Друг Наполеона

Друг Наполеона

Во всём Париже не было человека более счастливого, чем папа Шибу, потому что он любил свою работу. Другие могли сказать, — и говорили, — что ни за какие деньги не взялись бы за его ремесло; нет, ни за что, даже за десять тысяч франков в ночь. Они уверяли, что здесь можно поседеть за одну ночь. Таких людей папа Шибу жалел и немного презирал. Разве такие люди годятся для приключений? Что они понимают в романтике? И каждую ночь папа Шибу разгуливал среди приключений под ручку с романтикой.

Каждую ночь он вёл интимные разговоры с Наполеоном, с Маратом и его друзьями-революционерами; с Карпантье и Цезарем; с Виктором Гюго и Ллойд-Джорджем; с Фошем и Бигарром, апашем-убийцей, несчастная страсть которого — подкалывание женщин — привела его на помост гильотины; с Людовиком XVI и мадам Лабланш, отравившей одиннадцать мужей и собиравшейся отравить двенадцатого, когда её задержала полиция; с Марией Антуанеттой и древними христианскими мучениками, которые жили в приятном уединении в освещённых электричеством катакомбах, под Бульваром Капуцинов, в самом центре Парижа. Все они были его друзьями, и для каждого из них он находил шутку или ласковое слово во время своих ночных обходов; он обмывал им лица и продувал им уши, потому что папа Шибу служил ночным сторожем в музее Пратуси «Восковой Мир»: «Вход 1 франк. Дети и солдаты платят половину. Нервные дамы допускаются в комнаты ужасов за свой риск и страх.

Просят не трогать восковых фигур. Собак не вводить».

Он так давно служил в музее Пратуси, что и сам стал похож на восковую фигуру. Нередко посетители принимали его за куклу и тыкали в него пальцем или тросточкой.

…Нередко посетители принимали его за куклу и тыкали в него пальцем или тросточкой.

Он не протестовал и по-спартански выдерживал их прикосновения; он даже гордился, что его принимают за одного из обитателей воскового мира, который казался ему более реальным, чем мир крови и плоти.

У, него были похожие на восковое яблоко щёки, круглые глаза и седые волосы, как парик. Он был мал ростом, усы у него топорщились, и он походил на гнома, идущего на маскарад, или на моржа. Дети, видя, как он бесшумно скользит по тёмным коридорам, принимали его за духа.

Он получил почётный титул «папа» за двадцать пять лет беспрерывной службы в музее. Он был холостяком и спал в нише рядом с римской ареной, где львы и тигры из папье-маше закусывали отборными мучениками. По ночам, стирая пыль со львов и тигров, он горько упрекал их в обжорстве.

— Ах, — говорил он, вытирая ухо огромному льву, который пожирал разом деда и внука, — какая же ты всё- таки свинья! Мне стыдно за тебя, убийца детей. За такое дело ты пойдёшь прямо в ад, можешь быть уверен в этом. Обещаю тебе, что сатана слопает тебя, как яйцо всмятку. Ах, ты скотина, апаш, обжора…

— Мне стыдно за тебя, убийца детей.

Потом папа Шибу наклонялся и нежно говорил старому мученику, распростёртому под лапой льва:

— Потерпи, мой храбрец. Тебе осталось недолго ждать. Он тебя съест в одну минуту, зато потом ты попадёшь на небо, и там, если захочешь, сможешь каждый день съедать по льву. Ты станешь святым, Филиберт. Ты станешь святым Филибертом и будешь смеяться над всеми львами.

Папа Шибу прозвал старого мученика Филибертом; вообще он любил давать имена всем куклам. Утешив Филиберта, он осторожно вытирал пыль с толстого ребёнка, на которого оскалился лев.

— Не робей, мой маленький Иаков. Не всякому ребёнку выпадает на долю быть растерзанным львом и, особенно, за такое хорошее дело. Не плачь, малютка Иаков. И помни: когда ты пойдёшь по кишкам льва, щекочи его. Тогда у него заболит живот. Разве это не смешно, маленький Иаков, — у льва заболит живот?

Так он продолжал свою работу, болтая со всеми фигурами, потому что он любил их всех, даже апаша Бигарра и других мрачных представителей комнаты ужасов. Он жалел преступников за их ужасное прошлое и предупреждал, что здесь, в своём музее, он этого не потерпит. Конечно, музей не его; владелец музея — мсьё Пратуси, с длинной шеей, меланхоличный, похожий на марабу, человек, сидевший в кассе и звякавший франками. Но по ночам папа Шибу становился неограниченным монархом своего воскового царства. Когда уходил последний посетитель, папа Шибу вылезал из своей норы и здоровался со своими подданными:

— Ну, Бигарр, старый негодяй, как поживаешь? А, мадам Мария-Антуанетта, как вы себя чувствуете? Добрый вечер, мсьё Цезарь, вы не простудитесь в таком лёгком костюме? А, мсьё Карл Великий, надеюсь, что вы вполне здоровы?

