), явление, характерное и для норманнов, и для западных славян. Так, в Чехии уплата «мира деля» означает дань населения, уплачиваемую князю за охрану и защиту.[485] Зато на юге Олег принялся за завоевание и подчинение себе русских племен. Летопись сообщает о войне Олега с древлянами, и его поход в землю древлян был продолжением традиционной борьбы полян, Киева, с древлянами. Еще в глубокой древности, как мы уже видели, поляне «быша обидимы древлянами». Воевали с древлянами Аскольд и Дир. Олег, «примучив» древлян, «и имаше на них дань по черне куне», но покорение древлянской земли падает лишь на X в., на времена Ольги, и поэтому «примучиванье» Олега следует рассматривать лишь как наложение дани, и то вряд ли она собиралась систематически.

Попытки наложить дань на уличей и тиверцев, «Великую Скуфь», не увенчались успехом, и с ними Олег «имяше рать».

Успешней шла борьба за освобождение русских племен от хазарской дани. Вступив в землю северян, Олег предупреждает их, что ведет борьбу не с ними, а с хазарами: «аз им противен, а вам нечему» и «не даст Козарам дани платити» «и вьзложи на нь дань легьку».

Олег освобождает от хазарской дани и радимичей «и въдаша Ольгові по щьлягу, якоже и Козаром даяху».

Все эти события, связанные с объединением под властью Киева русских племен, датируются летописью 883, 884 и 885 гг., но эта датировка более чем условна.[486]

Нет сомнений и в том, что само покорение и древлян, и северян, и радимичей тоже было в значительной степени условным. Мы знаем, что древляне еще при Игоре и Ольге имели своего князя Мала, что радимичей подчинил себе только Владимир, и хотя о северянских князьях мы ничего не знаем, если не считать легендарного князя Черного, но наличие здесь еще в X в. огромных богатых захоронений свидетельствует о сохранении столь влиятельной местной власти, что ее вполне допустимо считать самостоятельными князьями, хотя и выступающими в роли местных правителей, «великих» и «светлых» князей, находящихся «под рукой» киевского князя.

По-видимому, взаимоотношения между Олегом и покоренными племенами заключались лишь в несистематическом сборе дани и в участии их воинов в войнах и походах киевского князя. Зачастую это были скорее «толковины», т. е. союзники, — о чем и повествует летопись, говоря о походе Олега на Византию, — нежели подданные в обычном смысле этого слова.

Так начала складываться «несообразная, нескладная, скороспелая, составленная Рюриковичами из лоскутьев» Киевская держава, «готическая» Русь (К. Маркс). Но, несмотря на все эти ее качества, примитивный характер объединения русских земель и племен, Киевская держава в лице ее политических деятелей делала великое дело: объединяла восточное славянство в единый государственный организм, сплачивая и тем самым усиливая его, создавая условия для дальнейшего укрепления общности языка, быта, культуры, и охраняла, обороняла рубежи земель русского народа, рубежи Руси. Рост и усиление Руси происходили потому, что восточное славянство освободилось на востоке от власти хазарского кагана, на западе — от владычества Польши, на северо-западе — норманнов, и его историческое развитие на ранней ступени формирования русской народности, положившей начало и великороссам, и украинцам, и белорусам, прошло под знаком независимости, могущества и славы.

И центром Русской державы стал Киев. Именно Киев, «мати градом Русьским», а не Новгород, так как он был древнейшим центром этногенеза славян и центром восточнославянской культуры, с глубокими историческими традициями, уходящими в даль времен. Расположенный на пограничье лесных массивов Восточной Европы и степей, незаметно переходящих в необъятные азиатские степи, с мягким, ровным климатом, щедро одаренный всеми благами природы, с черноземной почвой, неиссякаемое плодородие которой породило древнее земледелие, запасами руды, прекрасными пастбищами, дремучими лесами, многоводными реками, прекрасным средством сообщения тех времен, Киев был одинаково близок и к Византии, и к Востоку, чьи магические чары, роскошь и богатство манили к себе «восточных варваров» и способствовали развитию торговых, политических и культурных связей Руси с цивилизованными государствами.

В отношении Византии и Востока Олег следовал традиции и шел по пути, задолго до него проложенному.

В начале X в. Олег предпринимает поход на Византию, и исключительный успех, которого он добился, что нашло отражение в договоре Олега с Византией 911 г., объясняется тем, что Олегу удалось сплотить силы Руси и укрепить складывающуюся русскую государственность. Летопись с рядом красочных и фантастических подробностей, используя «Житие Василия Нового» и продолжателя Амартола, рассказывает под 907 г. о том, как «иде Олег на Грекы», «поя множество Варяг, и Словен, и Чюдь, и Кривичи, и Мерю, и Деревляни, и Радимичи, и Поляны, и Северо, и Вятичи, и Хорваты, и Дулебы, и Тиверци, яже суть толковины», и «на конех и на кораблех», «приде к Царюграду».

Византийцы вынуждены были заключить мир. «И заповеда Олег дань даяти на 2000 корабль, по 12 гривен на человека, а в корабли по 40 мужь».

Далее указывается, что 12 гривен греки должны были платить «на ключь» и «потом даяти уклады на Рускыа грады: первое на Киев, та же на Чернигов, на Переяславль, на Полтеск, на Ростов, на Любечь и на прочаа городы, по тем бо городом седяху велиции князи, под Олгом сущее».

Затем летописец приводит отрывок текста договора и указывает, как Олег возвращается в Киев, «неся злато, и паволоки, и овощи, и вина, и всякое узорочье» и приказав «исшить» «парусы паволочиты Руси, а Словенам кропиньныя», повесив свой щит на вратах Царьграда, отправляется в обратный путь.

В летописном рассказе много неточного, много фантастического, вроде того места, где говорится о том, что Олег поставил корабли на колеса. Вызывает сомнение уплата греками 12 гривен на человека, хотя «на ключь» 12 гривен дани Византия уплатить могла, если в этом «ключе» видеть «ключ» — уключину, т. е. символ русской ладьи.

Можно, казалось бы, сомневаться в том, что воины стольких племен, еще не вошедших прочно в состав державы Олега, приняли участие в походе, но если мы учтем, что они были «толковинами», т. е. союзниками Олега в этом заманчивом, сулившем большую военную добычу и славу походе, то нет ничего удивительного в том, что на предложение Олега идти походом «на Грекы» отозвались и вятичи, вышедшие из своих дремучих лесов, и прикарпатские хорваты, и другие племена Восточной Европы. Дата похода (907 г.) неточна. Византийские источники ничего о нем не говорят. Но сам по себе поход Олега не вызывает никаких сомнений, и следом его, вехой, оставшейся в веках, является договор Олега с Византией 911 г.

Наша летопись знает два договора Олега с греками, 907 и 912 гг., причем первый, неполный, сохранился в отрывках. Совершенно прав М. Д. Приселков, объясняющий происхождение договора 907 г. таким образом. Когда Святополк Изяславич предоставил Нестору возможность для составления «Повести временных лет» пользоваться княжеской казной, где хранились договоры русских с греками, эти последние находились не в должном состоянии. Части их уже не было, часть договора 911 г. была оторвана от остального текста, что и дало Нестору повод считать оторванный кусок за остаток текста более раннего договора с Византией.[487] Был и другой экземпляр, полный, который Нестор привел через несколько строк целиком. Этот договор, датируемый точно 2 сентября 911 г., не вызывает в целом никаких сомнений ни по содержанию, ни по форме, ни по языку. Его текст есть несомненный и буквальный перевод с греческого, так что отдельные встречающиеся в нем выражения могут быть поняты только при условии буквального же перевода на греческий язык. Договор был переведен болгарином на болгарский язык и выправлен русским книжником.[488] Договор заключали «мужи» Олега, его «слы», 15 варягов, сплошь носящие скандинавские имена: Карл, Инегелд, Фарлаф, Руалд и другие. Они выступали от имени Олега «и от всех, иже суть под рукою его, светлых и великих князь, и его великих бояр».

Это были наемники — варяги, ярлы Олега, те самые «си» договора 911 г., которые служили русскому князю, но от которых он старался избавиться и разрешал императору Византии оставлять их на службе у себя, если только сами «си» (варяги) пожелают. Это было время, когда киевский князь уже охотно отправлял толпы жадных и буйных варягов в Византию «с единственной целью избавиться от них» (К. Маркс). А скопление в Киеве скандинавов диктовалось не столько потребностями самого князя, сколько стремлением его избавить Русь от их грабежа. Варяжские конунги скандинавских наемных дружин сидят в Киеве вместе с князем, только зимой отправляясь в полюдье в отведенные им для этого земли. И договор 911 г. с императором Львом и Александром заключался и от имени Олега, и от имени его «светлых и великих князь, и его великих бояр», потому что этим самым на «всякое княжье» Руси, среди которого было немало варяжских ярлов накладывались определенные обязательства, предусмотренные договором. Варяжская вольница этим самым обуздывалась, и ярлы отвечали за всякие «пакости», творимые ими в Византии.[489] Договор 911 г. предусматривал право посещения Константинополя и пребывания там послами Руси, гостями и простыми воинами, причем гости при этом предъявляли серебряные печати, послы — золотые печати русского князя. Рядовые «роза» — русские воины, и прежде всего варяги, направлялись в Цареград, чтобы поступить на службу к императору, чему Олег не препятствовал, стараясь избавиться от беспокойных и своевольных викингов. Всем им русский князь был обязан запретить «творить пакости в селах и стране нашей», т. е. в Византии.

Послы получают от императора содержание, ими самими избираемое. Гости, приезжающие не только для продажи, но и для купли, получают «месячину», состоящую их хлеба, мяса, фруктов и вина; гости же, приезжающие только для продажи, «месячины» не получают. Послам и гостям Руси отводился для проживания монастырь святого Мамонта в предместье Константинополя, где специальные лица вели учет выдачи посольского содержания и «месячины». Первое место отводится киевлянам, затем черниговцам и переяславцам, а потом уже жителям других городов. Русские добились беспошлинной торговли. Но буйная русская вольница должна была проходить на рынки Константинополя в определенные ворота, не более 50 человек сразу, без оружия и в сопровождении византийских чиновников. Отправляясь обратно на Русь, послы и гости получали на дорогу провизию и корабельные снасти. Всякий русский воин, если пожелает, мог оставаться в Византии и служить в императорском войске. В случае каких-либо столкновений между греками и Русью все вопросы личного и имущественного характера разрешались исходя из норм «закона русского». Указывались также взаимные обязательства Руси и Византии по отношению к потерпевшим кораблекрушение русским и грекам и по отношению к бежавшей челяди.[490]

Договор Руси и Византии 911 г. заключает в себе упоминание о том, что он — не первый, ибо он называет себя «удержанием» и «извещением» — «от многих лет межи христианы и Русью бывьшюю любовь», намекая на договоры Руси с греками IX в.

Такой договор, как договор 911 г., мог быть заключен только победоносной Русью, так как всем своим содержанием он говорит о том, что Олег продиктовал «позорные для достоинства Восточной Римской империи условия мира» (К. Маркс).

Мы только не можем определить точную дату похода Олега, но, судя по тому, что в 909–910 гг. в Византии в императорском войске служат русские дружинники, что свидетельствует о применении пунктов договора 911 г. в действительной жизни, можно предположить, что поход имел место незадолго до 909 г., быть может, действительно в 907 г., после чего, согласно предварительному соглашению, часть русских воинов поступила на службу к императору.

Договор Олега с Византией свидетельствует о том, что это не простое соглашение цивилизованного государства с шайкой грабителей, а юридическое оформление длительных связей цивилизованного, еще могущественного, но уже дряхлеющего государства с юной, сильной, воинственной, стремящейся к непрерывному расширению державой, мечом прокладывающей себе путь в ряды сильнейших и влиятельнейших государств мира. И при этом, надо отметить, связей старинных, сложных и живых.

Русь — уже держава, варварская, «готическая» держава, во главе которой — Олег, а по городам и землям сидят «под рукой его» князья и бояре, его «подданные» и «толковины»: русские, чудь, меря, весь, варяги. Связь между отдельными землями и Киевом непрочна и покоится на силе меча. Знаменательно и то, что в договоре 911 г. уже проступают контуры Руси в собственном смысле этого слова. «Русь» — это прежде всего Киев, Чернигов, Переяславль, так как эти города помещены первыми в списке «городов», на которые Олег берет с Византии «уклады», а многие считают, что в первоначальном тексте читались только эти три города. «Русь», таким образом, совпадает со Средним Приднепровьем.

Интересно отметить также упоминание о том, что «русь» возвращается, поставив на мачты своих однодеревок паруса из «паволоки» (парчи), а «словене» — «кропиньныя» (полотняные). Не есть ли это указание на социальное различие «руси» и «словен», в которых не обязательно следует усматривать только новгородских словен? И не случайно на Новгород Олег «уклада» не берет. К этому вопросу мы еще вернемся.

События, предшествующие договору 911 г. и последующие за ним, связаны с усилением русско-византийских связей.

Из сочинения Константина Багрянородного «De cerimoniis aulae byzantinae» мы узнаем, что русский отряд в 700 человек принимал участие в походе на Крит, предпринятом морем в 902 г., и сражался с арабами, за что получил 100 литров серебра.

Около 917 г. в период тяжелой борьбы с болгарским царем Симеоном, судя по письму патриарха Николая Мистика, Византия заручилась поддержкой Руси, и «русские, печенеги, аланы и венгры все уже договорились с империей» и подготовились к борьбе с болгарами.[491]

Некоторые исследователи этот русско-византийский союз датируют 920 г., другие — 922 г.[492]

Нам известно о других морских походах русских в составе византийского флота уже в более позднее время. Речь идет о походе в Италию против лангобардов в 936 г. при Романе Лакапине, в котором принимало участие 415 русских воинов; о походе на Крит в 949 г., когда в составе греческой флотилии было 9 русских судов с 629 воинами.[493] Все эти события, падающие на времена Олега и Игоря, говорят о растущем общении Руси с Византией.

Но не одна Византия испытала на себе всю тяжесть ударов сильных и храбрых русских дружин. В другой части цивилизованного мира, на юго-востоке от Руси, у берегов Каспия, лежали богатые, многолюдные торговые города мусульманского Востока. Походы русских на Византию через Черное море были основным направлением военной политики Древней Руси — это несомненно, но так же несомненно, что походы русских дружинников в Закавказье, на Каспий, Дагестан, Азербайджан, Ширван были вторым путем русской экспансии. Походы русских на Каспий мало чем отличались от нападений на Византию. Стремление русских воинов, осаждавших стены Восточного Рима или сражавшихся с греческим флотом, ничем не отличались от стремлений русских дружинников, нападавших на Абесгун, Бердаа, Ширван. В перспективе и в том и в другом случаях были богатая военная добыча, дань, пленные и слава.

В первый период времени, до середины X в., походы русских на Закавказье и Каспий носили характер налетов с целью захвата военной добычи; с середины X в., как это будет показано ниже, наблюдаются изменения в организации походов, меняются и их цели.

В «Истории Табаристана» Мухамеда Эль-Хасана упоминается о том, как в 909 г. русы на 16 судах прибыли в Абесгун, взяли город, затем заняли Макале (Миан-Кале в Астрабадском заливе). В следующем 910 г. русы напали на Сари, Дайлем, Гилян. Отбитые правителем ширваншахом они повернули обратно.[494]

Следующим большим морским походом русов на Каспийское побережье Кавказа и Закавказья был поход около 912–913 гг. — 300-го года гиджры по мусульманскому летоисчислению.[495]

Масуди в своих «Промывальнях золота» («Золотых лугах») довольно подробно описывает этот поход. Он сообщает, что после 300-го года гиджры 500 кораблей русов, на каждом из которых было по 100 человек, вошли в рукав Нейтас, соединяющийся с Хазарской рекой.

Необходимо прежде всего расшифровать географические термины Масуди, иначе останется неясным дальнейший путь русов. Нейтас — Черное море (Понтус, Понт), а под Хазарской рекой Масуди следует разуметь Волгу, по его словам, впадающую в «Хазарское море, которое есть также море Джурджана, Табаристана и других персидских стран».[496]

Хазарское море — Каспийское море. В представлении не только Масуди, но и многих других восточных писателей Каспийское море соединялось с Черным через Волгу и «рукав Нейтаса» «Рукав Нейтаса» — не что иное, как Дон, действительно сближающийся с Волгой. По Дону русы добрались до хазарской заставы, поставленной «у устья рукава».

Местонахождение хазарской заставы различными исследователями приурочивается к разным местам. Григорьев считает, что русы встретили хазарские гарнизоны на Тамани, в Тмутаракани, тогда как Ламбин и Голубовский предполагают, что эта встреча произошла у Саркела, расположенного, как известно, на Дону у Цымлянской, в том месте, где Дон сближается с Волгой. За первое предположение говорит то, что попасть на Дон, минуя хазарский Самкерц (Тмутаракань), если предположить, что русы спустились по Днестру и достигли Керченского пролива, плывя вдоль берегов Крыма, невозможно, и здесь-то, очевидно, состоялась встреча русов с хазарской заставой. Но и второе предположение, казалось бы, заслуживает внимания, ибо Масуди сообщает, что русы сперва вошли в рукав Нейтас, т. е. Дон, а затем уже имели дело с хазарской заставой, расположенной в Саркеле, что, конечно, отнюдь не исключает наличия хазарской заставы и на Тамани.[497]

Тем не менее следует остановиться на первом предположении, так как Масуди сообщает, что после переговоров с хазарами русы «вступили в рукав, достигли устья реки и стали подыматься по этой водяной полосе, пока не достигли реки Хазарской, вошли по ней в город Итиль…».

Следовательно, путешествию вверх по Дону и переходу на Волгу предшествовали переговоры с хазарами, а это говорит за то, что хазарская застава была на Тамани.

Прибыв «к хазарским людям, поставленным при устье рукава», русы вступили с ними в переговоры и отправили к хазарскому царю послов с просьбой разрешить им перетащить свои суда в Волгу, т. е. «перейти в его страну», и пройти в Каспийское море. За это они обещали царю половину своей военной добычи. Царь согласился. Русы, очевидно, волоком перетащили свои однодеревки на Волгу и пустились вниз по течению. Пройдя столицу хазар Итиль, они вступили в море.

Войдя в Каспий, «русские суда распространились по этому морю» и начали нападать на прибрежные города. Ими были взяты Джиль, Дайлем, Абаскун (Абесгун), Нефтяная Земля (Баку) и другие города Табаристана и Азербайджана. Русы применяли десанты, высаживая пеших и конных воинов, нападавших на мусульманские войска. Они обосновались на островах около Баку, откуда совершали набеги на прибрежные города. Флот мусульман был разбит русами.

Через несколько месяцев с большой добычей, ценностями и рабами русы повернули обратно. Дойдя до Итиля, русы понесли хазарскому царю «деньги и добычу по уговору». Но гвардия кагана, состоявшая главным образом из мусульман-хорезмийцев, и многочисленные в Итиле богатые и влиятельные мусульманские купцы, узнав о разгроме русами прикаспийских земель их соотечественников и единоверцев, что к тому же нарушало нормальную торговлю по Каспию, обратились к царю с требованием дать им возможность отомстить русам.

Мусульманские купцы и воины-наемники (арсийцы) были в Хазарии серьезной политической силой, и царь, по свидетельству Масуди, «не мог им препятствовать». Он успел только сообщить русам о готовящемся на них нападении.

Русы, узнав о предстоящей схватке, вышли из судов и дали бой на суше. Масуди, несомненно сгущая краски и преувеличивая цифры (он приводит, например, следующие: мусульман и присоединившихся к ним христиан Хазарии было 15.000 человек, а русов — 35.000, из которых около 30.000 было убито), рассказывает о разгроме в трехдневном бою мусульманами и христианами русов, об отступлении оставшейся части русов (опять-таки несомненно преувеличенная цифра в 5.000 человек) в своих ладьях на север, в землю буртасов (мордвы) и болгар (камских), где и последние остатки русов были перебиты. Так закончился, по свидетельству Масуди, этот поход русов на Каспий.[498]

Необходимо отметить, что рассказ Масуди, несмотря на его несомненную достоверность, нуждается все же в известной критике.

Во-первых, о самой дате похода. Мир-Зегир-ад-Дин-Мераши утверждает, что русы опустошили Табаристан в 914 г., а это подтверждается и Масуди, датирующим поход русов временем «после» 300-го гиджры, т. е. после 912–913 гг.[499]

Вызывают сомнение число судов и количество русских воинов, принимавших участие в походе.

Вряд ли действительно 500 судов русских прошло в Каспий. Если даже учесть вероятное участие в этом походе тех же русских воинов-мореходов, которые незадолго до этого под руководством Олега разгромили Византию и заставили ее подписать выгодный для Руси договор, то все же эта цифра покажется преувеличенной.

Сомнительно и то, что каждое русское судно, по уверению Масуди, вмещало 100 воинов. Летопись сообщает, что суда-однодеревки Олега вмещали по 40 человек. И вряд ли моноксилы «ρωξ» могли вместить больше. Даже казацкие чайки XVII в. вмещали не более 70 человек. По-видимому, для исчисления русского войска придется все же остановиться на более скромных цифрах.

Вызывает сомнение и версия Масуди о полном истреблении русов. Мы располагаем данными, которые противоречат этому.

Аль-Ауфий (XIII в.) сообщает, что какие-то русы в 300-м году гиджры приняли христианство, а затем, когда увидели, что это обстоятельство стеснило их, решили перейти в мусульманскую веру и обратились за помощью к хорезм-шаху. Последний с радостью отправил к ним имама, и русы стали мусульманами. Это сразу же дало им возможность начать «войну за веру», т. е. те самые войны, которые были источником обогащения русов.[500]

Шабангарий (XIV в.) сообщает то же, прибавляя, что русы-мусульмане господствуют на море.[501] К нему присоединяется Шукраллаг (XV в.), добавляя, что целью русов при принятии мусульманства было узаконение военной добычи, добываемой в войнах с «неверными».[502]

О каких русах-мусульманах говорят Аль-Ауфий, Шабангарий и Шукраллаг? Конечно, о тех, которые «после» 300-го года гиджры, быть может в 914 г., напали на Каспий.

Столкновение, имевшее место у русов с мусульманами и христианами Хазарии невдалеке от Итиля, закончилось, по-видимому, отнюдь не полным истреблением русов. Какая-то часть их, побежденная, принимает христианство, имевшее широкое распространение в Хазарии, быть может, и среди русов-славян, живших в Итиле, а затем, видя, что выгоднее стать последователями Магомета, обращается в мусульманскую веру, так как это давало возможность прикрыть стремление к военной добыче и наживе, и переходит на службу к хазарскому царю, пополняя собой гвардию кагана.

Служба русских воинов в тех землях, которые были объектом их нападений, у тех правителей, с которыми они воевали, стала обычным явлением и привела к появлению «ρωξ» в войске византийского императора, к пополнению рядов русской стражи хазарского кагана.

Таким образом, рассказом Масуди устанавливается связь между Русью времен Олега и Востоком, между походами Руси на Византию и Закавказье.

Установив договорные отношения с империей, Русь обратила свой меч на Восток. И в этой связи следует остановиться на знаменитом документе из еврейско-хазарской переписки, найденном и опубликованном Шехтером. Хранившийся среди рукописей знаменитой Каирской генизы и оттуда попавший в библиотеку Кембриджского университета, этот документ, к сожалению страдающий рядом дефектов, говорит о царе русов Хельгу.

Византийский император Роман Лакапин послал большие дары «Хельгу, царю Русии» и подстрекнул его напасть на хазар. Хельгу напал на город «S-m-b-r-jj» (искаженное «S-m-k-r-с», т. е. Тмутаракань), взял его, воспользовавшись отсутствием там «начальника, раб-Хашмоная». Тогда булшици (Βαλγιτξι — по Феофану, причем это слово означало, по-видимому, звание, титул) Песах напал на «города Романа», а затем «пошел войной на Хельгу и воевал…» (далее следует пропуск), «…и бог смирил его перед Песахом». Хельгу вынужден был отдать все, что добыл он мечом в «S-m-b-r-jj», и признался, что напал на хазар по наущению Романа. Тогда Песах заставил его выступить против Романа. «И пошел тот против воли и воевал против Константинополя на море четыре месяца. И пали там богатыри его, потому что македоняне осилили (его) огнем. И бежал он и постыдился вернуться в свою страну, а пошел морем в Персию (Paras, что, может быть, искажено из Tiras, как называлась иногда Фракия. — В. М.) и пал там он и весь стан его. Тогда стали русские подчинены власти хазар».[503]

Крупнейший гебраист академик П. Коковцов доказал, что этот документ может быть датирован XII в. и источником его является «Книга Иосиппон» и главным образом какой-то византийский литературный памятник, может быть то письмо, о котором упоминает Иехуда-бен-Барзиллай (XI в.), по своему содержанию, по-видимому, совпадающее с «Кембриджским документом». В нем фантастика народных рассказов сочетается с конкретными историческими событиями, а именно — с походом русов из Черного моря в Персию, походом Олега на Константинополь, сожжением флота Игоря греческим огнем, подстрекательством Романа к захвату Самкерца-Тмутаракани и захвату русскими города и, наконец, борьбой хазар с Византией за Северное Причерноморье. Но все эти исторические события, разновременные и разнохарактерные, приписываются одному лицу — Хельгу, т. е. Олегу, в этом еврейском документе именуемом чисто по-скандинавски — Helgом.

Хельгу «Кембриджского документа» живет и действует во времена византийского императора Романа Лакапина, царствовавшего с 919 по 944 г.

Нам кажется, что следует связать «Кембриджский документ» с описанием похода русов на Бердаа в 943–944 гг., о чем говорят Ибн-Мискавейх, Ибн-аль-Асир, Григорий Бар-Эбрей, Моисей Каганкатваци, Низами, Якут, Абуль-Феда.[504] Ибн-Мискавейх как бы начинает свой рассказ с того, на чем кончает свое повествование «Кембриджский документ». Об этом походе ниже.

Поход Хельгу не вызывает сомнений. Это — исторический факт, и результатом его было появление русских на восточном побережье Керченского пролива, в Самкерце-Тмутаракани. Рассказ «Кембриджского документа» о победе Песаха над Хельгу и о подчинении русских хазарам вряд ли можно считать правдоподобным, так как в 943 (944) г. русские предпринимают свой поход на Бердаа, на Каспий, пересекая Кавказ сушей с запада на восток, от Керченского пролива и до Дагестана, причем вместе с русскими идут аланы и лезги. А для того чтобы вместе с жителями степей и предгорий Кавказа, аланами и лезгами, пройти через степи к Дагестану, нужно было укрепиться на Тамани, и Хельгу, очевидно, превратил Тамань в базу готовящегося похода на Каспий. Ни о каком покорении хазарами русов не могло быть и речи.[505]

Можем ли мы считать, что этот поход был произведен тем самым летописным Олегом, деятельность которого, по летописи, падает на конец IX и начало X в.?

На этот вопрос ответить трудно.

Если принять высказанное в литературе предположение о том, что былинный Вольга Святославич имеет своим прообразом исторического Олега, о котором в Киеве времен летописца ходили легенды как о «вещем» князе, то, быть может, следует связать сказание о походе Вольги на Индийское царство с походом Руси Хельгу «Кембриджского документа» на Закавказье, в Персию. Олега и Вольгу роднит и еще одно: и тот и другой — кудесники, «вещие» люди, и это представление об Олеге как о «вещем» князе, обстоятельства смерти которого народная память облекла в красивую, бессмертную легенду, обусловлено было не тем, что русские люди того времени были «погани и невеголоси», а той ролью, которую сыграл «вещий» князь земли Русской Олег в складывании древнерусского государства, ибо с его деятельностью связана одна из наиболее ярких страниц «героического периода» в истории русского народа — складывание русской государственности от Ладоги, Невы и побережья Финского залива до «гор Киевских», время победоносных походов на юг и восток, дипломатических актов, свидетельствующих о славе, сопутствующей русскому оружию. Быть может, прозвище «Вещего» за Олегом — Helgi — закрепилось и потому, что в древнескандинавских языках helgi означало «святой», «вещий», «мудрый».

Но во времена летописца память об Олеге обросла уже дымкой сказаний, многое стало легендой, обо многом забыли…

Даже могилу Олега показывали в разных местах. «Погребоша и на горе, иже глаголеть ся Щековица», — сообщает «Повесть временных лет». «Есть могила его в Ладозе…», — читаем мы в Новгородской I летописи. Больше того, в самом Киеве были две могилы Олега: на Щековице и у Жидовских ворот. Этот разнобой объясняется, возможно, тем, что «могила» означала «памятник» и представляла собой холм («могила» в смысле «гора», «холм», «насыпь»), насыпаемый во время тризны в честь умершего. А таких могил-памятников в память умершего «за морем» Олега на Руси могло быть много.

Все это заставило Антоновича и Грушевского поставить вопрос: не было ли в Киеве двух князей по имени Олег? Быть может, скажем мы. Но и на этот вопрос при современном состоянии источников точно ответить невозможно.[506]

Время деятельности, обстоятельства жизни и смерти Олега (Олегов?) остаются все же неясными.

Мы даже не знаем точно, когда начал княжить Игорь. «Повесть временных лет» указывает, что «по Олзе» «поча княжити Игорь», и датирует начало его княжения 913 г. Перед Игорем, как и перед Олегом, стояла задача объединения земель восточных славян. Временное подчинение некоторых славянских племен при Олеге было непрочным. «И деревляне затворишася от Игоря при Ольгове смерти». «Иде Игорь на Деревляны, и победив а, и возложив на ня дань болыни Олгови».[507]

Далее летопись сообщает о войне Игоря с уличами. Игорь «примучи Угличи, и вьзложи на ня дань…» «И не дадеся ему един град, именем Пересечен». Три года продолжалась осада Пересечена «и едва взят его».[508]

Чрезвычайно интересным для характеристики Киевского государства тех времен является рассказ летописи о том, что дань с покоренных уличей Игорь дал своему воеводе Свенельду. Впоследствии тому же Свенельду Игорь «даде дань Деревскую… и имаше по черне куне с дыма».[509]

Примитивный характер складывающегося древнерусского государства обнаруживается в той своеобразной системе, которую К. Маркс назвал «вассалитетом без ленов, или ленами, состоящими только из дани».[510]

Сама по себе земля еще ничего не стоила, ибо это был еще «дофеодальный период, когда крестьяне не были еще закрепощены»,[511] а следовательно, феодальные отношения, определяющие высокую ценность земли вместе с сидящим на ней подвластным и эксплуатируемым населением, еще только складывались. Ценность представляла собой не земля, а дань, которую можно было с нее получить, вернее, с населявших ее общинников.

Поэтому своему влиятельнейшему воеводе — Свенельду — Игорь дает дань с земель покоренных уличей и древлян, вызвав этим недовольство своих дружинников: «се дал еси единому мужеви много». И действительно, окруженный своей дружиной — «отроками», богатыми воинами, которые вскоре же «изоделися суть оружьем и порты», собиравший дань со всей земли уличей и древлян, игравший большую роль в политической жизни Киевской Руси времен Игоря, его сына Святослава и внука Ярополка, влиятельный, знатный, богатый и могущественный Свенельд, один из тех «светлых» и «великих князей» и «великих бояр», которые окружали князя киевского, был вторым после самого «великого князя» Игоря во всей Русской земле.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что Свенельд не назван в договоре Игоря с Византией, но упоминается в договоре Святослава. В литературе (А. А. Шахматов и В. А. Пархоменко) было высказано предположение, что это объясняется враждебностью Свенельда и Игоря. В. А. Пархоменко считает, что Свенельд был князем новгородским (!) и древлянским, сын которого был убийцей Игоря.

У нас нет оснований присоединяться к мнению обоих исследователей: на это не дают права наши источники. И отсутствие упоминания о Свенельде в договоре 944 г. объясняется тем, что Свенельд не участвовал в походе и устраивал свои дела в «Деревах» и в земле уличей, в результате чего его дружина «изоделась» «суть оружьем и порты», не принимая участия в нападении на Византию.

А это он мог сделать потому, что могущественный «светлый князь» был в достаточной степени независим от Игоря и «вассалитет без ленов, или лены, состоящие только из дани» (К. Маркс), не накладывали и не могли наложить на него больших обязательств по отношению к киевскому князю.

Лишь постепенно, после укрепления княжеской власти при Ольге, Свенельд становится воеводой киевского князя уже в полной мере и перестает быть полунезависимым правителем в земле древлян и уличей. Но об этом ниже.

Где же происходила борьба Игоря с уличами? Очевидно, где-то в южной части Среднего Приднепровья и на нижнем течении Днепра. Здесь, а не в Бессарабии, стоял и летописный город уличей Пересечин, и бессарабский Пересечин является лишь позднейшим двойником древнего города уличей, с низовьев Днепра продвигавшихся на юго-запад. Это был последний этап того многовекового передвижения на юго-запад из Среднего Приднепровья, которое за последнее время усилилось в связи с появлением печенегов и «примучиванием» со стороны киевского князя. Это был и последний этап продвижения на юг славянских племен лесной полосы. Что это так, что в данном случае речь идет не о простом «примучивании», за это говорит то, что ни одно племя — ни северяне, ни радимичи, ни вятичи после обложения их данью со стороны киевского князя никуда не выселялись, и переселение уличей следует рассматривать как вытеснение и частично ассимиляцию местного славянского населения пришлым славянским же населением, в землях которого сложилась государственная власть, олицетворяемая киевским князем.

«По сем», т. е. после взятия Игорем Пересечина, расположенного где-то у Днепра, уличи переселяются «межи Буг и Днестр», и тут-то ими, по-видимому, и был основан двойник приднепровского Пересечина — бессарабский Пересечин.

Летопись сообщает о борьбе Игоря с печенегами (920 г.), а из других источников мы узнаем о русско-византийских связях первой и второй четверти X в., о чем речь была выше.

В 941 г. Игорь предпринимает поход на Византию. Кроме нашей летописи о походе Игоря сообщают Симеон Логофет, «Житие Василия Нового», Лиутпранд, Масуди, Лев Диакон.[512]

Сопоставляя и сверяя сведения, сообщаемые об этом походе Игоря различными источниками, мы можем нарисовать такую картину этого похода Руси, когда Игорь, «презревши клятву, с великим ополчением» подошел к Царьграду (Лев Диакон). Поход был предпринят морем, в ладьях, причем летопись и византийские источники называют колоссальную цифру в 10.000 «скедий» (σχεδια), т. е. ладей, а Лев Диакон и Лиутпранд, последний со слов своего отчима, присутствовавшего в Константинополе при казни русских пленников, снижает ее до 1000.

Время для похода было выбрано очень удачно — византийский флот был занят борьбой с арабами. Византийский император был осведомлен о походе, получив весть о выходе русских в море, по летописи, от болгар, а согласно «Житию Василия Нового» — от херсонесского стратига, но остановить русских в море не смог. Русские дошли до Босфора и начали жечь и грабить окрестности столицы империи. Здесь, у Босфора, русские потерпели поражение, и множество их «моноксилов» было истреблено греческим огнем. Остатки русской флотилии устремились к берегам Малой Азии, к Вифинии и Пафлагонии. Но сюда император бросил македонскую кавалерию. Здесь, в Вифинии, русские отряды, посланные в глубь страны за припасами, были разбиты, а стоявший в гаванях флот окружен византийской флотилией Феофана. В сентябре 941 г. русские прорвались через строй греческих судов, но при этом понесли большие потери. Русские суда устремились к берегам Фракии, но отставшие русские челны были настигнуты греками и полностью истреблены греческим огнем. Много русских, пытаясь спастись с горящих ладей, бросались в воду и тонули. Часть их греки захватили в плен. Только успевшей вырваться вперед части русских судов удалось уйти к Керченскому проливу, избегая засады печенегов на Днепре.[513] Чем был вызван поход, когда Русь, по выражению Льва Диакона, «пренебрегши клятвенным договором», подплыла вновь к стенам Царьграда? Возможно, что Византия пыталась ликвидировать условия мира 911 г., и нарушение их и вызвало поход Игоря в 941 г.[514]

Но неудача 941 г. не смутила Игоря. В 944 г он «совкупив вой многи, Варяги, Русь, и Поляны, Словени, и Кривичи, и Теверьце, и Печенеги наа, и тали у них поя, поиде на Греки в ладьях и на коних, хотя мстити себе».[515] Это были тяжелые времена и для империи, и для императора Романа. Борьба с арабами и болгарами обессилила Византию. Во дворце императора и в самой его семье плелись нити заговора, которые приведут самого Романа, а затем и свергавших своего отца его сыновей Константина и Стефана на Принцевы острова.

И снова момент для нападения на Византию был выбран Игорем очень удачно. Вот почему, когда силы Руси двинулись на Византию, угрожая ей с суши и с моря, то на Дунае русские войска были встречены послами Романа, которые предложили Игорю по-прежнему брать с Византии дань, «юже имал Олег», и заключить договор. Договор был заключен, и, взяв у греков «злато и паволоки… на вся вой», Игорь повернул обратно. Русско-византийские отношения договором 944 г., окончательно оформленным послами императора уже в Киеве, были восстановлены. В летописи мы находим красочный рассказ о том, как русские в Киеве скрепляли клятвой договор с Византией.

Это происходило в конце 944 г. Послы императора прибыли в Киев в самом конце 944 г. (не позднее, так как 16 декабря 944 г. Роман был свергнут, а договор заключен от его имени). При первой же встрече с Игорем послы императора объявили русскому князю, что император уже присягнул, и потребовали, в свою очередь, присяги от Игоря. На утро стали сходиться русские «мужи». Явился и Игорь с послами императора и занял свое место на холме, где стоял идол Перуна. Язычники-русские, подходя к холму, снимали с себя и клали на землю оружие: обнаженные мечи, щиты и другое, сбрасывали с себя обручи и украшения и клялись Перуном свято блюсти договор с греками. Многочисленные христиане-русские шли присягать в соборную церковь святого Ильи, стоявшую над ручьем, в конце Пасынчей беседы и Хозар. Когда церемония была окончена, Игорь одарил послов мехами, воском и челядью и отпустил их в Византию. Так возобновились связи между Киевом и Константинополем.

Русь не была принижена неудачей 941 г. и добилась договора 944 г. без борьбы, но поражение Игоря не могло не сказаться на тексте византийско-русского соглашения. Договор 944 г. был объявлен как обновление договора 911 г., но он содержит в себе ряд статей, менее выгодных для Руси, чем аналогичные статьи договора 911 г. Послы и гости должны были теперь представлять не свои печати, а письменные документы от русского князя, в которых должно было указываться число отправленных из Руси ладей, и русские, прибывшие в Константинополь и не имевшие подобного документа, арестовывались, о чем сообщалось князю. Все торговые операции русских гостей облагались пошлиной. Закупка паволок была ограничена 50 золотниками на купца. Зимовка русских судов в пределах Византии запрещалась. Права русских купцов в Византии урезывались, всякая тяжба по поводу преступлений против личности и имущества подданных Руси и Византии регулировалась теперь не только в пользу одних русских, по «закону русскому». Особенно следует подчеркнуть вопрос о «стране Корсуньстей». Указывалось, что если русский князь не будет «воевать» города в византийских владениях в Крыму, то и Византия окажет ему помощь в его войнах «на тех странах».

Русский князь берет на себя обязательство не пропускать черных болгар «пакостити» Корсунской стране. Русские не должны препятствовать корсунянам ловить рыбу в устье Днепра, а осенью обязаны уходить с устья Днепра, Белобережья и острова святого Евферия. Византия имела право вызывать себе на помощь русских «воев», указывая письменно их количество, в свою очередь давая русскому князю войска «елико требе», очевидно, для защиты византийских и русских владений у Корсунской страны.

Как и в договоре 911 г., но в гораздо большей степени Византия прежде всего добивается от Руси военного союза, прекрасно учитывая ее все время возрастающую мощь и, наконец, то, что политические интересы Руси и Византии сталкивались на всем огромном протяжении от Дуная до Керченского пролива. Русь могла стать либо могущественной союзницей империи, либо ее опасным врагом, сильным, энергичным и влиятельным.

И из обязательств о помощи Руси и Византии в отношении обороны «страны Корсуньстей», из статьи, трактующей об обязанности русского князя Игоря не пускать черных болгар в Корсунскую страну, следует, что в то время Игорь имел какие-то земли, находившиеся неподалеку от Херсонеса. Когда же власть русского князя распространилась на них? Очевидно тогда, когда в 941 г. Игорь появился у Керченского пролива и когда (и вот тут-то опять на сцену выступает Хельгу и Игорь, и мы, собственно, не знаем, с чьим именем связать это важное событие) на восточном берегу Керченского пролива была создана база для русского похода на Каспий, зародыш будущего русского Тмутараканского княжества. Русские уже не первый раз появляются в Крыму; достаточно вспомнить «Житие Стефана Сурожского», и появление их здесь в X в. вполне понятно. Но этого мало. Для того чтобы не пускать черных болгар, идущих с севера, со стороны степей, в земли херсонеситов, нужно было обладать западным побережьем Азовского моря вплоть до северной части Таврии, до перешейка. Только обладая этими сопредельными с Корсунской страной землями, Игорь мог реально не допускать черных болгар «пакостити» византийским владениям в Крыму.

Итак, мы приходим к выводу, что в результате походов 941 и 944 гг. Игорь стал обладателем земель в Крыму и на Тамани, где через очень непродолжительное время появилось много русских, да и среди местного населения обнаружилась явная тяга к русскому князю.

Создалась своего рода «русская партия», из среды которой вышли и корсунянин Анастас, помогший Владимиру овладеть Херсонесом, и те корсуняне, которые убили отравителя тмутараканского князя Ростислава херсонесского котопана. А остатки русского населения в Крыму и на Тамани прослеживаются вплоть до XIII и даже XIV вв.[516]

Но так как в новых своих владениях, еще недавно византийских, Игорь должен был утверждать свою власть и укреплять внимание, вполне понятны его требования присылки императорских инсигний (царское одеяние, убор, венец), о чем говорит в XIII главе своего сочинения «De Administrando Imperii» Константин Багрянородный и на что обратил внимание М. Д. Приселков.

Византия была обеспокоена утверждением власти Руси на северном побережье Черного моря и в Крыму. Азовское море уже стало русским озером. Поэтому-то в договоре 944 г. так старательно подчеркивается запрещение русским зимовки в устье Днепра, на Белобережье и на острове Евферия. Византия боялась, что вместо русской военно-промысловой вольницы, вместо русских «дромитов» здесь могут появиться оседлые, постоянные русские поселения типа позднейшего Олешья, что русские закрепятся на берегах Черного моря. Отсюда и стремление Византии повернуть Русь лицом на Восток, направить русские дружины на Кавказ, Каспий и Закавказье, о чем упоминает «Кембриджский документ». Таким образом, Византия добивалась и ослабления Хазарии. Заинтересованная в восстановлении своего влияния на Черноморье и в падении хазарского господства, Византия не прочь была отбросить хазар от моря руками русских, но укрепление русского владычества в Крыму и даже на Тамани ослабляло позиции империи в Причерноморье и заставляло ее всячески оговаривать свои права и обязанности русского князя в Корсунской стране. Но бороться с усилением Руси на берегах Азовского моря Византия не могла.

Тем более понятно стремление императора направить энергию русских дружин на Хазарию и Закавказье.[517] И в связи с событиями 944 г. стоит поход русских на Бердаа.

Византии удалось отвести удар от себя и вновь обратить внимание русских на Восток. Быть может, в результате того самого «подстрекательства» Романа Лакапина, о котором сообщает «Кембриджский документ», русские устремились в Закавказье.

Возможно, что этот поход возглавил действительно Хельгу-Олег. И не в этой ли связи стоит рассказ Новгородской I летописи о том, как Игорь «посла» своих дружинников «на грекы»? Не послал ли он участника похода — Олега-Хельгу «Кембриджского документа» и на Византию? Такое предположение высказал А. Е. Пресняков.[518]

Во всяком случае Игорь в этом походе не участвовал. Его, скорее всего, предприняли после похода 944 г. русско-варяжские воины, решившие, воспользовавшись тем, что война с Византией не состоялась, всей массой своего воинства обратиться на Восток. И Игорь их охотно отпустил, отправив другую часть своего войска, наемников-печенегов, сражаться в Дунайской Болгарии. Этот поход в Бердаа, датируемый 944 г. (332-м годом гиджры, а это может быть и 943, и 944 гг., но скорее всего — 944 г.), описан Ибн-Мискавейхом («Книга испытаний народов»), Якутом («Географический словарь»), Григорием Бар-Эбреем («Сирийская хроника»), Абуль-Федой («Мусульманские летописи»), Ибн-аль-Асиром («Полная летопись»), Моисеем Каганкатваци («История Агван») и Низами («Эскендэр Намэ»).

Низами сообщает, что «русские, жаждущие войны, пришли ночью из страны алан и греков (георгов), чтобы на нас напасть, как град. Так как они не смогли пробиться через Дербент и его окрестности (очевидно, на юг. — В. М.), они отправились в море на судах и совершили нападение».[519]

Григорий Бар-Эбрей указывает: «Вышли разные народы: аланы, славяне и лезги, проникли до Азербайджана, взяли город Бердаа».[520]

Оба источника говорят о том, что русские двинулись в поход на Бердаа с северо-востока, с берегов Азовского моря, от Тамани и через степи, присоединив к себе алан (осетин) и лезгов (лезгин), вышли к Дербенту, в Дагестан. Здесь где-то они пересели на ладьи и вышли в море. Этих «русов» Бар-Эбрей прямо называет славянами.

Так появилось на Каспии русско-варяжско-лезго-аланское войско, пришедшее из Тамани. Власть хазар на берегах Азовского моря и на Тамани была более чем номинальной, и русские беспрепятственно двинулись на восток. «Владетель Алании», очевидно не без давления со стороны Византии, стремившейся руками русских ослабить Хазарию и одновременно избавиться от постоянной угрозы со стороны Руси ее причерноморским владениям, пропустил русских и даже более того — не препятствовал присоединению к ним его подданных, алан. Самые краткие известия о походе русов на Бердаа принадлежат перу Якута и Абуль-Феда, которые сообщают только о появлении русов в Каспийском море и о захвате ими города Бердаа.[521] Cтоль же лаконично и сообщение Бар-Эбрея, но оно, как мы уже видели, имеет для нас огромную ценность в том отношении, что указывает на этническую принадлежность участников похода.

Гораздо подробнее описывают поход 944 г. Ибн-аль-Асир и Ибн-Мискавейх.

Красочное, но фантастическое, хотя и не лишенное интереса для исследователя, описание похода дает в своей поэме «Эскендэр Намэ» Низами. Низами, правда, заставляет русских воевать с… Александром Македонским (!), но это обусловлено его искренним стремлением подчеркнуть воинственность, храбрость и силу русских, для объяснения поражения которых ему пришлось прибегнуть к воскрешению знаменитого «Искандера» («Эскендэра») — Александра, память о котором была еще жива на Востоке.

И даже легендарному, непобедимому Александру пришлось выдержать семь битв, прежде чем он одолел русских.

Несмотря на поэтическую фантазию, в произведении Низами есть много ценного и правдоподобного.

В августе 944 г. русы были уже на Каспии и вскоре дошли до реки Куры. Здесь, у Мубареки, остановился русский флот. Затем русы поднимаются вверх по течению Куры, заходят в приток и внезапно появляются перед крупнейшим и богатейшим городом Азербайджана Бердаа. Навстречу им вышел отряд помощника правителя Азербайджана, которым в те времена был Марзбан (Мохаммед-Ибн-Мусаффир). Этот отряд состоял из 300 дайлемитов, 300 курдов и 5.000 добровольцев. Мусульмане не рассчитали своих сил. После часовой схватки войска их были разбиты и бежали. Преследуя бегущих по пятам, русы ворвались в Бердаа и завладели им.

Вступив в город, русы немедленно объявили горожанам, что жизнь их будет пощажена. Русы заявили населению, чтобы все спокойно оставались в своих домах и занимались своим делом, что у них нет разногласий в вере и единственно, чего они желают — это власти. Обязанность жителей Бердаа — подчиняться им, а обязанности их, русов, — хорошо относиться к покоренным гражданам. Ибн-аль-Асир сообщает: «Они сдержали свое слово и, должно отдать им справедливость, они вели себя выдержанно».[522] По свидетельству того же Ибн-аль-Асира и Ибн-Мискавейха, простые люди, главным образом пастухи, пытались дать отпор, но неудачно, а знать смирилась и подчинилась русским.[523]

Правитель Марзбан с 30-тысячным войском попытался выбить русов из Бердаа, но был разгромлен и отступил. Русы укрепились в Бердаа. Это — уже не поход, ставивший своей целью лишь захват военной добычи. Русы завоевывали территорию, устанавливали свою власть, оставляли жителям не только жизнь, но и имущество, стремились к восстановлению порядка и нормальной жизни. Они собирались завладеть завоеванной землей, остаться править и осваивать край. То, что русы успели сделать уже на Тамани и где-то в Крыму, они пытались установить и в далеком Закавказье, на реке Куре.

Описание похода русов 944 г. свидетельствует о том, что он был предпринят не норманской вольницей, сжигавшей и истреблявшей, грабившей все, что удавалось захватить, а хорошо организованными и дисциплинированными отрядами воинов, посланных на завоевание владений на далеком, сказочно богатом, пышном Востоке могущественным правителем государства русского народа. Это были воины Киевской Руси времен Игоря.

Поход 944 г., равно как и другие походы, ему подобные, отражал стремительный рост Русской державы, тянувшейся к Византии и Востоку и высылавшей один за другим свои отряды для завоевания «империи на юге» (К. Маркс) и на востоке.

Русы распространились по Закавказью. Всюду бродили их отряды, покоряя окрестное население. Власть их укреплялась. Но скоро их постигло несчастье. «Излишнее употребление плодов произвело между ними заразительную болезнь», — сообщает Ибн-аль-Асир.

Под натиском противника русы были вынуждены отступить в цитадель Бердаа, в Шахристан, где эпидемия стала свирепствовать еще больше. Увидев, что держаться дальше невозможно, русы покинули Шахристан, вышли к Куре, где стояли наготове их суда, и ушли на них в море.

Все источники единодушно отмечают храбрость русов. Русы не сдавались и предпочитали смерть плену. Они не отступали даже тогда, когда враг явно превосходил их числом. Ибн-Мискавейх сообщает, что однажды целая толпа мусульманских воинов напала на пять русов, проникших в один из садов Бердаа. Ни один из русов не хотел сдаваться, и все они погибли в неравной схватке. Последний оставшийся в живых, молодой рус, сын одного из начальников, не желая попасть в руки врага и видя, что сопротивление невозможно, заколол себя кинжалом.

Отступление русов из Бердаа произошло уже в конце лета 945 г.[524] Никто не решался ни задерживать, ни догонять русских, и они с большой добычей ушли на Каспий. Дальнейший их путь и судьба неизвестны.

На этом кончаются походы Руси времен Игоря. Договор Игоря с греками проливает свет на некоторые черты внутреннего строя Руси. Игорь выступает в качестве «великого князя Руского», которому подчинено «всякое княжье». Эти «светлые и великие» князья из рода Игоря, наместники-правители великого князя из варягов, русских, чуди и т. д., и племенные князьки, признававшие верховную власть «великого князя Руского», правили в отдельных землях, из которых состояла «держава Рюриковичей». В договоре 944 г. Игорь, которого современник Ярослава Мудрого митрополит Илларион именует «Старым», выступает главой большой княжеской семьи. Перечисляются и лица, принадлежащие к княжеской семье. Игорь оказывается одним из трех братьев. От семьи старшего брата Игоря к 944 г. оставался племянник Игоря, тоже Игорь, имевший уже двоих детей — Володислава и Предславу (Передславу). Затем упоминаются вдова другого племянника Игоря — Улеба (Глеба) Сфандра с тремя детьми (Турьд, Арфаст, Сфирька) и сын младшего брата Игоря, его племянник Акун.

Из имен членов семьи Игоря видно, что династия киевских князей несомненно норманского происхождения, но уже в значительной степени славянизированная. Мать Игоря была, очевидно, славянка, так как сын Игоря носит славянское имя Святослав, и в описании его наружности, данном Львом Диаконом, мы не видим ни одной норманской черты. На славянке был женат и старший племянник Игоря, дети которого носят славянские имена. Славянское имя Улеб (Глеб) носил и племянник Игоря. В договоре упоминается «Синько Боричь», причем, возможно, следует читать не «Боричь», а «биричь», — а это не имя, а новгородское название чиновника князя, княжего мужа, что согласуется с уничижительным написанием этого чисто славянского имени. Договор с греками 944 г. был переведен на русский, славянский, язык славянином («биричем»?) Игоря, а это свидетельствует о том, что Игорь говорил по-славянски и славянский язык был государственным языком Руси.

Династия Игоря была несомненно новгородского происхождения. Об этом говорит то обстоятельство, что в Новгороде сидел его сын Святослав, о чем сообщает Константин Багрянородный, а также и то, что жена Игоря — Ольга была родом из Пскова («от Плескова»), который, таким образом, вошел в состав Киевского государства.

Внешний облик и характер ее сына Святослава заставляют предположить, что Ольга была еще более славянизированным потомком «находников»-варягов, чем ее муж, что подтверждается и деятельностью ее самой, тесно связанной с интересами не норманской вольницы на Руси, а местной, славянской знати.

В договоре 944 г. упоминаются 26 послов и 24 купца. Из них 14 послов отправлено в Византию представителями «всякого княжья», всех этих Турдов (pòrdr), Гунарей (Gunnarr), Бернов (Björn) и других, носящих скандинавские имена.

Но среди «всякого княжья» и «бояр», «слы» которых заключали договор 944 г., в отличие от их предшественников времен договора 911 г. встречаются и не норманские имена. О славянских именах членов семьи Игоря мы уже говорили. Важно отметить, что многие из «княжья» и бояр, из «слов» и купцов носят не скандинавские имена. Среди них несомненные чудины (Каницар, Искусеви, Апубьскарь) и литовцы (Явтяг, Ятвяг), люди, имена которых, вопреки Томсену, можно объяснить и из тюркских (Алдан, Адулб), и из славянских (Воист, Войк, Вузлеб, Олеб), и западнофинских языков (Либи, Либь).[525]

Это говорит за то, что норманский элемент ослабевает, растворяется среди туземного населения, славянизируется.

Под своей властью Игорь объединяет это пестрое и многоязычное «княжье». Члены его семьи, быть может, сидели по городам и землям, правя от имени «великого князя Рускаго», а может быть, как предполагал А. Е. Пресняков, сидели гнездом в Киеве «на одном хлебе», имея свои «уделы».[526] Так, уделом Ольги был Вышгород. «Бе бо Вышегород град Вользин». Часть варяжских конунгов сидела на вполне самостоятельных престолах, быть может, лишь эпизодически выступая в роли союзников великого князя. Такими «светлыми» и «великими князьями» из варяжских викингов были Рогволод в Полоцке и, по-видимому, полулегендарный Туры в Турове. Другие варяги выступали в роли наместников великого князя в разных землях, о чем говорит Эймундова сага, имея в виду, правда, более поздние времена.[527]

Но не они определяли собой внутреннюю государственную жизнь Руси. К этому времени сложилось уже местное управление, находившееся в руках русских, славянских элементов. Во многих местах еще оставались племенные княжения и племенные князьки, но на территории, вошедшей прочно в состав «империи Рюриковичей» (К. Маркс), уже существовало крепкое управление, созданное ославянившейся династией, тесно с ней связанное и распространившееся полосой по Днепру, Ловати, Ильменю, Волхову и Десне, по землям, составлявшим в подлинном смысле слова Киевское государство времен Игоря. Киевское государство середины X в. состояло из основного ядра, земель Киевской, Черниговской, Переяславской, древнейшего центра русской культуры и государственности, «Руси» в собственном смысле слова, «Руси» внутренней и, по терминологии Константина Багрянородного, «Руси внешней», земель древлян, дреговичей, кривичей, северян и других славянских племен, «крайцехь», которые платили Киеву дань, куда ходили собирать «полюдье».

Константин Багрянородный в IX главе своего сочинения «De Administrando Imperii», написанного в 952 г., вскоре после смерти Игоря, — так что Константин еще помнил, как Святослав, уже киевский князь, сидел еще в Новгороде, — рассказывает о сборе полюдья. С наступлением ноября князья «выходят со всеми Руссами из Киева и отправляются в полюдье («Πολυδια»), т. е. круговой объезд, и именно в славянские земли Вервианов, Другувитов, Кривичей, Северян и остальных славян, платящих дань Руссам. Прокармливаясь там в течение целой зимы, они в апреле месяце, когда растает лед на реке Днепре, снова возвращаются в Киев. Затем забирают свои однодеревки, как сказано выше (речь идет об описании пути русов по Днепру в Византию. — В. М.), снаряжаются и отправляются в Романию».[528]

Полюдья как формы «примучивания» население собственно Руси, земель Киевской, Черниговской и Переяславской, не знало. Поэтому в языке киевской летописи оно отсутствует, сохраняясь лишь в диалектах населения «крайцев», отразившихся в летописях. Полюдье было повинностью населения, ложившейся на него помимо обычной дани.

Дань и полюдье в источниках разграничиваются. М. Д. Приселков высказал вполне убедительное предположение, что полюдье было формой расплаты «великого князя Руского» со своей наемной дружиной, состоявшей из варягов. Эти наемные дружины, «все Руссы», отправлялись с наступлением зимы в отведенные им земли. Здесь они «кормились» всю зиму, собирали известное количество товаров для предстоящего торга в Константинополе, причем население земли, отведенной данной дружине для полюдья, должно было еще и «повоз везти», т. е. доставлять все с него же собранное к пристаням на реках, где вся добыча «руссов» грузилась на однодеревки, которые потом, по весне, направлялись к Киеву. Сбор товаров (мехов, меда, воска и т. д.) и организация повоза возлагались «руссами» на местную знать, выступающую в следующем, XI в., под названием «старой», или «нарочитой, чади».

Договоры русских с греками 911 и 944 гг. говорят о сбыте полюдья в Константинополе дружинниками русского князя и самим князем. Каждый вожак отряда варяжских наемников выделял из состава своих воинов послов и купцов, которые торговали в Константинополе и часто подолгу проживали там, пользуясь известными льготами и привилегиями, предусмотренными договорами.

Поэтому-то, как было уже указано выше, византийские императоры стремились к тому, чтобы договоры, предусматривающие определенные обязательства со стороны торговавших и живших в Византии русских, были скреплены не только князем, но и «всяким княжьем», и прежде всего — скандинавскими ярлами русской службы, чьи алчность, воинственность, драчливость, склонность к грабежам и прочим «пакостям» были хорошо известны в Византии.[529] Итак, полюдье было формой расплаты киевского князя с его наемными варяжскими отрядами. Помимо полюдья существовала дань, которую собирал князь в свою пользу. Эта дань также реализовывалась княжескими послами и купцами в Константинополе.

Для сбора дани и управления землями и городами, для выполнения судебных функций и «нарубания» (собирания) воев, т. е., короче говоря, для управления Русью, у князя существовали и несли ему верную службу всякого рода «мужи», набираемые из княжой дружины и местных «лучших мужей». В эту группу, быстро славянизируясь, вливались и «находници»-варяги, оставлявшие свое ремесло наемного воина и купца и становившиеся уже русскими и по языку, и по культуре, и по направленности своей деятельности, боярами и гридинами, «мужами» великого князя, такого же русского, как и окружающие его бояре, и только в своем имени и в своих родственных связях носящего еще память о скандинавском происхождении своих предков.

Варяги-наемники — лишь наносной слой. Они не пустили и не могли пустить глубокие корни в почву Древней Руси. Выражавшая интересы Руси и славянизирующаяся династия, окруженная славянской знатью, опирающаяся на дружину и «мужей» в первую очередь славянского, отчасти финского, литовского и тюркского происхождения, династия, которая всей своей деятельностью подчеркивала русскую, а не скандинавскую свою природу, хотя и была норманской по происхождению, искала и находила опору в местных, а не варяжских правящих элементах и, укрепляя свою власть, способствовала укреплению русского начала и ослаблению норманнов, усиливала местную верхушку и создавала свое княжое управление, которое не только не давало возможности скандинавам, устремлявшимся в Гардарики, завоевать землю Русскую, как это имело место с государствами и землями в Западной Европе, но даже участвовать в управлении страной.

Династия «Рюриковичей» потому удержалась на Руси и стала правящей во всей земле Русской, что быстро слилась с русской, славянской правящей верхушкой, восприняла ее язык, культуру, нравы, обычаи, религию, стала русской в полном смысле этого слова, отражала интересы «всякого княжья», бояр и «людей всех Русьстих», «боронила» рубежи Руси, устанавливала «законы русские», вела войны в интересах Руси, создавала государственность восточного славянства, в среде верхушки которого она растворилась, утеряв свои скандинавские черты. «Сами вожди, — говорит К. Маркс, — весьма быстро смешались со славянами, что видно из их браков и их имен».

Вот что послужило причиной прочности власти «Рюриковичей» на Руси, ослабило норманские элементы и дало возможность преемникам Игоря освободиться от первой и второй волны «находников»-варягов.

Обрусение и безоговорочное присоединение во всем к славянской верхушке, строящей свою государственность на берегах Волхова и Днепра, обеспечило княжеской династии на Руси, несмотря на чужеродное происхождение, ее первенствующее место и спасло от столкновений с «лучшими мужами» земли Русской, которое могло бы оказаться гибельным для варяжских викингов. Можно было справиться с Вадимом Храбрым, но покорить и подчинить норманским законам и государственности, привив скандинавские язык, культуру, обычаи и религию всему бесчисленному «людью» Руси, всем «лучшим мужам», «светлым» и «великим князьям» и боярам, было невозможно. И если в первой половине X в. князья еще мирятся с необходимостью содержать многочисленные норманские дружины, откупаясь от них полюдьем и не давая им возможности укрепиться на Руси, если еще сидят по городам Руси варяжские конунги, ставшие летописными князьями, если в самом Киеве князь окружен скандинавами, хотя и отходящими все более и более на второй план, если, наконец, еще есть могущественные воеводы, вроде Свенельда (Sveinaldr), получившие дань (быть может, полюдье?) с населения огромных территорий, то во второй половине X в., как это мы увидим далее, благодаря тесной связи князей с их русским и русифицированным окружением, благодаря поддержке всех «лучших мужей» Руси им удается ликвидировать варяжские и племенные княжения, поставить всюду своих «мужей» и, оставив обрусевших варягов в составе своих дружин, новые потоки скандинавской вольницы направлять на службу в Византию, а затем и вовсе положить конец норманским волнам.

Усиление государственности на Руси, естественно, вызывало установление определенных правовых норм. В своем управлении, в сношениях с Византией русские князья придерживаются «закона Русского», т. е. обычного права, создававшегося столетиями на Руси. В договорах Олега и Игоря с греками «закон» и «устав русский» приводятся в той их части, которая могла относиться в первую очередь к буйной и драчливой массе воинов-купцов, сталкивающихся с греками и живших в Византии (нанесение побоев и увечий, драка, кража).[530] Это свидетельствует о том, что до появления «Русской Правды» Ярослава на Руси существовали свои законы и уставы, которыми и руководствовались разного рода «мужи», разбирая споры, тяжбы и жалобы, законы, с которыми в сношениях с Русью должна была считаться могущественная Византия.

Не без влияния со стороны Византии на Руси распространялось христианство. Дружинники Игоря шли «на роту» и клялись Перуном, но среди них были и те, что «хрестилися есмы» и «кляхомъся церковью святого Илье в сборней церкви».[531]

Говоря о скреплении договора 944 г., летописец сообщает: «Заутра призва Игорь слы, и приде на холм, кде стояще Перун, и покладаша оружье свое, и щиты и золото (в другом месте летописи: «…и мече свои нам, обруча свое и прочаа оружья». — В. М.), и ходи Игорь роте и люди его, елико поганых Руси; а хрестеяную Русь водиша роте в церкви святого Ильи, яже есть над ручаєм, конецъ Пасынче беседы и Козаре, се бо бе сборная церкви, мнози бо беша Варязи хрестеяни».[532]

И среди русских, и среди варягов, и среди хазар, живших в Киеве (хазар и русских из Хазарии), вместе с укреплением и расширением связей с Византией росло христианство, религия, освящающая устои нового феодального порядка, религия, свидетельствующая самим своим появлением на Руси о вступлении этой последней в новую фазу своего социального, политического и культурного развития. Хазары и русские из Хазарии, жившие в Киеве (отсюда и название района Киева «Козаре»), в самой Хазарии принимали христианство.

Возвратимся к деятельности Игоря, к последнему акту его жизни. «И приспе осень, и нача мыслити на Деревляны, хотя примыслити большую дань». Это стремление Игоря в землю древлян по дань объясняется неудачей похода на Византию. Дружина роптала. «В се же лето рекоша дружина Игореви: "отроци Свеньлжи изоделися суть оружьем и порты, а мы нази; поиди, княже, с нами в дань, да и ты добудеши и мы"».[533]

И Игорь отправился в «Дерева» по дань. Мы знаем, что дань с древлян Игорь отдал Свенельду, и как тот использовал данное ему право, можно судить по тому, что дружинники Свенельда, «отроци», «изоделися суть оружьем и порты» так, что даже вызвали зависть дружинников великого князя.

Кроме того, в древлянской земле были свои «князи», которые, хоть и «добри суть, иже распасли суть Деревьску землю», но все же собирали какие-то поборы со своих «людий». Таким князем древлянским был упоминаемый летописью Мал. Игорь с дружиной, «возьемав дань», решил, что этого мало и, отпустив дружину, с небольшой частью ее «возвратися, желая болыиа именья».

Как видим, ни размер дани, ни число поборов не были установлены и зависели от произвола князей. Тем более это понятно в отношении враждебного, еще не покоренного, сохранившего своих князей и близко от Киева обитавшего племени древлян. С ним Игорь не собирался считаться и данью с «Дерев» хотел обогатить свою казну и удовлетворить требования дружины. Тогда древляне, «сдумавше со князем своим Малом», решили убить Игоря. Они вначале послали к нему гонцов. «Почто идеши опять? Поймал еси всю дань», — говорили ему древляне. Но Игорь не послушал их. Он вышел из Искоростеня, главного города «Дерев», и отправился по дань. Древляне напали на него и «убиша Игоря и дружину его; бе бо их мало».

Лев Диакон рассказывает подробности об убийстве Игоря: «он привязан был к двум деревам и разорван на две части».[534]

«И есть могила его у Искоръстеня града в Деревах и до сего дне», — повествует летописец, датируя смерть Игоря 945 г.

Быть может, на самом деле Игорь погиб позднее, так как осенью 944 г. (или в конце зимы) был заключен договор с греками, и только по прошествии зимы, через год, под осень, Игорь ушел по дань в землю древлян. Уложить в один год все события конца княжения Игоря очень трудно, даже если отбросить поход на Бердаа, в котором Игорь не участвовал.

Длугош сообщает, что князем древлянским, вождем восстания против Игоря, был Нискина. Это дало возможность А. А. Шахматову построить свою гипотезу о том, что убийцей Игоря был сын Свенельда Нискина, он же Мистиша (в «Повести временных лет» упоминается «воевода бе Свенельд, тоже отець Мистишин»), он же Мстислав Лютый, он же Лют Свенельдич. Гипотеза Шахматова идет и дальше. Он считает, что отец Малуши (Малфреди), матери Владимира, «милостницы» (вариант — «ключницы») Ольги, и ее брата Добрыни, Малко (Малк) Любечанин и есть Мистиша Свенельдич, он же Мискина, он же Нискина, откуда и пошло прозвище Добрыни — Никитич (Мистишич, Мискинич, Нискинич). Он же устанавливает связь между Малом и Малком Любечаниным, считая, что это — одно и то же лицо. Концепция А. А. Шахматова очень интересна, но непрерывное «он же» и фантастичность построения, делая ее весьма занимательной, не способствует ее достоверности и убедительности. Об этом подробнее далее. Правда, М. С. Грушевский обращает внимание на то, что древний волынский род Киселей выводит себя от Святольда (быть может, русско-литовская переделка Свенельда) и имеет своим родовым имением село Нискиничи на Волыни, у Владимира, что связывает, казалось бы, Нискину и Святольда.[535]

Но все это — лишь гипотезы, пока что не подкрепляемые источниками.

В древнейшей редакции летописной повести мы встречаем такую короткую, но выразительную характеристику Игоря: «…и возрастшю же ему Игорю, и бысть храбор и мудр».[536]

Преемником Игоря стал его единственный сын Святослав, родившийся в 942 г. Первые годы своей жизни Святослав провел в Новгороде, но после смерти отца он садится в Киеве. Об этом хорошо еще помнил Константин Багрянородный, сообщая, как однодеревки русов «идут из Невогарды, в которой сидел Святослав, сын (в подлиннике — брат) русского князя Игоря…».[537]

Но так как Святослав «бе бо детеск», Русью правила вдова Игоря Ольга. Ольга, как и Олег, вошла в народные сказания киевских времен как «вещая», «мудрая» («и бе мудра и смыслена», что отражает и ее деятельность и является осмыслением и переводом скандинавского «helgi» — мудрая) княгиня, чья деятельность оставила глубокий след в жизни Древней Руси и способствовала укреплению ее положения среди других государств.

Позднейшая легенда (XVI в.) передает сказание о том, как однажды Игорь охотился в лесах у Пскова. Догоняя какого-то зверя, он встретил на своем пути реку и, увидев стоящий у берега челн, попросил перевезти его. Перевозчиком, сидевшим в челне, оказалась Ольга, крестьянская девушка. Ольга произвела большое впечатление на Игоря, и он «некие глаголы глумлением претворяше к ней», но, получив отпор на свои «студная словеса», пораженный ее умом, решил посвататься к ней. Бесхитростное народное повествование, делая Ольгу крестьянской девушкой, верно отразило представление о ней, сохранившееся в народе; Ольга умна, умеет постоять за себя, умеет ответить на любые «студные словеса».

