Друг от друга

19

Одна медсестра в госпитале была родом из Берлина. Звали ее Надин. Мы с ней отлично ладили. Жила она в Берлине на Гюнтцель-штрассе в Вилмерсдорфе, очень близко от Траутенау-штрассе, где когда-то жил я, — почти соседи. Раньше она работала в госпитале «Чарити»; там летом 1945-го ее изнасиловали двадцать два человека — Иваны. После чего она утратила всякую любовь к этому городу и переехала в Мюнхен. У нее было тонкое, аристократическое лицо, длинная шейка, прямые плечи и красивые ноги. Всегда уравновешенная, спокойная; по какой-то причине я ей приглянулся. Надин и отвезла записку маленькому Фэксону Штуберу, знакомому таксисту, с просьбой навестить меня в госпитале.

— Господи, Гюнтер! — воскликнул таксист. — Видок у тебя, как у протухшей квашеной капусты.

— Сам знаю. Потому мне и приходится лежать в госпитале. Что поделаешь? Случается и такое, человеку нужно как-то зарабатывать на жизнь.

— Согласен всей душой. Потому-то и пришел.

Не устраивая суматохи, я отправил его в кладовку, где висела моя одежда и лежал во внутреннем кармане куртки бумажник, а в бумажнике прятались десять красненьких «леди».

— Найдешь?

— Красненьких «леди»? Да это мои самые любимые девочки.

— Их десять. И все они твои.

— Людей я не убиваю, — заторопился он.

— Видел я, как ты водишь машину, так что это всего лишь вопрос времени, дружище.

Я рассказал ему, что мне требуется. Фэксону пришлось сесть поближе, чтобы слышать, потому что временами голос у меня становился совсем слабым, похожим на кваканье уже проглоченной лягушки.

— Короче, — подвел он итог, — я выкатываю тебя отсюда, везу, куда требуется, и привожу обратно в госпиталь. Правильно?

— Устроим все во время посещений, и никто даже не заметит, что я отлучался. К тому же мы наденем комбинезоны строителей. Свой я натяну прямо поверх пижамы. Строители в этом городе — невидимки… В чем дело? — насторожился я. — Что это у тебя с лицом?

— Сомнения у меня. Потому что, Гюнтер, я новорожденных котят видал покрепче тебя. Ты и до стоянки не доберешься.

— Об этом я позаботился. — Я показал ему пузырек с жидкостью, который прятал под матрасом. — Это первитин. Я его стянул у врачей.

— И ты надеешься, он поставит тебя на ноги?

— Достаточно надолго, чтобы я успел сделать то, что задумал. В войну им угощали пилотов люфтваффе, когда у тех совсем кончались силы. И они летали даже без самолетов.

— Ладно, — буркнул Штубер, убирая красненьких «леди». — Но если ты хлопнешься в обморок или кувыркнешься на дороге, не жди — работать носильщиком я не стану. Больной ты там или нет, Гюнтер, но мужик ты здоровущий, поднять тебя и штангисту Йозефу Мангеру было б не под силу. Даже если бы от этого зависела та золотая олимпийская медаль, которую он получил в тридцать шестом. И еще. Как я слыхал, эта красная микстура развязывает человеку язык. Так вот, я ничего не желаю знать, понятно? Какие там у тебя секретные замыслы — не мое дело. И как только ты мне болтанешь чего, я вправе отказаться от нашей сделки. Ясно?

— Поллитровка «Отто» не бывает яснее, — заверил я.

— С этим порядок, — ухмыльнулся Штубер, — я не забыл. — И, вытащив пол-литра «Фюрст Бисмарка» из кармана, сунул мне под подушку. — Только не пей слишком много. Ячменный шнапс и эта твоя «бычья кровь», пожалуй, не больно-то поладят друг с дружкой. Я вовсе не желаю, чтоб ты блевал в моем такси.

— Насчет меня, Фэксон, не волнуйся.

— Да я не за тебя, я за себя переживаю — убирать-то мне. Это только кажется, что насчет тебя…

— Понимаю, понимаю. Психологи даже название придумали для такого случая — гештальт.[15]

— Ну в этом, Гюнтер, ты больше меня кумекаешь. Ты тут такого нагородил, что, по-моему, тебе голову проверить не мешает.

— Всем нам не помешает, Фэксон, дружище. Всем. Слыхал про коллективную вину? Ты такой же плохой, как Йозеф Геббельс, а я — как Рейнхард Гейдрих.

— Рейнхард — кто?

Я улыбнулся. Гейдрих, шеф политической полиции Германии, протектор Богемии и Моравии, конечно, уже больше семи лет как мертв — убит участниками Сопротивления. Но все-таки немного удивительно, что Штубер даже и не слышал про него. Может, таксист моложе, чем я считал.

Или я гораздо старше, чем себя ощущаю. Что едва ли возможно.