Но самым близким его другом был Наполеон. Других он только любил, Наполеона же обожал. Это была дружба, скреплённая годами, потому что Наполеон находился в музее столько же лет, сколько и папа Шибу. Другие фигуры появлялись и исчезали, согласно моде и вкусам публики, но Наполеон оставался незаменим, только его отодвигали всё дальше и дальше в тёмный угол.

Восковая фигура уже утратила сходство с Наполеоном. Она была ростом меньше живого Наполеона, одно ухо пришло в соприкосновение с радиатором парового отопления и превратилось в шарик величиною с грецкий орех. Предполагалось, что Наполеон находится на острове Святой Елены, поэтому он стоял на картонной скале и задумчиво смотрел на несуществующее море. Одна рука была заложена за борт длиннополого сюртука, другая висела вдоль тела. Когда-то белые лосины обтягивали круглый живот. Треуголка, потёртая от щётки усердного папа Шибу, глубоко нависла над сдвинутыми бровями.

Папа Шибу сразу же полюбил Наполеона. В нём чувствовалась какая-то заброшенность. Папа Шибу тоже сначала чувствовал себя одиноким в своём музее. Он приехал из Булуара, с юга Франции, попытать счастья в Париже в качестве специалиста по выращиванию спаржи. Он был простой человек, малограмотный, и по наивности полагал, что спаржа растёт в Париже прямо на бульварах. Но на бульварах спаржи не оказалось. Тогда нужда и случай загнали в музей Пратуси в поисках куска хлеба и глотка вина, а романтическая обстановка и дружба с Наполеоном прикрепили к этому месту.

В первый же день мсьё Пратуси повёл папа Шибу по залам знакомить с фигурами.

— Вот это, — говорил хозяин, — Тулон, отравитель. Это мадемуазель Мерль, застрелившая русского князя. А это Шарлотта Корде, убившая кинжалом Марата в ванне, а вот и Марат.

Потом они подошли к Наполеону, и мсьё Пратуси хотел пройти мимо.

— А кто это, такой задумчивый? — спросил папа Шибу.

— Чорт возьми, неужели вы не знаете?..

— Нет, мсьё.

— Это сам Наполеон.

В первую же ночь в музее папа Шибу подошёл к Наполеону и сказал:

— Мсьё, я не знаю, в каких преступлениях вас обвиняют, но я не могу поверить, что вы виновны.

Так началась их дружба. Потом он стал чистить Наполеона особенно тщательно и сделал его своим поверенным.

Однажды ночью, на двадцать пятом году пребываниям в музее, папа Шибу сказал Наполеону:

— Вы заметили двух влюблённых, которые сегодня заходили сюда? Не правда ли, дружище Наполеон, они думали, что в этом углу слишком темно и их никто, не видит, — не так ли? Но мы с вами видели, как он, взяв её за руку, нашёптывал ей что-то приятное…

Он, взяв её за руку, нашёптывал ей что-то приятное…

Ведь она покраснела. Вы стояли совсем близко и, наверное, заметили. Разве она не красавица? У неё такие блестящие тёмные глаза. Она не француженка; наверное американка, раз она так твёрдо произносит «р». А молодой человек — француз, и очень славный молодой человек, по-моему. Он красив, строен и храбр, потому что у него на груди военный крест. Вы ведь тоже заметили? Он очень любит её, это ясно. Я их вижу не первый раз. Они и раньше встречались здесь, и они правы, потому что более романтичного места для свиданий им не найти. Не правда ли?

Папа Шибу снял слои пыли с уха Наполеона.

— Ах! — воскликнул он. — Что может быть лучше молодости, любви. Вы когда-нибудь любили, Наполеон? Нет? Очень жаль. Знаю, знаю, как это тяжело; мне тоже не было удачи в любви. Женщины предпочитают высоких, здоровых молодцов. Не правда ли? Но мы должны помочь этим влюблённым, Наполеон. Мы должны постараться, чтобы они испытали радость, которой лишены мы с вами. Не подавайте вида, что вы за ними наблюдаете, когда они завтра придут. Я тоже сделаю вид, что не замечаю их.

Каждую ночь, после закрытия музея, папа Шибу болтал с Наполеоном о любви между черноглазой американкой и бледным французом.

