Друг человека

III

Обычная жизнь собак большинства городских охотников ограничивается пятью, шестью охотами летом, — по болотным и лесным птицам, и столькими же охотами осенью — на уток и вальдшнепов. С конца сентября, после пролета вальдшнепов и бекасов, и до половины июля следующего года, собаки остаются без охоты.

Определяя продолжительность каждой охоты двумя днями, собаки имеют в год только 12 охотничьих дней.

Для собаки, этот срок недостаточен для того, чтобы напрактиковаться в охоте, удовлетворить охотничью страсть и привязаться к охотнику, и если, живя 11–12 мес. в городе, не всегда в комнате хозяина, а больше — на дворе или кухне, собака видит «природу» только во время кратких выпусков на веревке в вонючие городские дворы, и хозяина, кроме нескольких дней охоты, совсем не видит, то — нет оснований обвинять ее в том, что она горячится на охоте, срывает стойку, и требовать от нее особой привязанности к хозяину-охотнику.

Охотничья жизнь Макбета протекала по другому и, по сравнению с жизнью городских охотничьих собак, он жил «буржуем»: семь с половиной месяцев, — с конца октября и до половины мая, — жил в городе, в моей комнате, и больше четырех месяцев — на моем хуторе на Каме.

Жил не в деревне, а в лугах, — на воле, жил не только в «царстве куликов и уток», как назвал луговые угодья С. Т. Аксаков, но и в большом обществе перепелов, коростелей, вальдшнепов, гусей, тетеревей и других луговых и лесных птиц, и с 1-го августа (старого стиля), больше двух с половиной месяцев, почти ежедневно бывал на охотах.

При таких условиях жизни, Макбет имел большую охотничью практику и много времени, чтобы научиться охоте, изучить хозяина и к нему привязаться, и поэтому, нет ничего необыкновенного в том, что со второй осени его жизни, я охотился с ним, как с готовой хорошей охотничьей собакой.

К этому времени, собака окончательно сложилась. Крупная голова Макбета, — с немного тупым носом, — черные, светящиеся лаской и умом глаза, ярко-белые зубы, красивая глубокого темно-красного оттенка шерсть, — особо мягкая, как хороший китайский шелк, на ушах и голове, — крепкие ноги и правильные подвесы прута, — не напоминали прошлогоднего долговязого Макушку с голым хвостом-махалкой.

Все эти наружные качества Макбета, в связи с его манерой высоко держать голову, свидетельствовали о кровности породы, — о том, что он не забит натаской, и делали его общим любимцем всех охотников и не охотников, бывавших у меня в городе, и на хуторе, — в «Белом доме».

Зимой, гуляя по городу, — с Макбетом, меня неоднократно спрашивали, где можно купить такую же собаку. Не зная такой же другой собаки, я указывал адреса питомников, в которых можно получить щенят этой породы.

Такова внешность Макбета.

Расскажу о внутреннем его содержании: сперва о том — каким он был полевым работником, а затем, — о его душе и сердце.

Макбет имел крупный ум, большую наблюдательность, хорошее чутье и такую же память.

Ежедневно бывая со мной на охотах, он изучил окрестные охотничьи угодья, в которых мы охотились, и любимые птицей, места. Знал луговые дорожки и тропы, подходы к озерам и места моих сидок на утиных перелетах.

Против хутора, на другой стороне реки, я часто охотился на большом кочковатом болоте, по краям которого были дупеля, и на средине его, по красным ржавчинам, кочкам и тростниковым островкам, много бекасов, а в осенние перелеты, — столько же гаршнепов.

На этом болоте было много ключей и островков, но птица держалась только на трех островках; в других частях болота — ее не было.

Войдя в кочкарник, Макбет исследовал известные ему надежные островки, и только после сего, проверял остальную часть болота, — на случай:

— Не отшатнулся ли от артели, на свежую отаву, какой-нибудь бекас или дупель.

Осенью, в начале сентября, в прилегавшие к моему хутору осиновые гривы, — ежегодно прилетали вальдшнепы и жили до отлета (25 сентября — 1 октября).

Летом и в начале августа, я ежедневно проходил дорогой возле этих грив, и Макбет не заходил в них, зная, что вальдшнепы еще не прилетели; с конца же августа и в первых числах сентября, каждый раз, когда мы проходили дорогой около этих мест, он наведывался в осиновые гривы, и если скоро ко мне возвращался, то это значило, что вальдшнепов еще нет, а если его долго не было, то я шел в осинник и издалека видел, среди крупных редких деревьев, Макбета на стойке.

Общее количество ежегодно прилетавших в мои осинники вальдшнепов не превышало 15–20 штук. Я так был доволен иметь вблизи хутора этих красивых птиц, — с блестящими глазами цвета спелых, обмытых дождем, ягод черной смородины, — что убивал не более пяти штук — перед самым их отлетом, желая этим доставить удовольствие Макбету.