Летописная традиция называет Ольгу псковитянкой, «от Пскова», по-видимому, дочерью псковского князя, обрусевшей скандинавкой, о чем говорит ее имя «Helga».

«Повесть временных лет» указывает, что Олег «приведоша ему (Игорю. — В. М.) жену от Пьскова, именем Олгу», но в древнейшей версии женитьба Игоря на Ольге описывается так: «приведе себе жену от Плескова именем Ольгу». Об Олеге как инициаторе брака Игоря и Ольги в ней нет ни слова, и это, пожалуй, более соответствует исторической действительности.

В Киеве во времена Ольги о ней складывались сказания, пелись песни, отразившиеся в «Повести временных лет», о ее деятельности хорошо помнили еще во времена летописца, показывали вещи, ей принадлежавшие, помнили и о том, каким был Киев времен Ольги.

В этих песнях, послуживших летописцу материалом для его повествования, отразилась горечь обиды, которую причинил ей Константин Багрянородный во время поездки в Константинополь, заставив ее, княгиню Руси, «игемона и архонтиссу руссов», ожидать приема в «Суде» (Босфоре).

Кружево народных сказаний о «вещей» княгине Ольге, первой княгине-христианке, продолжало ткаться и позднее, и в народе, и среди «книжных» людей Киевской Руси, все более и более переплетаясь с народными и книжными припоминаниями о «вещем Олеге».

И не случайно в памяти народной так прочно сохранился образ «мудрой» Ольги, княгини-правительницы, деятельной, гордой и «вещей».

«Повесть временных лет» вспоминает о Киеве времен Ольги:

«Бе бо тогда вода текущи въздоле горы Киевския, и на Подольи не седяху людие, но на горе: град же бе Киев, идеже есть ныне двор Гордятин и Никифоров, а двор княжь бяше в городе, гдеже есть ныне двор Воротиславль и Чюдин, а перевесище бе вне града, и бе вне града двор другый, идеже есть двор Демьстиков за святою Богородицею; над горою двор теремный, бе бо ту терем камен».[538]

Летописец хорошо помнил Киев тех далеких времен, и если для нас теперь такие ориентиры, как «двор Гордятин и Никифоров», остаются пустым звуком, то для него это было все хорошо известным, и нет сомнения в правдивости его историко-топографических сообщений. Летописец настолько хорошо представлял себе Киев времен «вещей» княгини, что мог точно наметить его границы, районы, важнейшие здания («терем камеи»). В этом «древлем» Киеве жила, правила за своего малолетнего сына Святослава Ольга, княгиня русская. Ее помощниками выступают «кормилец» Святослава Асмуд и воевода Свенельд.

Начала Ольга свою деятельность с мести древлянам за смерть своего мужа и с покорения Древлянской земли. Длительная борьба Киева с древлянами, вылившаяся в конце концов в убийство киевского князя, не могла не заставить киевскую дружинную верхушку взяться за окончательное подчинение упорно сопротивляющихся древлян.

В летописном рассказе о мести Ольги, рассказе, полном легендарных мотивов, эпических сюжетов и фантастических подробностей, мы встречаем указание о том, что расправа с «малой» дружиной киевского князя и с ним самим дала возможность древлянским «лучшим мужам», «иже дерьжаху Деревьску землю», перейти в наступление на Киев. В этой связи и стоят, обычно признаваемые легендарными, сватовство древлянского князя Мала к Ольге, прибытие Днепром в ладьях посольства древлянских «лучших мужей» в Киев, где они остановились у Боричева, что дало повод летописцу рассказать о Киеве времен Ольги, переговоры Ольги с ними, умерщвление послов, закопанных в ладьях живыми в землю, и т. д. Далее повествуется о том, как Ольга сожгла заживо вторую группу послов древлянских «лучших мужей», а затем отправилась «створить трызну мужю своему» в Древлянскую землю, и там ее «отроки» напали на ничего не подозревавших перепившихся древлян, убежденных в том, что Ольга явилась к ним только для того, чтобы справить тризну по Игорю, и перебили их множество.

Пусть этот рассказ летописца остается легендой, но в нем есть несомненные черты исторической действительности. В истории постоянной борьбы Киева с древлянами не раз были случаи, когда древляне, «затворишася» от киевского князя, пытались восстановить свою самостоятельность. Но такой благоприятной для них конъюнктуры еще ни разу не было: киевский князь убит, на престоле сидит малолетний князь, правит вдова, которая вряд ли успела заручиться поддержкой киевской знати, — почему бы не воспользоваться всем этим, для того чтобы попытаться избавиться от «примучивания» киевского князя? Имел ли место такой дипломатический ход, как уния Киева и «Дерев» под властью Мала, сказать трудно. Но как летописец мог привести слова древлянских послов, сказанные ими Ольге: «мужь твой аки волк восхищая и грабя, а наши князи добры суть, иже распасли суть, Деревьску землю», если мы станем отрицать наличие каких-то определенных претензий древлян к Киеву, высказанных ими в свое время, память о которых дожила до времен летописца? Почему в летописи сохранилось воспоминание о том, как приставали древлянские ладьи к Боричеву? Поэтому-то я считаю сообщения летописца о посольствах древлян в Киев не чистым измышлением, а обросшей легендарными мотивами действительностью. Мне могут возразить — на что же рассчитывали древляне, отправляясь в Киев, когда они прекрасно знали, что после убийства Игоря вряд ли им удастся встретить в Киеве какое-либо другое отношение к себе, кроме враждебного?

Но на это можно ответить уже приведенным выше соображением о попытках «Деревьских» «лучших мужей» использовать растерянность, царившую несомненно в Киеве после гибели Игоря.

Таким же историческим фактом, но только расцвеченным эпической фантазией, был и поход Ольги в «Дерева» с целью подавить сопротивление древлян и подчинить их Киеву.

Это историческое событие во времена летописца обросло легендарными подробностями.

946 г. «Ольга с сыном своим Святославом собра вой многи и храбры, и иде на Дерьвску землю».

Вскоре противники сошлись. Маленький Святослав метнул копье, но оно, пролетев у коня между ушами, тут же, у копыт, зарылось в землю.

«И рече Свенельд и Асмуд: "Князь уже почал, потягнете, дружина, по князе"».

Древляне были разбиты и бежали, «затворишася в градах своих». Далее рассказывается об осаде Ольгой Искоростеня, о сожжении города, о том, как Ольга, взяв горящий Искоростень, «старейшины же града изънима, и прочая люди овых изби, а другая работе предасть мужем своим, а прок их остави платити дань».

Рассказ о сожжении Искоростеня Ольгой, пустившей на город тучу воробьев и голубей с горящей смолой, эпичен, и этот же мотив встречается в рассказах армянского историка Асохика о Ибн-Хосрове, в сказаниях о Самсоне, Александре Македонском, Гаральде и т. д.

Но несомненным результатом похода Ольги на древлян являются окончательная ликвидация независимости «Дерев», истребление их князей и многих «лучших мужей» и «старейшин», «иже дерьжаху Деревьску землю», уничтожение племенного княжения в Древлянской земле и освоение киевским князем «Дерев».

«И в зложи на ня дань тяжку; 2 части дани идета Киеву, а третья Вышегороду к Ользе; бе бо Вышегород град Вользин».

Старые, «добры» племенные князья, «иже распасли суть Деревьску землю» исчезли. Под их властью, облекавшей повинности населения в старые, привычные формы, древлянам жилось легче, чем под властью киевского князя, который «аки волк восхищая и грабя». Они отражали в своей деятельности тот период в истории Древней Руси, когда племенная знать довольствовалась «малым», и поэтому, естественно, сравнение своих «добрых» князей с князем киевским было не в пользу последнего.

К тому же древляне находились в особом положении. Они платили своим племенным князьям и, следовательно, и их «лучшим мужам», платили Свенельду и, наконец, платили, и неоднократно, Игорю. Само положение «Дерев», лежащих у Киева, создавало условия для естественного стремления киевского князя компенсировать себя и своих дружинников за счет живущих тут же неподалеку, древлян.

Чрезмерные, ничем, кроме аппетита князя и дружины, не регулируемые и очень частые поборы приводили к разорению общинников, что, естественно, отражалось в конце концов на казне самого князя, и к выступлениям «примучиваемых» племен, подобным тому восстанию «Дерев», жертвой которого стал Игорь.

С целью упорядочения сбора дани, которое дало бы возможность, не уменьшая княжеских доходов, предупредить и разорение «людей», платящих дань, и их борьбу с князем, Ольга и проводит свою административно-финансовую реформу. Прежде всего она коснулась Деревской земли: «И иде Вольга по Деревьстей земли с сыном своим и с дружиною, уставляюши уставы и уроки; и суть становища ее и ловища».

Вполне понятно, почему Ольга начинает свою кипучую деятельность, направленную к упорядочению сбора дани и к укреплению княжеской власти с земли древлян, но какой характер носила эта деятельность?

Вместо дани, взимаемой неопределенное количество раз и в неопределенных размерах, Ольга устанавливает определенный размер дани, «уроки», и именно «уставляет», т. е. вводит определенный порядок сбора дани, зафиксированный и твердо проводимый княжеской властью, вернее, княжими «мужами», специально на то уполномоченными, которые в следующем, XI в., выступают в источниках под названием даньщиков. Теперь князья — не «восхищая и грабяху», а «имают» дань, причем население знает — когда, сколько и чего потребуют от него княжие «мужи». И от этого княжая «скотница», надо полагать, не только не оскудевает, но, наоборот, обогащается, да и сами «сельские людьи» — данники — выигрывают, ибо князь, «уставив» дани и «уроки», дает им возможность как-то ориентироваться в требованиях с его стороны, что при системе, которой придерживался Игорь в «Деревах», вернее, при бессистемности, сделать было невозможно.

Реформа Ольги коснулась не только Древлянской земли, но была проведена по всей территории Древней Руси.

Вернувшись в Киев из своего похода с военными и административно-финансовыми целями в «Дерева», Ольга остается там недолго и, «пребывши лето едино», отправляется, с целью распространения своей княжеской администрации и новых форм организации взимания поборов с населения, на север и северо-запад.

В 947 г. «идее Вольга Новугороду, и устави по Мьсте погосты и дани и по Лузе оброки и дани; и ловища ея суть по всей земли, знамянья и места и погосты, и сани ее стоять в Плескове и до сего дне, и по Днепру перевесища и по Десне, и есть село ее Ольжичи и доселе. И изрядивши, възратися к сыну своему Киеву…».[539] Древнее «Проложное Житие» Ольги указывает, что она «обиходяще всю Руськую землю, дани и уроки льгъкы уставляющи». Таким образом, реформа Ольги распространилась на всю территорию Киевского государства, охватив Приднепровье, Подесенье и Новгородскую область. Она сопровождалась в некоторых местах Руси, и во всяком случае в земле древлян, ликвидацией племенных княжений и введением княжеской администрации. Конечно, речь идет о землях, входивших к тому времени в состав Киевского государства, а не о таких областях, как, например, земля вятичей, куда власть киевского князя еще не проникла. Быть может, в некоторых местах племенная знать превратилась в княжих мужей, и этим в известной степени объясняется то обстоятельство, что договор Святослава с Иоанном Цимисхием был скреплен только Святославом и Свенельдом, а не «слами» многочисленных «светлых и великих князей», как договоры Олега и Игоря, хотя к этому были и другие причины, как это мы увидим далее.

«Уставляя» землю, Ольга вводила погосты. Погосты из селищ и мест для торговли, «гостьбы», превращаются в административные центры княжеского финансового управления. Понятно, почему именно погосты Ольга делает ячейками своего княжеского управления. Это были места, объединяющие население целого района, где оно торговало и общалось друг с другом. Здесь и следовало основывать княжеские опорные пункты, дабы использовать исторически сложившиеся условия, в результате которых погост являлся объединяющим центром всех тянувшихся к нему поселений данников, где сходились нити экономических связей, соединяющих отдельные пункты данного района.

В погостах постоянно проживали княжеские «мужи», систематически собиравшие дань, «творившие» именем князя на основе обычного права, «закона русского», суд и расправу и взимавшие судебные пошлины. При такой системе существование самостоятельных племенных князей было немыслимым, как невозможной должна была стать со временем и система расплаты с отрядами варяжских ярлов, описанная Константином Багрянородным. Древнее полюдье с течением времени станет источником дохода княжеской дружины и князя, а не норманских наемников. Одновременно в деятельности Ольги обращает на себя внимание одна характерная черта — укрепляя княжую администрацию и упорядочивая сбор дани, Ольга расширяет и укрепляет свою княжескую земельную собственность.

Всюду, по Деревской земле, по Днепру и Десне, по Мете и Луге, — ее «ловища» и «перевесища», всюду — ее «знаменья», которыми она отмечала свою собственность на земли и угодья, всюду княжеские «становища» и «места», где сосредоточивается ее княжеская администрация, слуги и челядь, куда свозят все, добываемое на нивах и в уходах. Эти «места» и «становища», являясь центрами возникающего княжеского домена, в то же самое время являются и административными центрами.[540] Пока в «местах» и «становищах» живут княжие люди, они выступают одновременно и как княжеская государственная, и как княжеская вотчинная администрация. Появляются и княжие села, как Ольжичи. И их было, по-видимому, не так уж мало.

Зарождающийся княжеский домен, как было уже ранее указано, обслуживаемый челядью, носит промысловый характер, и «знаменьями» были отмечены, конечно, не «нивы», а разные «ловища» и «перевесища».

В тех местах, где княгиня освоила землю, как вообще осваивали в те времена, т. е. там, где она развернула свое хозяйство, там дань перерастает в ренту, и это явление, все расширяясь, становится впоследствии обычным и вместе с развитием феодализма вширь и вглубь распространяется на все новые и новые районы Руси.

Упоминания о Вышгороде, «граде Вользином», об Ольжичах, ее селе, о «слах» Ольги, Предславы, Сфандры, жены Улеба, в договоре 944 г., равно как и позднейшие свидетельства о «граде» Рогнеды Изяславле, о селе Ольги Будутине и т. п., свидетельствуют о том, что русские княгини имели свои «грады», села, своих «мужей», «слов», свою дружину.

Это подтверждается сагой об Олафе Тригвассоне, в которой говорится, что «у сильнейших конунгов (русских князей. — В. М.) того времени был обычай, что супруга конунга имела половину гридней, содержала их на своем иждивении и получала на то казну и все, что было нужно».[541]

Деятельность Ольги укрепила финансовую базу княжеской власти, усилила княжескую администрацию, расширила и укрепила непосредственно княжеский домен, а все это в совокупности не могло не способствовать развитию и росту государственности Древней Руси.

Проведенное Ольгой упорядочение сбора дани, улучшение и укрепление княжеской администрации, ликвидация самостоятельности племенной знати способствовали большему сплочению отдельных земель Руси, «лоскутьев империи Рюриковичей», по выражению Маркса, и росту могущества и влияния киевского князя.

Мероприятия, проведенные Ольгой, способствовали, с одной стороны, дальнейшему объединению восточнославянских земель под властью киевского князя, с другой — новым успехам русского оружия в войне с противниками и повышению удельного веса Руси в международных отношениях.

Без интенсивной и упорной деятельности Ольги внутри Руси вряд ли были бы возможны успехи Святослава вне Руси, да и мог ли бы зародиться грандиозный план Святослава, если бы почва для его осуществления не была подготовлена «вещей» княгиней? Думаю, что на этот вопрос придется ответить отрицательно. Какое значение придавали деятельности Ольги на Руси и как запечатлелась она в памяти народной, можно судить по рассказу летописи. В XI–XII вв. на Руси еще хорошо помнили о мероприятиях, проведенных «мудрой и смысленой» Ольгой. Ольга, пожалуй, первой поняла, что обусловленная прогрессом Руси, созданная ею новая система управления и новые методы обогащения княжеской казны, идущие по линии развития княжего вотчинного хозяйства, нуждаются в иной форме идеологии, и так как господствующей формой идеологии в те времена была религия, то нам становится понятным и другой важный момент в ее жизни — принятие христианства. Не мечом, а «мудростью» старалась «блаженная» Ольга проложить Руси путь в ряды христианских государств Европы.

Поездка Ольги в Константинополь, датируемая летописцем 955 г. и связанная им с принятием русской княгиней христианства, так же как и многое в жизни Ольги, обросли легендой.

Но о крещении Ольги и путешествии ее в Константинополь говорят византийские источники — Скилица (в компиляции Кедрина), Зонара, Константин Багрянородный, немецкие хроники («Продолжатель Регинона», Гильденсгаймская, Отенбургская, Кведлинбургская, Ламберт, Титмар Мерзебургский, Annaiista Saxo) и, наконец, русские «похвалы» (Иаков Мних) и «жития» («Обычное Житие», «Проложное Житие» Владимира, «Проложное Житие» Ольги).

Данные всех этих источников противоречивы и сбивчивы и породили обильную литературу. Сличая и сверяя их показания, мы приходим к следующему выводу. «Память и Похвала» Владимиру Иакова Мниха, в основе хронологической канвы которой положены очень древние и вполне достоверные источники, говорит, что Ольга умерла в 969 г., прожив христианкой 15 лет, а следовательно, ее крещение падает на 954–955 сентябрьский год, что совпадает с сообщением летописи. Но это крещение Ольги было, так сказать, неофициальным, во всяком случае в принятии русской княгиней христианства византийская церковь была совершенно неповинна. Ольга приняла христианство в Киеве, и это было ее личным делом, причем ее крестителем мог выступить и какой-либо «русин», вроде того первого русского книжника, псалтырь и евангелие которого, писанные русскими письменами, читал Константин Философ во время своей хазарской миссии, и варяг-христианин, принявший крещение в Византии («мнози бо беша Варязи хрестеяни»), и, наконец, христианин из Хазарии, славянин, алан или какой-либо представитель христианского населения государства кагана, а быть может, даже варяг-христианин, крещенный у себя в Скандинавии по западному обряду, установившемуся в землях норманнов со времен святого Ансгара, с IX в. Христианство Ольги не было во всяком случае результатом деятельности греческих проповедников, и Византия не видела для себя никакой пользы в крещении «архонтессы» Руси. Более того, Константин Багрянородный, принимая у себя крещеную Ольгу, не считал ее христианкой, так как, во-первых, в описании ее приема императором нигде не говорится о том, что Ольга — христианка, что император имеет дело с единоверной правительницей. Тут нет обычного в византийских формулах обращения к христианским государям — «Εν ονοματι Πα Πατρος». Константин Багрянородный обращался к Ольге как к правительнице языческого народа.

Не знает Константин Багрянородный и христианского имени Ольги — Елена, всюду именуя ее языческим именем Helga. То, что даже крещеная Ольга не была для Константина Багрянородного христианкой, не объясняется ли тем обстоятельством, что крещение Ольги было связано с деятельностью варягов-христиан, принесших свое христианство из Скандинавии, от неофитов Ансгара? То, что для Руси было несущественно, для императора было очень важным.

В свите Ольги, посетившей Константинополь, был, правда, священник Григорий, но в посольстве Ольги он никакой роли не играл. Это не был официальный духовник русской княгини, во всяком случае в Византии его таковым не считали, в противном случае при раздаче подарков его бы не обделили так беззастенчиво, как это сделал Константин Багрянородный, дав ему дар меньше того, который получили переводчики. Меньше Григория получили только рабы и слуги. Христианство было частным делом Ольги. Священник Григорий мог быть при дворе Ольги, но никакой самостоятельной роли он не играл. Тем менее можно видеть в нем какое-либо влиятельное лицо, которое император мог бы использовать в своих целях. Отсюда и то пренебрежение, которое встретил Григорий в Константинополе, обусловленное обычным стремлением Византии усматривать в христианстве орудие своей политики.

По-видимому, священник Григорий выступал в роли переводчика и консультанта, который должен был новообращенной Ольге помогать своим советом. Но само по себе появление священника в семье Ольги, а следовательно, и при ее дворе в Киеве, несомненно является подтверждением крещения Ольги в Киеве, хотя это последнее и не носило официального характера. В свите Святослава вряд ли бы нашлось место священнику. Этот закоренелый язычник, признававший один язык — язык мечей, не нуждался в переговорах с Иоанном Цимисхием, в посредничестве служителей чуждой ему христианской церкви.

Ольга прибыла в Царьград летом или в начале осени 957 г. Целью ее поездки едва ли было только официальное принятие христианства, как об этом сообщает наша летопись. По-видимому, речь шла об изменении в пользу Руси условий торговли с Византией, предусмотренных договором Игоря 944 г., неблагоприятным для русских купцов. Не случайно в составе посольства Ольги упоминаются 42 купца, что, быть может, является указанием также и на то, что для своей поездки в столицу империи русская княгиня использовала обычный торговый караван, направлявшийся из Киева в Византию.

Помимо этой цели посольство Ольги преследовало и другие задачи, а именно — заключение и какого-то соглашения с Византией, причем, по-видимому, Русь обязывалась давать «вой в помощь», а Византия должна была учредить христианскую церковь на Руси и тем самым ввести ее в круг государств, составляющих тогдашний европейский христианский мир. Таким образом, поездка Ольги носила дипломатический характер. Судя по тому как Ольга расценила прием Константином Багрянородным, она ожидала в Константинополе иной, более радушной встречи и иных, более эффективных для Руси и для себя результатов поездки в Царьград.

Об этом говорит летописное сказание о поездке в Царьград, в котором все время выступает один и тот же мотив — император домогается, а «вещая» Ольга дает отпор императору. Ищущей стороной в рассказе летописца, в основу которого была положена народная легенда, верно отразившая настроение вернувшейся из поездки в Царьград Ольги и ее свиты, все время выступает император, а хитрая Ольга, сохраняя собственное достоинство, добивается своего, ведя неуклонно свою линию. Причем все время сохраняется тон, свойственный человеку, стремящемуся доказать, что вовсе не он потерпел фиаско, а другой, что не он просил, а его умоляли, что он вышел победителем из спора, а не его противник. Чувствуется, что, несмотря на сообщение летописца о том, что Ольга «переклюкала» императора, на самом деле было не так, а для поддержания престижа «вещей» княгини впоследствии и была сложена легенда, записанная летописцем, где все выглядит как раз наоборот. И только в одном месте летописец срывается, и в его рассказе отражается действительное настроение Ольги, охватившее ее тогда, когда она, не добившись желаемого, вернулась к себе на берега Днепра. Когда якобы император направил к Ольге послов и объявил ей, что сам собирается в Русь и просит «вой в помощь», она отвечала: «Аще ты, рьци, такоже постоиши у мене в Почайне, яко же аз в Суду, то тогда ти дам». В этих словах сквозят обида и озлобление оскорбленной Ольги. «Подожди, настоишься и ты у меня на Почайне, как стояла я в Суде», — говорит она, и эта фраза отражает состояние Ольги после поездки к императору, во всяком случае в той форме, в которой оно отразилось в народном эпосе и попало на страницы «Повести временных лет».

Такую фразу не придумаешь. За ней скрывается историческая действительность, несомненный факт, который нужно объяснить, но не отрицать, ссылаясь на недостоверность летописной легенды. По-видимому, Ольга прибыла в Константинополь летом, так как купеческий караван ушел из Киева как всегда в конце весны или в начале лета. Прибыв к Царьграду, Ольга долго не могла добиться аудиенции и ожидала у стен Царьграда, в Суде (Босфоре). И только в среду 9 сентября 957 г. состоялся первый прием «игемона и архонтиссы руссов», описанный Константином Багрянородным. Ольгу сопровождала большая свита: ее племянник, не названный, к сожалению, по имени, 8 «приближенных людей», 22 посла русских князей (αποχριςιαριοι), 16 «приближенных женщин», «люди» Святослава, 18 прислужниц, слуги из свиты послов (апокрисиариев), 2 переводчика, особый переводчик княгини и много различных слуг. Апокрисиарии, т. е. послы русских князей, в свите Ольги, кстати, сами имевшие свою свиту, — это несомненно те самые «слы» «светлых» и «великих князей», «всякого княжья» Руси, о которых упоминают договоры русских с греками Олега и Игоря. И в «Русских князьях», чьих послов принимал и одаривал Константин Багрянородный, мы видим племенную знать и русифицированных варягов, уже прочно связанных с князем, подчиненных князю и все более и более превращающихся в его бояр, в «переднюю», «старшую» дружину.

Константин Багрянородный принял Ольгу во дворце. Ольга вошла «со своими родственницами княгинями и избраннейшими прислужницами». Она шла впереди, а за ней в определенном порядке следовали одна за другой ее спутницы. За ними шли апокрисиарии русских князей и купцы. Ольга остановилась на том месте, где логофет, своего рода министр иностранных дел, обычно предлагал свои вопросы. Затем Ольга была введена в зал Юстиниана, где стоял великолепный большой трон царя, а рядом царское золотое кресло. Здесь играли два серебряных органа и много духовых инструментов. Княгиня прошла через апсиду, ипподром и внутренние переходы и, вошедши, села в Скилах. Церемония длилась долго и только «когда царь воссел с Августою и своими багрянородными детьми, княгиня была приглашена из триклина Кенургия и, сев по приглашению царя, высказала ему то, что желала».

«В тот же день состоялся званый обед в том же триклине Юстиниана». Здесь, за отдельным столом, с зостами (особами первого ранга) обедала Ольга. «В Золотой палате состоялся другой званый обед; там кушали все апокрисиарии русских князей, люди и родственники княгини и торговые люди». За обедом пели певчие из крупнейших византийских церквей (святых Апостолов и святой Софии) и было дано театральное представление.

После обеда Ольга была приглашена к десерту. В столовой за малым золотым столом собрались Константин, его соправитель Роман, невестка, дети и Ольга. В тот же день русскому посольству были вручены дары. Ольге на золотом блюде, украшенном драгоценными камнями, было вручено 500 милиарисиев, племянник ее получил 30, 8 приближенных людей — по 20, 20 апокрисиариев — по 12, 43 торговых человека — по 12, священник Григорий — 8, люди Святослава — по 5, 6 людей из свиты апокрисиариев — по 3, переводчик княгини — 15, 6 приближенных женщин княгини — по 20 и 18 прислужниц — по 8 милиарисиев. Это были именно дары, а не «слебное», предусмотренное договорами Олега и Игоря, так как странным кажется, чтобы «слебное» специально записывалось в церемониал и чтобы его подносили Ольге на золотом, украшенном дорогими камнями, блюде.

На этом первая аудиенция кончилась. Второй прием Ольги Константином Багрянородным состоялся только 18 октября, в воскресенье. Обед был дан в Золотой палате, «и сел царь с Руссами, и опять был дан другой обед в пентакувуклии св. Павла и села государыня с багрянородными детьми ее, невесткою и княгинею…». После обеда Ольге и всей ее свите опять были вручены денежные дары, на этот раз несколько меньшие, нежели при первом приеме.[542]

Когда уехала Ольга и с какими результатами, о чем беседовала она с императором, мы не знаем. Но, очевидно, ее поездка не привела к ожидаемым результатам.

Обращает на себя внимание сам прием Ольги. Хотя Скилица — Кедрин сообщает, что Ольгу принимали с большим почетом, тем не менее она ожидала иного, и горечь ее разочарования отразилась в летописном рассказе. Ольгу и ее свиту принимали и одаривали как послов, очень важных, но все же только послов. В частности, незадолго до приезда Ольги в Константинополь было принято посольство сирийских правителей — Гамданидов. Прием его ничем, по сути дела, не отличался от приема Ольги, за исключением того, что Ольга как «игемона и архонтисса» была избавлена от поклонов и челобития императору, которое требовалось от других послов.

Это не могло не стать известным Ольге и глубоко ее задело. Обидным было и длительное и томительное ожидание первой, а затем и второй аудиенции. Посольство Ольги, по-видимому, не привело ни к каким результатам и в отношении реализации тех планов в области расширения торговли Руси с Византией, и в улучшении положения русских купцов в Византии, в деле укрепления русско-византийского союза и учреждения христианской церкви на Руси, реализация которых была целью путешествия Ольги в Византию. Быть может, Ольга обращалась к императору и с просьбой дать какие-либо атрибуты царской власти: одежды, короны, украшения, с просьбой, которая вполне понятна, если учесть то, что мы говорили в отношении Игоря, утвердившего свою власть там, где недавно еще правили наместники императора. Для того чтобы укрепить свое влияние в землях, где еще недавно высшей властью была власть императора Византии, киевский князь стремился подчеркнуть, что он — прямой преемник императора, и доказать это наличием у него императорских инсигний. Но эти просьбы Константин Багрянородный называл неприличными, неуместными и дерзкими.

Итак, миссия Ольги кончилась ничем. И единственным следом ее явилось «блюдо велико злато служебное Ольги руской, когда взяла дань (подарки? — В. М.), ходивши ко Царюграду… во блюде же камень драгий, на том же камени написан Христос… у того же блюда все по верхови жемчюгом учинено…[543] Это блюдо видел Антоний на рубеже XII и XIII вв. при своем посещении Константинополя.

Как мы видим, Константин Багрянородный, вопреки рассказу летописца, ничего не говорил о крещении Ольги в Константинополе, хотя такое событие вряд ли ускользнуло бы от его взгляда ученого и государственного деятеля. Но не надо забывать того, что сочинение Константина Багрянородного «De cerimoniis aulae Byzantinae» носит специфический характер и посвящено изложению царского чина. Дать историю дипломатических отношений оно не ставило своей целью, и поэтому в той части своих сочинений, где Константин Багрянородный говорит о приемах и церемониях, он мог и не написать ничего о крещении Ольги.

Быть может, мы могли бы пройти мимо рассказа летописца о крещении Ольги в Константинополе, если бы прямое указание на это событие не имело места в других источниках. Современник императора Оттона I и его хронист, так называемый «Продолжатель Регинона», сообщает, как в 959 г. «пришли к королю (Оттону I. — В. М.), как после оказалось лживым образом, — послы Елены, королевы Ругов, которая при Константинопольском императоре Романе крещена в Константинополе, и просили посвятить для сего народа епископа и священников».

Что Елена («Helenae reginae Rugorum») — Ольга, а руги — русские, — это несомненно. Еленой именуют Ольгу по крещении русские «Жития» и «Похвалы». В других западных хрониках говорится о послах русского народа («legati Ressiae gentis»), о путешествии епископа Адальберта на Русь («presul Rusciae»).

В 960 г. на Русь уже готовился ехать епископ Либуций, но незадолго до намеченного срока он неожиданно умер. Тогда уже в 961 г. на Русь был отправлен другой епископ, Адальберт. Но и его миссия ни к чему не привела. «Возвратился назад Адальберт, поставленный в епископы Ругам, ибо не успел ни в чем том, за чем был послан, и видел, что все его старания тщетны».[544]

Если наша летопись связывает крещение Ольги с Константином, в царствование которого имела место миссия Ольги в Константинополь, то западноевропейские хроники указывают на царствование императора Романа II, сына Константина, как на время крещения Ольги в Константинополе. Но подмена одного имени другим не должна нас смущать, так как Константин Багрянородный умер в ноябре 959 г., и сейчас же вступил на престол Роман; одно имя в такой обстановке легко могло быть заменено другим. Важно отметить то, что западные хроники упорно называют местом крещения Ольги Константинополь, что подтверждает летописное сообщение. Заимствования тут быть не могло. Русские послы не могли выдумать такую версию и назвать свою княгиню Еленой, если этого не было в действительности. В. А. Пархоменко для объяснения показаний западных хроник выдвигает предположение о второй поездке Ольги в Константинополь, уже при Романе, которая закончилась крещением русской княгини.

Его точка зрения подверглась критике со стороны А. Е. Преснякова, считающего, что для такой концепции нет достаточных оснований и вторая поездка Ольги в Царьград является фантазией. Таким образом, вопрос остается нерешенным, и можно построить еще одну гипотезу, которая, перефразируя Преснякова, может быть не лучше, но и не хуже других. По-видимому, холодный прием, оказанный Ольге в Константинополе, объясняется тем, что принятие Ольгой христианства не привело к подчинению русских христиан Византийской церковью, а быть может, она не получила «полного крещения», т. е. епископского миропомазания. Обе стороны были взаимно недовольны друг другом. Поездка Ольги затянулась. Впоследствии, при Романе, она добилась «полного крещения», и ее поездка в Константинополь, принятие ею епископского миропомазания в западных хрониках смешались и слились воедино, и поэтому поездка Ольги в Константинополь и крещение ее оказались связаны с именем Романа.

Высказанное мной — только предположение, так как надежный вывод из разноречивых источников невозможен. Чем же вызвано посольство Ольги к Оттону? Нет никакого сомнения, что «вещая» Ольга, пожалуй, лучше, чем кто-либо другой, понимала, что перед Русью встал вопрос о том, как и с кем в союзе войти в круг могущественных христианских держав Европы. Это можно было сделать, только вступив в союз с кем-либо из императоров: или с императором «Священной Римской империи», или с императором Восточно-Римской империи. Перед Русью уже тогда встала альтернатива: с кем идти — с Западом или с Востоком. Весь христианский мир был объединен в две империи: Западную и Восточную. Приобщиться к цивилизации, войти в круг европейских государств означало прежде всего приобщиться к христианской церкви, которая еще не успела окончательно разделиться на западную — католическую и восточную — греческую, православную. И, не получив от Византии того, что она ожидала, ни по линии политического союза и дипломатических связей, ни по линии создания на Руси сколько-нибудь самостоятельной церковной организации, митрополии или хотя бы архиепископии, усмотрев в приеме, оказанном Константином Багрянородным, явное третирование и пренебрежительное к себе отношение, увидев, что Византия не собирается помочь Руси в деле укрепления путем христианизации ее международного положения, Ольга обращается к Оттону.

Посольство русской княгини к императору Оттону I, в те времена еще могущественному королю, преследовало также определенные политические цели. Но Оттон, рьяно насаждавший христианство, решил воспользоваться посольством «Елены, королевы Руси» для того, чтобы таким путем, использовав церковь как орудие своей политики, вовлечь Русь в орбиту влияния Запада. Быть может, этому способствовали и неосторожные речи послов Ольги. Во всяком случае, когда Адальберт прибыл на Русь, выяснилось, что его, собственно, никто не просил, так как, во-первых, к 961 г. натянутые отношения между Русью и Византией уступили свое место нормальным связям, и Роман II просил у Ольги помощи для организации похода на Крит. Эта помощь была ему оказана, и русский отряд выступил вместе с византийским войском. Во-вторых, епископия Ольгу не устраивала, и, наконец, в-третьих, вряд ли языческая Русь, еще очень слабо связанная в те времена с Западом, позволила бы таким путем посягнуть на ее независимость хотя бы в самой завуалированной форме. И Адальберт вернулся ни с чем. Иначе и быть не могло, так как Ольга ставила своей целью не только насаждение христианства на Руси Западной или Восточной империей, но прежде всего — установление определенных политических взаимоотношений между ними и Русью. Одно без другого не мыслилось. Но вот этих-то связей, обусловливающих укрепление международного положения на Руси, ей не удалось установить ни с Византией, ни с германским императором.

Умелая политика Ольги, «мудрость» ее дали ей возможность быстро распознать намерения обоих императоров и отказаться от неосторожного шага, который мог губительно отразиться на неокрепшей еще Руси и способствовать потере ею своей самостоятельности. Она отказалась от навязываемых ими условий. Вот почему вопрос о христианстве и союзе с Западом или Востоком при Ольге не был разрешен, и христианство осталось частным делом русской княгини, к которому она не могла приобщить даже своего сына Святослава. Сказалось и то, что сама Русь была еще в недостаточной степени подготовлена к тому перевороту в идеологии, который был связан с принятием новой религии.[545] Вот почему христианка Ольга даже в своей семье была одинокой. Ольга часто обращалась к сыну Святославу, говоря: «Аз, сыну мой, бога познах и радуюся, аще ты познаеши и радоватися почнешь», на что получала в ответ: «Како аз хочю ин закон прияти един? а дружина моа сему смеятися начнуть». В этом рассказе летописца немало правды. И всей своей деятельностью, такой отличной от деятельности матери, Святослав покажет, что язычество еще очень сильно и Русь должна еще пройти немалый путь, пока внук Ольги не сделает христианство, хотя и основательно оязыченное, господствующей на Руси религией.

Двор Ольги, ее окружение, даже семья оставались языческими, за исключением, быть может, очень немногих. Вот почему сообщение весьма ценной и достоверной «Памяти и Похвалы» Владимиру Иакова Мниха о том, что Ольга, вернувшись из Царьграда, «требища бесовськая съкруши», может быть понято как уничтожение Ольгой каких-то дворцовых, частных, ей лично принадлежащих требищ. И в этой же связи стоит сообщение о том, что она «бе бо имущи презвутера втайне».[546] Христианская религия, очевидно, была еще лишь терпимой, полудозволенной, и хотя Ольге, конечно, скрывать свое христианство было не к чему, да и невозможно, но и выставлять его напоказ она не хотела, и взгляды растущего Святослава на христианскую религию не способствовали укреплению авторитета «презвутера» Ольги в княжеской семье. Вот почему во времена княгини-христианки в Киеве «аще кто хотяше креститися, не браняху, но ругахуся тому», вот почему «заповедала Ольга не творити тризны над собою, бе бо имущи презвутер, сей похорони блаженную Ольгу».[547]

Долгое время, до 964 г., Ольга была регентом. Сын ее Святослав «бе бо детеск». И Ольга «кормящи сына своего до мужьства его и до възраста его».

История княжения Святослава — это «последний взмах меча, создавшего основу Киевского государства. Потому "последний", что в то время уже работали другие исторические силы над созданием новых условий для концентрации восточного славянства как основы новой исторической народности» (А. Е. Пресняков). Кочевники-печенеги и упорное сопротивление Византии при Иоанне Цимисхии, энергичном и воинственном армянине на византийском престоле, заставили русскую государственность замкнуться на определенной территории, отказавшись от притязаний на земли империи, и отгородиться от степи цепью городов-укреплений, а развитие производительных сил, рост материальной и духовной культуры, укрепление новых форм гражданственности, новых форм общественного и политического быта, свойственных развивающемуся феодализму, создали иную организацию внутреннего строя Руси и видоизменили ее внешнюю политику.

Недолгое, продолжавшееся менее десяти лет княжение Святослава наполнено шумом битв. Русские дружины прошли от Оки до Кавказа и от Волги до Адрианополя, вписав славную страницу в великую книгу истории русского народа.

Венчанное победой и славой овеянное русское оружие проложило Руси дорогу на Восток и на Юг и в бесчисленных битвах вселило в «ворогов» Руси убеждение в ее могуществе и монолитности.

Немногими, но выразительными словами, яркими красками рисует летопись времена Святослава и самого русского князя, запечатлевшего в веках свой образ мужественного русского воина.

Святослав — не правитель. Он — воин, вождь многочисленного и храброго воинства, дружинный князь, сын своего века и своего народа, олицетворение «славного варварства», героического, дружинного периода в истории русского народа. Он — князь времен «военной демократии», превыше всего ставящий свою дружину, сам первый дружинник и воин земли Русской, ничем ни в быту, ни в привычках, ни в одежде не отличающийся от своей «братьи» — дружинников.

Недаром летописец создает свой незабываемый образ Святослава; недаром чувством любви и восхищения к этому князю, воплощающему в себе все лучшие черты русских «воев» далекой поры «старых» князей, проникнуты строки летописного повествования; недаром песни дружинников Святослава о «тропе Трояновой», у подножья которой сверкал русский меч, распевались еще Бояном, «соловьем старого времени», и навеки были сохранены для далеких потомков русских воинов князя-дружинника автором «Слова о полку Игореве» в его чудесном произведении. И даже язычество Святослава не помешало русским «книжным» людям времен раннего христианства и гонений на язычество не пожалеть красок для яркого полотна княжения Святослава.

И недаром в народных поговорках, в словах и фразах нашего времени, характеризующих мужество и храбрость русских, до сих пор еще живет Святослав, до сих пор еще звучат его бессмертные слова: «Иду на вы», «Ляжем костьми, но не посрамим земли Русской».

Разве эти слова, сказанные когда-то Святославом и определяющие весь смысл его жизни и деятельности, не живут еще в наши дни и не будут жить вечно?

Деятельность Святослава развертывается с 964 г., когда он «възрастьшю и възмужавшю, нача вой совокупляти многи и храбры».

Взоры Святослава были обращены на Восток. Здесь лежали земли хазарского кагана, которому еще были подвластны вятичи. Вятичи и до Святослава были связаны с Киевом, и не раз из дремучих вятичских лесов к Киеву шли «вой», для того чтобы принять участие в походах русских князей. Но они, уже включенные в орбиту влияния Киева, еще оставались данниками хазарского кагана и не участвовали в создании древнерусской государственности.

Поход Святослава на Хазарию преследовал своей целью разгром восточного соседа Руси, враждебного ей и по-прежнему, что вытекает из письма царя Иосифа Хасдаи-ибн-Шафруту, претендовавшего на славянские земли, уже давно включенные в состав Киевского государства. Хазария становилась барьером, преграждающим Руси путь на Восток, враждебной силой, пытающейся приостановить процесс объединения под властью киевского князя русских племен, затормозить рост русской государственности и отрезать Русь от Волги, Дона и Кавказа.

Стремительное разрастание Руси, ее неуклонное продвижение на юго-восток, появление русских опорных пунктов в Крыму и на Тамани, походы русских на Закавказье, естественно, вызывали сильное беспокойство в Хазарии, где на русского князя смотрели как на узурпатора, захватившего по праву им, хазарам, принадлежавшую власть над племенами Приднепровья и сопредельных славянских земель, лежавших к востоку от Днепра, над племенами, которые еще недавно были данниками князя, о чем очень хорошо помнили в Хазарии времен Святослава. Хазария становилась все более и более враждебной, и столкновение ее с молодым, но могущественным русским государством, «собиравшим» под опекой Киева все «словенские языки» Восточной Европы, было неизбежным. В этой связи большой интерес представляют анонимные греческие отрывки, носящие в литературе название «Записка греческого (или готского. — В. М.) топарха». В них говорится о том, как жители города Климаты и их «сторонники», «не имея никакого понятия о царской милости или не зная греческих нравов и любя более всего независимость, будучи соседями сильного царя, обитавшего на север от Истра», решили спастись от нападений варваров, опустошавших их страну, присоединением к «царствующему на севере Истра». Они склонили к этому и самого автора «Записки», повелителя города и области Климаты, который и отправился к своему могучему северному соседу.

«Царствующий на севере Истра» охотно принял его под свое покровительство, отдал топарху Климаты, присоединив еще целую область, и определил значительные годовые доходы. В «Записке» описываются путешествие на север, переправа через Днепр в условиях холодной зимы, города и поселения низовьев Днепра и прибрежной полосы и их население, нигде, правда, не называемое, но в котором нетрудно усмотреть тех же местных жителей, которые населяли и Климаты.

Можно считать установленным, что время действия «Записки готского топарха», судя по астрономическим наблюдениям (при переезде топарха через Днепр Сатурн был в знаке Водолея, что имело место именно в указанное время), — 962–963 гг. Место действия «Записки» — Крым, Черноморское побережье, низовья Днепра. Климаты с прилегающей к ним областью находились в Крыму. «Царствующий на севере Истра», т. е. Дуная, был несомненно Святослав, так как для Византии, для грека метрополии, Русь была действительно на севере от Истра, а топарх, по-видимому, именовал своего могущественного соседа так, как называли его в Византии. В варварах, опустошавших независимые или почти независимые от Византии города и области, также нетрудно усмотреть хазар, пытавшихся вернуть себе влияние в Крыму.

Здесь, где-то в Крыму, на севере и востоке полуострова, лежали владения, подвластные киевскому князю.

Население Климатов и области имело нравы, одинаковые с обычаями, господствующими в землях «царствующего на севере Истра». Это еще одно указание на связи, культурные и бытовые, между варварским населением Тавра и Руси, которые не раз отмечают греческие источники. Старинные связи русских и обитателей Крыма, наличие русских земель и владений в Крыму — все это приводило к естественному тяготению жителей Тавра к Руси, что отмечают и византийские, и русские источники на всем протяжении IX и X вв. (Игорь, Святослав, Владимир, Ростислав).

Изучение «Записки» и связанной с ней литературы дает основание нарисовать такую картину событий в Крыму.

Жители города Климаты, разоряемые хазарами, заставляют своего топарха обратиться за помощью и покровительством к Святославу, владения которого находятся где-то тут же, неподалеку, в Крыму.

Святослав охотно принимает это предложение, так как его влияние в Крыму таким образом еще более усиливается. Этим и объясняются его радушие и щедрость по отношению к топарху.

Таким образом, готовясь к борьбе с Хазарией, усилившей свою активность в Крыму, в непосредственной близости к его таврическим владениям, Святослав прежде всего заручается поддержкой тяготеющего к Руси местного населения, которое он берет под свое покровительство. Так подготавливалась война с Хазарией.[548]

И когда в 964 г. Святослав «иде на Оку реку и на Волгу», то главной его задачей был удар по Хазарии, и только попутно, продолжая традиционную политику подчинения Киеву славянских племен, он «налезе Вятичи». И «рече Вятичем» Святослав: «Кому дань даете?» Они же реша: «Козарам по щьлягу от рала даем». Это был поход «сквозь вятичи», имеющий целью пробиться на Волгу и вступить на территорию собственно Хазарии, и только. По-видимому, Святослав не задерживался в Вятичской земле и не возвращался в Киев, отложив дело освоения Вятичской земли и обложения ее населения данью на более позднее время, когда закончится война с хазарами. Вот поэтому-то уже в следующем 965 г. Святослав «иде… на Козары». «Слышавше же Козари, изидоша противу с князем своим Каганом, и съступишася битися, и бывши брани, одоле Святослав Козаром, и град их Белу Вежю взя. И ясы победи и Касогы».[549]

Так рассказывает о походе Святослава на хазар «Повесть временных лет», датируя разгром хазарского кагана 965 г. Летописный рассказ дает основание предполагать, что военные действия развернулись где-то в районе низовьев Дона и на Северном Кавказе. Здесь стоял Саркел и жили в степях и предгорьях Кавказа ясы и касоги (черкесы, которых их соседи, осетины, и теперь называют «к'ас'аг»). Ясы жили и в степях Подонья. О походе русских на Хазарию во времена Святослава говорит и арабский писатель X в. Ибн-Хаукаль. В своей «Книге путей и государств» (977–978 гг.), рассказывая о городе Булгар (Великие Булгары), он сообщает, что «… Русы ограбили его, Хазран (торговая часть Итиля. — В. М.), Итиль и Самандар (Семендер) в 358 (969) году и отправились тотчас в Рум и Андалус». Далее говорится о торговле русов «в Булгаре прежде чем они разрушили его в 358 году». И наконец, рассказ Ибн-Хаукаля заканчивается тем, что он повествует о дальнейших судьбах народов Поволжья, подвергшихся нападению русов. «Русы напали на все это, разрушили все, что было по реке Итиль, принадлежавшее Хазарам, Булгарам и Буртасам, и овладели им. Жители Итиля же убежали на остров Баб-аль-Абваба, а часть их живет на острове Сиа-Ку в страхе».[550]

Таким образом, если летопись датирует поход Святослава на Хазарию 965 г. и локализует действия его дружин Подоньем и Северным Кавказом, то Ибн-Хаукаль говорит о походе русов во времена Святослава на болгар, буртасов и хазар и районом действия русских отрядов считает огромную территорию от Камы до Семендера.

Для решения вопроса о том, как согласовать сообщение летописи с рассказом Ибн-Хаукаля, были ли русские дружины Святослава теми же самыми русами, о которых говорит великий путешественник по землям мусульманского Востока Ибн-Хаукаль, важно узнать, был ли сам Ибн-Хаукаль на Волге, притом после 969 г., или вплоть до написания им своей «Книги путей и государств» (977–978 гг.) он знал о походе русов только по рассказам джурджанцев.

Можно полагать, что второе предположение более вероятно. Только одно место в рассказе Ибн-Хаукаля говорит, казалось бы, за то, что он сам побывал в бассейне Волги. Говоря о краткости летних ночей, он замечает: «Я был свидетелем того, что указывает на правдивость такой вещи, когда я был поблизости от их страны…». Но в сочинении Ибн-Хаукаля встречаются не раз места, где из источников выписываются рассказы от первого лица без указания того, что это говорит именно источник, а не автор. Кроме того, остается неизвестным, было ли это путешествие, если предположить, что оно действительно имело место, до или после 969 г. Таким образом, мы отнюдь не должны считать, что 358 год гиджры (ноябрь 968 г. — ноябрь 969 г.) был именно годом нашествия русов. Скорее всего, это был год, когда Ибн-Хаукаль, находившийся в Джурджане, узнал со слов местных жителей и беглецов из Хазарии о недавнем нападении русов.

Об этих беглецах из Поволжья сообщает Ибн-Хаукаль: «В это наше время не осталось ничего ни от болгар, ни от буртасов, ни от хазар. Дело в том, что на всех них произвели нашествие русы и отняли у них все эти области, которые и перешли во власть их (русов); кто спасся от их руки, те расселились по соседним областям, желая находиться вблизи своей страны и надеясь заключить с ними договор и вернуться под их владычество».[551]

Между нашествием русов и рассказом о нем джурджанцев, записанным Ибн-Хаукалем, прошло несколько лет. Беглецы из Итиля и Семендера, разрушенных русскими воинами, уже некоторое время жили на островах Баб-аль-Абваба (быть может, остров Чечен) и Сиа-Ку (возможно, остров Булалы), примирившись с мыслью, что бывшие владения кагана останутся под властью русских, и хотели заключить с русами договор и вернуться в родные края, чтобы остаться там жить уже под иноземной властью. Вот, наверное, они-то, вернее, их рассказы в переделке джурджанцев, и послужили основой для рассказа Ибн-Хаукаля.

Что же касается его сообщения о том, что русы тотчас же отправились в «Рум и Андалус», то это место в рассказе Ибн-Хаукаля, послужившее поводом к созданию теории о том, что поход руси на «Рум и Андалус» был предпринят какой-то не связанной со Святославом норманской вольницей, объясняется совершенно иначе. Дело в том, что норманны действительно напали в 970 г. на берега Испании и весной этого года ими был взят и разграблен город Сан-Яго-де-Компостелла. Летом 971 г. в столице арабской мусульманской Испании было получено известие о появлении поблизости норманнов, и флоту, стоявшему в Альмерии, было приказано отправиться в Севилью.[552]

Вот эти события, слух о которых до него дошел, ибо события в арабской Испании быстро становились известными всему мусульманскому миру, Ибн-Хаукаль связал вместе, признав в норманнах русов, подобно тому как Ахмед-аль-Якуб-ал-Катиб (ель-Кетиб) назвал «Русью» напавших на Севилью в 844 г. норманнов.

Это смешение «русов» и норманнов объяснялось тем, что, когда ал-Катиб писал свое сочинение (вскоре после 980 г.), еще живо было воспоминание о первом походе русов на Закавказье, имевшем место около 880 г.[553]

Как полагал еще даже такой рьяный норманист, как Томсен, Ахмед-аль-Якуб-ал-Катиб перенес имя «Руси», ставшее общеизвестным на Востоке после ее похода 880 г., на норманнов потому, что нападения первых на побережье Черного и Каспийского морей очень напоминали набеги норманнов на побережье Западной Европы.

Так же точно поступил и Масуди, который, сообщая о нападении язычников на Андалус, Испанию, писал: «Я же думаю… что этот народ — Русы… ибо никто, кроме них, не плавает по этому (Черному) морю, соединяющемуся с морем Укиянус (океаном)».[554]

Поводом к этому отождествлению русов и норманнов могло служить и наличие подлинных, не фантастических скандинавов в рядах русских дружинников, и, по-видимому, далеко не малочисленны были эти варяжские викинги, принимавшие участие в походах русских «воев» и нередко выступавшие организаторами грабительских походов, сделавших имя «Руси» страшным на Востоке.

Таким образом, русы, напавшие в 970 и 971 гг. на Андалус, Испанию, не были участниками борьбы с хазарами, болгарами и буртасами, а стали таковыми только в результате ученых рассуждений Ибн-Хаукаля.

Поход русов на болгар, буртасов и хазар, взятие ими Итиля, Хазерана и Семендера не были налетом норманской вольницы. Русы пытались обосноваться в завоеванных ими землях надолго, навсегда и считали покоренные края своей землей, подобно тому как позднее Святослав считал «своей» землей края, добытые им мечом, отвоеванные им в тяжелой борьбе «города по Дунаю».

Мы видели, что поход русов на Бердаа 944 г, поход на Волгу и на Кавказ в 60-х годах X в., войны Святослава на Дунае и Балканах — все это звенья одной и той же цепи, которые отражают «стремительное разрастание империи Рюриковичей» (К. Маркс). Русские стремились укрепиться на Востоке, захватить здесь земли, распространить на них свою государственность. Беглецы из Итиля и Семендера прекрасно понимали, что русских не прогонишь, что они прочно закрепились на завоеванной территории, и единственной своей целью ставили заключение соглашения с ними, для того чтобы вернуться в родные края и там уже жить под властью русских, которые, наверное, предоставляли им возможность нормально жить и заниматься своим делом, как это было в Бердаа в 944 г. Во всяком случае беглецы были исполнены надежд на то, что им это удастся, и оставались жить поблизости от своих разгромленных и захваченных городов. На это у них, по-видимому, были какие-то основания. И их надежды оправдались. Беглецы вернулись к себе домой, так как русы ушли, но отнюдь не под чьим-либо давлением. Они действительно «отправились тотчас в Рум», т. е. в Византию. Внимание Святослава привлекли другие дела. Перед ним встали другие, несравненно более грандиозные задачи. Обстановка была благоприятная, и со всем присущим ему пылом и энергией он принялся за их реализацию.

Вот этот-то поход «в Рум» и отразил в своем рассказе Ибн-Хаукаль.[555]

Задача на Востоке была решена — Хазария уже никогда не смогла оправиться от нанесенного ей Русью удара, и последние ее остатки были добиты в 1016 г. объединенными русско-византийскими отрядами.

Начался новый этап во внешней политике Святослава. Расширение русской державы, обусловленное ее тягой к богатым странам древних цивилизаций, тягой, столь характерной для варварских политических образований, пошло не по пути распространения владений русского князя все далее и далее на Восток, в страны мусульманского мира, что могло бы несомненно привести к вовлечению Руси в орбиту влияния мусульманской культуры и ислама, а по пути попыток создания могучей славянской, русско-болгарской державы, основанной на обломках византийской империи и с центром в Византии, со славянином-императором во главе, с византийско-славянской христианской культурой в основе. Но этим попыткам не суждено было осуществиться.

Подводя итоги анализу источников, мы можем попытаться восстановить, конечно предположительно, историю похода Святослава на Восток.

В 965 г., идя Окой, Святослав выходит на Волгу и разбивает по дороге болгар и буртасов (мордву). Город Булгар подвергся разорению. Не задерживаясь здесь, русские спускаются вниз по Волге, берут Итиль, разрушают его дома и юрты, сделанные из плетеных прутьев и обмазанные глиной, а затем захватывают славившийся на Востоке своими садами и виноградниками Семендер.

Об этом городе «разведал… в Джурджане по свежести памяти о нем» Ибн-Хаукаль.

Где-то у Итиля Святослав разбил войско хазарского кагана. В составе русских дружин в качестве их союзников шли и какие-то тюркские отряды.

Об этом, по-видимому, говорят Ибн аль-Асир и Ибн-Мискавейх, сообщающие о нападении в 965 г. (354-й год гиджры) на хазар какого-то турецкого народа.

Тюркские отряды шли не Волгой, в ладьях, а степями, как это было во времена Владимира, сына Святослава, ходившего вместе с торками на болгар.

Использование печенегов в качестве вспомогательного войска имело место еще во времена Игоря, когда он ходил в союзе с ними на Византию, взяв у печенегов «талей» (заложников). Привлекал кочевников на службу и Святослав, что видно из его войн на Балканах и Дунае. Обратный путь Святослава на Запад (о причинах, побудивших его бросить завоеванные им земли на низовьях Волги и на Каспийском побережье Кавказа и устремиться в Киев, а оттуда выше по Дунаю, было уже сказано) лежал к Тамани, где еще раньше был создан форпост Руси. Этот поход был предпринят на конях, и его путь совпадал с путем похода русов в 944 г. По дороге к Тамани Святослав подчиняет касогов и ясов, оттуда идет степями Северного Кавказа к низовьям Дона, берет хазарскую крепость Саркел, отныне становящуюся русской Белей Вежей, и возвращается в Киев.

И последним этапом восточной политики Святослава было наложение дани на вятичей. В 966 г. «Вятичи победи Святослав, и дань на них възложил».[556]

Подчинение вятичей Святославом, правда, было непрочным, и в летописном рассказе, по-видимому, отразился лишь эпизодический поход его по дань в землю вятичей. Это вытекает из того, что еще Владимир дважды ходил на вятичей, ходил на них, на вятичского племенного князя Ходоту с сыном Мономах, и только в середине XII в. вятичская земля окончательно потеряла свою независимость и подпала под власть князей-рюриковичей. Но от власти хазар вятичи были освобождены уже тогда, так как хазарское государство фактически прекратило свое существование, распавшись под ударами Святослава.

Но между освобождением вятичей от власти кагана и включением их прочно в состав древнерусской государственности, так же как и радимичей, прошло немало времени. Многих исследователей смущает вопрос: если действительно поход русов, описанный Ибн-Хаукалем, есть не что иное, как поход Святослава, то почему же летопись, говоря о взятии им Саркела, умалчивает о занятии таких гораздо более значительных городов, как Болгар, Итиль и Семендер?

Я не нахожу в этом противоречия, так как летописец, говоря о походе Святослава на хазар, перечисляет лишь те народы и города, которые стали данниками Руси и вошли в состав ее земель. Ясы и касоги стали русскими данниками задолго, во всяком случае до времен Олега Святославича и даже раньше, а Саркел конца X–XI вв. — чисто русский город с русским населением, покинутый им только в 1117 г., когда беловежцы, притесняемые половцами, вернулись на Русь.[557]

Ставшие русскими степи от низовьев Дона до предгорий Кавказа и упоминаются в летописи, как оставшиеся за русскими после грандиозной битвы Святослава с хазарами. О других областях и землях, временно завоеванных русскими и скоро («тотчас») ими оставленных, летописец не упоминает, подобно тому как не упоминает он и о русских походах на Восток, на Каспий и в Закавказье, хорошо известных мусульманским и еврейским источникам («Кембриджский документ», «Письмо царя Иосифа Хасдаи-ибн-Шафруту»). Каковы же были итоги похода Святослава на Восток? Хазария была разгромлена. Власть русского князя распространилась до Кавказских гор. Ибн-аль-Недим в «Книге росписи наукам» (987–988 гг.), сообщая о русских письменах, говорит об одном «из царей горы Кабк» (Кавказа), вступившим в переписку с «царем Русов» и отправившим к нему посла, которому тот и вручил некий дипломатический документ, составленный из письмен, вырезанных на куске белого дерева.

Ибн-аль-Недим старательно скопировал в своем сочинении эти знаки, до сих пор не прочитанные.

Выглядят они так:

Гедеонов пытался увидеть в этих знаках надпись «СТОСВЪ», т. е. «Святослав».[558] Но это предположение остается на совести его автора. Во всяком случае из указаний Ибн-аль-Недима с неизбежностью вытекает, что во времена Святослава с могущественным «царем Русов» вынуждены были считаться «цари» кавказских народов, устанавливать с ним связи, добиваться союза и дружбы, признавать свою зависимость от него, отправлять к нему послов, заводить переписку. Русские прочно закрепились на Тамани, положив начало своему владычеству на обоих берегах Керченского пролива, превратив эти места, добытые еще во времена «Хальгу» и Игоря мечом и дипломатией, из опорных, но еще не освоенных, не крепко с Русью связанных пунктов в сильное русское Тмутараканское княжество, подчинившее своей власти ясов, касогов, остатки хазар, отчасти обезов (абхазцев), опасное для Византии уже хотя бы в силу тяготения известной и немалой части населения византийской «Корсунской страны» к русским.

Влияние русских в Крыму и на Кавказе, столь ярко проявляющееся в договоре 944 г., еще больше усиливается. Торговые пути-дороги потянулись из Руси в Тмутаракань. Один путь шел водой, Днепром и Черным морем вдоль берегов Крыма, к Тмутаракани, а другой пролегал в степях. Купеческие караваны и дружины шли степями к Белой Веже и дальше Доном в Азовское море или, перейдя Дон, степями же на низовья Волги и Северный Кавказ. Степь обрусела. И длинной лентой тянулись по черноморско-азовским степям туда, на восток и юго-восток, русские дороги и стояли заселенные русскими города. Появилось постоянное русское население на Нижнем Дону и Северном Кавказе. И даже печенежские орды не сумели разрезать эту ленту, нарушить связь русского Приднепровья с русскими низовьями Дона, Таманью и Корчевым (Керчью). Это удалось сделать только половцам, сумевшим превратить ко времени «Слова о полку Игореве» Посулье, Поморье и Тмутараканский пролив в «землю незнаему».

В то же самое время разгром Хазарии имел и очень тяжелые для Руси последствия. Пала стена, сдерживавшая напор кочевников и мешавшая им широкой волной залить черноморские степи. Ранее орды кочевых тюркских племен могли только просачиваться, теперь они стали хозяевами степей. И эту перемену скоро испытал на себе сам стольный Киев, став объектом нападения усилившихся печенегов. Таким представляется нам ход событий во времена похода Святослава на Восток, так следует расценивать его итоги. Начинается новый этап войн Святослава. Его внимание привлекают Дунай, Болгария, Византия. И на этот раз поход, готовящийся Святославом, преследовал своей целью не военную добычу — результат успешного налета, не заключение выгодного торгового соглашения, а создание «империи на юге» (К. Маркс), в которой воины-русы были бы не наемниками, а хозяевами.

Святослав стремился к созданию могучей славянской русско-болгарской державы у самых стен Византии с целью завоевания этой последней. Отсюда и особенности войн Святослава в Болгарии и Византии. Войны эти ставили своей задачей не сбор контрибуции, а завоевания, и вскоре представился случай использовать создавшуюся на Балканах обстановку.

Во времена болгарского царя Симеона (893–927 гг.) Болгария добилась в войнах с Византией исключительного успеха. Правда, Византия не была окончательно разгромлена, но с преемником Симеона, Петром, ей пришлось заключить позорный договор. Болгаро-византийский договор 927 г. признавал за Болгарией совершенную политическую независимость, за ее царем — царский титул, за ее духовным владыкою — сан патриарха. Этим самым Болгария добивалась полной государственной и церковной независимости и превращалась в грозного соперника Византии на Балканском полуострове. Византийская царевна стала женой Петра, империя обязывалась платить ему ежегодную дань, болгарским послам в Константинополе оказывался особый почет и всюду предоставлялось первое место. И за империей в Европе оставались лишь окрестности Константинополя, узкое побережье Эгейского и Ионического морей и Пелопоннес.[559]

Но при византийском императоре Никифоре Фоке (963–969 гг.) наблюдаются первые признаки ослабления Болгарии. Болгария разделилась на два царства: Западное, где правил Шишман, и Восточное во главе с Петром. Петр оказался плохим продолжателем дела Симеона. Воспользовавшись этим, Никифор Фока отказался платить дань болгарам, сославшись на то, что Болгария нарушает договор 927 г. и не обороняет Византию от нападений венгров. Он даже попытался взять у болгар несколько пограничных городов.

Занятый борьбой с арабами в Сирии, где была в то время большая и лучшая часть его войск, Никифор Фока решает расправиться с Болгарией руками Святослава. Не имея достаточных сил для разрешения стоящих перед нею задач, Византия уже не раз, как это мы видели, искала помощи у Руси и использовала союзные и наемные отряды русских воинов. Бессильная империя вынуждена была идти к Руси за помощью, искать в ней поддержки для осуществления своих планов, и это бессилие Византии давало русским право претендовать на земли и богатства Восточного Рима.

В частности, в борьбе с Болгарией Симеона Византия использовала помощь Руси или во всяком случае обращалась к ней за поддержкой. Стоит вспомнить приведенные выше сообщения патриарха Николая Мистика (по другим данным — Арефы) и свидетельство «Повести временных лет» о том, как Игорь в 944 г. «повеле Печенегом воевати Болгарьску землю». Вскоре Никифор Фока увидел, что война с Болгарией сулит много трудностей. Он возвратился в столицу и отправил к Святославу посла. Выбор его пал на патрикия Калокира, «человека смелого и хитрого», родом херсонесита. С 15 кентинариями (1500 фунтов) золота тот отправился к «тавроскифам», т. е. к русским. Никифор Фока поручил ему склонить русского князя к войне с Болгарией, даже к завоеванию ее. Выполнить эту миссию, как мы уже видели, судя по стремлениям Святослава, было не так уж трудно. Посольство Калокира только ускорило ход событий.

Поездку Калокира к Святославу Лев Диакон Калойский датирует 965–966 гг. (индикт 9), а Скилица — Кедрин — 966–967 гг. (индикт 10), что ближе к действительности, так как в 965 и 966 гг. Святослав был еще занят походами на Восток. Явившись к Святославу («начальнику Тавров», как называет его Лев Диакон), Калокир приступил к выполнению своей дипломатической миссии. Он преподнес русскому князю богатые дары и начал склонять его к войне с болгарами. При этом то ли по поручению Никифора Фоки, то ли по своей инициативе Калокир предлагал Святославу Болгарию за помощь, которую тот должен был оказать ему «в завоевании Римского государства и получении престола. Он обещал ему за то доставить великие, бесчисленные сокровища из казны государственной».[560]

Возможно, что действительно для вящей убедительности и для того, чтобы еще скорей склонить Святослава к походу на болгар, Никифор Фока поручил Калокиру разыгрывать в Киеве роль претендента на императорский престол. Но Калокир быстро вошел в свою роль и, мечтая отложиться от Никифора Фоки и основать свое независимое владение в Крыму, этот предприимчивый правитель «Корсунской страны» подумывал и об императорской короне. Указание Скилицы — Кедрина о враждебности Калокира к Никифору Фоке подтверждает указанное предположение.[561] Не думаю, что Калокиру пришлось долго уговаривать Святослава. Русский князь давно уже стремился к Дунаю, к Византии.

Поэтому-то Калокир «понравился начальнику тавров», который полюбил хитрого херсонесита «как родного брата» (Лев Диакон). Идя в Болгарию, «пылкий, отважный, сильный и деятельный» (Лев Диакон) Святослав приступал к осуществлению своего плана. Пока что он хотел завоевать Болгарию и этим самым создать мощное славянское русско-болгарское государство с центром в низовьях Дуная, где «середа земли», где «вся благая сходятся» и лежат торговые и военно-стратегические дороги на юг, запад, север и восток, дороги, по которым должны были двинуться на «завоевание империи на юге» многочисленные и сильные русские дружины. Святослав пытался, и дальнейшие события это покажут, пойти по стопам болгарского царя Симеона, мечтавшего об огромном и мощном славянском государстве на Балканах с центром в Константинополе, столице славянизированной Византии, с властью в руках славянского царя.

Размах завоеваний, а следовательно, и планы Святослава поражают своими масштабами. Если бы Святославу удалось осуществить свои намерения, в Восточной и Южной Европе возникло бы колоссальное русское государство от Ладоги до Эгейского моря и от Балканских гор до Оки и Тмутаракани.

Предпринимать этот поход, не обычный, кратковременный набег на Византию, как это имело место ранее, а серьезное военное предприятие, ставившее своей целью завоевание и подчинение целых государств и народов, нужно было иными силами. И речь шла не о морском набеге на Царьград, а о сухопутном походе многочисленного войска.

Если в походах Святослава на Восток, по-видимому, принимали участие дружины воинов-профессионалов, то на Болгарию двинулось многочисленное воинство, составленное из «воев», «нарубленных» в разных концах Руси и из различных прослоек населения.

Для походов нужны были сравнительно немногочисленные, но хорошо вооруженные и опытные отряды дружинников; для завоевания стран и покорения государств необходимы были воинство, народные ополчения, целые рати «воев», необходимо было иметь в своем распоряжении вооруженный народ, воинские силы всей земли Русской.

В рядах «воев» Святослава наряду со старыми дружинниками было много юных, неопытных воев. Недаром Лев Диакон говорит о том, что Святослав «возбудил все юношество тавров к сему походу».

В поход на Дунай, в Болгарию, а потом и дальше, на Византию, шли не только вооруженные «лучшие люди» Руси, все эти «светлые» и «великие князья» и бояре, со своей вооруженной челядью и «отроками», не только норманские наемники-варяги, и менее всего именно они, не только профессионалы-воины, дружинники, для которых война была единственным источником и наживы, и самого существования. Шли те, кто еще вчера пахал землю или занимался ремеслом по «градам земли Русьской», «всякое людье» Руси. Об этом хорошо знали в Византии, и такого рода русских воинов имели в виду греки, презрительно отзываясь о войске Святослава, чем и объясняется приводимый Львом Диаконом ответ Святослава на насмешки византийцев: «Мы… покажем ему (императору. — В. М.) на самом деле, что мы не бедные ремесленники, живущие одними трудами, но храбрые воины, побеждающие врага оружием».[562] И своими действиями русские воины Святослава на деле доказали грекам, что их руки, в совершенстве владеющие орудиями труда, так же успешно могут разить врага смертоносным оружием. Поход Святослава был походом не дружин, а войска, даже больше того — вооруженного народа. Среди русских были и женщины. Трупы русских женщин с изумлением рассматривали греки, обходя поле битвы. Знатных русских сопровождали наложницы. Женщин-рабынь приносили в жертву русские воины, осажденные в Доростоле (Дристре).

Основную массу войска Святослава составляли пешие воины. Если русские дружинники-профессионалы предпринимали свои походы на конях или в ладьях, то «вой» шли пешком, чем и вызываются неоднократные замечания Льва Диакона о том, что русские — «пехотные воины» и «у них не было обыкновения сражаться на конях», что только в войне с византийцами они научились искусству сражаться на коне.