— Что-то у них неладно, — сообщил раз папа Шибу, покачивая головой, — их счастью что-то мешает. Он беден, потому что только начинает свою карьеру. Я слышал, он так говорил. А у неё есть тётка, мечтающая о более богатой партии для неё. Жаль, если судьба их разлучит. Но вы ведь знаете, как бывает несправедлива судьба, дружище Наполеон. Будь у нас с вами деньги, мы могли бы помочь им, но у меня лично денег нет, а вы, видимо, тоже бедняк, потому что у вас такой задумчивый вид. Но погодите — завтра решающий день. Он сделал ей предложение, и она обещала дать ответ завтра, в девять часов, здесь же. Я всё слышал. Если она не придёт, это будет значить «нет». Я думаю, мы завтра вечером увидим двух очень счастливых людей, дружище Наполеон.

На следующий вечер, когда ушёл последний посетитель и папа Шибу запер дверь, он подошёл к Наполеону со слезами на глазах.

— Видели, мой друг, — прошептал папа Шибу, — заметили, какие у него глаза? Он ждал, пока я ему в третий раз не сказал, что музей закрывается. Уверяю вас, что я чувствовал себя палачом, а он смотрел на меня, как осуждённый. Он вышел отсюда тяжёлыми шагами: куда девалась его бодрость. Она не пришла, Наполеон; эта девушка с блестящими глазами не пришла. Наша комедия любви превратилась в трагедию, мсьё. Она отказала ему, этому несчастному молодому человеку.

На следующую ночь папа Шибу, дрожа от волнения, кинулся к Наполеону.

— Она была здесь! — воскликнул он. — Вы её видели? Она была здесь и ждала, ждала; не он, конечно, не пришёл. По его виду я заметил, что он потерял всякую надежду. Наконец я осмелился заговорить с нею. Я сказал ей: «Мадемуазель, тысяча извинений за мою дерзость, но мой долг сообщить вам: он был здесь вчера и ждал вас до самого конца. Он так был бледен, мадемуазель, и ломал руки в отчаянии. Он вас любит, мадемуазель, любая корова заметит это. Он вас обожает, и он славный парень, верьте слову старого человека. Не разбивайте его сердца, мадемуазель». Она схватила меня за руку. «Вы не знаете, где его найти?» «Увы, нет, — ответил я. — Я видел его только с вами». «Бедный мальчик, — сказала она, — бедный мальчик! Ах, что мне делать? Я так несчастна! Я люблю его, мсьё». «Но вы не пришли». «Я не могла, — ответила она, всхлипывая. — Я живу вместе с тёткой. Она богатая и злая, мсьё, и хочет выдать меня за графа, толстого старика, от которого пахнет розовой, эссенцией и чесноком. Тётка заперла меня в комнате. И теперь я потеряла любимого человека: он думает, что я отказала ему, и он так горд, что никогда не спросит меня вторично». «Но вы можете известить его», — предложил я. «Я не знаю, где он живёт, — ответила она. — И потом через несколько дней тётка увозит меня в Рим, где…» — и она заплакала, склонившись ко мне на плечо, друг мой, эта бедная маленькая американка с блестящими чёрными глазами.

И она заплакала, склонявшись мне на плечо.

Папа Шибу стал очищать пыль со шляпы Наполеона.

— Я пробовал утешать её, — продолжал он. — Я говорил ей, что молодой человек, конечно, разыщет её, что он вернётся на то место, где они были так счастливы, но сам не верил этому. «Он может прийти сегодня вечером или завтра», — сказал я. Она ждала до тех пор, пока не пришло время закрывать музей. Вы видели её лицо, когда она уходила? Разве это не растрогало вас?

Когда папа Шибу пришёл к Наполеону на следующий вечер, то был совершенно подавлен.

— Она опять ждала до самого закрытая, — сказал он, — но он не пришёл. Я страдал, видя, как бежало время и исчезала её надежда. У выхода она сказала мне: «Если вы снова увидите его здесь, передайте ему вот это». Она дала мне эту карточку, Наполеон. Посмотрите, что здесь написано: «Я живу на вилле Розина в Риме. Я люблю тебя. Нина». Ах, бедный, бедный юноша! Нам обоим надо теперь зорко следить, чтобы не проглядеть его. Не зевайте, друг мой.

Каждый вечер папа Шибу и Наполеон сторожили в музее Пратуси. Они ждали его один вечер, другой, третий, четвёртый, пятый… Прошла неделя, месяц, прошло много месяцев, но он не приходил. И зато разнеслась ужасная новость, папа Шибу чуть не захворал с горя: музей Пратуси закрывался.

— Нет никакого смысла, — сказал мсьё Пратуси. — Я не могу продолжать дело. Я уже задолжал большую сумму, и мои кредиторы начинают волноваться. Публика не желает больше платить по франку за несколько старых восковых кукол, когда она в кинематографе может видеть целые армии краснокожих индейцев, арабов, разбойников и герцогов. В понедельник музей Пратуси закрывает свои двери навсегда.

— Но, мсьё Пратуси, — воскликнул поражённый папа Шибу, — а что же будет с нашими друзьями? Что станет с Марией-Антуанеттой, с мучениками, с Наполеоном?