В небольшой осинник, начинавшийся в двадцати шагах от дома, тоже прилетали вальдшнепы в количестве до шести штук.

На них, я распространял добрососедские чувства, и за 19 лет моего жительства на хуторе, ни разу их не стрелял.

В сентябре, ко мне приезжали гости-охотники. Спрашивали, — прилетели ли вальдшнепы.

Я вел гостей в осинник, показывал им вальдшнепов и просил гостей — моих вальдшнепов не трогать.

Мое желание уважалось; приезжие охотники стреляли в вальдшнепов за рекой, — не в моих угодьях.

Возвращаясь из лугов с дневного (необходимого для успешной охоты на вечерних и утренних утиных перелетах) осмотрам утиных присадов, я заходил в ближайший осиновый лес, — к своим шести вальдшнепам, — проверить их наличность и справиться, не подлетели ли к ним другие.

Случалось, что Макбет найдет в этом осиннике только четырех вальдшнепов; двух же, бывших здесь третьего дня, нет, — куда-то скрылись.

Крупный осинник начинался от дома, и заканчивался узкой полосой кустарников, спускавшихся к реке, засоренных осевшими от весеннего половодья прошлогодними листьями, стеблями хвощей, тростником и другим наносом.

— Не там ли?… Вальдшнепы любят копаться в наносе, доставая из-под него червей…

Макбет быстро опоясывал полоску мелколесья, и на прилегавшей к ней кошенине, вставал в красивой стойке. Два вальдшнепа с тихим квоканьем поднимались с наноса, и тут же, на глазах собаки, спускались в опушку крупного леса.

— Собака не шла за ними; она знала, что этих вальдшнепов — я не буду стрелять.

Поверка закончена, наши ближние квартиранты на месте, и мы шли домой.

Макбет очень любил охотиться за вальдшнепами, но мне казалось, что этот бескровный «номер», он исполняет спокойно, без увлечения и страсти.

Во второй половине сентября, когда начнутся первые утренники и молодая отава лугов каждую ночь покрывается серебристой парчой первых морозов, — ранними утрами, с балкона моего дома явственно слышалось воркованье косачей.

Они ворковали в ближних к дому дубовых гривах и за рекой против дома, и я любил, одев валенки и шубку, сидеть на балконе и слушать, в ярко-красном свете разгорающейся утренней зари, эти — одновременно близкие и далекие, молодящие душу звуки.

Косачи ворковали и после восхода солнца, и к шести часам оканчивали свои музыкальные утра, а хозяин хутора на Мешкало, — все еще сидел на балконе, пил здесь же сваренный на спиртовке чай, любуясь красотой белых серебристых лугов возле дома, зеркальной рекой, по берегам которой прозрачный туман курился, багрово-красными и золотистыми островами кленового, осинового и дубового леса, и слабо намечавшимися очертаниями горных берегов Камы и Волги.

Через час после восхода солнца прекращались птичьи песни, уходил иней, омытая им отава казалась изумрудной, и над тихими лугами и рекой — изредка пролетали стаи уток, возвращавшихся с ночного корма на свои дневные штаб квартиры.

Это время раннего утра, я считал лучшими часами своего дня.

Мои знакомые, — не охотники, удивлялись, как я могу жить поздней осенью на каком-то луговом хуторе, один, вдали не только от города, но и людей.

Бедные не охотники!..

Не понимая красоты осенней природы, изящной музыки отдаленного, казавшегося несколько печальным, воркованья косачей, и душевного покоя моего «одиночества», они ошибались.

— Я жил не один, а в природе и с природой, в большом приятном обществе пернатых.

В этом отношении, также как и Макбет, я был «буржуем», и добровольно не променял бы эту тихую и чистую жизнь на шумную и грязную городскую…

После утреннего воркованья, косачи остаются на день в тех же лесных гривах, вылетая вечерами в шипарные кусты, — . ягодами покормиться. Днем, — далеко поднимаются и летят в противоположную от охотника сторону; слышно как тетерева вылетают, но их не видно.

На охоте вдвоем, когда охотники идут по обеим сторонам гривы, поднимающиеся из леса тетерева налетят на того или другого охотника и будут биты. Но я охотился один, и все тетерева найденные Макбетом, шедшим срединой гривы, вылетали в другую от меня сторону.

В сентябре, много висело на балконе моего дома — уток, разжиревших осенних бекасов и гаршнепов, красивый гусь, пары две коротких толстеньких вальдшнепов.

Казалось бы, — довольно.

Но охотнику еще хочется чего-то «повкуснее», и ежедневное утреннее воркованье тетеревей вызывало желание поразнообразить свою охоту и добыть осенью, хотя бы только одного косача.

В лугах — их много; иногда, в одно тихое морозное утро, услышишь больше десятка певцов.

Был даже такой случай: косач прилетел на крупную осокорь на берегу Мешкалы, в тридцати саженях от дома, и все утро над рекой музыканил.