Эти замечания Льва Диакона свидетельствуют о попытках Святослава (первое время, очевидно, не очень успешных) в трудную минуту посадить свое пешее воинство на коней и этим самым усилить русскую конницу, которой пришлось все время иметь дело с сильной и многочисленной греческой кавалерией. Этим посаженным на лошадей пешим воинством Святослав усилил свою конную дружину и смог противопоставить ее «бессмертным» византийского императора.

Вооружение русских воинов составляли мечи, копья, луки со стрелами, ножи, топоры, а от ударов вражеского оружия их защищали большие, во весь рост, «до самых ног», щиты и кольчуги.

Таково было русское воинство, с которым Святослав совершил свой обессмертивший его имя поход. «Собрав ополчение, состоящее из шестидесяти тысяч храбрых воинов, кроме обозных отрядов» (Лев Диакон), со своими воеводами Свенельдом, Сфенкелем, Икмором (последних двух упоминает Лев Диакон, а первого — наша летопись) и с Калокиром, которого он «полюбил, как родного брата» (Лев Диакон), Святослав отправился в Болгарию.

Поход в Болгарию летопись датирует 967 г., а Скилица — Кедрин — августом 968 г. Святослав с войском в 60.000 воинов двинулся на Болгарию, и на этот раз его тактика, как и само войско, носила иной характер.

Идя в поход на Восток, Святослав применял тактику, наиболее целесообразную для борьбы с подвижными полукочевниками — хазарами, ясами, касогами, болгарами. Его обращение к врагу («хочю на вы ити») преследовало своей целью устрашить врага и заставить его сконцентрировать войска в одном месте, для того чтобы избавить русские дружины от необходимости разыскивать и разбивать поодиночке отдельные конные отряды противника. Сил же для разгрома всего воинства врага у него было достаточно.

Прием Святослава был удачен, и собранное каганом где-то, по-видимому у Итиля, войско Хазарии было разбито русскими.

В борьбе с подвижной конницей своих противников на Востоке Святослав использовал конные отряды дружинников и отряды воинов на ладьях, которые должны были наносить удары вражеским городам по Волге, выйти в море и громить прибрежные города.

Такой характер русского войска, действовавшего на Востоке, определил и организацию похода. Войско Святослава, идя на Волгу и Кавказ, «воз по себе не возяше, ни котьла, ни мяс варя, но потонку изрезав конину ли, зверину ли, или говядину на углех испек ядеше, ни шатра имяше, но подъклад постлав и седло в головах». Так воевал Святослав, так «и прочий вой его вси бяху».[563]

С кочевниками Святослав воевал, как кочевник, но поход на Запад, в Болгарию, где пришлось бы столкнуться с иным войском и иными методами ведения войны, заставил Святослава приняться, как мы уже видели, за организацию иного войска и прибегнуть к иным способам войны, к другой тактике.

Огромное, шестидесятитысячное русское ополчение, большинство которого состояло из пеших воинов, не было столь подвижным, как конные дружины и отряды «воев в ладьях», и нуждалось для своего обслуживания в обозах. Об этих «обозных отрядах», сопровождавших русское войско в походе на Болгарию, говорит Лев Диакон. Очевидно, обозных отрядов было немало, и обслуживались они большим количеством людей, вооруженных и безоружных. Направляясь к Дунаю, Святослав отказался и от своего обычного обращения к противнику: «хочю на вы ити». Здесь, на Дунае, приходилось вести войну с войском, очень отличавшимся от войск хазарского кагана, отрядов болгарского хана или ясских и касожских князей, и момент внезапности нападения мог сослужить большую службу русским.

Святослав сделал все от него зависящее, для того чтобы скрыть от болгар приготовления к походу и выступление в поход. Путь Святослава лежал через Буг и Днестр к Дунаю. Здесь лежали земли уличей и тиверцев, поселения которых на Дунае, у побережья Черного моря, непосредственно соседили с поселениями болгар. Воины обоих русских племен «Великой Скуфи», как называли юго-западные земли восточнославянских племен византийцы, уже принимали участие в походах русских князей на Византию в качестве «толковинов», и поэтому нет ничего удивительного в том, что и на этот раз в Поднестровье и Подунавье к Святославу присоединялись воины «Великой Скифии», где собирали дань «отроки» Свенельда. Идя на Дунай в Болгарию, по русским землям, Святослав имел возможность сохранить свой поход втайне и внезапно всей мощью своего шестидесятитысячного войска обрушиться на Болгарию.

Болгары не раз предупреждали Византию о походах русских, и с целью предохранения и своих, и византийских прибрежных городов от нападения русских держали приморскую стражу. Направляясь на Византию в ладьях, русские обычно держались берега и проходили мимо Селины, устья Дуная, Конопа, Варны, Дичина и других мест Болгарии. Так ходили русские в Византию и для торговли, и для войны. На этот раз русские впервые за много лет двинулись на Болгарию по суше, по пути, намеченному еще антами и с тех пор полузабытому. Отсюда болгары не ожидали удара и узнали о походе Святослава только тогда, когда он перешел Дунай и готовился к высадке на берег. Вместе с русскими войсками шли союзники Святослава, отряды венгров и печенегов. Помогали ему и сами болгары, так как византийские источники в числе его союзников упоминают и «славян» — болгар. Внезапное появление русских на Дунае свидетельствовало о том, что Святослав располагал большими связями с подунайскими русскими, через посредство которых он добывал все сведения о противнике.

Узнав о том, что Святослав уже на Дунае, болгарский царь Петр бросил против русских свое тридцатитысячное войско. Святославу пришлось решать трудную задачу — высадить с судов воинов своего авангарда в тот момент, когда берег был занят болгарскими воинами, и дать им бой. Русские с честью вышли из затруднительного положения. Они быстро сошли с судов, построились, как обычно, «стеной» в несколько рядов и, укрываясь от вражеских стрел, мечей и ножей своими длинными, до самых ног, щитами, обнажив мечи, вступили в битву с болгарами «и начали поражать их без всякой пощады» (Лев Диакон). Стремительность удара храбрых русских воинов обеспечила за ними поле победы. Болгары не выдержали первого же удара русских и обратились в бегство. Отступившее болгарское войско заперлось в Доростоле (Дристре).

Узнав о поражении своего войска, болгарский царь Петр заболел и вскоре умер.

Битва на берегу Дуная при высадке с судов русских воинов была началом разгрома Болгарии. В короткий срок почти вся Восточная Болгария была завоевана русскими и подчинена Святославу. «Одоле Святослав Болгаром, и взя город 80 по Дунаеви, и седе княжа ту в Переяславци, емля дань на Грьцех», — сообщает летопись. Об этих 80 городах (цифра, быть может, неточная), завоеванных Святославом в Болгарии, столетия спустя еще помнили на Руси, и в списке русских городов, «дальних и ближних», помещенном в Воскресенской летописи, упоминаются многие из них (Видицов, Мдин, Трънов, Дрествин, Дичин, Килия, Новое Село, Аколятря, Карна, Каварна).[564] Знают о городах Карне, Каварне, Килии, Аколятре и Дрествине (Κρανεα, Καρναβα, Κελλια, Γαλιαγρα, Δριοτρα) и Акты Константинопольского патриарха XIV в., где они выступают и не болгарскими, и не византийскими, следовательно, русскими.[565] Сам Святослав обосновался в Переяславце (Малой Преславе), на южном рукаве Дуная, у впадения в море. Это была «середа земли» его, «яко ту вся благая сходятся: от грек злато, паволоки, вина и овощеве разноличные, из Чех же, из Угорь сребро и комони, из Руси же скора и воск, мед и челядь».[566]

Здесь он «имал дань» с Византии, т. е. получил, очевидно, обещанное Никифором Фокой вознаграждение. Святослав стремился остаться в Болгарии и создать обширную и могущественную Дунайско-Днепровскую славянскую державу.

Это было новое, второе перенесение столицы Руси, «которую Рюрик основал в Новгороде, Олег перенес в Киев, а Святослав в Переяславец на Дунае» (К. Маркс).

Перенесением столицы на берега Дуная, в Переяславец, Святослав подчеркивал не только укрепление власти русского князя на Дунае, в Болгарии, но и свои стремления к завоеванию Византии. «Завоевательные тенденции первых Рюриковичей» (К. Маркс) были не только еще очень сильны, но при Святославе достигли исключительно большого размаха, и традиционная политика русских князей, направленная к завоеванию «империи на далеком юге» (К. Маркс), в его лице нашла своего наиболее яркого выразителя. Покорение Болгарии, перенесение княжеской резиденции в Переяславец и попытка Святослава закрепиться на Дунае, в непосредственной близости от границ Восточного Рима, венчали собой первый этап русского натиска на Юг. Вторым его этапом должно было быть завоевание самой Византии. Это очень скоро поняли в Византии. Призвав войска Святослава для борьбы с болгарами и для ослабления натиска русских на Восток, что было очень опасно для империи, так как могло отдать все северное и восточное побережье Черного моря в руки киевского князя, Никифор Фока совсем не собирался этим самым приобрести нового соседа и вместо слабой Болгарии оказаться бок о бок с огромной Русской державой, во главе которой стоял такой энергичный, деятельный, воинственный правитель, как Святослав.

Лев Диакон сообщает, что Никифор Фока принялся за подготовку к войне со Святославом. Усиленно вербовалось конное и пешее войско, строились метательные орудия, укреплялись города. Тяжелая железная цепь, долженствующая преградить русским ладьям доступ к Константинополю, была протянута через Босфор к башне Галатской крепости.

Но воевать со Святославом пришлось уже не ему, а Иоанну Цимисхию. Никифор Фока был убит, и на византийский престол был возведен Иоанн Цимисхий. Цимисхий прежде всего попытался установить дружеские отношения с преемниками болгарского царя Петра, Борисом и Романом, в руках которых находилась еще западная часть Восточного Болгарского царства. Кроме того, совершенно отчетливо вырисовывающееся стремление Святослава остаться в Болгарии и создать русско-болгарское государство под своей властью не входило в расчеты болгарской знати. Умелая политика Цимисхия по отношению к Болгарии сделала свое дело — в придунайских землях росла вражда к Святославу. Но козырем Цимисхия в борьбе с русским князем оказалась не столько Болгария, сколько печенежская степь. Следуя традиционной политике Византии — властвовать, разделяя народы и натравливая их друг на друга, еще Никифор Фока, готовясь к войне с русскими, вступает в переговоры с печенегами, и в 968 г. по летописи (по сообщению Скилицы — Кедрина — в начале 969 г.) «придоша Печенези на Руску землю первое». Киев был осажден. Ольга со своими внуками заперлась в городе. Город был осажден со всех сторон «и не бе льзе из града вылести, ни вести послати, изнемогаху же людье гладом и водою». Негде было даже напоить коня — на Лыбеди стояли печенеги. По ту сторону Днепра собралось множество людей в ладьях, пытаясь прийти на помощь осажденным киевлянам, но «не бе льзе войти в Киев ни единому их». Нужно было как-то связаться с «людье оноя страны Днепра». И, видя опасность, которая угрожала родному городу, зная, что в том случае, если помощь не придет немедленно, то Киев падет, один «отрок», знавший печенежский язык, вызвался переплыть Днепр и сообщить собравшимся на левом берегу: «Аще не подступите заутра, предатися имамы Печенегом». Он взял уздечку и вышел из города. Идя «сквозь печенеги», он у всех спрашивал на печенежском языке: не видали ли они его коня? Подойдя к Днепру, он быстро сбросил с себя одежды и бросился в воду. Печенежские всадники бросились к берегу и, осыпая стрелами отважного «отрока», пытались его убить. Увидев плывущего к ним из осажденного Киева «отрока», русские воины с левого берега Днепра сели в ладью и поспешили к нему навстречу. Храбреца взяли в ладью, доставили на берег и привели к воеводе Претичу. «Отрок» повторил Претичу: «Аще не подступите заутра к городу, предатися хотят людье Печенегом». Претич решил поутру ворваться в город, освободить Ольгу и княжичей и «умчать» их «на сю страну». Мотив его решения, правда, был довольно странный — он опасался гнева Святослава: «Аще ли сего не створим, погубити нас имать Святослав». Очевидно, Претич не рассчитывал разбить и отогнать печенегов и ставил себе более скромную задачу: спасти от плена, а быть может, и от смерти мать и сыновей своего грозного князя.

Но обстоятельства сложились иначе, более благоприятно для русских, и именно потому, что Святослав был грозой не только для своих воевод, но и прежде всего для «ворогов». Когда Претич, на утро посадив своих людей в ладьи, начал переправляться через Днепр и его воины затрубили в трубы и подняли воинственный крик, печенеги подумали, что возвращается сам Святослав, и начали быстро отходить от Киева. Ольга с внуками вышла навстречу Претичу. Печенежский вождь вступил в переговоры с Претич ем, спрашивая его: кто он, кто его люди, не князь ли он? На это Претич отвечал, что он только княжий «муж», посланный им «в сторожех», а следом за ним идет «полк со князем, бес числа множьство». Печенег обратился к Претичу с просьбой: «Буди ми друг». Тот согласился. Они обменялись оружием. Печенег дал Претичу коня, саблю и стрелы, а воевода одарил своего нежданно-негаданно приобретенного друга броней, мечом и щитом, типичным оружием русских воинов.

«И отступиша Печенези от града».

Так повествует летописец об осаде Киева печенегами.[567] Нам нет оснований заподозрить в чем-либо народное предание, записанное летописцем. Память о первой осаде Киева печенегами была еще очень свежа в памяти «киян» во время составления начальной летописи и в основу красочного рассказа летописца, хотя и расцвеченного позднее фантазией, легли исторические события. Киев был освобожден. Но угроза со стороны печенежской степи оставалась. Правда, немало потрудилась «вещая» Ольга над «устроением» Русской земли, и созданная ею административная и финансовая система и окрепшая государственность давали возможность Святославу в течение ряда лет воевать, заглядывая в Киев ненадолго. И без него Русь не распадалась, доходы продолжали поступать в княжескую казну, княжие «мужи» творили суд и расправу, взимали дани, «уставляли», «нарубались» многочисленные «вой» и т. д.

Все это свидетельствует о том, что связи между отдельными русскими землями становились все более и более постоянными, крепкими, а процесс создания государственного строя варварской, полупатриархальной-полуфеодальной Руси интенсивно развивался при воздействии княгини Ольги и окружающих ее «мужей». В различных областях Руси сидели княжеские воеводы, подобные Претичу, пользовавшиеся властью и имевшие большие полномочия, но беспрекословно подчинявшиеся князю и опасавшиеся его гнева. Это видно из действий Претича, который побоялся вступить в борьбу с печенегами, но, узнав о том, что на следующий день Киев может пасть, решился на отчаянный шаг — прорваться в осажденный Киев, для того чтобы спасти от опасности Ольгу и сыновей Святослава прежде всего потому, что опасался гнева своего князя.

Все это несомненно так, но появление печенегов у стен стольного города, ужасы осады и т. п. не могли не вызвать среди «киян» недовольства поведением своего князя Святослава, который все время отсутствует, все время воюет, «чюжея земли ищеши и блюдеши, а своея ся охабив», а она, покинутая княжеской дружиной, ослабевшая уже хотя бы в силу того, что огромное войско «воев» Руси ушло с князем на Дунай, едва не стала добычей полудиких кочевников. С этим упреком «кияне» обратились к князю: «Аще не поидеши, ни обраниши нас, да паки нас возмуть, аще ти не жаль отчины своея, ни матере, стары суща, и детий своих». Святослав поспешно возвращается с дружиной в Киев и «прогнав Печенеги в поли».

И вот тут-то, в Киеве, Святослав и произносит свою знаменитую фразу: «Не любо ми есть в Киеве быти, хочю жити в Переяславци на Дунай, яко то есть середа земли моей, яко ту вся благая сходятся…». Эта фраза дала возможность С. В. Бахрушину назвать Святослава «вождем бродячей дружины».[568]

Да, действительно, Святослав ищет «чюжея земли», но «чюжея земли» искали и его предшественники, и его преемники. И в этом одна из особенностей государств антагонистических общественных формаций.

И. В. Сталин указывает:

«Две основные функции характеризуют деятельность государства: внутренняя (главная) — держать эксплуатируемое большинство в узде и внешняя (не главная) — расширять территорию своего господствующего класса за счет территории других государств или защищать территорию своего государства от нападений со стороны других государств. Так было дело при рабовладельческом строе и феодализме».[569]

И если Ольга занята была внутренними делами нарождающегося господствующего класса феодалов на Руси, то Святослав взял на себя внешнюю функцию образующегося и укрепляющегося древнерусского государства. Правда, размах его завоеваний, от Оки, Волги и Семендера до Дуная и Адрианополя, создает впечатление полного отрыва Святослава от Руси, от Киева, но, памятуя все приведенное выше, мы не можем назвать шестидесятитысячное его войско «бродячей дружиной», а в нем самом усматривать последнего представителя норманской вольницы или первого запорожца. Дело в другом: думал ли Святослав оставаться в Киеве? На этот вопрос придется дать отрицательный ответ. И именно потому Святослав заявлял, что он не хочет «в Киеве быти», что в его планы входило создание огромной и могущественной империи, все жизненные центры которой находились на Балканах, у Дуная, столицей которой должна была в будущем стать столица Византии — Константинополь. Поэтому-то и Переяславец следует рассматривать в планах Святослава как некий трамплин для овладения будущей четвертой столицей Руси, в состав которой должны были войти и обширные русские земли, и Болгария, и Византия. Понятно стремление Святослава к Болгарии, к Дунаю, к Византии. Именно здесь сходились те самые «вся благая», для овладения которыми русские предпринимали то удачные, то неудачные походы на Византию, отправлялись торговать в Константинополь, заключали договоры, посылали «вой в помощь», требовали подарков, «слебного» и т. д.

И вместо того чтобы добывать их мечом, идя в тяжелый и опасный поход на ладьях из далекого Киева или добиваясь дипломатическим путем, путем всяких сделок, соглашений, уступок и угроз, лучше всего было завладеть теми землями, которые производят «вся благая», укрепиться там, куда издавна стремились «восточные варвары», если к тому, конечно, представлялся удобный случай и хватало сил. И то и другое было у Святослава. И нет ничего более естественного, чем его стремление уйти из Киева, из далекого, северного Киева, откуда надо было домогаться «вся благая», на юг, на Дунай, в Византию, где «вся благая» были под рукой и производились бы руками новых данников князя. А перспектива стать царем Русско-Византийско-Болгарской державы не могла не привлечь «могущественного владыку северных варваров», у которого оказалось достаточно сил, чтобы попытаться осуществить заветную, но недостижимую мечту его предшественников. Ему, завоевавшему Болгарию, но не успевшему еще укрепиться в ней, ему, познавшему все прелести стран, где «вся благая сходятся», только приступившему к реализации своих поистине грандиозных планов, естественно, перспектива оставаться в Киеве не улыбалась, и не потому, что ему было все равно, где сидеть и «имать», а в силу того, что осуществить свои планы отсюда, из далекого Киева, он не мог. Болгария была трамплином для овладения Византией, и только трамплином, и в этой своей роли она могла выступать лишь тогда, когда на Дунае будет стоять русское войско во главе с самим князем. Понятно и недовольство киевских бояр поведением Святослава. «Бояре», к которым Святослав обратился со своей речью, были представителями той прослойки феодализирующейся знати, которая больше всего заботилась о «строе земленем» и об «уставе землянем», а не «о ратех». Это были в первую очередь «старцы градские», «старейшина, «нарочитая чадь», владельцы богатых, «гобинных домов», выросшие из родоплеменной знати, богатые «кияне» и прочая «старая чадь», «лучшие люди». Среди этих бояр были и те княжие «мужи», которые выполняли различные функции в княжеской администрации и в домене, выступали в роли воевод, даньщиков, вирников, мечников и т. д. Эта часть княжих «мужей» срасталась с «землей», проникалась ее интересами. Она могла быть недовольна тем, что Святослав поручил ей опасное и трудное дело обороны Руси, не оставив в ее распоряжении одновременно достаточных сил. Может быть, она считала себя обойденной, так как всякий поход сулил военную добычу, а в походах она не участвовала. Во всяком случае Святослава порицали не столько за то, что он «чюжея земли» ищет, так как «старые князи», деятельность которых высоко оценивалась летописью, все время «воеваху иные страны», сколько за то, что он «своея ся охабив» и едва не поставил Киев перед необходимостью сдаться печенегам. Надо полагать, что и Ольга действовала в том же направлении, что и киевские «бояре». Но ничто не могло удержать Святослава от осуществления его планов на Юге.

Некоторое время, правда, он оставался в Киеве. Его задержала болезнь Ольги, вскоре («на трех днех») умершей. Она была похоронена «презвутером», и на могиле ее не творили тризны. Смерть Ольги летопись и «Память и Похвала» Владимиру Иакова Мниха датируют 969 г.

Похоронив мать, Святослав принялся за устройство своей державы. Для этого он сажает своих сыновей: Ярополка в Киеве, Олега в земле древлян, в Овруче, а Владимира — в Новгороде. Такое распределение диктовалось необходимостью создать крепкую власть в недавно покоренной Древлянской земле и иметь в своих руках оба крупнейших города на великом водном пути «из варяг в греки».

Интересно отметить, что в течение длительного времени Новгород не упоминается в летописях. Мы не знаем, как, «мира деля», управлялся этот второй по величине и значимости после Киева город Русской земли. Он не упоминается в договорах, на него не берут «уклады». Из сочинения Константина Багрянородного мы узнаем, что в Новгороде сидел одно время совсем еще юный Святослав. По-видимому, Новгород управлялся членами княжеской семьи, имена которых как правителей Новгорода летопись не сохранила.

Из договоров русских с греками и из сочинений Константина Багрянородного мы знаем, что княжеская семья была немалочисленной и, быть может, некоторые из неизвестных нам по имени князей правили в Новгороде.

Отсутствие упоминаний в летописи о Новгороде, так же, впрочем, как и о Изборске и Белоозере, является свидетельством того, что центр политической жизни Руси переместился на юг и деятельность князей, отразившаяся в источниках, послуживших материалом для летописи, развернулась не на берегах Волхова и Ильменя или в далеких белозерских лесах, а на Днепре, что не могло не отразиться на осведомленности летописцев о делах оставшегося временно в тени Новгорода.

Об этом свидетельствует красочный рассказ «Повести временных лет» о посажении в Новгороде Владимира.

К Святославу явились новгородские послы, прося его «князя собе» и заявляя, что если Святослав не даст им князя, то «налезем князя собе». Святослав сомневался в том, пойдет ли к ним кто-либо из его сыновей: «а бы пошел кто к вам». Как и ожидал Святослав, два его сына, Ярополк и Олег, отказались. И вот на сцену выступает Добрыня, дядя Владимира, брат его матери Малуши, ключницы (вариант «милостницы») Ольги.

В летописи говорится о том, что Добрыня и Малуша (вариант Малка) были детьми Малка Любечанина. В этой связи следует упомянуть выдвинутое А. А. Шахматовым предположение, что в летописном рассказе произошла замена ряда имен, и в Малуше и Добрыне следует усматривать потомков Мистиши Свенельдича (он же Мстислав Лютый, он же Лют Свенельдич, он же Мал), за что говорит превращение летописного Добрыни Мистишича (Мискинича, Нискинича) в былинного Добрыню Никитича. Построение Шахматова, как и целый ряд его гипотез, привлекает своим исключительным остроумием и огромной эрудицией, но, к сожалению, не всегда достаточно аргументировано и покоится на ряде предположений.[570]

Как ни заманчиво предположение о тождестве Добрыни Никитича с летописным Добрынею, что, по-видимому, соответствует действительности, но вряд ли Владимир был правнуком Свенельда (по генеалогии Шахматова: Свенельд — Мистиша Свенельдич — Добрыня и Малуша Мистишичи — Владимир).

Летопись рисует нам иную генеалогию Владимира. Малко Любечанин, по-видимому, занимал в иерархии княжих «мужей» более скромное место, нежели могущественный и влиятельный Свенельд. Малуша — Малка — была все же ключницей, милостницей Ольги, и наши летописи не дают нам права высказать какие-либо иные предположения.

В Никоновской летописи, которая, по мнению самого Шахматова, могла использовать какие-то древние записи, хранившиеся в Киевской Десятинной церкви, мы читаем: «… бе рожение Володимиру в Будутине веси, тамо бо в гневе отслала еа Олга, село бо бяше еа тамо, и умираючи даде его святей Богородицю).[571] Рождение Владимира от ключницы сказывалось не раз.

Когда Добрыня сказал новгородцам: «просите Володимера» и новгородские послы обратились с этой просьбой к Святославу, тот ответил: «во то вы есть». В этом ответе — отношение Святослава к своему сыну от ключницы Малуши.

Недаром, по летописному рассказу, когда Владимир сватался к Рогнеде, она отказывалась, заявляя, что не хочет «розути робичича», т. е. сына рабыни.

Владимир с Добрыней, «уем своим», ушел в Новгород. Началось княжение Владимира в Новгороде.

По всей видимости, Владимир находился под влиянием Добрыни. И в летописи, и в народных сказаниях Добрыня выступает как человек знатный, приближенный к князю, спокойный, выдержанный, хитрый, умеющий действовать не только мечом, но и словом.

Устроив свои дела на Руси, укрепив, как он думал, связь между отдельными ее областями путем посажения своих сыновей в Киеве, Новгороде и «Деревах», Святослав возвращается на Дунай.

Но обстановка сложилась здесь неблагоприятная. На византийском престоле сидел уже Иоанн Цимисхий, энергичный и воинственный, готовящийся к борьбе. Болгария восстала. Войска Святослава шли к Переяславцу. Наша летопись указывает, что русское войско было малочисленно, «10 тысящь только»; Лев Диакон оперирует цифрой в 60.000 человек.

Рассказ летописи о походе Святослава и о его войне с Иоанном Цимисхием поистине эпичен, краски ярки, выражения сильны и образны. Тон повествования Льва Диакона невыносимо хвастлив и тенденциозен. Сообщения всех источников не изобилуют ни точными цифрами, ни определенными датами, но тем не менее они дают возможность исследователю нарисовать картину величественной эпопеи войны Святослава с Византией.

Святослав шел к Переяславцу, где заперлись восставшие болгары. Когда русские подошли к городу, болгары вышли им навстречу: «и бысть сеча велика». Вначале противник имел перевес, «и одоляху Болгаре», но Святослав обратился к своим воинам и подбодрил их: «Уже нам еде пасти; потягнем мужьски, братья и дружино!». Напрягши силы, русские перешли в наступление, их натиск усилился, и «к вечеру одоле Святослав» и взял Переяславец «копьем».

Русские вновь овладели «середой земли» Святослава и двинулись дальше на юг, в глубь Болгарии. Над империей нависла грозная опасность. Но военные силы Византии в это время были заняты борьбой с арабами в Сирии. Поэтому Иоанн Цимисхий угрозами и предложением подарков пытался заставить Святослава отказаться от Болгарии: «…возми дань на нас, и на дружину свою, и повежьте нас, колько вас, да вдамы по числу на главы». С таким предложением, «льстяче», обратились, по летописи, греки к Святославу.[572] Святослав ответил грекам, что он «не оставит сей богатой области, если не дадут ему великой суммы денег, если не выкупят завоеванных городов и пленных». «Если римляне, — говорил он, — не захотят мне столько заплатить, то да переселятся они из Европы, им не принадлежащей, в Азию; да не мечтают, что тавроскифы без сего примирятся с ними».[573] На эти слова Иоанну Цимисхию пришлось отвечать угрозами, напоминаниями о мире между Русью и Византией, «дошедшем от предков», и ссылками на печальный исход похода отца Святослава, Игоря, который «едва только успел с десятью ладьями убежать в Боспор Киммерийский», на его несчастную смерть. «Не думаю, чтоб и ты мог возвратиться в свое отечество… и ни одно огненосное судно не придет в Скифию с известием о постигшей вас жестокой участи», — угрожал Святославу Цимисхий. Раздраженный Святослав отвечал императору: «Не вижу никакой необходимости, побуждающей римского государя к нам итти; по сему да не трудится путешествовать в нашу землю: мы сами скоро поставим шатры свои перед воротами Византии, обнесем город крепким валом и, если он решится выступить на подвиг, — мы храбро его встретим…».

Война стала неизбежной. Русское войско неудержимой лавиной шло на Юг, занимая города и покоряя земли. Русские вступили во Фракию. В качестве союзников Святослава к русским присоединились отряды венгров, печенегов и болгар. Навстречу русским выступили посланные Цимисхием для борьбы с «тавроскифами» войска Варды Склира. Перед ними стояла задача — занять пограничные районы Болгарии, с тем чтобы воспрепятствовать набегам русских и выведать об их намерениях, посылая в стан к Святославу своих лазутчиков, переодетых в русскую одежду и знающих русский язык. Узнав о походе Варды Склира, Святослав отделяет от своего войска одну рать и, присоединив к ней отряды венгров и болгар, высылает ее против греков. В происшедшей у Аркадиополя (близ Адрианополя) битве перевес оказался на стороне византийцев, и русские были вынуждены отступить. Так сообщает Лев Диакон. Но, очевидно, сами греки не придавали этой победе серьезного значения и усиленно готовились к войне. Наступила зима 970 г. Обе стороны готовились по весне возобновить военные действия. Греческие войска переправились через Геллеспонт и остались «зимовать на полях Фракийских и Македонских», готовясь к новым сражениям.

Святослав между тем закреплялся в Болгарии. Нельзя думать, что, отправляясь в Киев, Святослав покинул «свою землю» на произвол судьбы. В городах Болгарии оставались его гарнизоны, всюду стояли на постое его войска, а сам князь возвращался в Киев во время осады его печенегами «в мале дружине», взяв для этого непродолжительного похода только конные дружины испытанных воев, а отнюдь не пешее ополчение. Быть может, следом этих стремлений Святослава укрепиться в Болгарии являются монеты с надписью «Святослав цр Блгарм.[574] Но деятельность Святослава в Болгарии, его жестокость по отношению к непокорным, отразившаяся в рассказе Льва Диакона о казни Святославом во взятом им Филиппополе 20.000(!) болгар, его стремление навязать свою власть вызвали выступление части болгар, подстрекаемых Византией против русских, и, так как лучшая часть русского войска во главе с самим Святославом отсутствовала, ряд городов Болгарии поднял восстание и освободился от власти русского князя. Вернувшись из Киева, Святослав заставил их снова силой меча признать свою власть. Прежде чем начать завоевание Балканского полуострова и Константинополя, прежде чем осуществить план изгнания византийцев в Малую Азию, нужно было обеспечить за собой Болгарию. Святослав привлек на свою сторону болгарского царя Бориса. Захватив в плен Бориса, он пощадил его жизнь, сохранил его семью, оставил с ним его свиту. Борис, по-видимому, сохранил даже свой престол и свой титул «царя болгар», став в вассальную зависимость от Святослава, как союзный, «подручный» владетель.

Эту своеобразную независимость Бориса Святослав подчеркнул еще и тем, что оставил его в Преславе, где остался и русский отряд Сфенкеля, а сам ушел в Доростол. Такая политика русского князя обеспечила ему, правда ненадолго, покорность Болгарии и участие болгар, особенно в первое время, в его войне с Цимисхием.

Правда, болгары оказались очень ненадежными союзниками.

Прошла зима, но скрестить свое оружие со Святославом Иоанну Цимисхию так и не удалось. В Малой Азии вспыхнуло восстание Варды Фоки, и император не только сам не смог пойти в поход на русских, но вынужден был перебросить войска и самого Варду Склира в Малую Азию. Этим воспользовался Святослав и предпринял вторжение в византийские земли. Македония была опустошена. Теперь уже русский князь не собирался ограничиваться Северной Болгарией, и его войска, перевалив Балканы, спустились на равнину и двигались к Константинополю.

Русские заняли Великую Преславу, Доростол, Филиппополь, Адрианополь. «Хочю на вы ити и взяти градъ вашь», — заявил Святослав грекам и, победоносно продвигаясь вперед, приближался к своей заветной цели — Царьграду.

План овладения всеми византийскими землями на Балканском полуострове и самой столицей империи был близок к выполнению. Страшные «тавроскифы» неудержимо рвались к Царьграду.

В Византии царили смятение и растерянность. Настроения, охватившие византийцев, нашли отражение в некоторых греческих источниках той поры. Так, например, в стихотворении Иоанна Геометра (X в.) мы находим такое место: «То, что делается на Западе, какое слово это выскажет? Толпа скифов как будто на своей родине рыщет и кружит здесь по всем направлениям. Они с корнем вырывают крепкую породу благородных мужей, и меч делит пополам младенцев. Прежде крепкие города — обратились в груду развалин; табуны лошадей — там, где жили люди. Так истребляются страны и села. А ты, царственный очаг, Византия, скажи мне, до какой участи дошел ты, город, столько же теперь превосходящий других бедствиями, сколько прежде счастием. Ты ежедневно потрясаешься, и рушатся самые твои основания. И твои обитатели, вместо светлых и красивых дворцов, осуждены жить на пустынных островах, притаив дыхание».[575] Невольно у греков возникало чувство озлобления против Цимисхия и напрашивалось сравнение с убитым им Никифором Фокою, при котором страшные русские были союзниками императора. Об этом говорит надпись, сделанная митрополитом мелитинским Иоанном на гробнице Никифора Фоки, связанная с войной с русскими 971–972 гг.: «Тот, кто прежде был крепче мужей и меча, сделался легкой добычей женщины и меча. Тот, кто своею силой держал в руках власть над всей землей, тот занимает теперь малый уголок земли… Но восстань ныне, царь! И устрой пеших и конных и копейщиков, твое воинство, фаланги и полки. На нас устремляется русское всеоружие; скифские народы в бешеном порыве наносят убийство, грабят всякое племя, твой город, между тем прежде их страшил твой образ, начертанный перед воротами Царьграда. Не презри этого, сбрось камень, который прикрывает тебя… Если же нет, то вскрикни хоть раз из земли своим голосом, может быть и это одно рассеет их; если же и это тебе неугодно, то прими нас всех в свою гробницу».[576]

Грянула битва под Адрианополем. «И одоле Святослав, и бежаша Грьци, и поиде Святослав ко граду, воюя и грады разбивая, яже стоять и до днешнего дне пусты», — повествует летописец.

Византия в страхе дрожала перед русскими. Только в 971 г., разбив и пленив Варду Фоку, Цимисхий смог выступить против Святослава. Император готовился к войне. Шли смотры войск, производились учебные плавания судов, набирались все новые и новые отряды. Византийская флотилия в 300 судов вошла в Дунай, «чтобы скифам, обращенным в бегство, нельзя было уплыть в свое отечество, к Киммерийскому Боспору» (Лев Диакон).

Начался новый этап войны. Византия стояла на краю пропасти. Никогда еще русские не были так близко от стен Константинополя, и это был не набег морской вольницы, а поход, рассчитанный на завоевание всей европейской части империи. В самом начале весны Цимисхий выступил в поход. Его войско состояло из 15 тысяч пеших и 13 тысяч конных воинов. Ядром армии императора были знаменитые «бессмертные», своего рода царская гвардия. Следом за этим передовым отрядом шла и остальная армия во главе с Василием. Она была снабжена тяжелыми осадными машинами, необходимыми для разрушения городских укреплений. За нею двигались бесчисленные обозы. Наша летопись, правда преувеличивая, определяет число греческих воинов, выступивших против русских, в 100.000 человек.

Во время своего пребывания в Адрианополе Цимисхий через разведчиков узнал, «что неудобные и тесные дороги», ведущие в Болгарию через Балканы, называемые «клейсурами», по недосмотру, губительно отразившемуся на русском войске, оставлены Святославом без охраны. Цимисхий немедленно использовал эту роковую оплошность Святослава. «Прошедши, сверх всякого чаяния, гористые опасные места», Цимисхий подошел к занятой русскими Преславе. Преславу защищал лишь отряд Сфенкеля, состоявший из русских и болгар. Тут же находились со своими войсками болгарский царь Борис и Калокир, который, когда греки подошли к городу, «тайно, в самую глухую ночь, уехал из города к Святославу».

Русские были поражены внезапным появлением неприятеля у стен Преславы, но немедленно же, выйдя из города и построившись в несколько рядов, «в сильный боевой порядок», надев на рамена свои длинные щиты и обнажив мечи, с грозным боевым кличем обрушились на греков. Несмотря на явное превосходство греков и в числе, и в вооружении, «битва с обеих сторон была равная». Только удар по левому крылу русских, нанесенный конницей «бессмертных», заставил русское пешее войско отойти и укрыться за стенами города. Попытка пойти на штурм не увенчалась успехом для греческих воинов. Осыпанные дождем стрел, они вынуждены были отойти.

Настала ночь. Наутро к Цимисхию подошел Василий. Заработали осадные машины. Огромные камни, со свистом проносясь в воздухе, разрушали стены Преславы, убивали и калечили русских воинов, стоявших на стенах. Жужжали и завывали камни, бросаемые греческими пращниками, роем носились стрелы и копья. Греки засыпали стены Преславы камнями и стрелами, пытаясь таким образом воспрепятствовать русским оборонять город и ослабить эффективность их стрельбы. Но русские, «побуждаемые… Сфенкелем, построились на стенах и безбоязненно всеми силами начали защищаться, бросая копья, стрелы и камни». Вскоре греки пошли на штурм. К стенам были приставлены лестницы, и воины Цимисхия, держа левой рукой над головой щит, а правой — обнаженный меч, начали подниматься со ступеньки на ступеньку все выше и выше. Видя, что сдержать напор многочисленных неприятелей, несмотря на отчаянное сопротивление, не удается, русские, отбиваясь от наседавших греков, сошли со стен и укрылись за оградой царского дворца, находившегося в центре города. Между тем греки сломали крюки и сбили запоры с ворот, ворвались в город и принялись истреблять тех русских воинов, которые не успели укрыться во дворце. Захваченный в плен вместе с семьей Борис был приведен к императору и торжественно объявлен им царем болгар, причем Цимисхий подчеркнул, что он ведет войну со Святославом за освобождение Болгарии.

Вступив в город, греки немедленно же попытались штурмом овладеть царским дворцом, где укрылось до 7.000 русских воинов под командованием Сфенкеля. У открытых ворот во дворец опьяненных победой греков встретили русские, и здесь, на узком пространстве, закипела кровавая сеча. Оставив у ворот сто пятьдесят трупов своих воинов, греки отошли. Видя, что с русскими храбрецами ничего поделать невозможно, греки подожгли дворец. Огонь охватил все строения дворца.

И вот из горящего дворца вышло грозное русское войско; на утомленных боем русских немедленно же обрушились войска Варды Склира. Предстояла трудная задача — пробиться сквозь кольцо осаждающих. В неравной битве пало немало отважных русских воинов. «Они сильно сражались и не обращались в бегство», — говорит Лев Диакон. Остатки своего отряда храбрецов, разорвав вражеское кольцо, Сфенкель увел в Доростол к Святославу.

Так, после двухдневных тяжелых боев, потеряв много убитыми и ранеными, 14 апреля 971 г. Цимисхий овладел Преславой. Через несколько дней он выступил в поход. Гордясь своей первой победой, император отправил к Святославу послов, требуя, чтобы тот ушел из Болгарии. Святослав молчал. Заняв по дороге Плиску (Плисков), Динею и другие города, болгарское население которых перешло на сторону византийцев, 23 апреля Цимисхий подошел к Доростолу (Дристре).

Готовясь к решительной битве с греками, Святослав одновременно пытался удержать за собой болгар и с этой целью прибегнул к устрашению. Он «созвал знаменитых родом и богатством» болгар и до трехсот человек их казнил, а остальных в оковах бросил в темницы. Когда Цимисхий появился у города, навстречу грекам вышли русские дружинники. «Некоторые храбрые их воины, надменные чрезвычайной отважностью, вышли из строя, засели в скрытном месте и, сделав нечаянное нападение, убили несколько передовых наших ратников», — сообщает Лев Диакон. Старая тактика антов — биться в неприступных местах, как мы видим, с успехом применялась их потомками.

С отважными русскими воинами, пойманными конницей Цимисхия, поступили чисто по-византийски — их изрубили мечами.

Когда византийцы подошли к Доростолу, навстречу им, «сомкнув щиты и копья наподобие стены», вышли русские. Грянула страшная битва. К ночи под давлением греков русские вынуждены были уйти в город. Весь день 24 апреля греки возводили укрепленный лагерь на холме у Доростола. Русские молчали. Наутро сражение возобновилось. Стоя на башнях, русские осыпали греков стрелами и камнями из метательных орудий. Греки отвечали на выстрелы русских, выставив своих пращников и лучников.

К вечеру русские конные воины вышли из города и стали на открытом месте. Неумевшие сражаться на коне, русские воины не смогли сдержать натиска греков и после схватки удалились за стены Доростола. Большую роль сыграло и то обстоятельство, что у русских под седлами были необученные пугливые кони, набранные, очевидно, от плуга, с которыми трудно было справиться в бою. Греки поражали их копьями, что усиливало их замешательство. В то же время на Дунае появились «огненные» корабли. По приказу Святослава русские «немедленно собрали все свои ладьи» и поставили их на берегу Дуная, у городской стены Доростола.

Греки не отважились проникнуть вслед за ними и остались выжидать, блокировав Доростол со стороны реки и отрезав путь отступления русским.

26 апреля русская «стена» снова обрушилась на греков, и в восьмичасовом бою победа уже склонялась на сторону «тафроскифов», но смерть Сфенкеля, убитого копьем каким-то греком, внесла растерянность в ряды воинов, и они «начали мало-помалу отступать с поля битвы и подвигаться к городу» (Лев Диакон).

В городе начал ощущаться голод. Русские непрерывными вылазками стремились ослабить греков и прорвать кольцо блокады. Византийцы не знали ни минуты покоя. Когда положение с продуктами особенно обострилось, Святослав выслал двухтысячный отряд на ладьях. Русские вернулись с большими запасами, по дороге разбив многочисленный отряд греков и захватив его обоз с провиантом. Цимисхий жестоко наказал начальников этого отряда и велел перекопать рвами все дороги, ведущие из Доростола. В окопы была посажена спешенная конница Петра и Варды Склира. Костлявая рука голода готова была удушить русское войско. Святослав разослал гонцов к печенегам и венграм, прося помощи, но помощь не приходила. Византийцы засыпали ров, которым воины Святослава окружили город, чтобы помешать грекам устанавливать свои камнеметные машины, и град камней и бревен все время осыпал Доростол.

Тогда 19 июля в послеобеденное время, когда греки менее всего могли ожидать со стороны русских активных действий, они напали на греков, смяли их первые ряды и пробились к метательным машинам, пытаясь уничтожить их огнем. В этом сражении у греков был убит магистр Иоанн Куркуас, близкий родственник императора, начальник всех воинов, обслуживавших метательные орудия. Сжечь машины не удалось, и русские отошли в город. Но и грекам эта вылазка русских стоила очень дорого. На следующий день русские, снова построившись в несколько рядов, стеной, вышли на поле битвы. Густой фалангой выступили против них византийцы. Русские, сжав фалангу с боков, начали неуклонно усиливать свое давление. Тысячи убитых с той и с другой стороны покрывали уже поле сражения.

И в тот момент, когда победа склонялась на сторону русских, грек Анемас сразил мечом русского богатыря Икмора, «первого мужа и вождя скифского войска после Святослава» (Лев Диакон). Увидев смерть своего военачальника, русские, закинув за спину свои огромные щиты, начали отходить к Доростолу.

Наступила ночь. Полная луна матовым светом заливала поле сражения, усеянное трупами павших русских и греков. Русские вышли на поле и начали собирать тела своих погибших воинов. Они сносили трупы к городским стенам, где у берега Дуная уже были сложены и пылали огромные костры. Тут же при голубом сиянии луны, озаренные багровыми отблесками костров русские совершали жертвоприношения, убивая пленных женщин. В волны голубого Дуная, выполняя древний обычай предков, они бросали младенцев и петухов. Лишь под утро погасли костры на Дунае. Трупы русских храбрецов, по обычаю, превратились в пепел.

Тяжелой ценой досталась грекам победа. Русские бились отчаянно, и не только одни мужчины. Когда, воспользовавшись лунной ночью, греческие воины начали обходить поле битвы, раздевая павших русских и снимая с них оружие и украшения, они с изумлением находили среди трупов мужчин убитых русских женщин, одетых, видимо, в мужское платье и вооруженных. Так сражались русские женщины войска Святослава в страшной битве под Доростолом.

Тяжелые потери и затянувшаяся осада заставили Цимисхия искать выход из создавшегося положения. Уйти от Доростола значило вновь предоставить Святославу свободу действий; взять Доростол штурмом, учитывая мужество, выносливость и стойкость русских, оказалось делом невозможным; продолжать осаду не хватало сил. Скилица сообщает, что Цимисхий обратился к Святославу с предложением окончить войну единоборством, на что получил ответ, что он, Святослав, лучше знает свои обязанности, чем византийский император, и уж если ему так хочется поскорее расстаться с жизнью, пусть ищет какого-либо другого способа из целой тысячи, находящейся в его распоряжении.

Но положение осажденных русских было очень затруднительным. Из двадцати двух тысяч, оставшихся в живых, лишь половина сохранила боеспособность. Другая половина вследствие голода, болезней и ранений вышла из строя и принимать участие в битвах не могла. Голод принимал угрожающие размеры. Помощи ждать было неоткуда. Греческие «огненосные» суда отрезали пути отхода по Дунаю. 21 июля Святослав созвал совет, «коментон» (Лев Диакон). Собравшимся на военный совет начальникам, «доброименитым» «кметам» (советникам, руководящей знати, вождям русских «воев») Святослав охарактеризовал положение и поставил перед ними вопрос: «что делать?». Одни советовали тихо, в глухую ночь сесть на суда, незаметно пробраться через цепь «огненных» судов греков и уйти на Русь, ибо дальнейшее сопротивление становится невозможным. Другие предлагали заключить с императором соглашение и таким образом спасти остатки войска, так как прорваться через греческую флотилию не удастся и русские суда будут сожжены «текучим огнем».

Тогда Святослав, вздохнув от глубины сердца, сказал: «Погибнет слава, сопутница русского оружия, без труда побеждавшего соседние народы и без пролития крови покорявшего целые страны, если мы теперь постыдно уступим римлянам. И так с храбростью предков наших и с тою мыслью что, русская сила была до сего времени непобедима, сразимся мужественно за жизнь нашу. У нас нет обычая бегством спасаться в отечество, но или жить победителями, или, совершивши знаменитые подвиги, умереть со славой» (Лев Диакон). Эти события запомнили на Руси. Они и легли в основу летописного рассказа о том, как «Русь убояшаяся зело множьства вой» и как Святослав обратился к своим воеводам с речью: «Уже нам некамо ся дети, волею или неволею стати противу; да не посрамим земле Руские, но ляжем костьми ту, мертвый бо срама не имам». «Аще ли побегаем, — продолжал Святослав, — срам имам, ни имам убежати, но станем крепко, аз же перед вами пойду: аще моя глава ляжет, то промыслите собою». «И реша вой: "идеже глава твоя, ту и свои главы сложим"». В этих словах — весь Святослав, мужественный воин, для которого превыше всего — честь, дороже всего — слава русского оружия.

В ответе «воев» ярко отразились мужество, стойкость и храбрость русских дружинников, их сплоченность и железная дисциплина, их верность делу чести, их преданность князю. Куда идет князь, туда «потягнет» и дружина, где князь сложит свою голову, там лягут и они.

И Святослав, не только воин, но и князь и предводитель войска, с насмешкой отказавшийся от задорного предложения Цимисхия о единоборстве, в нужную минуту с мечом в руках сам сел на коня и пошел в бой «перед» своими «воями». На заходе солнца 22 июля Святослав вывел из Доростола всех способных носить оружие. Их было не более 11.000 человек. Настал день решающей битвы. Русские воины дрались с беззаветной храбростью. В первых рядах «с бешенством и яростью» рубился Святослав, криком ободряя своих воинов. В разгаре боя на него устремился Анемас. Ему удалось врезаться в ряды русских и, нанеся Святославу рану в ключицу, сбросить его с коня. Крик радости одних и возгласы отчаяния других заглушили шум битвы. Но в ту же минуту Святослав снова уже был на коне, а Анемас, исколотый копьями, испустил дух. Ранение Святослава усилило ярость русских. Их натиск усилился. Греки сперва немного отошли назад, а затем под давлением русских их отход превратился в отступление.

Цимисхий поскакал к своим войскам. Греки изнемогали. Но в этот момент поднялась буря. Сильный ветер нес прямо в лицо русским тучи пыли и песка, ослепляя их и затрудняя дыхание.

Натиск русских ослабел. В этот же момент на них, окружая с флангов, напала греческая конница. Святослав начал отходить и вскоре ворота Доростола закрылись за последним русским воином. Кончилась решающая битва. Святослав не победил, но он не был и побежденным. Но что делать дальше? Ночью Святослав принял решение начать переговоры с Цимисхием. Он очищал Доростол, уходил из Болгарии, отсылал пленных греков императору и возвращался на Русь. Император же обязывался дать ему беспрепятственно выйти по Дунаю в море и возобновить старый договор. Цимисхий охотно согласился, утвердил условия мира и выдал русским по две меры (медимна) хлеба на каждого из 22.000 воинов. К Святославу явились послы Цимисхия. Они принесли русскому князю дары: «злато и паволоки». Святослав приказал их ввести, а когда послы разложили перед ним дорогие дары, он, даже не взглянув на них, приказал своим «отрокам»: «Схороните». Вернувшиеся послы с изумлением рассказывали о том, как Святослав отнесся к драгоценным подаркам императора. И вторично явились послы, неся на этот раз «мечь и ино оружье». Святослав с радостью принял дары, «нача хвалити, и любити и целовати царя». Русский князь — воин, с презрением в трудную минуту отвергший дорогие подношения, с неподдельной радостью осматривал дорогое его сердцу оружие. В этом эпизоде, рассказанном летописцем, отразились воспоминания русских людей о своем воинственном князе. Результатом переговоров явился договор, датированный июлем 971 г., заключенный «в Дерестре» между Святославом и Свенельдом, с одной стороны, и Цимисхием — с другой. Это, собственно, не договор, а клятвенное обязательство Святослава впредь не воевать с Византией, не поднимать на нее другие народы, не воевать ни в Корсунской стране, ни в Болгарии, не претендовать на византийские земли, а в случае, если империя подвергнется нападению или будет нуждаться в помощи русских, Святослав должен оказать ей поддержку.

Договор был закреплен клятвой Перуну и Волосу, «Скотьему богу».[577] Возобновлен был, по-видимому, и старый договор 944 г., регулирующий торговые и дипломатические сношения обоих государств. Переговоры Святослава с Цимисхием сопровождались их личной встречей.

На берег Дуная прибыл Иоанн Цимисхий в пышных одеждах и позлащенном вооружении. Его сопровождала многочисленная свита, богато одетая, в блестящих доспехах. С того берега Дуная отчалила ладья. «Святослав переезжал реку… и, сидя за веслом, греб наравне с прочими без всякого различия. Видом он бы таков: среднего роста, не слишком высок, не слишком мал, с густыми бровями, с голубыми глазами, с плоским носом, с бритой бородой и с густыми длинными, висящими на верхней губе волосами. Голова у него была совсем голая, но только на одной ее стороне висел локон волос, означающий знатность рода; шея толстая, плечи широкие и весь стан довольно стройный. Он казался мрачным и диким. В одном ухе висела у него золотая серьга, украшенная двумя жемчужинами, с рубином, посреди них вставленным. Одежда на нем была белая, ничем, кроме чистоты, от других не отличная».[578] Поговорив немного с Цимисхием о мире, причем этот разговор Святослав вел, сидя на скамье ладьи, он переправился на другой берег. «Таким образом кончилась война Римлян с Россами», — заключает Лев Диакон.

Описание наружности Святослава Львом Диаконом имеет исключительную ценность уже хотя бы потому, что оно — единственное. Нет ни одного источника, ни русского, ни иностранного, в котором так ярко был бы обрисован внешний облик какого-либо деятеля Руси.

В наружности Святослава нет ничего норманского. В нем скорее есть что-то от востока, от тюрок, нежели от скандинавов. И уж если говорить о внешности Святослава, то скорее она делает его первым запорожцем, чем последним норманном. Как видно из описания Льва Диакона, Святослав ничем по облику своему не отличался от любого своего «воя». Только некоторые признаки выделяли его и говорили о знатности. Одевался он, как простой воин, греб вместе с другими гребцами, и не потому, что не хватало гребцов или он хотел поразить Цимисхия и показать ему свою оригинальность, нет, просто Святослав иначе не мог. Он, когда нужно было, воевал, как простой воин, переносил со своими «воями» все тяготы походной жизни. «Легко ходя, аки пардус, войны многи творяше. Ходя воз по собе не возяше, ни котьла, ни мяс варя, но потонку изрезав конину ли, зверину ли или говядину на углех испек ядеше, ни шатра имяше, но поклад постлав и седло в головах; такоже и прочий вой его вси бяху». Как воин, он больше всего любил и ценил оружие; как воин, он шел впереди своей дружины. Как русский воин, он больше всего думал и заботился о чести Руси, о славе русского оружия. Мужественный и прямой, суровый и решительный, чуждый византийской «лести», он прямо говорил то, что хотел сказать. Его «иду на вы» на столетия стало на Руси, уже правда в книжной традиции, символом решительности и мужества. Он не знал страха, не знал и упрека. Сын своего века, он был одновременно жестоким к врагам и ласковым к своей «братье», жадным ко «всяким благая» и скромным в личном быту. С его именем связан блестящий период в военной истории русского народа, когда дружины Руси мечом врубили в скрижали истории свое славное имя — «русские».

Он не смог добиться осуществления своих планов, но сумел спасти свое войско от поражения, а само славное имя Руси — от позора.

Мы не знаем, куда бы спустя некоторое время пошли «вой» Святослава. Быть может, он стремился к реваншу и хотел возобновить войну с Цимисхием. Не об этом ли стремлении Святослава говорит летопись, сообщая, что Святослав говорил; «пойду в Русь и приведу боле дружины»? Во всяком случае Святослав был еще очень опасен, и в Византии знали это. Потому, когда он заключил мир с греками и вышел в море, «поиде в лодьях к порогом», Свенельд предупреждал его, указывая на то, что у порогов, как обычно, бродят печенеги, которые попытаются напасть на них и отобрать богатую добычу, которую везли с собой русские воины. А она была велика, так как Святослав «имал» дань и на живых, и на мертвых, заявляя «яко род его возьмет». Святослав не послушался совета воеводы и поднялся в ладьях по Днепру к порогам. Свенельд же, по-видимому с конной дружиной, пошел правобережными степями и благополучно вернулся в Киев, к Ярополку. Как и ожидал Свенельд, печенеги были уже предупреждены греками и болгарами из Переяславца, что идет Святослав. Дружина русских мала, а «именье много», — говорили их гонцы печенегам. Хищные кочевники вышли к порогам. Пробиться через печенежские орды Святослав не мог и вынужден был зазимовать на Белобережье. Здесь снова русским воинам пришлось страдать от голода. «И бе глад велик, яко по полугривне глава коняча».

По весне Святослав вновь «поиде в пороги». Здесь на маленькую русскую дружину, измученную голодной зимовкой, напали орды печенежского князя Кури. Святослав был убит, и, по преданию, Куря сделал из его черепа, «оковавше лоб его», чашу «и пьяху из нее».[579]

Так закончилось княжение Святослава. План создания огромной славяно-византийской державы не был осуществлен. Он оказался не по силам даже такому воителю, как Святослав. «Упорным сопротивлением Византии при Цимисхии восточные варвары были отброшены от Восточного Рима» (К. Маркс).

Кончался завоевательный период в истории Древней Руси. Начинался новый ее этап, характеризуемый упорным стремлением к укреплению государственности на самой Руси и развитием феодализма. Князья перестают «искать» и «воевать» «чюжея земли», а принимаются за освоение своей земли и эксплуатацию ее населения. «Строй земляной» и «устав земляной», а не рати все более и более приковывают к себе внимание русских князей. Изменяются формы общественной жизни и быта. Варварская Русь перерастала в Русь феодальную, Русь XI в. «Воя» Руси все более и более заслоняла фигура дружинника, княжего «мужа». Зарождались и быстро развивались новые формы идеологии, свойственные раннему феодальному обществу.

Все эти явления, шедшие имманентным путем, не могут не быть поставлены в связь с результатами походов Святослава, ибо от этих последних зависел и темп их развития, и характер, и, наконец, их конечный итог должен был определить территорию Руси и основные, ведущие, ее районы и столицу.

Феодализм развился на Руси не потому, что после неудачи Святослава Владимир уже не пускался на завоевания «империи на юге», но центром феодальной Руси остался Киев, а не Переяславец и не Константинополь именно вследствие того, что планы Святослава не были осуществлены. Феодализм консолидировался на Руси в XI в. не потому, что Святослав вынужден был отказаться от «своея земли», но Владимир занялся «строем» и «уставом» Руси (и на этот раз именно Киевской, так как если отец считал столицей «своей земли» Переяславец, то Владимир и не думал менять на какой-либо другой город «мати градом Руським») именно в результате неудачи грандиозных завоевательных планов отца. Характер княжения Владимира, сочетающего «рати» с «устроением» земли, определился двумя моментами: во-первых, развитием феодальных отношений, правда в самой своей первоначальной, полупатриархальной форме, а во-вторых, переориентацией князей в византийской политике, обусловленной опытом походов Святослава. Необходимость отказаться от попыток создания державы на Дунае и Балканах вынудила русских князей скорее и энергичнее взяться за освоение русских земель и, продолжая воевать и расширять свои владения, прежде всего обратить внимание на свое княжое управление и хозяйство. Этого требовало развитие общественных отношений на Руси; это диктовалось и международной обстановкой. Русь переставала быть варварской державой; она становилась феодальным государством. Эпоха «военной демократии» с ее бесконечными походами и войнами, нападениями и набегами отходила в прошлое. И боевой клич «воя»-дружинника все чаще и чаще покрывался выкриками княжеского тиуна и даньщика, наблюдающих за тем, как трудится на княжеской ниве, на дворе, по «ловищам» и «перевесищам» многочисленная челядь, и собирающих дань с «сельского людья» Русской земли.

Походы Святослава дали толчок развитию Руси в этом направлении, так как внимание его преемников привлекали не далекие Филиппополь, Адрианополь и Предслава, а Киев и Новгород, Чернигов и Переяславль. Их силы были направлены не столько к завоеванию чужих, сколько к освоению своих земель, и это, естественно, не могло не отразиться на характере и итогах их деятельности. Правда, Владимир ходил на Корсунь, а Ярослав посылал своего сына Владимира на Византию, но эти войны не были самоцелью и не ставили своей задачей такое расширение Руси, которое могло бы привести к перенесению центра тяжести ее экономики и политической жизни в новые районы, как это имело место при Святославе. Они преследовали своей целью укрепление Руси на международной арене, Руси именно Днепровско-Ильменской, Руси Киевской, и ни Владимиру, ни Ярославу не приходило в голову переносить свой престол в Херсонес или на Дунай.

Присоединение ими новых земель лишь расширяло территорию Руси, раздвигало ее границы, но отнюдь не вызывало коренных изменений в организации древнерусского государства и, больше того, даже в самом понятии «Русь», которая чуть было, по мысли Святослава, не превратилась, вместе с завоеванием Болгарии и Константинополя, в нечто отличное, качественно новое по сравнению с Русью Ольги и Игоря.

Походы Святослава имели большое значение и в том отношении, что, расширив пределы Руси на востоке, еще раз продемонстрировали силу русского оружия на юго-западе.

Византия X в. трепетала перед Русью. Недаром надпись X в. на пьедестале одной колонны на Тавре уверенно гласит, что «Русь завоюет Константинополь»; недаром даже в загадках на слово «роза», появившихся в том же X в., «скифы» («рос») выступают как сильное, гордое и надменное племя.[580]

Память о походах Святослава, о нем самом, героическом князе-воине, долго хранилась на Руси. И не одна летопись говорит о Святославе, о его битвах, о великих делах русских «воев».

Память об этих временах, о делах Святослава едва ли не следует усматривать в многочисленных мотивах русского народного творчества, связанных с голубым Дунаем, наконец, в «тропе Трояновой» «Слова о полку Игореве».

Эту «тропу Трояню» — колонну Траяна (Tropaeum Тrаіnі), стоящую у села Адамклиси в Добрудже, не раз видели, проезжая по своим военным дорогам русские воины Святослава, они-то и принесли на Русь песни о ней, использованные автором «Слова о полку Игореве», а до него бесчисленными боянами земли Русской.

Глава VII. Владимир

Великий Владимир летописи, Константин Великий Руси, славный каган «старых времен» древнерусской литературы, святой и равноапостольный Владимир русской церкви, былинный Владимир «Красное Солнышко», герой народного эпоса являет собой эпоху в истории русского народа, его культуры и государственности.

С его именем связан «апогей готической России» (К. Маркс), окончательное объединение восточнославянских земель в единое государство, оформление «землянего строя» Древней Руси, принятие Русью христианства и укрепление ее международного положения.

Княжение Владимира — богатырский, героический период в истории русского народа, время успешного окончания создания древнерусского государства, время расцвета Киевской державы, период успехов русского оружия, русской дипломатии, складывания и развития яркой культуры восточного славянства, объединенного единством политического и общественного бытия.

Княжение Владимира — это времена богатырей земли Русской, их дел богатырских, стольного Киева, Днепра-Славутича, времена доблести, славы, могущества, времена расцвета древнерусской культуры и начала «книжности», эпоха войн и походов, славных сеч богатырских, удалых подвигов русских витязей, их пиров и забав.

На Руси правит «ласковый» князь Владимир «Красное Солнышко». Его окружают богатыри. Они полны чувства собственного достоинства, с оружием в руках зорко блюдут интересы Руси на «богатырской заставе», борются с ее «ворогами». На них держится Русь. С ними советуется в своих палатах князь киевский, сам Владимир «Красное Солнышко». Они выполняют его поручения, делают дела, которые не по плечу простому человеку. Среди них и «уй» Владимира, знатный Добрыня Никитич, и хитроватый Алеша Попович, и олицетворение «воев» земли Русской, сам «крестьянский сын», излюбленный народный богатырь, всемогущий, честный, прямой и добрый Илья Муромец.

Пирует князь Владимир в стольном граде Киеве на берегах Днепра-Славутича, а дела делают, «боронят» землю Русскую его славные богатыри. Их подвиги сказочны, как сказочен и прекрасен сам Киев, как сказочен и прекрасен в представлении народа киевский, героический период его истории; их дела — гордость народа, они — бессмертны, как бессмертен породивший образы своих витязей сам народ. Все окутано дымкой оптимизма, того оптимизма, который был присущ раннему христианству Киевской Руси, Руси времен Владимира, той жизнерадостности, которая характерна для идеологии Руси конца X и начала XI в., Руси событий, послуживших сюжетом для красочного, необыкновенно богатого русского эпоса, Руси людей, ставших в памяти народной прообразом эпических героев.

Все окрашено яркими, жизнерадостными тонами. Все в движении, в динамике отражает бурную жизнь той далекой поры.

Нет еще темных пятен, порожденных резким социальным расслоением. Нет богатых и жадных бояр, нищих холопов, насилия, гнета, надругательств над самой душой народа. Но они уже начинают проступать, все эти качества, порожденные развивающимся феодализмом. Уже душно в хоромах княжеских, где сидят за столами бояре киевские, «сыну крестьянскому» Илье Муромцу. Уже не раз едет он, обиженный князем, развеять свое горюшко богатырской забавой с ворогом.

Так рисует время киевского князя Владимира наш русский былевой эпос.

А былины — это история народа, рассказанная им самим.

Это время — время славы Руси, ее исключительных успехов на международной арене и одновременно тот период в истории народа, когда он сам еще играет большую роль в истории своей страны, когда знать еще не успела отгородиться стеной от народа, когда те, кто делает в верхах политику страны, еще часто выходят из народа, когда массы еще только начинают превращаться в подневольный, подавленный тяжестью повинностей, эксплуатируемый люд.

Вот почему русский народ в своих былинах, легендах и преданиях с такой любовью вспоминает свою первую столицу — Киев, своих славных киевских богатырей и Владимира «Красное Солнышко», олицетворение «старых князей» безвозвратно ушедшей поры «славного варварства».

Владимир стоит на грани двух эпох: он — последний князь-воин дружинной, варварской Руси, венчающий ее вершину, и в то же самое время он — первый князь феодальной Руси, всей своей деятельностью подготовивший тот расцвет раннего феодализма, таящий в себе элементы грядущего распада «империи Рюриковичей», который падает на княжение его сына и внуков.

В своей статье «Характер и значение эпохи Владимира, принявшего христианство» В. А. Пархоменко ставит под сомнение целый ряд событий, связанных с именем Владимира, сомневается в достоверности летописного рассказа о крестителе Руси, объявляя его в целом ряде мест позднейшим домыслом, в основе которого лежат сказочные былины, а многих современников Владимира считая легендарными личностями. Исключение он делает только для самого Владимира, заявляя, что «было бы совершенно неверным считать отсюда личность Владимира вполне легендарною и неисторическою».[581] Мы решительно выступаем против такого рассуждения. Обилие легенд и сказаний о Владимире «Красное Солнышко» и его современниках — богатырях, записанных летописью или сохранившихся до недавнего времени только в устном народном эпосе, является лишь показателем того, что с течением времени образ популярного в народе князя постепенно обрастал былинами и сказаниями, и все то, что народ особенно выделял в своей истории, особенно любил и лелеял, о чем пели песни «бояны», «соловьи старого времени», все стало связываться именно с Владимиром.

Он был воспет восхищенным им народом, причем к его княжению приурочивались постепенно такие события, которые ранее связывались с другими историческими или легендарными лицами, с другими эпохами. Это отразилось и на составе наших летописных рассказов о Владимире, и летописец ряд широко известных легендарных мотивов связал с Владимиром, со временем его княжения. И личность Владимира, деятельность его с течением времени изукрасились эпическими мотивами народных сказаний, так же как это произошло со многими его современниками, ставшими эпическими героями.

Вряд ли кто будет сомневаться вслед за Пархоменко в историчности былинного Добрыни Никитича, летописного Добрыни, «уя» Владимира, брата Малуши, или Малки, матери Владимира. Скорее можно поставить вопрос о том, не был ли исторической личностью даже былинный Илья Муромец, уже в начале XIII в. под именем «Ilias von Riuzen», или «Ilias of Greka», попавший в германскую поэму Ортнит и в норвежскую Тидрексагу, подвиги которого не были столь значительными, для того чтобы попасть в летопись, но пользовались широкой известностью в народе. Популярность Ильи, которому со временем русский народ приписал многое, им не совершенное, многое из того, что ранее связывалось с другими и фигурировало в самостоятельных сказаниях, сделала его излюбленным героем киевского цикла былин и навеки сохранила его образ в памяти народной.

Какие-то конкретные подвиги исторического Ильи, подвиги на «богатырской заставе», вся его жизнь, являющаяся олицетворением жизни русского «воя» времен «славного варварства», героического периода в истории русского народа, сделали его, «сына крестьянского», воплощением русского народа и его излюбленным былинным героем.[582]

Превращения исторических деятелей, популярных в народе, в легендарных героев сказаний, действующих в нереальной, фантастической обстановке и совершающих фантастические подвиги, облекаемые в форму народных сказок и песен, нам хорошо известны, и никому не придет в голову исходя из того, что они попали в народные предания и превратились в сказочных героев, героев песен и «старинок», объявлять легендарными Ивана Грозного, Степана Разина или Емельяна Пугачева.

И благодарной задачей для историка и фольклориста является попытка в легендарном, мифическом, былинном найти зерно истины, вскрыть действительные исторические пласты, обнаружить подлинные события, осветить деятельность исторических личностей, как это сделал Шлиман, уверовавший в мифическую и открывший историческую Трою. Невольно хочется привести слова Де Кара, адресованные им представителям гиперкритического направления в исторической науке, основными качествами которого являются: «отсутствие оригинальности в существенном содержании и самая безграничная свобода в подстановке собственных мнений и собственных суждений на место и теперь еще уважаемого предания, за уважаемость которого стоят люди, по силе таланта и по обилию учености, конечно, не могущие завидовать кому бы то ни было».[583]

Иные горизонты раскрываются перед тем, кто пойдет по пути анализа и использования древнерусских источников, и в частности летописей, намеченному Б. Д. Грековым.[584]

Княжению Владимира в Киеве предшествовала семилетняя борьба трех братьев — Святославичей.

После смерти Святослава в Киеве «нача княжити Ярополк», в «Деревах» княжил Олег, а Владимир правил в Новгороде.

Вскоре же в Древлянской земле развернулись события, наложившие отпечаток на жизнь Южной Руси.

По летописному рассказу, в 975 г. Олег столкнулся с Лютом Свенельдичем, который «лов деющю» в земле, отданной для сбора дани его отцу, Свенельду, еще во времена Игоря. Лют Свенельдич «ишед бо ис Киева, гна по звери в лесе». Его увидел Олег, очевидно, тоже вышедший на ловы. Между ними произошло столкновение, окончившееся убийством Люта.[585]

В этом столкновении Олега Святославича Древлянского с Лютом Свенельдичем едва ли не следует усматривать попытку Олега рассматривать данную ему отцом Древлянскую землю как свою собственность, где он и развернул свое промысловое хозяйство, «ловища» и «перевесища», как это делала в «Деревах» еще его бабка Ольга. Но на эту же землю претендовал и Лют Свенельдич. Это был «лен, состоящий только из дани», который получил от Игоря еще его отец. В те времена, когда князь с дружиной «кормился», воюя «чужие страны», могло сохраняться старое положение, когда воеводы князя киевского из «светлых бояр» и варяжских ярлов мирно уживались с князем, собирая дань с земли, где появлялись иногда за тем же и другие княжеские «мужи».

