Другая половина мира

ПРОЛОГ

Подняв свой меч, Дженнак отсалютовал противнику.

Он был нагим, если не считать набедренной повязки, легких сандалий из кожи каймана и широкого боевого браслета на левом запястье. Сегодня его плечи и грудь не прикрывал доспех из черепашьего панциря, укрепленного стальными пластинками, а налетевший с моря ветерок трепал темные волосы, ибо шлем тоже остался во дворце, в его покоях — как и защитный пояс, набедренники и высокие сапоги. Согласно Кодексу Чести, в первом поединке светлорожденному полагалось рассчитывать только на свою силу, ловкость и удачу — ну и, разумеется, на добрый клинок.

Эйчид из рода владык Тайонела тоже был обнажен, и его снаряжение почти ничем не отличалось от того, которое выдали Дженнаку. Он выглядел крепким бойцом, этот северянин, — рослый, широкоплечий, с длинными руками и ногами и превосходной реакцией. Лицо его оставалось спокойным и сосредоточенным; ноздри изящного, без горбинки носа — верный признак человека светлой крови! — чуть заметно трепетали. Окинув тайонельца пристальным взглядом, Дженнак решил, что шипы на браслете северянина подлиннее и пошире, чем у него, но прямые обоюдоострые клинки казались короче одиссарских — пожалуй, на палец или два. Зато они выглядели более тяжелыми и отлично сбалансированными — превосходное оружие, которым издревле славился Тайонел, одинаково подходящее для того, чтобы рубить и колоть.

Впрочем, мечи Дженнака, слегка изогнутые у острия, были ничем не хуже, и он с гордостью отсалютовал ими во второй и в третий раз. Сетанна Эйчида была высока; его стоило почтить этим тройным приветствием хотя бы за тот долгий путь по лесным чащобам, горам и рекам, который он проделал, чтобы добраться до побережья Ринкаса из Страны Лесов и Вод и скрестить оружие с сыном Владыки Юга. Вероятно, тайонелец не жалел времени и сил, чтобы стать достойным соперником Дженнаку- или любому потомку божественного древа Кино Раа, с коим могла свести его судьба. В случае успеха выигрыш был велик; поражение же означало смерть.

Эйчид, приняв ритуальную боевую позу, трижды вскинул оружие — стремительно, ловко; клинки серебристыми всполохами сверкали в его сильных руках. Опасный боец! Но разве стоило ждать иного? Поглядывая на северянина, Дженнак снова напомнил себе, что с этого побережья, с золотых песков Ринкаса, живым уйдет лишь один из них. И лишь один удостоится титула наследника.

Кто — об этом ведали лишь великие боги, посылавшие людям предзнаменования, видения и вещие сны. Не всем, конечно, но некоторым, особо избранным, и Дженнак полагал, что относится к их числу. Однако тут, на морском берегу, при ярком солнечном свете, его дар казался бесполезным, ненужным и даже опасным; сейчас было не время расслабляться и впадать в транс сновидца. На мгновение перед ним мелькнул залитый кровью песок, отброшенное в сторону оружие — непонятно чье, его или Эйчида; потом поплыли лица: суровое — отца, спокойное и уверенное — брата Джиллора, хитровато-задумчивое — старого Унгир-Брена. Вдруг они исчезли, словно вспугнутые птицы, и Дженнак увидел девичьи глаза — темные агаты в оправе густых ресниц. Вианна… Она глядела на него с такой тревогой и лаской, что сжималось сердце.

— Очнись, парень, — вполголоса пробормотал топтавшийся рядом Грхаб. — Глянь-ка на его левую руку…

— Клянусь своим посохом, он действует ею побыстрей, чем правой!

Дженнак скосил зеленый глаз на хмурое лицо наставника. Пожалуй, не стоит думать о Вианне, мелькнуло в голове; такие мечты — верный шанс никогда не свидеться с нею.

— Левша? — Почти машинально он принял позу готовности к бою.

— Нет, не думаю. Просто его так обучали. Будь осторожен, коли не хочешь получить клеймо на задницу…

Насупившись, Грхаб смерил взглядом своего противника — могучего тайонельца, замершего слева от Эйчида в позе угрозы. Согласно древней традиции, мастера воинского искусства выходили на поединок вместе со своими благородными учениками, разделяя их судьбу. Если падет юный боец, то умрет и его наставник — от чужого ли клинка или своего собственного, это уже значения не имело. Может быть, поэтому умелые наставники во всех Шести Очагах властителей Срединных Земель ценились дороже золота, и учили они своих питомцев от тех лет, когда мальчишки едва могли приподнять оружие, и до самой первой их битвы.

Грхаб, уроженец Сеннама. объявился в Одиссаре лет пятнадцать назад, вскоре после смерти Дираллы, матери Дженнака. Он был хорошим учителем, хотя не скупился на крепкие слова и столь же крепкие тумаки, и теперь Дженнаку не хотелось его подводить. Без сомнения, Грхаб одолеет противника; подобно многим сеннамитским воинам, он отличался высоким ростом, ловкостью, боевым искусством и огромной силой. Сейчас, когда ему стукнуло пятьдесят, она казалась столь неиссякаемой, как и в молодые годы, но в предстоящем поединке ни телесная мощь, ни ловкость в обращении с оружием, ни опыт сотен кровавых стычек не спасут наставника: его жизнь поистине висела на кончиках клинков Дженнака.

Грхаб, как и учитель Эйчида, не принадлежал к людям светлой крови и потому мог снаряжаться в бой по собственному усмотрению. Он выбрал кистень, шипастый крепкий орех на стальной цепи — коварное оружие, от которого меч и топор противника были не слишком надежной защитой. Еще у него имелся железный посох толщиной в два пальца, способный переломить любое острое лезвие; в огромном кулаке Грхаба он выглядел тонкой тростинкой. То было оружие Сеннама, коим владели лишь воины этой далекой страны, но Дженнак тоже умел с ним обращаться. Правда, в его сегодняшнем поединке с Эйчидом сеннамитские хитрости не применишь, так как обряд испытания кровью был строг: два меча для нападения, браслет для защиты — и все! Разумеется, это касалось только светло-рожденных, и Дженнак, еще раз окинув взглядом противников, решил, что наставнику Эйчидане позавидуешь; вряд ли в грядущем бою тайонелец одолеет сеннамита.

Но лицо старшего из северян, застывшего рядом со своим учеником, было невозмутимым; на щеках его вились полосы боевой раскраски, на груди, как и у Эйчида, темнел знак тотема — волчья голова с оскаленной пастью. Дождавшись, когда его сахем отдаст приветствие, он поднял бугрившуюся мускулами руку и гулким басом спросил:

— Готовы?

— Готовы! — рявкнул Грхаб, переглянувшись со своим учеником.

— Тогда, во имя Коатля, — сходимся!

Дженнак мягко шагнул вперед, призывая милость Одисса. Хотя испытание кровью по давней традиции посвящалось грозному Коатлю, повелителю смерти, владыке Великой Пустоты Чак Мооль, Дженнак больше полагался на хитроумного бога удачи, покровителя своего Очага. Быть может, и Эйчид безмолвно говорил сейчас с Тайонелом, властвовавшим над лесами, степями, горами и всей земной твердью; тот был не менее могучим божеством, чем Коатль, ибо мог своим дыханием потрясти горный хребет, а потом затопить его склоны реками раскаленной лавы. Впрочем, призывы к богам, Тайонелу, Одиссу либо другим Кино Раа, не были просьбами о помощи, а являлись скорей неким ритуалом, позволявшим обрести покой и уверенность в себе. В отличие от смертных, боги не соперничали друг с другом и проявляли во всех делах завидное единодушие.

Кого же они предпочтут на сей раз?

С этой мыслью Дженнак нанес первый удар. Разумеется, выпад его был отражен; первые касания клинков означали лишь разведку. Легко играя острой сталью, они с Эйчидом двинулись по широкой дуге меж морем и утесами, прислушиваясь к плеску волн и шороху песчинок, скрипевших под их сандалиями. Каждый пристально всматривался в зрачки противника, но в их взглядах не было неприязни; гнев и ярость появятся потом, с первой кровью, когда терпкий ее запах ударит в ноздри, когда внезапная боль сверлящей мукой пронзит тело и каждому станет ясно: он — или тот, другой! Иного не дано! Сейчас они глядели друг на друга без ненависти, для которой пока не было причин, — тем более, что воины юга редко встречались с тайонельцами на тропах войны. Слишком большое расстояние разделяло солнечные берега Ринкаса и Страну Лесов и Вод; слишком много гор и рек, слишком обширные пространства пролегли между Одиссаром и Тайонелом; мир мнился еще просторным, беспредельным, и казалось, что в ближайшую сотню лет Уделам Севера и Юга не о чем спорить и нечего делить. Дженнак, однако, не сомневался, что, выжив в этом поединке, еще не раз скрестит свой изогнутый меч с тяжелыми клинками северян.

Внезапно за его спиной раздался гулкий грохот, словно молоты застучали по наковальне. Не оборачиваясь, он понял, что сошлись наставники; видно, тайонелец, учитель Эйчида, принялся обламывать свой клинок и топор о железный посох Грхаба. Затем грохочущие звуки словно бы ускользнули из его сознания, слившись с протяжным посвистом ветра и гулом волн; этот монотонный шум служил теперь фоном, на котором выделялся лишь лязг и скрежет его клинков. Сейчас он не думал ни о нежных губах и шелковистой коже Вианны, его милой пчелки-чакчан, ни об отце, ни о братьях и родичах — из коих не все были ему друзьями; клинки Эйчида танцевали перед ним, ткали серебристую паутину, и сквозь нее мгновенными вспышками просвечивал смутный отблеск грядущего — все тот же истоптанный желтый песок со светло-алым пятном крови и оружием, валявшимся в стороне. Меч… Прямой или слегка изогнутый? Этого он разобрать не мог.

Как и ожидалось, Эйчид оказался великолепным бойцом, кецалем среди воителей, настоящим Сыном Волка. Он с одинаковой ловкостью действовал и правой, и левой рукой; острия его клинков мелькали, подобно пляшущим в воздухе мотылькам, угрожая то плечу, то груди, то бедру Дженнака. Тот отбивал выпад за выпадом, затем атаковал сам, прощупывая оборону тайонельца и не находя в ней изъянов. Конечно, на ошибку Эйчида пока рассчитывать не приходилось: они сражались недолго и были еще полны сил. Оба рослые, длинноногие, с могучим разворотом плеч, они кружились и кружились на золотистом песке, то отступая на шаг назад, то придвигаясь ближе к противнику — словно в затейливом танце, стремительным фигурам которого аккомпанировал мерный свист и звон стали.

Внезапно Эйчид отскочил и замер в классической стойке угрозы: правый клинок выставлен вперед под углом, левый опущен и слегка отведен в сторону. Виски его оросились первыми капельками испарины, но взгляд зеленых глаз сделался холоден и жесток, как у лесного волка, скалившегося на его груди. Каким-то шестым чувством Дженнак вдруг понял, что разведка закончена; теперь им предстояло схватиться всерьез. То пятно крови на песке, что смутно маячило перед ним… Чьи жилы извергли влагу жизни? Усилием воли он прогнал непрошеное видение и стиснул челюсти, бросив мгновенный взгляд влево — туда, где сражались старшие бойцы. Грхаб наступал, вращая свою железную палицу над головой; тайонелец медленно пятился назад, воздев к безоблачным небесам топор — видно, пытался защитить голову от удара. Плечо северянина было окровавлено.

Эйчид прыгнул, словно лесная кошка; один его клинок метнулся к горлу Дженнака, другой просвистел на волос от колена. Отпрянув, Дженнак счастливо избежал выпада в ноги и принял колющий удар на свой браслет. Левая рука его чуть повернулась, отработанным движением придерживая вражеское лезвие между шипами; усилив нажим, он ощутил твердое сопротивление стали и понял, что острие ему не сломить. Кованные в Тайонеле клинки не отличались гибкостью, однако были тяжелы и прочны, так что перешибить их мог лишь боевой посох — да и то, если размахивал им богатырь вроде Грхаба.

Проведенный опыт стоил Дженнаку кое-каких потерь — левый клинок Эйчида добрался-таки до его бедра, прочертив над самым коленом кровавую полоску. Прав был наставник — северянин действовал левой рукой чуть быстрее, чем правой, и об этом не стоило забывать!

Резкая боль обожгла Дженнака, и, покосившись вниз, он увидел алые язычки крови, лизавшие колено. Но еще обидней был мгновенный всплеск торжества в зеленых зрачках тайонельца; чудилось, Эйчид говорил взглядом: ну, теперь ты мой! Мой!

Отскочив, Дженнак скрипнул зубами; его смуглые щеки залились гневным румянцем. Теперь он ненавидел Эйчида — так, как положено ненавидеть врага. Ярость, однако, не сделала его опрометчивым; Грхаб учил, что ее опаляющий огонь следует направлять в мышцы, а не в голову. Руки и ноги должны работать, гнев ускорит движения, прибавит силы; голова же пусть остается холодной. Победу приносят не только телесная мощь, выносливость и искусство владения оружием, но и хитроумие, разум, умение рассчитать наперед, где и на чем споткнется соперник, — и в тот миг, когда это случится, он должен налететь на острие меча.

Руководствуясь этим правилом и безмолвно взывая к Одиссу, Дженнак ринулся вперед. Выпады его были стремительны и точны, и вскоре ребра Эйчида тоже украсила длинная царапина — правда, не очень глубокая. Лоб северянина покрылся потом, он отступал, с трудом выдерживая навязанный темп боя, но в глазах его не мелькало ни тени страха — как, впрочем, и торжества. Зеленые, словно изумруд, они оставались спокойными, уверенными, безжалостными, и Дженнак внезапно сообразил, что тайонелец собирается его измотать.

В тот же миг усталость навалилась на него неподъемной нощей. Он ощутил палящий жар солнца, едкий запах капелек пота, стекавшего по вискам, и острую боль над коленом — видимо, рана была серьезней, чем ему казалось. Сандалии вязли в рыхлом песке, ноги налились тяжестью, и с каждым вздохом, с каждой крупицей стремительно истекавшего времени двигаться становилось все труднее; звон клинков сливался со звоном в ушах, негромкий шум прибоя звучал угрожающим барабанным рокотом. Покачнувшись, он отступил; атака его захлебнулась, и на губах Эйчида мелькнула довольная улыбка.

Все в руках Шестерых, подумал Дженнак; не рано ли ты радуешься, северянин? Да, все в руках богов, и меж ними нет ни вражды, ни разногласий; можно просить о победе грозного Коатля, хитроумного Одисса, Тайонела, Потрясателя Мира, либо светлого Арсолана, Сеннама-Странника или Мейтассу, бога Судьбы, — может, они и выслушают, но поступят по своей божественной воле, единой и нерушимой… А скорее всего, как утверждают жрецы, не станут вмешиваться, ибо богам желательно, чтобы люди шли дорогами своих судеб… Тем не менее Дженнак вновь призвал Одисса, Ахау. Он призывал его снова и снова, медленно отступая и стараясь восстановить дыхание; сейчас он оборонялся, и видения окровавленного песка и печального лица Вианны маячили перед ним. Щеки девушки были влажными от слез.

Позади раздался гулкий треск, будто кто-то с размаху расколол о колено спелую тыкву. Дженнак резко развернулся, скосив глаза: тайонелец-наставник рухнул на землю с разбитым черепом, а Грхаб, позванивая цепью, неторопливо тянул к себе массивный шипастый шар кистеня. Его железный посох торчал из песка, рядом валялось оружие побежденного.

Эйчид снова усмехнулся; казалось, гибель учителя лишь позабавила его. Зубы молодого северянина хищно ощерились, и Дженнак, отступая все дальше и дальше, невольно представил, как тяжелый тайонельский меч опускается на покорно подставленную шею Грхаба. Это видение было позорным, нестерпимым! Еще более горьким, чем лицо оплакивавшей его Вианны! Дженнак подумал, что теперь, когда старший из тайонельцев мертв, он сражается не столько за себя, сколько за жизнь наставника. Эта мысль придала ему сил.

Однако он все еще отступал, пятился шаг за шагом, пятная кровью золотой песок. Клинки северянина мелькали вспышками серебристых молний, напор его был неотразим, дыхание со свистом вырывалось из широкой груди; вероятно, он чувствовал безошибочным инстинктом воина, что враг слабеет и победа близка. Дженнак отчаянно отбивался.

Молодой тайонелец гнал его по широкой дуге вокруг Грхаба. Наставник стоял неподвижно, опираясь левой рукой на свой посох; его широкоскулое темнокожее лицо с приплюснутым носом и тяжелыми веками сохраняло знакомое непроницаемо-мрачное выражение. У ног Грхаба распростерся мертвый напарник Эйчида, лежавший на спине; ни глаз, ни лба у него не было — тяжелый шипастый шар угодил точно в переносицу и снес всю верхнюю половину черепа. Победитель, однако, не обращал внимания на труп, к которому уже начинали подбираться песчаные крабы. Черные зрачки Грхаба были прикованы к Дженнаку, и пылали они подобно углям, выстилавшим путь в Чак Мооль; вероятно, наставник размышлял о том, что одной ногой уже шагнул на тропу, ведущую в царство Коатля.

Думай, велел себе Дженнак, думай, черепашье яйцо, если не хочешь отправиться туда в компании со своим сеннамитом, думай, если желаешь вновь увидеть Вианну! Четверо выходят на пески Ринкаса, чтобы пройти испытание кровью; возвращаются же двое… или один… или никто… как решат судьба и боги! Боги? Сейчас лучше не надеяться на них… даже на Одисса… лучше припомнить то, что говорил про Хитроумного Ахау старый Унгир-Брен… бог удачи помогает лишь тем, кто не ленится шевелить мозгами…

Думай! Победу приносит не только телесная мощь… Думай, думай! Эйчид уже утомлен, и волк-тотем на его груди окрасился кровью… Эйчид дышит неровно и растрачивает силы в яростной атаке… надеется закончить схватку одним смертоносным ударом… Где и как можно поймать его? Думай, думай — и не забывай о левой руке тайонельца… она движется чуть быстрее правой, а значит, именно с этой стороны последует удар…

Боевой браслет сверкнул перед глазами, и Дженнаку вновь почудилось упругое сопротивление вражеского клинка, застрявшего меж шипов. В тот неуловимый миг Эйчиду удалось его достать… маленькая заминка, ничтожное потерянное мгновенье, и выпад северянина достиг цели… а сам он — сам он так и не смог переломить сталь Тайонела! Но Эйчид, пожалуй, сделал бы это — шипы на его браслете были длинными и широкими, а лезвие Дженнака выглядело потоньше тайонельского. Интересно, сколько понадобится времени, чтобы сломать его? Десятая доля вздоха? Двадцатая?

Почти не раздумывая, он с силой рубанул сверху вниз, позволив Эйчиду поймать шипами свой правый клинок. На щеках северянина вздулись желваки; он резко рванул руку к плечу, зажимая лезвие Дженнака, и гибкая сталь не выдержала — послышался тонкий жалобный звон, и кончик меча в три пальца длиной мелькнул в воздухе, словно осколок зеркала. Глаза Эйчида вспыхнули: противник был наполовину безоружен! И значит, обречен! Облизнув пересохшие губы, тайонелец ухмыльнулся.

С этой застывшей на лице ухмылкой он и умер, когда второй клинок Дженнака вонзился ему в грудь, прямо в оскаленную волчью пасть. Острие достигло сердца, отправив Эйчида в Страну Мертвых быстро и без лишних мучений; крови вытекло совсем немного, но на чистой желтизне песка алая лужица казалась неожиданно большой. Падая, тайонелец выбросил вперед правую руку, словно собирался парировать последний смертоносный укол, и его меч, описав невысокую дугу, упал в трех шагах от Дженнака. Все как в мелькавших во время схватки видениях: песок, пятно крови, отброшенный клинок… Только теперь Дженнаку было известно, кто уйдет отсюда живым.

Отступив назад, он, как предписывалось ритуалом, поднял свое оружие в прощальном приветствии. Он не ошибся: этот пришелец с севера был ягуаром среди ягуаров и достойным соперником, снискавшим истинный почет. Сетанна Эйчида была высока, и Великий Дом Тайонела мог гордиться таким наследником! Мог бы гордиться… Теперь же таионельцам оставалось лишь пропеть гимны в честь павшего да возложить его на погребальный костер.

Дженнак стоял на песке, под палящим солнцем, пока со стороны дворца не долетел торжествующий рокот барабанов — не маленьких для плясок, а огромных боевых, коими передавались приказы сагамора. Он повернулся, поднял голову — верх дворцовой стены был усыпан народом. Издалека люди казались крохотными, словно муравьи, но он видел, как они машут руками, как вьются по ветру пурпурные и красные шарфы-шилаки, как потрясают мечами и копьями воины. Он даже различил фигуру отца, одиноко маячившую на вершине Старой Башни. Невзирая на всеобщее ликование, никто не пытался спуститься вниз и ступить на песок; этим утром берег Ринкаса принадлежал Коатлю — и тем, кто поднял оружие в его честь. Люди ждали; ждали, когда победитель пройдет в ворота рядом с башней и, завершая ритуал, обратится к богам — не с благодарственной молитвой, а с Песнопением. Великие Кино Раа предпочитали любым молитвам песни и гимны; можно было петь их словами, а можно — и без слов, подражая свисту ветра и шелесту волн.

На плечо его опустилась тяжелая мозолистая ладонь Грхаба, темное лицо нависло почти вплотную.

— Неплохо, паренек. Я знал, что ты его обломаешь.

По запекшимся губам Дженнака скользнула слабая усмешка. Обычно простые люди — и в шести Великих Очагах, и на кейтабских островах, и в прочих Уделах, даже в Святой Земле Юкаты, — испытывали почтение к светлорожденным потомкам богов. Но только не Грхаб! Грхабу было безразлично, у кого какого цвета кровь; он уважал лишь тех, кому удавалось выпустить ее наружу из жил врага.

Неплохо, паренек! Пожалуй, сейчас учитель мог бы сказать ему нечто более вдохновляющее, промелькнуло в голове у Дженнака. Одержанная победа значила не только жизнь для них обоих, но и новый поворот судьбы: тут, на светлых песках Ринкаса, он, Дженнак, четвертый и самый юный отпрыск сагамора Джеданны, обрел титул и достоинство наследника, а Грхаб, его наставник в боевых искусствах, — самую высокую из наград. Ибо что могло быть выше сетанны мастера, чей светлорожденный ученик прошел испытание кровью?

Но — неплохо, парень… Всего лишь неплохо… Что ж, решил Дженнак, будем считать эти слова достойным поощрением — за неимением лучшего. Кивнув, он бросил клинки и вытер пот со лба. Схватка длилась не меньше трех четвертей кольца, и солнце, упорно карабкавшееся вверх, уже пекло неимоверно — так, как и положено в месяце Цветов, когда в Верхней Эйпонне наступал жаркий сезон. Дженнаку хотелось пить, хотелось освежиться в одном из дворцовых бассейнов, хотелось обнять гибкий стан Вианны, коснуться ее губ… хотелось многого, но глаза его все еще были прикованы к телу таионельца, к голове волка, изображенной скупыми черными линиями. Древний обычай, почти уже забытый в просвещенном Одиссаре, чьи воины пренебрегали раскраской и татуровкой, предпочитая доспех и крепкий щит.

— Как странно, — протянул он, разглядывая грудь Эйчида, — царапина на ребрах еще кровоточит, а смертельная рана кажется почти сухой…

Влага жизни, медленно истекавшая из жил молодого таионельца, была ярко-алой, светлой, совсем не похожей на темно-багровое месиво, в которое превратилась голова его наставника. Как и зеленые зрачки, прямой нос изящной формы, светлая кожа и пухловатые губы, цвет крови доказывал благородное происхождение Эйчида; он принадлежал к тому же древнему корню, что и Дженнак, но к другой его ветви. Впрочем, в спорах между Великими Домами, которые нередко разрешались оружием, это значения не имело. Как записано в своде Вещих Камней и Священных Книгах Чилам Баль, Шестеро не враждовали друг с другом, всегда сохраняя единодушие, но их потомкам было нелегко следовать мудрыми путями богов.

Грхаб, снова стиснув плечо ученика, поднял массивную голову с проседью в темных волосах, поглядел на подбиравшееся к зениту солнце и хрипло выдохнул:

— Жарко… — Его взгляд остановился на окровавленных телах, распростертых на песке, потом он посмотрел на далекие стены и башни дворца и снова произнес: — Жарко! Клянусь рогами Хардара, бальзамировщикам стоит поторопиться! Как бы эти парни не протухли!

Слово иногда бьет не хуже клинка; ударило оно и Дженнака. Радость победы, гордость, жажда похвалы, даже мысли о кувшине холодного вина и мягких теплых губах Вианны покинули его; внезапно он осознал, что тень грозного Коатля, владыки Чак Мооль, Великой Пустоты, едва не скрыла его в своем губительном мраке. Они с Грхабом могли бы лежать здесь, на песке… валяться мертвыми, как пара вонючих скунсов… и тайонелец, наставник Эйчида, сказал бы: «Жарко… Как бы эти ублюдки не протухли, клянусь рогами Хардара!» Нет, подумал Дженнак, скорее он поклялся бы печенью Отца Медведя или клыками Брата Волка, ведь Хардар — это сеннамитский демон, неведомый в лесах Тайонела…

Он скривился, глотая горькую слюну; ноги его напряглись, дрогнули, и из раны над коленом вновь стали сочиться алые светлые струйки. Что ж, веление судьбы — или воля Шестерых — свершилась! Сегодня он впервые взял жизнь человека, своего ровесника; он превратился в воина, он стал новым наследником Дома Одисса, прошедшим испытание в поединке — как то повелевает Кодекс Чести светлорожденных. Отныне — десять, двадцать или пятьдесят лет — он будет носить этот титул; будет вождем, строителем городов и крепостей, накомом-полководцем и вторым властителем в стране, пока Джеданна, сагамор и Владыка Юга, не отправится в Чак Мооль или не породит еще одного сына.

Широкая ладонь Грхаба подтолкнула его в спину.

— Идем, парень! Нас ждут. — Внезапно ухмыльнувшись, сеннамит добавил: — Меня — кружка пива, тебя — песни и девушка… да, девушка, и вся жизнь в придачу… Идем, Джен!

— Идем.

Дженнак сделал несколько шагов, но вдруг, развернувшись, направился к телу молодого северянина. Некоторое время он глядел в лицо Эйчида, так похожее на его собственное, всматривался в потускневшие зеленые зрачки, в черты, искаженные насмешливой улыбкой, затем подобрал отлетевший в сторону меч и, присев, начал разжимать пальцы на левой руке мертвеца.

— Пожалуй, я возьму его клинки… — пробормотал Дженнак, скорее для себя самого, чем для подошедшего наставника. — Все-таки они оказались понадежней наших.

— Что ж, возьми, твоя добыча, — Грхаб скользнул взглядом по серебристым лезвиям и одобрительно причмокнул. — Доброе оружие! Придет время, опробуешь их на шеях тайонельцев.

Дженнак молча кивнул и поднялся.

ГЛАВА 1

Джеданна, сагамор Одиссара, Ахау Юга, стоял на старой дворцовой башне, встречая утреннюю зарю. Как всегда в этот ранний час, взоры повелителя были обращены к востоку, где над фиолетовой полоской, разделявшей воды и небеса, вставало светлое око Арсолана; его золотистый краешек уже выглянул из-за горизонта, обещая ясный и безоблачный день Море было спокойным, легкий бриз едва заметно колебал сапфировую гладь, протянувшуюся от цветущих земель Серанны на три стороны света; мелкие волны с плавной неторопливостью вылизывали берег, оставляя на мокром песке ракушки и обрывки водорослей. Старая Башня, самая высокая среди всех дворцовых строений, высилась неподалеку от линии прибоя, и сагамор, напрягая слух, мог различить мерный рокот набегаюших валов и долгое протяжное шипенье, с которым вода откатывалась назад. Казалось, волны и ветер поют без слов, точно исполняя утреннее Песнопение в честь Шестерых Богов; рокот волн казался мерными ударами барабана, а посвист ветра будил воспоминания о протяжных звуках тростниковых флейт.

Месяц за месяцем, год за годом он приходил сюда по утрам, чтобы поразмыслить в одиночестве, ибо вид безбрежного морского пространства умиротворял, одновременно навевая странные думы и мечты, успокаивал и тревожил, дарил забвение и вселял в душу пьянящее чувство единства с божественным распорядком мира. Что лежало там, за смутной гранью, где море сливалось с небесами? Там, на востоке, за архипелагом Байгим, за Кайбой, Йамейном, Гайядой и другими островами кейтабцев? Сколь далеко тянулась эта сине-зеленая равнина, то тихо дремлющая под жаркими солнечными лучами, то бушующая подобно разъяренному зверю?

Три из Святых Книг Чилам Баль умалчивали об этом, свидетельства же четвертой, расшифрованной едва ли наполовину, были противоречивыми и смутными. Что касается людей, то они говорили Джеданне разное. Джакарра, его старший сын, коему исполнилось девяносто, был готов согласиться с аххалем Унгир-Бреном; аххаль же утверждал, что за солеными океанскими водами лежат другие земли, столь же великолепные и необозримые, как благословенная богами Эйпонна. Второй сын Джеданны, шестидесятисемилетний Фарасса, считал сие утверждение опасным мудрствованием, ибо оно порождало у знати и простого народа вредную мечтательность, отвлекавшую людей благородных от дел правления, а ремесленников, рыбаков, купцов и земледельцев — от полезного труда. Его третий сын Джиллор, которому еще не было сорока, великий наком-воитель, склонялся к мнению Джакарры, рассчитывал обойти вокруг света на кораблях и достичь с востока западных пределов Эйпонны, чтобы внезапно обрушиться на орды тасситов. Его четвертый сын…

Впрочем, как казалось сагамору, двадцатилетний Дженнак, его четвертый сын и наследник, был еще слишком юн и неопытен, чтобы иметь собственное мнение по такому сложному вопросу. Люди светлой крови долго живут, но поздно созревают, и пройдет не одно десятилетие, пока он превратится в настоящего наследника, опору державы, знатока ритуалов и законов, водителя войск, твердого духом и сердцем! В сей же день оставалось лишь благодарить богов за то, что они сохранили ему жизнь.

Улыбнувшись и с наслаждением вдохнув прохладный утренний воздух, сагамор потянулся к солнечному диску, словно хотел принять его в свои объятья, прижать к груди огненное светило. Губы Джеданны шевельнулись, шепча молитву Шестерым; он не просил у них ничего, он лишь славил грозного Коатля и светлого Арсолана, Тайонела, Потрясателя Мира, и Сеннама, благосклонного к путникам и мореходам, Мейтассу, бога неотвратимой Судьбы, и хитроумного Одисса, покровителя его земель, его рода и Великого Очага. Кто-то из них — а может, все они вместе? — явил милость Дженнаку, его младшему, его наследнику, отпрыску Дираллы… возлюбленной Дираллы, ушедшей в пропасть Чак Мооль до времени и срока… Но, должно быть, она не оставила сына, когда тот сражался с пришедшим с севера тайонельским сахемом — там, на золотых прибрежных песках!

Губы Джеданны снова зашевелились, тело непроизвольно приняло позу, в которой полагалось обращаться к грозному божеству; теперь он молил Коатля, повелителя царства мертвых, оказать милосердие его покойной супруге. Впрочем, как помнилось ему, Диралла всегда была доброй женщиной и заботливой женой; вряд ли путь ее в Чак Мооль оказался долог, хотя умирала она тяжело и мучительно, заходясь кашлем, захлебываясь кровью. Что ж, и светло-рожденные подвластны недугам, от коих не спасает даже искусство лекаря, знатока целебных трав из страны майя! Но Джеданне хотелось верить, что жена его ушла в Великую Пустоту не полями, усыпанными пламенеющим углем, не болотами, где щелкают челюсти кайманов, а призрачной и легкой серебристой дорожкой — точно такой же, что протянулась сейчас по морю к самому подножию его башни. Он шумно вздохнул, потер лицо ладонями и задумался.

Сегодня, перед Кругом Власти, ему было о чем поразмыслить. Мир менялся стремительно и неотвратимо, точно змея, сбрасывающая старую тесную кожу; и менялся он, по мнению Джеданны, не в лучшую сторону. На западе бродячие тасситские орды теснили его поселенцев, пытавшихся освоить земли по правому берегу Отца Вод; на севере крепло могущество Тайонела, уже подмявшего часть Лесных Владений и торговые прибрежные города; на юге хитрые и пронырливые кейтабцы с каждым годом все основательней перехватывали морские пути, соединявшие Одиссар с Коатлем, Юкатой и Арсоланой. Восток.., да, восток оставался свободным, но там не было ничего, кроме безбрежных просторов Ринкаса и океана, лежавшего за островами Байгим. В самом же Одиссаре наблюдались волнения и опасные разногласия между власть имущими: люди Пяти Племен все чаще покидали Кланы и присоединялись к Очагам — что, разумеется, не радовало их сахемов.

В последнее время, начиная с месяца Молодых Листьев, ситуация несколько накалилась. Впрочем, так бывало всегда, когда сменялся наследник, и Джеданна, породивший девятерых сыновей и умудренный долгим опытом власти, хорошо знал причины волнений, сотрясавших его державу. До исхода ритуального поединка никто не мог сказать, какие произойдут перемены; когда же это случалось, новому наследнику грозили известные неприятности. Как минимум, ему полагалось приумножить свою честь и найти опору либо среди Очагов и племенных Кланов, либо в войске; лучшим же способом укрепиться в новом своем положении являлась небольшая, но победоносная война или выгодный брак. Стоило помнить и о притязаниях старших сыновей, заботами коих молодой наследник мог скончаться в самом скором времени, не проявив ни талантов своих, ни характера, ни нрава. Такое в роду Одисса, как и в большинстве прочих Великих Очагов, тоже случалось.

Правда, Дженнак и Джиллор были родными братьями по отцу и по матери; оба они вышли из чрева Дираллы и, казалось, питали друг к другу самые теплые чувства. Но после испытания кровью все могло перемениться… да, все… особенно если младший из сыновей окажется избранником богов… Кинну! На миг сагамор ощутил, как холодеет под сердцем; на лбу его выступила испарина. Неужели его подозрения справедливы? Кинну, отмеченный богами! Таких, случалось, и убивали… верней, убивали почти всегда… Кому ведомо, благодеянием или бедствием обернется для страны власть кинну — ведь все люди меняются со временем, а времени у избранника Шестерых было предостаточно. Воистину, так!

Может быть, обратиться к оракулу, в тайонельское святилище Глас Грома, или посоветоваться с мудрым Унгир-Бреном, родичем и верховным жрецом? Нахмурив брови, сагамор уставился немигающим взглядом на солнечный диск, словно желал испросить совета у великого Арсолана, светлого бога, Покровителя Справедливости. Прошло уже семь дней с того утра, как Дженнак превратился в наследника, но незаметно, чтобы Джиллор затаил злобу против брата… К счастью, Джиллор не Фарасса, который ревнив, злобен и недоволен всем и всеми! Что касается Джиллора, то он, похоже, никогда и не стремился к власти; он — превосходный полководец, наком, человек копья и меча… Это хорошо! Хорошо, что у него есть любимое занятие, весьма небесполезное для Очага, — как и у старшего из сыновей, Джаккары! Фарасса же… Да, Фарасса — серьезная проблема, и за ним придется присматривать, хоть нелегко проследить за тем, кому подчиняются лазутчики… Пожалуй, это под силу только аххалю с его жрецами… И все же присмотреть придется! Как бы Фарасса не раздавил юного наследника… слово здесь, намек там, изощренная насмешка, ухмылка, нелепый слух… Много ли надо, чтобы высмеять юнца, лишить его уверенности и силы, без которых правитель подобен связке перьев, покорной любым ветрам? Трудно заслужить сетанну, но потерять ее можно в единый миг…

Правда, Дженнак прошел испытание кровью, и слабым его не назовешь… Неопытным — другое дело! Но опыт приобретается трудами и временем; лишь бы время оказалось потраченным не зря, а труды были достойны великого рода Одисса!

Небольшая война и выгодный брак, подумал Джеданна. Старые способы всегда хороши; недаром в Книге Повседневного сказано: старому другу постели ковер из перьев и налей чашу ароматного вина, новому же хватит циновки и просяного пива.

Сагамор усмехнулся, поймав себя на том, что произнес сие древнее изречение на языке Юкаты, коим были написаны Книги Чилам Баль. Что ж, если Дженнак станет хорошим правителем, то когда-нибудь, через пятьдесят или сто лет, в древних городах Святой Земли услышат одиссарскую речь… Одиссарскую, а не атлийскую, как мечтает о том Ах-Шират, владыка Коатля, присвоивший себе титул Простершего Руку над Храмом Вещих Камней! Разве он сумеет справиться с кинну? Но об этом лучше не думать… пока не думать… Ибо все в руках Шестерых!

Пока же — война и брак, как подсказывает мудрость предков. Возможно, что-нибудь еще? Какое-то небывалое и великое деяние, в коем юный наследник мог бы испытать свои силы? Свершение, способное поразить Эйпонну, возвеличить Очаг Одисса?

Задумчиво сощурив глаза, Джеданна, Ахау Юга, смотрел в морскую даль, сверкавшую яркими бликами под первыми лучами солнца.

Раздраженно скомкав пергаментный свиток, покрытой затейливыми узорами письмен, Фарасса, глава Очага Барабанщиков, швырнул его в угол. Раздражение было обычным чувством, которое он испытывал по утрам, пока крепкий напиток из двух-трех чаш не переливался в его объемистое чрево, вызывая приятную истому, легкость в мыслях и слабый звон в ушах. Одисс, обучивший людей виноделию, заповедал пить только молодое легкое вино, куда добавлялся сок кактуса, приостанавливающий брожение; употреблять более пьянящие напитки считалось предосудительным. Во всяком случае, недостойным сетанны светлорожденного! Но Фарасса не слишком беспокоился на этот счет; пил он в одиночестве, а слуги его были вышколены.

Крепкое вино тем не менее не могло заполнить пустоты, нараставшей уже без малого двадцать лет — с тех пор, как титул наследника перешел к Джиллору. К воителю Джиллору, который отличался несокрушимым здоровьем, с младенческих лет спал в обнимку с копьем и которого поддерживал Очаг Гнева, братство избранных воинов! Уничтожить его казалось невозможным, но Фарасса надеялся, что, рано или поздно, в одном из своих походов Джиллор сломает шею. Что же касается младшего, Дженнака… ну, этот мог умереть в юных годах или наткнуться на острие меча в ритуальном поединке, как случилось с пятью из девяти сыновей Джеданны.

Разумеется, Фарасса знал, что его мечты о верховной власти не более чем призрак, едва ли заметный во тьме грядущего; он родился слишком рано, когда Ахау Юга едва перевалило за шестьдесят. Люди светлой крови, зеленоглазые потомки богов, долго сохраняли жар юности, и одиссарский сагамор успел бы подарить жизнь еще нескольким сыновьям, достаточно сильным, чтобы выдержать ритуальный поединок в положенный срок. Конечно, так оно и случилось! Но Фарасса, разумом признавая неизбежность произошедшего, не мог с ним примириться. Он ненавидел всех, обладавших большей властью, чем дарованная ему отцом-сагамором; самую же свирепую ненависть будили в нем лица сыновей Дираллы. Хвала Коатлю, который вовремя прибрал эту женщину в Чак Мооль! Она могла нарожать десяток сыновей, таких же крепких, как этот недоумок Джиллор и его братец, новый наследник!

Фарасса злобно скривил губы, и потянулся к чаше из округлой розовой раковины, напоминавшей женскую грудь в паутине из чеканного серебра; вино забулькало в его глотке. Выпив, он грозно покосился на старого слугу-шилукчу, скорчившегося на коленях рядом с циновкой для трапез, и тот поспешил наполнить вместительный сосуд. Затем его дрожащие руки подвинули господину блюдо с белым мясом из грудки керравао, огромного индюка, нарезанным тонкими ломтями и проложенным маисовыми лепешками. Мяса и лепешек было много; за утренней трапезой глава братства глашатаев и лазутчиков ел, как оголодавший кайман, а пил и того больше. Фарасса потянулся к небольшому обеденному дротику с зазубренным наконечником, подцепил кусок и принялся жевать.

Его крепкие зубы рвали мясо с такой яростью, словно то была плоть сыновей Дираллы, а сам он превратился в пигмея из непроходимых южных джунглей, которые, если верить слухам, являлись отъявленными людоедами. И хотя Фарасса вкушал не человеческую печень, а мягкую птичью грудку, мысли его, когда он вспоминал о Дженнаке и Джиллоре, становились думами ягуара, затаившегося в лесных дебрях. Сегодня он размышлял о смертоносном яде тотоаче, о громовых шарах, доставленных ему из Коатля, о метких стрелках, водившихся среди его лазутчиков, о душителе-атлийце, томившемся в Доме Страданий; он раздумывал об убийстве.

Убийство? Утроба каймана, кто говорит про убийство! И кто из его лазутчиков, даже самых жадных, верных и преданных, рискнул бы поднять руку на светлорожденного! Лишь последний недоумок, ничтожный помет черепахи, плевок Одисса, замыслил бы такую глупость! Среди Великих Очагов принято иное — уничтожают не человека, а его сетанну, честь, и тогда человек сам умирает… Для людей благородных — тем более для светлорожденного наследника — сетанна значит нечто большее, чем жизнь. Гордость, чувство принадлежности к великому роду, уверенность в себе, ощущение, что ты взыскан богами… Вот — сетанна! Незримый храм из хрупкого стекла, возведенный в душе человеческой! Мираж, фантом, зыбкое невидимое покрывало, что окутывает всякого, кому дано повелевать людьми! Ореол власти, большой или малой, но равно присущей любому вождю, от сагамора до кормчего и последнего таркола в войске, который ведет в бой десяток копьеносцев… Но если таркол потерял уверенность в себе, солдаты не пойдут за ним; если водитель судна проявил слабость, ему не набрать экипаж; если чак, великий муж, бежал с поля битвы, струсил на глазах у всех, покорился врагу или женщине, власть его исчезнет, как дым… Нет сетанны, нет и повиновения!

Однако убийство… В нем есть нечто притягательное, думал Фарасса, жадно опустошая блюдо. В конце концов, убийство — самый быстрый способ решения проблем, и люди светлой крови никогда им не пренебрегали. Правда, друг с другом они всегда разбирались сами, не вмешивая в личные распри простолюдинов, но мир меняется, и почтение к потомкам богов убывает, как воды Ринкаса во время отлива. К тому же убийство может быть и случайным… мало ли светлорожденных погибло в сражениях? Под забралом шлема не разглядишь, у кого какие глаза, а стрелы и громовые шары из Коатля, начиненные порохом, вообще не различают цвета зрачков… Нет, решил Фарасса, про убийство забывать не стоит.

Он повел густой бровью в сторону старого шилукчу, и тот с покорностью протянул полную чашу. Третью! Выпив ее, глава Очага Барабанщиков довольно кивнул; как всегда, крепкий напиток помогал справиться с раздражением, навевая более приятные мысли. Нет, не все еще потеряно, и если ублюдок Дираллы сделался наследником, это не значит, что он в некий день превратится в сагамора, сев на циновку власти! Ибо все в руках Шестерых, и не стоит молодому и глупому койоту лязгать зубами на луну или облизываться при виде голубой звезды Гедар! Во всяком случае, это было бы преждевременным!

Сейчас, после третьей чаши, Фарасса особенно остро ощущал свое превосходство над сыновьями Дираллы. Да, его не любили и побаивались, так как возглавляемый им Очаг Барабанщиков, глашатаев, лазутчиков и мастеров, передающих сообщения с помощью большого боевого барабана, являлся могущественным братством, столь же сильным, что и три остальных высших союза, объединявших жрецов, воинов и путников, странствующих по морям и землям Эйпонны. Очаг Барабанщиков включал не только разного рода посыльных, но и стражей, следивших за соблюдением закона; они, и только они карали преступников в Доме Страданий и занимались толкованием Кодекса Долга, который определял жизнь простонародья и племенной знати. У светлорожденных, разумеется, был свой Кодекс, Кодекс Чести, и Кодекс Ритуалов был у священнослужителей; но сколь много людей светлой крови и жрецов в Одиссаре? Капля вина в кувшине пива!

К тому же подчиненное Фарассе братство следило не только за соблюдением законов в Уделе Одисса, но и за тем, что творится в прочих Великих Очагах и варварских странах. И хотя глава братства Барабанщиков не снискал любви у подчиненных, зато в руках его была реальная мощь — ведь следить можно по-разному, и явно, и тайно. Фарасса предпочитал второй способ, и в его распоряжении имелось целое воинство лазутчиков, обосновавшихся в Верхней и Нижней Эйпонне, от Тайонела, Страны Лесов и Вод, до Арсоланы, великой Державы Солнца. И кто мог упрекнуть его в том, что часть своих людей он держал в Одиссаре? За всеми этими шилукчу, кентиога, сесинаба и прочими тоже полагалось приглядывать… В последние десятилетия простые охотники, а также земледельцы и рыбаки, кормившиеся от щедрот моря, вовсю пользовались древним Установлением Варутты и, словно вода из плетеной корзины, утекали из Кланов в восемь низших Очагов, перебирались из селений в города, где жизнь была полегче — хотя бы потому, что там они были подальше от недремлющего ока племенных владык. Разумеется, сахемы из первых и вторых вождей, да и более мелкие властители, тревожились; время их истекало, они теряли людей, силу и власть, и даже самая высокая сетанна не могла приостановить упадок племенной знати.

Скоро, подумал Фарасса, впиваясь зубами в мясистый кусок, не будет Пяти Племен — ни хашинда, ни ротодайна, ни кентиога, ни сесинаба или шилукчу; от благоуханной Серанны до берегов Отца Вод будет обитать единое племя, одиссарцы, дети Одисса. Единый народ под властной рукой нового сагамора, настоящего хозяина, который придет на смену Джеданне! Утроба каймана, сколь немногое нужно, чтобы этим хозяином стал он… всего лишь две жизни, попавшие в губительную тень Коатля…

Но — долой такие мысли! Кажется, он размышлял о сетанне юного наследника, об этом святилище из хрупкого стекла, о зыбком покрывале, об ореоле достоинства и власти… Что надо сделать, чтобы разбить стекло, разрезать ткань, развеять дымку? Нанести удар боевой секирой или метнуть легкий топорик? Призвать на помощь буйные ветры севера и западные бури? Развести огонь до небес? Нет… Имеется сто способов, как приготовить земляные плоды, и каждый выбирает наилучший. Конечно, стеклянный сосуд треснет под ударом чужой руки, но лучше, если споткнется его хозяин… споткнется и рухнет на землю, разбив свою ношу вдребезги! Также и покрывало… упав, легко измарать его в грязи… А потому не надо ни топора, ни бурь, ни костров, требуется лишь подтолкнуть юнца — в нужное время и в нужном месте… Возможно, убить… Но не тело — сердце его! Скажем, нанести удар, уничтожив близкого человека…

Ухмыльнувшись, Фарасса отодвинул пустое блюдо и принялся с наслаждением поглощать засахаренные фрукты; он любил сладкое не меньше, чем вино. Его зеленые глаза под нависшим выпуклым лбом потемнели, густые брови зашевелились, словно две мохнатые гусеницы. Слуга наполнил четвертую чашу.

«Вино… Что с того, что мне по нраву крепкое вино?» — подумал Фарасса, любуясь золотистыми отблесками, мерцавшими на поверхности напитка. Он пьет, но знает меру и помнит: пьющему снятся сладкие сны, да пробуждение горько! Во всяком случае, приверженность к перебродившему соку лозы или к хмельному напитку, что варили из меда и мелко наструганной коры, пока не вредила его сетанне; не более, чем явные и тайные дела, которые он вершил в своем Очаге… Случалось, его порицали за жестокость, но кто скажет, где находится грань между жестокостью и твердостью? Между днем и ночью? Между небесами и морем? Хо! Хайя! Ни один мудрец из Познавших Тайну еще не сумел ответить на такой вопрос!

Он выпил четвертую чашу и поднялся с циновки. Старый шилукчу торопливо прибирал пустые блюда, нож и маленький обеденный дротик с зазубринами на конце. В комнату неслышными тенями скользнули еще двое служителей: первый набросил на плечи Фарассы широкий красный шилак с вплетенными понизу перьями керравао, второй принялся обувать господина. Сандалии с высокими голенищами были багрового цвета, тоже украшенные перьями, но не керравао, а редкостного попугая из Р’Рарды.

Война и женщина, подумал Фарасса; вот что нам нужно. Небольшая проигранная война и властолюбивая супруга с твердым характером, способная раздавить в юнце мужчину… Правда, как доносят, у него есть с кем возлечь на шелка любви, но это и к лучшему; жена из светлорожденных не потерпит соперницы, а та примется ревновать… Воистину, даже одной капризной женщины достаточно, чтобы жизнь начала попахивать обезьяним дерьмом! Фарасса снова ухмыльнулся: пятерых своих наложниц он держал в строгости, супруга же его, взятая из Дома Коатля, отправилась к грозному прародителю лет десять назад. Жениться вторично он не спешил.

Итак, война и женщина! А девку, с которой спит братец, можно переправить в Чак Мооль… пожалуй, даже нужно… Говорят, она знает свое место и не тянется к белым соколиным перьям… такая, возможно, и не станет ревновать…

Глава Очага Барабанщиков выпрямился во весь свой немалый рост, обозревая макушки служителей, торчавшие где-то на уровне ключиц: один суетливо застегивал пояс из паутинного шелка, второй подвешивал меч с нефритовой рукоятью, в ножнах из красной кожи. Оба боялись поднять глаза на господина, ибо рука у Фарассы была тяжелая, а тумаки, отпущенные слугам, никогда еще не умаляли сетанны светлорожденного.

Итак, война и женщина, женщина и война — что может быть лучше старого надежного средства? Невелика выдумка, но для начала хватит… Может быть, что-то еще? Что-то небывалое, способное соблазнить юнца, глупого, как черепашье яйцо? Что-то такое, на чем вроде бы можно прославиться, а на самом деле — сломать шею?

Он бросил взгляд на скомканный свиток с письменами, что валялся в углу, и по губам его скользнула хитрая усмешка. Хайя! Все в руках богов! И хорошо, что он понял знак, посланный ими! Этот Унгир-Брен, старый аххаль, зачарованный мыслями о несбыточном… Пожалуй, и он пригодится… Фарасса снова покосился на свиток и подумал: недаром сказано в Книге Повседневного: молодой глупец просто глуп, старый же глуп вдвойне!

Он оттолкнул слуг и, сыто рыгнув, вышел из своих покоев.

Вокруг бушует пламя, ярится, встает багровой стеной, вздымая к небесам ярко-рыжие космы; ветер треплет их, словно алые перья в головном уборе. Ни звука, ни шороха, ни гула огня: только пламенное кольцо, окружившее со всех сторон, безмолвная неодолимая преграда, за которой маячит смутное видение — большой двор или площадь, заполненная толпами людей в непривычных одеждах. Пламя не жжет, но страшит, вселяя предчувствие неминуемой гибели, и это ощущение становится все более отчетливым, более острым. Огонь, облизывая аккуратно сложенные поленья, подбирается ближе.., еще ближе… совсем близко…

Дженнак застонал, пытаясь разорвать пелену сонного забытья, но тщетно. Рыжие языки неторопливо ползли к нему, охватывали снизу, с боков, впивались в тело; черный дым кружился над головой. Он не чувствовал боли, но видел, как обугливаются его ступни, как живая плоть чернеет, отваливается и опадает жуткой коростой в огненную пропасть, что тянется до самого земного чрева. Это было страшно — страшнее боли от ран, ужасней мук, которые ждут недостойных по дороге к Великой Пустоте, безысходней смерти. И эти люди… люди, что толпятся там, на площади, — что они делают? Смотрят… плачут или ликуют? Почему?

Полупрозрачная огненная завеса внезапно сменилась плотным белым туманом, и Дженнак судорожно вздохнул, с ужасом ожидая новых кошмарных видений. Белесая мгла неторопливо истончалась и редела, не пропадая, однако, до конца, и в разрывах ее мелькало нечто зеленовато-синее и голубое; Дженнак не сразу понял, что синее — это море, а голубое — небеса с ослепительным солнцем и редкими перьями облаков. Похоже, теперь он парил где-то над просторами Ринкаса, за Островами, за Кайбой или даже за Пай-эртом… Солнце било прямо в глаза, и вся картина казалась смазанной, прикрытой блестящим искрящимся пологом, словно в воздухе вдруг повисла паутина живых серебристых молний.

Но он видел корабль! Смутно, едва различимо… И все же то был корабль, Дженнак не сомневался: довольно крупное судно под парусами, бесшумно скользившее по морской глади. За ним, в некотором отдалении, виднелось еще одно; может, было и третье, но он не стал бы утверждать этого наверняка.

Очертания приближавшегося корабля казались непривычными. Он не походил на большие одиссарские галеры или на военные драммары кейтабцев, ибо Дженнак не сумел разглядеть ни балансиров, ни весел, ни прорезей в бортах, ни скамеек гребцов на верхней палубе. Вероятно, лишь ветер гнал вперед это судно, вздувая громаду парусов на высоких мачтах, увенчанных широкими квадратными полотнищами из ткани. По ветру ходили купеческие барки с Островов и с побережья Ринкаса, но и они имели мало общего с наплывавшим на Дженнака видением: корабли торговцев были уже, с более низким бортом и мачтами, которые несли только по одному прямому парусу. Нет, такого судна ему не приходилось видеть в хайанской гавани! Крутобокое, с высокой надстройкой на корме, оно казалось деревянным дворцом, пустившимся в путь по воле волн и ветра.

Туман стал гуще; его лохматые пряди спиралями кружились около корабля, постепенно затягивая белесым покровом морскую гладь, блистающую, как синие крылья кецаля. Теперь Дженнаку казалось, что судно движется по огромному озеру, наполненному молоком — или, быть может, хлопьями снега, холодного, белого и пушистого, что падал с небес в сезон увядания в северных краях. Он глядел на корабль с жадным интересом, уже позабыв об ужасе и муке предыдущего сна; воистину стоило испытать любые страдания в огне, чтобы затем полюбоваться таким чудесным зрелищем!

Но — увы! — подробностей он рассмотреть не мог. Слишком зыбким и призрачным был этот фантом, и с каждым вздохом туманная мгла все гуще окутывала его, скрывая от глаз Дженнака — того Дженнака, что парил сейчас над морем в неведомых далях, не то за Кайбой, не то за Пайэртом… Наконец белое марево окончательно сгустилось и потемнело, растворило синие и голубые цвета Сеннама, расплавило в своем бездонном чреве и корабль с воздушной громадой парусов, и небеса с облаками, и яркое солнце, и сверкающую серебристыми бликами морскую поверхность. Теперь перед Дженнаком висел непроницаемый черный занавес Чак Мооль, от коего тянуло ледяным холодом пустоты. Разочарованно вздохнув, он приготовился проснуться.

Но внезапно в темной завесе возникло какое-то движение, центр ее побелел, и там, среди белесоватой мглы, начал вспухать клуб грязно-серого дыма. Где-то в глубине его сверкнул огонь, потом нечто черное и округлое ринулось к Дженнаку, с сокрушительной силой ударило в грудь, смяло, отшвырнуло в ледяную тьму Чак Мооль… Он почувствовал, как обруч боли стискивает виски, вскрикнул и проснулся.

Вианна склонилась над ним, с тревогой заглядывая в лицо. Он лежал неподвижно на спине, вдыхая прохладный утренний воздух, чувствуя, как отступает боль; жгучий обруч превратился в бархатные пальцы девушки, нежно поглаживавшие его покрытый испариной лоб. Вдруг она крепко прижала голову Дженнака к своей обнаженной груди, укачивая его, словно малое дитя, и коснулась губами завитка темных волос.

— Опять?.. — различил он тихий шепот.

— Опять… — Дженнак освободился и сел на ложе, стараясь не встречаться взглядом с ее теплыми агатовыми зрачками. Ничего нельзя скрыть от женщины, с которой спишь, подумал он; ни одной тайны, ни самого крохотного секрета. Даже отец, великий сагамор, вряд ли знал о посещавших сына снах, и лишь двое доподлинно ведали об этом: старый Унгир-Брен, аххаль, и юная Виа, его подруга, его милая пчелка-чакчан. Унгир-Брену Дженнак рассказал сам и надеялся, что эта история не пошла дальше ушей аххаля; что же касается Вианны… Многое ли он мог утаить от той, с кем делил ложе?

Руки девушки обняли его за плечи, щека прижалась к его щеке.

Шепот Виа звучал виновато:

— Значит, я плохо любила тебя прошлой ночью, мой зеленоглазый, если ты видишь тяжкие сны…

Дженнак повернул голову, коснулся губами ее губ, как всегда ароматных и свежих, подобных алым лепесткам цветов. Она клеветала на себя; она была восхитительна, и за год, который они провели вместе, его руки не касались другой девушки. Зачем? В объятиях Виа он стал настоящим мужчиной, познавшим таинства и премудрости любви, но теперь не только желание и страсть соединяли их. Нежность… Он испытывал к ней нежность и благодарность за те щедрые дары, что расточали ночью ее губы, ее упругая юная плоть, ее сладостное лоно, — и чувства эти означали, что Вианна прямым путем движется к титулу первой супруги наследника одиссарского престола.

Почему бы и нет? Она была красива и умна, она получила должное воспитание — как и приличествует девушке из благородной семьи клана ротодайна, будущей возлюбленной и спутнице знатного воина или человека власти. Она изучила три первые Книги из свода Чилам Баль, она умела читать и писать, она говорила на одиссарском, майясском и на кейтабе, она плела великолепные накидки из перьев, она постигла науку изящного выражения мыслей и искусство любви — все тридцать три канонические позы, предписанные киншу, языком жестов и телодвижений; к тому же она обладала добрым сердцем и твердой душой. Но, помимо этого, в жилах Вианны текла капля светлой крови — что, быть может, перевешивало в глазах владык Дома Одисса все прочие ее достоинства. Дженнак был уверен, что старый Унгир-Брен не возражал бы против их брака — как и сам ахау, великий сагамор, его отец.

Правда, кровь богов почти не сказалась на внешности Виа, а это значило, что век ее будет недолгим. Но сейчас она была прелестна — темноглазая, с маленьким, чуть вздернутым носиком и золотистой кожей, пахнувшей медом и цветами. И губы… Губы были пухлыми, алыми, и Дженнак с восторгом снова приник к ним.

— Ты стонал, — сказала Вианна, не размыкая объятий. — Что тебе снилось, мой любимый? Что-то ужасное?

— Ужасное и не очень, — пробормотал Дженнак. — Но я уже забыл… ты заставила меня забыть, моя пчелка, мой ночной цветок… — Он снова поцеловал ее. Ему не хотелось рассказывать девушке о своих видениях; они относились к числу важных дел и великих таинств, которые стоило обсуждать лишь с жрецами самого высокого ранга.

— Я слышала о подобном, — Вианна поднялась, набросила на шею белоснежный шарф-шилак, скрыв под ним золотисто-розовые чаши упругих маленьких грудей, ловко расправила ткань вокруг талии и стянула ее завязками; расшитые цветными перьями концы одеяния колыхались у ее колен. — Я слышала о подобном, — повторила она, задумчиво поглядывая на Дженнака. — Ты не должен беспокоиться, Джен. Иногда людей светлой крови посещают в юности странные сны, насылаемые Мейтассой, Провидцем Грядущего, но потом это проходит. Проходит, когда костер жизни разгорается ярче, и над пламенем его уже не клубятся загадочные дымы.

— Разумеется, милая, — произнес Дженнак, скрывая усмешку. Виа желала для него лишь самого лучшего, но он вовсе не хотел лишаться своих ночных видений — даже тех, мучительных, когда он горел в огне или висел на кресте подобно койоту, распятому за кражу голубей. Во всем этом была некая тайна, с которой ему предстояло разобраться — конечно, если дар Шестерых не покинет его со временем. Сейчас, когда он едва достиг зрелости, никто не мог сказать чего-либо определенного, даже сам мудрый Унгир-Брен.

Он встал, потянулся, оглядывая свой хоган. Слово это, наследие древности, на языке народа аш-хаши, предков хашинда, означало жилище. Не шатры из шкур, не строение, воздвигнутое из дерева либо камня, и не дворец, а жилище вообще, место, где обитает человек. В зависимости от ситуации под хоганом понимались покой в доме, или весь дом, или усадьба вместе с прилегающими угодьями. Земледельцы всех Пяти Племен, растившие злаки, птицу и скот, называли свое хозяйство хоганом, а для рыбаков и мореходов хоганом были их лодка, плот или корабль.

Хоган Дженнака, одиссарского наследника, был просторен, полон воздуха и света и выходил прямо в сад, к овальному водоему с прохладной водой. Три стены покоя были убраны коврами из ярких перьев, на которых серебрились зеркала и висели древние керамические маски, раскрашенные в шесть излюбленных богами цветов; четвертая же представляла собой высокую стрельчатую арку, поддерживаемую колоннами из красного дерева и розового дуба. Их нижние и верхние капители были покрыты искусной резьбой, изображавшей початки маиса, сочные гроздья лозы, дара Одисса, и ветви жасмина. Низкое и округлое плетеное ложе стояло посередине просторной комнаты, а в изголовье ложа свивался кольцами бронзовый змей с широко разинутой пастью, из коей, будто поразивший его дротик, торчала мерная свеча. Час был ранний, и ее первое кольцо оплыло только наполовину; жрецы в Храме Записей еше не пропели Утреннее Песнопение.

Слева от ложа стопкой лежали пестрые циновки для трапез и кожаные подушки, которые подкладывали под колени, а справа, у стены, тянулся ряд сундуков, выложенных перламутром и искусно раскрашенных: в сундуках хранились одежды, оружие, утварь и книги, а мозаичные картины на их крышках и боках радовали глаз. Тут были горы Арсоланы, синевшие под белыми завитками облаков, берег моря с пальмовой рощицей вдали, вид на бескрайние плантации коки и табака, дремучий лес Страны Тотемов, голубая лента Отца Вод, извивавшаяся среди зеленых холмов, и даже заснеженный простор Ледяных Земель, где обитают желтокожие плосконосые туванну. Но более всего Дженнаку нравилось разглядывать мозаику с изображением святилища Глас Грома, что было выстроено столетия назад у гигантского водопада в Тайонеле; его жрецам случалось различать в шуме падающих вод пророческие речи Шестерых. Когда-нибудь он отправится туда и спросит… Спросит? О чем? Будет ли счастлив их союз с Вианной? Что значат тревожащие его видения? Станет ли он сагамором, Ахау Юга? Сколько лет жизни отпустил ему неподкупный Мейтасса? И удастся ли Одиссару справиться с нашествиями тасситов, диких всадников на рогатых скакунах, чьи орды неисчислимы, а ярость не ведает границ?