— Убью одного, — большой беды не будет…

Несомненно, уничтожение одного косача, — не беда, и не будет заметно; но и этого одного не скоро добудешь.

В первый год осенней охоты с Макбетом в лугах, я не мог убить ни одного косача.

В следующем году, после нескольких неудачных охот на косачей, дело наладилось, — мы нашли «средство»…

Собака сообразила, что осенний тетерев, — не летний птенчик поднимающийся из-под носа, а умудренная опытом птица, с которой нужно быть осторожной, и поэтому, свой обычный скорый (карьером) поиск на охоте в болотах по бекасам, Макбет заменил тихим ходом на охотах за тетеревами, — осторожно шел опушкой лесной гривы и останавливался при первом, дошедшем к нему запахе тетеревов.

Эта остановка не была форменной «стойкой», когда собака уже нашла дичь, и даже знает на каком от нее расстоянии находится птица, а лишь предупреждением о том, что здесь, — где-то есть дичь.

Положив вблизи Макбета ягдташ, — что означало беречь его и не сходить с места до моего приказа, — я уходил вперед от собаки опушкой леса, саженях в сорока переходил на другую сторону гривы, и, идя стороной от леса, останавливался приблизительно против собаки, на чистых лугах, и уже с этого обходного пункта приказывал ей идти вперед.

Макбет скоро понял значение моего тактического приема, терпеливо ждал команды, и услыхав ее, шел в лес.

Проходило несколько томительно-приятных минут ожидания, раздавался глухой и сильный шум взлета птицы, и из чащи дубового леса, покрытого пожелтевшими, но еще не облетевшими листьями, вырывался ко мне на луга темно-синий косач.

Сочный ружейный выстрел останавливал красивую птицу, она падала на кошеные луга, и Макбет приносил ее мне. По его оживленно сверкавшим глазам было видно, что эту птицу он подает мне с большим удовольствием, нежели уток.

Бывали и неудачи: тетерева не выдерживали стойки собаки и взлетали раньше, — чем я ровнялся с собакой.

Но в большинстве случаев, эта охота с собакой на косачей — «загоном», достигала цели и мои трофеи на балконе дома, ежегодно осенью пополнялись не одним, как предполагалось раньше, а иногда, — и пятью блестяще синими лирохвостыми косачами.

Макбет отлично ходил по дупелям, вальдшнепам и тетеревам, хорошо отыскивал бекасов, и если в тихие безветренные дни, иногда проходил мимо затаившегося в кочках переместившегося гаршнепа, его не почуяв, и это могло быть поставлено ему минусом в охоте на болотную дичь, то в охоте на уток, он не имел конкурентов и мог считаться высокой квалификации «спецом».

Летом, за молодыми утками, я десятки лет не охотился и стрелял их только со второй половины августа, — когда утки начинают летать на вечерние сидки.

Пара убитых осенью, в один вечер, сытых кряковных, доставляет большее удовольствие, нежели добыча двадцати некрасивых утят «хлопунов», слабых пером и тощих телом.

Ожидание прилета уток на вечерние сидки и вся обстановка этой охоты, происходящей в вечерней темноте, придают ей, также как и другим ночным охотам, особую таинственность и прелесть; охота же на утят, хотя бы и «с первого августа», — некрасивый расстрел дичи, могущий удовлетворить только охотничьих «младенцев».

В шалаше, на вечерних сидках, Макбет смирно лежал со мной, слушая, где падают убитые утки, и если случалось, что они падали на сухой берег, — сперва приносил убитых с берега, и уже потом шел в озеро и доставал лежащих на воде (ком грязи брошенный в воду указывал — где нужно их искать).

Случалось, что на вечерних сидках не все утки были убиты наповал, — бывали и подранки.

Раненная кряковная, сейчас же уходит с воды на противоположный от охотника берег озера, и если рядом с ним есть другое, то перебирается на него.

Макбет знал эту «манеру» кряковных. Достав с озера убитых уток, опоясывал берег, и напав на след подранка, отправлялся за ним, находил его и приносил мне.

Правда, он не скоро возвращался со своих поисков подранка. Октябрьские ночи холодны, и ожидая возвращения Макбета, приходилось разводить костер и греться у огня. Я не дорожил подранком, как убитой уткой, но найти его — доставляло собаке большее удовольствие, нежели подача с воды мертвых уток, и я терпеливо ждал возвращения своего любимца, не желая лишать его удовольствия.

Вспоминаю такой случай…

В конце сентября, вместе с женой, мы сидели в двух верстах от дома, на вечерних сидках. Жена стреляла семь раз. Убила трех кряковных. и Макбет скоро их достал.

Пошли к моему шалашу. На сидке, — я убил двух кряковных. Первая, — убита наповал, и вторая, после выстрела, — «пошла на отлет» и упала в конце озера.