Но, когда отраженные упорным сопротивлением Византии при Иоанне Цимисхии русские дружины и их вожди — «Рюриковичи окончательно утвердили свое господство в России» (К. Маркс), на одной земле два хозяина ужиться не могли, ибо не только дань с земли, с ее населения, но и сама земля с ее природными богатствами становилась источником дохода.

Если двум правителям с одной и той же территории можно было собирать дань и ходить в полюдье еще во времена Игоря и Ольги, и это могло вызвать разве что только восстание самих «подданных», так как сами «князи» и их могущественные воеводы, с которыми князья делились не только данью, но и завоеваниями, могли как-то не мешать друг другу уже в силу хотя бы неопределенности и примитивности самой системы поборов с населения, то во времена последующие, в период, когда не военная добыча и контрибуция, дань с чужих земель, а дань со своих подданных и организация полупромыслового-полуземледельческого хозяйства в своей земле должны были обогащать княжескую скотницу, это стало уже невозможным.

Везде стояли «ловища» и «перевесища», «места» и «знамения», всюду хозяйничали и управляли различные княжие «мужи», строго следившие за тем, чтобы кто-нибудь не сделал «перетес» на «знаменном дубу», не «переорал» межу, не поставил свой «знак» на бортном дереве, не бил в пущах и на болотах лосей и бобров, векш и куниц.

Частная собственность росла и укреплялась. На этой почве и произошло столкновение между Олегом Древлянским и Лютом Свенельдичем.

Вскоре погиб и Олег Святославич. «Повесть временных лет» называет виновником его смерти Свенельда, который, якобы желая отомстить за смерть сына, подбивает Ярополка на войну с Олегом, говоря: «поиди на брат свой и прими волость его».

Но новгородская летопись не упоминает о Свенельде и знает только одного воеводу Ярополка — Блуда, а Длугош считает, что война Ярополка с Олегом была просто борьбой за первенство.[586]

И по-видимому, так оно и было. Стремясь к «одиначеству», Ярополк, идя по стопам своих предшественников, пытается объединить под своей властью все русские земли. На пути его к единовластью стоят братья — Олег и Владимир.

Да и трудно было ужиться рядом двум князьям, правившим в соседних землях: Киеве и «Деревах».

В 977 г. «поиде Ярополк на Олга» и «победи»… В бою под Овручем («Вручий») рать Олега была разбита, а сам Олег погиб в давке в тот момент, когда разгромленные древляне бежали через мост к воротам города. Ярополк занял Овруч и «прия власть его» (Олега).

Захватив «волость» убитого брата, Ярополк, очевидно, готовился повторить то же самое по отношению к другому своему брату, Владимиру, и его «волости». Напуганный известием о событиях под Овручем, Владимир бежал из Новгорода «за море», к варягам, в Скандинавию, «а Ярополк посадника своя посади в Новгороде, и бе володея един в Руси».[587]

Но энергичный «робичич» не думал складывать оружие. Вскоре (летопись называет 980 г., но обилие событий, падающих на этот год, заставляет предположить, что они растянулись на более длительный срок и начало их восходит к более ранним временам) Владимир с отрядом наемников-варягов возвращается обратно в Новгород и изгоняет посадников Ярополка, заявив им, чтобы они предупредили брата о готовящейся войне. «И седе в Новегороде».

Прежде чем двинуться в поход на Ярополка, Владимир вновь объединяет под своей властью весь русский север: «варяги и словены, чюдь и кривичи».

В этой связи стоит и знаменитый рассказ о покорении Владимиром Полоцкого княжества, убийстве князя Рогволода и женитьбе «робичича» на дочери убитого Рогволода Рогнеде.

Дважды в летописи (Лаврентьевской) под 980 и 1128 гг. говорится о сватовстве Владимира к Рогнеде, о той роли, которую играл в этом «уй» Владимира Добрыня, так как сам Владимир был еще «детьску сущю», об убийстве Рогволода, присоединении Полоцка, о драматических эпизодах дальнейшей жизни Владимира, Рогнеды и их сына Изяслава.

Эпический характер летописного рассказа не вызывает сомнений, и мотивы его восходят далеко в глубь времен, в седую древность. При этом ближе к народному устному преданию является рассказ 1128 г., занесенный позднейшим летописцем с исключительной полнотой, тогда как составитель древнего свода в рассказе, помещенном им под 980 г., посчитал необходимым многое выбросить, как несоответствующее представлению о Владимире как крестителе Руси.

В основе летописного рассказа о Рогволоде, Рогнеде и свате «робичича» Владимира Добрыне лежит народное предание, песня или легенда, но это нисколько не препятствует тому, чтобы признать во всех действующих лицах драматического эпического сказания реальных, исторических, а не мифических героев древнерусской истории.

Только их деятельность облеклась в формы, присущие народному эпосу (славянскому, германскому, скандинавскому), и вылилась в мотивы эпических сказаний, характерные для Нибелунгов и Старшей Эдды, Тидрексаги и Младшей Эдды.[588]

Нет никаких оснований сомневаться в том, что во времена, предшествующие походу Владимира на юг, произошло подчинение Полоцка Владимиру.

Я не буду приводить красочного летописного рассказа о сватовстве Владимира со всеми подробностями, но он все же заслуживает того, чтобы хоть немного остановиться на нем, ибо он принадлежит к числу древнейших русских эпических сказаний. В рассказе Лаврентьевской летописи под 1128 г. по поводу полоцких Всеславичей говорится о начале полоцких князей. Этот рассказ гораздо ближе к своему первоначальному народному устному источнику, чем рассказ 980 г., хотя элементы последнего были учтены поздним летописцем.

Рассказывается о том, как Добрыня, «воевода и храбр и наряден мужь», посватал для Владимира Рогнеду, дочь полоцкого князя Рогволода. Она ответила гордым отказом: «не хочю разути робичича, но Ярополка хочю». Разгневанный ответом Рогнеды Владимир идет с Добрыней на Рогволода, берет Полоцк, убивает Рогволода (по рассказу 980 г. Рогволод был убит вместе со своими двумя сыновьями), берет себе в жены Рогнеду, прозванную Гориславой (есть основания предположить, что ее христианское имя было Анастасия). Вскоре у них родился сын Изяслав. Владимир забыл о Рогнеде. Оскорбленная Горислава, не забывшая убийства Владимиром ее отца и братьев, однажды ночью пыталась покончить с ним ударом ножа, но Владимир схватил ее за руку. Рогнеда созналась ему в том, что она хотела отомстить за смерть отца, за его отношение к ней и Изяславу. Владимир приказал ей одеться в богатое княжеское платье, как на свадьбу, и ждать его, сидя на постели. Но когда Владимир с недобрыми намерениями вошел к ней, навстречу ему вышел маленький Изяслав с данным ему Рогнедой обнаженным мечом в руке и заступился за мать. Владимир опустил свой меч, вышел и по совету бояр отказался от убийства жены и дал ей и Изяславу вотчину.

В легенде о Рогнеде и Владимире отразилась борьба Владимира за объединение под своей властью северных земель Руси.

По-видимому, в те времена, как и позднее, между Полоцком и Новгородом происходили какие-то столкновения, и могущественный Новгород угрожал Полоцку. Этим и объясняется зафиксированное народным преданием тяготение Полоцка к Киеву, отразившееся в рассказе о том, как Рогнеда, отвергшая Владимира, готова была выйти замуж за Ярополка.

Именно это тяготение к Киеву для обеспечения от влияния Новгорода и заставило Владимира пойти походом на Полоцк.

Но вряд ли это произошло, как сообщает летопись, в 980 г. Известно, что Ярослав был третьим сыном Владимира от Рогнеды. Умер же он в 1054 г. 76 лет от роду. Следовательно, сватовство Владимира и женитьба его на Рогнеде должны быть отнесены по крайней мере к 975 г.[589]

Событиям 980 г., точнее — борьбе Владимира с Ярополком, предшествовало объединение южных земель Руси под властью Ярополка, а северных — под властью Владимира. Шла концентрация сил. С одной стороны выступали «Русь», Среднее Приднепровье, «Куяба», с другой — Север, Приильменье и Приладожье — «Словене, Чудь и Кривичи» вместе с наемниками-варягами, арабская «Славия».

«С вой многи» Владимир двинулся на Ярополка. Ярополк заперся в Киеве, а Владимир обложил город и стал «на Дорогожичи, межю Дорогожичем и Капичем», у рва. По рассказу летописца, решающая роль в этом столкновении двух братьев принадлежала воеводе Ярополка Блуду. Владимир вступил с ним в тайные переговоры, привлек его на свою сторону, а Блуд сумел убедить Ярополка в том, что киевляне сносятся с Владимиром, готовят измену, что в городе ему оставаться не безопасно, и принудил его бежать в город Родню в устье реки Роси.

Вскоре в осажденной Родне начался голод. Блуд убедил Ярополка пойти на соглашение с братом и покориться ему.

Но другой «муж» Ярополка, Варяжко, очевидно один из норманских воинов на службе киевского князя, отговаривал Ярополка от беседы с Владимиром, советуя: «не ходе, княже, убьют тя», и рекомендовал бежать к печенегам и, набрав там войска, продолжать борьбу с братом.

Ярополк не послушал его, явился к Владимиру и был убит двумя варягами. Блуд остался у Владимира, а Варяжко бежал к печенегам и долгое время воевал вместе с ними против Владимира.

«Память и Похвала» Владимиру Иакова Мниха датирует смерть Ярополка 11 июня.

Так Владимир утвердился в Киеве.

С именем Ярополка связана попытка установления дипломатических отношений с императором и папой.

Согласно сообщению западноевропейской хроники, в 973 г. в Кведлинбурге, резиденции германского императора Оттона, среди послов упоминается и русское посольство, прибывшее в Кведлинбург с дарами императору.[590]

Под 979 г. Никоновская летопись сообщает о приходе к Ярополку в Киев послов «из Рима от папы».[591]

Вряд ли этот эпизод можно связывать с рассказом классической подделки XVIII в., Иоакимовской летописи, о тяготении Ярополка к христианству, о том, что он «христианам даде волю велику», и сделать вывод о крещении Ярополка западными миссионерами по «латинскому» обряду.[592]

Скорее всего, посольство Ярополка к императору Оттону преследовало своей целью установить дружественные отношения с могучим государем «латинского» Запада, которые были так необходимы Ярополку, готовившемуся к борьбе с братьями за «одиначество» власти. Но на Западе, как и во времена Ольги, установление политических связей рассматривалось как установление связей религиозных, как повод к распространению влияния папской курии на новые земли.

Этим и было обусловлено появление в Киеве у Ярополка послов римского папы.

Мы не имеем оснований говорить о принятии Ярополком христианства по западному обряду, но накануне решающей схватки с Владимиром, окруженным язычниками-варягами, Ярополк искал поддержки за границей, и, быть может, на этот раз посланцы папы имели больший успех, чем во времена Адальберта.

Не этот ли успех «латинских» миссионеров отразился в рассказе Петра Дамиани, автора «Жития Святого Ромуальда» (1040 г.), а также компилятора хроники Адемара о первоначальном крещении Руси латинскими миссионерами, о том, как «rex Russiae» убил своего брата, о принятии им миссионера; «rex Russiae» имел и другого брата, который «жил отдельно от короля», и т. д.?[593]

Видимо, Ярополк, готовясь к борьбе с братьями, и особенно с Владимиром, не был уверен в своих силах и искал поддержки на Западе, в Византии и у печенегов.

Ярополк был связан с Византией и через свою красавицу-жену «грекиню», и непосредственно. В том же 979 г., когда Киев посетили послы папы, сюда прибыло посольство «греческого царя» «и взяша мир и любовь с ним, и яшая ему по дань, якоже и отцу его и деду его».[594]

Речь идет о подарках («ξενια»), которыми обычно Византия отдаривалась от воинственных и назойливых варваров, и этот порядок в русско-византийских отношениях сохранялся еще и в XI в., когда, по выражению летописи, греки платят дань «".и доселе князьям русским».[595]

Никоновская летопись рассказывает и о дружбе Ярополка с печенегами. «Прииде печенежский князь Илдея… Ярополк же прият его и даде ему грады и власти, и имяши его в чести велице».[596]

Быть может, поэтому Ярополк уходит в Родню, в Поросье, лежащее у самых границ печенежской степи. Степных друзей Ярополка имел в виду Варяжко, когда предлагал своему князю бежать к печенегам за помощью.

Так собирал силы Ярополк, но, очевидно, Владимир сумел добиться превосходства.

Его опорой, как мы уже видели, была северная часть Руси, а воинской силой — наемники-варяги, приведенные Владимиром из Скандинавии, которая таким образом выступает в роли источника, откуда предприимчивый «робичич» черпал свои средства для борьбы.

Варяжские викинги, составлявшие основную массу воинов Владимира, рассматривали взятый ими Киев как свою военную добычу. Владимир был «посажен на трон силой варяжского оружия» (К. Маркс) и наемники-варяги попытались укрепиться в Киеве.

Они заявили Владимиру: «Се град наш, мы прияхом и, да хочем имать окуп на них, по 2 гривне от человека». Владимир попросил ему дать месячный срок на сбор кун. Прошел месяц. Владимир, видимо, копил не куны, а собирал «воев», желая противопоставить свое, русское, войско своевольничавшим варягам. И когда это воинство было «нарублено» в южных землях Руси, варяги увидели, что удобный случай утерян. Они обвинили князя в том, что он им «сольстил», и потребовали отпустить их «в Греки». Владимир отобрал «от них мужи добры, смыслены и храбры» и, введя их в состав своей дружины, «роздая им грады», а остальная масса варяжской вольницы отправилась в Константинополь.

Но еще до их прибытия в Царьград к византийскому императору явились «слы» от киевского князя и, дав нелестную характеристику буйным варяжским «искателям славы и добычи», предупредили императора об их злых умыслах, «оли то створять ти зло, яко и еде», посоветовали ему «расточи я розно». Так не удалась попытка варягов совершить в Киеве в 980 г. нечто подобное тому, что за сто лет до этого произошло в Новгороде и нашло выражение в летописном рассказе о Рюрике, Вадиме и его «советниках».

Византийский император, хорошо знавший нравы скандинавской вольницы, поступил согласно совету послов Владимира, и явившиеся в Константинополь норманны были рассеяны по разным местам Византийской империи и разбросаны по различным отрядам византийского войска.

Владимир избавился от варяжской волны. Времена «находников»-варягов на этом кончились. Усиление норманского влияния и роли норманнов на Руси было очень непродолжительным и обусловливалось той сложной обстановкой, в которой приходилось жить и действовать в начале своего княжения Владимиру.

Создав в Новгороде для борьбы с Ярополком из наемников-варягов свою боевую силу, Владимир избавился от наплыва воинственных бродячих отрядов «находников»-варягов, пресек их попытку хозяйничать в Киеве и избавил Русь от повторения новгородских событий времен своих далеких предшественников, от норманских «пакостей» и «безчинств», изгнав скандинавских авантюристов за пределы своей страны, опираясь на городских «воев», на крепкое местное управление.[597]

Этим самым Владимир подчеркнул, кого он считает своей опорой, и начертал основные принципы своего «земляного» княжения, княжения, утвердившегося на Руси, «земского», а не ищущего «чюжея земли» князя. Бурное развитие социального и политического строя Руси, развитие ее культуры и идеологии, настоятельно выдвигавшие требования изменения и международного ее положения, поставили перед Владимиром серьезные задачи.

Он должен был окончательно объединить, хотя бы в самой примитивной форме, все восточнославянские земли, объединить под своей властью, под властью Киева, весь «словенеск язык на Руси», укрепить границы своего государства, создать формы управления, соответствующие этому объединению и складывающимся формам общественных отношений, произвести религиозную реформу, которая бы отразила изменения в идеологии, обусловленные возникающими и развивающимися феодальными формами господства и подчинения, и, наконец, укрепить международное положение «империи Рюриковичей» (К. Маркс), включив ее в семью христианских, цивилизованных государств Европы.

И успешное разрешение Владимиром всех этих задач принесло ему славу и авторитет, сделало его самым популярным князем героического периода в истории русского народа, «великим» Владимиром «Красное Солнышко» наших былин и летописей.

Этот подлинный основатель Киевского государства уже не стремится куда-то в «чюжея земли» и не рассматривает Киев как временную стоянку, как базу для бесконечных походов и завоеваний. Для него Киев — «мати градом Руським», где он собирается обосноваться надолго, навсегда. Его земля — это Русь, Русь Приднепровская, Приильменская, Русь Киева и Чернигова, Новгорода и Полоцка, Смоленска и Переяславля, Русь в широком смысле этого слова, где живет и трудится «словенеск язык», а не заманчивая, сказочно-богатая, но призрачная «империя на далеком юге» (К. Маркс), в поисках которой сложил свою голову его отец Святослав.

Для того чтобы расширить ее границы, укрепить ее положение среди других государств, Владимир готов отправиться в далекий поход, будет воевать и завоевывать, но не для того, чтобы эти новые завоевания сделать «землей своей» и перенести сюда столицу Руси, а для того, чтобы вернуться со славой и победой в свой родной Киев, на берега Днепра-Славутича, в свои княжеские покои и гридницы, к своим боярам и старцам градским, чтобы еще больше усилить Русь.

И если его отец и дед ставили превыше всего «рати», забывая, вернее, не очень интересуясь «строем землянем» и «уставом землянем», то Владимир первое подчиняет второму, и деятельность Владимира вне Руси определяется его планами внутреннего устройства и жизни Русской державы, а не наоборот, как это было при «передних» князьях, ставивших Русь на службу своим походам и завоеваниям.

Поэтому Владимир начинает с объединения земель восточного славянства, с собирания чуть было не рассыпавшегося после смерти Святослава здания древнерусской государственности. В 981 г. Владимир совершает поход «к Ляхом и зая грады их, Перемышль, Червен и ины грады».[598]

Так была присоединена к Руси западная окраина восточнославянских земель.

Сообщение летописи о том, что Владимир отбил у ляхов Червенские города, будущую Червонную Русь, надолго сохранившую в западноевропейских хрониках воспоминание о Владимире в своем названии «Лодомерия» (искажение «Володимерия»), возбуждало недоумение у многих историков потому, что в рассматриваемое нами время эта земля входила в состав Чехии, о чем говорят Козьма Пражский и Ибрагим-Ибн-Якуб.[599]

Возможно, что какая-то часть прикарпатских земель, населенных восточными славянами, действительно входила формально в состав Чехии, которой в те времена принадлежал Краков, но вряд ли вся Червонная Русь принадлежала чешскому королю, что, казалось бы, подтверждается грамотой, данной пражской епископии в 1086 г. императором Генрихом IV, в которой границей влияния епископии являются Буг и Стырь («Inde ad orientem hos fluvios habet terminos Bug scilicet et Ztir cum Cracovia civitate»). Но быть может, рассказ летописи о том, что Владимир отбил Червенские города от ляхов, является лишь перенесением летописцем на более раннее время борьбы с поляками за Прикарпатье во времена Ярослава, отражением похода Владимира в Польшу? В «Памяти и Похвале» Владимиру Иакова Мниха нет упоминаний о походе «к Ляхом».

Быть может, таким образом, Владимир своим походом на Червенские города укрепил здесь, в Прикарпатье, свое влияние, установил свою княжескую администрацию, как это совершил он по отношению к вятичам и радимичам. Тем более что влияние киевского князя на Прикарпатье распространилось давно, и уже во времена Олега и Игоря существовали какие-то связи между Киевом и русским населением Прикарпатья, Волыни, Поднестровья и Подунавья, связи, очевидно, весьма эфемерные и непрочные, скорее союзнические, чем подданнические, которые и попытался укрепить Владимир. В те времена, до походов Владимира, Червонная Русь не входила прочно ни в состав Чехии, которая рассматривала земли, лежавшие от Карпат и Кракова к востоку вплоть до Буга и Стыри, скорее как область церковного, нежели политического влияния, ни в состав Польши, которая во времена Мешко ограничивалась великопольскими землями, ни, собственно говоря, Киевской Руси, хотя несомненно она больше была связана с Киевом, чем с Гнезно или Прагой, связана этническим и культурным единством, торговлей и совместными походами и войнами. Этим следует объяснить то обстоятельство, что в грамоте времен Мешко Краков помещается на границах Руси: «et fines Russiae usque in Cracoa».[600]

Но только Владимир распространил свою власть на Червенские грады и включил их прочно и надолго в состав древнерусского государства, связав их русское население с остальным русским населением Восточной Европы общностью политической, государственной жизни, а впоследствии и общностью религии, что имело огромное значение, так как на протяжении многих сотен лет под иноземным владычеством угров, ляхов и немчинов этот древнерусский край оставался русским именно в силу того, что «язык и вера была одна», одна с остальным населением Руси.

В представлении западных соседей Червонной Руси как неразрывной части всей земли Русской ее создателем и основателем был именно Владимир. Поэтому за ней в западноевропейских хрониках надолго закрепляется название «Lodomeria». Быть может, этот поход Владимира на Червенские города и окончательное присоединение к Киевскому государству сопровождались какими-то действиями и против претендовавших на Прикарпатье чехов и поляков, что нашло отражение в источниках и вылилось в поход Владимира в Польшу.

В 992 г., по летописи, Владимир предпринял поход «на Хорваты», еще дальше на запад. Но поход «на Хорваты», очевидно, не был самоцелью. Владимир воевал с Польшей. Об этом говорят Гильденсгеймские анналы, сообщающие, что в 992 г. польский король Болеслав Храбрый не мог прийти на помощь германскому императору Оттону потому, что был занят большой войной с Русью: «iminebat quippe illi grande contra Ruscianos bellum».[601]

Об этом вспоминает Ипатьевская летопись в связи с походом Даниила Романовича в глубь Польши вплоть до Калиша. «Иный бо князь не входил бе землю Лядьску толь глубоко, проче Володимера великого, иже бе землю крестил».[602]

Поход был удачен. Границы Руси на Западе были укреплены.

В этой связи стоит и поход Владимира на ятвягов, датируемый летописью 983 г. «Иде Володимер на ятвягы, и победи ятвягы, и взя землю их».[603]

Присоединение ятвяжской земли, на территории которой впоследствии сложилась Черная Русь, сделало Русь восточным соседом пруссов. В завещании вдовы Мешко польской королевы Оды (992–996 гг.) говорится о том, что Польша граничит с землей пруссов «до места, называемого Русь и по границе с Русью до Кракова»: «…а primo latere longum mare, fine Bruzze usque in locum que dicitur Russe et fines Russe extendente usque in Craccoa et ab ipsa Craccoa usque ad flummen Oddere».[604]

Титмар Мерзебургский говорит, что проповедник Брунон умер в 1009 г. на границах Пруссии и Руси. О схождении где-то на северо-востоке границ Польши («страны Мшка» — Мешко), Пруссии и Руси говорит Ибрагим-Ибн-Якуб.[605]

За Карпатами граница русского расселения шла по Дунаю к Грану, по низменности к Солоной и Тисе, а оттуда до Семиградских Альп к Татрам и Кракову, гораздо западнее не только Сана, но и Вислоки. Она охватывала Спиш, Пряшев, Сандомир, Ржешов, Кросно, Роги, Ясло, Судец, Санок, Лежайск и многие другие города, где до сих пор еще говорят по-«руськи» (русински, угро-русски) и придерживаются «греческой веры», хотя ополячивание, ословачивание, мадьяризация, а с ними вместе и окатоличивание зашли очень далеко, оставив от сплошного массива русского населения древних времен лишь небольшие островки веками угнетенного, но стойко выдержавшего все испытания, сохранившего свой язык и культуру украинского населения.

Это русское, т. е. украинское, население прослеживается в источниках начиная с X в. до времен разделов Речи Посполитой, а позднее становится объектом изучения уже не историков, а этнографов.[606]

Так установились западные границы Руси, простиравшиеся от Карпат, где они шли восточнее Кракова, и до Пруссии.

К востоку от них жили как восточнославянские, русские племена Червонной Руси, далекие предки современного украинского населения Ярослава, Перемышля, Ясло, Кросно, современных лемков и русинов Пряшевской Руси, так и не русские ятвяги, с течением времени вместе с пришедшими с востока славянскими поселенцами послужившие материалом для формирования белорусского населения Западной Белоруссии, древней Черной Руси.

В эти же годы Владимир предпринимает походы на восток, на вятичей.

Под 981 г. летопись сообщает о том, что он «Вятичи победи, и възложи на ня дань от плуга, якоже и отець его имаше». Но вятичи, «заратишася», и «иде на ня Володимер, и победи я второе».[607]

Многократные походы киевских князей на вятичей, которые должны были платить дань от плуга (от рала), свидетельствуют лишь о непрочности их подчинения Киеву.

Очевидно, сбор дани в Вятичской земле больше смахивал на «примучивание» с мечом в руках, и как только княжая дружина во главе с даньщиками покидала лесные трущобы вятичей, а нет никаких оснований утверждать то, что там были «княжие» места и постоянно действовали княжие «мужи», их обитатели немедленно же «заратишася», и для взимания дани князю каждый раз приходилось их покорять вновь, и только тогда можно было «имать дань от плуга». Так продолжалось до 40-х годов XII в., когда в процессе княжеских усобиц была «освоена» Вятичская земля и в ней вместо местных племенных князьков в роде Ходоты с сыном уселись «Рюриковичи», во всяком случае до времен Мономаха включительно.

Тем не менее после походов Владимира связь Вятичской земли с Киевом и подчинение ее князю усилились, и это, конечно, не могло не отразиться на ее дальнейших судьбах.

Не случайно в памяти народной эти события нашли отражение в известном повествовании о том, как Илья Муромец едет из Мурома через «леса Брынские» (названные так по имени речки Брыни у Калуги) на Брянск, Карачев, «реку Смородину» (Смородинная, близ Карачева) и дальше, в Чернигов, т. е. вдоль Оки и Угры на юг, через дебри вятичских лесов, так, как ехал «на Вятичи» в 1152 г. Юрий Долгорукий, пробираясь из своей суздальской «отчины» в Киев, как шел в Киев из Мурома через Смоленск князь Глеб в год своей смерти.[608] Так в былине о подвигах Ильи Муромца, богатыря Владимира «Красное Солнышко», отразились реальные связи, установившиеся между «вятичи» и Киевом.

В 984 г. «иде Володимер на Радимичи». Впереди своих войск Владимир отправил воеводу по имени Волчий Хвост. Волчий Хвост встретил радимичских воинов на реке Пищане и разбил их. По этому поводу летописец приводит народную поговорку: «Пищаньци волчья хвоста бегають», которой «Русь корятся Радимичем».

Разгром на реке Пищане привел к полному подчинению Радимичской земли. Мы знаем, что радимичей, по летописи, покорил еще Олег, но, очевидно, Радимичская земля и «Русь» находились примерно в тех же отношениях, как вятичи и Киев.

Надо полагать, что они длительное время сохраняли какую-то самостоятельность.

Совершенно правильно Б. А. Рыбаков — исследователь истории одного из наименее изученных племен, радимичей, — считает пищанские события не каким-то восстанием ранее уже полностью покоренных радимичей, вызвавшим карательную экспедицию Владимира и воеводы Волчьего Хвоста, а одним из моментов столкновения княжеских дружинников — сборщиков дани с радимичами, столкновения, которое так легко могло вспыхнуть в силу своеобразной, примитивной организации державы киевских князей. Таких столкновений было, по-видимому, немало, но, конечно, далеко не все они попали на страницы летописи. Летописное покорение Олегом и Святославом северян, радимичей и вятичей следует рассматривать не как одноактный факт включения этих племен в стройную единую государственную систему Киева, а как включение их в орбиту влияния Киева, которое выражалось прежде всего в даннических отношениях примитивного подданства, буквально означавших «быть под данью».

Господство Киева над окрестными племенами и подчинение их его власти выражалось прежде всего в сборе дани, вначале только эпизодическом и только позднее превратившемся в регулярные поборы, и в налетах киевских дружинников для захвата «челяди». Более четкие организационные формы это господство принимает с того момента, когда киевский князь время от времени и по мере надобности начинает включать в состав своей рати представителей местных племенных дружинных прослоек и водить их за собой в походы уже не в качестве «толковинов», а подчиненных. Еще прочнее становится господство Киева с того времени, когда в городах подчиненных киевскому князю земель появляются его воеводы, вроде воеводы Святослава Претича, который правил на «оной стране» Днепра.

Вряд ли такие воеводы сидели в земле радимичей, не говоря уже о вятичах. Были ли в земле радимичей племенные князья вроде древлянского Мала и вятичского Ходоты? Сомнительно. Скорее всего, в их земле правило многочисленное «княжье» из радимичских «лучших мужей», «нарочитой чади», многочисленное, но несплоченное и несильное.

В землю радимичей киевские «мужи» ходили по дань, видимо, не часто, во всяком случае в начале второй половины X в. регулярное полюдье на Радимичскую землю не распространялось, иначе об этом не преминул бы сказать Константин Багрянородный. Между тем в его сочинении среди славянских племен, в земли которых отправляются по осени «русы» из Киева, мы не встречаем радимичей. Описание летописью столкновения с радимичами на реке Пищане свидетельствует о том, что времена их относительной самостоятельности отходят в область преданий. В этом описании указывается и на характер зависимости радимичей. Они не только платят дань, но и «повоз везут». И эти обязанности по отношению к Киеву сохранились у радимичей до времен летописца, «до сего дне». Радимичи должны были не только платить дань-полюдье, но и доставлять эту дань («повоз везти») к речным пристаням или к княжим «местам», откуда она уже переправлялась в Киев.

При этом Радимичская земля — это не Русь в узком смысле слова. «Русь» дразнит покоренных ею радимичей: «пищаньци вольчья хвоста бегають». Эта «Русь» — Киев, «Поле», «Польская земля». Для нее, вернее для ее дружинников, князья «поборяюще по Русьской земли, а ины земли приискаху», для того чтобы отдать им эти земли для полюдья, собираемого сверх обычной повинности в пользу самого князя.[609]

Сбором полюдья для княжих дружинников ведала первое время радимичская верхушка, «лучшие мужи», а затем, когда усложнилась система княжеского управления и изменились формы расплаты князя со своими дружинниками, дани и поборы взимались специально на то уполномоченными княжими «мужами», а «лучшие мужи» радимичей вошли в состав дружины киевского князя.

Б. А. Рыбаков указывает на погребение дружинника, расположенное близко от того места, к которому можно приурочить битву радимичей с Волчьим Хвостом. В нем он усматривает погребение не киевского дружинника, а радимича. В могиле найдены панцирь, нож и боевой топор. Находка свидетельствует о выделившейся среди радимичей дружинной прослойке.

Со времен битвы при реке Пищане радимичи окончательно теряют свою самостоятельность. Киевский князь полностью захватывает их территорию, устанавливает и регламентирует определенные повинности.

Мы не можем согласиться ни с мнением М. С. Грушевского, сообщающего, что все события о радимичах перенесены летописцем со времен Олега во времена Владимира, и объявляющего воеводу Волчий Хвост мифической личностью, ни с В. А. Пархоменко, утверждающего легендарный характер рассказа летописца, в основу которого была положена попытка разгадать народную поговорку.[610]

Покорением Радимичской земли, лежащей у самого великого водного пути «из варяг в греки», объединение русских земель вдоль этой важнейшей магистрали было окончено.

Закончено было и объединение всего восточного славянства в единое Киевское государство. Русские земли были объединены под одной властью, теперь оставалось их слить в единый массив, а для этого надо было от ратей перейти к заботам «о строе земленем… и о уставе земленем», к заботам о том, как бы покрепче сшить лоскутья, из которых была составлена «аляповатая и скороспелая» «империя Рюриковичей», сплотить их единством власти, управления, законов, порядков, культуры, идеологии, религии.

Ниже мы увидим, как удалось Владимиру разрешить и эти задачи.

Говоря о «ратех» Владимира этого времени, которые мы рассматривали лишь в связи с его борьбой на Западе, необходимо остановиться на походе Владимира с Добрыней на болгар. Под 984 г. в летописи помещен рассказ о том, как Владимир с «уем своим» Добрыней направляется на болгар, при этом русские идут в ладьях, а берегом на конях движутся на болгар союзники Владимира — торки.

Болгары были побеждены, но Добрыня якобы заявил, что они — в сапогах, а следовательно, дани давать не будут, «пойдем искать лапотников». С болгарами был заключен мир, и Владимир вернулся в Киев.[611]

О каких болгарах идет речь в летописном рассказе? О камских или дунайских?

Ответ на этот вопрос затруднителен, и мнения, высказанные в литературе по этому поводу, самые противоречивые. Чаще всего считают, что поход Владимира имел целью подчинение или во всяком случае поражение камских болгар.

За это говорит то, что в «Памяти и Похвале» Иакова Мниха говорится о том, что противниками Владимира выступали «Сребреныя», т. е. камские, болгары. «Житие Владимира» также говорит о походе на «Сребреныя Болгары» и добавляет: «и на Козары».[612]

Считают также, что поход Владимира на дунайских болгар немыслим потому, что таким образом Владимир оказывается союзником Византии, тогда как Яхья указывает, что после смерти Святослава, во времена императора Василия Болгаробойцы, отношения между Русью и Византией были неприязненными, а Яхья является весьма солидным источником уже хотя бы потому, что он был современником всех этих событий.[613]

Обращают внимание и на то, что в эти годы торки были еще очень далеко от Дуная и им там, собственно говоря, нечего было делать. Но есть основания усомниться во всей приведенной аргументации и выдвинуть ряд серьезных возражений.

Во-первых, в некоторых редакциях «Памяти и Похвалы» Иакова Мниха говорится не о серебряных болгарах, а о «Сербянах и Болгарах», т. е. о сербах и болгарах, и единственными болгарами, соседями сербов, могли быть дунайские болгары.[614] Во-вторых, в греко-болгарскую войну 985–986 гг. вмешались, по свидетельству современника, византийского поэта Иоанна Геометра, какие-то «скифы», в которых не трудно усмотреть русских.[615] Об этих же «скифах» упоминает в описании событий 986 г. и Лев Диакон.[616]

Из этого, конечно, отнюдь не следует, что русские были союзниками византийцев; они были врагами болгар и пытались, воспользовавшись тем, что болгары были заняты борьбой с греками, повторить времена Святослава.

Что касается самого похода, вернее, его организации, то нам кажется, что гораздо легче представить себе, как русские воины, как обычно в ладьях, спускались вниз по Днепру, выходили в море и, держась берега, по которому степями на конях двигались на юго-запад их союзники — торки, плыли к Дунаю, чем вообразить путь дружин Владимира в ладьях по Оке и Волге на Каму и путешествие по поросшим дремучим лесом берегам этих рек конницы торков в далекую Камскую Болгарию.

А что торки были в те времена еще очень далеко от Дуная, то это не возражение, так как Русь была еще дальше от Абидоса, Хризополя и Бари, под стенами которых сражались русские воины в X и XI вв. Речь идет о какой-то части торков, которые в качестве наемников или «толковинов» должны были и могли следовать за Владимиром куда угодно. И идти степями, вдоль берега моря к Дунаю было для них гораздо естественнее, чем пробираться на северо-восток по болотистым и лесистым берегам Оки.

Но рассказ Татищева о том, что в 1006 г. Владимир заключил торговый договор с болгарами, запретив им только торговать на Руси с тиунами, вирниками, «огневитиной (огневщиной) и смердиной», источником которого, по-видимому, является какой-то не дошедший до нас документ (вряд ли такой факт Татищев придумал), явно ведет на Каму, к Серебряным Болгарам, и подтверждается летописным рассказом о мирном соглашении Владимира с болгарами.[617] Вряд ли к тому же «Память и Похвала» Иакова Мниха придумала поход «и на Козары».

Не является ли летописный рассказ, равно как и краткие сообщения других источников, отражением двух русских походов времен Владимира, стремившегося в те времена, когда он сам еще больше думал о «ратех», чем о «строи земленем», вернуть себе отцовское наследство и на Волге, и на Дунае?

Все эти известия слились в один поход, но в описании его нашли отражение и дунайские, и волго-камские мотивы.

Подводя итоги «непрерывному возрастанию» Древней Руси «с IX по XI столетие» (К. Маркс), в той части этого отрезка времени, который связан с княжением Владимира, мы снова обращаемся к северо-западу и северу.

Из скандинавских саг (сага об Олафе Тригвассоне) мы узнаем, что во времена Владимира наемные варяжские викинги от имени русского князя собирают дани в землях эстов — чуди, в Прибалтике и общаются с местной знатью.

Сага рассказывает о том, как «приехал в Эстляндию Сигурд, сын Эрика, дядя Олафов по матери, будучи послан от Валдамара (Владимира. — В. М.), Холмгардского конунга (новгородского князя. — В. М.), для взыскания в той стране дани…» Здесь Сигурд выкупает из рабства за четыре с половиной фунта золота девятилетнего Олафа, который жил у богатого эста Реаса.[618]

В рунной грамоте о рубежах между владениями короля норвежского и Русью, опубликованной Бутковым, датируемой концом X или началом XI в., говорится о том, что далеко на севере Европы, у Ледовитого океана, соприкасаются Норвегия и Русь. «Государь Руссов собирает дань по морскому берегу даже до Люнкастуфута, от всех горных жителей между рекою и Лигкяром… Королю же Норвегии принадлежит дань от восточных жителей до Дриадимов, и по внутренности Сантвика даже до Вилляе…». В Лигкяре и Люнкастуфуте, входивших в состав русских земель, усматривают Люнгенфьорд, Логен и Лоппен, а в Сантвике — Сонгвик или Сандэ, в районе Тромзе.

Эта рунная грамота послужила основой новгородско-норвежских отношений более поздних времен, базирующихся на припоминаниях («как старые люди предали и утверждают поднесь…»).[619]

Здесь, на северо-западе и севере, русские князья вряд ли встречали какое-либо организованное сопротивление, и установление владычества киевского князя в землях, заселенных западнофинскими племенами, не сопровождалось борьбой. Сами формы русского владычества в Прибалтике, как об этом свидетельствуют позднейшие материалы XII–XIII вв., носили мягкий характер, и подчинение местного населения Руси, скорее, имело характер союза сильнейших со слабейшими.

Мы не знаем, каким образом русское владычество могло распространяться так далеко на север, как это видно из рунной грамоты.

Не было ли оно результатом каких-либо родственных связей скандинавских правителей с киевскими князьями, которые считали себя в силу этого, быть может, владельцами земель на далеком севере (оформляя все это в соответствующих договорах), куда они, по-видимому, никогда не заглядывали и где могли появляться лишь наемники-варяги да викинги из скандинавских родственников?

Иная обстановка складывалась на юге. Здесь Руси приходилось иметь дело с кочевой стихией черноморских степей. Усиливались печенеги — грозные «вороги» Русской земли.

Печенеги подходили к южным окраинам Русской земли.

Опасность со стороны хищных и воинственных кочевников заставила Владимира «ставити городы по Десне, и по Востри, и по Трубежеви, и по Суле, и по Стугне, и поча нарубати муже лучыние от Словень, и от Кривичь, и от Чюди, и от Вятичь, и от сих насели грады; бе бо рать от Печенег, и бе воюяся с ними и одоляя им».[620]

Для борьбы с печенегами Владимир закладывает Белгород на реке Ирпени у Киева, укрепляет Переяславль, ходит в Новгород «по верховьние вое на Печенегы, бе бо рать велика бес перестани», возводит укрепления «на очень большом пространстве», состоящие из завалов (засек), валов и тынов с воротами. Укрепления, стоявшие у «последних пределов» древнерусского государства времен Владимира, располагались всего-навсего в двух днях пути от Киева. Здесь именно Владимир расстался со своим гостем, архиепископом Бруноном, отправлявшимся в печенежские степи для проповеди христианства. Это было в 1008 г.[621]

Борьба с печенегами, тяжелая и беспрестанная, породила сказания, нашедшие отражение в летописном рассказе о Яне Усмошвеце и его единоборстве с печенежским богатырем, об осаде Белгорода печенегами, помещенной в летописи под 997 г. Она отразилась и в былинах киевского цикла, в которых русские богатыри сражаются с кочевниками-степняками. Только в памяти народной, по вполне понятным обстоятельствам, «злой татарин» заслонил собой печенега, само имя которого в народном эпосе исчезло. Своей энергичной деятельностью по обороне южных рубежей Руси Владимир обезопасил поселения Киевской земли от нападений печенегов, но печенежская опасность не была устранена, и угроза со стороны печенежской степи продолжала висеть над Русской землей вплоть до времен Ярослава.

Объединение восточных славян под единой властью в составе единого государства закончилось. Наметились и укрепились границы Руси. На «богатырской заставе» на юге и на севере, на западе и на востоке стояли бесчисленные «вой» Владимира.

Теперь нужно было приниматься за «строй земляной» и «устав земляной».

Перед Владимиром стояла задача — завершить создание Киевского государства, собрать в своих руках все силы восточнославянского мира, «а для этого требовалось сосредоточить в своих руках более непосредственную и действительную власть над ним».[622]

«Империя Рюриковичей» была «скроена из лоскутьев» (К. Маркс). Этими лоскутьями Киевской державы были отдельные ее земли и области, где сидели и правили всевозможного рода «светлые и великие князья» — племенные князьки, «находници»-варяги, скандинавские конунги, «воеводы» вроде Свенельда и прочие самостоятельные или почти самостоятельные правители.

Теперь этой самостоятельности отдельных земель, входивших в состав Киевского государства, приходил конец. Вместо «светлых и великих князей» по городам — центрам отдельных областей Руси — Владимир рассадил своих сыновей, связав таким образом различные земли Древней Руси со стольным Киевом династическими, семейными узами.

Летопись называет имена 12 сыновей Владимира, детей его многочисленных жен. От Рогнеды у него были сыновья Изяслав, Мстислав, Ярослав и Всеволод, от «Грекине» — Святополк (собственно, сын Ярополка, так как, когда, по закону левирата, Владимир взял в жены вдову убитого Ярополка, она уже «бе непраздна, от нея же родися Святополк»), «от Чехине» — Вышеслав, «от Болгарыни» — Борис и Глеб, «от другая» — Святослав, Станислав, Судислав и Позвизд.

В последнее время рассказ летописи о «посажении» Владимиром своих 12 сыновей по «градом» земли Русской вызвал критику со стороны В. А. Пархоменко, который, считая все сообщение летописца «комбинированным легендарно-эпическим сказанием», ссылается при этом на то, что Титмар Мерзебургский знает только трех сыновей Владимира, на противоречие между Несторовым «Житием Бориса и Глеба» и летописным и на противоречие в самой летописи.[623]

Но сомнения В. А. Пархоменко напрасны.

Свидетельство Титмара Мерзебургского само по себе еще ничего не означает, так как считать его более компетентным, нежели наш летописец, писавший во времена сына и внуков Владимира, нет никаких оснований.

Одного из сыновей Владимира Титмар Мерзебургский знает хорошо. Это — Святополк, зять польского короля Болеслава. Других он не называет по именам.

Кедрин тоже знает трех сыновей Владимира — Мстислава (Ζινισυλαβοσ), Станислава (Ιεροσυλαβοσ) и Ярослава (Ιεροσυλαβοσ).[624]

В Эймундовой саге также упоминается о трех сыновьях «конунга Вальдамара (Владимира) на востоке, в Гардарикии»: Бурислейфе (Буриславе), который сидел в Киеве, Вратислафе (Братиславе, Брячиславе), сидевшем в Полоцке, и Ярислейфе (Ярославе), который правил в Новгороде.[625] Каждый из приведенных источников знает трех сыновей Владимира, но все они в совокупности называют пять сыновей киевского князя: Святополка, Ярослава, Мстислава, Станислава и Брячислава, причем этот внук Владимира, сын Изяслава, ошибочно выступает в роли сына Владимира. Таким образом, Эймундова сага фактически знает и Изяслава. Судя по тексту Эймундовой саги, Бурислейф — не кто иной, как Святополк.

Кто же может поручиться за то, что свидетельства Титмара Мерзебургского, Георгия Кедрина и Эймундовой саги, которые, каждое в отдельности, знают только трех сыновей Владимира, а в совокупности называют их уже пять, являются более достоверным источником, нежели наша летопись? В. А. Пархоменко, по сути дела, только продолжает ту критику летописного рассказа о посажении сыновей Владимира, которую дал еще А. А. Шахматов, критику, как это показал А. Е. Пресняков, хорошо известный тщательностью своего исследования, скрупулезностью анализа и осторожностью выводов, весьма малоубедительную, так как она «…построена на весьма произвольных представлениях о "старшинстве столов" и о "мотивах", будто заставивших летописца рассадить по-своему Владимировичей. Перечень страдает скорее тем, что сводит в одно разновременные явления».[626]

Так же разумно и осторожно А. Е. Пресняков выходит и из противоречия между летописью и Несторовым «Житием Бориса и Глеба».

Как же в действительности произошло «посаженне» Владимиром своих сыновей по землям и «градам» Киевской державы?

Прежде всего Владимир посадил по городам четырех своих старших сыновей.

Вышеслав сел в Новгороде, Изяслав — в Полоцке, Святополк — в Турове и Ярослав — в Ростове. Судислав сидел в Пскове. Об этом говорят поздние летописи: Софийская, Воскресенская, Тверская и Никоновская.[627] Но даже в «Повести временных лет» говорится о Судиславе как о князе псковском.

Под 1036 г. в ней мы находим такую запись: «В се же лето всади Ярослав Судислава в поруб, брата своего, Плескове, оклеветан бе к нему».[628]

Эта судьба Судислава отразилась и на летописном сказании. Только Ярославичи освободили из поруба» своего дядю, и только для того, чтобы заставить постричься в монахи.

После смерти Вышеслава в Новгород был посажен Ярослав, в Ростов — Борис, в Муром — Глеб, в Древлянскую землю — Святослав, во Владимир на Волыни — Всеволод, в Тмутаракань — Мстислав, в Смоленск — Станислав, на Волынь, по сообщению позднейшей «Густынской летописи» XVIII в., — Позвизд.

Сыновья Владимира не были прочно, на всю жизнь, связаны с определенным городом и землей. Это не было еще деление Руси на отчины-уделы. Они лишь правили Русью, вернее, ее отдельными частями от имени великого князя киевского, они были лишь соправителями — помощниками отца, участниками княжеского управления. Они не могли заявить, как позднее, «се мое», ибо были лишь совладельцами всего того, что принадлежало всему княжескому «роду», всей семье в целом. Поэтому было бы грубейшей ошибкой считать, что «посаженне» Владимиром сыновей по городам и землям Киевской державы есть как бы начало феодального раздробления Древней Руси.

Они — «княжие мужи», воеводы, подобно тому как воеводами были Свенельд и Добрыня, но они — не просто «мужи» киевского великого князя, а его сыновья. «Посажением» в разных местах Руси в качестве князей-правителей своих сыновей Владимир укреплял связи между отдельными областями своей державы и ее центром, усиливал свое влияние, укреплял свою власть, уничтожал племенные княжения и ликвидировал почти полную независимость земель, где правили различного рода «светлые и великие князья» славянского, финского и скандинавского происхождения.

Сыновья Владимира не были полновластными хозяевами в тех землях, куда сажал их отец. Вернее сказать, пока они правили в своих «градах», к ним переходила вся полнота власти, хотя несомненно «мужи» киевские князя Владимира выступали у них в роли «воевод» и «съветников». Но отец в любую минуту по мере надобности мог их перебросить в другой конец Руси, и той органической связи князей с «землей», с местной феодальной знатью, купечеством, связи, обусловленной тем, что здесь, у «стольных градов» и в них самих, находилась «вся жизнь» князей, их села и нивы, ловища и перевесища, их дворы и дворцы, здесь же жили их чады и домочадцы, их семьи, слуги и воины, челядь и смерды, связи, которая в конце концов привела к распадению Киевского государства и к созданию определенной государственной системы, системы феодальной раздробленности, не было и быть еще не могло.

Сыновья Владимира еще не усвоили взглядов, характерных для князей эпохи феодальной раздробленности, взглядов, свойственных князьям удельной поры. Они не успели еще пустить корни глубоко в почву данной земли, так как для этого еще не было соответствующих предпосылок.

Они еще не успели выделиться из общей для всех «Рюриковичей» жизни княжеской семьи, и это вполне соответствовало тому уровню общественного развития, на котором стояла Русь. Она была еще «полупатриархальной-полуфеодальной», «готической Россией» со свойственной ей системой примитивного, но могущественного государства с единством политической власти.

Ни многочисленность княжеской семьи, ни наличие у Владимира 12 сыновей, ни «посаженне» их по разным городам и землям Руси не могли еще сами по себе привести к феодальной раздробленности, так как ходом экономического и политического развития Древняя Русь еще не была подготовлена к победе того государственного строя, который определяет собой консолидацию феодальных отношений.

И сыновья Владимира в своей роли князей, сидевших по городам Русской земли вместо «светлых и великих князей» предшествующей поры, больше напоминают воевод великого князя киевского, воевод, правда, особенных, связанных с ним тесными узами родства, общностью интересов всего «рода» «Рюриковичей», всей династии, нежели удельных князей XI–XII вв. Поэтому Владимир так легко и безболезненно и для себя, и для государства, и, наконец, для самих своих сыновей перебрасывает их из конца в конец своей необъятной державы.

Исключение представляет собой лишь Полоцк, который достался Изяславу. «Восставляя» отчину Рогнеде и Изяславу, Владимир, по сути дела, выделил «Рогволожья внука», создал новое и почти независимое от Киева Полоцкое княжество в пределах несравненно больших, чем владения Рогволода, и при этом княжество с границами, почти неизменными на протяжении ряда последующих десятилетий. «Рогволожьи внуки» сидели и правили в своей Полоцкой отчине особо, на иных правах и основаниях, нежели остальные потомки Владимира. Это нашло отражение в постоянной вражде «Рогволожьих внуков» с другими Владимировичами. Так было при Изяславе, который умер еще при жизни Владимира в 1001 г., и при его сыне Брячиславе, и при внуке Всеславе, и позднее.

Все ли перемещения князей попали на страницы летописи, сказать трудно. Скорее всего, на этот вопрос придется ответить отрицательно.

Быть может, одно время, очевидно после Всеволода, согласно Несторова «Жития Бориса и Глеба», Борис действительно сидел во Владимире на Волыни. По «Житию» Глеб сидел не в Муроме, а оставался в Киеве при отце до самой смерти.

В летописи и в некоторых вариантах «Жития» деятельность Бориса связывается с борьбой с печенегами, со «встанью» на левом берегу Днепра, что уводит его далеко от Ростова.

В 994 г. Всеволод (Visivalda) бежал из Руси за море, в Скандинавию, где и погиб. Об этом наша летопись не знает, но зато с рядом романтических подробностей говорит сага об Олафе Тригвассоне. Все приведенное свидетельствует о том, что далеко не все события, связанные с деятельностью сыновей Владимира, посаженных им по городам Руси, нашли отражение в летописи.

Много противоречивого, неясного, спутанного. Но нет никаких сомнений в том, что этими действиями Владимир добился главного — Русская земля была объединена под властью великого князя киевского в такой мере, в какой этого было вполне достаточно для ее «устроения».

Особняком стояли лишь Новгород, где сидел Ярослав, откуда шла дань ежегодно в 2.000 гривен «урокомь дающю Кыеву», «и тако даяху вси посадници Новгородьстии», а третья тысяча шла на содержание княжеской дружины в самом Новгороде («а тысячю Новегороде гридем раздаваху»), уже в конце княжения Владимира проявивший сепаратистские стремления, да Святополк, замышлявший что-то против отца, но в его выступлении чувствуется направляющая рука тестя — польского короля Болеслава.

Так закончился длительный процесс объединения в едином государстве земель восточных славян. Племенные княжения исчезли. Не случайно именно к этому времени исчезают большие курганы типа Черной могилы в Чернигове, бывшие, по-видимому, погребениями «светлых и великих князей».

Исключение представляет собой лишь земля вятичей.

Княжеская администрация укрепилась повсюду, и в этом отношении Владимир шел по стопам своей бабки — Ольги, но только результаты, достигнутые им, были более значительными.

Во всей общественной жизни Руси происходили громадные сдвиги. Русь дофеодальная, Русь полупатриархальная-полуфеодальная быстро шла по пути развития классового, феодального общества. Процесс феодализации шел вширь и вглубь, охватывая все новые и новые территории, создавая на месте предфеодальных форм господства и подчинения крепостнические отношения, повитые еще древним рабством, пережитками первобытно-общинного строя, но своим быстрым развитием свидетельствующие о том, что Русь варварская уходит в прошлое и ее место занимает Русь феодальная, и недалек тот час, он наступит уже при сыновьях и внуках Владимира, когда прафеодальная дружинная знать Киевской земли превратится в феодальную верхушку времен «Русской Правды», а свободное, ограничивающееся уплатой дани (это была обязанность) и поставкой «воев» (это было право) князю «сельское людье» положит начало зависимым смердам и холопам, закупам и рядовичам, изгоям и наймитам, всей этой челяди, на эксплуатации труда которой основывают свое хозяйство князья, бояре и монастыри.

Усложнялась не только социальная структура древнерусского общества, усложнялись и политическая его жизнь, его государственное устройство.

Все это должно было привести к значительным сдвигам в области идеологии, а так как господствующей формой идеологии того времени была религия, то, следовательно, эти сдвиги должны были прежде всего вылиться в религиозную реформу. Религиозная реформа диктовалась также окончательным объединением Владимиром в единое государство всего «словянеск язык на Руси», а с ним вместе и тех неславянских восточно- и западнофинских и литовских племен (чудь, меря, весь, мурома, голядь и др.), которые органически слились с русскими и почти полностью русифицировались. На месте племенных богов и культов, на месте религиозной пестроты, стадиальной и племенной, должен был установиться единый пантеон богов, единый культ, который бы соответствовал тому объединению земель и племен, которого добилась светская власть Руси. Этот пантеон богов, этот единый культ должны были освятить перемены, происшедшие в социальной и политической жизни Древней Руси, освятить нарождающиеся феодальные порядки, новый государственный строй, перенести на небеса те формы общественной жизни, которые сложились на земле, и с небес благословить те порядки, которые создались на Руси. Позднее на сцену выступает и еще одна причина религиозной реформы, на этот раз обусловленная не столько изменениями внутренней жизни Руси, сколько ее деятельностью на международной арене. Речь идет о том, с кем пойдет Русь — с католическим Западом, с византийским православным Югом или с мусульманским Востоком. Русь, выйдя на просторы мировой истории, не могла уже оставаться языческой державой; она должна была примкнуть к одной из трех цивилизаций, к одному из трех центров тогдашнего цивилизованного мира, с которым она общалась все чаще и чаще и устанавливала все более и более тесные связи.

Робкие и нерешительные шаги Ольги и Ярополка сменились уверенной поступью Владимира — он выбрал путь, приведший к распространению на Руси христианства по восточному, греческому обряду, и этим самым предопределил своеобразные формы русской культуры и цивилизации и наметил пути ее исторического развития на много столетий вперед.

Таким образом, религиозная реформа как результат изменения идеологии всего древнерусского общества, и прежде всего его господствующей классовой верхушки, диктовалась причинами внутреннего и внешнего порядка. И не случайно, идя по пути религиозных реформ, Владимир, разрешая эту первую задачу — приспособление религии к новым формам общественной жизни, ищет и находит материал для своей преобразовательной деятельности в самой языческой среде Древней Руси, а принимаясь за разрешение второй, связанной с укреплением международного положения Руси, со включением ее в тот или иной очаг цивилизации Востока и Запада, становится на путь религиозного заимствования; и принятие Русью христианства, православия, как это мы увидим ниже, окажется связанным с крупными политическими событиями на мировой арене.

Поэтому религиозная реформа Владимира проходит два этапа.

Первый этап ее был не чем иным, как попыткой модернизации самой языческой религии, точнее, пестрых языческих верований, которым Владимир пытался придать стройность и ввести их в рамки, соответствующие укреплению и развитию классового общества, и только тогда, когда эта попытка показала всем «мужам» Владимира и самому князю в первую очередь свой паллиативный характер, когда появилась возможность (отнюдь не необходимость; последняя проявилась гораздо раньше) разрешить вторую задачу, наступил второй этап религиозной реформы Владимира — крещение Руси.

Почему же языческая религия не могла удовлетворить требованиям господствующей на Руси верхушки? Мы не можем даже попытаться исчерпать вопрос о язычестве Древней Руси. Восточнославянское язычество сложно и многообразно, и мы остановимся на нем лишь постольку, поскольку это требуется для нашей темы о религиозной реформе Владимира.

Даже беглый взгляд, брошенный на языческие верования восточных славян, заставляет нас сделать вывод, что в них отслоились религиозные представления, а следовательно, и идеология самых различных ступеней в развитии доклассового общества.

Сохранялись следы фетишизма. Восточные славяне почитали камни какой-либо необычайной формы («жруще… камнем»), как это имело место и позднее, вплоть до XVIII в., когда почитался камень Буил на Дону, которые, по их мнению, были наделены чудодейственной силой и могли помочь им в их делах.

Оставались и пережитки тотемизма, веры в чудодейственную силу животных, от которых якобы вели происхождение те или иные племенные или родовые группы людей и которые также помогали людям. Таким тотемическим божеством у славян (северо-восточной группы славян и их восточных соседей — финнов) был медведь, священное животное и далекий «предок», следы культа которого мы находим и в «Повести временных лет» под 1071 г., где речь идет о казни волхвов, и в «Вопрошании» Кирика. Такой же священной, «вещей», птицей были кукушка и, пожалуй, ворон. Поклонялись, как и анты, быку (Гардизи). По-видимому, в глубокой древности поклонялись и другому тотемическому божеству — змее, следом чего является известное упоминание о змеях, вернее, людях тотема змеи, изгнавших, по Геродоту, невров из их земли. Верили в оборотничество, в людей-оборотней. По преданию, таким человеком-оборотнем, превращающимся по ночам в волка, был полоцкий князь — чародей Всеслав. Переодевание в шкуры коз, овец, волков, медведей и священные пляски, приуроченные уже в христианские времена к колядкам, были несомненным пережитком древнего тотемизма.

Сохранились пережитки и древней магии. Все вокруг себя древний славянин населял духами. Эти духи могли помогать или вредить человеку. Их надо было умилостивить, приносить жертвы, совершать моления. Каждое явление природы, растение, животное одухотворялись.

«Жруть бесом и болотом и кладезем», молятся «…под овиномь, или в рощеньи, или у воды», «бяху же погани, жруще озером и кладязем и рощением…» «ови рощением вероваша и кладезем и рекам».[629]

С течением времени эти религиозные представления связываются с земледельческими работами и меняют свой характер.

Все эти верования — остатки далекой поры, пережитки седой древности, исчезающие медленно, чрезвычайно медленно. Они лишь трансформируются, перерождаются и часто почти в неузнаваемом виде продолжают существовать спустя много тысячелетий после того, как их породили определенные формы общественного быта и сознания.

В давно минувшие времена, в эпоху родового строя, зародился и культ предков. Его появление связано с зарождением культа мертвых, с появлением представления о том, что жизнь продолжается и после физической смерти, жизнь, которая, собственно говоря, ничем не отличается от земной. Поэтому покойник может и помогать живым, если речь идет о душах усопших предков, которые выступают в этой своей роли покровителей уже хотя бы потому, что такую же функцию они выполняли бы по отношению к своим потомкам-родственникам при жизни, и вредить им, если покойник принадлежит к чужому роду или племени. Такими покойниками, от которых чаще всего следует ожидать неприятностей, выступают «берегини», древнеславянские божества, трансформировавшиеся позднее в русалок, и уж во всяком случае враждебными являются «упыри». О них как о древнейших русских божествах говорит «Слово святого Григория, изобретено в толцех, о том, како первое погани суще языци кланялися идолом и требы им клали; то и ныне творять», где мы находим такое место: «и ти начаша требы класти роду и рожаницам преже Перуна бога их, а преже того клали требу оупирем и берегиням…».[630]

«Слово» намечает три этапа в развитии религиозных представлений восточных славян:

I этап — поклонение берегиням и упырям;

II этап — поклонение Роду и Рожаницам и

III этап — поклонение Перуну, Хорсу, Мокоши и Вилу (вариант — вилам).

Поклонение Роду и Рожаницам связано с развитием культа мертвых, культа умерших предков, которые в загробной жизни продолжают покровительствовать своим сородичам.

Род (позднее он получает наименование Щур или Чур, отсюда «Чур меня» — «Чур, заступись за меня») и Рожаницы, души предков — «навье», день поминания которых получил название «навий день», — все это божества развитого патриархального родового строя. Это — покровители рода, родовых гнезд, добрые духи, которых надо было умилостивить, но никто не ждал от них зла.

На более ранней стадии, когда «… бессилие дикаря в борьбе с природой порождает веру в богов, чертей, в чудеса и т. п.»,[631] нужно было прежде всего озаботиться умилостивлением злых духов, духов чужих покойников. Поэтому и появилась вера в упырей. С разрастанием родов, с отдалением чужих земель и чужих родов, с укреплением родовой организации на первое место выступают культ предков, культ «навьев», Рода и Рожаниц. По мере распадения родовой организации, возникновения и развития моногамной семьи Род и Рожаницы, покровители всего рода в целом, постепенно забывались, теряли свое значение, и божества рода были заменены божествами — покровителями отдельных семей, домовыми.

Древнеславянские берегини трансформируются в русалок. Русалки — души усопших людей. Лишь определенное время они живут в воде, в реках и колодцах, до Троицына дня, а после Троицы они переходят на землю и живут в лесах, на деревьях.

С ними связаны и загадочные вилы, упоминаемые в «Слове святого Григория». Под этим названием у южных славян выступают те же русалки. Очевидно, среди определенной группы славянских племен «берегини» носили иное название — «вилы», что, как это мы увидим далее, является еще одним доказательством племенной пестроты языческих верований восточных славян. С течением времени, с распространением христианства русалками стали называть души утопленниц и некрещенных детей — «навок» (от «навье»).

Так устанавливается прямая преемственная связь «нимф» антов и славян через «берегинь» (а может быть, «нимфы» византийцев и были древними берегинями) с вилами и русалками.

По покойникам устраиваются пиршества — тризны, справляется «навий день». Собираются всем родом и совершают пиршество. На могилы льют воду, мед, кладут блины, яйца, выкрашенные кровью. Культ «навий» («навьев») связан с баней. Сюда приходят молиться предкам — «навьям», ожидая, что последние явятся мыться; сыпят пепел и по пеплу узнают, явились «навьи» или нет. Сюда же приносят вино, мясо, яйца, масло, сыр, «кроют хлеб» и съедают принесенное. Такие же моления и тризны устраивают Роду и Рожаницам. Тризны в честь предков и угощения «навий» в форме братчин долгое время еще существовали на Руси.

Молились в «рощении», в «дрова», священным рощам и деревьям, вроде того огромного дуба, который стоял на острове Григория на пути «из варяг в греки».

Молились у колодцев, родников, рек, озер, у священных камней и холмов, под овином огню-сварожичу. Приносили жертвы продуктами, курами, петухами, о чем свидетельствуют не только древнерусские, но и византийские и восточные источники (Лев Диакон, Константин Багрянородный и др.). Были и человеческие жертвы (летопись о принесении в жертву варягов-мучеников, Лев Диакон, Ибн-Фадлан и др.).

И все больше и больше на первый план выступают верования, связанные с земледельческим бытом восточных славян.

Священный огонь-сварожич, которому молились древние славяне («кто под овином молится или во ржи», «огневи сварожицю молится», «иже молится огневи под овином», «огневи молятся, зовуще его сварожичьемь», «коровай молят вилам, и огневи под овином»), связан с огнем, который сушит хлеб на корню или в овине, и несомненно связан с земледельческим бытом. Не случайно сварожичу-огню молятся «под овином» или «во ржи». Это земледельческий культ, связывающий огнепоклонство с почитанием солнца, культ, покоящийся на труде славянина-земледельца, ибо огонь небесный — солнце и огонь земной одинаково служат на благо человека.

Культ воды, ярко выступающий в молениях у рек и источников, у озер и кладезей, когда славянин «реку богыню нарицаеть», воды, которой приносят жертвы (кур, людей), «в водах потопляеми соуть», свидетельствует об олицетворении животворящей силы воды. «Ов требоу сътворити на стоуденьци, дьжда искы от нею», — говорится в «Слове Григория Богослова», и это свидетельствует о земледельческом характере культа воды. Древний славянин, умилостивляя влагу земную, рассчитывал на то, что на его поля изольется влага небесная. Почитание воды и источников должно было спасти от засухи, вызвать дождь на его нивы. Поэтому-то молились «стоуденьцем и реком» далекие предки тех, кто еще в XIX и XX вв. крестными ходами пытались вызвать дождь на свои сохнущие под палящим солнцем поля.

Культ деревьев также несомненно носил производственный характер и возник тогда, когда лес давал коренья, бывшие большим подспорьем в хозяйстве древнего славянства, во всяком случае большим, чем позднее, во времена христианства. Недаром священники спрашивали свою полуязыческую паству уже во времена Московского царства: «В лесу по траву и по коренья не ходил ли еси?», «В великий четверток не ходил ли еси по что в лес?», так как «…в лесе или в поли венчеваються человеци и по оудесам тычються».

Итак, перед нами еще один элемент древнерусского язычества — земледельческий культ, культ, родившийся в незапамятные времена, стойкий и всеобъемлющий, все усиливающийся и продолжающий бытовать даже в начале христианской поры, культ, когда человек обращается непосредственно к природе, обожествляя ее, выпрашивая у нее всякие блага, вымаливая ее доброжелательное отношение к «дажьбожьим внукам».

С этой земледельческой религией связаны и языческие праздники Древней Руси.

Они отражают смену времен года и смену земледельческих работ.

За Корочуном, самым коротким днем года, наступают праздники, на которые перешло римское название «коляды» (calendae). Остатки колядовых обрядов (вечеря среди снопов, куч хлебов, ворожба и пожелания урожая, приглашение мороза на кутю) говорят о земледельческом характере праздника. Приход весны связан с масленицей, с весенними праздниками («веснянками») и весенними играми. Они переходят в «зеленый праздник» — Троицу, когда весна встречается с летом. Это одновременно праздник расцветания природы, «русалья неделя», «навий день» (который, кстати, отмечается и в другое время, что говорит о наличии нескольких праздников предков — то ли остаток нескольких видов этого культа, то ли рудимент различных племенных культов мертвых). Летний поворот солнца — время максимального расцвета природы — связан с днем Купалы. В этот день совершались обряды, долженствующие обеспечить плодородие и урожай, обряды, связанные с культом огня и солнца, с воскресением растительности. В древности на Купалу приносили в жертву девушку, которую топили в реке, затем ее заменяла кукла («Купала», «Кострома», «Ярило», «Кострубник»).

Праздник Купалы олицетворял возрождение духа живой, растительной природы, возрождение самой природы, от которой зависело благополучие земледельцев-славян. С праздниками природы связывалась «гремяцкая неделя», день бога солнца и плодородия Ярило («всехсвятское заговенье» христианских времен), день Лады («Фомино воскресенье») и др.

Такова была религия древних славян, земледельцев-общинников, корни которой на протяжении столетий не могло выкорчевать христианство и вынуждено было пойти на уступки язычеству, освящая древних богов и древние праздники. Итак, перед нами ряд напластований в религиозных представлениях древних славян: магия, анимизм, и в частности антропоморфный анимизм, фетишизм, тотемизм, культ мертвых — «навий» — четырех стадий (I — упыри и берегини, II — Рожаницы, III — Род, IV — домовые), отражающий период матриархата (берегини, рожаницы), патриархата (род) и сельской общины с отдельной семьей (домовой), и, наконец, земледельческий культ, связанный с силами природы, земными и небесными.

На различных этапах общественного развития протославян, венедов, антов, древних восточных славян возникали новые религиозные верования как выражение развития общественного бытия и мышления. Они сосуществовали с более древними религиозными представлениями, тесно сплетаясь с ними. Затем появились новые верования, причем древние религиозные обряды и боги все еще продолжали существовать, медленно, очень медленно исчезая и трансформируясь. И так продолжалось вплоть до принятия христианства и даже позднее. Поэтому пестра и многолика славянская языческая религия, многообразны обряды, многочисленны боги древних русских «людий».

Но наряду с именами божеств, характерными для славянского политеизма, источники сохранили нам имена главных богов.

Это прежде всего Сварог, бог неба, бог огня небесного. «Сын Сварогов еще есть Дажбог», т. е. солнце. Сварожичем был и огонь земной. Сварог — главный и, быть может, древний бог, функции которого с течением времени перешли к специализированным божествам. Источником всего благополучия выступает бог солнца Дажьбог, он же Хоре и, быть может, Ярило. Богом молнии и грома был Перун, о котором как о божестве древних антов и славян говорит еще Прокопий. Богом ветра выступает Стрибог, сами ветры назывались «Стрибожьими внуками». Волос, «скотий бог», одновременно покровитель торговли; Симаргл и Мокошь, два божества, сущность которых остается неясной; загадочные Переплут, Дый, Троян — таковы главные божества восточных славян.

Боги стихий, стоявшие как бы за явлениями природы, свидетельствуют об обоготворении древними русскими сил природы.

При этом следует подчеркнуть многоплеменной характер древнерусской языческой религии. Наличие нескольких наименований для бога солнца говорит о том, что отдельные группы племен каждая по-своему называла бога солнца и, быть может, по-своему поклонялась ему.

Многоплеменной состав населения Киевской державы находит отражение в многообразии божеств и культов. Многие из них явно не славянского происхождения. Хорсом называли бога солнца либо племена иранского происхождения, либо славяне, но тесно связанные с иранцами и заимствовавшие из их пантеона если не самого бога солнца, то во всяком случае его имя (Хоре — от иранского Хуршид — солнце). Таким же иранским выступает наименование другого бога — Симаргл, что также связано с иранским Симург.