Пожалуй, все эти вопросы, кроме одного, казались сейчас Дженнаку несущественными, неважными и недостойными внимания богов. Он на миг опустил веки, мысленно всмотрелся сквозь бушующую огненную завесу в лица людей, что толпились вокруг приснившегося ему костра, затем усилием памяти вызвал крутобокий корабль, увенчанный громадой белых парусов. Кажется, ничего не забыто… Старый Унгир-Брен будет доволен!

Тем временем Виа задумчиво разглядывала сундук с арсоланскими горами, в котором хранились головные уборы и парадные облачения. Она протянула руку, и крышка с легким шорохом пошла вверх; яркие одежды потоком выплеснулись наружу под ее быстрыми пальцами — шилаки, пояса и перевязи, накидки и пучки перьев, переплетенных цветными нитями.

Дженнак улыбнулся. Каждое утро Вианна сама одевала его, не допуская в хоган слуг, и, похоже, это служило ей любимым развлечением. Пусть! У женщин бывают разные причуды, но все они кончаются одинаково, с рождением дочери либо сына, так как для всякой женщины дитя — неиссякаемый источник удовольствий… Так, во всяком случае, утверждал Джиллор, его старший брат, имевший уже двух сыновей, — а он редко ошибался. Но пока что Дженнак был для Вианны и дитем, и возлюбленным, и полновластным владыкой-ахау — с того самого дня, как ее отец, Морисса, первый сахем ротодайна, преподнес будущему наследнику сей драгоценный дар. Видно, дарил он от чистого сердца, так как жизнь с его дочерью была для Дженнака легкой и сладкой, подобной вкусу молодого вина.

— Не думай о снах, — говорила тем временем Вианна, роясь в сундуке. — Не думай о них, мой зеленоглазый! Сны обманчивы, будто аромат речного лотоса: ты вдыхаешь его и думаешь, что будешь наслаждаться вечно, но цветок вянет, лепестки опадают, и чудные запахи растворяются в Великой Пустоте… Хайя! Вот! — внезапно вскрикнула она, извлекая роскошный золотистый шилак, расшитый изображениями солнца. — Вот то, что надо! Я хочу, чтобы сегодня ты выглядел красивым и величественным, как сам сагамор!

Дженнак улыбнулся и, легко поднявшись с постели, покачал головой:

— Нет, чакчан, нет… Сегодня я не могу облачиться в цвета Арсолана. Разве ты забыла? Ахау, мой отец, созывает Круг Власти, и я должен буду сказать мудрое слово… А кто вложит его в мои уста? Лишь хитроумный Одисс — да и то, если очень постарается.

— Арсолан тоже мудр и справедлив, — возразила девушка, прикладывая к широкой груди Дженнака прохладный паутинный шелк, отделанный перьями кецаля. — И потом, взгляни, как этот цвет подходит к твоим глазам! Зеленое и золотое — это так красиво!

Слишком роскошно для наследника Южного Удела, — Дженнак оттолкнул широкий золотистый шарф, но в глазах его прыгали смешинки. Подобные сцены нередко повторялись по утрам, доставляя им обоим огромное удовольствие. — Слишком роскошно, моя милая! Увидев цвета Арсолана, Фарасса обвинит меня в предательстве или начнет высмеивать… хотя высмеивать он попытается в любом случае, что бы я ни надел и что бы ни сделал.

— Он просто завидует тебе, Джен, — заявила Вианна. — Старики говорят: не сумевший раздобыть соколиное перо рядится в перья попугая… так и твой родич… — Она нагнулась, вытаскивая из сундука пурпурный шарф. Он был не менее роскошен, чем золотой, но теперь Дженнак одобрительно кивнул: алое, красное и пурпурное являлись цветами Одисса, так что раздражительному Фарассе не к чему будет придраться. По крайней мере, в части одежды!

Вианна бережно опустила одеяние на крышку ближнего сундука и потянулась к головному убору из перьев белого сокола, скрепленных серебряным полумесяцем, знаком наследника.

— Этот, любимый мой?

— Да, конечно. Еще браслеты с красными камнями, красные сандалии, пояс и перевязь.

— Хайя! Тоже хорошо! Ты будешь алым, как пламя! — Виа принялась выкладывать на сундук украшения.

— Нет, пчелка, сегодня не поминай про пламя и костры! — С внезапно вспыхнувшим желанием Дженнак потянулся к девушке, спрятал лицо в ложбинке меж грудей и замер, вдыхая медовый аромат ее кожи. Постепенно сердце его стало биться чаще, потом раздался глухой стук — из пальцев Вианны вывалились браслеты, те самые, с красными камнями. Он поднял свою чакчан на руки и шагнул к ложу.

— Кажется, ты собирался надеть все это? — слабо запротестовала она, бросив взгляд на груду одежды на сундуке.

Но Дженнак уже нетерпеливо терзал завязки ее шилака.

— На границе неспокойно, — произнес Джиллор. Его темные брови, сраставшиеся на переносице и слегка приподнятые к вискам, походили на крылья хищной птицы, распростертые над зелеными омутами глаз; голос был резок, словно звук боевого горна. — На границе неспокойно, — повторил он. — Замечены сигнальные дымы. Пока что немногие.

По давней традиции Круг Власти собирался во дворе Храма Записей, около овального бассейна, куда стекали воды небольшого ручья. Водоем был выложен полированным розовым гранитом; за ним высился фасад массивного кубического здания святилища, втиснутого между береговыми утесами и внешней дворцовой оградой. Эта каменная стена тоже походила на естественную скалу, увитую плющом, гладкую и довольно высокую. Зеленая завеса почти целиком скрывала ее, и только посередине журчал, переливался, брызгал и сиял радугой прозрачный водопад, питавший ручеек. Двор вокруг бассейна покрывали гранитные плиты, на которых, по случаю торжественного события, были расстелены тростниковые циновки и, поверх них, пышные яркие ковры из перьев. Место выглядело очаровательным: влага дарила приятную прохладу, пестрый полотняный тент защищал сагамора и его советников от солнца, великолепный вид на Бескрайние Воды способствовал ясности мысли и взвешенной мудрости решений. К тому же Храм Записей с его необозримыми архивами находился совсем рядом, так что не составляло труда получить любую справку.

После слов Джиллора под полотняным тентом повисла тишина. Чудилось, что в теплом влажном воздухе, насыщенном ароматами моря и цветущих садов, вдруг пахнуло прерией — сухими травами, степной пылью, едким потом рогатых скакунов, дымом, кожей, шкурами… Запахи эти казались столь реальными, что Дженнак, прикрыв глаза, глубоко вдохнул; это помогло избавиться от наваждения.

Джиллор выждал приличествующее время и, видя, что никто не собирается его прерывать, сказал:

— На правом берегу Отца Вод, у гор Чультун, тысячи наших поселенцев… тысячи! И только шесть защитных крепостей на четыре дня пути. — Он сделал паузу и добавил: — Я бы не стал рисковать. Если тасситы навалятся большой силой…

Теперь тихий шелест прибоя напоминал о грохоте копыт, а резкие стоны метавшихся в вышине чаек — «хай-яаа!.. хай-яаа!..» — о боевом воинском кличе; светлые блики, игравшие на морской поверхности, сверкали, будто наконечники тасситских стрел. Дженнак, невольно передернув плечами, поднял голову, оглядывая сидевших вокруг бассейна. Их было немного, всего девять человек: отец, застывший в позе напряженного внимания, братья — Джиллор, Фарасса и Джакарра, старый Унгир-Брен, глава, Священного Очага одиссарских жрецов, да четыре сахема, четыре наследственных вождя, правивших Уделами ротодайьа, кентиога, сесинаба и шилукчу. Десятым был сам Дженнак, впервые занявший место в Круге Власти. В полусотне шагов, у водопада и дворцовой стены, расположились еще человек тридцать в ярких одеяниях и доспехах из кожи либо полированных черепашьих панцирей: советники, посыльные, телохранители. Там, словно гриф среди стаи попугаев, маячил Грхаб — сидя на корточках, он играл с каким-то охранником в фасит.

Морисса, сахем ротодайна, шевельнулся, дрогнули алые перья на его плечах, из-под накидки сверкнуло ожерелье из бирюзы и серебряных арсоланских дисков: каждый — размером в три пальца. Отец Вианны был видным и крепким мужчиной лет сорока, и капля светлой крови в его жилах гарантировала, что он, хотя и состарится, проживет по крайней мере еще столько же. Конечно, если не попадет под клинки тайонельцев, стрелы тасситов, страшное оружие Народа Секиры или под жидкий огонь, который метали кейтабские пираты.

— Во имя Шестерых… — медленно протянул сахем. — Значит, Очаг Мейтассы снова зашевелился!

— Я бы не стал утверждать это наверняка, — Джиллор покачал головой. — Возможно, объединились лишь два-три приграничных клана, которые собираются в набег. Воины в самом дальнем укреплении видели десяток дымных столбов, не больше.

— Два-три клана… хмм… — Престарелый вождь сесинаба недоверчиво сощурил правый глаз; левого у него не было, и пустую глазницу прикрывала полоска кожи. Этот сахем по имени Кайатга был щуплым, костлявым и невысоким, но выглядел тем не менее очень воинственно; на лице его, плечах и груди бугрились старые шрамы, но никто не нашел бы даже крохотного рубца на спине. Поговаривали, что в молодые годы, лет сорок назад, Кайатга сделался актидамом на боевом корабле кейтабских разбойников, раскроив перед тем череп их прежнему главарю. Правда ли это или ложь, знали немногие, но слухи, бродившие среди простонародья и людей знатных, не слишком беспокоили Кайатту; одноглазый старик с редкостным равнодушием относился к своей сетанне. Сам он, разумеется, никак не афишировал свои морские подвиги, ибо кейтабские пираты не снискали в Одиссаре популярности; максимум, на что они могли рассчитывать, — бассейн с кайманами в Доме Страданий.

Сейчас, стиснув сухие пальцы на потертой рукояти длинного кривого меча, Кайатга рявкнул:

— Да простит меня чак Джеданна, наш ахау, — вонючие скунсы эти степняки! И коварны, как помесь лисы с койотом! Десять дымов — это десять отрядов, пятьсот или восемьсот пожирателей грязи, но за ними могут идти еще пять тысяч!

— Или пятьдесят, — заметил Джакарра, старший из братьев Дженнака. Он был высок, поджар, словно гончий пес, и отличался нерушимым спокойствием, трезвостью мысли и умением разобраться в самом сложном деле. Запутанное он мог обратить в ясное, мог сказать резко — и не обидеть, мог сказать много — и ничего не сказать. Как и положено главе Очага Торговцев, надзирающему за самыми хитрыми в Южном Уделе людьми.

— Или пятьдесят! — повторил Кайатта, сверкая сохранившимся оком. — Я бы не доверял их сигналам. Эти вонючки — известные ловкачи; в пыли пройдут и следов не оставят.

— Так все же сколько их? — Джакарра, возглавлявший братство путешествующих по суше и морю без малого полвека, усвоил склонность к точным цифрам. Много лет он занимался тем, что высчитывал расстояния меж городами, определял вес корабельного груза, прикидывал стоимость товаров и взимал с купцов положенные пошлины. — Если в набег собрались пятьсот воинов, это одно, если поднялись все восточные кланы — совсем другое. Это война, большая война, клянусь благоволением Мейтассы! И нам придется слать в горы Чультун целое войско, иначе поселенцы и черных перьев не успеют собрать!

При упоминании о поселенцах угрюмый великан Коррит, первый вождь кентиога, презрительно сморщился, закатив глаза. Дженнак знал, что у Коррита имелось свое мнение по этому вопросу, и не сомневался, что тот не станет молчать.

— Все воины восточной прерии не поднимутся в седла без приказа Коконаты, — рассудительно заметил Халла, сахем шилукчу, сидевший слева от Дженнака. — А если б повелитель Степной Страны решился на большую войну, мы бы об этом проведали… Не так ли, светлорожденный Фарасса?

Взгляды сидевших вокруг сенота обратились к главе лазутчиков, и тот с достоинством расправил плечи. Облаченный в пурпурное и алое, Фарасса был великолепен. Гора плоти, крепких мышц на крепких костях; пышная накидка из перьев вдвое увеличивала его размеры, и без того весьма внушительные. Он не уступал годами старому сахему сесинаба, но не имело смысла сравнивать их возраст: для человека обычного седьмой десяток являлся преддверием смерти, для потомка Кино Раа — временем зрелости и расцвета. Фарасса, выпятив губы, почесал необъятную грудь, обтянутую красным шелком шилака; грудь подпирало брюхо, подобное перевернутому котлу, лежащему на мощных бедрах. Пожалуй, не без ехидства подумал Дженнак, из каждой его ноги можно скроить по Кайатте, а оставшегося хватит для рослого Коррита. Но он не обманывался; в огромном, тучном и неуклюжем теле брата обитала душа ягуара. К тому же Фарасса был силен, как степной бык, хитер, словно стая койотов, и отличался мертвой хваткой каймана.

— Разведать намерения Коконаты нелегко, — с важностью произнес он. — Мейтасса — дикая страна, не Коатль, не Арсолана и даже не Тайонел… там чужаки слишком заметны, и их не любят.

— Значит ли это, светлорожденный, что у тебя нет лазутчиков в тасситской степи? — осторожно спросил Морисса.

— И значит ли это, что тебе нечего нам сказать? — вопрос Джиллора прозвучал словно удар хлыста. Брови его грозно сдвинулись, на лбу пролегла вертикальная морщинка.

— Утроба каймана! — Фарасса сжал огромные кулаки; лицо его скривилось в раздраженной гримасе. — Разве я говорил такое, родич? Разве я произнес хоть слово о том, что не ведаю о делах, творящихся в степи? Я всего лишь упомянул, что Мейтасса -дикая страна, и значит…

— Это мы уже слышали, — резко прервал брата Джиллор, — и это известно всем. Теперь я хочу знать, что доносят твои люди. Или им повырезали языки в диких землях тасситов? Затоптали рогатыми скакунами? Вспороли животы, набив их сухой травой? Отправили в Чак Мооль?

— Нет, кое-кто еще бродит в прерии, мой нетерпеливый наком. — Фарасса вперил в лицо Джиллора мрачный взгляд. — Но будет лучше, если ты перестанешь беспокоиться о них. Мои люди — мое дело! А твое — резать глотки тасситам, когда придет время! Глаза Джиллора вспыхнули.

— Не учи меня моему ремеслу! А насчет глоток… Еще неизвестно, кто из нас перерезал их больше! Когда ты, в бытность свою наследником, повел войска в Коатль…

— Мир, родичи, мир! Вспомните, что говорят на Островах: когда ссорятся гребцы, корабль стоит на месте! — Джакарра, вскинув руки, прекратил перебранку, едва заметно подмигнув сидевшему напротив Дженнаку — мол, учись, брат. Следить за порядком во время совета было обязанностью наследника, но пройдет еще не один день, пока его слово запечатает спорщикам рты. Джиллор, превосходный воитель, так и не научился этому тонкому искусству. Впрочем, он всегда предпочитал дипломатии хорошо заточенный клинок.

— Да, не будем тратить время на пустые пререкания перед лицом ахау, — произнес сахем шилукчу, почтительно сложив руки у груди и повернувшись к Джеданне. Затем он приподнялся на коленях и сделал божественный знак, призывая к умиротворению. — Сегодня — День Ясеня, вожди; ясень же — мудрое и спокойное дерево. Лучше и нам сохранить спокойствие и мудрость. Во имя Шестерых!

— Да свершится их воля, — пробормотал Фарасса, словно бы оседая под своей роскошной накидкой. Он поерзал, удобнее устраиваясь на подушке, и заговорил монотонным голосом, как будто читал погребальную молитву: — Есть у меня человек, близкий к тасситскому вождю из западных пределов, один из тех, кто седлает его скакуна и носит за своим сахемом лук и колчан. Полезный парень этот тассит, и стоит недорого — два чейни в месяц… однако сахем ему и того не жалует, так что этому бычьему навозу полюбился звон одиссарского серебра. Недавно пришла от него весть с соколом, что прибыл в их становище гонец от самого Коконаты; затем было велено точить клинки и пребывать в готовности… да, пребывать в готовности… — протянул Фарасса, — но не выступать!

— Пребывать в готовности, но не выступать, — повторил Джиллор, хмуря брови. Казалось, он уже забыл о перебранке с братом; наверняка мысли его витали сейчас на степных просторах, где собирались орды диких всадников, звенело оружие и тянулись к небу сигнальные дымовые столбы. — Похоже, они хотят потянуть ягуара за хвост и убедиться, что тот не спит… прощупать рубеж малыми силами… выяснить, сколько солдат в наших крепостях и много ль среди них стрелков и воинов в панцирях.. — Наком замолчал, потом покосился на Фарассу и резко спросил: — Ну, что еще? Что доносит твой лазутчик из западных пределов ценою в два чейни?

Он ни разу не назвал брата ни родичем, ни светлорожденным, отметил Дженнак; это свидетельствовало о нарочитой небрежности или открытой цеприязни. Подобное случалось весьма нередко, когда Джиллор говорил с Фарассой: разговоры их напоминали беседу сокола с грифом-падальщиком, которым хриплый клекот заменяет слова. С другой стороны, обращаясь к вождям, Джакарре и Унгир-Брену, Джиллор никогда не забывал прибавить «сахем», «родич» и «аххаль»; а уж отца-сагамора титуловал как положено: чак — великий, и ахау — властелин.

Но Фарасса, казалось, не заметил столь явного пренебрежения и с насмешливой ухмылкой произнес:

— Этот, за пару чейни, больше не донес ничего. Но есть новости от других ублюдков, от тех, брат мой, что пасутся в восточной степи прямо у наших границ. Там собралось тысячи три поедателей грязи…

— Ха! — Одноглазый Кайатта стукнул кулаком по колену. — Я так и знал! Десяток дымных столбов, клянусь светлым оком Арсолана! Ха-ха! А на самом деле их в четыре или в пять раз больше! — Старик откинулся назад в полном восторге от собственной проницательности. Правое око его пылало огнем.

— Ты прав, сахем Кайатта, совершенно прав! — Фарасса низко склонил голову, чтобы никому не была заметна его торжествующая усмешка. Он поведал почти все, о чем донесли лазутчики: Коконата, властитель Мейтассы, в самом деле собирался прощупать одиссарские рубежи небольшими силами, а затем, в случае успеха, двинуть на восток все свое воинство на рогатых скакунах, разметать крепости и спалить деревни поселенцев, очистив правый берег Отца Вод и все долины вдоль притоков великой реки. Но целью его была, несомненно, Дельта, к западу от которой лежал рубеж Коатля и Одиссара. Ахау Мейтассы рвался к морскому побережью, к торговым путям, к Кейтабскому морю, где сходились все дороги Эйпонны и где, в портовых городах и корабельных трюмах, хранилась немалая толика ее богатств. Пожалуй, если б не одиссарские пограничные крепости, Коконата сумел бы этого добиться, ибо тасситы были многочисленным и воинственным кочевым народом; их племенам не приходилось беспокоиться о сборе плодов и злаков, а значит, они могли воевать в любое время теплого сезона, да и в холодные месяцы тоже.

Итак, размышлял Фарасса, поглаживая щеки огромной ладонью, им сказано почти все и сказано вовремя — очень вовремя, чтобы разжечь в сыновьях Дираллы огонь нетерпения. Вопрос заключался лишь в том, что понимать под небольшими силами тасситов; он назвал три тысячи, а самый надежный из его лазутчиков говорил о семи-восьми… Может, этих вонючих пожирателей грязи наберется и больше, кто знает? Ну, на то воля Шестерых! Три, семь или десять… разве сочтешь всадников в бескрайней степи?

Утроба каймана, даже лучший лазутчик способен ошибиться!

Он поглядел на Джиллора и снова ухмыльнулся, прикрывая ладонью рот. Похоже, великий воитель, славный наком, уже попался на крючок! Да будет он проклят богами и демонами!

Но наживку неожиданно заглотил Джакарра. Вытянув длинную руку в сторону Фарассы, он поинтересовался:

— Твои люди что-нибудь говорили о сроках, брат? Когда эти три тысячи подступят к первому из наших укреплений? Может, он уже лежит в развалинах, а среди них гниют трупы?

— Ну, не думаю… — Глава лазутчиков наморщил лоб. — Месяц у нас есть… возможно, и больше… И мы не промедлили, собирая Круг Власти — последнее донесение я получил только вчера.

— Месяц… За такой срок не перебросишь войско к границе… разве что на кораблях… а кораблей у нас мало… — Джакарра взглянул на отца, но тот и бровью не повел. Лицо ахау казалось маской из светлой бронзы под пышным убором из белых перьев; на таких советах он предпочитал слушать, пока не наступало время сказать последнее слово. И слово это было кратким.

Старый Унгир-Брен, сидевший по правую руку от сагамора, казалось, и вовсе задремал, привычно сохраняя позу внимания: ладони лежат на коленях, плечи чуть наклонены вперед, глаза прижмурены. Он в совершенстве владел киншу, языком поз, жестов и телодвижений, так что мог бы участвовать в дискуссии, не раскрывая рта, — но, судя по всему, дела на западном побережье Отца Вод его не слишком интересовали. Дженнак, покосившись на неподвижную фигуру старика, припомнил, что собирался поговорить с ним насчет своих ночных видений. Пожалуй, решил он, стоит задержаться после совета; его сны казались Унгир-Брену куда любопытней, чем интриги и свары во всех шести Великих Очагах. Во всяком случае, так утверждал сам старый аххаль.

Джиллор тем временем задумчиво поглаживал бровь.

— Ты прав, брат, большое войско быстро не перебросишь, — наконец кивнул он Джакарре. — Но в каждой из наших порубежных крепостей по две сотни испытанных воинов, и если послать им на гребных судах подкрепление… тогда, я думаю, они продержатся до моего прихода.

— У тебя есть план, светлорожденный? — внезапно раздался гулкий бас Коррита, сахема кентиога. Он распахнул накидку, сплетенную из хохолков розового попугая, и, склонив голову к плечу, с вызовом уставился на Джиллора.

— Разумеется, вождь. Теперь я знаю, где враги, сколько их и когда они будут атаковать… Что еще надо воину? — Усмехнувшись, Джиллор поднял руку и прищелкнул пальцами.

Три его молодых помощника-таркола, наслаждавшихся у стены прохладой, торопливо вскочили; Дженнаку показалось, что каждый из них держит по паре медных квадратных подносов. Когда один такой квадрат лег на циновку между ним и сидевшим рядом Халлой, Дженнак увидел раскрашенную восковую карту. В отличие от плоского рисунка на пергаменте или бумаге, она представляла собой макет местности, позволявший судить о рельефе. Реки и ручьи были помечены на ней серебристым цветом, голые склоны гор и холмов — серым, травянистая прерия — зеленым, а лес и заросли кустарника изображались маленькими шариками сухой коричневой колючки, вдавленными в мягкий воск. Самая большая из рек образовывала долину, расширявшуюся к юго-востоку и ограниченную по бокам лесистыми увалами; на западе простиралась степь, уходившая за обрез карты. В наиболее узком месте — там, где долина, подобная бурому треугольнику с серебряной полоской водного потока, целилась острием в простор степи, — стоял крохотный форт, помеченный красной деревянной пластинкой.

Дженнак, словно с высоты птичьего полета, зачарованно обозревал горы Чультун — Соколиные горы, западный рубеж своей страны, самую далекую из ее окраин. Поход туда был долог. Хайан, одиссарскую столицу, и Тегум, лежавший по другую сторону Больших Болот, соединяла дорога Белых Камней, великий тракт, что протянулся вдоль всей Серанны с юга на север; пройти по нему пешим маршем можно было за двенадцать дней. И еще двадцать восемь понадобилось бы, чтобы добраться от Тегума до Дельты Отца Вод — немалый путь, который, правда, на корабле и при попутных ветрах преодолевался впятеро быстрее; затем оставалось проделать еще пятнадцать — двадцать переходов вдоль правого берега огромной реки и по ее притокам, чтобы добраться до гор. По воде, под парусом и на веслах, эта дорога заняла бы дней десять или двенадцать… Но все равно, это было так далеко, так безмерно далеко!

Покачав головой, Дженнак вспомнил Эйчида, тайонельца, который одолел еще больший путь среди гор и равнин, добираясь из Лесной Страны в Серанну. И добрался, чтоб найти здесь погибель… Сейчас путешествие Эйчида казалось ему едва ли не подвигом, хотя торговые тракты, соединявшие северное побережье Ринкаса, Внутреннего моря Эйпонны, с гигантским пресным озером Тайон-точи-ка, были широки, надежны, снабжены мостами, переправами и сигнальными вышками. И конечно же, Эйчид не шагал по ним пешком, а ехал в повозке или в колеснице, как положено светлорожденному; значит, вся дорога отняла у него месяц…

Резкий голос брата прервал его раздумья. Джиллор, поглядывая на карту, говорил:

— Здесь, в горле речной долины — Фирата, самое дальнее из наших укреплений. На высокой насыпи, с валами, рвами и частоколом, с двумя сотнями стрелков… Если добавить еще полтысячи солдат, гарнизон продержится и двадцать дней, и тридцать. Я же проведу войска сквозь холмы с юга и с севера на равнину… Смотрите! Впереди у тасситов будет наша крепость, справа и слева — взгорья, где всадникам не развернуться, а перед взгорьями — наши воины в панцирях, с длинными копьями и мечами. Мы вырубим их как гнилой лес, перестреляем, подобно уткам на отмели!

Брови Джиллора изогнулись и выпрямились, словно орел взмахнул крылами. Да и сам он сейчас походил на орла: растопыренные пальцы, точно когти, впились в колени, взгляд сделался пронзительным и грозным, серые перья накидки встопорщились над напряженными плечами. То была его стихия: планировать и предугадывать, окружать и наступать, вести в бой войска под рев боевых раковин, свист стрел и грохот барабанов. Пожалуй, в свои тридцать восемь лет он уже доказал, кто является лучшим полководцем в Верхней Эйпонне.

— Сколько людей ты собираешься взять, светлорожденный? — спросил Морисса.

— Восемь полных санр, четыре тысячи стрелков и копейщиков. Ну, еще пятьсот человек из Очага Гнева… бойцов в доспехах, носящих меч и секиру… Думаю, этого хватит.

Коррит, рослый сахем кентиога, внезапно пошевелился. Он был далеко не стар, но более прочих привержен прежним традициям; лишь у него одного на лице синели узоры ритуальной татуировки, которая в Одиссаре, государстве обширном, богатом и просвещенном, уже с полсотни лет считалась дикостью. Даже Кайатта предпочитал боевые шрамы этим нелепым рисункам, которым полагалось свидетельствовать о древности рода и былых заслугах его вождей. Но у Коррита по любому случаю имелось собственное мнение; как все кентиога, он был упрям и неуступчив, словно самец керравао в брачный сезон.

— Значит, светлорожденный, отправятся пять тысяч воинов: передовой отряд на кораблях, а остальные — пешком, в повозках и колесницах, — произнес Коррит, и синие узоры на его щеках дрогнули, словно начиная какой-то причудливый танец. — Пять тысяч человек, поход на четыре месяца, суда, повозки, запасы провианта и оружия — очень дорогого оружия… Доспехи и щиты, мечи и копья, топоры и арбалеты, да еще стрелы к ним… Хотел бы я знать, во что это обойдется, а? И стоят ли подобных денег и хлопот те ничтожные отродья черепахи, что сбежали на запад от власти своих сахемов? — Коррит уперся пронзительным взглядом в Мориссу, потом перевел глаза на Халлу и Кайатту, будто призывая их в союзники. — Пусть тасситские вонючки вырежут их под корень! До последнего человека! До последнего, другим в пример!

— А наши воины в крепостях? — осторожно поинтересовался Халла.

— Воинов убрать за реку! На левый берег Отца Вод!

— Оставив поселенцев без защиты?

— Что с того? — рявкнул Коррит. — Кому они нужны? Какой от них прок? Да и от всей этой войны тоже? Мей-тасса — не Коатль, не Острова, не прибрежные торговые порты, где можно взять много сокровищ; Мейтасса — это степь, пустая земля и полудикий скот! А земли и скота у нас самих достаточно… Разве не так, Халла? — Он уставился на сахема шилукчу, который, казалось, пребывал в нерешительности.

Упрям, но не глуп, решил Дженнак, разглядывая свирепую татуированную физиономию Коррита: знает, на кого надавить! Чуть ли не половина переселенцев, обосновавшихся на правом берегу Отца Вод, еще недавно принадлежала к клану шилукчу, а значит, Халла пострадал больше прочих сахемов Пяти Племен. Согласно древнему закону Варутты, люди, оставившие племя, платили подати лишь главному властителю, Ахау Юга Джеданне, который одновременно являлся и вождем хашинда, самого сильного и многочисленного из всех племен Серанны. Разумеется, такой порядок устраивал сагамора, но не слишком нравился прочим людям власти в Одиссаре. Дженнак заметил, как помрачнело лицо Халлы, как Морисса задумчиво поигрывает своим серебряным ожерельем, как потускнел глаз воинственного Кайатты. Люди означали могущество; больше людей — больше могущества, и никто из сахемов не хотел поступиться ни тем, ни другим. Даже Морисса, лучший из них, отец Вианны.

Коррит приподнялся, собираясь заговорить, но Джакарра, сидевший до того с отрешенным видом, перебил вождя кентиога.

— Восемьдесят тысяч чейни! — внезапно произнес он; взгляд его оторвался от недвижимой глади водоема, зеленоватые зрачки блеснули. — Я подсчитал: этот поход обойдется нам всего в восемьдесят тысяч серебряных чейни. Не так много, я полагаю.

— Восемьдесят тысяч?! Во имя Шестерых! Ты считаешь, что это немного? — Коррит принял картинную позу изумления: руки воздеты к небесам, голова и плечи откинуты назад, брови приподняты. — Восемьдесят тысяч чейни! Ха! Мне и вообразить трудно такую груду серебра!

— Всего восемьсот золотых арсоланских дисков, — с легкой насмешкой произнес Джакарра. — Если у тебя нелады со счетом, сахем Коррит, представь себе десять таких вот брусочков золота, каждый весом в десять мерных камней… — Он показал руками. — Десяток брусков, которые поместятся в небольшом ларце, но спасут наших людей и нашу сетанну…

— Наша сетанна не пострадает, если тасситы перережут поганых обезьян, забывших о своем племени, о родных очагах и долге перед сахемами! — прорычал Коррит. — Если бы мы замыслили поход на Мейтассу ради чести своей либо чтоб доказать свою силу, я первый привел бы воинов кентиога! Но защищать тех, кто покинул клан, я не собираюсь! Я сам закопал бы их в землю или бросил в водоем с кайманами! Я…

— Ты будешь молчать, Коррит, пока Одисс не дарует тебе каплю разума, — прозвучал спокойный голос сагамора. — Мы не оставим своих людей и земли, которые стали нашими. Джиллор поведет войска на запад. Хайя! Я сказал!

Вокруг облицованного розовым гранитом водоема мгновенно воцарилась тишина. Коррит сидел, выпучив глаза и хватая ртом воздух; Халла выглядел смущенным, Фарасса едва заметно усмехался, Кайатта задумчиво поглаживал свои шрамы; лица остальных застыли в нерушимом спокойствии. Чак, великий ахау Одиссара, выразил свою волю, и теперь оставалось лишь обсудить, каким образом она должна быть исполнена.

Наконец Джакарра произнес:

— В День Медведя мои люди подготовят шесть кораблей, каждый с тридцатью веслами. Этого хватит, чтобы перевезти отряд в пять сотен к устью Отца Вод и подняться против течения на три соколиных полета.

— Я пошлю весть в свой Удел, — поколебавшись, молвил Халла. — Когда суда войдут в Дельту, их будут ждать мои воины. Они станут проводниками.

— Мудрое решение, — заметил Морисса, пряча взгляд. — Да, мудрое решение… — Он покивал головой и покосился на карту, словно припоминая, что земли шилукчу тянутся к западу от Серанны, по самому побережью Ринкаса, Внутреннего моря. Люди Халлы, рыбаки и охотники, лучше всех были знакомы с огромной дельтой Отца Вод. — Если надо, я дам гребцов… сто восемьдесят человек, одну смену.

— Я пришлю столько же, — буркнул Кайатта, не обращая внимания на Коррита, раздраженно ерзавшего на подушке. Сахем кентиога свирепо оскалился, потом с неохотой выдавил:

— Я… я тоже…

— Достаточно, — Джиллор скрестил руки перед грудью жестом отрицания. — Достаточно, сахем Коррит. Больше не надо ни людей, ни иной помощи. — Он бросил взгляд на Джеданну, и белоснежные перья на голове сагамора чуть дрогнули, подтверждая его слова. — Пусть кентиога сидят дома… те из них, кто еще не сбежал на правый берег Отца Вод или не поклонился Очагам Рыбаков, Земледельцев либо иного братства… — Джиллор опустил ладони на бедра и выпрямил спину, приняв позу решения. — Ко Дню Медведя будут готовы пятьсот воинов с копьями и арбалетами, а остальное войско — ко Дню Орла. Мы возьмем двести повозок, пятьдесят колесниц и самых быстрых сеннамитских быков. Еще я пошлю приказ всем отрядам, что стоят на левом берегу Отца Вод… передам барабанным боем и посыльными соколами… пусть готовят плоты, много плотов! Переправа будет нелегкой!

— Во имя Шестерых! — Джакарра сотворил божественный знак.

— Да будет с нами их милость! — пробормотали сахемы, касаясь ладонями плеч. Лицо Коррита налилось кровью, но он не посмел выказать открытого неповиновения.

— Кто поведет передовой отряд? — спросил вождь шилукчу.

Фарасса окинул его насмешливым взглядом:

— Неуместный вопрос, сахем Хатла! Совсем неуместный, клянусь утробой каймана!

Джиллор кивнул:

— Тут я, пожалуй, соглашусь с тобой, Фарасса. — Он пристально посмотрел на Дженнака и кивнул: — Ты, наследник ахау, отца нашего, возглавишь первую санру, которая отправится на запад… Так требует твоя сетанна, таков обычай Дома Одисса! И когда ты окажешься в Фирате, брат мой, действуй решительно, быстро, но осторожно. Помни, что говорят тайонельцы, люди лесов: на тропе войны приглядывайся, прислушивайся, принюхивайся и не забудь, где торчат ближайшие кусты. Это не значит, что ты должен в них прятаться, однако… однако не лезь зря на рога тасситских скакунов. Ты должен лишь задержать тасситов, а потому сиди за валом, и пусть твои люди стреляют, мечут горшки с зажигательной смесью и колют копьями. — Джиллор сделал паузу, потом с едва заметной улыбкой произнес: — Не обижайся за мои поучения, родич. Я мог бы поговорить с тобой в другом месте, но сказанное здесь, в Круге Власти, лучше помнится.

— Пренебрегающий советом старшего умирает молодым. Все будет сделано, как ты сказал, брат.

То были первые слова, произнесенные Дженнаком на совете, и никто не счел бы их глупыми либо умаляющими сетанну наследника. В Книге Повседневного сказано: боги говорят с юношей устами отца и старших братьев; изречение же сие справедливо даже тогда, когда юноша увенчан белыми перьями наследника. Дженнак понимал это; правда, к поучениям Фарассы — несмотря на всю мудрость Чилам Баль! — он отнесся бы с меньшим доверием. Но глава глашатаев и лазутчиков не собирался давать ему советов; он молчал, с довольным видом поглаживая объемистое чрево, и, казалось, мечтал сейчас лишь о чаше пальмового вина.

— Выступаем в поход в месяце Цветов… — пробормотал Халла. — В старину такого не бывало…

— И прежде год начинался месяцем Бурь, кончался месяцем Ветров, а посередине меж ним был месяц Войны. — Брови Джиллора изогнулись, словно два туго натянутых лука. — В тот месяц, собрав урожай, предки наши ходили в набег, подобно стае откормившихся за теплый сезон волков. Но сейчас иные времена и иные войны: мы сражаемся не за драгоценные перья и меха, не за блестящие камни, не за светлое серебро и твердое железо… Нам нужна земля! Не охотничьи угодья, а земля, на которой можно сеять хлопок, маис, бобы, разводить скот и строить города.

— Хайя! Отлично сказано, наком Джиллор! — Одноглазый Кайатта стиснул рукоять огромного меча, лежавшего у него на коленях. — Города — это хорошо… туда везут и хлопок, и маис, и цветные перья, и золото с серебром… все, все! А после приходим мы — хоп! — и забираем все добро! Вместе с городом!

Вожди и сыновья сагамора расхохотались, и даже по губам Властителя Юга скользнула улыбка. Джиллор вытянул руку в сторону воинственного сесинаба.

— Ты — старый разбойник, вождь Кайатта! Я имел в виду совсем другое!

— Да, я старый, и я — разбойник… Но клянусь тропой в Чак Мооль, на которую мне скоро придется ступить, я знаю, для чего нужны города! Да и ты тоже, мой наком! Ты — воин, и ты взял для нас немало городов на севере, на берегах Бескрайних Вод!

— Но я их не разрушил, не сжег, почтенный сахем. Они платят дань и процветают под нашей защитой.

— Я знаю. И я помню те походы… Они, Халла, — Кайатта ткнул пальцем в сторону сахема шилукчу, — тоже начинались не в месяц Войны. Клянусь секирой Коатля, удачный набег.- тот, которого не ждут враги! Когда я плавал с кейтабцами в Арсолану… — Тут он внезапно осекся и захлопнул рот.

— Кстати, об Арсолане, — Фарасса встрепенулся и бросил взгляд на сагамора. — Покончив с делами на западе, не поговорить нам ли о юге, великий ахау?

Лицо Джеданны по-прежнему оставалось непроницаемым, но три его сына и сахемы племен с удивлением воззрились на Фарассу. Глава Очага Барабанщиков был известен как человек изрядной хитрости, за каждым словом коего скрывался некий подтекст, а за ним еще и тайное намерение; не всякий мог разобраться в узорах, сплетаемых этим искусным ткачом.

Морисса первым признал поражение. Откинувшись на пятки, он покосился на карту из цветного воска, словно надеясь найти ответ среди миниатюрных гор и крохотных долин западного пограничья, и спросил:

— При чем тут Арсолана, светлорожденный? Или ты полагаешь, что, покончив с тасситами, следует двинуть войско в Державу Солнца? Но мы не враждуем с родом Че Чантара…

— Хвала Шестерым за это! Мы чтим Очаг Арсолана, хотя он постепенно становится рассадником странных и нелепых домыслов… Впрочем, это их дело; я же лишь желал напомнить, что светлорожденный сагамор Че Чантар — могучий владыка, богатый не только мудростью и подвластными землями, но и крепким потомством. Восемь сыновей у него и четырнадцать дочерей, и младшей из них, если мне не изменяет память, восемнадцать лет. Говорят, девушка эта хороша собой, разумна и обладает на диво мягким характером…

— Говорят? — Джиллор приподнял бровь.

— Пожалуй, я мог бы утверждать это наверняка… Мои люди в Арсолане шлют превосходные отзывы о Чолле Чантар. Истинная Дочь Солнца, отпрыск великого рода, с которым потомки Одисса давно не смешивали свою кровь… Подобный союз был бы выгоден и нам, и арсоланцам; во всяком случае, это заставило бы призадуматься Коатль. Претензии Ах-Ширата на Святую Землю становятся слишком опасными… недавно он принял новый титул — Простершего Руку над Храмом Вещих Камней… Как может он претендовать на то, что принадлежит Кино Раа и всем нам, побегам от их божественного корня? — Фарасса широко развел руками, точно пытался обнять шесть Великих Уделов Эйпонны, Оси Мира, протянувшейся с севера на юг на сотню полетов сокола. — Нет. — закончил он, покачивая массивной головой, — я бы подумал о союзе с Арсоланой. Тем более что наш наследник, прошедший положенное испытание, совсем молод… Молодому же властителю нужна достойная спутница, супруга чистой крови.

Словно по команде, взгляды сидевших у овального бассейна скрестились на Дженнаке. С внезапно оледеневшим сердцем он понял намеки брата и застыл, словно зверек, завороженный змеей; лицо Вианны промелькнуло перед ним, подобное бледной луне средь темных ночных небес. Но самым ужасным было то, что в такт речам Фарассы перья на голове сагамора утвердительно покачивались — похоже, мысль насчет брачного союза с Арсоланой не вызывала у ахау возражении. Можно ли было ожидать иного? Многое переменилось на просторах Эйпонны за пятнадцать веков, истекших со дня Пришествия Оримби Мооль, Ветра из Пустоты, но одно оставалось нетленным: забота о чистоте крови.

Дженнак почувствовал, что виски его оросила испарина. Как он был наивен, надеясь, что Вианна станет первой среди его женщин! Да, в ней таилась светлая влага жизни, но мало, слишком мало — едва ли капля, смешанная с густой и багровой кровью ротодайна; а это значило, что ей суждена роль наложницы, но не супруги. Не в этот год, так в следущий ему пришлось бы делать выбор среди девушек из рода Коатля, рода Ареолана или Тайонела… возможно, даже принять супругу из далекого Сеннама либо заносчивой Мейтассы… Когда дело касалось продления божественных родов, ссоры и вражда затихали, словно пламя прогоревшего костра.

Вероятно, он побледнел, и, вероятно, отец заметил это. Перья на голове сагамора качнулись в последний раз, затем раздался его спокойный и размеренный голос.

— Сын мой Фарасса сказал о важном, и это хорошо. Мы обсудим его слова, когда наследник вернется с западной границы. Пока же надо побольше разузнать о дочери Че Чантара. Если девушка и в самом деле столь хороша собой, разумна и добра…

Он не успел закончить, как Фарасса уже склонился в позе покорности; пряча усмешку, глава лазутчиков и глашатаев размышлял о том дне, когда прекрасная арсоланка возляжет на шелка любви рядом с ненавистным братом. Безусловно, его разведчики не лгали, девушка эта и в самом деле красива и умна; что же касается прочих ее достоинств… Воистину, она была не дочерью Солнца, а отпрыском ягуара! Резкая, властолюбивая, острая, как нож из тайонельской стали, заточенный на арсоланском оселке… Такая любого мужчину скрутит подобно мотку мокрой шерсти, выжимая из него и соки, и кровь, и радость жизни! И конечно же, первым делом она разберется с этой красоткой-ротодайна, что греет братцу постель! Хотя для этой девки можно было бы измыслить и кое-что другое, позабавнее… Если она узнает про арсоланку… узнает именно сейчас, когда братец отправляется в Фирату, в пограничный форт, где может случиться всякое…

Раздумья Фарассы прервались, когда сагамор повернулся к бледному Дженнаку: согласно традиции, наследник подавал знак о том, что совет закончен. Вожди уже привстали с пышных подушек, Джиллор махнул рукой своим тарколам, приказывая забрать восковые карты, Джакарра выпрямил затекшую спину — но старый Унгир-Брен не шевельнулся. Его прижмуренные глаза внезапно раскрылись, однако взор их казался словно бы подернутым туманом; как зачарованный, аххаль смотрел на сине-зеленую гладь Ринкаса, блистающую под вечерним солнцем серебристыми всполохами.

— Если великий ахау позволит… — Голос Унгир-Брена был хрипловат, но тверд; голос жреца, привыкшего говорить и с людьми, и с богами.

Голова Джеданны склонилась, и у водоема наступила чуткая тишина. Дождавшись, когда воины с медными подносами удалятся на два десятка шагов, старый аххаль, не отрывая взгляда от морских пространств, сказал:

— Вчера, с ведома ахау, владыки нашего, отправил я свитки — тебе, родич Джакарра, и тебе, родич Фарасса. — Ладони Унгир-Брена дважды соединились в жесте почтения. — Было ли у вас время, молодые родичи, прочесть написанное мной?

— Почему ты послал весть только им, почтенный аххаль? — с ревнивой ноткой поинтересовался Джиллор.

Дело мое, наком, касается тех братств, чьи люди, тайно или явно, странствуют в горах и лесах, водят караваны и корабли, собирают слухи во всех землях Эйпонны… в землях Запада и Востока, в Сеннаме и Тайонеле, в Лесных Владениях и на Перешейке, в Сиркуле, Рениге, на Диком Береге и на Островах кейтабцев… особенно на Островах. — Старик прикрыл глаза, затем, после недолгой паузы, добавил: — Скоро, светлорожденный Джиллор, я поведаю и тебе, и всем остальным об этом деле. Теперь же я хочу послушать тех, кто может разрешить мои сомнения.

Джакарра смущенно улыбнулся; его сухощавое, обычно невозмутимое лицо слегка покраснело.

— Прости, отец мой, я не успел развернуть твое послание. Но теперь я прочту его… прочту немедля… Мы сможем встретиться тут? В День Сосны?

— Да.

— Я приду с первым солнечным лучом, отец мой.

Отец мой… Немногих светлорожденный из Великого Дома Одисса удостоил бы подобных слов! Впрочем, Унгир-Брен годился в отцы, деды или прадеды любому из сидевших у овального бассейна, не исключая и великого ахау; он был старше Джеданны почти на семьдесят лет.

Фарассу, однако, такие мелочи не волновали. Когда Унгир-Брен взглянул на него, глава глашатаев откашлялся, потер толстые теки и без особой почтительности в голосе произнес:

— Я сразу читаю все, что мне приносят, аххаль. Тяжелый труд, надо сказать; каждый из моих соглядатаев желает заработать лишний чейни, и потому писания их длинны и расплывчаты, как след собачьей мочи на песке.

Лицо Унгир-Брена окаменело.

— Я — не твой соглядатай, Фарасса, и лишние чейни мне не нужны, — сухо сказал он.

— И потому я прочитал присланный тобой свиток с особым тщанием, старший родич! — Казалось, Фарассу ничто не могло смутить. Он расправил на коленях полу своего красного шилака, подоткнул под седалище край пурпурной накидки и ухмыльнулся: — Должен отметить, твоя проницательность достойна удивления, аххаль! То, о чем ты пишешь, вот-вот свершится, и я повелел своим людям на Островах выведать все подробности и не жалеть денег для подкупа. Эти кейтабцы — продажный народ!.. Но ты, мудрейший, — руки Фарассы взметнулись в наигранном жесте почтения, — ты-то как узнал об этом деле?

— Камень истины тяжел, и его не спрячешь в мешке с перьями — особенно от глаз жрецов, — со вздохом вымолвил Унгир-Брен и приподнялся, склонив голову в сторону сагамора. — Хайя! Благодарю тебя, владыка! Я выяснил то, что хотел.

Площадка у овального сенота опустела. Налетевший с моря ветерок трепал фестончатые края полога, ерошил яркие цветные перья ковров; они казались теперь Дженнаку живыми существами, стаей фантастических птиц, приземлившихся рядом с бассейном, но готовых в любое мгновенье вспорхнуть, взмыть вверх, к голубому небу, и ринуться вместе с морским соленым бризом в полет над бескрайними просторами Серанны. Он посмотрел направо — туда, где звенел и журчал водопад, потом налево, на прибрежные утесы, тени которых протянулись почти к самой воде. Время было позднее, шел двенадцатый всплеск, и солнце повернуло к закату; в Храме Записей, каменной громадой возвышавшемся за водоемом, молодые жрецы из Принявших Обет уже затянули Песнопение — вечерний гимн, предпоследний из четырех, коими полагалось услаждать богов в течение дня и ночи. Грхаб, сидевший на корточках у стены, задремал под эту мелодию и тонкий посвист тростниковых флейт.

— Что я скажу Вианне? — подумал Дженнак. Не говорить ничего было нельзя: в огромном хайанском дворце имелось братство поосведомленней глашатаев и лазутчиков Фарассы. Певицы, плясуньи и служанки, ткачихи и плетельщицы ковров, флейтистки и посудомойки, женщины-писцы и женщины-стражи, женщины на кухнях и в кладовых, женщины в банях и при бассейнах, женщины в постелях… Стоит Фарассе молвить слово одной из своих наложниц, стоит проговориться Мориссе, и тут же весь дворец начнет болтать о том, что молодой наследник уже послал свадебные дары арсоланке! Такие вещи, в отличие от дел политики, войны и мира, не были секретом, и слухи о них расходились со скоростью летящего сокола.

Печальное лицо Вианны всплыло перед Дженнаком, потом надвинулась одутловатая бровастая физиономия Фарассы, и гнев сменил уныние и тоску. «Почему он желает навязать мне арсоланку? — мелькнуло в голове. — Зачем лезет в мои дела? Завидует? Мстит? Жаждет причинить боль? Неужели и Джиллор пережил все это?» Но каково пришлось Джиллору восемнадцать лет назад, он не знал; когда тот сделался наследником, сменив Фарассу, Дженнак был еще нетверд в коленях и лепетал первые слова.

Вздохнув, он повернулся к Унгир-Брену. Старый жрец сидел в традиционной позе раздумья: ноги согнуты, спина выпрямлена, руки лежат на коленях. Пожалуй, он был старше годами не только сагамора, но и всех остальных в роду Одисса, однако волос его не тронула седина, смугловатая кожа оставалась гладкой, а члены — сильными и гибкими; лишь в глазах, не изумрудных, а нефритово-прозрачных, мерцал отблеск прожитых лет. Они теснились там, будто нескончаемое стадо быков у водопоя, но тот, кто пренебрег бы этим следом возраста и опыта, вряд ли дал бы Унгир-Брену больше сорока. Впрочем, все люди светлой крови сохраняли бодрость почти до самых последних своих дней; потом они стремительно старились и умирали.

Унгир-Брен пошевелился, поднял руку и сотворил священный знак, привычно коснувшись левого плеча и дунув в раскрытую ладонь. Лицо его, хранившее во время недавнего совета выражение дремотного спокойствия, едва ли не безразличия, вдруг ожило, смягчилось, словно с ритуальным жестом отлетели все мелкие и не слишком приятные дела, все нудные заботы, все ухищрения, все споры и интриги. Хотя голос старого аххаля редко звучал в Круге Власти, он, безусловно, являлся одной из самых значительных фигур в стране, мудрейшим из советников сагамора; правда, старик ценил свои советы и предпочитал, чтобы они попадали прямо в уши одиссарского властителя. В частной же жизни, в отличие от многих жрецов высшего посвящения, он был человеком непритязательным и не старался окутывать свои таланты мистическим покровом — хоть и не вещал о них с вершины храма. Женщины и боевые подвиги его уже не волновали, но привычка к душистому вину, доброй шутке и хорошей компании у Унгир-Брена отнюдь не исчезла.

Но особенно он интересовался прошлым. Пять Племен, пришедших в Серанну в незапамятные времена, обладали кое-какими умениями и до Пришествия Шестерых — такими, кактустла, способность изменять внешний облик, или мастерство, позволявшее с помощью жидкостей и едких дымов обрабатывать раковины, кожу и черепашьи панцири. Последний секрет принадлежал хашинда — как и умение строить тростниковые суда и насыпи среди болотистых земель. Магию — тустла, дальновидение и прорицание грядущего — принесли в Серанну кентиога, народ мрачноватый и упрямый, но не лишенный своих достоинств. Шилукчу занимались охотой и ремеслом плетения из перьев, а также резьбой и примитивным гончарным промыслом; сесинаба издревле были рыбаками, умели строить долбленые челны и не боялись моря; случалось им и торговать, ибо хотя и жили они в Серанне дольше всех, но отличались изрядной непоседливостью. Наконец ротодайна, люди мощного сложения и воинственного нрава, были отличными бойцами, привыкшими сражаться насмерть, метать копья, рубить секирами и стрелять из луков. Обо всем этом рассказывали древние хроники, почти столь же почитаемые, как Книги Чилам Баль, хранившиеся в дворцовом храме, рядом с покоями Унгир-Брена. Временами он беседовал с Дженнаком о былом, но чаще его истории касались стран и народов современной Эйпонны, ибо о них юноше благородного рода нужно было знать в первую очередь.

Поистине, Унгир-Брен дал ему не меньше, чем Грхаб; один закалил его тело, другой — возвысил дух, пробудив интерес к устройству мира, к деяниям прошлого, к пришествию богов и всему тому, что они принесли людям. Сам Унгир-Брен являлся не просто верховным жрецом, прошедшим все три положенные ступени — Странствующих, Принявших Обет и Познавших Тайну; он был аххалем, мудрецом, повидавшим в молодости многие земли Эйпонны и ведавшим столь многое, что Дженнак не мог представить пределов его знаний. Они казались молодому наследнику неисчерпаемыми, как Бескрайние Воды; а то, что знал он сам, было всего лишь небольшой бухтой на океанском побережье. Унгир-Брен научил его понимать речи сигнальных барабанов и знаки алфавита Юкаты, принятого во всех цивилизованных державах; он занимался с ним языками — древним майясским и похожим на него наречием Коатля, певучим арсоланским и резким щелкающим кейтабом; он посвятил его в тайны киншу и ремесленных искусств; он рассказывал о растениях и животных, о звездном небе, что простиралось над Осью Мира; он говорил о том, как измеряют время и расстояние, и о том, как положено обращаться к людям, малым и великим. Но поведанное было лишь каплей его знаний — крохотной каплей, которую Дженнак испил и впитал, не рискуя расспрашивать учителя о высших тайнах — тех, что связывали людей с богами.

Но теперь, когда наступила пора зрелости, боги сами проложили тропу к его разуму и сердцу, и он хотел выяснить, что ожидает его на сем пути. Познание неведомого и необычайного? Власть? Величие? Или безумие?

Наконец Унгир-Брен повернулся к нему:

— Ты остался, Джен? И похоже, тебе есть что сказать? Или хочешь просто выпить чашу-другую со старым ахха-лем? — Эти слова прозвучали для Дженнака скорей утверждением, чем вопросом. Вдобавок Унгир-Брен назвал его не наследником, а Дженом, что намекало на конфиденциальность предстоящей беседы.

— Сны, отец мой, странные сны… — пробормотал Дженнак. — Они снова мучают меня…

Старый жрец встрепенулся, поднял руку.

— Погоди! Сейчас ты все мне расскажешь, но сухая глотка неважный помощник в таких делах. Мы столько толковали и спорили сегодня, что все эти разговоры застряли у меня в горле, будто комок шерсти, вывалянный в птичьих перьях… — Он дважды хлопнул в ладоши, вызывая служителя, и подмигнул Дженнаку: — Розовое или красное?

— Розовое, — Дженнак невольно усмехнулся. — Однако помнится мне, что ты, почтенный родич, сегодня больше молчал да слушал, чем говорил. Да и я тоже.

— Хмм? Действительно… Но видишь ли, Джен, мы слушаем чужие слова и повторяем их про себя, словно попугаи. Одни речи — как мед, другие подобны хмельному напитку, а третьи растекаются желчью и опаляют внутренности… Их непременно нужно запить.

— Ты говоришь о Фарассе?

— Не только о нем. Этот Коррит, кентиога… — Аххаль внезапно оживился: — Знаешь, когда Одисс пришел из Юкаты к нашим предкам, призвав Пять Племен к единению, то хашинда, ротодайны, сесинаба и шилукчу не упорствовали, сразу согласившись вступить в союз, кентиога же поначалу отказались. Тогда хитроумный Одисс сделал наконечники для копий и стрел из прочного железа, посулив, что научит упрямцев этому искусству, но старейшины кентиога гордо ответили: наши дротики, мол, и с каменными остриями летят далеко. Одисс построил насыпь, выровнял на ней площадку и воздвиг просторный дворец с высокими сводами, но глупые кентиога поморщились: дескать, в хижинах из ветвей и шкур дышится куда легче. Одисс спустил на воду корабль с веслами и парусами, на котором можно выйти в море и наловить рыбы, но упрямым кентиога вкус рыбы был противен. Одисс сотворил из песка и глины прекрасный сосуд, похожий на цветок лотоса, но дикари кентиога лишь посмеялись над хрупкостью этой чаши; они привыкли хлебать просяное пиво из раковин. Так, раз за разом, они отвергали все дары Хитроумного, пока тот не выдавил сок из сладких гроздьев и не дождался, когда сок слегка забродит, превратившись в сладкое вино. Затем Одисс наполнил вином большой мех — поистине огромный, величиной с целую повозку! — отправился в Удел кентиога и поил их вождей и старейшин шесть дней и шесть ночей; а после этого упрямые и дикие строптивцы, признав его истинным богом, решили воссоединиться с четырьмя остальными народами Серанны. Но с Корритом даже самому Хитроумному пришлось бы попотеть! Представь себе, родич, — тут на лице Унгир-Брена отразилось искреннее отвращение, — этот глупец даже не пьет вина! Дженнак в задумчивости размышлял над услышанным.

— Что-то я не припоминаю такой притчи в Книге Повседневного, — наконец заметил он. — Нет ее и в Книгах Мер, Тайн и Минувшего, отец мой.

— Разумеется, — Унгир-Брен усмехнулся и потер нос, прямой и немного длинноватый, как у всех потомков хитроумного Одисса. — Разумеется, в Чилам Баль нет ни слова об этой истории, ибо кентиога упросили божественного не записывать ее и не рассказывать людям других племен.

— Но откуда же ты ее знаешь?

— Служанка моей матери была кентиога, Джен. От нее я и наслушался таких сказок… — Унгир-Брен вдруг всплеснул руками в наигранном отчаянии: — Вино! Мы заболтались и забыли про вино!

Объемистый кувшин с напитком божественного Одисса находился в руках молодого жреца в сером полотняном облачении, какое обычно носят Принявшие Обет. Он подкрался бесшумно, словно лесная кошка, и теперь почтительно замер рядом с Унгир-Бреном, ожидая, когда тот обратит на него свое благосклонное внимание.

— Чоч-Сидри, из моих учеников, — кивнул аххаль и повернулся к служителю. — Чаши не забыл, Сидри? Ну, тогда наливай! И предложи освежиться грозному воину, что дремлет там, у стены, — старик махнул рукой в сторону Грхаба.

Ароматный напиток Серанны хлынул в прозрачные сосуды, окрасив их в цвета утренней зари.

— Догадливые у тебя ученики, аххаль, — произнес Дженнак, разглядывая Принявшего Обет. — Ты всего лишь хлопнул в ладоши, и он принес то, что нужно, — розовое.

— Да, но ведь я хлопнул дважды! — Унгир-Брен усмехнулся. — И я знаком с твоими вкусами!

— А если бы ты ударил в ладоши один раз?

— Тогда было бы красное. У Сидри, знаешь ли, отличный слух… и он прекрасно разбирается в винах и во многом другом — не хуже, чем в Священных Книгах.

Дженнак снова посмотрел на парня в сером, невольно отметив его сходство с главой одиссарских жрецов. Чоч-Сидри был таким же невысоким и смугловатым, с прямым носом и чуть впалыми висками; губы его казались слишком пухлыми для чистокровного жителя Серанны, а волосы, темные и коротко обрезанные, слегка вились, будто нежная шерсть ламы. Не потомок ли он Унгир-Брена? — Промелькнуло у Дженнака в голове. Может быть, из последних его сыновей? Нет, вряд ли, — он едва заметно покачал головой. Самый верный признак — глаза; а они были у Сидри темно-карими, без всяких изумрудных проблесков, божественного наследия Шестерых. Пожалуй, решил Дженнак, и кожа у него заметно смуглее, и нос все-таки с едва заметной горбинкой, и скулы чуть пошире… Вероятно, он был из ротодайна — среди них встречались люди с пухлыми губами.

Старый аххаль мелкими глотками смаковал напиток.

— Налей вина воину, Сидри, оставь кувшин и иди, — распорядился он, покончив с первой чашей. — И скажи там, — Унгир-Брен махнул рукой в сторону храма, откуда неслись звуки Вечернего Песнопения, — чтобы нас не беспокоили. Мне надо поговорить с наследником.

Чоч-Сидри поклонился, поставил чашу у ног задремавшего Грхаба и исчез, словно тень.

— Значит, ты опять видел странные сны… — Унгир-Брен покачал головой; взгляд его рассеянно скользнул по лицу Дженнака, по опустевшему двору и замер, остановившись на фасаде храма. Трехэтажное строение, уходившее глубоко в скалы, слагали массивные блоки серого гранита, а посреди них зиял проем, обрамленный колоннами; слева и справа от него высились шесть фигур в человеческий рост: светлый Арсолан, увенчанный солнечным диском, грозный Коатль с секирой на плече, Тайонел, простерший вверх могучие руки, Одисс, из-за пояса которого торчал свиток с письменами, Сеннам, восседавший на огромной черепахе, и Мейтасса, бог Судьбы и Всемогущего Времени. Глаза Провидца Грядущего были закрыты, на губах блуждала неопределенная улыбка. О чем грезил он в своем каменном забытьи? Что снилось ему под плеск волн и тихий шелест налетевшего с моря ветра?

Из всех Шести Кино Раа Дженнак предпочитал Одисса. Не потому, что тот являлся покровителем его Очага, и не потому, что в жилах его текла кровь Хитроумного; причина скорее заключалась в том самом хитроумии, коим Одисс отличался от прочих богов. Стезя разума привлекала Дженнака не меньше воинской, и Одисс был на ней надежным водителем. Этого бога, единственного из всех, он звал так же, как отца, — Ахау, Владыка, хоть остальные божества были, конечно, не менее великими и благосклонными к людям.

Унгир-Брен будто подслушал его мысли. Вытянув руку к каменным статуям, он задумчиво произнес:

— Погляди на них, Дженнак… Много веков назад они явились со Священным Ветром в Юкату, в самую середину нашей благословенной земли… Потом отправились на юг и север, к диким племенам, обучая воинов и охотников письму, счету, ремеслам, выращиванию маиса и многим другим вещам… Они дали нам понятие нравственности, идею божественного; они научили нас ценить прекрасное, они открыли дикарям тайны земли и небес… Воистину они сотворили людей из двуногих животных, вдохнув в них искру неугасимого огня! Но не только это, Дженнак, не только это, сын мой… Ты знаешь, что каждый из Шестерых взял женщин, поделившись с будущими поколениями своей кровью… Затем они возвратились в Юкату, повелели выстроить Храм Вещих Камней и исчезли, оставив на его стенах письмена, высеченные в твердом граните. Каменные книги и капля светлой крови — вот наследие богов, оставленное ими людям! Книги — для всех, кто хочет и может их прочитать; капля крови — для избранных…

Старый аххаль сделал паузу, и Дженнак, нахмурив брови, спросил;

— Зачем ты рассказываешь мне об этом, мудрейший? Я знаю, как возникло учение кинара, я читал Книгу Минувшего, и я..