Достав первую утку, Макбет отправился за второй. Нашел на берегу ее след, и вскоре я услыхал, что он ищет ее в соседнем, версты две длиной кочковатом болоте, заросшем тальником, тростником и осокой. Раза два доносились издалека — утиный крик, и вслед за ним, короткий и недовольный лай собаки. Вероятно, Макбет находил в камышах утку, и, спасаясь от него, она ныряла, а он взлаивал с досады.

Морозный вечер давал себя знать. Ноги мерзли, покрывшаяся инеем трава шуршала, и вода в кочках начинала мерзнуть.

Я развел огонь. Голосом и свистом звал к себе Макбета. Исполняя все мои приказы, он не исполнял их только разыскивая подранков, и не возвращался ко мне, пока не найдет утку.

Жена попросила меня ехать домой. Жалко было оставлять собаку, но мороз крепчал, и укутав ноги сеном, мы через четверть часа, громыхая колесами телеги по замерзшей земле, были на хуторе, — в тепле и уюте.

Поужинали и напились чаю; собаки не было.

Это меня обеспокоило и я решил, после того, как жена ляжет в кровать, тихомольным манером пойти в луга за собакой.

— Тихая лунная ночь, — прогуляюсь…

Закрывая маленькую железную печь в комнате жены, я услыхал как кто-то поднимается в дом.

По тихому стуку когтями о ступеньки лестницы обитые железными листами, — должно быть, идет Макбет.

Мы вышли на крыльцо.

На верхней площадке лестницы, залитый лунным светом, с крупной («сибиркой») кряковной уткой во рту, Макбет казался необычайно красивым.

Он тихо шевелил хвостом и весело на нас смотрел.

— Трудно, долго пришлось повозиться… А все же, я нашел ее и принес… Получайте!

Я поласкал собаку, взял от нее еще теплую и не помятую утку; жена поцеловала в голову нашего любимца.

Быстро покончив с давно приготовленным ужином, Макбет улегся на свой тюфяк и долго отрывал приставшие к его шерсти ледышки…

Не могу отказать себе в удовольствии рассказать об одной охоте с Макбетом за утками, в первой половине октября» вблизи моего хутора в камских лугах.

День был пасмурный, холодный. Серые облака быстро неслись над лугами, и при северо-восточном ветре, дождь сменялся мокрым снегом.

Первые заморозки давно наступили, но уток еще было много.

Они сгурбились в большие стаи и, как это обычно бывает перед скорым их отлетом, беспокойно летали с камских песков на большие озера и обратно.

Для вечерней сидки, я выбрал небольшую мелкую озеринку среди чистых лугов. По ее берегам не было леса. Вокруг озера, — кошеные луга. На другой стороне, — небольшой, плохо свершенный (пологий) стожок сена.

По мутной воде и перьям на ней — можно предполагать, что вечером, на озеро прилетят пары три уток.

При хорошем обстреле, — можно удовлетвориться и парой октябрьских уток…

До начала перелета оставалось часа два, и я пошел обследовать соседнее озеро, на которое каждую осень, — ночами, садились гуси.

В конце этого озера, из-под Макбета, шедшего береговым тростником и камышами, выбежал, хлопая по воде крыльями, крупный гусь.

Появление на воде гуся — было так неожиданно, что я растерялся и позорно пропуделял в двадцати шагах.

После выстрела, гусь нырнул и показался на средине озера. Не поднимая головы, он плашмя поплыл на другой берег.

Выстрел из левого ствола, утиной дробью, — не имел желательных последствий, и гусь снова скрылся под водой.

— Досадно! Так близко, и так глупо вышло…

Старый охотник, я взволновался, как юный гимназист-охотник, впервые близко увидавший утку.

Очевидно, продолжительная тренировка и долгие годы охоты не умеряют наших охотничьих волнений.

Так за что же, мы зло бьем плетью, шомполом ружья, топчем каблуками охотничьих сапог собаку, когда она, тоже взволнованная, не выдержит стойку?!

По берегам озера не было кочек и кустов; только тростник узкой полосой рос в воде.

— Негде спрятаться, — гусь не уйдет…

Обойдя озеро, я скоро нашел гуся. Он изменил способ защиты, — не побежал по воде, а нырнул еще в тростнике. Я слышал, как он булькнул в воду, но его не видел, и когда ждал появления гуся на средине озера, он вынырнул и поплыл вдоль берега, и также, как и в первый раз, не поднимая головы.

Четыре раза я находил гуся. Три раза стрелял, и только, загнав его в узкий конец озера, поросший редким тростником, осторожно, держа собаку сзади, подкрался к берегу, и увидев гуся в тростнике, его убил.

С большой радостью (наконец-то, мы тебя получили!), Макбет бросился в воду и принес крупного тощего гуся.

По осмотре, я нашел у гуся, под крылом на плечевой кости, большой нарост миндалевидной формы.

Таких гусей за все время моей охоты, я взял три штуки, — двух осенью и одного весной. Первых, — я убил выстрелами на воде. Последнего, — на пашне, — он не мог высоко подняться, недалеко перелетал над жнивой и я поймал его руками.