К сожалению, не представляется возможным ответить на вопрос — были ли боги с иранскими названиями божествами вошедших в состав Руси как государственного организма иранских этнических элементов, вроде алан — ясов с их иранской речью (так как в ясах следует усматривать не только болгарские, тюркские элементы), соприкасавшихся со славянами в лесостепной полосе у Донца и Дона, или они восходят к седой древности, к скифо-сарматскому миру, компонентом которого были и далекие предки русских.

Таким же не русским божеством была и Мокошь. В Мокоши, скорее всего, следует усматривать бога приволжских восточных финнов и связывать ее имя с наименованием мордовского племени мокша (марийское Мокш, Моке). В поверьях Русского Севера, носящих отпечаток финских религиозных представлений, память о Мокоши сохранилась в вере в Мокушу, или Макушь, существо, которого боятся женщины и присутствие которого замечают по урчанью веретена и по стершейся шерсти овец. В памятниках XVI в. («Худых сельских номоканунцах») еще упоминается культ Мокоши («не ходила еси к Мокоши?» — вопрос, кстати отметить, который, судя по фразе, задавался только женщинам). С тех пор дошло слово «мокшить» в смысле вымаливать, выпрашивать, в той же функции этих понятий, в которых они выступают в смысле ворожить, заклинать, т. е. выпрашивать у бога. Поэтому «Слово от Святого Евангелия» помещает слово «Мокошь» среди гадальных терминов.

Племенная пестрота населения Киевского государства породила пестроту в пантеоне языческих богов.

С течением времени, по мере роста и укрепления новых общественных отношений, по мере развития классового расслоения древнерусского общества боги, олицетворяющие силы стихий, приобретают одновременно социальные функции.

Перун становится дружинным богом, богом «руси» (в смысле дружины), покровителем вооруженной полуварварской-полуфеодальной верхушки, а Волос, «скотий бог», превращается в бога — покровителя торговли и купцов.

Недаром «русь»-дружина клянется Перуном, а славяне-«вои» — Волосом, не случайно Перун стоял в тереме князя, а затем — на холме, у «двора теремного», а Волос на рынке, на Подоле, у реки Почайны. Вместе с классовой дифференциацией общества наряду с древними священными рощами, кладезями, деревьями появляются капища и идолы («кумиры»). Владимир «постави кумиры на холму вне двора теремного; Перуна древена, а главу его сребрену, а ус злат», — сообщает летопись.[632] Жречества как касты, языческих храмов, подобных тем, которые мы наблюдаем у балтийских славян, на Руси не было.

Издревле у славян существовали волхвы, носители народных религиозных представлений и таинственных знаний, заклинавшие и предсказывавшие, врачевавшие и исполнявшие различные религиозные обряды. Волхвы были двух степеней: младшей — кудесники и старшей — волхвы.

Кроме того, существовали ведуны, знахари, ведьмы и прочие обладатели таинственных чар и знаний, и с течением времени, по мере распространения христианства, энергично боровшегося с «ведовством» всех родов и оттенков, это последнее перестает быть официальным, прячется в глушь, в дебри семейных, домашних отношений, в тайники быта; и на сцену выступает исконная носительница тайных знаний и религиозной обрядности старины — женщина.

Древнерусские волхвы очень напоминали шаманов. Никон, хорошо знавший волхвов, сообщает о том, как волхв впадает в оцепенение, в транс («кудесник же лежащее оцепев, и шибе им бес»), как он «призывает бесы». Из других источников мы узнаем о «вертимом плясании», изобличаемом христианскими проповедниками, о том, как молятся Переплуту и, вертясь, поют «в розах». Перед нами типичная картина камлания шаманов. Есть основания предполагать, что волхование было распространено больше на севере, северо-западе и северо-востоке Древней Руси, среди чуди, мери, веси и тесно с ними связанных славянских поселенцев, на быт и религиозные представления которых местное финское население оказало большое влияние. Не случайно именно здесь в XI в. вспыхивают восстания, руководимые волхвами, тогда как на юге, в Киеве, один раз только появился волхв, но и тот «пришед» откуда-то и вскоре пропал «без вести».

До нас дошла только обрядовая сторона древнего язычества, ибо против нее и выступало раннее христианство во всевозможного рода обличениях. Сущность же языческих представлений нам неизвестна уже хотя бы потому, что сущность языческой религии «книжники»-христиане боялись приводить в своих произведениях даже в том случае, если и знали ее, так как таким путем ее сохраняли и пропагандировали. Нужно было поскорее заставить всех, в том числе и само православное духовенство, хорошо знакомое с религиозными понятиями и обрядами язычества, забыть о них.

Вот поэтому до нас дошла только внешность, а не содержание язычества.

И только в одном месте Никон приводит рассказ волхва о создании человека: «Бог мывъся в мовници и вспотивъся, отерся вехтем, и верже с небесе на землю…»[633]

Все эти кудесники и волхвы не были, подобно жреческой касте, отгорожены от народа. Ими могли стать любые и из «простой чади», и из «лучших мужей». Они были тесно связаны с родом, с общиной и выделялись ими же из своего состава. Они не были объединены в организацию, не превращались в социальную и политическую категорию, стоящую над обществом.

Могла ли удовлетворять потребностям быстро развивающегося классового общества и государства такая религия, пестрая, многослойная, отражающая в своих представлениях и обрядах различные этапы общественного развития, разностадиальная и разноплеменная, религия, порожденная родовым обществом, первобытно-общинными отношениями, религия, исполнители обрядов которой не отрывались от рода, общины, семьи?

Конечно, нет.

Все это заставило Владимира приняться за религиозную реформу.

И на первом ее этапе Владимир ограничился перестройкой языческой религии. Прежде всего Владимир превращает культ Перуна, бога грома и молний, дружинного бога, в культ всей земли Русской. Он выносит его кумир из «двора теремного», где ему поклонялись дружинники, превратившие почитание его, бога древних антов, в свой дружинный культ, а самого Перуна, сделавши своим покровителем и заступником на небе, ставит «на холму вне двора теремного». Тут же воздвигнуты были кумиры «и Хърса, Дажьбога, Стрибога, и Симарьгла, и Мокошь».

Так был создан пантеон богов Владимира в Киеве.

Культ Перуна, становящегося богом всей Руси, распространяется и на Новгород. «Владимир же посади Добрыну, уя своего, в Новегороде; и пришед Добрыня Ноугороду, постави кумира над рекою Волховом, и жряху ему людье Ноугородьстии…».[634] Новгородская I летопись уточняет: «…Перуна кумир».

По-видимому, то же самое происходило и в других городах Руси.

Свой княжеско-дружинный культ, культ Перуна, культ «Рюриковичей», Владимир превращал в религию всей земли Русской и этим самым облек в религиозную реформу превращение власти великого князя киевского из власти одного из «светлых великих князей», «иже суть под рукою его», в единственную на Руси подлинно государственную власть великого князя всей Русской земли, земли многоплеменной, обширной, могущественной.

Мы видим, таким образом, как в реформе языческой религии, проведенной Владимиром, отразились изменения, происшедшие в ее государственном строе. Одно дополняло другое, и оба эти процесса, один, шедший в действительной жизни Древней Руси, в ее политической, государственной эволюции, а другой — в сознании ее социальной верхушки, в ее идеологии (а это передавалось и народным массам, которые, естественно, не имели таких побудительных мотивов к изменению своих языческих верований, как дружинная феодализирующаяся, но все еще варварская знать, и поэтому древнее язычество в народе оказалось столь живучим и распространенным), шли параллельно, и изменения в общественном быте определяли собой изменения в общественном сознании.

Перун в Киеве — на холме «вне двора теремного», Перун в Новгороде — у Волхова, тоже на холме, на другой окраине великого водного пути «из варяг в греки», по которому со времен Олега сложилось русское государство, — не является ли это свидетельством укрепления княжеской власти, распространения ее в новых, более совершенных формах на важнейшие центры Руси?

Понятным становится отношение к Перуну в Новгороде: он был здесь чужим, этот бог киевской дружины, как чужой была и сама эта последняя, навязавшая большому торговому многолюдному городу, второму после Киева на Руси, свою власть и свои порядки, установившая ежегодную дань и т. п. Поэтому при крещении Новгорода жители города на Волхове с таким легким сердцем расстаются с кумиром Перуна, брошенным в Волхов, а какой-то новгородец добродушно, шутя (для гнева, собственно, не было причин: слишком уж невелико было значение культа Перуна и недолго его пребывание в Новгороде), оттолкнул его ногой от берега: «до сыти поел и попил».

Это говорит и за локальный характер культа Перуна. По-видимому, колыбелью этого культа было Среднее Приднепровье, юг, край антов, которые в VI в. уже чтили, по свидетельству Прокопия, бога-громовержца. Новгородцы, пришедшие на берега Волхова в то же примерно время, откуда-то из лесной полосы, по-видимому, были менее знакомы с этим культом и, по существу, не приняли его тогда, когда он стал олицетворять культ киевской княжеской дружины.

Итак, перед нами одна сторона языческой реформы Владимира — объявление Перуна общим богом, установление религиозного единства, основой которого является превращение бога дружины в бога всей Руси, что отразило перемены, происходящие в политической жизни Киевского государства, а именно — установление единой, прочной, могущественной княжеской власти.

Но была и другая сторона реформаторской деятельности Владимира.

Для того чтобы подчеркнуть объединение под властью киевского великого князя, князя Руси, всех восточнославянских и неславянских племен Руси, нужно было предоставить место в пантеоне богов и их племенным божествам. Так, в пантеон языческих богов Владимира вошли Дажьбог, Стрибог, Хоре, Мокошь и Симаргл, все эти боги, носящие славянские, иранские и финские наименования.

Так попал в пантеон Владимира Дажьбог, один из славянских племенных богов, «внуками» которого автор «Слова о полку Игореве» считает, быть может, черниговских северян, а быть может, людей русских вообще, всех «храбрых русичей», так попали и бог степняков и связанных с ними славян Хоре, и Симаргл, и Мокошь, и Стрибог.

Кроме этих главных, попавших в пантеон Владимира богов были и другие. Говорится о том, как при крещении «вси скрыша в пещерах кумиры свои», о деревянных и каменных идолах. Кому были воздвигнуты эти кумиры, каким не названным по имени богам, неизвестно.

Мы не знаем, как выглядели вещие Карна и Жля, Переплут, Судина и Среча и прочие божества славян. Но они не вошли в пантеон богов Владимира. Они были многочисленны, разнообразны по происхождению и функциям, играли в религиозной обрядности далеко не первую роль, и этого было вполне достаточно для того, чтобы они оказались обойденными религиозной реформой Владимира, ставящей своей задачей отобрать главные божества, отражающие верования социальной верхушки, объединить их, слить в единый пантеон, долженствующий положить конец былому многобожию.

Странным кажется то обстоятельство, что в пантеон Владимировых богов не вошел Волос (Велес), «скотий бог», покровитель торговли, бог купцов, покровитель «боянов», «Велесовых внуков», а следовательно, искусства и знаний.

Волос — бог широких слоев населения, и прежде всего купцов. Новые функции Волоса — покровительство торговли, тогда как ранее он выступал в роли «скотьего бога», — легко объясняются тем, что скот, древний всеобщий эквивалент и главное богатство, тесно и неразрывно связан с торговлей, обменом, деньгами.

Древняя функция Волоса («скотий бог») делает его популярным в широких массах. Позднее социальная функция Волоса сужается. Он покровительствует торговле. Его культ распространяется среди купечества.

В договорах Руси с греками дружина, «слы» клянутся Перуном, гости — Волосом. Молились идолу, прося его помочь в торговых операциях, русы Ибн-Фадлана. Не были ли «изображения» «на деревяшках», которым молились русы, по Ибн-Фадлану, прося помочь им торговать, идолами Волоса?

Почему купеческое божество не вошло в пантеон богов Владимира — сказать трудно.

Быть может, только потому, что этот пантеон отражал только дружинную идеологию, навязываемую силой всему населению.[635]

Казалось бы, Владимир достиг своей цели. На небесах восторжествовала система, установившаяся на земле и с небес благословившая дружинный культ, культ объединенной под властью великого князя киевского полуварварской-полуфеодальной знати единого Русского государства.

Но проходит немного времени, всего-навсего несколько лет, и на Руси утверждается христианская вера по византийскому обряду.

Чем объяснить такой крутой перелом?

Почему Владимир остался неудовлетворенным своей так недавно проведенной религиозной реформой? Почему понадобилось сделать христианство господствующей религией на Руси?

Есть одна особенность языческой реформы Владимира — она была национальной, русской; национальной, конечно, в том смысле этого слова, в котором понятие «национальная» может быть применимо по отношению к Древней Руси. Она не ставила Русь, хотя бы даже относительно, в какую-либо зависимость от другой страны. Для системы религиозных преобразований, отражающих изменения во внутренней жизни страны, казалось бы, достаточно было трансформировать старую языческую религию. Для укрепления международного положения Руси было необходимо более решительное преобразование и включение Руси в религиозную систему одного из центров тогдашнего цивилизованного мира.

Но в самом ли деле пантеон богов Владимира, его религиозная реформа могли удовлетворить требованиям зарождающегося и крепнущего классового общества? Нет. Реформа эта все же была паллиативом, полумерой, и только полумерой.

При сохранении языческой религии вообще, а с ней вместе языческого многобожия, трудно было добиться распространения культа того пантеона, который создал Владимир. Оставалось множество языческих богов и божков, т. е. та самая религиозная пестрота, ликвидировать которую стремился своей реформой Владимир. Нужны были решительные меры по искоренению язычества, всех языческих богов вообще, так как только таким путем можно было добиться религиозного единообразия. Следовательно, нужна была новая религия.

Старая языческая религия, отражающая, правда, различные стадии общественного развития, но порожденная все же доклассовым обществом, во всем абсолютно сохраняла пережитки первобытно-общинного равенства и не годилась для освящения классового общества. Всеми своими богами, всеми верованиями и религиозными обрядами она уходила в род, общину и уж поэтому одному не могла удовлетворить запросам оформляющегося из варварской знати господствующего класса феодалов.

Нужны были новые представления о мире, мироздании, о морали, этике, праве и т. д., соответствующие изменениям, господствующим в стране. Старая языческая религия не могла их дать, так как все ее представления о мире зиждились на идеологии доклассового общества.

Языческие кудесники и волхвы, не говоря уже о ведунах, знахарях, ведьмах, были тесно связаны все с тем же родом, общиной. Не случайно именно они выступают впоследствии руководителями восстаний смердов, так называемых «восстаний волхвов», так как языческая религия, за которую они боролись с христианством, была символом уходящего в прошлое общинного строя, родового быта, одинаково близкого и им, и смердам.

Служители культа должны были сплотиться в мощную организацию и стать верными помощниками феодализирующейся знати, слиться с нею, чего языческие волхвы сделать не могли, ибо в их распоряжении такой организации не было. И с принятием христианства они оказались за бортом истории, так как в распоряжении православной церкви была мощная организация духовенства. Все это, обусловленное внутренним развитием Руси, со всей очевидностью показало, что реформа языческой религии, проведенная Владимиром, не достигла своей цели. Нужны были новое содержание и новые формы религии.

Успехи же Руси на международной арене и ее потребности и претензии, на которые она имела достаточно прав и все основания, с неменьшей силой толкали ее по этому же пути. Казалось бы, принятие религии извне, чужой и мало известной народу, могло привести не только к идеологическому, но и к политическому подчинению Руси той державой, религию которой заимствовала бы Русь. Да, такая угроза существовала. Но Русь, русский народ оказались, как это мы увидим ниже, настолько сильны, настолько мощной и многообразной была русская народная культура, что византийское православие на русской почве приобрело особый характер, было амальгамировано язычеством, окрасилось в русские тона, приобрело национальный характер.

Недостаточность проведенной реформы языческой религии, необходимость кардинального решения вопроса о религиозной оболочке новой идеологии, идеологии складывающегося феодального общества и государства, — все это Владимиром было осознано задолго до того, как состоялось официальное крещение Руси.

Перед ним стал вопрос: с кем идти, какую религию заимствовать, сделать господствующей на земле Русской? У кого и как заимствовать ту оболочку, в которую должна была облечься идеология нового общества?

Было несколько путей. Сколь ни легендарен знаменитый рассказ об испытании Владимиром различных вер и о миссионерских посольствах на Руси, но он отражает реальную действительность — Владимир выбирал веры. Пусть рассказ об испытании вер является эпическим произведением, легендой, уснащенной народным юмором и полемикой, пусть в основе его лежат и греческие легенды, вроде «Житий» Стефана Сурожского и Георгия Амастридекого, и «Паннонское Житие» Константина Философа (Кирилла), и еврейско-хазарская легенда о принятии хазарами иудаизма, и скандинавские саги, вроде саги об Олафе Тригвассоне, и даже, как предполагали Шахматов и Приселков, какая-то болгарская версия об обращении в христианство болгар.[636]

Мы готовы согласиться с мнением С. В. Бахрушина и Р. В. Жданова, что в основе рассказа об испытании вер была положена еврейско-хазарская версия, что вполне вероятно, если учесть указанные нами ранее тесные и древние связи Руси с Хазарией, где господствовал иудаизм.

Для нас важно отметить, что реальная жизнь, жизнь Руси, расположенной между мусульманским Востоком, католическим Западом и православной Византией, расхождение церквей которых, правда, еще только начиналось и оформилось лишь в 1054 г., заставила Владимира именно испытывать веры.

Идти с Хазарией, заимствовать иудейскую веру? Но Хазария была разгромлена отцом Владимира, жалкие ее остатки были добиты в эпоху Владимира, ее влияние пало, и в ответе: «…Бог расточи ны по странам», данном «жидове Козарьстии» Владимиру на вопрос последнего: «Где есть земля ваша?» — смело можно усматривать не только библейскую версию, но и отзвук судеб Хазарии.

Ни положение Руси, ни время, переживаемое ею, не давали возможности Владимиру принять иудейскую веру как некую нейтральную религию, как это сделали хазарские каганы Булан и Овадий, ни восточную мусульманскую, ни западную христианскую. Нужно было не отгораживаться нейтралитетом, а делать выбор между различными воюющими сторонами. Кроме того, Русь — не Хазария, этот столбовой путь купцов всех языков и религий и международное торжище.

Мусульманский Восток был хорошо известен Руси. И не одни «Болъгары веры Бохъмиче», западные представители восточного мира, были связаны с Русью.

С русскими мусульманский Восток торговал, воевал, мусульмане ездили к ним, проезжали по их землям, а русские добирались до Бердаа и Багдада, нападали на мусульманские города, продавали, покупали у восточных купцов, и обе стороны хорошо знали друг друга. Недаром столь велика мусульманская литература о Руси и русах. Обращение какой-то части русских в мусульманскую веру уже имело место в истории. Марвази и Аль-Ауфи датируют 300-м годом гиджры посольство русского князя Буладмира (Владимира) в Хорезм с целью принятия Русью мусульманства и поездку на Русь имама для обращения русских в магометанство.[637]

Хотя Аль-Ауфи писал свой «Сборник анекдотов» в XIII в., а Марвази — в XII в., но вряд ли они построили этот рассказ, основываясь только на русском летописном предании об испытании вер Владимиром. Очевидно, несмотря на хронологическое противоречие (в 300-м году гиджры Владимира еще не было), до Марвази, источника Аль-Ауфи, дошли два сообщения: о принятии какими-то русами мусульманства и о посольстве Владимира в Хорезм с целью «испытания веры», которые он и слил воедино. Я не считаю возможным отрицать дипломатические связи Владимира с мусульманским Востоком, носящие характер «испытания веры», но очевидно одно — с Востоком Владимиру было не по пути. И не потому, что Восток смотрел на Русь как на враждебную силу. Дело заключалось в том, что Русь гораздо раньше обернулась лицом на юг и на юго-запад, с которыми ее связывали традиции, идущие еще от антично-скифского мира, традиции, вылившиеся уже во времена Киевской Руси в русско-византийские связи.

Гораздо теснее были связи Руси с западнохристианским миром.

По различным каналам текло и распространялось на Руси христианство.

Шло оно из Хазарии, где русские сталкивались с христианами, ездившими в Киев и поселявшимися на Руси. Шло из Болгарии, и это болгарское влияние в раннем христианстве на Руси имело большое значение. Шло оно, конечно, и из Византии, и это был главный, столбовой путь христианизации Руси. Но был еще и четвертый путь проникновения христианства на Русь. Я имею в виду путь западный.

Мы не знаем, кем и как была крещена Ольга и не является ли ее крещение делом рук христианина-варяга, принесшего свою христианскую веру на Русь из Скандинавии, обращенной в христианство еще в IX в. святым Ансгаром, и не поэтому ли умалчивает Константин Багрянородный о христианстве своей владетельной гостьи. Среди киевских варягов-христиан, а «мнози бо беша Варязи хрестьяни», были и крещенные в Византии по восточному, греческому обряду, подобно знаменитому герою поэзии скандинавских скальдов Олафу Тригвассону, и те, кто явился на Русь уже христианином, приняв крещение в Скандинавии. Отсутствие в то время резкого различия и острого антагонизма между обеими христианскими церквями, западной и восточной, способствовало тому, что на Руси и те и другие были христианами, христианами вообще, и русские христиане слабо разбирались в тонкостях религиозных различий и внутрицерковной борьбе, тем более что ее разгар — дело будущего и падает на XI столетие.

Лишь позднее «вера варяжская» станет синонимом «веры латинской», как все греческое получит наименование «корсунского» и в этом своем названии станет, в свою очередь, синонимом всего пышного, великолепного, изящного, дорого, искусного.

Этим и объясняются следы западного, католического, влияния на Руси, появление, правда позднее, в XI–XII вв., в русских молитвах имен святых Канута, Олафа, Албана, западнославянских Войтеха и Людмилы, появление мощей святого Климента в Киеве, полученных у папы, праздника перенесения мощей Николая Чудотворца в Бари (9 мая), не отмечаемого восточнохристианской церковью.

Все это является следом тех связей между христианами Руси и западнохристианской церковью, которые намечаются еще в X в. и которые, по свидетельству Козьмы Пражского, заставили папу Иоанна XIII дать грамоту чешскому королю Болеславу II и разрешить ему открыть епископию и учредить монастырь, относительно которого предписывалось: «vеrum tamen non secundum ritus aut sectam Bulgariae gentis, vel Ruziae aut Slavonicae linguae sed magis sequens instituta et decreta apostolica».[638]

Этим же объясняются посольства к папе и императору и обратные посольства на Русь от папы и императора при Ольге, Ярополке и, наконец, при Владимире.

Западная и восточная, православная, церкви боролись между собой за влияние на Русь, и это была не просто борьба церковников. Нет, речь шла о борьбе за политическое влияние, и за спиной византийского императора стоял патриарх так же точно, как за спиной германского императора стоял римский папа. Борьба за политическое влияние вылилась в борьбу за церковное, религиозное влияние.

И нельзя думать, что западнохристианская церковь без боя сдалась восточной, православной, несомненно гораздо более тесно связанной с Русью, чем западная.

Поэтому я считаю возможным говорить о том, что в книжно-легендарном рассказе об испытании Владимиром веры, явно заимствованном, но обработанном и дополненном в народном творчестве, отразились обрывки воспоминаний о реальных исторических событиях, ярко проявляющих Русь на перепутье, ее искания, ее борьбу за самостоятельность и борьбу нескольких центров цивилизации и религии за влияние на Русь, и согласиться с А. Е. Пресняковым, утверждающим, что «при международных сношениях Руси как отдельные факты разноверного миссионерства, так и народные рассказы на эту тему могли лечь в основу той эпически обобщенной формулы, какую с литературной точки зрения представляют летописные рассказы о беседах Владимира с представителями разных религий и о его посольствах для «"испытания веры" в разные страны».[639] Проникновение христианства на Русь, обращение в христианство еще в IX в. части дружинников-русов, а может быть и купцов, появление христианской церкви в самом Киеве, частые встречи с христианами в Крыму и Хазарии, в Византии и Болгарии, поездки христианских проповедников и христианских послов на Русь из Византии, Скандинавии, Германии, от римского папы и т. д., поселение христиан на Руси, проникновение христианства в среду господствующих, правящих на Руси группировок, дружинной и купеческой, крещение самого князя, короче говоря, все это христианство на Руси до Владимира подготавливало крещение Руси при Владимире.[640]

Так распространялось на Руси христианство, так перекрещивалось влияние Западной и Восточной христианских церквей, но все эти влияния не смогли бы привести к превращению христианства в господствующую религию, если бы сама Русь своим внутренним развитием не была подготовлена к принятию христианства и не нуждалась бы в этом.

Этим только и можно объяснить, что христианство, известное на Руси с IX в., не смогло ранее пустить корни глубоко в русскую почву и дело ограничивалось варягами-христианами, русскими христианами, крещением Ольги, церковью святого Ильи, присягой в церкви некоторой части киевских дружинников. Был и Святослав, боявшийся, что если он примет христианство, то его засмеет дружина, были и «кияне», принесшие в жертву варягов-мучеников, христиан, был и Владимир, верный язычеству в первые годы своего княжения и пытавшийся реформой спасти его от верной гибели. Было еще много такого, что мешало христианству утвердиться на Руси. Но оно утвердилось, и при этом в годы княжения того самого Владимира, который, как ревностный язычник, так недавно еще насаждал культ Перуна и вводил свой пантеон богов. Утвердилось и распространилось прежде всего не среди «простой», а среди «нарочитой чади», среди социальной верхушки древнерусского общества, разных княжих «мужей» и бояр, гостей и гриди, «старцев градских» и «лучших мужей», так как оно было призвано освятить их права, их господство, вводимые ими порядки, создаваемое ими государство. А народные массы долго еще, формально считаясь христианами, по существу оставались язычниками и, более того, заимствуя кое-что у христианской церкви, ее обрядности, продолжали еще целые столетия не только хранить свои языческие верования, но и развивать их, усложнять и модернизировать, и не случайно, как только, даже столетия спустя, русский крестьянин ускользал из-под опеки государства и церкви где-нибудь в глуши, на севере, в дремучих северных лесах, в краю непуганых птиц, он восстанавливал самое настоящее язычество, лишь облекающееся в оболочку христианства, язычество, в значительной степени эволюционировавшее по сравнению с языческими представлениями и верованиями славян Владимировых времен.

Владимир решительно рвет с язычеством и принимает христианство, что отнюдь еще не делает его «добрым христианином» в церковно-византийском смысле этого слова, тогда, когда он почувствовал, что проведенная им реформа язычества не привела к должным результатам, что необходимы новые грандиозные реформы.

И сделал это Владимир не один. «Созва Володимер боляры своя и старци градьские», и с ними решался вопрос о принятии новой веры. Кто были эти «боляры» и «старци градьские»? Перед нами отчетливо выступают две группировки. Летопись пестрит упоминаниями о том, как Владимир «созва… боляры своя и старца», «и реша бояре и старци». Им, «бояром и старцем градским», «боляры своя и посадники, и старейшины по всем градом», уже по принятию христианства он устраивает пиры; с ними, по былинам, пирует в стольном граде Киеве «ласковый князь» Владимир «Красное Солнышко». «По вся неделя устави на дворе в гридьнице» Владимир пиршества («пир творити») «и приходити боляром, и гридем, и съцскым, и десяцьскым, и нарочитым мужем, при князи и без князя».[641]

Мы вернемся еще к пирам Владимира-христианина и попытаемся усмотреть определенный политический смысл в его пиршествах, а пока что констатируем лишь то, что перед нами явление, начавшееся еще до принятия христианства и расцветшее уже после крещения Руси.

Что же имеется в виду?

Прежде всего мы не можем пройти мимо сопоставления в летописи деятельности Святослава и Владимира. Первый получил от киевлян заслуженный упрек: «чюжея земли ищеши и блюдеши, а своея ся охабив», тогда как второй — «любя дружину, и с ними думая о строи земленем, и о ратех, и о уставе земленем».

О чем же советуется Владимир с дружиной? Не только о «ратех», которые, наверное, были едва ли не единственным вопросом, обсуждавшимся князем с дружиной во времена Святослава, а «о строи земленем… и о уставе земленем».

Кончились времена, когда военная добыча, дань и полюдье были источником существования и обогащения дружины, когда дружинники надолго отрывались от Руси и война становилась их стихией, средством добывания всего необходимого для жизни, самой жизнью.

Это диктовалось и превращением полупатриархальной-полуфеодальной, варварской Руси в феодальную, и неудачей Святослава в его войнах с Византией. На Русь возвращались бесчисленные «вой». Они заполняли княжеские горницы и гридницы, становясь фактически членами княжеского огнища, выступая в роли и слуг, и младшей княжеской администрации, и воинов, составлявших личную дружину князя. Это была гридь, гридьба, в своем названии сохранившая память о норманском элементе в составе дружин Древней Руси. Другие — имевшие собственные хоромы и дворы, свои хозяйства, поля и нивы, ловища и перевесища, места и знамения, свою челядь, — возвращались к своим домам, к своим «чадам». Это были «бояре». Третьи — простые вой из «сельского людья» и «простой чади», «нарубленные» по бесчисленным русским весям и градам, — чаще всего возвращались к своему старому очагу, к своему земледельческому и ремесленному труду, и если не сами, то их потомки превращались в смердов и холопов, рядовичей и закупов. Реже им удавалось остаться в числе гриди и еще реже попасть в ряды бояр. Эта исчезающая группа «воев», порождение эпохи военной демократии, нашла своих идеологов в лице некоторых авторов и редакторов летописей и сказителей былин, так ярко в былинах об Илье Муромце рисующих нарастающее противоречие между «воями», вышедшими из народа, и князем, вокруг которого группируется замыкающееся в касту боярство.

Все это были княжие «мужи» разных степеней подчинения, богатства, власти, влияния и т. д. Но наряду с ними во времена Владимира выступает, для того чтобы тогда же исчезнуть со страниц летописи, и отнюдь не случайно, другая группировка — «старцы градские», «старейшины», «нарочитые мужи». Это — не княжие мужи. Кто же они?

Это те, кто правит от имени князя Русью, когда тот воюет «чюжея земли», «отбарахоу чюжея страны». Они — тоже своего рода княжие «мужи», ибо «старцы градские» выступают лишь собирательным термином для посадников, сотских, десятских. Но «старцы градские», все эти «старейшины» и «нарочитые мужи», все же противопоставляются в летописном тексте боярам и гридинам, непосредственно и тесно связанным с князем. Они теснее связаны с землей, со своими весями и градами, где вся их «жизнь», и часто поэтому-то именно здесь они по поручению князя выполняют те или иные функции в княжеском управлении. Но они не сливаются с княжеским огнищем, как гридины, не выполняют тех функций, которые падают на долю верхушки княжеских «мужей» — бояр.

Яркими штрихами рисует белгородских «старейшин градских» знаменитый легендарный рассказ, помещенный летописью под 997 г., об осаде Белгорода печенегами. Они на вече обсуждают дела осажденного города, советуются, принимают решения, ведут переговоры с Владимиром, с печенегами. Эта местная старинная знать, «нарочитые мужи», «нарочитая чадь», выполняющая или впоследствии становящаяся, уже под конец княжения Владимира, исполнителем воли князя, — местная богатая верхушка.

В эпоху военной демократии, во времена войн и походов она больше оставалась на Руси, чем воевала, больше не видела князя, чем совещалась с ним, а князь не делился с ней завоеванными землями, военной добычей и данью. Она получала лишь часть княжеских доходов да богатела за счет своего хозяйства.

Теперь наступали новые времена. Обе прослойки складывающегося господствующего класса феодалов (назовем их условно «княжеско-дружинной» и «земской») должны были быть слиты воедино. Грани между ними стирались. Одни получали от князя и добывали сами землю, обзаводились огнищем, угодьями, челядью, другие входили в состав княжих «мужей» и все теснее и теснее связывались с князем. Первые все больше и больше заинтересовывались, обзаводясь «жизнью», «гобином», «обильем», землями и угодьями, в «строе земленем» и «уставе земленем», вторые, входя в состав княжеского боярства, вынуждены были вместе с ним думать о ратях.

Так сливалось «княжое» и «земское» боярство. И этот процесс, так быстро завершившийся (княжения Владимира было достаточно, подробнее об этом дальше), перед обеими группировками поставил одну и ту же задачу — укрепить свою власть на Руси и укрепить положение Руси на международной арене.

Вот почему Владимир совещается с представителями обеих группировок, бояр и старцев градских. Вот почему вся его деятельность, связанная с принятием христианства, отмечена участием тех и других.

Прежде чем перейти к рассмотрению огромного материала, связанного с крещением Руси, остается поставить вопрос: почему же Владимир во второй половине 80-х годов X столетия остановил свой выбор на греческой вере?

Вопрос о том, с кем Русь пойдет и чью религию она примет, определялся тем, чье культурное влияние было сильнее.

Культурные связи Руси и Византии восходят к антично-скифской традиции, уходят в седую даль времен. Затем наступают времена венедов и римлян, обосновавшихся в Северном Причерноморье, антов и византийцев, Руси и Византии «Житий» Стефана Сурожского и Григория Амастридского, Фотия и Аскольда.

Великий водный путь «из варяг в греки» был не только путем торговли, он был и путем культурных связей. Все эти вопросы уже были предметом рассмотрения нами ранее и незачем возвращаться к этому еще.

Можем ли мы назвать хоть одну другую страну, с которой Русь была бы так тесно связана и от которой она могла столь много почерпнуть, как от Византии? Нет, такой страны мы не знаем.

Но принятие христианства Русью не произошло внезапно, вдруг.

Крещение Руси оказывается связанным с крупными международными событиями.

После походов Святослава Русь и Византия находились во враждебных отношениях.

Об этом мы узнаем из продолжения хроники александрийского патриарха Евтихия, писавшего по-арабски и под арабским именем Саида Ибн-Батрика свою «Нить драгоценных камней», принадлежащего перу христианина Иоанна, известного тоже под своим арабским именем Яхьи Ибн-Саида.

Уже в 986 г. Византия оказалась в тяжелом положении — император Василий II Болгаробойца попал в засаду к болгарам под Средцем, был разбит и едва спасся «горною дорогой». По свидетельству современника этих событий византийского поэта Иоанна Геометра, в эту борьбу вмешались скифы, в которых нетрудно усмотреть русских. Следом этих событий является летописное упоминание о походе Добрыни и Владимира на болгар.

Быть может, к этому времени относится начало возобновления связей между Русью и Византией. В 986 г. в Малой Азии вспыхнуло восстание военачальника византийской армии Варды Склира. Весной следующего 987 г. Василий вызвал находившегося в заточении в монастыре на острове Хиосе родственника убитого византийского императора Никифора Фоки — Варду Фоку и поручил ему подавление восстания. В сентябре 987 г. Варда Фока разбил и захватил в плен Варду Склира, но, в свою очередь, поднял восстание и провозгласил себя императором, а в конце 987 г. войско мятежного Фоки стояло у Хризополя, расположенного в Малой Азии против Константинополя.

Положение Василия II было критическим.

«И стало опасным дело его, был озабочен им царь Василий по причине силы его войск и победы его над собой. И истощились его богатства, и побудила его нужда послать к царю руссов (а они его враги), чтобы просить их помочь ему в настоящем его положении; и согласился тот на это. И заключили они между собой договор о сватовстве и женитьбе царя руссов на сестре царя Василия, после того как он поставил ему условие, чтобы он крестился и весь народ его страны, а они народ великий. И не причисляли себя руссы тогда ни к какому закону и не признавали никакой веры. И послал к нему царь Василий впоследствии митрополитов и епископов, а те окрестили царя и всех, кого обнимали его земли, и отправил к нему сестру свою, и она построила многие церкви в стране руссов. И когда было решено между ними дело о браке, прибыли войска руссов и соединились с войсками греков, какие были у царя Василия, и отправились все вместе на борьбу с Вардою Фокою морем и сушей к Хризополю. И победили они Фоку». Так говорит о событиях этого времени Яхья. 13 апреля 989 г. Варда Фока вторично был разбит Василием при Абидосе. Сам Фока был убит.[642]

Итак, в конце 987-го или в самом начале 988 г. завязывающиеся между Русью и Византией отношения вылились в договор исключительной важности — Владимир организует и посылает на помощь Василию большое войско, а за это император выдает замуж за «северного варвара» свою «порфирородную» сестру и обязуется ввести на Руси христианство.

Нужно сказать, что подобного рода договор был большой дипломатической победой Владимира и обусловливался только тем катастрофическим положением, в котором оказался Василий.

В самом деле, Владимир обещал только набрать и послать в Византию отряд воинов, что вообще не было чем-либо новым, так как «си» (воины), по договорам Руси с Византией, все время отправлялись на службу императору.

Византия же в лице своего императора гораздо большим поступалась в пользу Руси. В самом деле, «мужественный правитель Севера», к которому все же Византия обратилась как к простому князю (αρχουια, Ρωσιασ), тогда как при обращении к хазарскому кагану употреблялись эпитеты «наиблагороднейший и наиславнейший», становился мужем «порфирородной» — честь, в которой за год до этого отказали императору Оттону Великому, сватавшему за своего сына дочь Романа И, заявив: «Неслыханная вещь, чтобы порфирородная, то есть дочь рожденного в пурпуре, рожденная в пурпуре, вступала в брак с варваром».

Это было свидетельством критического положения Византии, могущества Руси и дипломатической победы Владимира одновременно.

Кроме того, Владимир становился родственником императора, получал определенный чин и определенное место в византийской придворной иерархии. И действительно, Владимир добился звания стольника византийского императора (του επι τησ τραπεζυσ). Император обещал также ввести христианство по всей Руси. Это обстоятельство имело двоякий характер. С одной стороны, император таким путем, что вообще чрезвычайно характерно для Византии, пытался распространить вместе с религией церковное влияние на Русь, а следовательно, что не разделялось в византийской практике, влияние политическое. С другой же стороны, способствуя превращению Руси в христианскую державу, Византия тем самым объективно вводила ее в ряды цивилизованных христианских государств Европы и укрепляла ее международное положение.

Летом 988 г. шеститысячный русский отряд был уже в Византии и сражался в войсках Василия.

Отвлекаясь несколько в сторону, остановимся на его действиях в границах Византийской империи и за ее пределами.

Михаил Пселл, продолжающий хронику Льва Диакона, сообщает о том, как к Василию II и «незадолго перед тем… пришел от Тавроскифов значительный военный отряд». Кедрин рассказывает о том, как император, действуя против мятежного Варды Фоки у Хризополя (Скутари), «приготовил ночью корабли и посадил на них Русь, так как кстати он призвал к себе из них союзную силу и сделал затем князя их Владимира по своей сестре Анне; переправившись с ними, он неожиданно нападает на врагов и легко захватывает их в свои руки». А Зонара, повествуя о разгроме войск Варды Фоки под Хризополем, добавляет: «Когда Дельфина расположился лагерем против Хризополя, император напал на них с русским народом, потому что он, устроив родственный союз с князем их Владимиром через сестру свою, Анну, получил оттуда вспомогательный военный отряд».[643]

Первая крупная битва с мятежными войсками Варды Фоки была выиграна только благодаря помощи русского отряда, посланного в Византию Владимиром.

Мы можем вслед за В. Г. Васильевским проследить дальнейший путь этого отряда, очевидно, непрерывно пополняемого вследствие убыли новыми русскими воинами. Шеститысячный отряд русских воинов стал как бы частью византийского войска. Людской состав его менялся, одни умирали, другие погибали в бою. Откуда черпались новые воины, мы не знаем, но можем предположить, что они приходили из Руси, вербуемые там греками, причем в их рядах были и русские — славяне, и русские скандинавского происхождения, но жившие на Руси, т. е. и те, кто с изначала именовались в Византии варягами, и норманские искатели славы и добычи, становившиеся варягами в Византии, вроде знаменитого первого варяга в Миклагарде Болле Болессона, его современников Колснегга и Грисса Сэмингсона и овеянного дымкой легенды, воспетого в сагах Гаральда Гардрада, зятя Ярослава Мудрого. Но эта варяжская, норманская струя появится лишь позднее, в первой четверти и в 30-х годах XI в. Воины русского отряда со своими типичными для них боевыми топорами — секирами (недаром их часто называют «секироносными варварами») и мечами, копьями и щитами выступали в роли дворцовой стражи императора, его телохранителей. Мы видим их в 999 г. в городе Химсе, в Северной Сирии, сжигающими собор Святого Константина, в 1000 г. в Таронском округе (между Диарбекиром и Эрзерумом) в составе византийского войска. И сообщающий об их встречах с грузинами Асохик (Степанос Таронский) говорит, что «народа Рузов» «было 6000 человек пеших, вооруженных копьями и щитами, которых просил царь Василий у царя Рузов в то время, когда он выдал сестру замуж за последнего. В это же самое время Рузы уверовали в Христа». «Западными воинами» называет этот русский отряд и продолжатель Асохика Аристакес Ластивертский, говорящий о схватке русских с грузинами в 1000 г., не войне, а именно схватке, драке воинов двух союзных войск, русских и грузин.

Там же, в Малой Азии, мы встречаем русский отряд в битве с грузинами 11 сентября 1022 г. при Шегфе у Эрзерума, в 1031 и 1033 гг., когда они берут крепость Пергри, в 1047 г. в Грузии в качестве союзников Баграда. Они сражаются в византийских войсках в Южной Италии при Каннах в 1019 г., отбивая яростные атаки французских норманнов. Их снова находим в Италии в 1025 и 1038–1042 гг., когда они сражаются в Апулии и Сицилии. В эти годы в отряде русских воинов сражается знаменитый викинг Гаральд Гардрад, будущий норвежский король и муж Елизаветы Ярославны, герой скандинавских саг.

В 1016 г. они дерутся с болгарами в Пелагонии, участвуют в дворцовом перевороте в Византии в 1042 г., по свидетельству Льва Остийского, правда нуждающемуся в серьезной критике; сражаются у города Бари, в Калабрии и Апулии в 1009 (или 1010) г., а в 1047 г. снова воюют в Южной Италии, тогда как другая часть русского отряда в это время пребывала в Грузии.[644]

Отсюда, из походов в Италию, быть может, занесен был на Русь праздник перенесения мощей Николая Чудотворца в город Бари (9 мая), под стенами которого сражались русские воины византийской службы, возвращавшиеся к себе, на Русь. Здесь в совместной службе, в сражениях плечом к плечу варяги-норманны сталкивались с варягами-русскими, славянами, и этим только можно объяснить наличие в поэзии скальдов, в скандинавских сагах слов, которые явно заимствованы у русских, служивших вместе с норманнами в Византии. Так, например, саги называют Георгия Маниака «Гиргир», т. е. Гюрги, по-русски, а дворец императора именуют — «polotur» (палаты), т. е. тоже по-русски.

С середины XI в. значение русского отряда падает, но участие его в византийских делах В. Г. Васильевский прослеживает и позднее.

Вернемся к событиям, связанным с крещением Руси.

Прежде всего о крещении самого Владимира. Летописец как-то сознательно умалчивает о месте и времени крещения Владимира. Приводя «Корсунскую легенду» о крещении Владимира в Корсуне, «Повесть временных лет» в то же самое время говорит и о других версиях о крещении князя, но как-то скупо, неохотно, как бы боясь сохранить потомству то, что было известно ее составителям, как бы боясь войти в противоречие с официальной версией о принятии Владимиром христианства.

«Се же, не сведуще право, глаголють, яко крестился есть в Киеве, инии же реша: в Василеви; друзии же инако скажють».[645] Древнейшие памятники — «Слово о законе и благодати и похвала кагану нашему Владимиру» митрополита Иллариона, «Память и Похвала» Владимиру Иакова Мниха — ничего не знают о крещении Владимира в Херсонесе, а «Память и Похвала», состав и содержание которой, а равно и хронологическая канва, свидетельствуют о ее древнем происхождении, о том, что в ее основу были положены какие-то древнейшие, не дошедшие до нас записи, говорит только о том, что «на другое лето по крещении к порогам ходи, на третье лето Корсунь город взя».[646]

Так же точно сбивчивы и сообщения о месте крещения киевлян. Летопись называет Днепр, «Обычное Житие» Владимира — приток Днепра Почайну.

Совершенно очевидно, что там, где создавалась официальная версия о крещении Владимира и киевлян, а создавалась она во второй половине XI в. греческими корсунскими священниками Десятинной церкви в Киеве, версия, отразившаяся в знаменитой «Корсунской легенде», попавшей в «Повесть временных лет», стремились во что бы то ни стало задушить древнюю традицию, связывающую крещение Владимира с Киевом, и создать версию о крещении Владимира в Корсуне.

Версия эта должна была служить прославлению Византии на Руси, подчеркнуть ее значение в жизни и деятельности Владимира, в деле крещения Руси.

И особенно ярко проявляется она во времена Ярослава, когда центром церкви, культа и «книжности» становится киевская София, оплот греческого духовенства, когда резко меняются, как это мы увидим ниже, сам характер христианства и само представление «новых людей» — христиан о своей религии. В этой связи меняется, вернее сказать, создается определенное представление и дается определенная, и как это мы увидим, тенденциозная оценка деятельности Владимира-христианина, когда одни ее особенности старательно замалчиваются, другие, наоборот, выпячиваются, обрастают домыслом и создаются легендарные версии, политическая направленность которых не вызывает никаких сомнений.

Отношение Владимира к греческому духовенству, которое Титмар Мерзебургский характеризует как далеко не доброжелательное, своеобразное понимание им христианской обрядности и догмы, противоречащее греческому аскетизму, религиозный синкретизм, своеобразная русификация христианства, которое на русской почве приобрело определенные национальные черты, сохранение Русью Владимировых времен, несмотря на принятие христианства, не только политической, но и идеологической независимости — все это не могло не привести к отрицательному отношению греческого духовенства к действиям Владимира. Отдавая должное крестителю Руси, они видели в нем самом проводника независимой политики в русской церкви, полуязычника, которым он оставался до конца дней своей жизни (недаром этот первый русский князь-христианин был похоронен с соблюдением языческой обрядности), и это, естественно, не могло не привести к сознательному искажению греческим духовенством на Руси старинных рассказов о крещении Владимира. Анализ и сличение различных источников [«Повесть временных лет», Новгородская I летопись, «Память и Похвала» русскому князю Владимиру Иакова Мниха, «Слово о законе и благодати и похвала кагану нашему Владимиру» митрополита Иллариона, «Чтение» о Борисе и Глебе Нестора, «Жития» Владимира, («Обычное», «Проложное», «Особого Состава»), «Слово о том, како крестился Владимир, возмия Корсунь» и другие русские источники, а также Яхья, Кедрин, Зонара, Михаил Пселл, Асохик и др.] дают возможность сделать вывод о том, что Владимир крестился сразу же после заключения им соглашения с Василием II о помощи, женитьбе и крещении, т. е. в конце 987 г.

Это подтверждается и «Житием» Владимира, в котором речь идет о том, что «по святом крещении поживе блаженный князь Владимир лет 28», а так как Владимир умер 15 июля 1015 г., то, следовательно, год его крещения — 987. То же самое говорит «Память и Похвала» Иакова Мниха, по которой Владимир берет Корсунь «на третье лето» по крещении, а Херсонес был взят в 989 г., следовательно, год крещения — 987 (мартовский).[647]

Старинное предание, замалчиваемое летописью, но все же дошедшее до нас, связывало крещение Владимира с Киевом.

В действительности так оно и было, и на этой точке зрения стояли А. А. Шахматов и М. Д. Приселков. Быть может, прав А. Е. Пресняков, считающий, что Владимир крестился в Киеве, в церкви святого Ильи.[648]

Но несомненно он прав, утверждая, что вряд ли грек-миссионер крестил Владимира.

И тут мы сталкиваемся с тем же вопросом, который заставил нас задуматься, когда мы говорили о христианстве Ольги. Видимо, это первоначальное крещение Владимира греческое духовенство не очень-то склонно было считать официальным. Пока что это было частное дело Владимира и его ближайшего окружения, но этого мало. Греческое духовенство не считало Владимира безоговорочно христианином в первую очередь потому, что крещение могущественного «северного варвара» прошло мимо рук византийской церкви и, по-видимому, без соблюдения всех обрядов, сопутствующих крещению вообще и крещению «архонта» в частности. Владимир той поры несомненно, с точки зрения византийского духовенства, не был полноценным христианином, и оно было вправе быть недовольным теми, кто обратил его в христианство.

Кто же были крестители Владимира?

На этот вопрос ответить трудно. Одно время, казалось бы, восторжествовала болгарская теория Шахматова. И действительно, русско-болгарские связи в X в., как мы уже видели ранее, были очень близкими и тесными. При этом, говоря о русско-болгарских связях, я имею в виду и болгаро-тюркские, о чем мы уже говорили, и болгаро-славянские. Не случайно дунайская, уже славянская Болгария была тесно связана с Хазарией, чем и объясняется удивительное распространение у дунайских болгар еврейских имен, характерных для хазар родственных болгаро-тюркским элементам на Дунае (Самуил, Давид, Аарон, Моисей). Эти связи осуществлялись через Русь. Болгария всегда была хорошо осведомлена о Руси, не раз предупреждала Византию о готовящемся нападении русских дружин, русские подолгу живали в Болгарии, соседили друг с другом на Дунае, заимствовали у болгар письменность и язык «книжности» и т. д. Все это свидетельствует о возможности появления на Руси болгарского духовенства.

Но решить вопрос о крещении Владимира в пользу болгарской версии на основании этого было бы преждевременным.[649]

Может быть, такими крестителями были священники, вышедшие из русской христианской среды, вроде того «русина», которого встретил в Крыму Константин (Кирилл) Философ, или хазарские христиане, жившие в Киеве, а быть может, и варяги-христиане, намек на что мы находим в саге об Олафе Тригвассоне, говорящей о крещении Владимира варягами.

Во всяком случае древнейшие летописи говорят о местных традициях христианства Владимира, о крещении его в Киеве кем-либо из представителей многоязычного, многоплеменного киевского христианства.

Крещение это могло быть совершено без соблюдения всех правил восточного христианства, по христианскому обряду вообще, без учета намечающихся между западно- и восточнохристианской церковью различий, и это, равно как и то, что Византия в деле крещения Владимира была обойденной, привело к сознательному искажению действительности греческими священниками в те времена, когда русская «книжность» оказалась в их руках.

Так родилась «Корсунская легенда».

Она была внесена в «Начальный свод», сделалась официальной версией о крещении Руси и, устранив древние свидетельства о нем, превратилась в орудие определенных церковно-политических тенденций. Автором ее был грек-корсунянин, один из создателей и строителей древнерусской церковной организации, человек, хорошо знающий топографию Херсонеса, вставляющий греческие слова в русскую речь («кубара», «лимен», «василика»), один из «корсунских попов» Десятинной церкви.[650]

Старинные рассказы и, по-видимому, источники, говорившие о крещении Владимира на Руси (Киеве, Василеве), о походах Владимира-христианина на Корсунь, сознательно игнорировались, замалчивались летописцами, и лишь отдельные отрывки этих местных, русских, достоверных сообщений, рисующих все события, связанные с крещением Владимира и Руси в ином свете и в соответствии с действительностью, искаженные и неполные, сохранились и дошли до нас в других источниках. Итак, мы с полным основанием можем считать, что поход на Корсунь был предпринят Владимиром уже после принятия им христианства. Но почему Владимир, только что заключивший соглашение с Василием «о сватовстве и женитьбе», вдруг внезапно нападает на крымские владения своего шурина? Нет никакого сомнения в том, что поход Владимира на Корсунь был вызван тем, что Русь, выполнив свои обязательства по договору с Василием, ожидала того же от Византии. Последняя же, получив шеститысячный русский отряд, не торопилась осуществить договор: выдавать замуж за «варвара» «порфирородную» Василий все же не хотел.

Мы не знаем, почему за год до Корсунского похода Владимир «к порогам ходи», но мы можем предположить, что здесь, очевидно, он ожидал Анну, выйдя ей навстречу и остановившись в том месте, где византийской миссии, в составе которой должна была прибыть и Анна, угрожала опасность от печенегов, постоянно подкарауливавших русских у порогов. Здесь и остановился Владимир со своей дружиной, поджидая греческих послов, отсюда он повернул, не дождавшись Анны, к себе в Киев, для того чтобы на следующий год выступить в поход на Корсунь и, таким образом, оружием вынудить Василия выполнить свои обещания.

Русские суда весной 989 г. спускаются вниз по Днепру, выходят в море и, пристав у Херсонеса (в так называемой Карантинной бухте), начинают осаду города. Продолжатель «Истории» Льва Диакона Калойского Михаил Пселл говорит, что «явление кометы и огненные страшные столбы, видимые ночью на северной части неба, предвещали… завоевание Херсона Тавроскифами и взятие Веррой Мисянами».[651] Яхья Александрийский и Аль-Мекин датируют это небесное явление 7 и 11 апреля 989 г. Следовательно, взятие Владимиром Корсуня произошло после 7 апреля 989 г. Другое же явление, произошедшее 27 июня того же года, Михаил Пселл считает провозвестником октябрьского землетрясения. Следовательно, Корсунь был взят русскими между апрелем и октябрем, т. е. летом 989 г.

Осада была длительной и упорной. «И ста Володимер об он пол городаг дали града стрелище едино, и боряхуся крепко из града, Володимер же объстоя град. Изнемогаху в граде людье, и рек Володимер к гражанам: "Аще ся не вдасте, имам стояти и за 3 лет"».[652]

Началась осада. Русские насыпали перед стенами города земляной вал («приспу»), для того чтобы по нему ворваться в город. Корсунцы же «крадуще сыплемую перьсть» и относили к себе в город, ссыпая землю «приспы» «посреде града». Осада затягивалась. Но недаром еще со времен Игоря, а быть может и ранее, русское влияние распространилось на Крым; недаром в следующем XI в. корсуняне убили своего котопана камнями за то, что он отравил русского тмутараканского князя Ростислава; недаром здесь еще в XIII в. остается какое-то русское население и действуют безымянные русские князья.[653]

В осажденном Херсонесе нашлись люди, которые оказали помощь Владимиру.

«Житие Владимира особого состава», Плигинский список «Жития» говорят о том, что варяг по имени Ждьберн в записке, прикрепленной к стреле, пущенной в лагерь Владимира, сообщил русскому князю, по какому пути в город доставляются припасы. Владимир велел перекопать дорогу, и Корсунь сдался.

Другой вариант рассказа о взятии Херсонеса сообщает, что стрела была пущена рукой корсунянина Настаса (Анастаса), который указал Владимиру, где находятся водопроводные трубы, снабжающие город водой. Владимир приказал их перекопать, и город сдался.

Следует отдать предпочтение второму варианту, так как перекапывать сухопутную дорогу бессмысленно, тем более что Владимир, очевидно, обложил город со всех сторон, и никакой подвоз был немыслим. Другое дело водопровод. Русские могли не знать, и действительно не знали, каким путем корсунцы получают воду, и прекращение ее подачи действительно могло заставить херсонеситов сдаться Владимиру.

Но в обеих версиях речь идет о разных людях, и гораздо проще представить себе стреляющим в русский лагерь варяга Ждьберна, чем «корсунянина» Анастаса, который выступает позднее на Руси в роли киевского епископа. Не проще ли предположить, что исполнителем был варяг Ждьберн (его имя, близкое к Шихьберну договора с греками, древне-сканд. Sigbjom, Skibiom, говорит о большей древности этой версии), а инициатором — «корсунянин Настас», будущий киевский епископ, за услугу взятый Владимиром на Русь, обласканный им и игравший большую роль на Руси вплоть до времен Святополка Окаянного.

Корсунь был взят. Владимир посылает гонцов к «Василью и Константину, глаголя аще: "Се град ваю славный взях, слыпію же се, яко сестру имата девою, да аще ее не вдаста за мя, створю граду вашему, яко же и сему створих"».[654]

Угроза была реальной. Увидеть под стенами Византии русское войско не входило в расчеты императора. Пришлось выполнять условия договора с Владимиром, сумевшим мечом добиться восстановления своих попранных прав.

В Корсунь прибыла Анна. Отдав Корсунь Василию «за вено… царицы деля», Владимир с Анной, Анастасом и «попы Корсуньски», взяв мощи святых Климента и Фифа, церковные сосуды, иконы, «ида (идолы. — В. М.), медяны две капищи, и 4 кони медяны», возвращаются в Киев.

Приходил конец языческим богам. Рассыпался пантеон богов Владимира. Свергнуты были кумиры Перуна в Киеве и Новгороде. Владимир повелел каменных идолов «исещи; а другая (деревянные. — В. М.) огневи предати». «Посемь же Владимир посла по всему граду, глаголя: "Аще не обрящеться кто заутра на реце, богат ли, убог, или нищь, ли работник, противен мне да будеть"».[655]

Новую веру, как мы видим, вводили силой: «Аще кто не обрящется на реце, будет повинен и противен и имения лишен будет, а сам казнь да примет».

Городской люд крестили, «заганивая в реку их, аки стада», так что «аще кто и не любовию, но и страхом повелевавшею крещахуся».[656]

О том, какой характер носило раннее русское христианство, скажем далее. Сейчас для нас важно отметить, как создавалась на Руси церковная организация, хотя бы для того «малого стада» неофитов, которое приобщилось к христианству во времена Владимира, как распространялась она, а с ней вместе церковный устав и правила, «по градом, и по погостам, где христиане суть».[657] На Руси учреждаются три епископии: киевская, новгородская и белгородская.

На том месте, где стоял идол Перуна, Владимир строит церковь святого Василия, имя же Василия Владимир по крещении принял, по-видимому, в честь своего шурина, византийского императора, стольником которого он стал. Вслед за тем была воздвигнута каменная церковь Богородицы, так называемая Десятинная церковь. Владимир «поручи ю» Настасу Корсунянину, и попы корсуньскыя пристави служити в ней, вдав ту все, еже бе взял в Корсуни: иконы, и съсуды, и кресты».

Десятинной церкви он дал «от именья своего и от град своих десятую часть» (отсюда и ее название. — В. М.), «и вдасть десятину Настасу Корсуняну».[658]

Анастас и был первым киевским епископом, так же как Иоанн Корсунянин был первым епископом новгородским. Кто был белгородским епископом — неизвестно.

Титмар Мерзебургский величает киевского владыку — т. е. того же Анастаса, связанного со Святополком и польским королем Болеславом, — архиепископом. Не было ли это повышение Анастаса в ранге результатом уступки Киеву со стороны болгарского патриарха, имевшей место после женитьбы Владимира, уже позднее, на болгарке, последней жене Владимира?[659]

Вскоре была заложена церковь Преображения в Василеве, где, по одной из версий легенды, крестился Владимир. Так положено было начало церковной организации на Руси, ставшей верной помощницей княжеской администрации, так же точно как сама церковь стала правой рукой князя.

Владимир дает церкви и первый церковный устав. Нет никаких оснований сомневаться в том, что «Устав Владимира святого о церковных судах» имеет в себе какие-то составные элементы, восходящие ко времени Владимира, хотя сам и является памятником гораздо более поздней поры. Обычно выдвигаемый исследователями тезис о том, что «Устав» Владимира не может быть связан с Владимиром Святославичем, заключает в себе два доказательства его подложности, а именно: «Устав» упоминает о гостиницах, больницах и странноприимых домах, которых в те времена на Руси не было, и его нормы не соответствуют «Русской Правде», в которой споры о наследстве подсудны князю, а не епископу.

Но как справедливо указывают А. С. Павлов и А. Е. Пресняков, все эти несообразности в «Уставе» Владимира объясняются тем, что пришлое греческое духовенство стремилось расширить свою судебную компетенцию уже хотя бы в целях распространения своего влияния вообще, употребляло привычные понятия и термины, целиком списывая византийские церковные порядки, и говорило об институтах, привычных для них, но не существующих на Руси, которую они, очевидно, попросту как следует даже еще не знали. А противоречие с «Русской Правдой» мнимое, так как в последней речь идет о том, что если «братья ростяжются перед князем о задницю», то княжеский «детьский» может выступить в качестве третейского судьи, и только. Речь идет, очевидно, просто о стремлении церкви расширить свою компетенцию. И совершенно прав А. С. Павлов в том, что в основе «Устава», автором которого, правда, считать Владимира нельзя, лежат правила, установленные еще при Владимире, касающиеся отдельных случаев, разновременно попавших в поле зрения первых русских епископов. Дела по преступлениям против православной религии и церкви и дела семейного характера были переданы церковному суду. Ряд категорий населения, так называемые «церковные люди» (и «Устав» Владимира перечисляет их: это — духовенство, служащие при церкви, проскурница, попович, лечец, прощенник, задушный человек и т. д., т. е. люди, связанные с церковью, живущие при церквах или на их земле), изымаются из ведения княжеского суда и княжеской администрации по всем вопросам «суда или обиды или которы или задницы».

«Устав» Владимира говорит и о том, как собирается в пользу церкви десятина и с каких доходов князя.[660] Так вслед за церковной организацией было создано церковное законодательство, появились «церковные люди», были установлены доходы церкви. Церковь сливалась с государством, верой и правдой служа князю.

Так христианство по восточному, греческому, обряду стало господствующей религией на Руси.

Какое же значение имело христианство?

Владимир, обращая землю Русскую в христианскую веру, ставил своей задачей укрепить на Руси идеологию, соответствующую прогрессивному развитию древнерусского общества, идущего по пути феодализма. Этого он добился. Добился того, чего не могла достичь любая реформа старой языческой религии. Крещение ускорило консолидацию феодальных порядков на Руси.

Церковь боролась с пережитками родового строя: домоногамной семьей, левиратом, патриархальным браком, многоженством, когда многие «без стыда и без сраму две жены имеють», наличием наряду с «водимыми», законными, женами, наложниц («аще две жены кто водит»), умыканьем («аще кто умчит девку»), с кровной местью. Сам Владимир повинен был и в левирате, и в многоженстве (у него было пять, а по другому варианту — двенадцать жен «водимых» и множество наложниц) и был сыном наложницы, «робичичем».

Церковь не без успеха стремилась к ликвидации рабства, понимая невыгодность рабского труда. Она осуждает тех, кто продает рабов в «поганыя», осуждает спекуляцию рабами, пытается облегчить рабу выкуп, борется с попытками поработить детей вольноотпущенников и с другими формами незаконного порабощения, пытается ввести принудительный выкуп рабынь и т. д., грозя и устрашая всех, кто не следует ее заповедям.

Греческое духовенство пыталось, правда во времена Владимира пока что еще с небольшим успехом, ввести новые законы, право, соответствующее феодальному строю. Ранее на Руси убийство рассматривалось как частное дело пострадавших, и эти последние удовлетворялись получением «виры», «поголовщины». Когда же на Руси времен Владимира «умножишася разбойницы», епископы предложили ввести смертную казнь. Это была попытка частное дело сделать общегосударственным и «виру» заменить казнью. Но Владимир предпочел жить и судить «по устроенью отню и дедню». Тогда епископы все же убедили князя превратить «виру» в государственный доход: «оже вира, то на оружьи и на коних буди». Владимир согласился: «тако буди».[661]

Летописный рассказ — «след попыток византийского по воззрениям и происхождению духовенства привить на Руси новые представления о роли государственной власти. Будущее, далекое историческое будущее, было за этими представлениями».[662]

Мы не будем говорить об огромном значении принятия христианства в деле распространения более высокой византийской культуры, о ее влиянии на русскую материальную и духовную культуру. Это в достаточной степени выяснено неоднократно используемой нами статьей С. В. Бахрушина.[663] Недаром К. Маркс говорит, что «религия и цивилизация России греческого происхождения».

Владимир понял значение христианской «книжности» и «послав нача поимати у нарочитые чади дети, и даяти нача на ученье книжное». Правда, «матере же чад сих плакахуся по них, еще бо не бяху ся утвердили верою, но акы по мертвых плакахуся», но придет время, оно уже не за горами, когда при Ярославе набор «учити книгам» трехсот детей священников и старост не вызовет уже протеста и плача, и «книжные» люди Киевской Руси перепишут для новгородского посадника Остромира «Евангелие», создадут такое блестящее патриотическое произведение, как «Слово о законе и благодати», и заявят: «великая бо бываетъ полза от ученья книжного, книгами бо кажеми и учими есмы пути покаянью, мудрость бо обретаем и въздержанье от словес книжных; се бо суть рекы, напаящи вселеную, ее суть исходяща мудрости, книгам бо есть неищетная глубина, ими бо в печали утешаеми есмы…».[664]

Придет время и появятся на Руси наши изумительные летописи, «Жития» и «Сказания», «Слова» и «Проповеди», хроники и погодные записи, «Русская Правда» и первые грамоты, «Уставы» и «Изборники», «Пчела», «Златоструй», «Шестоднев», «Вопрошание» Кирика, «Моление» Даниила Заточника, «Хождение» Даниила — вся эта бесчисленная русская и переводная литература и, наконец, жемчужина русского художественного творчества — «Слово о полку Игореве».

Нам кажется необходимым поставить другой вопрос: какой характер носило христианство на Руси времен Владимира?

Гимном радости, необычайной жизнерадостностью и оптимизмом звучат воспоминания о Владимире.

Прославляя «похвалами великая и дивная сотворившего нашего учителя и наставника, великого кагана нашея земли, Владимера», митрополит Илларион, современник Ярослава Мудрого, восклицает: «Кого бо тако бог любит, яко же ны возлюбил есть? Кого тако почел есть, яко же ны прославил есть и вознесл? Никого же!»

Ему, Владимиру, великому кагану, поют славу русские люди, ему, который «колико добра сотвори Руссьтей земли, крестив ю». «Сего бо память держат русьтии люди, поминающе святое крещение». Его, Владимира, чтут и к нему обращают свои взоры «новые людье» — христиане.

Идущие от времен Владимира представления о мире, о боге, о христианстве, о людях, о Руси, отразившиеся в древнейших источниках (летописи, «Житиях» Владимира, «Памяти и Похвале», «Слове о законе и благодати», «Толковой Палее»), чужды монашеского аскетизма и отрицания мира, сует «мирской» жизни, земных страстей.

Все это является полной противоположностью тому, что характеризовало собой византийскую церковь, проникнутую мрачным духом монашества, аскетизмом, унынием, запретами, строгими требованиями лишений и постов. На Руси же монашества еще не было. Оно возникло только при Ярославе. Монахи не играли никакой роли в крещении Руси. Не были монахами и русские епископы. Они все были представителями церкви, а не монастыря, белого, а не черного духовенства. Русские князья и бояре были чужды монашества, не принимали предсмертного пострига и были убеждены в том (и в этом их укрепляла древнерусская книжность), что стать святым нужно и возможно, не уходя от мира, а оставаясь в нем.

«Новые людье» русские были уверены в том, что, крестившись, они уже получили «спасение», и в этом одна из причин религиозного оптимизма Древней Руси. Религиозный оптимизм предполагал, что путь к «спасению» не в покаянии, не в постах и лишениях, а в самом крещении, причем главной «заповедью» является милостыня, которой приписывается «спасающая» сила, едва ли не большая, чем всякого рода «таинствам». Поэтому древнерусское христианство проникнуто необычайной жизнерадостностью, а его практика сводилась к милостыне бедным и к участию в пирах, проникнутых чувством радости и любви, примиряющих «радость веры» «новых людей» — христиан, крещением добившихся «спасения», с «радостью жизни», характерной для варварского общества, где начинают зарождаться тяжелые формы господства и подчинения, а с ними вместе и эксплуатация и гнет, но где все же сохраняются следы первобытно-общинного равенства, патриархальных взаимоотношений между «лучшими мужами» и «простой чадью», «сельским людьем», где сохраняются еще пережитки былой независимости общинника, того варварского общества, которое овеяно славой бесчисленных войн и побед, сделавших Русь «ведомой и слышимой… всеми концы земля».[665]

В этой связи несколько слов о пирах и милостыне. Пиры — явление, уходящее в седую языческую древность. Они восходят к религиозным обрядам седой старины, когда устраивали пиры в честь мертвых (моления в банях «навьям» и трапезы Роду и Рожаницам). Постепенно, с выделением господствующей богатой знати, эта последняя устраивает пиры всем своим сородичам, потомкам одних и тех же свято почитавшихся предков, которые подчеркивают благотворительность богатых, их влияние и значение.

Эти пиры отнюдь не для избранных. Нет, они устраиваются для всех званых и незваных как символ щедрости и влияния. Пир одновременно и жертва, и моление, и милостыня.

В этой своей сущности древнерусские языческие пиры и были освящены христианской церковью. И любовь «ласкового» Владимира к пирам проистекала не от того, что «Руси есть веселие пити» или, вернее, не только от этого, что было пережитком старинных обычаев, а прежде всего была обусловлена политической жизнью новообращенной Руси. Пиры как политические собрания, ставящие целью слияние двух группировок нарождающегося господствующего класса феодалов, были уже нами рассмотрены. Теперь обратимся к другой их сущности.

Пиры Владимира были действительно местом встреч былинных богатырей, где они вспоминали о своих подвигах и откуда они направлялись их совершать, местом встреч летописных «старцев градских», «старейшин» с боярами и гридинами, где выковывалась основа их тесного влияния и взаимопоглощения. Но они же, эти пиры «ласкового» князя Владимира, преследуют и другую цель. В такой форме Владимир выполнял главную заповедь своего оптимистического христианства, а именно — «творил» милостыню. Вот поэтому-то, «варя 300 повар меду» и собирая бояр, посадников и старейшин, он не забывает «люди многие, и раздал убогым 300 гривен». Вот почему он «повеле всякому нищему и убогому приходити на двор княжь, и взимати всяку потребу, питье и яденье, и от скотьниць кунами», пристроил около княжеского двора столы, на которых лежали хлеб, мясо, рыба, овощи, стояли в кадках мед и квас, велел развозить по городу для больных, немощных и нищих всякие продукты и раздавать их «на потребу». Всю неделю была открыта княжеская гридница, где пили и ели бояре и гридьба, сотские и десятские и всякие «нарочитые мужи».[666]

Так понимал свою обязанность по отношению к новой религии Владимир, и это продолжало традиции языческих пиров и способствовало росту его популярности, укреплению его авторитета. «Ласковый» князь Владимир русских летописей, «щедрый конунг Вальдамар» скандинавских саг, совершая милостыню, по-своему служил своему христианскому богу. И заменивший на княжеских пирах волхва и скомороха священник вынужден был санкционировать полуязыческий-полухристианский обряд, так как он не расходился с христианской догмой.