— Можно смотреть и не видеть, читать и не понимать, — перебил его Унгир-Брен. — И потому я повторяю известное тебе, и любому юноше из Великих Очагов, и каждому простолюдину: боги одарили некоторых из нас своей кровью. К радости или горю — другое дело; но кровь эта течет в наших жилах, в твоих и моих, и мы не похожи на прочих людей Эйпонны. Мы, светлорожденные, живем дольше, много дольше; мы властвуем над своими Уделами, ибо долгая жизнь позволяет накопить мудрость и возвысить сетанну… — Он вздохнул и с печальной усмешкой добавил: — Хотя, надо признать, не всем из нас долголетие приносит пользу. Иных обуревают гордость, высокомерие и жажда власти; иным мнится, что мир должен оставаться неизменным, как во времена их юности, иные же становятся угрюмыми затворниками, потерявшими радость жизни… Но не о них сейчас речь! — Аххаль вновь сотворил священный знак, будто бы отметая мысли о неудачниках и недостойных. — Есть и другие, сын мой, есть и другие — те, кому боги завещали особый дар.

— Ты хочешь сказать… — начал Дженнак.

— …что ты, возможно, унаследовал его. Твои сны — верный признак, известный Посвященным… Так пробуждается второе зрение, дар богов, но лишь Провидцу Мейтассе известно, что принесет он тебе. И сохранится или исчезнет со временем… — Задумавшись, Унгир-Брен смолк, уставившись в пустую чашу, потом потянулся к кувшину и разлил вино. — Ну, во имя Шестерых! Хочешь ты того или нет, но они наградили тебя редкостным талантом, сын мой!

— Да свершится их воля! — Запрокинув голову, Дженнак глотнул. Услышанное не слишком потрясло его; он лишь понял, что видения, приходившие во сне и наяву, не являются признаком душевной болезни. Что ж, хорошо, если так! Никто не в силах отказаться от божественного дара, предопределенного судьбой… Тем более, что не всегда случалось ему гореть в холодном огне, как прошлой ночью; был еще и величественный корабль, скользивший подобно белому дворцу под ясным небом, было и многое другое, столь же интересное и загадочное. Но мысли об этих чудных миражах сейчас отступали перед другим, тревожным и неприятным чувством вины; оно охватывало Дженнака всякий раз, когда он думал о Вианне.

— Так что же ты видел и о чем хочешь поведать мне? — спросил Унгир-Брен, опуская чашу на ковер. — Блуждал ли ты в запредельном мире или сразу вознесся в пределы Великой Пустоты? А может быть, — в его глазах мелькнул жгучий интерес, — ты странствовал за Бескрайними Водами — там, где лежит Риканна, другая часть нашего мира?

Дженнак покачал головой:

— Нет, мудрейший. Я не странствовал — горел… я был привязан к столбу, а под моими ногами разверзлась огненная пропасть… Я не испытывал боли, но страх — страх мучил меня все сильнее и сильнее с каждым вздохом… кажется, я кричал… И еще, — он отхлебнул вина, стараясь успокоиться, — еще, отец мой, там были люди… да, люди в странных одеяниях; они стояли на площади, вымощенной камнем, и глядели на меня… глядели на костер, пожиравший мою плоть. Но я плохо их видел, мешали дым и пламя…

Унгир-Брен погрузился в глубокое раздумье, уставившись на темные воды, похожие сейчас на отшлифованную обсидиановую плиту. Солнце садилось, и над кровлей Храма Записей заиграли яркие закатные сполохи, окрашивая небеса цветом розовых жемчужин; в восточной части небосклона мигнули первые звезды. Подняв голову, Дженнак попытался разыскать синюю искорку Инлада, путеводного светила мореходов и странников, но тот еще не зажег свой огонь.

— Поразительное видение, — пробормотал наконец Унгир-Брен, и поверхность воды в бассейне вдруг полыхнула алым пламенем. — Поразительное! — Пламя погасло, и Дженнак решил, что ему привиделся отблеск вечерней зари. — Я не могу истолковать его, сын мой, — старик повернулся к Дженнаку, растерянно всплеснув руками. — Ты был жив, связан, и тебя, беспомощного, жгли на костре… Странно, очень странно! У варваров-кейтабцев есть жуткая огненная смесь, но они используют ее только в сражениях… Еще хуже пигмеи Р’Рарды, что обитают на берегах Матери Вод и едят человеческое мясо… но даже они не подвешивают над пламенем живых людей! Или тебе привиделась пытка?

— Может быть, — Дженнак пожал плечами. — Однако у нас, в Доме Страданий, обходятся без огня. Плети, веревка, секира… ну, еще водоем с кайманами… вот, пожалуй, и все.

— Ладно, не будем вспоминать о столь неприятных вещах, — старый жрец махнул рукой. — Видел ли ты еще что-нибудь?

— Да, — Дженнак сморщился, припоминая. — Корабль… большой корабль с белыми парусами… без весел, не похожий на наши гребные галеры, на драммары кейтабцев и арсоланские плоты. Высокие борта, высокие мачты, надстройка на корме — словно дворец с плоской крышей… — Он замолчал, пытаясь вызвать в памяти сияющее небо, изумрудную морскую гладь и судно, увенчанное громадой парусов, неторопливо и торжественно скользившее прямо к нему.

— Торговый корабль? — нетерпеливо подсказал аххаль, и Дженнак почти автоматически отметил, с каким напряжением звучит голос старика.

Затрудняясь с ответом, он потер висок.

— Да, было в этом судне что-то похожее… массивный корпус и эта надстройка позади… но парусов больше… три или четыре на каждой из мачт… — Почти непроизвольно он бросил взгляд на поверхность воды в сеноте, и вдруг в ее обсидиановой глубине стремительным фантомом промелькнул грезившийся ему корабль. Брови Дженнака удивленно приподнялись, но смутный мираж уже растаял.

Унгир-Брен шумно выдохнул и что-то пробормотал. Обернувшись к нему, молодой наследник изумился снова: лоб аххаля покрывала испарина, глаза затуманились, будто он выпил сок кактуса из южных пустынь или нанюхался грибов, чей запах погружает в транс. Быстро плеснув вина в стеклянную чашу, Дженнак протянул ее старику:

— Что случилось, отец мой?

— Ничего, — Унгир-Брен принял сосуд недрогнувшей рукой, и это успокоило Дженнака. — Древняя магия кентиога… Я пытался подсмотреть, что ты видишь… там… — он кивнул в сторону бассейна. — Теперь я представляю, каким был этот корабль… Да, Джен, ничего подобного не строили ни в Коатле, ни в Арсолане, ни у нас, насколько мне известно. Разве что на Островах, в последние месяцы…

— Откуда же пришло это видение?

— Не знаю… — Унгир-Брен поднял лицо к россыпи звезд, все отчетливей проступавших на темнеющем небе. — Может, из грядущего, может, из иного мира… одного из тех, что мерцают сейчас над нами за океаном Великой Пустоты… — Он вздрогнул и накрыл руку Дженнака своей сухой горячей ладонью. — Хватит на сегодня, родич. День был длинный, а совет и того длиннее… Иди! Ты устал и наверняка хочешь есть.

Дженнак поднялся на ноги, расправил полы своего пурпурного шилака; белые соколиные перья, скрепленные серебряным полумесяцем, колыхались над его головой, перевязь красной кожи оттягивал тяжелый тайонельский меч. Он замер, подставив лицо налетевшему с моря бризу, глубоко вдыхая прохладный воздух. Да, длинный был день… и многое сегодня случилось впервые… В первый раз он занял место в совете, в первый раз получил власть над войском, над пятью сотнями бойцов… и в первый раз услышал имя Чоллы Чантар. Резко повернувшись, Дженнак протянул руку к старому жрецу:

— Только один вопрос, мудрейший… Скажи, мне обязательно делить ложе с этой арсоланкой? С четырнадцатой дочерью Че Чантара?

Унгир-Брен усмехнулся, пожал плечами:

— А! Вот что тебя волнует! Ну, сын мой, есть сто способов, как приготовить земляные плоды, и всегда можно выбрать наилучший — тот, что подходит тебе больше других. Рано или поздно тебе придется взять эту девушку… но кто сказал, что ты должен спешить, повинуясь первому же слову Фарассы? Жизнь светлорожденных длинна… — Старик встал, сделал шаг к темному порталу святилища и бросил через плечо: — Я поговорю с великим сагамором. Скажу, чтобы он тебя не торопил.

— Да будет с тобой благословение Шестерых, отец мой! — выкрикнул вслед ему Дженнак, и дремавший под перезвон водопада Грхаб вздрогнул, раскрыв глаза. В молчании они направились в обход стены, к южным дворцовым воротам и огромной Старой Башне, сливавшейся в вечернем полумраке с прибрежными утесами. Закат угасал, мерно рокотали волны, и море, дремавшее под звездным куполом небес, едва заметно раскачивалось в такт шагам Дженнака. Он подумал, что где-то там, за темной далью вод, за Островами и Перешейком, на берегу Океана Заката, стоит другой дворец — обитель рода Арсолана, увенчанная золотым солнечным диском. Чолла Чантар… Он никогда не видел эту девушку, но был уверен, что ей не сравниться с Вианной.

Губы Дженнака шевельнулись.

— Под окном родного хогана и цветы благоухают слаще, — тихо пробормотал он, потом вспомнил, как нежны губы Вианны, и ускорил шаг.

ГЛАВА 2

О’Каймор, господин надела Чью-Та, тидам, мореход, купец и разбойник на службе властителя РоКавары, стоял на носу «Тофала», своего корабля, прикрывая лицо от соленых брызг широкой длиннопалой ладонью. Судно его было сорокавесельным драммаром, низким и длинным, как туловище каймана, с гордо изогнутым, украшенным резьбой носом и алыми уключинами; на каждом его борту сверкал узор, выложенный мозаикой из раковин, — взметнувшаяся над пальмой волна. На корме была надпись, сделанная знаками алфавита Юкаты и тоже сиявшая перламутром, — «Одтофал конта го», что означало на кейтабе: «Алая рыба, летящая над волнами». Левый и правый балансиры были убраны, и драммар сейчас в самом деле напоминал летящую над поверхностью моря рыбу; широкий парус и восемьдесят гребцов, по два на каждое весло, быстро гнали его вперед. Их не требовалось вдохновлять плетью или щедрыми посулами, ибо все мореходы на борту корабля были партнерами — торговыми, если речь заходила о торговле, либо боевыми, когда представлялся случай ограбить неосторожного купца из Верхних или Нижних Земель.

Как раз сегодня и выпала такая удача — парусник из Накамы, крупного порта с Восточного Побережья, находившегося под защитой и покровительством Тайонела. Впрочем, это не беспокоило тидама; тут, в море, все покровительство и защита Тайонела не стоили черепашьей мочи. Разве что на борту купца найдется отряд тайонельских наемников… Но как найдется, так и сгинет; море схоронит всех — и наемников, и торговцев из Накамы, и их экипаж.

Опытным глазом О’Каймор измерил расстояние до кормы купеческого судна и решил, что к полудню все будет кончено. Как все торговцы — или «морские быки», согласно принятой на Островах терминологии — накамский корабль не имел весел и шел только под парусами. Иначе и быть не могло: усади на весла сотню гребцов, возьми на борт воду и продовольствие для всей этой оравы, так не останется места для товаров! Купцы — жадные люди; всегда стремятся нагрузить побольше, а заплатить поменьше, так что вместо сотни гребцов на их кораблях болталось два-три десятка охранников. Правда, их корабли несли два больших паруса на передней и задней мачтах, и при сильном ветре длинным пиратским «кайманам» догнать их было бы нелегко; но сегодня — хвала Сеннаму, покровителю странников, и Морскому Старцу Паннар-Са! — ветер оказался слабым.

О’Каймор поднял правую руку, и «Тофал» послушно взял вправо, ближе к берегу. Второй кейтабский драммар, «Сирин тана херути» — «Ветер, срывающий пену», где командовал Ар’Чога, — заходил со стороны открытого моря. Имелось немало способов и хитростей морской охоты, и О’Каймор знал их все. Атакуя гребную галеру, можно было пройти вдоль ее борта, ломая весла и калеча их рукоятями гребцов; тот же метод годился при нападении на огромные плоты арсоланцев, низко сидевшие в воде, но в этом случае ломать весла приходилось бревном балансира. Против парусов весьма помогали зажигательные стрелы, но тут главное было не перестараться и не спалить добычу дотла: скажем, большие тростниковые лодки коатлийских купцов вспыхивали не хуже пороха. Весьма помогал чувствительный удар тараном в корму, достаточно сильный, чтобы сломать рули, и в то же время не повреждающий корпуса. С арсоланскими плотами не возбранялось действовать погрубей, ибо они оставались на плаву даже разрезанными на части, а вот хрупкие суденышки с Перешейка могли пойти на дно со всем товаром от единого легкого касания. Наибольшей проблемой являлись боевые корабли Рениги и Одиссара, где на веслах сидела сотня человек, и еще полсотни могли сражаться, пуская стрелы и камни из катапульт. Ну, на сей случай у «Тофала» было чем ответить — молниями Паннар-Са, жидким огнем и горшками с горючей смесью.

Но с накамским парусником никаких сложностей не намечалось. К тому же О'Каймор командовал двумя кораблями, и тут тактика охоты была проста: догнать, обойти торговца с обеих сторон, бросить крючья и атаковать с двух бортов. Но если там будут тайонельские стражи… Впрочем, что с того; хоть тайонельцы и славные бойцы, но вряд ли они устоят под ударом трех сотен клинков и копий. А в особом случае можно и пугнуть жидким огнем… Тут О’Каймор поморщился; ему не хотелось использовать оружие, пускавшее сгруи пламени и зажигательные снаряды. Так и добычу потерять недолго — ведь дым, угли и пепел не стоят ничего!

Он поглядел налево, потом направо. Драммар шел на юго-запад, и по правому борту тянулся лесистый берег, ничья земля, разделявшая владения Тайонела и Одиссара. Но до цветущего полуострова Серанны, главного одиссарского Удела, оставалось еще немалое расстояние — шесть соколиных полетов, как считают на суше, или два-три дня плавания при попутном ветре. Примерно столько же было и до Накамы, к северо-западу от которой лежало огромное пресное море Тайон; за ним же простирались леса, леса и леса до самого Океана Заката — земли Народов Тотемов, Туманные Скалы, Лесные Владения, Земли Вьюжных Ветров и Вечных Льдов… О’Каймор редко бывал в тех диких краях и не стремился попасть туда снова; он — мореход, потомок сорока поколений мореходов, и море являлось его пастбищем, его нивой и охотничьим угодьем. Но в последние годы оно словно усохло; теперь, когда появились быстрые и надежные суда, Ринкас и Сагрилла-ар’Пеход, Море-Заросшее-Травой, да и все другие прибрежные воды Эйпонны как бы сделались меньше размером… Дальний юг и дальний север, где плавали огромные ледяные горы, были неприятные и бесприбыльным местом, путь же к Океану Заката преграждал материк и непроходимый для больших кораблей пролив Теель-Кусам.

— Да и чего там искать? — подумал О’Каймор, поглядывая на приближавшиеся паруса купца. Страны Западного Побережья были бедней восточных, а с военным флотом Арсоланы, с огромными плотами, несущими по две сотни стрелков, связываться определенно не стоило. Может, и прав почтенный О’Спада, владыка Ро’Кавары и доброй половины Кайбы, когда говорит, что пора двигаться на восток, через Бескрайние Воды, к новым островам и континентам… Тидам фыркнул, бросив взгляд в открытое море. Не бывает бескрайних вод, разве что в фантазиях дикарей! И он совсем не против пересечь океан на новых больших кораблях — хотя бы ради того, чтобы удовлетворить свое любопытство и тягу к странствиям! Но такое предприятие стоит недешево, очень недешево… Почти машинально О’Каймор занялся вычислениями, скольких купцов придется пустить на дно, чтобы очистилась необходимая сумма. Правда, купец купцу рознь… К примеру, вот этот, что маячит сейчас перед ним… если в трюмах у него груз драгоценной пушнины или железных изделий, будет пожива; но может случиться и так, что везет он орехи из северных лесов да грубые волчьи шкуры… Бросовый товар; за все и тысячи монет не выручишь!

Тем не менее тидам и не думал прекращать погоню. Сказано мудрецом: не раскусив кожуры, не изведаешь сладости плода! Он поднял вверх свой резной навигаторский жезл, затем резко взмахнул им. Ритм гребли изменился; теперь он слышал за спиной шумное дыхание людей и частый плеск весел. «Тофал» резко ускорил ход, и на втором судне тут же навалились на весла: Ак’Чога был опытным кормчим и не спускал глаз со своего флагмана. Оба драммара должны были подойти к накамскому купцу одновременно и взять его в клещи, а подобный маневр требовал немалого искусства.

Отложив жезл и вытянув из-за пояса зрительную трубу, О’Каймор попытался разглядеть что-нибудь интересное. На реях парусника торчали матросы — похоже, с самострелами, но палуба, заслоненная кормовой надстройкой, была не видна. Впрочем, на самой этой надстройке уже стояли воины — ровная шеренга бойцов в стальных кирасах и глубоких шлемах, над которыми колыхались серые перья. Тайонельцы! При виде их сердце тидама дрогнуло от тревоги и радостного предвкушения. С одной стороны, драться с тайонельскими волками — не подарок, зато с другой… Присутствие на корабле этого отряда почти наверняка означало, что в трюмах найдется кое-что получше орехов и волчьих шкур.

Сунув за пояс трубу, он пошарил в висевшей через плечо сумке, достал трут, огниво и запашистый коричневый цилиндрик, свернутый из листьев табака. Сверкнул огонь, О’Каймор глубоко втянул благовонный дым, выпустил через ноздри две белесые струи и затянулся снова. Отличное зелье! Возбуждает не хуже вина, но голова остается ясной… Странно, что лишь в Коатле да на Островах привычны к табаку, в других же землях все-таки предпочитают хмельное… Он отвел в сторону руку, пристально разглядывая тлеющий кончик скрутки, принюхиваясь к ее аромату и соображая, скоро ли — и по какой цене! — этот товар можно будет предложить на рынках Одиссара, Тайонела и Сеннама.

Тяжелая ладонь легла на плечо О’Каймора, но он, не оглядываясь, только кивнул головой. По едкому табачному запаху было ясно, что подошел Хомда, старший его абордажной команды, рослый верзила, нагой по пояс. Грудь его и лицо покрывала татуировка, левую щеку рассекал глубокий шрам, зубы на медно-красном лице свирепо щерились. Длинные черные волосы были связаны тугим узлом на затылке, в них торчали два пышных пера.

— Мой готов, — заявил он, раскачивая тяжелую коатлийскую секиру с четырьмя лезвиями. — Мой люди тоже готов. Будем резать?

— Будем, — усмехнулся тидам. — Только гляди, сын черепахи, чтоб тебя самого не прирезали! Там тайонельцы.

— Хо! — Хомда презрительно сплюнул за борт. — Тайонел, хо, хо! Мой резал их в лесу, мой резать их на море! Хо!

Он не бахвалился, ибо в самом деле отсек немало тайонельских голов — и в лесах, и в горах, и на Великих Пресных Водах. Хомда не был кейтабцем, а уродился в тех самых Туманных Скалах, Лесных Владениях или в Краю Тотемов, где О’Каймор бывал весьма редко и куда снова попасть не стремился. Настоящее имя его звучало как Хомдатарал Сигор Чикара, что на дикарском лесном наречии значило Воин-со-Шрамом-на-Щеке, но на Островах предпочитали сокращать прозвища чужаков. К мореходам О’Каймора он прибился года три назад, во время набега на один из торговых городов Восточного Побережья. Вышел из леса, когда драммары уже собирались отваливать, и заявил на скверном кейтабе:

«Мой — великий воин! Мой плавать с вами». С тех пор язык его не сделался лучше, но О’Каймор весьма ценил Хомду — за силу, свирепость и бесподобное умение обращаться с коатлийской секирой. Он и вправду был великим воином.

Сейчас, стоя рядом на носу «Тофала», кейтабский тидам и дикий воин из северных лесов являли собой забавное зрелище. О’Каймор, подобно большинству людей с Островов, казался невысоким, приземистым, но длинноруким; кроме того, его отличали изрядная полнота, толстая мощная шея и выпуклая бочкообразная грудь. Его широкое лицо было обветренным и смуглым, но без примеси медно-красного оттенка; нос — расплывчатых очертаний и слегка приплюснутый, губы — полноватые и сочные, волосы коротко острижены. Перьев он не носил, считая это дикарским обычаем, но кожаная туника и юбка, как и голенища высоких сапог, были расшиты мелким жемчугом, что придавало тидаму щеголеватый вид. Поверх туники сверкал легкий бронзовый доспех с перламутровым гербом, защищавший грудь и живот, за поясом торчали два изогнутых клинка, подлинней и покороче, и зрительная труба — Око Паннар-Са. Лет О’Каймору было около пятидесяти, и он являлся достойным представителем кейтабской знати — полупират, полукупец и, безусловно, один из лучших навигаторов Морского Содружества.

Хомда казался выше его на добрый локоть и носил только набедренную повязку, сандалии грубой кожи да ожерелье из когтей гигантского северного медведя. По обычаю своего неведомого лесного клана, он был татуирован: зеленые змеи, знак его Тотема, переплетались на груди, на могучих плечах и лопатках, шею же, щеки и лоб украшали изображения алых и желтых кленовых листьев, среди которых внушительный орлиный нос торчал как скала над осенним лесом. Весил он раза в полтора побольше плотного О’Каймора, но отличался кошачьей ловкостью и быстротой движений; силен же был как тот самый медведь, чьи когти болтались у него на шее. В определенном смысле он, как и кейтабский тидам, являлся достойным образчиком своего племени — лесных дикарей, из века в век упорно тревоживших границы Тайонела.

Видно, с тайонельцами у Хомды были давние счеты; поглаживая шрам на щеке, он уставился на корму торговца словно волк на стадо жирных оленей. О’Каймор скосил глаз на дикаря и довольно хмыкнул — выглядел Хомда заправским разбойником и душегубом, что всегда вдохновляло людей из абордажного отряда. Эти парни уже толпились на палубе, потрясая дротиками и метательными ножами — крепкие, коренастые, смуглые, обветренные и просоленные всеми морскими ветрами. Его бойцы, его дружина! Ощутив законную гордость, О’Каймор рявкнул, призывая помощника:

— Эй, Торо! Одноглазый, чтоб тебя Паннар-Са пнул под зад! Всем — пива и табака! И пусть гребцы приготовят самострелы и крючья!

Он ткнул Хомду в бок, сунул ему недокуренную скрутку:

— Иди, черепаший ублюдок! Сейчас будем резать.

Осклабившись, северянин жадно схватил хозяйский подарок, вскинул секиру на плечо и направился к своему отряду. До купеческого судна оставалось немногим более полета стрелы, и «Сирим», второй драммар О’Каймора, вспенивая воду четырьмя десятками весел, ловко обходил намеченную жертву слева. Там уже готовились к бою: сверкали клинки и наконечники копий, Ар’Чога, раздавая затрещины, строил своих головорезов в шеренгу. Ухмыльнувшись, О’Каймор опять навел свою трубу на купца и обомлел. Челюсть у него отвисла, полные губы побелели, на висках выступили капли пота; пробормотав проклятье морским демонам, он снова приник к Оку Паннар-Са.

Так и есть! Стальные панцири тайонельских воинов, стоявших на кормовой надстройке, были изукрашены чеканными волчьими головами, а на шлемах торчали не серые перья, а волчьи хвосты!

Дети Волка! Лучшие из лучших, опора Дома Тайонела! Во имя Шестерых, это было невероятно, но это было так! Воины сагамора Харада, Ахау Севера, никогда не нанимались охранниками на купеческие суда; это считалось ниже их достоинства, да и сагамор не потерпел бы подобного ущерба своей сетанне. Случай из ряда вон выходящий; значит, на этом судне везли нечто особо ценное. Нечто такое, что могли сохранить и защитить лишь самые умелые тайонельские бойцы.

Кстати, сколько же их? Облизнув губы, О’Каймор принялся считать. На корме — двадцать человек… и наверняка, десятка три на палубе… Сила! Теперь клинки и дротики трехсот кейтабцев уже не казались тидаму гарантией успеха, ибо враги были закованы в сталь и умели рубиться в сомкнутом строю. Страшный противник! Каждый из этих рослых опытных бойцов стоил по меньшей мере четырех островитян из его дружины.

Но, не разложив костра, не поджаришь мясо… А мясо тут было — сочный большой кус, иначе бы Дети Волка не стерегли его!

Снова облизнув пересохшие губы, О’Каймор обернулся и приказал:

— Торо, людей к метательным машинам левого борта! Поставь лучших — Руена и Пахо!

— Однако, мой господин… — Одноглазый помощник,следивший за раздачей хмельного и табачных листьев, почесал в затылке. — Мы же, клянусь клювом Паннар-Са, спалим всю добычу!

— Делай, что говорю, черепашье яйцо! Там, — О’Каймор вытянул руку в сторону приближавшегося судна, — полсотни тайонельских волков в железе! Хочешь, чтоб нас перебили как откормленных керравао?

Помощник разинул рот, люди вокруг него загудели. Никто, разумеется, не испугался; они поняли, что бой будет тяжким, но и добыча окажется достойной. Пожалуй, на суше немногие из них рискнули бы скрестить оружие с бойцами Тайонела, но корабельная палуба — не земля; шаткие доски привычней кейтабцам, чем лесным воинам.

Торо вышел из столбняка и принялся расставлять стрелков у катапульт. Метать горшки с огненным зельем и струи пламени умел почти каждый, но Руен и Пахо считались лучшими наводчиками. Убедившись, что они заняли положенные места, О’Каймор распорядился залить в баки жидкий огонь и пояснил:

— Сделаете по одному выстрелу. Ты, Пахо, бычий навоз, подпалишь хвосты волкам на корме, ты, Руен, ударишь по тем, что на палубе. Надо поджарить этих лесных обезьян, чтоб они не так ловко орудовали своими клинками! Но смотрите, псы, такелаж не жечь! Устроите пожар, брошу к акулам! — Тидам грозно выпятил челюсть, потом кивнул помощнику: — Выдели два десятка парней с черпаками. Если где загорится, пусть таскают воду с правого борта, заливают огонь.

Не дожидаясь, когда свистнут первые стрелы, люди из абордажной команды принялись ставить высокие, в полтора человеческих роста щиты. Когда корабли сойдутся и гребцы перебросят крючья, эти щиты лягут на вражеский борт, превратившись в помосты. По ним легче взбираться наверх — палуба купца была на четыре локтя повыше, чем у «Тофала».

О’Каймор посторонился, когда дюжие мореходы притащили мостки на нос, потом встал за спинами своих людей, уже крутивших ворота и щелкавших рычагами самострелов. Их метатели были тяжелыми, неуклюжими и не могли сравниться в скорострельности с одиссарскими арбалетами, выпускавшими стрелу за время трех вздохов. Но такие арбалеты являлись тайной Одиссара — точно так же, как состав горючей смеси, называемой молниями Паннар-Са, был секретом Морского Содружества. Свои тайные искусства были и у других Великих Очагов; так, арсоланцы считались великими строителями, умевшими размягчать камень едким растительным соком и перебрасывать мосты над пропастями; мрачные угрюмые атлийцы придумали огненный порошок; тасситы знали, как покорять огромных косматых быков, бродивших в прерии тысячными стадами; в Сеннаме владели странным оружием и непревзойденным искусством рукопашного боя, а тайонельцы лучше всех работали с твердым железом. Если бы можно было собрать все эти тайны и секреты в одну корзину! — подумал О’Каймор. Вот это был бы товар! Если б Кейтаб овладел им, то наверняка сделался бы седьмым Великим Очагом! И тогда пришлось бы включить в компанию шестерых богов древнего демона Паннар-Са, Великого Осьминога, владыку акул, морских тапиров и змеев в блестящей чешуе…

Ухмыльнувшись, тидам прикинул расстояние, отделявшее его корабль от добычи. До парусника было всего пятьдесят длин копья, но накамские мореходы не стреляли: трудно попасть в цель, когда болтаешься на мачте, словно обезьяна из ренигских джунглей. Что касается тайонельцев, то они замерли неподвижной сверкающей шеренгой, прикрываясь круглыми щитами. Борт купеческого судна был высок, и стрелки ОКаймора видели только верхний обрез блестящей железной стены да волчьи хвосты, что торчали над ней подобно пушистым кустикам.

Со стороны «Сирима» долетел протяжный вопль Ар’Чоги, и полсотни стрел пробуравили воздух. О’Каймор взмахнул своим жезлом; теперь остроклювая стая вспорхнула с борта «Тофала». На купце закричали; десяток моряков с самострелами рухнул вниз с рей, кто на палубу, кто прямо в море, где мельками серые тела акул. Прочие стрелки принялись за дело, но после первого же залпа стало ясно, что в этом искусстве мореходам из Накамы далеко до кейтабцев. Три человека на «Тофале» были ранены, один убит, но по большей части стрелы накамцев воткнулись в щиты.

Корабль приближался, и теперь О’Каймор мог легко пересчитать тайонельских воинов. Как он и предполагал, кроме двух десятков на корме, было еше человек тридцать пять на палубе; они построились шеренгами вдоль бортов, готовясь отразить атаку с обеих сторон. Похоже, стрелы не причинили им больших неприятностей — если какая и пробила стальную оковку щита, то справиться с дубовой доской под ней уже не смогла.

О’Каймор продолжал разглядывать и считать волчьи хвосты, прикидывая, нет ли среди этих бронированных бойцов светлорожденного. С таким внушительным эскортом вполне мог путешествовать и благородный из Очага Тайонела… Если так, придется его отпустить или везти в Ро’Кавару почетным пленником… Все-таки божественная кровь! Выпустишь ее из жил, разнесутся вести о сем деянии по всему Ринкасу, и корабли Коатля, Арсоланы и Одиссара начнут охотиться за бедным старым О’Каймором, разбойником и святотатцем! Еще и в Ро’Кавару пожалуют с целым флотом…

Нет, тидам не мог поднять руку на человека светлой крови! И дело заключалось не в боязни неотвратимого возмездия Великих Очагов и даже не в страхе перед богами — которых, впрочем, он чтил не меньше исконно кейтабского демона Паннар-Са, Морского Старца. Прожив полвека и повидав многое, О’Кеймор полагал себя человеком зрелым и опытным; о годах его напоминали и морщины на лбу и в уголках глаз, и ломота в костях, донимавшая в сезон дождей, и пальцы, которые вязали узлы и держали клинок уже не так ловко, как в юности. Что ж, за все надо платить — и особенно за то, что становишься умнее! Будучи истинным кейтабцем, он понимал это.

Но светлорожденные!.. Они жили долго, больше ста лет, как подобает потомкам богов, и, как говорили, до последних дней своих оставались молодыми. Сколь обширный опыт могли они приобрести! Сколь великую мудрость и знание жизни! Это внушало уважение и повергало в трепет… Нет, О’Каймор, пират и торговец, видевший больше смертей, чем листьев на вековой акации, никогда не поднял бы руку на отпрыска Шестерых! Пожалуй, на такое способен лишь дикарь, ублюдок вроде Хомды, который поклоняется то ли Отцу Медведю, то ли Брату Волку, то ли Сестрице Змее… Кстати, надо приглядеть за ним, решил тидам, как бы не зарезал благородного второпях. Разумеется, коль на судне и есть кто из Великого Дома Тайонела, не будет такой человек обнажать меч в бою с разбойниками… да и меча-то у него, пожалуй, нет… Зачем ему клинок или топор? Кто рискнет его тронуть? Кто захочет навлечь на себя проклятие? Не кейтабцы, нет… все они — правоверные юшара, хоть и не забывают старого осьминога Паннар-Са. А за Хомдой надо присмотреть… надо…

Не успел борт торговца надвинуться совсем близко, как тидам, призвав трех своих телохранителей, повелел им — псам, отродьям псов! — глядеть, не попадется ли на судне человек со светлой кожей и зелеными глазами. Если сыщется такой, надо его с почетом вывести из драки, а лучше сунуть в безопасное место и переждать, пока все не кончится. О’Каймор хотел добавить, что каждый из трех спасителей получит благословение богов и по серебряному чейни в придачу, но тут Торо завопил, что пора пускать жидкий огонь. И в самом деле, кейтабские драммары обошли парусник и двигались теперь параллельным курсом с обеих сторон в сорока локтях — на самой подходящей дистанции, чтобы подпалить тайонельских волков.

О’Каймор взглянул на солнце, прикинул, что до полудня еше остается целое кольцо времени, и грозно рявкнул, подавая команду стрелкам у катапульт. Две багровые пламенные струи прорезали воздух: одна перечеркнула шеренгу тайонельцев на палубе, вторая ударила по тем, что выстроились на корме. Тут же загрохотали щиты — Дети Волка избавлялись от них, швыряя в воду или прямо на палубу, ибо огненная жидкость была липкой и превосходно горела на камне и на металле, пока не выгорала дотла. К грохоту щитов добавились воинственные крики нападающих, рев горнов из раковин, стук абордажных крючьев и опускаемых мостков, яростное шипение пламени; весь этот шум, однако, перекрыли жуткие вопли, в которых не осталось ничего человеческого — похоже, нескольким тайонельцам огонь попал на руки или в лицо.

Отряд Хомды ринулся на палубу купца, разбросав строй ошеломленных защитников. Теперь уцелевшие бились каждый против троих-четверых, и примерно так же обстояли дела на корме, куда Торо повел гребцов. На «Тофале» оставалось еще тридцать человек с тяжелыми метателями, которые сейчас неторопливо расстреливали накамских мореходов, сидевших на реях. Впрочем, команда купеческого судна не представляла проблемы; их было всего-то шесть или семь десятков, три полные смены «чаек» при парусах; к тому же накамцы никогда не отличались воинственностью.

Другое дело, бойцы с волчьими хвостами на шлемах. Эти дрались, точно загнанные волки: умело, яростно, не отступая ни на шаг. О’Каймор, пригнувшись за носовым щитом и поощряя своих стрелков громкой руганью, видел, как падают его островитяне — двое-трое за каждого убитого тайонельца. При том что четверо врагов, обожженных пламенной струей, корчились на палубе, не в силах сопротивляться! Зато остальные — а их оставался еще десяток — рубили полуобнаженных кейтабцев тяжелыми длинными клинками и явно не собирались складывать оружие. Вытягивая шею, тидам попытался разглядеть, что творится на другом борту, где атаковали люди Ар’Чоги. Похоже, там схватка шла на мостках, и нападающие еше не поднялись на палубу — второй шеренге тайонельцев огня не досталось, так что они сохранили и свои щиты, и строй. И пробиться сквозь них было нелегко!

Да, подумал О’Каймор, если бы не жидкий огонь, оба его экипажа могли бы лечь под тайонельскими клинками! Недаром почти все Великие Очаги, громогласно объявляя огненное оружие варварским, втихомолку пытаются выведать состав огненной смеси. А чем лучше порох атлийцев? Правда, его придумали пять или шесть лет назад и пока что в бою не применяли… Но слухи, слухи!.. Хвала Паннар-Са, что у Кейтаба тоже есть свой секрет, как и у прочих! Ну, если уж говорить о сражениях и войне, то даже у голых пигмеев из Р’Рар-ды кое-что припасено — страшный яд, что убивает человека быстрее, чем он успевает воззвать к Шестерым. Пожалуй, об этой отраве тидам знал побольше, чем про порох или рогатых скакунов Мейтассы, ибо Великие Очаги охраняли свои тайны не в пример более ревностно, чем дикари, обитавшие в непроходимых джунглях по берегам Матери Вод.

Мореходы, последние остатки команды парусника, жались к мачтам, пытаясь спастись от стрел; тайонельцы с прежним рвением орудовали тяжелыми клинками. Им приходилось нелегко, но группа на корме успешно оборонялась, а те, что дрались с людьми Ар’Чоги, даже потеснили нападавших. Однако их оставалось слишком мало, и кейтабцы, воодушевленные мыслью о богатой добыче, наседали с упорством оголодавших акул. Наконец Хомда, взревев, всадил лезвия своей секиры в грудь одного из Детей Волка и отшвырнул концом древка другого; в прорыв за ним ринулось полтора десятка бойцов с кривыми клинками, ударив в тыл второй тайонельской шеренги. Сквозь толпу мечущихся на палубе фигур О’Каймор разглядел, как несколько врагов в сверкающих панцирях свалились в воду; разумеется, они либо пошли на дно, либо распростились с жизнью в акульих челюстях. Хомда, испуская оглушительные боевые кличи, повел свой отряд на корму, а люди с «Сирима» взошли наконец на палубу торговца. Два «каймана», поймавших добычу клыками железных крючьев, одолевали; от борта до борта струилась кровь, звенели клинки, и яростный вой кейтабцев заглушал стоны умирающих.

Через три четверти кольца от начала атаки тидам О’Каймор ступил на борт захваченного корабля. Тут уже никто не сопротивлялся; палуба была завалена мертвыми телами, несколько трупов свисали с рей, кучку же оставшихся в живых накамцев победители согнали к передней мачте, окружив частоколом дротиков. Что до тайонельских воинов, то их порубили всех, и сейчас люди тидама сдирали с них панцири, снимали шлемы и выкручивали из закостеневших пальцев оружие — эти клинки и доспехи из отличной стали в южных землях ценились весьма высоко. Бросив взгляд на Торо, О’Каймор заметил, что его помощник с десятком дюжих парней уже направляется к трапу, ведущему в трюмы. Сейчас наступал самый захватывающий момент — предстояло выяснить, сколь ценную добычу они отловили в морских волнах.

К тидаму, припадая на левую ногу, подошел Ар’Чога, покрытый потом и усталый; за ним широко шагал Хомда. На груди его багровела царапина от тайонельского клинка, протянувшаяся от плеча наискосок вниз; казалось, что красный дротик перечеркнул татуированных зеленых змей, прикончив из них добрую половину. Но Хомда чувствовал себя прекрасно и скалился во весь рот.

— Мой убивать тайонел в лесу, теперь резать на море, — сообщил он. — Убивать три, четыре… больше! — Со счетом у северянина дела обстояли неважно, и он, растопырив пальцы, потряс кистью перед лицом О’Каймора.

— Убери лапы, змеиный выкормыш, — буркнул тидам и повернулся к Ар’Чоге. Тот, в отличие от дикаря, выглядел озабоченным.

— Недешево нам досталась эта посудина, клянусь веслом и парусом! — Шкипер «Сирима» окинул палубу мрачным взглядом. — Я потерял человек сорок… сорок отличных гребцов и стрелков… Надеюсь, добыча окупит наши труды.

О’Каймор повел плотными плечами и нахмурился; в его экипаже убитых было не меньше. Эти тайонельцы дрались, как голодные волки над тушей быка!

— Скоро узнаем, — пробормотал он. — Торо с парнями пошел вниз.

Хомда хлопнул по мускулистой груди и принялся размазывать кровь. Его змеи из зеленых сделались бурыми, багровая влага покрыла ожерелье, собираясь каплями на кончиках медвежьих когтей.

— Добыча! — рявкнул дикарь, ткнув своей секирой в груду тайнельских панцирей. — Вот добыча! Хорошее железо! Дорогое!

— И приметное, — добавил Ар’Чога, неодобрительно оглядывая чеканные волчьи головы, украшавшие доспехи. — Продашь полсотни таких железок, и всюду пойдет молва, что мы пощипали Великий Очаг Тайонела… Нет, такие слухи нам ни к чему!

Тидам скосил глаза вниз, на собственный нагрудник, где сверкающим перламутром была выложена пальма под изогнувшейся волной, и хмыкнул, затем перевел взгляд на тайонельские доспехи. Волчьи головы… в самом деле, приметная штука… Он не любил оставлять следов — тем более что океан, великий могильщик, всегда был рядом. Однако расстаться с отличным товаром… с доспехами, тянувшими на сотню чейни каждый… Это было выше его сил!

— Может, сплавить их куда подальше… — в раздумье произнес О’Каймор. — Скажем, в Сиркул или в Сеннам…

Тут тидама прервали — явились трое воинов, доложивших, что в кормовой надстройке и внизу нет ни единой живой души, а среди мертвых тайонельцев потомков богов с зелеными глазами и светлой кожей не обнаружено. О’Каймор с облегчением перевел дух, но тут из палубного люка возникла приземистая фигура помощника, озиравшегося по сторонам с самым угрюмым видом.

— Обычный груз, мой господин, — отрапортовал Торо, приблизившись. — Не понимаю, к чему такая охрана… В носовом трюме — воск, горшки с медом и целебным медвежьим жиром, шкуры, немного пушнины. Кормовой вообще пуст! Там, видно, спали эти… — он кивнул в сторону мертвых тайонельцев. — Висят гамаки, еще вода в бочках, жратва, сундучок с серебром да какая-то забавная лодка, без весел и мачты… Вот не повезло, клянусь щупальцами Паннар-Са! За такую мелочь порублена чуть ли не сотня наших!

Не обращая внимания на сразу помрачневшее лицо Ар’Чоги, тидам потянул из-за пояса зрительную трубу, почесал острым краем затылок. Глаза его потемнели, ноздри широкого носа хищно зашевелились.

— Сундук, говоришь? С серебром? Сколько?

Тайонельские монеты весили вдвое больше, чем одиссарские и атлийские чейни и могли оказаться неплохой добычей. О’Каймор не сомневался, что Торо уже прикинул и количество, и качество серебра. Глаз у него был один, зато зоркости неимоверной, когда дело касалось монет, нефрита, яшмы или дорогих перьев, раковин и шкур.

— Сотни полторы, не больше, — буркнул помощник. — Мелочь при наших потерях…

— А лодка? Что за лодка?

— Небольшая, и похоже, что вырезана из цельного ясеневого ствола. Я велел вытащить ее на палубу — на ней вроде бы тоже серебро по бортам и резьба… может, ценная вещь…

Когда лодочку подняли наверх, ОКаймор с первого взгляда догадался, что вещь и в самом деле ценная. Перед ним был погребальный челн, вырезанный из светлого ясеня, в каких вожди Тайонела хоронят своих усопших. Верили они, что в такой маленькой ладье покойный светлыми потоками поплывет в Чак Мооль, избежав мучительной дороги по раскаленным углям и дебрям, полным злых демонов и ядовитых змей; потому каждого знатного тайонельца отправляли в последний путь по рекам, что несли свои воды в огромные ясные озера. Видно, вождь, для которого предназначался этот челн, был не из последних в Очаге Тайонела, ибо борта лодочки сверху украшали серебряные пластины, нос — резная волчья голова с разинутой пастью, а на дне лежал ковер из перьев белого сокола и богатое покрывало зеленой шерсти — на нем серебряной нитью был выткан божественный лик Тайонела.

О’Каймор, то задумчиво постукивая своей трубой по ладони, то почесывая в затылке, осмотрел челн. Люди его уже вовсю трудились, перетаскивая на драммары связки бобров, куниц и соболей, кипы отлично выделанных волчьих и медвежьих шкур, желтые круги воска, тяжеленные горшки с медом и жиром. Медвежий жир, из которого приготовляли бальзамы и снадобья, ценился не меньше хорошей пушнины, и тидам мельком подумал, что добыча не так уж мала. Тысяч на десять чейни, пожалуй, если не на все пятнадцать… Однако это добро никак не оправдывало столь большого отряда охранников, да еще из числа людей тайонелъского сагамора! Нет, все дело в челне, решил тидам, и кликнул Торо:

— Эй, одноглазый! Шкипер с этой лохани цел?

— Живой, господин. Там, у мачты… ждет, когда его отправят к акулам.

— Пусть Хомда притащит его сюда.

Через пять вздохов северянин швырнул к ногам О’Каймора тощего накамца с округлившимися от ужаса глазами. Этого человека, как и прочих из команды парусника, можно было считать мертвецом: О’Каймор никогда не брал пленных. Что с ними делать, с пленниками, взятыми в бою? Это было проблемой в любой из земель Эйпонны, кроме дикой Р’Рарды, где их просто съедали. Захваченный в плен не рассматривался как полноценный работник, да и сама идея обращения человека в подневольную скотину была чужда исповедовавшим кинара. И потому пленных либо убивали, либо усыновляли в клан, либо отпускали — за выкуп или из милости. Но О’Каймор никого не оставлял в живых и не брал выкупа. К чему рисковать? Слухи, молва, сплетни… где и сколько взято, какие суда сожжены, какие пущены на дно… сколько народу переселились в Великую Пустоту… Нет, таких разговоров он не любил и старался не оставлять следов, могущих повредить второй его ипостаси — мирного торговца и благородного владетеля надела Чью-Та. Тем не менее его знали — и боялись.

Вот и сейчас накамский кормчий со страхом уставился на герб, сиявший на доспехе тидама. Он уже понял, в чьих руках очутился, и не рассчитывал на пощаду.

— Ну, блевотина Паннар-Са, — произнес ОКаймор, склонившись над бледным накамцем, — можешь выбирать между легкой смертью и смертью потяжелей. Либо тебе перережут глотку — быстро и без мук, либо подвесят на канате у самой воды… И знаешь, что тогда будет?

Накамец судорожно вздохнул — акулы в прибрежных водах отличались редкостной свирепостью.

— Так что ты выбираешь — веревку или топор вон того парня? — Тидам покосился в сторону Хомды.

— Топор, мой милостивый господин, — пробормотал шкипер.

— Хм, топор… топор нужно еще заслужить, — О’Каймор выпрямился и уставил на кормчего свою трубу. — Ты ответишь на мои вопросы, падаль, тогда будет топор. Иначе… — Он ударил трубой по свисавшему с реи канату.

— Что хочет знать господин? — с обреченным видом шепнул накамец.

— Для чего эта лодка? — Теперь труба ОКаймора опустилась на борт ладьи.

— Это погребальный челн, милостивый господин. В таких хоронят больших людей из Тайонела, благородных сахемов.

— Правильно, — кивнул тидам, — я вижу, ты не врешь. Ну, и зачем ты тащил его в Одиссар? Ведь твоя посудина направлялась в Одиссар, верно?

— В Хайан, — уточнил накамец. — Мы везли товары… совсем немного… и отряд воинов сагамора, Ахау Севера…

— Зачем их послали?

— За телом… за телом светлорожденного Эйчида, потомка Тайонельского Очага… — Кормчий внезапно всхлипнул.

— Ты так любил этого Эйчида, что теперь плачешь по нему? — ОКаймор удивленно поднял брови.

— Нет, господин. Мне нет дела до Эйчида, чье тело уже в руках бальзамировщиков… Плачу же я о своей судьбе, о людях, что пошли со мной, о детях и женах, что остались в Накаме…

Тидам внезапно смягчился. Пожалуй, стоит подбодрить этого ублюдка, подумал он, ибо здесь, в море, нет жреца, ни Странствующего, ни Принявшего Обет, который мог бы утешить людей перед смертью песнопениями и словами.

— Все мы — мошкара, колеблемая дыханием Мейтассы, — произнес ОКаймор с сочувствием. — Сегодня тебе не повезло, и скоро ты ступишь на тропу, ведущую в Чак Мооль… Но как знать! Дожив до старости, ты мог мучиться от всяких гнусных недугов, от ломоты в костях и болей в животе… А сегодня ты примешь смерть легкую и быструю, я обещаю. Говори!

— Мореходы, не доживают до старости, ты это знаешь, мой господин, — произнес накамец с тоскливой улыбкой. — Но, может, ты и прав… Смерть от топора легче, чем в воде.

— Тогда заслужи ее! Что делал этот Эйчид в Хайане? Кто его убил? Говори!

— Молодой сахем отправился к Владыке Юга, чтобы встретиться в бою с его сыном Дженнаком, как то положено среди светлорожденных. Ему не повезло…

— Хмм… Видно, он был плохим воином?

— Клянусь Тайонелом, нет! Из лучших в северных землях! Говорят, был он крепок, как дуб, и стремителен, как лесная кошка, хитер и ловок в воинском деле… Но Дженнак победил его, и теперь он — наследник Очага Одисса, а у нашего сагамора стало одним сыном меньше. Пришло для него время собирать черные перья… да и для меня тоже…

— Кажется, этот Дженнак отбрасывает длинную тень… — задумчиво пробормотал О'Каймор, не слушая причитаний кормчего. Ему чудилось, что он уже слышал про младшего сына одиссарского ахау, что было совсем не удивительно — от Хайана до Ро’Кавары насчитывалось два соколиных полета, ничтожное расстояние для людской молвы и быстрого судна. Корабли меж этими двумя портами ходили часто, и сам он не раз торговал в одиссарских землях, в отведенных для кейтабцев местах. Торговал, но не грабил; у сагамора Джеданны было сильное войско, быстрые галеры и арбалеты, стрелы из которых пробивали любой доспех. Склонившись к накамцу, О’Каймор потряс его за плечо:

— Когда из Одиссара в Тайонел пришла весть о смерти вашего сахема?

— Пять дней назад… передали барабанным боем… и мы почти сразу отправились в путь… за телом Эйчида…

Тидам выпрямился и кивнул Хомде:

— Прикончи его. Без мучений! И всех остальных тоже.

Не слушая воплей накамских моряков, он уставился на погребальный челн, размышляя об удивительных обычаях светлорожденных, чьи сыновья, достигнув зрелости, должны были доказывать свое право на жизнь в смертельном поединке. О’Каймору, человеку трезвого ума и практического склада, подобная традиция казалась нелепой, однако он подозревал, что возникла она не на пустом месте. Он кое-что знал о людях со светлой кровью, но немногое — то, что было записано в трех первых Книгах Чилам Баль, и то, о чем рассказывали Странствующие жрецы, из коих треть или половина наверняка были поддельными — одиссарскими, арсоланскими или атлийскими шпионами. Он же был кейтабием, а в большинстве эйпоннских Уделов кейтабцев не слишком жаловали, в силу чего Морское Содружество из века в век оставалось в странной позиции — не то седьмая из великих держав, не то временное объединение купцов-разбойников, самовольно присвоивших себе благородные титулы. Но в одном вопросе существовала полная определенность: никто из Шестерых не ступал на кейтабские острова, и в жилах их властителей не текло ни капли божественной крови. По этой ли причине или потому, что кейтабцы издревле являлись пиратами и грабителями, им не доверяли; кроме Рениги, ни в одном из портовых городов Ринкаса и Бескрайних Вод не имелось кейтабских кварталов и постоянных поселений.

К тому же, хотя Морское Содружество торговало со всеми странами и землями — исключая Мейтассу, не имевшую выхода к океану, Острова всегда оставались как бы сами по себе — слишком сильные, чтоб их можно было захватить, и слишком слабые, чтобы их военная мощь представляла серьезную угрозу для Великих Очагов Эйпонны. Но, как не раз отмечал О’Каймор, плававший и в Арсолану, и в Коатль, и в Одиссар, и в далекий Сеннам, людям во всех этих державах тоже не слишком многое было известно об обычаях светлорожденных, что правили ими по воле Шестерых; далеко не всякий даже видел своих владык. Мог ли он, подозрительный чужеземец, не то купец, не то разбойник, знать большее? Вот если бы на захваченном судне оказался благородный тайонелец, попавший к нему в плен… в почетный плен, разумеется… вот тогда бы они поговорили… Или потомок богов не пожелал бы толковать с кейтабским пиратом?

Раскурив новую скрутку из табака, О’Каймор решил: все-таки хорошо, что на паруснике нет никого из Дома Тайонела. Разумеется, он не отказался бы взглянуть на зеленоглазого отпрыска божественного корня, но сколь часто любопытство не доводит до добра! Ну, по крайней мере он избавлен от нелегких проблем — сохранить жизнь пленнику или тайну расправы с накамским судном… Нет, хвала Шестерым, что на этой посудине оказались самые обычные люди, каких не жаль переправить в Великую Пустоту!

Он вызвал помощника и велел содрать с челна серебряные пластины — они тянули весом на девятьсот или тысячу одиссарских чейни и, разумеется, куда больше пригодились бы живому О’Каймору, тидаму из Ро’Кавары, чем мертвому Эйчиду, сахему-неудачнику. Весь груз, меха, горшки и воск, уже переправили на драммары, и «Сирим», повинуясь командам Ар’Чоги, отправился к востоку, в открытое море. «Тофал» развернулся следом и, отойдя на полсотни локтей от парусника, залил его жидким огнем.

О’Спада, тидам-сагамор Ро’Кавары, города Морских Врат, древний, горбатый, высохший, словно панцирь краба, скрестив ноги сидел на тростниковой циновке. В неофициальной иерархии Островов и прочих кейтабских территорий он считался третьим человеком — хотя, когда дело доходило до флотилий, кораблей, удачных набегов и не менее удачной торговли, он по праву был первым. Номинально выше его стояли властители Сиркула и Т’Рениги, обширных государств на материке, бывших колоний Морского Содружества. Но Сиркул не имел выхода к морю и являлся горной страной; знать ее еще помнила о своем кровном родстве с кланами Гайяды, но основное население, полудикие горцы, относилось к арсоланским племенам. По большей части эти сухощавые бронзовокожие люди почитали различных демонов, тогда как поклонение Шестерым было привилегией сиркульского тидам-сагамора и его вельмож.

Что касается Т’Рениги — или Рениги, как ее чаще называли, — обширных территорий, протянувшихся по южному берегу Ринкаса и дальше, до самого устья Матери Вод, величайшей реки Нижней Эйпонны, то потомков заселивших ее некогда кейтабцев уже не стоило считать мореходами — или тем более авантюристами, способными плавать к неведомым берегам, торговать или отправляться в набеги. Мягкий климат и щедрая почва способствовали земледелию, а горы — рудным разработкам; в результате Ренига являлась теперь крупнейшим поставщиком бобов какао, курительных листьев и драгоценных камней. И хоть в этой стране был торговый флот и боевые корабли, ее властитель, разумеется, не мог тягаться с О’Спадой в морских делах!

Имелось еще пять тидам-сагаморов, обитавших на Островах, и целая сотня вождей помельче, но ни один из них не владел такой обширной землей, как восточная Кайба, ни один не мог похвастать таким великолепным городом, как Ро’Кавара, ни у одного из них не было такого сильного флота, таких превосходных кораблей и отличных мореходов!

Мигнув морщинистыми веками, старый ахау оторвал взгляд от шумной городской суеты и уставился на большую книгу, сверкавшую лакированным деревянным переплетом у левого его колена, затем перевел взгляд на лицо О’Каймора. Они сидели на открытой террасе дворца, построенного, по майясскому обычаю, на искусственном холме и возвышавшегося над всей Ро’Каварой; под ними убегали к морю узкие кривые улочки, теснились хижины, крытые пальмовым листом, пятнами ярких тканей пестрели маленькие площади и огромные базары, забитые повозками, тентами, навесами, торговыми рядами, харчевнями, приютами для странников и иноземных купцов, лавками и мастерскими. Казалось, вся Ро’Кавара непрерывно и радостно что-то празднует или кружится, гремит, звенит в круговращении вечной ярмарки; но весь ее пышный и многолюдный коловорот, стекавший к побережью, замирал у стены из плотно посаженных пальм, переплетенных колючей лианой. Эта живая ограда отделяла гавань. За ней тоже хватало народа, но там царил полный порядок: у пирсов покачивались быстрые драммары, некоторые корабли были вытащены на песок, вдоль них прохаживались воины, а подпиравшие пальмовую стену массивные коробки складов, возведеных из известняка, тянулись к востоку и западу бесконечной чередой, огибая бухту. Внешний ее рейд тоже был полон: там торчали мачты двух сотен судов и морских плотов, приплывших с Гайяды, Йамейна, Пайэрта, архипелагов Иантола или Байгима, из Юкаты, Т’Рениги, Коатля, Арсоланы, Одиссара и десятка других стран, больших и малых, известных и никому не ведомых. Воистину, город Морских Врат был местом, где пересекалась тысяча путей! И, хвала Шестерым, это приносило неплохие доходы!

Никак не меньшие, чем разбой и грабеж, подумал О’Спада, изучая дубленую физиономию своего тидама. Впрочем, время грабежей подходило к концу, и он, невзирая на преклонный возраст, ломоту в костях и частые сердцебиения, от которых уже не помогали никакие майясские снадобья и бальзамы, понимал это лучше всех. В Великих Очагах, чьи земли тянулись по берегам Ринкаса, строили гавани, защищенные каменными стенами, возводили крепости, прокладывали дороги на высоких насыпях, вооружали воинов стальными клинками, самострелами и дальнобойными катапультами; атлийцы же, мрачный и искусный во многих ремеслах Народ Секиры, придумали совсем дивное: огненный порошок и мешки из провощенного шелка, что надувались теплым воздухом и могли летать! Снизу к ним привязывали корзины и длинный канат, и с такого наблюдательного пункта можно было следить за морем и побережьем на расстоянии дня пути. Внезапно не подберешься, нет! А еще ходили слухи, что среди жрецов, слуг Шестерых, есть такие, что умеют преобразовывать внешность и даже слышать и видеть из дальнего далека, предугадывая любые намерения супротив своих владык. Их было очень немного, но люди эти казались старому О’Спаде страшнее гнева Коатля! Настоящие демоны — не то что лазутчики с материка, которых в Ро’Каваре знали чуть ли не поименно!

Да, меняются времена… Голова О’Спады склонилась к плечу, взгляд снова скользнул к городским улицам, но теперь это зрелище не принесло ему никакого удовольствия. Обширна Ро’Кавара, богата, думал он, потирая горб скрюченными пальцами, но сколько народу — и в городе, и вокруг! Гудят, роятся, подобно осам в гнезде… Скоро ни земли им не хватит в Кайбе, ни жилищ, ни пищи, ни ткани для одежд, ни добычи в море…

Вздохнув, старый властитель опустил руку и кивнул О’Каймору:

— Ну, говори, тидам.

— Пустили ко дну накамский парусник, мой повелитель… в спокойном месте, в порубежье Одиссара и Тайонела. — Прочистив горло, тидам вытащил из-за пояса бумажный свиток и, заглядывая в него, принялся перечислять: — Взяли полторы сотни кругов воска общим весом в пять быков… сотню больших горшков с медом, полсотни с целебным жиром… четыреста двадцать шкур, медвежьих и волчьих… соболиных — шестьдесят, все хорошего качества… бобровых…

О’Спада махнул рукой и скривился — в пояснице стреляло, тощие же колени казались двумя свинцовыми шарами.

— Сколько всего, сын черепахи?

— По ценам РоКавары — шестнадцать тысяч шестьсот за весь груз, ахау, — О’Каймор сверился с цифрами в конце списка. — Сераир готов взять шкуры и меха — для Коатля, я полагаю, а Ганло уже трясет монетами, хочет откупить все остальное.

— Хорошо. Пятую часть, как всегда, сдашь в казну, остальное — тебе и твоим людям. Есть убытки?

Тидам осторожно откашлялся.

— У тебя — никаких, досточтимый, ибо корабли не пострадали. У меня… Ну, у меня есть кое-какие потери… убитых — семьдесят два, да раненых почти столько же…

— Хей-хо! — Рука ОСпады вновь потянулась к горбу; спина его и поясница мучительно ныли, но за много лет он притерпелся к страданиям. — Хей-хо, тидам! Боюсь, всей твоей доли не хватит, чтобы рассчитаться с вдовами погибших… Что-то ты стал дешево ценить своих людей — по сотне чейни за голову!

— Видишь ли, мой ахау, этот корабль вез отряд тайонельских воинов — лучших, из людей самого светлорожденного Харада.

— А! Значит, кроме паршивых шкур и вонючего жира, там нашлось еще что-то ценное? — В выцветших глазках ОСпады мелькнуло любопытство.

— Погребальный челн Эйчида, младшего сына Харада. — Тидам ухмыльнулся. — Благородному сахему не повезло — он отправился в Одиссар, и там его сразил другой благородный сахем, из отпрысков Джеданны.

— Испытание кровью… — задумчиво протянул старый владыка. — Слышал я о таком их обычае, слышал…

О’Каймор пожал плечами:

— Нелепость, клянусь клювом Паннар-Са! Зачем юношам светлой крови выпускать друг другу кишки? Для доказательства своей доблести? Ну, так они могли бы придумать что-нибудь поумнее… скажем, отправиться в набег или…

Старик прервал тидама, махнув в его сторону рукой:

— Ты не понимаешь, О’Каймор. Тебе известно, что светлорожденные не похожи на прочих людей, но знание это мертво, ибо ты не прочувствовал его всем сердцем. Вот, гляди! — Властитель Ро’Кавары с усилием поднял тонкие руки. — Мне восемьдесят лет, кости мои грозят проткнуть кожу, суставы задубели, как панцирь черепахи, пальцы скрючены, плоть усохла, так что вешу я не больше ребенка… Человек же со светлой кровью в моем возрасте бодр и полон сил, и таким остается он и в девяносто, и в сто лет, а некоторые — и в сто двадцать. Рассказывают, что кое-кто из них доживает до двухсот… — О’Спада печально вздохнул и опустил руки. — Ну, и что из этого следует, как ты полагаешь?

О’Каймор в некоторой растерянности оглядел террасу, словно ответ мог скрываться где-то среди гладких навощенных досок пола или между деревянных колонн, что поддерживали кровлю. Но просторная терраса была пуста; на ней лежало несколько тростниковых циновок, да позади — там, где высились стрельчатые арки дворца, облицованные разноцветной майоликой, — маячили фигуры полуголых стражей.

Наконец тидам выдавил:

— Я думаю, что светлорожденные в зрелом возрасте очень мудры… столь же мудры, как ты, мой ахау… Я не раз размышлял об этом и решил, что власть их над людьми велика, а опыт, знание жизни и близость к богам внушают страх. Я и сам…

— Ты,- сын черепахи, О’Каймор, ибо в мыслях своих ничем не отличаешься от суеверного погонщика быков! Ты говоришь, что светлорожденные мудры, а перед тем удивлялся нелепости их обычаев! — Ладонь старика, похожая на крабью клешню, легла на переплет книги. Некоторое время он, раздраженно кривясь, рассматривал ее, потом поднял глаза на тидама. — Да, они живут долго, но они — люди, и есть среди них умные и глупые, жадные и щедрые, властолюбивые и бескорыстные… Но сейчас я хочу сказать о другом: их сагаморы правят много десятилетий, и у них много сыновей, очень много, О’Каймор. Наследником же считается не старший, а младший, кому стукнуло двадцать, — коли он прошел испытание кровью. Неужели ты и сейчас ничего не понимаешь, потомок ящерицы?