Под крыльями, у всех трех гусей, такие же опухоли, как и у этого, убитого мной сегодня вечером.

Опухоли начинались от плеча и постепенно спускались на нет вдоль крыльев, обросли редкими перьями, сквозь которые просвечивалась красная воспаленная кожа.

По большому размеру опухолей, можно было думать, нет ли в них гноя, а их продолговатая форма могла вызвать предположение о существовании в опухоли глистов. Но вскрытие опухолей не обнаружило в них гнойников, паразитов, следов дроби и неправильных костных мозолей, указывавших на переломы костей и последовавшие их сращения.

Одинаковость мест и формы утолщений дают основание заключить, что таких гусей неправильно называют подранками, и что имеющиеся у них под крыльями опухоли, произошли от болезни надкостницы или плечевого сустава, обострившейся во время весеннего или осеннего перелетов.

Совершая эти перелеты, гуси бередят больные крылья, летят с товарищами сколько могут, а затем, отстают от них в пути, и, не имея сил лететь дальше, — гибнут.

Такие гуси, — отсталые, больные.

Может быть, этими болезнями их крыльев об'ясняются легендарные рассказы о том, что люди брали руками живых гусей и лебедей, с выползавшими из под крыльев ужами и змеями…

На преследование гуся ушло больше часа, и когда я пришел к месту сидки, вечерняя заря уже догорала, слабо просвечивая узкими, багрово-лиловыми полосами, на сером фоне неба.

Вблизи не было кустов, и шалаш на сухом берегу озера не из чего сделать.

Пришлось встать в камыше, — в воде и грязи.

Ногам холодно, негде положить собаку, и я отвел ее на другую сторону озера, к стогу, и покрыл небольшой охапкой сена. Там же, возле собаки, положил и сумку с гусем.

Вернувшись в свою мокрую сидку, я пожалел, что не надергал сена из стога, — положить себе под ноги.

Но, — и времени не было дергать сено, да и стожок так осел, что для Макбета я не мог вытеребить столько сена, сколько было нужно.

Снег перестал. Заметно холодало. Стоя в воде, мерзли ноги. Пробитая дождем шубка, коробилась и шуршала.

— Не долго… Как-нибудь простою и в воде. Хорошо, что Макбета положил в стогу. Там ему будет лучше.

Так думал охотник.

Собака же, — рассуждала по-другому: она полезла на стог.

— Зачем она лезет?…

Два раза этой же осенью, когда в шалаше не было сухого места для Макбета, я оставлял его в ближних к шалашу стогах. Положу около него ягдташ, и собака спокойно лежала в стогу до окончания охоты.

Правда, тогда не было морозов, и я оставлял Макбета не возле стога, а в стогу, вырыв в нем ямку, и собака лежала на сухом сене. Сегодня же, — холодно. Мокрый Макбет лежал на сырой земле возле стога. У него на шее мелкие ледышки замерзшего снега, и если «голод — не тетка», то и мороз — не «дядя», и у стога — собака мерзла.

Взобравшись на верхушку стога, Макбет быстро заработал передними лапами, разрывая сено.

От меня до стога — не более сорока шагов, и на его верхушке, на зорю, хорошо видно собаку.

На озеро налетела утка, и увидев на стогу собаку, свернула в сторону.

— Куда же девать Макбета? Он будет отпугивать уток…

Девать некуда и поздно, — где-то в лугах уже стукнул выстрел.

Вечер испорчен, и никто, кроме меня, не виноват в этом; если бы первым выстрелом я убил гуся, то во время вернувшись на сидку, успел бы сделать себе шалаш на сухом месте, и укрыл бы от холода Макбета, не заставляя его лезть на стог.

Чувство неудовлетворенности собой овладело мной.

Прежде, таких промахов не было. Я отпустил бы подальше гуся и убил бы его сразу; ныне же, увидав гуся, заволновался, как желторотый охотник.

— Ничего не поделаешь! Пришла старость…

Но такие печальные мысли рассеял Макбет; он скоро кончил свою работу и улегся в вырытой им в верхушке стога ямке.

На верху стога виднелись только вз'ерошенные клочки сена, и собаки не было видно.

Мысленно, я похвалил Макбета: наверху стога, в сухом сене, ему теплее, чем внизу у стога, и поместившись в своем ложементе, он не помешает моей охоте, — согреется и уснет.

Звеня крыльями, высоко летели над лугами большие (сотенные) стаи уток на другой берег Камы, — кормится на яровых полях ночью.

Это шла утка полевая.

Вскоре за ней пойдет кормиться на озера и наша утка, — луговая.

Кое-где по лугам начали стрелять.

В морозном осеннем воздухе, выстрелы казались слабыми ударами кнута или хлопушки.

На камских песках, как бы звеня колокольчиками, лебеди перекликались.

Днем — сонные и беззвучные луга, вечером проснулись, наполнились движением и заговорили теми языками, которые охотникам знакомы и понятны.