Даже нерасположенный к Владимиру Титмар Мерзебургский отмечает, что Владимир «очистил себя от пятна прошедшего раздачею щедрой милостыни», выкупал пленных и кормил их.[667]

Влияние Владимира росло. Он, «равноапостольный», насадивший на Руси христианство, просвещение, «книжность», был одновременно князем-«милостником», «ласковым» князем, широко раздававшим милостыню и пировавшим не только со своей дружиной, но и с «люди многы». И таким вошел он в русский народный эпос и в древнейшие произведения русской книжности. Что делает былинный князь Владимир? Пирует, гуляет в стольном граде своем Киеве. Рекой льется вино, звучат речи, поют застольные песни, рокочут струны под пальцами баяна, «соловья старого времени», «Велесова внука». Поют гусли о «делах давно минувших дней», и первые историки-гусляры слагают свой сказ о богатырских делах русских витязей, о «старых» князьях. Тут — гридьба и бояре, старцы градские и нарочитая чадъ. Все они — «новии людье христианьстии». А с ними рядом сменивший волхва священник. И это не разгул, не пьянство, не разврат (христианская церковь борется с такими пирами), нет, это — милостыня и жертва, обряд и политическое собрание одновременно. Таковы пиры «великого кагана» земли Русской Владимира, «равноапостольного» и «ласкового» Владимира «Красное Солнышко». Чем же объяснить этот религиозный оптимизм, жизнерадостный, «мирской», реалистический характер древнерусского христианства времен Владимира? Чем объяснить, что, заимствовав у Византии религию, Русь не перенесла в свою идеологию ни аскетизм, ни монашество, ни все эти запреты, лишения, посты, мрачность и уход от мира? Причину этого явления искали в религиозном оптимизме, свойственном отдельным представителям болгарской церкви (Косьма Пресвитор), пытались найти жизнерадостность в нравоучениях Корсунской церкви, но все эти домыслы зиждутся на зыбком основании.[668]

На самом деле причина религиозного оптимизма, свойственного христианству Владимира, лежит в самой Руси. Русь с невероятной силой рвалась на просторы мировой истории, и ничто и никто не мог остановить ее победного марша. Сознание гордости за свою страну, за ее дела пронизывает древнерусскую литературу. Русь быстро шла вперед по пути прогресса. Она была богата и сильна. Ее общественная, культурная и государственная жизнь быстро развивалась. Русь шла от успеха к успеху, от победы к победе буквально во всем. Она была полна сил. И в то же самое время она еще сохраняла лучшие черты эпохи военной демократии. Тяжкий феодальный гнет ляжет на плечи народных масс только спустя некоторое время. Основная масса «людья» земли Русской еще свободна, еще не успела превратиться в закупов и холопов, рядовичей и изгоев, в разного рода челядь княжеского, монастырского и боярского хозяйства. Они — под данные, а не рабы, они — «вой», а не вооруженные холопы, они — совладельцы общинных земель и угодий, а не безземельные рабы, они — свободные, а не «челядь невольная», они — истцы и ответчики перед судом, а не бесправная масса крепостных. Поэтому в памяти народа образ Владимира приобретает черты скорее вождя дружины патриархальных времен, чем крепостника-князя. Русь сознает эту свою силу, эти свои качества и вливает в заимствованную извне религию свежую, бодрую, жизнерадостную струю, приспосабливает ее к своим русским условиям, русифицирует византийское христианство, наделяет его чисто русскими чертами.

Владимир «повеле рубити церкви и поставляти по местам, идеже стояху кумиры», и «куда же древле поганий жряху бесом на горах, туда же ныне церкви стоят златоверхия». Все это так, но Перун превратился в святого Илью, а его «гремяцкая неделя» — в «святую неделю», Волос стал святым Власием, покровителем скота, Лада стала Параскевой Пятницей, и день ее праздника закрепился за пятницей. Праздник Ярилы стал «всехсвятским заговеньем». Освещены были Купала и Троица, масленица и «навий день», ставший «родительской неделей», святочные гаданья, свадебные и погребальные обряды и т. д. и т. п.

Даже не касаясь невероятно живучих остатков язычества, мы должны исходя из приведенных выше примеров сделать вывод о своеобразном «обрусении» на русской почве византийского христианства, происходившем в форме его объязычивания и установления религиозного синкретизма, что свидетельствует об огромной внутренней силе Руси, об ее неисчерпаемой способности к поглощению и приспосабливанию к своим условиям и особенностям всего иноземного, способности к ассимиляции, при которой свое, русское, правда трансформируясь, остается, а чужое поглощается своим, национальным.

Отчасти все указанное объясняется и тем, что византийская церковь была более терпимой, чем западная, католическая. Принятием именно византийского, а но западного христианства Русь выигрывала, так как греческая церковь оставила в качестве языка богослужений и письменности древнецерковнославянский язык, близкий русскому народному языку, а не ввела непонятный массам греческий, как это сделал католицизм, закрепив за мертвым латинским языком его значение языка церкви, науки и письменности. Поэтому на Руси не было такого разрыва между языком церкви и книги и языком народа, как в Западной Европе, в странах католического средневековья.

Она допустила объязычивание, т. е. обрусение христианства, сделав этим самым христианскую религию доступной, понятной и приемлемой населению Древней Руси.

Все это превратило русскую христианскую церковь в национальное учреждение. Она стала орудием русской национальной политики. Поэтому-то принятие христианства Русью не привело, несмотря на неоднократные попытки Византии, к политическому подчинению Руси. Наоборот, русская церковь вскоре добилась известной самостоятельности от византийского патриарха.

И во всем этом мы усматриваем особый характер христианства на Руси, его прогрессивное значение, его особенности, обусловленные древнерусской жизнью.

Вот почему христианин Владимир казался греческим монахам времен Ярославичей больше язычником, чем новообращенным, и они признавали его только как символ победившего христианства. Поэтому-то летопись, так много и подробно говорившая о деятельности Владимира языческих времен и о крещении Руси, начиная с конца X в. становится чрезвычайно скупою. С 998 по 1015 г., год смерти Владимира, в «Повести временных лет» идет 11 пустых лет, а другие годы заполнены лишь сухой и лаконичной записью: «преставися Малъфредь» (как обычно считают, мать Владимира, известная уже нам Малуша), «преставися и Рогьнедь» (1000 г.), «преставися Изяслав, отец Брячислав, сын Володимерь» (1001 г.), «преставися Всеслав, сын Изяславль, внук Володимерь» (1003 г.), «преставися цариця Володимеряя Анна» (101 г.). И все.

Разве можно считать, что такие короткие церковные записи о смерти лиц княжеской династии были достаточны, чтобы передать потомкам представление о деятельности Владимира? Разве не обращает на себя внимание то, что в устном народном творчестве память о Владимире осталась более яркой (и потому, что народ русский хотел сохранить ее своим далеким потомкам), чем в произведениях древнерусских «книжных» людей греческого происхождения, взявших в свои руки дело создания русской письменной истории?

Владимир по-своему понял и принял христианство, русифицировав его и сделав церковь своим верным помощником, по-своему расценил значение греческого духовенства на Руси и уготовил ему роль, которую это последнее никак не рассчитывало играть на Руси.

Вот почему Титмар Мерзебургский, не особенно любивший Владимира за то, что «он взял себе жену из Греции, по имени Елену (?), которая была обещана прежде Оттону III и коварно отнята у него», сообщает: «Владимир принял христианскую веру, которую он, однако, не украсил добрыми делами, ибо был безмерно чувственен и кровожаден, и причинил в особенности изнеженным грекам много вреда».[669]

Какой вред причинял Владимир «изнеженным грекам», мы не знаем, но во всяком случае прибрать к рукам русского князя им не удалось, так как в первую очередь он был русским князем, а уж во вторую — христианином. И не князь собирался служить церкви, а эта последняя должна была служить ему. Это быстро поняли разочаровавшиеся в неофите греки, а его стремление заставить греков жить на Руси по-русски и считаться с русскими порядками, обычаями и нравами могло быть ими воспринято как попытка нанести им вред.

Все указанное привело к тому, что поведение и дела Владимира, так не вязавшиеся с представлениями греческих священников, с понятием о князе-христианине, крестителе целого народа, не попали на страницы летописи и если были зафиксированы в каких-либо погодных записях, то все же в летописных сводах были опущены или вымараны.

Зато народ правильно оценил дела своего «ласкового» князя и в былинах и сказаниях пронес его память через века.

Говоря о крещении Руси, нужно одновременно учитывать и вторую его сторону — укрепление феодальных отношений и княжеской власти. Церковь сама становилась крупным феодалом. Она обладала землями, на которых сидели и работали на пользу церкви всевозможного рода «церковные люди» (прощенники, задушные люди и др. «Церковного Устава» Владимира). В ее пользу Владимир дал «десятину по всей Русской земли в всех градах» с княжих доходов, с суда и торга. Церковь добивается иммунитета, и княжеские «мужи» не «вступаются» «ни в люди церковные, ни в люди их».

Феодальная церковь освящала феодальные порядки, так как «церковь являлась наивысшим обобщением и санкцией существующего феодального строя».[670]

Церковь проповедовала извечность деления на господ и рабов и требовала подчинения последних первым. «Рабы да повинуются господину своему», — проповедовалось в церкви. Церковь требовала смирения, обещая за кротость блаженство рая, а за строптивость угрожая муками ада. Проповедью, что у бедного отнимется, а богатому придается, она подчеркивала извечное деление на богатых и бедных, и эта проповедь, распространяемая с амвонов пышных, поражавших своим великолепием ум русской «простой чади» православных церквей, достигала определенных результатов. Она укрепляла авторитет древнерусских «господ» в глазах их «рабов», авторитет богатых в глазах бедных.

Церковь укрепляла власть князя и его авторитет. «Всякая душа властям предержащим пусть повинуется, — ибо нет власти аще не от Бога», — заявляла церковь.

Князь — помазанник божий, наместник Бога на земле. Его власть имеет божественный характер. На князе — «всемилостивое око благого Бога».

Обращаясь к памяти Владимира, митрополит Илларион говорил: «Сын твой Георгий… его же сотвори Господь наместника по тебе твоему владычеству».

Светская и духовная власть переплетается. Тот же митрополит Илларион заявляет о Владимире: «понеже бо благоверие его с властью сопряжено».

Компетенция князя необычайно расширялась Его дела благословляются самим Богом. «Ты поставлен еси, — говорят епископы Владимиру, — от Бога на казнь злым, а добрым на милование».[671] Естественно, что христианская религия на Руси распространяется прежде всего среди общественной верхушки. Ее колыбелью были княжеский двор и терем, княжеские хоромы и гридницы. И первыми христианами были не «сельские людьи» по весям и не «простая чадь» по градам, а прежде всего княжие «мужи» всех рангов и «старейшины градские, «нарочитая чадь».

Христианская мораль сливается с моралью феодализирующейся дружины.

Воинство «о Христе» сливается с воинством дружинно-феодальным, и из теремных дворов, из княжеских сеней христианство лишь с течением времени перейдет в народ и завоюет его для церкви.

А пока что христианство укрепляется не среди народа (народ долго оставался, даже уже формально крещенным, по сути дела язычником, что отнюдь не умаляет достоинств русского народа), а среди господствующей верхушки, все теснее и теснее сплачивающейся вокруг князя.

Так Владимир при помощи церкви укрепил свою власть и «сочетал теократический деспотизм порфирородных с военным счастьем северного завоевателя и стал одновременно государем своих подданных на земле и их покровителем и заступником на небе».[672] Христианство распространялось прежде всего среди господствующей верхушки. Народные массы и в градах, и еще в большей степени — в весях долго еще придерживались язычества.

На Руси установился религиозный синкретизм. Процесс христианизации растянулся на десятилетия, даже на столетия.

Народная масса долго еще предпочитала Дажьбога и Хорса христианским святым, а волхва священникам. Еще во времена митрополита Иллариона его христианская паства была лишь «малым стадом».

Многочисленные проповеди и обличения XI–XII вв. и даже более поздних времен пестрят упоминаниями о том, как новообращенные христиане молятся в священных рощах, во ржи, у священных деревьев, источников, рек и кладезей, поклоняются огню-сварожичу, чтут Рода и Рожаниц, вил и русалок, справляют «навий день», чтут Хорса и Дажьбога, Стрибога и Волоса, поют, пляшут и играют в дни своих древних языческих праздников, колядуют и гадают, приносят жертвы и умыкают невест на игрищах.

Во времена Владимира только Среднее Приднепровье было очагом христианства, да и то наши источники связывают укрепление христианства с именем Ярослава.

Новгород и северо-восток Руси оставались еще долгое время, до XI–XII вв., полуязыческими, а языческие обряды погребений сохранились в Новгороде до XIII в., в вятичской же земле — до XIV в. Христианство с большим трудом пробивает себе дорогу в массы «сельского людья» Руси, встречая, особенно на окраинах, упорное сопротивление. «Новии людье хрестьяньстии», «скрыта в пещерах кумиры своя, да их корьмници не жьгуть огнем». Такую пещеру, «юже бе ископали варязи», «обрете» Антоний. Она стала родоначальницей Киево-Печерского монастыря.[673]

Христианство было вынуждено идти на уступки, освящая и приспосабливая старые языческие обряды, обычаи, праздники, священные места и самих богов.

Даже в рядах феодалов, которым христианство служило орудием укрепления их владычества, долгое время продолжало жить язычество, и такой памятник, как «Слово о полку Игореве», несмотря на свое позднее происхождение, служит материалом для изучения не христианства, а язычества.

К. Маркс подчеркивает, говоря о «Слове о полку Игореве»: «Вся песнь носит христиански-героический характер, хотя языческие элементы выступают еще весьма заметно».[674]

Принятие христианства было связано с крупными событиями на арене международной борьбы. За влияние на Русь боролись, и нельзя думать, что Византия беспрепятственно установила свой примат в деле принятия Русью новой религии. Несомненно большое влияние на Русь православной болгарской церкви.

Прежде всего обращает на себя внимание то, что свою письменность, свою «книжность» Русь получила из Болгарии, что языком древнерусской письменности стал, по сути дела, болгарский, древнецерковнославянский язык.

Быть может, как нами было указано ранее, Константин Философ положил в основу созданной им письменности «роушькый письмены», но в X в. они вернулись на Русь уже как «кириллица» и пришли из Болгарии, а с ними вместе пришла и «книжность».

За книгами и учителями Русь обратилась в Болгарию, и образованность Киевской Руси связана прежде всего, хотя и не только, с деятельностью этих болгар, миссионеров и просветителей.

И только тенденциозность греческого духовенства на Руси привела к тому, что русско-болгарские связи времен раннего христианства не нашли отражения в летописях и были забыты потомством.

Недаром последней женой Владимира, пережившей своего мужа (в событиях, связанных с борьбой Ярослава со Святополком и Болеславом, упоминается мачеха Ярослава), была болгарка, сыновьями которой были Борис и Глеб.

Не говорит ли это об усилении болгарского влияния при Владимире и не прав ли Титмар Мерзебургский, говоря о том, что греки при Владимире были не в большом почете?

И византийское духовенство, служившее на Руси, отомстило Владимиру и Болгарии тем, что вычеркнуло из русской истории и эти русско-болгарские связи, и имя болгарки, последней жены Владимира, и целый ряд деяний Владимира, которых не могла признать ортодоксальная греческая церковь.[675] В эти же годы, годы «испытания веры» и крещения Руси, активизируется римский папа, пытавшийся насадить на Руси христианство и включить ее в орбиту своего влияния.

Когда Владимир пребывал в Корсуне, «приходиша послы из Рима от папы, и мощи святых принесоша к Володимеру». Очевидно, это была попытка заставить Владимира признать авторитет папы. Посольство папы повторилось в 991 г. — «того же лета приидоша к Володимеру послы из Рима от папы, с любовью и честью». В 1000 г. «приидоша послы от папы Римского».

В свою очередь Владимир отправил посольство к папе. В 994 г. «послы Володимеровы приидоша в Киев, иже ходиша в Рим к папе». В 1001 г. «посла Володимер гостей своих, аки в послах в Рим».[676] Все эти упоминания встречаются в поздней Никоновской летописи. Откуда взялись они, мы не знаем. Но их форма и обилие, отсутствие мотивов, побуждающих летописца к выдумыванию, совпадение с древней летописью, о чем будет речь дальше, и, наконец, свидетельства западноевропейских хроник о русско-римских связях — все это дает нам право усматривать в них отражение исторической действительности.

За спиной послов римского папы стояли западноевропейские христианские государства, пытавшиеся подчинить Русь своему влиянию.

Недаром в 1000 г. пришли на Русь вместе с послами от римского папы послы «от королей Чежьских и Угорских».[677]

Они были заинтересованы в распространении на Руси христианства по западному обряду, так как это усиливало их влияние на Русь. Следует отметить и обратное явление и указать на то, что греческий обряд со славянским языком еще долго держался в Чехии, где восстанавливали православную веру Боривой, Людмила и Вячеслав. В православном Сазавском монастыре в Чехии был придел Бориса и Глеба, а Людмила и Вячеслав стали русскими святыми. Влияние Руси на Польшу XI в. также очень заметно — в польско-латинских рукописях XI в. встречается много русских слов.

Правда, христианин Владимир «живя с князи околними миромь, с Болеславом Лядьскимь, и с Стефаном Угрьскимь, и с Андрихом Чешьскымь, и бе мир межю ими и любы», но это нисколько не помешало тому же Болеславу «Лядьскому» вмешаться в дела Руси, направить туда колобрежского епископа Рейнберна, который был приставлен к зятю Болеслава Святополку и пытался вести католическую пропаганду, а Святополк, наущаемый тестем, женой и Рейнберном, готовил какое-то выступление против отца, Владимира.

Нужно сказать, что принятие Русью католичества привело бы к иным последствиям, нежели те, которые были результатом крещения Руси Византией.

Католицизм с его нетерпимостью не допустил бы такого обрусения христианства, как это было на Руси. Он ввел бы чужой и мертвый язык — латынь, которая бы стала языком богослужений и письменности. Русская церковь никогда не смогла бы в такой мере выступить орудием русской национальной политики, как это было в нашей истории.

Католицизм не дал бы возможности сохранить даже те незначительные остатки античной науки, которые удержались в православной церковной «книжности».

Тот религиозный оптимизм, который является характерной особенностью христианства на Руси времен Владимира, был бы невозможен. Тем не менее, несмотря на то что Русь примкнула к восточнохристианской церкви, связи с Западной Европой после принятия христианства окрепли и усилились. Крещение ввело Русь в систему европейских христианских государств. Международное положение Руси окрепло и усилилось. Русь становилась «ведома и слышима… всеми концы земли».

Дипломатические сношения установили связи Руси со Швецией и Норвегией, Польшей и Венгрией, Чехией и Византией, Римским папой и германским императором.

Интересно отметить то обстоятельство, что папа Сильвестр II, направивший в 1000 г. свое посольство на Русь, был учителем Оттона III, родного племянника Анны, жены Владимира (его мать была сестрой Анны). Сын Владимира Святополк был женат на дочери польского короля Болеслава. Сам Владимир через своих жен был связан с Чехией, Болгарией и Византией. Болеслав Польский сватался за дочь Владимира Предславу. Устанавливались брачные связи между киевской княжеской династией и правителями различных европейских государств, ставшие залогом дипломатических сношений, торговых и культурных связей и влияний. Время их расцвета — Ярослав, Ярославичи и их сыновья, но начало им кладет первый князь-христианин Владимир.

Они, эти связи, прочно включившие Русь в семью передовых и могущественных христианских государств Европы, сами были следствием принятия христианства.

Политические связи не могли быть скреплены брачными союзами, если бы киевские князья и княжны были бы язычниками.

Все сказанное становится тем более понятным, если мы учтем, что только в середине XI в. происходит окончательный разрыв между двумя церквями, восточной и западной. И недаром Брунон ведет себя в Киеве Владимира, как среди своих единоверцев.

Принятие Русью христианства сблизило Русь с Западом. «Латины» не казались современникам Владимира и Ярослава чужими, враждебными по духу, вере, идеологии, с которыми «не достоит ни пить, ни есть» истинному христианину. Все это придет, но придет гораздо позднее. А пока что и венгры, и русские считали, что «мы есмы по бози все христиане» и слава русского князя «ко странам дальним, рекуще к греком, и к угром, и ляхом, и чехом, дондеже и до Рима пройде».[678]

Этим мы заканчиваем вопрос о принятии христианства и о значении крещения Руси.

В общественной жизни Руси происходят большие сдвиги.

Владимир по-прежнему окружен дружиной. С ней он «думая о строи земленем, и о ратех, и о уставе земленем». Он любит и ценит дружину. Когда дружинники зароптали, жалуясь на то, что они едят деревянными, а не серебряными ложками, Владимир «повеле исковати лжице сребрены, ясти дружине, рек сице: "яко сребром и златом не имам налести дружины, а дружиною налезу сребро и злато, якоже дед мой и отец доискася дружиною злата и сребра"».[679]

Но дружина меняет свой характер. Она пополняется за счет «нарочитой чади», «старцев» и «старейшин градских» и все больше и больше смыкается с ними, оседая на землю в своих «огнищах», хоромах, в городах и весях.

Все большее и большее значение приобретает княжеская администрация. Выросшие из родового строя органы власти окняжаются и превращаются в орудие княжеского управления. Тысяцкие, сотские, десятские превращаются в княжих «мужей», тогда как раньше они возглавляли древнеславянскую городскую десятичную войсковую организацию. Теперь они становятся агентами княжеской администрации, и их активное участие в пирах Владимира, носивших, как мы уже видели, политический характер и преследовавших определенную цель, свидетельствует о новых целях, которые перед ними поставило историческое развитие Киевской державы. Они умиротворяют всякую «встань», помогают даньщикам и вирникам собирать дани и виры, следят за торгом, выполняют различные судебные и административные функции. Тысяцкие же все более и более закрепляют за собой военные функции.

Не их ли имел в виду Ибн-Фадлан, когда говорил о царе русов и сообщал, что «у него есть заместитель, который управляет войсками и нападает на врагов и замещает его у его подданных»? О «главе» славян (восточных), называвшемся «Ш.В.И.Т.» (Свят? — В. М.), и его наместнике — «Ш.Р.И.Х.», говорит и Марвази.[680]

Княжеская администрация постепенно отодвигается на второй план сколок племенных собраний — вечевые сходы. Один раз только, под 997 г., летопись сообщает о том, как в осажденном печенегами Белгороде «створиша вече в городе» «и тако совет створиша», и то этот полулегендарный рассказ записан был из устных преданий гораздо позднее.

Русская земля объединена единой властью. Естественно, происходит слияние социальных группировок господствующего класса. Сливаются воедино бояре и гридьба, княжеские слуги и княжие «мужи», власти десятичной организации, становящейся княжеской, и всевозможного рода «старейшины», духовенство и дружинники.

Растут города. Возникают по приказу Владимира все новые и новые городские центры, вначале острожки, а затем города в собственном смысле этого слова.

Вводятся новые порядки. Княжеские «мужи» судят по «Закону Русскому», борются с разбоями, умножившимися на Руси. Зарождаются нормы «Русской Правды». Это «умножение» разбоев в ряде случаев было не чем иным, правда, как отражением борьбы «простой чади» против укрепляющихся феодальных порядков, разрушавших привычные ей условия общинной жизни и быта, создававшие ей известное, ныне теряемое надолго, навсегда, благополучие. «Изгойство», то самое изгойство, которое несомненно связано с разрушением общины (izgois — латинское «вышедший», usgaisjan — готское «выходить», usgauja — «изгнанник»), заставило выбитых из обычной колеи простых «людий» бороться с укрепляющейся на развалинах общинной собственности частной собственностью «нарочитой чади», что в представлении княжих «мужей» и духовенства сливалось, по вполне понятным причинам, с обычным разбоем.

Русь объединена под властью одной династии, члены которой сидят, окруженные «отней» дружиной, по ее областям. Киевская держава сформировалась. Но сыновья Владимира стремятся выйти из подчинения отца, и не для того, чтобы сформировать свои уделы — княжества, а для того, чтобы «приять» всю власть над Русской землей. Их неповиновение — не результат тенденции к феодальному раздроблению земли, а к тому же «одиначеству», которое характеризовало собой стремления «прадеды и деды».

В этой связи и следует рассматривать столкновение Владимира со Святополком и Ярославом.

В первом случае, правда, дело осложняется стремлением польского короля Болеслава к интервенции. Святополк, пасынок Владимира, был женат на дочери польского короля Болеслава Храброго.

Это было время быстрого роста могущества Польши, стремившейся отбить присоединенные Владимиром русские «Червенские грады». И в планах Болеслава в этом отношении женитьба Святополка на его дочери играла немаловажную роль. Вместе с дочерью польского короля приехал на Русь колобрежский католический епископ Рейнберн, родом немец. Действуя через них, Болеславу удается втянуть в свои сети Святополка. Сидевший в Турове, вдали от Киева, Святополк, естественно, имел основания быть недовольным и ожидать лучшего.

Это лучшее в виде Киевского княжеского стола, очевидно, и обещал своему обиженному зятю Болеслав, требуя от него уступки «Червенских градов». Епископ Райнберн начал плести нити заговора. Кто знает, быть может, ставленник Болеслава в конце концов откажется от греческой веры и отдаст под покровительство папы русскую церковь?

Рейнберн умело использовал недовольство Святополка, очевидно, знавшего, что Владимир не случайно приближает к себе Бориса, готовя его в свои преемники, и умело натравливал пасынка на отчима.

Нам неизвестно, как Владимир узнал об инспирированном Болеславом заговоре Святополка, его жены и епископа Рейнберна, но, по свидетельству Титмара Мерзебургского, все трое были арестованы и заключены в темницу. Здесь, в темнице, Рейнберн пытался было продолжать свою миссионерскую деятельность, но вскоре умер, и на этом его «миссия» в России закончилась. Жена Святополка попала позднее в руки Ярослава Мудрого и, несмотря на просьбы Болеслава обменять ее на мачеху и сестер Ярослава, захваченных поляками в Киеве, она все же, по-видимому, была оставлена на Руси. Святополк же впоследствии был выпущен из темницы, но находился под наблюдением Владимира и его «мужей», живя в Киеве или Вышгороде.

Все эти события произошли незадолго до 1013 г.

Узнав о провале своих планов на Руси, Болеслав заключает договор с германским императором ив 1013 г., со вспомогательным войском из немцев и печенегов идет походом на Русь, пытаясь отомстить Владимиру за расправу над Святополком и своей дочерью и попутно захватить «Червенские грады», русские земли в Прикарпатье.

Поход был неудачен. Болеславу, правда, удалось вторгнуться в западнорусские земли, но вскоре печенеги отказались ему повиноваться. Болеслав приказал их перебить, но все же вынужден был вернуться обратно.[681]

Интервенция «ляхов» на этот раз сорвалась.

Иной характер носило выступление Ярослава. В богатом, многолюдном Новгороде, втором после Киева городе Руси, давно уже зрели тенденции, ведущие к установлению известной независимости от Киева.

Сидя в Новгороде, Ярослав собирал ежегодно 3.000 гривен, из которых две тысячи шли в Киев, а тысяча поступала в распоряжение самого Ярослава для раздачи жившим в Новгороде княжим «мужам». «И тако даяху вси посадници Новгородьстии». Что побудило Ярослава отказаться от внесения дани, мы не знаем. Очевидно, к этому толкали его новгородские бояре и собственное властолюбие, подкрепляемое силой наемных варяжских дружин. Варяжские дружинники-наемники, gridhmenn-ы (отсюда русские «гридь», «гридьба»), чувствовали себя в Новгороде хозяевами положения. Их резиденция, Поромонь двор, была настоящей цитаделью наемной норманской вольницы. Сага об Олафе Тригвассоне говорит о том, как во времена Владимира служили норманны в Holmgard-e (Новгороде), получая ½ ör-ы на человека, полное содержание и одежду.

Отношение между новгородцами и варяжскими наемниками были более чем натянутыми. «Варязи бяху мнози у Ярослава, и насилье творяху новгородцем и женам их».[682]

Нередко дело доходило до открытых столкновений. Из этой же саги об Олафе Тригвассоне мы узнаем, что, когда однажды Олаф убил Клеркона и скрылся в гостинице, Сигурд повел его к жене («супруге конунга», «drottningar») конунга Владимира по имени Адлогия (?), которая заступилась за него перед разбушевавшейся толпой новгородцев, желавших «лишить его жизни, как повелевал закон». Владимир заставил Олафа заплатить «денежную пеню за убийство» (виру), которую и внесла за Олафа Адлогия, «умнейшая из всех жен».[683]

Еще больше бесчинствовали варяги при Ярославе. На эту свою «заморскую», варяжскую, силу и рассчитывал Ярослав, отказываясь от уплаты ежегодной дани Киеву.

В 1014 г. Ярослав «сего не даяше к Кыеву отцю своему», и в ответ Владимир приказал прокладывать дороги и строить мосты, готовясь к походу на Новгород. Узнав о намерениях отца, Ярослав «послав за море, приведе Варягы». Но поход не состоялся. Владимир заболел.

Есть основания думать, что Владимир готовил своим преемником Бориса. Борис жил при нем в Киеве, вызванный туда из Ростова. Отец передал ему свою дружину, с которой тот и пошел на юг «боронить землю Русскую» от печенегов.

Это вполне понятно, так как Борис был сыном второй жены Владимира по крещению, родом болгарки, а на Руси семьей считали только отца, мать и детей от данного брака, а не «мачешиных», «а двор без дела отень всяк младшему сынови». Кроме того, старшие сыновья Владимира были строптивы, нелояльны по отношению к отцу, стремились к независимости.

Но обстоятельства сложились не так, как думал Владимир. Владимир уже лежал на смертном одре, а Борис в это время только возвращался из похода в степь, «не обретя печенег», и ехал к Киеву.[684]

15 июля 1015 г. Владимира не стало. Закатилось «Красное Солнышко» земли Русской. Первый русский князь-христианин был погребен по старому языческому обряду. Его вынесли через пролом в стене «межю двема клетми» хоромов его княжеского дворца в Берестовом «и възложыне на сани». Прах Владимира поставили в Десятинной церкви, «юже бе създал сам». Царило смятение. Смерть Владимира первое время «потаиша», «бе бо Святополк Киеве», но, когда прах князя был перевезен в Десятинную церковь, собралась огромная толпа киевлян.

«Людье, без числа снидошася и плакашася по нем, бояры аки заступника их земли, убозии акы заступника и кормителя».

И в «корсте мороморяной», в Десятинной церкви, был погребен «новый Константин», креститель Руси, князь Владимир.[685]

«Готическая» Русь стояла в зените своей славы и могущества.

Глава VIII. Ярослав

Время Ярослава Владимировича, Ярослава Мудрого, — это время «Русской Правды» и обеих Софий, время усиления русской государственности и укрепления христианства, конец патриархальной, варварской Руси и начало Руси феодальной. Ярослав завершает процесс образования древнерусского государства, заканчивает создание государственной, правовой и церковной организации Киевской державы, укрепляет ее международное положение, завязывая дипломатические сношения с христианскими государствами Европы и устраивая брачные союзы.

В его времена вызревают феодальные формы собственности, феодальные формы господства и подчинения, столь ярко представленные в «Русской Правде» Ярославичей. Они-то и были причиной того, что блестящее княжение Ярослава было одновременно, по образному выражению К. Маркса, началом заката «готической России».

Смерть отца застала Ярослава в Новгороде. Ярослав деятельно готовился к борьбе с Владимиром. В предстоящих битвах Ярослав рассчитывал опереться прежде всего на наемников-варягов. Но обстоятельства сложились иначе. Не вытерпев «насилья» варягов, новгородцы восстали и «избиша варяги во дворе Поромони». Опасаясь за собственную участь, Ярослав покинул Новгород и уехал в свой княжой загородный «двор» в Ракому, под Новгородом. Сюда-то, «обольстив», Ярослав вызвал новгородцев, «нарочитые мужи, иже бяху иссекли Варягы», обманув их недоверие своей фразой, сказанной по поводу убитых новгородцами норманнов: «Уже мне сих не кресити». Но когда новгородские «нарочитые мужи» явились в княжеский двор в Ракому, началась расправа. Ярослав их «исече».

Кто были эти новгородцы? «Повесть временных лет» указывает — «нарочитые мужи», а Новгородская I летопись кое-что добавляет и сообщает, что Ярослав вызвал к себе «вой славны тысящу и, обольстив их иссече, иже бяху варягы ти исекле, а друзии бежаша из града».[686]

Нет никакого сомнения в том, что «вой славны тысящу» — это совсем не тысяча славных воинов, а «нарочитые мужи», входившие в состав особой новгородской военной организации — тысячи, причем так как древнейшим поселением Новгорода был Славенский холм, Славна, своим названием подчеркивающий этнический и социальный состав своего населения, отличного от жителей Чудина конца, Пруссов, Неревского, Людина, то и название военной организации новгородской знати, «нарочитых мужей», новгородской «тысячи» было связано со Славною. Новгородская «тысяча» была Славенской «тысячей» и в «воях славны тысящу» следует усматривать воинов Славенской «тысящи». А ими были «нарочитые мужи» новгородские. Немудрено, что после расправы новгородцев с варягами Ярослав «разгневася». Столкнулись две военные организации — княжая наемная, иноземная дружина, состоявшая из прибывших из-за моря «варягов», искателей славы и добычи, чувствовавшая себя в Хольмгарде, как в завоеванном городе, и древняя тысячная, местная, состоявшая из новгородских «мужей». Эта последняя была слабо связана с князем. И по-видимому, причиной этого был скорее Ярослав (да и он ли один?), чем новгородские «нарочитые мужи». Давнишнее стремление новгородских «нарочитых мужей» к независимости от князя, и не столько потому, что он — князь, а потому, что он — киевский князь; стремление, имеющее под собой реальную основу, а именно — богатство, силу и влиятельность новгородских бояр, тяготившихся своей зависимостью от Киева, бывшего только первым городом Руси, тогда как Новгород был вторым, причем разница между первым и вторым была очень невелика, неизмеримо меньше, чем между вторым и третьим; стремление, выявлявшееся уже неоднократно (стоит вспомнить эпизоды со Святославом, Владимиром, Добрыней, крещением Руси), теперь, при Ярославе, вылилось в восстание потому, что бесчинства наемной варяжской княжеской дружины были той последней каплей, которая переполнила чашу терпения новгородцев.

Тенденции новгородских «нарочитых мужей» к самостоятельности, их богатство и сила вынуждали князей искать «воев» не среди Славенской «тысячи», которая была достаточно могущественна, для того чтобы безоговорочно подчиниться князю, а где-то вне Новгорода. На Русском Севере не было недостатка в такого рода воинах. Из Скандинавии в Гардарики устремлялись толпы норманских авантюристов, воинов-наемников, ожидавших получить на службе у конунгов Хольмгарда свое оре, золото, серебро или взамен их — дорогие меха, хорошее платье, дом и содержание и разбогатеть от военной добычи.

Эймундова сага подробно рассказывает о пяти исландцах Бьёрне, Гарда-Катилле, Аскелле, Тор де Старшем и Тор де Младшем, которые вместе с Эймундом и Рагнаром летом 1016 г. после смерти Владимира прибыли в Хольмгард (Новгород) к конунгу Ярислейфу (Ярославу) и вместе с сотнями других варягов служили у него и принимали участие в его битвах со Святополком (по саге — Бурислейфом), а потом перешли к полоцкому (Pallteskju) князю Брячиславу (Вартилафу).[687]

О службе варягов у Иерслафа (Ярослава) говорит и Гута-сага, сообщающая о том, как Олаф Святой жил у русского князя в Hulmgarth-e.[688]

Естественна неприязнь новгородских «нарочитых мужей», «воев Славны тысящу», к буйной норманской вольнице своего князя, вылившаяся в 1015 г. в истребление варягов «во дворе Поромони». Понятны и ответные репрессии Ярослава. Но в самом непродолжительном времени события сложились так, что Ярославу пришлось решительно отказаться от своей старой политики возвышения варяжской дружины и искать союза с новгородцами, просить помощи у той самой Славенской «тысячи», воинов которой он так недавно безжалостно перебил. Из далекого Киева от сестры Предславы пришла весть. Она сообщала, что отец их умер, а Святополк, убив Бориса и готовя убийство Глеба, затевает что-то и по отношению к Ярославу, и рекомендовала последнему остерегаться брата.

Что же произошло в Киеве? Смерть Владимира была большой неожиданностью. Киевская дружина, «дружина отня», т. е. старшая, «передняя», дружина, состоявшая из богатых и влиятельных бояр, «вой», т. е. киевское ополчение, «пълк» и «отроки», была вместе с Борисом, которого Владимир явно прочил себе в преемники и, заболев, вызвал к себе в Киев из похода на печенегов. Они советовали Борису идти на Киев: «поиди, сяди Кыеве, на столе отни». Но Борис действовал нерешительно. Видимо, он не хотел отдавать «отень стол» Святополку, хотя «Чтение о житии и погублений блаженную страстотерпцю Бориса и Глеба» и «Сказание страстотерпцю святую мученику Бориса и Глеба» стараются подчеркнуть, что Борис не хотел выступить против старшего брата (который, кстати сказать, братом ему не был), против принципа старейшинства, который тоже в те времена не определял собой порядка замещения престола, о чем речь была уже выше. Поэтому-то, судя по «чтению» и «сказанию», Борис не пошел в Киев к Святополку, хотя тот добивался соглашения с ним и обещал: «к отню придам ти», конечно, «лестно, а не истину глаголаше», и остановился на реке Альте, у Переяслава, на расстоянии одного перехода от Киева. Но несмотря на то что «дружина отня» и «вой» считали Бориса законным преемником Владимира и торопили его идти на Киев и сесть на «отень стол», он не решался вступить в Киев, не решался начать борьбу со Святополком, который издавна, еще при жизни Владимира, стремясь к престолу, развернул энергичную деятельность, для того чтобы оставить за собой Киевский стол, и без борьбы, и самой ожесточенной, никому бы его не отдал.

Пока Борис медлил и стоял у Альты, Святополк действовал.

Еще до смерти Владимира Святополк заручился поддержкой тысяцкого вышгородского Путшы и «Вышегородьскые болярьце». Здесь, в Вышгороде, княжем городке-замке, он, очевидно, отбывал, как сообщает Титмар Мерзебургский, «in singulari custodia» (одиночное заключение), здесь же он жил уже на свободе, но под контролем Владимира. Что обещал он вышегородским «болярцам», как презрительно называет киевский летописец вышегородских бояр, каким путем он привлек их на свою сторону, мы не знаем, но для нас остается очевидным то, что в тревожные июльские дни 1015 г. Вышгород во главе с Путшей и «болярцами» был решительно на стороне Святополка.

Киев колебался. «Кияне» были смущены тем обстоятельством, что «братья их беша с Борисом» (под «братьей» следует подразумевать «дружину отню» и «вой») и только шла где-то на Левобережье, направляясь к Альте, а суждение этой «братьи» было решающим, Святополк же энергично склонял их на свою сторону «и нача даяти им именье», «овемь корьзна, а другим кунами, и роздая множьство».

Щедрой рукой раздавая «отча богатства», Святополк добился политического успеха. «Кияне», очевидно, перестали колебаться. Видя нерешительность Бориса, «вой розидашася от него». Оставшись с одними «отроками», Борис был уже бессилен бороться со Святополком.

24 июля посланные Святополком вышегородцы — Путша, Талец, Еловит и Ляшко — убили Бориса и его любимого слугу — «отрока» Георгия, родом угрина.[689] Через некоторое время, опасаясь мести с его стороны, где-то под Смоленском Святополк убил брата Бориса Глеба, причем исполнителями выступили «муж» Святополка Горясер и повар Глеба Торчин, а затем та же участь постигла и князя «Дерев» Святослава, убитого где-то по дороге в Венгрию, у Карпат.[690] Так Святополк шел к власти («яко избью всю братью свою, и прииму власть Русскую един»), к «одиначеству».[691]

Может быть, Святополк и не собирался «избить всю братью», но во всяком случае вступил он на престол, перешагнув через трупы сыновей Владимира, считавшихся его братьями, и добился больших успехов, устранив почти всех своих соперников и конкурентов на востоке, юге и западе. В самом деле, в это время уже не было Вышеслава, Изяслава, Всеволода, Судислава, Бориса, Глеба, Святослава. Первые два умерли, третий ушел в Скандинавию, четвертый, по-видимому, сошел со сцены или не играл никакой роли еще до того, как был посажен в «поруб», три последних убиты. Неясны Станислав, сидевший, по поздним летописям, в Смоленске, и Позвизд, правивший, по «Густынской летописи», на Волыни, но во всяком случае вряд ли они в эти годы играли какую-либо самостоятельную роль в политической жизни Руси. Иначе о них не преминули бы упомянуть летописи или саги.

На арену политической борьбы выступили, собственно говоря, только трое — Ярослав, Святополк и внук Владимира Брячислав полоцкий, Вартилаф Эймундовой саги. Мстислав появится лишь позднее.

Не этим ли объясняется то, что современники борьбы Ярослава и Святополка говорят только о трех сыновьях Владимира? Действительно, серьезное значение в истории событий первой четверти XI в., даже точнее — 1015–1025 гг., имела деятельность только трех сыновей Владимира — Ярослава, Мстислава и Святополка, который, как уже известно, сыном Владимира, собственно говоря, не был.

Таковы были события, развернувшиеся на юге Руси и отдавшие Киев в руки Святополка. Было от чего призадуматься Ярославу, когда он получил от своей сестры Предславы сообщение о содеянном Святополком. Тем более понятна нам «печаль» Ярослава, если мы учтем серьезный конфликт, имевший место перед тем в Новгороде. Теперь было уже не до ссор с новгородскими «нарочитыми мужами» из Славенской «тысячи» и новгородскими «воями». Они должны были стать опорой Ярослава в предстоящей тяжелой борьбе со Святополком. Пришлось идти на мир с новгородцами. Ярослав выступил на вече с покаянной речью («о люба моя дружина, юже вчера избих, а ныне была надобе»), рассказал о событиях в Киеве и попросил помощи.

И новгородцы не отказали ему. Настал удобный момент. Оказав помощь Ярославу, новгородцы, и прежде всего «нарочитые мужи», получали право и возможность требовать от князя уступок, которые могли вылиться в предоставление Новгороду известных вольностей. Так оно и произошло. И «Русская Правда» Ярослава, и тот его «Устав», те его «грамоты», на которые ссылаются поздние летописи новгородские, его «Устав о мостах» — все эти источники являются свидетельством борьбы Новгорода с князем и победы новгородцев, вынудивших последнего пойти на уступки их стремлениям к независимости, признать и оформить приравнение новгородских «мужей» к княжим «мужам», санкционировав новгородскую Славенскую «тысячу» и ее десять «сотен», а впоследствии и новгородское вече, и приглашение князей, и «ряды» с ними, и т. п., т. е. все то, что будет характеризовать со временем политический строй вечевого города, этой своеобразной русской феодальной республики.

В уступках Ярослава Новгороду следует искать корни новгородских вольностей XII–XIII вв.

Сорок тысяч воинов, по летописи, дал Новгород своему князю. Та исключительная активность, которая характеризует Новгород во всех перипетиях борьбы Ярослава со Святополком, объясняется прежде всего опасением Новгорода попасть снова в зависимость от Киева, да еще такого Киева, как Киев Святополка, за спиной которого стояли враждебные Руси «ляхи» Болеслава Храброго. Ярослав же еще при жизни отца избавил Новгород от уплаты ежегодной дани Киеву, этим самым положив начало известной независимости его от «мати градом Русьским», что не могло не привлечь Новгород. Инцидент в Ракоме был скоро забыт перед лицом опасности, угрожавшей и новгородским «мужам», и Ярославу; опасности, перед лицом которой князь со своими «мужами» и новгородцы выступили единой силой, в одном лагере. А по мере развертывания борьбы зависимость Ярослава от новгородцев возрастала, и последние все больше и больше могли рассчитывать на его уступчивость. И их надежды полностью оправдались.

Но не сошла со сцены и вторая сила, с помощью которой Ярослав рассчитывал добиться победы. Я имею в виду норманнов. Летом 1015 г. к шведскому королю Олафу явилось посольство «конунга Ярислейфа из Хольмгарда» и, несмотря на то что Ингигерд, дочь Олафа Скетконунга, по сговору должна была стать женой короля норвежского Олафа Толстого (Святого), отец обещал Ярославу выдать ее замуж за него. Второе посольство Ярослава, прибывшее в Швецию весной 1016 г., вернулось в Новгород уже с Ингигерд, причем она выговорила себе Ладогу (Аldeigiuborg) с округом и принятие на службу к Ярославу ярла Рагнвальда с прежним титулом. О посольстве Ярослава к варягам «за море» в 1015 г. говорит и наша летопись.

В 1018 г. от Ингигерд у Ярослава уже родился сын Илья, который и считался новгородским князем. За малолетнего князя Илью правил посадник Константин (Коснятин) Добрынин. Вскоре Илья умер.

Все это говорит за то, что сватовство Ярослава следует датировать 1015 г., а женитьбу на Ингигерд — 1016 г.[692] Тогда же, в 1016 г., в Новгород, узнав о надвигающейся войне, явился отряд Эймунда и был принят на службу Ярославом на определенных условиях. Отряд Эймунда насчитывал 600 человек. У Ярослава были и другие отряды варягов, по-видимому, того же ярла Рагнвальда, родственника Ингигерд. Так что летописное сообщение о 1000 варяжских воинов, находившихся в составе войск Ярослава, является несомненно вполне достоверным.[693]

Так готовился к бою Ярослав. Нападающей стороной, если не в военном отношении, то во всяком случае в дипломатическом, оказался не он, а Святополк.

Эймундова сага сообщает, что в Хольмгард «пришли письма от конунга Бурислейфа к конунгу Ярислейфу, в которых было сказано, что он требует от конунга нескольких деревень и торгов, примыкающих к его владениям, изъясняя, что они удобны ему для сбора доходов».[694]

По-видимому, речь шла о чем-то большем, нежели те требования, которые были, по саге, выдвинуты Святополком. Скорее всего, Святополк пытался возобновить взимание ежегодной дани с Новгорода.

Ярослав был вынужден готовиться к войне. По древнему обычаю северных народов (он встречается и у скандинавов, и у остяков, и у вогулов, ханты и манси, древней югры) Ярослав приказал «возить стрелу по всему своему владению» и готовиться к походу на юг. «И поиде на Святополъка».[695]

Интересно отметить, что в Эймундовой саге Святополк всюду именуется Бурислейфом. Нет никакого сомнения в том, что причиной этого недоразумения является то обстоятельство, что наиболее активным лицом в развертывающихся событиях, наиболее сильным и влиятельным был тесть Святополка Болеслав, и его имя (Бурислейф) совершенно вытеснило имя Святополка, трудное норманнам для произношения, тогда как с Болеславами, Бориславами и Буриславами они часто сталкивались на Славянском Поморье и привыкли к этому имени.[696] Первая битва между князьями произошла на Днепре, у Любеча. Это было в конце лета 1016 г.

Ярослав стоял со своими новгородцами и варягами на правом берегу Днепра, Святополк с киевлянами и печенегами — на левом. Оба войска не предпринимали решительных шагов и только «укорялись». «Кияне» дразнили новгородцев плотниками, а Ярослава обзывали хромцем. Стояли уже третий месяц. Начались заморозки. Воины Ярослава, набранные из смердов, начали убегать «домой, в деревни», на что ему указал Эймунд. Помощь была далеко. Путь на Новгород был долог и тяжел. Между тем Святополк легко и быстро мог сноситься с Киевом и требовать оттуда подкреплений. Варяги торопили Ярослава, и Ярослав решил действовать.

Всю ночь в лагере Святополка, разбитом между двумя озерами, шел пир. Князь «всю нощь пил бе с дружиною своею». Этим воспользовался Ярослав. Перед рассветом его воины переправились через Днепр и поутру, «отринув» ладьи от берега, выстроились в боевой порядок. Началась «сеча зла». Ярослав теснил своего противника. Отделенные от войск Святополка озером, печенеги не могли прийти ему на помощь. Варяги Эймунда ударили в тыл отрядам Святополка, и эти последние начали отступать. Вскоре их прижали к озеру. Слабый лед не выдерживал тяжести людей и обламывался. Воины Святополка тонули. «И одолати нача Ярослав… Святополк бе бежа в Ляхы, Ярослав же седе Кыеве на столе отъни и дедни».[697] Новгородская летопись сообщает, что Святополк вначале бежал в степи к своим союзникам печенегам.[698]

Ярослав щедро расплатился с новгородскими воинами: «И нача вое свое делити: старостам по 10 гривен, а смердом по гривне, а Новъгородьчем по 10 всем, и отпусти я домовь вся».[699]

Эймундова сага сообщает: «потом, все лето и зиму, было спокойствие и бездействие».

Это было в 1016–1017 гг. Летопись подтверждает сообщение саги. Ярослав правил в Киеве спокойно. Правда, город очень пострадал от пожара («погоре церкви») и вместо сгоревшей старой Софии Ярославу пришлось начать закладку новой Софии. Но летом 1017 г. (по летописям — в 1018 г.) Святополк уже стоял под стенами Киева со своими союзниками печенегами. Дату летописей (1018 г.) мы не принимаем потому, что в этом году на сцену выступили уже ляхи Болеслава и Святополк шел к Киеву не с юга, а с запада, с Волыни.

Эймундова сага дает точную дату. Нападение Бурислейфа-Святополка с биармийцами-печенегами на город, где сидел Ярислейф-Ярослав и в котором нетрудно усмотреть Киев, произошло на второй год службы у Ярослава Эймунда, т. е. в 1017 г. Сага говорит о том, что Бурислейф пробыл у биармийцев зиму и тогда выступил против Ярослава, т. е. опять-таки в 1017 г.

Узнав о намерениях Святополка, скупой (по саге) Ярослав продлил договор о службе, заключенный им с Эймундом, и начал готовиться к обороне. Прежде всего он собрал, как указывает сага, «большую рать из вольных поселян». В саге говорится о них и употребляется термин «bonda», который в Скандинавии означал свободных земледельцев, владеющих землей, принимавших участие в собраниях и в войске. Перед нами, очевидно, снова выступают «вой» из числа свободных представителей «сельского людья», еще только данники князя и отнюдь не феодально-зависимые. Это еще раз подчеркивает народный характер ратей Ярослава, тогда как Святополк теряет свою социальную базу и вынужден опираться на печенегов или поляков. Город был хорошо укреплен, и для того чтобы вынудить биармийцев Бурислейфа броситься на штурм его стен, Ярислейф и Эймунд заставили женщин в богатых нарядах и драгоценных украшениях выйти на стены города и возбудить этим алчность биармийцев. Но появление на стенах богато наряженных женщин Бурислейф посчитал «за хороший знак, думая, что, вероятно, весть о его прибытии уже их достигла».

В каком же городе Святополк мог рассчитывать найти сторонников: в Новгороде, куда, казалось бы, ведет наименование «биармийцы», или в Киеве? Конечно, в последнем. Здесь у него со времен 1015 г. было немало сторонников.[700]

Летопись сообщает о том, что в 1018 г. (т. е., на наш взгляд, в 1017 г.) «придоша Печенези к Киеву и секошася у Киева, и едва к вечеру одоле Ярослав Печенеги…».[701] Это сражение описывает Эймундова сага, сообщающая о том, как биармийцы ворвались в город через одни ворота, как был ранен в ногу Ярослав, как сражались Эймунд и Рагнар, как бежали биармийцы.

Рассказы саги и летописей очень близки, а наименование в саге печенегов биармийцами не должно нас смущать, так как в сагах Биармия часто выступает как далекая, сказочная страна, лежащая где-то на Востоке.[702] На связь нападения печенегов на Киев со Святополком указывает и Титмар Мерзебургский.

После неудачи под Киевом Святополк отправился искать поддержки к Болеславу Храброму. Ярослав ответил на это заключением союза с врагом Болеслава германским императором и походом в начале осени 1017 г. на Болеслава. Титмар Мерзебургский говорит о том, что Ярослав взял какой-то город у Болеслава, а Новгородская I летопись сообщает, что «Ярослав и де к Берестию». Но эта война серьезных последствий не имела. В ответ на действия Ярослава Болеслав, в свою очередь, заключает союз с германским императором и летом 1018 г. со Святополком, с войском из «ляхов» и наемников немцев (300 человек) и венгров (500 человек) вторгается в Русь. Печенежская орда должна была напасть на Киев с юга, а Болеслав со Святополком — с запада.

Битва 22 июля 1018 г. под городом Большем была неудачна для Ярослава. Его войско было разбито, а он сам едва спасся с четырьмя дружинниками. Правда, Ярослав не растерялся. Он немедленно принимается за сбор нового войска в русских городах и селах, соглашается на значительное повышение жалования наемникам-варягам. Они, по-видимому, не принимали участия в сражении на Буге и выступали теперь в роли «третьего радующегося». Во всяком случае Эймундова сага ничего не знает о сражении под Большем. Повышение жалованья варягам в 12 раз, причем теперь они уже требовали не серебра, а золота, тяжело отразилось на новгородцах, ибо всю тяжесть борьбы пришлось снова взять на себя новгородским «мужам».

Когда встревоженный поражением на Буге Ярослав бежал в Новгород и собирался отправиться в Скандинавию, посадник Константин Добрынин, сын Добрыни, т. е. двоюродный брат Владимира, велел порубить ладьи, на которых Ярослав собирался бежать за море, и начал сбор средств для найма варяжских викингов. Положение действительно было очень серьезное. В Киеве остались родные (мачеха и сестры) Ярослава, его казна. Войска не было. Его надо было собирать вновь.

И только решительные действия новгородского посадника Константина Добрынина и новгородских «мужей», деятельно готовившихся к войне, заставили Ярослава, не отличавшегося большой смелостью, осторожного и нерешительного, снова взяться за оружие. Новгородцы начали собирать деньги, и не потому, что Ярослав, как его рисуют саги, был скуп, а потому, что казна его осталась в Киеве. И «начаша скот събирати от мужа по 4 куны, а от старост по 10 гривен, а от бояр по 18 гривен, и приведоша Варягы и вдаша им скот, и совокупи Ярослав вой многы».[703]

Но не одни варяги составили новое войско Ярослава. В его составе были все те же, часто решавшие исход сражений «вой» из числа «людья» городов и весей Руси. Все это дало возможность Ярославу вести борьбу со Святополком и даже занять какой-то принадлежащий последнему город. Пока на севере Ярослав сплачивал силы для новой схватки с врагом, Болеслав со Святополком стремительно шли к Киеву. Титмар Мерзебургский и Мартин Галл рядом красочных, легендарных подробностей рассказывали об этом походе. Они сообщают, что якобы поводом к походу Болеслава послужил отказ Ярослава выдать замуж за него свою сестру, что по дороге Святополка и «ляхов» Болеслава приветливо встречало население, а в Киеве их торжественно встретил сам архиепископ, что, вступая в Киев, Болеслав ударил мечом по Золотым Воротам, которых, кстати сказать, в те времена еще не было.

Все это относится к поэтическим вымыслам, сложившимся среди поляков и немцев, участников похода 1018 г., рассказы и песни которых послужили источником и для Титмара Мерзебургского, и для Мартина Галла.

Кое-что перенесено было Мартином Галлом из событий позднейших, из похода Болеслава Смелого на Киев во времена Ярославичей. Но кое-что соответствует действительности. Добиваясь популярности и власти подкупами, Святополк отчасти достиг своей цели, так как таким образом привлек на свою сторону не только вышегородских «болярцев», но и часть киевских бояр.

Титмар Мерзебургский сообщает, что «архиепископ этого города (т. е. Киева. — В. М.) со всем духовенством» с почетом встретил Святополка с Болеславом. Это несомненно был Анастас Корсунянин. Этого же архиепископа Болеслав потом отправлял к Ярославу для обмена пленницами, так как у Ярослава в плену была его дочь, жена Святополка, а мачеха, сестры, а по некоторым версиям — и жена Ярослава оказались в плену у Святополка и Болеслава.

В Киеве, таким образом, попали в руки Болеслава родня Ярослава и огромное количество всяких ценностей. Болеслав, его «ляхи» и наемники — немцы и венгры — торжествовали. Болеслав и Святополк уже направили из Киева посольство в Германию и Византию, к обоим императорам. Вспомогательные наемные войска, печенеги, немцы и венгры, вскоре были отправлены обратно. Собирался назад и Болеслав. Так сообщает Титмар Мерзебургский и вторит ему Мартин Галл. Но наша летопись говорит другое.

«И рече Болеслав: "Разведете дружину мою по городам на покоръмъ", и бысть тако». И далее: «…Святополк рече: "елико же ляхов по городам, избивайте я", и избиша Ляхи. Болеслав же побеже ис Кыева, възма именье и бояры Ярославле и сестре его, и Настаса пристави Десятиньного ко именью, бе бо ся ему вверил лестью, и людий множество веде с собой, и городы Червеньскыя зая собе, и приде в свою землю».[704]

В этом сообщении летописи обычно видели позднейшую вставку, вписанную летописцем по аналогии с позднейшими событиями того же XI в., когда при Изяславе Ярославиче «ляхов» избивали «отай». При этом считалось, что никакого восстания против «ляхов» не было, так как Болеслав пробыл в Киеве недолго и спокойно ушел, забрав с собой родню Ярослава, его бояр, «людий множьство» и огромное количество ценностей. Такой вывод можно сделать из сообщения Титмара Мерзебургского.

Но приведенное место из «Повести временных лет» заслуживает внимания и не меньшего доверия, чем тенденциозные сообщения Титмара Мерзенбургского и особенно Мартина Галла. Пленение бояр и «людий множьство» подтверждается тем, что Казимир польский возвращает позднее Ярославу 800 русских пленников, которые прожили в Польше 25 лет. Болеслав захватил у Руси Червенские города, и не только их, но и Берестье, отбитые затем Ярославом у Польши. Так что и это сообщение летописи подтверждается. Действительно, Болеслав пробыл в Киеве недолго, не больше месяца, но нет ничего невозможного в том, что распущенных «по городам», т. е. расквартированных «на покорм» «ляхов», венгров и немцев Болеслава, во время его пребывания в Киеве или уже после ухода, когда часть своего войска он оставил на Руси в подмогу зятю, киевляне перебили. Позднее это избиение «ляхов» летописное сказание связало с именем Святополка, стараясь обвинить его в коварстве даже по отношению к союзнику, и это уже несомненно ошибочно, так как вряд ли Святополк решился бы на такой поступок в отношении войск своего тестя, от которого он целиком зависел.

Быть может, открытое недовольство жителей Киевской земли и убийства ими «ляхов» и вынудили Болеслава убраться поскорее восвояси. «Червенские грады» и Берестье остались за ним. На Киевском столе сидел его ставленник. Но успехи союзников были призрачны. Уже тою же зимой, зимой 1018–1019 гг., Ярослав со своими северными «воями» подошел к Киеву, и неожиданное появление его у стен города заставило Святополка спасаться бегством к печенегам. Ярослав вступил в Киев. Весной 1019 г. Святополк возвращается с печенегами, и на берегах Альты грянула кровопролитная битва. В этой битве, начавшейся на заре, в «пяток», и продолжавшейся целый день, «одоле Ярослав, а Святополк бежа».

Далее летопись рассказывает, как больной и расслабленный, терзаемый манией преследования Святополк бежал, как «пробежа в Лядьскую землю, гоним божьим гневом, прибежа в пустыню межю Лях и Чехы, испроверже зле живот свой в том месте». «Есть же могила его в пустыни и до сего дня, исходить же от нея смрад зол».[705]

Иначе говорят о кончине Бурислейфа-Святополка Эймундова сага и сага об Ингваре-путешественнике. В первой речь идет об убийстве Бурислейфа Эймундом и его варягами, а во второй — о пленении и ослеплении его.

Сага подкупает правдивостью своего рассказа. Перед нами выступают типичные наемные убийцы, договаривающиеся с князем, который, не давая прямого согласия на убийство, в то же самое время развязывает руки убийцам. Летописный же рассказ полон назидательств, нравоучений и фантастических подробностей: душевные переживания Святополка, какая-то мифическая пустыня между Чехией и Польшей.

Мы не можем согласиться с тем, что в летописи о кончине Святополка приводятся только досужие измышления монаха, а сага говорит только правду, но нельзя думать, что летописным рассказом исчерпывается вопрос о смерти Святополка.

Святополк не был «первым западником», принесшим «лучь света» с Запада на русский Восток, но не был и злодеем из мелодрамы, обстоятельства кончины которого должны носить обязательно какой-то необычный характер.

В памяти народной Святополк, убийца братьев, «наводивший» на Русь «ворогов» — поляков, немцев, венгров, печенегов, получил прозвище «Окаянного», а его противник, Ярослав, заслужил прозвище «Мудрого».

Так оценила древняя русская книжная традиция деятельность этих двух политических руководителей Руси. Кончилась борьба. «Ярослав же седе Кыеве, утер пота с дружиною своею, показав победу и труд велик».

Большая часть земель Руси находилась под его властью. Только в далекой Тмутаракани сидел Мстислав да в Полоцке правил «Рогволожий внук» (правнук) Брячислав.

В руках Ярослава оказались Киев, Чернигов, Переяславль, Ростов, Муром, Смоленск, Новгород.

События четырех лет, 1015–1019 гг., привели к значительному росту политического значения Новгорода.

Следом победы новгородских «нарочитых мужей» и «воев» является прежде всего «Русская Правда» Ярослава.

Состав, содержание и нормы «Русской Правды» Ярослава будут совершенно непонятны, если мы не учтем условия, в которых она была дана. Содержание «Русской Правды» обусловлено ее происхождением.

В самом деле, если мы обратимся к так называемой первой статье «Русской Правды» Ярослава, то наше внимание остановит на себе не только появление наряду с кровной местью виры, т. е. денежного штрафа («аще не будет кто мьстя, то 40 гривен за голову»), что свидетельствует о росте государственности, о том, что борьба с преступлением является не частным делом пострадавших, но государственным делом, обязанностью княжеской власти, которая приобретает характер правительственной власти, но также и перечисление в ней ряда социальных категорий, приравниваемых друг к другу.

Первая часть первой статьи, где речь идет о кровной мести и о замене ее, по желанию, сорокагривенной вирой, по-видимому, очень раннего происхождения, и применение ее на Руси, конечно, восходит ко временам, гораздо более ранним, чем княжение Ярослава. Она, в свою очередь, может быть разделена на две части: одну более архаическую, в которой речь идет о кровной мести, а вторую — о вире, которая несомненно появилась до Ярослава и следы введения которой мы усматриваем в совете греческого духовенства Владимиру о борьбе с разбоями, о чем речь была раньше.

Далее идет вторая часть первой статьи, которая опять-таки делится на две части. В ней говорится о сорокагривенной вире за убийство русина, гридина, купчины, ябетника, мечника и изгоя и словенина.

Прежде всего, зачем понадобилось уточнять: «аще будет Роусин, любо гридин…» и т. д., «то 40 гривен положите за нь», когда перед этим говорилось о том, что за убийство вообще полагается сорокагривенная вира?

Очевидно, потому, что Ярослав хотел этим подчеркнуть равнозначимость, а следовательно, равное положение в обществе всех лиц, переименованных во второй части первой статьи его «Русской Правды».

В этой части первой статьи обращает на себя внимание наличие двух рядов, разделенных словом «аще».

Первый ряд — русин, гридин, купчина, ябетник, мечник и второй ряд, идущий после слова «аще», — изгой и Словении.

Кто же упоминается в первом ряду и кто во втором? В первом несомненно перед нами выступают княжие «мужи» (гридин, мечник, ябетник) и купцы. К таким же княжим мужам следует причислить несомненно русина, так как в данном контексте речь идет не о русине в смысле «русский», т. е. не об этническом элементе, не об этническом понятии, а о социальной категории. Русин «Русской Правды» Ярослава — это боярин, дружинник, воин из Киева, из Среднего Приднепровья, т. е. Руси в том узком смысле слова, в котором, как мы уже видели, выступает Среднее Приднепровье, земли Киевская, Черниговская и Переяславльская. Это — пришлый для Новгорода элемент, княжие «мужи» из далекого Приднепровья, люди, которые в Новгороде пользовались особыми преимуществами и оттирали на второй план «вой славны тысящу». Они были опорой князя в Новгороде и на Руси в целом играли главную роль. Теперь все они, все эти русины, мечники, ябетники, гридьба, окружающие князя, были приравнены по вире ко второй группе населения, вернее, она была приравнена к ним.

Вторая группа населения, упоминаемая во втором ряду, состоит из местного, новгородского люда.

И в словенине «Русской Правды» Ярослава мы усматриваем также не этническую группировку, а «нарочитых мужей» Славенской тысячи, «воев» новгородских сотен, т. е. всю ту местную военно-административную тысячную организацию Новгорода, которая и обеспечила победу Ярослава над врагами.

Словении был приравнен к русину, т. е. новгородец получил те же права, что и киевлянин. При этом несомненно имелись в виду не широкие народные массы, не жители Приднепровья или Приильменья вообще, а верхушка, «нарочитые мужи».

Не случайно, как это мы увидим ниже, в других источниках, византийских и восточных, «русы» означают именно городскую военно-дружинную, купеческую правящую и господствующую городскую верхушку.

Народные массы выступают в той же первой статье «Русской Правды» под другим названием. Это — изгои.

Почему вдруг изгои оказались в одном ряду с княжими «мужами» и «нарочитыми мужами» из Славенской тысячи? Потому, что процесс распада общин породил огромное количество изгоев, ушедших из своих весей в Новгород на поиски средств существования. В бурные, богатые событиями первые годы княжения Ярослава последний нуждался в «воях» для борьбы со Святополком и Болеславом, и когда на деньги, собранные Константином Добрыничем, да и ранее и позднее, нанимались отряды варягов, одновременно шел набор воинов в самом Новгороде и его землях. Естественно, что в ряды ратей Ярослава вступало много изгоев, таким образом приобретавших возможность избегнуть кабалы и даже, быть может, обеспечить себе известное экономическое благополучие. Когда же в благодарность за помощь, а скорее всего, понуждаемый к этому могущественным Новгородом, Ярослав дал свою «Русскую Правду», которая в своем составе не могла не отразить политических событий дня своего рождения, в ее первой, ведущей статье нашла отражение победа новгородцев, выразившаяся в приравнивании новгородцев, «нарочитых мужей» Славенской тысячи и рядовых «воев», в числе которых было немало изгоев, к княжим «мужам». Так был положен конец буйству и насилиям княжих дружинников варяжского и русского (и в широком, и в узком, среднеднепровском, смысле слова) происхождения. Отныне княжеская власть брала на себя заботу о защите «новгородьстих людий» и становилась властью не только дружинной, но «земской», правительством в полном значении этого слова.

Таков был первый для Новгорода результат его энергичной поддержки Ярослава, его активного участия в грозных событиях 1015–1019 гг., результат, далеким следствием которого было установление вольностей Господина Великого Новгорода. Есть и другие сведения о предоставлении Ярославом Новгороду некоторых льгот. Так, летопись рассказывает о том, как, оделив новгородцев: старостам по 10 гривен, смердам по гривне, «а новгородцам по 10 гривен всем, и отпустив а вся домов», Ярослав, «дав правду им и оустав списав, глаголюще: "по сеи грамоте ходете, яко-же списах вам, тако дрьжите"».[706] Эта грамота Ярослава до нас не дошла, и позднейшие летописцы, не желая подчеркивать древность новгородских «вольностей» и просто даже упоминать о них, заменили ее «Русской Правдой».[707]

Правда, вскоре Ярослав расправился со своим родственником и руководителем энергичной политики Новгорода Константином Добрыничем. В 1020 г. «разгневася на нь Ярослав и поточи и Ростовоу, на 3 лето повеле оубити и в Моуроме на Оце реце».[708] Но отказаться от своих уступок Новгороду Ярослав не мог, а может быть, и не хотел. В 1036 г. «Ярослав посади сына своего в Новегороде Володимера, и епископа постави Жирятоу (Луку Жидяту. — В. М.); и людям написав грамотоу, рекъ: "по сеи грамоте дайте дань"».[709]

Вот эти две грамоты и составляли основу основ новгородских вольностей, на которые впоследствии опирались новгородцы, заставляя князей целовать им крест «на всех грамотах Ярославлих». Одновременно Ярослав уменьшил обложение данью. В 1014 г. он вовсе отказался платить дань Киеву, затем в 1036 г. она, по-видимому, была восстановлена, но в уменьшенном размере.

Во времена Владимира Новгород платил князю 3.000 гривен, а при Ярославе, после 1036 г., она составляла 300 гривен. «Повесть временных лет» сообщает, что Олег установил с Новгорода, «мира деля», ежегодную дань в 300 гривен, «еже до смерти Ярослава дающе…».[710]

К законодательной деятельности Ярослава мы еще вернемся, но сейчас для нас важно отметить, что начало ее было положено взаимоотношениями его с Новгородом, который добился, оказывая князю всяческую поддержку, больших уступок с его стороны.

Несмотря на победу над врагами, Ярослав не мог чувствовать себя в полной безопасности. На северо-западе княжил полоцкий князь Брячислав, в Тмутаракани сидел Мстислав, западно-русские земли были захвачены Болеславом.