— О, — ответил хозяин, — я кое-что за них выручу. Во вторник они будут проданы с аукциона. Кто-нибудь купит их, чтобы вытопить воск.

— Как вытопить, мсьё? — задохнулся папа Шибу.

— Ну да. А на что же ещё они годны?

— Но вы, сударь, конечно, захотите сохранить их, хотя бы некоторых.

— Сохранить… Чёрт возьми, это забавно. К чему хранить этих потрёпанных, старых восковых болванов?

— Я думал, — забормотал папа Шибу, — что вам захочется сохранить хоть одного, ну, скажем, Наполеона, просто на память…

— Чёрт возьми, какие у вас странные мысли! Хранить на память о банкротстве!

Папа Шибу поплёлся в свою каморку, уселся на койку и целый час сидел и крутил усы. Новость ошеломила его, он чувствовал холодную пустоту под ложечкой. Наконец, он достал из-под койки деревянный ящик, отомкнул три разных замка и вытащил из него носок. Из носка он извлёк все свои сбережения, состоящие из огромных медных десятисантимовых монет, — всё, что он сберёг за эти годы из чаевых денег. Раз пять он тщательно пересчитал их. Но общая сумма не превышала двухсот двадцати одного франка…

В эту ночь он не сказал Наполеону ничего. Он даже казался веселее обыкновенного, переходя от одной фигуры к другой. Мадам Лабланш, супруге отравленных мужей, он даже сказал, что у неё сегодня прекрасный цвет лица.

Он даже сказал, что у неё сегодня прекрасный цвет лица.

У него нашлось доброе слово даже для льва, поедавшего двух христианских мучеников.

— В конце концов, мсьё лев, — сказал он, — для вас так же естественна пожирать мучеников, как для меня есть бананы. Может быть, бананам, как и мученикам, не хочется, чтобы их ели. Раньше я говорил вам разные резкости, мсьё лев; теперь я очень об этом сожалею. В конце концов, не ваша вина, что вам приходится есть мучеников. Вы родились, чтобы есть людей, как я родился, чтобы быть бедняком.

И он ласково почесал у льва ухо из папье-маше.

Подойдя к Наполеону, папа Шибу стал чистить его щёткой с необычайной тщательностью и основательностью. Сырой тряпочкой он отполировал императорский нос и старался возможно деликатнее обращаться с изувеченным ухом. Он рассказал Наполеону новый анекдот, который слышал в извозчичьем кафе, за своим обычным завтраком из лукового супа, и так как шутка была не совсем приличною, то толкнул Наполеона в бок и подмигнул.

— Мы ведь тёртые калачи, не правда ли, старина? — сказал папа Шибу. — Мы философы, не так ли? Мы принимаем то, что жизнь посылает нам, — добавил он, — а она иногда преподносит неприятности.

Ему хотелось ещё поболтать с Наполеоном, но почему-то он не смог больше говорить. Неожиданно папа Шибу замолчал и побежал в комнату ужасов. Там он долго стоял, устремив взор на несчастного сиамца, растоптанного слоном.

Папа Шибу больше не говорил с Наполеоном до самого аукциона. Когда стала уже собираться толпа, он проскользнул к Наполеону и погладил его по руке.

— Мой старый друг, — сказал он, — случилось несчастье. Они хотят убрать вас отсюда. Но мужайтесь. Папа Шибу не покидает своих друзей. Вот слушайте, — и папа Шибу похлопал себя по карману, где звякали деньги.

Начался аукцион. У стола аукциониста стоял обрюзгший человек с хищными глазами, с брильянтовым кольцом на грязном пальце.

У стола аукциониста стоял обрюзгший человек с хищными глазами…

Сердце папа Шибу покатилось книзу, как лифт, когда он увидел этого человека, так как он знал, что человек с хищными глазами — это Моген, король парижских старьёвщиков. Аукционист поспешно и небрежно выкрикивал в нос:

— Номер три. Юлий Цезарь, тога и сандалии в придачу. Сколько мне дают? Пятнадцать франков. Дёшево для римского итератора. Кто даёт двести? Благодарю вас, мсьё Моген. Благороднейший из римлян идёт за две сотни франков. Раз, два, три. Юлий Цезарь за вами, мсьё Моген.

Папа Шибу тихонько погладил Юлия Цезаря по спине.

— Вы стоите дороже, мой дорогой Юлий, — шепнул он. — Прощайте.

Он воспрянул духом. Если сравнительно новый Цезарь пошёл только за двести франков, то старый Наполеон пойдёт дешевле.

Распродажа шла быстро. Моген скупил всю комнату ужасов, купил Марию-Антуанетту, мучеников и львов.

Папа Шибу, стоявший рядом с Наполеоном, старался побороть волнение ожидания, кусая свои усы.

