Дрейк. Золотой адмирал

Глава 1 НАСТАВНИЦА ГОСПОЖИ ДЕКСТЕР

Миссис Кэт Уайэтт казалось, что никогда в своей жизни она не чувствовала себя более слабой, изможденной и павшей духом, чем в тот момент, когда, поднявшись на вершину холма, она увидела башни и каминные трубы Лондона. Она опустилась на заросший травой камень, лежавший возле дороги, и попыталась найти утешение в мысли, что ей не придется шагать до города в собственном смысле этого слова. После длительного тяжелого испытания, сопровождающего рождение маленькой Генриетты одной очень холодной ночью месяца два назад, ей так и не удалось восстановить свои силы. И это ее тревожило.

Первый ребенок, кудахтала повивальная бабка, всегда бывает самым тяжелым. И Кэт убедилась в этом на деле, ведь до сих пор ее передергивало при воспоминании о тех ужасных, жгучих, разрывающих тело болях, о миссис Фостер и ее очень старой и грязной подруге-акушерке, снующей вокруг и бормочущей бесполезные слова ободрения.. В конце концов последовал ряд кровотечений, едва не унесших ее навсегда из этого мира — и от Генри Уайэтта.

Кэт глубоко вздохнула, с усилием поднялась на ноги и снова взялась за узел, в котором несла остатки со стола веселой и взбалмошной леди Декстер. Вскоре показалась соломенная крыша маленького дома, в котором она жила вместе с вдовой мастера Фостера. Выстроенный много лет назад, еще перед тем, как Лондон стал расширяться, поглощая поле за полем и рощу за рощей, этот старинный коттедж осел своими стенами, и в его замшелой соломенной крыше роились целые колонии мышей столь плодовитых, что даже длинношерстный турецкий кот не мог с ними справиться.

«Господи! — задала она себе вопрос. — Неужели мне уже больше никогда не насладиться тишиной?»

Всю неделю она трудилась, уча искусству игры на лютне и виолончели высокомерных и шумливых потомков лорда Энтони и леди Гвиневры Декстер. Казалось, они никогда не перестанут визжать, реветь или мучить друг друга. А теперь ей для разнообразия предстояло снова выносить шум уже новых детей — пяти сирот Джона Фостера, старшей из которых, девочке, еще не исполнилось и восьми лет.

В этом двухкомнатном, продуваемом сквозняками дряхлом домишке негде было укрыться, чтобы обрести личный покой. Кэт со своей малюткой и двое самых младших Фостеров должны были жить в одной комнате, в то время как Полли Фостер со своей крохой и двое старших детей спали в разных углах той комнаты, что служила одновременно гостиной, столовой и кухней. Боже, как пронизывающе холодно было в этом коттедже, несмотря на то, что старшие дети терпеливо обшаривали берега Темзы и всевозможные запруды в поисках плавника.

Пока не пришло известие, что могучий, энергичный Джон Фостер сражен в столкновении с французскими каперами у берегов Кале, Кэт и представления не имела, какой это страшный удар для женщины, когда у нее отнимают кормильца семьи.

Всего за несколько недель скромное, но беззаботное житье Полли Фостер превратилось в жалкое существование, средства на которое она добывала стиркой и ремонтом одежды кое-кого из товарищей Джона по плаванию, которые, прослышав о ее бедственном положении, тащились за полторы мили из Биллингсгейта, чтобы дать ей работу.

На этот раз, в виде чудесного исключения, дети Фостеров не носились вокруг, хоть во второй половине дня прояснилось после чуть ли не целой недели туманов и холодных гнетущих дождей. Кэт повеселела при мысли, что скоро ее малютка Генриетта, такая вся приятно розовая, ляжет ей на руки, нежно воркуя или похныкивая. Подарком судьбы явилось ей то, что вдова Джона Фостера все еще кормила грудью маленького Тимоти, в то время как собственные ее груди почти сразу же отказали: акушерка объясняла это чрезмерной потерей крови во время родов.

Увы, и на Генриетте остался отпечаток их совместных родильных мук: на одной из ее ручонок краснело пятно, которое никак не хотело исчезать; а образовалось оно оттого, что повитуха слишком сильно тянула за крошечную ручку. К тому же у Кэт появился еще один страх: ей стало казаться — и она надеялась, что это только ее воображение, — будто одна из ножек малышки слегка повернута носочком внутрь. Когда бы она ни купала ребенка, она все надеялась, что ножка станет прямее, но правая ступня все так же упрямо, под тревожным углом смотрела носочком внутрь.

«И только подумать, что я вся так ослабла и дрожу, хотя прошла всего-то четыре мили, — упрекала она себя, с трудом волоча ноги, зачастую по щиколотку в грязи. — Господи, а ведь раньше мне ничего не стоило за один день сходить пешком в Хантингдон и вернуться назад».

Кэт остановилась, чтобы передохнуть и сорвать цветущую веточку яблони, которую она хотела было воткнуть в свои светлые волосы, но веточка оказалась слишком мокрой, и она сунула ее в узелок вместе с колокольчиками, кивавшими ей головками над семейством фиалок. После дождя они казались удивительно свежими и пахучими.

Вздохнув, она в который уже раз просунула пальцы под узел, скрепляющий ее ношу. На этой неделе ей необычайно повезло: она приобрела большой кусок сахара, полкуска соленого бекона и две целых чуть залежалых булки ржаного хлеба, помимо обычных яиц и овощей, преподнесенных ей добрым садовником из поместья Декстеров. Маленькие Фостеры, несомненно, быстро разделаются с ними.

Над заплесневелой, поросшей травой соломенной крышей коттеджа в небо поднималась извилистая струйка серовато-голубого дыма, а за домом смутно вырисовывались отталкивающие очертания Тауэра и менее суровые — башни обители Святой Катерины. По желтоватым водам Темзы два высокобортных военных галиона упорно продвигались против течения к своей якорной стоянке у Лайон-Ки — Львиной отмели. Разбирающаяся теперь в таких делах, Кэт узнала в них низкобортные удобные в управлении суда из тех, что сэр Джон Хоукинс проектировал специально для военных действий против испанцев и прочих врагов ее милостивейшего величества королевы Елизаветы.

«Должно быть, что-то случилось, — забеспокоилась Кэт и заставила свои ноги идти быстрее. — Иначе бы ребятишки возились и играли во дворе, как двуногие щенята».

Слегка вспотев, молодая женщина преодолела невысокий подъем по расползшейся от грязи коровьей тропе, ведущей к коттеджу. И тут ее сердце подскочило, как у оленя, раненного стрелой: она услышала низкий и плотный голос мужчины и сразу же узнала его.

«Генри, Генри! — ударила в голову мысль. — Мой Генри вернулся!»

Бросив узел, она пустилась бежать, все время выкрикивая его имя и сдерживая слезы охватившей ее радости.

При звуке ее голоса появились одетые в лохмотья чумазые юные Фостеры, а с ними мужчина — темнобородый парень, нисколько не похожий на ее мужа. Кэт остановилась, закрыла лицо руками и от горького разочарования зарыдала. Она бы этого не сделала, не будь она такой измученной и расстроенной. Распрямясь, Кэт овладела собой, помахала детям рукой и, повернувшись, пошла назад, чтобы забрать свой узел. Вторично приближаясь к коттеджу, она уже почти не плакала.

Сияя от гордости, к ней выскочила Полли, шлепками прогоняя со своего пути путающихся под ногами малышей.

— Ой, голубушка, это мой брат, Гарольд. Вчера только прибыл в порт.

Кэт попыталась прореагировать соответствующим образом на дородного черноглазого парня с чересчур большой черной бородой, внешность которого из-за отсутствия левого уха казалась несколько перекошенной. К ее удивлению, Гарольд Мэтсон ухмыльнулся, подошел и дружелюбно, словно тисками, сдавил ее пальцы, после чего освободил ее от узла.

— Дядя Хэл был в Новом Свете, в Новом Свете, — пропел старший из мальчиков.

— …в Новом Свете, в Новом Свете, — хором подхватил выводок миссис Фостер. — Он нам рассказывал о туземцах. Дядя Хэл говорит, что там, в Америке, все дети, даже девочки, ходят голые, голые, голые.

— В Америке? — Кэт вызвала улыбку на губах, уже утративших свой темно-вишневый цвет, который так нравился Генри Уайэтту. — В испанских колониях, хотите вы сказать?

— Нет, — вступил в разговор Мэтсон, ведя за собой стайку племянников и племянниц, — я говорю об острове Уоккокан, который я посетил, когда служил у сэра Ричарда Гренвилля. — Он пожал плечами и шлепнул сестру по обширному заду. — Уоккокан, в моем представлении, — всего лишь бедная земля, поэтому, поскольку мы не встретили ни одного испанского судна, Пол, я привез тебе только парочку маленьких жемчужин. Правда, блеск у них что надо. Эх, как бы хотелось привезти тебе их целый мешок, теперь, когда бедняги Джона уже нет с нами.

— Жемчужины! — ахнула Полли Фостер. — Ты сказал «жемчужины»?

— Ну да. Вот они.

Обе женщины и четверо малышей с восхищением уставились на эти радужные кремового цвета шарики, одиноко лежащие на широкой мозолистой просмоленной ладони.

— Как же красиво! — выдохнула Кэт, в то же самое время воображая себе, что, может, и ее Генри раздобыл теперь что-нибудь подобное, где бы он ни был. Похоже, никто не слыхал, куда направился Дрейк после того, как покинул острова Зеленого Мыса.

По всему Лондону и по Гринвичу ходили слухи, и было их много. Вот Золотой адмирал нападает на богатые португальские колонии в Индийском океане. А вот он идет курсом на Молуккские острова, где лежат обширные богатства Португальской Ост-Индии. С такой же торжественностью распространялись слухи, что Дрейк идет к Магелланову проливу с намерением повторно добиться ослепительного успеха, сопутствовавшего ему при нападении на владения короля Филиппа в Западном океане. Многие уверенно провозглашали, что армада сэра Френсиса пошла в Карибское море. Определенно никто ничего не знал, заключил свой рассказ Гарольд Мэтсон.

— Дай Бог тебе счастья, Хэл, — вздохнула Полли. — Эти жемчужины дадут мне огонь и еду на много недель вперед. Ты очень добр к своей бедной сестре. — Поцеловав смущенного брата в загорелую обветренную щеку, она заплакала слезами благодарности. Но, заметив удрученное лицо Кэт, засияла улыбкой.

— Голубушка, гляди веселей. Скоро вернется твой Генри, до отказа нагруженный богатствами и украшениями.

— Почему ты так уверена? — поневоле спросила Кэт.

— Да что ты! Никто еще из плававших с сэром Френсисом не возвращался с пустыми руками, коль служил ему верно и хорошо.

— Ей-богу, я бы лучше пошел с Дрейком вместо этого скряги сэра Ричарда Гренвилля, — проворчал Мэтсон, усаживаясь перед крошечным очагом, в котором горел сырой плавник, давая мало тепла, зато наполняя комнату едким голубоватым дымом.

Моряк пошарил в кошельке, прикрепленном к поясу отрезком просмоленной веревки, и извлек крошечную серебряную монетку. Он жестом подозвал к себе самого старшего паренька, Джона, сопливого мальчугана лет семи.

— А ну-ка сбегай вместе с Хелен на перекресток и купи мне на эти шесть пенсов нежную и сочную курочку. Погоди-ка! — придержал он мальчишку рукой. — И пусть трактирщик наполнит до краев — запомни, до краев — вон тот кувшин лучшим что ни на есть элем.

Глава 2 И ДОМОЙ ВОЗВРАТИЛСЯ МОРЯК, ДОМОЙ С МОРЯ[59]

В тот вечер в доме Фостеров пировали, и младшие вместе со старшими, вытаращив глаза, слушали рассказ Мэтсона о том, как он в качестве помощника капитана одного из семи судов, отправленных сэром Уолтером Ралеем к берегам Нового Света под командованием сэра Ричарда Гренвилля, совершил плавание к тому же участку побережья, где за год до этого некий капитан Амадас со своим экипажем встретил самый дружелюбный прием со стороны туземцев, населяющих остров Роанок.

Пока этот чернобородый малый все дальше углублялся в свой рассказ, самый большой чугунок Полли Фостер мирно булькал на огне, и когда густой желтый жир от курицы всплыл на поверхность, она удалила его и всыпала в прозрачный бульон смесь бобов и гороха.

— А вы откуда будете, мэм? — спросил Хэл Мэтсон Кэт, разрезавшую на бутерброды одну из принесенных ею булок. Кусочек сыра она, к счастью, тоже припасла еще заранее.

— Я-то? Я из небольшой деревушки, о которой вы вряд ли слышали, она в Хантингдоншире.

— В Хантингдоншире?

— Да, из поселения Сент-Неотс.

Дым, выбивавшийся в комнату из плохо сложенного очага, до слез разъедал ей глаза.

Мэтсон поднес к заросшим усами и бородой губам наполненный элем коровий рог.

— Сент-Неотс? Постойте-постойте! Где же я слышал это название? — Волосатый кадык Хэла трижды дернулся, прежде чем он опустил рог на стол. — Боже мой, теперь вспоминаю. От одного из колонистов, когда мы высадились на одной из скверных песчаных отмелей у берегов Виргинии. Он был родом из того же местечка. Может, припомните такого могучего светловолосого парня, вечно готового шутить и смеяться?

— А имени его вы не припомните? — спросила Кэт, наморщив гладкий белый лоб. Она ведь если и не знала, то хотя бы слышала обо всех, кто жил в том уголке Хантингдона лет пятнадцать, а может, и больше.

Хэл с надеждой глянул на чугунок, вытянул ноги — теперь уже босые, так как новые сапоги жали, — к камину, на котором сидел длинношерстный турецкий кот, взирая на них не слишком одобрительно.

— Нет, хоть умри, не помню. Видите ли, мэм, их там было не меньше сотни. Поторговали с ними немного, высадили бедолаг на берег и помогли им в схватке с туземцами, а там уж поплыли домой.

Кэт быстро перебирала в уме всех, кто мог бы действительно уехать из Сент-Неотса в Америку. И вдруг ее осенило.

— Вы сказали, этот парень светловолос и необычайно силен?

— Да, пожалуй, он самый сильный в новой колонии губернатора Лейна.

— Тогда, — заявила она убежденно, — вы говорите о Питере Хоптоне.

Моряк уставился на нее во все глаза, затем ощерился.