Борьба Ярослава с полоцким князем началась, по-видимому, с присоединения Ярославом каких-то земель Брячислава. Неясное упоминание об этом сохранила Эймундова сага, герои которой, поссорившись со скупым и неблагодарным Ярислейфом, перешли на службу к Вартилафу-Брячиславу. Это было на четвертый год их пребывания в Гардарики и службы русскому конунгу, т. е. в 1020 г. Она сообщает о том, как к Вартилафу прибыли послы «от конунга Ярислейфа требовать весей и городов, лежащих поблизости его владения».[711]

По-видимому, некоторые «веси и города», принадлежавшие полоцкому князю, были уже заняты дружинами Ярослава. В ответ на это в 1021 г. Брячислав, подстрекаемый варягами, воспользовавшись отсутствием Ярослава, со своими полочанами и варягами, о чем говорят и сага, и Длугош, захватывает Новгород «и поим Новгородце и именье их». По Эймундовой саге, захвачена была в плен и жена Ярослава Ингигерд. С пленными и захваченным «именьем» Брячислав повернул обратно в Полоцк, но на седьмой день у реки Судомира (Судома) он был настигнут Ярославом и разбит. «И победи Ярослав Брячислава». При этом Воскресенская и Софийская летописи добавляют: «и полон от него отъя, елико бяша Новгородские волости».

Тем не менее победитель посчитал необходимым вступить в переговоры с побежденным. Ярослав «да емоу два града, Въсвячь и Видбеск» (быть может, как раз те, которые он захватил у полоцкого князя ранее, и недаром, по Эймундовой саге, во время переговоров Вартилаф так опасался уменьшения своих владений и успокоился только тогда, когда увидел, что этого не произойдет), заставив его заключить союз с собой: «боуди же с мною един». Не объясняется ли такая уступчивость Ярослава тем, что, как говорит сага, в плену у Брячислава была Ингигерд?

Во всяком случае договор с Ярославом выполнялся полоцким князем весьма строго и «воеваша Брячислав с Ярославом вся дни живота своего».[712]

Северо-запад Руси, таким образом, оказался в орбите влияния Ярослава. Оставался юго-восток — далекая Тмутаракань. Но там княжил и действовал Мстислав — несравненно более крупная фигура на арене политической борьбы, чем Брячислав.

Падение Хазарского каганата упрочило положение русских в Приазовье, Причерноморье и на Северном Кавказе. Русская дружина в Тмутаракани, впитывавшая в свой состав местные феодальные элементы и родоплеменную знать различных племен и народностей Северного Кавказа, становится господствующей силой.

Первым летописным русским князем Тмутаракани был Мстислав. Летопись говорит о нем как о сыне Владимира, получившем Тмутаракань во владение от отца в 988 г.

Как было уже сказано выше, мы не имеем достаточных оснований, идя вслед за А. А. Шахматовым, считать сомнительным принадлежность Мстислава к роду Владимира.[713] Но на юго-востоке в это время выступает одно лицо, которое неизвестно нашим летописям. Речь идет об упоминаемом Георгием Кедрином Сфенге. У Кедрина мы читаем рассказ о походе, предпринятом византийским императором Василием II. Последний «послал в Хазарию флот под начальством воеводы Монга, сына Андроника, который при помощи Сфенга, брата Владимира, того самого, супругой которого была сестра сего императора, покорил эту страну, пленив в первом сражении хазарского царя Георгия Цуло».[714] Это место из Кедрина вызвало самые разноречивые толкования и поставило в тупик исследователей. Действительно, и сейчас разрешить вопрос о том, кто такой был Сфенг, трудно, и не менее, нежели раньше, но некоторые возможные пути разрешения вопроса мы все же попытаемся наметить.

Прежде всего — откуда исходит нападение на Хазарию, уже в достаточной мере разгромленную походами Святослава? Речь идет, следовательно, не о разрушении сильного государства, а об окончательной ликвидации того, что еще оставалось от Хазарии. Таким образом, заинтересованными в походе могли оказаться, во-первых, Византия, которую торговые связи и стремление к укреплению своих причерноморских форпостов толкали к разрушению отдельных хазарских центров, могущих причинять неприятности «стране Корсунской», а во-вторых — Тмутаракань, для которой остатки хазарского могущества представляли едва ли не большую опасность, чем для Византии.

Отсюда совместные военные действия какого-то русского воеводы Сфенга и византийского воеводы Монга.

Вряд ли в Сфенге можно усматривать начальника русской дружины, отправившейся из далекого Киева. Едва ли Киев послал войско в далекий поход добивать остатки Хазарии. Скорее всего, это был воевода Приазовско-Причерноморской Руси, так как на развалинах хазарского владычества вырастает русская Тмутаракань, и вполне понятно, почему именно русская Тмутараканская дружина стремится к разгрому остатков Хазарии. Она является наследником Хазарии на берегах Азовского и Черного морей, на Нижнем Дону и на Кубани, в степях Северного Кавказа и в предгорьях Кавказа, завоевавшим с оружием в руках это свое право. Поэтому поход Сфенга следует рассматривать как поход Тмутараканской дружины. Мы заранее отбрасываем возможную попытку приписать этот поход шеститысячному отряду русских, посланных в Византию Владимиром, так как действовал он, как это мы уже видели, в других краях, и к тому же у Кедрина речь идет не о составной части византийского войска, а о самостоятельной союзной вооруженной силе, чего не могло бы быть, если отстаивать подобную точку зрения.

Кедрин до известной степени освещает самый темный период княжения Мстислава — с 988 по 1022 г. Поход Сфенга следует приурочить именно к Мстиславу.

Трудно сказать, выступает ли под именем Сфенга сам Мстислав (и византийский источник, исковеркав имя, называет его к тому же братом Владимира) или же это был какой-либо дружинник Мстислава, случайно попавший, услугами Кедрина, в состав княжеской семьи. Как-то невольно напрашивается аналогия между Сфенгом, русским воеводой, по Кедрину, и Сфенкелем, русским воеводой Святослава, по Льву Диакону. Очевидно, имена с корнем «сфен» (Сфенг, Сфенгель) или «свен» (Свенельд), как «Свят», или «Свет» (Святослав, Святополк и т. п.), были распространены среди славянских и норманских элементов русской дружины очень широко. Во всяком случае инициатором похода 1016 г. на Георгия Цуло был не Киев, а Тмутаракань, не Ярослав, занятый в те времена совсем другими делами, а Мстислав. В период борьбы за Киев Мстислав не принимает в ней никакого участия. Его окружение — тмутараканские русские, ясы, касоги, хазары, обезы.

Летопись как-то особенно колоритно рисует его фигуру, выделяя его среди других князей. Мстиславу уделено очень большое внимание в летописном своде Никона 1073 г. Вхюнову характеристики Мстислава Никон положил песни о Мстиславе, с которыми он ознакомился в Тмутаракани.[715]

Летопись ничего не говорит о княжении Мстислава в Тмутаракани до 1022 г. Под этим годом «Повесть временных лет» упоминает о походе Мстислава на касогов и знаменитом единоборстве его с касожским князем Редедей, закончившемся победой Мстислава. Победитель берет «именье», жену и детей Редеди, покоряет касогов и накладывает на них дань, а в ознаменование своей победы закладывает в Тмутаракани церковь Богородицы.[716]

Этот рассказ подтверждается и другими источниками. В «Слове о полку Игореве» Баян поет песнь «храброму Мстиславу, иже зареза Редедю пред пълки касожьскими». Черкесские предания также сохранили воспоминание о борьбе с тмутараканским князем. В 1843 г. черкес (а летописные касоги и есть черкесы, адыге, которые и теперь называют себя «касох»-ами) Шора Бекмурзин Ногмов собрал эти предания. В них говорится о том, как «князь Идар, собрав кахов и хагеанов и воинов других адыхейских племен, пошел на Тамтаракай». Среди воинов Идара был великан Ридаде (Редядя). Далее летописный рассказ и предание почти полностью совпадают: князь тамтаракайский борется с Ридадей в продолжение нескольких часов и наконец поражает его ножом. Адыхейцы — касоги — отступают. Через несколько лет они мстят Тамтаракаю. Собрав рать и пригласив на помощь осов — ясов, они завоевывают Тамтаракайское княжество.

Есть ряд вариантов этого рассказа и песен с припевом: «О, Ридаде Махо!».[717]

Захват Тмутаракани касогами и ясами, очевидно, был обусловлен уходом Мстислава с его дружиной в Приднепровье, что падает на 1023 г. Возвращение Тмутаракани в состав русских земель следует связать с сообщением Никоновской летописи под 1029 г. о том, что «Ярослав ходи на ясы и взят их».[718] Этот поход был предпринят тогда, когда Ярослав и Мстислав уже находились в мире и союзе и предпринимали совместные походы. Таким совместным походом и была война с ясами (и касогами) за Тмутаракань. Только имя Мстислава выпало из Никоновской летописи, которая, кстати сказать, только одна сообщает о событиях 1029 г., тогда как все другие, да и она сама, говорят, что в этом году «мирно бысть». «Мирно бысть», по-видимому, потому, что никаких других событий, кроме похода дружины куда-то далеко, не периферию Руси, не было.

В 1023 г. Мстислав «с Козары и с Касогы» двинулся к Киеву. С большим опозданием Мстислав вступил в борьбу за «отень стол», за Киев.

В 1024 г. дружина Мстислава стояла уже под Киевом. Ярослав в это время «сущю Новегороде». Как шел Мстислав к Киеву? Летопись не сообщает ничего о пути тмутараканского князя.

Путей из Тмутаракани в Киев было три: один, по-видимому самый обычный, — морем, вдоль берегов Крыма, по Днепру; второй — менее бойкий, Доном, Сеймом и Десной; третий — сухопутный, степями, как ходил Святослав, а позднее купцы, направляющиеся на Восток по Залозному пути.

Не думаю, что дружина из хазар и касогов предпочла морской и речной пути. Это противоречило их воинским традициям и привычкам. Скорее всего, Мстислав шел степями, и это был обычный для степняков путь, протекавший в привычной для них обстановке.

Со своей кавказской дружиной Мстислав подошел сперва к Киеву, но «не прияша его Кыяне». Тогда он пошел на Чернигов и здесь «седе на столе».

Так положено было начало чернигово-тмутараканским политическим связям, обусловленным древними традициями Днепровского Левобережья, связанного с Подоньем и Кавказом, и торговыми сношениями, установившимися между ними с незапамятных времен.

Весть о появлении Мстислава дошла до Ярослава, но одно событие чрезвычайной важности заставило его отказаться от немедленного выступления на юг для борьбы с Мстиславом.

В Суздале вспыхнуло первое, известное нам в летописи восстание смердов, протекавшее под руководством волхвов. В 1024 г. «…въсташа волъсви в Суждали, избиваху старую чадь по дьяволю наущенью и бесованью, глаголюще, яко си держать гобино. Бе мятежъ велик и голод по всей той стране; идоша по Волзе вси людье в Болгары, и привезоша жито, и тако ожиша. Слышав же Ярослав волхвы, приде Суздалю, изъимав волхвы, расточи, а другая показни».[719]

Новгородская IV летопись добавляет кое-что к рассказу «Повести временных лет». Она сообщает, что избивали «старую чадь бабы», которые «дрьжать гобино и жито, и голод поущають. И бе мятежъ велик и глад по всей стране той, яко мужю своя жена даяти, да ю кормят себе, челядином».[720] Такие же восстания в Суздальской земле и на Белоозере имели место и позднее, в 1071 и 1088 (1091) гг.

Исходя из анализа всех сообщений летописи и привлекая этнографический материал, мы приходим к следующим выводам. «Старая чадъ» была местной феодализирующейся верхушкой, устанавливающей свое господство на осколках распадающегося первобытно-общинного строя. Племенная ее принадлежность здесь, в Суздальской земле, не установлена, но, судя по археологическим материалам и этнографическим данным, большинство ее принадлежало к русифицирующимся остаткам древнего восточнофинского населения края. Остальная часть была кривичскими и вятичскими переселенцами. Среди потомков исконного населения этого края, мери, еще долгое время бытовали некоторые обычаи, отличные от русских и сближающие их с соседней и родственной мордвой. Эта «старая чадь» была опорой князя на далеком северо-востоке Руси, в полуфинской-полурусской земле. Она помогала княжим даныцикам собирать дань, вирникам — собирать виры, везла «повоз», доставляла собранное к специальным княжим «местам», хозяйничала по поручению князя в погостах, была опорой княжих «мужей» во всем. Потому-то в представлении рядовых общинников, «сельского людья», она была проводником всякого рода гнета, ложившегося на него, и исполнителем велений князя и его администрации.

В то же самое время «старая чадь», пользуясь своим богатством, опираясь на своих слуг, обогащаясь в результате эксплуатации челяди, закабаляла своих сообщинников и сородичей, устанавливая полупатриархальные-полуфеодальные формы зависимости и, держа в своих руках всякое «гобино», «обилье» и «жито», становилась вершителем судеб своих менее обеспеченных соседей. И всякий «глад» она использовала для того, чтобы ссудами и кабальными сделками подчинить себе окрестное население.

Вот почему ее обвиняли в том, что она «держит гобино и жито» и «глад поущаеть». Это и было причиной восстания и истребления «старой чади».

Новгородская летопись не случайно говорит, что избитой «старой чадью» были прежде всего «бабы». «Бабы» эти были не кто иные, как «болынухи гобиньных домов», хозяйки богатых семей, домов, в руках которых и сосредоточивались запасы продуктов, находившиеся в их распоряжении. Память об этом сохранил древний обычай, бытовавший у мордвы еще в первой половине XIX в., когда перед деревенскими праздниками по домам ходили особые уполномоченные, а хозяйки, приготовив в мешке те продукты, которые они вносили в фонд деревенского пиршества, становились спиною к дверям и поджидали уполномоченных. Те входили в дом, разрезали мешок, вынимали приготовленные продукты и наносили в спину или плечи хозяйке легкие уколы ножом.

На этот раз, в 1024 г., дело шло, очевидно, уже не о ритуальных уколах, а об убийстве тех, в чьих руках были запасы, припрятанные во время голода и используемые с целью закабаления, об убийствах «большух гобиньных домов» «старой чади».

Так вспыхнуло первое на Руси восстание смердов, «старой чади», направленное против проводников и агентов княжеской власти на северо-востоке Руси, против феодального подчинения и закабаления. Итак, причиной восстания были распространение даннических отношений, усиление зависимости от князя, рост повинностей населения в его пользу и закабаление со стороны «старой чади», поводом его послужил голод. Но чем же объяснить то, что эти восстания выступают перед нами как движение волхвов? Длительное господство язычества, упорно боровшегося, особенно здесь, на северо-востоке, с распространяемым силой меча христианством, распространение волхованья, столь характерного главным образом для финских племен Руси, и, наконец, особенности самой структуры общинной организации были причиной того, что эти первые восстания зависимого или полузависимого сельского люда против феодалов облекаются в оболочку восстаний волхвов. Волхв — представитель старой, привычной языческой религии, религии общинных времен. Он сам вышел из общины, он близок «сельскому людью». В представлении последнего волхв ассоциируется со свободным состоянием, с отсутствием княжеских даньщиков, вирников и прочих княжеских «мужей». Когда был волхв, не было ни даней, ни повоза, ни вир, земля была у общинников, их собственностью были угодья, поля, нивы, ухожаи и леса. Справляли старые праздники, придерживались стародедовских обычаев, молились старым языческим богам.

Теперь не только в княжеских горницах и гридницах, но и по всей Руси волхва вытеснял священник. Дани и поборы, виры и повоз, появление на общинных землях новых хозяев — бояр и церквей, экспроприация общинных угодий и земель, закабаление со стороны местной «старой чади», введение христианства вместо язычества и появление на месте капищ и священных рощ церквей, а вместо волхвов — священников — все это, по вполне понятным обстоятельствам, в представлении «людья» далеких северо-восточных «весей» сливалось воедино в нечто, несущее конец их привычному общинному быту. Замахнуться против «старой чади» означало выступить против князя, восстать во главе с волхвом означало начать борьбу с церковью, со священником, т. е. в конечном счете — с тем же князем. Поэтому во главе движений смердов становятся волхвы, служители старых языческих богов, строгие блюстители стародедовских обычаев, руководители языческих празднеств, справляемых из поколения в поколение, хранители чудесных таинств и сверхъестественных знаний, кудесники и ведуны, вещие люди, знающие путь к сердцу божеств, умеющие их умилостивить, испрошающие у них блага для «дажьбожьих внуков», люди авторитетные, известные, влиятельные, уважаемые.

Движения смердов, руководимые волхвами, очень сложны. Различны цели восстающих смердов и волхвов. «Сельские людьи» борются с феодализацией, неотвратимо надвигающейся на них. Для них восстание против «старой чади» и князя с его «мужами» есть не что иное, как борьба с укрепляющимся феодализмом. Для волхвов — это борьба за реставрацию старого быта, за сохранение язычества, а с ним вместе и того положения, которое они занимали в обществе, положения, безнадежно ими утраченного, борьба с конкурентом и соперником, занимающим их место, со священником. Волхв — осколок отживающего мира, сторонник отмирающих, старых порядков. Он зовет назад, его цели реакционны. Смерды еще прислушиваются к голосу волхва. Авторитет волхва еще высок. Как и позднее, религиозные мотивы играют большую роль в борьбе сельского люда с феодалами. Когда волхв призывает смерда выступить против христианства, борьба с христианской церковью перерастает в выступление против князя, бояр, и наоборот. Тесный союз господствующего класса с церковью создает подобную специфику первых антифеодальных движений. Феодализация и христианизация совпадали по времени.

Феодалы обрушивались на общинника, разоряли его, превращали всю общину в целом в подвластную феодалу организацию зависимого сельского населения или, обирая смерда и громя разлагающуюся уже естественным путем общину, превращали его в кабального человека.

Одновременно христианство, проникающее вместе с княжими «мужами» повсеместно, разбивало старых общинных богов, уничтожало культовые места, места молений, сборов и сходов, громило общинный культ, кончало с зарождавшимся, и чем дальше на север, тем все более сильным и влиятельным, жречеством, разбивало идеологию первобытно-общинного строя. Борьба за нее, борьба с христианством, и стала формой восстания смердов. Не будучи в состоянии противостоять феодалу в открытой борьбе, смерд стремился оказать ему отпор, организуясь вокруг старых общинных начал, быта, обычаев, устоев, верований, богов.[721] И эта борьба «сельского людья» Руси носила совершенно иной характер, отличный от стремлений волхвов. Конечные цели волхвов и смердов разошлись. Волхвы были выброшены за борт истории, и жалкими их эпигонами впоследствии выступают ведуны, знахари, ведьмы. Они смотрели назад, в прошлое, и ушли в прошлое. Народ, «сельские людьи», не могли уйти в прошлое. Его восстания не могли привести к ликвидации зарождающегося и крепнущего феодализма, но эта борьба вынудила христианскую церковь на Руси пойти по пути религиозного синкретизма, русифицировать греческую веру, провести русификацию церкви, а это имело огромное значение в развитии русской культуры, так как церковь, религия и культура на Руси стали орудием укрепления русской народности. В то же время разгром волхвов подорвал и авторитет язычества, заставил «людье» Русской земли быстрее обратиться к христианству.

Учитывая все сказанное, мы не удивимся тому, что Ярослав прежде всего отправился в Суздаль, «изъимав», «расточи» и «показни» волхвов, подавил восстание, а затем принялся готовиться к борьбе с Мстиславом.

С этой целью он опять «посла за море по Варягы». На призыв Ярослава в Новгород явился отряд варяжских наемников во главе с Якуном (Гаконом). В том же 1024 г. Ярослав двинулся на Мстислава. Последний, в свою очередь, выступил ему навстречу. Грянула битва у Лиственя. Характер летописного рассказа о Лиственской битве таков, что заставляет предполагать, что он написан как пересказ песен о Мстиславе, составленных по свежим впечатлениям рассказов очевидцев. С вечера Мстислав поставил дружину северян в центре, против варягов Якуна, а своих дружинников-тмутараканцев — касогов и хазар — распределил по флангам. Ночью разыгралась сильная гроза. Воспользовавшись ею, Мстислав ударил по рати Ярослава, и первыми столкнулись северяне и варяги. Когда варяги Якуна начали уже изнемогать под ударами северян, по ним ударила тмутараканская дружина Мстислава. «И бысть сеча сильна, яко посветяше молонья, блещашаться оружье, и бе гроза велика и сеча сильна и страшна». Ярослав с Якуном бежали. В бегстве Якун даже потерял свою золотую «луду». Наутро, обходя поле битвы, Мстислав наталкивается на трупы убитых варягов и северян, вынесших всю тяжесть битвы. Летопись вкладывает в его уста чрезвычайно интересное замечание, характеризующее его отношение к жителям той земли, князем которой он теперь стал: «Кто сему не рад? Се лежит северянин, а се варяг, а дружина своя цела».[722] В этих словах весь Мстислав, князь-воин, дружинник, тмутараканец, которому, его русско-хазаро-касожская дружина дороже, чем рать его Северской земли.

Напуганный Лиственской битвой, Ярослав отсиживался в Новгороде, а в Киеве «беяху… мужи Ярославли».

В 1026 г. Ярослав «совокупи воя многы» и явился в Киев. У Городца оба князя сошлись «и разделиста по Днепрь Русьскую землю: Ярослав прия сю сторону, а Мьстислав ону; и начаста жити мирно и в братолюбьстве, и уста усобица и мятежь, и бысть тишина велика в земли».[723] Вместе с Ярославом Мстислав ходил походом в Польшу в 1031 г.

Остатком касогов Мстислава, по-видимому, является население Касожской волости (ныне село Коробкино) у г. Рыльска, где еще в XVII в. упоминается о «Словенской пустыне, в Касожской волости, на Словенском городище, на Семи да на Словенском озере».[724] Мстислав построил два храма: церковь Богородицы в Тмутаракани, которая стояла еще во времена летописца, и собор святого Спаса в Чернигове. При жизни Мстислава он был построен такой высоты, что всадник, встав на коня, мог достать рукой до вершины строящейся стены. Фундамент собора сделан из тех же кирпичей, что и сооружение, обнаруженное в «Черной Могиле» в Чернигове (X в.), что говорит о местных строителях, воздвигавших Черниговский собор.

В 1033 г. умер единственный сын Мстислава Евстафий, а в 1036 г. скончался, разболевшись во время «ловов» (охоты), и сам Мстислав. Летопись сохранила нам описание наружности Мстислава: «Бе же Мьстислав дебел теломь, чермен лицем, великыма очима, храбор на рати, милостив, любяще дружину по велику, именья не щадяще, ни питья, ни еденья браняше».

После смерти его Ярослав стал «самовластець Русьстей земли».[725]

Кедрин сообщает, что, когда в 6544 г. умерли Мстислав (Νοσισνλαβοσ) и Станислав (Ζινισνλαβοσ), выбран был на княжение их родственник — Ярослав (Ιεροσνλαβοσ).[726] В том же году «всади Ярослав Судислава, брата своего, Плескове, оклеветан бе к нему».[727]

Так снова объединилась русская земля под властью Ярослава. Оставался один Полоцк, но его можно было не принимать во внимание. Теперь нужно было приниматься за укрепление древнерусской государственности. Ярослав продолжает начатое Владимиром дело создания государственности Киевской державы. Он укрепляет свою власть в Новгороде, дав новгородцам «грамоты», но, изгнав в 1019 г. влиятельного и опасного для него Константина Добрынина, главу «нарочитых мужей» новгородских, которые несомненно стремись к еще большей независимости, лишить их такого энергичного вожака, как Константин Добрынин, было в интересах Ярослава. В Новгороде был посажен Владимир Ярославин (ранее там сидел некоторое время малолетний Илья), ставший наместником отца в 1036 г. Изяслав получил Турово-Пинскую землю, а когда умер его старший брат Владимир, он получил и «волость» брата. Святослав, четвертый сын Ярослава, правил на Волыни. Только пятый, Всеволод, оставался с отцом. Эти сведения сообщают нам Ипатьевская, Софийская и Воскресенская летописи и запись дьякона Григория на «Остромировом Евангелии».

Таким образом, мы видим, что при Ярославе сохранялась старая система, установленная Святославом и Владимиром, при которой управление русскими городами и землями осуществлялось великим князем через своих наместников-сыновей.

Говоря о законодательной деятельности Ярослава, мы уже указывали на «Русскую Правду». Она несомненно является законодательным памятником, характеризующим жизнь и деятельность, быт и нравы дружинников — «русин», тех самых «росов» византийских и «русов» восточных писателей, которые выступают перед нами как городская дружинная, купеческая, рабовладельческая и работорговческая правящая верхушка. «Русская Правда» Ярослава оставляет деревню в тени. И вполне понятно — почему: она дана по определенному поводу, в связи с борьбой Ярослава со Святополком и Болеславом, и касается, по сути дела, взаимоотношений между княжими и новгородскими «мужами», между Приднепровской Русью, «русинами», и Новгородом, «словенами». В ней мы находим следы «закона русского» договоров Руси с Византией, дружинного права, уже устаревшего ко временам Ярослава, так как оно не отражало тех общественных сдвигов, происходивших на Руси, которые были обусловлены ростом феодальных отношений. Поэтому сейчас же после смерти отца Ярославичи собрались для утверждения новой «Русской Правды», которая учитывала новые условия, хотя бы из конкретных фактов и их личного опыта. Она уже не могла забыть деревню, где развивались феодальные отношения, и заговорила о смердах, рядовичах, холопах, о княжой и смердьей собственности, о борьбе с преступлениями против частной собственности на землю, о всем, с ней связанном. Быть может, часть статей «Русской Правды» Ярославичей была составлена еще при Ярославе, так как в Троицком списке говорится, что Ярославичи только «отложиша отбиение за голову, по кунам ся выкупати. А ино все якоже Ярослав судил, такоже и сынове его оуставиша». Ярославу принадлежит «Урок вирнику», «Урок мостнику». Деятельность его отразилась в «Уставе о мостех», в так называемом «Церковном Уставе» Ярослава, часть которого несомненно восходит ко временам Ярослава.

Законодательная деятельность Ярослава говорит о расширении и укреплении княжеской администрации. Княжие посадники, тысяцкие, даньщики, вирники, мечники, ябетники, мостники правили Русской землей, княжие огнищане, ключники, конюхи, старосты, тиуны управляли его домом, дворцом, «градами» и селами, его обширным хозяйством, в поход с князем шла его дружина «отня», «передняя», отроки, гридьба и всякого рода «вой».

Развитие торговли и денежных отношений привело к чеканке собственной русской золотой и серебряной монет. Золотую монету начал чеканить Владимир, серебряную — Ярослав.

Укреплялось христианство. Ярослава русские люди XI–XII вв. считали настоящим ревнителем христианства, при котором это последнее укрепилось в Русской земле. «Якоже бо се некто землю разореть, другый же насееть, ини же пожинають и ядять пищю бескудну, тако и сь (Ярослав. — В. М.); отец бо его Володимер землю взора и умягчи, рекше крещеньемь просветив, сь (Ярослав. — В. М.) же насея книжными словесы сердца верных людий, а мы пожинаем, ученье приемлющее книжное».[728] При нем «нача вера хрестьяньска плодитися и расширяти», он «церкви ставляше по градом и по местом, поставляя попы и дая от именья своего урок… и умножишася прозвутери и людье хрестьяньстии».[729]

В 1037 г. на Руси учреждается митрополия, и первым русским митрополитом был грек Феопемпт.

Мы отбрасываем при этом мифических митрополитов Леона, Михаила, Иоанна, так как первые два явно забрели на Русь вместе с иноземными сказаниями, а третий был архиепископом Киевским после бегства Анастаса, который не мог уже оставаться в Киеве, где сел Ярослав, после своей дружбы со Святополком и Болеславом. Позднейшим книжником Иоанн был превращен в митрополита, главу русской церкви.[730]

Так лишь в третьем поколении, при Ярославичах, современником которых был Нестор, укрепляется христианство; только это поколение считало, что оно пожинает урожай с той земли, которую вспахал Владимир, а засеял Ярослав, так оформляется церковная организация.

Меняется и сам характер христианства на Руси. Русь была наводнена греческим духовенством, которое принесло с собой монашеско-аскетическую струю. Появилось монашество. Наряду с церквами возникали монастыри (Георгия и Ирины в честь христианских патронов Ярослава и Ингигерд, позднее Антониев Печерский монастырь), наряду с белым появлялось черное монашествующее духовенство. При Ярославе «черноризьци почаше множитеся, и монастыреве починаху быти». «И бе Ярослав любя церковныя уставы, попы любяше по велику, излиха же черноризце».

Так возникло монашество и церковный «устав», а вместе с ними обрусевшее христианство Владимира, проникнутое религиозным оптимизмом, жизнерадостностью, «мирским» духом, уступало свое место аскетическому христианству греков, чуждому «мира», монашеству и черному духовенству.

Чем объясняется это явление?

Причиной усиления греческого влияния на русскую церковь, которое исказило в источниках отображение русского христианства от времен Владимира и до 1037 г. и результатом которого была, правда, неудачная попытка ввести греческий язык в качестве языка богослужений и книжности, являются обстоятельства внешнего порядка.

Тяжелая борьба со степняками-печенегами, вылившаяся в грозную битву под Киевом на Сетомле в 1036 г., когда Ярослав с трудом справился с врагом, заставила его искать помощи для борьбы с кочевниками у Византии и согласиться на устройство митрополии во главе с греком Феопемптом. А это означало, что Византия стремилась установить таким путем, путем переплетения церковной и политической зависимости, свое влияние на Руси и посадить в Киев своего представителя. Но «игемония» Византии была столь обременительной для Руси, что Ярослав, как это мы увидим ниже, вынужден был разорвать с нею и в 1043 г. даже совершить поход на Константинополь.

Не случайно описавший этот поход Владимира Ярославича Михаил Пселл считает его «восстанием» русских против византийской «игемонии». В Византии действительно создание в Киеве митрополии, находившейся в руках греков, рассматривали как подчинение Руси, а русских считали на этом основании подданными императора.

Так положен был конец византийским стремлениям установить «игемонию» над Русью путем наводнения последней греческим духовенством и установления митрополии во главе с греком.

В 1051 г. Ярослав, «собрав епископы», поставил в Киеве митрополитом русского человека, священника княжеского села Берестово Иллариона. При этом русский князь не посчитался с константинопольским патриархом. Еще до этого Ярослав посадил в Новгороде русского епископа Луку Жидяту. С этого момента Византия уже не могла мечтать о возобновлении «игемонии», и даже тогда, когда на русской митрополичьей кафедре потом оказывались греки, митрополия все же оставалась русским учреждением, действующим в интересах Русской земли. Недаром во времена Ярослава, подчеркивая независимость русской церкви и, следовательно, Руси, Ярослав добивается канонизации первых русских святых Бориса и Глеба и беатизации Владимира. Со временем и Владимир, и Ольга были причислены к лику святых.

Бориса и Глеба признали чешская, армянская и, наконец, византийская церкви. Этим, быть может, и объясняется характеристика, данная русской церкви краковским епископом Матвеем, писавшим в середине XII в. Бернарду Клервосскому, что «он (русский народ) не желает сообразовываться ни с латинской, ни с греческой церковью, но, отделяясь от той и другой, не пребывает ни с одной из них в общении таинств».[731] Тем не менее греческий монашеско-аскетический характер христианства сохранялся и усиливался. Гонение на язычество расширялось и усиливалось.

Времена Ярослава характеризуются распространением «книжности». Сам Ярослав «книгам прилежа, и почитая е часто в нощи и в дне». Ярослав «собра писце многы, и прекладаше от Грек на Словеньское писмо, и списаша книги многы». Дочь его Анна была грамотна и, будучи уже французской королевой, писала той кириллицей, которой выучилась в доме отца на берегах Днепра. Сын Всеволод знал пять языков. Внук Владимир Мономах был составителем «Устава» и своего знаменитого «Поучения детям».

В 1030 г. в Новгороде Ярослав устроил школу, куда было набрано 300 детей «старост и поповых», и начал их «учити книгам». При нем, как показал А. А. Шахматов, началось и наше бесценное русское летописание.[732] Ярослав заложил каменную Софию Киевскую (1037 г.), освященную в 1039 г., а сын его Владимир — каменную Софию Новгородскую, построенную в 1045–1051 гг. и занявшую место старой деревянной тринадцатиглавой Софии, сгоревшей в 1049 г.

Третья София стояла в Полоцке, а в Чернигове высился Спасский собор.

Ярослав выстроил в Киеве много новых зданий и церквей (церковь Благовещенья у Золотых Ворот, монастыри святых Георгия и Ирины). И «заложи Ярослав город великый Кыев, у него же града суть Златая врата».[733] Еще недавно место, где стояла София, было «поле вне града», а теперь она уже высилась в центре обнесенного укреплениями «града» Ярослава.

Князь создавал город, делался «земской» властью. То же самое было и в Новгороде, где княжеская резиденция из «Городища» была перенесена в Новгород, на Ярославово дворище.

Киев превращался в огромный город большой державы. Здесь можно было встретить «ляхов» и «угров», чехов и немцев, греков и хазар, евреев и армян, англосаксов и шведов, норвежцев и «быстроногих данов». Недаром Титмар Мерзебургский называет его «большим городом», в котором «находится более нежели 400 церквей и 8 рынков», а Адам Бременский именует его «соперником константинопольского скипетра, одним из великолепнейших украшений Греции» (т. е. Руси. — В. М.).[734]

Рост могущества Руси имел своим непосредственным результатом укрепление ее международного положения. Прежде всего необходимо было вернуть захваченные Болеславом западнорусские земли.

В 1022 г. Ярослав «приде… к Берестию», но чем окончился поход, мы не знаем. Вряд ли он был удачен.

Но скоро обстановка в Польше изменилась. В 1025 г. умер Болеслав Храбрый и началась борьба между его сыновьями. Один из них, Оттон, одно время пребывал на Руси, ища помощи у русского князя «Misiko… fratrem suum Ottonem quoniam regis partibus favebat, in Ruzziam provinciam populit».[735] Мешко, правивший в Польше, всю жизнь вынужден был воевать с братьями, сторону которых, очевидно, держал Ярослав. Воспользовавшись этой усобицей, Ярослав продолжал наступление на Польшу и в 1030 г. «Белзы взял» и вернул этот русский город в состав земель Киевского государства.

В 1031 г., воспользовавшись грандиозным восстанием в Польше («люды избиша епископы, и попы, и бояры своя, и бысть в них мятежь»), Ярослав вместе с Мстиславом «собраста вой мног», вторглись в «Лядьскую землю», отбили захваченные Болеславом «грады Червеньскыя», и «повоеваста Лядьскую землю». С огромным количеством пленных Ярослав и Мстислав вернулись обратно. Своих пленников Ярослав посадил в Поросье и «суть до сего дне».[736]

Это был уже не поход для возвращения захваченных русских земель, а сильнейший удар по самой Польше.

Ярослав продолжает укреплять западные рубежи Русской земли.

В 1038 г. он «иде на Ятвягы», в 1040 г. — на Литву.[737]

Летопись ничего не сообщает о результатах этих походов, но нет никакого сомнения в том, что они были успешны для Ярослава.

Вскоре при помощи немцев в Польшу вернулся король Казимир. Ему пришлось иметь дело с восстанием в Мазовии, где правил некий Моислав, сплотивший вокруг себя мазовшан, поморян, пруссов и литовцев. Казимир был вынужден прибегнуть к помощи Ярослава. Польский король устанавливает политический союз с русским князем и вступает в брачные связи с киевской княжеской династией. «В си же времена вдасть Ярослав сестру свою за Казимира». Так, сестра Ярослава, Доброгнева (Добронега), она же, по крещению, Мария, стала польской королевой. «И вдасть Казимир за вено людей 8 сот, я же бе полонил Болеслав, победив Ярослава».[738] Сестра же Казимира была выдана замуж за сына Ярослава Изяслава.[739]

Результатом этого союза, очевидно, были походы Ярослава на Мазовию. В 1041 г. он идет на «Мазовъшаны в ладьях», Бугом, а в 1047 г. «победи я (мазовшан. — В. М.) и князя их Моислава у би, и покори я Казимиру».[740] Софийская, Никоновская и Воскресенская летописи знают еще один поход — 1043 г. Этими походами Ярослав оказал большую услугу Казимиру и в то же самое время создал на западных рубежах Руси постоянную угрозу со стороны «ляхов».

Но во времена Ярослава Польша зависела от Руси, и западные границы Руси хорошо охранялись. Следом деятельности Ярослава в юго-западных землях Руси является город Ярослав на Сане, оплот «Червенских градов». Одновременно идут укрепление русских рубежей на северо-западе и освоение прибалтийских и северных земель. В 1030 г. Ярослав «иде… на Чюдь, и победи я, и постави град Юрьев», ставший надолго оплотом русского владычества в Прибалтике. В 1032 г. из «Новагорода на Железные врата», т. е. в землю чуди заволоцкой, на Северную Двину, ходил какой-то Улеб, но поход этот был неудачен. Чрез 10 лет, в 1042 г., Владимир Ярославич ходил «на Ямь», т. е. емь, тавастов, «и победи я».[741] В те времена емь-тавасты жили в Западном Приладожье, где их соседями с востока и юго-востока были карелы и русские. Только в конце XI и начале XII в. карелы при поддержке русских оттеснили из Западного Приладожья емь, заселив этот край и частично смешавшись с остатками тавастов.[742]

Таким образом, поход Владимира Ярославича был, очевидно, предпринят в Западное Приладожье.

Так продолжал Ярослав начатое Владимиром укрепление русских границ на юго-западе, западе и северо-западе и расширял влияние Руси на север Восточной Европы. Много сил было положено на укрепление рубежей Южной Руси, которой постоянно угрожали печенеги. В годы борьбы Ярослава со Святополком они выступали на стороне последнего и не раз, как мы уже видели, нападали на Киев.

Но удары, нанесенные Ярославом, а до этого непрестанная борьба Владимира и, наконец, нажим со стороны торков, за которыми шли, двигаясь на запад, многочисленные и могущественные половцы, в значительной степени ослабили печенегов. Только одна Никоновская летопись сообщает под 1020 г. о нападении печенегов. До 1036 г. кочевники не отваживались нападать на Русь. Этим воспользовался Ярослав для укрепления границ Южной Руси. Именно с этой целью в 1031 г. он сажает плененных им «ляхов» по «Ръси» и «поча ставити городы по Ръси». Укрепление Поросья, заселяемого Ярославом и превращаемого киевским князем в укрепленную линию, состоящую из городов — острожков, рвов, валов, засек и т. п., сыграло большую роль в обороне Руси.

В 1036 г. теснимые торками и половцами печенеги начинают свое продвижение на запад, которое привело их позднее на Дунай, за Дунай, в Венгрию, пока наконец битва в долине Марицы в 1092 г. не положила конец политическому существованию печенежских орд, разгромленных знаменитыми половецкими ханами Боняком и Тугорканом.[743] По дороге они всей ордой обложили Киев. Ярослав с варяжской дружиной и новгородским воинством, «Варягы и Словении», выходит из Новгорода и вскоре вступает в Киев.

Бой начался на «поле вне града», где позднее была воздвигнута София, на поле, позднее ставшем центром нового, Ярославова Киева, огромного города. «По среде» стояли варяги, на правом фланге «кыяне», на левом — «новгородци». «И бысть сеча зла, и одва одоле к вечеру Ярослав».[744]

Большое число печенегов утонуло в Сетомле и «в инех реках», а остатки спаслись бегством.

Так кончилась борьба Руси с печенегами. За ними шли слабые и малочисленные торки, а в год смерти Ярослава вместе с торками пришел передовой отряд половцев во главе с Болушем, чтобы своим появлением у Киева как бы возвестить о новой грозной опасности, нависшей над Русской землей.

Переходя к русско-византийским отношениям, мы должны отметить, что, как было уже высказано выше, взаимоотношения Руси и Византии определялись формулой, согласно которой Византия считала себя «игемоном» Руси, а Русь упорно отстаивала свою независимость во внешних сношениях и в организации церкви. Русские воины по-прежнему шли на службу к императору и не прочь были повторить времена Олега и Игоря. Так, Кедрин сообщает, что в 1018 г., после смерти Владимира и Анны, какой-то сородич (свояк) Владимира, Хрюсохейр («Золоторукий», «Золотая Рука», имя, аналогичное Волчьему Хвосту, т. е. имя-прозвище), с 800 воинами прибыл на судах к Константинополю, «желая вступить в наемную службу». Когда император предложил ему сложить оружие и явиться к нему для переговоров невооруженным, Хрюсохейр «не захотел этого и ушел через Пропонтиду». Разбив стратига Пропонтиды под Абидосом, он ушел к Лемносу. Здесь русские были обмануты византийцами и перебиты.[745] Это был поход-налет, предпринятый, очевидно, Хрюсохейром на свой страх и риск, но вскоре стремления Византии к «игемонии» заставило самого Ярослава взяться за оружие.

В 1043 г. Владимир Ярославович с воеводами Вышатой Остромиричем и Иваном Творимиричем выступил в поход на Византию. Греки рассматривали этот поход как бунт своих подданных «росов», которые стали подданными императора уже по одному тому, что приняли греческую веру. Но для русских это была борьба с попытками императора и патриарха подчинить своему влиянию, своей власти независимую Русь.

Отношения между Русью и Византией уже некоторое время были напряженными. В Константинополе знали о готовящемся походе и во избежание осложнений в самой Византии выслали из Константинополя русских купцов, а русское вспомогательное войско, игравшее со времен Владимира большую роль в империи, было выведено из столицы и расквартировано в провинции («скифы, находящиеся в столице в виде союзников, были рассеяны в провинциях»).

В Константинополе знали и о том, что русские идут не одни, что с ними идут союзники, воины народов, «обитающих на северных островах океана», т. е. норманны, варяги. Но пока что обе стороны сносились безбоязненно и торговали друг с другом. Поводом к выступлению русских послужило убийство греками какого-то «важного скифа», т. е. русского. В ответ на этот инцидент Владимир Ярославович выступил в поход на Константинополь. Пылая «яростной и бешеной ненавистью к греческой игемонии», русские знали, что сражаются против сильного и опасного врага, простирающего свои руки к молодой Киевской державе.

Возобновив «старую вражду», они «нарубили вверху (в верховьях Днепра. — В. М.) леса, выстроили из него малые и большие ладьи» и вышли в море. Кедрин определяет войско русских цифрой в 100.000 человек, Аталиота называет другое число — 400 ладей, т. е. около 20.000 воинов, и это несомненно ближе к действительности. Им удалось проникнуть в Пропонтиду, и здесь они вступили в переговоры с императором Константином Мономахом, предлагая ему заключить мир, т. е. какой-то договор, очевидно долженствующий положить конец притязаниям Византии на «игемонию» над Русью, и заплатить по 1000 статиров на каждую ладью (по другому варианту — по 3 литра золота на воина). Император отказался. В морском сражении грекам помогла страшная буря. «Сильный ветер двинулся с востока на запад; взмутив море вихрем, он устремил волны на варвара и потопил одни из его лодок тут же, так море поднялось в середину им, а другие, загнав далеко в море, разбросал по скалам и утесистым берегам». Так говорит об этом сражении Михаил Пселл.[746] «Повесть временных лет» сообщает: «и бысть буря велика, и разби корабли Руси».[747]

Воспользовавшись бурей, крупные греческие суда — трииры (триремы) — ворвались в расстроенную штормом русскую флотилию и пустили в дело греческий огонь. «И княжь корабль разби ветр и взя князя (Владимира Ярославовича. — В. М.) в корабль Иван Творимиричь, воевода Ярославль». Более шести тысяч воинов из разбитых ладей оказались на берегу. Они хотели пробиваться на Русь по сухопутным дорогам, но не имели военачальника. «И не идяше с ними никто же от дружины княжее». Тогда Вышата заявил, что он идет с ними. «Аще жив буду, то с ними, аще погану, то с дружиною». Но уйти на Русь не удалось. У Варны русские были схвачены, разбиты, масса воинов пала в сражении, около 800 человек были приведены в Константинополь и ослеплены.

Только через три года Вышата вернулся на Русь. Оставшиеся ладьи, на которых плыли Владимир Ярославович и Иван Творимирич, повернули на север. Вдогонку им император послал 14 судов, но русские, повернув обратно, дали им бой, «изби оляди Гречьскыя» и только после этого вернулись на Русь.[748]

Когда черед три года после указанных событий Византия почувствовала на себе всю силу ударов печенегов и познакомилась с кривой печенежской саблей, это заставило ее искать помощи и союза на Руси, которая могла сковать кочевую стихию. Этим и объясняется возвращение Вышаты из византийского плена на Русь. Но дружеские отношения между Русью и Византией возобновились не скоро. Только в 1052 или 1053 г. Русь снова увидела на митрополичьей кафедре грека, и в дом русских князей была принята византийская царевна. Это была невестка Ярослава, жена его сына Всеволода, дочь византийского императора Константина Мономаха.[749]

Эпизодом русско-византийских отношений было посольство Святополка и Болеслава в Византию в 1018 г., о чем говорит Титмар Мерзебургский, сообщая, что Болеслав (вернее — Святополк) обещал императору много хорошего, если тот будет в союзе с ним, а в противном случае угрожал войной.

Не было ли это посольство вызвано стремлением Святополка и Болеслава заручиться союзом с Византией для борьбы с Ярославом?

Посольство Святополка и Болеслава никаких последствий не имело. Так складывались русско-византийские связи, так развертывался сложный узор русско-византийских отношений.

Все более и более тесные связи устанавливались и со странами Западной Европы. Трижды Ярослав выступал в союзе с Германией, а именно: во время своей борьбы с Болеславом, когда одно время он был в дружеских отношениях с Генрихом, затем во времена войны с Мешком и, наконец, вместе с Германией Ярослав поддерживал Казимира.

Саксонский анналист сообщает о посольстве русского князя к Генриху III 30 ноября 1040 г., а хроника Ламберта говорит о том, как в 1043 г. снова Генрих III принимает русских послов, предлагавших ему в качестве жены дочь русского князя. Но, так как Генрих был уже женат, посольство вернулось, не выполнив своей миссии, хотя и с богатыми подарками.[750] Тем не менее между германскими государями и киевским княжеским домом установились родственные связи.

Один сын Ярослава, Святослав, был женат на сестре епископа Трирского Бурхарда, другой, Изяслав, по-видимому, в первый раз был женат на какой-то владетельной особе из Германии Гертруде. Какой-то из русских князей был женат на дочери саксонского маркграфа Оттона. После смерти мужа она вернулась в Германию, вышла замуж за баварского герцога Оттона, а свою дочь от русского князя (rex Ruzorum) выдала за Гунтрама. Не известный нам по имени rex Ruziae был женат на Одде, дочери графа штадтского Леопольда. После смерти мужа она с сыном Warteslau (Вратиславом, Вартиславом) вернулась в Саксонию, но сын ее вскоре уехал на Русь.

Кто были эти безвестные русские князья, сыновья или внуки Ярослава, мы не знаем. Во всяком случае брачные связи киевской княжеской семьи с германскими государями не были случайностью, а свидетельствовали об укреплении дипломатических сношений и торговых связей, установившихся еще в отдаленные времена и отразившихся, как было уже сказано, в Раффельштедтском уставе, в памятниках, относящихся к Регенсбургу.

Установились сношения и с далекой Францией. Дочь Ярослава Анна в 1049 г. или 1050 г. была выдана замуж за французского короля Генриха I Капета. Из Франции в Киев явилось за ней многочисленное посольство во главе с епископом. Мы не знаем, что заставило Генриха искать себе жену так далеко на Востоке. Но нельзя ли предположить, что после неудачного посольства в Германию в 1043 г. к Генриху немецкому Русь обратилась за тем же, т. е. за дипломатическим союзом в форме брака, во Францию, к Генриху французскому, и на этот раз удачно? После смерти Генриха Анна осталась во Франции, жила некоторое время в монастыре, затем вышла замуж за графа де Крепи и после кончины второго своего мужа вернулась к сыну, королю Филиппу. Это была энергичная и умная особа, умевшая управлять государством. Недаром на многих документах наряду с подписями ее мужа и сына встречаются ее подписи — «Agnae Reginae» и «Анна ръина» (Анна регина). Так, в далекой Франции Анна писала кириллицей, которой научилась в доме отца своего в Киеве, «книгам прилежа». Последний документ за ее подписью датируется 1075 г. Очевидно, вскоре она умерла.[751]

Завязались сношения с Англией. Сыновья убитого Канутом Великим английского короля Эдмунда Железный Бок Эдвин и Эдуард бежали в Швецию, а оттуда на Русь, где жили некоторое время при дворе Ярослава. Это было после 1016 г. Сведения об Эдвине и Эдуарде нам сообщает Адам Бременский. Об Эдуарде говорят и «Законы Эдуарда Исповедника», сообщающие, что Эдуард бежал в «страну ругов, которую мы называем Русией», где его покровителем, по Флоренцу Уорчестерскому, был «rех Suavorum», по «имени Malesclodus». Нет ничего удивительного в том, что Ярослав носит такое странное имя. Монах из Сен-Дени называет его Bullesclot, а другие — Julius Claudius (Clodius), что, скорее всего, является искаженным Юрий (Jurius, Georgius) Sclavus.[752] Придет время, когда при внуке Ярослава англо-русские связи еще больше усилятся и закрепятся женитьбой Владимира Мономаха на дочери английского короля Гаральда Гите. Так распространилось на Русь английское влияние, появились англосаксы, скотты, ирландцы, проникло сказание от трех братьях, призванных из-за моря, кельтский и англосаксонский эпос.

О русско-венгерских связях мы знаем из венгерских источников. Они сообщают, что Владислав Лысый, свояк святого Стефана, отец Андрея, был женат на русской. Сыновья его Андрей и Левента после 1038 г. два раза были на Руси («ad regeni Lodomeriae», т. е. в Прикарпатье или на Волыни, и «ad Rusciam»). Эти русские связи Андрея привели к тому, что жена его была дочерью «русского князя». Какого — не знаем.[753]

Обычно считают, что женой Андрея была дочь Ярослава Анастасия, хотя прямых указаний на это нет. В эти годы Венгрия вела наступление на русские земли, лежавшие за Карпатами, в Потиссье и Трансильвании. Закарпатье издавна было заселено русскими. И во времена Владимира тут, где-то за Карпатами, по Тиссе и Попраду, лежали границы Руси Владимира («Lodomeriae», «Rusciae») с землями «Стефана Угрьского» и «Андриха Чешьского». И едва ли не с этих пор здесь начала распространяться «греческая вера», которой так упорно придерживалось русское население Закарпатской Руси в течение последующих столетий. «Греческая», «русская» вера, «русский» язык и культура сохранили «русский», т. е. собственно уже украинский, характер славянского населения Пряшева, Бардиова, Шароша, Спиша, Мармороша, Ужгорода, Берега, Землина, Хуста и других земель Словакии и Угорской Руси (Закарпатской Украины).

В середине XI в. венгерские короли распространяют свою власть на восток до Карпат. Уже Генрих — сын венгерского короля Стефана Святого — в 1031 г. именуется «dux Ruizorum», и речь идет, конечно, не о Галиции, а о закарпатских русских землях, где спустя столетие появляется «Русская марка».[754] С той поры, за исключением небольшого периода времени при Льве Даниловиче, закарпатские земли входят в состав Венгерского королевства и становятся «Угорской Русью».

Киевская Русь времен Ярослава продолжала быть очень тесно связанной со Скандинавией. Норманны продолжали служить на Руси, в Гардарики, в Хольмгарде и Кенугарде, проходили через Русь в далекий Миклагард, служили посредниками между нею и другими странами Европы, и в частности Англией, подвергавшейся в те времена нападениям и завоеваниям норманских конунгов.

Мы уже знаем о героях Эдмундовой саги, служивших на Руси у Ярослава и Брячислава; мы знаем о другом помощнике Ярослава Якуне, т. е. Гаконе, который после неудачной Лиственской битвы вернулся к себе на родину, но его племянник, варяг Шимон, пошел по стопам дяди, который, кстати, изгнал его, и пришел на Русь к Ярославу, и тот «его же приим, в чести имяше и дасть того сынови своему Всеволоду, да будет старей у него; приа же велику власть от Всеволода». Это был отец знаменитого Георгия Шимоновича, опекуна Юрия Долгорукого.[755] Cлужит у Ярослава Эйлиф, сын Рагнвальда.[756] Изгнанный Канутом в 1029 г. прибывает на Русь, к Ярославу, Олаф Святой (Толстый), норвежский, а с ним вместе его сводный брат Гаральд и Рагнвальд, сын ярла Бруси, и множество других викингов.[757] Возвращаясь на родину в 1030 г., Олаф Святой оставил на попечение Ярослава и Ингигерд своего маленького сына Магнуса. Князь и княгиня окружили его заботой. Когда в 1032 г. норвежские вожди явились в Киев просить Магнуса стать их королем, Ярослав и Ингигерд отпустили его, но взяли с норвежцев клятву быть верным Магнусу. С их помощью Магнус стал норвежским королем. Мы уже знаем, что вторично Ярослав был женат (первой женой его была Анна) на дочери шведского короля Олафа — Ингигерд (Ирине). Быть может, в 1016 г. в составе ее свиты и прибыли на Русь Эдуард и Эдвин, некоторое время после бегства из Англии жившие в Швеции. В 1031 г. на Русь приехал брат Олафа норвежского Гаральд Гардрад (Смелый), сын Сигурда, знаменитый викинг. Саги рассказывают о том, как после гибели своего брата в битве при Стикклестаде (1030 г.) Гаральд Гардрад уехал на Русь, принимал участие в войнах Ярослава с ляхами (Laesum) в 1031 г., а затем отправился в Константинополь, Миклагард, где и вступил в русский отряд, сражавшийся в то время, как мы уже знаем, в Малой Азии. Гаральд сражался в Сарацинской земле, Серкланде, в Сицилии, бок о бок с русскими и своими соотечественниками — норвежцами — под руководством Георгия Маниака, которого саги по-русски именуют «Гиргир» или «Гирги», брал в 1034 г. вместе с другими воинами русско-норманского происхождения Эдессу и Перкри, ходил в «Блааландию», страну негров, на Нил, в Александрию, совершил паломничество в Иерусалим. В 1040 г. мы застаем его норманский отряд в битвах с болгарами, в Солуни. С его именем связаны знаменитые рунические надписи на Пирейском льве, где он выступает под именем Гаральда Высокого. Он принимал участие в ослеплении императора Михаила V Калафата в 1042 г. и вскоре после этого вернулся в Киев. Саги о Гаральде говорят, что все эти подвиги он совершил для того, чтобы «русская девушка с золотой гривной» — Елизавета (Ellisif) Ярославовна — перестала его презирать и согласилась стать его женой. Как истинный рыцарь, он пошел за море, чтобы мечом прославить свое имя и добыть «на вено» за Елизавету бесчисленные богатства. Во всяком случае из Миклагарда Гаральд снова попадает в Киев, женится на Елизавете Ярославовне и уезжает на север, где вскоре становится норвежским королем.[758]

Мы закончили свой обзор внешних сношений и международных связей Киевской Руси времен Ярослава Мудрого. Русь стремительно шла вперед. Смело и решительно выступила Русь на арену мировой дипломатии и международных сношений и повелительно заняла свое место в семье христианских государств Европы.

Русь не отгородила себя китайской стеной от Запада. Она вступила в сношения с Западом, торговала с ним и воевала, заключала дипломатические браки и политические союзы, совершала совместные походы и воспринимала культуру западных стран, принимала и направляла посольства.

Но огромная и могучая Киевская держава не шла на поводу у Европы. Она не была отсталой страной, и поэтому ей особенно нечего было заимствовать. Она во многом стояла выше Скандинавии, Польши, Венгрии и мало в чем уступала странам далекого Запада. Недаром Киев, по Адаму Бременскому, — «соперник Константинополя» и лучшее украшение «Греции»; недаром Титмар Мерзебургский говорит о нем как о крупнейшем городе, подлинном мировом центре; недаром норманны восхищались богатой, усеянной городами Гардарикой, а Теофил, говоря о расцвете ремесел и искусства, среди стран, особенно прославившихся ими, отмечает Византию и Русь.

Международное положение Руси укрепляется и удельный вес ее в системе государств Европы и Востока неизмеримо возрастает. Свидетельством этого является развитие зарубежных связей Руси. Пусть приведенные нами сведения, касающиеся дипломатических отношений и брачных союзов, отрывочны и скудны, но они являются свидетельством постоянно растущих и крепнущих международных связей Руси. И не является ли показательным то, что в знаменитой битве при Гастингсе из трех Гаральдов, участвовавших в ней, два были тесно связаны с русской княжеской семьей? Один был мужем Елизаветы Ярославовны, а другой — отцом жены Владимира Мономаха Гиты Гаральдовны.

И огромной силой и верой в Русь дышат слова первого из русских митрополита Иллариона, величайшего писателя, публициста и патриота своего времени, обращенные к старым русским князьям: «Похвалим же и мы по силей нашей малыми похвалами великая и дивная сотворившего, нашего учителя и наставника, великого кагана нашея земля Владимира, внука старого Игоря, сына же славного Святослава, иже в свое лета владычествующа, мужьством же и храбрьствомь прослуша в странах многах и победами и крепостию поминаются ныне и словуть. Не в худе бо, и не в неведоме земли владычьствоваша, но в русьской, яже видима и слышима есть всеми коньци земля». «Кого бо тако бог любит, яко же нас возлюбил есть, — восклицает Илларион, — кого тако почел есть, якоже ны прославил есть и вознесл? Никого же!» И эти слова его в известной степени отражали представление русского человека о той роли, которую играла Киевская держава в политической жизни тогдашнего мира.

Несколько слов о самом Ярославе.

Работы Д. Г. Рохлина, В. В. Гинзбурга и М. М. Герасимова, связанные с изучением скелета Ярослава Мудрого, обнаруженного в Софийском соборе в Киеве, дают нам представление о внешнем облике Ярослава. Выше среднего роста, среднего телосложения, прихрамывающий с детства, что не мешало его ратным подвигам, впоследствии Ярослав получил тяжелую травму, на всю жизнь сделавшую его «хромцем», и это способствовало превращению его из князя-воителя в князя-строителя, «книжного» человека, законодателя, тем более что такого рода его деятельность была обусловлена историческим развитием древнерусской государственности. По расовому признаку Ярослав принадлежал к славянам типа словен и северян, причем в нем сочетаются признаки северного, славянского или нордического типа, с признаками короткоголового населения юга Руси, характерного еще для сарматских времен. Некоторые особенности его скелета заставляют сделать вывод о живости его характера, склонности к вспышкам, раздражительности, бурной реакции. Скандинавские саги рисуют его умным, властным, энергичным, скуповатым, осторожным, хитрым, умеющим сдерживать себя даже в минуты вспышек. Таким образом, казалось бы выводы, которые мы можем сделать из рентгенологического и анатомического анализа скелета Ярослава, не полностью сходятся с характеристикой Ярослава в сагах. Но в «Morkinskinna», исландском своде саг XIII в., Ярослав выступает с теми признаками, которые должны были бы определять его, судя по рентгенологическому и анатомическому анализу. Он — человек импульсивный, экспансивный, эмоциональный, самолюбивый, крутой, суровый, раздражительный, но в то же самое время отходчивый, добрый, его легко уговорить. Это совпадение свидетельств «Morkinskinna» с данными научного изучения останков Ярослава свидетельствует о том, что в основе «Morkinskinna» лежал какой-то источник, отразивший достоверные древние воспоминания о Ярославе, тогда как Эймундова сага, более всего говорящая о нем, является тенденциозной, так как освещает Ярослава, его нрав, характер и поступки только с точки зрения норманских наемников.[759]

В нашей летописи, в произведениях Иллариона и Нестора Ярослав выступает «книжным» и «христолюбивым» князем, покровителем просвещения, образования и монашества («мужь правьден и тих, ходяй в заповедех божьих»), и книжная, а не народная традиция назвала его Мудрым. Он отличается от отца, героя русского народного эпоса, уже хотя бы тем, что не обладает теми качествами, которые его могут сделать таковым.

Он — законодатель, строитель, книжник, покровитель духовенства, монашества. При нем «нача вера хрестьянска плодитися и расширяти», укреплялась княжеская власть, крепла и расширялась княжеская администрация, воздвигались города, храмы, дворцы, прокладывались дороги, устанавливались зарубежные связи, создавался первый свод русских законов — «Русская Правда». «Строй» и «устав» «земляные» выходят на авансцену и, оттесняя «рати», повелительно занимают на ней первое место.

Таков был внешний и моральный облик Ярослава Мудрого.

Фрески Киевского собора, летописи, саги говорят о семье Ярослава. Первой женой Ярослава, умершей рано, в возрасте 30–35 лет, была Анна. Она была погребена в Софийском соборе в Новгороде ив 1439 г. канонизирована. С. М. Соловьев полагал, что сыном Ярослава от Анны и был его первенец Илья.[760] Мать и сын скоро умерли, и Ярослав женился вторично, на Ингигерд. Сыном Анны считает Илью, умершего в 1020 г., и М. С. Грушевский.[761] Выше нами было сказано, что Илья, по-видимому, был первым сыном Ингигерд, но считать этот вопрос решенным нельзя. Второй женой Ярослава была Ингигерд, дочь шведского короля Олафа Скетконунга, принявшая на Руси имя Ирины. Она была моложе мужа и умерла раньше него, в 1050 г., лет 55–56, и позже была погребена рядом с мужем в Киевском Софийском соборе.

Мать Ингигерд была, по Адаму Бременскому, вендкой, т. е. западной славянкой из племени ободритов. Правда, саги говорят о том, что она была шведкой. Судя по костяку Ингигерд-Ирина была высокая женщина, с северным типом черепа.[762]

Таким образом, исследование костяков Анны в Новгороде и Ингигерд (Ирины) в Киеве, а нет оснований сомневаться в том, что подвергнутые анализу скелеты принадлежат Ярославу, Ингигерд и Анне, опровергает предположение А. Е. Преснякова, что Ингигерд, Ирина и Анна — одно и то же лицо, так как Ингигерд на Руси стала Ириной, а перед смертью она приняла иночество с именем Анна.[763]

Наличие двух погребений говорит и о двух женах Ярослава. Но, быть может, рядом с Ярославом [а сомневаться в том, что костяк принадлежит Ярославу, не приходится, так как прихрамывание с детства («бе естеством таков от рождения») и новая травма, сделавшая его хромым («хромьцемь») говорят о том, что в мраморной гробнице Софийского собора лежат действительно останки Ярослава] была похоронена одна из его дочерей? Эту возможность мы исключаем, так как ни Анна, ни Елизавета, ни полумифическая Анастасия на Русь не возвращались.

Семья Ярослава была довольно многочисленной. Два сына его (Илья и Владимир) и обе жены умерли еще при жизни Ярослава. К концу его жизни оставались в живых сыновья Изяслав, Святослав, Всеволод, Игорь, Вячеслав и дочери Анна, Елизавета и предполагаемая Анастасия, которые покинули Русь и проживали за рубежом. Ярослав умер 20 февраля 1054 г. Смерть не застала его врасплох, как Владимира. Его любимым сыном был Всеволод. «Бе бо любим отцемь паче всея братьи».[764] Понятно, почему отец выделял Всеволода. Широко образованный (он знал пять языков), умный, искусный дипломат византийской ориентации, он в то же время был смел и решителен. Недаром саги, знающе его и под именем Vissivaldr-a и Holti, именуют его Смелым (inn froekni).[765] Но, памятуя события начала своего княжения, Ярослав завещает киевский стол не ему, а старшему сыну Изяславу, который и должен быть «старейшим», «в мене место». Ему же принадлежали Турово-Пинская земля и Новгород. Святослав, сидевший перед тем на Волыни, получил Чернигов, земли радимичей и вятичей, т. е. всю Северскую землю, Ростов, Суздаль, Белоозеро, верховья Волги и Тмутаракань; Всеволод получил Переяславль, Игорь — Волынь, а Вячеслав — Смоленск.[766]

Внук Ярослава Ростислав Владимирович сидел в «Червенских градах», в Галицкой земле, а в Полоцке правил «Рогволожий внук» — Всеслав Брячеславович, Всеслав полоцкий, князь-волхв, князь-чародей.

Грозные призраки распада Киевского государства становились все яснее и отчетливее. Это видел и Ярослав. Недаром перед смертью обращается к сыновьям, говоря им: «Имейте в собе любовь, понеже вы есте братья единого отца и матери; да еще будете в любви межю собою, бог будетъ в вас и покорить вы противныя под вы, и будете мирно живуще; аще ли будете ненавидно живуще, в распрех и которающеся, то погыбнете сами, и погубите землю отець своих и дедов своих, юже налезоша трудомъ своимь великым, но пребывайте мирно, послушающе брат брата. Се же поручаю в собе место стол старейшему сыну моему и брату вашему Изяславу Кыев, сего послушайте, яко же послушаете мене, да той вы будетъ в мене место…».[767] Пусть эта речь в деталях есть плод морализирующего летописца, выступающего противником раздробления и ослабления Руси и княжеской «которы», но у нас нет оснований сомневаться в том, что ее смысл является содержанием своеобразного завещания Ярослава детям, далеким предшественником «Поучения детям» внука Ярослава Мудрого — Владимира Мономаха.

То же самое развитие производительных сил (рост ремесел и торговли, земледелия и промыслов, разделение труда и отделение города от деревни и т. п.), которое превратило патриархальную варварскую Русь в Русь феодальную, а бесчисленных князьков — старейшин племен, родов и общин, всех этих «лучших мужей» родоплеменного строя, в феодализирующуюся и феодальную господствующую знать, в класс феодалов, варварскую предгосударственную Русь в феодальное Киевское государство, сплотило племенные земли, области, города и веси в единую, хоть и примитивную, древнерусскую державу, к середине XI в. приводит к распаду Киевского государства.

Развитие феодального землевладения и феодальных отношений, так ярко представленное в «Русской Правде» Ярославичей, рост экономического и политического могущества отдельных областей во главе с крупными городами — Новгородом, Черниговом, Переяславлем, Ростовом и т. д. — постепенно подтачивают единство «готической Руси» — Киевского государства.

Выросшее в отдельных областях Руси боярство стремится стать их полновластным хозяином и, сплотившись вокруг «своего» князя, обзаведшегося здесь, на месте своего посажения, в земле «отчич и дедич», всякой «жизнью», «гобином», землями и угодьями, дворами и челядью, проникшегося не общерусскими, а местными, «земскими», интересами, пытается отложиться от Киева, который отныне становится помехой для самостоятельного развития этих областей и земель, в скором времени превращающихся в княжества, маленькие «феодальные полугосударства» (Сталин), «национальные области» (Ленин). Бояре-дружинники перестают воевать «чужие» земли, ища в них славы и добычи, они предпочитают «промышлять» в своих землях, осваивать земли и угодья «сельского людья», экспроприируя их и получая в качестве дара от князей, а самих «людий» превращая в рабочую силу своего домена. Они закабаляют сельский люд — общинников и путем «ряда» и «купы» превращают их в своих слуг и челядь. Каждая область Киевской державы превращается в гнездо боярских вотчин. Судьба Киева перестает интересовать не только новгородское, ростовское, черниговское, галицкое и прочее боярство, но и самих новгородских, ростовских, черниговских и галицких князей — «Рюриковичей». Они стремятся отделиться от Киева, создать независимые княжества.

Отсутствие органической связи между отдельными русскими землями, отсутствие экономической общности — все это, делавшее объединение земель, достигнутое Киевским государством, непрочным и непродолжительным, было знамением грядущего распада.

И он наступил. Наступил в силу дальнейшего развития феодализма, в силу того, что, подобно тому как Руси варварской, Руси полупатриархальной-полуфеодальной соответствовала единая и могучая, но скороспелая и лоскутная Киевская держава первых «Рюриковичей», так и Руси феодальной, Руси «Русской Правды» Ярославичей и «Устава» Мономаха соответствовала система феодальной раздробленности, установившаяся в Восточной Европе при внуках и правнуках Ярослава.

Феодальная раздробленность была показателем развития производительных сил, показателем развития феодализма, но она же на определенном этапе стала тормозом для их дальнейшего развития, для роста ремесел, промыслов, торговли, городов, для новых форм феодального землевладения и организации феодального хозяйства и была ликвидирована самим историческим развитием России.

Она же способствовала упадку Руси, ослабила Русскую землю, умалила ее международное значение, сделала добычей соседних враждебных государств и орд кочевников. Русь «теряла целые области вследствие интервенции соседних народов» (К. Маркс), надолго, на столетия, подпадавшие под иго иноземцев.

Так действовали центробежные силы, разрывавшие на части Киевское государство.

Начался «закат готической России» (К. Маркс).

Глава IX. Киевский период в истории славянских народов Восточной Европы

В заключительной главе своей работы я хотел бы поставить четыре вопроса, а именно:

1. Роль варягов в образовании древнерусского государства.

2. Термины «Русь», «русы», «рос».

3. Проблема древнерусской народности.

4. Значение эпохи Киевского государства в истории великорусского, украинского и белорусского народов.

Казалось бы, в свете литературы, вышедшей из-под пера наших советских историков, да и после ряда суждений, высказанных в настоящей работе, автору ее во всяком случае нечего возвращаться к варяжской проблеме. Тем не менее все же некоторые вопросы нуждаются в уточнении.

Варяжская проблема очень сложна и переросла спор между норманистами и антинорманистами. Издавна русский народ пытался осмыслить свой исторический путь, процесс складывания своей государственности, процесс развития своей культуры, и в основу наших древних летописей киевской поры легли византийские хроники и юридические памятники, народные предания и сказания, погодные записи и рассказы очевидцев.

Шли века. Создавались многочисленные местные летописи, складывались общерусские своды. С гордостью говорили они о Руси, о народе русском, о славном пути, пройденном им. Появлялись исторические повести: «История о великом князе Московском» князя Андрея Курбского, «Степенная книга», «Хронограф», увязавшие историю Москвы со всемирной историей; складывались многочисленные «Повести», «Сказания» и «Временники». В XVII в. были написаны «История» дьяка Грибоедова и «Синопсис» Иннокентия Гизеля.