Распродажа уже почти закончилась. Моген купил почти все экспонаты. Вдруг аукционист зевнул и прогудел:

— Теперь мы переходим к номеру 573, — большей частью попорченные вещи, продаваемые все гуртом. В этой партии чучело совы, немного выцветшее; испанский шарф, порванный; голова апаша, который был гильотинирован, без туловища; небольшой восковой верблюд без горба и старая восковая фигура Наполеона, одно ухо с изъяном. Сколько мне предлагают?

Сердце папа Шибу забилось спокойнее. Он положил руку на плечо Наполеона.

— Идиоты, — прошептал он в здоровое ухо Наполеона, — отнести вас в одну кучу с верблюдом и совой! Но это ничего. Это, может быть, нам даже нáруку.

— Сколько за всё? — спросил аукционист.

— Сто франков, — откликнулся Моген.

— Сто пятьдесят, — сказал папа Шибу, стараясь сохранить спокойствие. За всю свою жизнь он ещё ни разу не тратил сразу такой большой суммы.

Моген пощупал материю на сюртуке Наполеона.

— Двести франков, — сказал он.

— Двести франков? — переспросил аукционист.

— Двести двадцать один! — крикнул Шибу. Его голос напоминал хриплый писк.

Моген с досадой уставился на Шибу. Он протянул самый грязный палец, на котором сверкало брильянтовое кольцо, по направлению к аукционисту.

— Мсье Моген предлагает двести двадцать пять, — прогудел аукционист. — Двести двадцать пять!

Папа Шибу стоял подавленный. Аукционист скользнул глазом в его сторону.

— Двести двадцать пять, — повторил он: —Двести двадцать пять. Раз, два, — продаю мсьё Могену за двести двадцать пять франков.

Ошеломлённый папа Шибу вдруг случайно услышал слова Могена:

— Я пришлю завтра утром тележку за всей этой рухлядью.

За этой рухлядью…

Точно в тумане, со щемящей болью в груди папа Шибу пошёл к себе в каморку через римскую арену. Он стал складывать в ящик свою жалкую одежду. Потом медленно содрал со своего кепи медную бляху, которую носил столько лет. На ней стояло: «Главный сторож». Он гордился этим званием, хотя оно было не совсем правильно, так как он был не только главным, но и единственным сторожем. Теперь же он никто. Несколько часов прошло, пока он собрался с духом и перенёс свой ящик в мансарду на ближайшей улице. Он понимал, что ему надо теперь же приниматься за поиски какой-нибудь работы, но не мог заставить себя сделать это сегодня же. Вместо этого он поплёлся в покинутый музей и уселся на скамейку рядом с Наполеоном. Молча просидел он там всю ночь. Он всё думал и думал, и мысль, долбившая мозг, ужасала его. Наконец, когда день начал пробиваться через запылённые окна музея, папа Шибу встал с видом человека, выдержавшего какую-то моральную борьбу и решившегося на важный шаг.

— Наполеон, — проговорил он, — целых четверть века мы были друзьями, а теперь приходится нам расставаться только потому, что у какого-то постороннего человека было на четыре франка больше, чем у меня. Это, может быть, законно, мой старый друг, но это несправедливо. Нас с вами разлучить нельзя.

Париж ещё только просыпался, когда папа Шибу с величайшей осторожностью проскользнул в узкую улицу около музея. Он старался незаметно прокрасться к своей новой комнате. По временам он останавливался, чтобы перевести дух, так как он нёс фигуру Наполеона.

По временам он останавливался, чтобы перевести дух, так как он нёс фигуру Наполеона.

В тот же день к вечеру двое полицейских пришли арестовать папа Шибу. Моген заметил пропажу Наполеона, а он был человек решительный. Папа Шибу поймали с поличным. В углу его комнаты стоял Наполеон, мечтательно глядя поверх крыш домов. Полиция отправила подавленного папа Шибу в участок, а с ним вместе вещественное доказательство — Наполеона.

Сидя в камере городской тюрьмы, папа Шибу ужасался. Для него тюрьма, судьи, суд были чем-то ужасным и таинственным. Он раздумывал над тем, гильотинируют его или нет. Пожалуй, что нет, так как его долгая жизнь была беспорочна. Самое меньшее, на что он может рассчитывать, думал папа Шибу, — это продолжительная ссылка на каторжные работы на Чёртов Остров, но гильотина имеет перед этим некоторое преимущество. Пожалуй, даже лучше, если его гильотинируют, раз Наполеона растопят.

Тюремщик, принесший ему на обед тушёное мясо, был пессимистом, но любил пошутить.

— Хорош, нечего сказать, — проговорил он, — на старости лет воровать восковые куклы. Нашёл, на чём заработать. А тебя не подмывало украсть Эйфелеву башню?! У нас в тюрьме сидел один молодчик, который увёл гиппопотама из зоологического сада. Другой стянул вагон трамвая, третий — корабельный якорь, но восковую куклу ещё никто не крал…

— Что же сделали с тем, кто украл гиппопотама? — с трепетом спросил папа Шибу.