— В самую точку, мэм. Именно о Хоптоне я и говорю.

— Эх, был бы здесь Генри! — хлопнула в ладоши Кэт в сдержанном приливе энтузиазма. — Видите ли, мастер Мэтсон, этот Питер Хоптон, о котором вы говорите, приходится моему мужу двоюродным братом. Расскажите мне о нем. Здоров ли он? Женат ли? Взял ли он себе большой земельный надел, какие предлагают поселенцам?

— Ну, женат он или нет, за это я не ручаюсь, но твердо знаю одно: ни он, ни кто другой на этой проклятой земле не стал еще помещиком, когда мы оттуда отплывали.

Он жадно принюхался и задвигал волосатыми челюстями, заставив детишек так и взвизгнуть от смеха.

— Ради глотки Господней, Пол, неужели эта несчастная курица все еще не готова? Я мог бы сейчас слопать целую лошадь, а потом уже гоняться за ее возницей.

После ужина наступил самый волнующий момент этого памятного вечера, когда из небольшой матросской сумки, которую Хэл до этого хранил в своем сундучке в Лондоне, он извлек маленький кожаный мешочек, наполненный чем-то вроде мелко нарубленных коричневатых листьев, и странный белый предмет, вылепленный из глины. Набив коричневое вещество в шаровидный конец с одной стороны этой таинственной штуки, моряк пальцами с загрубелой кожей выхватил уголек из камина, подержал его над глиняным инструментом, пососав другой его узкий конец, затем глубоко затянулся и выпустил из ноздрей большущее облако серовато-белого дыма. Дети встревоженно завизжали.

— Боже милостивый! — вскрикнула малютка Хелен. — Дядя Хэл загорелся!

И прежде чем Кэт или ее мать смогли вмешаться, она выплеснула кувшин воды прямо в обветренное лицо своего дяди. Взревев, словно бык, он вскочил и влепил бы своей племяннице по голой попке, если бы сумел ее поймать, но та вылетела в открытую дверь со стремительностью кролика, преследуемого хорьками, и осмелилась вернуться только тогда, когда ярость дяди утихла и трубка его снова была зажжена.

После заката солнца, когда брат Полли ушел, свернув на дорогу, ведущую в Лондон, Кэт приласкала свою малютку. Чуть скрученная ступня ее крошки показалась ей попрямее. Да, так ей подумалось в полумраке.

— Теперь-то дела у тебя пойдут получше, по крайней мере до возвращения твоего мужа, — пообещала пышногрудая Полли Фостер. — Завтра, хоть это и будет воскресенье, я рискну съездить в Лондон. Там, в Блэкфрайэрс, есть один еврей — Джон о нем отзывался как о честном человеке. Я уверена, он не будет ждать, пока пройдет Святой день[60], чтобы купить эти жемчужины, хотя это и риск.

— О Полли, нет. Это принадлежит тебе и твоим детям. Из этих денег я не возьму ни фартинга.

Вдова наградила свою подругу весьма раздраженным взглядом.

— О, тело Господне, да кто ты такая, чтобы так хорохориться? Ты нищее бледное полупривидение. Нет уж, я не позволю ни тебе, ни твоему ребенку голодать, пока мы тут будем пиршествовать. — Своей тяжелой рукой она ласково обняла Кэт за хрупкое худенькое плечо. — Ну согласись, что твой Генри расплатится со мной, когда вернется домой, а уж вернется он, не иначе как сгибаясь под тяжестью богатств. Поэтому, — она весело подмигнула, — риск мой вполне оправдан. Ну а теперь как там твоя малютка? По-моему, за эту неделю она пополнела. Боже, пошли молока моим грудям еще на полгодика. Оно не должно иссякнуть, оно у меня может течь даже целых два года.

Не переставая говорить, Полли развязала на себе корсет, принесла с кровати собственного ребенка и приложила сначала его, а потом и другого к большим в коричневых пятнышках соскам. Она уютно устроилась в единственном в доме кресле, заслуживающем такого названия.

— Расскажи-ка мне теперь, как ты поживала в Декстер-холле эту последнюю неделю. Почтенный мастер Френсис все так же приставал к тебе, как и раньше?

Кэт сердито бросила в огонь хворостину.

— Конечно. Этот негодяй дважды залезал мне рукой под нижние юбки, прежде чем я успевала дать ему отпор. — Освещенное пламенем камина бледное лицо девушки потемнело. — Для семнадцатилетнего петушка он научился слишком многому — и чересчур охотно — от своего драгоценного батюшки и его второй женушки, леди Гвиневры. Эти двое — самые бесстыдные твари, что ходят по Божьей земле, — с горечью продолжала она. — Даже при дворе их поведение считается совершенно бессовестным.

— Тогда почему бы тебе не бросить работу у милейшего лорда Декстера?

— Если бы я могла! Но, Полли, дорогая, где мне еще заработать целых два шиллинга в неделю и пять дней на неделе иметь кров и пропитание? Где еще могла бы я находиться так близко от своей малышки, чтобы наведываться к ней пешком?

Как и ожидалось, Полли не могла предложить ничего другого, так как, кроме Декстер-холла, в ближайшей округе не было ни одного поместья. С печальной улыбкой Кэт задрала верхнюю и три нижних юбки, обнажив изящное бедро, совершенство которого портили три лилово-бердовых пятна.

— Этими щипками, — возмущенно пояснила она, — меня наградил сам хозяин, лорд Декстер, когда не видела его жена, хотя, по правде говоря, я не сомневаюсь, что он ущипнул бы меня даже в ее присутствии.

Затем девушка засучила рукав ветхого серого платья и показала четыре коричневато-синих пятна от пальцев, запечатлевшихся на нежной коже.

— А вот что случилось, когда мастер Френсис подстерег меня позавчера на лестнице в галерею сильно нуждающихся дворян.

— Лучше тебе уйти от них, а то, не ровен час, случится что-нибудь и похуже, — посоветовала Полли, передавая крошечную, похожую на куколку Генриетту так, чтобы Кэт могла бы дать ей срыгнуть. Ту же процедуру проделала она и с собственным крепышом.

Кэт погладила удивительно мягкую шейку малютки.

— Видит Бог, я готова уйти тотчас же, как только что-нибудь подвернется.

Глава 3 ДЕКСТЕР-ХОЛЛ

С кедров, двойным рядом ведущих к главному входу усадьбы Декстеров, сыпались дождевые капли.

Эти кедры еще не успели вырасти достаточно высокими, ведь строительство нового дома лорда Энтони Декстеpa завершилось всего лишь два года назад. Строительство это стало возможным благодаря выгодным капиталовложениям в торговую компанию, проникшую за холодные воды Белого моря, чтобы покупать у русских варваров шкуры зверей — чрезвычайно прибыльное предприятие.

Кэт Уайэтт чувствовала себя необъяснимо подавленной, когда проходила под главным входом с выведенной на нем цветастыми буквами надписью: «В эти Широко Распахнутые Ворота Никто не Входит Слишком Рано и Никто не Остается Здесь Слишком Поздно». Оказавшись внутри, она повернула к самому короткому крылу дома, выдававшемуся наподобие средней ветви буквы «Е». Такая планировка строящихся зданий пользовалась теперь самой большой популярностью, так как воспроизводила начальную букву имени королевы. Здесь домоправитель лорда Декстера и его управляющий имением имели свои конторы и вели дела.

Только благодаря своей исключительной настойчивости Кэт завоевала право входить в Декстер-холл через главный вход. Другим же лицам со сравнительно высоким социальным статусом честь эта милостиво даровалась; к этим счастливчикам относились мистер Скипуорт — наставник младших детей, преподобный мистер Паркер — священник сего благородного семейства, а также различные обедневшие родственники, которых теперь насчитывалась целая дюжина. Это были все бедные робкие люди, страдавшие от постоянного напоминания, что живут они в сравнительном достатке только благодаря щедротам дородного, с ястребиным носом лорда Декстера и его пустоголовой и похотливой, но очень красивой молодой жены. Более мелкую сошку помпезный управляющий обязывал входить в дом через служебную дверь — вместе с садовниками, изготовителями свечей, рабочими, стригущими овец, лесничими и тому подобным людом.

Состояние подавленности Кэт усугублялось еще и тем, что из-за скверной погоды юному отпрыску лорда Декстера придется сидеть дома, и это самым неблагоприятным образом скажется на его поведении. Еще хуже было то, что лорд Декстер и его фатоватый сынок от первого брака с неистовой смуглолицей леди норманнского происхождения не могли пойти на охоту. Кэт, разумеется, давно уже промокла насквозь, и подол ее лучшего платья был забрызган глиной и грязью. Не способствовало покою ее души и то обстоятельство, что, спеша вверх по лестнице, она услышала громкие, сердито о чем-то спорящие голоса. Видимо домоправитель Вултон и управляющий имением Грин заводили одну из своих бесконечных ссор.

Она шла торопливой походкой по большой галерее, волоча свои ноги по толстому настилу из свежесрезанного камыша, который, слава Богу, больше не издавал зловония гниющих отбросов, привлекавших внимание многочисленных собак и кошек, свободно разгуливающих по дому. В этот момент большой холл с его длинными рядами голых деревянных столов и простых некрашеных лавок казался особенно угнетающим. Здесь принимала пищу вся домашняя челядь, за исключением близких членов семьи лорда Декстера. Каждый из домочадцев сидел, в соответствии со своим положением, «выше или ниже соли» — то есть на верхнем или нижнем конце стола.

Почти никогда, за исключением праздничных дней, лорд Декстер с супругой не садились на стулья с красивой резьбой, расставленные вокруг стола, установленного на возвышении перед эркером в западном конце холла.

Из-за облачности на небе почти невозможно было оценить окна из цветного стекла, ввезенные из Венеции за очень большую цену. Торопясь к лестнице, ведущей на господскую половину, Кэт машинально поискала глазами впечатляющий герб Декстера — три черных бычьих головы на серебристом поле, разделенном красной полосой.

Она часто задавалась вопросом, не придуман ли их семейный девиз — Fortis Amor Est — Сила есть Любовь — каким-нибудь духовным лицом.

Сардоническая усмешка скривила все еще синие от холода губы Кэт. Как удачно этот девиз характеризовал ту линию баронов, что тянулась от сэра Джеффри дю Дройта, одного из любимых палачей Бастарда.[61]

Fortis Amor Est. Кэт все еще повторяла девиз, когда наконец дошла до своей комнатушки, лишенной камина, но обставленной довольно удобной кроватью на колесиках и видавшим виды сундучком, где она хранила свою одежду, имевшуюся у нее в плачевно малом количестве. Кэт как следует растерла тряпкой свои онемевшие и ноющие ноги и переоделась в единственное, что у нее было помимо мокрой одежды, платье — жалкие обноски, которые менее года назад дочь франклина Ибботта отвергла бы с гордым презрением.

Снова заплетя свои косы и убрав их под скромную белую шапочку, она собралась с мужеством и поспешила в детскую, где юная мисс Элоиза и мастер Гильберт Декстеры ждали ее прибытия без всякого заметного энтузиазма. Но все же приятно было иметь возможность согреть перед потрескивающим огнем камина окоченевшие руки и почувствовать, как уходит из тела этот пронизывающий холод.

Наихудшие опасения Кэт Уайэтт оказались оправданными: ни леди Декстер, ни ее мужа дома не было, — они отбыли к королевскому двору, где лорд Декстер хотел заручиться поддержкой еще одного торгового плавания в Белое море.

Дети в возрасте двенадцати и четырнадцати лет, разодетые в точные миниатюрные копии пышных нарядов их родителей, играли в чашу и шарик с Френсисом, их старшим единокровным братом.

— Чума на такое везенье! — недовольным высоким голосом прокричал юный мастер Гильберт, завидев вошедшую в детскую Кэт. — Мы надеялись, что ты свалилась в болото и захлебнулась.

Кэт попыталась вызвать на лице улыбку.

— Вот не свалилась и не утонула, но в этом строители королевских дорог не виноваты.

Мастер Френсис поднялся, как обычно таинственно красивый и апатичный.

— Исправляй свои манеры, ты, бесенок. Вы тоже, юная леди. — Он хмуро посмотрел на свою единокровную сестру. — Уже сколько времени мы досаждаем миссис Уайэтт.

Это так поразило Кэт, как если бы вдруг заговорил один из тех чопорных портретов на стене. Но особенно удивилась она, когда Френсис, изобразив на лице совершенно чарующую улыбку, вышел вперед, протянув унизанную драгоценными камнями руку.

— Миссис Кэт, — зашепелявил он, — вчера мой сударь отец прочел мне нравоучение по поводу изысканных манер в обращении с благородными дамами. Клянусь, я раскаиваюсь в том, что досаждал вам на прошлой неделе, и надеюсь, что вы найдете для меня в своем сердце прощение.

Открывая шкаф, где хранились виола и лютня, Кэт пустила в ход самые обезоруживающие манеры.

— Прощение? О чем вы? Тут нечего и прощать.

— Когда вы закончите с этими куклами, — Френсис улыбнулся, — я хочу показать вам итальянскую цитру. Это красивая вещь, она только что прибыла из Неаполя.

— Цитра! — оживилась Кэт. — Я много раз слышала о таких инструментах. Это правда, что на ней можно брать ноты в полтона и три полные октавы?

— Да. Это прекраснейший инструмент — из черного дерева и инкрустированный слоновой костью. Между прочим, вы могли бы объяснить мне азы, как им пользоваться? Элоиза проводит вас в мой кабинет.

Кэт была совершенно ошарашена таким неожиданным интересом к музыке, в которой почтенный Френсис разбирался меньше, чем невзрачная птичка рябинник, хотя от юного джентльмена и светского человека прежде всего требовалось умение играть хотя бы на одном инструменте.

Приятное тепло музыкальной комнаты вдобавок к доброму глотку эля, присланного ей надежным другом Катбертом, виночерпием в этом доме, во многом развеяли ее мрачное настроение, и Кэт уже являла собой воплощенное терпение, когда водила неряшливые пальцы мастера Гильберта по струнам его лютни и обучала пению юную мисс Элоизу.

Двухчасовое занятие промчалось с поразительной быстротой, и вот наступил момент, когда мастер Гильберт мог забросить свою лютню в угол и, визжа как поросенок, застрявший под воротами, умчаться по коридору, чтобы вместе с другими ребятами поместья принять участие в шумной игре в «Сарацинов и Крестоносцев».