Наивность, несовершенство методов исследования нисколько не умаляют значения этих первых исторических трудов. Они свидетельствовали о патриотизме, о чувстве национальной гордости, об интересе к далекому прошлому земли Русской, о большой кропотливой работе по подбору источников и их осмыслению в рамках научных представлений той поры.

Все умножающееся число всевозможного рода исторических произведений говорило о непрерывно растущем интересе к истории своего народа среди образованных людей Древней Руси, а многочисленные былины и сказания, эта история народа, рассказываемая им самим, свидетельствовали о стремлении широких народных масс сохранить предания родной старины и передать их своим далеким потомкам.

Чувством величайшей гордости за свое прошлое, за свой народ, за его героическое дело, за землю Русскую веет от этих первых исторических произведений.

Но когда для работы в организованной по инициативе Петра Великого Академии наук прибыли первые ученые немцы и взяли в свои руки дело изучения истории русского народа, эти самодовольные, смотревшие свысока на все русское немецкие «культуртрегеры» попытались немедленно по-своему осмыслить русский исторический процесс и место русского народа среди других народов Европы.

Кенигсбергский ученый Байер положил начало течению в исторической науке, получившему название норманизма. С его легкой руки Штрубе-де-Пирмонт, Миллер, Шлецер, Щербатов, а позднее Погодин, Куник, Браун и другие доказывали норманское, скандинавское происхождение Руси, создание скандинавами-варягами, «русью», государственности на Волхове и на Днепре, а крайние норманисты утверждали «дикость» восточнославянских племен до «призвания варягов», говорили об их неспособности организовать свое государство, о том, что своей культурой, своей цивилизацией, государственностью, т. е. буквально всем, восточно-славянские, русские племена обязаны скандинавам-варягам.

Принеся методы научного исследования, используя легендарный рассказ летописца о призвании варягов, Байер, Шлецер и другие немецкие ученые, жившие и писавшие свои труды в России, привлекли на свою сторону многих русских ученых и создали определенное направление в исторической науке — норманизм. Особенностью этого направления было, по сути дела, признание превосходства иноземного, в частности германского, над русским.

Такого рода состояние исторической науки полностью соответствовало положению, занимаемому прибалтийскими и прочими немцами при дворе и вообще во всей политической жизни России XVIII–XIX вв.

Но уже тогда поднял свой голос в защиту национальной гордости русского народа «солнце науки русской» Михайло Ломоносов. Он указал на внутренние силы, свойственные русскому народу, которые дали ему возможность без посторонней помощи подняться из «небытия» и встать во весь свой исполинский рост, на ошибочность норманистических предпосылок Байера и Миллера, построенных «на зыблющихся основаниях», на их рассуждения, «темной ночи подобные» и оскорбительные для чести русского народа. В Ломоносове говорил не только историк, но прежде всего патриот. Он отмечал, что у Миллера «на всякой почти странице русских бьют, грабят благополучно, скандинавы побеждают…». «Сие так чудно, — добавляет он, — что если бы г. Миллер умел изобразить живым штилем, то он бы Россию сделал столь бедным народом, каким еще ни один и самый подлый народ ни от какого писателя не представлен».

Не менее резко отзывался он и о Шлецере, говоря: «… из сего заключить должно, каких гнусных пакостей не наколобродит в российских древностях такая допущенная в них скотина».

Его «Древняя Российская история» была первым трудом антинорманиста, трудом борца за честь русского народа, за честь его культуры, языка, истории, трудом, направленным против теории немцев — историков России. Ломоносов пытался дать историю русского народа, именно народа, а не князей, показать его место среди других народов, великое международное значение Древней Руси. Он знал прошлое Руси, верил в силы русского народа, в его светлое будущее. Он знал, что

Ломоносов положил начало антинорманистскому направлению в русской исторической науке, заставил многих позднейших исследователей по-иному подойти к русскому историческому процессу, вырвал историческую науку из «немецкого пленения».

«Честь российского народа требует, чтобы показать способность и остроту его в науках и что наше отечество может пользоваться собственными своими сынами не только в военной храбрости и в других важных делах, но и в рассуждении высоких знаний», — писал Ломоносов и всей своей жизнью доказал глубокий смысл и правдивость этого изречения. Михайло Ломоносов — больше чем ученый, чей зоркий взгляд и гениальный ум предвосхитил «развитие и течение» наук на столетия вперед, он — великий человек русской земли, великий сын русского народа.

Закатилось «солнце науки русской», но лучи его осветили путь русским ученым на много десятилетий вперед. «Великое борение» Михайлы Ломоносова с немецкими псевдоучеными Академии наук открыло дорогу в науку другим представителям исторической науки, стремившимся показать истинную роль русского народа в русской истории. Венелин, Забелин, Гедеонов, Иловайский выступили с рядом тезисов, долженствующих опровергнуть ставшую официальной норманскую теорию. И если позитивная часть их работ часто вызывает сомнения и была построена зачастую на домыслах, граничащих с фантазией, и больше утверждала, чем доказывала, то критическая часть, направленная против норманизма, сыграла большую роль в развитии исторической науки.

За ними выступил М. С. Грушевский со своими капитальными трудами, поставивший спор с норманистами на должную высоту, свободный в своих исследованиях от фантастических построений, обусловливаемых часто велениями чувств, а не разума, что было ахиллесовой пятой антинорманистов XIX в. и давало возможность их противникам, бросая в бой тяжелую артиллерию своей научной аргументации, не только опровергать взгляды антинорманистов, но и открыто издеваться над их «варангомахией».

Современная советская историческая наука, обогащенная методом исторического материализма, учением Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, вооруженная всеми видами источников, со всей наглядностью показывает величественное и героическое прошлое русского народа, его борьбу за самостоятельность и независимость, международное значение России на всех этапах ее исторического развития и выявляет вклад национальной русской культуры в сокровищницу человеческой культуры.

В этой же плоскости советская историческая наука разрешает и варяжскую проблему. Но она не становится ни на тенденциозные позиции норманистов, строивших свои исследования на основе огромного фактического материала и в совершенстве владевших методами научного анализа, ни на точку зрения антинорманистов, доходивших в своей «варангомахии» до геркулесовых столбов и, что характерно для родоначальников этого направления, зачастую подменявших источники размышлениями, научный спор — постулированием аксиом, руководившихся зачастую велениями сердца, а не достижениями науки. Советская историческая наука идет своим путем объективного исторического исследования, и в ее распоряжении находятся материалы и источники, не известные ученым времен борьбы антинорманистов с норманистами.

Мы не намерены заниматься варягоборством и, подобно антинорманистам, выплескивать из купели вместе с водой и ребенка, отрицая действительное значение норманнов в русской истории. Слишком зримо ощутимы следы норманнов в Древней Руси, для того чтобы отрицать их роль в образовании и развитии древнерусского государства или превращать варягов в литовцев, финнов, западных славян.

Находки вещей норманского происхождения (норманские мечи франкской работы, о которых говорят восточные писатели, норманские фибулы, украшения, оружие), скандинавские могилы, предметы религиозного культа, вроде знаменитых молотков Тора, подвешенных к шейному обручу, несомненные следы норманских колоний в русских городах и около них (Смоленск — Гнездово, Старая Ладога и др.), остатки скандинавских поселений временного характера у Ладожского озера, по Сяси, Паше, Ояти, у Ярославля, где следы норманнов уже не так ясны и отчетливы, как в городских центрах, наличие на Руси топонимики скандинавско-варяжского происхождения, заимствования в русском языке из скандинавских языков (ящик, гридь, кербь, кнут, лавка, ларь, луда, рюза, скиба, скот, стул, стяг, суд, тиун, шнека, ябетник, якорь), рунические надписи на Руси и о Руси, прямые указания русских, византийских, западноевропейских, восточных и скандинавских источников о норманнах в Восточной Европе — все это говорит о весьма существенном значении скандинавов в истории Руси.[768] Но ни о какой колонизации норманнами Восточной Европы не может быть и речи. Тем более нелепой следует считать теорию «Bauemkolonisation», ибо никаких следов сельской колонизации скандинавов нигде не обнаружено.

Нет никаких оснований говорить о завоевании Руси норманнами или о «широком процессе норманской колонизации на Востоке» (В. А. Мошин).

Изложенное нами выше свидетельствует о том, что русская культура и государственность являются результатом внутреннего развития славянских племен Восточной Европы и тех этнических группировок финно-угорского, литовского, тюркского и прочего происхождения, которые были ассимилированы славянами и выступали такими же строителями русской державы, как и славянские обитатели Среднего Приднепровья. В такой роли выступают, по-видимому, колбяги (kylfingar, kulfingar, Κουλπιγγων), военно-дружинная верхушка води или какого-либо другого «чудского» племени, создававшего вместе со знатью славянских кривичей и словен русскую государственность на берегах Волхова.

Варяги-норманны не могли насадить на Руси свою культуру, законы, государственность прежде всего потому, что у себя в далекой Скандинавии они находились на том же, а во многом на более низком уровне общественного и культурного развития, чем Древняя Русь. На последнюю имела большое влияние с давних пор древняя античная, греческая и римская, а затем, позднее, византийская и восточная цивилизации, что уже тогда включило славянское и неславянское население Восточной Европы в орбиту влияния Средиземноморского и Восточного очага человеческой цивилизации, тогда как далекая, суровая Скандинавия, порождая предприимчивых и храбрых конунгов, викингов-воинов и мореплавателей, жадных и воинственных искателей славы и добычи, прославившихся своей яростью берсеркеров, была далека от основных очагов культуры и прогресса, и военные качества ее сыновей отнюдь не могли заменить им начатки знаний, права, образованности и культуры.

В области развития материальной и духовной культуры, в области развития государственности Скандинавия стояла не выше, а ниже Руси, через которую она и познакомилась с богатствами и цивилизацией Византии — Миклагард и Востока, страны сарацин, произведших на сыновей суровой и холодной страны ошеломляющее впечатление. Недаром в скандинавских сагах, несомненно верно отразивших представление широких народных масс северных стран о Руси, эта последняя, Гардарики, выступает страной несметных богатств, дорогих товаров, искусно изготовленных вещей, бесчисленных городов, величественных зданий, служба конунгам которой сулит почет, славу и богатство. Общий тон поэзии скальдов несомненно правильно отражает взаимные связи Руси и Скандинавии. Руси нечего было заимствовать у скандинавов, а те заимствования, которые имели место в действительности в языке, праве, в материальной культуре, в эпосе, очень незначительны и свидетельствуют только о деятельности норманнов на Руси, а не об их культуртрегерской миссии. Поэтому варяги-норманны не могли быть создателями Русского государства, так как государство и государственная власть отнюдь не были прерогативой выходцев из Скандинавии, а сложились в Восточной Европе в результате общественного развития славянских племен. Варяги на Руси действительно создавали свои княжения, вроде Полоцкого княжества Рогволода, но они не были единственными ростками грядущей русской государственности, ибо ее истоки восходят к русскому каганату начала IX в., к прикарпатскому предгосударственному варварскому образованию дулебов-волынян, ко временам антов, а это является убедительным свидетельством того, что русская государственность была результатом внутренних процессов общественного развития славян, а не завоевания.

И невольно хочется привести известное место из речи Ф. Успенского, где он говорит: «Если все это сделали норманские князья со своей скандинавской дружиной, то они похожи на чародеев, о которых рассказывается в сказках».[769]

Но конунги и викинги не были чародеями. Они были простыми смертными. На Русь устремились волны скандинавских искателей славы и добычи. На первом этапе своего проникновения в землю восточных славян и финнов они выступали в роли грабителей, совершавших нападения на племена севера Восточной Европы.

Конец этому был положен созданием союза словен, кривичей, чуди, мери и веси, созданием варварского, догосударственного политического образования в Приильменье и Приладожье, известного на Востоке под названием «Славии».

Начинается второй этап проникновения норманнов в Восточную Европу. Они выступают в роли купцов и воинов-наемников. И в этой роли они и выступают в Новгороде в качестве узурпаторов власти и кладут начало русской правящей династии «Рюриковичей», скандинавское происхождение, окружение и связи которой не могут быть взяты под сомнение.

Как колонизаторы варяги были очень слабы. В их рядах не было женщин. Исключение быть может, составляют только варяжские княжеские семьи (Рогнеда — Ragnheidr, Ragneidr в Полоцке, Ольга — Helga в Пскове, Малфредь — Malmfridr, Malfridr).

Дети, рожденные в браках со славянками, носили уже славянские имена и становились русскими, славянами. Варяги-норманны быстро поглощались славянской средой и ассимилировались славянами. «Сами вожди весьма быстро смешались со славянами, что видно из их браков и их имен» (К. Маркс). Поэтому влияние норманнов на культуру, быт, верования, язык, обычаи русских так незначительны. Не признавая в варягах создателей русской государственности, мы не собираемся идти по пути «варангомахии» и отрицать значение норманнов в складывании конкретной державы на берегах Волхова и Днепра.

Узурпировав власть в Новгороде, варяги в постоянном стремлении к источникам богатств, дразнившим воображение скандинавских варваров, к Миклагарду, делают торной дорогу из Новгорода в Киев, а следовательно, и из «варяг в греки» и объединяют бесчисленных «светлых и великих» князьков русских и нерусских племен Восточной Европы, всю эту племенную, родовую и общинную знать, выступающую пред нами в источниках под названием «лучших мужей», бояр, «старой», или «нарочитой, чади».

Войдя в состав славянской верхушки и растворяясь в ее среде, они выступают в роли катализаторов и предстают под своими норманскими именами в источниках Киевской поры как «слы», «гости», дружинники.

В славянской среде, в среде верхушки финно-угорских, литовских и тюркских племен, принявших участие в образовании древнерусского государства, они растворяются почти бесследно, если не в первом, то во втором поколении во всяком случае, и сохраняют свое господствующее положение на Руси только в силу того, что они сливаются с русской варварской феодализирующейся верхушкой.

Славянизируется и сама княжеская семья, в числе членов которой уже во времена Игоря — подлинные русские по именам, языку и культуре. Таким русским, славянином, был Святослав.

Скандинавская династия удерживается на Руси и господствует опять-таки только потому, что она русифицируется, ославянивается и, обрусев, опирается на русскую знать, использует русские правовые институты, придерживается русских обычаев, нравов, религии, говорит на русском языке и враждебно относится к попыткам новых скандинавских авантюристов, купцов и воинов-наемников, пытающихся повторить при Владимире и Ярославе то, что удалось их предшественникам в начале второй половины IX в. в Новгороде, хотя и не отказывается от их услуг.

Русские князья, Владимир и Ярослав, посаженные на трон в значительной степени силой варяжского оружия, избавляются от наглых варяжских наемников: первый — при помощи «воев» Руси Приднепровской, а второй — опираясь на новгородцев.

Характерно то, что сами варяжские викинги, служившие в Хольмгарде и Кенугарде у русских князей, забыли об их скандинавском происхождении и, судя по сагам, знают их только как русских князей под их русскими именами, делая исключение лишь для Всеволода (Holti) и для Мстислава Владимировича, сына Мономаха, которого они знают только под скандинавским именем Гаральда.

Очевидно, у этих русских князей были только русские (Владимир, Ярослав) и христианские имена (Василий, Георгий). Скандинавских имен они не носили, так как считали себя, совершенно справедливо, русскими, славянами, а не норманнами. Если бы варяги-скандинавы были подлинными основателями Киевского государства, такой ассимиляции быть бы не могло. По-прежнему продолжались бы русско-скандинавские связи, при которых норманны играли бы не подчиненную, как это имело место в действительности, а решающую роль. Мы видели бы следы скандинавского права, влияние его на русские законы. Между тем все, что нам известно в этой области, все, что говорит о русско-скандинавских связях, объясняется лишь в очень незначительной степени заимствованием, а более всего — одностадиальностью. Всем этим мы не думаем исчерпать варяжский вопрос, но полагаем себя вправе заявить, что приведенного достаточно для того, чтобы не считать норманнов создателями древнерусского государства. Не они вызывали условия, породившие государство. Они, эти условия, были созданы ходом общественного развития русских племен Восточной Европы. Норманны только определили время и географический абрис древнерусского государства, связав, и то не самостоятельно, а в составе русской верхушки и знати финно-угорских и литовских племен, русифицирующейся и сливающейся со славянской, отдельные политические варварские предгосударственные образования, земли, области, города и бесчисленные верви, миры, веси и погосты в нечто единое, чему было имя — Русское государство.

Нам могут возразить: но почему же всюду в источниках норманские имена? Да по той простой причине, что источники эти совершенно определенного характера и их состав и происхождение таковы, что они отражают деятельность только самой подвижной части верхушки Руси — варягов, которые по самому характеру своей деятельности, по той роли, которую они играли в качестве наемников русских князей, в жизни русской земли выступали в качестве «слов», «гостей» и «воев», посылались гонцами, участвовали в посольствах, воевали, направлялись в дальние поездки, торговали, добывали мечом военную добычу, ходили в полюдье и т. д.

Такова была истинная роль варягов в истории Древней Руси. Не они были создателями русской культуры и государства. Но, быть может, они дали свое имя восточному славянству — «русские», «русы» и их государству — «Русь»?

Ведь такого же рода явления имели место в истории стран и народов. Германские франки дали начало названию романцев — французы и наименованию их страны — Франция, подобно тому как тюрки — аспаруховы болгары, растворившись почти без остатка среди славянского населения восточной части Балканского полуострова, передали свое название славянскому населению этого края и положили начало наименованию страны — Болгария.

И национальная честь французов нисколько не страдает от того, что их название происходит от наименования одного из племен «бошей», точно так же как болгарина нисколько не обижает происхождение его народного имени от названия древней тюркской, болгарской кочевой орды, давно исчезнувшей, ославянившейся, чья речь, близкая чувашской, звучала некогда на Дунае и Альте.

Дело, таким образом, не в том, наносит ли нам, русским, оскорбление происхождение названия «русские», «Русь» от каких-то скандинавских переселенцев в Восточную Европу или мы можем примириться с чужеземным происхождением своего народного названия.

Летопись заявляет, что варяги, которые пришли в Восточную Европу, были из племени «Русь»: «аще бо тии звахуся Варязи Русь». Но Русью не называл себя ни один скандинавский народ, ни одно норманское племя, ни одна хроника, ни одна грамота; ни одно «житие», ни одна географическая карта не знают в Скандинавии «Руси» и «русов» — «руссов»; ни в одном западноевропейском источнике мы не встречаем никаких следов скандинавской «Руси»; не знает ее и поэзия скальдов.

Правда, в Швеции есть область Rother, Rothin, Rothsland. Жители этой области носят название rothskarlar, rotsmen. Часть береговой полосы этой области называется Roslagen, а жители этой прибрежной полоски именуются rotsmen, причем термин ropsmaen в Швеции по аналогии с норвежским ror(s)sfolk, rorsmaen означал не гребцов, а береговых жителей.[770]

Вот это-то наименование береговых, прибрежных жителей, первыми проникшими на восточный берег Ботнического залива, и закрепило за шведами в финском языке название «ruotsi», что якобы и положило начало закреплению за шведами того же термина и среди восточнославянских племен.

Тот неоспоримый факт, что финны зовут русских их древним именем венедов (venaja), а шведов — ruotsi, свидетельства некоторых византийских и западных источников (Вертинские анналы, Иоанн Диакон, Лиутпранд, Симеон Логофет), считающих русов норманнами (или, как Симеон Логофет, франками, т. е. германцами), скандинавский характер имен «слов» и «гостей», выступавших от «рода руского», и скандинавский же характер «русских» названий Днепровских порогов у Константина Багрянородного, противопоставление в произведениях восточных писателей и в нашей летописи «руси» — «славянам», «словенам», «русов» — «сакалибам» — все это в совокупности, казалось бы, говорит за то, что действительно в Восточной Европе IX–X вв. русами называли норманнов, взяв для обозначения этих северных варваров то их имя, которое было дано им финнами, раньше познакомившимися со скандинавами, нежели славяне. Причем в основу термина «ruotsi» было положено шведское rotsmen, т. е. житель побережья, человек с берега.

Можем ли мы согласиться с подобного рода утверждением? Можем ли мы считать, что термин «Русь» превратился в Восточной Европе в название многочисленного народа и целой страны, будучи привнесен в язык этого народа, народа славянского, из речи финнов, куда он, в свою очередь, попал из шведского, в котором обозначал малочисленных обитателей прибрежной полоски одной области Скандинавии, не оставившей о себе никаких следов ни в источниках, ни в топонимике, ни в эпосе? Можно ли считать русов скандинавами, и только ими одними? Нет. Действительно, если обратиться к источникам, на первый взгляд покажется, что в них мы найдем противопоставление русов славянам, и таким образом, казалось бы, должны прийти к выводу о том, что русские — не славяне.

В самом деле, чем характеризуются русы? Русы не имеют «ни недвижимого имущества, ни деревень, ни пашень» (Ибн-Росте); «пашень Русь не имеет и питается лишь тем, что добывает в земле Славян» (Ибн-Росте). Зато у них много городов, они воинственны, драчливы, храбры. Русы постоянно воюют и совершают нападения на славян, захватывают их в плен и порабощают, а также добывают в земле славян все необходимое для жизни, очевидно собирая дань. Все их имущество добыто мечом. Многие славяне, для того чтобы спастись от нападения русов, складывающихся в дружины по 100–200 человек, приходят к русам служить, «чтобы этой службой приобрести для себя безопасность» (Гардизи). Русы — воины и купцы. Они ездят в «Рум и Андалус», в Хазарию, Византию, Багдад. Их поездки сделали Черное море «Русским морем». Они живут в городах, окружают своих каганов. Русы хорошо одеты, богаты, «живут в довольстве» (Ибн-Росте). У них много рабов, драгоценностей, денег, украшений, дорогого оружия, тканей и т. п. Они выступают в роли купцов и послов, заключают соглашения от имени своих правителей, ведут заморскую торговлю. Зимой они собирают дань и выходят в полюдье в земли подвластных славянских племен (Константин Багрянородный).

Такова «Русь» — «русы», так, как они рисуются нам по источникам.

А кто же славяне?

Славяне платят дань. Они возделывают землю, у них панти, нивы, скот. Они живут в деревнях, пашут, пасут скот, добывают меха, которые у них отбирают в качестве дани русы. Они бедны, плохо вооружены. Славяне подвергаются набегам русов, которые собирают с них дань, кормятся во время полюдья, захватывают в плен, порабощают, вынуждают идти к ним на службу. Они малоподвижны, редко ездят. Их почти не знают соседи. Русь подчеркивает свое господствующее положение даже в том случае, если и они, и славяне участвуют в совместном походе. Так, например, русы ставят на свои ладьи парчовые паруса, а славяне — полотняные. Таковы славяне.[771]

Разве подобное деление и противопоставление являются противопоставлением двух этнических понятий? А не социальных ли?

Перед нами две резко обособляющиеся группы: 1) русы — это городская, военная и купеческая, господствующая верхушка и 2) славяне — это земледельцы, основная масса бедного сельского населения, общинники, все более и более теряющие свою былую хозяйственную самостоятельность. Нами еще в 1938–1939 гг. была высказана мысль о том, что «русь», с которой имели дело Византия и Восток, представляла собой социальную верхушку, стоявшую во главе общества и руководившую военно-торговыми предприятиями.[772]

«Русь» — это социальная верхушка, варварская военно-торговая, военно-рабовладельческая, купеческая знать, живущая в городах, организованная в дружины, хорошо вооруженная, сделавшая войну средством дохода и профессией, правящая, творящая суд, администрирующая и управляющая, эксплуатирующая славянских общинников, воюющая у стен Константинополя и Бердаа, на Волге и в Средиземном море, торгующая в Византии и Багдаде, заключающая договоры, посылающая «слов», устанавливающая дипломатические связи и т. д. и т. п. Но славянская ли она, эта «русъ»? Не норманны ли это?

И вот тут-то перед нами опять встает во всю ширь норманская проблема. Дело в том, что мы не собираемся отрицать того, что в составе «русов» было большое число норманнов. Более того, я считаю возможным говорить, что «находници-варяги» в известных случаях среди «русов» играли первенствующую роль. Они были тем элементом, который если и не вызывал на Руси процесса образования государства, то во всяком случае влился в этот процесс и способствовал его ускорению. Свойственные скандинавам эпохи викингов вечное стремление к походам, вечная тяга к передвижениям, к смелым поездкам с целями войны и торговли, грабежа и найма на службу к иноземным правителям и т. п. — все это делало норманнов на службе у русских князей Гардарики наиболее непоседливым, подвижным элементом, а их прирожденные способности мореходов и опыт делали их наиболее удачными кандидатами в роли «слов», «гостей», наиболее приспособленными для всяких набегов, вторжений и т. п. Вот поэтому-то «слы» и «гости» носят норманские имена, а пославшие их — русские или обрусевшие норманские; вот почему посланцы русских каганов в далеком Ингельгейме именуют себя «росами», а на деле выясняется, что они — шведы; и, наконец, вот почему их так часто принимают за норманнов и награждают их чертами, характерными для скандинавов.

Когда они выступают от «рода Руского», они представляют «Русь», т. е. 1) «русов» — господствующую знать славянского, финно-угорского, тюркского и норманского происхождения, в которой несомненно первую роль играют славянские элементы, и 2) «Русь» — землю, Русь — государство; складывающуюся славянскую державу, представителями которой они являются. Они, норманны, являются как бы наиболее мобильным элементом туземной, славянской «Руси». Они — купцы, воины, послы. Их роль — внешнеполитическая. Им часто поручаются зарубежные дела; да и как-то естественно, что за рубежом узнают о Руси прежде всего по выплескиваемым ею по инициативе ее вождей, а часто и без таковой, волнам скандинавской вольницы. Они представляют славянскую Русь в посольствах, торговле, они воюют, нападают, нанимаются на службу, продают свой меч и свои товары далеко на юге и на востоке, и немудрено, что соседи часто составляют себе представление о Руси в целом по этим норманским искателям «славы и добычи».

Вот почему восточные писатели то противопоставляют русов славянам, то подчеркивают, что русы — племя из славян и славяне — рабы, живущие на Востоке, служат им переводчиками при их путешествиях в Багдад. Мы уже знаем, почему волны скандинавов не захлестнули Русь, а сами растворились в славянской стихии, став слугами, правда, энергичными, воинственными, часто довольно независимыми, но все же только слугами русских князей. Это произошло потому, что Русь встретила норманские волны уже организованной в варварские объединения и славянская знать оказалась сильней скандинавской вольницы. Этой последней предлагалось на выбор либо попытаться завоевать Восточную Европу, либо включиться в тот процесс, который шел в толще славянских и неславянских, но тесно с первыми связанных племен Восточной Европы. Первый путь оказался неудачным. На завоевание народов Восточной Европы не хватало сил, и это показали события середины IX в., отразившиеся в неясном рассказе летописца о том, как «изъгнаша Варяги за море». Произошло последнее — норманны стали варягами и в качестве наемников-воинов выступили в русской истории. И в этом своем качестве они действительно сыграли большую роль в образовании древнерусского государства.

Наличие варварской предгосударственной военно-политической дружинной организации славянских и неславянских племен, принимавших участие в создании древнерусского государства, привело к тому, что «находники»-варяги не смогли установить своей системы владычества, ограничившись «вассалитетом без ленов или ленами, обложенными только данью» и дав Руси только династию скандинавского происхождения, обрусевшую уже во втором поколении. А новые волны варягов ославянившиеся «Рюриковичи» встречали уже враждебно. Этим уже не приходилось и думать о том, чтобы пустить корни в славянскую почву. Поэтому-то «варангомахия», собственно, не нужна, так как для доказательства истинной роли норманнов отнюдь не необходимо отрицать наличия их на Руси. Но, может быть, верхушка, которую мы называем «русью», получила свое название именно от этой своей части, от норманнов? Нет никаких оснований отрицать того, что какие-то слои населения или население каких-либо местностей в Скандинавии могли носить названия, из которых финны сделали своих «ruotsi» (*drotsmenn, rotsmen). Считать теорию Брима, к которой примкнул Б. Д. Греков, «мало удачной попыткой примирения типичного норманизма с противоположными ему данными», как это делает Л. С. Тивериадский, несколько неосмотрительно.

Могло существовать где-то на севере, в Скандинавии, некое наименование, из которого выросли финское «ruotsi» и славянское «русь»? Нет никаких оснований отрицать это. Термины «русь» и «рось» — очень древнего происхождения и встречаются в разных местах. Термин «гал» отложился в названиях Галлии, Галиции, Галисии и Галатии; термин «ибер» или «ивер» — в названиях Иверии, Иберии, Ибернии. Все это говорит за то, что одно и то же наименование этнического порядка может отложиться в названиях стран, очень отдаленных друг от друга. Мы не знаем, когда термин «русь» появился на севере. Но нам хорошо известно, что термин «рос» появился на юге очень давно. Если говорить о племенных наименованиях и отбросить библейские «ρωσ», то на юге Восточной Европы народы, в имени которых встречается термин «рос», начинают упоминаться со времен сарматов. Я имею в виду роксаланов («светлых», т. е. белых, господствующих аланов?), аорсов, росиев (rosaye) Ефрема Сирина (IV в.), розомонов Иордана и саг о Германарихе, hros Псевдо-Захарии (VI в.).[773]

Кто были они, эти народы «росского» начала? Один и тот же ли народ носил это название? Думаю, что нет. Тут были и народы иранского происхождения (роксаланы), и племена, родственные связи которых установить не представляется возможным. Некоторых из них связывают с германцами (термин «розомоны» сближается с маркоманами, hros Псевдо-Захарии объявлялись герулами, как это, например, имеет место у Маркварта), других — с иранцами (аорсы, роксоланы), и т. д. От них перебрасывают мостик к ruzzi Географа Баварского, «ros»-aм Вертинских анналов и т. д. и т. п., т. е. к «доваряжской Руси», которая столь часто фигурировала в спорах антинорманистов с норманистами.

За последнее время принято считать rosaye, hros, розомонов не кем иным, как русскими — славянами, одним из бесчисленных племен антов.[774] Может быть. Пока что все это — лишь догадка.

Но что совершенно несомненно — это древность наименования «рос» на территории Восточной Европы. Племенные названия типа «рос» встречаются здесь с очень отдаленных времен. И они отнюдь не обязательно должны быть славянскими, хотя со временем закрепляются за славянским населением Восточной Европы. Ведь закрепилось же за другим многочисленным славянским народом тюркское имя болгары! «Из этого, однако, не следует вовсе, что термин "Русь" есть неотъемлемая собственность именно одного русского народа. Наоборот, благодаря ему у русского народа вскрываются также нерасторжимые для соответственной ступени стадиального развития социальной формации, до нас дошедшей в позднейшем уже славянском обличии, связи не только с германцами (и этого отрицать нельзя, сняв, однако, с германцев несуразно навязывавшийся им в данном вопросе ореол превосходства) и соседящими финнами, но и с народами, ныне, казалось бы, не имеющими ничего общего с русской народностью, например с абхазами, грузинами, сванами, уже не говоря об армянах…» (Н. Я. Марр).

Мы не хотим останавливаться на славянской, финской, литовской, франкской, тюркской, арабской, мадьярской, еврейской, хазарской и прочих теориях происхождения термина «русь», ибо «если хотя бы это первое положение о племенных названиях было известно в свое время, когда шел спор о национальном названии русских, то был бы сэкономлен громадный труд, потраченный, можно сказать, совершенно зря одними на созидание доводов в процессе борьбы за то или иное происхождение термина "рус" или "руса", другими — на чтение, усвоение и распространение соответствующей литературы, предполагавшей разрешить палеонтологическую проблему письменно — сохраненными преданиями и соответственно привлекавшимися по случайной известности изолированными фактами из такого обширного, не знающего никаких национальных перегородок, живого и цельного текста, как топонимика, собственно этнотопонимика» (Н. Я. Марр).

Какие-то этнические образования могли носить сходное название «рось» или «русь» на севере. И здесь этот термин мог быть также дорусского, в славянском смысле слова, происхождения, как и на юге.

В названиях различных племен юга и севера мог отложиться термин «рось», «рос», «рус», причем эти племена отнюдь не обязательно должны быть единоязычными или хотя бы родственными. Только в очень далеком доиндоевропейском прошлом, на стадии протоевропейцев, это наименование могло быть следом этнической близости различных племен палеоевропейцев; как несомненно следом очень далекой, но все же в этой отдаленности реальной, этнической близости является сходство яфетических (в смысле доиндоевропейских) «иберов» Кавказа, Пиренеев и Ирландии и кельтов ранней индоевропейской поры — «галов» и «галлов» Карпат, Малой Азии, Испании, Франции. Термин «русь» и «рось» (рус, рос) мог существовать, и несомненно существовал, в составе племенных наименований и в других местах. Стоит вспомнить хотя бы подвергшихся тщательному изучению со стороны Н. Я. Марра этрусков. Термин мог исчезать, вновь возникать, рождаться заново из других понятий и в иной обстановке, перерождаться, носители его сходиться и расходиться. И в теории Брима, принятой во внимание Б. Д. Грековым и В. А. Мошиным, в теории, говорящей о слиянии северного «рус» с южным «рос», нет ничего странного, а тем более предосудительного.[775] Итак, на древнейшей стадии в истории населения Восточной Европы термин «рос», или «рус», выступает как понятие этническое.

Но затем «русь», «рус», «русы» стали понятием социальным, и этнический термин становится общественным, классовым.

«Этот племенной состав, — говорит Н. Я. Марр, — этрусский или расенский или, проще, если откинуть префикс et в первом случае и суффикс еn во втором, — русский или росский и характеризует классовую организацию строителей древнейших городов на Руси».[776]

«Русь» в этом смысле слова мы уже рассматривали.

И наконец, третий этап в развитии термина «Русь» — он снова становится понятием этническим и начинает покрывать собой все население государства, господствующая прослойка которого носила название «русы». Аналогии такого рода явления известны из истории и Старого, и Нового света. Достаточно взять в качестве примера хотя бы Польшу и государство инков. Я не пытаюсь найти начало всех начал и установить, какие же этнические образования в Восточной Европе (да и в ней ли одной?) носили название «рос» или «рус». Мне хочется только еще раз подчеркнуть, что термины эти своим происхождением уходят еще в эпоху палеоевропейских образований и только на определенном и сравнительно позднем этапе закрепляются за славянским населением Восточной Европы, причем «русь» — «русы» — «русские» — это несомненно самоназвание, а «рос», «Роспсс» — книжное, византийское, появившееся по аналогии с легендарным библейским народом «рос» и по созвучию с «рус» приобретшее впоследствии такие же права гражданства, как и первое. В IX–X вв. «русы» — это господствующая верхушка, сложившаяся в первую очередь на юге, в Среднем Приднепровье. Это — Русь в узком смысле слова, «Русь внутренняя». В ее составе много норманнов, и поэтому ее легко спутать (и часто действительно путают) со скандинавской вольницей. Это трудно сделать на Руси, но очень легко — за ее пределами. В Византии, правда, разделяют русских, варягов и норманнов, «жителей островов на севере океана». Норманны в византийских источниках — это не русские, а русские — это не обязательно норманны, хотя среди них могут быть скандинавы.[777]

Интересно отметить, что отождествление варягов с русью в летописи не является первоначальным, а введено составителем «Повести временных лет» 1111 г.; в предшествующем своде 1093 г. говорилось о том, что варяжские дружины стали называться «русью» лишь в Киеве. Многочисленность норманнов при дворе князя могла натолкнуть летописца на мысль о том, что если «русь» — господствующая знать (это особенно хорошо замечали «словене»-новгородцы), а среди нее много норманнов, которых «чудь», «емь», «сумь» зовет «ruotsi», т. е. «русь», то не отсюда ли пошло и название земли — «Русь» и населения — «русские», «преже бо беша словени»? Тем более что «русь», приходящая из Киева, имела в своем составе много скандинавов. Новгород же, который был ближе к Скандинавии, «Русью» не назывался.

Вопрос о происхождении термина «русь» по-прежнему остается еще сфинксом древней русской истории.

Общественное развитие, результатом которого было создание древнерусского государства, вызвало большие изменения в этническом составе населения Восточной Европы. Как ни была примитивна «скроенная Рюриковичами» из лоскутьев, «нескладная», «скороспелая и аляповатая» древнерусская держава, тем не менее развитие и укрепление государственности на территории Восточной Европы, государственности, находящейся в руках русской варварской, феодализирующейся, а позднее уже и чисто феодальной верхушки, имели огромное значение в формировании древнерусской народности. Киевское государство политически объединило восточнославянские, русские, племена, связало их общностью политической жизни, культуры, религии, общей борьбой с «ворогами» и общими интересами на международной арене, историческими традициями, способствовало появлению и укреплению понятия единства Руси и русских.

Развивающиеся торговые связи между отдельными областями Руси, сношения между русским населением различных земель, установившиеся в результате «нарубания» воев, хозяйничания княжих «мужей», расширения и распространения княжеской государственной и домениальной администрации, освоение княжой дружиной, боярами, их «отроками» все новых и новых пространств, полюдье, сбор дани, суд, переселения по своей инициативе и волей князя, расселение и колонизация, совместные походы, поездки и т. п. — все это в совокупности постепенно разрушало культурную, языковую, племенную и территориальную разобщенность. В племенные и областные диалекты проникают элементы диалекта соседей, в быт населения отдельных областей — черты быта русского и нерусского «людья» других мест, и т. д. Обычаи, нравы, быт, порядки, религиозные представления, сохраняя много различия, в то же самое время приобретают общие черты, характерные для всей Русской земли. И так как «главное орудие человеческих торговых сношений есть язык», то эти изменения в сторону единства в этнокультурном облике русского населения Восточной Европы идут прежде всего по линии установления общности в языке, так как язык — основа народности.[778] Народность — понятие этническое, и, говоря о древнерусской народности, мы будем исследовать вопросы этнического порядка, а следовательно, в первую очередь — языкового. Нужно прежде всего подчеркнуть, что уже в племенных диалектах наблюдаются явления, свидетельствующие о развитии в сторону некоего единства. В этом отношении характерен говор полян, говор «Руси», полян, «яже ныне зовомая Русь». Еще в очень отдаленные времена говор населения киевского Приднепровья впитал в себя элементы языков пришельцев в эту местность, славянского и неславянского происхождения, особенно с того момента, когда Киев стал центром древнерусского государства. Киевский диалект формировался в результате сложных процессов схождений и выдвигался в качестве общерусского языка. Поэтому-то древнекиевские говоры носили своеобразный «серединный», переходный, как бы собирательный характер. И лишь с течением времени, после Батыева нашествия они передвинулись на север, сохранившись здесь, в киевском Полесье, в виде окраинных, тоже переходных диалектов.

В Древней Руси, стране городов, «Гардарики» скандинавских саг, в X–XI вв. в результате роста городов, развития ремесел и торговли происходил процесс интенсивного выделения городского диалекта, носящего общерусский характер и отличающегося от пестрых племенных диалектов, трансформирующихся из древних племенных языков. Население городов по своим языковым, этническим особенностям начинает отличаться от сельского населения. В городах Киеве, Чернигове, Переяславле, Новгороде, Полоцке, Ростове, Суздале, Пскове, Владимире, Перемышле и других сосредоточивается дружинная и купеческая верхушка — «русь», в узком смысле слова, «русы» Константина Багрянородного и арабских источников. Они сходятся в города со всех сторон: в Киеве сидят купцы и воины-дружинники из «Червенских градов», из Новгорода и Ростова, из Смоленска и Чернигова, из земель волынян и словен, мери и кривичей, северян и радимичей; в Новгороде можно встретить «киян» и псковичей, ростовцев и полочан, черниговцев и переяславцев. Это — «русины», живущие в Новгороде. В «Червенские грады» приезжают и живут те же «кияне» и смоленцы, купцы из Ростова и Любеча, «вои»-дружинники из разных концов Руси. Здесь, в чужих краях, они воспринимают элементы местных диалектов, местных обычаев, но между собой они говорят на особом, им, этой городской верхушке, присущем диалекте, своеобразном койне, в котором разные племенные различия были сглажены и имели место иноземные заимствования (скандинавские, греческие, финно-угорские, тюркские). Пестрая, многоплеменная русская городская верхушка, «русы», впитавшая в себя иноплеменные элементы — норманнов, финнов, тюрок и т. д., вырабатывает свой особый, сложный и более богатый, нежели сельские, диалект, в основу которого был положен язык «Руси», т. е. Киева, земли полян, давно уже прекративших свое существование как племя. Слабая диалектическая окраска киевской письменности объясняется не только влиянием «книжного» языка, но и прежде всего тем, что в разговорной речи киевлян не было многих старых диалектизмов, чем и обусловлено, на первый взгляд, хаотическое смешение местных диалектизмов в письменности древнего Киева. Это койне «русов» распространяется и на периферию, но последняя несравненно более консервативна и устойчива, нежели подвижная городская «русь». В языке деревни Киевской Руси старые племенные отличия сохранялись в гораздо большей степени, нежели в языке «русов», хотя этот последний через жителей городов, купцов и княжеских «мужей», через законы и «книжность» проникал в деревню и оказывал на ее язык известное влияние, вызывая нивелировку, хотя и шедшую среди сельского населения несравненно медленнее, нежели в городе. В городах Древней Руси еще до появления письменности начал формироваться общий разговорный язык, с массой политических, юридических, хозяйственных терминов, с иноземными заимствованиями, отражавший сложную структуру общественного строя Руси X–XI вв. Это был язык господствующей верхушки «полупатриархальной-полуфеодальной» Руси, и представители ее в различных городах страны имели в своем языке несравненно больше общих черт, что отразилось в языке источников, даже правовых, нежели «сельское людье» различных областей древнерусского государства. Песни, былины и сказания, широкое развитие которых в Древней Руси отразилось в наших источниках, необычайная распространенность народного эпоса, результатом которой были появление и перекочевка эпических мотивов в разные уголки страны, — все это в совокупности не могло не выдвинуть язык эпоса с его отвлеченными понятиями, стандартами и элементами чужеземного эпоса, не известными речи деревенского населения, на ступень своеобразного народного речевого койне. Другим руслом формирования общерусского языка был язык правовых документов и норм, язык деловой литературы, возникший еще до «Русской Правды», во времена «Закона русского», а быть может, и до него. Он вырос из разговорной речи, но специфика его, особое содержание и употребление главным образом все той же верхушкой, княжими «мужами», сделали его внедиалектным, или, точнее, наддиалектным.[779]

Так, еще в дописьменные времена в Древней Руси начал складываться в городах и в районах, к ним примыкающих, общерусский разговорный язык, в котором диалектные особенности были уже сглажены, язык сложный, с рядом новых понятий, с некоторыми заимствованиями. Быть может, древние и непосредственные связи с Болгарией привели к некоторому сближению (вторичному?) городского языка Руси с болгарским, что в совокупности с другими рассмотренными нами явлениями привело к тому, что древнецерковнославянский язык, возникнув в родственной, но не тождественной языковой среде, так быстро привился на Руси. В этом нельзя не видеть еще одного доказательства наличия общего древнерусского дописьменного языка, приближающегося по структуре к древнецерковнославянскому, чем и была подготовлена почва для распространения этого последнего. Когда он проник на Русь — сказать трудно. Во всяком случае в договорах русских с греками мы имеем дело с древнецерковнославянским языком, причем в договоре 944 г. отмечаются отчетливые русизмы — результат влияния древнерусской разговорной речи. Древнецерковнославянский язык, явившийся мощным рычагом развития славянской культуры, стал языком наддиалектным и в таком виде проник на Русь. Он быстро привился и распространился на Руси потому, что был близок и к диалектам восточных славян, и главным образом к древнерусскому разговорному языку. Тем не менее это был хотя и не чуждый, но чужой для Руси язык. Поэтому уже в XI в. оформляется древнерусский литературный язык, в основу которого легли древнецерковнославянская письменность и язык городских «русов», древнерусский разговорный язык. Питающей средой древнерусского литературного языка явились языки-диалекты восточных славян и древнецерковнославянский язык, впитавший в себя элементы языков народов Средиземноморья. Этим и объясняются исключительное богатство древнерусского литературного языка, высокий уровень его развития, языка с богатой стилистикой и семантикой, что явилось результатом наличия близких, но не тождественных, параллельных форм, и т. д. В большинстве письменных памятников Древней Руси преобладает древнецерковнославянское начало; однако уже в «Русской Правде» преобладает древнерусский язык правовых норм, хотя и не тождественный с разговорным общерусским языком дописьменной эпохи. С течением времени русская языковая среда все больше и больше оказывает влияние на древнецерковнославянскую письменность и вызывает русификацию ее, чем и объясняются постепенное превращение древнецерковнославянского языка в книжный, «ученый», торжественный, вычурный язык и смешение церковнославянизмов с русизмами. Древнерусский литературный язык, отражая связи Руси с соседями и наличие в составе верхушки представителей других народностей, имеет в себе ряд заимствований из греческого, и притом не только книжного, но и разговорного (до 400 терминов и особенностей), скандинавских (артуг — монета, шнека — судно, тиун — слуга, суд — пролив и др.), тюркских (чага, кощей, женчуг, евшан — трава; учан — судно и др.), финских (ушкуй, от «wisko» — паром; калика, от kalik — брюква; соломя — «узкий пролив», от «salmi»), германских (князь — от «kuning», «king»; пенязь — от «pfenning», «pening» и др.) языков. Древнерусский литературный язык был литературным языком всех восточных славян, всех русских, от Перемышля до Суздаля и Ростова, от Ладоги до Переяславля, Олешья и Тмутаракани. Он в значительной степени оставался древнецерковнославянским языком, в котором местные диалекты оставались в употреблении «книжных» людей только данной местности. Поэтому, будучи единым языком для всей Руси, он в то же самое время не имел единых норм.[780] В этом сказывалась «лоскутность» «нескладной и аляповатой» «империи Рюриковичей» (К. Маркс). Таким образом, история русского языка в IX–XI вв. полностью отражает те общественные и политические формы, в которые вылилась жизнь древних русских. Мы видим, как в результате общности государственного и культурного бытия во всех проявлениях начала складываться древнерусская народность. Ее формирование отразилось прежде всего в складывании общерусского разговорного, а затем и литературного языка.

Киевское государство самим фактом своего появления и развития, способствуя установлению общности в материальной и духовной культуре восточного славянства, сплачивая его воедино общностью внутренней жизни и международного положения, подготовляло процесс образования единой русской народности. И «русские» IX–XI вв. начали объединяться в некий этнический массив не только в силу своего общевосточнославянского происхождения и бытия, но и в результате единства общественно-политических, государственных форм, культуры и религии, общих границ, задач и интересов.

Вот почему мы можем говорить о русских IX–XI вв. не как о пестром конгломерате племен, а как о единой, складывающейся, но, правда, так и не сложившейся до конца, народности, народности, которая не была ни великорусской, ни украинской, ни белорусской, а именно русской — точнее, древнерусской, давшей начало и той, и другой, и третьей, т. е. всем трем славянским народностям Восточной Европы.

Но Киевское государство не успело и не могло слить восточнославянские племена в единую народность.

Примитивная «империя Рюриковичей», полупатриархальная-полуфеодальная Русь, не могла этого сделать потому, что экономической общности древнерусских земель не было, а только она одна, в сочетании, правда, с другими внешнеполитическими факторами, может сплотить этнически пестрое население отдельных областей в народность. Экономическая же общность для Руси — дело далекого будущего. Объединение Руси IX–XI вв. зиждилось на очень примитивной основе. Связь между отдельными землями не была органической и ограничивалась часто лишь взиманием дани и выставлением «воев». Объединение земель, достигнутое Киевом, было непрочным и непродолжительным.

Вместе с развитием производительных сил росли децентрализационные стремления господствующего класса феодалов, что привело Русь к феодальной раздробленности.

Началось дробление Руси на феодальные полугосударства-княжества со своими феодальными диалектами, местными обычаями, нравами и т. д. Эти феодальные княжества разрезали на части складывающуюся древнерусскую народность и, воздвигнув массу политических и экономических границ, способствовали созданию новых этнических образований со своими диалектами и особенностями культуры, материальной и духовной, лишь отчасти отражающими древние племенные отличия, этнических образований эпохи феодальной раздробленности, времен «национальных областей» (Ленин).

Говоря о складывающемся в эпоху Киевской державы единстве древнерусской народности, нельзя обойти молчанием еще один чрезвычайно важный фактор, определяющий собой характер этнического объединения восточного славянства. Два основных фактора определяют собой народность как понятие этническое: язык и национальное самосознание, сознание себя как единой народности. Первый фактор только что был предметом нашего рассмотрения. Остановимся теперь на втором. Достаточно беглого взгляда, брошенного на наши древнерусские источники (а именно они отражают мысли передовых людей Древней Руси), для того чтобы убедиться в том, насколько развито было у далеких наших предков чувство патриотизма, любви к родине, само понятие Родины, земли Русской, насколько большое, всеобъемлющее понятие вкладывалось ими в слово «Русь», «Русская земля». Они были горды тем, что живут на Руси, тем, что они — русские. Общность языка, культуры, общность политической жизни, совместные походы и войны, общая борьба с «ворогами», единство религии, общность быта, обычаев, поверий, единство законов — все это в совокупности порождало чувство единства народности («мы — русские»), национальное самосознание.

«Повесть временных лет» посвящена истории земли Русской. Это — рассказ о том, «откуда есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуда Руская земля стала есть». В ней все время речь идет о том, как русские князья, русские воины боронят землю Русскую; рассказывается, чем славна и сильна Русь, повествуется об удали ее сыновей, о славных походах, о великих битвах, о богатстве и роскоши многолюдных городов, о монастырях и церквах, книгах и школах, о князьях и «книжных» людях.

«Повесть временных лет» все время подчеркивает свое отношение к физическим и моральным качествам русских людей, подчеркивает любовь к Руси, к земле Русской, к русским людям. Она проникнута бесхитростной гордостью за свою страну и свой народ и, повествуя об их историческом пути, старается привить своему читателю любовь к тому, что дорого авторам наших летописных источников, к прошлому, настоящему и будущему своей Руси.

Эти мысли еще в большей степени характеризуют «Слово о законе и благодати» митрополита Иллариона, знаменитого современника Ярослава Мудрого. Он с гордостью говорит о своей Русской земле, о своем народе-избраннике, русском народе, о своих русских князьях. И что еще характерно для древнерусской литературы той поры — это идея единства всей земли Русской. Для авторов произведений древнерусской письменности существовала только единая Русь, Русская земля. Един народ, единая вера, единое государство, единый князь — так мыслили древнерусские книжники и иного строя жизни себе не представляли.

«Русская земля» была в те времена понятием с совершенно реальным содержанием, подобно тому как таким же реальным понятием был и «русский народ». Придет время, когда эти понятия почти исчезнут, уступив свое место таким представлениям, как Господин Великий Новгород, Великое княжество Тверское, Великое княжество Московское, Смоленское, Нижегородское ит. д., когда на сцену выступят в первую очередь псковичи и новгородцы, тверичи и нижегородцы, москвичи и смольняне, рязанцы и вятчане, а понятие «русские» как-то почти забудется, отойдет на второй план, но все это будет характерно для XIII–XV, а не для X–XI вв., даже и для конца XII столетия, когда идея единства Руси была еще очень сильна и живы были традиции Мономаха и Мстислава Владимировича Мономашича, пытавшихся приостановить начавшийся еще после смерти Ярослава Мудрого процесс распада единого Киевского государства, процесс расчленения начавшей складываться древнерусской народности, расщепления ее на этнические образования времен феодальной раздробленности, соответствующие отдельным крупным княжествам — «национальным областям» (Ленин) с их местными феодальными диалектами, особенностями быта, культуры. И лишь гораздо позднее, уже в XIV–XVI вв., начинаются «сплочение национальных областей (воссоздание языка, национальное пробуждение etc.) и создание национального государства».[781] В X–XII вв. идея единства русского народа и земли Русской была еще очень сильна и покоилась на существующей политической государственной системе, на культурной жизни, религиозных представлениях, т. е. на всей совокупности общерусской материальной и духовной культуры. Вот почему князья даже во второй половине XI в., даже в XII в. воюют за «землю русскую», «мстят Русьскую землю», «боронят Русь», думают на «снемах» о «земле Русьской», «уставляют землю Русскую» и т. д. Недаром игумен Даниил во время своего путешествия в «Святую землю» (1106–1108 гг.) ставит в Иерусалиме лампаду «за всю Русскую землю». Такой же идеей единства проникнуто «Слово о полку Игореве», что так убедительно подчеркнул К. Маркс в своем письме к Фр. Энгельсу, указывая, что смысл самого произведения заключается в призыве к князьям к объединению.[782]

Не случайно такой популярностью пользовался в народе умный и решительный сторонник «одиначества», пытавшийся приостановить княжеские «которы» и распад Киевской державы Владимир Всеволодович Мономах, «добрый страдалец за Русскую землю», который «много пота утер за землю Рускую».[783] Автор «Слова о полку Игореве» горюет о том, что его нельзя было сделать бессмертным и навеки пригвоздить к горам Киевским. Для автора «Слова о погибели Русской земли» Русская земля тянется от Карпат и Дуная до Ледовитого океана («дышючего моря»), от литовских лесов до мордовских твердей. Сознание единства русского народа явилось результатом единства материальной и духовной культуры, единства языка, религии, идеологии, политической жизни, государственности, законов, быта, обычаев и т. п.

В развитии сознания единства Руси огромную роль сыграли совместная борьба русского народа различных земель с общими врагами, единство политических, государственных форм, единство, или, вернее, общность, языка, религии, идеологии. Все эти вопросы рассматривались нами выше, и вряд ли стоит к ним возвращаться. Но нельзя не обратить внимания на большое значение единства законов для всей Руси. Этим законом для всех русов был вначале «Закон русский», упоминаемый в договорах русских с греками. Затем на смену ему пришли «Русская Правда» Ярослава, «Правда» Ярославичей, «Устав» Мономаха, «Церковные Уставы», «Устав о мостех» и другие аналогичные законодательные акты. Они действовали в Галиче и Рязани, в Новгороде и Перемышле, в Берестье и Дрогичине, в Дорогобуже и Смоленске, в Киеве и Ростове. Они отразились в Литовском Статуте и в великокняжеском судебнике 1497 г., т. е. положили начало законодательству всех трех восточнославянских народов: великорусского, украинского и белорусского. Огромную роль в деле укрепления национального самосознания древнерусской народности играло сложившееся под влиянием этнической близости, общности религии и государственной организации единство культуры. Единство культуры всех областей Руси от Перемышля и Берлади, от Малого Галича и Бельза до Мурома и Рязани, Ростова и Владимира, от Ладоги и Пскова, от Изборска и Белоозера до Олешья, Тмутаракани, до Галицкой и Переяславской «Украины» проявляются буквально во всем — от архитектуры до эпоса, от украшений и резьбы по дереву до свадебных обрядов, поговорок, поверий, песен.

Культура Киевской Руси времен Владимира, Ярослава является более или менее однородной, более или менее единой по своему характеру.[784] Об этом говорит древнерусский архитектурный стиль, общие черты которого отнюдь не перекрываются местными вариантами и локальными особенностями. Сходство в архитектурных памятниках древней Галицко-Волынской и Владимиро-Суздальской Руси XII–XIII вв. перерастает в идущее от глубин народного творчества сходство деревянного зодчества Прикарпатской и северной Руси гораздо более позднего времени.

Когда внимательно всматриваешься в деревянные церкви XVII–XVIII вв. в Чорне, Грабе, Ходорове, Микуличине, Иезуполе, Малнове, Дрогобыче, Барыне, Маткове, Кривке в Галиции, в Беловеже у Бардиова в Угорской Руси и сравниваешь с деревянным зодчеством Русского Севера, с церквами в Мезени, Варзуге, Каргополе, Кеми, Заостровье, Тотьме, Шенкурске, невольно бросается в глаза разительное сходство тех и других памятников.[785] Это сходство может быть объяснено только глубокими и неистребимыми народными традициями, не прекратившимися даже тогда, когда обе области земли Русской — и Прикарпатье, и далекий Север — были оторваны друг от друга на целые столетия и пребывали в различных культурных очагах, в составе различных государственных образований. Именно они, эти традиции, идущие от глубин народной жизни, народного творчества, обусловили сходство народного зодчества двух различных и очень далеких друг от друга русских земель. Предоставленный собственной инициативе, не ощущая давления со стороны казенного искусства власть предержащих, которые в При- и Закарпатье были иноверными, иноязычными, инокультурными и инонациональными, а на Русском Севере почти отсутствовали, народ великорусской речи на берегах Сухоны, Онеги, Северной Двины создавал памятники деревянного зодчества, аналогичные тем, которые создавал народ украинской речи на обоих склонах Карпат, по берегам Сана, Тиссы, Попрада, Быстрицы, Днестра, Белого и Черного Черемошей. Эта аналогия объясняется тем, что и те и другие — далекие потомки древних русских, и те и другие продолжали в одинаковых условиях, предоставленные собственной инициативе, развивать старинное народное зодчество. Вот почему в двух районах Русской земли, где народ был в своем творчестве больше привержен родной старине, а именно — на юге, у Карпат, в силу того, что, создавая свое родное, стародедовское, русское, он этим самым подчеркивал свой упорный отказ денационализироваться, свое упорное стремление оставаться русским, бороться за свои, веками освященные язык и культуру, веру и обычаи; и на севере, в тайге, в глуши, среди скал и озер, в краю непуганых птиц, у берега Студеного моря, где русский человек чувствовал себя вольным, в обоих этих концах Русской земли народ жил и творил так, как умел, как научил его им приумноженный опыт отцов и дедов; складывалось народное искусство, столь близкое, почти тождественное, продолжающее, только в разных местах, традиции народного искусства Киевской Руси. В других местах развитие народного зодчества пошло по иным путям, и столь разительного сходства в искусстве разных областей мы не наблюдаем.

То же самое сходство русского, украинского и белорусского искусства XVI–XVIII вв., переходящее в этнографические параллели и бытовые связи, обусловленное общими историческими корнями, восходящими все к той же Киевской поре, если не к более ранним временам, мы наблюдаем в ряде других отраслей материального производства, отражающих в какой-то степени и духовный мир создателей: в резьбе и вышивке, украшениях и металлических изделиях, глиняных поделках и изразцах и т. п. Через целый ряд промежуточных форм народное искусство великорусских земель переходит в искусство земель белорусских, в искусство Украины, а каждая из этих частей земли восточного славянства — Великороссия, Украина и Белоруссия — имеет также целый ряд местных комплексов художественных явлений. Рязанское искусство отличается от псковского, московское — от новгородского, так же точно как черниговское — от полтавского, киевское — от гуцульского или гродненское — от минского, могилевское — от брестского. А между тем, будучи связаны друг с другом, все эти местные, локальные варианты народного искусства объединяются в три комплекса: великорусский, украинский и белорусский, а вместе с тем все три комплекса сливаются в силу присущих им общих черт, которые ярче и сильнее черт, обособляющих каждый данный комплекс, в нечто единое, чему имя — народное искусство восточного славянства.

Общие и местные различия в искусстве каждого народа не затмевают той общности, которая связывает искусство различных ветвей восточных славян в единый комплекс явлений народного творчества.

Народное искусство бережно хранит родную старину. Процесс создания народом приемов и образов был настолько длителен, что новое не могло вытеснить старого, и это старое сохранилось до наших дней, став живой стариной, объектом изучения этнографов. Отбрасывая новое, снимая позднейшие пласты в народном искусстве, мы всегда можем найти древнюю первоначальную основу, и она будет одинаковой у предков белорусов, украинцев и великоруссов, ибо колыбелью этой живой старины окажется древнерусское народное творчество, ибо они сами в далеком прошлом — русские Киевской поры, черпающие мотивы для своего искусства в народной материальной и духовной культуре далеких времен, уходящих в эпоху образования древнерусского государства, в период антов, в скифо-сарматский мир античной старины.[786] В этом отношении чрезвычайно характерны мотивы великорусских, украинских и белорусских вышивок, обрядовое значение которых, равно как и самих полотенец («убрусцами» обвивались ветви и стволы священных деревьев, украшался «красный угол» избы) и терминов вышивания («узоры», «украсы», «вычуры» — семантически выходящие к понятиям «свет», «небо», «солнце»), не вызывает сомнений, как и изображений на вышивках («Мать-сыра Земля», круг — Солнце, вещие птицы, священные деревья и т. д.). «Восточнославянское искусство на ранней ступени своего развития было тесно связано с трудовой деятельностью коллектива, являющегося его творцом. В этом причина особой устойчивости народных художественных форм. На протяжении веков коллективом творились соответствующие его представлениям образы. Отбрасывалось все случайное, воспринимаемое лишь отдельными индивидуумами, и удерживалось наиболее типическое, впитавшее в себя многочисленные коррективы и достигшее предельного лаконизма». «Это, однако, не придает им до конца отвлеченно-схематического вида из-за выразительности типичных признаков реалистического порядка, т. е. тех начал, которые позволяют говорить о так называемом примитивном реализме этой древнейшей стадии развития народного искусства».[787] Отсюда, из этих глубин восточнославянского искусства IX–X вв., восходящих к еще более ранней поре, к искусству антов, сарматов, скифов, одинаково восприняли свое народное творчество и обитатели гуцульских газдивств, и семейные общины Поморского Севера, взаимно изолированные обитатели Прикарпатья и таежной архангелогородской глуши, расчлененные пространством и временем, но связанные друг с другом общностью своих этнических и культурных корней. Вышивка, глиняная игрушка, резьба по дереву, скульптура гуцула очень близки аналогичным произведениям художественного ремесла Русского Севера, а промежуточное положение занимает локальное искусство Полтавщины, Черниговской, Курской, Воронежской областей, Поволжья и Харьковщины, Гомелыцины и Полесья.[788] Геометрический узор, стилизованные изображения, роспись писанок, живопись — все это настолько сближает великорусское, украинское и белорусское искусство, что нет никаких оснований сомневаться в том, что искусство все трех славянских народов Восточной Европы в своем развитии прошло этап большей общности, единства большего, чем то, которое отмечают этнографы, и это общее, дожившее до XIX–XX вв., есть результат незыблемых связей, установившихся между населением различных уголков Руси еще на заре истории русского народа и его государства. И в этом — огромное значение киевского периода в истории славянских народов Восточной Европы.

На основе древних связей и традиций, на базе этнической общности восточного славянства, в условиях возникающего древнерусского государства на основе общности языка, обычаев, быта, законов, религии, идеологии, на основе единства материальной и духовной культуры, единства на международной арене, совместной борьбы за «землю и веру русскую» начинает возникать национальное самосознание. Мы — люди русские, люди одной веры, одного языка, одних обычаев «отець своих», одних нравов, люди одного психического склада, одних качеств, сыновья и дочери своей страны — Руси. Мы — русские. И так думали и так говорили в чаще вятичских лесов, у Оки, в Тмутаракани, у Лукоморья, на берегах Днепра-Славутича, в Киеве, стольном граде Русской земли, в Полоцке и Пскове, во Владимире на Волыни, в Червене и Перемышле, т. е. везде, где слышалась русская речь и исповедовалась православная вера, смесь «греческого» христианства с истинно русским язычеством.

Сознание единства всей Руси, всех русских людей, сознание единства всего русского народа является величайшим вкладом Киевского периода в историю великорусского, украинского и белорусского народов, ибо Киевская Русь — это начальный этап в истории всех трех братских славянских народов Восточной Европы, имеющих одного предка — древнерусскую народность времен Владимира, Ярослава и Мономаха.

Древнерусская народность не была единообразной. В языке, быту, обычаях, верованиях, одежде, украшениях отдельных ветвей древнерусской народности сохранялось много различий, унаследованных еще от племенных особенностей. Да она сама еще носила на себе живые следы недавнего слияния в единое, в силу ряда экономических и политических обстоятельств, группы восточнославянских племен. Но историческое развитие славянского населения Восточной Европы в IX–XII вв. (во всяком случае до 30-х годов XII столетия) шло по пути окончательного слияния восточнославянских племен, инкорпорирующих и ассимилирующих финно-угорские и литовские племена, тюркские, норманские и прочие элементы в единый этнический массив — русских, древнерусскую народность. Условием для такого слияния, конечно лишь с течением времени, было единство государственной системы, политических форм жизни, идеологии и тесно с ней связанной религии, зачастую играющей в определении принадлежности к тому или иному цивилизованному миру решающую роль, административных порядков и законов, единство культуры, материальной и духовной, — и все это покоилось на таком серьезном фундаменте, как этническая близость, а частью и общность, традиционные связи, уходящие ко временам седой древности. Восточных славян сделал русскими киевский период в их жизни, ибо это был период зарождения и развития национального самосознания, глубоко коренящегося в традициях восточного славянства и обусловленного общими чертами жизни и быта далеких пращуров различных ветвей и компонентов славянского племени Восточной Европы.

Так начался процесс образования материальной и духовной культуры, хотя и сохраняющей яркие, живые следы этнической племенной пестроты в диалектах, но тем не менее идущей к обобщению, к нивелировке, а следовательно — к единой, древнерусской народности в границах Киевского государства.

Но этот процесс не завершился. Феодальная раздробленность, Батыево нашествие, татарское иго, «погибель Русской земли», захват земель Руси шведами, ливонскими немецкими рыцарями, литовцами, поляками, венграми, молдаванами, татарами приостановили наметавшийся процесс, разорвали на части Русскую землю.

В течение столетий русское население отдельных земель распавшейся Киевской державы вынуждено было терпеть национально-религиозное угнетение и культурный гнет, часто тесно переплетавшийся с классовым угнетением. Так было во всех западно- и южнорусских землях.

Русское население этих земель потеряло свою государственную независимость и стало подданным польского пана, литовского магната, венгерского феодала, молдавского боярина.

Но память о том, что во Львове, Галиче, Гродно, Холме, Берестье, Ярославе, Орыге, Пряшеве, Густе, Киеве, Минске, Полоцке живут те же «русские», что и во Владимире, Твери, Пскове, Новгороде, Смоленске, Суздале, Рязани, Нижнем Новгороде, связанные общим происхождением, близостью культуры и языка, общностью религии, историческими традициями киевских времен, никогда не исчезала из народного сознания. Еще в XIV в. Молдавия — «Россовлахия», еще в XVI в. на карте Молдавии — русские города, еще в XVII в. в Оргееве (Орыге) говорят по-русски. А рядом, на северо-запад, Червонная Русь, «Russia Rubra», «Russia». На всех европейских картах XV–XVII вв. (Николая Кузана, Мюнстера, Гастальди, Плейтнера, Боплана) земля древних «Червенских городов» — Червеня, Перемышля, Галича, Львова, Самбора, Ярослава, Бельза и других — именуется «Russia».

За Карпатами лежит Русская Поляна, земли Угорской Руси и Пряшевская Русь. Всюду — и во Львове, и в Ужгороде, и в Бресте, и в Саноке — знали, что они — «от многоплеменного рода российского». «От них же (от русских. — В. М.) и мы обретаемы во граде Львове».[789]

В начале XVII в. еще хорошо знали, что от Вислы до Волги «один народ и одна вера».[790] Недаром за «русский народ», «за землю Русскую», «за веру русскую, православную» боролся с панами Богдан Хмельницкий и освобождал «русские» земли — Киев и Зборов, Львов и Брацлав, степи Украины и леса Белоруссии, Задесенье и Киев, Северскую Украину и «Вишневеччину», Подолию и Полесье, Мозырщину и Волынь. Для него, для его казаков это была Русь, земля Русская, Русский край, как и они сами были русские, единоверные и единокровные братья своих восточных соседей — русских Московского царства.

Да, они были русскими, все эти славные запорожцы, пришедшие в Сечь из-под Канева и Переяславля, Белой Церкви и Мозыря, Витебска и Бреста, Львова и Пинска, все эти украинцы и белорусы, хорошо знавшие, что узы кровного родства ведут их на восток, к русским, к великороссам.

Величайшее значение киевского периода в истории всех восточнославянских народов заключалось в том, что именно в эти века сложилось то общее в языке, быту, культуре, религии, морально-нравственном, психологическом укладе, что определило собой кровные тесные связи, объединившие все три славянских народа Восточной Европы в единое, неразрывное целое. Благодаря этому беззаветно преданные своей русской культуре и религии, своим русским традициям и обычаям русские люди дальних земель уже в новом своем качестве, украинцы и белорусы, подпавшие под власть иноземных завоевателей, столетиями испытывая тяжкий национальный гнет, сумели сплотиться вокруг родной старины, ставшей символом их независимости и счастья, свидетелем лучших времен и предметом, казалось бы, несбыточных мечтаний, отстоять свой язык и религию, свою культуру, свою национальную гордость и сохранить нетронутой свою национальную сущность.

Величественный процесс объединения восточнославянских и ассимилируемых ими племен в единую древнерусскую народность, процесс сплочения племенных культурных комплексов в некое единство древнерусской культуры, создание Русской державы, распространение единой религии и единых юридических государственных норм, возникновение общерусской военной системы и системы международных договоров, соглашений и постоянных дипломатических связей — все это в истории славянства Восточной Европы сыграло столь большую роль, что сравнительно короткого периода Киевской державы оказалось достаточно для того, чтобы создать этническое образование, выдержавшее все испытания и сохранившееся до последнего времени в виде того общего, что объединяет русский, украинский и белорусский народы.

Киевская Русь была колыбелью всех трех братских славянских народов, киевский период был их далеким детством.

Так началась история славянских народов Восточной Европы.

Список сокращений

ГАИМК — Государственная академия истории материальной культуры

ДАН — Доклады Академии наук

ЖМНП — Журнал Министерства народного просвещения

ИИМК — Институт истории материальной культуры

ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский Дом)

ПСРЛ — Полное собрание русских летописей

РАНИОН — Российская ассоциация научно-исследовательских институтов общественных наук