Тюремщик почесал себе затылок в раздумья.

— Мне кажется, его сварили живьём. Или сослали пожизненно в Марокко. Не припомню наверняка.

Лицо папа Шибу затуманилось.

— Вот потешный процесс, скажу я тебе, — продолжал тюремщик. — Судьями были мсьё Берту, Гоблэн и Перуз— забавные ребята все трое. Ну, и потешались же они над ним. И хохотал же я. Судья Берту в приговоре сказал ему: «Вам, вору гиппопотамов, мы обязаны вынести суровый приговор. Мы хотим, чтобы вы послужили примером для других. Кражи гиппопотамов в Париже чересчур участились». Остроумные ребята — эти судьи.

Папа Шибу побледнел ещё сильнее.

— «Грозное трио»? — спросил он.

— Да, «Грозное трио», — весело ответил тюремщик:

— И они будут меня судить? — спросил папа Шибу.

— Да, уж будь покоен, — пообещал тюремщик и, весело мурлыкая песенку и позвякивая ключами, пошёл дальше.

Папа Шибу понял, что надежды нет.

Даже в музее Пратуси была известна репутация этих трёх судей, поистине ужасная. Это были угрюмые люди, честно, заработавшие своё прозвище «Грозное трио» беспощадными приговорами: преступники бледнели при упоминании о них, а судьи гордились этим.

Вскоре тюремщик вернулся. Он ухмылялся.

— Ну, и чертовски же везёт тебе, старина, — сказал он папа Шибу. — Первое — тебя будет судить «Грозное трио», а второе — тебе назначили защитником Жоржа Дюфайэля.

— Разве этот Дюфайэль — плохой защитник? — печальным голосом спросил папа Шитву.

Тюремщик фыркнул.

— Да ом не выиграл ни одного дела уж несколько месяцев, — весёлым тоном ответил тюремщик, как будто это было очень забавно. — Право, не стоит и в цирк ходить, довольно послушать, как он проваливает дела своих клиентов в суде. Он совсем и не думает о деле. В суде так и говорят, что, если кому выпало несчастье иметь защитником Жоржа Дюфайэля, так пиши пропало. Но ежели ты беден, чтобы платить защитнику, приходится брать, что дают. Ничего не поделаешь, старик.

Папа Шибу с горечью вздохнул.

— Ну, подожди вздыхать, подожди до завтра, — весело сказал тюремщик, — вот завтра будет о чём вздыхать.

— Но ведь мне можно будет поговорить с этим Дюфайэлем?

— А какой толк в этом? Ведь ты украл восковую куклу? Да. Её принесут в суд, как улику против тебя. Вот потеха-то будет! Свидетель — мсьё Наполеон. Нет, старина, ты виновен, и завтра судьи наделают из тебя котлет. Ну, посмотрим, что будет завтра. Спи себе спокойно.

— Нет, старина, ты виновен, и завтра судьи наделают из тебя котлет.

Но папа Шибу не мог спать спокойно. Он даже совсем не спал, и когда на другой день его ввели в помещение, где сидели другие нарушители законов, он имел очень жалкий вид.

Огромный зал суда и атмосфера серьёзности, царившая в нём, подавляли его.

— А где же мой защитник Дюфайэль? — спросил он сторожа, собравшись с духом.

— Он, как всегда, опаздывает, — ответил тот. — А если тебе повезёт, то и совсем не придёт, — добавил он со свойственным ему юмором.

Папа Шибу опустился на скамью подсудимых и поднял глаза на находившийся против него трибунал. Вид «Грозного трио» заставил его задрожать.

Вид «Грозного трио» заставил его задрожать.

Главный судья Берту — толстяк, раздувшийся, как огромный ядовитый гриб. На чёрном костюме виднелись следы пролитой водки, а грязная судейская шапочка съехала на лоб. Лицо у него — заплывшее и свирепое, а концы ушей напоминали серёжки индюка. Судья Гоблэн, сидевший справа от него, походил на мумию; ему не менее ста лет; кожа у него, как сморщенный пергамент, а глаза с красными веками, как у кобры. Судья Перуз представлял собою огромный пучок спутанных, начинающих седеть бакенбард, из середины которых торчал клюв попугая. Он поглядывал на папа Шибу, облизывая губы длинным розовым языком. Папа Шибу чуть не лишился сознания: он чувствовал себя совсем маленьким, не больше боба, а судьи казались ему огромными чудовищами.

Сначала рассматривалось дело одного молодого парнишки, стащившего с тележки апельсин.