Небольшими стайками и в одиночку, — по лугам полетели «наши» утки, — луговые.

Начался вечерний перелет. Зачастили выстрелы на сидках.

Пора бы выстрелить и мне.

Трепет ожидания прилета птицы и наступления одной из радостей охоты достиг кульминационного пункта…

С сильным свистом, как брошенный невидимой рукой, чуть не задев меня за шапку, кряковной селезень, грузно, — «утюгом», — спустился в камыши.

Спустился рядом, в нескольких от меня аршинах, всхлопнул крыльями (оправился), и тихо шваркнул, — нет ли на озере товарищей.

Я кашлянул.

Селезень поднялся кверху. Узкая полоса красного света прорезала вечерний сумрак, и убитая выстрелом птица, упала в воду, — там же, где и поднялась.

Немного побилась крыльями в воде и затихла.

Вскоре, три утки сели под другой берег озера.

Также, как и селезень, они низко летели над озером (в пасмурные и ветреные вечера утки летят низко), и я не успел выстрелить, когда они садились.

Мой кашель и шиканье не испугали уток, и они поднялись только после того, как я пошел к ним по воде.

Первым выстрелом, я убил одну утку; она упала за озером, на кошеные луга вблизи стога.

Вторым, — пропуделял. Стреляная утка снизила, отделилась от другой и быстро скрылась правее стога.

Стороной, вне выстрела пролетели несколько уток и сели на соседние озера.

На мое озеро еще прилетела одна утка.

Вечерняя заря уже совсем погасла, не было видно не только воды озера, но и стога сена, и поднятая мной утка, на короткое мгновение мелькнула небольшим темным комочком.

Я выстрелил по ней и не убил.

Выстрелы в лугах затихли.

Где-то вдали, — гагакнули гуси.

Охота кончилась. В лугах сделалось также тихо, как и до начала перелета…

Нужно достать уток, и я позвал Макбета.

Он пришел ко мне с некоторым «опозданием», но за то — с уткой во рту. Вероятно, — той, которая упала на другой берег озера, возле стога.

Отдав мне эту утку, Макбет пошел, без моего приказа, в озеро и принес селезня.

Обе утки уже застыли.

Я пошел к стогу, около которого лежала сумка с гусем, и когда уложил в нее уток, Макбета вблизи меня не оказалось.

Покричал и посвистал.

Собаки нет.

— Куда же она девалась?…

Прошло минут десять. Макбета не было, а затем, я услыхал, как где-то правее стога, один раз взлаяла собака, и вскоре после этого прибежал Макбет.

Он принес мне — еще теплую кряковную утку.

— Что за история? Редкий случай: я убил двух, а собака принесла трех уток…

Предположение о сне Макбета на стогу отпало. Он залез на стог потому, что внизу, на мокрой земле, ему было холодно, и, несомненно, — не спал на стогу, а наблюдал со своей «вышки» мою охоту. Он видел как упал в озеро селезень, как упала возле стога кряковная, видел, а, может быть, и слышал, как спустилась на луга третья, — «снизившаяся» раненая утка, и, достав ближних, поймал и принес ее мне.

Такую собаку, — нельзя назвать глупой…

Летом, мои собаки ежедневно получали один обед и легкий завтрак или ужин.

Во время осенних охот, я переводил собак на усиленный паек. Они получали одну чашку корма утром, другую — во время нашего обеда, и полную, с верхом, третью чашку, — вечером после возвращения с охоты.

Такой увеличенный корм осенью, собакам безусловно нужен, т. к. усиленная работа собак в холод, требует — и усиленного для них корма.

— Как нужен зимой усиленный заряд ружью, так нужен осенью усиленный корм собаке.

И если зимой, ружье слабо ударит летним зарядом, то осенью, голодная и несытая собака, один раз сходит за уткой в октябрьскую ледяную воду, и больше не пойдет.

Это я неоднократно наблюдал на охотах с другими охотниками кормившими своих собак дома, осенью — по летнему, и еще меньшим кормом — на охотах.

Дайте летом собаке три чашки корма, и она не с'ест их, выталкивая на пол носом менее вкусные куски. Осенью же, — с'ест все три чашки и чисто их оближет.

Такое правило нужно вводить в действие с началом осеннего сезона (1/13 сентября) и ежедневно его исполнять вне зависимости того, была ли собака вчера на охоте и пойдет ли сегодня. Усиленный корм собак — только перед охотой, не достигает цели.

— Собак кормят раньше, а не тогда, когда идут с ними на охоту, — говорили старые охотники.

Охотясь осенью на вечерних перелетах, я всегда брал с собой в сумку ломоть хлеба и какую-нибудь закуску, оставшуюся от обеда, — котлету, кусок жареного мяса, и по окончании охоты закусывал ими и остатки отдавал собаке.

Собака не наедалась этим кормом, но она понимала, что о ней помнят и ее работу ценят.