О’Каймор с виноватым видом покачал головой.

— Ахау Великих Очагов живут долго, и в день смерти их старшие сыновья — мои ровесники… а жизнь должна идти вперед, О’Каймор! Новый сагамор должен быть крепок и молод — молод в том смысле, как это понимают светлорожденные. Вот почему наследник — младший! Но!.. — О’Спада многозначительно покачал костлявым пальцем. — Но есть и еще одна причина. Много сыновей — много ревности… Всякому из них хочется стать владыкой, когда прежний сагамор умирает, и в свалке более старшие и опытные могут оттеснить молодого, коль доблести его невысоки. А потому молодой должен пройти испытания — тяжкие испытания! — доказав свою силу, ловкость и ум. Известно, что все на свете имеет свою цену: за плащ из шерсти платят серебром, за полные житницы — потом, за мудрость зрелых лет — муками в юности. Так что не считай глупыми обычаи потомков богов, О’Каймор, ибо они знают, что делают. Лишь самые крепкие их сыновья достойны жизни, прочие же отправляются в Чак Мооль, к грозному Коатлю.

— К тому же меньше сыновей — меньше свар, и наследнику проще взять власть… Понял, недоумок?

Тидам размышлял над услышанным, поигрывая свитком из тонкой одиссарской бумаги, все еше остававшимся в его руках. Он не обижался на О’Спаду за резкие слова; в последнее время старик все чаще приходил в раздражение, то от непонятливости своих слуг, то из-за болей в костях. Но он был хорошим господином, не слишком жадным, умным и предусмотрительным, и О’Каймор служил ему столь же преданно, как и покойный отец.

Он отложил свиток и задумчиво произнес:

— Слышал я, что Эйчид из Тайонельского Очага был умелым и сильным воином…

Владыка Ро’Кавары, потирая спину, одобрительно кивнул.

— Вот сейчас ты сказал мудрые слова, ОКаймор, и мы, закончив с поганой накамской лоханью, можем перейти к более важным делам. Во имя Шестерых! — Ритуальным жестом старик коснулся груди и дунул в полураскрытую ладонь. — Я полагаю, весть, которую ты привез, стоит дороже всех товаров, что отправляются из Накамы за три года! Теперь мы знаем, что этот Эйчид был хорошим бойцом — пусть он сойдет в Чак Мооль легкими путями, по мосту из радуги или морской пены… Хороший воин Эйчид, но тот, кто его победил, еще лучше! Ведь так?

— Так, ахау. Человек власти, сильный боец и вождь, который может вести за собой людей… даже таких ублюдков, как наши головорезы…

Они обменялись понимающими взглядами.

— Но еще лучше, — произнес ОСпада, — если он явится со своими воинами в доспехах, с арбалетами, что мечут стрелу за время вздоха, с мудрыми жрецами, умеющими предугадывать грядущее… Да, так будет лучше, ибо путь тебе предстоит долгий, О’Каймор, и в неведомых восточных землях может случиться всякое!

После недолгой паузы тидам поинтересовался:

— А эти новые корабли… Что с ними?

— Корабли… — Лицо О’Спады приняло мечтательное выражение. — Корабли из твердого дуба, с балансирами, окованными бронзовым листом… крепления, тараны и рулевые лопасти — из железного дерева, паруса — из хлопковой ткани и шелка ярких цветов, чтоб было видно их за тридцать полетов стрелы… Дорого обошлись мне эти драммары! Их уже спустили на воду, тидам. — Увядшие губы старика сложились в ехидную усмешку. — Спустили на воду, ставят мачты, настилают палубы, а вокруг вьются лазутчики, словно москиты сырой ночью… И пусть! Пусть в Коатле, Арсолане и Одиссаре знают, что мы замыслили!

Хитрый койот, мелькнуло в голове О’Каймора, хитрый старый койот! Он не сомневался, что старик давно размышлял над тем, как привлечь к восточному походу Великие Очаги. Задуманная экспедиция была крупным и дорогостоящим предприятием, участники которого могли с равным успехом снискать славу и добычу или лишиться жизни. Предположим, все закончится успешно; что скажут тогда благородные роды Эйпонны? Что пираты-кейтабцы разыскали и ограбили несколько жалких островков в Бескрайних Водах… Другое дело, если они увидят те далекие земли своими глазами!

Да, думал О’Каймор, как ни обидно, но без светлорожденных невиданный по смелости поход превращается в обычный разбойничий набег; если же в нем поучаствует Арсолана или, скажем, Коатль, он сразу приобретает величие и блеск, становясь деянием героическим, примером мужества и отваги. Несправедливо, как плевок Одисса! Не в первый раз тидам подивился тому, сколь различны реальные дела и их отображения в мыслях и словах людей. На сей счет верно сказано в Книге Повседневного: хотя истина отбрасывает длинную тень, но лишь умеющий видеть узрит ее!

Впрочем, участие Великих Очагов могло не только придать экспедиции героический ореол; тут имелись и другие, весьма практические соображения. Во-первых, как верно заметил О'Спада, отряд опытных одиссарских воинов, привыкших биться на суше сомкнутой шеренгой, оказался бы совсем не лишним, а их метатели были бы отличным дополнением к жидкому огню. Во-вторых, вождь из светлорожденных вселил бы в людей уверенность в том, что им покровительствуют боги — особенно Одисс Хитроумный, господин удачи, Потрясатель Мира Тайонел или Сеннам, бог странствий, милостивый к путникам и мореходам. И наконец, самое главное: совместный поход сделал бы кейтабцев и Великие Дома равными партнерами — впервые за тысячу или полторы лет! Возможно, потом эти связи могли бы упрочиться… возможно, Острова даже были бы признаны седьмым Великим Уделом или получили бы особый статус, как Юката, Святая Земля… Разумеется, старый О’Спада все это отлично понимал и, будучи владыкой мудрым и искушенным, намеревался выжать все выгоды из задуманного предприятия. Вот только захотят ли светлорожденные связываться с кейтабцами?

О’Каймор спросил об этом, и его господин хитро усмехнулся в ответ:

— Смотря как повести дело, тидам, смотря как предложить… Черепаший сын вроде тебя ничего бы не добился, но я знаю, чем их купить! Для начала — таинственностью… тем что поход наш, как доносят им лазутчики, является величайшим секретом… а потом мы отправим свои послания сразу в три Очага — в Одиссар, Коатль и Арсолану. Или в два, подогрев третий ревностью! И каждый будет думать; я откажусь, а другой вдруг согласится? И кто-нибудь клюнет наверняка.

— Ты мудр, ахау, и хитер, как сам Одисс! — О’Каймор, склонившись, стукнулся лбом об пол. — Но если взять, к примеру, тех же одиссарцев… Уверен ли ты, что их сагамор согласится послать с нами наследника? Ведь у него хватает и других сыновей…

— Уговори его.

— Я?!

— Да, ты! Когда закончим с новыми кораблями, отправишься послом в Хайан. Уговори Джеданну! Уболтай, убеди его! Ведь ты, как и я, кейтабец, а значит, тоже хитер… может, еще похитрее потомка Одисса.

О’Каймор, скрывая улыбку, широко развел руки в стороны и поклонился, опять достав лбом навощенный пол.

— Я — всего лишь недоумок… презренный сын ящерицы и черепахи…

Старый владыка Ро’Кавары в некотором смущении скосил глаза на своего тидама.

— Ну, считай, что я погорячился… Твой почтенный родитель, верный мой слуга, не был ни ящерицей, ни черепахой… пусть пребудет с ним милость Коатля! А ты — ты лучший из моих мореходов, О’Каймор, ты — акула среди акул, кайман среди кайманов!

Польщенный тидам стукнул лбом в пол в третий раз.

— Я отправлюсь в Хайан, повелитель, и сделаю все, как ты сказал, иначе можешь обить моей шкурой сигнальный барабан.

— Но только после того, как ты сплаваешь на восток. — О’Спада ухмыльнулся и поманил к себе тидама. — Помоги-ка встать… Что-то я засиделся… кости ломит…

О’Каймор подскочил, осторожно поставил своего повелителя на ноги — веса в нем действительно было как в десятилетнем ребенке. Но дух все еще оставался неукротимым и разум — ясным; они-то и не давали немощному телу шагнуть в ту смутную страну, где царил Коатль, Ахау Великой Пустоты.

Держась за поясницу, старик начал прохаживаться вдоль колонн и легкой балюстрады, ограждавшей террасу; О’Каймор, преисполненный почтения, стоял и, ворочая головой туда-сюда, следил за своим господином. Повелитель Ро’Кавары двигался странно, как бы боком, и напоминал сейчас полудохлого краба, из последних сил устремившегося к воде. Но выцветшие глазки его смотрели пронзительно и остро.

— Завидую я тебе, О’Каймор, — произнес он с внезапной тоской. — Да, завидую… Ты поплывешь в неведомое и увидишь невиданное, ты насытишь взор свой чудесами, неизвестными в Эйпонне… паруса твои наполнит ветер надежды и понесет корабли к сияющему оку Арсолана… ты будешь пить вино от чужих лоз и есть мясо диких быков, ты будешь бродить в лесах, не знавших человека…

О’Каймор хмыкнул:

— Ты уверен в этом, ахау? Что, если на востоке лишь одно море и Бескрайние Воды текут к Океану Заката, сливаясь с ним в другой половине мира?

— Ну, насчет вина, мяса и безлюдных лесов я ничего не могу сказать, но земли там есть. — Старик устремил взгляд на восход, потом шагнул к своей циновке. — Подай-ка мне Святую Книгу… нет, лучше держи ее сам, она слишком тяжела для моих рук…

Откинув деревянный переплет, тидам глядел, как скрюченные пальцы старика пролистывают Книгу Минувшего, и Книгу Повседневного, и Книгу Мер — все три части свода кинара, что были некогда высечены на стенах Храма Вещих Камней в Юкате и оставлены всем людям, способным овладеть письменностью. Последней шла Книга Тайн, написанная столь непонятно и мудро, что толковать ее могли лишь посвященные жрецы самого высокого ранга.

О’Спада погладил кончиками пальцев страницу, где на голубом фоне свивались в хоровод священные знаки — синие и фиолетовые, цветов Сеннама, покровителя путников. Они выглядели словно муравьиное воинство, выстроившееся ровными шеренгами на столе из майясского камня.

— Вот… — старик внимательно разглядывал пергаментный лист, покачивая головой. — Вот здесь, О’Каймор… Говорили мне мудрецы, что здесь написано о землях, лежащих к востоку и западу от Эйлонны, и о том, что мир наш круглый, как пальмовый орех. Удивительная вещь, но если Сеннам написал такое, то это правда! А значит, если плыть на восход, то доберешься до суши. Пройди ее и снова плыви — и ты вернешься к Оси Мира со стороны заката, попав либо в Арсолану и Коатль, либо к городам Западного Побережья, к месту, где трясется земля, либо к северным дикарям с желтыми лицами… Ты можешь не верить мне, О’Каймор, но врядли Сеннам хотел посмеяться над нами, рисуя эти знаки.

О’Каймор кивнул. К Сеннаму он испытывал полное доверие; подозрительны были лишь те мудрецы, что взялись истолковать владыке Ро’Кавары божественное откровение. Ну что ж, он доплывет до восточной земли и увидит ее своими глазами… или не увидит ничего, кроме соленых вод, и это будет означать смерть. Смерть от жажды или от голода, или смерть в пучине, если бури и морские чудища разобьют корабль.

Старик закрыл книгу и утомленно опустился на циновку — О’Каймор, прижав локтем к боку тяжелый том, поддержал своего господина. Рука в прожилках синих вен слабо шевельнулась.

— Я повелел заложить пять кораблей… пять кораблей с высокими бортами и крепкой палубой… Два больших, три — поменьше… Придумай им имена, О’Каймор, — такие имена, что могут понравиться и кейтабцам, и светлорожденным… и людям, и богам… — Голова старого ахау утомленно склонилась на грудь, губы шепнули: — Теперь иди, тидам. Когда отдохнешь, наведайся на верфь, присмотри за кораблями… И начинай набирать команды… твои гребцы там не понадобятся… ищи «чаек» и «предвестников», которые могут работать с парусами и не боятся высоты… ищи опытных рулевых… ищи самых искусных кормчих… таких, как хромой Челери… как Си’Хара… Ито’Тох… Ищи!

Прошептав: «Да будет с тобой милость Шестерых!» — О’Каймор опустил Святую Книгу рядом с циновкой. Он почитал Кино Раа не меньше, чем Паннар-Са, а временами и больше — Морской Старик отличался жестокостью, и кейтабцы побаивались его, тогда как Сеннам, Арсолан и прочие боги были неизменно милостивы к людям.

Сложив руки жестом почтения, О’Каймор поклонился и сделал уже три или четыре шага, когда сзади раздалось:

— Скажи, тидам, как зовут одиссарского сахема, что выпустил кишки Эйчиду? Я слышал о Джакарре, который ведет дела с нашими купцами, о Фарассе, главе лазутчиков, человеке с утробой каймана, и еще об одном, чье имя не могу вспомнить… кажется, он наком их войска… А этот, самый младший… как его?.. »

О’Каймор наморщил лоб.

— Дже… Дженнак. Его зовут Дженнак, повелитель.

— Хорошее имя. В нем слышится посвист ветра, гуденье тетивы и звон стеклянного сосуда…

Владыка Ро’Кавары кивнул головой и отвернулся.

ГЛАВА 3

Кончился День Ясеня; промелькнули Дни Сосны и Ягуара. На третье утро, в День Каймана, Дженнак проснулся от негромкого гула сигнальных барабанов.

Он лежал, не раскрывая глаз, прислушиваясь к далекому барабанному бою и тихому дыханию Вианны; под сомкнутыми веками плыли видения, скользили тени только что отлетевшего сна, сияли чудесные миражи, посланные богами. На этот раз не было ничего загадочного, ничего страшного — ни корабля под белыми парусами, плывущего из неведомых далей, ни огненной бездны и языков пламени. Он парил в небесах, свободный, стремительный и сильный, как сокол; он купался в теплом прозрачном воздухе, пронизанном солнечным светом; он чувствовал, что это тепло и свет надежно защищают его от холода и мрака Великой Пустоты, раскинувшей свои темные крылья от земных пределов до самых далеких звезд. Жар и холод, свет и тьма, пустота и звезды были над ним, подобные накидке из пестрых перьев, прикрывавшей спину; внизу же… О, внизу лежала Эйпонна — в торжествующем великолепии своих земель, прекрасная, как цветущий сад!

В своем сновидении Дженнак мог обозреть ее из края в край, от скованных ледяным венцом северных пределов до Холодного острова на дальнем юге, скалистого и бесплодного, отделенного от Сеннама неширокой извилистой полосой вод. Очертания Верхней Эйпонны были угловатыми и резкими, словно выщербленный топор; ближе к экватору просторный континент сужался, превращаясь в гористый перешеек, в мост, переброшенный к южному материку, рассеченный бурным проливом Теель-Кусам. Нижняя Эйпонна походила на мягко очерченный треугольник с игриво загнутым острым кончиком; прибрежная линия ее шла более плавно — тут, в отличие от северного соседа, океанские воды не разрывали сушу голубыми клочьями огромных заливов. Оба континента со стороны заката ограждала гигантская горная цепь; Дженнак знал, что она протянулась с севера на юг на сотню соколиных полетов, и теперь — пусть во сне! — мог увидеть эту каменную преграду, то сужавшуюся, то расширявшуюся, то грозившую небу остриями обледенелых пиков, то пластавшуюся под ним щитами плоскогорий, то разорванную трещинами глубоких каньонов. К восходу от этой чудовищной стены материки становились более пологими, низменными, богатыми лесами, озерами и реками. Дженнаку, парившему в вышине, чудилось, что Север и Юг почти поровну разделили все земные богатства: тут и там были горы, степи и необозримые массивы зелени, тут и там струились великие потоки — Отец Вод в Верхней Эйпонне и Матерь Вод — в Нижней. Правда, Север мог похвастать пресным озером Тай-он-точи-ка, подобным морям, зато на Юге, кроме Матери Вод, была еще одна огромная река, что стремилась к океану среди сеннамитской прерии.

Неощутимым мысленным усилием он приблизился к Ринкасу, к пространству соленых теплых вод, и застыл над их сине-зеленой гладью подобно Сеннаму-страннику. Очертания Срединных Земель близ полюсов сделались туманными, размытыми, зато теперь он видел всю акваторию Внутреннего моря, простиравшегося меж Верхней и Нижней Эйпонной. Северная его часть напоминала овал, ограниченный с восхода двумя полуостровами, Серанной и Юкатой, и огромным островом Кайба; южная тоже была замкнута в кольцо земель — с запада изгибался перешеек, на востоке дугой тянулся архипелаг Йантол, с двух других сторон лежали большие кейтабские острова, Кайба, Гайяда, Йамейн, Пайэрт и побережье Нижней Эйпонны, принадлежавшее Арсолане и Рениге. То был центр мира, средоточие сокровищ, знаний и древней мудрости, завещанной богами. Прошло пятнадцагь веков с тех пор, как Шестеро явились в Юкате; затем дороги их пролегли в ближайшие Уделы — Коатль, Одиссар и Арсолану. Трое богов остались там; трое других продолжили путь на север, в Мейтассу и Тайонел, и на юг, в далекий Сеннам. Но эти страны все же были окраиной; главное оставалось здесь, в бассейне Ринкаса и на его берегах. Кроме Великих Уделов, здесь лежала Юката, Святая Земля, здесь находились многочисленные княжества Перешейка, острова и колонии кейгабцев. Жизнь бурлила в этих благодатных землях и теплых водах, люди роились подобно муравьям, утоптанные торговые тракты соединяли города, а весла тысяч кораблей пенили морские волны.

Дженнак вздохнул, раскрыл глаза, и яркий мираж погас, словно пламя задутой свечи. Он продолжал лежать неподвижно, чувствуя плечом теплое плечо Вианны; ее дыхание щекотало шею. Далекий грохот сигнальных барабанов словно бы сделался громче, отчетливей; почти непроизвольно он попытался понять сообщение, но не смог. Это удивило его. Осторожно поднявшись, Дженнак вышел в небольшой сад, к водоему рядом с его хоганом, и прислушался.

Нет, этого кода он не знал, хотя с восьми лет жрецы и сам Унгир-Брен обучали его многим сигнальным системам — связь с помощью барабанов всегда считалась самой надежной, быстрой, не зависящей от капризов погоды. Действительно, сокол не взовьется в небеса во время грозы, а в сезон увядания, когда идут дожди, не передашь вести с помощью солнечных зеркал. К тому же от Серанны до пресных вод Тайонела и гор Коатля насчитывалось более десяти соколиных полетов, тогда как барабаны позволяли передать сообщение за одни сутки. Правда, небольшое — и, разумеется, без рисунков, чертежей и карт. То, что было написано знаками или нарисовано, все же несли соколы или люди на запряженных быками колесницах, которые двигались почти с той же скоростью, что и пернатые гонцы.

Стоя у стены, увитой плющом и заросшей понизу благоухающей юккой, над бассейном, затененным листвой огромного дуба, Дженнак прислушивался, пытаясь уловить привычные сочетания звуков. Барабаны рокотали безостановочно, мерно, но он даже не мог понять, откуда пришло послание: Хайан, одиссарская столица, близ которой находился огромный дворец сагамора, лежала на юге Серанны, а значит, все сухопутные дороги, включая и путь Белых Камней, вели на север. Только за Большими Болотами тракты эти разветвлялись — к городам на побережье Бескрайних Вод, к Тайонелу, Коатлю и дальше, через Перешеек, к Арсо-лане; вдоль них, на расстоянии половины дня пути, стояли сигнальные вышки с барабанами.

Отдаленный грохот внезапно оборвался, но спустя недолгое время ответил большой барабан с одной из дворцовых башен; теперь звуки сделались громкими, четкими и били по вискам, словно выпущенные из арбалета стрелы. Код был тем же самым, и Дженнак, подняв глаза к безоблачному небу, пытался угадать, кто шлет это сообщение. Наверняка не Джиллор и не Джакарра; языки, принятые в войске, в Очагах Гнева и Торговцев, он знал достаточно хорошо — как и все сигнальные коды, что были предназначены для частных посланий в пределах страны или для связи с другими Великими Уделами. Секретной системой, неведомой ему, пользовались жрецы высшего ранга; существовал еще личный код сагамора, но Дженнаку почему-то казалось, что ни его отец, ни старый Унгир-Брен не имеют отношения к звукам, гремевшим сейчас в прозрачном утреннем воздухе.

Он сосредоточился, закрыв глаза и стараясь уйти от всего, что не было связано с рокочущей дробью барабана. Постепенно смолк птичий щебет, исчезло ощущение тепла от солнечных лучей, ласкавших обнаженную спину, стих налетевший с Ринкаса ветерок, и под веками Дженнака черным шелковым занавесом простерлась Великая Пустота. Сейчас он не видел, не чувствовал и не слышал ничего, кроме назойливого грохота била, плясавшего по туго натянутой коже; звуки постепенно сливались, превращаясь в странную мелодию — не то шум волн, ударявших о скалы, не то завывание бури в горных ущельях или шелест листвы, колеблемой ветром. Бум-бум-бум… бум… бум-бум… бум… ум-уммм… бу-бу-бууу… ууу… ууу… буушшш… шшш… шшш… Наконец грохот стих, отдаваясь в голове Дженнака лишь отдаленным невнятным шипением, черная завеса, обволакивающая сознание, уплотнилась, и он почувствовал, что должен прорвать ее. Унгир-Брен называл этот момент нырком; проникнув сквозь тьму подобно ныряльщику, что опускается на морское дно, вошедший в транс мог узреть н е ч т о… Разумеется, не камни, не водоросли, не ракушки и рыб; за черным пологом мрака жили сны и видения, насылаемые богами.

Безмолвно воззвав к Коатлю, владыке Великой Пустоты, Дженнак ринулся в темноту, пронизав ее словно тоненький лучик света. Черный занавес дрогнул и разорвался, оставив привычное ощущение холода; шипящий отзвук выводимой барабаном мелодии окончательно стих, и теперь перед Дженнаком на мерцающем пурпурном фоне маячило чье-то лицо. Лик этот выглядел чудовищно огромным, будто гора, а сам он вдруг сделался крошечной мошкой, что вилась у гигантских губ, — за ними, словно жерло вулкана, разверзалась необъятная глотка, в которой потоком раскаленной лавы колыхался язык.

С усилием он отступил назад, пытаясь обозреть физиономию гиганта, приобретавшую все более знакомые черты. Толстые, слегка отвислые щеки, полные губы, искривленные в хитрой усмешке, зеленоватые зрачки, нос с раздувающимися ноздрями, густые брови, подобные двум черным гусеницам… Фарасса! Пурпурное зарево придавало его коже цвет пламени, огненные блики играли в темных волосах, перехваченных широкой повязкой. Над ней трепетали белые соколиные перья, сколотые серебряным полумесяцем — знаком наследника.

Вдруг этот полумесяц начал округляться, наплывать на Дженнака, превращаясь в еще одно знакомое лицо — очень знакомое. Виа, чакчан! Лоб, щеки и губы девушки казались отчеканенными из серебра, бледными, лишенными красок жизни; глаза ее были закрыты, а краешек рта алел капелькой крови.

Дженнак отпрянул; тьма раскололась за его спиной, поглотила крохотную мошку, окутала на миг непроницаемым покрывалом, укрыв от пронзительного взгляда великана. Затем он почувствовал ледяное дыхание Чак Мооль, в ушах раздался монотонный шорох, вскоре распавшийся на звуки — мелодичные трели птиц, шмелиное жужжанье, шелест листвы, негромкий перезвон и стук, долетавший со стороны трапезной. Привычные песнопения, которыми огромный дворец, распластавший свои стены и башни на морском берегу, приветствовал утро… Но барабан на сигнальной вышке уже молчал.

Замерев, Дженнак прислушивался несколько мгновений, стараясь дышать размеренно и глубоко — так, как учил старый аххаль. Потом ноздри его затрепетали: среди цветочных ароматов и благоухания юкки он уловил медвяный запах, такой знакомый и сладкий, что щемило сердце. Он обернулся: в трех шагах от него стояла Вианна, живая и прелестная; стояла, прижимая к груди широкий белый шилак.

— Я… я подумала, что ты захочешь одеться… — Девушка шагнула к нему, и мягкий паутинный шелк окутал плечи Дженнака. — Барабаны разбудили меня, — сказала она, с мимолетной неодобрительной гримаской бросив взгляд на вершину сигнальной башни. — Разве можно устраивать такой грохот ранним утром…

Окаменелая недвижность транса покидала Дженнака; кровь быстрей струилась по жилам, солнечный жар опалял кожу, от свежего благовонного воздуха Серанны слегка кружилась голова. Он привлек к себе девушку, провел пальцем по ложбинке меж нагих грудей, ощущая их трепет. Волосы ее были черными и блестящими, шея стройнее пальмы, груди прекрасней чаш из овальных розовых раковин, глаза подобны темным агатам; лицо ее было солнцем, живот — луной, лоно — любовью…

Усилием воли Дженнак прогнал пригрезившееся ему видение — бледное лицо, сомкнутые веки, капля крови на помертвевших губах…

Затем наклонился к Виа и шепнул:

— Уже не раннее утро, моя чакчан, ленивая пчелка… На свече догорает второе кольцо. Ты слишком долго спишь!

Она зарделась.

— Нет, о нет! Я совсем не ленивая, хотя и встаю поздно. Но ведь ночью ты не даешь мне спать…

Эти слова прозвучали так жалобно, что Дженнак расхохотался. Что поделаешь, подумал он, человек слаб, и объятия женщины влекут его больше, чем сны — даже вещие сновидения, в которых боги дозволяют ему парить над миром. Недаром же говорится: поз любви впятеро больше, чем поз молитвы! И сказано еще: возлегший на шелка наслаждений неподвластен Мейтассе. В самом деле, стоит коснуться губ Вианны, как забываешь о времени и мрачных предчувствиях, и грядущее мнится прекрасным, как цветок орхидеи!

Он тут же проверил это, поцеловав ее раз, другой, третий… Все было верно: в сладкий миг, когда губы их сливались, точно две дождевые капли, мысли о великом боге Судьбы и всемогущего Времени не тревожили Дженнака; он даже позабыл о Фарассе, явившемся ему в видениях, о хитрой ухмылке брата, о багровом челе, увенчанном белыми перьями, и бледных губах Вианны с капелькой крови.

Девушка легонько оттолкнула его; слишком хорошо она знала, чем обычно кончаются эти объятия и поцелуи. Не то чтобы она была против, но теперь ее мужчина стал наследником, обремененным множеством важных дел; день его принадлежал стране и сагамору, ей же хватало ночи. Вполне хватало — ее возлюбленный был молод и так силен!

И благороден… Он по-прежнему любил ее, девушку ротодайна, хотя мог бы разделить ложе с прекраснейшей из светлорожденных… например, с той, в чьих жилах текла кровь светлого Арсолана… Странно, но мысль эта совсем не тревожила Виа; размышляя о будущем, она боялась совсем другого, неизбежного. И хотя будущее скрывал мрак неизвестности и лишь провидцу Мейтассе было ведомо, принесет ли оно радость или горе, долгую жизнь или скорую смерть, о грядущих своих печалях Вианна раздумывала уже не первый день. Правда, она старалась выкинуть такие мысли из головы, повторяя себе, что счастлива и сейчас желает лишь одного — не расставаться со своим любимым ни на один день. Вернее, ни на одну ночь, ибо дни его…

Подумав о томительном одиночестве этих дней, она с робкой надеждой спросила:

— Хочешь, я расстелю циновку для трапез тут, в тени дуба? Ты будешь есть, мой Джен, а я стану служить тебе…

Дженнак покачал головой. Последнее время он вместе с Грхабом с утра до вечера оставался в воинском лагере, лежавшем на равнине, за маисовыми полями и пальмовыми рощами, в двадцати полетах стрелы от дворцовых стен. Вроде бы недолгий путь; но, преодолев его, он попадал в иную вселенную, в мир мужчин с жесткими, как кремень, сердцами, где не было места ни вещим снам, ни поучительным беседам, ни раздумьям. Вместо уютного хогана, убранного мягкими коврами, там высились плетенные из тростника хижины; там буйная и щедрая зелень Серанны сменялась пожухлой вытоптанной травой; там пахло не цветами и юным женским телом, а потом, кожей и металлом. Там дымились горны, стучали молоты, натужно скрипели жернова, ревели обозные быки, гремело железо; там стрелки пускали стрелы, копьеносцы, вздымая пыль, строились в плотные шеренги, иные же солдаты метали двузубые копья и топоры в бревна, вкопанные торчком; там повсюду маршировали отряды бойцов из Очага Гнева, воины в тяжелых панцирях, и хмурые их тарколы, отбивая шаг ударами клинков о щиты, ревели и рявкали, словно взбесившиеся медведи. Воистину язык их не походил на одиссарский, ибо не было в нем слов о доброте, любви и смирении перед богами; правда, они поминали долг и честь, но лязг оружия заглушал возвышенное, оставляя на слуху иное: ублюдки, волчья моча, падаль… Джиллор, усмехаясь, пояснял, что так и надо: тяжело солдату убить человека, не ожесточившись сердцем, ожесточение же требует других слов, чем те, что звучат в чертогах сагамора и под высокими сводами храмов. Вспоминая свой поединок с Эйчидом, Дженнак думал, что брат его прав — ненависть для воина то же самое, что стрела для арбалетчика.

Слова, слова… Слова любви и гнева, горя и радости; слова, обозначавшие все, чем богат мир… Они слетелись в Серанну из разных краев, будто гигантская стая птиц, пришли вместе с людьми и богами… Все Пять Племен обитали в Серанне с эпохи Пришествия Оримби Мооль, однако самыми древними насельниками этой земли являлись сесинаба. Хашинда, звавшиеся некогда народом аш-хаши, приплыли из Юкаты и принесли с собой майясские и атлийские слова; прародители ротодайна пришли с севера, от границ Тайонела, кенти-ога — с западных равнин, с рубежей Мейтассы, а шилукчу до сих пор живут на морском побережье, к востоку от устья Отца Вод, и их слова перемешались с полузабытым языком аш-хаши. А названия Великих Очагов и многие людские имена, как утверждают мудрые аххали, придуманы богами, и нет в Эйпонне других слов, похожих на эти — Дженнак, Джеданна, Одисс, Арсолан… Все слилось за долгие века, соединилось, и вряд ли таркол, поносивший своих солдат, знал, откуда пришло то или иное слово.

Обычно такие размышления охватывали Дженнака, когда быстрые сеннамитские быки мчали его колесницу к воинскому стану. Но, подъезжая к лагерю, он начинал думать о другом, не столь отвлеченном, как древние странствия Пяти Племен и их смешавшие языки, кои Серанна переплавила в единое и понятное всякому наречие. Он думал о тасситах и предстоявшем ему походе, о своем полутысячном воинстве и бравом санрате Квамме, начальствовавшем над отрядом, о крепости в далеких горах Чультун и, конечно, о разлуке с Вианной. Последняя мысль отдавала горечью, и, стараясь заглушить ее, Дженнак принимался разглядывать изгородь из колючих кактусов, огромные бараки, в которых жили воины, площадки, над коими сотни ног вздымали густую пыль. Смотрел он и на ремесленные поселения, располагавшиеся с двух сторон лагеря. Искусство кузнецов было пламенно-жарким; над их мастерскими парил черный дым, а внутри ярился огонь и грохотали молоты, придавая брускам железа форму слегка изогнутых клинков, боевых браслетов, лезвий секир, наконечников копий и острых тонких шипов, которые метали арбалетчики. Здесь же дымились гончарные печи для обжига глиняных сосудов, предназначавшихся для хранения пива, солдатского напитка, и масла, получаемого из семян огромного цветка, Ока Арсолана; в других печах, поменьше, вытапливали жир тапира — он спасал оружие от ржавчины, кожу — от сырости, а людские тела — от гнуса, водившегося в Дельте Отца Вод в неисчислимом количестве.

В другом ремесленном поселении над крышами хижин не вился темный дым, и оттуда не доносилось ни грохота, ни лязга, одни лишь пронзительно-едкие запахи и ароматы. Это не удивляло Дженнака; он знал, что там, под присмотром знающих жрецов, размягчали в едкой жидкости щитки больших черепах, выстукивали их деревянными молотками, подгоняя под размер доспеха, потом погружали в смесь растительных соков, так упрочнявшую кость, кожу и дерево, что стальной клинок не мог справиться с ними. Тут готовили яд тотоаче, снадобье, разъедающее камень и железо, способное убить человека крохотной каплей. Ни один из Великих Очагов не применял яд в бою, считая это нарушением Кодекса Чести; и в Одиссаре тотоаче использовали не для войны, а для травления узоров на металле.

Наконец тут, в тщательно охраняемых хижинах, изготовляли малые луки для арбалетов: крутили стержни из смолы дерева Белых Слез, пропитывали их снадобьями, окуривали дымом. Такой стержень нельзя было согнуть руками, но он обладал одним волшебным свойством — стоило сильно потереть его шерстью, как твердость на мгновение сменялась упругостью, и стрелок успевал натянуть тетиву и заложить стрелу. Это делало одиссарский арбалет куда более грозным оружием, чем громоздкие и тяжелые самострелы с воротом; ворот заменяла шерстяная перчатка, и по скорости стрельбы арбалетчик почти не уступал обычному лучнику. Но лук, конечно, не мог сравниться с арбалетом — выпушенные из него стальные шипы летели вдвое дальше стрел и не теряли убойной силы на расстоянии пятисот шагов.

Шум и грохот, скрежет и лязг, крики и резкие слова команды, алые перья над шлемами, блеск оружия, дым и пыль, запах едких снадобий, вонь замоченных в чанах кож… Все это так же резко отличалось от тишины и благолепия дворца, как отличается труд оружейников от изящного искусства плетения ковров. Однако Дженнак всякий раз с удовольствием окунался в эту лагерную суету, ел и пил с Кваммой, командиром своей санры, орудовал копьем и мечом, убеждаясь, что он сильней и искусней тех, кто пять или десять лет глотал пыль на дорогах, лез на каменные стены прибрежных крепостей или рубился с пехотой Коатля и всадниками Мейтассы. Джиллор расщедрился для брата на пять сотен ветеранов, с которыми прежде ходил воевать торговые города на берегу Бескрайних Вод; в отряде этом были рослые и крепкие парни, по большей части хашинда и ротодайна, отличные копейщики и стрелки, скорые на подъем, тяжелые на руку. Костяных доспехов им не полагалось, и Дженнак, не желая выделяться, тоже сменил панцирь на безрукавку из кожи тапира.

О, то была настоящая одежда мужчин, грубая, прочная, основательная, ничем не походившая на тонкий шелк, который Вианна сейчас набросила ему на шею! Но воину не пристало рядиться в шелка… С виноватой улыбкой сняв белоснежный шилак, Дженнак окутал им свою возлюбленную и подтолкнул к арке, что вела в их хоган и опочивальню.

— Иди, Виа, иди, моя чакчан… Грхаб, наверно, уже ждет меня. Я поем в лагере.

Она покорно кивнула и, сделав несколько шагов, оперлась плечом о резную колонну при входе; ладони ее гладили белый шелк, глаза казались Дженнаку исполненными печали. Сердце его сжалось. Он не променял бы эту девушку на женщин всех благородных Домов Эйпонны — даже мысль об этом была кощунством!

— Скоро ты покинешь меня, мой зеленоглазый… — шепнула она. — Ты .уплывешь к Отцу Вод, уйдешь в Фи-рату, потом — в степь, чтобы сразиться с тасситами… Я не увижу тебя… долго не увижу…

— Но я вернусь, Виа, — тихо произнес Дженнак. — Я вернусь, и больше мы не расстанемся, мой ночной цветок. Клянусь Оком Арсолана!

— Камень истины тяжел, паутина лжи легка… Ты сам не веришь в то, что сказал, любимый! Ты — наследник са-гамора… ты будешь странствовать и сражаться, ты оставишь следы свои в пыли многих дорог… Ты не можешь держаться за бахрому моего шилака! Разве не так?

— Так, — он склонил голову, в очередной раз напомнив себе, что Вианна — не из тех женщин, которых можно успокоить пустыми словами. Она казалась нежной, мягкой и податливой, но было это не признаком слабости, а знамением любви; и она не строила никаких иллюзий насчет их будущего.

Вздохнув, Дженнак направился в опочивальню, раскрыл сундук, где хранились его доспехи, и начал облачаться. Вианна не пыталась ему помочь; комкая белый шелк на груди, она следила за ним погрустневшими глазами.

— Ты права, мой ночной цветок, — произнес он не оборачиваясь. — Да, ты права: не часто мы будем видеть друг друга. Я — наследник, и я должен делать то, что велят мой отец, моя сетанна и Кодекс Чести. Нам предстоит нелегкая жизнь и долгие разлуки, но что поделаешь! Перо попугая красивее и мягче гранитного валуна, но крепости все же строят из камней…

— И тебе придется строить их десять лет, и двадцать, и тридцать, а потом лицо мое избороздят морщины и кожа станет шершавой, как точильный камень… Ты — светлорожденный, ты навсегда останешься молодым, но меня капля светлой крови не спасет от старости.

Дженнак застегнул на талии пояс из стальных пластин и повернулся к девушке:

— Если бы я мог, я отдал бы тебе половину своей крови, Виа…

Она отчаянно замотала головой, и белый шилак распахнулся; концы его, украшенные кисточками из перьев, летали у колен Вианны, словно две пушистые птицы. «Если бы я мог, — подумал Дженнак, — я отдал бы тебе всю свою кровь!»

— Нет, мой любимый, нет! У каждого дерева своя тень, у каждого человека своя судьба… И я не жалею, что связана с родом Одисса не прочной цепью, а шелковой паутинкой… Я хочу лишь одного: не покидать тебя! Быть с тобой! Повсюду и везде! Пока тело мое цветет и достойно любви!

Она повела плечами, и шилак соскользнул, улегшись на полу хлопьями белой пены. Она стояла перед Дженнаком нагая, юная, манящая, окутанная лишь покрывалом темных локонов; но завеса эта была тоньше паутинного шелка и не скрывала ничего. Он замер, очарованный и восхищенный.

Гибкие руки Вианны протянулись к нему в жесте мольбы:

— Возьми меня в Фирату, мой зеленоглазый! Ты владыка над людьми, и никто не подымет голос против твоего желания… Возьми меня с собой! Подумай — кто шепнет тебе слова любви? Кто будет стеречь твой сон? Кто исцелит твои раны? Кто убережет от предательства?

Багровое лицо Фарассы, отзвук недавнего видения, всплыло перед Дженнаком, и он почувствовал озноб. Предательство… Случайно ли сорвалось это слово с губ Вианны? Или оно было таким же знамением судьбы, загадочным и неясным, как фантом, представший ему под грохот барабанов? Какую весть они принесли? Откуда? И что ответил Фарасса? И почему лик его — в том видении! — был увенчан белыми перьями, символом власти? Оттого ли, что он домогался ее? Или получил?..

Привычным жестом пальцы Дженнака коснулись виска. Ахау, Одисс, прародитель! Не ты ли предупреждаешь об опасности? Или вещий Мейтасса подсказывает что-то? Что-то важное о нем, Вианне и Фарассе? Но почему голос Провидца звучит так смутно? Или он не умеет говорить иначе?

Тревожный взгляд Вианны вернул его к реальности. Он подумал о сказанном ею, взвесил эти слова и признал их справедливость. Верно говорится: изумруд зелен, рубин ал, и этого не изменить даже богам! Изумруд и рубин… Любовь объединяла их, время же разъединяло: для каждого оно текло по-разному, хотя отсчитывающие его капли воды в атлийском Храме Мер падали с неизменным постоянством. Что случится через двадцать лет? Сам он, подобно Джиллору, только-только вступит в возраст зрелости, для Вианны же начнется пора увядания…

И было кое-что еще, другая причина, по которой Дженнак не мог отказать в ее просьбе. Чолла, арсоланка… Он рассказал о ней Вианне — правда, как о намерении, которое осуществится лишь в далеком будущем, но его подруга только улыбнулась. Видно, весть эта ее не взволновала, и он с облегчением понял, что для Вианны важна была суть, а не форма. Суть же оставалась прежней: лишь ее руки стелили шелка любви для Дженнака.

Взять ее в Фирату? Почему бы и нет? Разве он не владыка над людьми? И кто, в самом деле, будет стеречь его сон, врачевать полученные в бою раны, кто убережет от предательства? Грхаб? Возможно, возможно… Но Грхаб не умеет шептать нежных слов.

Дженнак перебросил через плечо перевязь с тайонельским клинком, одним из тех, что были взяты в бою с Эйчидом, и надел на голову легкий кожаный шлем. Вианна следила за ним широко раскрытыми глазами, губы ее беззвучно шевелились, будто повторяя: ты возьмешь меня?., ты возьмешь меня с собой?..

— Сегодня я проведу в лагере весь день и вернусь поздно, — сказал Дженнак. — Но я кое-что привезу тебе… маленький подарок, одежду, в которой ты будешь выглядеть не такой соблазнительной. — Не обращая внимания на ее протестующий жест, он закончил: — Тебе придется привыкнуть к ней, милая. Видишь ли, по валам Фираты нельзя разгуливать босиком, без сапог и кожаного доспеха.

«Этот пестрый керравао стоит заплаченных денег», — подумал Фарасса, разглядывая гордо выступавшую птицу. Крупный самец, жилистый, с изогнутым клювом; его увенчанная пурпурным гребнем голова дотягивалась до плеча рослого мужчины, да и весил он немногим меньше. Иногда керравао останавливался, грозно поводил маленькими сверкающими глазками и начинал швырять когтистыми лапами песок. Перья его были длинными и пушистыми, пышный хвост воинственно поднят кверху. Фарасса с удовольствием оглядел его: сразу видно настоящего бойца!

Он повернулся к двум мужчинам, стоявшим рядом и тоже посматривавшим на пестрого. Один, в кожаном балахоне и сандалиях с толстыми ремнями, защищавшими ноги от клювастых задиристых птиц, был смотрителем дворцового птичника; второй, в таком же одеянии, из-под которого выглядывала серая полотняная ткань туники, осанкой походил на воина. Острый пристальный взгляд и характерная мозоль на правом плече от арбалетного приклада выдавали стрелка, однако последнюю из этих примет заметить под накидкой было нелегко.

Фарасса, ткнув смотрителя в грудь увесистым кулаком, кивнул на пестрого:

— Этот ублюдок обошелся мне в пятьдесят чейни. Выглядит неплохо, но каков на деле, а? Как тебе кажется, Лодда? Найдешь ему подходящую пару?

— А чего искать, милостивый господин? — смотритель почтительно сложил ладони перед грудью. — Выпущу Коричневого… Клянусь мошью Тайонела, Коричневый ему не уступит!

Густые брови Фарассы насмешливо приподнялись.

— Ставишь кувшин вина?

— Слишком много для бедного человека. — Лодда поскреб в затылке и с опаской покосился на главу Очага Барабанщиков. — Тыкву с пивом, если господин не против.

— Не против. — Фарасса сильным толчком направил смотрителя к навесу, под которым виднелись длинные ряды клеток. — Давай, отродье каймана, выпусти своего Коричневого, потешь меня!

Сегодня он находился в отличном расположении духа, причем с самого утра, что являлось редкостью. Но и хорошие новости поступают не каждый день! Еще не прошло и полутора колец времени, как сигнальные барабаны принесли весть с западного рубежа: тасситы острят стрелы и топоры, и собралось их уже словно муравьев на падали. Сколько точно, лазутчик не знал, но вполне достаточно, чтобы сровнять с землей все пограничные крепости. Донесение пришло от одного из лучших и надежнейших шпионов Фарассы, промышлявшего сейчас в степи охотой на диких быков; человек этот, испытанный неоднократно в странах юга и севера, был достоин полного доверия, и то, что на сей раз он использовал секретный код, говорило о многом. Сведения предназначались только для ушей второго сына сагамора! Фарасса так это и расценил. Направив ответ, в котором лазутчику предписывалось сообщать новости каждые три дня, он лично изготовил для Джиллора рукописную копию донесения. Тот, разумеется, слышал грохот барабанов поутру… Что ж, теперь он узнает, что пожирателей грязи всего тысячи три, не больше, — как и было сказано на совете.

Смакуя первую чашу крепкого вина, Фарасса размышлял над тем, что сделает братец, когда на малое его войско навалится целая орда тасситов. Сегодня их как муравьев на падали, но когда Джиллор достигнет Соколиных гор, их может оказаться больше, много больше! Впрочем, даже той шайки пожирателей грязи, что подбиралась сейчас к западным рубежам, хватит, чтобы разделаться за пару дней с Фиратой, с ее гарнизоном, с отрядом, который поведет наследник, и с самим наследником… По крайней мере, думал глава глашатаев, у него есть шанс либо похоронить младшего из сыновей Дираллы, либо ославить его неудачником и трусом; надеяться на большее — значит, искушать Провидца Мейтассу.

Однако, будучи человеком предусмотрительным, он все же назначил встречу Орри Стрелку. Собственно говоря, этот хмурый таркол-кентиога являлся не столько стрелком, сколько отстрельщиком, причем на редкость удачливым; за семь лет тайной службы Фарассе он прикончил девятерых, не вызвав подозрений. Ноги у него были быстрые, глаз — острый, рука — твердая, но легкая; он мог при свете луны всадить из самострела смертоносный шип в серебряный чейни с двухсот шагов — вполне достаточное расстояние, чтобы потом скрыться, растаяв, как тень в ночи. Фарасса весьма дорожил этим умельцем, но, подобно расчетливому купцу, собирался с выгодой обменять меньшее на большее. Но жаль, жаль терять Орри… тем более, что в своем легальном ранге таркола тот был на отличном счету. Похоже, его знал сам Джиллор, иначе как бы Орри удалось попасть в передовой отряд, куда отбирали лучших из лучших?

Не иначе, сам бог Судьбы шепнул Джиллору насчет этого Орри, очень своевременно шепнул! Хмыкнув, Фарасса покосился на стрелка, который с каменной физиономией разглядывал пестрого керравао. Будет тебе работа, ублюдок, будет! Скорее всего, будет… почти наверняка… в самый последний раз… Он подумал о том, что слишком хорошо знает младшего сына Дираллы, чтобы ошибиться. Нет, ошибка исключена! Этот слизняк ест из руки своей наложницы и сделает все, о чем та ни попросит… Слишком коротка его тень, чтобы тягаться с ним, с Фарассой! А может стать и еще короче!

Лолда вывел из сарая с клетками крупного самца с оранжевым гребнем и коричневатым оперением — чему, вероятно, керравао и был обязан своей кличкой. Голову птицы закрывал плотный кожаный колпачок, и она шла покорно, направляемая шестом с петлей; но пестрый, завидев соперника, взволновался и издал низкий горловой звук. Смотритель сдернул с Коричневого колпак и петлю, затем быстро перескочил через изгородь, что шла вокруг боевой арены, — он был человеком опытным и не рвался проверить прочность своих сандалий под клювами разъяренных керравао. Фарасса повелительно помахал ему рукой:

— Стой, где стоишь, птичий потрох! Если они начнут забивать друг друга — растаскивай! Но если пестрый будет побеждать, близко не подходи!

Лодда, как и Орри Стрелок, тоже являлся его человеком, но Фарасса полагал, что смотрителю совсем ни к чему слушать лишнее. Меньше узнаешь, дольше проживешь!

Повернувшись, он окинул взглядом огромный хозяйственный двор, примыкавший с запада, со стороны равнины, к стене дворца. В нарушение традиций строительного искусства, обитель одиссарского сагамора стояла не на земляной или каменной насыпи, а прямо среди скал, темных, бурых и красноватых, торчавших за широкой полосой прибрежных песков. Почва здесь была не болотистой, как во многих местах Серанны, а твердой; утесы окружали неровным овалом обширное пространство длиной в три полета стрелы и шириной в полтысячи шагов. Здесь, на прочном каменном ложе, и возвели сотни лет назад первый дворец. Затем выдолбили бассейны, разбили сады и площадки для игры в мяч и прочих развлечений, проложили канал от реки Хайи, по берегам которой располагалась столица Хайян, воздвигли стены меж скалами, полностью огородив и защитив жилище сагамора; к нему, с течением столетий, были пристроены хоганы жен, сыновей и дочерей, приемные и гостевые покои, роскошные чертоги для празднеств, уютные дворики с водоемами, трапезные, кладовые и кухни. Вокруг встали башни; самая высокая и древняя из них выходила на побережье, и с вершины ее Ахау Юга встречали рассвет. Неподалеку высился квадратный фасад Храма Записей, а прочими стенами и кровлей святилища служили скалы, ибо находился он в глубоких и сухих пещерах, пригодных для хранения бумаг, пергаментов, шелковых свитков и всевозможных древностей, заботливо собираемых жрецами.

Но все эти постройки существовали уже в незапамятные времена, а хозяйственный двор был разбит полтора столетия назад стараниями Ахау Гиратты, отца Джеданны. Он был весьма обширен и окружен высокими кипарисами, кроны которых тянулись к небесам, напоминая огромные зеленые свечи. У самой дворцовой стены, слева и справа от сигнальной башни, что выступала во двор массивным гранитным надолбом, располагались стойла для ездовых быков и сараи для колесниц под тростниковыми крышами; с обоих концов этой шеренги прочных бревенчатых сооружений были ворота, сейчас распахнутые настежь. Дальше, под прямым углом к стене, тянулись псарни, птичники, большие клетки на высоких подпорках, в которых держали посыльных соколов, клетки поменьше — для попугаев, колибри, голубей и певчих птиц, склады, разные хижины и пристройки, в которых жила чедядь. Было здесь и несколько низких длинных каменных строений с проемами, забранными частой решеткой, — зверинец сагамора; от них тянуло едкими запахами, и время от времени оттуда доносился басистый медвежий рев, рык ягуара или пронзительный вопль лесной кошки. Пернатые и четвероногие обитатели двора реагировали на эти звуки с редкостным равнодушием — видно, привыкли.

Большой навес птичника с круглой, засыпанной песком ареной находился в самом углу двора, за сараями, в которых держали уток, гусей, откормленных голубей и тех же керравао, но предназначенных не для ристалища, а на жаркое. У этих строений, а также у псарни и бычьих стойл суетилось множество народа — в основном, люди из Очагов Служителей и Погонщиков, — но к Фарассе никто не приближался и на полсотни шагов. Его не любили и боялись; три поколения слуг, обитавших в огромном дворце близ Хайана, были знакомы с тяжелой рукой и злобным нравом второго сына сагамора. Ведали они и о том, что у него немало чутких ушей и всевидящих глаз, как и положено главе лазутчиков. Фарасса, однако, мнением дворцовой челяди не интересовался.

«Где умный человек прячет перо? — думал он, разглядывая всех этих ничтожных людишек, и сам себе отвечал: в хвосте попугая, в ярком ковре, в плетеной накидке… Вот он стоит у всех на виду — перо среди многих перьев! — и никто не догадается, чем он занят. Никто! Можно поставить монету из меди против золотого диска Арсоланы! Всякий из этих недоумков скажет: светлорожденный развлекался схваткой керравао… Кто-то, может, и припомнит, что при нем была пара служителей… Вот и все!»

На арене две огромные птицы, распушив хвосты и потряхивая свисавшими с сизых голых шей складками кожи, кружили друг около друга; гребни их наливались кровью, когтистые лапы терзали песок. Фарасса, вновь повернувшись к ристалищу, следил за ними не без интереса. Сейчас оба бойца исполняли ритуальный танец, принимая на свой птичий манер все надлежащие позы киншу: внимания, решения, угрозы, готовности к битве. Выглядело это весьма занимательно.

— Ты, падаль, все так же хорошо владеешь арбалетом? — произнес Фарасса, не поворачиваясь к стрелку.

— Светлорожденный знает, — буркнул тот; подобно большинству кентиога, он был неразговорчив.

— И глаз у тебя острый, как и раньше?

Орри только хмыкнул, поплотнее запахиваясь в свою накидку; видно, на глаза он пожаловаться не мог.

— Ну, тогда для тебя кое-что найдется, — Фарасса облокотился на верхний брус изгороди. — Одно дельце… такое же, как прежние.

Кажется, керравао с оранжевым гребнем решил, что хватит танцев; обряд исполнен, можно выяснять отношения. Распустив крылья и задрав хвост, он прыгнул на пестрого, но тот ловко увернулся, и противник с негодующим курлыканьем пролетел мимо. Пестрый пнул его лапой в бок — не причинив, впрочем, особого вреда — и торжествующе взметнул пунцовый гребень. Сейчас этот мясистый нарост походил на яркий красный цветок из садов сагамора — тот был таким же плотным, большим, с резными краями и фестонами. Редкое растение, подумал Фарасса, припоминая, что доставили его из дебрей Р’Рарды, прямо с берегов Матери Вод.

— Я слышал, ты отправляешься на запад вместе с родичем моим Дженнаком, — произнес он, соизволив скосить глаз на стрелка. — Так вот, приглядывай за ним получше — там, в Фирате…

Орри резко дернул головой. Его хмурое смуглое лицо потемнело еще больше от прилившей к щекам крови, рот нерешительно приоткрылся.

Наконец, стараясь не встречаться взглядом с Фарассой, он выдавил:

— Прости, высокородный! Твой брат… он… Я не могу послать в него стрелу!

Фарасса словно не слышал.

— Будешь приглядывать за Дженнаком, — повторил он, — особенно же за теми, кто его окружает. Кто толчется рядом. Понял?

— Кто толчется рядом… — Пальцы Орри шевельнулись, словно он, огладив шерстяной рукавицей лук, уже натягивал тетиву своего самострела. — Кто толчется рядом… Ну, этих можно.

— Можно? — Фарасса, коснувшись ладонью внезапно побагровевшей щеки, уставился на стрелка. — Ты, пес, сын пса, начал думать… начал разбирать, кого можно, а кого нельзя! — Протянув огромную руку, он стиснул плечо Орри точно клещами. — Значит, тех двух санратов, которым ты вышиб мозги, было можно? И купца, что торговал камнями… и того любопытного жреца… и третьего из вождей ротодайна, поймавшего стрелу прямо в печень? Их было можно? — Брови его сошлись на переносице, словно две грозовые тучи. — А братца Дженнака, выходит, нельзя?

Орри был крупным мужчиной, но Фарасса нависал над ним подобно скале, готовой обрушиться на хрупкую лачугу из пальмовых листьев. Кусая губы от боли, стрелок пробормотал:

— Во имя Шестерых, ирт-шочи-та-балам… — Он почтил Фарассу древним титулом, пришедшим из страны майя, — ягуар, увенчанный пышными перьями. — Во имя Шестерых, великий господин! Наследник Дженнак — твой светлорожденный родич… убить его — все равно что убить тебя… или самого ахау…

Фарасса неожиданно успокоился, вспомнив, что с этим Орри Стрелком скоро будет покончено.

— Ты прав, утроба каймана! — рявкнул он. — Простолюдин не должен поднимать руку на человека светлой крови, иначе он будет проклят и отправится к Коатлю дорогой страданий… Мы сами сведем счеты друг с другом! — Он легонько встряхнул стрелка. — Но разве я велел тебе, Орри, убить Дженнака, моего родича? Ну, скажи-ка, тупая башка, я велел тебе сделать это?

— Нет, господин…

— А что я велел? Повтори!

— Приглядывать…

— Вот! За кем особенно?

— За теми, кто будет рядом с ним.

— Хорошо, что ты это запомнил, Орри Стрелок.

Два керравао на арене бились насмерть, яростно мотая окровавленными гребнями. У пестрого был вырван клок перьев из хвоста и повреждено крыло, коричневый заметно припадал на левую лапу. Лодда, размахивая шестом, подбадривал птиц резкими вскриками; лицо его покраснело от возбуждения, накидка из толстой бычьей кожи была отброшена за спину. Вдруг пестрый самец подскочил вверх на два локтя и вцепился когтями в грудь противника. Коричневый успел долбануть его клювом в шею, потом обе разъяренные птицы рухнули на песок.

Фарасса выпустил плечо арбалетчика и метко сплюнул в груду дергавшихся пестрых и бурых перьев.

— Рядом с моим родичем, досточтимым Дженнаком, всегда будет несколько человек, — многозначительно сказал он. — Особо близких! — Фарасса поднял толстый палец. — Вот об одном из них тебе и надо позаботиться. Догадываешься, о ком?

Орри сунул руку под плащ, помассировал мышцы.

— Санрат Квамма?

— Ты глуп, как черепашье яйцо! Зачем мне голова этого санрата? Пусть она достанется пожирателям грязи! Ну, думай, отрыжка Одисса! Кто еще будет с моим почтенным родичем?

— Видел я в лагере Грхаба, его охранника… — задумчиво пробормотал Орри.

— Да ну? — По губам главы лазутчиков скользнула ядовитая усмешка. — А что еще ты видел или слышал?

— Этот Грхаб — близкий ему человек, в Фирате будет все время с ним… и днем, и ночью…

— Даже ночью? — восхитился Фарасса. — Может, они и спать улягутся на одной циновке? Или наследник все же прихватит с собой кого-нибудь помягче Грхаба? Понежней, я хочу сказать.

Лицо Орри Стрелка на миг окаменело, потом в глазах его мелькнуло понимание. Фарасса, следивший за ним, довольно кивнул:

— Наконец-то догадался, безмозглый помет койота!

— Мудры твои речи, светлый господин… мне ли тягаться с потомком Одисса…

— И не тягайся, — наставительно заметил Фарасса. — Тебе надо слушать, понимать и выполнять, иначе тень твоя укоротится ровно на одну голову. Ясно?

— Ясно, — стрелок вдруг усмехнулся. — Но ты меня не пугай, господин, не грози.

— Это почему же? — Глава Очага Тумма приподнял бровь.

— Я был тебе верен… и я тебе нужен.

— Ты так думаешь? Хмм… Многие мои люди хорошо стреляют и отлично обращаются с ножом.

— Лучше послать в битву одного ягуара, чем стаю койотов.

«Ты не прав, ублюдок, — подумал Фарасса, — не прав, считая себя ягуаром. Тебе далеко до атлийских душителей! Вот они — ягуары! И поклоняются ягуару! Ну, сделаешь дело — убедишься, как ошибался».

Они уставились на окровавленный песок, где два пернатых бойца, раскрыв клювы и испуская клекочущие вопли, продолжали с бешенством наскакивать друг на друга. Коричневый с оранжевым гребнем хромал все заметнее, по груди его стекали алые струйки; пестрый казался пободрее. «Пожалуй, я выиграю у Лодды тыкву с пивом», — подумал Фарасса и, подобрав гость песка, швырнул его в сцепившихся птиц.

— Я сделаю, — произнес Орри, почесывая грудь. Время двигалось к полудню, солнце палило, и стрелок вспотел под толстой кожаной накидкой. — Я сделаю, пресветлый господин. Только…

— Только? — Фарасса стиснул кулак.

— Это будет стоить дороже… дороже, чем с теми санратами и купцом… и дороже, чем с любопытным жрецом.

— Почему?

— Наследник сильно разгневается…

— Тебе какое дело? Пусть гневается, лишь бы не заметил, откуда вылетела стрела! Вот если заметит… Ну, тогда тебе и чейни не будут нужны, Орри Стрелок. За них не купишь легкую дорогу в Чак Мооль.

— Верно, господин. Но я сделаю дело, а ты — ты должен заплатить справедливую цену. Риск велик. Этот Грхаб, сен-намит… Глаз у него как у сокола…

Торговля начала забавлять Фарассу. Он не считал себя скупым, но никогда не платил лазутчикам лишних денег, ибо Очаг Барабанщиков был относительно небогат. Его основными задачами — разумеется, официальными — являлись рассылка по городам и весям свитков, в коих была изложена воля сагамора, и соблюдение законности в стране, на что взимался специальный небольшой налог — судебная подать. Кроме того, выдавались дотации из казны — для содержания лазутчиков в Великих Очагах и на кейтабских Островах. Были у главы глашатаев и свои собственные люди, вроде Орри Стрелка и Лодды, тоже стоившие немало; расходы на этих особо доверенных шпионов он покрывал из личных средств и денег, что удавалось утаить из податей.

Впрочем, за горе и унижение сына Дираллы Фарасса заплатил бы любые деньги; другое дело, что показывать этого Орри не стоило. Эти кентиога так упрямы и жадны!

— Ну, так сколько же ты хочешь, бычий помет? — спросил он стрелка.

Тот посмотрел на арену, где пестрый приканчивал коричневого. Оранжевый гребень побежденного уныло свесился набок, он испускал хриплые крики и пятился шаг за шагом. Пестрый бил клювом, стараясь добраться до голой шеи врага.

— Ты сказал, что цена этому керравао полсотни чейни, — произнес арбалетчик. — Но наложница молодого господина стоит больше.

Бровь Фарассы дернулась. Хорошо обученные бойцовые птицы были дороги, и Орри правильно запомнил цену.

— Если за керравао пятьдесят, — продолжал стрелок, — то за женщину — двести. И сразу! Годится, мой повелитель?

— Двести чейни, полновесных одиссарских монет, были немалой суммой. Фарасса сунул руку за пояс, вытащил серебряный квадратик с головой сокола на аверсе и изображением горящей свечи на оборотной стороне, взвесил в ладони.

— Двести чейни… Хорошо! Пятьдесят — сразу, остальное — когда сделаешь дело. .

— Сто и сто! — буркнул стрелок.

— Я сказал — пятьдесят!

— А если она, — Орри выделил последнее слово, — останется здесь? Если наследнику не понадобится согревать постель в Фирате? Что тогда?

— Оставишь задаток себе, — Фарасса выудил из-за пояса увесистый мешочек с серебром, немедленно исчезнувший под накидкой Орри.

— За эти деньги я мог бы прикончить Грхаба, — задумчиво произнес он.

— Когда придет время, за него получишь отдельную плату. — Фарасса поглядел на ристалище и ухмыльнулся. Пестрый, распустив ободранный хвост, гордо расхаживал вокруг поверженного врага. Тот уже не дергался и странным образом напоминал сейчас Фарассе смуглокожего широкоскулого телохранителя сына Дираллы — то ли цветом оперения, то массивной своей тушей, бессильно распростертой на песке. Дойдет очередь и до этого Грхаба, подумал глава глашатаев, снова усмехаясь. Пока же предстояло позаботиться об Орри, и Фарассе пришло в голову, что другой его лазутчик — тот самый, что охотился на диких быков в тасситской степи, — тоже неплохой стрелок. Надо будет послать ему весть, решил он, взмахом руки подзывая Лодду. )

— Ты проиграл, вонючий скунс! Мое пиво отдашь Орри… сегодня он должен отпраздновать выгодную сделку!