— А, мсьё вор, — произнёс судья Берту, нахмурившись, — вы сегодня очень веселы. Сомневаюсь, чтобы вы были таким же весельчаком через год, когда вас выпустят из тюрьмы… Едва ли. Следующее дело.

У папа Шибу забилось сердце. Год тюрьмы за апельсин, а ведь он украл человека. Его глаза, блуждавшие по залу суда, увидели, как двое конвойных принесли что-то и поставили перед судьями. Это был Наполеон.

Сторож тронул папа Шибу за плечо.

— Сейчас ваше дело, — сказал он.

— А где же мой защитник Дюфайэль? — забормотал папа Шибу;

— Вам не повезло, — сказал сторож, — вот он идёт.

Папа Шибу, плохо понимал, что с ним, увидел, что к нему направляется какой-то бледный молодой человек. Папа Шибу сразу же узнал его. Это был тот стройный юноша, который ходил в музей.

Но теперь он уже не держался так прямо, в его фигуре чувствовалась какая-то усталость. Он не узнал папа Шибу и только мельком взглянул на него.

— Вы что-то украли, — сказал молодой защитник беззвучным голосом. — Украденные вещи нашли в вашей комнате. Мне кажется, что лучше всего вам сознаться, и дело с концом.

— Хорошо, хорошо, ответил папа Шибу, который потерял всякую надежду. — Но подождите немного. У меня есть для вас записка.

Папа Шибу стал шарить в своих карманах, и в конце концов вытащил визитную карточку американки с блестящими тёмными глазами. Он подал карточку Жоржу Дюфайэлю.

— Она просила передать вам, — сказал папа Шибу. — Я служил главным сторожем в музее Пратуси, помните? Она приходила туда несколько дней и всё ждала вас.

Молодой человек схватил карточку, и его лицо, его глаза, всё вокруг него, казалось, внезапно осветилось какой-то новой жизнью.

— Десять миллиардов чертей! — воскликнул он. — А я-то сомневался в ней. О, как я вам благодарен! Я обязан вам всем, — и он стал крепко, жать руки папа Шибу.

Судья Берту нетерпеливо заворчал:

— Адвокат Дюфайэль, мы готовы слушать ваше дело.

— Одну минуту, господин судья, — сказал защитник. — Говорите мне быстро, — зашептал он, обращаясь к папа Шибу, — в чём вас обвиняют, что вы украли?

— Его, — ответил папа Шибу, указывая на Наполеона.

— Эту восковую фигуру?

Папа Шибу утвердительно кивнул.

— Но зачем?

Папа Шибу пожал плечами.

— Мсьё, вы вряд ли поймёте мой поступок.

— Но вы должны мне сказать, — настойчива заметил адвокат. — Я должен защищать вас. Это сущие звери, но я всё же могу что-нибудь сделать. Ну, скорей, скорей. Почему вы украли Наполеона?

— Я был его другом, — сказал папа Шибу. — Музей лопнул. Они хотели продать Наполеона старьёвщику, я любил его. Я не мог бросить его.

Глаза молодого адвоката вспыхнули ярким огнём.

— Довольно! — воскликнул он, ударив кулаком по столу.

Затем он поднялся и стал говорить, обращаясь к суду, говорить низким, вибрирующим, пылким голосом; судьи как-то непроизвольно подались вперёд, чтобы слушать его.

— Достопочтенные судом французского суда, — начал он, — разрешите мне заявить, что мой клиент виновен. Да, я повторяю громким голосом — да слышит эго вся Франция, весь мир, — что он виновен. Он украл восковую фигуру Наполеона, законную собственность другого. Я не отрицаю этого. Этот старик — Жером Шибу — виновен, но я горжусь его преступлением.

— Разрешите мне заявить, что мой клиент виновен.

Судья Берту сердито заворчал.

— Если ваш клиент виновен, защитник Дюфайэль, — сказал он, — то нечего и разговаривать. Гордитесь его виной, если желаете, хотя это довольно странно, — я приговариваю его к…

— Погодите, ваша милость, — повелительным голосом перебил его Дюфайэль. — Вы должны выслушать меня. Прежде чем вы вынесете свой приговор этому старику, разрешите мне задать вам один вопрос;

— Пожалуйста.

— Вы француз, судья Берту?

— Ну, разумеется.

— И вы любите; Францию?

— Мсьё имеет смелость предполагать противное?

— Нет. Я уверен в этом. Вот потому вы и выслушаете меня.

— Я слушаю.

— Итак, я повторяю: Жером Шибу виновен. В глазах закона он — уголовный преступник. Но в глазах Франции и тех, кто её любит, его преступление почётно: его преступление более почётно, чем сама невиновность.

