Другая дверь

18

Возможно, даже скорее всего…

Если бы утро не было таким поганым…

Если бы не болело всё тело…

Если бы кофе было густым, а вода мокрой…

Если бы Тиргартен был под боком и до него не пришлось бы идти…

Если бы моментально нашёлся паспорт с нужными данными…

Но это всё о прошлых бедах, а были ещё и не беды, а так, метафизические сложности, наслоившиеся на эту ситуацию.

Например?

Например, деньги в кармане и в Москве.

Прохоров, несмотря на свои весьма приличные заработки, всю жизнь прожил или в долг, отдавая с процентами, или около того, когда на завтра есть, а на послезавтра уже вполне может не хватить. Поэтому когда, благодаря Володиным заботам, у него появились несколько сот тысяч долларов наличными, он почувствовал себя совершенно иначе, чем чувствовал все свои шестьдесят лет.

Нет, ощущения, что он держит Бога за бороду, у него не образовалось, но как-то плечи расправились, глаза смотрели по-другому, даже походка изменилась.

И это естественно: одно дело, когда ты знаешь, как решить ситуацию, понимаешь, кому дать и сколько, чтобы всё было правильно и по-твоему, но то, что нужно дать, ещё необходимо найти. Обзвонить нескольких знакомых, выслушать от некоторых дурацкие разговоры, что вот, дескать, жизнь прожил, а даже паршивой десятки не нажил, потом ехать куда-то, почему-то всегда на край земли, пить чай и ждать, когда облагодетельствуют…

Совсем другое, когда нужную тебе сумму ты извлекаешь, выдвинув известный только тебе ящичек в… нет, не будем раскрывать чужих секретов и рассказывать, где деньги лежат. Думаю, и так понятно, что самооценка, несмотря на бостонские приключения, в последние месяцы у Прохорова изменилась.

Ещё к метафизическим сложностям, сыгравшим немалую роль в нашей истории, следует отнести Славино местопребывание. Причём надо учитывать не только то, что уже месяца два он болтался за границей, но и то, что последние недели провел в Берлине, в котором бывал не раз, который любил, даже как-то знал и чувствовал его почти родным. И Прохоров хорошо понимал, даже, скорее, не понимал, а ощущал кожей, что здесь (не только в Германии, но и раньше в Штатах) не Россия и не Москва, что здесь домашние правила не действуют, что здесь есть полиция, которая действительно ловит преступников, а не действует заодно с ними или конкурирует в деятельности и получении прибылей.

Ещё в том же метафизическом ряду была Славина усталость. Не отвратительное настроение сегодняшнего утра, а давняя, поселившаяся ещё со времен жизни с Варварой общая усталость.

Оттого что, несмотря на все знакомства и связи, ты всё равно – маргинал (это бы Бог с ним), живёшь на краю обрыва, и столкнуть тебя туда по большому счёту не представляет труда. Как это происходит, Прохоров видел не раз, и вероятность разделить судьбу покалеченных, посаженных, просто разорённых знакомых и товарищей всегда давила на плечи…

Оттого что никогда нет денег, оттого что глупая курица, их нещадно мотающая, тобой бесконечно помыкает, а уйти ты не можешь, потому что сам себе слово дал, оттого что, наконец, ушёл и остался совсем один.

Оттого что впервые, кажется, в жизни появившийся друг в лице зятя далеко, и навсегда далеко, и увидеться с ним ты никогда не сможешь…

Оттого что и женщина, которую полюбил на старости лет («О, как на склоне наших дней нежней мы любим…» и так далее), тоже ушла навсегда, и ты в самом лучшем случае можешь только что-то узнать о её жизни.

Оттого что бостонские ребята оказались такими отличными и далёкими, и ты опять остался один…

Оттого, что и сейчас ты неизвестно, куда прёшься, и никто не знает, куда попадёшь…

Оттого, что в шестьдесят лет уже пора знать, какие пряники ты любишь и именно их покупать, а у тебя впереди только неясность и непредсказуемость… И если в двадцать в этой непредсказуемости самый кайф и драйв, если в сорок она – всё ещё символ мужества и силы, то в его годы это просто усталость от неустроенности и как-то косо прожитой жизни…

В общем, страшная смесь первых пяти пунктов со вторыми плюс реплика Гороха, обвиняющая в воровстве, сыграли свою роль, и наш герой взорвался.

Что Прохоров в тот раз сначала говорил, а потом почти кричал, он сам никогда вспомнить не мог. Автор при этом тоже не присутствовал, но по показаниям некоторых свидетелей смог примерно восстановить тронную речь нашего героя.

Вот она:

– Я украл твою книгу? – взвился Слава, – Давай я сейчас за неё заплачу сто долларов этому немцу, а потом отдам тебе, но только с условием, что ты её тут же при всех засунешь себе в жопу… – Прохоров кивнул ободряюще оторопевшему хозяину «Альманаха» и даже попытался улыбнуться ему, потом продолжил. – Будет трудно, понимаю, пять сантиметров толщины, как здесь на настоящем экземпляре, а не три с половиной, как на твоем репринте, это нелегко, но если потренируешься – получится… Зато, может быть, раз и навсегда усвоишь, что на белом свете есть люди, которые за твои поганые бабки не собираются вылизыванием готовить твой задний проход к принятию правильного содержимого. Откуда вы все только наползли такие – министры, депутаты, сенаторы, «лидеры промышленности», удачливые финансисты и просто успешные менеджеры на нашу голову? Мы вас не звали, а если ты приходишь незваным в чужой дом, имей такт не срать посреди комнаты, а вежливо спросить, где туалет. Я понимаю, что вы так не привыкли, сомневаюсь, что и слова такие знаете, думаю, что и с грамотой и с просто умением читать у вас также проблемы, а вы привыкли решать их с помощью ножа и топора, но Бог-то всё видит…

Наш герой уже давно понимал, что переступил черту, что Горох, который вполне возможно, просто так глупо пошутил, потихоньку становится синим от бешенства. Что теперь этот самый «лидер строительной промышленности» просто поставлен им, Прохоровым, в положение, когда он не может простить и не заметить, что молчит он и трое немаленьких хлопцев за его спиной только от неожиданности, но остановиться уже не мог.