Арбалетчик принял позу почтения, предписанную киншу.

— Пусть Шестеро Кино Раа не оставят тебя своими милостями! — Он замер, сложив ладони у груди.

Взирая на низко склоненную голову Орри, Фарасса на миг представил стрелу, что вопьется ему в затылок, и буркнул:

— Да свершится их воля! Иди, таркол, готовься в дорогу!

Со стороны храма долетел протяжный звук флейт, потом звонкие молодые голоса затянули Песнопение; око Арсолана опускалось за холмы на западе, и жрецы славили светлого бога вечерним гимном.

Джеданна, склонив голову к плечу, слушал. Над ним колыхались тонкие ветви орхидей, усеянные цветами — огромными, яркими, невероятных оттенков и форм. Никто не знал, сколько их существует на свете — десятки?.. сотни?.. Одни напоминали нежно-розовые чаши с широко развернутыми лепестками; другие были белы, как тайнельские снега, и пушисты, словно хохолок попугая; третьи казались огненной пастью ягуара с дразнящим языком и четко очерченными треугольниками клыков; четвертые, более мелкие, росли соцветиями подобно виноградным гроздьям — великое множество сиреневых чашечек с пурпурными пятнами внутри. Были и такие, которых легко принять за бабочек или больших пауков, жадно расставивших коричневые лапы с желтыми полосками и крапинками, — говорят, что такие твари, ядовитые, будто гремучая змея, водятся в непроходимых джунглях Р'Рарды… Из тех же самых краев привезли в Одиссар и эти орхидеи, поистине божественное творение, радующее глаз! Привезли давным-давно, в эпоху Варутты, когда первые корабли кейтабцев добрались до дельты Матери Вод и с Островов в одиссарские города хлынули экзотические товары Нижней Эйпонны — птицы с ярким оперением, удивительные звери, сверкающие драгоценные камни, быки Сеннама, выносливые и плодовитые… Но уже в те времена в этом древнем саду пылал всеми красками радуги атлийский Цветок Сагамора, золотились гигантские Солнечные Очи, роняя черные семена, пламенели алыми гроздьями кусты с берегов Океана Заката, из Шочи-ту-ах-чилат, Места-где-трясется-земля… Были тут и редкие деревья, красное и железное, были растения изобильной Серанны — яркие маки, пышные розы, Цветы-Звезды, синие Небесные Наконечники, целебное Золотое Облако, заросли юкки, ананас с огромными сладкими шишками и магнолия, усыпанная белыми колокольцами с опьяняющим ароматом. Сейчас, в месяц Цветов, они благоухали особенно сладко, привлекая медоносных пчел.

Музыка и далекие людские голоса смолкли, когда край светила коснулся западных холмов; широкая равнина, зеленая и золотистая, цветов Тайонела и Арсолана, замерла в тихой дреме, словно убаюканная протяжным вечерним гимном. Джеданна видел зеленевшие кое-где всходы маиса и проса, разделенные полосками садов и рощиц пальм с огромными орехами; в других местах почва еще была темной, но в глубинах ее уже набухали зерна, тянулись вверх ростки, копилась благодатная мощь Тайонела, владыки земной тверди.

— Солнце уходит на покой в свои звездные чертоги, — раздался негромкий голос Унгир-Бренна. — Приказать, чтобы внесли свечи?

— Нет, не надо. — Повернувшись к аххалю, Джеданна сделал несколько шагов и опустился на подушку. — Не надо, родич. К чему эти свечи? Боги создали закат, чтоб мы любовались им.

— Я вижу, и тебя коснулась арсоланская ересь, возвеличивающая богов, — ворчливо произнес Унгир-Брен. — Ты же знаешь, что боги ничего не создавали, ни земли, ни моря, ни восхода, ни заката; они лишь научили нас видеть прекрасное.

— И различать добро и зло.

— Насколько это в человеческих силах, родич. Нередко мы не можем отличить одно от другого и походим на попугаев, что мечутся в лесном мраке… Словно глупые птицы, мы не ведаем, дадут ли посеянные нами зерна добрые всходы маиса или вырастет из них колючий кактус тоаче с ядовитым дурманящим соком… Лишь время покажет это! Взгляни хотя бы на своих сыновей, ахау! Джакарра, Фарасса, Джиллор, Дженнак…

Они помолчали, вдыхая ароматный воздух, потом сагамор задумчиво протянул:

— Дженнак… Ты ведь пришел, чтобы поговорить о нем, верно?

— Верно.

— Ты знаешь о нем нечто такое, что неизвестное мне? Что же?

— То, о чем ты лишь догадываешься… может быть, догадываешься… — Унгир-Брен сделал паузу, и лицо его изменилось, будто преображенное магией тустла: нефритовые зрачки потемнели, меж бровями, на переносье, пролегла морщина. Склонившись к уху сагамора, он тихо вымолвил: — Твой сын — кинну, повелитель, теперь я в этом не сомневаюсь. Твой Великий Очаг отмечен богами — к радости или горю, но это так. Все признаки налицо.

Черты сагамора окаменели. Сейчас, в сгущавшейся полутьме, что скрадывала отличное и проявляла подобное, они с Унгир-Бреном казались близнецами. Одинаковые овалы вытянутых лиц, одинаковый разрез глаз, зеленоватые зрачки, слегка припухшие губы, впалые виски, чуть заметные морщинки над темной линией бровей… Сумерки подчеркивали сходство, но оно не являлось случайным, ибо оба они были побегами от одного корня, листьями на одной ветви: дед Ахау Юга приходился отцом верховному жрецу.

— Ты уверен? — наконец произнес Джеданна.

— Да, владыка. Я же сказал — все признаки налицо… все, как описано в Книге Тайн, в Листах Арсолана… — Полузакрыв глаза и приняв молитвенную позу, старик вдруг начал торжественным хрипловатым речитативом: — Вот Храм среди храмов, Храм в Святой Юкате, первый из храмов мира; вот залы его, залы нетленные, со стенами из прочного камня; вот письмена, золотые письмена, окрашенные цветом Арсолана; вот знаки Его, ясные лишь посвященным; И сказано в них: Каков срок человеческой жизни? Тридцать лет, и еще тридцать, и, быть может, еще десять… Вы же, потомки богов, будете одарены годами вдвое и втрое против других людей, но появятся среди вас такие, чей срок будет вдвое и втрое дольше вашего. Не завидуйте им, ибо тяжела их участь: долгая жизнь на излете своем жжет огнем ненависти и горька, словно земляной плод. Горечь эту понесут они людям, словно посев зла, и немногим из них суждено…

Сагамор вытянул руку, коснувшись плеча Унгир-Брена:

— Отец мой, те древние пророчества мне известны. Скажи лучше о признаках… скажи так, как говорят с родичами, а Книгу Тайн ты почитаешь мне в другой раз.

Старик ухмыльнулся:

— Хайя! Ты прав; лучше поберечь горло… — Он отпил глоток вина из стоявшей рядом чаши. — Так вот, о признаках… Сын твой Дженнак одарен чувствительной душой, светлым разумом и силой, что превосходит силу прочих людей. Таковы все кинну в юных годах; и всем им приходят видения, удивительные и смутные, как туман на рассвете. Ты знаешь, о чем я говорю, — многие из светлорожденных видят в детстве странные сны, а потом это проходит.

— Да, я помню, — Джеданна кивнул. — Не могу поведать о тех снах… помню лишь, что они были, пока мне не исполнилось пятнадцать.

— А Дженнаку уже двадцать! И он запоминает увиденное! Он даже способен разглядеть кое-что наяву, освоив нехитрые приемы древней магии кентиога.

Взгляд Джеданны сделался острым.

— Это ты научил его?

— Да. В конце концов, я тоже почти кинну… нас двое таких, я и старый Че Чантар. Но тот — правитель, и ему некогда ломать голову над посланиями Мейтассы.

— Значит, кинну… — протянул Владыка Юга, подняв голову и всматриваясь в темнеющее небо. — Мой наследник — кинну… И что ты предлагаешь, родич?

Старик пожал плечами:

— Вы, люди власти, не знаете всего, что ведомо нам, жрецам. История же древности такова, мой повелитель: в прошлом кинну редко получали белые перья, и каждый такой случай был событием исключительным. Правда, их и насчитывалась всего-то сотня, а выжила едва ли пятая часть… Родичи боялись их и уничтожали в юности, убивали, как стая койотов убивает молодого ягуара… И вот почему: избранники богов не только одарены небывалым долголетием, но и умеют предвидеть будущее — чем дальше, тем яснее, и тем трудней справиться с ними. Понимаешь?

— Все ли они предвидят? — спросил Джеданна после недолгого молчания.

— Нет, родич. Иные предвидят отдельные события, иные странствуют в запредельных мирах, как твой сын, иные одарены необычайной памятью. Вот то, что я знаю о кинну.

— И что же ты предлагаешь? — вновь повторил сагамор.

— Что можно сделать с кинну, родич? Он -- кецаль среди людей, а кецаль в неволе не живет и не покоряется никому… Что ж остается? Или убить, как делали в прошлые времена, освободив от него мир, или…

— Ты думаешь, я соглашусь убить собственного сына? Даже если он — кинну?

— Долгая жизнь на излете своем жжет огнем ненависти и горька, словно земляной плод. Горечь эту понесут они людям… горечь своих потерь, ибо кинну, приобретая многое, многое и теряет, — медленно произнес Унгир-Брен. — Подумай, какую ответственность перед людьми и богами мы берем на себя, родич.

— Земляные плоды бывают горькими, сладкими и пресными, но все их можно употреблять в пищу… после надлежащей обработки, разумеется.

Старый аххаль хмыкнул.

— С другим твоим отпрыском, с Фарассой, такого не получилось. Хочешь, чтобы Дженнак стал подобен ему? Но еще более злобным, более коварным и неизмеримо более могущественным? Ибо Фарасса, этот гриф-падальщик, всего лишь главенствует над твоими судьями, твоими глашатаями и твоими лазутчиками, а Дженнаку предназначено сесть на ковер власти… — Унгир-Брен внезапно повысил голос: — Горечь эту понесут они людям, словно посев зла, и немногим из них суждено, не очерствев сердцем, справиться с болью утрат и сохранить в себе человека.

Сагамор долго молчал — так долго, что солнце успело скрыться за холмами, и яркие звезды усеяли небеса. Потом он сорвал цветок орхидеи, похожий на зев ягуара, вдохнул его тонкий аромат и произнес:

— И все-таки мы его не убьем, родич. Не убьем… Хайя! Я сказал!

— Клянусь светлым оком Арсолана, я и не собирался давать такой совет! Я его люблю, и он дорог мне, как и тебе, родич… возможно, дороже всех моих сыновей, внуков, правнуков и их потомства. — Аххаль поднял чашу, словно приветствуя восходящий месяц. — Есть другой способ, позволяющий сберечь жизнь твоему сыну, и ты, я думаю, догадываешься о нем. У Дженнака чуткое сердце — так пусть укрепят его испытания; у него светлый разум — пусть станет он исполненным мудрости и света; Дженнак обладает силой — пусть же умножится она десятикратно. Понимаешь, родич, кинну должен заплатить за то, чтобы остаться человеком, и пусть сын твой заплатит. Заплатит кровью и мукой — своей кровью, а не той, что пролил в поединке с этим юным тайонельцем.

— Все на свете имеет свою цену, как сказано в Книге Повседневного, — медленно произнес сагамор. — За плащ из шерсти платят серебром, за полные житницы — потом, за любовь — любовью, за мудрость зрелых лет — страданиями в юности. Ты это имеешь в виду, родич?

— Да, — Унгир-Брен допил вино из тонкостенной фаянсовой чаши, украшенной изображениями сражающихся керравао. Недолгое время он разглядывал сосуд, потом задумчиво произнес: — Не натянув лук, не подстрелишь керравао, повелитель. Дженнаку предстоит это усвоить.

— Тогда Фарасса…

— …пусть делает, что хочет. Ему кажется, что я — старый глупец, мечтатель, затворившийся в храме среди своих пергаментов, древних масок и статуй. — В темноте Джеданна уже не мог различить лицо аххаля, но чувствовал, что тот улыбается. — Что ж, превосходно! Я даже готов подыграть ему, и тебя прошу о том же. Разумеется, мы будем приглядывать за ним… за ним и за Дженнаком… Это легко; среди жрецов нет людей Фарассы, но кое-кто из его лазутчиков больше предан Священному Очагу, чем братству барабанщиков. — Старик сделал паузу, потом добавил: — Знаешь ли, родич, говорят, что в Чак Мооль есть один легкий путь и тысяча тяжелых; так пусть твой сын пройдет их здесь, на земле, пройдет все или столько, сколько успеет. Пока мы с тобой живы…

— Пока мы живы… — эхом откликнулся Джеданна.

— Ну, ты же знаешь, как это бывает в наши годы, — голос старого аххаля был спокоен. — Сегодня ты полон сил, но завтра вдруг появляются морщины, потом седеет волос, выпадают зубы, плоть высыхает на костях… Два-три месяца — и конец!

— Сагамор кивнул, припоминая смерть Гиратты, своего отца, и старших родичей.

— Да, я знаю, Унгир-Брен. Хвала Шестерым! Они одарили нас долгой жизнью, но избавили от бессильной старости. Когда приходит срок, мы уходим в царство Коатля быстрее, чем растет маис.

— Быстрей, чем птенец керравао набирает вес, быстрей, чем сладкое вино превращается в крепкое! И в том наше счастье, родич, — жрец негромко рассмеялся. — Но мы еще поживем, поживем… Мы еще увидим, как возмужает твой сын, твой наследник! Да будет его сетанна высока, как горы Запада! Пусть он сражается и странствует, пусть теряет и находит, пусть видит свои сны и учится мудрости у богов. Чем сильнее удары молота, тем крепче клинок, верно?

— Нелегкую судьбу предрекаешь ты моему сыну. — Джеданна, заметив, что все еще держит в руках цветок орхидеи, протянул его старику. — Я бы хотел, чтобы жизнь его была благоуханной и прекрасной, как эти лепестки.

— Так не получится, мой повелитель, так не получится! — Аххаль бережно принял цветок и вдохнул его аромат. — Власть всегда тяжкое бремя, а ему выпало жить в иные времена, нелегкие и бурные… Ты и сам знаешь, что они уже на пороге, уже стучатся таранами в наши ворота. Люди покидают свои Кланы, уходят из селений в города или ищут новые земли, подальше от рук сахемов. Кейтабцы с Островов плавают в Сеннам и Тайонел, в Коатль и Арсолану, и скоро корабли их измерят Бескрайние Воды, расширят мир до тех пределов, где запад смыкается с востоком… Они пойдут в океан, я знаю, я в этом уверен! Здесь же, в Верхней Эйпонне, будет война, большая война, долгая, как тень владыки смерти… Придет день, и рубежи Великих Очагов соприкоснутся, и там не стрелы засвистят, а загрохочут метатели огненного порошка и громовые шары; не отряды пойдут в набег, а целые армии двинутся друг на друга… Скоро все будет захвачено и разделено, всякий клочок земли обретет хозяина, как случилось это с побережьем Ринкаса. Да, так будет, и тогда мы удивимся, сколь мала наша Эйпонна!

Джеданна кивал головой, слушая эти речи. Все верно, все правильно… Ось Мира, протянувшаяся от полюса до полюса, кажется огромной, но так ли это на самом деле? Север верхнего материка покрыт непроходимыми лесами, в коих обитают кровожадные дикари, Народы Тотемов; за ними — только льды и снега, где могут выжить разве лишь желтокожие туванну… Берега Кейтабского моря поделены: если идти вдоль них, то из земель Одиссара попадешь в Очаг Коатля, затем — в Юкату, в города Перешейка, в Арсолану и Ренигу. Там, на юге, за морем, вдоль побережья тянутся плодородные равнины, но им уже нашлись хозяева — арсоланцы и кейтабцы. А дальше — непроходимые дебри Матери Вод и Удел Сеннама.. Да, невелика Эйпонна, и разделить ее будет непросто. Разве и сам он не мечтал о древних городах Юкаты? О плодородных землях тасситской прерии? Об атлийских горах, где добывают золото и серебро?

— Таким будет мир Дженнака, — сказал Унгир-Брен, — и коли ему повезет выжить сегодня и сохранить свою голову завтра, он станет великим властителем… сагамором над сагаморами!

— Это пророчество? — тихо спросил Джеданна,

— Нет, родич, расчет! Только расчет! Подумай сам, кто может остановить избранника-кинну? Пусть даже ему не открыто грядущее, но, потерпев неудачу, он может выждать, ибо у него в запасе втрое больше времени, чем у соперников. Рано или поздно он добьется своего, через сто лет или через двести, но каким он станет в те годы? Что понесет людям?- Старый аххаль вздохнул, и его сухие прохладные пальцы коснулись руки Джеданны. — Выход один, мой ахау, выход один — испытывать его тяжко, не оберегать от горя и утрат, не пытаться выстелить его путь коврами из мягких перьев. Только… — старый жрец сделал паузу, — только с одним делом его не торопи.

— С каким же, отец мой?

— С браком. Ты знаешь, что у него есть наложница? -Да, конечно. Кажется, дочь Мориссы? Я видел ее. Добра, умна и красива.

— Ты прав. Жаль только, что она не может продолжить род чистой крови. Дети ее будут подобны моим сыновьям, а внуки превратятся в обычных людей, живущих, как сказано Арсоланом, тридцать лет, еще тридцать и, быть может, десять… К тому же она быстро состарится… — Руки Унгир-Брена взметнулись в жесте сожаления. — Ну, она не глупая девушка и понимает это не хуже нас с тобой — и не хуже Дженнака. Она не пара кецалю! И все-таки он ее любит. А потому надо ждать.

Джеданна ответил знаком согласия.

— Что ж, подождем, но не слишком долго — год или два. Ты сам сказал, что наше время истекает, а я хотел бы отправиться в Чак Мооль со спокойным сердцем. Союз с Очагом Че Чантара возвысит сетанну Дженнака.

— Безусловно, но делу лучше идти своим чередом. Вернее, твой сын должен так думать. Все, быть может, разрешится и раньше чем через год. — Старый аххаль глубоко вдохнул ароматный воздух и вновь коснулся руки сагамора. — Еще одно, мой ахау… Лишь ты и я ведаем правду о твоем сыне, и правда эта не должна коснуться чужого слуха. Если о ней узнают в других Великих Очагах… например, в той же Арсолане… ну, ты понимаешь… Вряд ли Че Чантар захочет отдать свою дочь кинну. Я предвижу немалые опасности, если нам не удастся сохранить тайну.

Сагамор кивнул и задумался, хмуря брови. Он понимал, что в словах Унгир-Брена сокрыта некая истина, ибо верховному жрецу Одиссара нередко удавалось предвосхищать события — странная способность, совсем не похожая на таинственный дар пророков, обитавших в святилище Глас Грома. Нет, Унгир-Брен не прислушивался к голосу падающей воды и свисту ветров, не использовал и древнюю магию; но он, казалось, умел проникать в мысли людей и предугадывать их намерения — то, что всходило в будущем порослью поступков. И, в отличие от тайонельских предсказателей, он всегда с готовностью пояснял свои речи.

— Тайну, разумеется, нужно сохранить. А что до всего остального… Ты полагаешь, что дело может разрешиться и раньше? — Сагамор шевельнулся, задев плечом низко нависшую ветвь. — Почему? Мейтасса послал тебе вещий сон?

Унгир-Брен негромко рассмеялся:

— Мои видения совсем не похожи на те, что приходят к Дженнаку. Не столько дар богов, сколько результат долгих и мучительных раздумий… Нет, сны здесь ни при чем, родич; мне лишь кажется, что в деле с тасситами Фарасса недоговаривает нечто важное. Я следил за ним на совете и думаю, что этот набег будет стоить большой крови. Может случиться неожиданное, мой повелитель, так что пусть сын твой Джиллор не рассчитывает на легкую победу и возьмет с собой побольше воинов.

— Хорошо, я передам ему твои слова. Джиллор опытный наком и предусмотрительный человек, он лучше нас знает, что и как делать на войне. Но я не вижу связи, родич. Поход на запад — это одно, а брачный союз с Арсоланой — совсем другое.

— Лишь Мейтассе, Провидцу, открыто грядущее… Я же могу сказать то, что сказал: будем готовы к любым неожиданностям. И придут они не только из тасситских степей; вспомни, что я говорил тебе про кейтабцев — о Кайбе и этом старом разбойнике О’Спаде, правителе Ро’Кавары.

— Да, я припоминаю… ты и сегодня толковал про них. Так ты в самом деле считаешь, что кейтабцы двинутся на восток, через Бескрайние Воды?

— Я в этом уверен. Ро’Кавара полнится слухами, их даже не скрывают от иноземцев. Во всяком случае, люди Фарассы и купцы из Очага Торговцев сходятся в одном: О’Спада строит новые корабли, большие суда из крепкого дуба, что могут плавать в Бескрайних Водах.

— Для грабежа или для торговли? — с интересом спросил сагамор. — Драммары или грузовые парусники?

— Ни то и ни другое. Новые корабли, невиданные! Под парусами, без гребцов… Впрочем, ты вскоре поглядишь на них у причалов Хайана.

— О! — Джеданна был изумлен.

— Они предложат нам союз, — уверенно, как о решенном деле, сказал старый аххаль. — И не только нам; я думаю, Арсолане тоже. А высокомерный Коатль обойдут с присущей кейтабцам хитростью… Они будут просить, чтоб светлорожденные взошли на палубы их кораблей, дабы поход совершался именем и по воле Шестерых. — Негромкий голос Унгир-Брена внезапно окреп. — Подумай, родич, захочешь ли ты участвовать в этом? И если захочешь, то кого пошлешь? И кого пошлет Че Чантар? Сына? Или?..

Последние слова повисли в воздухе подобно незримому мосту, соединявшему миг нынешний с мгновением грядущего. Недосказанное было ясно Джеданне; подняв лицо к небесам, он взвешивал слова аххаля, любуясь яркими огоньками, мерцавшими среди ветвей. Казалось, они были столь же близкими, как и цветы, — только протяни руку и сорвешь с неба звезду, но он знал, что чувства обманывают разум. Такое случается нередко, мелькнуло в голове; случается даже с людьми, прожившими вдвое дольше прочих. Мудрость и опыт не спасают от иллюзий.

Но в деле с этим походом кейтабцев иллюзиям не было места, туг требовался точный расчет. Как всякое из великих начинаний, восточный поход нес опасности и славу, убытки и выгоды, и сагамор сравнивал их, стараясь забыть, что в графе возможных потерь обозначена жизнь Дженнака. Пусть так, но и прибыль велика! Прежде, размышляя о младшем из своих сыновей, он полагал, что победоносная война и почетный брак помогут ему укрепиться, однако эти проверенные временем способы годились для наследника, но не для кинну! Это обстоятельство было новым — сравнительно новым, ибо Джеданна и раньше подозревал истину; теперь же, зная ее наверняка, он мог все продумать и взвесить. Опасности, да… Зато какая слава! Сколь блестящее начало жизни для юного кинну, наследника его Очага! Кроме того, поход обещал стать нелегким испытанием — вероятно, куда более нелегким, чем все интриги и происки завистливого Фарассы. Взгляд Джеданны спустился с небес; в неярком лунном свете он едва мог различить лицо своего родича. Ему показалось, что старик улыбается.

— Скажи, мудрейший, какое бы ты принял решение? Если бы речь шла о твоем сыне?

В ответ раздался негромкий смешок.

— У меня было много сыновей, владыка, но среди них не попадались ни кинну, ни наследники престола.

— Хорошо, я спрошу иначе: рискнул бы ты сам пересечь Бескрайние Воды? Вместе с кейтабцами, на новых их кораблях?

Три вздоха царила тишина, потом раздался звон опрокинутой чаши, и Унгир-Брен внезапно вскочил — с завидной резвостью, если учитывать его возраст. Откинув голову, выпрямив стан, он вскинул вверх руки, словно хотел дотянуться до Великой Пустоты Чак Мооль, до вечного занавеса мрака, расшитого самоцветами звезд, что простерся сейчас над дремлющим садом, над огромным дворцом, над Серанной и всем Уделом Одисса, погруженным в сон. Теперь лицо жреца было освещено луной, и сагамор разглядел, что губы его беззвучно шевелятся; замерев в первой из поз, в которых надлежало беседовать с богами, он словно позабыл о сидевшем рядом Владыке Юга.

Скрывая изумление, Джеданна спросил:

— Что ты делаешь, родич? Молишься? Почему? Ты расслышал мой вопрос?

— Разумеется, повелитель! И я благодарю Шестерых — за слова, что они тебе подсказали. Какая мысль! Какая превосходная мысль! И как же я сам не додумался до такого? Вместе с кейтабцами и твоим Дженнаком… на восход солнца… на новых кораблях… Клянусь великими странствиями Сеннама! Я еще не настолько стар, чтобы отказать себе в подобном удовольствии!

Когда шаги верховного жреца стихли, Джеданна поднялся и покинул сад. Он миновал свой личный хоган, отметив, что на мерной свече уже начало оплывать шестнадцатое кольцо; затем вышел в широкий и длинный проход, тянувшийся до самой Старой Башни. Стены его были облицованы панелями из розового и черного дерева, и через каждые десять шагов на них висели большие ковры, а меж ними — раскрашенные керамические маски предков, озаренные светильниками под колпаками цветного стекла. Рядом замерли стражи, избранные воины охранной санры Очага Гнева; багровые отблески играли на их полированных доспехах из черепашьего панциря, с чеканной головкой сокола на левом плече. Воины стояли парами: один — с обнаженным мечом, второй — с арбалетом, напоминавшим толстое короткое копье, перечеркнутое упругим стержнем лука. Тридцать человек дежурили в этом проходе каждую ночь, охраняя покой ахау, его сыновей и немногих наложниц, которых он изредка призывал к себе; и еще полторы сотни вышагивали сейчас вдоль стен и дворов, мимо лестниц, зеленых оград и каменных башен дворца. Сейчас Джеданна не думал о них; каждый должен исполнять порученное дело, как то записано в Кодексах Долга, Чести и Ритуалов. Земледельцы выращивают маис и плоды; рыбаки, кормящиеся от щедрот моря, добывают рыбу и раковины; ремесленники готовят оружие, делают сосуды из глины и стекла, мнут и укрепляют кожи; купцы торгуют — к своей пользе и процветанию Великого Очага; воины охраняют и сражаются, а сагамор правит. Таков порядок вещей в Одиссаре — и, хвала Шестерым, он неизменен уже не первую сотню лет.

В самом конце коридора, у массивных бронзовых врат, что вели в Старую Башню, ковры блистали особо яркими красками. Джеданна взглянул налево, на полотнище в цветах Сеннама, сплетенное из перьев кецаля и керравао: под голубым небом тянулись вверх синие волны, раскачивая фиолетовый корпус галеры с пепельным парусом. Он посмотрел направо, где крохотные золотистые перышки колибри складывались в узор маисовых полей и фруктовых рощ — точь-в-точь как на равнине, что лежит к западу от дворцовых стен. Зеленое и золотое, золотое и зеленое, приятные глазу цвета Арсолана и Тайонела, соединенные искусством мастеров… Рядом с изумрудно-золотистым ковром тоже горел светильник — у посмертной маски прародителя Варупы; под ним стояли воины, весело поблескивали отделанные перламутром двери, но за их створками таилась пустота. Когда-то в этом хогане жили дочери Джеданны, все шестеро, одна за другой — и так же поочередно уехали в чужие края, к своим светлорожденным супругам; затем эти покои выбрала для себя Диралла, последняя из женщин, которых он любил за свою долгую, очень долгую жизнь. Но она скончалась, не подарив ему дочерей, и облик ее в памяти Джеданны уже начал подергиваться дымкой забвения.

Он вздохнул, растворил бронзовую дверь и поднялся на верхний этаж башни. Круглая комната с четырьмя неширокими бойницами была обставлена скупо: на полу — циновки из тростника, в центре — низенький столик с кожаной подушкой, в простенках — полтора десятка клеток с соколами; не с большими белоснежными, чьи перья носили одиссарский сагамор и его наследник, а с сизыми посыльными. Каждая клетка, собранная из прочного дерева, сверкала цветами одного из Великих Уделов. Три из них были пусты, в остальных печально нахохлились сизые пернатые гонцы, чьи родные края лежали во многих днях полета от Серанны. Воздух в комнате был свежим, без запахов помета и гниющего мяса; об этих птицах заботились лучше, чем о наложницах сагамора.

Встав у лестницы, что вела на кровлю башни, Джеданна оглядел свой личный соколятник. Разумеется, связь с помощью грохочущих барабанов была надежней и быстрей, но в иных случаях он не рисковал довериться чужим рукам и ушам. Тем более когда дело касалось владык! Тут каждое слово могло иметь три смысла, каждая фраза — второе дно; искажение же титула почиталось едва ли не смертным оскорблением.

Взгляд Джеданны скользил по разноцветным клеткам, впиваясь в желтые зрачки птиц. Вот эта троица привезена кейтабским кораблем из Сеннама, от Мкада-ап-Сенна, Повелителя Стад… Ну, с ним делить нечего; сеннамитский Удел далек, как пространства Великой Пустоты! Два сокола из Коатля с темноватым оперением; хозяин их, Ах-Шират Третий, желает зваться Простершим Руку над Храмом Вещих Камней… Еще два, из Тайонела, от Харада, Ахау Севера, отца Эйчида… у этого владыки теперь не больше приязни к Одиссару, чем у заносчивого атлийца Ширата… В золотистых клетках — четверка соколов Че Чантара, Сына Солнца; один из них сегодня ночью умчится на юг, в Инкалу, арсоланскую столицу… А вот и последний, единственный из тасситских степей — от воинственного Коконаты, повелителя, Взысканного Судьбой! Джеданна зло скривил губы. Велик Мейтасса, бог Всемогущего Времени, но сколь мерзостен его народ! Дикари, лишенные сетанны, чья страна недостойна имени Великого Удела!

Он плюнул в сторону белой клетки и, шагнув к столу, сел на подушку — так, как сидели в Одиссаре, привычно опустившись на пятки. Перед ним лежала полоска тонкого пергамента, полые тростниковые трубочки, мягкий воск, очинённые перья керравао и гусей; в стеклянном сосудике темнела краска, получаемая из дубовых орешков. Джеданна обмакнул в нее перо, вывел на гладкой коже имя и титул владыки арсоланского Очага и задумался. Он знал, что написанное сейчас определит судьбу его сына — не на годы, не на десятилетия, на века! Не хотелось бы лишать его радостей первой любви, но у кинну, избранника богов, свой путь… Верно сказано в Книге Повседневного: за мудрость зрелых лет платят страданиями в юности. И Дженнаку придется заплатить!

Эта Виа, девушка-ротодайна, совсем зачаровала его… лучше бы он, подобно Фарассе, завел себе нескольких наложниц… Жаль, конечно, что в ней лишь капля светлой крови, но, быть может, это и к лучшему, чтобы Морисса не питал ложных надежд — хоть род его ничем не запятнан, но все же не сравнится с величием Очага Арсолана. А так… так всем ясно, что дочь Мориссы не может стать супругой наследника… Дети их будут почти светлорожденными и, возможно, проживут долгие годы, но кровь внуков станет красной… красной, а не алой… багряной, как у всех потомков из побочных ветвей, что родились от женщин хашинда, кентиога и других.

Сагамор, стиснув перо, вновь покосился на клетки, словно озирая пять Великих Уделов Эйпонны. Забудем об этой Вианне, решил он; разумеется, Дженнаку нужна супруга чистой крови, и дочь бога Солнца, Луны и Звезд, Светлого и Справедливого — лучший выбор из всех возможных. Хотя он и предложен Фарассой, у которого, как у койота, хитростей больше, чем шерсти! Однако в этом случае Фарасса прав; ведь Сеннам слишком далек, Мейтасса слишком дика, женщины Коатля не отличаются красотой, а в Тайонеле теперь вряд ли будут счастливы породниться с Южным Уделом. Конечно, есть подходящие девушки и в самом Очаге Одисса, ничем не хуже покойной Дираллы, однако что выиграет Дженнак, взяв в жены дальнюю родственницу? Что он получит? Ничего… почти ничего… немного земли, немного серебра… Для кинну и будущего сагамора все это — придорожная пыль!

Нет, Арсолана была и остается единственной возможностью, подумал Джеданна. Счастье еще, что Че Чантар, почти не уступавший годами Унгир-Брену, породил дочь на закате дней своих! Видно, крепки побеги на древе бога Солнца!

Он встал и подошел к окну, выходившему на море; озаренное лунным светом, оно простиралось перед Ахау Юга непаханной целиной. Мысли его вернулись к рассвету Дня Ясеня; он вспоминал, как стоял на башне, всматривался вширь Ринкаса и гадал, что лежит там, за неясной чертой горизонта, где лазурные воды сливаются с голубым небом. Может быть, Джен увидит те новые земли…

Но существуют ли они в самом деле? Правда, в Книге Тайн, на синих страницах Сеннама, встречались кое-какие неясные намеки… Но кто мог сказать, верно ли поняты эти божественные откровения? Четвертая Книга Вещих Камней была написана на древнем языке Юкаты, которым владели лишь мудрейшие из жрецов. Унгир-Брен, однако, не сомневался в правильной расшифровке текста; ведь многое из записей Сеннама прочитано и подтвердилось. Стоит ли удивляться тому, что где-то за океаном лежат обширные земли? Куда большее чудо — шарообразность мира, о чем тоже сказано в Книге Тайн… А ведь это оказалось истиной, несмотря на всю невероятность подобного утверждения!

Джеданна усмехнулся, вспомнив о планах Джиллора обогнуть на кораблях весь свет и высадиться на Западном Побережье, в Шочи-ту-ах-чилат, за просторами тасситской парамы. Превосходная военная операция — если бы только кто-нибудь ведал, сколь велика мировая сфера и какой путь придется пройти кораблям! К сожалению, это место в Книге Тайн так и осталось тайной, запечатанной синими и голубыми знаками Сеннама: боги измеряли расстояния не локтями и длинами копья, не полетом стрелы или сокола и не днями пути, а иным способом, совершенно неясным.

Ну, если верить Унгир-Брену, кейтабцев такие неясности не пугают…

Месяц подбирался к зениту, до рассвета оставалось два кольца времени, но Джеданна не хотел спать — в его годах светлорожденные почти не испытывали потребности в сне. Он вспомнил, что утром должен отправиться в город — там, в гавани, покачивались гребные галеры, что унесут его сына на запад, навстречу тасситским ордам. Ему надо проводить Дженнака… проводить в далекий поход… в первый, но не последний…

Но до того он закончит с посланием Че Чантару. Теперь он знал, что и как написать; и с утренней зарей сокол выпорхнет из бойницы, помчится на юг, минует Кайбу, Йамейн, десятки малых и больших островов Ринкаса, достигнет материка и прянет вниз — к остроконечным шпилям Инкалы, увенчанным золотыми солнечными дисками. Сокол — сильная птица и верная человеку; он будет лететь день за днем, словно живая стрела, выпущенная богом Судьбы…

Джеданна расправил пергаментную полоску и взялся за перо.

ГЛАВА 4

Насыпанный из земли и камней холм в три человеческих роста, с крутыми откосами; перед ним — глубокий ров, на нем — частокол из наскоро ошкуренных бревен; нижние концы их вкопаны в насыпь, верхние, для защиты от огненных стрел, прикрыты влажными шкурами. Ров и бревенчатая изгородь смыкаются квадратом со стороной в три сотни шагов; по углам — невысокие вышки, в восточной стене прорезан вход — узкая щель, сейчас заваленная камнями. Внутри периметра стоят четыре длинные хижины, тоже из бревен, с кровлями, выложенными дерном, — казармы и склады; меж ними — площадка, на которой виднеются бортик колодца и большая цистерна для воды.

Фирата…

Надежное место, подумал Дженнак; не слишком красивое, но надежное. Безусловно, строители этой маленькой крепости знали свое дело: она торчала в самом узком месте долины, словно кость в горле. Правый ее фланг прикрывал крутой склон горы, с другой стороны бурлил и пенился поток — противоположный его берег тоже был обрывистым, недоступным для всадников. До обеих этих возвышенностей насчитывалась сотня длин копья — дистанция прицельной стрельбы из самострела; левее крепости, к речному берегу, и правее, к горному склону, шли плотные шеренги кактусов тоаче, высоких, прочных и с ядовитыми шипами — почти неодолимое препятствие для стремительно мчащихся скакунов, да и для пеших воинов тоже.

Дженнак знал, что холмы и невысокие горки тянутся с севера и юга от крепости на довольно значительное расстояние; кое-где через них можно было перебраться, но только пешим ходом, без быков, фургонов и волокуш. Эта созданная природой стена надежно ограждала поросшую лесом холмистую равнину от прерии и всадников на рогатых скакунах. Равнина уходила к востоку, к берегам Отца Вод, поглощавшего по дороге к морю тысячу рек, речек и ручьев; необозримые же степи простирались на запад, до горного хребта, что подпирал небо. За ним тоже текли реки, зеленели леса, вздымались стены и башни городов, жили люди — несчетное количество народов и племен, селившихся в горах, среди холмов или на океанском побережье. Но те края казались Дженнаку столь же далекими, как и, лежавшая к восходу солнца.

Он стоял у западного частокола, разглядывая лагерь тасситов, темневший широким полукругом в двух полетах стрелы. Оба санрата, Аскара и Квамма, были рядом; позади высилась мощная фигура Грхаба — словно башня, в тени которой пристроилась Вианна. На ней, как и на мужчинах, был боевой доспех, самый маленький, какой только нашелся в войсковых кладовых. Ее шея и руки, розово-смуглые, гладкие, казались особенно нежными по контрасту с грубой бычьей кожей нагрудника; из-под легкого шлема струился водопад шелковистых локонов. На подвижном личике девушки страх сменялся любопытством и любопытство — страхом; все вокруг было таким чуждым, угрожающим — и в то же время чарующе удивительным и непривычным! Она молчала, бросая робкие взгляды то на Дженнака, то на стан кровожадных степняков, то на одиссарских солдат в кожаных нагрудниках и шлемах с алыми перьями, сидевших у амбразур.

— Сегодня они не нападут, — сказал Аскара, начальствующий над фортом и двумя сотнями стрелков пограничной стражи. Сухопарый, длинноногий, обожженный степным солнцем, он походил на журавля, напялившего слишком просторное оперение — кожаный доспех висел на нем, словно на распялках. Но Аскара, санрат из знатного рода сесинаба, прослуживший в войске без малого тридцать лет, не выглядел смешным: глаза его поблескивали холодно и остро, а меч, необычайно широкий и тяжелый, висел за спиной — так, что единым движением можно было и обнажить его, и рассечь противника от шеи до паха. Потертая рукоять этого грозного оружия раскачивалась где-то у правого уха санрата; Вианна поглядывала на него с ужасом, а Грхаб — с откровенным любопытством. Видно, телохранитель пытался угадать, скольким тасситам и атлиицам пустил кровь сей клинок за долгие годы.

— Нет, сегодня они не нападут, — повторил Аскара, и коренастый упитанный Квамма, второй из вождей маленького воинства Дженнака, согласно кивнул. Наследнику оставалось лишь положиться на мнение столь опытных мужей, хотя он не понимал, отчего бы тасситам и не напасть — они стояли под Фиратой вторые сутки и за ночь хорошо отдохнули. Грхаб, похоже, заметил его недоумение; огромный, как скала, затянутый в доспех из черепашьего панциря, с шипастыми браслетами на обеих руках, он склонился к Дженнаку и пробурчал:

— Гляди, балам, лестниц-то у этих дерьмодавов нет. Ни лестниц, ни помостов, а без них как переберешься через ров и залезешь на стену?

Про себя Дженнак отметил, что последнее время учитель вроде бы держался с ним почтительнее. Правда, онне сделался для Грхаба ни повелителем, ни милостивым господином, однако не был уже и пареньком. Грхаб выбрал нечто среднее — балам, ягуар; так обращались к воину, любому воину, без различия возраста и чина. Иногда Дженнак гадал, чему обязан таким уважением. Вряд ли победе над тайонельцем, скорее — долгому и трудному пути, который они проделали из Хайана в Фирату. Как оказалось, непросто вести в поход воинство, даже столь небольшое; наком-предводитель должен был все знать, все уметь и обо всем позаботиться, от охраны лагеря на ночевках до места для выгребных ям и содержимого солдатских котлов. Он старался изо всех сил, и мрачный сеннамит, очевидно, был доволен своим учеником.

— Я слышал, они бросают веревки из кожи с крюками. — Дженнак, приставив ладонь ко лбу, разглядывал вражеский лагерь, скопище конических шатров и волокуш с припасами. Там царила лихорадочная суета, пылали костры, метались люди, надсадно ревели круторогие быки. Таких зверей он еще не видел; огромные и косматые, они совсем не походили на сеннамитский скот или на более мелкую одиссарскую породу. Казалось, к этим чудовищам и приблизиться-то страшно, но тасситы мчались на них сломя голову. Издалека каждый воин напоминал крошечный бурый степной вихрь.

— Верно, они мечут на стену веревки с крюками и лезут вверх, как стая обезьян, — на правах старожила пояснил Аскара и ухмыльнулся, заметив, как поежилась Вианна. — Однако, мой благородный повелитель, мы держим оборону в крепком месте, и людей у нас достаточно, чтобы стрелять, колоть и обрезать крюки. Нет, прав твой человек — сначала они свяжут лестницы, а потом полезут на стены. Думаю, — сакрат прищурился. — через день, не раньше. — Он обвел взглядом своих стрелков, тосковавших у бойниц, и воинов Кваммы, развалившихся внизу, в тени бараков, словно прикидывая, на что годны эти люди. Вдруг глаза Аскары хищно блеснули, а рука потянулась к клинку. Посматривая то на заскучавших одиссарцев, то на шумный тасситский лагерь, он предложил: — А может, ударим ночью? Мои воины лазают по веревкам не хуже пожирателей грязи. Возьмем четыре сотни, спустимся вниз и наколем вонючек на копья!

Предложение выглядело соблазнительным. Тасситов, подступивших к форту, оказалось не так уж много — тысячи две, как подсчитал в первый же день методичный Квамма, и были они, судя по отощавшим скакунам и оборванной одежде, из каких -то бедных родов, что пасут стада в самых засушливых местах. Насколько Дженнак мог разглядеть, эти смуглые тощие дикари почти все ходили полуголыми, в кожаных штанах и сапогах из невыделанных шкур; шлемы и панцири им заменяли боевая раскраска да перья в грязных волосах. Против такого воинства даже одиссарская легкая пехота, обученная драться в правильном строю, была что молот против травы. Длинные копья с двумя зубцами, прочные щиты, доспехи, топоры с широкими лезвиями, арбалеты, стрелявшие железными шипами, плюс отличная выучка… Пожалуй, четыре сотни умелых бойцов взяли бы вражеский лагерь, ибо у тасситов, кроме луков, небольших метательных топориков и ножей — да еще наглости — не было ничего.

— Нет, неверно! — оборвал себя Дженнак. Не оружием, не числом и не боевым искусством брали эти степные воины — скакунами! Повсюду в Эйпонне путешествовали в одноосных колесницах, в повозках и в санях, и каждый народ, каждое племя на севере и юге знало, на какого зверя набросить ярмо или тягловую шлею. По большей части, на быка или ламу; но в Ледяных Землях, как рассказывал Унгир-Брен, в сани запрягали собак, оленей и еще каких-то животных, похожих на оленей, но более рослых и сильных, с разлапистыми рогами. Никто, однако, не пытался ездить верхом — никто, кроме людей прерии, коих Мейтасса, на горе прочим племенам, обучил некогда этому искусству. Было ли ведомо Провидцу, что сеет он семена зла? Ибо кто мог выдержать атаку диких всадников на огромных косматых диких скакунах? Разве что бойцы из Очага Гнева, закованные в тяжелые доспехи, вооруженные тяжелыми мечами и копьями длиною в девять локтей…

— Мы не спустимся с холма, — твердо произнес Дженнак, и Вианна, стоявшая поодаль от мужчин, облегченно вздохнула. — Посмотри! — Он вытянул руку, показывая на отряд раскрашенных охрой всадников, патрулировавших тасситский стан. — Люди малы ростом и с плохим оружием, но звери огромны и сильны. Нам против них не устоять. Ни копья, ни арбалеты, ни доспехи не спасут.

— Внимание и повиновение! — произнес Квамма. — Наш наком сказал мудрые слова. С этим косматым зверьем, пожалуй, лучше воевать из крепости.

— С быками? Ха! — Аскара насмешливо сощурился. — Мало, что ль, мы их постреляли… и диких, и тасситских… Но светлорожденный прав: если навалится тысяча или полторы всадников, наши копьеносцы все полягут. Поэтому я и предлагаю ударить ночью, когда Арсолан будет взирать на мир не солнечным, а лунным оком. Слезем вниз, ворвемся в их стан, порубим и поколем дерьмодавов, спалим обоз… Ночью всаднику тяжко биться; ночь — время темное, разбойное.

Дженнак размышлял; искушение было велико. Подкрасться к лагерю, перебить часовых, ударить — победа сама свалится в руки… Великий Одисс, Ахау! Грозный Коатль, владыка Чак Мооль! Первая в жизни победа! При этой мысли кровь застучала в его висках, но в памяти тут же всплыли слова наставника: голова должна оставаться холодной. Припомнилось ему и другое.

— Брат мой Джиллор, — произнес он, — велел обороняться и ждать его войско. Обороняться и ждать! Не лезть на рога тасситских скакунов, сидеть за частоколом, стрелять, метать дротики и горшки с горючим маслом. — Дженнак сделал паузу. — Так что мы останемся здесь, ибо нам надо не перебить тасситов, а удержаться в своих стенах. — Он стукнул кулаком по краю бойницы и, вспомнив отца, добавил: — Хайя! Я сказал!

— Перебить пожирателей грязи и есть самый лучший способ удержаться в Фирате, мой милостивый господин, — буркнул Аскара, но Квамма с одобрением кивнул.

— Верховный наком Джиллор дал мудрый совет. На высокой насыпи, за рвом и частоколом, наши люди будут целы, ночная же вылазка обойдется в полсотни человек. К тому же кто знает этих вонючек… Сейчас их столько, а ночью может оказаться втрое больше. Недаром сказано: вороват, как кейтабец, хитер, как тассит.

— Ладно! — Аскара скривился и с сожалением огладил костяную рукоять меча. — Колодец меня беспокоит, — заметил он, переводя разговор на другое. — Моих двести, да вас полтысячи… Места тут засушливые, а воды не слишком обильные. Может не хватить. А пива у нас осталось десять горшков, да и то прокисшее!

— Брат мой Джиллор подойдет через двадцать дней, — сказал Дженнак. — Я думаю, сейчас он уже в десяти-двенадцати переходах от Отца Вод.

— Да, но ему надо еще переправиться через реку! Она широка, как пасть голодного каймана…

— Мы оставили ему корабли, шесть тридцативесельных галер. И поселенцы с обоих берегов уже вяжут плоты. Наком наверняка не станет медлить и ждать, пока переправится все войско, а пошлет к нам свои сотни в крепких доспехах, с прочными щитами… Вот тогда мы и ударим! Хоть днем, хоть ночью!

— Разумные слова, — произнес Квамма после недолгого молчания. Он был ветераном, примерно одних лет с Аскарой, но с тасситами имел дело впервые — сражался с атлийцами во времена южных походов Фарассы, а после завоевывал торговые порты на западном побережье, Фарассу, как выяснилось по дороге, он не любил, но к Джиллору относился с восторженным почтением, считая его великим полководцем, накомом накомов. Видно, ему льстило, что молодой наследник не поддается соблазнам и готов точно следовать указаниям брата. Дженнак почти физически ощущал, что его сетанна в глазах -Кваммы тяжелеет с каждым сказанным словом.

— Может, и хватит воды… — пробормотал Аскара, с сомнением посматривая на колодец. — Засуха наступает, — пояснил он, — а тут, на краю степей, месяц Света больше похож на месяц Зноя. Река уже обмелела… Я потому и хотел сделать вылазку, покончить быстрей с осадой.

— Торопливый койот бегает с пустым брюхом, — сказал Квамма.

— Осторожный керравао находит смерть не на арене, а в котле, — парировал Аскара. После этого обмена любезностями санраты ухмыльнулись друг другу и заговорили о том, где сложить горшки с горючим маслом и вязанки стрел, куда поставить копейщиков, а куда — стрелков, кто из тар-колов будет дежурить ночью и у кого из них глаз острей и слух тоньше. Наконец Аскара заметил, что не худо бы каждый день передавать сообщение барабанным боем, дабы наком Джиллор, приближаясь, был в курсе ситуации. Это показалось Дженнаку разумным; он велел подать гладко оструганную дощечку и углем набросал на ней строчки из треугольников, кружков и крестиков. Знаки эти, определявшие длительность удара, являлись общепринятым войсковым кодом, который Дженнак знал наизусть. Аскара кликнул первого из своих тарколов, вручил ему разрисованную письменами доску, и вскоре на юго-восточной вышке зарокотал барабан.

Дженнак, в сопровождении Виа и Грхаба, спустился вниз, к площади. Наступило время дневной трапезы; воины, не снимая кожаных доспехов, отложили метатели, топоры да копья и потянулись к котлам. В них кипело густое варево — бобы с мясом, щедро приправленные атлийским перцем. Дженнак отметил про себя: приказать поварам, чтобы приправы клали поменьше; перец, едкий и жгучий, вызывал жажду.

Кое-кто из воинов уже пристроился с чашей у бревенчатой стены, где было попрохладнее; одни вычерпывали деревянными лопатками густую пряную массу, то и дело прикладываясь к рогам с пивом, другие жевали мясо, наколотое на дротик или нож, третьи пялили глаза на Вианну. Никто, однако, не облизывал губ, не хмыкал, не переглядывался и иных непотребных жестов не совершал; глядели пламенно, но с восхищением и подобающей почтительностью. Виа, выросшая в огромной семье сахема ротодайна, была девушкой общительной и по дороге в Фирату перезнакомилась с половиной санры. Примерно половину ее и составляли ротодайна, сбежавшие некогда из-под руки Мориссы; но хоть они и были теперь людьми сагамора, Вианна оставалась для них госпожой, увенчанной перьями, дочерью первого из племенных вождей.

Дженнак шагал мимо сидевших на корточках солдат, направляясь в свою резиденцию накома — две маленькие клетушки в складском строении. Воины насыщались; ха-шинда, его сородичи, ели не спеша, ловко орудуя лопатками и ножами, ротодайна хлебали и жевали с торопливостью, словно оголодавшие волки, немногочисленные кентиога больше налегали на просяное пиво. Взгляд их таркола уперся прямо в Дженнака, потом скользнул к Вианне — мрачный, холодный, как змеиная кожа. Впрочем, все кентиога казались угрюмыми и замкнутыми людьми, разговорить которых могло лишь хмельное; недаром о них в Серанне ходило множество побасенок — вроде той, что поведал старый Унгир-Брсн.

Виа все эти взгляды не смущали. Положив теплую ладошку на запястье Дженнака, она сжала пальцы; видно, когда стан грозных тасситов скрывался за изгородью, ничто не нарушало ее счастья.

— Скажи, мой зеленоглазый, почему этих людей из степи называют пожирателями грязи?

Глаза ее смотрели в лицо Дженнака с полной серьезностью, и он, сдерживая усмешку, спросил:

— А ты не хочешь узнать, почему их называют вонючками?

— Ну, это и так ясно! — Виа сморщила свой изящный носик, принюхиваясь к ветру, что доносил чад тасситских костров и густой запах бычьего навоза.

— Ты видела, как мчатся всадники на рогатых скакунах? Пыль до неба! Те, кто сзади, ее глотают…

Вианна задумчиво покачала головой:

— Нелегкая у них жизнь… Всегда в дороге, всегда скачут куда-то, чего-то ищут… Ни хогана под крышей, ни поля, ни сада, ни бассейна с прохладной водой…

— Было время, и наши племена бродили в лесах, и не было у них ни полей, ни садов, — сказал Дженнак. — Шалаш вместо каменного дворца, ручей вместо водоема, повязка из шкур вместо шелкового шилака.

— Но пришел Одисс, и все изменилось, — подхватила Вианна. Одисс научил Пять Племен строить города, дороги и корабли, сеять маис и просо, делать сосуды из стекла и фаянса, свивать нити из хлопка и шелка… ну, и многим другим вещам. Разве Мейтасса был менее щедр к своему народу?

— Почему же… — протянул Дженнак, не в первый раз удивляясь совпадению их мыслей, — почему же… Ты видишь, с помощью Мейтассы они приручили огромных быков, и теперь эти косматые дикие твари несут на своих спинах людей. Воинов! Тысячи всадников, которых могут остановить лишь залпы стрелков, насыпи крепостей и ядовитый кактус тоаче. Поэтому мы его и сажаем… еще строим стены, копаем колодцы и воюем… Нет мира под звездами, моя чакчан!

— Я думаю, Мейтассе этого не хотелось. Никто из Шестерых не любил воевать, даже грозный Коатль… так написано в Чилам Баль.

Вианна смолкла и нырнула в полумрак маленькой комнатки, их хогана и опочивальни. Дженнак остановился на пороге, вдыхая жаркий полуденный воздух. Пот стекал по его вискам, кожа под толстым нагрудником чесалась, и сейчас он мечтал лишь об одном — окунуться в прохладные речные воды. Вместе с Вианной… Но пока тасситы не уберутся в степь, об этом не стоило и думать.

Подошел Грхаб, поигрывая тяжелым посохом. Его широкоскулое лицо казалось высеченным из темного базальта, на панцире сверкали серебром металлические накладки; шипастые наплечники, шлем с головой разинувшего клюв сокола, боевые браслеты и широкий пояс из стальных пластин делали сеннамита подобным Хардару, рогатому и клыкастому демону войны. В мальчишеские годы Дженнак выслушал немало историй об этом древнем чудище Сеннама, которого боги — все Шестеро! — не смогли ни повергнуть в прах, ни даже потеснить; воины Народа Башен все еще поклонялись Хардару.

— Тебе лучше надеть панцирь, балам, — толстый ноготь Грхаба царапнул кожаный доспех. — Эта тряпка не остановит даже тасситской стрелы. А если уж приложат из арбалета…

— Откуда у степняков арбалет? — Джиннак с недоумением уставился на своего телохранителя.

— А я не про них говорю. — Оглянувшись, Грхаб стащил шлем и поскреб в затылке. — Видел, балам, как этот таркол-кентиога вылупился на тебя? На тебя и твою женщину? Не в первый раз… я еще на корабле замечал.

— Даже койот может глядеть на луну, — сказал Дженнак.

— Но не лязгать при этом зубами!

— Рот у него был закрыт, наставник.

— Не строй из себя недоумка, балам! Ты понял, о чем я говорю. — Утопив конец посоха в огромном кулаке, Грхаб оперся на него подбородком. — Клянусь печенкой Хардара, не нравится мне этот Орри! Если ты не против, я его… — Грхаб притопнул ногой, словно давил назойливого песчаного краба.

— Хочешь, чтобы я велел убить своего таркола? — Дженнак приподнял бровь. — За что? За то, что он косо посмотрел на меня? Или взглянул на красивую девушку?

— Ну, твой это таркол или не твой, о том никому не ведомо, — буркнул Грхаб. — И глядел он не просто так, а оскалив зубы… да, оскалив зубы, хоть пасть у него была закрыта! За этакие взгляды у нас в Сеннаме… — Железный посох Грхаба вонзился в землю на целых две ладони. — Вы, одиссарцы, мягкий народ, не любите убивать, — добавил он со вздохом. — Даже пленных отпускаете из милости, а на арене вместо них дерутся поганые птицы. Может, я все-таки придавлю этого кентиога? А, балам?

— Не надо, — Дженнак коснулся могучей груди великана, закованной в доспех. — Не надо, учитель. Лучше я тоже буду париться в панцире и железе.

Грхаб сокрушенно покрутил головой:

— И ты мягок, балам… слишком мягок… Ты будешь долго жить, так что запомни хорошенько: жизнью правит клинок. И кто первым воткнул его, тот и прав.

— Я запомню, — тихо промолвил Дженнак. — Но сейчас я лучше надену панцирь.

Он лежал в темноте, вытянувшись, плотно сомкнув веки; занавес Великой Пустоты простирался перед ним, плотный, тяжелый и непроницаемый, точно каменная стена. Он не мог нырнуть, не мог прорваться сквозь него, не мог вызвать второе зрение; как всегда, требовался какой-то внешний импульс, какие-то звуки, запахи, напряжение души и тела. Как лязг клинков, когда он сражался с Эйчидом на песчаном берегу, как барабанный бой, под грохот коего ему привиделись Фарасса и Виа… Фарасса в уборе наследника из белых соколиных перьев, и Виа с каплей крови на губах…

Может быть, подумал Дженнак, если он уснет, то щелка в грядущее приоткроется? И он узнает, что случится с ним, с Вианной, с его бойцами и с этой маленькой крепостью на краю безбрежной степи? Увидит Фирату через день или два… или через двадцать дней… Какой? Лежащей в развалинах? Сожженной? Или торжествующей победу?

Дыхание его сделалось глубоким и размеренным, кожа перестала ощущать холод и жар, мышцы расслабились. Уснуть… уснуть и увидеть…

Он знал, что надежда на это невелика; он еще не умел вызывать по собственной воле то, что хотелось. Видения приходили и уходили, подобные журавлям, что сегодня летят к озеру, а завтра — к реке; иногда они были страшными, иногда — таинственными, но очень редко в них удавалось усмотреть какой-то смысл. Да и тот был темен либо слишком очевиден. Взять хотя бы Фарассу, лениво размышлял Дженнак, уплывая в сон. Фарасса полон мечтами о власти — вот потому и привиделся в белых перьях… возможно, Фарасса злоумышляет против него… наверняка злоумышляет… И что же? Разве второе зрение способно раскрыть его планы? Где и когда он нанесет удар? И какой? Может быть, о том известно Мейтассе, но посылаемые им видения так смутны!.. Лицо Фарассы, костер на площади, и эти корабли с огромными белыми парусами… корабли… корабли…

Загрохотал барабан. Очнувшись, Дженнак вскочил, пытаясь нашарить в темноте клинки и доспехи. Не стоило тушить свечу, но так попросила Вианна. Дома, в уютном дворцовом хогане, она никогда не стеснялась, однако здесь, в окружении семи сотен мужчин, сгрудившихся на крошечном клочке земли…

Барабан продолжал греметь — не мерным рокотом сигнальных кодов, а оглушительным гулом набата. Дженнак натянул кожаную безрукавку и сапоги, защелкнул боевые браслеты, опоясался двумя клинками. Руки совершали привычные движения, голова была ясной, словно он проспал не меньше шести колец; остывший за ночь доспех холодил кожу. Ему попался шлем — легкий, со стальными прокладками. Дженнак отшвырнул его в сторону, затем пальцы коснулись гладкого металла, и раскрытый соколиный клюв двумя иголками впился в ладонь. Ну, если не панцирь, так шлем будет надежным… Дженнак водрузил его на голову и торопливо затянул ремень под подбородком.

В темноте тихо шевелилась Вианна — видно, тоже искала одежду. Он повернулся к ней и сказал:

— Разыщи свечу, чакчан, зажги и сиди здесь. Грхаб пойдет со мной, но тебя будут охранять.

— На нас напали? — К облегчению Дженнака, голос девушки звучал спокойно.

— Да. Оденься, но не выходи, можешь попасть под стрелу. А здесь даже огонь не достанет. На крыше — земля и трава, бревна в стенах, что бочки…

— Иди, мой повелитель, иди. Я останусь здесь, как ты велел.

Дженнак выскочил наружу, едва не налетев на Грхаба; за его спиной раздались удары и взметнулся фонтанчик искр — Вианна нашла-таки огниво. Мимо с тяжелым топотом бежали солдаты. Он схватил первого попавшегося за плечо; воин был высок, почти с него ростом. Ротодайна. мелькнула мысль. Ну, это и к лучшему; пусть стережет дочь своего бывшего вождя.

— Возьми еще двоих, балам. Будете охранять мою женщину. Она вон там, — Дженнак кивнул в сторону огонька, мелькавшего в только что покинутом хогане. — Наружу ее не выпускайте!

— Как прикажешь, светлый господин. — Солдат выкрикнул имена товарищей, и к нему подбежали двое.

Над бревенчатой стеной форта взметнулись огни факелов, по углам зажгли смолу в больших железных котлах. Стало светло, почти как днем, и Дженнак увидел спины воинов дежурной тарколы, согнувшихся у бойниц. Они стреляли; и к ним на вал развернутым строем уже поднимались копейщики. Двойные лезвия длинных пик то серебрились в лунном свете, то отливали алым; над плечами у каждого круглился щит, и казалось, что по склону ползет шеренга странных черепах с остроконечными жалами. Дженнак побежал к валу.

Грхаб, поторапливаясь за ним, неодобрительно пробурчал:

— Где панцирь, балам? Говорил я тебе…

Дженнак отмахнулся. Перед ним — вверху, у самой изгороди, ярко освещенные факелами — замаячили две фигуры: тощая и длинная — Аскары, коренастая и широкоплечая — Кваммы. Санраты то пронзительно свистели, то что-то кричали друг другу, и сквозь барабанный гул он с трудом разобрал:

— Торопливому койоту тоже выпадает добыча! — ревел Аскара.

— Пока ему не продырявят шкуру, — ответствовал Квамма.

— Шкуру с койота тяжелей содрать, чем ощипать керравао!

— Ну, сейчас мы поглядим, кто сохранит волосы, а кто — перья!

Они перебранивались и хохотали, направляя движениями рук и свистом своих бойцов на валы; добравшись до санратов, Дженнак увидел, что три сотни солдат Кваммы занимают оборону с юга, севера и востока. Еще две тарколы плотными четырехугольниками темнели у колодца — видимо, в резерве; остальные уже поднялись на западный вал.

Повернув голову, Аскара вгляделся в лицо Дженнака:

— Видишь, мой господин, мы не решились атаковать, зато вонючки сами пожаловали к нам в гости.

— Кажется, ты говорил, что они нападут лишь через день?