Трое судей со смущением переглянулись. Папа Шибу смотрел на своего защитника, выпучив глаза. Жорж Дюфайэль продолжал:

— Наша страна переживает период волнений и перемен. Прекрасные традиции, составлявшие когда-то прирождённое право каждого француза, гибнут, забываются. Молодёжь растёт, не сознавая этой чести и гордости, которые составляют душу нации. Молодёжь забывает о дорогом наследии веков, о тех великих именах, которые когда-то создали славу Франции, когда французы ещё были французами. Есть люди во Франции, которые, может быть, забыли об уважении к великим героям нации, — при этих словах защитник довольно грозно посмотрел на судей, — но осталось ещё несколько искренних патриотов, которые не забыли этого. И вот один из них сидит здесь. В глубине души этого бедного старика таится глубокое обожание Франции. Вы скажете, что он— вор. Но я утверждаю, и каждый настоящий француз скажет, что этот старик — патриот. Да, господа судьи. Он боготворит Наполеона. Он любит его за то, что Наполеон сделал для Франции… Он любит его за то, что Наполеон сделал Францию великой. Да, господа судьи, были времена, когда ваши отцы и мой отец осмеливались боготворить этого великого человека. Надо ли напоминать вам о карьере Наполеона? Нет, не надо. Надо ли напоминать вам об его победах? Нет, не надо.

И тем не менее адвокат Дюфайэль стал рассказывать о карьере Наполеона. Со множеством деталей, сопровождая слова оживлённой жестикуляцией, он проследил возвышение Наполеона; он остановился подробно, на его сражениях. Час десять минут он красноречиво говорил о Наполеоне и об его роли в истории Франции.

— Вы, быть может, забыли об этом, но этот старик, сидящий здесь, на скамье подсудимых, не забыл об этом. Когда негодяи-торгаши захотели растопить на воск это изображение одного из величайших сынов Франции, кто спас его? Вы, господа судьи? Я? Увы, нет. Его спас бедняк, любивший Наполеона больше, чем самого себя. Подумайте, господа судьи. Они хотели выбросить статую нашего великого Наполеона. И тогда поднялся этот человек, Жером Шибу, которого вы хотели заклеймить, как вора, и закричал громко, на всю Францию, на весь мир: «Остановитесь! Остановитесь, осквернители Наполеона, остановитесь! Есть ещё один француз, который чтит память героя. Есть ещё один патриот на свете. Я, я — Жером Шибу— спасу Наполеона!» И он спас его, господа судьи.

Вы можете отправить Жерома Шибу в тюрьму, — продолжал защитник. — Но помните, вы заключаете в тюрьму дух Франции. Вы можете признать Жерома Шибу виновным. Но помните, вы тем самым осуждаете человека за его любовь к Франции… Но, господа судьи, те французы, у которых в груди бьётся сердце патриота, поймут преступление Жерома Шибу и будут чтить его.

Заключите его в тюрьму, господа судьи. Закуйте в цепи это бедное старое тело. Нация разрушит стены тюрьмы, разорвёт его цепи и окажет величайшие почести человеку, который любил Францию — Наполеона и Францию — настолько, что был готов принести свою жизнь на алтарь патриотизма.

Адвокат Дюфайэль сел. Папа Шибу поднял глаза на судей. Судья Перуз тщательно чистил свой нос, похожий на птичий клюв. Судья Гоблэн, с седанской ленточкой в петличке, сморкался, наклонившись над чернильницей. А судья Берту открыто всхлипывал.

— Встаньте, Жером Шибу, — раздался голос судьи Берту. Кряхтя поднялся папа Шибу. Рука, похожая на гроздь розовых бананов, вытянулась к нему. — Жером Шибу, я признаю вас виновным. Ваше преступление — это патриотизм. Я приговариваю вас к свободе. Окажите мне честь, позвольте мне пожать вашу руку, руку настоящего француза.

— И мне, — сказал судья Гоблэн, суя руку, сухую как осенний лист.

— И мне, — сказал судья Перуз, протягивая свою волосатую руку.

— Больше того, вам придётся продолжать заботиться о статуе Наполеона, которую вы спасли, — продолжал судья Берту.

— Вношу сто франков, чтобы вы могли купить его.

— И я, — сказал Гоблэн.

— И я тоже, — сказал судья Перуз.

Когда адвокат Дюфайэль, папа Шибу и Наполеон выходили из зала суда, папа Шибу обратился к своему адвокату.

— Я ничем не могу отплатить вам, мсьё.

— Чепуха, — ответил тот.

— Мсьё Дюфайэль, можете ли вы ещё раз сказать мне второе имя Наполеона?

— Неужели же вы ничего не слышали о нем?

— Увы, мсьё Дюфайэль, — сказал папа Шибу, простодушно, — я совсем необразованный человек. Я и не подозревал, что мой друг совершил такие великие подвиги.

— Не подозревали!.. Чёрт возьми, за кого же вы тогда считали Наполеона?

— Я думал, что это какой-нибудь убийца, — скромно ответил папа Шибу…