С уходом брата Элоиза нежно улыбнулась и сделала глазки, копируя выражение лица своей матери при королевском дворе. Она объявила, что ей приятно будет показать учительнице музыки итальянскую цитру и, покачивая расшитыми парчой юбками и миниатюрными фижмами, хоть они и весили около десяти фунтов, побежала по невероятно длинной галерее, упирающейся в большой зал. Наконец она проникла на семейную половину лорда Декстера и подошла к покрытой красивой резьбой дубовой двери.

Кэт, сопровождавшая Элоизу, стояла в нерешительности и стала говорить ей, что, мол, не следует ей туда входить, но Элоиза, недослушав, громко постучала по панелям, которые живо отворились внутрь. Кэт огляделась и успокоилась: это действительно был рабочий кабинет с десятками книг вдоль стены и с глобусами земли и неба по обеим сторонам от ярко пылающего камина.

Да, комната казалась живой и веселой: в высоких позолоченных подсвечниках горели дорогостоящие белые свечи, а над каминной полкой яркими красками бросалась в глаза хоругвь с семейным гербом.

И верно, на письменном столе лежала цитра, и корпус ее из черного дерева оказался роскошно выложен узорами из слоновой кости, жемчуга и серебра. Имея трапециевидную форму, этот удивительный инструмент был оснащен множеством металлических струн и маленькими молоточками, подбитыми на концах каракулем, чтобы извлекать из них нужные звуки.

— О, какая красота, какая дивная красота! — вскричала она. Мастер Френсис подал ей молоточки со словами:

— Держите, миссис Уайэтт, и попытайтесь этими штучками сыграть что-нибудь.

Инструмент издал такие чистые мелодичные звуки, каких прежде Кэт никогда не слышала. Она моментально подобрала простенькую мелодию.

Тем временем почтенный Френсис в благородном камзоле винно-красного цвета с ярко-желтыми полосами достал два дивных кубка венецианской работы — два изящнейших творения из стекла с ножками в виде разноцветных драконов. Взяв кувшин, тоже из венецианского стекла, наследник Декстер-холла наполнил оба кубка желтоватым с красно-бурым оттенком вином.

— Выпейте немножко, — предложил он. — Вы, наверное, замучились держать себя в руках с этими юными бесенятами. Ей-богу, у вас просто потрясающее терпение.

— Но я уже выпила эля.

— Попробуйте это вино, — мягко настаивал он. — Оно очень слабое, привезено сюда из Испании, из Малаги. — Он непринужденно рассмеялся. — Может, эти паписты-испанцы и впрямь идолопоклонники, но вина они делают превосходные.

Кэт поколебалась в нерешительности и, решив не отвергать в обидной форме это предложение дружбы, приняла у него кубок с вином. Мастер Френсис указал ей на большое кресло возле камина и, потягивая вино, пустился в пространный рассказ о придворной жизни, о войнах, которые ведутся сейчас в Нидерландах.

— Вскоре хочу присоединиться к графу Лестеру, — заявил он, потрогав пальцами начинающие прорастать усики, — Но придется еще подождать, пока мой отец не соберет полувзвод кавалерии.

Кэт вздохнула про себя с облегчением. Значит, почтенный Френсис вскоре уедет воевать? Может, тогда-то она избавится наконец от его назойливых взглядов, одним из которых в данный момент он созерцал ее груди, такие ужасно немодные в своей полноте и округлости, так как покупка корсета была ей не по карману.

— Желаю вам успехов в военных делах.

— Правда? Меня это радует, потому что, милая Кэт, вы мне кажетесь чертовски привлекательной и желанной, — говорил он, растягивая речь и сжимая пальцами подлокотники кресла, — Если вы целуетесь хотя бы наполовину так же хорошо, как играете на виоле, вы будете образцовой любовницей.

Кэт вскочила на ноги, но недостаточно быстро. Он уже обнял ее и жадно прижался к ее лицу своим, с еле пробивающимся мягким пушком. Несмотря на ее отчаянные усилия, он все же ухитрился, одурманив ее крепким ароматом духов, залепить ей рот слюнявым поцелуем. Тут она вырвалась, размахнулась и влепила ему звонкую пощечину. Движение это было настолько бурным, что краем юбки она задела один из венецианских бокалов, и он, упав на пол, разбился.

— Дайте мне уйти! — тяжело дыша, выкрикнула она и бросилась к двери.

К ее удивлению, почтенный Френсис и не пытался ей помешать, только произнес с растяжкой:

— Клянусь Богом, этого я не сделаю!

Стоя над разлитым по полу вином, наследник лорда Декстера мрачно глядел на нее темными глазами на волевом, густо залитом краской гнева лице.

— Только коснитесь меня еще раз — и я всполошу весь дом!

— Лучше вам этого не делать, — предупредил он. — Только пикните — и сразу же окажетесь в долговой тюрьме.

Она сдавленно засмеялась.

— Ба! Что за дешевая угроза!

Сверкая темно-синими глазами, он двинулся на нее. Кэт глубоко вдохнула, после чего он остановился, давая ей время немного собраться с силами.

— Так вы считаете меня лжецом?

— Да, в дополнение к другим вашим отвратительным качествам, — гневно бросила она ему, а сама бочком-бочком стала продвигаться к двери.

Под взглядом ее проницательных глаз почтенный Френсис умерил свой пыл и спросил:

— А вы помните некоего Николаса Спенсера, поставщика снаряжения для кораблей?

— Разумеется. Мой муж снаряжал свое судно, пользуясь его складами. Что из того?

— А вы помните, что заключали долговые обязательства на некоторые предметы снабжения?

— Да, но… но… мастер Спенсер никогда не посадит меня в тюрьму за долговое обязательство, заключенное моим мужем, который к тому же является его другом.

Высокий молодой человек непринужденно рассмеялся, трогая щеку, на которой остался алый отпечаток ее руки.

— Может, старина Спенсер и не настаивал бы на возвращении долга.

— Тогда о чем идет речь?

— О пятнадцати фунтах.

— Мастер Спенсер твердо обещал подождать с возвращением долга до возвращения моего мужа.

Почтенный Френсис Декстер наклонился, поднял самый большой осколок разбитого кубка и, сердито разглядывая его, сказал:

— Да, но это было до того, как испанцы захватили два его судна и тем самым толкнули его на грань долговой тюрьмы. Старина Спенсер с радостью продал мне подписанное вами долговое обязательство, особенно когда узнал о моей… моей глубокой к вам привязанности, милая моя Кэт.

— И теперь… теперь вы настаиваете, чтобы я расплатилась?

— Нет, не будьте такой прямолинейной. Скажем так: придите ко мне в объятия — и я забуду обо всем этом деле.

Долговая тюрьма! Кэт захлестнули волны отчаяния. В Англии вряд ли нашлась бы тюрьма, в которой бы не томились эти бедняги, покинутые без гроша в кармане на произвол судьбы. Те из них, что не имели семьи и друзей, либо умирали от голода, либо злая тюремная лихорадка укорачивала их страдания.

Сколько раз, делая свои покупки в Хантингдоне, она, милосердия ради, останавливалась возле тюрьмы, чтобы передать черствый хлеб и другие остатки пищи ее узникам, этим грязным и исхудавшим, заросшим длинными волосами созданиям, которые старались привлечь внимание, гремя своими цепями и предлагая купить свои трогательные ручные изделия. Узницы, особенно юные и миловидные, предлагали себя в обмен за еду и благорасположение грубым и неотесанным тюремщикам, не слишком-то привередливым в выборе своих постельных партнеров.

— Вы не осмелитесь принуждать меня, — неуверенно заговорила она. — Муж вернется и убьет вас.

— Сомневаюсь, — протянул он. — Уж скорей всего это я порешу его. Я же отлично владею шпагой.

— Неужели нет у вас… нет у вас ни капли жалости?

Его, должно быть, безмерно радовало, как слабеет ее сопротивление, слабеет оттого, что она опасалась за Генриетту. Она задрожала и обратила молящий взгляд на почтенного Френсиса Декстера, наполняющего вином уцелевший кубок.

— Не такой уж я плохой человек, — заявил он. — Поэтому я позволю вам расплатиться с долгом на условиях легких и приятных для вас.

— И… и на каких же? — У нее появилось такое ощущение, будто жаркие волны хлещут ей в груди и бедра.

— До тех пор, пока я не отбуду на войну, ты будешь подчиняться моим желаниям, какими бы они ни были.

У Кэт перехватило дыхание, лицо вспыхнуло до самых корней ее светлых волос, уложенных косами вокруг головы.

— Вы не будете настаивать на такой недостойной сделке!

— Не буду? Брось, моя милая Кэт, и будь же благоразумной. Неужели в вонючей тюрьме уютней, чем в моем кабинете?

Казалось, сила вдруг покинула ее ноги. Она скорее рухнула, нежели села в неудобное дубовое кресло, модное в те времена, когда правил отец монаршествующей теперь королевы. Боже милостивый! Как мог такой юный и красивый мальчик вдруг оказаться таким порочным? В этом не было никаких сомнений. С крохой Генриеттой на руках — она, чисто лисица, оказалась в капкане и к помощи своего отца теперь, увы, взывать не имела права.

— Ну как, согласна… согласна на эту сделку?

Тупо, без всякого выражения в голосе, она спросила:

— Какие у меня гарантии, что если… если я уступлю, вы откажетесь от требования исполнения долгового обязательства?

— Слово джентльмена, — отвечал он со всем высокомерием, присущим самому лорду Декстеру, и пошел запереть дверь на засов. — А теперь, моя кошечка, позволь мне увидеть те славные прелести, что скрываются за этим невзрачным платьем.

— Я принимаю ваши домогательства только потому, что у меня, видимо, нет никакого выбора, — проговорила она и дрожащими пальцами стала расшнуровывать свой корсет. — Но я вас снова предупреждаю, что мой муж убьет вас, когда вернется, — и это так же верно, как то, что солнце встает на востоке.

Глава 4 ОСТРОВ РОАНОК

День 20 апреля 1586 года оказался таким превосходным, каким можно было бы только пожелать его себе в том уголке Виргинии, что известен теперь как Северная Каролина. В сверкающих водах узкого пролива Роанок Саунд было больше голубизны и значительно меньше мути, чем прежде. На острове Роанок, как и на континенте, березы, буки и клены стояли, обряженные в мягкую юную зелень блестящей весенней листвы.

Однако поселение губернатора Ральфа Лейна мало выигрывало от этого солнечного великолепия. Солнце только еще резче обнажало убогость различных лачуг и хижин, приютивших под своими крышами маленькую колонию сэра Уолтера Ралея. Оно безжалостно выдавало то, как ненадежно стоят частоколы, поставленные, чтобы служить защитой этим жалким хибаркам, в которых почти на протяжении года подопечные губернатора Лейна старались выжить в сражениях, голоде и суровых трудах.

Когда жиденько с дребезжащим тембром в колонии, зазвонил колокол, лежащие на крупном белом песке больные даже не потрудились повернуть свои головы. Не только совсем уж нелюбопытными стали эти бедняги: они чересчур ослабели, чтобы позволить себе такое усилие.

Однако группа колонистов, занятая на берегу ремонтом пинассы, бросила любопытные взгляды через плечо. Так же поступили и несколько плохо одетых солдат, занятых забиванием в ил длинных стволов молодых березок: они строили не очень удачные имитации запруд, в которые индейцы ловили пузанку, морскую форель и другую лакомую рыбу.

Рабочие бригады отложили свои инструменты и устало, неохотно стали возвращаться к частоколу, а из различных хижин начали появляться взлохмаченные, косматые, сильно заросшие бородами личности, многие из которых были облачены в обноски прежде когда-то богатых костюмов. Большинство из этих похожих на огородные пугала индивидов были одеты в плащи и штаны по колено из оленьих шкур, а также в странные куртки — смесь парусины и кожи. Сильно отощав от голода, колонисты двигались медленно.

Питер Хоптон, благодаря доброте, проявленной им к Чабаку, молодому индейцу, захваченному им предыдущей зимой, а также благодаря умению индейцев-моноканов пользоваться ловушкой и рыболовным копьем, не выглядел таким доходягой, как его товарищи по колонии.

«Но почему, о Господи, почему Лейн и Гренвилль выбрали именно это место? — ворчал про себя Питер. — В этой песчанистой почве ничего не растет и ходить-то по ней — сущая мука». Давно уже отложил он в сторону свой стальной шлем и кирасу, но неизменно носил при себе кинжал и тот длинный мощный лук, который сильно предпочитал аркебузе, выданной в июле прошлого года, когда Ричард Гренвилль высадил на берег шумливых и неистовых, но вдруг охваченных замешательством колонистов сэра Уолтера Ралея.

Последнее время Питер стал понимать, что здесь, на острове Роанок, основана ни к черту не годная колония, хотя есть тут ученые, металлурги, кузнецы и искусные столяры. Единственные здесь фермеры попали сюда случайно — это были скромные парни, возившиеся когда-то в земле, прежде чем судьба или злая напасть превратила их в воинов. Нет, сэр Уолтер Ралей, должно быть, и впрямь неверно истолковал основную мысль трактата проповедника Ричарда Хаклуита «Рассуждения о заселении Запада».

Выросший на ферме, Питер живо понял, отчего их колония потерпела неудачу, почему за частоколами среди дюн было столько могил. То, что прибывшие семь кораблей сэра Ричарда Гренвилля высадили на побережье, только по названию являлось колонией, а фактически это была военная экспедиция, сопровождаемая несколькими заблуждавшимися учеными и ремесленниками. Риф, на который вот-вот должно было напороться отважное предприятие сэра Уолтера, представлялся простым, как сама жизнь.

Теперь-то Питеру стала ясна та искренняя ошибка, которую в 1584 году допустили капитаны Филипп Амадас и Артур Барлоу во время краткого посещения острова Уоккокан. Им случилось высадиться там летом, когда туземцы только что убрали урожай. Как всегда проницательные, верованы — или «вожди среди людей» — решили так: пищи у нас вдосталь и даже с избытком, поэтому нужно щедро одарить ею незнакомых пришельцев, ведь говорят же шаманы, что эти бледнолицые — вернувшиеся духи давно погибших воинов.

Прошлая зима показала, что после осеннего сезона безудержного обжорства обитатели этой местности зимними месяцами просто-напросто голодали, скромно питаясь моллюсками, рыбой и дичью, которую удавалось добыть им грубыми копьями с наконечником из иглы хвоста ската и тростниковыми стрелами с каменными наконечниками.