— Говорил. Но у них, наверно, есть свой Аскара, нетерпеливый койот вроде меня. — Зубы санрата блеснули в усмешке. — Если ты не против, повелитель, пусть твой керравао Квамма отправляется на южный вал и следит, чтоб пожиратели грязи не прорвались в долину по речному берегу. А с севера…

— Туда я послал тарколу Орри, — перебил Квамма. — Эти кентиога — отменные стрелки, так что у подножия холма и ящерица не проскочит. — Дождавшись кивка Дженнака, санрат устремился к изгороди, выходившей к реке. — Счастливой охоты, старый койот! — долетел из темноты его голос.

— Побереги перышки, осторожный керравао! — рявкнул в ответ Аскара и поманил Дженнака к бойнице: — Погляди, наком, что они делают… Ну и ловкачи!

— Мимо рва на полном скаку проносились всадники; то один, то другой нырял вниз, сраженный стрелой. Но остальные что-то метали в ров — как показалось Дженнаку, большие мешки. Барабан на сигнальной вышке смолк, и теперь он слышал лишь топот рогатых скакунов, свист стрел да шелест толстых шерстяных рукавиц, скользивших по стержням луков; изредка раздавался гневный глухой рев раненых животных. Тасситы же молчали.

— Что они делают? — Дженнак повернулся к длинному санрату.

— Бросают мешки с землей. Завалят ров в двух-трех местах на ширину пяти копий и полезут на насыпь. — Аскара шевельнул плечами. — Не знаю, чего они добиваются. Их всего втрое больше, чем нас, а без лестниц, больших щитов и превосходства пять к одному Фирату не взять.

— Может, какая-то хитрость?

— Может. Но эту штуку, — Аскара вытянул из ножен свой огромный клинок, — не перехитришь!

Дженнак тоже обнажил оружие и вместе с Грхабом сдвинулся влево, к вышке. У частокола было тесновато; сейчас тут трудились сотни полторы бойцов, да еще столько же стояло внизу, сменив длинные копья на секиры. Стрелки Аскары, согнувшиеся у амбразур, метали стрелы непрерывным потоком — у каждого было по два арбалета, и стоявшие рядом копейщики перезаряжали их. Люди эти, служившие на границе годами, часто сталкивались с тасситскими набегами и имели большой опыт на сей счет.

Дженнак, однако, понимал, что сейчас атакующих стрелами не остановишь: ночью можно поразить цель за пятьдесят шагов, но не за сто. Рукопашная схватка была почти неизбежна.

— Скоро… — пробормотал Грхаб за его спиной. — Скоро полезут, поганые ублюдки… Чтоб Хардар припек им задницы!

Ров был уже засыпан в двух местах, посередине и у самой юго-западной вышки. Темная масса спешившихся тасситов прихлынула к отвесному склону холма в полном молчании. У них были лестницы, но немного, и жерди с набитыми поперечинами; еще Дженнак заметил, что многие воины раскручивают ремни с крюками на концах. Под стеной скопилось уже с полтысячи человек, недоступных для стрелков, остальные смутными тенями маячили где-то за рвом, непрерывно передвигаясь на своих косматых скакунах. Вдруг оттуда долетел протяжный вопль — «Харра! Харра!», сверкнуло пламя, и из темноты понеслись огненные стрелы. Они падали подобно дождю, и каждая несла сразу две смерти — на остром своем наконечнике и на древке, где пылал промасленный жгут соломы. Грхаб притиснул Дженнака к бревнам, прикрывая собственным телом; кто-то на стене вскрикнул, кто-то выругался, но шум перекрыла команда санрата:

— Дротики! Горшки! Поторопитесь, ленивые ублюдки!

— Пусти! — Дженнак попытался вырваться из медвежьей хватки Грхаба, но тот держал крепко. — Пусти, проклятый Хардар!

— Хардар мудр, — пригибая Дженнака к земле, поведал сеннамит. — Он не любит, когда суются под стрелы без панциря. Вот когда дерьмодавы полезут наверх…

Под стеной грохнуло — раз, другой — и Дженнак ощутил едкий запах горючего масла. Масло это являлось не столь губительным, как огненное кейтабское зелье, называемое молниями Паннар-Са, но ожоги от него получались жуткие, и боевой клич тасситов на мгновенье сменился проклятиями и стонами. Дженнак вывернул шею, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь, но видел он сейчас лишь клочок звездного неба, нависший над краем бруствера. Внезапно в бревно, в локте от его лица, с глухим чмоканьем впился крюк, затем застучали жерди и лестницы, и, наконец, все звуки вновь перекрыл оглушительный вопль тасситов: «Харра! Харра!» Грхаб откачнулся вправо и рявкнул:

— Вот теперь — руби! Руби, паренек!

Снова паренек, подумал Дженнак, оглядывая стену. Стрелки, отложившие свое оружие, взялись за широкие секиры; за ними, отступив на пару шагов, вздымали древки копьеносцы. Снизу, где находились еще три тарколы, раздались слова команды, и воины ответили на них грозным ревом: «Одисс! Одисс! Ай-ят!»

— Не зевай! — крикнул Грхаб, широко размахиваясь посохом.

Железный шест свистнул, и голова тассита, возникшая над бруствером, словно взорвалась; человек безмолвно рухнул вниз, но на его месте тут же возник новый воин. Дженнак поднял клинки.

Нет, этот ночной бой на валу совсем не походил на схватку с Эйчидом! Багровыми языками металось пламя факелов, враги лезли по лестницам и веревкам, темным душным потоком перехлестывали через частокол, ревели, визжали и выли, потрясая топориками на длинных рукоятках, падали, стонали, умирали… На жутких их лицах в боевой раскраске метались, корчились тени, и выглядели они подобно ночным демонам — полуголые, окровавленные, ненасытные… Нет, в этом сражении не было ни красоты, ни достоинства, ни чести, как в поединках мастеров клинка и копья, и больше всего оно походило на бойню. Солдаты Одиссара, прикрываясь щитами, резали, рубили и кололи, и их наком тоже рубил и колол, сек податливую человеческую плоть, разбивал черепа, уродовал тела, посылал свои тайонельские клинки, словно косы в траву. Они потемнели от крови, сделавшись словно бы тяжелей, но этот первый признак усталости скользил мимо сознания Дженнака.

В какой-то миг на него наскочили трое; лезвия их топоров метались вокруг подобно готовым ужалить змеям. Он оборонялся, не в силах изловчиться и нанести удар, — эти степные воины действовали слишком стремительно, и, убив одного, он неминуемо попадал под топор другого. Но вдруг над плечом его мелькнул железный шест — словно копье, посланное в цель, — и один из противников рухнул наземь с развороченной грудью. Левый клинок Дженнака по рукоять погрузился в живот другого, хлынула кровь, тассит согнулся, выронив топор, и тут последний из оставшихся в живых метнул свое оружие. Лезвие его лишь слегка царапнуло шлем с головкой сокола — Грхаб успел перехватить топорище и с презрительной гримасой отшвырнул в сторону. Посох сеннамита приподнялся, попал тасситу между ног, подбросил в воздух, и воин, перелетев через изгородь, с жутким воплем канул в темноту.

— Клыки Хардара! Не скоро ты ляжешь на женщину, бычий помет! — Мрачное лицо Грхаба озарилось усмешкой.

Дженнак огляделся. Похоже, все было кончено: солдаты внизу добивали прорвавшихся степняков, стрелки у бойниц снова взялись за арбалеты, копьеносцы сноровисто перезаряжали им оружие. Кое-кто из них метал горшки с маслом, подпаливая фитили от факелов, но Аскара рявкнул, чтобы перестали зря тратить дорогое зелье, и языки пламени под стеной опали. В частоколе, перекрытом мокрыми шкурами, дымились, догорая, тасситские стрелы, на кровлях хижин тоже можно было разглядеть огненные точки, но никаких признаков пожара Дженнак не замечал.

На вал к нему поднялся Квамма, с другой стороны подошел Аскара с гигантским мечом в руках. Атлийский, мелькнуло в голове Дженнака; только в Стране Гор делали такие клинки с серпообразными широкими лезвиями, похожими на луну в ущербе.

— Сотню тут положили, не меньше, — Аскара обвел довольным взглядом заваленный мертвыми телами склон насыпи. — Да еще вдвое больше внизу… Бессмысленная атака! У этих вонючек бычье дерьмо вместо мозгов.

— Как сказать, — Квамма покачал головой. — Теперь они знают, сколько нас, знают, что в Фирате нет воинов Очага Гнева в тяжелых доспехах…

— …и знают, что мы с охотой наколем их на копья, — продолжил Аскара. — Кончай болтать, ощипанный керравао! Лучше скажи, никто не пытался прорваться со стороны реки?

— Нет, облезлый койот. Все было спокойно, как во время благодарственного Вечернего Песнопения. Думаю, и с севера тоже. — Квамма поднес ладони ко рту и крикнул: — Орри! Эй, Орри, тебе пришлось стрелять? Иди сюда! Наком ждет!

Кентиога возник из темноты и, почтительно сложив руки у груди, доложил милостивому накому и своим начальникам, что к северу от крепости никто не замечен и стрелять ему не было нужды. Сказал он это с явным неудовольствием, поигрывая свисавшей с запястья шерстяной рукавицей и с каким-то странным выражением посматривая на Дженнака. Но, возможно, виной тому были лишь ночные тени да пламя факелов, развеваемое ветром.

Дженнак склонился над трупом тассита с распоротым животом. Пахло от него навозом, дымом и давно не мытым телом; поморщившись, он напомнил себе, что Страна Степей — не Серанна, изобильная водами, и не Хайан, где каждый житель, купец ли, ремесленник или простой слуга, утром ополаскивает лицо и грудь, а вечером лезет в водоем. Тасситы, судя по запаху, мылись редко или не мылись вообще.

Зато этот мертвый воин не пожалел трудов, чтобы выглядеть пострашнее. Он был нагим до пояса, на груди его перекрещивались две широкие полосы, намалеванные охрой, плечи охватывали полосы поуже, извивающиеся, словно змеи. Лицо раскраской напоминало череп: глазные впадины густо зачернены, черное обведено желтым, черный овал вокруг губ, все остальное — белое, как выскобленная кость. Тассит был ужасен в смерти: глаза его закатились, меж приоткрытых губ торчал прикушенный язык и пузырилась кровавая пена; страшный след тайонельского клинка тянулся наискосок от ребер до паха. Так не похоже на благородную кончину Эйчида, подумал Дженнак и выпрямился. Санраты уже покинули его, пошли по валам, скликая своих людей и подсчитывая потери; воины зажигали новые факелы взамен сбитых в свалке, раненые шли к колодцу, где начали трудиться лекари, кое-кто из стрелков Кваммы с любопытством разглядывал убитых степняков и их оружие — топорики, ножи и небольшие, сильно изогнутые луки.

Грхаб ткнул мертвого тассита сапогом в бок:

— Хватит на него глазеть, балам. Пойдем к себе, отдохнем, выпьем пива и успокоим твою женщину. Если она еще жива, — мрачно добавил он.

— Что с ней могло случиться? — сказал Дженнак, чувствуя, как внезапно похолодело в груди. — Тасситы не добрались до бараков, а этот Орри, который так тебе не по нраву, стерег северный склон холма.

Однако он торопливо стал спускаться вниз, сопровождаемый ворчаньем Грхаба — мол, и тасситы увертливы, как змеи, и стрел они набросали достаточно, и этот Орри шустрый парень, глаз синице проткнет в темноте… да, шустрый и подозрительный, а Фирата мала, переплюнуть можно, и всяк тут на виду, если только не сидит, как велено, за бревенчатой стеной…

Вианна там и сидела — не столько с испуга, сколько повинуясь воле своего владыки. Два воина дежурили у входа, третий, постарше, расположился внутри в позе почтения — ладони сложены перед грудью, голова опущена — и тешил дочь Мориссы побасенками, которых всякому ротодайна было известно великое множество. При виде Дженнака и Грхаба он поклонился и исчез; Вианна же, смочив губку, принялась обтирать лицо и забрызганные кровью руки возлюбленного. Похоже, она хотела убедиться, что он цел и невредим.

Дженнак коснулся губами ее глаз и подмигнул Грхабу:

— Пива, учитель?

— Нет.

— Как нет? Ты же сказал: успокоим твою женщину, — тут Вианна метнула на Грхаба благодарный взгляд, — отдохнем, выпьем пива…

— Я хотел увести тебя с валов. Вокруг тьма и суета, а ты торчишь у самого факела, словно мишень для стрел. Запомни, балам: ты — светлорожденный, так побереги свои непрожитые дни. А потому не садись спиной ко входу в хоган, избегай толпы и после боя будь там, где положено накому.

— Это где же? — спросил Дженнак, глазами показывая Виа на кувшин с холодным пивом.

— Со своими санратами и телохранителями, а не среди воинов. — Грхаб, не выпуская из рук посоха, присел на корточки, сделавшись ростом чуть пониже Вианны. Она поднесла ему полную чашу, и сеннамит, поколебавшись, принял ее.

— Ну, я выпью… А ты, — толстый палец уставился на Дженнака, — точи клинки!

После боя Дженнаку хотелось пить; облизнув пересохшие губы, он через силу улыбнулся.

— Значит, ты, телохранитель, будешь пить, а я, наком, — чистить оружие? Где же справедливость, наставник!

— Справедливость в том, что мой посох точить не нужно, и в том, что ты — наком, а я — простой воин, и еще в том, что сейчас придут твои санраты — сказать, скольких дерьмодавов мы прикончили и каковы потери.

— Санраты… Они-то здесь при чем?

Грхаб шумно отхлебнул хмельного.

— Придут санраты, — повторил он, — и увидят: наком не пьет, наком не обнимает свою женщину, наком занят делом — чистит свои клинки. Клянусь тремя хвостами Хардара, они удивятся и возрадуются, что у них такой вождь! А ты им скажешь… Что ты им скажешь, балам? — Оторвавшись от чаши, сеннамит уставился на Дженнака. Тот ответил растерянным взглядом.

— Ты им скажешь так: если в полдень битва, точи меч на рассвете. Хайя!

Мощная длань Грхаба протянулась к дверному проему, и Дженнак увидел, что небо над восточной стеной Фираты начало сереть.

Утром тасситская орда снялась и откочевала куда-то, скрывшись с глаз, растаяв среди кустарника и травы, — или, быть может, затаилась среди холмов, что обступили маленькую крепость. Воины занялись делом: проводили в Чак Мооль павших, сожгли их тела, закопали прах в южной стене насыпи, посвященной, по обычаю, заступнику Арсолану. Потом они вышвырнули за изгородь трупы врагов, собрали трофеи, натаскали в цистерну воды из реки; Дженнак же точил оружие и вел поучительные беседы со своими санратами. Два дня прошли спокойно, на третий из прерии прибежал человек.

На вид он казался сущим пожирателем грязи — такой же невысокий, сухощавый и смуглый — но Аскара встретил его как давнего знакомца, провел на площадь к колодцу и пояснил, что Иллар-ро — лазутчик, один из немногих охотников шилукчу, умевших ездить на тасситских скакунах. По словам санрата, Иллар изредка появлялся в крепости, оставляя шифрованные донесения, которые следовало тут же передавать на восток. И в этот раз охотник сунул Аскаре клочок кожи с условными значками, после чего на вышке загрохотал барабан. Дженнаку не понадобилось много времени, чтобы узнать код и догадаться, что Иллар — человек Фарассы.

Впрочем, в том не было ничего предосудительного; все шпионы относились к Очагу Барабанщиков и занимали в нем весьма почетное положение. Разумеется, не такое, как потомки благородных родов, что отправлялись посланниками в Великие Уделы, и не такое, как судьи, разбиравшие споры меж родовой знатью, купцами, иноземцами и простым людом; однако лазутчики считались гораздо выше гонцов, которые доставляли указы сагамора в одиссарские селения и города, оглашая их на площадях. Большинство таких искусников, добывавших сведения для Фарассы в чужих землях, сами являлись уроженцами этих земель, падкими на одиссарское серебро, но были среди них и люди вроде Иллара, способные рядиться хоть в перья попугая, хоть голубя, хоть гуся. Сам Иллар-ро, по правде говоря, походил на слегка ощипанного степного стервятника, но что поделаешь, все тассйты были такими.

Передав послание, охотник сложил у низкой стены сенота свой мешок, колчан со стрелами и лук в налучнике из коры, уселся перед наследником и егосанратами в почтительной позе, выпил просяного шебу и доложил, что в прерии бродят целые полчища дикарей. Ему пришлось бросить своих быков и уйти в холмы, чтобы не попасться на глаза тасситским всадникам: собралось слишком много племен, и обычная уловка — выдать себя перед тоуни за отанча, а перед отанчами за кодаута — могла привести прямо к столбу пыток.

Аскара выслушал лазутчика, велел подлить ему хмельного и заметил, что воинство, от коего бежал Иллар-ро, попыталось штурмовать Фирату в День Пальмы, в ночное время, но было отбито с изрядными потерями и изгнано с позором в степь. Охотник принялся дотошно выспрашивать насчет раскраски воинов, количества перьев в волосах, узоров на топорищах и поясах, формы ножей и наконечников стрел. Наконец Квамма вызвал Орри Стрелка и распорядился принести трофейный лук с колчаном. Увидев их, Иллар оскалил зубы в усмешке.

— Ха! Хирты! Эти торопливые голодранцы! — Он поддел пальцем тетиву и презрительно скривился: — Сплетена из женских волос, а не из жил. На колчане — охряные и белые ромбы… стрелы тоже выкрашены охрой… вот, посмотри, мой наком. — Охотник продемонстрировал стрелу Дженнаку. — Хирты, точно! Самые бедные из всех восточных Кланов, а потому и самые жадные! Я-то видел других.

— Кого? — сразу помрачнев, спросил Аскара.

— Отанчей и себров. А с ними — всадников из Срединной Прерии, что несли на копьях по два бычьих хвоста.

Аскара помрачнел еще больше. Скользнув взглядом по Квамме и Орри, который с интересом рассматривал тасситский лук, он повернулся к Дженнаку и пояснил:

— Эти, с двумя хвостами на копьях, воины самого Ко-ко’наты. Умелые бойцы, светлорожденный! Да и отанчи не хуже… Раньше они нас не трогали — от Фираты до их кочевий дней десять пути.

— Четырнадцать, — уточнил охотник. — Но все, милостивые господа, когда-нибудь случается в первый раз.

— Значит, и отанчи эти в первый раз отведают одиссарского железа, — заметил Квамма; потом, подмигнув Аскаре, ткнул его в тощий бок: — Что приуныл, облезлый койот? Если в полдень битва, точи меч на рассвете, как говорит наш наком! Точи свой меч! Таким огромным клинком, как у тебя, можно выпустить кишки всем пожирателям грязи отсюда и до Западных гор!

Но Аскара словно не слышал подначки. Насупившись, почесывая костлявое плечо, он с задумчивостью уставился на облака в высоком светлом небе и огненный зрачок Арсолана, пылавший над степью. Взгляд его скользил над крышами бараков, поросшими травой, над возвышением насыпи и бревенчатым тыном, над плотными зарослями колючего кактуса, словно санрат пытался разглядегь полчиша всадников на рогатых скакунах, что торопились к стенам его крепости. Наконец он спросил:

— Сколько их?

Иллар уклончиво усмехнулся:

— Кто сочтет звезды на небе, господин?

— Их больше, чем этих хиртов? — Аскара пнул колчан с оранжевыми и белыми ромбами, валявшийся на земле.

— Уж всяко не меньше…

— Точнее, ты, сын черепахи! — Лицо санрата налилось кровью, он с угрозой занес над головой лазутчика кулак. — Говори! И помни, кто перед тобой! Наш наком и наследник Удела Одисса!

— Если у тебя свербит в ухе, милостивый господин, не надо чесать под мышкой. — Покрытое пылью лицо Илла-ра насмешливо сморщилось. — Я сказал все, что видел, все, что было мной написано и что передали твои барабанщики. Клянусь благоволением Мейтассы!

— Плохо же ты глядел, падаль! — Кулак Аскары метнулся вниз, но Дженнак придержал руку санрата.

— Дареному попугаю не заглядывают в клюв, — спокойно произнес он. — Теперь мы знаем, что в степи бродит орда, — чего же еще? Может, их пять тысяч, может, десять… Что от этого изменится? Брат мой Джиллор придет с войском не раньше Дня Камня или Глины, а до того мы должны защищать Фирату. Не так ли, санрат?

Квамма хлопнул себя по мясистым ляжкам.

— Внимание и повиновение! Мудрые слова, мой наком, мудрые слова! Если бы мы и проведали сейчас, сколько дерьмодавов бродит в прерии, это не прибавило бы нам ни единого копья! Пусть будет, что будет. Все в руках Шестерых!

— Да свершится их воля! — Повернувшись к лазутчику, Дженнак кивнул на пестро размалеванный колчан: — Выходит, у каждого тасситского Клана есть свои знаки? Как в Серанне в старые времена?

— Да, мой повелитель, — охотник почтительно сложил руки перед грудью. — Есть знаки, такие же, как наши. Одни украшают обувь иглами ежей, другие плетут пояса из змеиных шкур, третьи втыкают в волосы перья куропаток — и все они по-разному раскрашивают лицо, тело и оружие. Вот стрела хиртов, цвета охры… — он потянул из колчана стрелу. — Такая же у отанчей, но с черным кольцом посередине древка, и наконечник на ней плоский, не граненый. Себры, те…

Дженнак слушал его и постепенно начинал понимать, что этот охотник-шилукчу, этот неказистый, грязный, прокаленный степным солнцем человек воистину является знато- ком из знатоков. Он говорил на двух десятках тасситских наречий, он знал, где и когда кочуют восточные Кланы, он мог с тысячи шагов отличить дикого быка от прирученного скакуна, он ведал, как степняки вьщельшают шкуры, как плетут циновки, как заквашивают молоко. И он умел прятаться среди травы, в холмах и распадках, на берегах ручьев и редких озер, и даже в полупустыне, где только колючие кактусы тянули к небу свои искривленные ветви. Странно, что такой искусник не сумел счесть тасситских воинов!

Решив поразмыслить о том на досуге, Дженнак сказал:

— Раз у каждого из племен своя одежда и свое оружие, они легко отличат чужака. Ты обмолвился, Иллар-ро, что перед тоуни выдаешь себя за отанча, а перед отанчами за кодаута… Но всякий, бросив взгляд на твой лук, на твои нож и пояс, на твою обувь, легко разоблачит обман.

На смуглом лице охотника промелькнула лукавая усмешка.

— Люди — разные, мой господин. И даже здесь, в степи, все больше таких, кому нравятся луки отанчей, пояса себров, обувь хиртов, а ножи так и вовсе одиссарские. Тут, — он похлопал по лежавшему рядом плотно набитому мешку, — много всякого добра… стрелы десяти племен, краски, перья, сбруя, украшения… Если я захочу стать отанчем, то стану им, хотя бы в глазах тоуни. — Он снова усмехнулся. — Вот только лук я не меняю. Лук я сделал сам, мой светлый господин, и против него тот, что в руках твоего таркола, простая палка.

Иллар покосился на хиртский лук, небольшой, сильно изогнутый, с волосяной тетивой, и скорчил презрительную гримасу. Похоже, это задело Орри; он хмыкнул, с угрюмым выражением уставился на лазутчика и пробормотал:

— Для шилукчу всякий лук плох.

— Но из этого, почтенный таркол, не попадешь в глаз быку и с пятидесяти шагов! Клянусь мощью Тайонела! — Иллар склонил голову, как подобало при упоминании бога земной тверди. Вероятно, он знает не одни лишь барабанные коды, но и киншу, решил Дженнак.

Рука Орри легла на колчан с оранжевыми и белыми ромбами.

— Койот, раскрасивший шкуру охрой, не превратится в ягуара, — буркнул он, натягивая тетиву. — Лук, плохой для шилукчу, хорош для кентиога.

Свистнула стрела, впилась в один из столбов, что поддерживали сигнальную вышку, и Квамма с Аскарой одобрительно закивали головами. Видно, опытные воины догадывались, куда целил таркол, но Дженнаку сие было неведомо. Поймав его вопрошающий взгляд, Орри пояснил:

— Там сучок… не больше бычьего глаза… и шагов до столба — шестьдесят.

— Отличный выстрел, таркол! Кентиога и впрямь стреляют лучше шилукчу! — Охотник сокрушенно развел руками и поинтересовался: — Неужели ты никогда не промахиваешься?

— Никогда!

Иллар-ро оглядел Орри Стрелка с ног до головы и, почтительно приложив к груди грязную пятерню, произнес:

— Я, в общем-то, тоже.

Лазутчик не солгал — у западного одиссарского рубежа бродили не только воины хиртов. Вероятно, этот Клан, первым напавший на Фирату, подчинялся некой общей стратегии, заранее разработанной и согласованной, а не слепому порыву жадности или ненависти. Располагай Аскара лишь отрядом своих стрелков, хирты могли бы, пожалуй, ворваться в крепость или настолько ослабить гарнизон, что ему не удалось бы отбить следующую атаку. Подобного не случилось; и, заплатив жизнями трех сотен воинов, хирты выяснили, что оборона Фираты крепка, людей в ее стенах много, но все — легковооруженные, без прочных костяных доспехов, больших щитов и длинных копий с древками из железного дерева, которыми можно остановить скакунов. Разумеется, то, что стало известно вождям хиртов, знал теперь и предводитель всего степного воинства.

Оно затопило прерию в День Ягуара, благоприятствующий битвам, внезапным нападениям, сокрушительным атакам и штурмам крепостей. Дженнак, стоявший со своими санратами на вершине насыпи, с невольным трепетом взирал на лавины всадников, что вздымались над горизонтом, как волны прилива у стен одиссарского дворца; с угрожающей неторопливостью они текли по степи, наползали на Фирату, и перед этой ордой ее валы и частоколы, ее рвы и башни, и вся сила и мужество ее защитников казались ненадежными и жалкими, словно форт был сейчас подобен муравейнику под стопой великана.

На сигнальной вышке тревожно забил, зарокотал барабан, посылая на восток весть о нашествии. Пожалуй, к вечеру она долетит до Джиллора, но что тот сможет сделать? Хмурить брови да сжимать кулаки в бессилии… Вряд ли он ответит, вряд ли пожелает открыть место, где находятся его войска. Но они, пожалуй, еще не успели перебраться через огромную реку, а это значило, что помощь придет лишь спустя половину месяца. Только через пятнадцать дней! К тому времени Фирата станет грудой земли, камней и обугленных бревен…

Дженнак посмотрел на восход солнца. Мысли его летели сейчас вслед рокочущим звукам, неслись от одной сигнальной вышки к другой, стлались над пустынной дорогой, что вела к берегам Отца Вод. Там, на плодородной равнине у реки, маис поднялся уже до колена… Там золотились стены круглых тростниковых хижин, там, около пристаней и складов, вставали первые торговые города, там жили хашинда и кентиога, ротодайна, шилукчу и сесинаба — одиссарцы, люди Пяти Племен, его народ. Скотоводы и рыбаки, вольные охотники и земледельцы, ремесленники и купцы… Его люди! И он знал, что должен защитить их. Так повелевала его сетанна, и так гласил Кодекс Чести светлорожденного потомка Одисса.

— Великий Ахау! — взмолился он. Потом, на мгновенье прикрыв глаза, попробовал узреть грядущее, но тьма Чак Мооль была непроницаема. Дженнак не увидел ничего; а когда приподнял веки, перед ним по-прежнему расползались волны всадников на огромных рогатых скакунах, покачивались копья, реяли по ветру бычьи хвосты и белые полотнища на шестах, украшенных орлиными перьями. Сколько бойцов было в этом воинстве? Не две тысячи и не четыре… скорее — пятнадцать или двадцать… И впервые он с замиранием сердца подумал, что даже Джиллор не сумеет одолеть такую силу.

Тасситы ехали, растянувшись широким фронтом. Несомненно, их предводители были знакомы с окружающей местностью и расположением одиссарской цитадели: в тысяче шагов от нее длинная шеренга всадников выхлестнула три зубца, нацеленных на Фирату и проходы у реки и холмов. Как объяснил Иллар, посередине двигались отанчи и люди из Клана самого Коконаты — этих, правда, оказалось не слишком много; с севера наступали себры и кодауты, воинов же южного отряда Дженнак опознал сам. Хирты, полуголые, в охристой раскраске, с небольшими луками и колчанами, полными стрел! Издалека он не мог разглядеть их физиономий, но живо представил себе выбеленные щеки и лоб, черные круги вокруг рта и глазниц, что делали лица воинов подобными черепам. Прочие Кланы выглядели не так ужасающе и были лучше вооружены: у всех щиты, копья и бумеранги, у некоторых — одеяние вроде одиссарской туники, но не из простеганной хлопковой ткани, а из бычьей кожи. Шлемов не носил никто, но над головами приближавшихся всадников развевались перья. Перьями и бронзовыми бляхами была убрана и упряжь их скакунов — огромных, мохнатых, устрашающих.

За тремя колоннами, в которых насчитывалось тысяч десять воинов, двигалась остальная часть орды; за ней — море волокуш и возов на гигантских колесах, стада быков и верховые погонщики. Обоз занимал вдвое больше места, чем все воинство, и, оглядев его, Дженнак решил, что тасситы изготовились к долгому походу. Судя по всему, они не собирались разбивать лагерь до первой попытки штурма и все необходимое для атаки приготовили заранее. Он видел, что по бокам среднего, самого крупного, отряда неторопливо тащутся открытые телеги с лестницами, помостами и мешками с землей; на некоторых были навалены большие кожаные щиты, способные прикрыть сразу троих.

Разглядев эти возы, Квамма протяжно свистнул и ухмыльнулся:

— Не сесть ли нам на циновку трапез, мое счастье? — сказал ягуар обезьяне. Я — с краю, а ты — в почетном месте, посередине, на блюде… — Он повернулся к Аскаре. — Ну, что будем делать, старый койот? С блюда нам, кажется, не слезть!

Аскара, пребывавший последние дни в непрестанном возбуждении, теперь успокоился; похоже, вид врага был для него лучшим лекарством.

— План прежний, — сказал он, лаская потертую рукоять меча.

— У твоих людей большие самострелы, значит, будете прикрывать фланги. Ты — с юга, а этот твой Орри — с севера. Его кентиога знатные стрелки; вот пусть и стреляют, и чтобы ни один из дерьмодавов не ушел! Со мной будет три сотни человек, у тебя и у Орри — по полторы, а сотню оставим в запасе… — Аскара нерешительно взглянул на Дженнака: — Может быть, мой наком, ты примешь команду над резервным отрядом?

Дженнак оторвался от созерцания вражеских орд. На этот раз он был облачен в полный доспех: плотная куртка, панцирь с шипастыми наплечниками, набедренники и высокие сапоги с остриями на носке и пятке. Костяной шлем, упрочненный широкими стальными полосками и увенчанный головкой сокола, казался отлитым из серебра; предплечья охватывали боевые браслеты, пояс из гладких стальных пластин стягивал талию. В этом снаряжении Дженнак походил на статую из кости и железа — как и Грхаб, стоявший рядом.

Вытянув руку, он коснулся плеча Аскары:

— Боец в доспехе стоит десяти воинов, а здесь всего двое таких — я и мой наставник. Мы будем биться на валу, санрат.

— Но…

— Хайя! Я сказал! — В голосе его проскользнули властные отцовские нотки, и Аскара склонил голову.

— Тогда больше не о чем толковать, — буркнул он, ожидающе поглядывая на своего накома.

— Внезапно Дженнак сообразил, что тут, в Фирате, он — старший, и воины ждут напутственного слова от потомка богов. Клинки его будто бы сами собой вылетели из ножен, и с губ сорвалось:

— Одисс! Одисс! Во имя Шестерых!

— Да свершится их воля! Да будет с нами их милость! — прошелестело над маленькой крепостью.

Квамма сбежал с вала, свистом и движениями рук направляя дополнительные тарколы к южной и северной стене. Сотня копейщиков осталась у цистерны и колодца, на маленькой площади, куда выходили дверные проемы четырех бараков; Дженнак разглядел и трех солдат, что охраняли Вианну. Свидятся ли они сегодня? — мелькнула мысль. Затем он повернулся к шеренгам наступавших тасситов и забыл о девушке.

Средний отряд продвигался к крепости неторопливо и был еще недосягаем для стрел; над фланговыми же колоннами вдруг прокатился знакомый протяжный клич — «Хар-ра! Хар-ра!» — и тысячи всадников сорвались с места. Дженнаку почудилось, что под ударами раздвоенных бычьих копыт загудела земля; два бурых мохнатых потока накатывались справа и слева, будто мутные воды из болот Серанны в сезон дождей. Огромные головы скакунов были опущены, рога уставлены вперед, бока, покрытые клочьями свисавшей до земли шерсти, вздувались, подобно кузнечным мехам, широкие лбы таранили воздух. В них, в этих огромных и яростных чудишах, самых крупных из тварей Срединных Земель, не было ничего величественного, благородного, внушающего восхищение или восторг; одна сокрушительная мощь, покорная детям Мейтассы. Бурым ураганом мчались они по равнине, подминали кустарник, вытаптывали травы, и казалось, что эту лавину не остановят ни реки, ни горы, ни крутой склон насыпи.

«Почему Провидец дал им эту злую силу? — мелькнуло в голове у Дженнака. — Лучше бы научил копать колодцы, сеять маис и разводить сады…» Но, быть может, не все находилось во власти бога, даже такого мудрого, как Мейтасса. И боги вынуждены применяться к обстоятельствам… Дженнак припомнил побасенку Унгир-Брена — о том, как Одисс Хитроумный искушал вождей кентиога, — и покачал головой.

Хирты — не меньше двух тысяч всадников — ворвались в проход меж речным берегом и южной стеной форта. Теперь Дженнак слышал низкий глухой непрекращдющийся бычий рев — первые скакуны поранили ноги и бока о колючки тоаче и теперь оседали вниз, на крупы, или вертелись волчком, не слушаясь понуканий наездников. Вдруг к этим громыхающим звукам добавилось жужжание стрел, и рев стал еще яростней; мудрый Квамма распорядился целить не в воинов, а в бычьи ляжки, лбы и шеи. Умелый солдат мог выпустить стрелу из арбалета за время трех вздохов, а люди Кваммы были достаточно опытны и хладнокровны — и, вдобавок, вооружены большими самострелами. Снаряд, выпущенный из такого оружия, не терял убойной силы на расстоянии четырехсот шагов, а в двухстах пробивал насквозь толстые бычьи черепа, которые и топором не всякому под силу расколоть. Вскоре от южного вала до реки громоздились бурые туши, неподвижные или бешено молотившие воздух ногами; одних быков поразили стрелы, другие корчились, подыхая от яда колючих кактусов. Пробраться сквозь этот заслон верхом было совершенно немыслимо, и уцелевшие хирты, остановившись, с гневным воем принялись пускать стрелы.

Что творится на севере, Дженнак не мог разглядеть — как и во время первого нападения, он выбрал позицию около юго-западной вышки. Северный проход был чуть поуже, зато и нападающие казались более искусными воинами — они скакали по двое на гигантских быках, первый всадник правил и прикрывался большим кожаным щитом, второй стрелял. У них были высокие прически и пышные уборы из перьев степных коршунов, но к какому Клану относятся эти бойцы, к себрам или кодаутам, Дженнак не знал. Иллар, лазутчик, который мог бы разъяснить сей вопрос, остался с Аскарой в противоположном углу маленького укрепления и сейчас, очевидно, состязался в меткости с Орри Стрелком.

Но главное было впереди. Хоть воинский опыт Дженнака измерялся немногими днями, он понимал, что тасситы жаждут не только прорваться в долину, к тракту, ведущему на восток, но и сковать боем часть гарнизона Фираты. Сейчас добрая половина ее защитников, не жалея сил, пыталась удержать проходы, и он надеялся, что искусные стрелки Кваммы справятся с этим, положив среди зарослей кактуса и хиртов, и кодаутов с себрами, и их рогатых скакунов. На вершине рукотворного холма, за бревенчатой изгородью, люди Кваммы были почти неуязвимы для тасситских стрел и бумерангов — и совершенно бесполезны, когда в атаку на западный склон ринется самый крупный из вражеских отрядов.

До отанчей и их повозок оставалось уже не более трехсот шагов, и, повинуясь команде Аскары, стрелки принялись за дело. Над стеной теперь царили вкрадчивый шорох шерстяных рукавиц, скользивших по упругим стержням, отрывистые стоны тетив и визг метательных снарядов; иногда раздавались крики и ругань тарколов, подбодрявших своих бойцов. Барабан на сигнальной вышке перестал греметь — видно, донесение было окончено, — и за спиной Дженнака слышался лишь негромкий металлический перезвон и гул голосов: топтавшиеся у колодца воины резерва обменивались впечатлениями.

Тасситский отряд перешел на рысь, потом в галоп, не слишком быстрый, чтобы телеги поспевали за всадниками. Стрелы одиссарцев производили изрядное опустошение в их рядах, но атакующих было слишком много; пестрой волной они прихлынули к краю рва, забрасывая его мешками с землей. Затем поверх легли сколоченные из досок помосты, передние воины спешились и, прикрываясь большими щитами, выставив вперед лестницы, бросились к валу. Не менее трех тысяч, прикинул Дженнак; и еще столько же остались в седлах, забрасывая защитников крепости потоком стрел. Он обнажил клинки; их тяжесть и холодный блеск вселяли уверенность.

Справа раздался голос Аскары:

— Горшки! Разом! Бросайте, помет койота!

Через два вздоха под стеной взметнулся огонь, взлетели вверх объятые пламенем обломки лестниц, изувеченные человеческие тела, обгоревшие пучки травы; клубы едкого черного дыма поплыли по ветру. Тяжеленные горшки с горючим маслом являлись жутким оружием, куда более эффективным, чем жир и смола, растопленные в стоявших на треногах медных котлах. Аскара использовал это средство в самый подходящий момент, когда под стеной скопилось несколько сотен вражеских воинов. Но масло стоило недешево, привозилось издалека, и запас горшков в Фирате был невелик: еще дважды под насыпью вспыхнуло рыжее пламя, затем уцелевшие лестницы уперлись в частокол, свистнули ремни с крюками, и отанчи полезли на стену.

Дженнак не успел рассмотреть их; наконечники копий целились в него, сверкали лезвия бумерангов и топориков, щиты, украшенные понизу бахромой из перьев, колыхались перед глазами. Клинки его словно сами собой поднялись и рухнули вниз, что-то чиркнуло о наплечник, застряв в шипах, под ударом копья глухим гулом отозвался панцирь, упрочненный железными накладками. Он стоял на помосте шириной в четыре локтя, тянувшемся с внутренней стороны стены; рубить отсюда было удобнее, хотя и его могли достать стрелой или метательным ножом.

Где-то слева мелькали, крутились железный посох Грхаба и его огромный топор с похожим на крюк лезвием; за глухим ударом и треском костей неизменно следовал стон, вопль или яростный вскрик, смотря по тому, какие звуки испускал тасситский воин, вступая на дорогу в Великую Пустоту. Этим утром все тропы, что вели туда, были переполнены, и погибшие бойцы, стеная, тащились по равнинам, устланным пылающими углями, шли сквозь заросли ядовитого кустарника, стонали в зубах жутких чудищ, перебирались через реки лавы, ломали кости, падая с черных остроконечных скал. Они были уже мертвы, но, чтоб заслужить прошение и покой, телам их предстояло испытать все муки, все страдания, уготованные для тех, кто творил бесчинство; а что могло считаться большим грехом, чем неправедно пролитая людская кровь? Только одно: если кровь та алого цвета… Но Дженнак знал, что ни принадлежность к божественному роду, ни зеленые глаза и светлая кожа его не защитят, ибо знаки эти никто не разглядит в горячке боя, да еше под шлемом и доспехом. К тому же о тасситах говорили, что они чтят лишь своих вождей, потомков Мейтассы, и, подобно дикарям из Земли Тотемов, не боятся поднять руку на светлорожденного из чужого Очага.

Его меч рассек плечо отанча, взбиравшегося по лестнице, под шипами боевого браслета хрустнул череп другого… Скольких он уже убил? Десять, двадцать? Они лезли на стену, словно почуявшие мед муравьи, и казались такими же упорными, бесчисленными, алчными, но все это были люди, — и, отправляя их одного за другим в царство Коатля, Дженнак не испытывал радости. Как утверждали жрецы, в Чак Мооль вел лишь один легкий путь и тысяча тяжелых — их и изведают тасситские воины. Подобная мысль ужасала; правда, Дженнак надеялся, что для павших бойцов Одиссара Коатль выстроит мост из радуги или расстелет ковер, сотканный из лунных лучей. В конце концов, они всего лишь защищались!

Слева раздался предупреждающий рев Грхаба, и новая шеренга лестниц ударилась о стену. Теперь по ним лезли воины в кожаных куртках, с перьями серого кречета в волосах, вооруженные топорами на длинных рукоятях; над ними вздымались шесты с двумя бычьими хвостами. Люди из Клана Коконаты! Неужели тасситский вождь решил бросить в бойню лучший из своих отрядов? Не оттого ли, что сопротивление почти сломлено?

Покрывшись холодной испариной, Дженнак отпрянул от бруствера, бросив взгляд направо, поверх стены. Нет, Аскара со своими людьми еще сражался, и убитых среди них было не так много… Повсюду молниями блистали одиссарские копья, вздымались секиры; санрат, извергая неслышные в грохоте схватки проклятия, крутил огромным клинком, похожим на серп ущербной луны. Сейчас, покрытый кровью, с яростно пылающими глазами, он ничем не напоминал журавля — да и облезлого койота тоже; скорее одного из сеннамитских демонов, приспешников Хардара.

— Не зевай! — Грхаб оттолкнул посохом лестницу, увешанную телами. — Не зевай, балам! Не то, клянусь гневом Коатля, получишь топором по башке!

Его посох завертелся, словно крылья ветряка, сшибая тасситов вниз; кто-то из них подставил рукоять топора, она хрустнула, точно сухая ветвь, и отлетевшее лезвие поразило воина в висок. С долгим протяжным воплем он рухнул к подножию насыпи, на деревянный помост, скользкий от крови. Дженнак, очнувшись, послал туда еще двух степняков.

Внезапно их напор ослабел, лестницы упали вниз, кожаные веревки провисли — но где-то справа громом раскатилось: «Харра! Харра! Харра!» Подняв глаза, Дженнак увидел за морем бурых крупов и оперенных щитов всадника в пышном головном уборе; подняв руку, тот словно тянулся копьем к груди одиссарского наследника. Миг, и эта иллюзия исчезла; он сообразил, что вождь показывает на середину вала, направляя туда воинов.

— Прорвались, дерьмодавы! — Грхаб гневно потряс железным посохом. — Прорвались, чтоб им не увидеть светлого ока Арсолана!

За частоколом, уже внутри фиратских стен, шла беспорядочная свалка; сталь грохотала о сталь, кожаные шлемы одиссарцев с алыми перьями тонули в потоке серого, копейщики, не в силах размахнуться в тесноте и нанести удар острием, отбивались древками от наседавших врагов. Над этим водоворотом тел то и дело вздымался огромный клинок Аскары — словно серп над серой травой; Дженнак на мгновение увидел распяленный в гневном вопле рот санрата, его потное лицо, блестевшее на солнце, кровь, что заливала левую щеку…

Он повернулся к воинам, что ждали на площадке у колодца, взмахнул клинком и призывно свистнул. Резервные тарколы двинулись в разные стороны, огибая бараки с обеих сторон; каждая — плотной группой, пять бойцов по фронту, десять — в глубину. Строй их щетинился длинными пиками, и отряды напоминали сейчас двух ежей, готовых схватиться с посягнувшей на их логово гадюкой, что свивалась кольцами на валу Фираты.

— Стоять здесь! — крикнул Дженнак солдатам, оборонявшим юго-западную башню. — Берите арбалеты и стреляйте! Жир, смолу и огонь — вниз! — Он ткнул мечом в сторону перекрытого досками рва и спрыгнул с помоста. — Идем, Грхаб!

Громыхая доспехами, они побежали вдоль вала, по утрамбованной земле, покрытой редкой травой. С каждым ударом сердца Дженнак чувствовал, как где-то глубоко внутри, стиснутый клеткой ребер, начинает поднимать голову разъяренный ягуар; вот пасть его раскрылась, лязгнули клыки, и жаркий выдох зверя словно выплеснулся наружу оглушительным воплем.

— Ай-ят! Ай-ят!

Он никогда не думал, что способен издавать такие звуки! Он никогда не знал, что может так ненавидеть! Гораздо сильнее, чем Эйчида, когда тот пустил ему кровь…

Подумав о тайонельском сахеме, он вспомнил и кое-что еще. Пусть голова будет холодной, учил Грхаб; пусть гнев перельется в мышцы, пусть пылает на кончиках твоих клинков, но голова должна быть холодной, а глаз — острым, как у сокола, прянувшего на добычу… Пытаясь обуздать бушевавшего под сердцем ягуара, Дженнак закусил губы. Внезапно море серых перьев, колыхавшихся на макушках тасситов подобно завесе Великой Пустоты, расступилось перед ним; на безумно краткий миг он увидел частокол Фираты и скорчившиеся под ним тела в кожаных куртках, втоптанные в кровавую грязь лестницы, и копья с бычьими хвостами, разрубленные топорища, изломанные щиты… Виденье мелькнуло и исчезло; серые перья опять маячили перед ним подобно некошеному лугу. Еще раз испустив боевой клич, Дженнак, словно ожившая статуя из кости и железа, врезался в толпу тасситов.

Он не помнил, долго ли длилась эта схватка на склоне фиратского вала, не знал, скольких степняков сразили его клинки; он не слышал их стонов, не чувствовал боли, когда нож или лезвие топора царапали кожу у локтя или на запястье; он не видел, как валятся враги под ударами Грхаба. Он бил — бешено, с яростным ликованием — но голова оставалась ясной и холодной; лица и фигуры нескончаемой чередой проплывали перед ним, вздымались топоры, потом исчезали, падали на землю, остывая в холодеющих руках. Казалось, сам Хардар вселился в него — древний бог войны, хвостатый, рогатый и клыкастый соперник Шестерых, учивших лишь благородству и милосердию. Но тут, на валах Фираты, не существовало ни милосердия, ни благородства — лишь серые травы смерти, что никли под клинками Дженнака.

Он очнулся, лишь ощутив на своих плечах могучие руки Грхаба. Наставник тряс его, что-то кричал, но прошло время нескольких вздохов, пока Дженнак начал различать слова; они казались разрывами громовых шаров, стучавшихся в виски.

— Ну, балам, хватит! Хватит! — повторял Грхаб, словно клещами стискивая его плечи. — Хватит! Клянусь секирой Коатля, тут больше некого убивать!

— А этих?.. — Меч Дженнака протянулся к воинам в серых перьях, что сгрудились внизу, у стены барака. Копейщики резервных таркол, пустив в ход дротики и двузубые пики, поражали их издалека, стараясь не попадать под удары тасситских топоров.

— Этим недолго осталось жить. — Грхаб стянул шлем и почесал в затылке. — Так что побереги силы, балам… Придет другой день, и все начнется сначала.

— Твое слово — слово истины, сеннамит. — Подошедший Аскара воткнул клинок в землю. Из длинного пореза на его щеке сочилась кровь, но санрат не обращал внимания на рану. — Придет другой день, и третий, и четвертый, а дерьмодавы будут все так же щелкать зубами у наших стен. Слишком уж их много… — Аскара задумчиво глядел, как копьеносцы внизу приканчивают последних прорвавшихся в крепость тасситов. — Да, слишком их много, а нас слишком мало. Мало людей, мало воды, мало пива, мало пищи, и совсем нет горючего масла…

Дженнак окончательно пришел в себя и, бросив взгляд на бурые волны степного воинства, что медленно откатывались от стен Фираты, поворотился к ее валам и частоколам.

— Мало людей, мало воды… — протянул он. — А чего у нас много, Аскара? Чего в избытке?

Санрат наконец заметил, что по щеке его струится теплый ручеек. Плюнув в ладонь, он небрежно размазал кровь и произнес:

— Вот стрел у нас хватит, светлый господин. Кончатся свои, так вонючки подбросят… Хвала Одиссу, этого добра у них полные возы! Значит, мы можем сидеть за валами и стрелять. В точности как велел твой брат, доблестный наком Джиллор.

Дженнак коснулся своей закованной в панцирь груди, дунул на пальцы.

— Во имя Шестерых, Аскара! Ты — настоящий воин! Ты не боишься ни врагов, ни ран, ни смерти, и ты любишь войну. Ведь так?

— Да, светлорожденный. Но что же здесь удивительного? Я сесинаба, из рода старого Кайатты… а в Книге Повседневного недаром сказано: коль шесть поколений твоих предков ловили птиц, ты и во сне услышишь шелест крыльев.

Санрат усмехнулся и начал спускаться с вала.

— Если сражаться бесполезно, торгуйся; если торговля не задалась, отступи; если не можешь отступить, собирай черные перья — так, кажется, говорят кейтабцы? — Квамма сперва оглядел бесконечный тасситский лагерь, потом — заваленный мешками ров, обломки обгоревших лестниц, разбросанные тела с перьями кречета в волосах. — Что ж, перьев тут у нас хватает, хоть не черных, так серых, — мрачно заключил он.

Облизнув пересохшие губы, Дженнак кивнул. С того внезапного штурма, который стоил Фирате четверти ее гарнизона, прошло шесть дней, и были они нелегкими. Как и предсказывал Аскара, колодец не мог обеспечить водой даже уменьшившихся числом защитников, а речка, струившаяся чуть ли не в половине полета стрелы, казалась совершенно недоступной. После заката степняки копошились на ее берегах и у горы, по другую сторону укрепления, пытаясь осторожно прорубить тропу сквозь заросли тоаче; их приходилось отгонять стрелами, и хотя каждую ночь на ядовитых шипах оставалось полсотни трупов, воды в Фирате это не прибавляло. Особенно страдали раненые, которым выдавали шестую часть мерной тыквы в день; здоровым доставалось вдвое меньше.

Тасситы больше не атаковали. Вероятно, им требовалось время, чтобы привести в порядок лестницы, починить щиты и прочее снаряжение, без коего за Фирату пришлось бы рассчитаться слишком дорогой ценой. Два-три раза в день орды всадников, то отанчей, то хиртов, себров или кодаутов, кружили под стенами, пускали огненные стрелы. Возможность пожара становилась все более реальной — колодец обмелел, и драгоценной воды не хватало, чтобы смачивать прикрывавшие изгородь кожи. Правда, была моча и дерн, которым обложили нижние концы бревен.

Время от времени Дженнак видел вражеского вождя в высоком уборе из перьев, разъезжавшего на пепельно-сером скакуне. К его удивлению, перья были белыми и принадлежали редкостной породе соколов, той же самой, что считалась символом одиссарских владык. Убор, однако, отличался от его собственного и того, который носил отец. В их знаках власти перья были собраны в высокий и плотный султан, крепившийся к серебряному обручу с чеканным солнечным диском или лунным полумесяцем; у тассита же была расшитая кожаная повязка, охватывавшая виски и затылок. Густо натыканные в нее перья походили на огромный хохолок белоснежного попугая из дебрей Р’Рарды.

Как-то раз тасситский полководец, окруженный щитами телохранителей, подъехал ближе, и Дженнак разглядел его обожженное степным солнцем лицо с прямым носом и пухловатыми губами. Цвет глаз различить не удалось, но они будто бы выглядели более светлыми, чем у остальных степняков; впрочем, это уже не имело значения. Какое-то шестое чувство подсказывало Дженнаку, что перед ним человек светлой крови, произошедший от того же божественного корня, что и он сам. Являлись ли они дальними родичами? Безусловно! Никто из жрецов, даже Познавшие Тайну, не ведал о родственных связях меж шестью богами; они могли быть братьями или чужими друг другу, но Вещие Камни о том умалчивали. Однако за полторы тысячи лет кровь Великих Уделов изрядно перемешалась, и Дженнак не сомневался, что теперь его предком можно считать не одного лишь хитроумного бога удачи. Пожалуй, Унгир-Брен, порывшись в древних архивах Храма Записей, сумел бы выяснить, скольких девушек из рода Мейтассы привезли в Серанну, чтобы уложить в постели одиссарских владык… Верным являлось и обратное; а значит, этот светло-рожденный тассит приходился Дженнаку родичем — может быть, в пятом или десятом колене.

Сей факт, однако, не значил ничего или почти ничего. Потомки богов заботились о чистоте крови, ибо она даровала долголетие, но кому нужна долгая жизнь без власти и подобающей ей сетанны? Лучше день прожить ягуаром, чем год — обезьяной… Власть же, как и могущество, богатство, сила, определялась населенными землями, а также контролем за торговлей; и если земель в Эйпонне пока что хватало, то владычество над торговыми путями, особенно проходившими вдоль побережья Ринкаса, уже являлось источником раздора. В спорах за них не имело значения, кто чей родич.

Очнувшись от невеселых мыслей, Дженнак оглядел свой крохотный форт. На трех его валах расположились дежурные группы арбалетчиков; люди выглядели уставшими и мрачными, лица их посерели, губы потрескались. Остальные спали в тени бревенчатых хижин или развлекались игрой в фасит, лениво подбрасывая палочки, но без азартных криков и споров, без веселой перебранки, как половину месяца назад. Вианна, скорее всего, вместе с целителями обихаживала раненых — их насчитывалось человек шестьдесят, и большинство бы выжили, если б не урезанный водный рацион. При сильной потере крови нужно много пить…

Квамма все еще разглядывал наполовину заваленный ров; Грхаб, уперев в землю свой посох, застыл, словно монолитная статуя с лицом, высеченным из темного гранита; Аскара, уставившись немигающим взглядом на солнце, что-то высчитывал, загибая пальцы. По левой его щеке тянулась длинная царапина, нос заострился, и даже костяная рукоять клинка торчала над плечом не так задорно и вызывающе, как прежде.

— Еще десять дней до того, как подойдет господин наш Джиллор… — пробормотал он. — Мы могли бы продержаться… наверняка могли бы, не будь этих пожирателей грязи так много…

— Тысяч пятнадцать, я полагаю, — щека Кваммы дернулась. — А ты, милостивый господин, — тут он повернулся к Дженнаку, — упоминал, что их будет не больше трех.

— Так говорилось на Круге Власти, — Дженнак пожал плечами.

— Говорилось? Кем говорилось?

— Фарассой, моим братом. Он получил донесение… Я думаю, от Иллара, своего лазутчика.

— Странно! Этот Иллар — опытный человек. Клянусь хитроумием Одисса, он знает и прерию, и тасситов! Разве он мог так ошибиться?

Лицо Дженнака окаменело. Теперь, на шестой день после внезапного штурма, мысли его пришли в равновесие, и он мог бы, пожалуй, разрешить недоумения Кваммы. Вряд ли Иллар ошибся; другое дело, что сказал Фарасса… Его одутловатое лицо с насмешливой ухмылкой возникло перед Дженнаком словно знак судьбы, готовой свершиться над Фиратой, над ним самим и всеми его людьми, попавшими в западню. Ибо теперь он ясно сознавал, что очутился в капкане — в настоящем капкане, откуда вытащить его мог только Джиллор. Семьсот бойцов смогли бы отстоять Фирату от трехтысячной орды, но степь извергла такое воинство, с которым не справиться и самому Джиллору!

О чем лучше не поминать при санратах и Грхабе, подумал Дженнак; нельзя, чтобы они лишились последней надежды. Но что делать, что же делать? Он потер висок, ощутив под пальцами пульсирующую жилку; прижав ее, он подождал, пока не успокоится сердце. Голова должна быть холодной… Неплохой совет, и лучшего Грхаб дать не мог — в конце концов, учитель был всего лишь воином, а не накомом.

А Квамма, санрат? Что он там сказал? Если сражаться бесполезно — торгуйся, иначе — отступи или умри… Губы Дженнака невесело скривились. Он не мог отступить — тасситские всадники догнали бы его отряд через половину кольца времени. И он не мог бежать с Виа и Грхабом, бросив своих людей на пороге Чак Мооль! Его честь, его сетанна наследника была бы погублена — и навсегда! Быть может, этого и добивался хитроумный Фарасса?

Отступи или умри… Но он не хотел умирать! И, отойдя на несколько шагов, Дженнак воззвал к Одиссу: вразуми, Ахау! Как многие люди Эйпонны, исповедававшие кинара, учение Шестерых, читавшие Чилам Баль и слушавшие наставления жрецов, он догадывался, что обращаться с просьбами к богам нелепо и бесполезно, ибо воля Кино Раа, включая и самого Провидца Мейтассу, лишь отражала веления Судьбы. Боги существовали не для того, чтобы молить их о чем-то — кроме, быть может, милости к умершим; с богами человек держал совет, и само их существование — мудрых и сильных! — дарило смертному уверенность, укрепляло и поддерживало на крутых тропах жизни. Аххаль Унгир-Брен говорил, что боги обитают не только в Чак Мооль, но и в человеческом сердце, и в человеческом разуме; быть может, они всего лишь олицетворяли совесть, мудрость, терпение, стойкость и любовь?

Этого Дженнак не знал, но помнил, что богам угодны песнопения. И, не меняя позы, прислушиваясь к себе самому, он затянул гимн без слов, подражая шуму леса, колеблемого ветрами, журчанью ручья, птичьему крику, рокоту прибоя, плеску волн. Он пел едва слышно, но звуки, издаваемые им, возвращались, будто бы отраженные эхом; Одисс со своими собратьями что-то нашептывал ему, подсказывал некую мысль, еще неясную, но спасительную. Сообразив это, Дженнак вознес безмолвную хвалу Шестерым и вышел из транса.

Квамма и Аскара о чем-то спорили. Прислушавшись, он сообразил, что речь идет об Илларе-ро, лазутчике: Квамма предлагал закопать его в землю по шею, Аскаре казалось более разумным распять Иллара на стене барака, как поступали в лесных поселках с ягуарами-людоедами и всякой хищной тварью, воровавшей скот. Впрочем, санраты всего лишь отводили душу- без кивка наследника никто не рискнул бы прикончить одного из людей Фарассы. Но поводов для такого повеления не имелось. Кто докажет вину шпиона? И кто возьмется утверждать, что глава Очага Барабанщиков скрыл от Джиллора нечто важное? Действительно, всадников в степи что звезд на небе… Разве можно их счесть? И, в конце концов, в день первой атаки на Фирату хиртов было меньше трех тысяч…

Позорное бегство или смерть! Или одно, или другое! Мысль эта вновь молотом застучала в голове, и Дженнак не сразу сообразил, что же подсказывает ему Ахау, Одисс-прародитель. Была ведь и третья возможность — та, что заключалась в словах Кваммы. Слова эти произнес санрат-хашинда, но речение принадлежало кейтабцам, а в их премудростях всегда упоминались либо корабли, либо торговля. Торговля! Если сражаться бесполезно, торгуйся… Торгуйся, благородный наследник Одисса! Торгуйся и хитри, ибо с каждым выигранным днем брат Джиллор подходит все ближе и ближе. Быть может, он уже преодолел стремнины Отца Вод…

Дженнак повернулся к своим санратам, все еще изобретавшим казни для лазутчика Иллар-ро. Некоторое время он не без интереса следил за их спором, невольно поражаясь людской фантазии, потом с решимостью произнес:

— Хватит! Когда обезьяна спорит с попугаем, оба они достаются на обед ягуару! Ты, Квамма, вспомни, что говорил сам в День Ясеня, когда появился этот шилукчу. Ты сказал воистину мудрые слова: если бы мы и узнали, сколько тасситов бродит в степи, это не прибавило бы нам ни единого копья! Пусть будет, что будет… Все в руках Шестерых!

— Да свершится их воля! — дружно ответили санраты, и даже сумрачный Грхаб беззвучно шевельнул губами.

— Пусть свершится, — кивнул Дженнак. — Но не надо забывать, что боги помогают тем, кто не ленится шевелить мозгами.

Санраты уставились на него, словно на сочный плод ананасного дерева. Наконец Квамма нерешительно пробормотал:

— Должны ли мы понимать так, милостивый господин, что ты придумал нечто? Некую хитрость, что выведет нас из тени Коатля на свет Арсолана?

— Разумеется. — Он произнес это с уверенностью, которой не испытывал на самом деле. — Разумеется, Квамма. Мы вступим в переговоры.

Отблеск надежды на лицах санратов погас.

— Пожиратели грязи понимают лишь язык стрелы да копья, — буркнул Аскара. — Какие могут быть с ними переговоры?

— С ними — никаких, — подтвердил Дженнак. — Я потолкую с их вождем, с тем, кто носит перья белого сокола. Он человек светлой крови.

— О! — Брови Аскары изогнулись, точно два тасситских лука. — То-то мне показалось, что кожа у него посветлее, чем у остальных дерьмодавов… Конечно, двое светлорожденных могут потолковать! Нас бы он и слушать не стал.

— Не стал, — мрачно ухмыльнулся Квамма. — Ну и что? Толкуй хоть до месяца Ветров, это дела не изменит! Всякому ясно, что мы по самые брови сидим в бычьей заднице!

— Вот тут ты не прав, Квамма, — заметил Дженнак. — Нам не надо толковать до месяца Ветров, ибо брат мой Джиллор доберется до Фираты гораздо раньше. — Он заметил одобрительную улыбку, скользнувшую по лицу Грхаба, и приободрился. — Попробуем выиграть время и вступим в переговоры за день до новой атаки. Вы, Квамма и Аскара, вы оба опытные воины. Так скажите, когда ее ждать?

Санраты переглянулись, потом в сотый раз оглядели тасситский стан, широким полумесяцем раскинувшийся в степи. Оттуда доносился надсадный рев быков, грохот и стук; десятки повозок, уминая огромными колесами трапы, подвозили неошкуренные древесные стволы с ближайши холмов. Можно было поставить птичье перо против серебряного чейни, что у пожирателей грязи скоро будет по две лестницы на каждого защитника Фираты.

— Пожалуй, завтра они еще будут рубить деревья, а не наши головы… и в День Орла тоже… — Квамма покосился на Аскару. — Как ты считаешь, шелудивый койот?

— Ты прав, толстый керравао. Ударят в День Сокола или в День Попугая… Куда им спешить? Про войско накома Джиллора они не знают, зато догадываются, что у нас мало воды. Один жалкий колодец на пять сотен здоровых и полсотни раненых! Ясно, лучше подождать, пока мы не ослабеем от жажды, пока не будут готовы лестницы, и помосты, пока боги не отступятся от нас.