В этот вечер, в моей сумке лежал хлеб и две ватрушки с творогом.

Я отдал Макбету хлеб, и когда он кончил, ему же дал и две ватрушки.

— Это тебе, extra… Спасибо, Макбетушка, — умник!

Отдав должную дань уважения ватрушкам, Макбет проехался два раза вокруг стога, сильно упираясь ногами в землю, как будто желая его свалить на бок (обычная манера Макбета вытирать с шерсти лишнюю воду, а в этот раз — и намерзший ледышки), и мы пошли домой, где Макбета ждала третья чашка корма, и меня — горячий ужин.

Идя домой, я разбирался в пережитых впечатлениях только что окончившейся сегодняшней охоты.

Три кряковные утки, — хорошая для одного вечера добыча.

Еще есть гусь…

Но он доставил мне меньшее, чем утки, удовольствие.

Я взял его не красивым выстрелом и не на сидке.

Добыл случайно, — фуксом. Только добил больную птицу. Добивать же раненную птицу или зверя, не доставляет удовольствия, и когда мне приходилось на облавных охотах ранить зайца и он беспомощно полз на перебитых лапках, я не мог добивать его, и по окончании загона просил загонщиков исполнить эту неприятную операцию.

Во всяком случае, гусь — трофей, и по нашим местам весьма редкий.

Охотой, я был доволен, в особенности — Макбетом, и сожалел о том, что темный пасмурный вечер помешал полюбоваться яркими красками осеннего заката и я не мог видеть всех летевших на соседние сидки уток.

Конечно, вышеописанная охота не была типичной и лучшей охотой на вечернем перелете. Бывали охоты и лучше и хуже этой. Случалось, что на сидках, я убивал по одной, единственной прилетевшей на мое озеро утке.

Бывало и так, что я возвращался с сидок совсем без ничего, — в духовном звании «попа».

Но кругом, по сторонам моей сидки, летело много уток. Они валились на соседние с моим озера и на них крякали, перелетали. В воздухе стоял шум от свиста летевших утиных стай и их разговоров.

Луга наполнялись особым движением и шумной жизнью, создавалось настроение, и некоторые из этих недобычливых охот доставляли мне большее удовольствие, нежели те, с которых я возвращался с полной сумкой убитых уток, и только хуторской караульщик Алексей Васильевич (не охотник), которому я часто давал часть моей добычи, соболезновал моему «несчастью» и горевал.

— Стало быть, седни — без дичи! — печально говорил он, почесывая затылок.

В этот раз, я дал ему гуся (очень тощий), и получил за это от караульщика особенную благодарность:

— Покорнеюще благодарю Ваше присходительство! Я не был генералом. Но в тех редких случаях, когда Алексей чувствовал ко мне особую нежность, он называл меня таким званием.

В этот вечер, все были довольны: я — Макбетом и охотой, Макбет — ватрушкой, и Алексей — гусем…

Макбет не боялся холодной воды, и поздней осенью, проламывая тонкий лед озерных закраин, без отказа доставал с воды убитых гусей и уток.

Доставал, но за то и пострадал…

Возвращаясь в октябре с не удовлетворившего меня осмотра утренней утиной сидки, я сел отдохнуть на берегу широкого Семитонного озера.

Солнце только что поднялось над горизонтом, — красивое, румяное, большое. В прозрачном воздухе отчетливо виднелись: противоположный берег озера заросший мелкими таловыми кустами, чистые, украшенные инеем, громадные луга с блестевшей на них водой больших озер и речек, редкие островки мелколесья, и за ними — крупные осокоревые деревья по берегам воложек и стариц.

Вдали, против устья Камы, голубел высокий правый берег Волги, с ветреными на нем мельницами, селами и деревнями, окутанными сизым туманом.

Пестрые летние луга покрытые густой травой, цветами и сочной зеленью деревьев, — ароматны и красивы. Но в них глухо, нет кругозора. Насыщенный испарениями воздух не так, как осенью, чист и прозрачен, — в них нет шири и простора.

Осенние луга, также как и летние, имеют красоту и свои краски. Мне, — они милее летних, и я сидел на берегу озера, любуясь перспективными видами «голых», казавшихся безбрежными лугов, — спокойных, тихих и открытых…

С Камы показалось несколько артелей гусей.

На случай, — не налетят ли на меня, я скрылся в береговых кочках и вложил в ружье патроны с нулевой дробью.

Передние артели пролетели срединой озера, и только последняя, отставшая от первых, достигнув озера, потянула вдоль моего берега и налетела на меня, — высоко и не близко.

Огорченный неуспехом утреннего осмотра утиного присада, я выстрелил «на удачу». Один гусь отделился от стаи, часто махая крыльями, поднялся кверху, на мгновенье остановился, и с большой высоты грузно бухнулся в воду, — в расстоянии от берега более пятидесяти сажен.