Вскоре стало ясно, что индейцы-секота не могли, даже если бы и хотели, поделиться своими скудными запасами пищи с этими дерзкими чужаками, явно намеревавшимися остаться здесь навсегда, чьи смертоносные «огненные палки» загоняли дичь далеко в глубь острова.

В самом же начале туземцев ошарашили и возмутили суровые меры сэра Ричарда Гренвилля: он сжег их главную деревню на Роаноке, чтобы добиться возвращения небольшой серебряной чаши. Мера эта оказалась грубейшей ошибкой. Секоты — племя, населяющее остров Роанок, — от робкой дружбы перешли к такой откровенной враждебности, что заключили мир с моноканами, своими традиционными врагами, живущими на материке.

Приближаясь к «Дому Совета», крупнейшей постройке на острове, Питер кивнул головой сочленам Совета, многие из которых тяжело опирались на посохи или двигались, волоча ноги.

Грубая каркасная конструкция здания, известного как «Дом Совета», маячила уже в нескольких ярдах. Сходившиеся к нему люди все больше напоминали Питеру Хоптону исхудалых призраков. Питер близко знал почти всех. Те из них, кто был из хорошей семьи, — в основном младшие сыновья обедневших дворянских семей, — неизменно выглядели так, будто им жилось легче, чем их сотоварищам более скромного происхождения — возможно, благодаря интеллектуальному превосходству.

Вот подошел Питер Ладлоу, все еще прихрамывающий от полученной раны и наконечника стрелы, который не удавалось извлечь из его бедра. Ему было всего лишь двадцать три года, но выглядел он после этой ужасной зимы вдвое старше. Подтягивался и Хьюберт Вульф, тощий как жердь, с кожей, ставшей похожей на желтый лимон. Он ковылял с явным пренебрежением к лихорадке, чуть ли не унесшей его на тот свет.

Солдаты в целом казались на вид здоровее, чем невезучие ремесленники и ученые, оказавшиеся неспособными даже определить, какие фрукты и корешки съедобны, а какие нет.

Дом Совета стоял на небольшом пригорке, с которого открывался вид на узкий пролив: над ним в этот самый момент кружило множество чаек, крачек и прочих морских птиц. На полпути к морю виднелись две черные точки, свидетельствуя о том, что кое-кто из гарнизона ушел ловить рыбу.

В количестве пятнадцати человек члены губернаторского Совета гуськом вошли в дом, в котором жил и пытался управлять этой находящейся в отчаянном положении колонией губернатор Ральф Лейн. За полным отсутствием табуретов, не говоря уже о стульях, советники опустились на корточки, подражая туземцам этого материка. Некоторые из них кашляли и сплевывали на бревенчатый пол в ожидании губернатора.

Со своего места около двери Питер Хоптон легко мог следить за происходящим. Недавно капитан Филипп Амадас назначил его полевым капралом, а сам же он носил звучный титул «Адмирал Американского побережья». Под его командованием не плавало ни одно судно, за исключением двух маленьких дряхлых пинасс.

В колонии не так давно образовались две партии: одна состояла из джентльменов, поддерживавших политический курс губернатора Лейна; другая — из сторонников пылкого сэра Томаса Кавендиша, лидера оппозиции.

В молчании две группы расположились по разные стороны палаты Совета и, устроившись на корточках, угрюмо поглядывали друг на друга. Только сэр Томас Кавендиш и эсквайр Хэмфри Болтон хоть сколько-нибудь позаботились о своем одеянии. Остальные члены Совета носили засаленные, с пятнами от еды рубахи и сильно потрепанные камзолы, которые никто даже и не пытался чинить. Почти вся обувь на ногах присутствующих безнадежно просила каши.

Наконец заговорил сэр Томас Кавендиш.

— Что произошло с нашим благородным, — прорычал он, вложив весь свой сарказм в этот титул, — губернатором? Будь я проклят, если снова стану полагаться на благоволение его превосходительства.

Люди заворчали, зашевелились. И тут вошел губернатор. Его тонкий красный нос, как всегда, страдал от насморка, глаза слезились от навязчивого озноба, от которого он, похоже, никак не мог избавиться. Губернатор резко кивнул головой собравшимся и тут же перешел к делу.

— Капитан Амадас, вы отвечаете за наши интендантские запасы. В каком они состоянии?

— Да ни в каком, — ворвался хриплый голос Джона Уайта, — ни единой бочки муки.

Губернатор резко постучал камнем-голышом по деревянному столу, стоявшему перед ним.

— Я требую, джентльмены, чтобы вы испрашивали разрешения говорить, а иначе соблюдайте тишину. Мы должны работать в соответствии с регламентом…

— Э, бросьте, ради Бога! — выкрикнул Филипп Эскью, грубый армейский офицер. — Что вы там трясете нам своей дурацкой раздвоенной бороденкой и болтаете о регламенте. Если бы прошлой зимой вы проявили ум полярной гагары и храбрость вши, мы бы теперь не оказались в таком бедственном положении.

— А ну постойте! — проревел капитан Амадас, гигантского роста детина. — Я не больше радуюсь нашему жалкому положению, чем все остальные, но я требую уважительного отношения к губернатору Лейну. Следующий, кто вмешается, ответит передо мной.

Нервно моргая, губернатор Лейн оглядел исхудалые, потрепанные лихорадкой лица, безжалостно освещенные ярким весенним солнцем.

— Итак, я спросил вас, капитан Амадас, сколько времени то, что осталось у нас на складе, продержит нас на ногах?

— Учитывая тот темп, с каким мрут наши люди, — с горечью заявил Амадас, — у нас достаточно полурационов, чтобы продержаться недели две — но лишь при условии, что в наши запруды заплывет несколько осетров.

— Которые поставили не в тех местах, — включился Эндрю Госнолд. — Вы прислушались к…

— Порядок! — потребовал Амадас.

— Уверен, сэр Ричард Гренвилль должен скоро вернуться с кучей разных припасов, — продолжал губернатор. — Он дал мне честное благородное слово.

— Он уже два месяца как запаздывает, — проворчал Томас Хэриот, историк и землемер экспедиции. Он выглядел таким хрупким, что, казалось, легкий порыв ветра мог бы покатить его по берегу, словно спутанный комок сухих водорослей.

— Его честное благородное слово не стоит моей задницы, — вмешался Кавендиш и вскочил на ноги. — Гренвилль всегда был тираном, у него на уме только власть и собственная выгода. Я говорил вам раньше, Ральф Лейн, и говорю теперь, что он и сэр Уолтер хотят, чтобы мы здесь сгнили! В данный момент ваш драгоценный Гренвилль, скорее всего, грабит Карибские острова вместе со своим дружком сэром Френсисом Дрейком.

— Да пропади они пропадом, эти Ралеи, Гренвилли и все остальные высокие шишки из Лондона! — густо прорычал еще один голос.

Руки Питера сжались на рукоятке пики. Говорил Шон О'Даунс, свирепый смуглолицый ирландец, беглый главарь одного из тех пиратских кланов, какими кишело устье Шаннона в Ирландии.

— С меня довольно этого голодания только из-за того, что наш губернатор нянчится с этими похожими на диких зверей туземцами, как старая баба.

Лицо за лицом, люди поворачивались в сторону О'Даунса, в то время как губернатор Лейн понапрасну стучал камнем по столешнице, а капитан Амадас гремел, призывая к порядку.

— Пусть говорит! Дайте Шону высказаться! — требовал хор голосов.

Злобно выдвинув вперед подбородок, с горящими серыми глазами, ирландец вскочил на ноги.

— Послушайте, покончим с этой пугливостью. Не хотят туземцы с нами торговать, так возьмем что нам нужно У меня есть верные сведения, что в Намонтаке, главном селении вождя Чапунки, навалом копченой рыбы, оленины и кукурузы.

— Это не так, — вмешался член правительственной партии. — В это время года у туземцев еле хватает еды, чтобы самим прокормиться. Они всегда живут впроголодь, от новогодней луны и до следующего урожая. Вы, Шон, должны были бы осознавать эту истину, если б у вас хватало ума видеть дальше, чем стреляет ваша аркебуза.

Спор, разгоревшийся с еще большей ожесточенностью, привлек внимание равнодушных ремесленников, которым нечего было делать, и солдат, слишком ослабших, чтобы принимать участие в непрестанных и в общем-то бесполезных поисках пищи.

— Продолжай, О'Даунс, — поддержал Кавендиш. — Может, вы, Ральф Лейн, станете отрицать, что туземцы Намонтака носят множество украшений из меди настолько богатой золотом, что почти не нужна очистка?

— Верно, не спорю, — устало согласился губернатор. — Но, джентльмены, нужно смотреть вдаль. Мы слабы, и количество нас сильно поубавилось, в то время как туземцы многочисленны, горды и свирепы, как голодные мастиффы. — Он поднял худые, давно не мытые руки. — Неужели вам непонятно, джентльмены, что ни в коем случае мы не должны больше вызывать вражды ни секотов на этом острове, ни паспегов и монокан на материке. Пока не появится наше судно снабжения, мы, по сути, зависим от их милосердия.

И снова Ральф Лейн напомнил присутствующим о тяжелых последствиях глупости сэра Ричарда Гренвилля, когда колонисты только что высадились на берег. Во время пиршества какой-то туземец стянул небольшую серебряную чашу. Потеря была совсем незначительной, однако, когда требование разгневанного Гренвилля возвратить украденное осталось без ответа, он надел латы и шлем, отправился с войском к ближайшей деревне секотов, разграбил ее и затем сжег дотла. Потом он приказал своим воинам вырубить несколько полей зеленой кукурузы, которой впоследствии только что родившаяся колония могла бы кормиться многими голодными месяцами.

— Да, слышали мы эту сказку — и много раз. Но теперь дело другое. — Кавендиш поднялся на ноги, и тут же его примеру последовали О'Даунс, эсквайр Болтон и еще несколько человек. — Говорю вам: Ральф Лейн, Гренвилль и Ралей бросили нас на произвол судьбы. Поэтому как генерал сухопутной армии я намерен повести всех способных к воинской службе людей на Чапунку, вождя монокан, и, даст Бог, мы силой вырвем еду, жемчуг, а возможно, и золото у этого несговорчивого старого дикаря и у его разрисованного народца.

Напрасно губернатор стучал камнем по столу, взывал к Филиппу Амадасу и Томасу Хэриоту, а затем еще к двум-трем советникам, верным его политике мира, терпения и умеренности.

Партия Кавендиша составляла подавляющее большинство, и оставалось только выслушивать их предложения.

— Мы задумали план, — заявил О'Даунс, воинственно глядя на тощего, одетого в черное платье губернатора. — Вы все, конечно, слыхали о знаменитом Оуке, или идоле, которого так широко почитают моноканы Намонтака. Для туземцев Оук является более священным, чем щепка от истинного Святого Креста Спасителя, его плащаница и чаша Святого Грааля вместе взятые — для нас. — Высокий ирландец с высокомерным видом вышел вперед; жалкие обноски одежды свободно висели на его исхудалом теле, — Что до меня, я за внезапный штурм Намонтака, после чего мы захватим этого Оука и потребуем за него выкуп всем золотом и зерном, которые нам нужны.

На вытянутом чувствительном лице Ральфа Лейна проступил откровенный ужас.

— Нет! Запрещаю вам даже думать о подобной глупости! Такой поступок приведет к немедленной гибели этой колонии. Этот Оук, о котором вы говорите, является священным не только для монокан, но и для индейцев паманки, секотов, паспегов, кекутан и многих других племен. За осквернение их священного места они набросятся на нас как бешеные волки. — Губернатор в отчаянии огляделся вокруг. — Кроме того, могу вам поклясться, что, по донесениям моих разведчиков, амбары Намонтака почти так же пусты, как и наши.

Питер наблюдал затаив дыхание за происходящим и почувствовал, что вот-вот наступит поворотный момент в судьбе первой американской колонии, колонии сэра Уолтера Ралея. Хоть и понятно ему было нежелание губернатора идти войной на Чапунку, он тем не менее жаждал еще раз наполнить желудок и иметь в своей сумке еще что-нибудь помимо четырех-пяти пресноводных жемчужин, уложенных на сохранение в гнездышко из пуха, нащипанного из грудки дикой утки.

— Ба! — прогремел Кавендиш, агрессивно выставив большую коричневую бороду. — Вы верите всему, что может уберечь вас от драки.

— Нет! Я губернатор этой колонии и говорю от имени королевы.

Болтон потряс своей крупной продолговатой головой.

— Бросьте! Вы годитесь в правители этой колонии не больше, чем деревенский школьный учитель. Пусть правит большинство — вот мое мнение. Ну, кто за то, чтобы сидеть, засунув в рот лапу, и голодать до тех пор, пока появится корабль — хотя, возможно, он не появится никогда?

Руки подняли лишь губернатор, Хэриот, капитан Амадас и Эндрю Госнолд.

— А теперь кто за то, чтобы заставить этих чертовых туземцев плясать под нашу дудку? Кто за то, чтобы вынудить их торговать? Кто за то, чтобы отомстить за убийство наших разведывательных партий?

Крик, который прозвучал бы еще громче, если бы колонисты так не ослабли, эхом отразился от стен палаты Совета. Питер кричал так же громко, как и Шон О'Даунс — не то чтобы ему хоть сколько-нибудь нравился этот бойкий на язык темнолицый ирландец, нет. Просто он и О'Даунс, несомненно, оставались двумя самыми сильными из семидесяти трех колонистов, переживших эту зиму, и это обстоятельство бросало их в различные виды соперничества.

В конце концов губернатор Лейн подчинился воле большинства.

— Да поможет нам Бог, — с горечью прокричал он. — Я сделал все, что мог, и я не дам согласия на такое безумное предприятие, которое неминуемо окончится нашей смертью или нашими мучениями на пыточных столбах Чапунки. Но запрещать вам я не буду.

Совет разразился коротким торжествующим криком, затем участники Совета для проведения дальнейшей консультации последовали за сэром Томасом Кавендишем в лачугу, где он обитал среди унылых серовато-белых песков острова Роанок.

Глава 5 НАМОНТАК

Александр Портер, живший с Питером Хоптоном в одной хижине, усталый малорослый каменщик родом из Норвича, лихорадочным взором наблюдал за подготовкой юного блондина-великана к военной экспедиции сэра Томаса Кавендиша против селения Чапунки. В последнее время Портер чаще обыкновенного думал о родине, и за последний месяц силы его убывали с той же очевидностью, как вода в равноденственный отлив.