— Чтоб Сеннам завел тебя во тьму! — Квамма с возмущением сплюнул. — Разве боги могут от нас отступиться?Они всегда на стороне правых! В Книге Повседневного сказано: тот, кто обороняет свой очаг, подобен благородному соколу, нападающий же…

Дженнак оставил их препираться у частокола и спуститься вниз. Ему внезапно захотелось взглянуть на Вианну, убедиться, что с ней все в порядке, что она по-прежнему хлопочет в хогане раненых. Темные подозрения Грхаба были здесь ни при чем; он не верил, что кто-то из воинов может причинить вред женщине наследника. Он просто хотел ее видеть.

И мысли о ней были куда приятнее дум о предстоящей встрече с потомком Мейтассы.

Дженнак натянул сапоги, потом облачился в тунику; простеганная полотняная ткань обтягивала грудь, словно рыбья кожа. Вианна, приподнявшись на локте, следила за ним тревожными глазами.

Он приладил набедренные щитки и застегнул ремни. Нижний край изогнутых овальных пластин, сделанных из панцирей молодых черепах, прикрывал колени, верхний почти доходил до ягодиц; вдоль каждой тянулось два прочных стальных гребня, защищавших от рубящего удара клинком или топором. Ноги Дженнака напоминали теперь забранные в кость, кожу и металл колонны; казалось невероятным, что под этой скорлупой скрывается мягкая и уязвимая плоть.

Воинский доспех меняет человека, думал молодой наком, застегивая пояс. Нагим он беззащитен как червь, но в доспехе, с шипастыми браслетами на запястьях, с клинком и копьем становится опасным, как ягуар. Обнаженный, жаждет любви; покрытый железом и костью, несет гибель. Две стороны одного целого, нерасторжимые, точно лезвие и рукоять меча. Защелкнув боевые браслеты, он взялся за панцирь. На его отшлифованной поверхности чистым серебряным цветом сияли стальные накладки, у левого плеча был искусно гравирован маленький сокол с полуоткрытым клювом, посередине доспех усиливал круглый щиток с острием. Привычной тяжестью панцирь лег на спину и грудь, полотняная туника под ним зашелестела. Дженнак кивнул Вианне:

— Помоги, чакчан.

Она торопливо вскочила, принялась затягивать шнуровку; тонкие пальцы девушки скользили по гладкой холодной кости. Тут, в Фирате, ее возлюбленный носил не ласкающие кожу шелковые шилаки, а воинскую сбрую; облачение же в боевой наряд ничем не напоминало прежние милые игры, которые они затевали по утрам в своем хогане.

Дженнак поднял наплечник, топорщившийся шипами, словно выпуклая спина краба. Края его выдавались над плечами, делая их еще мощней и шире, высокий ворот прикрывал шею и затылок, вниз свисали ремни, похожие на бурые ленты водорослей, — их полагалось закрепить в кольцах, приклепанных к панцирю. Когда Вианна справилась с этим, он перебросил крест-накрест перевязи с мечами и взял в руки шлем, увенчанный головкой сокола.

— Сейчас я его не надену, — Дженнак сунул шлем под мышку, прижав локтем. — Достань белые перья. Тасситач должно быть ясно, кто желает говорить с их вождем.

Когда Вианна, привстав на цыпочки, водрузила ему на голову убор из соколиных перьев, Дженнак почувствовал слабый запах меда и цветов — тот же самый, что окутывал его ночами, едва они опускались на ложе. Здесь, в осажденной крепости, где воды хватало лишь на то, чтобы смочить горло, от тела его возлюбленной все еще струились ароматы благословенной Серанны. Это казалось чудом, но это было так; женская тайна, которую не постичь мужчинам, предпочитающим лить воду в жадные глотки, а не на кожу.

Да, пахло от нее по-прежнему приятно, но лицо осунулось, а под глазами залегли темные полукружья теней. Дженнак, погладив девушку по щеке, вздохнул.

— Не надо было брать тебя сюда, Виа…

Она отмахнулась, легким движением руки взбила пышный султан перьев.

— Ах, мой повелитель, ты снова говоришь пустые слова, а они бесполезны, как молитвы, в которой просят богов о милости. Разве я не счастлива? Я тут, рядом с тобой, дни мои полны, и этого никто не изменит… ни боги, ни люди, ни… — Она внезапно смолкла и подтолкнула его к выходу. — Ну, иди, мой зеленоглазый! Грхаб ждет тебя.

«Что ж, верно, — думал Дженнак, шагая вслед за своим телохранителем к валу. — Все верно! Ты здесь, со мной, и этого никто не изменит — ни боги, ни люди, ни арсоланка, с которой мне придется когда-нибудь разделить ложе. Ибо прошлое неподвластно даже Мейтассе!»

Он поднялся к частоколу, где уже поджидали санраты, и махнул рукой. На вышке грохнул барабан; сообщение передавалось закрытым кодом, что применялся обычно для связи между Великими Очагами. И в Фирате, и во всем тасситском лагере понять его могли лишь два человека — тот кто начертал на клочке бумаги условные значки, и тот, кто внимал сейчас их воплощению в звуки. Они складывались в гулкую рокочущую мелодию и служили таким же ясным и неопровержимым свидетельством происхождения Дженнака, как его зеленые глаза. Равный желал говорить с равным.

Ему пришлось ждать не более трети кольца. От шеренги тасситских палаток отделилось темное облачко, поплыло над выгоревшими травами, распалось на маленькие фигурки всадников; приблизившись на сотню шагов, они замерли — словно стая птиц на бурых валунах. Потом один из степных воинов поднял древко с бычьими хвостами и помахал им в воздухе.

— Лестницу! — велел Дженнак.

В молчании они спустились вниз, перебрались через ров и встали, поджидая небольшую группу спешившихся тасситов. Их также было четверо: вождь в уборе из белых перьев и длинном, расшитом серебряной нитью плаще, еще два воина в украшенных бисером накидках — возможно, сахемы отанчей или кодаутов, и охранник, широкоплечий массивный мужчина с секирой в руках. Когда до одиссар-цев осталось тридцать локтей, сахемы и страж замедлили шаги, потом сели на землю, скрестив ноги; вождь выступил вперед. Плащ его распахнулся, и Дженнак увидел два кривых клинка атлийской работы, висевших у пояса. Зрачки предводителя тасситов напоминали льды горных вершин — такие же холодные, прозрачно-зеленоватые, слегка поблескивающие на солнце. Резкие складки у рта, твердый подбородок и сурово сведенные брови говорили о том, что привычка повелевать родилась на свет раньше этого человека.

Потомки Одисса и Мейтассы глядели друг на друга, стиснув пальцы на рукоятях клинков; степной ветер трепал белые перья над их головами, сверкали пластины доспехов, искрилось серебром оплечье плаща, мечи казались продолжениями рук. Наконец тассит принял позу внимания, предписанную киншу, и, почти не разжимая губ, бросил:

— Я — Оротана, родич Коконаты. Ты кто?

Он говорил на майясском, священном языке Юкаты, коим владели жрецы и светлорожденные всех Велики Очагов, а также многие другие люди — и воины, и глашатаи, и лазутчики, и купцы. Последние, правда, предпочитали кейтаб, универсальное наречие странствующих и торгующих. Но сейчас речь шла о делах жизни и смерти, так что язык кейтабцев, который Дженнак знал в совершенстве, был бы неуместен и оскорбителен.

Выпрямившись и тоже приняв позу внимания, он произнес:

— Да пребудет с тобой милость Шестерых, родич. Я — Дженнак, наследник Одиссара.

На лице вождя мгновенной тенью промелькнуло изумление; пожалуй, наследник одиссарского Удела являлся последним человеком, которого он ожидал встретить у стен крохотной пограничной крепости. В следущий миг черты Оротаны вновь застыли в каменной неподвижности.

— И к тебе пусть будут милостивы Кино Раа, — сказал он, соблюдая освященный веками ритуал. Затем, помолчав, добавил: — Я не слышал о тебе, родич.

— Еще услышишь, если останешься жив, — пообещал Дженнак, меняя позу; теперь она означала вызов.

В глазах Оротаны мелькнула угроза.

— И чего же ты хочешь, молодой наком? Скрестить клинки со мною?

— Да! Мы будем биться сейчас и здесь, как подобает светлорожденным, твои же люди и мои будут свидетелями. Ты не можешь отказаться от поединка, не уронив своей сетанны!

— Я не откажусь, — Оротана оглядел Дженнака, и его зеленые зрачки насмешливо блеснули. — Но на тебе слишком много железа, кожи и кости, младший родич. К чему бы?

— Среди гремучих змей не ходят босиком, — ответил Дженнак. — Однако с тобой я готов сразиться без доспеха.

— Думаешь, если я погибну, мои всадники уйдут? — Оротана хищно ощерил зубы. — Не рассчитывай! Не будет ни того, ни другого! Но если ты заберешь свой вызов, я тебя отпущу. Только тебя, потомка Одисса, которого мы чтим не меньше остальных богов. Нехорошо, если ты умрешь от стрелы или топора простого воина… плохой пример для людей из всех Великих Уделов… А потому иди, младший родич! Иди, спасайся! А не уйдешь, собирай черные перья!

Дженнак обнажил клинки и воткнул их в землю, словно обозначив одиссарский рубеж.

— Мы будем биться. Хайя! Ясказал!

— Эта развалина не выдержит второго штурма, — Оротана, будто бы не обращая внимания на вызов, протянул руку к насыпи.

— Не выдержит. Но ты положишь там не одну тысячу своих воинов.

— Я могу подождать. У вас мало воды, и через пять-шесть дней твои стрелки будут драться за каплю утренней росы. И помощь к тебе не придет. Одиссар далеко, а все ваши крепости на границе сейчас бьются с моими воинами.

Это было правдой. Джиллор не сообщал о своем продвижении по барабанной связи, но из крепостей, оборонявших проходы в горах Чультун, вести доходили. Все они сражались с тасситами, хотя подступившие к ним отряды не могли идти в сравнение с воинством Оротаны. Главный удар тасситских орд был нацелен на Фирату, самое западное укрепление.

«Он начал пугать, — подумал Дженнак, уставившись на тени от своих клинков. Они протянулись в сторону вождя тасситов, словно два остроконечных рога, готовых проткнуть его насквозь. — Я предложил поединок, а он начал пугать… Он хочет выиграть жизни своих воинов и свою, а я — время… Что ж, поторгуемся!»

Его глаза скользнули по лицу Оротаны, руки потянулись к мечам.

— Так ты готов сражаться, родич? Сегодня День Сокола, вполне подходящий для поединков и для того, чтобы один из нас отправился в Великую Пустоту. Разве не так?

— На мой взгляд, День Керравао или День Пчелы ничем не хуже, — промолвил тасситский вождь, задумчиво обозревая вал Фираты.

Сердце Дженнака дрогнуло от радости; он вдруг сообразил, что никакой торговли не предвидится. По лицу Оротаны не скажешь, сколько десятилетий топчет он землю, но тассит вроде бы не собирался рисковать своими непрожитыми годами в схватке с молодым и сильным противником. И если уж поединок неизбежен, он хотел биться на своих условиях. Но на каких? И когда? В День Керравао? Или в День Пчелы?

— Время, время! — подумал Дженнак. Время означало спасение, и только что Оротана намекнул, что может подарить ему три дня… или даже четыре, если они скрестят оружие в День Пчелы… Стоило ли надеяться на большее?

Он гордо приосанился и выдавил надменную улыбку.

— К чему ждать, старший родич? Мы здесь, и наши мечи с нами… Или ты надеешься, что через пару дней я умру от жажды?

Вождь тасситов небрежно повел плечами:

— Если хочешь, я пришлю тебе бурдюк с водой или десять бурдюков, чтобы ты не потерял ни силы, ни храбрости. Однако, потомок Одисса, ты вызвал меня, и по обычаю я имею право выбрать место и время встречи. Так вот: мы не будем драться сейчас и здесь, но скоро я приду к тебе, в твою крепость, вместе со своими воинами. Теперь они видели тебя, и никто из них не поднимет руки на светлорожденного, никто не пустит в тебя стрелу, не метнет дротик. Но мои люди убьют твоих людей, а потом приду я и убью тебя. Жди!

Оротана запахнул плащ, повернулся и зашагал к скакунам; оба его сахема и телохранитель спешили следом. Голова вождя в уборе из белых перьев была гордо поднята, словно он уже водрузил на фиратском холме шесты с бычьими хвостами. Дженнак посмотрел ему вслед и усмехнулся.

— Отважный вождь хочет биться со мной, когда я буду удручен поражением, — сказал он своим санратам. — Когда вы и все остальные в Фирате умрут и его только воинам выпадет честь полюбоваться нашим поединком. Ясно?

— Недаром говорится: вороват, как кейтабец, хитер, как тассит, — с энтузиазмом заметил Квамма. — Но на этот раз он перехитрил сам себя! Он мог ударить завтра, но теперь будет готовиться тщательней и дольше… Ты выиграл время, милостивый господин! — Глаза санрата сияли надеждой.

Дженнак повернулся к Аскаре, но тот отвел взгляд.

— Ты выиграл время, мой наком, но Фирату тебе не спасти.

— Возможно, господин наш Джиллор уже на правом берегу Отца Вод, но вряд ли он доберется сюда в День Керравао или в День Пчелы…

Утром Дня Керравао Дженнак стоял на западном валу, с тревогой всматриваясь в степь. Двойственное чувство владело им; внезапно проснувшийся дар предвидения подсказывал, что ждут его сегодня радость и несчастье, победа и поражение, торжество и горечь потери. Что бы это значило? — размышлял он. Но шепот богов и их предостережения были такими смутными, такими неясными, неопределенными… Облизнув пересохшие от жажды губы, он решил положиться на судьбу. Что бы ни случилось, что бы ни произошло в этот день, он будет действовать так, как повелевает его сетанна!

Он был почти обнажен; как в утро поединка с Эйчидом, его тяжелый доспех, его шлем, набедренные щитки и наплечники остались в хогане, под охраной Виа и трех воинов ротодайна. Только набедренная повязка, сапоги, два клинка и браслет… Грхаб поглядывал на него с неудовольствием; по мнению сеннамита, любая схватка являлась слишком серьезным делом, чтоб демонстрировать в ней благородство и приверженность древним традициям. Но одиссарцы — и Аскара с Кваммой, и простые воины — понимали своего накома. Дженнак будто бы находился сейчас в почетном круге молчания и безлюдья; никто не докучал ему, никто не приближался даже на десять шагов, никто не мешал беседовать с богами и готовиться к схватке. Впрочем, штурм уже начался, и у стрелков дела хватало, как у обоих санратов и копьеносцев, перезаряжавших арбалеты. Они трудились в поте лица, и лишь Грхаб, в полном боевом облачении, со своим неизменным посохом и сверкавшей за поясом секирой, стоял рядом, готовый прикрыть наследника от случайной тасситской стрелы.

Странно, но сейчас Дженнак не думал о предстоящем поединке, не мечтал о победе, не размышлял о судьбе Фираты и своих людей; пожалуй, ему даже не хотелось говорить с Одиссом, Хитроумным Ахау. Быть может, причиной того были слова Вианны? Удивительные слова, сказанные на прощание… Она коснулась его губ, она назвала его своим зеленоглазым, она молвила, что не жалеет ни о чем, что глоток воды, разделенный с любимым, слаще ароматного вина… Но было сказано и другое, необычное. Велики Кино Раа, произнесла она, и разделили они меж собой власть над жизнью и смертью, над землями и водами, над удачей и провидением, над бурями и ветрами. Однако нет среди них бога любви, и не знаешь, кому вознести молитву за любимого в миг опасности…

Удивительные слова, но верные: любовь оставалась как бы неподвластной Шестерым, словно они забыли о ней — или, наоборот, не стали посягать на самое прекрасное из человеческих чувств, оставив его людям, даровав им свободу выбора и счастье сердечных влечений. Возможно, в том и заключалась великая мудрость Кино Раа? Не касаться уз, что связывают женщину и мужчину, не подчинять страсть своей божественной воле, не совершать насилия над сердцем человека… Если так, думал молодой наком, то бог любви в самом деле не нужен, и пусть Виа молится светлому Арсолану, Заступнику, или Ахау Одиссу, повелителю удачи. Толика удачи ему сейчас не помешала бы: ровно столько, чтоб предчувствие победы и торжества стерло ощущение грядущей потери.

Он вперил взор в наступающие колонны тасситов, скрытые клубами пыли. Что-то происходило там, на равнине, что-то непонятное и неясное; пыльное облако клубилось, обтекало Фирату рогами полумесяца, и сквозь серую его пелену просвечивали контуры огромных повозок, влекомых не быками, а людьми. Люди, смуглые и полуголые, тащили их вперед и вперед, прячась от одисарских стрел за высокими колесами и бортами; вслед им бурой рекой текли орды всадников на рогатых скакунах, колыхались подъятые копья, слышались воинственные возгласы. Ветер развевал бычьи хвосты на высоких шестах, трепал перья — знаки отанчей и кодаутов. Воины прерии шли на штурм.

— Клыки Хардара! — Широкоскулое лицо Грхаба помрачнело. Сейчас он выглядел еще более угрюмым, чем всегда, и в его прищуренных глазах мелькало беспокойство. — Клыки Хардара! — повторил сеннамит. — Плохи наши дела, балам; не успеет солнце подняться на ладонь, как эти пожиратели грязи набросятся на нас со всех четырех сторон.

— Почему? — спросил Дженнак, всматриваясь в серое облако. — Им не подобраться ни с юга, ни с севера, ни с востока… Как они пройдут сквозь заросли тоаче, наставник?

— Пройдут. Теперь пройдут! Видишь повозки? Думаю, на них сухая трава. Пустят возы вперед, сокрушат преграду, если не получится — сожгут… А потом полезут на стены!

Очевидно, Аскара тоже разгадал этот план; на вышке тревожно загрохотал барабан, послышались резкие слова команды, и запасные бойцы, разделившись, начали подниматься от впадины колодца к южному и северному частоколам, где оборонялись Квамма и Орри. Восточную сторону Фираты, обращенную к одиссарским землям, охраняла теперь лишь одна таркола; все воины стояли по периметру крепости, и ждать помощи было неоткуда. Разве что Оротана не отдав приказ к атаке, поспешит взойти на фиратский вал, чтобы лечь под клинками одиссарского наследника… Но он явно не торопился.

Сильные пальцы стиснули нагое плечо Дженнака.

— Слушай, балам… — Грхаб склонился к нему, обдавая жарким дыханием щеку. — Здесь все кончено, понимаешь? Все! И если даже ты разделаешься с тем койотом, которого мы ждем, твоя победа ничего не изменит. Ничего!

— Ну так что же? — спросил Дженнак, наблюдая, как тяжелые возы вломились в заросли тоаче. Кактус был крепок, однако не устоял под напором огромных колес, окованных бронзой. Ядовито-зеленые стволы с воздетыми к небесам отростками — словно люди, молившие о пощаде — падали один за другим с резким хрустом.

— Бери свою женщину, бери десяток воинов и уходи! — сказал Грхаб. — Еще есть время. Ты наследник, и твоя жизнь дороже сотни крепостей в этой поганой степи!

— Этому ты меня не учил, наставник. Не учил убегать! Моя сетанна…

— Пусть пожрет ее Хардар! Я учил тебя много лет, парень, а жить тебе придется куда дольше! Я учил тебя сражаться, нападать и отступать, учил, что кровь должна быть горяча, а голова — холодна. Вот и подумай на холодную голову: когда сражаться, а когда — уйти от боя, ибо ствол железного дерева мечом не перешибешь. Коль не хочешь спастись сам, так подумай о своей женщине…

— Лучше умереть расколотым нефритом, чем жить куском угля, — сказал Дженнак, упрямо мотнув головой.

Разумеется, Грхаб не боялся — вернее, боялся не за себя, ибо страх смерти был ему неведом, как и понятие сетанны, и законы чести, которым подчинялись светлорожденные. Возможно, три дня назад, до вызова, брошенного Оротане, Дженнак еще мог бы отступить; но не сейчас, когда вождь тасситов собирался скрестить с ним оружие. Скрестить меч! Это было неизбежно, как восход солнца, и даже Виа, его чакчан, его ароматный ночной цветок, стоила меньше, чем долг и честь; впрочем, и сама она никогда бы не променяла сетанну Дженнака на собственную жизнь.

Но имелось и кое-что еще, внушавшее ему надежду, — смутное предвидение торжества и победы. Не только над Оротаной; над всем тасситским воинством, что ломилось сейчас сквозь заросли кактуса к рвам Фираты. Смутные видения продолжали мелькать перед внутренним взором Дженнака: то одутловатая физиономия Фарассы, то нежные черты Виа, то Оротана — лежащий в пыли, с закатившимися мертвыми глазами; еще он видел полунагие трупы степняков в боевой раскраске, усеявшие склон холма, пылающий тасситский стан, толпы воинов на рогатых скакунах, стремящиеся к западу, убегающие, разгромленные… Предчувствия были благоприятны.

Но почему к ним примешивалась горечь? Он поглядел на тасситские возы, сокрушавшие живую изгородь, потом на мрачное лицо Грхаба и сказал:

— От судьбы не уйдешь, наставник. Бесполезно бежать; судьба настигнет нас на быстрых скакунах тасситов и свершит свое дело руками отанчей, хиртов или кодаутов. Разве не так?

— Не так! — сеннамит упрямо мотнул головой. — Я уведу тебя в горы, балам, туда, где не пройдут их быки, и никто до нас не доберется. Пока я держу оружие… — Его пальцы, стиснувшие железный посох, побелели.

Ягуар не любит, когда его пытаются загнать в клетку, подумал Дженнак, усмехаясь.

Огромные тасситские повозки стояли уже перед южным и северным рвами; в зарослях тоаче темнел широкий проход, и воины в серых перьях, прикрываясь огромными щитами, расчищали его от ядовитых шипов. Поток стрел с вершины холма падал на них железным градом, пробивал плетеные щиты, пятнал кровью обнаженные тела, но врагов было много, слишком много для двух сотен стрелков, оборонявших фланги. И они были упорны, как огненные муравьи с берегов Матери Вод.

Центр растянувшегося полумесяцем тасситского воинства тоже начал приближаться. Дженнак уже мог различить головные уборы воинов Клана Коконаты, двигавшихся в сомкнутом строю; слева и справа от них, судя по убранству наездников и скакунов, мчались отряды себров и тоуни. Плечи и спины солдат Аскары, оборонявших западный вал, заблестели от пота; стонали тетивы арбалетов, и каждый стон обрывался шмелиным жужжанием стрелы; всадники падали, роняя оружие, но на месте расстрелянных шеренг теснились новые орды. Они казались бесконечными и неуязвимыми, как зыбкий предутренний туман.

Внезапно над тасситскими отрядами взмыл протяжный звук берестяного рога. Затем раздался грохот: повозки, забитые мешками, то ли с травой, то ли с землей, рухнули в фиратские рвы, и сотни воинов, потрясая копьями и топорами, ринулись на приступ. Рога полумесяца сомкнулись на склонах насыпи, но центр его вдруг замер неподвижной бурой стеной, потом раздался надвое, и вперед выехал всадник на пепельно-сером скакуне. Он был обнажен до пояса, над головой его вились белые перья, ремни мечей крест-накрест пересекали грудь. Медленно, не спеша, он погнал быка к западному склону холма.

Дженнак огляделся. На южном и северном валах уже кипела рукопашная схватка; стрелки, отложив арбалеты, взялись за топоры, а копьеносцы, вытянувшись цепочкой по внутреннему склону, орудовали пиками. Но шеренги их были редкими, и на каждого приходилось по десятку врагов; пройдет недолгое время, и степняки ринутся вниз, к колодцу, к бревенчатым хижинам, к Вианне и трем воинам, охранявшим ее.

Мысль эта промелькнула в голове Дженнака и исчезла. Он повернулся к приближавшемуся Оротане и поднял руку.

— Не стрелять! Аскара, пошли сотню людей на юг и север! Пока мы будем биться, восточный вал не атакуют.

— Если бы у меня была сотня… — проворчал санрат, оглядывая своих воинов. Потом он отдал команду, послышались крики и ругань тарколов, и несколько десятков бойцов бросились на помощь Квамме и Орри. Дженнак не обращал на них внимания; взор его был прикован к тасситскому вождю.

— Ну, — буркнул Грхаб, — коль ты не хочешь отступить, так повеселись напоследок, балам. Выпусти ему кишки, вырви печень, снеси башку, проткни сердце, перережь глотку! И пусть Хардар выпьет его кровь!

— Будет, как ты сказал, наставник. — Дженнак обнажил клинки, взмахнул сверкающей стальной полосой: — Спустить лестницу! И всем отойти подальше! Ты, Грхаб, встанешь здесь, — он кивнул направо, — ты, Аскара, там, — лезвие меча вытянулось влево. — И глядите, чтоб никто не подошел к нам и не хватался за метатель!

Последний приказ был ненужным; все одиссарское бойцы знали, что Оротана — светлорожденный, и ни один не поднял бы на него руку, разве лишь в горячке боя. Поединок же людей светлой крови являлся их личным делом.

Вождь тасситов легко спрыгнул с седла, поднялся на склон насыпи, преодолел изгородь по спущенной вниз лестнице; крепкие мышцы переливались под его смугловатой кожей, глаза смотрели насмешливо и остро. Казалось, он не сомневается ни в силе своей, ни в умении, ни в исходе поединка.

— Вижу, ты готов, младший родич, — произнес он, измерив взглядом фигуру Дженнака и свободное пространство, назначенное для схватки. Места на валу хватало: Грхаб и Аскара стояли в двадцати шагах друг от друга, а ширина ристалища была не меньше четырех длин копья. Довольно хмыкнув, Оротана кивнул: — Ну, вот я здесь, в твоей крепости, вместе со своими воинами. Скоро мои люди убьют твоих людей, а я убью тебя. Пришло твое время собирать черные перья!

То были слова из Чилам Баль, из Книги Повседневного; видимо, тассит читал ее или слушал в юности наставления жрецов. Как все светлорожденные, он многое знал и умел и, безусловно, являлся сильным противником, прошедшим, как и Дженнак, обряд испытания кровью. Быть может, то случилось двадцать или тридцать лет назад; во всяком случае, у Оротаны было время, чтоб усовершенствоваться в боевом искусстве.

Дженнак молча отсалютовал противнику мечом; затем их клинки скрестились, и тонкий визг стали перекрыл грохот сражения, бушевавшего на южном и северном валах. Время словно бы замерло: Квамма и Грхаб застыли в напряженных позах, за спинами их толпились молчаливые одиссарские стрелки, а перед фиратским валом недвижимой стеной протянулись шеренги всадников на косматых скакунах. Они ждали; ждали, когда лезвие их вождя вспорет грудь одиссарского наследника, достанет сердце, пронзит его, исторгнет жизнь и кровь, светлую кровь потомка богов. Ждали, когда для защитников Фираты наступит время собирать черные перья.

Но не тасситский клинок разорвал сплетение судеб, вершившихся здесь, на утоптанной площадке, под ясным утренним небом. Слишком самонадеян был Оротана, слишком полагался на силу свою, мастерство и опыт, приходящий с возрастом; и не было у него в юности учителя-сеннамита, искушенного в боевых хитростях, жестокого и жесткого, как клык ягуара. Дженнак почувствовал это после обмена первыми ударами. Противник его оказался умелым и ловким, однако не столь быстрым, как покойный Эйчид; выпады его запаздывали на десятую долю вздоха, но это ничтожное время открывало перед Оротаной двери в Чак Мооль. Вскоре он догадался, что его ждет. Отражая удары тассита, Дженнак наблюдал, как темнеют его зеленоватые зрачки и западают шеки, как стекает по подбородку струйка крови из прокушенной губы, как виски покрываются каплями пота; затем тяжелый тайонельский меч вонзился в грудь Оротаны, и лицо его помертвело.

Дженнак нанес удар под ключицу; серьезная рана, но не смертельная, как если бы он нацелился двумя ладонями ниже, в сердце. Захрипев, тасситский вождь выронил оружие, откачнулся назад, сделал пару неверных шагов, наткнувшись на вытянутый посох Грхаба, и осел на землю. Глаза его блуждали, кровь толчками выхлестывала из раны, на губах вздувались алые пузырьки — вероятно, острие меча коснудрсь легкого. Но он пока оставался жив, и убивать его не входило в планы Дженнака — во всяком случае, не сразу. Торгуйся, как советуют кейтабцы; а с мертвым какая ж торговля?

Оглядев, южный и северный валы, где шла яростная сеча, молодой наком опустился на колени рядом с побежденным.

— Клянусь милостью Мейтассы! Твой черед собирать черные перья, родич!

— Мой… — прохрипел Оротана, — мой… Я… я ошибся… слишком ты силен… не волк, ягуар… теперь я запомню твое имя… Дженнак Неуязвимый, одиссарский наследник…

— Недолго ты будешь его помнить, родич.

— Столько, сколько мне осталось, — пробормотал Оротана.

Слова хрипели и клокотали в его глотке, и с каждым звуком из раны хлестала кровь.

— Ты можешь купить жизнь, — произнес Дженнак. — Прикажи своими воинам убираться, и я отпущу тебя, клянусь Оримби Мооль и всеми Святыми Книгами! Ты — светлорожденный, и твоя жизнь стоит дороже, чем крохотная крепость на краю степи.

Сам того не сознавая, он повторил слова Грхаба, но в ответ бледные губы тасситского вождя лишь искривились в усмешке.

— Ты хочешь… хочешь лишить меня сетанны? Хочешь, чтобы я… я купил жизнь? Нет! Я не купец, и я не торгуюсь! — Оротана прикрыл мутнеющие глаза и прошептал: — Запомни… запомни, Неуязвимый… Я не последний наком в Очаге Мейтассы… Но о других ты не услышишь… Ты выиграл поединок, но проиграл битву… и вскоре… вскоре… ты отправишься за мной в Великую Пустоту…

Упрямый и гордый, подумал Дженнак, поднимаясь с колен; впрочем, то же самое он мог сказать о самом себе. Его взгляд поднялся к мрачному лицу наставника. Тот отложил свой железный посох, прислонив оружие к частоколу, и теперь в руке сеннамита зловеще поблескивал топор.

— Добей его, Грхаб!

Взметнулась секира; голова, увенчанная белыми перьями, покатилась в пыли, потом замерла; мертвые глаза смотрели вверх, прямо в божественное око Арсолана. Теперь они казались не зелеными, а тускло-серыми, цвета камня и ненастного неба. Аскара потряс своим огромным клинком, и одиссарские воины торжествующе взревели.

— Балам, — довольно сказал Грхаб, обтирая лезвие полой туники. — Ты разделался с ним, балам. И провозился недолго!

— Балам! — Рев стрелков и копейщиков ударил Дженнаку в уши.

— Балам Неуязвимый! Балам Победитель! Ай-ят! Ай-ят! Веди нас, балам!

— Куда? — промелькнуло у Дженнака в голове. Куда?!

Не вкладывая клинки в ножны, он осмотрел свой гарнизон.

Отряды на юге и севере, получив подкрепление, еще сопротивлялись, но поток полуголых тасситских воинов уже хлынул к колодцу и бревенчатым баракам; полусотня бойцов, охранявших восточный вал, спустившись вниз, рубилась с атакующей ордой. Среди них Дженнак с удивлением заметил Орри, таркола-кентиога, и охотника Иллара-ро; первый размахивал топором, второй, забравшись на кровлю, целился из лука. Вианны нигде не было видно, и острая боль на мгновение пронзила Дженнака.

Чем он мог ей помочь? Рядом с ним, у западной изгороди, было четыре десятка солдат, да еще Аскара с Грхабом — ничтожная кучка людей против многотысячного воинства на мохнатых скакунах. Вероятно, эти всадники, выстроившиеся на равнине, услышали ликующий вопль одиссарцев и сообразили, что жизнь их вождя прервалась; ряды их дрогнули, тысячи копыт глухо ударили в землю, и бурый вал покатился вперед, к Фирате и ее полузасыпанным рвам, к изломанному частоколу и политому кровью откосу холма.

Аскара проревел команду, и стрелки ринулись к бойницам. Выражение довольства на лице Грхаба сменилось озабоченностью.

— Ты выполнил свой долг, балам, — негромко произнес он, наблюдая за свирепой схваткой у колодца, где последние одиссаркие бойцы дрались с отанчами. — Если Хардар не оскалит зубы, я, пожалуй, еще успею вывести тебя отсюда… тебя и твою женщину, если она жива.

— Если жива… — повторил Дженнак. Сердце его разрывалось; он жаждал спуститься вниз, к Вианне, и он знал, что должен встретить смерть здесь, вместе с Аскарой и его солдатами. Боги же молчали; миг прозрения миновал, часть увиденного свершилась — голова Оротаны лежала в пыли, уставившись на солнечный диск мертвыми глазами.

Но сбудется ли остальное? Пылающий лагерь тасситов, их бегущие орды, огонь, дым, затмевающий небеса, и трупы, трупы, трупы…

Над горами, степью и речной долиной раскатился рокочущий грозный зов. То не был протяжный звук тасситского берестяного рога; это ревели боевые горны, выточенные из огромных раковин, привозимых с кейтабских островов. Рык их был подобен гласу Тайонела, колеблющего земную твердь; и сразу же за ними ударили барабаны. Они не передавали сообщения, но грохотали непрерывно, наполняя прерию мерным гулом, в котором Дженнаку слышался топот солдатских башмаков, лязг оружия, шорох щитов, трущихся о панцири, скрип кожаных и костяных доспехов.

И тут же, словно его овеществленное видение, на равнину хлынули воины. Они появлялись из горных проходов справа и слева, просачивались сперва тонкими ручейками, затем — стремительными широкими потоками; над шлемами их развевались алые, пурпурные и багровые перья — цвета одиссарского Очага. Их было много, очень много! Не десять санр и не двадцать привел на границу предусмотрительный Джиллор, сын Джеданны, но могучее воинство — и солдат сагамора, и бойцов своего Очага, и людей Пяти Племен, опытных в обращении с оружием, и поселенцев с правого берега Отца Вод. Как же успел он добраться до Фираты в столь короткий срок? — промелькнуло у Дженнака в голове. Успел-таки! Поистине, Джиллор являлся великим полководцем, накомом накомов, белым соколом среди сизых!

Как завороженный, опустив клинки, Дженнак следил за одиссарскими отрядами, что стремительно разворачивались на равнине, отсекали оба края тасситского полумесяца. Впереди — плотные шеренги бойцов братства Гнева, в непроницаемых панцирях, с тяжелыми щитами, с мечами, топорами и копьями длиной в девять локтей; за ними и по флангам — стрелки и легковооруженные в кожаных доспехах, воины хашинда, ротодайна, кентиога, сесинаба и шилукчу с луками и копьями, ополчение поселенцев с боевыми шестами и палицами из твердого дерева. Если не считать барабанного грохота и шороха шагов, войско наступало в полном молчании, шло Строем Ежа, готового распустить колючки; но вдруг резкий вой горнов прорезал воздух, двузубые пики разом опустились, железной щетиной надвинувшись на ошеломленных степных всадников, стрелы, обычные и зажигательные, взмыли над отрядами одиссарцев и рухнули вниз — на кожаные тасситские шатры, на волокуши и возы с огромными колесами, на людей и животных, на воинов, на огромных косматых быков, на мертвое и живое.

И сразу все переменилось: звуки хлынули лавиной, но не слышалось в них ни посвиста ветра, ни шелеста морских волн, ни журчания ручьев, ни шороха трав, ни иных мелодий мира, столь приятных богам; только ярость, ужас и страдание — глас войны, коему даже грозный Коатль внимает с отвращением. Но эти крики и грохот заставили Дженнака очнуться; он услышал торжествующий вопль Аскары, обернулся, увидел воинов в красных перьях, взбиравшихся на восточный вал, тела отанчей и кодаутов, градами лежавшие у колодца, и своих окровавленных бойцов. Их оставалось не больше сотни — в пробитых кожаных доспехах, изнемогающих от ран и жажды, усталых, орущих, ликующих.

Вианна! — промелькнула мысль. В следующий миг, терзаемый недобрыми предчувствиями, он уже мчался вниз, к своему хогану; сзади грохотал и лязгал железом Грхаб. 3а спиной у Дженнака, в пяти полетах стрелы от фиратских валов, разгоралось яркое зарево, вздымался к небесам дымный столб: огненные снаряды зажгли лагерь тасситов, и теперь закованные в доспехи одиссарцы теснили степных всадников в огонь. Воистину, День Керравао обернулся для Очага Мейтассы днем черных перьев!

Но не только для него.

Перед хоганом Дженнака земля была обильно полита кровью, и лежали на ней трупы кодаутов и три воина в изрезанных кожаных туниках, трое верных ротодайна; лежали, не выпустив оружия из рук, и лезвия их секир сочились алым. На самом пороге, у входа, темневшего словно провал, ведущий в Чак Мооль, скорчилась Вианна; под левой грудью ее торчала стрела, меж пальцев блестело лезвие метательного кинжала. Но вряд ли она успела кого-нибудь поразить; бросив один взгляд на девушку, Дженнак понял, что смерть ее была мгновенной.

Он бессильно уронил руки; клинки, упав на землю, лязгнули друг о друга и застонали, точно отозвавшись первой нотой погребального песнопения. За спиной, вторя печальному звону стали, вздыхал Грхаб.

Веки Дженнака сомкнулись.

Чакчан, моя чакчан! Мой ночной цветок, медоносная пчелка! Моя милая, нежная! Любовь моя, жизнь, свет мой!

Не обмануло предвидение, не пощадила судьба, не солгали боги… Все — перед ним, все — вокруг него и у его ног: радость и горе, победа и поражение, торжество и несчастье… Чего же больше? Чего, Дженнак? И кто он теперь — наследник и вождь, выигравший битву, или стебель тростника, сломленный ветром?

Сглотнув горький ком, застрявший в горле, Дженнак раскрыл глаза, стиснул ладонями виски. Лицо Вианны с капелькой крови в уголке рта плавало перед ним как в тумане; оперенье пронзившей ее стрелы трепетало в потоках жаркого воздуха. Стрела была тасситской, непривычно короткой, оранжевой с белыми ромбами, раскрашенной охрой и мелом. Стрела хиртов!

При взгляде на нее горе Дженнака сменилось яростью. Он сжал кулак и скрипнул зубами; изведу, мелькнула мысль, под корень изведу проклятое племя! Не увидят они светлого ока Арсолана, секира Коатля и гнев Тайонела поразят их, Одисс лишит разума, Сеннам заведет в вечную тьму, а Мейтасса урежет дни их, как серп земледельца срезает стебли маиса! И поглотит хиртов Чак Мооль, и будет их имя забыто среди людей, и покроются пеплом их очаги, а след их зарастет ядовитым тоаче!

Он выпрямился, готовый кликнуть солдат, спуститься с ними на равнину, дать волю гневу… Но тут маленькая крепкая рука коснулась плеча Дженнака.

Он обернулся. Перед ним стоял Иллар, лазутчик.

— Прости, светлый господин, что тревожу тебя в горе. Но ты должен знать… должен знать…

— Что? — оборвал разведчика Дженнак, поразившись, как глухо и безжизненно звучит его голос. — Что я должен знать? Женщину мою убили, и это я вижу сам… и вижу стрелу хиртов. Да проклянут их все Шестеро богов и все демоны, сколько их ни водится в лесах, горах и степях!

— Это сделал не хирт, — Иллар покачал головой, посмотрел на застывшие в вечном сне лица степных воинов. — Здесь нет хиртов, мой наком, одни кодауты, и никто из них не стрелял в твою женщину. Они не отказались бы захватить ее, что правда, то правда, и любой их вождь счел бы за счастье расстелить для нее шелка любви… Но даже если бы она была некрасива, ни хирт, ни тоуни, ни отанч, ни кодаут не убил бы женщину. Вот кем пущена стрела!

Лазутчик вытянул руку, и Дженнак, невольно вздрогнув, уставился на мертвое тело, привалившееся к бревенчатой стене шагах в двадцати. Покойный полусидел-полулежал, бессильно разбросав руки; голова его, пробитая стрелой, свешивалась на грудь, за пояс был заткнут топор, а на коленях валялся небольшой, сильно изогнутый лук хиртов. Но сам убитый на хирта не походил — ни ростом, ни статью, ни одеянием.

— Орри! — прорычал Грхаб, направляясь к мертвецу. — Орри, кентиога! Я ведь предупреждал тебя! А ты не позволил свернуть ему шею!

Он ткнул мертвеца посохом, и тот плавно свалился набок. В глазах Дженнака потемнело; чтоб не упасть, он вцепился в крепкую руку Иллара-ро.

— Не хирт… — пробормотал он в ошеломлении, — не хирт, свой… Но почему? Почему, во имя Шестерых? Зачем?

Лазутчик с сочувствием глядел на него.

— Кто-то не любит тебя, мой повелитель, сильно не любит. Или, наоборот, любит так, что не стремится защитить от страданий и горя. Ибо сказано в Книге Повседневного: не изведавший несчастья не обретет и мудрости. Преодолевший же печали свои укрепится сердцем и будет отбрасывать длинную тень; разум его станет подобен свету, попавшему в прозрачный кристалл, — станет столь же сияющим и острым, пронизывающим тьму, рассеивающим сомнения. Но за все надо платить, мой господин, а особенно — за мудрость и твердость, что приходят с годами; и нет платы выше, чем гибель близких нам, тех, кого мы любили и кто предался нам всем сердцем. Не слишком ли большая это цена? — скажешь ты. И я отвечу: не знаю. Каждый решает сам для себя, посильна ли ему плата, не тяжела ли ноша и не сломит ли камень горя хребет его сетанны…

Он утешает меня, внезапно понял Дженнак; утешает речами, приличествующими не лазутчику, не охотнику из дикой прерии, но мудрому жрецу. И он прав: каждый решает для себя, посильна ли плата, не тяжела ли ноша и не сломается ли хребет под грузом несчастий. Слова, слышанные не раз от Унгир-Брена, аххаля; но только в этот миг Дженнаку стал ясен их смысл, их тайное значение и та истина, что заключалась в притче Чилам Баль: за мудрость зрелых лет платят страданиями в юности.

Подняв голову, он кивнул в сторону Орри, ничком простертого на земле, с торчавшей из затылка стрелой.

— Ты убил его, Иллар?

— Да. Но я… — лазутчик опустил взгляд, — я немного не успел. Прости меня, господин. Судьба!

— Судьба! — эхом повторил Дженнак, опускаясь на колени рядом с телом Вианны. Он махнул рукой, отсылая Иллара и Грхаба; сейчас ему хотелось остаться наедине со своим горем, измерить груз печалей и радостей, побед и поражений, спеть те песнопения, коими провожают ушедших в Чак Мооль. Быть может, Виа услышит их? Быть может, откликнется?

Он сказал, что волосы ее мягки, словно паутинный шелк этова, черны и блестящи, как крыло ворона; что шея ее стройнее пальмы, груди прекрасней чаш из розовых раковин, а глаза подобны темным агатам; что лицо ее — солнце, живот — луна, а лоно — любовь…

Но Виа, его чакчан, молчала.

ГЛАВА 5

Дженнаку вновь снились корабли.

Чем-то они напоминали те, другие, из первого видения, и в то же время отличались от них. Они были не столь высокобортными, корпуса их казались уже и длинней, надстройки на корме и носу — ниже; мачты несли меньше парусов, зато были украшены плетеными шнурами, бушприты вытягивались вперед бронзовыми клювами таранов, над палубами торчали длинные шеи метательных машин, верх бортов, выложенных перламутровой мозаикой, искрился и переливался в солнечных лучах. Почему-то он знал, был твердо уверен, что корабли плывут на восток, к неведомым землям Риканны; знание это представлялось Дженнаку столь ясным и неоспоримым, будто он являлся кормчим, Мастером Ветров и Течений, ведущим свой флот в безбрежных океанских просторах. Кораблей было пять: два больших и три — поменьше. Крупные вдвое превосходили размерами любое торговое судно и несли синие и голубые паруса цветов Сеннама-Странника; на одном из меньших судов паруса тоже отливали голубым, на другом были пурпурными, цвета Одисса, на третьем — золотистыми, цвета Арсолана.

И мнилось Дженнаку, что эта флотилия послушна его воле и что должен он сделать нелегкий выбор: то ли плыть дальше к Землям Восхода, то ли повернуть назад, вернуться в знакомые воды Ринкаса, к кейтабскому архипелагу, к Серанне и Юкате — или, быть может, к прибрежным городам, протянувшимся цепочкой от границ Одиссара до рубежей Тайонела. Выбор был поистине тяжелым, и Дженнак терзался страхом и неуверенностью; никто не собирался подсказывать ему, как должно поступить. Боги тоже молчали; Мейтасса, Провидец, лишь хмурил брови, а Хитроумный Ахау Одисс, напротив, усмехался, словно напоминая, что помогает он лишь тем, кто не ленится шевелить мозгами.

Не в силах принять решение, Дженнак застонал, заметался и вдруг почувствовал, как чьи-то руки осторожно коснулись его плеч; чей-то голос звал его, чьи-то словно пытались пробиться к его разуму, затуманенному вещим сном. Вианна, моя чакчан, подумал он и раскрыл глаза.

Но над ним простирались не каменные своды хогана, а кроны столетних дубов; не девичий голос окликал его, и лицо склонившегося над ним человека не было лицом Вианны. Вианна ушла, вдруг вспомнил он; тело ее пожрано погребальным костром, чтобы, возродившись в прекрасном и нетленном своем обличье, она быстрей преодолела тропу в Чак Мооль. Вместе с ней ушли и многие защитники фираты, и воины Джиллора, но одиссарцам, в отличие от павших степняков, предстояла легкая дорога — ибо те, кто зашищает свой очаг, угодны богам. Что касается тасситов, то им, чтоб заслужить прощение и покой, придется идти тропинками страданий; отравленные колючки и зубы кайманов будут терзать их плоть, пылающие угли сожгут кожу, яд тотоаче выест глаза, дыхание станет льдом, а кровь — желчью… И такие же мучения суждены Орри, предателю-кентиога — да лишится он милости Шестерых!

— Ты стонал, светлорожденный. — Глаза Иллара-ро, лазутчика, с тревогой глядели на Дженнака. — Плохой сон?

— Нет. Сны, посланные Мейтассой, не бывают хорошими или дурными, — пробормотал Дженнак. — Да это и не сны вовсе.

Пожалуй, не стоит откровенничать, мелькнула мысль; Иллар был умен и мог догадаться, какие сны его посещают. Но почему-то этот невысокий крепкий шилукчу вызывал у Дженнака доверие — да и не только у него, даже у мрачного Грхаба и умудренного жизнью Джиллора. Иначе они не отпустили бы с ним одиссарского наследника в долгое странствие по лесам, холмам и долам, простиравшимся меж горами и Тегумом, большим городом, что лежал на побережье Ринкаса.

После разгрома тасситских орд, после того, как дым погребальных костров растаял в воздухе, а прах погибших упокоился в южном склоне насыпи, Иллар пришел к братьям-накомам, сел у порога хогана и долго молчал, почтительно соединив ладони перед грудью. Сейчас он не был похож на смуглого и грязного пришельца из степи, преобразившись, будто колдун, владевший магией тустла; на лице его и обнаженной груди не осталось следов раскраски, волосы были аккуратно расчесаны, кожаные одежды сменил обернутый вокруг пояса чистый полотняный шилак, с шеи свисало плетеное из перьев и серебряных нитей ожерелье, символ принадлежности к Очагу глашатаев и лазутчиков.

Долго сидел Иллар, слушая, как старший из братьев отдает распоряжения санратам — кому оставаться в горах Чультун, кому идти на помошь к порубежным крепостям, кому вести войска к Отцу Вод, где ждали заготовленные для переправы суда и плоты. Долго сидел он, сочувственно вздыхая и поглядывая то на сурово хмурившегося Джиллора, то на лицо Дженнака, подобное мертвому серому камню; потом, приняв позу почтения, произнес:

— Скоро ты, наком накомов, поведешь своих воинов обратно к Тегуму, к дороге Белых Камней, в благословенную Серанну. Неблизкий путь, мой светлорожденный господин, и будет он полон шума и суеты, ибо многих людей ты возьмешь с собой. Брат же твой в горе, а горе лечат тишиной и покоем.

— Что ты хочешь сказать? — Брови Джиллора изогнулись и замерли, словно крылья сокола.

Твой брат, наком, потерял частицу сердца. Так случается с каждым, когда близкий до срока уходит в Чак Мооль — женщина ли, цветок ночи, родич или дитя, не увидевшее трех весен. — Иллар снова вздохнул и опустил взгляд. — Целители лечат потерявших сердце снадобьями и травами, соками целебных кактусов и отваром из листьев коки, но я знаю лучшее средство. Гораздо лучшее, мой вождь, клянусь светлым оком Арсолана!

— Разве ты — целитель? — спросил Джиллор.

Охотник покачал головой:

— Нет, милостивый. Но жизнь моя перевалила за половину, и видел я многое, многое испытал и многое потерял, а потому знаю, как сделать съедобным самый горький из земляных плодов и как превозмочь сердечную муку.

— Как же?

Иллар-ро плавно развел руками, словно обозначив единым жестом и синее небо над Фиратой, и реку, журчавшую невдалеке, и пологие горные вершины, и золотисто-зеленую степь, протянувшуюся к закату солнца безбрежным травяным морем.

— Вот — мир, мой наком. Горы, ручьи, леса, холмы, прерия… радуга над водопадом, свист ветра, щебет птиц… облака, дождь, звериный след, мертвые камни, живые деревья… Вот снадобье, что лечит от любых горестей! И если твой брат, светлорожденный наследник, доберется до Тегума не ровной дорогой, а лесными тропами, то сердце его обретет покой. — Помолчав, Иллар добавил: — Я надеюсь, что обретет; ведь у всякого человека своя тень и своя мера страданию.

— Мудрые слова, — согласился Джиллор и посмотрел на Дженнака.

— Что скажешь, брат? Пойдешь с ним?

Дженнак молча кивнул. Вдруг ему страстно захотелось убраться подальше от шумной Фираты, покинуть воинский лагерь, окруживший холм повозками и палатками, грудами запасов и воинского снаряжения, звоном и шумом, топотом ног, резкими выкриками и ревом быков — тех, что пришли с востока, и взятых в бою с тасситами. Радуга над водопадом, сказал Иллар… Да, сейчас Дженнаку казалось, что он хотел бы взглянуть на радугу, посидеть в тишине и покое, подумать о том, что надо запомнить, а что лучше забыть. Забыть о смерти Вианны, запомнить ее живой…

Они выступили в День Маиса, первый день месяца Зноя, самого жаркого в Верхней Эйпонне. Путь их пролегал вдоль реки, струившейся к Отцу Вод, и вначале не сулил ни тишины, ни покоя; на восток, к деревням поселенцев, тянулись возы с ранеными, на запад, к одиссарскому рубежу, поспешали новые отряды стрелков и копьеносцев, катили запряженные быками колесницы, шли повозки с маисом, плодами, перетертым в порошок сушеным мясом, с огромными кувшинами вина и пива. Иные же были нагружены разобранными на части катапультами, горшками с горючим маслом, грудами кожаных доспехов, связками остроконечных копий и стрел; впереди них, расчищая дорогу, бежали гонцы, а над всей этой сумятицей почти непрерывно рокотали сигнальные барабаны, передавая приказы, подстегивая, торопя…

Но вскоре путники переправились на плоту через широкий мутный поток Отца Вод, а затем Иллар решительно свернул с дороги. Теперь их окружал лес; кроны могучих дубов и вязов застилали небо, кипарисы, пронзавшие эту зеленую кровлю, казались колоннами гигантского храма, магнолии с мясистыми белыми цветами наполняли воздух пряным ароматом, над зарослями белой акации жужжали лесные пчелы, поникшие ветви ив купались в ручьях, меж пурпурных листьев ирги свисали пышные кисти соцветии, густым соком истекала саподилла. Встречались тут и железное дерево, покрытое темной трещиноватой корой, и красное дерево, чья древесина напоминает цветом кровь светлорожденных, и ананасы с огромными сладкими шишками, и дикая виноградная лоза, орех, шелковое дерево и особый дуб, чьи плоды давали несмываемую краску. Все здесь было иным и непривычным для Дженнака — и звуки, и запахи, и лесные шорохи, и сам солнечный свет, переливчато-зеленый, профильтрованный древесными кронами и будто бы ощутимый всём телом; по утрам и в дневное время свет казался нефритовым, но к вечеру густел, наполняя лес призрачным изумрудным сиянием.

Вероятно, эта огромная, заросшая лесами равнина, что простиралась от левого берега Отца Вод до самой Серанны, была отлично знакома Иллару-ро. Он шел к восходу солнца без всяких колебаний, то выбирая едва заметную извилистую звериную тропу, то следуя вдоль течения ручья!.. (над ними и в самом деле сияла по утрам радуга), то пробираясь сквозь заросли жимолости и барбариса, то прокладывая путь в обход трясин и заболоченных низменностей. Днем, когда они шагали под зеленой живой кровлей, Иллар не был разговорчив; он молчал сам и учил молчать Дженнака, учил прислушиваться к лесным шорохам, птичьим вскрикам, шелесту листвы, протяжному скрипу деревьев, пению и перезвону вод. Временами он останавливался и, не произнося ни слова, вытягивал руку, показывая глубокие царапины на древесной коре, прочерченные когтями ягуара, отпечатавшийся в мягкой почве олений след, клок шepcти древесной кошки, застрявший среди сучьев, перо, обломок рога, гниющие остатки трапезы хищника.

Однажды он, втянув носом воздух, сделал уже знакомый спутнику знак: замри, застынь, не шевелись! Потом, неслышно присев на корточки, вытащил из мешка две тонко выделанные шкуры випаты, огромного болотного хамелеона; одну набросил на плечи Дженнаку, другой укрылся сам. Они словно бы исчезли, растворились в лесном полумраке, спрятавшись среди невысоких кустов; кожа давно погибшей ящерицы укрыла их, покорно изменив цвет, сделавшись темно-зеленой, подобной листьям, и коричневой, подобной ветвям, и алой, подобной гроздьям мелких соцветий.

Дженнак ждал в напряженной тишине, скорчившись под своей волшебной накидкой, что превратила его на время в цветущий куст.

Затем в дальнем конце прогалины ему почудилось некое движение: качнулась ветвь, дрогнули листья, поплыли и вновь замерли тени, всколыхнулась трава. Внезапно солнечный луч высветил сгорбленное плечо, бурое, огромное и лохматое, поросший коротким волосом череп с плотно прижатыми ушами, выступающие челюсти, бочкообразную грудь, оскал желтоватых клыков… Странная тварь — двуногая, похожая на очень рослого человека, закутанного в шкуру, — медленно переместилась от ствола к стволу, покачивая руками, свисавшими почти до колен, сделала пару шагов, потом исчезла в густом подлеске. Она словно бы явилась из теней и ушла в тень; лишь слабый запах пота и шерсти витал в воздухе, напоминая, что пришелец не относился к бесплотным духам.

Сглотнув слюну, Дженнак пробормотал было: «Что…» — но Иллар стиснул его запястье и снова подал знак — молчи! Не снимая своих накидок, они двинулись в дорогу, стараясь шагать бесшумно, прислушиваясь и оглядываясь по сторонам — так, словно за ними гнался ягуар. Впрочем, волосатый гигант с желтыми клыками мог оказаться опаснее ягуара, и Дженнак, пару раз вопросительно покосившись на Иллара, потянул с плеча самострел. Охотник, не поворачиваясь к нему, тихо произнес:

— Оставь, господин. Лесной человек нас не тронет, если мы не тронем его.

— Лесной человек? — Дженнак никогда не слышал о таком существе.

— Кто он такой? Тотем какого-то местного клана? Демон или зверь?

— Не демон и не зверь, а все-таки человек, дикий, но безвредный, если только не напугать его. Мы, шилукчу, охотимся в этих лесах от века, и всякий из нас знает: встретил его — замри, а лучше спрячься, чтобы не попадаться на глаза. Видит он не очень хорошо.

Затем Иллар смолк и молчал, как всегда, до самой вечерней зари, пока не был разложен костер, пока путники не устроились на ночлег под кроной ветвистого дуба, пока изумрудный свет, потускнев, не сменился теплой бархатистой тьмой. Вместе с пришедшим мраком наступало время рассказов; и с каждой новой историей Дженнак убеждался, что Иллар-ро в самом деле повидал многое и многое испытал. Оставалось неясным, кого и как довелось ему потерять, ибо о себе Иллар не говорил, помянув только, что является наследственным разведчиком и охотником и что семья его принадлежит Очагу Барабанщиков уже шесть или семь поколений. Хоган его стоял на одной из бесчисленных речек, вытекавших из Больших Болот на севере Серанны, но там Иллар не был с юности и не знал, кто из его родичей жив, а кто переселился в Чак Мооль, отправившись в Великую Пустоту невесомым радужным мостом или дорогой страданий и искупления. Сам он, пока не пробил его час, предпочитал скитаться по лесным тропам или вообще без троп, по горам и в степи; день за днем мерять землю шагами, плыть по медленным и быстрым рекам, тревожить веслом озерные воды, ехать на мохнатом быке, пересекая прерию от гор Чульчун ли Великого Западного Хребта. В странствиях своих доходил он до Коатля, Юкаты и городов Перешейка, до развалин древних поселений, скрытых в лесных дебрях; видел огромный мост, переброшенный арсоланцами через пролив Теель-Кусам, бывал на западе, в Шочи-ту-ах-чилат, пробирался сквозь тайонельские хвойные леса в Страну Озер, в Край Тотемов и даже в Кагри, гигантский остров Туманных Скал, лежавший на северо-восточной оконечности материка и отделенный от него пресным морем Тайон и двумя реками, столь же широкими и полноводными, как Отец Вод вблизи Дельты.

Но рассказывая о себе, Иллар не говорил и о причинах своих странствий — о том, что он выведал и высмотрел в чужих землях по приказу Фарассы, главы своего Очага, какие донесения послал с быстрыми соколами или рокочущим грохотом барабанов. Истории его касались других вещей; сидя перед Дженнаком в предписанной позе почтения — ладони сложены перед грудью, голова слегка опущена — он вел речи о дальних странах и неведомых народах; рассказывал о Клане Душителей из Коатля, союзе безжалостных и безбожных убийц, поклонявшихся Великому Ягуару Тескатлимаге, о северных племенах с кожей цвета красной меди, чтивших демонов-тотемов, зверей и птиц, деревья, гром и высокие горы; об их вождях — одни, называемые вождями Дня, властвуют в мирное время, другие, вожди Ночи, предводительствуют на войне; о дикарях из Мглистых Лесов и с острова Туманных Скал, о Сынах Медведя, Ястреба, Россомахи и Опоссума, что обитают в Стране Озер; о Людях Мрака и Охотниках из Теней, почитающих гигантского филина Шишибойна и спящих в светлое время — ибо верят они, что солнечные лучи губительны для человеческих глаз.

Северные края, лежавшие за Пресным морем Тайон, казались Дженнаку землей чудес; все там было не так, как в Серанне, даже времен года насчитывалось не два, а три. На берегах Ринкаса, в Юкате, в странах Великих Очагов и даже на кейтабских островах, год начинался с пяти Дней Предзнаменований, посвященных богам; затем с месяца Бурь до месяца Плодов длился сезон цветения, а с месяца Войны до месяца Ветров — сезон увядания. На севере год делили иначе: пять месяцев — Время Зеленых Листьев, три — Время Желтых и еще четыре — Время Белого Пуха. Что же касается праздника Предзнаменований, то северяне не слышали и не знали о нем, ибо учение кинара и Святые Книги оставались недоступными разуму дикарей. Да и кто бы мог прочитать им Чилам Баль? У них не было мудрых жрецов, только колдуны, не ведавшие знаков Юкаты или иной письменности; все, что они умели, — рисовать картинки на березовой коре и плести ожерелья из веток и птичьих перьев.

Иллару, однако, доводилось бывать и в более благодатных краях, напоминавших цветущую Серанну, обильных солнцем, плодами и гигантскими деревьями, что помнили Пришествие Оримби Мооль; земли эти, называемые Шочи-ту-ах-чилат, лежали на побережье Океана Заката, за тасситской степью и Западными Горами. Там материк выбрасывал к югу длинный и узкий полуостров, подобный вытянутому корявому пальцу; на нем и по другую сторону неширокого залива стояли города, большие и малые, многочисленные, как муравейники в лесу, и совсем не похожие на поселения Одиссара, Юкаты и Коатля. Там не делали насыпей, ибо почва была не болотистой, а каменистой и твердой; жилища, храмы и дворцы воздвигались прямо на земле или на деревянных столбах, а иные лепили из глины или вырубали в скалах, приспосабливая для человеческого обитания огромные пещеры. Но всякое жилье, кроме плетенных из прутьев легких хижин, считалось небезопасным, так как Тайонел, Потрясатель Мира, временами колебал земли и воды, напоминая людям про свою божественную мощь. Очевидно, эти напоминания не пропали без пользы: в городах Запада тоже почитались Шестеро великих Кино Раа, хоть не были забыты и древние духи, демоны Соленой Воды и Пляшущий Демон Грисса. Он тоже тряс землю — вероятно, в то время, когда Тайонел отдыхал.

Многое, рассказанное Илларом, Дженнак знал — со слов мудрого Унгир-Брена или из книг, хранившихся в Храме Записей; но даже знакомое чаровало его и казалось неведомым. Быть может, потому, что лазутчик, в отличие от аххаля, не пытался ничего объяснять; он просто говорил — о снеге и льдах, о собачьих упряжках, влекущих повозки по глади замерзших рек, о подземном гуле и горах, извергающих пламя и дым, о странных животных — ящерице, плюющей ядом, об исполинском горбатом быке с разлапистыми рогами, что водится в тайонельских лесах, о черепахах величиной с тапира, из чьих панцирей можно сделать целых три доспеха, о гигантских медведях — одни из них назывались Длинный Коготь, а другие, обитающие в стране желтокожих туванну, — Серыми Великанами.

Так шли они день за днем, неторопливо и спокойно, и колдовское могущество лесов все больше подчиняло себе Дженнака. Он вдыхал теплый воздух, купался в нефритовых солнечных лучах, глядел на радугу, взметнувшуюся над крохотными водопадами; он слушал отрывистые крики керравао, птичье пенье, пчелиный гул над зарослями цветущей акации, стрекот белок и протяжный трубный зов оленей; он внимал рассказам Иллара-ро и видел сны. Сны, негромкий голос охотника и целительная мощь лесов успокаивали его; боль становилась меньше, и все реже он ощущал губы Вианны на своей щеке.