Хороший, — красивый выстрел, и недурная картина из охотничьей жизни…

С большим удовлетворением и с благодарностью взглянул на своего десятифунтового садочного Ремингтона. Этим выстрелом, надежное ружье еще раз подтвердило справедливость рассказов местных охотников о его дальнобойности и силе…

Кругом было светло и ясно, но над поверхностью озера бежал туман, то открывая, то снова закрывая воду, и мне не было видно, — где лежит убитая птица.

Макбет слышал, как гусь упал. Посланный мной, он поплыл и скоро скрылся в волнах тумана.

Долго не было Макбета. Я стал беспокоиться и, наконец, услыхал, значительно правее моей сидки, всплески воды и шаги бегущей берегом собаки.

Очевидно, Макбет потерял в тумане направление ко мне и сбился «с дороги».

Он пришел — без гуся, и сейчас же лег у моих ног, дрожа всем телом. Сняв с себя полушубок, я накрыл им собаку.

Что же дальше делать?

Снова посылать за гусем, обожженную ледяной водой собаку, было бесполезно, так как туман мешал видеть, где лежит убитая птица.

Отказаться от гуся, такой редкой и в этот день единственной охотничьей добычи, — также не хотелось…

— Посижу и подожду, когда уйдет туман. Собака согреется, снова пойдет в воду. и достанет гуся.

Это решение так окрепло, что я готов был сидеть на озере до полудня. Тогда будет виднее и теплее.

Ждать пришлось недолго. Потянул ветерок, туман еще сильнее побежал по воде, вскоре собрался в конце озера, над его истоком, и повис над ним, колебавшейся белой полосой.

Озеро совершенно очистилось от тумана. Небольшой ветерок рябил воду.

Гусь, — не утка, и его должно бы видеть на воде.

И тем не менее, на воде гуся не было видно.

— Куда же он девался!.. Неужели нырнул и ушел?

На двухверстном озере, имевшем более трехсот сажен ширины, заросшем тальником и тростниками, не найдешь раненого гуся…

— Нет, гусь не ранен, а убит! Он умер там, вверху, и упал в воду мертвым.

Возможно… Но на воде нет гуся.

Вблизи места, с которого я стрелял гусей, берег озера поднимался кверху небольшими бугорками. Я вошел на них и увидел гуся.

Его отнесло ветром от берега и он лежал дальше двухсот шагов от камышей. С бугра, гусь казался небольшой серой тряпкой, плашмя лежавшей на воде.

Нужно послать Макбета.

Конечно, не следовало бы это делать.

Но нужно сознаться, что в пылу увлечения, охотники не всегда согласуют свои действия с требованиями «холодного» рассудка…

Покрытый моим полушубком, Макбет согрелся, и покорный моему приказу, снова пошел в ледяную воду.

— Там, Макбетушка! Там, там! — подбадривал я собаку.

Проплыв сажен пятьдесят, Макбет сделал на воде два круга и не увидел гуся.

Я вбежал на бугор, и оттуда, криками и жестами руки посылал вперед собаку.

Макбет поплыл дальше, и вскоре, увидев гуся, быстро направился к нему. Обратное возвращение к берегу было труднее: гуся нельзя захватить поперек, как утку, и собака, взяв его за шею, тащила волоком рядом с собой.

Тихо подтащив гуся к берегу, она уже не имела силы подать его мне в руки, и войдя в кочки, часто трясла головой (вероятно, в уши попала холодная вода).

Убитый гусь оказался крупным сибирским гуменником.

Вернувшись около десяти часов утра домой, я увидел, что термометр показывает два градуса мороза…

После этой охоты, — Макбет три дня хворал. Его знобило, он ложился ближе к железной печке и дрожал, мало ел и много пил. На четвертый день повеселел, и на пятым, — пошел со мной на охоту.

Вскоре начались сильные холода, озера встали и я уехал с хутора в город, предполагая, что плавание Макбета за гусем обошлось для него благополучно.

Зимой этого же года, Макбет начал усиленно трясти ушами, часто их чесал, на внутренней стороне ушей появилась краснота, и весной следующего года, оглох наполовину…

Конечно, не следовало так скоро посылать собаку второй раз в воду, — Макбет дороже гуся. Но это положение выяснилось после того, как обнаружились последствия второй ледяной ванны; тогда же, мне было только ясно, что гуся нужно достать, и если Макбет не пошел бы вторично в воду. то я остался бы на берегу озера и ждал бы, когда гуся прибьет к противоположному берегу.

Я ждал бы не только этот, но и следующий день.

Тогда, — мне казалось, что прелесть розового морозного утра, неожиданное и приятное для меня появление артели гусей, мой далекий по ним выстрел и красивое падение гуся, все это ничего не стоит, и вся суть охоты сводится исключительно к тому, чтобы достать гуся.

— Достать во что-бы то ни стало!

Без этого финального акта, вся моя охота того дня казалась книгой, в которой нет последней страницы…

Таковым был мой Макбет на охоте и такова моя первая перед ним вина.

О второй, — скажу в последней главе рассказа.