— Отдыхай, дружище, — подбадривал его Питер, — а я вернусь и принесу тебе какой-нибудь настоящей жратвы — кукурузных лепешек и, может даже, молодой оленины или крольчатины, которые здорово восстановят твои силы. Кроме того, скоро и судно придет с провизией.

Портер вздохнул и сердито повернулся на бок.

— Но ведь уже два месяца, как наша провизия должна бы уже прибыть, а в море много опасностей — испанцы, ураганы. Ох, Питер, что бы я ни отдал, лишь бы посмотреть, как в Майский День, на празднике весны, девушки нашей деревни танцуют за венок, а парни стреляют из луков в лоскут.

Больной все жаловался и жаловался, пока Питер проверял по отдельности каждую стрелу в водонепроницаемом колчане. Порой попадались такие, которые он отвергал. Нет, не для него неуклюжая аркебуза в этих серо-зеленых зарослях на материке. Пусть кому хочется, тот и потеет с кремневым ружьем и подставкой на узких извилистых охотничьих тропах, которые только и вели в Намонтак, находящийся в десяти милях от берега.

— Прошу тебя, Питер, — говорил умирающий каменщик, — возьми себе мой лук, он короче твоего и потому удобнее в низком кустарнике. — Портер вздохнул глубоко и со свистом. — Это хороший лук, парень. С ним я однажды завоевал Серебряную стрелу на состязаниях в День Рождества у моего хозяина, лорда Говарда.

— Да как же… как же… — Питер был искренне тронут. — Да мне бы и в голову не пришло…

— Брось. Мне вот приходит в голову, что бедному Алексу Портеру больше он не понадобится. — И тут у него начались рвотные судороги, отнимавшие у бедняги остатки сил.

Питер ласково похлопал его по плечу.

— Ну что ж, Алекс, тогда я возьму его в дело, но только потому, что он поможет мне добыть хорошее пропитание и поставить тебя на ноги. Помяни мое слово, ты еще поживешь и построишь много отличных домов в этой стране, в этой богатой прекрасной стране, где в будущие времена вырастет великий народ.

Больной харкнул кровью и слабо улыбнулся.

— Ты помешался на этой теме, Питер. Теперь уходи и дай мне покой.

Уверенный, что колония и окружающий ее частокол всегда под наблюдением, сэр Томас Кавендиш решил пойти на военную хитрость. Все больные и раненые, способные передвигаться, под громкий бой барабанов и пение труб были отправлены с эскортом на берег и посажены на пинассу побольше, которая подняла паруса и двинулась курсом на юг вдоль узкого пролива в направлении большой бухты, назвавшейся индейцами К'тчисипик, которая со временем станет известной как Чесапикский залив. Наблюдателям монокан такой поступок чужестранцев должен был показаться логичным.

Им было известно, что белые люди гонялись за сокровищами, а у истоков Чесапикского залива, по слухам, имелись золотоносные прииски; к тому же там можно было найти жемчужины размером с редиску — так, во всяком случае, слышали сами индейцы. Несколько раз люди губернатора Лейна пытались исследовать эту сказочную водную территорию, но всегда что-нибудь мешало.

Спрятавшись в домишках, тридцать пять человек англичан, самых крепких и сильных, наблюдали, как их пинасса постепенно тает вдали, и молились за то, чтобы их хилые сотоварищи смогли собраться с достаточными силами и с темнотой вернуться назад.

Как только опустилась ночь, темная-претемная из-за низких облаков, наплывавших с мыса Хаттерас, маленький отряд построился на берегу, перед тем как сесть на свою протекающую пинассу размером поменьше. Кавендиш и Шон О'Даунс лично осмотрели все оружие и убедились, что у каждого человека есть горстка кукурузы и кусок плохо прокопченной осетрины, на которых ему предстояло держаться до захвата Намонтака или до чего-то еще, какая бы доля ему ни выпала на материке.

Пара подкупленных индейцев-паспегов, соблазненных ослепительным блеском старинного фитильного ружья с колесцовым замком и кремневого пистолета, похоже, довольно охотно повели их сквозь мокрый от дождя лес звериной тропой в Намонтак. За ними трудно было поспевать — так легко эти туземцы наклонялись и огибали низко растущие дубовые ветви и призрачные ленты свисающего с них испанского бородатого мха.

Отощавшие, ослабевшие от голода люди Кавендиша добрались до густого соснового леса, покрывающего холм за селением Намонтак, когда на верхушках самых высоких деревьев уже загорелся рассвет. Засвистели малиновки, забранились сойки и множество ярких маленьких певчих птиц с любопытством взирали блестящими черными глазками-бусинками на небольшую колонну бородатых, осунувшихся европейцев.

Наконец генерал Кавендиш объявил привал.

— Наши проводники, — сообщил он своим солдатам, — говорят мне, что за стены палисада Чапунки ведут только двое ворот; поэтому капитан О'Даунс с уже отобранным десятком солдат пойдет, и как можно быстрее, к восточным воротам. Остальные, за исключением шестерых, что останутся снаружи, чтобы не позволить улизнуть дикарям, с боем пробьются со мной в селение через другие ворота.

Всегда темные и проницательные глаза сэра Томаса в этом полумраке казались ввалившимися.

— Вам лучше вспомнить, что бьемся мы не только за собственную жизнь и за жизнь наших больных товарищей, но и за честь и славу нашей любезной королевы. Поэтому я призываю вас драться не жалея сил, никого не щадя, за исключением Чапунки и всей его семьи.

— Извиняюсь, сэр Томас, — вмешался О'Даунс, — вам лучше напомнить этим ребятам, что любой ценой нужно захватить их Оука.

После окончательного осмотра огнестрельного оружия марш возобновился. Питер смахнул со своей кирасы слой налипшей на нее мокрой листвы и про себя обругал свой стальной конический шлем, такой адской тяжестью давящий на его желтоволосую голову. Из-за непрерывного промозглого мелкого дождичка, не прекращающегося почти всю ночь, он не мог пока ни достать из футляра лук Алекса Портера, ни развязать устьице колчана. Вместо этого он взял наперевес полупику с тяжелым, в форме листа наконечником, под которым имелась тонкая поперечина, предназначенная для того, чтобы не дать острию в пылу битвы проникнуть слишком глубоко. Многие прекрасные пикинеры, утверждал его отец, погибали из-за того, что вовремя не могли освободить наконечник пики, крепко застрявший в теле или доспехе врага.

На опушке соснового леса становилось все светлее, когда капитан О'Даунс повел легкой рысцой десяток своих людей на окружение грубого частокола, защищавшего столицу Чапунки. Они были уже на полпути к своей цели, когда сонная индианка, откашливаясь и отхаркиваясь, вышла наружу и поплелась к источнику, чтобы наполнить тыкву водой. Заметив чужих, она испуганно завопила и бросилась назад в Намонтак, визжа как свинья под ножом мясника.

Кавендиш выскочил из кустов, и ранний утренний свет заиграл на его ржавой кольчуге.

— Пора! Навалимся на идолопоклонников, бейте их беспощадно! — Его аркебузиры с шумом спустились с холма, волоча V-образные подставки для тяжелых ружей, и развернулись перед западными воротами в один рассыпанный фронт. В ворота толпой повалили воющие, почти голые индейские воины.

По приказу Кавендиша прогремели аркебузы, сея опустошение среди индейцев: на небольшом расстоянии каждый из тяжелых свинцовых шариков весом в десять унций[62] убивал или ранил не менее трех человек. Как только оглушительные звуки выстрелов этого первого залпа создали вполне понятный переполох и смятение среди едва проснувшихся туземцев, лучники Питера Хоптона воткнули горсть стрел в землю у ног, чтоб было удобней брать, затем натянули луки и начали без зазрения совести расстреливать всех монокан, осмелившихся показаться на виду.

Затем, прямо по корчущимся телам раненых, сэр Томас повел своих аркебузиров через ворота в большое деревянное селение Чапунки. После второго смертоносного залпа по воющим индейцам те в полной панике безрассудно заметались по деревне.

Совершенно голые женщины и дети съежились от страха в своих жилищах и визжали как черти в преисподней. В косматых оборванных дьяволов Кавендиша индейцы выпустили не более горстки стрел, да кое-кто из них осмелился напасть с копьем; затем неровным залпом с дальнего конца Намонтака отряд Шона О'Даунса заявил о том, что пошел в атаку. Когда аркебузиры перезарядились, Кавендиш издал свой родовой военный клич и повел остальных в глубь деревни меж покрытых корою хижин. Его длинная шпага сверкала, как летняя молния.

Вернув в футляр лук Портера, Питер подтянул свой ремень, выдернул из земли полупику и убедился, что ножны с кинжалом расстегнуты. Что-то звякнуло по его нагруднику, и к ногам упала стрела с каменным наконечником и расщепленным древком.

Следуя бегом или крупным шагом за сэром Томасом и молодым эсквайром Болтоном, Питер почувствовал, как всколыхнулась в нем отвага, когда он направил свое копье на орущего воина, выделявшегося голубой черепахой, нарисованной на груди. Он нанес свой удар прямо в центр рисунка, почувствовав, как заскрежетала кость, вогнал острие своей пики до поперечины, и в лицо ему брызнула кровь. Кто-то сильно ударил его по голове дубиной, но шлем защитил его голову, и, уложив противника, Питер двинулся дальше, раздавая удары копьем и кинжалом в этой воющей массе диковинно разрисованных демонов.

Опять и опять звучал этот резкий скрежет при ударе каменных наконечников о кирасы и шлемы. Хриплая ругань и вырывающиеся с тяжелым дыханием крики англичан странным образом контрастировали с воинственными воплями, издаваемыми тонкими высокими голосами воинов Чапунки.

Все дальше пробивались атакующие к тому храму, в котором индейцы молились Оуку. Питеру казалось, что он колет и режет уже много часов. Пика его стала скользкой от теплой и липкой крови, струящейся по древку, и ее трудно было удерживать в руке. На мгновение ему показалось, что он и его товарищи пробиваются сквозь сплошную стену из тел. Хоптон услышал чей-то крик: «О Боже! Я умираю!»

В пылу наступления ему, вероятно, пришлось убивать не только мужчин, но и женщин. Сумятица рукопашной схватки была столь велика, что в последний момент отвести роковой удар стало уже невозможно.

Внезапно моноканы подняли траурный вой, побросали оружие и побежали спасаться, прыгая через ограду или пытаясь протиснуться между остроконечными кольями. Многих из них поразили сзади, но значительно большему числу удалось безопасно укрыться в сосновом лесу. Только по причине своей усталости англичане не устроили бойню и не вырезали полностью всех оставшихся в этом селении женщин и детей, но без промедления и без угрызений совести они перерезали глотки раненым и сдавшимся в плен мужчинам.

У Питера все завертелось в глазах, и он опустился на бревно, чтобы отдышаться. Усеянная оружием земля была буквально устлана ковром из разрисованных коричневых тел и спутанных черных волос, среди которых все шире растекались карминно-красные лужицы.

Менее чем через полчаса с того момента, как гулко прозвучал выстрел первой аркебузы, деревня Намонтак оказалась в руках англичан, а любимая жена Чапунки и двое сыновей стали пленниками вместе с доброй половиной его гарема. Под веселые крики дюжина здоровенных парней выволокли Оука из его алтаря в круглом домике, сделанном из коры и служившем идолищу убежищем.

— Только подумать, эти чертовы дикари поклоняются такому отвратительному существу! — проворчал Госнолд, стирая с лица окрашенный кровью пот.

Оук оказался действительно странным идолом — с человеческим телом и лицом дикой кошки. Пара больших птичьих крыльев помещалась у него на спине. Ярко-синие, они явно прибыли издалека, откуда-то с юга. В окрестностях подобные птицы не водились. Один из парней, служивших когда-то у Хоукинса, заявил, что они принадлежат попугаю ара, птице, обитающей в Мексике и Гватемале. Ноги этого идола вместо ступней оканчивались рыбьими хвостами. К счастью, победители заметили, что чешуя на этих хвостах, по всей видимости, изготовлена из чистого золота.

— По-моему, — заметил эсквайр Эскью, один из ученых, — этот идол кое-что значит. Их Оук выражает сущность Божьих творений — зверя, птицы и рыбы.

— Чума на их гнусного идола! — прорычал капитан Хэмфри Болтон. — Давайте найдем их амбары и наполним свои желудки.

Но когда обнаружилось всего лишь три сшитых из оленьей кожи мешка с существенно важным для них продуктом — кукурузной мукой, громко и горячо зазвучали проклятия. Единственным приложением к сему продукту явились богатый запас съедобных корней, связки сушеной рыбы и несколько копченых ляжек оленины. В разных хижинах тоже нашлись запасы, но в меньшем количестве, и в целом, с хозяйственной точки зрения, штурм Намунтака оказался почти бесполезным.

Глава 6 ВЕРОВАН ЧАПУНКА

Три дня после возвращения сэра Томаса Кавендиша с его оборванными солдатами, заложниками, военной добычей и едой колония поселенцев испытывала редкий прилив оптимизма. Правда, смерть унесла еще пятерых больных, включая товарища Питера Хоптона по жилищу, хотя их и откармливали питательным бульоном.

Случилось так, что как раз в это время сильный ветер загнал в запруды большое количество рыбы, а охотники на острове убили несколько самок оленя с их молодняком (к возмущению немногих оставшихся паспегов), поэтому впервые за многие месяцы в несчастной колонии сэра Уолтера Ралея люди ходили, урча туго набитыми животами. Только дальновидные — такие, как Ральф Лейн, Томас Хэриот и капитан Филипп Амадас, — отчетливо понимали, что этот сладкий период изобилия очень скоро неизбежно подойдет к концу.

Снаружи за частоколом полыхали костры, возле которых безрассудно истощались оставшиеся скудные запасы пива и вина. «Почему бы не погулять на славу? — говорили Болтон и О'Даунс. — Разве колонисты не захватили в лесах множество сильных рабов? Кроме того, в общественном хранилище стоят полные корзины с продовольствием. Конечно, большая часть этой провизии — продукты скоропортящиеся, но что из того? На сегодня и на завтрашний день их хватает с избытком».