Боги, словно желая приободрить его, не слали устрашающих видений — вроде тех, когда он погружался в пламенные языки костра или трепетал в недоумении перед гигантским ликом Фарассы, увенчанным белыми перьями. В своих вещих снах Дженнак теперь плыл на корабле, и был тот корабль прекрасен, с блистающими перламутром бортами, с громадой синих парусов, исчерченных голубыми знаками. Вероятно, эти символы обозначали название корабля, но он не пытался их прочитать, словно чувствуя, что время для этого еще не пришло. Он стоял на кормовой надстройке, и судно неслось к восходу солнца, повинуясь его воле; он наконец-то принял решение, верное решение, и ноша ответственности и долга больше не тяготила его. Он плыл на восток, к неведомым землям, к Риканне!

Но однажды, на пятнадцатый или шестнадцатый день странствий, ему привиделось иное: высокие серые холмы Тегума, сторожевые башни-пирамиды над лаковой зеленью магнолий, и дорога Белых Камней, истекавшая светлым потоком меж городских насыпей и уходившая в лес, на юг, в Хайан. Посреди дороги стоял Грхаб, а за спиной его виднелась запряженная быками колесница — просторная, с плетенными из тростника бортами, украшенная длинным узким шилаком из перьев попугая. Грхаб стоял неподвижно, опираясь на свой железный посох, и глядел на ровные плиты дороги, словно кого-то поджидая; гладкошерстные быки нетерпеливо перебирали ногами, готовясь тронуться в путь. «Да будет с тобой милость Шестерых, учитель!» — беззвучно произнес Дженнак, протягивая к сеннамиту руки, и тот, кивнув, сделал шаг навстречу. Губы его зашевелились, но вместо слов раздался резкий вскрик какой-то птицы, пробудивший Дженнака.

Иллар уже готовил утреннюю трапезу — пару маисовых лепешек, мед и голубя, испеченного вчера над костром. Почувствовав взгляд Дженнака, он поднял голову, улыбнулся, пробормотал слова песнопения, коим положено встречать новый день; потом спросил:

— Благополучен ли ты, мой повелитель? Лесные духи не тревожили твой сон?

— Нет. — Приподнявшись, Дженнак поглядел на солнце, нефритовым кругом просвечивающее сквозь густую листву. — Сколько дней осталось до Тегума, Иллар? И сколько соколиных полетов?

— Два, мой ирт. Мы дойдем за четырнадцать дней, а если поторопимся — за двенадцать или десять. Но к чему спешить?

— Наставник ждет меня в Тегуме, — сказал Дженнак.

— Такого не может быть. Если твой наставник и обогнал нас, то ненамного. Он еще не добрался до Тегума, господин.

Дженнак сел, скрестив ноги, привычным жестом потер висок; сон покидал его, словно вода, истекающая сквозь крохотную трещину в сосуде.

— Ты прав, Иллар. Я имел в виду, что наставник будет ждать меня в Тегуме. Я его видел.

Брови лазутчика удивленно приподнялись.

— Говорят, — произнес он, — мудрейшие из аххалей способны проницать взглядом в любой из краев Эйпонны и видеть на поверхности вод или на полированном камне всякое место, какое они пожелают. Но как разглядеть то, что еще не случилось?

— В снах, Иллар, в снах…

История с Вианной повторялась; трудно утаить правду от человека, рядом с которым спишь, с коим дважды в день садишься на циновку трапез. Тень истины длинна, и трудно ее не заметить!

Они молча поели и тронулись в путь.

Во время дневных странствий Дженнак предавался размышлениям. Это занятие развлекало его не меньше, чем рассказы Иллара-ро; временами он перебирал в памяти услышанное от охотника и сравнивал с тем, что поведал ему Унгир-Брен и другие жрецы из Храма Записей, временами же, вспоминая Вианну, думал о том, сколь несправедливо устроен мир.

Почему боги забрали ее? Они, милостивые, всегда оставались добры к людям — и даже недостойные, потерявшие сетанну, искупали свои грехи по дороге в Чак Мооль и могли обрести там прощение, отдохновение от тягот земных и исполнение всех желаний. Но Вианна не относилась к их числу; она была цветком наслаждений, светлой искрой, пчелкой, несущей сладкий нектар с лугов любви, и в том заключались ее назначение и жизнь. Такие угодны Арсолану, солнечному богу, Заступнику, и таким благоволят остальные Кино Раа, даже грозный Коатль, владыка Великой Пустоты.

И все же она умерла…

Конечно, Шестеро Великих не желали причинить горе ему, Дженнаку; ведь в Книге Минувшего сказано, что боги явились в Эйпонну, дабы обучить людей ремеслам и искусствам, вложить в сердца их понимание доброго и прекрасного, объяснить, в чем заключается радость жизни… Разве не в любви? Разве не в счастье дарить и принимать дар наслаждения? И разве сами боги не признали эту истину? Разве не одарили они своей любовью смертных женщин в шести Уделах Эйпонны, породив потомков-долгожителей, владык над землями и племенами?

Но тут перед мысленным взором Дженнака вставало мертвое лицо его возлюбленной с капелькой крови на губах, вздымался склон фиратской крепости, усеянный трупами, катился бурый яростный вал всадников на косматых скакунах; сквозь трепетные лесные шорохи он различал воинственный рев горнов, мерный грохот барабанов, звон и лязг оружия, грозные выкрики сражающихся толп. Не только в Вианне заключалось дело; люди, подобные Оротане и Орри Стрелку, истребляли друг друга, а боги взирали на это с тем же равнодушием, с каким прибрежные утесы близ Хайана глядят в океанские воды.

Значило ли это, что боги не всесильны? Что в мире существует власть выше божественной?

Или, быть может, Кино Раа, взрыхлив почву и бросили в нее семена, удалились навеки в Чак Мооль и позабыли, что всякий земледелец должен следить за посевом, поливать и удобрять маис, выпалывать сорняки, чтоб урожай оказался щедрым?

Или, быть может, таков был план Шестерых: посеяв, незаботиться о всходах? Ведь люди — не маис; люди понимают, что есть добро и что есть зло, и они свободны в своих поступках… Возможно, боги знали, что человек сам должен установить мир и справедливость — только сам человек, и никто иной; и потому помощь богов заключалась не в повелениях, а в предостережениях и советах.

Странно, но мысли Дженнака почти не касались причин гибели Вианны. Иногда мгновенным проблеском мелькало недоумение: зачем Орри, таркол одиссарского воинства, пустил в девушку стрелу? Чей приказ он выполнял? Чья воля заставила его натянуть тетиву? И куда метила прянувшая с нее хиртская стрела — в сердце Виа или в сетанну наследника?

Эти вопросы почти не занимали его, ибо, едва всплывая в сознании, они тут же вытеснялись знакомым видением: огромным щекастым челом Фарассы, увенчанным белыми перьями. Инстинктивно он догадывался, что знает ответ, и хотел спрятаться, уйти от него, так как точное знание сулило новое горе. Он не мог убить брата из-за угла, не мог вызвать его на поединок — к тому не было причин, так как не было и доказательств. А если бы были? Лишь для него Вианна стала бесценным ночным цветком, радостью сердца; для прочих же светлорожденных она была лишь наложницей наследника, бабочкой-однодневкой, дочерью вождя ротодайна. А дочерей у Мориссы насчитывалось полтора или два десятка, и он мог одарить ими неоднократно весь род Одисса.

И потому Дженнак гнал мысли о мести. Однако, изгоняя их, помнил: хоть жизнь светлорожденного длинна, но случается в ней разное — такое, что делает эту жизнь короче. Правда, Фарасса уже прожил почти семь десятилетий, но кто знает, удастся ли ему перешагнуть вековой рубеж?

И не ждет ли его участь тайонельца Эйчида и тассита Оротаны? На сей счет боги не посылали Дженнаку никаких видений, и это, в некотором смысле, тоже являлось предзнаменованием. Ахау Одисс благоволит тем, кто не ленится шевелить мозгами! А грозный Коатль дарует победу воину, заранее наточившему свой клинок!

Но пока собственная судьба Дженнака и судьба Фарассы оставались дорогой, скрытой в тумане грядущего. Сейчас перед ним простирался иной путь, ясный и определенный, — лесная тропа, что, извиваясь меж огромных деревьев, падая в овраги, взлетая на холмы, огибая болота и пропадая на время в водах ручьев, вела к Тегуму.

И привела!

Однажды утром лес расступился, сменившись влажной низиной, в лицо пахнуло соленым и терпким морским воздухом, и в десяти полетах стрелы перед путниками встали высокие насыпи, квадратные, прямоугольные и округлые, перечеркнутые штрихами лестниц, соединенные клювами мостов и высокими валами дорог, со склонами, засаженными магнолиями и пальмами. Одни из этих гигантских холмов несли тяжесть каменных дворцовых зданий с плоскими кровлями, увенчанными гранитными пилонами, другие были застроены лачугами, сплетенными из тростника, сбитыми из неровных досок, сложенными из необожженных глиняных блоков и крытыми пальмовым листом; на третьих, четвертых и пятых теснились мастерские оружейников, плетельщиков ковров, резчиков раковин, яшмы и нефрита, ткачей, изготовлявших шилаки, искусников, выдувавших сосуды из прозрачного и цветного стекла. Там дымились гончарные и кузнечные печи, едкие запахи смешивались с ароматом магнолий, там морским прибоем шумели базары, слышался стук молотов и звон тонкой посуды, там вился ароматный парок над невысокими белыми стенами харчевен. На мерной свече еще не догорело второе кольцо, но город уже полнился криками разносчиков вина, грохотом тележек и возов с товарами, воплями носильщиков, топотом тысяч ног, призывами купцов, продающих все, чем богаты Кейтаб и Одиссар, Коатль и Арсолана, Сиркул, Ренига и Р’Рарда. На мгновение Дженнак замер, ошеломленный; у Тегума был свой голос, такой не похожий на шепот трав и шорох листвы и столь же отличающийся oт лесных песнопений, как рычанье боевого горна от нежных звуков флейты.

Они с Илларом пересекли низину, засаженную пальмами и ананасовыми деревьями; кое-где, на сухих участках, росли тыквы и томаты, чьи плоды уже наливались алым цветом. Дальше лежали бобовые поля, утыканные деревянными рогатками со свисавшими с них тяжелыми стручками, пламенел едкий атлийский перец, отливали изумрудом стебли земляных плодов, шелестели под ветром листья коки, грозили колючками кактусы. Эти посадки были последними; пробравшись сквозь них, путники взошли на крутой склон дороги, возвышавшейся над половодьем зелени на два человеческих роста. Тракт, мощенный белым камнем, уходил на восток, к Большим Болотам, и на границе их сворачивал к югу, в Хайан.

— Большой город, шумный, — неодобрительно произнес Иллар. — В лесу лучше, милостивый господин.

— Стоит ли сравнивать их? — возразил Дженнак. — Лес зелен, а город пестр; у каждого свое назначение, и каждый поет своим голосом.

— Попугай и в пышных перьях остается попугаем, а сокол в сером оперении — соколом, — пробормотал лазутчик.

Они медленно шли по белой каменной ленте к двум насыпям, меж склонов которых дорога врезалась в город; на левом холме стояла сигнальная башня, и на плоской ее кровле Дженнак уже различал очертания солнечных зеркал и барабанов — больших, похожих на разрезанный пополам гигантский орех. Справа периметр квадратной насыпи был замкнут строениями из серого камня, с узкими бойницами и парапетом, выступавшим над стеной; то была крепость, охранявшая въезд в город. И в крепости, и на сигнальной башне суетился народ, но дорога была пустынной, и лишь один человек стоял посреди нее — рослый темнокожий воин, облаченный в доспех и опиравшийся на железный посох. За спиной его высилась колесница, запряженная парой быков, — в точности такая, как привиделась Дженнаку: просторный возок с плетенными из тростника бортами, украшенными по верху длинным узким шилаком.

— Твой наставник! — с удивлением молвил Иллар. — Ждет! Ждет, словно вынырнул из твоего сна!

Дженнак улыбнулся. Сердце его билось ровно, каменные плиты звучали под подошвами будто туго натянутая кожа звонкого праздничного барабана. Он вскинул руки в жесте приветствия и радости:

— Да будет с тобой милость Шестерых, учитель!

— Клянусь Хардаром! — услышал он в ответ. — Ты выглядишь отдохнувшим и крепким, мой балам! И довольным — как ягуар, задравший тапира!

— Вот — мир, — сказал Дженнак, широко раскинув руки. — Лес, холмы, ручьи и радуга над ними, свист ветра и щебет птиц, мертвые камни и живые деревья… Вот снадобье, что лечит от любых горестей! Так? — он повернулся к Иллару.

— Переживший печаль подобен лососю, миновавшему речной перекат… Так говорят в Тайонеле, мой господин.

Кивнув, Дженнак огляделся:

— Давно ждешь, наставник?

— Третий день, балам.

— А где люди? Почему дорога пуста, как циновка для трапез в хогане скупого?

Грхаб ухмыльнулся:

— Я видел, как вы появились из леса, и всех прогнал. Тех, кто копается в земле, и тех, кто ловит рыбу в море, и тех, кто торгует, и бродяг с солдатами, и всех бездельников! Даже правителя Тегума, желавшего расстелить перед тобой ковер из перьев, усадить на циновку наслаждений и усесться рядом в позе почтения… Ну, Хардар с ним! Пусть изучает киншу в своем дворце!

— Ты всех разогнал? Зачем, наставник?

Оглянувшись на Иллара, сеннамит вытянул мощную руку, схватил Дженнака за плечо, дернул к себе и прошептал:

— Откуда мне было знать, каким ты выйдешь из леса? Койотом, поджавшим хвост? Обезьяной, растерявшей разум? Кайманом, что щелкает челюстями даже на гнилой пень? Я хотел поглядеть на тебя, балам. Поглядеть первым!

Рот Дженнака удивленно приоткрылся. Значит, наставник хотел первым взглянуть на него… взглянуть и проверить, справился ли он с горем… не стал ли болотной слизью, не обратился ли в змею, жалящую правого и виноватого… Одисс, Ахау! Странные шутки ты шутишь над людьми!

— Выходит, ты был озабочен моей сетанной, — произнес Дженнак. — Но в Фирате, в День Керравао, ты говори иное. Ты уговаривал меня бежать! Ты сказал — Хардар с твоей сетанной!

— Сказал. Ну и что? Запомни, парень: сохранив шкуру, можно подумать и о чести. Но шкура все-таки дороже. — С этими словами Грхаб повернулся к колеснице, похлопав по загривку крепкого быка и спросил: — Так куда поедем, милостивый господин? В Тегум, чтобы попировать с правителем и сесть на циновку наслаждений, или в Хайан?

— В Хайан, — сказал Дженнак, взбираясь на колесницу. — В Хайан, наставник! Под окном родного хогана и цветы благоухают слаще!

Когда Грхаб встал рядом с ним, разбирая поводья, онповернулся к Иллару-ро.

— Пусть Сеннам Странник ведет тебя по дорогам Эйпонны! Ты вернул мне сердце, Иллар. Ты лучший целитель из всех, кого я знаю. Ни один майясский лекарь не сравнится с тобой!

— Ты исцелился сам, господин. Я лишь разжег костер, но волшебный дым, дарующий крепость и гибкость, ты воскурил своими руками.

Поклонившись, Иллар отступил к обочине, пропуская колесницу.

Грохот колес затих, и он, сотворив божественный знак и пробормотав слова прощания, направился к лестнице, что вела на самый верх насыпи, к сигнальной башне. Но не дошел, уселся рядом со ступеньками, под кронами душистых развесистых магнолий, потом вытянулся во весь рост и смежил веки. Ему было о чем подумать.

Иллар-ро, потомственный разведчик, охотник-шилукчу из селения Скачущий Ручей, служил не только Очагу Барабанщиков; в иной своей ипостаси он прозывался не Илларом, а Випатой и был глазом и ухом мудрого аххаля Унгир-Брена. Чутким ухом и зорким глазом, за что и заслужил свое почетное прозвище: випата, огромная, почти неуловимая ящерица Больших Болот, считалась редкостным и драгоценным зверем. Куда дороже каймана, оленя или быка, с которых охотнику нечего взять кроме мяса да шкуры!

Иллар-Випата, посылавший донесения и главе своего Очага, грозному Фарассе, и мудрому аххалю Унгир-Брену, не считал, что совершает нечто недостойное, противоречащее Кодексу Долга и Святым Книгам Чилам Баль. Недостойно убить отравленной стрелой, недостойно струсить, не выполнить порученного, недостойно признаться под пытками, попав в руки врага, недостойно предать. Но ядом Иллар не пользовался, страха не ведал и, хоть и не был оборотнем-тустла, ухитрялся, подобно неуловимой випате, выскользнуть из расставленного любым противником капкана. Равным образом и его служение двум Очагам нельзя было счесть предательством. Первая его служба являлась долгом перед людьми, вторая же — долгом перед богами; а ведь всякому ясно, какой долг выше и почетней. И донесения Иллара были различными, ибо аххалю полагалось сообщать не о сварах между городами либо племенами дикарей, не о том, кто одержал в них победу, а кто потерпел поражение, не о числе воинов, которое мог выставить Удел Коатля или Дом Мейтассы, не о тайном оружии заносчивых атлийцев, но лишь о том, что интересует грозного Фарассу, главу глашатаев и лазутчиков, в какие края шлет он Иллара-ро и что требует вызнать либо сделать. К тому же за двадцать лет служения Унгир-Брен не отменил ни единого приказа светлорожденного Фарассы, не молвил: делай так, как повелеваю я, а не так, как велит он! Не сказал аххаль такого и на сей раз. Наоборот, тайным кодом Священного Очага передал послание, и сказано было в нем, что Иллар должен оставаться Илларом и служить верно грозному Фарассе, а в Випату надлежит ему обратиться лишь тогда, когда окажется под угрозой жизнь молодого наследника.

Но наследник сохранил и жизнь свою, и сетанну, и на сей счет совесть Иллара была спокойна. Как и во всем остальном, ибо он в точности исполнил приказанное — то, что повелел грозный Фарасса. Приказ его также был передан тайным кодом, но не Священного Очага, а сигналами братства глашатаев; и означал он, что Иллару-ро надлежит поразить стрелой некоего таркола-кентиога, прибывшего в крепость с отрядом светлорожденного наследника. Убить же этого воина полагалось не сразу, но лишь в тот миг, когда тарко закончит порученное дело. Какое именно, Фарасса умолчал, да и не имелось нужды в уточнениях, поскольку Иллар отличался скорей осторожностью, чем излишним любопытством. Он не был жесток, и прожитые годы прибавили ему разума и сострадания; но все пережитое и увиденное лишь укрепило в нем привычку повиноваться. Повиноваться богам и мудрому Унгир-Брену, которого он искренне любил и почитал; повиноваться главе своего Очага, коего он не любил, но тоже почитал — согласно Кодексу Долга.

Итак, порученное он исполнил в точности, отправив Орри Стрелка в Чак Мооль вслед за Вианной, девушкой наследника. Жаль ее, разумеется, — да будет милостив к ней Коатль! Молодая, красивая, добрая… И, видно, умела она стелить шелка любви Дженнаку, коль он так горевал о ней! Но, горюя, остался мужчиной и сердца своего не потерял… А если и потерял, то ненадолго; исцелился тем же способом, что и сам Иллар, когда умерла от снежной болезни первач его женщина, тайонелка Мескуик, и когда убили другую его женщину, атлийку Ош-Чоч, и когда третья из его женщин, черноглазая На-на-маки, рожденная у Океана Заката, сказала, что не хочет делить хижину с вечным скитальцем, который сегодня ловит орлов в Великих Горах, а завтра гоняется за быками в прерии. Что поделаешь! Жизнь- череда потерь, и чем дальше, тем их больше; сыплются они друг за другом, как перья со старого облезлого керравао…

Но сейчас Иллару не хотелось размышлять ни о собственных своих горестях, ни о Вианне, которую он мог бы спасти, да не спас, так как, по воле Фарассы, Унгир-Брена или самих богов наследнику суждено было ее потерять; не ломал он голову и над загадками владык одиссарского Удела, повелевших Орри убить девушку; не пытался сообразить, зачем грозный Фарасса вонзил ядовитый шип в сердце брата своего Дженнака; не раздумывал слишком долго и о самом Дженнаке, о его исцелении и слове благодарности, пролившемся на Иллара, словно сладкое розовое вино.

Сны! Сны пресветлого господина — вот что мучило Иллара-ро, погружая в туман неуверенности и сомнений! Вернее, не сами сны, а то, должен ли он сообщать о них Фарассе.

С одной стороны, это было очевидным и ясным; ему полагалось слать донесения о всякой странной вещи, будь то громовые шары атлийцев, синий знак Сеннама на озерной глади, след Коатля, отпечатавшийся на скале, или вздох Тайонела, услышанный в лесных дебрях. Да, с одной стороны, так; но с другой…

У светлорожденных свои секреты, и должен ли он, простой лазутчик, чья кровь багрова, а не ала, вторгаться в них взором обезьяны и вещать об увиденном воплями попугая? Или грохотом барабана, что почти одно и то же… Светлорожденные — потомки богов, и, как утверждает молва, кое-кто из них и сейчас слышит глас великих Кино Раа. Во всяком случае, Дженнак, коему сам Мейтасса посылает вещие сны! Ведь было сказано им: наставник мой ждет в Тегуме, стоит на дороге с железным посохом в руках, а рядом — колесница, запряженная быками… Как сказал он, так и случилось! Словно глядел наследник сквозь поверхность вод, как делают это мудрейшие из аххалей, но зрил не сегодняшний день, а грядущий… Великое чудо, чудо предвидения! Куда большее, чем сотворенное им, Илларом, во время недавних странствий в болотах и лесах…

Так что же — сны? Надлежит ли сообщить о них, как о любой замеченной странности? Должен ли грозный владыка узнать о вещих видениях брата?

Почему бы и нет, решил наконец Иллар. Возможно, это их тайна и он не сообщит иргу Фарассе ничего нового; возможно, светлорожденные и так ведают все друг о друге, словно птицы одной стаи или лососи, плывущие бок о бок в прозрачных северных реках. И потом, мудрый аххаль Унгир-Брен не повелел ему, Иллару, скрывать что-либо от главы своего братства! Выходит, вещие сны не такой уж большой секрет!

Последний довод оказался решающим. Раскрыв глаза Иллар-ро ступил на лестницу и начал подниматься к вершине холма и венчавшей ее сигнальной башне.

Вечером Дня Паука Унгир-Брен почувствовал легкие утомление. День выдался хлопотливым; на утренней заре он отправился в город, в торговую гавань, где покачивались у причалов невиданные кейтабские корабли, а затем разделил дневную трапезу с их водителем-тидамом, хитрым и велеречивым ОКаймором, посланником владыки Ро’Кавары. После пиршества, в коем участвовали также сыновья и сахемы Владыки Юга, начался совет у сагамора, проходивший в зале, посвященном торговле и дальним странствиям, а потому расписанном синими морскими волнами, белоснежными облаками и мощенными камнем дорогами, уходившими в степные и лесные дали. Совет сей длился до той поры, пока солнечный круг не навис низко над золотыми маисовыми полями и рощами плодовых деревьев, что виднелись за широкой входной аркой.

Унгир-Брен устал; устал не телесно, но утомился душой от потока слов, казавшихся ему ненужными и пустыми, oт гула людских голосов и звона посуды, от вида и запахов бесчисленных блюд, поданных на циновки трапез, от шелеста пышных перьев и не менее пышных речей. Конечно, он понимал, что свершается великое событие, ибо впервые кейтабский посланник был принят как равный в Очаге Одисса, и впервые устами его владыка Ро’Кавары говорил с владыкой Хайана — но видят боги, сколь долгими оказались эти разговоры!

Куда интереснее было разглядывать новые суда кейтабцев, огромные и величественные, словно розовые плавучие дворцы, сотворенные самим Хитроумным Одиссом. Островитяне пришли в Хайан на двух кораблях, большом и поменьше, но даже малое судно превосходило размерами любой торговый парусник, что пересекают Ринкас или плавают вдоль Восточного Побережья, добираясь до гаваней Тайонела. Как утверждал О’Каймор, такая же флотилия из двух судов отправилась в Лимучати, арсоланский порт, расположенный у исполинского моста, что был переброшен через пролив Теель-Кусам, и еще один корабль, малый, поджидал собратьев в городе Морских Врат. Все эти суда, как и сообщали прежде Унгир-Брену его доверенные люди, были новейшей постройки, особо прочные и вместительные, предназначенные для плавания в бурном океане Бескрайних Вод. И если воды те, как утверждает Книга Тайн, окажутся все-таки не бескрайними, то надежные кейтабские корабли несомненно пересекут их и достигнут загадочной Риканны, Земель Восхода, лежащих за морскими волнами. Унгир-Брена давно терзало любопытство; давно хотелось ему взглянуть на эти удивительные творения человеческих рук, так не похожие на гребные галеры и обычные парусники, и вот сегодня, в День Паука, он увидел их собственными глазами! Воистину день этот стоило отметить белым пером, хоть утомительный пир и прием заслуживали в лучшем случае серого! Но жизнь, как давно убедился Унгир-Брен, была чередованием серых, черных, белых и цветных перьев, сплетаемых богами и судьбой в пестрый ковер бытия; в том и заключались ее прелесть и вкус, не наскучившие старому аххалю за две сотни прожитых лет.

Если уж говорить о перьях, то вечер, в отличие от утра и дня, овеял его опахалом цвета нефрита — цвета спокойствия и неторопливых раздумий. На солнечном закате Унгир-Брен, прихватив чашу и кувшин с вином, скрылся в своих чертогах, в самой дальней из пещер Храма Записей, протянувшихся под скалами непрерывной чередой на целых два полета стрелы. Сюда вел узкий коридор, и лишь три молодых жреца-прислужника в ранге Принявших Обет обладали привилегией входить в покои старого аххаля. Все они являлись его потомками в пятом или шестом колене, но из этой троицы Унгир-Брен особо выделял Чоч-Силри — не только за ум, прилежание и многочисленные таланты, но и потому, что юноша был похож на него и лицом, и сложением, и фигурой. Это будило приятные воспоминания о минувшей юности, а при случае могло оказаться весьма полезным. И, как мнилось Унгир-Брену, случай сей вскоре представится.

Что же касается его обители, то она представляла собой округлый грот, сухой и просторный, с рваной трещиной впотолке, напоминавшей распятого ягуара; стены были украшены драгоценными древними масками, а также фигурками, изображавшими животных, рыб и птиц. Днем через дыру в своде солнечные лучи падали прямо в водоем, выдолбленный посреди пещеры, и согревали находившееся рядом каменное ложе с парой циновок — аххаль, хоть и не страдал от болей в спине, не любил спать на мягком. Ночью в трещине сияли звезды, отражаясь в зеркале и водах крохотного бассейна, и Унгир-Брен мог пить вино и глядеть на них, сидя в позе раздумья и запрокинув голову. Вино в кувшине убывало, ночь текла, и вместе с ней в круговращении небес струился сияющий звездный поток — семь светил Тапира и семь — Муравьеда, наконечники Двух Стрел, парус Драммара, Бычья Голова, Смятый Лист, блистающий голубым Гедар, зеленый Оулоджи, розовая Эрнери, золотистая, как маисовый початок, Атхинга… Быть может, думал Унгир-Брен, расположившись на циновке у бассейна, меж горящей свечой и зеркалом, быть может, звезды эти мерцают и над неведомыми равнинами Риканны? Как бы он хотел увидеть их! И, быть может, увидит…

Словно вторя его мыслям, пламя мерной свечи колыхнулось, оживив на мгновение яшмовые и нефритовые маски — жуткий лик Хардара, демона сеннамитов, звериные обличья древних божеств Тайонела и Юкаты, клювастую физиономию Морского Старца Паннар-Са, грозный оскал ягуарьего бога атлийских Душителей. Меж ними, на вырубленных в каменной стене полках, стояли изваяния ламы, кошки и быка, койота и сокола, каймана, попугая и кецаля. Были тут и другие животные, невероятные и странные, порожденные фантазией искусных мастеров; на них-то Унгир-Брен сейчас и глядел, соображая: не водится ли в степях Риканны такой вот зверь с длинной шеей и подобными серпу рогами?., или могучий гривастый хищник с клыками-кинжалами?., или тварь с телом ящерицы и головой быка?., или змея о восьми ногах, вооруженных когтями?., или странная птица с гибким хвостом, на конце которого щерится акулья пасть?

Но самое главное- люди! Какие они там, в другой половине мира, круглого, как гадательный шар из яшмы? Сферичность его уже не была секретом, ибо сей факт отмечался в первых строчках голубых листов Книги Тайн, написанных Сеннамом. Эти откровения Странника были расшифрованы с полной достоверностью — в отличие от других записей, неясных и смутных. Из них, однако, следовало, что в мире имеются и другие обширные территории кроме Эйпонны, и, чтобы достичь их, надо плыть на восток или на запад неведомое число дней. Быть может, месяц, два или три — меры расстояний, которыми пользовался Владыка Бурь и Ветров, оставались непостижимыми для разума смертных. И столь же загадочным был отрывок, в котором говорилось о самой Риканне. Возможно, она превосходила размерами Срединные Земли, возможно, являлась всего лишь большим островом наподобие Кайбы или Гайяды, затерянных на рубеже Бескрайних Вод и Океана Заката, что сливались воедино в другом полушарии. Равным образом в Книге Тайн не удавалось вычитать ничего определенного о растительности, животных и обитателях Риканны. Казалось, Сеннам Странник и остальные пятеро Кино Раа, творцы Чилам Баль, не спешили раскрывать людям все тайны бытия — очевидно, для того, чтобы смертные не заскучали, получив все знания задаром.

И все же Унгир-Брен кое-что ведал о Землях Восхода — кое-что неясное и смутное, как записи в Книге Тайн, и зыбкое, как магическое искусство кентиога, делавшее зримыми видения, предчувствия, сны и далекие образы, то ли витавшие где-то в Великой Пустоте, то ли существовавшие в реальности. Вызывать эти миражи считалось занятием небезопасным, доступным лишь жрецам высшего посвящения, но риск Унгир-Брена не смущал. Другое дело, можно ль было доверять являвшимся ему фантомам?

Привычным усилием он замедлил биение сердца, чувствуя, как ток крови становится медленным, вязким и плавным, словно течение Отца Вод вблизи Дельты. Жизненные соки, питавшие плоть старого жреца, тоже замедлили свой круговорот; конечности его похолодели, лицо обратилось в застывшую маску, подобную тем, что были развешаны на стенах хогана. Он будто бы приобщился к компании этил древних духов, свергнутых божеств, ставших демонами полтора тысячелетия назад; впрочем, магическое действо, свершаемое им сейчас, было таким же древним, как старые боги Эйпонны, и о нем не поминалось в Святых Книгах Чилам Баль. Люди — надо отдать им должное — кое-что умели и до Пришествия Шестерых!

Пламя свечи померкло перед глазами аххаля, зато в бассейне вдруг всколыхнулись яркие сполохи, затмившие отражения звезд, взорвавшие тьму меж ними пучками молний; они разгорались, они пылали сильней и сильней, с каждым вздохом все больше напоминая серебристое зеркало — такое же, как стоявшее рядом с ложем, по правую руку от Унгир-Брена. Он мог бы вызвать мираж и в этом гладком стеклянном диске, и на любой блестящей поверхности, вроде стального лезвия или окованного бронзой шита, но вода лучше всего подходила для магических процедур. Жидкая, переменчивая и текучая, она покорялась желаниям аххаля с большей охотой, чем твердый металл, полированный камень или стекло.

Зрачки Унгир-Брена расширились и окаменели, от щек отлила кровь; губы, шептавшие древние заклятья, сделались как первый знак алфавита Юкаты, похожий на открытый в удивлении рот. С каждым вздохом среди сверкающего водного зеркала все яснее, все четче проступало чье-то лицо, большое и бледное, как диск ночного светила в полнолуние. С каждым вздохом оно казалось все ближе и ближе…

Но Унгир-Брен уже почти не дышал. Застыв подобно изваянию, он всматривался в странный облик, всплывавший перед ним в глубине водоема. Волосы — не темные и не черные, а подобные огню… Белесая кожа с россыпью желтоватых пятнышек у ноздрей и на щеках… Нос широкий, прямой, словно клюв ворона… Узкие скулы и узкие губы, резко очерченный подбородок, выпуклый лоб, чуть запавшие виски, большие оттопыренные уши… Но самыми поразительными все же были пряди волос над верхней губой и глаза: голубые, как майясский камень, как знаки Сеннама в Книге Тайн. Глаза и волосы! Голубое и огненное! И эта кожа — будто снег, на котором рассыпали золотые арсоланские диски…

Но пара глаз в конце концов имеется у всякого живого существа, а вот шерсть человеческий облик не украшает, решил Унгир-Брен. Пожалуй, даже выглядит отвратительно! Человек тем и отличается от покрытой шкурой обезьяны, что есть у него брови и ресницы из коротких волос, поросль в паху — из средних, и длинные волосы на голове. А у этого человека — или зверя? — имелись еще одни брови, под самым носом! И кажется, с подбородка тоже свисали клочья огненных волос… Воистину, такого создания нет и не было в Эйпонне!

Как, быть может, и в Землях Восхода, со вздохом подумал Унгир-Брен, выходя из транса. Сейчас древнее колдовство казалось ему забавной игрой, чем-то вроде фасита, которым в свободный час развлекались солдаты, ремесленники и рыбаки: бросишь палочки так — проиграешь, бросишь этак- выиграешь. Возможно, его видение истина; возможно, палочки, брошенные наугад.. Дженнак, кинну, сумел бы разглядеть побольше, но он слишком еще молод и едва обучен. Однако видит! Видит такое, что не узреть ему, старому аххалю высшей ступени посвящения! Видит странных людей и странных животных, странные механизмы и города, странные корабли… Неужели все это обретается где-то за Бескрайними Водами, в сказочной Риканне? Или сны Дженнака лишь отблеск запредельных миров, плывущих в холодной пустоте Чак Мооль, царства мертвых?

Вспомнив о видениях Дженнака, о кораблях под белыми громадами парусов, Унгир-Брен потянулся к чашке, отхлебнул пару глотков и обратился мыслью к кейтабским судам.

Хитры, однако, эти кейтабцы! А самый хитрый из них О’Спада, владыка Ро’Кавары, города Морских Врат! Хоть стар и отжил срок, положенный людям с багровой кровью, однако ум и хватку не растерял! Ни в великом, ни в малом!

Великим, несомненно, был замысел восточного noxoда; великой и хитроумной была идея привлечь к нему светлорожденных потомков богов, но не всех, а лишь некоторых, дабы возбудить меж ними соперничество и ревность; вполне разумным был и выбор флотоводца — О’Каймора, лучшего из тидамов Кайбы, мастера Ветров и Течений, что повел корабли на восток. А еще разумнее была мысль о том, что возглавить экспедицию должно не человеку с Островов, а потомку Кино Раа, молодому и сильному духом вождю, коему будут покорны люди и станут благоволить боги. А если таких вождей окажется двое и если пребудут они и согласии и любви — так то и еще лучше!

Тут Унгир-Брен вспомнил о послании, отправленном Джеданной в Арсолану, и улыбнулся. Мудрый поступок, очень мудрый! И предусмотрительный! Конечно, Че Чантар не станет возражать… Да, не станет — ибо людям свелой крови даровано долголетие попугая, но не его глупость!

Некоторое время он размышлял на сей счет, думая о том, что мощь разума, добродетельного или злого, как бы расцветает и зреет с годами, будто редкостный плод. Но светлорожденому потребно для того не десять или двенадцать лет, так как он — человек, а не растение; пожалуй, лишь прошедший вековую тропу может считаться воистину зрелым. Трое из властителей Великих Очагов под этот критерий не подпадали: тайонелец Харад только приближался к столетнему рубежу, Мкаду-ап-Сенне, Повелителю Стад из Сеннама, стукнуло восемьдесят, а заносчивый атлиец Ах-Шират Третий был еще моложе. Что касается Джеданны и Коконаты, почти ровесников, то оба они находились в поре расцвета, но приобретенный опыт и мудрость использовали по-разному: Джеданна крепил державу законами, ремеслами и торговлей, а тассит — набегами и захватами.

И кроме этой пары, была еще одна- два человека светлой крови, властитель и жрец, старейшие из живущих в Срединных Землях. Че Чантар, Сын Солнца, владыка Арсоланы, и некий аххаль из Храма Записей… Каждому — почти два века… почти… едва ли не возраст кинну!

Но все-таки не кинну, с усмешкой подумал Унгир-Брен. Хватит с них и два столетия; четыре или пять — это уже слишком много. И слишком рискованно! Если бы Че Чантар прожил такой срок, одни боги ведали, захотелось бы ему родниться с Очагом Одисса или нет. У тех, кто одарен небывалым долголетием, случались странные фантазии, странные и жестокие.

Нет, Че Чантар, конечно, согласится! Преклонит слух свой и к просьбам О’Спады, и к посланию, что принес из Одисcара быстрый посыльный сокол! И тогда два отпрыска божественного древа возглавят поход к восточным землям, а если окажется он долог, то к двоим может прибавиться третий… Почему бы и нет? Кто расстелил шелка любви в месяц Зноя, может услышать крик младенца в месяце Молодых Листьев!

Все эти размышления Унгир-Брена касались великих деяний и высоких замыслов, связанных с судьбами владык, со многими тысячами людей и необозримыми пространствами вод и земной тверди. Что же до хитроумия тидам-сагамора О’Спады, то оно проявлялось и в малом — к примеру, в том, как были названы кейтабские суда. С истинно кейтабским лукавством! Говорят среди Пяти Племен Серанны: вороват, как кейтабец, хитер, как тассит, богат, как атлиец. Но говорят и другое: там, где побывал кейтабский купец, нечего делать ни хитрому тасситу, ни богатому атлийцу. Воистину так!

Как уяснил Унгир-Брен сегодняшним утром, названия всех пяти кораблей были выбраны весьма дипломатично. Два больших носили красивые и нейтральные имена — «Одтофал конта го» и «Сирим тана херути», «Алая рыба» и «Белопенный ветер». Так, по словам О’Каймора, звались корабли, на которых он плавал прежде, ни разу не потерпев крушения либо иного несчастья; а значит, и новые его драммары удача стороной не обойдет. Что же касается трех меньших кораблей, то они посвящались трем странам — Одиссару, Арсолане и Кейтабу. Именно странам, а не богам, что, во-первых, как бы ставило островную державу вровень с двумя Великими Уделами, и, во-вторых, исключало Коатль как возможного участника похода.

Кейтабское лукавство, ничего более! Одним поднести ароматное вино в чашах из драгоценных раковин, другим — прокисшее пиво в глиняной кружке!

А ведь Коатль не меньше Арсоланы нуждался в новых землях — пусть за морями, пусть в другой половине мира, пусть по ту сторону Чак Мооль! Коатль и Арсолана, в отличие от Одиссара были обильны горами и бедны плодородными почвами; всякое растение из тех краев — Дерево Белых Слез, пресные, горькие и сладкие земляные плоды, хлопчатник, перец и томаты — произрастало в Серанне охотней, чем на родине, цвело пышнее, плодоносило богаче. Правда, Коатль и Арсолана были богаты металлами и единственные в Срединных Землях чеканили золотую монету, но золотом не насытишь сидящего на циновке трапез. А таких становилось все больше и больше, особенно среди неприветливых атлийских гор, где народ умирал быстро, но плодился еще быстрее.

Впрочем, подумал Унгир-Брен, что мешает атлийцам самим отправиться за море, на запад или на восток? Конечно, корабли их несравнимы с кейтабскими, но они могли бы полететь по воздуху! На шелковых, пропитанных каучуком шарах, наполненных теплым дымом, что придуманы их мастерами… Или эти шары все же не держатся долго в небе и не могут преодолеть океан? Ну, ничего; атлийцы — изобретательный народ! Они…

За спиной Унгир-Брена раздался тихий шелест одежд, и он повернул голову.

Сидри… Чоч-Сидри, Принявший Обет, явился проведать своего пращура…

Значит, отзвучали уже Вечернее и Ночное Песнопения, и наступила пора сесть на циновку трапез, добавить к жидкому вину что-нибудь не столь жидкое и более существенное… скажем, плод ананаса или сдобренную медом тыкву…

Сидри, замерший в позе покорности — голова склонена, руки разведены в стороны — негромко спросил:

— Принести еще вина, мой господин? Или еды?

— Еды. Но сначала…

Унгир-Брен покосился в стоявшее у ложа зеркало, затем — на своего потомка, в чьих жилах светлой крови не хватило бы напиться муравью. Сидри был невысок, крепок и отлично сложен, как и он сам, но слишком смугл, с глазами карими, а не цвета изумруда, с широковатым носом и тонкими губами; чуть выступающие скулы и упрямый подбородок выдавали происхождение от кентиога. И все же, решил аххаль, разглядывая его, они с Чоч-Сидри — фасолины из одного стручка. Пусть не из одного- из соседних! Они похожи, как пара маисовых початков в поле, как две раковины на берегу — чуть разного цвета, но одинаковых размеров и формы. Опытный взгляд, возможно, и подметит отличие, равнодушный скользнет мимо… Впрочем, какая разница? Для задуманного им — хвала Кино Раа и древней магии Серанны! — полного сходства и не требовалось.

Еще раз оглядев молодого жреца с головы до пят, Унгир-Брен довольно хмыкнул, кивнул на циновку рядом с собой и приказал:

— Садись! Еду принесешь потом. А сейчас садись и слушай, Сидри! Ибо хочу я поручить тебе, сын мой, важное дело — из тех, что не доверишь чужому человеку. Да и не всякому близкому тоже…

Хайанский Дом Страданий стоял за городской чертой, прямо у тракта Белых Камней, в том месте, где дорога, проложенная вдоль речной излучины, круто сворачивала на север. С высокой насыпи путник мог рассмотреть крутые склоны большой двухъярусной насыпи, засаженном колючим ядовитым кактусом, и возвышавшиеся над ними постройки из бурого камня; зрелище это напоминало всем покидающим столицу или идущим в нее, что Закон не дремлет, что всякой провинности определена своя кара и что судьи Удела Одисса, в отличие от богов, не склонны к милосердию. Кары, которыми они распоряжались, были таковы: за неуплату налогов — штраф от пяти до пятисот серебряных чейни, палки и бичевание спины да ягодиц; за оскорбление словом или действием — штраф до ста чейни плюс частичное либо полное погружение в яму с жалящими муравьями, завезенными из Р’Рарды: за разбой, опасное членовредительство и убийство — пруд с кайманами. Список преступлений и кар был невелик, ибо в одиссарских землях не встречалось ни богохульников и святотатцев, ни посягающих на власть вождей своих Очагов, равно как и похитителей чужого. Понятие о воровстве, прежде незнакомое одиссарцам, приплыло с Островов, и порок этот, считавшийся сугубо кейтабским, в Серанне пока что не привился. Земли Одисса были еще просторны и богаты, воды — изобильны, и только полный недоумок и ленивец, подобный черепашьему яйцу, не сумел бы прокормиться в лесах, в полях или у рыбных озер и речек. Но ленивцы среди людей Пяти Племен встречались столь же редко, как и черепашьи яйца в гнездах соколов; в Одиссаре всякий человек, воспитанный под властью Клана или Очага, чтил заветы богов, своего ахау и свой Кодекс.

Однако преступления все-таки свершались — по людскому неразумию, незнанию, упрямству, гордыне либо вспыльчивости. И потому был бич, были твердые палки из дуба и гибкие — из ивы, были жалящие муравьи и пруд с кайманами. Огня, впрочем, не применяли, как и пыток острым железом. Такое считалось варварством, достойным лишь меднокожих дикарей, обитавших в Лесных Владениях, Стране Озер или Краю Тотемов; помимо того, железо и сделанные из железа клинки, топоры и копья предназначались для битв, а не для казней. Зачем поганить благородную сталь, когда зубы кайманов приводят точно к такому же результату? Разумеется, смерть в их челюстях была мучительней усекновения головы, но каждому времени и месту свои нравы. К тому же кайманы-людоеды были неплохо обучены и не терзали своих жертв: быстро перекусывали им шею, оставляя все прочие забавы своим собратьям, что встретят казненных грешников на долгом пути в Чак Мооль.

Пруд с кайманами располагался за высокой каменной изгородью у подножия насыпи, и Фарасса, обойдя свои владения и убедившись, что судьи судят и наказывают, писцы корпят над пергаментами и бумагой и что сигнальная башня не пустует, любил понаблюдать за тем, как сторожа кормили животных. Возможно, он совершал свои визиты в Дом Страданий не для того, чтоб приглядеть за подчиненными, а ради тех мгновений, когда зубастые челюсти рвали мясо тапира, быка или ламы; ну, а если кайманам назначалась двуногая добыча, тут уж Фарасса являлся непременно. Стоя на нижнем ярусе, над рядами плотно высаженного по склону тоаче, он воображал, что острые зубы и кривые когти разрывают не тела преступников, а сыновей Дираллы: сперва Джиллора, потом Дженнака. Правда, с недавних пор очередность эта изменилась, а сегодня, в День Камня, воображение Фарассы добавило к братьям еще одну фигуру — кейтабского ублюдка, с коим вчера он пил вино, вкушал фаршированных дольками ананаса голубей и уток, отведывал три сорта земляных плодов, искусно запеченных в тушке ламы, наслаждался зернами маиса, отваренными в меду, и залитой сахарным сиропом тыквой. А после пира сидел с кейтабской жабой на совете да слушал ее льстивые слова и болтовню безмозглых родичей! Пропавший день, если не считать изысканного угощения! Но угоститься он мог бы и сам, а вино на его циновке трапез было куда покрепче.

Глава глашатаев хмуро сдвинул брови, уставившись вниз, на поверхность воды, кипевшей под взмахами огромных хвостов и когтистых лап. Одна радость, подумал он, что на вчерашнем пиршестве не пришлось глядеть на сыновей Дираллы: один торчит в горах Чультун, укрепляя западную границу, другой еще не добрался до Хайана, но появится не сегодня, так завтра… Появится, чтоб напомнить о его, Фарассы, поражении! И о том, кто это поражение нанес!

Пасть койота!

Если лазутчик, этот Иллар-ро, не ошибся в последнем своем донесении, отправленном из Тегума, ситуация изменилась. Теперь ему противостоит нечто большее, чем неопытный юнец, который, проиграв сражение, мог бы потерять уверенность и силу. Кстати, сражение он не проиграл, а лишь приумножил свою сетанну в боях с тасситским воинством… Он вел себя как опытный наком — когда нужно, дрался, когда нужно, хитрил и тянул время, а под конец выпустил кишки этому проклятому недоумку, вождю степняков. И, как сообщает лазутчик, смерть наложницы его нe сломила. Возможно, не так уж и любил братец эту девку-ротодайна… или не столь он мягок, как мнилось прежде… И немудрено! Титул наследника и власть способны ожесточить его сердце — и чем дальше, тем больше. Пожалуй, oн справится и с горной кошкой из Арсоланы, с этой Чоллой Чантар, отродьем ягуара!

Но главное, его сны, о коих докладывал лазутчик. Жрецы из числа Познавших Тайну утверждали, что странные видения посещают многих светлорожденных; то было наследство предков, божественных Кино Раа, пришедших из Великой Пустоты. Сам глава глашатаев никаких страниц снов не видел — вероятно, боги наделили его слишком большой долей прагматизма, — но знал, что со временем дар этот угасает, и лишь в одном случае сохраняется на всю жизнь. На долгую жизнь, очень долгую!

Кинну… Тухлое черепашье яйцо! Утроба каймана! Прожив на свете шестьдесят семь лет и восемнадцать из них возглавляя Братство Барабанщиков, он кое-что слышал про избранников богов. Правда, немногое, очень немногое; жрецы высшего посвящения, хранители тайн, не любили распространяться на эту тему. И все же…

Выходит, братец его, ублюдок Дженнак — кинну, отмеченный богами? Это меняло дело, усложняя любой из планов, какие мог придумать Фарасса. Разумеется, и кинну был смертен, но если ему удавалось выжить и достичь зрелости, накопить необходимый опыт… Во имя Шестерых! Тогда — если имевшиеся у Фарассы сведения не были досужими сказками — справиться с кинну становилось почти что невозможным! Кинну отбрасывал слишком долгую тень, и с каждым годом она все росла и росла, пока не простиралась от берегов Серанны до самого Океана Заката.

Фарасса раздраженно скривил полные губы; мысли об убийстве опять терзали его. Пожалуй, Орри Стрелок поторопился, поразил не ту мишень, подумалось ему. Но на другую рука бы у него не поднялась! Пес, потомок пса, слизняк, отродье краснозадой обезьяны!

Впрочем, не так уж этот Орри и виноват, решил глава глашатаев, поглядывая на серые стремительные тела, скользившие под ним в окровавленной воде бассейна казней. Кто в Великих Очагах рискнул бы с умыслом поднять руку на светлорожденного? Быть может, самые дикие из наездников Мейтассы или атлийцы-выродки из Клана Душителей, обожествляющие яростного демона Тескатли-магу… Тасситы, однако, были далеко, зализывали раны после встречи с воинством Джиллора, а вот атлийцы… Что ж, подумал Фарасса с мрачным удовлетворением, по крайней мере один атлиец у него есть, и вполне подходящий для любого дела. Этот и серебра не спросит, не то что покойный Орри Стрелок! Зубами глотку разорвет! И не станет приглядываться, какого цвета кровь у сыновей Дираллы…

Притопнув огромной ногой, Фарасса отбросил мысли о ненавистных, но воспоминания о вчерашнем пире не покидали его, по-прежнему разжигая гнев. Хоть и не видел он на циновках трапез младших братьев, отродий обезьяны, но на всех остальных нагляделся предостаточно! На родителя-ахау, что кивал с величавым спокойствием вслед каждому слову Джакарры, на сахемов Пяти Племен, явившихся вместе со вторыми и третьими вождями, на трех воителей-накомов, помощников Джиллора, на пару престарелых мудрецов-аххалей, якобы сведущих в описании далеких земель. Их привел Унгир-Брен, но сам старый глупец перед лицом сагамора никаких речей не держал и в споры вступать не собирался; сидел в позе почтения, но с таким видом, будто все решено и сам Мейтасса, на пару с Сеннамом-Странником, выложил дорогу на восток перьями кецаля.

Если за кем и стоило понаблюдать, так за кейтабцем, пришедшим на пиршество и совет с двумя помощниками и телохранителем, звероподобным дикарем из северных лесов. Дикарь, не считая татуировки, ожерелья и повязки вокруг бедер, был голым, а этот сын койота О’Каймор, хоть и облачился по одиссарскому обычаю в роскошный пурпурный шилак, выглядел сущим разбойником — да и был им, если разобраться по существу. В иное время и в ином месте после такой разборки кейтабцу предстояло окунуться в этот самый пруд с кайманами либо проверить прочность своей шкуры в яме, где обитали огненные муравьи. Но вместо вполне заслуженных мук и кар этот злодей пил вино с вождями Одиссара, жрал уток и голубей, фаршированных ананасом, а под конец удостоился чести лицезреть сагамора, Ахау Юга!

Фарасса злобно сплюнул в пруд, угодив прямо в костистую спину Шетара, самого крупного из кайманов. Если бы белые перья реяли над его челом, он знал бы, как ответить мошеннику-кейтабцу! Не воинов пообещал бы ему, не светлорожденного вождя и не искусного летописца, а пасть вот этого Шетара, что терзает сейчас жилистую тушу облезлой ламы! Или веревку душителя из Коатля, в виде особой милости…

Подумав о душителях, Фарасса вдруг увидел лица братьев, Дженнака и Джиллора, будто одна мысль тут же потянула за собой другую. Многозначительное совпадение, подумал он: мысли об атлийце, о смерти и о сыновьях Дираллы кружили друг за другом, как три койота вокруг падали. Потом к ним присоединился четвертый — старый, с облезлой шкурой, ибо был он напоминанием о делах давно минувших, случившихся в те времена, когда Джиллор еще рубил хворостиной лопухи, а Дженнака не было и в помине.

Лет двадцать пять назад восемь тысяч одиссарских стрелков и копьеносцев, отборная армия под водительством Фарассы, тогдашнего наследника, встретилась с вдвое большим атлийским воинством на берегах Ринкаса, к западу от Дельты Отца Вод. Как случалось нередко, спор шел о неподеленных землях: обе державы росли, и каждая желала наложить длань на плодородную прибрежную равнину, где поднимались до небес леса розовых и железных деревьев, водились жирные тапиры и птицы с ярким оперением, где пауки плели свои шелковые сети, реки кишели рыбой, а многочисленные бухты обещали приют для сотен кораблей. Одиссар претендовал на эти богатства по праву первооткрывателя, Коатль — по праву сильного; но, видимо, силу свою переоценил.

Не прошло и двух мерных колец с начала битвы, как две трети атлийских воинов в хлопковых доспехах, с четырехлезвийными топорами, полегли под градом одиссарских стрел, как ложится маис под острым серпом в месяц Плодов. Остальных копьеносцы прижали к воде, сбросили с берега на песчаную зыбкую отмель, разрезали и рассекли на мелкие отряды и принялись истреблять, точно стадо беззащитных лам.

Атлийцы не просили пощады; Народ Секиры, заносчивый и гордый, уважавший силу и жестокость, умел покорствовать судьбе. И не было бесчестья в том, что Фарасса, обуреваемый гневом и опьяненный победой, распорядился пленных не брать, а вырубить атлийцев под корень, переколоть, словно выброшенных на мелководье рыб. Да, в том не было бесчестья и ущерба сетанне одиссарского наследника; война есть война, и всякий меч, наточенный утром, днем снесет чью-то голову.

Но после битвы и славной победы Фарасса повел свое войско дальше, в Страну Дымящихся Гор, сокрушил порубежные атлийские форты, сжег сотню или две селений, вырезав ни в чем не повинных земледельцев племени чеди-хо, которых и атлийцами не стоило считать, ибо принадлежали они к мирному древнему народу, жившему в тех краях испокон веков. Но время их кончилось с приходом Фарассы; да и воины Ах-Ширата, их владыки, отражавшие одиссарское нашествие, были к ним немилостивы. Известно ведь: несдобровать мышам, попавшим промеж лап дерущихся ягуаров! Ягуары, атлийский и одиссарский, в конце концов поделили спорные земли и замирились, а мышиный прах развеяли ветры, и их хижины-норки засыпало землей… Фарасса не считал, скольких чеди-хо истребили по его приказу, но, вероятно, кровь их заполнила бы пруд рядом с Домом Страданий — тот самый, где резвился сейчас зубастый Шетар с сородичами.

Однако печальная участь чеди-хо не волновала ни Фарассу, ни Ах-Ширата, ибо имелись у них дела поважней — размежевать рубежи, поделить земли и скрепить мир. И, в ознаменование мира — не очень прочного, как выяснилось в ближайшие годы, — атлийский владыка отдал одиссарскому наследнику свою сестру Ши-Шочи-Туап, не блиставшую красотой, зато кроткую и покорную, как тонкорунная лама. Подобно всем потомкам богов, Ши-Шочи-Туап отличалась отменным здоровьем, но хватило его лишь на пятнадцать лет жизни с Фарассой; затем к атлийке привязалась неведомая хворь, и Ши-Шочи-Туап ушла в Великую Пустоту. Случилось это, странным образом, как раз в то время, когда Коатль и Одиссар вновь скрестили оружие и нужда в сестре Ах-Шилата, как залоге мира, исчезла.

Впрочем, являлась она не единственным трофеем Фарассы, приобретенным некогда в Стране Дымящихся Гор. Войска его, пробиравшиеся то в атлийских джунглях, болотистых и смрадных, то среди горных теснин и засушливых плоскогорий, пленников не брали, за одним-единственным исключением, относившимся к людям из Клана Душителей. Они не раз проникали в одиссарский стан, дабы опробовать свои удавки на шее вражеского накома. Однако то ли шея у Фарассы оказалась слишком крепкой, то ли удача благоволила ему, но десяток покушений провалился, обогатив его, соответственно, десятком пленников.

Он быстро распознал в них родственные души и догадался, сколь могут быть они полезны. Этим выродкам, по сути дела, было все равно, кого убивать, сынов Одисса или Арсолана, майя или атлийцев, светлорожденных ахау, мудрых аххалей или простых земледельцев; их бог, чтимый в образе Великого Ягуара, требовал кровавых жертв и радовался всякой смерти. Кроме фанатичной веры в Тескатлимагу и ненависти к приверженцам Шестерых, душители отличались бесстрашием и редкостным умением спроваживать свои жертвы в Чак Мооль. Излюбленным их инструментом была прочная сизалевая веревка двух локтей длиной, но пользовались они и ножами, и секирами, и ядом, и огнем — всем, что доставляло жертве максимум мучений. Чем затейливей была смерть, тем больше тешила она Тескатлимагу.

Полезные люди, решил Фарасса, разговорив своих пленников с помощью наркотических зелий, влитых им в глотки вместе с кувшинами вина. Очень полезные, отметил он, скормив восьмерых душителей огненным муравьям и поразившись, что они не издали ни звука. Двух оставшихся в живых он привез в Хайан и с тех пор следил, чтобы в камерах под Домом Страданий всегда находился хотя бы один поклонник Великого Ягуара. Их отлавливали в Коатле, Юкате и на Перешейке умелые лазутчики и тайно перевозили в Одиссар вместе с порохом, громовыми шарами и другими диковинками изобретательных атлийиев. Шары и огненный порошок Фарасса отдавал Джиллоровым оружейникам, но живая добыча принадлежала только ему. Он гноил Душителей год за годом, бросая в пруд состарившихся и потерявших силу; он держал их на цепи словно псов — бешеных псов, не столь разборчивых, как покойный Орри Стрелок, не различающих цвет благородной крови и готовых сокрушить не сетанну, а кости и плоть. Впрочем, глава глашатаев понимал, что душители — крайнее средство, и за минувшие десятилетия ни один из них не был выпущен на свободу.

Быть может, настала пора воспользоваться их услугами?

Не желая больше глядеть на терзавших добычу кайманов, Фарасса задрал голову вверх, словно собирался посоветоваться с богами. Но боги, разумеется, не пожелали бы помогать ему в столь нечестивом деле; боги оставались на стороне его брата, кинну, своего избранника. Фарасса потряс кулаками и проклял их.

Он стоял на нижнем ярусе насыпи, огромный человек на фоне огромного рукотворного холма, возвышавшегося над дорогой Белых Камней, словно символ одиссарского могущества; за его спиной зиял проход в недра насыпи и возносился крутой откос с неодолимыми зарослями ядовитой тоаче. Проход охраняли четверо вооруженных стражей, а другие его люди суетились в каменном лабиринте, меж темниц узников, вынося приговоры, подсчитывая штрафы, наказывая и карая. Толстые стены заглушали любой крик, глухие удары палок и вопли тех, чей плотью лакомились огненные муравьи; дела правосудия вершились как бы сами собой, безостановочно и неотвратимо, согласно Кодексу Долга и книгам Чилам Баль. Но в одной из самых нижних камер был заключен узник, не признававший Святые Книги, не ведавший о сетанне и учении кинара и потому не страшившийся пролить божественную кровь. Атлийский койот, пес смрадный, но полезный, промелькнуло у Фарассы в голове. Так все же — спустить его с цепи или обождать?

Сомнения обуревали Фарассу, ибо теперь, с прибытием островитян, дело могло разрешиться само по себе. Хитрыe твари эти кейтабцы! — подумал он. Два года строили корабли- строили как бы втайне, но, по донесениям шпионов, тайна эта была открыта всем. Всем, кто имел глаза и уши! Глядите — мы, рыбье племя, отродье черепах, презренные разбойники и торгаши, готовимся к небывалому, замышляем неслыханное! На зависть Великим Уделам, и владыкам их, и всем светлорожденным потомкам Кино Раа… Как попугаи, задравшие хвосты над логовищем ягуаров!

Глава глашатаев усмехнулся и покачал головой. Пожалуй, попугаями их не назовешь, они обезьяны, хитрые вороватые обезьяны! Распустили слух по всем Срединным Землям, а потом явились к двум Очагам из шести с нижайшей просьбой — посодействовать, помочь, укрепить их замысел божественными силами! Надо думать, эти два Очага будут польщены, а остальные возревнуют… Ибо просьба изложена хитро: не от чудесных кораблей и опытных мореходов зависит успех свершаемого, а от вождя, что возглавит странствие, от человека светлой крови, на коем остановили боги свой благосклонный взгляд… Ну, а где вождь, где доблестный наком, там и воинский отряд, там и мудрец-аххаль, там и целитель, и серебряные чейни, чтоб снарядить корабли как полагается.

Моча скунса! Пусть! Пусть будут воины, жрецы, и лекаря, и корзины, полные серебряных чейни! Пусть! Все окупится с лихвой! Окупится, коль сгинет вождь в океане, исчезнет в далеких землях, попадет в утробу Паннар-Са, кейтабского демона-осьминога, вместе со всеми кейтабскими ублюдками! Жаль, что нельзя отправить с ним и кой-кого еще — скажем, старца Унгир-Брена, вконец выжившего из ума и возмечтавшего о недоступном. А также недоумков-родичей, Джиллора с Джаккарой.

Чтоб Сеннам завел их всех во тьму! Чтоб опустилась на них секира Коатля! Чтоб поразил их Тайонел и проклял Мейтасса! Чтоб не увидеть им ока Арсолана, чтоб стали они плевком Одисса!

Глава глашатаев снова плюнул в водоем, где сонно щерили пасти обожравшиеся кайманы.

Так что же делать с душителем-атлийцем, нечестивой собакой? Спускать с цепи или обождать? В надежде, что братец, великий вождь восточного похода, упокоится в акульем брюхе или в пасти морского чудища? Или улетит к облакам вместе с дымом погребального костра? Костра, разожженного в неведомых землях, в другой половине мира, куда и доплыть-то нелегко, а уж вернуться… Пасть койота! Вернуться, пожалуй, совсем невозможно — не легче, чем пересечь Чак Мооль! Правда, богам это удалось, как утверждают жрецы, но братец, черепашье отродье, не бог Кинну… Что ж, и кинну умирают, когда корабль идет ко дну!

И все же, решил Фарасса, две попытки лучше, чем одна. Он повернулся к стражам, стоявшим за его спиной, и, грозно оглядев их, распорядился привести атлийца. Того атлийца, что просидел в каменном мешке под Домом Страданий уже три года.

Всего лишь три года… Голодом его не морили, и он, несомненно, сохранил и силу свою, и сноровку, и присущую душителям кровожадность.