Участвовавшие в разгроме индейского селения привели с собой каждый не менее чем по две коричневых девушки, съежившихся, испуганных до полусмерти, одетых в юбочки с бахромой из прекрасно выдубленных кож, наподобие фартуков прикрывавших их спереди и сзади. Бахрома, однако, не скрывала соблазнительных темных бедер, а эти темные дамы, носившие спереди свои блестящие волосы коротко постриженными челочками, а сзади — коротким пучком, словно хвостик у пони, выше талии не носили вообще ничего, кроме ожерелий из костей и семян. Верхние части их рук покрывали сложные выколотые узоры.

Девочки моложе десяти лет ходили и вовсе нагишом, если не считать плетеного пояса, на котором меж бедрами держалась подушечка мягкого мха.

Индианки оказались расторопными и веселыми созданиями, нисколько не беспокоящимися о будущем.

На долю Питера Хоптона достались две гибкие стройные и сравнительно светлокожие девчонки лет пятнадцати-шестнадцати. Они, наверное, были дочками какого-нибудь вождя, иначе ни за что бы на свете не держались так гордо. Их гладкие молодые тела, девственно неприкрытые (на них были только ожерелья из жемчужных ракушек и юбочки с бахромой и с разрезами из хорошо продубленных шкур рыси), сияли медно-коричневым блеском в местах, не натертых мелом. По племенному обычаю, мелом они покрывали лбы, подбородки, щеки, руки и ноги.

Пленницы поначалу вели себя несговорчиво и упрямо, плевались и царапались, как дикие кошки. Эх, жаль было Питеру, что слишком рано и далеко ушел бедняга Портер и не мог теперь развлечься с этими милыми девчонками, хотя кожа у них и была сальной и пахло от них какой-то тухлятиной. Ряд метких ударов кулаком и березовый прут, хлестко приложенный к голому задику той, что постарше, изящно и живо убедили Сейкананк и Кокушон смириться с уделом женщин, ставших добычей врага везде, где ведутся войны.

У Питера, давно уже не пившего вина, от полуфляги рейнского из личных припасов сэра Томаса Кавендиша голова пошла кругом, и, когда победители отмечали свою победу у костра, он, как и остальные, заставил своих пленниц — для удобства переименованных в Джейн и Джилл — танцевать вокруг огня без всяких лишних украшений, кроме бус из сверкающих раковин медиолы и пучка из перьев кардинала и голубой сойки, воткнутого в их волосы цвета воронова крыла. Здорово! Питер улыбался в темноте, слушая замирающие под звездами последние пьяные вопли. «Это же просто ужасно здорово, что две опрятные любящие бабенки будут лежать у меня по бокам на постели, особенно когда завоют холодные ветры с Атлантики».

Теперь, когда Александр Портер покоился с миром среди других истощенных трупов в неглубокой могиле, вырытой в дюнах, Хоптон стал единоличным хозяином хижины и радовался, что она стала просторней. Его поразило, как жизнерадостно и легко эти юные моноканки адаптировались к своему новому положению. Более того, они даже спорили за такую малость, как доброе слово, лишний кусочек пищи, ласковый шлепок по ягодицам.

Да, наступило время для здорового, пусть и недолговечного, веселья, и вот по истечении недели к Роаноку с материка подошла на веслах одиночная военная пирога, выжженная из цельного дерева. На носу сидел молодой воин и размахивал зеленой веткой, а двое туземцев с меньшими, чем у него, заслугами налегали на весла. Воин был одет в лоснящийся мех куницы, а в мочках ушей красовались два чучела птички танагры. Он был красив, а его довольно светлокожее лицо с правильными чертами говорило о благородстве происхождения. Пока пирога стояла на месте вне досягаемости аркебуз, посланец кричал, что великий верован Чапунка просит разрешения поторговаться с большими белыми людьми из-за моря за своего бога и за семью.

— Скажите этому щенку, чтобы приставал к берегу, — распорядился Шон О'Даунс, бывший в тот день дежурным офицером. — Иначе разговаривать не будем.

Юноше позволили высадиться и, хотя воин и был безоружен, тут же надели на него наручники и оплевали лицо. Питер всю жизнь не мог позабыть, с какой отрешенной гордостью этот юный дикарь сносил оскорбления, которые сыпались на него до тех пор, пока наконец ирландец не привел его к губернатору Лейну, печальному и боязливо настороженному, несмотря на знаки власти — шляпу с белым плюмажем и алый роскошный плащ.

Через Чабака, раба Питера, посланник говорил сжато и по существу. Своего дядю, верована — главного вождя, он охарактеризовал как могущественнейшего воина во всей стране Помейок; он властвовал над дюжиной младших вождей, которые назывались вероанами, и разговаривал непосредственно с Мачекомуком — Великим духом, правившим в Попогуссо — Небесном раю. Белые принцы, постановил Чапунка, могут делать что захотят со всеми пленниками, кроме его жен и детей. За их возвращение он готов заплатить большой выкуп и еще больший — за Оука.

Для начала главный вождь монокан пошлет две пироги, груженные столь, видимо, полюбившимися англичанам медными украшениями, и три шкуры ласок, полные жемчуга, когда Оука вернут ему в целости и сохранности. Говорящий после этого разгорячился, предупредил, что все племена от следующего за Чесапикским залива на севере до Морских островов на юге объединяются в большие военные соединения для захвата Оука силой, если в этом возникнет необходимость.

Принимая этого мускулистого юношу, настолько светлокожего, что он казался испанцем или итальянцем, Ральф Лейн медленно поглаживал свою косматую седую бороду и надеялся, что состояние его одежды, сильно порванной, с пятнами соли, останется незамеченным под великолепным серебристо-алым плащом.

— Дяде твоему, великому веровану Чапунке, я шлю приветствия, — любезно сказал он. — Передай ему, что за возвращение его жен и детей я не приму никакого вознаграждения.

— Дьявол вас побери, Ральф Лейн! — свирепо проревел капитан О'Даунс. — Вы не вернете этих дикарей без выкупа: старый дикарь сочтет вас еще более безмозглым, чем вы есть на самом деле…

Губернатор Лейн продолжал говорить через переводчика, словно никто его и не прерывал.

— Передайте своему дяде, великому и знаменитому воину Чапунке, что за идола его я не приму ни жемчуга, ни украшений, вместо этого, — он помедлил, словно делал мысленный подсчет, — пусть шлет двенадцать больших байдарок, по планширы нагруженных кукурузной мукой, орехами, водяными черепахами и прочей доброй едой.

На этот раз вмешался Кавендиш:

— Теперь, клянусь Господней глоткой, Лейн, вы заходите слишком далеко! Нам нужны сокровища. Еду мы отобьем у них силой. Я знаю три деревни, такие же, как Намонтак, или даже больше — до них меньше дня пути.

Тут уж королевский губернатор не выдержал и вскочил на ноги, бледный от гнева.

— Молчите, вы, несдержанный грубиян! — крикнул он срывающимся голосом. — Я выполняю поручение королевы и головой отвечаю за удачу или неудачу, которая постигнет эту колонию. Я отвечаю, а не вы. Поэтому я говорю: нам прежде всего нужна еда. Еда — а не жемчуг и украшения.

Питер был поражен, когда этот обычно сдержанный и уравновешенный человек разразился такой тирадой:

— Неужели у вас до такой степени затуманены глаза? Неужели вы не видите, что впредь никто из нас не осмелится ступить ногой на материк, пока светло, или выйти за пределы этого частокола, пока стоит ночная темнота? — Он указал дрожащим пальцем на загородку Роанока с грубо затесанными сверху кольями. — Мы должны достать — прямо здесь и прямо сейчас — достаточно провианта, чтобы дотянуть до прибытия судна из Англии. Без той пищи, что я у них требую, мы подохнем — все до последнего человека. Так что не распускайте язык, сэр Томас Кавендиш, а иначе я заточу вас в железо. Дрейк знал, как обращаться с Доути и людьми вашего сорта, знаю это и я!

Видимо, сильно пораженные этой тирадой, Кавендиш и О'Даунс молчали, когда индейский посланец склонил голову в сторону Лейна и с полной серьезностью заявил:

— Верь мне, мой Отец, у монокан и секотов в этом сезоне осталось не так уж много пищи: всего лишь на три пироги той самой еды, о которой ты говоришь. Но жемчуга, украшений и шкур ты будешь иметь в изобилии.

Итак, дня через два гарнизон, подняв самых крепких из хворых, вооружился, чтобы принять впечатляющую флотилию с материка. В некоторых пирогах сидело по пятнадцать ужасно разрисованных и утыканных перьями воинов. Верован, должно быть, знал, что на него, когда он ступит на берег, будут направлены две полукулеврины и четыре фальконета — вся артиллерия, которой располагала колония, — и три дюжины аркебуз.

Непроизвольно разведывательный отряд, уже высадившийся на побережье узкого пролива, взял на караул свои пики — таков был сан этого высокопоставленного дикаря, который, с одним пером цапли, уходящим со лба назад, и двумя другими, торчащими прямо вверх из-за ушей, ступил на берег, высоко держа ветку с подрагивающими на ней розовыми и белыми цветами.

Поскольку у старого вождя левого глаза больше не существовало, веки его собрались на нем морщинами, словно губы вокруг беззубого рта. Десятки шрамов на животе и груди свидетельствовали о том, что ему во время болезни делались кровопускания. Плечи верована окутывала мантия из шкуры какого-то редкого серебристого зверя, Питеру Хоптону незнакомого. В проколотую мочку левого уха Чапунки было просунуто яркое ожерелье из овсянок цвета индиго, а к верхнему предплечью правой руки прикреплялась шкурка щегленка.

Вблизи от берега в ожидании сигнала застыли десять-двенадцать байдарок, глубоко осевших в воду от груза переполнявшего их выкупа. Облизывая сухие потрескавшиеся от солнца губы, подталкивая друг друга локтями, солдаты гарнизона разглядывали четыре передовые пироги, груженные сияющими медными украшениями, и лодки за ними, заваленные высокими грудами золотистой муки, лоснящимися мехами выдры, бобра, дикой кошки и пумы.

Губернатор Лейн выступил вперед, подняв в знак приветствия жезл из эбонитового дерева, увенчанный набалдашником из золота и слоновой кости. Он попытался, насколько возможно, привнести в свое приветствие дух дружелюбия, когда заявил через переводчика, что своим визитом Чапунка, величайший из всех индейских вождей в Виргинии, оказывает ему большую честь. Он сожалеет, заявлялось им далее, о необходимости перебить такое большое количество его подданных, но ведь моноканы отказались выполнять свои договорные обязательства по снабжению колонии кукурузой и олениной.

Дважды лицо вождя, раскрашенное желтыми и красными вертикальными полосами, сжималось, будто он собирался заговорить, но вода все еще омывала его лодыжки, сложенные руки лежали на покрытой шрамами груди, и он продолжал хранить молчание.

— Я пришел сюда как побежденный воин с выкупом за моего бога, моих жен и детей, — наконец заявил Чапунка. Солнце подчеркивало линию высоких скул и полосы краски на них; единственный его глаз ярко поблескивал, как у здорового бойцового петуха. — Где Оук? — нетерпеливо вопрошал он.

— Он будет тебе возвращен, — выкатив грудь вперед, в торжественной позе объявил Лейн, — когда ты дашь великую клятву в том, что между нами и твоим народом будет царить мир до тех пор, пока будущей осенью не закружится первый снег.

Верован помедлил в нерешительности, глянул на темную толпу воинов, манипулирующих лодками невдалеке от берега, но в конце концов склонил свою голову, и перо цапли при этом затрепетало.

— Будет мир между нами, о принц среди Белых людей

— Скажите старому пройдохе, чтобы подгонял свой выкуп к берегу, — проворчал О'Даунс. — Я этим шельмам не верю ни на грош.

Когда, сделанный из оленьей кожи, последний мешок кукурузы (их было всего только шесть), последний мех и последнее украшение были свалены в кучу на берегу, парни Питера Хоптона препроводили жен верована с их отпрысками на холодный плотный песок. Пока они садились в лодки, воины-индейцы, соблюдая полную тишину, оставались ярдах в пятидесяти от берега, явно сознавая, что те аркебузы находятся в боевой готовности.

Когда на импровизированных носилках индейцам вынесли их дорогого Оуна, над серебристо-серыми водами пролива прозвенел мощный клич, и пара колдунов, соскочив с лодки, пошли к берегу вброд, чтобы принять в свои руки этот священный предмет. А тем временем сам верован, его жена и дети молитвенно простерлись на влажном песке.

Как только идола, моментально украшенного венками из свежих цветов, поместили на самую большую пирогу, верован Чапунка повернулся лицом к своим врагам. Он не спеша бросил в воду цветущую ветку и молча зашлепал по воде к своему каноэ, куда поднялся с помощью слуг. Тут же весла опустились на воду, и, развернув свои лодки носом к материку, индейцы быстро погребли прочь от проклятого острова.

Глава 7 НА ОСАДНОМ ПОЛОЖЕНИИ

Никто из колонистов, даже губернатор Лейн, не был настолько глуп, чтобы вообразить себе, будто Чапунка собирается соблюдать свое обещание не вести войну до выпадения первого снега. Да, первые две недели над маленькой бухтой Роанок господствовал мир, и этого было достаточно, чтобы усыпить бдительность колонистов. Но затем паспеги, секоты и моноканы напали на них с безжалостной яростью. Сначала их нападению подверглась партия из семи человек, разыскивающая черепашьи яйца на берегу: кого-то убили, других захватили в плен. В числе последних был капитан О'Даунс, хотя защищался он с отчаянной доблестью.

Орды воинственно раскрашенных дикарей с воем преодолели дюны, но не стали забегать в простреливаемое пушками пространство, а остановились и наблюдали, как их товарищи сбежали вниз и захватили большую пинассу. Пронзительно жутко звучали предсмертные крики ее экипажа. К счастью, порывом ветра наполнился парус другой пинассы, и она понеслась по ветру быстрее, чем гребли разъяренные дикари.

С того самого часа ни один англичанин не отваживался выйти за частокол без полного вооружения и сильной охраны. Ночь за ночью моноканы и их союзники привозили с собой пленников, чтобы мучить их в пределах досягаемости глаз и ушей осажденного и серьезно истощенного гарнизона.

Они оставили О'Даунса напоследок, вероятно, из-за его могучей силы и несгибаемости. Жутки были вопли и крики ирландца, когда с помощью раковин туземные женщины Чапунки сустав за суставом отрубали ему пальцы на руках и ногах, затем рассекали ему ноздри и перед тем, как отрезать ему глазные веки, подносили горящие головешки к его половым органам. По меньшей мере полторы тысячи дикарей плясали, завывая и подбрасывая вверх оружие, когда в конце концов черноволосый ирландец безжизненно рухнул в своих оковах. Тогда они буквально разрезали его на мелкие кусочки.

Секоты, моноканы и паспеги появлялись на острове в таком подавляющем большинстве, что гарнизон не мог ничего поделать, и никто не слушал сэра Томаса Кавендиша, когда он призывал добровольцев совершить вылазку.

— Это чистое самоубийство, — заявил капитан Амадас, разбирая оружие с группой боеспособных солдат, которых осталось теперь слишком уж мало.

Горькими были упреки, посыпавшиеся на партию Кавендиша, когда враг посменно продолжил осаду, постоянно подвозя новые силы с материка. Стало совершенно ясно, что число туземцев в дюнах приумножалось ежедневно. Часовые на частоколе видели, как с южной оконечности пролива прибывали пирога за пирогой; никто не сомневался, что вскоре последует нападение на гарнизон значительными силами.

Гарнизон укрепил бы свой частокол, но совсем не осталось древесины, если не считать той, что давало снесение хижин и бараков. В тесноте своего огороженного лагеря колонисты не имели возможности уединяться для личных нужд, и от загаженной земли с каждым днем воняло все сильнее.

Питер Хоптон уже совсем души не чаял в своих светло-коричневых служанках, Джилл и Джейн. Они оказались веселыми маленькими созданиями, всегда готовыми улыбаться и предупреждать малейшие его желания. С обожанием следили они за ним своими черными большими глазами, когда он занимался своими обязанностями, не отнимавшими теперь много времени, поскольку с рыбалкой и охотой было уже покончено.

Спустя месяц с того дня, когда сэр Томас Кавендиш напал на селение Намонтак, продовольственный склад оказался таким же пустым, как и прежде. Колонисты, забыв о дисциплине, жадно насыщались на всем протяжении этого обманчивого двухнедельного мира и первых дней осады, и запасы продуктов, которые можно бы растянуть на полгода, были уничтожены за один месяц.

Джилл, поблескивая шоколадными бедрами, склонилась над единственным железным котлом, в котором маленькая хозяйка Питера стряпала еду. Горестно вздыхая, она осмотрела крошечный кусочек сушеной оленины, который вместе с горсткой кукурузы и несколькими моллюсками должен был пойти на приготовление жидкой бурды — мешанины из того, что попалось под руку. Тем не менее она улыбнулась, похлопывая себя по животу, значительно утратившему свою округлость; то же самое произошло и с ее маленькими крепкими грудками.

Питер благодарил Бога, что его гарем не последовал примеру некоторых рабынь-индианок, напяливших на себя нелепые костюмы — жалкую имитацию одежд европейских женщин, — выкроенные из старых материй или изношенной парусины. Рабыни Питера благоразумно отказались надеть на себя что-либо более существенное, чем украшенные бахромой передники из оленьих шкур, почти не скрывавшие их прелестей.

В качестве своей доли из полученного ими выкупа Питер предусмотрительно выбрал браслеты, кольца для украшения ног и ожерелья из роскошной золотисто-красной меди. Первое время ему пришлось трудновато, так как невозможно было одарить служанок равными по ценности вещицами. Джилл набрасывалась на Джейн, вырывая у нее медную серьгу, которую ошибочно считала более ценной, нежели маленькая серебряная подвеска, оправленная в черепаший панцирь.

В целом же, пока оставалась еда, они втроем поживали счастливо. Питер любил понежиться, возложив голову на колени Джейн, в то время как Джилл с упоением копалась в сальных и желтых его волосах, отыскивая каких-либо насекомых. С той поры, как отбыли они из Плимута, в колонии не оставалось, пожалуй, ни одного человека, кто не дал бы на теле своем пристанища всевозможным паразитам.

Когда запасы провизии почти иссякли, Лейн — один из немногих среди колонистов хранивший обет безбрачия — произнес пространную речь, настаивая, чтобы все пленницы были отпущены на волю. Из-за этого возникла угроза открытого мятежа.

— Какая разница? — прорычал Эндрю Госнолд. — Еще несколько дней — и все мы погибнем. А до этой поры давайте лучше хоть спать-то будем в тепле.

— Но может прийти корабль.

— Корабль? — Со всех сторон зазвучал издевательский смех. — Ни за что не отдам свою Сюзан — лучше сам ее съем.

Губернатор, как обычно, накричал, пригрозил и, в конце концов, уступил.

Дня через два Питер сказал своим красоткам:

— Боюсь, что настала последняя ночка, после которой мне с вами уже не порезвиться.

Они, не поняв ни слова из сказанного, но уловив такое знакомое им «порезвиться», весело закивали, заулыбались и обняли его за шею гладкими темными руками.

В ту ночь дурные предчувствия Питера, похоже, оправдывались: в лагере среди дюн, разведя большие костры, воины Чапунки бесновались, колотя во все барабаны и завывая, как волки зимней порою.

Ясно, что они настраивали себя на решительный штурм. Этот дикий концерт продолжался всю ночь, и всю ночь изможденные англичане шагали по брустверу и вспоминали предсмертные вопли О'Даунса.

— Скорее всего, туземцы атакуют нас на рассвете, — шептал своим сонным сожительницам Питер. — Это в духе воинов-дикарей.

Положение колонистов усугублялось еще и тем, что легкий туман, опустившийся перед рассветом, скрыл собою ландшафт — правда, звезды при этом, если смотреть на них прямо вверх, оставались видимыми. Питер протер лук Алекса Портера, приготовил колчан и затем вскрыл замок аркебузы. Запалив у пылающего рядом с хижиной костра медленно горящий фитиль, он сунул его в тот металлический рычажок, который при нажатии на собачку поднимал крышку полка и тем самым приводил огонь в соприкосновение с воспламеняющимся зарядом.

Каким одиноким чувствовал он себя на бруствере, хотя все, кто имел еще силы носить оружие, стояли, согнувшись или присев, с ним рядом и напряженно всматривались в плывущий клубящийся туман. До сих пор сторожевые заставы, выставленные Кавендишем в сотне ярдов за воротами частокола, не подняли тревоги.

Как бы ему хотелось вновь оказаться в хижине, где Джилл и Джейн лежали, уютно свернувшись и тесно прижавшись друг к другу, как пара щенят. Что ж, думал он, очень даже возможно, что на Земле это будет его последнее утро. Ни разу еще с того страшного дня, когда он оказался на рыночной площади города Хантингдона, не ощущал Питер с такой остротой, что смерть поджидает его где-то рядом.

Хм. Что там могло случиться с Генри Уайэттом? Убит разъяренными пикинерами шерифа или же принял смерть от веревки? Он точно пришил того лучника у подножия виселицы. Бедняга! Вот тебе и вернулся на родину. Ужас! А если ведьмы действительно существуют? Питер пустился в долгие размышления, задаваясь вопросами. Неужто и впрямь такое возможно, чтобы дьявол мог взять да и превратиться в черного козла, собаку или кота, а потом разговаривать человеческим голосом?

Он пошевелился, тщетно желая избавиться от холодного прикосновения кирасы к телу. Подслушал прерываемый приступами кашля разговор, доносившийся до него из-за двух полукулеврин. Там, нервничая, канониры туда-сюда перекладывали скудный запас пушечных ядер.

Светало. Еще немного — и в сумерках прозвучит лающий клич приближающихся индейцев.

Неожиданно туман приобрел розоватый оттенок — должно быть, солнце уже выглянуло из-за горизонта.

— И чего это чертовы дикари не нападают? Скорей бы все кончилось, — пробормотал кто-то.

— Теперь-то уж скоро, — отозвался капитан Амадас. — Туман быстро рассеивается.

Но боевой клич все еще не звучал и по влажным пескам острова Роанок не шлепали глухо босые ноги.

Напряжение стало просто невыносимым. Но вот туман взлетел над землей, как занавес, и раздался чей-то взволнованный крик:

— Бог мой! Смотрите! Смотрите на море!

Сквозь обрывки тумана Атлантика явила усталым глазам осажденных свечение белого паруса.

— Корабль! Корабль! Нет, клянусь славой Бога, их два… три… да нет же — их по крайней мере дюжина!

Питер провел дрожащей рукой по своим запавшим глазам.

— Это всего лишь колдовское наваждение, — предупредил он себя. — Не может тут быть так много кораблей сразу.

Но они были. Прошло больше часа, а корабли все входили и входили в узкий залив Роанок и являли вконец ошарашенным колонистам кресты Святого Георгия на стеньгах.

— Ей-богу, это же Дрейк! — воскликнул капитан Амадас. — Это же его собственные флаги развеваются на бизани самого крупного галиона!

Глава 8 ЗАЛИВ РОАНОК

«Надежда», благодаря очень малому водоизмещению, смогла подойти так близко к острову Роанок, что всплеск от ее якоря поднял в воздух плотные стаи перепуганных желтоногих птиц, обитающих на берегу. Генри Уайэтту было приятно смотреть, как ловко и слаженно управляется экипаж, выполняя свои обязанности. Португальцы и генуэзцы, растянувшись на реях, брали грот и марсель на гитовы так же ловко и аккуратно, как марсовые на «Подспорье»и «Бонавентуре».

Уилл Томпкинс и его канониры уже извлекали заряды из пушек. Корабельный кок принялся разжигать огонь в песчаном ящике у основания грот-мачты, распекая двух негритят капитана, отчего те съежились и согнулись, напоминая собой рыболовные крючки.

С юта «Надежды» Уайэтт разглядывал ветхий частокол, окружающий пестрое собрание хижин и построенных кое-как, на скорую руку, бараков. Стало быть, вот она, эта земля обетованная, с ее белыми песками и темно-зелеными лесами, о которой так восторженно отзывался Питер Хоптон в Англии? Во всяком случае, в одном отношении его кузен не врал: Америка действительно огромна. Покинув Флориду, армада почти две недели шла параллельным берегу курсом, следуя вдоль постоянно изменяющейся но непрерывной береговой линии.

Усмирение Сент-Августина стоило бравому старшему сержанту Пауэллу жизни, которую ему удавалось сохранить и в кругосветном плавании, и чуть ли не в сотне горячих сражений. Теперь его кости медленно истлевали в зловонном флоридском болоте.

Пока срывали форты Сент-Августина, снимая с них артиллерию, Уайэтт воспользовался предоставившимся ему случаем исследовать материк в поисках Золотых городов Сиболы.

Разумеется, такой страны или местности он не нашел, как и самих городов, подвергшись по возвращении безжалостным насмешкам других капитанов армады. Однако, как и утверждал Питер, эта земля оказалась невероятно плодородной. Покрытая частыми лесными массивами, она могла обеспечить кораблестроение прекраснейшей древесиной. Дичь и птица водились там в таком изобилии, что даже самый неопытный охотник мог без всякого труда обеспечить себе хорошее пропитание. В общем, Питер сказал правду — для серьезных слушателей.

Капитан «Надежды» заботливо убрал свои навигационные инструменты в футляры. Значит, этот унылый остров и есть тот самый рай, в котором побывал Питер года три назад — или это был Уоккокан? Уайэтт критически пригляделся к острову Роанок. Да, смотрелась эта земелька неказисто: чахлые сосны да унылые дюны с торчащими кое-где травяными кочками.

Напротив через пролив и значительно ниже того места в заливе, где бросила якорь армада, видны были целые стаи пирог, уплывающих к материку. Видимо, прибытие Золотого адмирала обратило в бегство весьма значительную армию туземцев.

Переведя свое внимание на форт, Уайэтт заметил, что его ворота приоткрылись. Из них выходили люди и в беспорядке устремлялись к воде, что-то крича. Приложив руку к ушной раковине, он расслышал: «Еды! Ради Бога, принесите нам еды!»

Следуя примеру молодого Томаса Дрейка с «Френсиса», Уайэтт распорядился, чтобы выделили короб морских сухарей, немного батата и ящик копченой говядины. В порыве щедрости он даже пожертвовал кувшин «Амонтилладо» из личных своих припасов.

Шлюпки десятками стали отчаливать от кораблей эскадры, направляясь к жалкой кучке людей на берегу у самой воды, пытавшейся радостно пританцовывать на ослабевших ногах.

Широкая улыбка расползлась по румяному лицу Томпкинса, как только шлюпка «Надежды» подошла достаточно близко к отлогому серебристо-серому берегу острова

— Боже! Да у этих чертей есть бабы. Гляньте, капитан. Или это туземки, или я обезьяна.

Уайэтт, покачиваясь в ритме ударов весел, прищурился на солнечный свет. То, что сказал Томпкинс, было правдой. У воды их поджидало почти столько же полунагих темнокожих созданий, сколько было оборванных пугал.

Колонисты, не дожидаясь, пока лодки подойдут к берегу, шатаясь, входили в море и встречали их по пояс в воде. Вскоре берег кишел англичанами, хлопающими друг друга по спине, хохочущими и с жадностью заглатывающими вино или пиво. Пленницы робко сбились в стороне в отдельную кучку, хихикая, указывая пальцами и с удивлением разглядывая этих крепких краснолицых парней, столь мало похожих на их истощенных и бледных хозяев. Воздух наполнился новостями, вопросами о родной Англии и похвальбой новоприбывших. Была ли война с Испанией уже свершившимся фактом?

Как только киль его шлюпки зашуршал по песку, Уайэтт выпрыгнул и с недоверчивым изумлением уставился на эти худые вороньи пугала. Уж этим-то людям Виргиния никак не могла бы стать раем, расписанным Питером Хоптоном. Вдруг он замер. Эта высокая крупная фигура, эта рыжая, цвета дубленой кожи, грива волос, эта желтая борода! Его кузен так отощал, что Генри не был уверен, что там действительно стоит Питер Хоптон, пока тот не издал восторженный крик и не бросился к нему со всех ног. И вот уже эти двое крепко обнимали друг друга и засыпали вопросами, не ожидая на них ответов.

Позже, когда Джейн и Джилл, явно под сильным впечатлением от красновато-медного лица Уайэтта, его темно-рыжих волос и короткой бороды того же цвета, хихикали над кастрюлей, на этот раз полной до краев, Питер выдавил из себя печальную усмешку.

— Ей-богу, Генри, ты родился под счастливой звездой, — заявил он. — После всего, что ты перенес на родине, тебе вполне подобает иметь такой прекрасный маленький

— Им удобно управлять, — признался Уайэтт, — и я бы не променял его, даже если бы мне предложили судно на двадцать тонн больше. Но для моей цели он все же чересчур маловат. — И он стал рассказывать о своем грузе пушек, торговых товаров и мебели. Еще чуть позже, когда «Амонтилладо» развязало ему язык, он даже упомянул о маленьком коффре драгоценных камней и золотых монет, спрятанном у него под койкой.

— Несмотря ни на что, не буду я проникаться к тебе полной завистью, — засмеялся Питер. — Не буду, пока со мной мои маленькие партнерши по играм в постели. — Он шлепнул Джейн, потом Джилл по ягодицам и подмигнул, — Генри, готов поделиться либо с тобой, либо с любым хорошим другом. Тебе еще предстоит долгое воздержание, я думаю.

Уайэтт бросил быстрый взгляд на «Бонавентур», зеркально отраженный безмятежными водами пролива.

— Хотелось бы мне, чтобы мой хороший друг Хьюберт Коффин, сквайр из Девоншира, мог сойти на берег. Тебе, Питер, он бы понравился.

— А что у него? Получил бубон в Картахене?

Рыжеголовый капитан «Надежды» отрицательно покачал головой.

— Нет. Беднягу снова одолела лихорадка, которая здорово нас потрепала с тех пор, как мы сделали остановку на островах Зеленого Мыса. Странная это болезнь: вроде бы оставит тебя в покое, а потом снова возвращается. Многие из наших, кто ею переболел, лишились рассудка, но Хьюберт, слава Богу, остался в здравом уме.

— Какая досада, — засмеялся Питер, — ведь он бы, возможно, с удовольствием повеселился в компании моих темных служаночек.

Уайэтт колебался в нерешительности. Во время осад и после захвата городов было слишком трудно не поступать в согласии с почти универсальной практикой и не переспать с одной-двумя хорошенькими бабенками. Но он не поддавался искушениям, несмотря на то, что доводы рассудка грубо играли его воображением. У него была Кэт — Кэт, к которой он хотел вернуться без испанского сифилиса или, возможно, побочного брата или сестры для уже родившегося малыша. Если все сложилось благополучно, их ребенку сейчас, подсчитал Уайэтт, уже где-то месяца три.

Его охватило неистовое нетерпение, ведь теперь уже стало точно известно, что, осуществив свое обещание навестить колонию сэра Уолтера Ралея, сэр Френсис Дрейк намерен взять курс на Англию.

С пинассами и шлюпками на привязи за кормой кораблей (даже в открытом море их редко поднимали на борт) эскадра три дня стояла на рейде в бухте Роанок. Ни эта якорная стоянка, ни место, выбранное Гренвиллем, чтобы основать для Ралея колонию, не нравились Дрейку. Слишком много илистых и песчаных отмелей преграждало путь для входа в узкий залив, и если бы на них обрушился штормовой ветер с юга, его кораблям пришлось бы или садиться на прибрежные мели, или через очень узкий проход выбираться в открытое море — совсем не простая задача для судов, оснащенных таким такелажем, как у него.

Погода, однако, продолжала оставаться хорошей, колонисты набирали жирок, а их предводители снова накопили достаточно сил, чтобы вести горячие споры о двух путях, предложенных им Дрейком. Золотой адмирал заявил, что обеспечит людей губернатора Лейна всевозможными припасами, амуницией и достаточным количеством пушек, чтобы построить подходящий форт. Далее, он выделит для них пару небольших судов, в которых колонисты Лейна могли бы вести дальнейшее исследование побережья. С другой стороны, колонистам было предложено покинуть это неудачное поселение на кораблях эскадры. Лучше начать все заново в каком-нибудь более подходящем месте, заметил Дрейк.

В Совете снова стали разыгрываться обычные бурные сцены, но на этот раз доминировало мнение губернатора Лейна — возможно, потому, что на Совете часто присутствовал и Дрейк, готовый употребить свою власть, дарованную ему королевой. В конце концов колонисты проголосовали и приняли решение остаться на прежнем месте, если они получат подкрепление из добровольцев.

Поэтому до появления в бухте обещанного Гренвиллем судна снабжения колонистам передали «Френсиса»и «Надежду» Уайэтта. Пушки, хранящиеся в носовом трюме «Надежды», заметил Дрейк, должны послужить для обороны острова. Он также согласился оставить для их обслуживания несколько обученных канониров.

С тяжелым сердцем подчинился Генри Уайэтт приказу, отдающему его вместе с кораблем в распоряжение этого сварливого губернатора, который пока что проявил себя не с лучшей стороны. Теперь вряд ли он мог надеяться снова увидеть Кэт до середины осени.

Последнее время он все переживал, чем она там живет. Уж конечно, те скудные деньги, что он оставил ей, давно истощились. А вдруг его кредиторам надоело ждать? И наверняка они встревожатся, когда Дрейк вернется в Англию без него. А если Ник Спенсер потребует вернуть свои деньги — что тогда будет? В ответ мурашки пробежали у него по спине — долговая тюрьма. Ничего, однако, не оставалось, как только подчиниться приказу Дрейка, поэтому «Надежду»и «Френсиса» подвели на буксире поближе к берегу с отдраенными люками, чтобы утром можно было начать их разгрузку.

Чтобы отпраздновать решение колонистов, в Доме Совета адмиралу флотилии закатили почти настоящий пир. Вкусив многочисленных даров Флориды, англичане загорланили одну балладу за другой и опрокинули в глотки такое количество жидкой добычи из Сантьяго и городов побережья Карибского моря, что многие капитаны на берег шли, качаясь, поддерживаемые и просто несомые на руках.

Капитан Роберт Кросс с «Новогоднего подарка» поклялся, что проведет ночь на берегу, а капитан Джоунас с «Первоцвета» по ошибке отослал собственную лодку на судно, так и не сев в нее. Потом он в ярости реквизировал шлюпку Уайэтта, пока тот все еще обменивался сплетнями со своим кузеном.

Какие приказы этот Джоунас, очень высокопоставленный капитан армады, отдал экипажу его судовой шлюпки, Уайэтт мог только предполагать, но когда по истечении битого часа шлюпка так и не вернулась, он уступил Питеру Хоптону, уговаривающему его с пьяной настойчивостью переночевать у него в хижине. Правда, согласился он на это с большой неохотой, слишком хорошо понимая, какие искушения его ожидают со стороны этих шустрых медно-коричневых тел, находящихся в такой тесной близости — особенно при том, что в его животе тепло и уютно покоилась вся эта выпитая «Малага»и «Амонтилладо».

К рассвету внезапно поднялся сильный ветер, он рвал горбыли на крышах хижин, свистел в щелях между бревнами, и поднятый им мелкий песок вихрями кружился по берегу. Скорость ветра быстро возрастала. Дуя порывами с материка, он с визгом проносился над водами пролива, и корабли армады, стоящие незащищенными на открытом рейде, стали раскачиваться, как свиньи, неохотно пробуждающиеся после спячки.

Спустя минут двадцать после того, как эти первые налетавшие шквалы погнали низко летящие облака над топами мачт, ветер достиг полной силы и грозил перерасти в ураган. На сигнальном фале «Бонавентура» появился приказ «поднять якоря». В неистовом беспокойстве Генри Уайэтт босиком заметался по берегу, крича и махая руками «Надежде», но при этом понимая, что не сможет докричаться до экипажа на ее борту.

На всех кораблях эскадры со страшной поспешностью поднимались штормовые паруса, и практически каждый матрос понимал, что бабушка надвое сказала, удастся ли их высокобортным судам выйти теперь из этого узенького пролива.

С замирающим сердцем стоял Генри Уайэтт в пене прибоя и сквозь летящие брызги смотрел, как его матросы распластались на реях барка. Он различал худую треплемую ветром фигуру Хендерсона, цепляющегося за ванты бизани, пытающегося уравновесить барк. Поскольку «Надежда» стояла слишком близко к берегу, Уайэтт надеялся, что его помощник сообразит, что некогда поднимать якорь. Хендерсон это понял и, к огромному облегчению Генри, поставил буй и вытравил канат. В диком беспокойстве следил капитан «Надежды» за тем, как с треском раскрылся латинский парус и как, постепенно набирая скорость, барк пошел параллельно береговой линии. Прибежал Питер с развевающимися на ветру желтыми волосами, застегивая на ходу куртку.

— Боже Всевышний! — заорал он, стараясь перекричать шум ветра и волн и заслоняя глаза от летящего в них песка. — Раньше мы такого никогда не видели.

— Боже, что-то будет, что-то будет. — Почти ослепленный вызванными ветром слезами, Уайэтт напрягал зрение, чтобы оценить, какой снос под ветер делает его судно. Сможет ли оно преодолеть ту предательскую намывную песчаную косу, лежащую, как он знал, всего лишь в четверти мили. Если «Надежда» сядет на мель, то, считай, что ей каюк.

Теперь уже все корабли, малые и большие, с жестко трепещущимися, словно накрахмаленными флагами и туго налившимися ветром парусами, пробирались по заливу. Высоко над их поручнями взлетали морские брызги, когда мелкие воды пролива взбивались порывистым ветром в короткие мутные волны с пенистыми гребешками.

Сквозь брызги и вздымавшуюся пену малые суда уже едва различались, а когда вдруг хлынул сплошным водопадом слепящий дождь, эта стена и вовсе почти поглотила английскую эскадру. Уайэтт и Питер лишь смогли разглядеть, что большинство кораблей армады преодолело песчаную отмель и теперь, кренясь, уносилось в Атлантику.

С ушедшим в пятки сердцем Уайэтт носился по берегу, приставив ладонь ко лбу и следя за тем, как его маленький барк борется изо всех сил, чтобы остаться на плаву и уйти от бушующих, плюющихся пеной отмелей. Генри издал звонкий крик радости, когда «Надежда» преодолела грязно-серую сумятицу волн, отмечающую последнюю опасную преграду, и под туго надувшимися марселями вышла в открытое море. От судьбы корабля зависело, вернется ли он к покорной бедности или заложит фундамент скромного состояния. Жалким, ужасно маленьким выглядит его барк в этой бушующей ярости ветра и волн, думал Уайэтт, но конечно же Хендерсон, как только утихнет шторм, доставит его благополучно назад.

Глава 9 ЧЕЛОВЕК ПРЕДПОЛАГАЕТ…

Колонисты и те из армады, кто остался на берегу, поставили наблюдателей, которые три полных дня и ночи напряженно вглядывались в морскую даль. Только к закату 13 июня над океаном, снова улыбающимся и ярко-голубым, над сероватой полоской горизонта засиял вдалеке марсель.

Один за другим потрепанные корабли возвращались назад: у «Тигра» не было фок-мачты, у галиона «Лестер» над фальшбортами виднелся только зазубренный обломок бизани. Не осталось ни одного судна в эскадре, которое так или иначе не пострадало бы от перенесенных испытаний.

На пятый день все корабли были в сборе, за исключением «Френсиса», «Белого льва» капитана Джеймса Эрайзо и «Надежды». Словно невидимая повязка стянула Уайэтту грудную клетку и с прохождением долгих тяжких часов затягивалась все туже и туже.

Вместе с кузеном Генри терпеливо патрулировал берег, подгребал ко всем вновь прибывшим на лодке в надежде узнать, что случилось с пропавшим барком. Никто ничего не знал, и это было неудивительно, поскольку поднявшийся сильный ветер разметал корабли эскадры далеко по всему побережью этой земли, названной в честь королевы-девственницы.

— Она обязательно вернется, — утешал его Питер. — Скажи, а этот твой Хендерсон — парень умелый?

— Лучше не сыщешь. Он командовал собственным судном перед тем, как корабль отобрали испанцы.

— Тогда не теряй надежды, Генри. «Надежда» вернется. Теперь давай-ка посмотрим, что там сварганили нам на ужин Джейн и Джилл. Сегодня вечером я настроен весело покувыркаться.

Как только он умолк, с наблюдательной башни раздался крик: «Парус!»И точно, в лучах заходящего солнца появилась крохотная белая точка, приближающаяся к заливу Роанок. Немного погодя выяснилось, что это не «Надежда», а «Белый лев». Маленький галион шел с трудом под временно установленными мачтами и управлялся длинным веслом, потому что напрочь лишился руля.

Капитан Эрайзо, хоть и держал сломанную руку на перевязи, сам спустился в шлюпку и направился к флагманскому кораблю, на борту которого Дрейк вышагивал, как разъяренный терьер. Совсем немаловажен был для него тот факт, что «Френсис» — его личное судно, управляемое родным братом, — все еще отсутствовал.

Мучимый неизвестностью, Уайэтт постоял у трапа, наблюдая, как капитана Эрайзо поднимают в боцманской люльке на борт: из-за поврежденной руки тот не мог пользоваться, как обычно, веревочной лестницей «Бонавентура». Когда он ступил на корму, каждый заметил, какие у него запавшие и покрасневшие глаза и что на лбу капитана красовался большущий синяк. Уайэтт шагнул к нему и дернул его за рукав, капитан «Белого льва» повернулся к нему изможденным лицом.

— Ради Бога, что с моим барком?

— Новость плохая, Уайэтт, — отвечал тот. — «Надежда» шла курсом на север и сопротивлялась изо всех сил, когда на нее обрушилась огромнейшая волна. Она опрокинулась, черпнула воды и камнем пошла на дно.

Хотя другие капитаны столпились вокруг, бормоча слова утешения и ободрения, Уайэтт мог только стоять, ошеломленно схватившись за ванты и слепо глядя на залив Роанок.

— «Надежда» погибла, — процедил он сквозь зубы. — Большие пушки, все мои товары. О Питер, что я сделал, чтобы заслужить такое?! Бедная Кэт! Бедняжка ребенок! Что мне теперь делать?

Он позволил Питеру сесть за весла и отвезти себя на берег, оставаясь при этом мрачно молчаливым. Его синие отчаявшиеся глаза тупо смотрели на грязную воду, бьющуюся о борт их гички.

Потеря судов снабжения «Надежды»и «Френсиса» оказалась даже для самых решительных поселенцев испытанием чересчур тяжелым. Поэтому в должный срок Ральф Лейн сжал зубы и подписал указ, обязывающий колонистов Ралея разрушить огнем поселение и с кораблями Золотого адмирала отплыть на родину.